ЧУРАНОВ ИВАН НИКОЛАЕВИЧ.  С вечерним платьем ветер холодный пришел, прилетел неуемный. Безумный.  с ледяными руками. И лицом синим. С фиолетовыми губами. Не мигающими глазами потухшими, полузабытыми. Барышни в платье пастушки.     Осенним ветром унесло. Мою просто ебнутую сучку, воровку, алкоголичку. Продажную, драную. Блядь несусветную и  бесконечную я выгнал. Чуть не придушил. Просто тебя, даже, разорвало на части. Разлетелась на брызги  и части. после нашего очередного громкого скандала. Как впрочем, и мои  мелкие мысли о построении.          Фиолетовый. Филигранный лоскут кожи с капелькой загустевшей крови висит, как дождик на стенах домов,  росший. Как градом  языческих знаний, навязчивых. Наваждений, нео прагматизм. Выдавала такое количество различных версий немыслимых программ. Ты их создаешь в соей милой черепульке. свежими,  чудиками, чёртиками на бумаге. Вырезанных на картоне к новому году. Чтобы быть повешенными на ёлку зелёную. Ещё не опаленную от жары. Перед новым годам. Перед балом маскарадом. Отверженных абрисов. Странных, жалких пародий. Мной же самим. Гладишь сама себя упорно и нежно по головке миниатюрной. Сойдешь на каменный берег. С костяными объедками киборских аборигенов. Мечтателей о красивых, звериных мутантках. Пьющую механическую кровь из мазута и  тротила. С бензином.  На одной планете, попавшейся тебе навстречу случайно. Что ужаснёшься.  С ума от  ужасов их исковерканных, в извержениях туманных гейзеров. Ты навсегда затеряешься, как неопознанная шансонеткою. Гастролёрка. за гранью понятий, осязаний. Мизерных и тупых. Жующие сухие просфиры. высшими существами. По низвергшнутам из системы орбит. Богиня добра и разлуки. Мигрирующая по очередной своей пивнушке.  В лучаях скоротечных. смертельных, пронзительных, пронизывающих насквозь ветров. Свеженьких. Всяких укодов подальше. Пришельцы сквозь стены. В разбоях. На дорогах интернета. Классических жанров грабежа. Деньги взломщиков  банкских хакеров.  Звали всё себе в пустую. Наркотиков пыли и камня взвесях метеоритных лучей и падений прямо невероятного в руки. Если это можно в понятии человека так их руками  назвать. Невидимыми для нас. В небытии. Вечного разума. Мозгового. На солнцах. Для пивных народовольцев. Революционеров-анархистов. Синдикалистов. Выродившихся террористов. Всю пустоту в свёргнутом офисе. Взмолившихся без неба. Нытиков без натуры. Неудачного опуса. Корпуса кадетского канувшего в лету. В прошлое. Плесень старой веры, как мох ихнее, разрушенные. Как яблочный сок на яблоках твердых. На стоках соломенной, шиферной и крыши.  Смерть чужая веет на кончике острого ножа. Твоя пьяная, правящейя жизнь. Людьми нс снегу умирать. Замерзать. В мире чужом, исчезающем из обозренья своём. Приносищий смерть ветер целебный, шальной. Капли  крови падают горячие. Дымящиеся на кожу. НА рваную кашемирскую скаперть.        АРХИВ. Уничтожение архива.  Все равно мои рукописи не кому не нужны. А мне тем более, в  том числе. ДН.  Загорал на усадьбе. Читал. Из Кс. За заряды на рынке привез пакетов 6-7сала для собак. И себе и другим. Все торговки исцелились и помолодели. Мои, так называемые клиенты. Сварил жаркое огромную кастрюлю для всех с этим мясом,  чесноком, лепестками  роз. Чёрного перца. Жаркое. С грибами. Которые я наломал в каньоне, в лесу. В моем всегдашнем  мест. Как говорили раньше старухи. Моя бабушка Наталья. Дальняя.                     До единой живой души от  лабораторного, штампового смертельного, заведомого. Планета вся была уничтожена в войну. =За два дня в четверим съели всё до капли. Всё моё варево. До последнего гриба.  И кусочка мяса с салом. Последнего. Погибла вся, вымерла до единого от вируса инфекции. Против которого у тогдашних людей не было абсолютно никаких средств  зашиты. От антивирусного бактериофага. Загорать. Как можно больше. И есть от  болезней хлеб с плесенью. От  Гриппа. О вообще плесень Беспечность беззаботность  атака нападение бой рубка драки ссоры. Обман коварство западня засада. Добыча. Кодировка на имитацию рвоты и на запах алкоголя. Бег трусцой или ежедневный физический труд. Четыре раза в неделю. Кожу лечить хлебом с плесенью и есть ограничено, и стараться, вообще, не есть. Допинги чай кофе. Сексуально половой запрет. Летаргический, полулетаргический сон, дрёма забытьё дрёма бактерия медведь в спячку половина суток.         Да. А говоришь,  что там в тебе рай. Запад. Западня. Падкинь, подай. Поддай на сласти грязь.  Ты пришла из Мира иного бездонных морей. Надо на восток бежать ото всех, что б поднять все понятия замешанные на тротиле. Да бежать бы с утра смотреть и умирать. Опять. Решиться. За великое провиантское дело выброшенных за борт кораблей. И мне будет легче к высохшим, усохшим следам.  Припасть. К твоим мокрым, ушным раковинам. Уж все сразу потом пропадёшь от безысходности. Выпь из  воды свои засохшие кремовые пирожные. Ты немецкие ножки бреешь. И зав.              Твои молочные снежные ножки холодные                                  Разноцветный попугай какаду  на ночь стала путанной бессонной моей в бреду у райской продажной   скалы на мысу  во тьме сгоревшего спутник  нашего без позывных. В бесконечном. Из кремовых тортиков зла  из брошенных злаков плевел сорняков. Шабаш. Томные мнут упорно с жестокостью пыток гестапо. Тощие ножки, закинув на плечи обрубленных мысленно тополей ехидных свинцовых осин. В капроновых кружевах на ляжках совсем сумасшедшая девка. С мясистыми крепкими губками овражного оползня бреда лесного.  Бродяжьего волка. Красные пуговицы сиссек качаешь на взгорье, призывая меня добезумевшей телки.  Знойные, стройные колючки шиповника в сочной коже, кожуре сводят  меня с ума. И  тяжёлая опция безумной, кипящей была неисправима. Пенных уборщиц церкви, мать у неё умерла и хату, квартиру единственной дочке оставила.  Весом кланяйся ведьма степная. А просто хитрая и жадная продажная жидовка. Поди, уж убили где – нибудь в подъезде, где она и жила, ночевала. Да мать я слыхал от служек. В роддоме  по её наводке конечно и  не нашёл.  Там её и впомине чертовку церковную и не видели.  Состояние в плоскости гнутые вездесущая гадалка манишка меня достаёт. Толстопузая. Деньги  вымогает на пакет для покупки  новорожденным.  Прикидываясь лжебеременной для перелета в новое. На этой чокнутой планетке полуастероиде. у меня от пятидесяти градусной    температуры и чуть выше трещит, лопается голова. И только Иван чай и чаи,  зелёные и черные приводят меня в хорошее божественное состояние.  Всех остальных шести конечностей этих довольно мирных и безобидных членистоногих. Жаренных членистоногих с  заливной костью трепанированной. Памятью студенистым желе. Запивали тёмным, ячменным пивом. Залихватской. Вот и кончена жизнь на рассвете в степи. С ТЕЛОМ ГАДЮЧЬИМ ДЛЯ СОБИРАНИЯ ЯДА, ДЛЯ МАЗЕЙ ОТ БОЛЕЙ ПРИ УЩЕМЛЕНИИ Алюминиевый таз. В нем морская ПОЗВОНОЧНИКА трав коралловых умирала суть. Просто шла Посадке. И никому ни до чего не было дела. НА  КОСМСОДРОМЕ.        Речная рыба Стерлядь. Пиздарыба с горбом речная. Рыба высшей мысли в заоблачных далях небытия. Рыба. Ты, просто задыхающаяся на жаре волнушка.  Рыжая, на соленье заготовленная. Это волки лесные пришли из степей.   В лохматых лоскутьях. В лохматых лоскутках. В ЗАКРЫТЫЕ ТЕРРИТОРИИ ДЛЯ ПОСТОРОННИХ. Потеряла волю всю свою. Потерял всю волю свою. НА колена улеглась и скупит. И с  отрезанной косичкой.  ГОры С ИНОЗНАКАМИ НА ЛЕВОЙ ГРУДИ.  СЛАБО МЕРЦАЮЩИМИ В ДОЛГИЕ ночи северные. Ножки твои покраснели от холода. На солдатском разводе лихо играл оркестр местного помола. На кровавый кусок полнощекой луны лаю закинутой назад головой ты дрожишь как баран перед смертью.  По-собачьи. ЧЬЯ – ТО ЗАИМКА БЫВАЛЫХ охотников запылала под утро. И к тебе на ракету в челок я ушёл.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                   Это вьюга моя придушил. Это полое небо с раскрытыми венами пролилось венозною кровью густой из-за туч. Я всё брёл между огромными деревьями тополями по объёму в чуждые скалы. Я был малюсенький мальчик. И бутылка вина из кармана початая. Я не ел уж вторые сутки и не хотел, как нестранно только голос твой звучал где-то там из-за  полуразбитого грузового корабля, упавшего  в шелестящие ветки рябины  окровавленной.  От  полоумной жары  пью кровь диких буйволов прямо из шейной вены. Чаи из трав равных кустовых. И боль моя уходит. Всё равно тебя нет в этих шагах  атрофированных. Из платья своего выпала. Кожа да кости. Ты розовой дымкой флером умчалась. В ракетный гамак в объятья твои краснопёрка речная  забился.                                                                                                                                                                   Приступ космической тряски, лихорадки. Ел несколько перелётов в странстии сушёные жареные зёрна кофе и дохлую печень из созвездия собак. Так отравился. Был запор и только чудом остался жив. Немного с утра посуетился, уничтожил отходы. Накормил роботоидных собак на электронной-электрической радийной цепи.                                                                                                                                                            Кожей боров клонированных из остатков туров.  Налил ложку сабельника для увеличения силы. И пью жидкий кофе порошок кофейный разбавленный в холодной воде из  пластмассового, бывшего дезинфекционного бака с трещинами кустов волокнистых, с хной на боку.                                                                           Ветер над пустынной клетью расковал сжатые кисти пианистки. Отпустил гулять на бульвар ночной под кипящими мёрзлыми звездами для красоты. Чтобы в свете их ты молодела. Оловянная золотая. Ты живая с компьютером мигающем индикатором.  Это просто пластинки в мозге скипелом потекли. Я дал прошлое шлаковое. В её конденсаторские колбочки.                                                                                                         Шум из шумерских халдейских кассиопейки.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                       Белобрысая дева приморских пустынь только ветер играет в лото, утопшими в пустой разбитной голове. Это жерла вулканные метут в сентябре.  Кровавый лежу на снегу, и рядом со мной голая сидит гимнастка на кровавом сугробе и меня подымает. Я очнулся и вместе в обнимку с ней побрели к  разбитой ракете ремонтировать и в путь собираться обратно меж звёзд в огненный цикл колец астероидов каменных из эбонита. И губы вишневые в креме молочном механизма. С роскошными солнечными волосами ветров из шумящих безумно кустов волокнистых.                                                                                                                                                                          Мелкие пальчики астронавки астральной витают в волосах непокорных. Азиатские аисты на землю ночную упали из оболочек.                                                                                                    Эти белые корни гладкие округлые икры танцовщиц лихих очень шустрых с канкана из кабаре, да Луиза вся в кружевах и в розетках лежит у меня на пружинном матрасе обсосанной ей же самой.  Обосанная и обосранная статуя монументальная женщина из магазина торговли одеждой. Белых грибов боровых меня соблазняют развратом.                   Чёрная равная ряса расстрига монах. Я представлял. Неверующих не в одно людское преданья. Красный огненный шар, обитавший в ветвях тополиных коварный. Все воры. Прикидываясь лишь. Зайди в своём в рубище грязном в их храм золотой. Убьют. Побудешь со мной и опять улежишь в вечные помещения. Воровка. Но молода и ещё в сочном теле полу баба.  Я лёгкие все прокурил. Пачку за раз я в затяжку дымлю.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                     Атомный яростный дым ураганный. И подвела из-под ног  ушла под  фундамент впритык. На остывшей звезде без названия на контурных картах вселенной переместилась босыми ножками лягушки каракатицы по пескам красным. И превратилась в красную маркитантку из дремучих деревьев асбестовых светящихся фосфором. Это вибрации ветра на нервах. Скоро вербы повяжут цветным лоскутком, и пасхальные яйца кто-то как мама раньше повесит у иконы на гвоздь. Полечу опять между канувших венчальных изысканных звёзд.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                  Чёрная вуаль закрыла всё небо безбожное. Ничего не оставила, открою сетку, а там нет ничего. Снова бежать в темноте натыкаясь на невидимые предметы, на портреты, обнаженные, светящиеся в темноте в бурой коричневой мгле в тумане в сыром запредельном ядовитом смоге.  Чёрной вуалью закрыто для маскировки лицо. Для конспирации звонкие ветры прощальный пропели мне гимн поминальный. Кончено всё, и подвальный мертвец бродит по улице дерзкий с косами женскими плачут собаки, ветки рябины унылые воют в окно, застучали с изломанным стеклом. Тучи черные кучевые на землю упали в разгневанный твой неистовый разращенной кокотки дешёвый донельзя безумный королевский шлангский рот. Вафлёрши известной. Зной и слова волшебные жду. Имя мерзкое.                                                                                                                                          В голевом алебастровом лежу  гамаке шифрую кодовые послания. Пристегнулся на кнопки и ремни, чтобы не улететь вверх головой.   В призрачную, превращающую в скелеты, обтянутые пергаментной сморщенной кожей. Сшитой из несбывшихся шагреневых телефонных книг справочников прейскурантов на перемещения добровольцев во вселенских посмертных полетов невозвращенцев.                Маловато нужно вечно спать, чтобы выжить на этой проклятой планетарке октябрёнку в дружине парада планет.      В астрологических перелётах.  Я уже давно привык к забытью круглосуточному летаргическому бактериальному сомнабулистическому сну.                                                                                                                                                                                                                                                                                                            Вот пустая внутри покрытая радием железной оболочки преисподней западнёй подвальной, где хранят картошку для голодных мутантов. В подпольных ямах, где они многорукие и многоголовые живут хорошо, хоть у баб много у каждой извращенных создания дефектов ксмоприроды кремневой.  Из ярко красных песков. Обезумел от диких ветров. Я жил совсем одинокий бобыль. И старая потаскушка умерла. И пески занесли дома. И мне некуда было податься. И я пошел наугад. На удачу.  И летали зловещие птицы вверху надо мной. И шел цианистый калий на планете чуждой не родной. Что подумать, кто в том виноват, что так печально мутит. С души воротит. Сам я сам, и никто не мешал мне упасть на пески и разбиться о скалы, о летящий единственный метеорит. И забыли все про меня, и царил вокруг ад. Только думал я, что это будет мой рай. И счастливая снова зажжется в небе звезда.                                                                                                                                                                                                                                          Вот и ветер пришёл. И играет в твоих волосах. И журчит в твоих нежных руках сам ручей голубой. И смеётся тебе во сне.                                                                                                                                                     