Иван Плахов. Поездка в ни-куда (повесть). ДЕНЬ ВОСЬМОЙ.

Это их последний день в городе, это их последний день за границей. Они сидят в ресторане своего отеля и молчат. Все вернулось в привычное русло жизни: они в здравом уме и твердой памяти. Единственная проблема – как провести этот последний день их рождественских каникул здесь. Сейчас, скучая вместе, они впервые обнаруживают себя всерьез перед проблемой, как с максимальной пользой прожить последний день не зря. В конце концов решают, что они сначала сходят в Королевский дворец, затем посетят картинную галерею и под конец осмотрят город с воды, прокатившись на кораблике.

Женщины предлагают, мужчины молча соглашаются, чувствуя свою вину за все случившееся с ними в Христиании. В конце концов Гроссман объявляет Огородовым о своем решении бросить попытки стать писателем. Огородов не на шутку огорчен, т. к. все последнее время занят иллюстрациями к его первой и последней книге.

– А как же наши планы сделать выставку, на которой продавать твои книги?

– Понимаешь, Кирилл, я понял, что то, чем я занимался все эти десять лет, это не более чем ментальная инфекция, поразившая меня. Понимаешь – это болезнь, графомания! Попытка заразить своими идеями других и заставить себе поклоняться. Дешевый способ купить бессмертие за счет окружающих, поселившись у них в головах.

– Ну, со мной у тебя это получилось. Почему бы не попробовать дальше?

– А зачем, Кирилл? Ведь это не я буду жить в твоей голове, а идеи, которые использовали меня, чтобы с помощью меня распространиться. К тому, что я создаю, я не имею никакого отношения: оно просто появляется у меня в голове, а я это тупо записываю. Зачем становиться вторым Лениным или Гитлером? Чтобы меня потом вечно проклинали.

– Ты что же, думаешь, что Ленин не сам создавал свои труды? – удивляется Маргарита.

– Он, Рита, был одержимый: знаешь, как бесноватые, чье тело и разум поражены неизвестным недугом и не отвечающие за свои поступки, – иначе как объяснить его неожиданный успех среди русской интеллигенции. И это при условии, что написано все это канцелярским языком неудачника-адвоката? Да что там русская интеллигенция, весь мир принял его идеи, разве не так?

– Тогда все были одержимы идеями переделки мира, – возражает ему Огородов, – Ленин здесь не причем. Социалисты были и до Ленина. Во всем Маркс виноват, жидяра. Ну и жидо-масоны, конечно. Это же они, гады, организовали мировую революцию.

– Тогда почему же тогда все интеллектуалы исповедовали коммунизм тогда?

– Неправда, неправда, – встревает в их разговор Маргарита, в то время как Света с явно скучающим видом молча пьет свой кофе, – а как же философский пароход, на котором всех несогласных из нашей страны выслали?

– Рита, идеи Ленина не приняли только те, кто верил в Христа, как у нас, так и на Западе. Тогда все были коммунистами: писатели, художники, инженеры, рабочие, крестьяне, – ну, или анархо-коммунистами. Всех инспирировали и поработили его идеи.

– Может, хватит, Ваня, – вступает Света, которой явно надоело их слушать, – к черту коммунистов и Ленина. Это уже давно не актуально.

– А знаешь, почему, Свет? – оживляется Гроссман.

– Ну и почему? – скучая тянет она.

– А потому, что у нас на них иммунитет! После того, что они с нами сделали, нас от них, от этих гребаных ленинских идей, тошнит, тошнит, тошнит. И тошнить будет долго-о-о-о, долго-о-о-о.

– Ага, до тех пор, пока чем-нибудь другим снова не заболеем, – вздыхает Огородов.

– Нам всем давно пора лечиться, – убежденно заявляет Маргарита, – покаянием, молитвой и постом. Только церковь спасает нас от искушений этого мира.

– Не верю.

– Во что ты не веришь?

– В нашу церковь не верю. Вспомни, что мы видели вчера на дверях русского храма. Единственный храм в этом городе, куда мы не смогли попасть. Зато попик явно хорошо живет, раз разъезжает на спортивном мерседесе-купе.