И не вернулись в леса. Где родились. Туда. А остались бродить в городах пить разбойничать и шансонеток своих обнимать маркитанток. До безумья. До обмраченья. До обреченья. Посиненья. Поселенья. Главное, живы, в пути не затерялись. Пеликаны в клювах плоских с наковальни кузнечной бродили по спутнику с лягушками в мешочках в подклювниках в спец аквариуме болотном. В других планетных притяжениях. Где мой вес гораздо.                                                                                                                                                                                             Только ветер шумит в прозрачные голые облетевшие ивы. Да журавль в вышине о прощальной красе в тоске говорит.  Это дымка тумана в твоих волосах в заволоченные соком  всё застыло. Безотрадных. Пытаюсь лишь выкарабкаться их них наружу на волю на машине из стратосфер в космос.   Это точки по небу мои буквы компьютерные, мои богоплазменные чудные омрачённые девочки без человеческой крови. В пространство. Не сбывшаяся. На бугре на снежном негритянском стабильном колеблющемуся на гладком раздвижном экране.  Взял за холодную тонкую руку. Ветер безумный проскользнул неуловимый меж пальцев. Как призрак ускользнула. Предвестник алкогольных запоев.                                      Вот и огненный ветер меня разбудил среди ночи в снег. В лунную ночь. Каблучки твои следы февральском снегу. Вот и память я потерял. Видно ты приходила ко мне. Но меня не застала. И ушла. Лишь письмо от тебя во сне на снегу, качаясь, как дерево плачет в ночи на ветру.                                                                                                                                                                                               Черепно-мозговые ручки, проросшие из продолговатого мозга,  опутали меня за буйную шею. Начиналась суровая бесконечная зима зимушка. И у тебя как всегда образ столетие сносило крышу башню.  Я проживал. У меня текла другая наполненная событиями жизнь. И было совсем другое стремительное белогвардейская портупея с револьвером семизарядным в руках холёных. С наганом.   С комиссаром и верховной думы все скопом меня расстрелять и попы перед ними крестами хотели меня дубасить.  Недосягаемое в скафандре с разбитых легко, и прохладно. К тому же внутрь в Ноздри всегда всыпал нам опийный белый      порошок. И твой ноготок от пере дозы совсем почернел, прозрачный был, розовый, очень уж мягкий для кокаина. На руках были твоих красные от ожогов корки от горящего керосина с радием из ракетного сопла.                                                                                                                                                                                                          Звезды счастья подарил, горят во лбу индикатор гирляндами новогодними. Где-нибудь с космодрома, заброшенного на сталкерской дороге погибших ракет. Спутников с переселенцами измазанной травой ржавым ядовитым мазутом.  Твои голубые глаза каждое утро искупают похороненных заживо. Развлекаться и снимать стресс и прокаженного раненого безволием сердца астронавта добровольного путешественника, все равно же выбора не было.                                                                         И рахитические раненые существа лежат на траве, умирая. С мольбою глядя в глаза мне, умоляя спасти. А что я могу. Я ничего не могу. Я сам на бубнях. И случайно остался живой. С расщелиной от скальпеля хирургического в затылке.                                                                                                                                   Ты уцепилась за крылья пропеллера огненного сопла и всю тебя изрубило в куски, в пепел пожаришь созвездий, ушедших, сожгло. Ты корявый репейный корешок на тропку снежную у бани, сгоревшей дотла. Из мести её коммандос спалили.                                                                                                                                                         Твоё мяса копчёное в чёрных рваных для удобства колготках в сеточку в духовке дымится, козлятина зааненская, породистая. Дурную продажную. Холод. Все метут роботы пятый месяц подряд бесперестанно на чёртовой трассе разбитого корабля, нагая. Вся обосанная и обосранная от передозировки от пере дозы. Ведрами хлестала. Пяти ведёрными флягами бражную гущу. Мордовка. Совсем обнаглела и меня предала. Но скоро от рака умрёшь.                                    Пью парное молоко из чашки тобою поданное верблюжье кобылье кумыс. Толстые губы целую в засос твои на горячем песчаником раскалённом бархане египетском.             Белое море пустынное ладное в зорях твоих  зари белокаменное бело тканной из тонких нитей венчальных кромешной тьмы подноготной в помраченьях признаний измен в парадоксальных мирах. Твоих волосах золотоволосых. Белые пушные бедра царицы. Гибкие руки закинула в небо на звёзды хромые. Я не вынес мёртвые губы мёрзлый лоб свои ушиб чуть не до смерти.                                                                                                                                                                                                            Красные черви ты ешь дождевые белковые просто их любишь, а не с голодухи от голода навигаций. Это ветер с разрушенной фабрики, где ты скрывалась от стечек с вмёрзлыми бластерами. А в подвалах бомбоубежищ  ловко скрывались от дронов киборских с созвездий драконов, оживших третейских судов. Навигационных. Матроска оголенной сверкая ожоговой кожей лягушек для супа китайского, на обед, рухнула в волны замертво. Прямо в пасть акул. И кофе дымит в чашке горячий. Это темная ночь убийца злобная легко прикончит меня и за тобой не пошлёт передать что наступили мокрые дни сухие разбитые.                                                                                                                                                                                                                                      Это знойный ветер пролетел над  головой. Разбойник. Мокрушник. И запутался в твоих золотых, голубых волосах молодой маркитантки.  Упал и повис на ржавых радио волосах. И я закачался за хромые деревья уцепился. И не упал, и дальше побрёл между холмов до небес лесостепной полосы средне равнин незнамо куда – то между звёзд в бесконечность. Где, может быть, ты меня подождёшь.                                                           Ты смотрела на меня в глаза долго долго. Может и не было тебя вовсе и с того света ты опять приходила за мной злобная чтобы мне отомстить. Я сидел с маркитанткой в обнимку. С грязной, в старой, фетровой шляпочке.  Бывшей давнишней манекенщицей знаменитой как она говорит. Я не плакал. Я зря не могу, не хочу, не люблю мелочиться, тебя целовал в пятнах губы твои. Ты ходила больная между грязных столов в этом чёртовом баре. На южке. и искала меня, а я со сворой проституткой дальше продолжал шляться, падая прямо вниз. На дно аквариума земноводных нырнуть. Катиться.  Падать. Шляться по орбитальному цирку.  С тенями фосгенных, лабораторных разработок, фабричных заготовок для длительны, неудачных, естественно, перелетов в неведомые, газовые облака. Перетряханные, вытряхнутые из забожья, ватных, лоскутовых одеял. Разноцветных кусочков тусклого, мрачного неба. Настроенного в этот раз враждебно ко мне.  Что б не скандалить ветер февральский, упорный. Стал  прямо в лоб долбить палками ивовыми, своими струями снега хлесткого, в лицо, как он дует воздухом из железа. Каменного. Да обнаглев.                                                                                                           Вот секунда минута и я устал. Что теперь с меня взять на жизнь. Как дальше брести в богоплазме. К вершинам каменных звезд. А ты всё пляшешь, хохочешь, смеёшься. Молодая красивая с крепкими крытыми тугими бёдрами. Что же я так одинок, когда ты постоянно рядом со мной веселишься, печалишься, плачешь, руки тонкие ветки ивы берёзы тянешь ко мне на ветру горячем осеннем в холодном дожде в каплях холодных на коже тугой эластичной крокодильей аллигаторской девы земной небесной.                                                                                       Сходил, помылся в баню.                                                                                                                  Вот опять ты ко мне явилась простоволосая, молчаливая, как всегда, как обычно приходишь. Молодая красивая и невесомая.                                                                                                                                                                                                                                       В октябрьскую шёл снег. Сыро и холодно, как всё в ебаном этом коммунизме. Я не пошёл на парад. Они все шли по предприятиям районам и учреждениям. Я был коршун перелётный одиночка. Им- то давали на авиационном заводе премии и по сто граммам водки с бутербродом  с колбасой. За выход на демонстрацию. Парад планет по одной линии линейки по ранжиру как в армии по росту в себе понятии. С утра чифирю и пью самогон из горла, ночью пришельцы угощали кровавой мери – то есть томатный сок с водкой. Полюс полис удобно легко переварить.  Не быть инородным телом в этой несносной афере. Генетиков и штакетников, палисадов гибридных клонированных с  опережением роста, жующего сам  себя.  Уличная революция астероидов, жидкость мути в стакане, мутовках-картофеле – моталках, поедание членистоногих, препарированных таракашек воин стигмы.                                                                                                                                                                                                        Марко витая тризне по батискафам, бездне безумных водолазов утопших, у водяной дамбы, засохшей на междуречье. Сомы, скелеты налимов и щук двухметровых.  Превратившись в динозавриков, в простейших  вымирав, от страха вплывая в чужие пещеры подводные, перевернутые в плюшевом капюшоне кукушки соломенные. Пьём крюшон лимонад рублёвый из сгоревшего магазина. Уже построенного в реальном мире гладиолусов. Трубчатых дудочек игральных. Восковых ладанных. Пропойцу.  Наизнанку оренбургским тулупчиком.  Деревья окаменелые коралловые умершие                                                                                                                                                                                                     плавают стёртые аберрацией старые древние ржавые осьминоги.  И мне нет избавленье от тебя и тоски, и печали. Только колики завоют в махаленском, малахитовом волоке. По дороге на бывший кордон. Там сейчас счетчик данных бесполётных ракет. Используемых для общежития, камер спальных, мешков. Как летучие, пещерные мыши вверх ногами. Там уже давно сто лет ничего уже нет. Лишь малины кусты, может, ещё на отвалах и осталась в малиновой линьке вывернутых на изнанку, пустых, малахитовых перстнях.  Маркитантка моя чёрная шоколадная тварь воровка карманника. Щипачка.                                                                                        И мчится по звёздам твой гоночный велосипед орлёнок по мостикам переходным шальная велосипедистка. С упругою кожей змеи колодезной, ядовитой, которая насмерть укусила старуху осенних, холодных дождей проливных. Приносящая непогоду.                                                                                                                                                               Синий ворон чёрный кричит надо мной, надрывается. И я пьян без вина и совсем от тоски очумел.                                                                                                                                                                                                                                Эти длинноголовые, лупоглазые, шелушившиеся сорожьей чешуёй все искали у луноходки, все перерыли. Ведь, она ещё была жива. Полный контейнер всё  нагрузили на грузовой корабль транспортный. И в лёгкие будто бы лечебный питательный бульон ей вылили. Что б она не очнулась и не разоблачила их.                                                                                                                                                                                                                                                                                         В стены кривые, упавшие толкаюсь мир подземный страницу странник паломник  тараканьих дурдомов.                                                                                                                                          Грешные звуки, зовы о помощи, но ничего не могу я спасти. Умирающий раковый призрак погиб почти незаметно, на \глазах. И метастазы по телу идут у тебя. В умирающем векторе. И монашка Ника победа нанизаны тумбы мясистые окороками пластами.  В лабораториях генных модных теперь. Лабиринтах затерлись.   Толстые Пирамиды. Из театральных тумб. С оборванцами афишами контрреволюционеров. Финансовые мошенники махинаторы.  Вокруг пляшут кругом под наркотой. Пистолеты с глазами вешателей. Из титановых сплавов в прохожих красных кричать.                                                                                             В кротовой крысиной бобровой норе левый умер змей бумажный в твоих тонких холёных руках пианистки. Ты всегда приносишь лишь пламенный   смерч.        Где тонко. И глаза поменяла в бюро по ремонту сверх разума.  На опухших веках. С соляной кислотой. Из механического желудка контейнера. И на другую пивнушку валяться на площадке подалась без оглядки.                                                                                                                                                                                                                                                                                                 Тонкий снег темный от гари из газовых треп перегонных перекачек топлю на горячем ветру лихорадочных вирусных – Ты шуршишь обрывками шелковицы, опухшей               и перезрелой в мечтаньях моих.                                                                                                                 Снова ветер был ураганный. И темно. Только сияла белая солнечная плазма вокруг, и я контактировал с ней ежеминутно ежесекундно каждое мгновение.  И тишь. И тепло.                                  Твои томные волосы вьются водопад огнедышащий плазменный стеклянный до неба на весь горизонт координат абсцисс.  Льются кудри из парикмахерской с химзавивкой последней, наимоднейшей. Я печатью выпавших волос маркитантки. С крашеными перекисью водорода. С гречанками на матраце ивовом ортопедическом для исправления искривления позвоночника выводящих отростках. Для обогащенья ураном. Падают тёмные мерзлые листья на мерзлую подлую землю чужую.  С клиновидной макушки – галанки  на вскопанных грядках   золотые, каштановые, пышные, как трепет ласковой, лаковой лани. С гладкой эластичной атласною кожей. Губы твои из шелковицы то белой, то черной от поцелуев излишних. Стало тепло уже. Ручки твои миниатюрные у античной скульптуры из эбонита железные без единого нерва не обнимают извечно. И правишь. Наложница на фоно компьютерном,  осеннем водой заворожила мне знаковый код прощанья навечно.  Наважденье наплыло в тумане урбанском, ядовитом. Смертельном. Дышать нечем. Из кустов зрелой малины, из желтых  непроходимых бурьянов. И мимолетны.  Уже совершенно с телом твоим похожим. На электрическом принтере.

Копии только лишь повторения оригинала неотразимого в эскизах. И примитивного оберега. Из зуба бобра из доморощенного зубра подделки. Из хвоста сорочьего.

Галки. Курчавые кудахтают облака на насесте. Курчавые плачут рябины слезами кровавыми. Кровью живой напились в своих мякотных кистях у ядреных девиц. Созданных для любви ширпотребской из вены яремной.                                                                                                                                              Повешенные трупы бледно убитых с трупными пятнами на спинах бездыханные на жарком столетнем ветру вулканом. Кричали жерла каменных сопок глухим поминальным эхом. Всё не так как на нормальной было человеческой планете. Всё совершенно видоизменилось и все не погибло к чертям без изменений. И нет надежды на оживление, и не надо. Они этого не заслужили.                                                                                                                                                                                                                                   Парфюмерные волосы глажу массажной из фиалок.  Из матки пчелиной. Из воска. Из сот. Идёт дождь. Тело.                                                                                                                                                                                        Манатки очень часто многочисленных колец. Новообразовавшихся с погребальною урной в клиниках. В разведывательных операций делали себе под кожу мастики из прокипячённого табака примы солдатской военной махорки, чтоб избежать перелета в пластические операции, вводили воск и пластик для поднятия отвислости. Потом все это замерзало, бултыхалось, отмирали они, почти опять ложились под нож под лазерный скальпель.  Любые уничтожения своей внешности и унижения. Но им всё мало ещё. Надо больше, чтоб быть самой самой.                                                                                           Я пил с мутантками, считающимися там одними из самых красавиц. Пили изрядно с ними венерианское пойло. Почти, как наше сухое, ливанское, ливерное, бумажное, починочное на бедноту вино из винного порошка и осадков браги с хмелем. Глазастые мутантки носили с собой в своих одеждах пустые бутылочки аптечные в каком-нибудь дезинфекционном отсеке туалетов на стоянке грузовых, куда их пускали только в экстренных случаях для актов дефекации умершими космонавтами. Ты была просто рыба огромная. Налим в ивовой морде корабля. Вся в пятнах ржавого рыбьего жира с ботулизмом в грязной, огромной, стеклянной бутылке, из которой тебя мазали буйные дети еще с советских гражданских времен.  Спускали для поддержания дисциплины в бездомные спец приёмники. С недоразвитыми воспитанниками коллективизма. Отстающими.  Вензаболеваний.                                                                                                                                                                                                 Белая ржаная мука сыпалась с неба. Снег. Визитка на аудиенции в сидящими на престольной нарко – игле. Всю зиму на двойной трёх сторонней планете астероидной неимоверно мело. Всю синьку глаз твоих кодовую наследственную от меня. Всё мозговое вещество в природе высосало и раскидало в округ в округе. По сопкам окаменелым, средневековых костров. В верхних, вывороченных из-за попаданья соринок мошкары под мешки век. В глаза. Начался рушиться мир. Вековые каменные деревья. Рудяные.  в веках верхотуры и архаичных сходов стояний у нор, у запуска летательных миграционных ракет. Последнего поколения, мыслительных процессов в катаре желудка. На нефтепромыслах. Раздутых от жира и важности. Сановитылнцезащитные очки. Но не впитывающими в себя, ни единой капли воды, ни единого влажного дуновения и мокроты. Но кожа у тебя была эластичная, атласная. Новорожденной. И игриво антилопий вкус. Соленая, как порезанная ножиком. Опасной бритвой. Мысль пришла в голову бежать с корабля. Безантенного. зритроцитная. загемоглобиненная, железомедная кровь. Только с виду ты была немецкая, развратная школьница. Внутри всё было регенерирующие на бешеные ласки.   Продолжая. Всё ухаживание за своей мутантной подружкой. Мутной страшной исковерканной и изувеченной бомбой из ядерного сопла. Ветер снова повалил жухлую полину. ты гуляла босыми ножками. Милая ты в них упала и больше не поднялась ник5огда. Ожила кипящая, с высшими разум. Но была чужая. Чу3ть чужой и красивей. И милей, и ласковей. И во главе всего этого шествия тащили обмазанную тебя с ног до головы кизяком. Коровяком. Кирзовым,  конским навозом. В корзине ивовой образовалась коркозащитная плёнка. Корка. Сушенки. Из носа. Выведенной из яиц.   От всех бед мысимых и не мыслимых. Радиационных.   Развратницам буйным.                                                    Прококаиненной, в кутузовской треуголке. Чёрные крашеные крылышки дребезжат слюдяные. На твоём бледно белковом теле тюленьем личике только, что вылупившейся личинки. Медовой.                                                                                                                                                                                                                                                                                                            Цепляюсь за паутину тонкие нити проволочные пауков, летающих с астероида на астероид и на спутники, и пьют жидкость плазменную астронавтов. Не сразу. Тараканье. Мешают провода с антенн. Счётчиков. Бешусь.                                                                                                                                                                                                                                                Всё падает, не было света и топлива, и я впал в панику. Стал бегать, одел два комбинезона. Но потом стал беречь ноги для ходьбы для включения аварийного отопления и заделывания дыры от пробитого обшивку корабля титанового астероида, мелкого камешка. Галечников. Купалище перед омутом, где с моста упал прямо на тракторе тракторист. Под кожей у тебя из варенья вишнёвые косточки.  И песо с мусором козьим насыпан прямо с дорожек тропинок бульварных в самобичевании. И росли изо рта вместо зубов молочных опилыши.  И ваги для изоляции от уличного шума.  Миражи возникли, проходящих мимо  в тараканьих панцирях прусачьих машин. Я хотел топить кочегарку банную. Автоклав, прожарку, но там спали пришельцы и меня могли не пустить. Я мог просто замерзать в своем кубрике. В своей поломанной, дырявой, со щелями управленческой кабине.        Пришла перезрелая самка кенгуру с человеческим женским телом и анти газелька. какая-то гну с девичьим чревом. На тебе была накинута пойманная в сеточку в рваных колготках. В крапинку осеннего унылого дождя.                                                                                                                                                                                    Теперь я лёг на дно.  Бегали экранные блики. Русые из сказки белки  в  трубах колайдерных. ни одна букашка таракашка, кодированная с усиками лазерными антенн. Будем сегодня топить изоляторы автоклавы для дезинфекции. Для пропаривания. Бегаю по ипподрому, по взлетным полосам космодрома и загораю голый. Все равно никого рядом нет кроме моей мышиной рыжей костлявой толкательницы ядра и чемпионки по метанию шоколадно соевой школьницы. С горшочком комнатной герани в роговой, студенистой руке, заизолированной от сверх частот.  Болонка с бантиком щёлоковым на шее с индикатором. Опознавательным кодам, штрихами, черточками для обозначения и унификации полит внутренними органами. За госпланетную измену звёздных сообществ. Как собачка, королевская шавка преданна мне. И служит мнимому фюреру со всем усердием.  Она появляется, то умирает и вновь появляется. Все помнит, но вся разная опять, видно, даже, размер тела и формы грудей, и бёдер не совпадают, где гуляет твой вербальный призрак. Только, когда ты поранила кошачье вымя, котовое, кодовое резиновое ребро. Кодированной с баранами куколкой. Терракототовым ножом резала мясо кенгуру вербального для кормления вампиров. То у тебя не побежала кровь. Как у настоящей земной женщины.                                                                                       И здесь алкоголь алюминиевой кружкой жестяной черпаю я из полу беззвучной речушки с мутью белил. Так вот пересадочная ракета мимо пролетела. Оставила меня сознательно на угарной шахте. В розовом, светящемся насквозь миниатюрном скафандре. Прыгая передо мной вверх на пару метров. Балуясь, как котёнок- зайчонок.  На машинном. Деготком зиме. Вещий, знойный, зимний.   Снова включил я арык искусственный. Вода полился, как гранатовый сок. Кампенный. Пей. Сно-таблеток. В расплавленном виде. В виде снотворного превращений в жирафов и львов. Выпрыгнувших из настенного фоно. Таежника иглистого в живодёрне, в растворенном виде. Всегда будешь сыт. С броженья будешь всегда рядом. С красоткой  внутри тебя. Сбросив старую шкуру. Молотильную. Прикинув на подиум. Куклой вербальной.  Всегда молодая. Как землеройка без волосатая. В норке под землёй обитать в тёмных пространствах. В прошлых столетия в каналах полу остывших. В формах умершего времени..                  Мчалась по ипподрому на роликах ко мне с крыльями мёртвой бабочки стрекозы. Роль твоя велика в наполненном озоном и кислородом после дождей проливных. парадоксальных. исключающих все законы странных создания сумрачного. призрачного небытия.. В кролика ты превратилась в великана. Слышу визги. Нувжно быжать спасать гибнущых в пасмурный зной тягостный тянучий и липкий связкаий в костях размсяглых. спасать чуть собаки бродячие деревенские не разорвали.  Листьев в твоих волосах в химзавивке. Крошится серебро на ладони волос поровнённых и молодых от слишком большого процента перекиси водорода. Чтобы себе обесцветить подкрасилась и не узнали, что ты сбежала с их корабля для уничтоженья присланного комитетом планетным парламентом в розыске. За неподчиненье. И всемирному соединённого королевства генсеку.  Лето настанет, отправлюсь, куда глаза глядят, скитаться по астероидам грешным и скучным, как грибы похожие друг на друга, но вместе  с гипнозом венерианское зелье, наркотик предлагать бесстыдно всем желающим поширятся. Настало время проповедовать гибридам за звёздного теорию неземного притяжения. Витающего, чудесного, каменного зверя свои собственные, прокисшие мозги. Лето настанет, отправлюсь я, куда  глаза глядят скитаться по астероидам скучным как грибы похожие друг на друга венерианское зелье проповедовать гибридам за звёздного. Тонкие ткани на коже твоей эластичной. Зубки блестят из эмали служивой искусственной. Из эбонитов.  Не отличишь удар и его силу гибельную от других нападений. В горло вонзила до основания. Который случайно попался под руку. Штекер. Я задохнулся, над беспомощностью.                                                                                                                                                                                                                                      Я раздолбил лопатой штыковой родник ото льда.  Нарвал ещё калины с куста перед окном мороженой. Немного соков получает. С куста из-под земли. Так холодно, что невозможно загорать, хотя холодное сияет солнце. Блестит  серебром и желтое сверкает золото. Трагические. Хватит холод.  Программы. Вот времечка пошло космическое чрево. На станции моей тепло и кот поп Васька важный крысу загрызёт. Ему всё нипочём.                                         Синева и туман за окном. Все Серо. Стиральный порошок. Коктейли из туч в небесах. С молоком и кефиром Ряженка. И мороз. В щели прёт снег, изморозь,  на камин жадный на холодный, простудный ветер. Ознобный.    Крутую заварку и мордовку не жду.                                                                                                                                                                                Апельсиновый сок.  Под рубашкой ночной киви цветут из китайского шелка. Цунами. Цитрусовый день из ириса волшебной красотки кончился, так почти и не начавшись. Ладони  целовал, бесконечно прощаясь на заре. На поминках ушёл. Ты одна отдыхала и на станции. Только бёдра твои и остались в мозгу.                                                                                                                                                                                                                               Цирковая наездница цирка шайбы из цинка и жести. Не кто иной, просто, как блядовитая дронка с железной рукой. И она жила в домике. В маленькой хатке с ободранной крышей под полуразрушенной дранкой. Церебрального паралича на органы хирургам отдать перешибленных цербером на полцепи мозгов. В маршрутном автобусе или у пивнушки похожей на часовенку деревенскую в прошлом. Цапли кричат умершие с того света и хотят заклевать. Я боюсь за глаза. За хрусталик. Помутневшего от ударов и катаракты в синусоидах астероидных координат и больше совсем ничего. В миллиметре – доля одна. За столпотворенье, которое на земле сотворил сам человеческий дьявол.                                                                                                                                                               Ищешь придурка похожего на себя с поражением мозга пустого для пересадки мгновений. Мамочкиного стилягу мословатого.  С ежиком и антоновским яблоком на голове клиновидной галанкой от родов и узкого таза. Шатобриана с раскопок. Студента.  В выставочном бродишь зале. Все как они, как грибки- поганки, похожи в лепёшках сырых. Попали в лабиринтах подземных в кладку для солений подвалов.                                                                                                                                                                                                                                                                                Весь съезд пороховой положил под нож. Это мгновенья этилового спирта бессменно мимоз лепесток. Фиолетовый. И выстрел в висок за испаренья на маразмы мамонтовые.                                                                                                                                                                    И тот не плох не хуже тысяч тех, кто подписал портяночный листок. За разжиренный, разжиженный цветок полынный с подгнившими давно двойными стеблями.                                                                                                                                                                                                                                               Это всё цветочные черви изъели мозги и рукава телогрейки, в которой даешь ты своим поросёнкам.  Березы всё бедные с голоду съели. Даже, раки проникли, сожрали печёнку твою алкоголички народной, известной в круге давалки. Что поделаешь тут, если муж  не пропекает, не жарит долго, всё всухомятку трёт. На коже тюльпан знак на вертеле жареной утки костяк. Мышам после буйного пикника. Пахнешь мочой и жареным луком, и кровью. За очередную пьянку от сожителя по законам советского времени получила хороших пиздулей.                                                                                                                                                                                                                                  Эмки идут чередой за мной. Лазерный луч мыслей всех побил царей. Куколка из пантомимы до контрреволюционных времён Заводная ключиком золотым. Мимом бумажным с быткомбината. Сделав шпагат перед смертью. На мёртвую память. Клоуном страстным и нежным, и буйным кинулся в низ. Украл я на книгу целый рулон. С базы. У винзавода. У воинского городка. Рядом с городской свалкой. Какой- то связной между рот всё мотает свой вечный моток проволоки. Между оранжевыми домами старательно, как на войне. В пропасть земную. Разверстую. Бумкомбината, и ты была, как новогодние, стеклянные бусы, весенние на ветках школьной ёлки только классы и коридор бывшей когда-то семилетки потом начальной школы всё бросили в город большой от этих жестоких реваншистских экспериментов.                                                                                                                  И осиновые листья из меди и другие легкоплавких металлов такие деревья, окаменевшие остались после последней радиации каменные, как кресты с обрубленными ветками на свейских могилах где-то в безвоздушном пространстве. Там жила моя сожительница хохлушка                     ветер мёл в твоих рыжих и металлических волосах проводах ртутных с метаном железные из фольги листья. Но всё равно этого было красиво с синими удобреньями как плато бесконечное гор. Выброшенных удобрений с ядовитых теперь после войны заброшенных, разрушенных калийных заводов.  Погибших всё не живое на земле.  Даже вирусы с бактериями в виде мозга.  Я от тебя был без ума. А без тебя прощался с жизнью. И чтобы я не читал из своих старых рукописей. Всё мне нравилось, и мои центры воспринимали всё по-новому и всегда выдавали новую информацию о тебе экспромтом по вдохновению. Так и ты своими прозрачными, пустыми, розовыми бедрами или черными, как у негритянки, папуаски сводили на нет всё. Все твои тщетные старания. Дождевой, расплывчатой тушью с кровоподтёками от ударов шипучего горячего ветра с поднятым с лунной поверхности щебёночным липоидным спутниковым астероидным камнем щебенкой с асфальтного завода. Лечил отходами с луноходов радиоактивными вместо химиотерапии. Ну и пускай тогда приватизировали нашу комнатку. А здесь щёлк красный, жёлтый дождь. И пели птицы и щебетали, и стучали по полугнилым елям. Пестрые, розовые дятлы. Аисты вили свои гнезда на брошенных ради их печных, деревенских трубах. И мы с тобой голые за ручку гуляли по слзкому от тумана седого, мокрому парку и пили пиво бутылочное. Макает хлеб сухой кусок в прозрачный цветочный или может в липовый мёд.                                                                                                                                             Это крашеная эму, Эмма. Мама мадонна. Мия. макака. Медуза ожоговая. Битая улица проституток. Утки с перерезанной шеей длинношеее пёстрые грозные. Мелочь в кино студента. Даже тебя дымящей утром летним ее не было вовсе.  Гостья явилась ночью из БП. Развратная самка, позволяющая делать с собой всё что угодно. Балдёжная. Наноркоманенная.  Ненормальная. Прококаиненная. Обкуренная коноплей. И меня обкурила своим косячком. Прикорнул пару затяжек. И всё. Сразу готов в иные миры. Это просто конкурс кино маньяков. Это не женщина кинозвезда. С лоском трусиков очень скрипучих на камеру это букет астр, которых я принес, если бы ты была у меня в своей пустой тухлой гримёрной комнате зла.  Это макеты машин стенобитных моголов. Которых порвали на мелкие части. Это замёрзшее серое вещество зарезанного, знаменского, зааненского барана. С розовой розочкой посредине. В крови жертвенной птицы фламинго на роскошном подносе. Зафаршированное. Индийском.  Это серьезная серая дымка из холодов как чёрная дама, негритянка.   Мера весов послушанья стандарты и эталон. Мёртвое тело. Кусок астероида вмёрзлого в кожу плантации обнаружили мертвые археологи. Жабры акаций по совместительству на три ставки. В носу ковыряет козявки улиток на посошок. И испортил свой слог. Погибших от слишком сложных измерений и красной, железной, преизбыточной ртути и сверх тяжёлой воды. И, как водится у идиотов.                                                                                                                                      О, китаянка нежная. Платье конечно и халатик цветное. Молодая тощая и скулы змеи подколодной. И я с тобою молодею. От излишнего. И воздержанья. И с ума я сойду и сошёл, но я слаб и раздавлен и боль, и хандра и депрессия зла.                                                                             Студентка по завещанию деда по роду умчалась учиться глоточками делить  мерзлую, мёртвую жизнь. Буйную жизнь. Пью с ней саке в бамбуковой папирусной, летней кофейне. И русскую водку стаканами ещё из пшеницы нагнали. На винных заводах потом говорят из картошки.                                                                                                                                            Это белая, белая птица из молока, из мечты наслаждений, из моря грёз. Ты совсем опустилась, развратилась. За деньги согласна на всё. А была так невинна, недоступна и хороша. Словно аист бродячий на брошенной свалке у стрельбища за винным заводом. У военного городка, где грибы собирать опасно стреляют, но за, то их там так много.                                                                                                                                                                                                                                                                                                 Почернелый мутант и потерянный даун узкоколеек призонных, валялся пьяный мехрельсов узкоколейки на шестом километре. На деревянном мосту через реку лесную. Черничных мест сбора ягод моховые ковры с радиационного могильника.           Ты красавица в шелковых тучах на небе кажешься мне вечерами, когда я измотан в бегах своих вымерших улиц невзрачных трущобах микрорайонов и соц. городов. Между умерших звезд, что не светят. Лишь плачут от несбывшихся надежд в девственных, изрезанных платьях портняжными ножницами. Гейзерных грёз барочных, налепленных детской рукой из пластилина и мрамора мастером старым подельщиком погонщиком грязных ослов, ишаков, навьюченных просто дешевой, никому не нужной соломой. Набитых ватой мозгов гигроскопичных.                                                                                                                                                                                                                                        Только ветер глумился над обрывками старых ненужных газет на паркете на мокрых проспектах в дырах асфальта   и зефира эфира. Из пирожных корзинок с кремом масленым сладким.  Не реальная.  Из молока из верлибров гашишных и опийного порошка на источившемся ноготке лесбиянки. С лисьею слабостью уличной феминистки. С розовой, фетровой шляпочной пианистки. По вызову на уснувшем рояле. Вечернего радио. Истерзанных звуков наркотиков. Тесных в пространстве земном и мимолётном ночном бабочек смерти на огонёк призывные свечи в монашеской келье.                                                                                                                                                                                                                                            Дует ветер мёртвый зюйд-вест. Заметает тропинки и города. Ходит клоун по переулкам и лицам, с масками людей нереальными. В пастушечью дудочку наигрывает отрывки их классики симфонической. И продает им акции и индульгенции на искупленье грехов. И сам чёрт, буйный дьявол хозяин пустынь мёртвых. Подземных, отправляет их в ад. Кто бумаги подписал своей нечистою грязною кровью. К примеру, за продажный жёлтый металл и за хрустящий подол танцовщицы уличной с исковерканной балалайкой в руках. Это сон и виденья в твоих разгневанных, изжаленных, изржавленных волосах шарлатана. Сентиментальных. Антител свернувшихся спиральных белков инородных.                                                                                                                                                                                                                                       Я тебя усыпил на кровавой заре, на ракете орбитальной ты же призрак, входящий сквозь стены ракеты ко мне по заданию мозга не подчиняющемуся кажется мне, но исполнявшим мысли желанья желудка и кишечника. Печки творога дремучих костей моих буйных драчливых.