Читайте журнал «Новая Литература»

– А у них здесь, значит, правильная вера? – раздражается Маргарита. – Да у них тут нет ничего, кроме их благополучия. Если бы не это, то о них бы ни ты, ни я, никто бы не хотел знать.

– Но ведь оно же есть, понимаешь, а у нас нет.

– Просто у них мозги чистые, не засранные совдеповской идеологией, – неожиданно соглашается с Гроссманом Кирилл, – а у наших всех такое ощущение, что при рождении ржавый гвоздь в голову забивают, чтоб они жили и ни о чем не думали, пока он в мозгу ржавеет.

– А как же наша интеллигенция?

– А у этих вместо ржавого просто оцинкованный гвоздь: он фонит как антенна, принимая наводящие сигналы из-за рубежа и заставляя сомневаться в правильности существования, вместо того чтобы, как все, быдлячить и радио «Шансон» слушать.

– Может, хватит. Все об одном и том же. И так каждый день, – просит Света, – давайте лучше поторопимся: нам еще нужно выписаться из отеля и со Скороходовым договориться, как добираться до аэропорта.

– О Господи, какого черта вы о нем вспомнили, – всполошился Огородов, – эти два дня без него – это лучшее, что было с нами во время поездки.

– Ага, особенно если учесть, что было с вами все эти дни.

– А что? – оправдывается Огородов.

– Молчи, когда вернемся в Москву, всерьез поговорим.

– Не, ну я че, Рита, я же у тебя единственный муж.

– Ребята, а давайте поменяемся друг другом, чтобы почувствовать?

– Что почувствовать?

– Разницу.

– Зачем?

– Ну, есть же такая практика, когда супружеские пары обмениваются партнерами на время, правда, делают это они для секса, а мы для прикола.

– Ты, че, одурел, Гроссман. Давно в табло не получал? – взрывается Огородов, но жена осаживает его,

– А мне идея нравится. А давайте! А, Свет?

– Ты что, Рита?

– Заткнись, Кирилл. Мы сейчас слышим единственную стоящую идею из уст настоящего мужика. Что скажешь, Свет?

– Рита, я от тебя такого не ожидала. Честное слово, от кого угодно, только не от тебя. Но я готова, если Кирилл не возражает. Ты как, Кирилл, хочешь быть моим на сегодняшний день? Жена твоя за, друг твой за, я за. Ну и?

– Слушайте, вы что, с ума сошли? Нет, правда, вы это всерьез?

– Да, – в унисон произносят все трое, приводя Огородова просто в отчаяние.

– Ну, если ты так настаиваешь, – обреченным тоном произносит он и с испугом смотрит на жену, – тогда любой каприз за твой счет.

– Да, Кирилл, я так хочу. Я терпела все это время твои причуды, теперь настал мой черед. Я так хочу. Ну, Ваня, для начала поцелуй меня.

– А как же Света?

– Ну ты же это предложил, сам. Ты мой муж, я твоя жена. А у Светы есть Кирилл. Так что, слабо. Игра началась.

Гроссман встает со своего места, обходит стол слева, подальше от Кирилла и, встав позади нее, кладет ей руки на плечи и, наклонившись, целует ее в затылок. Маргарита, закрыв глаза, загадочно улыбается и тихо выдыхает.

– Ну, хотя бы так.

Огородов вскакивает, но затем испуганно замирает, а затем подходит к Свете, садится на место Гроссмана и, обняв ее за плечи, поворачивает ее голову в свою сторону и целует в губы. Света не сопротивляется. Гроссман молча садится рядом с Маргаритой и внимательно следит за реакцией Светы. Света, прикрыв глаза, отвечает ему в поцелуе.

– Вообще-то я имел в виду совсем другое, – с недоумением и холодностью замечает Гроссман, – но так тоже ничего. Ты не находишь?

– Всегда приятно видеть влюбленных, Ваня, – нисколько не удивляясь, замечает Маргарита, – никогда не знаешь, как обернется твоя идея в людях.

– Каждый к безумию приходит самостоятельно, своим путем, но в конечном счете оно у всех одинаковое.