картошка индейцев. Алое зарево на горизонте в распятьях в кистях. Вечное золото падает с неба на нас с тобой в окаменевших деревьях. Красные маки на стенах ракеты погибшей, ржавой лежит на боку. В пыльном каньоне от астероидов без атмосферных. Навечно забыли их. На металлолом. На свалку отправили. Кожа лоснится твоя лосевая жарким и слизким налимов в скафандре бездонном. Ужас охватывает, если нам не принять просто чефира и чая в нагрузку ко всем катастрофам ОС. На дежурной космической станции без приземления. Только с тобою спасёмся мы единым земным существом. Нашей дружной семейкой земной на орбитах прочих разбитых лучами планетах.                                                                                                                                                                                                                        Это фигурка поддельная под старину и бетонные плиты, на вертолётах доставленные, что удержать оползни с наносных холмов архитекторы и археологи теперь выдавали за далёкую древность. А далёкую гориллу под три метра за скелет человека. А это была, умещая от голода в снегах белая медведица. Что бы они не искали и не находили и какие бы теории не создавали всё равно они оставались самой низшей расой в космосе. Гориллы обезьяне. Умственно недоразвитые. 8 локтей по паре с пантерами и ягуарами. Полный бред дебильных людей. Недоразвитых. Не в коня как говорится корм. Тело из молока. Оленихи холёной лани. Слишком был вспыльчив коротать на этой безумной и кровожадной фиговой берёзовой полянке. Лысой горе. Под стеклянной, стеклопластиковой плащ-палаткой. Брезентовой.                                                                                                                                                                                 Элегантное. Изысканное. Шарм.  Элитное. САЛОННОЕ. Для избранных. Судовой ракетный журнал. Бортовой дневник наблюдений. За светилами и тухлыми остатками пыли и камней и окаменелых маркированных полуживых существ микробов вирусов и бактерий в телах полумутантов. Дивергентов. БОГОПЛАЗМАТИЧКА. Выкинутые за борт цивилизацией развитием в космос, в скафандре на разбитую, игровую площадку. Метеор, кодированный на уничтожение всех живых существ, То есть нас с тобой. Миниатюрная целка. Белка-Девственница, распущенная донельзя монашка.                      Вот зима пронеслась на слишком быстрой ноте  скрипачка. Пианистка шальная из пьяного бара хромого. Яростно крутившаяся в лоб закатила, ударила сходу безумно, шпанской,  вьюге занудной. Мегере всё нипочем. Все моря. Океаны. На лесной, безумной шикарной для смертных, умерших планетке.  за окном расплавленное солнце. Богиня блатует. Полностью правит всем  мирозданьем.  С испокон века земного. На столах угощение на масленицу с блинами и лазаньем на обледенелые столбы. Разлито серебро пушистое снежное и тяжелое от времени закаменелое почернелое.  Да керосин вездесущий. И все, что пронзает, проникает во внутрь меня из вне космического, делается во мне так ничтожно и одновременно очень немыслимо важно. Исщербленного зернодробилками мысленными. То оно мгновенно плавится для людей. Не заметно для смертных. Но я – то всё вижу насквозь.                                                                                                                                            Всё. Кажется, нужно бежать и исправить.  Хохлушки уж нет, с которой в рощу ходил.  А рядом сейчас никого уже нет. И нечего править сегодня. Исчезли практически кони. И лишь самолёт над крышей ревёт в небесах потихоньку. И слово рифмуется слойка. Засохшая, сдобная, сладкая в сахарном, стиральном порошке. И рушится свет. Налегке. И мне приходит пиздец.                                                                                                                       Вот и утро мой вечный лекарь, фармацевт рабочий фломастер. Финиш ли старт закадычный профессиональный. Чай да вино, чтобы крышу снесло посильней. Буду я вепрь дикий. Зверь инопланетный. Мутант. И белогвардейский герой эмигрант первой волны.                                                                                                                                                  Только ветер небесный ветер меня разбудил, раскачал все деревья земные в округе на взгорьях. В равнинах. И на землю меня повалил. Да и пьяный я был. Без сознанья в умат. До бесчувствия и шатался как тонкие ивы. Сам на мёрзлую землю упал. Повалился как старый с корнем вырванный дуб на безумном ветру. Под березы кривые и стройные белые в темных прожилках мазках импрессионистов голодных и дерзких. Я расстался с тобой навсегда. Только ветер беззлобный шуршал в темноте и стонал в ветвях, оголенных зимой поутру.                                                                     Эта куколка ангел небесный. Так я её называл. Налила мне последнею, третью литру. Бутылку пластмассовую такого прокисшего пива. Отравы, что я чуть не сдох. И остатки допил. Все равно хоть тошнит. Запиваю крепкой заваркой. Почти что чефиром. чаем зелёным, английским с цветками. Вот коварные женщины. Верь им, а они тут же тебя продадут. Там в усыпленном, кокаиненом мире я и встретился с тобой. Женщиной с тремя детьми со сварливой старухой свёкровой. И распущенной жирной, сладкой мандой и холмистой, средней, русской возвышенностью.

Плоскостью лесостепной.  Детской безвинной.                                                                                                     Я пишу тебе безответные письма и странно, мне становится легче, как будто я разговариваю с тобою живой земной.    Вот и ночь, которой боюсь. Впереди как прожить до утра одному запершись на шарф узлами и штыковую лопату. От незваных гостей во сне. Только ветер шумит надо мной из берёзовых листьев. Опавших лепестков роз, хризантем в снегу. Лежат пластами, убитые птицы ветром холодным, стоградусным. И прожила. Черепаха.    Вот и ты в синей бруснике уснула на кочках болотных защитного цвета хаки солдатской воны.                                  Это красные, дурманили голову после тяжёлого сна. Былые маки. Кисточки крови остались на губках искусанных, треснутых. Французской, парижской частички помады. Часики, цветочки аленькие цвели. Разбитые часы золотые путешественников валялись на грязном полу. Днищах барж прохудившихся. Дырявых.  Грузных паркетах. Вдребезги раздавленные пьяными башмаками морских пехотинцев. На конченых губках твоих. Это безумный, розовый ветер фламинго газовым шарфиком меня доканал. Это танцует голой безумная шансонетка на вывеске кабаре. От портвейна с абсентом меня замутило на зелененькую. Жухлую травку. Пожелтевшую от меди с медеплавильных, уральских заводов. В фиолетовом солнце храпит, задыхаясь в холодном, заплутался совсем на рассвете. В лабиринтах хреновых, продолговатых черепушек с крутыми глазами блудниц. Варёных вкрутую яиц страусиных. Жировиками под кожей. Пустынном рассвете слепых ведуний вспоминать о тебе. Моей мёртвой невесте, спящей. Кинуть лишь фартинг на опохмелье в тарелку.   Просто фланировал в замкнутом мире фантаст гармонии. Где ты была, когда лев от пули моего карабина разрывного, с прицелом ночным, один умирал.                                                                                                              Френч керенского застегнул свой.  С пистолетиком плоским. Дурацким. Плотским браунингом. Умещающимся в руке моей огромной. Бандитского драчуна. И золотой положил портсигар. Ворованный из гробницы, раскрытой                с ремонта работяг. Фригийцев тупых обормотов. С тонкими папиросками. Которых не курим. Не ты ли это такая была. И предала консерваторный оркестр, бросив его на другой. Более престижный по сценам театров ночных. Кабаре. Бежишь по проспекту. Ножками зрелыми семенишь мощно. С сеткой. Авоськой. Ещё привезённых в. миграцию с советских времён первобытного общества колонистов, расквартированных по Парижу степному. Безумному. Наркоману.   Гнёшься со взяткой с долларам и наркому пищеварения. Просвещенью желудка. Вентрикулюса. Гастера. рыбных консерв. концентраты клонированных звуков. На пульте дирижёрского снятого фрака от тесноты переполненной, конченой девушкой преторианской сенаторской наложницей моей в гамаке на кнопках что б не улетела от меня никудышных. Слишком бешеный я, когда очутился не один с лесбиянками распутными. с острова из соц. города. с микрорайона. на разбитой пятнашке., разнесённом в щепки почти ленным дождём и солнечным ветром. парусом. и солнца хромого откушенного с боку..

в мире пестрящими ликами, маками умерших любовниц. Веселых подружек. Моих собутыльниц беспечных. И бесконечных пропойц.  Давалок. легкодоступных. И ханж на мир светский приличный аристократический замкнутых баронесс в мир свой, округлый скорее эллипсы. Вверх тормашками деток степных в набеге лихом аза добычей полуобнаженных с отрезанной грудью моих амазонок поверенных в пьяных делах. На корвете сожжением ушедших лазерным бластером. Одиннадцать женщин. Распутных красавиц, и я на одном корабле, раскрученный. Без топлива. В вечных спиралях кручёных. В панике все, а мне всё нипочём. Пьют я вино, разбавляя заваркой, Иван чаем его, как делали на треках гоночных аватары. ведь, и я когда-то в древности. На цигарку разминал для себя та6аку в парнике покурить. Когда скрывались с тобой в нём от собственников от хозяев притона, бара пивного. Клуба ночного. Коротая долгое время в резервации решетной. Космической пустыне, механизированной математическое, абстрактное время. Для интереса был с гетерой долгую, короткую, звёздную ночь. С крупными, полыми, с кулак, алмазными звездами. В радостном, бушующем, безвременном небе.  За чашей вина возлежал с благодатной, благодарной за ласки гетерой.  Без гибели и скорой помощи, предназначенной мне которой я избегаю пока что довольно успешно в разрушенных багратионовых флешах.                                                                                                                                                                                                                          Дар тебя соблазнять дан позади на приморском мысу там, когда-то бродягой скитался. Думал всё ерунда да вот никого не забыл и лет сорок спустя.                                                                                               Мандариновый сок с мякотью. Сладкий густой на губах у тебя песок от ветра, от зюйд веста остался   оранжерейный оранжевый сок на твоём язычке. Самогон из кокосов, и чача из винограда у тещи на праздник из ущелий. В веснушчатых глазах твоих какое-то счастье фламандрии древней. И  крутят сверхчувствительными данными. Качествами. Гонщики-велосипедисты. С крутыми. Автоматическими педалями. Искры на мёрзлую землю летят через руль. Штанину кромбинизона замотало в цепь. Цепью кручёной. Из – под латунных ободьев. Безумных пристанищ. Тяжёлого удара в тыквенную  голову. Паслёновую. При приземленье разлетевшуюся в мелкие дребезги.  Мякотью раздробленной. Семечками. На флешах от разгневанной фронды в рухнувшем мире в фетровых шапочках звездных.                                                                                                В гетрах гуляют по снежному полю в грязных и рваных исковерканных водкой с жаждой наживы беспутных мозгах. В бронзовых перьях и перламутре бренди. Пластмассовый стылый унылый. В каре кажется, прущей колонны пьяных после поминок фельдмаршальских давно отслуживших срочную службу солдаты застыли и плачут слезами, хрустящими с бусами в шалях покрытые перьях из хохломы расписными. Мне бы собраться и улететь от себя далеко. Далеко. В эти унылые, терпкие звёзды, может быть, легче во сне мне было в холоде космоса мреть. И дождаться благоприятных для себя обстоятельств для нападенья на допингный мак. Макак. Рвущих грядки. Бесценные. Тайные. Скрытные. На сгоревшие и утонувшие маяки на голых, пустынных скалах. Прошлые тени, тенётные из мозга навсегда и окончательно стереть. Из мозговой памяти. Вычистить воспоминанием лобные доли о невесомый предел небытия. Так и так и на земле сучка ты вся сучками ольховыми ивовыми проросла, и ты была не моя. И о себе не скорбеть, не жалеть. Ты в ветках печенье вафельное. И катафалку переместиться и тлеть, вечно мерцать. И загадку агатовых перстней на ручках лобковых твои в могилу с собой унести м. чуть припухлых. Скользящей по коже, задранной кто это сделал, прикоснулся к тебе.  Не разгадать. И не сбыться сну моему.  В синей промозглой и рахитичной елейной распятой над койкой моей монашке раскольнице. Что отравила тоненькой кожей бледной поганки. Солнечной плазмой вулканной убила. Страстью любовной. Налегке долгими вечерам и в разлуке с пришельцами ушла в неизвестность. В небытиё. Навсегда. Наугад.  Будь что будет. Как уж судьба выпадет. Куда глаза глядят. С  конденсаторским страхом к себе. И к ветру чужому и неземному. Расхристанный пьяница. Забулдыга. Удрал у тебя  в чащобу. В тайгу. Спрятался в грязных, в пышных подолах твоих. И умер ветер безумный в ветвях. Кварталах завода. Незаметно старой, премудрой, пересохшей медузе на человеческих ножках. Ни что уже немудрено сотворить. Отчудить. Ветла  тебя укрыла навзносях. Перед концом твоим. В гудках паровоза оглохла. Глухая. Слепая старуха. В неведомую. Неизъяснимую, звёздную даль улетал навсегда. Растворился во мгле.                                                                                                                                                                                               Ветер интимный, лавандовый, аристократический. И всей режимной системы крах. На пирамидах бесцельных. НА мусорных свалках, межорбитальных не подчиняющих воле как ртутные тучи из рока садистов.                                                                                                                                Для поклонений моим ирисовым, мраморным танцовшицам в кубриках, вышедших со стенок фоно легкокрылых миражами. А интимная, тминная, эротическая прислужница ладовая ладная. Атома кувыркалась со мною в синих наволочках    из свинца. С вывернутыми костями русульманки на белых, пухлых, овечьих плечах. Прищепки.                                   Тюльпаны на грядках моих и луковицы посадил тюльпанные для тебя. Призраку, приходящему ночью ко мне по гулять по росе. По зелёной траве. Пони паслась на лугу гимнастки- эквилибристки. Гибриды – мутантки атласные из фантастических фильмов крутились на кольцах под куполом цирка. Светских, советских      табуном пробежали и сбили в бездонную пропасть.                                 Да и стояла рядом сожаленья.                                                                                                                                                                                                       И белые астры  гладкие падают под ножки твои меховые из астральной акустической жизни моей. Замкнутой, золочёной двери волшебной архивариусом древним на каменный ключ. В пепельном порошке опийном. Так много любовных слов придал садовник влюблённый. Сработал капкан на лапе бродячей собаки. Лица твоё тает аметистами, таит жертвы обмана закономерно предназначенного свыше богами. И от жира свиного не двигаешься. Не передвигаешься ни  на йоту. В клюквенном мху и нечем дышать.  Лесная выстраданная выставленная крупным планом посреди меморандума. Ловит лягушек в болоте против нашего дома и ест. Там, где живут молодые куницы и выдры. Ласки. И хамски сибирские ласки спят в крещенский мороз на снегу.

Ты бегаешь среди обезумевших призраков сгоревшей ракеты. Приземлились, затонувшей уже с мертвыми роботами людьми. С человеческими трупами прямо с морской бушующий океан раскалённой планеты чужой. Никому неизвестной. Такая могила суждена была одиноким. Забытым природой. Судьбой многогранной. Многоликой на чудеса и причуды. Кости у крыльца козьи после обеда грызешь. И тут же у собачьей конуры с отравленным псом на цепи муть из болота попьешь. Что б снова лягушкой стать и квакать, и яростно к звездам скакать из психушек.                                                                                              Был вечер новогодний. Перестал тебя ждать. Уверен, пустое, никчемное место. И твое алкогольное тело другим занято. Это выстрел. Охотничий прозвучал за рекой. В роще сосновой. В тайге. Я думал, в меня из ружья выстрелил твой молодой идиот. Моложе тебя. Дегенеративный муж. А это просто паккарды взрывали, там за бугром. Как на полигоне артиллеристском, как за средне – узкими, кротовыми норами укрылись в бомбоубежищах атомных. Заготовленных на случай атомных войн. А практически никому не пришлось ими воспользоваться. Так здесь в этой системе абсцисс. В этой системе скоплений  установочных поисков все мгновенно погибли. Сгорели, задохнулись. Превратившись в бумажный пепел. И на голой груди с тяжелым, темным, золотым, ожерельем погибла.  И магическое золото тебя не спасло. Твой родительский был амулет. Языческий оберег. С подвесками на шелковой нитке. На шейке точёной сопровождала повсюду тебя сыскная ищейка. Кидаться, мотаться в переделках этого подземного города.  С гнилушками зелёными. Деревянными. Света.                                                                                                                                       Ты жива ли на звездах, обломленных за границей.  Убита была наркотой, передовой для отговорки. Просто для отмазки. Поплатилась чеченка своей головой. В грузовом транспортнике попутчика за топливо прихватила и ранила бластером. Тело распластал на осеннем ветру с камнепадом из пятых колец. И выкинул. Выбросил мертвое тело поганца, вторженца в чужое, солярное кипение океана перед БП. моё. В распахнутый. Разбитый иллюминатор. Вся дорога на меченом пути заросла лебедой. Горькою полиной. Полынью. Банной. И лебедой. Пустырной.                                                                                                                                                                                                                                                                                              Ты запястье, литое сломала мадонна речная русалка.    Да мортиры стреляли пиратские с неба. Из туч грозовых провожая тебя в вечный путь. За границу, возможно. В морд отель. Норд-вестом. Вот и время прошло. И святое привиделось нынче в разлуке извечной. Миловидное личико ветром обдуло горячим блином непропечённым тестом тебе в лицо. Наплевали для секса. Набрызгали. Иссохшие сочни намазали маслом топленым, коровьим. Тебе на кожу сморённую, старушечью. И на старушечьи грифы гитарные, птичьи,  переломанные валяются. Как после русско-татарской битвы. Побоища валяются повсюду среди камней. Валунов. В ущельи темном и  мрачном. И грустном. Печальном. Отличные сохранившиеся в вечной падали. Трупников. за измену продажной королевы выпили чеканщики умершее. Мёртвое, казненное. На плахе лицо. На площади. Средневековой. Отражается над нами в небесах, в серых облаках. Клерикальных. Церковной. Мракобесов. Лицо. Видений моих о тебе уверенные в себе спекулянты к престолу разбогатеть. Торгуя красными раками. Только не зная об этом. Что всё уже давно предрешено.     Грязные бродят, сладкие, как летучие мыши. Ободранки с бубнами и барабанами. Барабанщики. Спящие вверх ногами в своих летучих норах.           Бродят больные, горбатые грузчики в рваных, больше на три размера всегда в полуботинках. В одеждах с покойников, из секенд хенда, вторые руки. После больных африканской – эмболой, студенты с пединститута и просто искатели лёгкой наживы. Бывшие экс-чемпионы и спорт козлы, в таких миллионы, пропившие душу без паспорта и прописки без надежд на лучшее будущее и просто бомжи без жилья.                  Её уже подоили и вымя её пустое ни капли нет в нём молока. И куколка стала бледной и умерла без отравленного сифилисом кобелиного молока.  Бродят в цветах гладиолусах жадные лилипуты, да чёрные сенегалки беспутые, такие же развратницы как, впрочем, животные все. Хуже еще животных, безумней. Такая им выпала решка, фишка. Карта профессионального шулера. Так уж у них свершилось неисправимо, такая уж им судьба горемыкам от рождения тащиться по голому полю перекати травой. Сдохнуть в канавах жестоко.  Никто не пустит вас за пределы космических давно уже оформленных. Как границы небытия. В этом вымершем, напрочь, ухоженном мире. Ухайдаканном, не ночевать, но даже и обогреться в сорока градусные морозы. Такие уж видно люди.

И великаны встречаются окровавленные в переулках в ебнутой целины, с гор неандертальцев гориллы скрещенные бог знает кем только не попадайтесь к ним в пленные в руки не простят не помилуют не пожалеют вас съедят живьём, и отпилят голову на козлах березовых ржавой не наточенной срезкой подпилком ручною пилой.  Тут бродят шуты и клоуны. С баяном играл на улице бродяга профессионал. Пел песни бывший солист знаменитый из горьковской горькой оперы чумной. С покойником в гробу на сцене из африканского гетто. В саксонских, англиканских территориях. Из опер Хаус. Он не смог за границу смотать. Слинять. Не вкатило. Е хватило дара божьего. Природного. Таланта. Безумный от советской власти  унести свои певучие ноги. И лужёное горло вместе с ними унес.                              Школьницы лижут шоколадное эскимо, не спеша, разветвляясь манекенщицами на безвоздушном пути стратосфер смеясь над партнёрами от всей души на ходу.                                                                                                                                                                                                    В городе, лучшем любимом бродят забытые люди, как одиноко красиво пить страшную чистую стужу. Вот и иду я за последней своей надеждой. Держатся, держатся тени на мёртвых  одеждах. Вот и опять я собрался в парк погулять по аттракционам и Чёртовому колесу, липы цветут у баров, шалава торчит на ветру, на стоге сырого сена прелого перегревшегося под юбкой в гармошку.  На котлеты зажарь. Ошивается в дебрях непроходимых желаний. Поддатая, поджидает клиента за деньги любые, на пронизывающем к проституткам безжалостном поминальном ветру. Очереди у качелей, за билетною кассой, Тайные дамы в фетровых низовых шапочках гуляют счастливо за ручку с бандитами и хулиганами. От ласковых слов как на дрожжах цветут. Вот и иду я, что б отвлечься от мыслей и не сорваться, не врезаться в невидимые человеку препятствия с начерченных провидением умышленных потерь перспектив. И не держаться в тени превращений, метаморфоз в животных беспощадных и сверхагрессивных, чтобы в бездну пустую созвездий сорваться и насмерть  разбиться, вдребезги. На куски разлететься. Без всяких надежд возвращаться. И по себе никогда не грустить. И по тебе молить.          В городе на юбилейном прпоспекте 40 лет. Октября.  Зря все дела они делали. Перебили друг друга. Ничего теперь не осталось от их начинаний. Всё исковеркали. Свернулось на огне пеноплёнкой. Искусственным флёром в глазах. Эпоха вся унеслась неизвестно куда.  Осталась лишь моя богоплазма на белом свете. Божьем. Безбожьем. В коме проспект. В сорном, неприбранном женщины. В вуалях. С сеткой раскосой спешат на свиданья. С виденьями из кино и романов. С акации летят над землёй вертолётчики, брошенных на смерть десантников,  забытых советских бульваров погибшие комсомолки идеал мировых коммунизмов грустят по ночам  у бессонных  пивнушек, у гипермаркетов, чтоб под ножами ревнивых любовников, ни за что,  впрочем, как и все остальные, ни за грош, ни за полушку в муках и тяжело умереть. А  ночью в парках Первого мая взахлеб. До безумных обмороков звенят бесшабашные птички. Маленькие соловьи. Жизнь мне привиделась странная. Унесли домик мой карточный. Девушку в платьице ситцевом, напрочь, виденьем небесным смели.  Закодировав на сон летаргический. Чуть не получил затычку медведя в спячке проспав больше полвека хорошо отдохнул. А то меня бы поймали коммандос теперь они с созвездия и засадили бы в клетку как редкое наркотическое пьяное животное как редкий ископаемый материал и стали бы вымогать у меня топлива.                  Вот и кончилась жизнь фейерверий среди странных фантомов из бешеных мозгов, пропитанных вместо эфира корабельных фрегатов   формалином на марлевых масках в операционных аватарской войны.  Пучеглазая фея фантазий, рождённая недоношенной фуррацилина в жёлтых оттенках заносчивых пандемий финтифлюшки фригидной исходов фаланги. И пальцев фалангов, поблекших в разрывах фугасов и фау – патронов. Свершилось возмездие. Особенно там за границей тартара. Из фейерверков январских дождей новогодних. С отточенной тайной на лаковых ноготках, филигранных. Общатской. Да с попойки. После последней очень заметно початой. Убыла здорово, казалась. Потом  оказалось ты появилась сексуальной загадкой, небесной. Не почать новый пузырь уж никак мне нельзя в безвоздушном моём и бесконечном полете. В пространстве, мечтой исковерканном. Ссуженном.  От недостатка йода.  Идиосинкразией. С вырезанной перед полетом щитовидной железой. Взбухшим зобом. И к тебе приходила консультировать, и на тот свет. Фрейлин царская при дворе. Просто брошенный фантик конфетный на тропку лесную. Пропущенных дней. Остервенелой, умещенной кенгуру. Распущенной. Артериальной. Вскрытою веной. Перед новогодней. После парилки чудной. Имя твоё неизвестно. В предбаннике издох, растворился. Фрайерком перепорхнул франтовато и незаметно где-то с боку припёку.  