– Может, пойдем в номера, собираться в дорогу, – предлагает Маргарита, – чтобы объясниться в любви, у нас времени еще хватит.

Через десять минут они все вчетвером уже с присоединившимися к ним Скороходовым и его дочерью выписываются из отеля. Договариваются с администратором, что они могут оставить свои вещи до вечера, уточняют у Скороходова, к какому времени они должны прибыть в аэропорт, и отбывают в город, демонстративно не предложив ему разделить их компанию.

Еще час — и они в центре двора довольно мрачного дворца, который еще угрюмей из-за того, что идет мелкий дождь и его центральная башня с часами и стены почернели от влаги. Под ногами хрустит мелкий гравий, пахнет навозом: двор используют для выездки лошадей. Маргарита висит на руке у Гроссмана, а Света держит за руку Огородова, который старается не смотреть в сторону жены. Каждый из них чувствует себя словно голым, но не в бане, где это нормально, а перед теми, перед кем ни за что бы ни хотели оказаться хотя бы раз бесстыдно обнаженным: главное, что после этого никогда не забудешь, т. к. об этом тебе будут напоминать всю жизнь те, мнения которых ты не можешь избегать. Самое ужасное – это слишком много знать о людях, о которых ты ничего не хочешь знать.

Их обволакивает тревога и любопытство, ведь теперь им ничто не мешает узнать друг друга так близко, насколько они это себе позволят. Эта острота восприятия наделяет самые простые их поступки и слова дополнительным смыслом взаимного соперничания за право обладать другим. Огородов старается произвести на Свету впечатление интеллектуала, нашептывая ей на ухо все, что только знает, в то время как Гроссман с недоумением и внутренним страхом испытывает на себе прямолинейный флирт Маргариты, без всякого стеснения украдкой трогающей его за ягодицы и мошонку.

Сквозь парк на задворках дворца, они выходят на набережную и начинают неспешный обход его со стороны города, вдоль воды. Возвращаются к его главному входу, напротив которого через канал кирпичный фасад церкви, который они принимают за картинную галерею, т. к. сквозь высокие окна видны развешанные по белым стенам картины.

Переходят на другую сторону канала и входят в церковный двор, мощеный кирпичом. Здесь их ждет первое разочарование этого дня – это не картинная галерея в церкви, а самая обыкновенная церковь, в которой висят картины и огромный макет корабля, подвешенный в центральном нефе. Осмотр не занимает много времени, после чего пары садятся на скамьи в разных концах церкви и просто слушают звуки торжественных хоралов, струящихся из невидимой стереосистемы. В церкви, кроме них, никого. Белые стены, темная теплота старого дерева, почерневшие от времени холсты в тусклой позолоте рам, на которых святых отправляют на небо всяко возможными способами умерщвления. Прикосновения рук, дыхание у уха, поцелуй мочки, теплота губ, их вкус, шум сердца в ушах, запах духов, начало бесстыдной игры рук, вслепую ощупывающих тело, шальная мысль в голове «а зачем это все мне надо», прикосновение к стыду, горячему и влажному, сладостная судорога под кончиками пальцев, звуки церковных хоралов, кружение головы, чужой язык во рту, горячая волна желания, болью пронзающая одеревеневший отросток плоти и невозможность от нее избавиться, гулкая пустота в голове и горькое разочарование, что разум снова уступил телу.

«Господи, неужели все так просто устроено, неужели только физическая близость позволяет нам узнать друг о друге все, что мы обычно прячем под покровом слов и одежды», – закончив ласкать Маргариту, обдумывает Гроссман, прикасаясь кончиками пальцев своей левой руки к ее прикрытым векам, из-под которых сочатся слезы, одновременно слизывая ее сок с пальцев своей правой.

 

– Спасибо тебе, наконец тихо выдыхает Маргарита и целует каждый его палец, жадно заглатывая их своими губами.

– Зачем это тебе? – шепчет он ей на ухо.

– Он мой муж и отец моих сыновей, – шепчет она в ответ, не переставая плакать, – но мы уже слишком долго вместе, он перестал меня чувствовать. Понимаешь?

– Понимаю. Но мне казалось, что он тебя любит.

– Да, как свою вещь. Самую дорогую и любимую вещь. Когда он меня берет, то даже не спрашивает, хочу я этого или нет. А как у тебя со Светкой?

– Да так же. Непонятно, зачем мы вместе, почему. Как думаешь, зачем нам все это?

– Не знаю. Так все живут.

– Знаешь, я Светке признался, что пишу книгу во сне, а она меня сумасшедшим посчитала.

– Так ты же заявил, что больше писать не будешь.

– Я раньше писал. Раньше. Скажи, ты вчера видела на башне то же, что и я?

– Видела, но я не хочу об этом говорить.

– Понимаю. После этой поездки в нашей жизни многое поменяется.

– Возможно… Но я бы этого не хотела.

– Как думаешь, Кирилл меня не будет ревновать?

– А мы с тобой ничего не делали. Вот сидим, музыку слушаем. Так слушаем, – с надрывом вздыхает она, – что слезы текут… не останавливаются.

– Пойдем лучше отсюда на воздух. Под дождем слез не видно.

Они поднимаются. Громко скрипит половица. Идут не торопясь к выходу. Гроссман оглядывается и отмечает, что Света с Кириллом тоже встают и идут вслед за ними. Они выходят под легкий дождь, возвращаются к каналу, где рядом с Королевским дворцом, прямо напротив него, причал с билетным киоском, где происходит посадка на экскурсионные кораблики. Покупают билеты, но так как до ближайшего корабля у них еще полчаса, то мужчины идут в ближайшую лавку купить чего-нибудь согревающего и закуску к нему. Между собой не разговаривают. Каждый покупает по бутылке «Jack Daniel`s-а» и шоколадные бисквиты.

«Интересно, когда он меня начнет бить? – наблюдая за Огородовым, думает про себя Гроссман, расплачиваясь на кассе за покупки, – Последний раз мы дрались с ним на практике, сразу после армии, когда не могли поделить между собой Дербилову. Интересно, как в этот раз все будет происходить».

Выходят на улицу, от лавки до причала метров 50, не более. Ветер сеет мелкий дождь прямо им в лицо. Огородов трясет своей лохматой седой бородой и наконец произносит:

– Ну?

– Что предлагаешь?

– Объясниться. Ты зачем все это сделал?

– Это не я.

– А кто же?

– Это демиург, сука. Понимаешь, нас всех здесь ничего не связывает в этой жизни, кроме воли злого автора, сочинившего нас себе на потеху. Вот мы с тобой здесь и сейчас стоим под дождем, а он, сука, в это время лежит у себя на диване где-нибудь в Бирюлево или Тропарево и пишет сейчас про нас. Например, что ты на меня злишься и обдумываешь, как пообидней поколотить.

– А что бы ты думал о своем друге, решившем трахнуть мою жену, в замен предлагая в качестве компенсации трахнуть свою бабу. А мне это не нужно, мне нужна моя жена.

– Кирилл, Маргарита не в моем вкусе. Помнишь Торжок, Есаула и Дербилову? Мы же тогда уже договорились, что за баб драться не будем. Она твоя жена и твоей женой и останется, поверь мне. Все это время мы только и говорили что о тебе.

– Правда?

– Она тебя любит, Кирюха. Любит. Верь мне, верь. Я тебя не обманываю. Залогом в этом моя дружба и вот эта рука, – произносит Гроссман и протягивает ему открытую ладонь.

Огородов крепко ее схватывает и рывком притягивает его к себе, слегка приобнимает и шепчет ему на ухо:

– Ну, смотри, если ты разрушишь мою жизнь, то я тебя убью. Убью!

– Да не задуши меня, сучара, – облегченно смеется Гроссман, чувствуя, что злое напряжение Огородова схлынуло, – давай лучше выпьем за нас.

– За дружбу?

– За дружбу, – после чего они оба, по очереди делают по паре хороших глотков прямо из горлышка.

– Вообще-то, когда я предлагал поменяться, я другое имел в виду.