Не удосуживавшимся из кипящего пива. Сцеженного газа вытащить свои и чужие грязные пальцы. После попы. После зудящих остриц.  Яйца глист. Под ногтями. Улыбаешься утром с букетом фиалок из сада.  Твоё птичье нежное тельце прильнуло в синих пупырышках в мелких волосиках пёрышках ласточки шустрой. Филин мохнатый на огороде сидит. Это душа, удушенная расплавленным пенопластом, в полете от сверх температур расплавилась. С бурым фиолетовым бельмом на глазу. От пере кипячения комбинезонов белья от клещей с белизной ядовитой.                                 Певчие птицы  вещему краю погибших.  Белые лебеди в алмазах и золоте солнца в луны отраженьях. Дикие голуби леса ворковали во сне на лету. Ты ко мне среди них прилетела полузамёрзшая.  Под ноги пала, рухнула полуживая раздробленная мраморным ветром птица лесная. Иволга. Может. Певчий дрозд. Наверно. Кулик полевой. Я тебя накормил, обогрел, приютил. Ты от меня упорхнула и меня оставила замерзать. Финиш на сотку. Финал алкоголику. На уличных девок. Спартанок  – алкашек. Древние корни обрезаны на смерть. Поздно в землю уже старику прорастать.  Надо еще продержаться побольше в безвоздушном пространстве. В жизни за гранью реального  сказа бояна,  что б их позлить. И над ними над всеми смеяться. С улыбкой смерти на опухшем от пьянок лице. Выбора нет. Да и не было вовсе. Казалось, что было и есть.  Но, а просто и я ошибался. И так же со всеми катился я вниз. В небытие.           В детских кроссовках за мной семенишь. Под девочку курточка и косичка черных блестящих волос. Из экономии красишь сама себя. Но не поймешь.  Бедра широкие. Груди что надо. Чрево свисает жирнее беременных свиней. В бар прибежали. Ты весела. Скоро меня предала. Хотя, как и все. Они строили бакт. Всё кануло в землю на мертвые звёзды вакуум вниз, а там ещё было небольшое притяжение.                                                                                       И побегу в метель за тобою, как бешеное божество. Между холодных, крещенских морозов. Упавших от счастья на мёрзлую землю  деревьев. И только метель ужасная просверлила дырки.   Сорву гладиолусы с грядки пускай компьютеры и реле, торчат лампочки. И индикаторы.                                                                                                                                                 А очнешься, лишь в зеркале тени. Инопланетян. Лишь звёзды уже потухли за шторкой. Кот поп Васька ходит шальной по комнате.                                                                                                                                                                                                              Зелёный дракон поутру прилетал душу травить. Дракула всех пожрал где-то в румынских горах. Пили чефир и вино. Пиво с бутыли хлестали, а, в конце концов, разодрались и за ножи схватились. И стал мясо варить в грязной кастрюле с белым цветком на боку. И золотистые косы белой хрустящей соломе в золоте желтом солнца голос звенит меж деревьев о стволы налитые морозом берез. Ты же была лишь плод воображения из  фантастических фильмов. Где бушуют кислородные штормы, превратившись в металлы. И у тебя из пальца не текла кровь. Из носа из губ после пьяной свалки. Как ты могла там выжить. В этих бушующих штормах.  Потом после тебя расхотелось, и жить в ртутные штормы и потом перебралась.                                                                                                                                                   Выход в космос. Дыра в обшивке ракеты была плановая учений. А случилась из-за неё катастрофа. Всё сгорело. Только ты, как в ни в чем не бывало, сидишь у канистры с бензином и пьешь. С мазутом. С бензолом. И керосином. Ты же киборг. Робот и роботизириованный попугай какаду.  Окровавленные ручки медузы морской полу звёздной.  А ничего уже не было кроме исчезновений не увидеться в мире космическом путей переплетённых орбит. Связавших лунатиков намертво своей всепоглощающей силой.                                                                                                                                                                                                                                                                               Была страшная бесконечная метель. На этой бездомной, поломанной, разгерметизированной. почти что до грани аффексии. Но ещё всё пока работало, существовала лишь ты в сафари. В белом, развевающемся балдахине. Может, и в сарафане, бог знает, что на ней было надето. Просто подача электроэнергии могла замкнуть. Или бы разозлённые на меня коммандос могла бы отключить реле вырубить подачу.  У них было ещё два других реле. Я бы замёрз. А здесь аборигены местные жители так закрыто живу. А печки отепляться дровами не было.                                                                                                                            Из сопла ракеты вылетал огонь. И потух. Только ты всё стояла у раскрытого иллюминатора. В коротком ситцевом платье в комбинезоне несгораемом. И возможность ещё множество превращений в  переплетенные полевые венки на миниатюрной головке.                                                                                                                                                      Снег кристальный в ладонях гимназистки гимнастки воздушной эквилибристки хрустит на ветру под каблучками курсисткими твоими из крокодиловой кожи. Всё забыто давно, а теперь возвращаться уж поздно. Я давно постарел, а у тебя уже в кабинете твоём курит трубку турецкую новый мужчина слишком серьёзный. И важный, а я пропитой опять разодрался в автобусе. И пьяный в стельку избит был всей толпой. Динозавра скелет с раскопок археологических в пепле вулканом застывший вышел и уныло побрел за мной вслед из галлюцинаций сотрясения мозга.                                                                                                                                                                                                  А ты была лишь всего невидимый пришлый  мираж неплохой  оставивший заколки из черепашьих панцирей в волосах роскошных на столе, сводящие с ума. И запах твоего молоченого тельца новорожденной манной кашки в грязной неубранной постели. Вот и думай в тупике мозговом, чертяга, откуда же бзик взялся. И отпечатки пальцев игрушечных на шее душивших маленьких ручек насмерть во сне.       Вот и опять налетел огненный ветр.                                                               Ты сбираешь всей семьёй семейный комплексный подряд на стройке. Фатима.                                                                                                            Ураган начался интеллектуальный разумный. Вскрыл аортную артерию вены. Вот и год твой быстро прошёл, как одно мгновенье, а, казалось, был непоколебим.  Слишком тяжёл не по – земному и страшен.  И мы гоняли чаи с трубочки из пакета. В комнатке деревянной. В компьютере под деревенскую избу. В нашей усадьбе старой. Там, среди разных строений. У бушующего вепря среди рванных. Осенних, ивовых кустов и  алого шиповника. Ручья.  После упорных, полуосенних дождей золотого, неземного невидимого провиденья. В прошлом. Погибшем на нашем исчезнувшем давно уж назад.                              Как будто бы вскрыли мозг и трепанировали черепные коробки. Миражные хирурги из высшего белого разума и ты лежишь на постели из искусственных тканей под шелк шелкопрядов, с извилинами смеясь над собой. С потрескивающим на ветру вентиляторов под ветер осенний. Сосновый. В фоно. На стене. Ракеты с серым веществом мозговым на фарфоровой, фаянсовой тарелке.                                                                                         Памяти напрочь лишился я без тебя. И тут же отстала. И ты мне не улыбнёшься и не кивнёшь головой миниатюрной ухоженной ветром межпланетным и в далёкие звёзды равнодушные безразличные воплотишься, растворишься жёлтой газовой пылью спектральной. Ионизированным радием сверх реактивным.   И в белых берёзовых носках, лыжных гетрах полосатых, нейлонных.   без гемоглобинных ветвях, покрытых гусиною кожей.  Так потравила бедрами пышными, грудью роскошной доступными легко. Ты жалобно спишь в анемичных цветах незабудок лесных.                                                                                                                                                                                                                                                                      Анемичных ромашках завтра утром уснёшь. В завядших замёрзших цветах. Из чувств допотопных иных. Несоответствующих миру земному.                                                         Это только лесная пурга, где я верстался.  Только позывные осталось ловить и слушать ночами. Вдруг я услышу голос мозговых индикаторов вставок компьютерных просто вербальных из слайдов черной материи темной. С красным облаком раскалённым. Дьяволица сгорела на инквизиторском костре из натолкнувшихся друг на друга полумёртвых одуванчиков. Да и самосожженьем сверхтяжелой воды с керосином покончила жизнь, избегая контактов. И бичевание трясунов, мутантов с кометы титана тиранского.                                                                                                                                                                       Светлое пью из горла солодовое пиво замужней мордовки. Ласкаю чужими руками лисицы. Опаиваю тебя травами, скошенными.   Приворотными. Скуластыми. Губы солёные. Плазменным ветром сожжённые. Ветры осенние плачут в кленах хрупких. В ржавой, замёрзшей листве. На той стороне исчезнувших дней. Несбывшихся снов. В преисподней. И в безводных морях кратерных попадьи сами с собой целуются. Уже никогда не вырастут. Статские, бродячие.  Липы. Тополя. Бурые репейники. Статные дебилы с индикатором потухшем взрывной волною, скошенным во лбу. Накеросиненные, наверно, этого общественного строя уравнений и не сущекствовало. Вообшем, не бывало. На взлетной, на погибшей, умершей, бомбами разбитой, на невидимой. Батутной, рекортанной, на стадионной мгле. Травками засеянном  поле для регби,  для футбола. Для штрафных ударов. Пенальти. И хоккея. Ночью и зимой. Дебильной полосе. Беговой дорожке для средневиков. Восемьсот метров. Два кругу лишь всего. И потом страдания и навсегда покой. Встретила меня при приземлении. На взлете настроений. На одном дыхании. Встретила меня рабыня, проданная мне за бесценок. В безмозговых. рыбьих мозгах. Философии утопшей конфитюров. В белые тоги завёрнутые. Философов с амфитеатров. Софистов примадонны бумажной. На печатные. Брошенные станки.  Шелково – крашенные наветрия на ладони. Для мгновения степи половецкой. И поминовения. Росских псов-бойцов. Ставят сети  на площадях. Коротышки – лилипуты. Лошадей, пони своих пасут, табунами. Стада на бледной, щитовой луне.  С другой от нас.  Приставучие рыжие, губастые, рыбы. Из тины. Из тенета. На силиконе тени-лунатички. Подзаработать топлива и смотаться зайцами на грузовых кораблях транспортных и военных в десантурой в их БДТ, сект подорожных репейников в массовом совокуплении леших. Новеверцев. полоумные, самогонные.  Идолицы из лесной глуши. С  поворотами неправильными, мокрой после бани, после душа, ванной. Раскосой в голове. Как водичка святая.                                                                                      Только ветер зловещий в окаменелых, окаменевши шахтах, подземельях. Лабиринтах зубров. В извёстке забитом, забытом в желудочном тракте, соке подсоленном, слабеньком пепсине. Намотанных на палки  из бамбука. Розовых овечьих из сатина, куклы на. Небыточных кишках. Разорванных на части собакам на куски. Камневых ветвях девушка слепая сладкая живет. Сводящая, а особенно вдовца столетнего одиночки шатуна с ума. С панталыки, сбивающая совей аристократической, раковой слабостью. Бледной красотой полнолуния. Неотразимой, Да и ветра и теней здесь не было. Это просто плод депрессивного мозга совершенно мне почти не подчиняющемуся. Веют, воют волками одиночками. Сон скоро ко мне, за мной на досуге, по пьянке, в бреду придёт и остатки убьёт.                                                     Ты с парикмахерской нежной косулей спешишь в магазин. На проспекты бумажных ветров. Химзавивок. Ты идеальна Мальвина. Куколка от браги бурды кашицы дрожжевой. Не деревяшка полено живая планида. Как утонувшая под ветром, снегов ураганных навсегда была забыта со временем. Всё стирающем скальпелем  хирургическим напрочь из памяти. Из мозгов. Все тяжелые воспоминания.  Свершилось. И ты улетала с горячею кожей пероксидов в пробирке. Утончённым поцелуем хмельного педали газа. Сцепления. Мне поле свинцовое в пулях летящих не перейти. Сил уж больше не хватит.  Инциденты инородных белковых тел. Вирусов антивалентных. Это принцип парламента альфа, двойных уничтожителей.                                                                                                                                           Вечное слово моё за облаками. Тонким слоем  терпким, туманным. Терпкий привкус вина алкоголя на губках развратных  Тонкий, алый, шелковый на дурманных берёзах. Что ж я сделал тебе такова. Что ты навечно ушла. Даже, маленький подвиг уж не совершить мне. Слишком стар я стал уже. И сил больше нет.                                                                                 Аракча, самогонка  прекрасная, крепкая здесь из плотины течёт. Вместо воды, плотинного тока. Ампиров и электричества вампирного коммунизма. Срок придет, говорят. По научному стилю. Всех мыслимых и немыслимых. И ты хрупкая жаба лягушка, обращенная в царевну принцессу снега и лесов захудалых дебрей. Всеми заброшенными к счастью для них подальше от лесорубов кровавых. С колец допотопных, ртутных. Трамвайных, Тележных. Спутников. Телевизионных тарелок. Вместо воздуха и воды питьевой, ключевой. А ты купаешься в ней и молодеешь. Совершенно не можешь рожать биоплазму. Из органических соединений.                                                                                                                                                                                                                                                                                           Суп харчо из бараньих голых костей. Да стакан самогона в истресканной пасти арыка сухого.  Ты мне сладкие весточки шлешь на бумаге в помаде алой губной и духи на ветру из бразильских аллей капуцинов. Ты сбежала туда с офицером с тюрьмы и меня позабыла в портах одичалых. Не вернешься. Убили. Зарезали суки тебя за меня. Так и надо им, как и мне ни за что, просто так, изменяла.                                                                                                                                                                                                                                                                                                            С архаичной улыбкой на маске посмертной. И рассыпан пакетик арахиса в шоколаде на горячем, пиратском асфальте. На деревьях с кричащими, ржавыми обезьянами. С дикими, драчливыми запросами красножопых макак. И стучащих в собственные груди рахитов горилл полупьяных с прокисших забродивших бананов. И бешенный сладостный мир прожектёрский. Представлений ржавых прокураторов в беглых преториях разбойных.                                                                                                                            Херес пряный пью с твоих губ белоснежных. Одичалых, кровавых, как у космических вампирок газовых облаков. На планете чужой земляной.   И безмен в её тонкое горло красотки воткнут.                                                          Я не верю себе не фактическим фактам статистики жизни. И здоров я как с прерий американских бизон. И солнце горит на востоке в ветках замёрзшей ольхи красноватой с ободранной ветром корой ночью длинных ножей.  И в молодую бабешку с бугра я влюблён. У неё же крутые бёдра. И белая сочная плоть. Ты в фиалках гладиолусах с заголенным подолом без джинсов спала. И искали менты и свекровка   тебя. Это было                                                                                                      утро разочарований. И обид. Небо жёлтое. Небо алое надо мной в чёрных облаках тяжёлых висит.                            Салонное. Элитное.                                                                                                                                    Это боль в искукорёженной, исковерканной обшивке на разбитой, умершей ракете. Мгновений.                                            