– Что именно?

– Тебя.

– Это как?

– Ну, бабы сами по себе, а мы с тобой вместе.

– Как педики?

– Как настоящие мужики… как герои. Помнишь, как 25 лет назад я предлагал тебе меня трахнуть. А ты отказался. Может, у нас с тобой жизнь бы сейчас совсем другая была. Жили бы как Дольче и Габана, сладко и гладко.

– Н-да, я тогда был не готов. Молодым был, глупым. Сейчас бы я не отказался.

– Вместо того, чтобы тогда мне за Снежаной бегать, а тебе за Ритой, могли друг у друга сосать.

– А сейчас не хочешь попробовать?

– Не-а, Кирюх, поздно. Что бы я хотел – это трансвестита трахнуть. Наверное, это интересно?

– Ага, я часто по Интернету смотрю, как голубые между собой трахаются. Любопытно.

– В смысле?

– В этом что-то есть. Только страшно, заразиться можно.

– Слушай, а ты помнишь, что ты видел все это время? Ну, после грибов.

– Все помню: и толстуху на единороге, и карликов, – до сих пор чувствую вкус его крови и как я его грыз. И тебя без головы с одними мухами. Б-р-р, мухи – это самое мерзкое. Слушай, может, тебе об этом написать?

– Ага, чтобы потом меня в дурку посадили. Нет уж, увольте! Не, Кирюх, я не хочу больше быть писателем. Это не мое. Давай как на кораблик сядем, я вам свое заветное прочту, что мне, правда, интересно было писать, по-настоящему. Пошли к девчонкам, а то они на нас обидятся, что мы их бросили.

Возвращаются к билетному киоску, где под навесом прячутся от дождя их женщины. Предлагают им выпить виски, чтобы согреться. Сделав по глотку из початой бутылки, женщины жуют бисквит в радостном нетерпении. Гроссман предлагает их развлечь, в лицах прочитать свой рассказ.

– Ты его тоже во сне писал? – интересуется Огородов.

– Нет, нет, что ты, – испуганно отмахивается от него Гроссман, – как все нормальные люди, скуки ради. Так прочесть?

Все его поддерживают, и он начинает.

– Идут два человека по темному парку и, соревнуясь между собой, кто громче, по очереди кричат: «Жопа». «Жопа». «Жопа», «Жопа. «Жопа». «Ой, блин». «Жопа» «Ой, блин, больно». «Жопа». «Ой, сука…» «Жопа». «Ой, блин». «Ой, блин». «Ой, блин». «Ой, сука». «Ой, больно». «Ой, моя жопа». Полная жопа.

Свой рассказ он иллюстрирует отчаянной мимикой и телодвижениями, которые выглядят особо нелепо на фоне того, что он громко декламирует. Закончив свое мини-представление, он ждет их реакции, но никто не смеется. Наконец, Огородова спрашивает:

– Это все?

– Все.

– Прикольно, только грубовато как-то.

– Но это же Хармс, чистый Хармс, – искренне возмущается Гроссман, – если бы он жил, он так бы писал.

– А, ну если Хармс, – уважительно тянет Огородов, – тогда понятно. Давай еще выпьем, а то как-то зябко.

Все выпивают, заедают выпитое кусочками бисквита и молча ждут. Приходит прогулочный кораблик, причаливает, все суетливо на него грузятся, и он отчаливает сразу, как только они оказываются у него на борту. Широкая палуба покрыта рядами простым деревянных скамей, прикрытых сверху стеклянным куполом, защищающим пассажиров от непогоды. Весь купол в воде, струящейся по нему обильными ручьями и причудливо искажающей окружающие виды, – словно за окном не город, а размытая акварель. Ритмично стучит мотор двигателя, шумит вода за бортом, за стеклом пролетают дома и яхты, волны, набережные, мосты.

Они снова разбились на пары и сидят в разных местах: Огородов со Светой на носу, а Гроссман с Маргаритой на корме. Ему и скучно и любопытно: продолжит ли она ту игру, что они меж собой затеяли, или же остановится. Молчат, но как-то красноречиво, словно провоцируя друг друга на диалог. Наконец он не выдерживает.

– Ты вообще в курсе, что Кирилл тебе изменяет?

– Да, а с кем?

– Если я скажу, что со мной, то ты же мне не поверишь.

– Не поверю, Ваня, не поверю.

– Тебе никогда не казалось, что все, что с нами случается, предопределено?

– Свыше?

– Не знаю, но случайности нет, все спланировано.

– Не знаю, но то, что мы с тобой сейчас вместе – это точно случайность.

– Почему? Ты же приняла мое предложение поменяться женами.

– Знаешь почему? Не потому, что ты мне нравишься. Я просто хотела подразнить Кирилла, заставить его ревновать.

– Ну, это тебе удалось.

– Нет, Вань, мы с ним любили друг друга и все нас в наших отношениях устраивает.

– Значит, рассчитывать на твою взаимность мне не стоит?

– Не стоит. Я с ним обвенчана и я ему верна.

– Мне казалось, что умная женщина может иногда позволить себе чуть больше, чем просто верность.

Маргарита красноречиво молчит.

– Надеюсь, что Света ответит тем же Кириллу, – смеется Гроссман, искренне радуясь тому, что ему не нужно больше принимать ухаживаний Маргариты, хотя и немного обидно, что она его отвергла в пользу своего мужа, интеллектуальный уровень которого у него вызывает презрение.

– Знаешь, о чем я жалею?

– Нет.

– Я жалею, что мне не встретился в этой жизни такой человек, который бы поверил в меня и положил всю свою жизнь на то, чтобы я состоялся. У каждого гения в жизни был такой человек, который его, собственно, гением и сделал. Жалко.

– Жалко?

– Да, себя жалко. Получается, что я живу понапрасну. Ну, так, конечно, живет большинство людей, – этакая биомасса, основная задача которой размножаться и потреблять, – но я же не все, я-то особенный. Нам с Кириллом не повезло. А у тебя был такой человек?

– Был.

– Правда? И кто он?

– Кирилл.

– Кирилл?

– Да, Кирилл: если бы не он, то я бы никогда не защитилась, – он меня со студенческой скамьи поддерживал. Платил за меня в аспирантуре, оплачивал мои поездки по стране и миру в поисках магических колес. Я ему всем, всем обязана: он и отец моих детей, и поддержка в моих исследованиях, – ведь это он дал мне денег на книгу, чтобы издаться. Когда меня забаллотировали на кафедре в институте, посчитав мою тему тавтологией, то именно он настоял на том, чтобы я защищалась в другом ГЭКе, в Институте коммунального хозяйства, на кафедре колесования и дыб.

– Но он же слишком примитивный для тебя. Неужели тебе с ним интересно?

– Я его люблю, Ваня.

– А как же то, что было в церкви?

– А что было в церкви? Ничего не было, Ваня, ничего. Мы просто слушали музыку.

– У этой музыки был отчетливый вкус на губах.

– Ну так запомни его. Запомни этот вид, этот день, этот шум воды за бортом. Может, это последний день в нашей жизни. Запомни его.

Гроссману вдруг становится нестерпимо скучно вот так просто сидеть рядом с немолодой уже женщиной с увядшим лицом, которая говорит ему прописные истины, в которые сама же и не верит, – он так думает, он просто в этом уверен.

Вот они все вчетвером выставляют себя напоказ друг перед другом, поверяя друг другу гнусность своего существования на виду у всего города, которому на них наплевать. Их корабль дураков, спасительный ковчег в водах здешнего здравого смысла, позволяет им беспрепятственно предаваться Ноеву греху, дистанцируя себя от окружающего их порядка. Возникшая было острота восприятия ушла, как ушла интрига из их общения: все предопределено тем, что они освобождены от греха существования, – они лишь персонажи, марионетки чужой воли — воли автора, создавшего этот мир.

Среди воды и ветра, через обед и ужин, сквозь выпитое виски день подходит к концу, и они возвращаются в отель, откуда на услужливом такси попадают в аэропорт. Регистрируются и проходят паспортный контроль. Еще три часа — и они на Родине. Нет сил ждать, приходится пить пиво.