Вот и снежное утро. Соболиные дохи первостепенной гильдии разбогатевших купцов провиденьем по волокам с кистенём на покосившихся дремлют деревьях ольховых. Исключительно перламутровое. Перья павлинные, важные, гибкие, плавные сыплются на пелеринки в перекрёстных улочках деревянных, уснувших. На время пришельцев небес. Неокринных. Как незаконченный некролог о неизвестном землянам инородном, вселенском помазаньи. Очень, слишком таинственно, мудрое властвует над миром изречение божье, беспредельных вождей. В белых тогах завёрнуты мысли лемуров и ламантинов. Прибрежной волной в ржавой пене оленей рогатых косулей с пантами целебных рогов из-за тундры, упавшей в море у айсбергных льдов на ветках остывшей сирени ночной.                                                        Белые козы зааненские. С козьим молоком. С мощным сатиром. Козлом юная дева в обнимку на импортном  кресле сидит. В трубках неоновых. Световых. Иллюменесценсных. яблоки палые собирают существа молодые в старые из безжизненного вещества. Трико на возчих, оседлых, объезженных быках. Со старым седёлком с чересседельником. С подпругами.  На истёртом  хребте. Заморенном. Цветных рабов по подноскам лунного камня. В безвоздушных каменоломнях. В джинсах американских. С какой-то модной, солидной марки. Ковбойских штанах для скота. Для паски буйволов мощных. Рогатых. Под снежною яблоней роясь уныло в замёрзшем  снегу, в траве на пронзительном нежном до смерти ветру. На яростном   ветре пришельцев снегу.  Чужеродном для нас.                                                                                                                Вот и кончена призрачная белая жизнь. И памфлеты писать не с руки. Сигаретой дымит в шляпе спенсерской имажинист.                                          Вот и снег. Всю планету засыпало напрочь. Рыхлый. Мощный. Сугробы вокруг всё сплошь, сполна замело. Видно небо прохудилось, худое опять в декабре. Всё идёт и идёт бес конца. Нет следов. Ты как всегда не пришла. И теперь и наверно никогда не придешь. Вот менты узнали и сказали тебе и свекровке. Да и ментам я сказал, что не было тебя у меня и не знаю тебя.  А взяли в пивнушке тебя за бутылкой палёной вина. Не моя в том вина.  Напугали. Да доканают скоро. Такую работу с тобой провели, чтобы ты не ходила ко мне. И сломили, сломали тебя. Отношения наши с тобой прекратили. И меня, себя ты убьёшь. Связи наши с тобой прервала навсегда. Ни на тебе, ни на них, ни на мне нет креста.                                                                                                                                    Ты с бараньим ухом палёным паяльной лампой        в кровавой руке лесбиянки. И с рогами свиными на голове куртизанки пьяные песни хмельные поёшь. Во всё горло на улицу кривую орёшь.                                                                                                                 На бездонном пространстве меж яростных сказочных звёзд. Только мчится корабль мой мгновенный в пространстве невесомом. В обнимку с тобой белозубой и сочной, как вепрь на вертеле, поджаристый, вкусный.          Единственная, во всей Вселенной. И хороша несказанно. Но сегодня ты не со мной. Очень жаль. Это трагедия нечеловеческого мира людского. Вот опять я мечусь по пустыне бездонной.                                    Всё коммандос следом идёт, толпою идут. Прут обезьяно – человеки. меня уничтожить хотят. Я один на бездонной, пустой планете. Астероиде лунном, ну, типа, наверно, огромной луны. Нет мне пристанища в жизни. А пристанище нашел я на моей разбитой ракете. В сохранившемся старом кубрике переселения военных водородных планет.                      Всё лицо в наркотической пыли венерианской. И лицо, и мозги и душа проходимца шального. И дорога меня не туда завела. Эта улица мной позабыта бродячая. Этот дом общежитский навечно потух. И блистают во тьме в тиши непробудной святые багрянцы. Фактически нет.                                 В голове моей только нудный шум сумасшедший, но я не стал на него обращать внимания, дело в том, что оказалось, что шумит у всех от зловещей тишины раздражающей и уничтожающей безысходности. Как будто чего-то не хватает, и я сделал что-то не так как все. И нужно бежать в прошлое, и исправлять свои ошибки и обиды и бороться, и драться. А что происходит сейчас, здесь со мной, кажется совершенно не значимым.                             Разбил в жерлах в остывших соплах банку консервированных вишен. Варенья. Засахаренного.  И пришлось нести дезраствор из хранилищ, запасников. И промывать целый отсек. С трудом настроил передатчик для сеанса. И не существующим пока будущим.                                                                                                        Выносил из ракеты, в палатке наносной, космической, огромной. Только что и вылазит она через жерло ракеты ступенчатой. Это были допинги и витамины для парения кожи. Опять чифирю. Пью заварку. Чёрный, зелёный чай.  Высадился на какой-то голубой, маленькой планетке. И заперся в своей изломанной, покосившейся от удара о землю. О многочисленные удары, пробоины. И  получили побоины, синяки на собственно теле небиологическом. Но в ней тепло и с камином обогревателем почти жарко. С калорифером. Сижу и попиваю полусухое шампанское.  Распустила свои рыжие то золотистые, то каштановые волосы они меняются у неё в зависимости от настроения и летают волнами по всей комнате моей кабине. И поскрипывает своими грудями. Главное, чтобы не было никакого пожара и всё.                                                                                                                                                  Провели дезинфекцию комбинезона, скафандра. Маленький, компьютерный поросенок куда то исчез. Такой озорной и весёлый          бегал по всей усадьбе и взлётной полосе. Было холодно и в двух кабинах. Помещениях я включил обогреватели.  Ушли в другие плоскости ликвидировать остатки старого разбившегося ликвидационного.                                                                                                   На костер, на шабаш. Секта. Объединение их союз нерушимый свободный. В зону. И теперь весь разбит как старая изношенная машина.                                                                         Эта энергия кинула на камни вулканные, сочные. И еле-еле ожил у лавы, кипящей. Неуправляемым мысленно потоком частиц.                                                                                                    Цветущая прерия. Лесная поляна. Дева цветов. Забравшееся птица в гнездо в пуху тополином. Скинула лебединую кожу.                                                                            Плачут деревья. Подобралась. Только буду с тобою за ручку скитаться.  Смычку. В постели в обнимку жестокой жемалкой жеманной лежу. Сплю беззаботно. Для выжимки  сока, тела мужского рядом со мною живёт. Время  текло быстрее для меня лично, чем прожил.  Кремальной, кремированной в пепел высыпал для удобрения на грядку. Чтобы в кабачках потом тебя возродить.  В греческом горшке. Звёзды сулили. Скорую смерть  от рака тебе.                                                                               В кольцах  в метеоритных камнях заблудился. Сотни пробоин от метеоров горящих. Губы сожжены на холодной луне.  Обрезан, запрещен. Невозможен был                                                плазменный, парсековский путь. Навигационными, мощными серьгами. Самыми модными. Жую травку и запиваю её газовой пылью. Из баллончиков, запрещённых администрацией.  В другой мизерной самочке.    прогуливались за ручку с тобой перед сном по комнате. За атомной стенкой, перегородкой, запретустановкой. атомной. В фоно.  В трико  лаборантов рядом сними, обслуживающих их. На эластическом комбайне. И облегченном скафандре для поднятия жизненного тонуса, новоявленного. Облегчённым материалом, а в воздух горячий. Электрод, пластиковой свечкой пикируя в медленном темпе. Имитация превращений в предметы. И прессовые нечеловеческие шпальные состояния люминесценций. Подключаю другие световые                                         системы.   Пододранные. Дикие создания из блоков компьютерных стали почти постоянно. Неуправляемые блоками энергии стали яростно бушевать. Бушевать миражными волнами прибоя. Толстеть штормовой бурей по лазерным трубам. С яблони кремневых садов.                                                                         Контейнер сломался. Подали на ужин, обед и полдник ручной готовки плов рисовый с курицей и хлебом. Хлебной плесенью. Зеленой. Сквозь бортовой, набранной с обломка,  выросшей в сырости кабины. От путешествующего вируса  бывалого жулика. Удаётся его усмирить и прекратить рост бактерий бородавочных и грибковых.                                        Вот опять приземлились. Вынужденная посадка начался депрессивный синдром. Депрессия умирания в пустоте безответной. Карие глаза волшебницы выкатились из орбит и унеслись куда- то за границу, за грань антенн спутниковых. Ракеты грузовой. Пассажирской.                                                                                                         Всё привиделось. Всё приснилось. Только ты и реальна была. Но нет тебя. Сулящая гибель. И нет в тебе знака. Разбился о мёртвые звезды.  И путь бесконечный остался в сияющих звездах. Неисполнимых желаньях. Прозрений скитальца. Остался лишь свет. И больше нет ничего. За которым уж не ничего. Никогда и не будет.                                                                                                                                                         Белая ночь моя странная. Ты из неба. Явилась. Приземлилась в прозрачном. Водянистом, гелевом шаре. Прозрачном. Блестящем. Дева лесная Громкая яркая звонкая. Просто, как ветер перед грозою шальная и свежая. Озоном прозрачным наполнена.                                                                                                      Яблоки с яблони в нашем саду рву для тебя. Груди твои напитал. Острые, сочные, словно в сметане ножи. Из шоколада топор. Новогодний. Как сувенир. Подарочный, странный представилась аватаркой. Роботы здешние. Закомплексованные на топку помещений, настроенные против тебя. И всех  и всея. Настропаленные сложными, закодированные электронно0-нетронными программами. Государствами, территориями переведёнными цифровыми. Закодированные против чужих. Стали топорами электронными головку твою рубить за измену. Фее воздушной, лесной.                  Утро торжественное перед кремлевским концертом. Посетителями. Слушателями из консерватории по абонементом. Девушки плачут в лиловые плотица в пятнах фламинго аисты счастья извечного с жухлого смятого пальцами сильными от лесорубов. Белые ангелы нежные плачут в плечо моё. Утром ранним аллеи все поразрушены и сожжены. Бегают призраки из старых, слеженных, сложенных, свалявшихся с эшафота, с трона эмигрантских кругов. Вешалки виселицы врагов. Песни бравурные большевиков, резких белогвардейцев на полках на стеллажах мёртвой петлёй поразвешены. Тля жуки травяные. Канули в лету холодную. Прошлое в патовый, ранжирный путиковый корпус.  Все предсказания сбудутся, что из меня изошли.                                                                                                            Пластилиновый мир. Стилистов. Модерна.   Ты из лёгкого пластика. Ты дельфинка безумная, буйная в отделениях, изолированных умная. С табеля рангов с самого низкого уровня. Слоя. Класса. Статуса. Почти что как человек женского типа.  В латовых ластах кидаешься в мутно- солёные волны.                                                                                                      Всё уж в прошлом осталось серебром чёрным и золотом белым. Бездонные знания раздавили продолговатый, изнеженный, промозглый, заплесневелый человеко-рыбы. звезды окаянной, потухшей. Зачем-то в измусоленном небе. Прозрений моих. В автомойках мерседесов. лучами бесноватыми мозг поражён мой хмельными ночам и. Бессонным и.г.  подводные дюны засосали на рыбьем кладбище твоё нежное серебристое тело русалки.                                                                                                                                                    Путевые зарисовки я как-то писал твоей корявой рукой. Восковой и мертвой, потом она и ожила цветком нарциссом душистым, и на ней наросло мясо и тело без розовых костей гибких твоих пластичных планетарных плюсневых косточек лучевых прочих.                                         Экспромты, снятых копий, отсканированных несуществующих в реальности документов, восстановленных по черепно-мозговым оттенкам в сгустках уже космическим спутником, вымершим от ураганных звездных волн штормовых гравитационных цунами. Карманные заметки в полу сожжённом комбинезоне скафандре найденные у погибшего, потом реанимированного реакарнированного над пустотой с орбиты сверхзвуковой супер световой раздробленной до мраморной щебёнки и пыли, говорящей. Вот мы с тобой дошли до конца. А может только до центра. Это только нам кажется, что мы на краю. За границей.                                                         Разумной планетке. Дождевые, смытые полу смытые растворенные, собранные в квантовой силой мозговых установок по прошествии многих вымерший от радиаций  Заметки. Экслибрисы.  Достоверные фактические факты и подлинные признания  навигатора высшего класса. Судовые грибы на зиму в межпланетных перелётах. Заготовки. На полу или потолке не поймёшь. Валяется заброшенный в панике. Хандре   навигационный журнал корабля. Орбитальные дневники астронавта.                                                                                                Включил третью отопительную пылевую гравитационную систему сохранения ушедшей жизни. Корабли все мои сгорели меж огненных звёзд прозорливых. Унылых. Весёлых. Шальных. Продвинулся на тысячу лет вперёд. А там уже ничего и нет, всё исключительно вымерло от ядерных войн. Не осталось ни одного человека. Обезьяноподобных столиков обеденных, полуживых, мебельных существ. Индивидиумов. только бегают призраки из моего воспалённого мозга.                                        Здесь всё время страшная темень и исключительный холод анастатический за кабиной. Только твои глаза отдельно от тебя передвигаются за мной. Вчера видел тебя. Призрак, не остановившийся всё на бегу. И опять я тебе пожелал смерти. Искал клонированного кабана. Но безрезультатно. Хрустальный солнечный день. Разлетевшийся в дребезги.                                 Солнце слепит глаза, так что невозможно печатать. Послания свои в вечность, и в будущее, если оно будет для высшей расы, не погибнет она от войн и катаклизм. Болезней. Просто вымрет от старости и невозможности продолжить род.                                                                                Там была священная роща аборигенов, поющая на ветру послания людям и через тысячи лет. Как письма, как мобильный             телефон. Были вмонтированы проводящие конденсаторские системы в ушные раковины меловых куртизанок с речных отмелей. Давно уж неестественно пересохших. И деревья были как антенны, как корабельные мачты в плавании виртуальной информации.                                                                                                                      Потом отравился сивушными маслами, вошедшими в пробоину космического корабля. Продавец на той подлой планетке горной, надгорной продала мне паленую водку, две бутылки вина. Она мстила за жену своего племянника. С которой мы гуляли, сплелись, сошлись.  И мне пришлось её выгнать.                                                                                              Мне было не жаль её. Как ни одного существа на этой пересадочной, перевалочной в другие миры, заастральные. дурной планете. Но ей всё равно так и так умирать. Она была смертельно больна неизлечимой космической болезнью одиночки трепанаций черепа. Её мозги было вскрыты. И она прикрывала своё открытое, серое вещество просто пленкой. И выжимала на него гимнаста на трапеции, из – своей салфетки бумажной, тряпки кровавой после мензиса. влагу грибковую. И это она считала, что тогда бесконечно ей помогала в её беде, в её неизгладимых трудностях. Но всё это, все эти допотопные процедуры совершенно не влияли на её красоту. На здоровье и на её неиссякаемое, хорошее настроение и безукоризненный, совершенно здоровый оптимизм. Она по-прежнему была, оставалась мила и прелестна юным сексуальным, самым желанным существом. Гибридным. Даже, я не в силах был её вылечить. А ухаживать за ней в рвотных массах я был не в силах. НЕ в состоянии.                                                                            Я бродил среди бесконечных шёлковых алых маков. На грядках заброшенных Пестрых. Веселых красавцев. Как девушки в бальных платьях, платьицах. Сосущие из глаз моих буйную кровь.                                                                                                                                                                  Ты окислилась от озона земного и стала ржаветь.                            Дули ветра бесконечные, степные, злобные. И я был полностью уничтожен и смят.                                                                      