Именно в Ирландском пабе их и настигает Скороходов, вцепившись в них как навозная муха в свежее дерьмо. Непрерывное жужжание его речи убаюкивает, заставляя на время забыть тошноту от собственной неполноценности: ведь рядом есть кто-то, кто еще хуже. Скороходов самозабвенно им врет, что в Христиании он попробовал все наркотики, что можно было купить у барыг с рук.

– Прям все сразу? – уточняет Огородов, с трудом сдерживая зевоту, – уже полночь и нестерпимо хочется спать.

Скороходов тут же переводит разговор на тему местной дороговизны и объявляет, что они ему должны еще по двести евро с каждого и что он эту наличность готов тут же получить. Эта новость выводит Огородова из себя, после чего между ними разгорается скандал, закончившийся дракой: Огородов несколькими резкими и точными движениями своей правой руки отправляет Скороходова в нокаут на глазах у его изумленной дочери. Ее некрасивое лицо становится еще безобразней, когда она начинает плакать, обзывая Огородова фашистом.

– Женя, он был настолько безупречен, что его хотелось ненавидеть, – успокаивает ее полусонный Гроссман.

– За что? – взвизгивает она.

– За то, что у него нет недостатков, – сонно бубнит Гроссман, совершенно не реагируя на происходящее, потом зевает и закрывает глаза. То ли это сон, то ли он уже дома, в тапочках и халате, сидит в кресле и смотрит телевизор, по которому показывают порнофильм, где в главной роли он и Маргарита. Фильм снят как домашнее любительское видео. Маргарита лежит на обеденном столе, закинув ему на плечи ноги с вуалью рассыпавшихся волос на лице, а он энергично сношается с ней прям у себя на кухне.

Камера с общего вида наезжает и выхватывает крупным планом их лица, руки, половые органы, вид сверху, вид снизу, спереди и сзади. Общий вид двух совокупляющихся тел, снова крупные планы искаженных судорогами лиц, бисер пота на матовой коже… Он открывает глаза и видит безобразное лицо Жени с непропорционально огромными губами, закрывает глаза, и снова он с Маргаритой, с кем ему и сладко и гадко… Открывает глаза и опять этот профессиональный рот миньетчицы на детском лице, который предопределит всю ее дальнейшую жизнь. Закрывает глаза и снова сладко и гадко, сладко и гадко, сладко и гадко, гадкосладкогадкосладкогадкосладкостыдно-о-о-о. Открывает глаза и опять мясистый алый рот, который возбуждает его своим бесстыдством, словно это женский половой орган.

Очнулся Скороходов — у него разбита нижняя губа. Огородов в знак примирения предлагает ему купить в Дьюти-фри бутылку французского коньяка, и он неохотно соглашается. Тириль-тиль-дон звучит мелодия звонка, после которой объявляется посадка на их рейс. В Африке начинаются лихорадка Эбола, на Украине зреют гроздья гнева, в воздухе пахнет войной и свободой, свежим кофе и шоколадом.

Снова мелодия звонка «Тириль-тиль-дон», подгоняющая на посадку звуками «скорей, скорей, скорей», словно бы кричит Хиндустанская птица не гнусаво, не металлично, а как-то в тысячу раз пострашней: «Владимир Сергеевич! Владимир Сергеевич! На работу — на работу — на хуй — на хуй — на хуй». Скотобаза: опять на Родину-уродину, в страну Венечки Ерофеева под властью Командора, где тебя тошнит новостями о духовных скрепах и небывалом росте благосостояния народа. Олигархи, духовный онанизм, пенсионный фонд России, куриные окорочка и водка, водка, водка: единственное, что скрепляет вместе народ – тотальный алкоголизм.

Гроссману достается место рядом со Скороходовым, который, не дожидаясь взлета самолета, прямо из горлышка восстанавливает свое поруганное достоинство коньяком, купленным ему Огородовым. Пристегнувшись, Гроссман закрывает глаза и проваливается в темноту, вязкую и липкую, словно сердцевина цветка-мухоеда. Его переваривают, усваивают, едят.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.