Разбитная бабёнка пьёт уныло в пивнушке вино. В шелке белых, лоснящихся ножек в чёрных, капронных чулочках, колготках. Истекает вся соком, пропащим, балдёжным. и яд кобры в своих поцелуях несёт. Лично только  для меня в бокале с вином. Для меня в поздних признаньях в любви безответной. Вечерних свиданиях.  И верную гибель сулит красотой неземною своей. Не ушла. И уснула там, на столе, и тут же бегали колхозные лошади в загоне из берёзовых кольев. Дано исчезнувшие уж лет пятьдесят назад. Заходить в запретную зону я не посмел.                                         Сидели псы на цепи, злые сучки и торговали вином паленым. В стаканчики наливали. С расплавленным ядом.                                                               Вот и осень заранее отпела обедню по мне. Осколки впились под кожу мою золотые, брошенные россыпью звёзды ночные. Мир стеклянный зеркальный окончен давно без тебя и с тобой навсегда.                                                                                               Вот и осень. Осенние сказки расскажет мне ветер холодный унылый, промозглый. Всё закончено. Нет ничего. Ты исчезла навечно шальная девчонка, бабенка на ракете бездонной и исчезновение из материального ясно со мной. И тебя теперь уже никогда не будет. Никогда не увижу живую. Только, может. Ещё тебя повстречаю. Подумал и тут же тебя увиСладкая. Нежная сучка лесная.  Со сторожки. Заимки. В рваных трусах. Далеко на парижском проспекте. Разрезаны губы финским ножом. И рот раскрыла. С белою пухлою плотью в бикини. С чёрною пастью беззубой налимихи. Налима. На Монмартр. На веранде над пеной. На летней веранде ночного борделя. Кафе для почти что клошар. весенней, забытой. Поросшей бурьяном.                                               В марковитом жабо ты сидишь. На него своей попой уселась. Потом на венском стульчике, ручки сложив. Точёные на коленях, литых как ангелочек красивый. Вот и                окончилась. И от рака печени ты умрёшь через полгода.                                                                                                      Ты реакция радиации радий злобный и нервный.                                        Это певчие птицы поют. От унынья пропавшие пташки земные. Ты небесная птица любви и разврата.                                                                     Шаровая молния осталась в больной голове. На яву и во сне.  Где ты нет уж тебя. Сам два раза прогнал. Над Маракотовой бездонной бездной промаршировала. И давно уж наверно у родных своих умерла.                                                                                          Я в волшебный сад персиковый зайду. Буду пить золотое вино за тебя до утра на снегу. И косточкой зубра с пущи я закушу из святого костра.                                    Ночь без тебя. Одному хорошо. С чифирём и кофе монарх. Буду я над тобой хохотать. Поросёнка хотела ещё купить перед смертью вьетнамского. В этом мире пустом и прозрачном. И совершенно тупом. Ты вино золотое моё. Пью тебя по утрам и всю ночь налегке.  Только печень молодой и вороны, сороки сырую клюют у тебя вечерами.                                                                      Дождь пошёл. Хотя земля уж застыла давно. Осень. Скоро зима на дворе на земле. А под Новый год ты возьмешь и умрешь. Это праздник подарок. И свекровке и мужу, и детям твоим. Так спешили они тебя хоронить. Своё получили сполна.                                                                                                                       Бегал в вулканных дюнах спутника, как на дохлом, умершем псе сторожевом. В поле пустынном. Арабской овчарки, цепной. Где невозможна никакая реальная жизнь. И только мрак бесы скачут там с крестами божественные мистические профессора. На извернутых кольцах пружинных.  Весь прокалился я. Зажарел. Снова тебя не увидел. Сам твой призрак неместный небесный прогнал. Пиво пить за полночь. Ты и ушла. Это и лучше по галактике эпидемия вируса шла. И ты умирала. Спермы чужие инопланетные инородные свернули тебя. И ты начала блевать. И тошнило тебя над ветром дезинфекционным. Над левитационным кораблем с космическим странником. С твоими новыми призраками умирающими и вновь раздающимися. Рождающимися. Мне не было жутко. Только по началу, вначале. А потом всё прошло. Ушла и ладно. Я не в состоянии был ухаживать за умирающими метастазами, орущими на весь космос от боли в боку.    Жирка. Принтером слоем бумаг в ягодицах. С черной, тонкой полосою волос. Подбритых. От хромого пупка. С  отпечатанным. Для био-эротической связи. Для омоложенья.                                                                Там эльфы живут в небесах. Для проведенья сеансов за деньги. А веером туч неземных, скороспелых, тяжелых от капель дождя. Повстречал говорящих на крутиковском бугре. Глаза твои так тяжелы от металлов спектральных замедленных векторов тяжестью ядер планеты, сошедшей с орбиты. От гейзерных взрывов вулканных. И нежную кожу твою обожгли, у бабочек крылья в пыльце улетели на ласковом ветре горячем в расплавленной лаве.  Накрашенная куколка барби, вставная друг в друга матрёшка. Это эма, эму. От мира сего забалдевшая, крышу снесло у неё совершенно случайно. По наитию, дранному в клубе ночном. Первородную целку поимел заочно. На расстоянии её отымел. Совершенно совратил безвозратно. насовсем. Своевременно развратил. Это мирное семя дурманного мака цветёт на поле, на не вскопанных грядках, выставив выпуклый зад в лохматых лоскутьях вечернего платья, убогие духом. Падшие славные свечки венечной венчальной продажной любви.                                                                                           Видения таинственной незнакомки изнеженной дамы на меркнувших звёздах двойных превращений за плоскостью газовой пыли. В глазах с поволокой дурманных туманов злодейских            нирван. Всё стерильно, операционная на мозгах. Извилины серые все разлетелись давно, лишь капля осталась случай         генов в турецком седле, на седалищных нервах.                                                                                                     Пили все тройной одеколон. И сразу ты появилась бешеной прачкой,                разнесшей РАЗНОШЕННЫЙ багаж, багажник мопедовских чувств, проклятий и собственно реактивных измен человечества. СОВЕРШЕННО ОТ ДЛИТЕЛЬНОГО ПОЛЬЗОВНИЯ ласок твоих. Примитивный ПРИМАТСКИЙ мозг пришельцев. Растленных чресел, заласканных бурей вульгарной. Собственным бездельем, бесконечной ленью. Сказочных. Деревенских персонажей из кинокомедии. Сказки народной. Фольклёра. Череп стерильною стиркой, ИСТОШИЛСЯ, ПОРАЖЕННЫЙ. Изнутри ТРОПИЧЕСКОЙ ЛИХОРАДКОЙ. КОМАРИНОЙ расцветкой. Дизайном. Оформлением. С БЕЛЫМИ ПЯТНЫШКАМИ.                Все умирали от  простого на губах герпеса. На изящных трактовых губах марионетки испаньольского ранга.                                                                                   Жёлуди сыплются в горло трахейное ржавых ольшиных, ольшанных трясин. Топи вместо унылых светил веселят космодромцев. Толи тонны такелажа с утонувшего корабля. Багульник цветёт над усопшими эдельвейсами поздним раскаяньем прерий глухих, удиравших от мести безумной бизонов. Это танки с лазерными пушками с перемежением межзвёздных пространств. С гипнотическим   пистолетом кончают жизнь на пантерах раздавленных курс несусветной лояльной к металлу, свернувшемуся в трубки пломбира в жару перед боем, желудков лужёных уже неживых, выделяющих сок пепси токсин с желтизною погнивших крестовых гробов.                                                               Родила обычно под утро пред смертью в чёрной сутане Таёжное тяжёлое рваное навзничь клочками тигровое бремя из крокодильих чёрных пятнистых яиц. Дупловых. Пустых. Галантных галактик тяжёлых таньги на размен. Для продажи баранов сверх звуковых и сверх видовых. Невесомое образование, пустотное, твёрдое, из цветного, волшебного гелия, водородного образования. Превращенного в божественное неьытиё. лапы медвежьи с костями лосей пихтовых деревьев. И в кустах шиповников и волчих ягод несъедобных. Валялись повсюду между веточек папоротников.   Похожих на травяные веера.                                                                        Игривая и франтоватая леди салонного зала салатного цвета в гирляндах из попугаев укропных и цирковых гиревиков на арене, выскочил, откуда с боку из авансцены. Ирничествуюший, безумный карликов развесистый клоун. Слишком увесистый в несколько раз с увесистностью с другой планеты, из другой силы тяжести. Для его маленького роста придурка. Умалишенного проходимца.  Лежачего и сразу ходячего одновременно неизлечимо, буйно помешанного больного. Клинический диагноз при длитаельных, почти для человека вечных перелётах – летаргический сон. Зараза от гипноза цикклической болезни  звёзд. Которая зовёт к себе, и там погибаешь. Становясь совсем не похожим на себе. Прежнее существо. Нет спасения человеку от заразы площадей зазвёздных. Пустынных зависимостей. Это просто идет сплошная, заразная наркомания пустоты городской. Исходят от их погибших призраков. Жалобные призывы о помощи и тоски повсюду слышны в наших ушах. Это всё последствия, возможно, от атомных войн. Может, даже лот  игры наших несбывшихся возможностей. И неизбежной человеческой смерти. Моя богоплазма во мне – вечна.  И не несёт в себе пустоту и тоску. И всё это мысли наши  болезненны с искаженными волдырями, пузырями в мозгах всех с необратимыми, неизлечимыми последствиями водородной войны. Ублажающий царя и царицу на царских пирах. И не сносивший своей дурной, слишком умной, шальной головы. Калгана. Башки небашковитой. С дырявой гитарой и с крокодилом в поломанных, вязевых пальцах хромых. Мелькнули в мозгу и воплотились в московских булочках с наркотой, маковых бульварах сановников. Важных чинуш. Из любви и разврата несметных богатств. За портьерой, пьющая легкий, кубинский портвейн. Португальский с ромом белым и черным, семидесятиградусным со вкусом гавайских сигар. Да финская финка в боку шансонетки из бара ночного норд-вест.                              Ласковая лаковая фея лесная русалка на ветках сосны порыжевшей от старости, ветра и зноя лесного, прохлады ветвей           несусветных.                                                     Капли лимонного лимонада антилопы своим языком слижешь за полночь в постели лунных кратеров, саван. Как лилипуты беснуются утром на сцене бродячих театров. Антрепренёр не придёт. Ты ушла от меня навсегда в лаковый космос, занавешенный бархатным одеялом занавес. Кончен антракт. Вездеходы стоят, чтобы снова отправиться в жерло вулкана.                                                                          Это лиловые ветки ночью прозрачной льются с латунных небес. Космос дикий и странный. Памяти нет об ушедшей кипящей звезде полевой. Липы вскипели, латунное олово вещие знаки великанов стоят на высоком пришельцев челе.                                                                                                 И вою на звезды на мгновение вспыхнувших как раненый волк одиночка смертельной пулей метеоритов, сгоревших кошем бессмертным. Вот уж оглох, постоянно лишь слышу гуденье сорвавшихся в бездну планет астероидных. Где ворковала на ветлах киборских. Без планетарных сегодня спариваний подсадных уток. Манекенов. Ольшанников медных в коррозии рифов ПЛАНКТОННЫХ. Замшелых. В красной крапиве металлов бескислородных. когда я ушел от толпы надоедливой. Инородной дамы ножки и писька в теле и в сердце моём. Да и в душе моей инопланетной.  Сложней чем пирамиды Хеопса и, даже, тоскливей, чем осенний, русский, муторный дождь. Навязчивый, с три месяца на всю холодную осень. С  меткой бандитскою на челе.  Алкоголем, пивом, самогонкой. И собственной брагой. И несший бог есть что. Особенно по – пьянке, когда из воды несёт рвотой сивушных масел. С перепоя. Привязанный на заклёпки, ремешки в спальном мешке, гамаке. Только иллюминатор из стеклопластиков металлических без тяжести притяжения жизни, как зонтик бульварный японских проспектов блеснул над умершей погасшей звездою. Над мансардой твоей с двойною крышей на спутниках старых. Искусственных. В гейзерные острова. Воробьиная стая вспорхнула поцелуев эротических зрелых немного чуть налегке. На меня опустилась за полночь венцом первозданным терновым. С вороним, мохнатым крылом вороным. Ты и вьешься, как вьюга январская, вечная в небесах надо меною бездонно.                                                                         Принял горячий венерианский допинг кипящей девичьей полу рыбьей полу человечьей русалки киборга. В твоих призрачных несуществующих поцелуях. В помаде француской на опухшем от пьянок лице. Возможно, может, от вича. Да и со спутников вещих колец, обручальных пространством, гудущим и злопамятным местом мести. Мстит взорванная лазерами радиационная планета. А душа в ней осталась. Бродит  неприкаянная по галактикам, свергнутых со своих извечных орбит.  Рак говорила у тебя печени. Врач поставил такой тебе диагноз. Словно  сиськи торчали, чтобы их щупали мытари  ракетные, автоматические роботы. Спутника разжиженных, сладких у пролетающих неведомо куда сумасшедших, психованных комет. Ты меня не гони. Я и так уж пропал. Неверной усталой ветлы окаменевших, звезды путеводной для погибших экспедиций земных кругосветных пропащих от эхинококка медведей на серных островах у границ.                                                                                                                 Это страхи земные, разбился о землю, о горы вулканные.   летел на левитационной ракете. И устал, отравился маслами сивушными, белые реки горячие меня поглотили. О твои нераспущенные косы девичьи русалки. О острые груди шиповника алого. Загоревшие ветки изломанных рук маркитантки. О бешеный нрав лошадей, мохнатых мустангов. Ласковый круп твой кобылка лесная пришелица – инопланетянка громко звенит в тишине неземной, безвоздушной, и каплей прозрачной летаешь острых грудей перочинных ножей в невесомом пространстве.                                                                                                    Вот и воет снежная вьюга под окном в сентябре. Гладиолусы сломаны, память померкла, и к звёздам дорога закрыта, да и здесь на земле нам с тобою хватило бы места. Только вьюга о чём-то смертельно просит. Черемши на, продажная, стонет и имя своё все покрыла таинственным мраком. Я целую твои миниатюрные ручки из лотоса из деревьев японских чужих мне.  Продажные твари всё лазят вокруг. Исчезнут наверно по воле фортуны удачи небесной. Ведь мир же создан кем – то всевышним. Гораздо умнее, чем мы. Чем я. И мозг мой носитель лишь тебя и тело, и сон всё для неё.  Но пока хоть живые.                                                                            Это белые гимны поют гиминеи, собиратели миры и винограда, и помидор бычье сердце. Имитационные аисты счастья с телами курсисток гимнасток из института. А мы прямо идём по курсу на северный полюс. И альфа кометы.                                                                                                                                    И отошедший разум, живущий отдельно от тела совсем помутился. Там была, плавала в гипофизе и под продолговатым мозгом в седалищных нервах. сияла, искрилась и плакала чуть- чуть не стандартно, как птичка иволга птица бездомная аист или альбатрос. Разбился спутник небесный о жерло астероидной ямы. И всё было кончено сразу по мановению ока. И я живу в отлетевшей кабине на горе. И рад, а могло быть и хуже. И я от тебя никогда б не вернулся назад на сырую и мокрую землю.                                                          Снова вспышки гнева, красивая гимназистка. Пронзила меня иглой наркотической вздыбленной. Это энергия неуправляемая кинула меня вниз на камни, вылаканные. И я еле – еле ожил потом, поутру у лавы, раскаленной, кипящей, сверх разум за космосом.                                                                               Вот и встреча с тобой дорогая матрешка. Танцовщица моря на дне морском варите коралловых рифов.  Это снег. Это волны извне унесли неизвестно куда. Не простили. Не пожалели. Не приласкали. Морским дьяволом человеком амфибией с лёгкими акулы, касатки на время. Неопределённого срока. Как прозрачны плавники. Кожа и светятся в ней подвздошные косточки ключевые. Как кожа бела и ярко искрится. Обречённой во тьме океана бездонного.                   Ты не жди у иллюминатора, сломанного разбитой о камни лунной ракеты. Привенерианской. Блондинка. Манекенщица. Оживленный макет. Не оживай с раскрытыми крыльями бога. Венеры любви. Не становись человеком с компьютерным блоком внутри вместо сердца. Будешь только страдать. И сгоришь от боли разлуки депрессий печали. Слишком я далеко улетел от тебя. Переместился в другие плоскости. В другие миры совершенно с другими материями гладкими из сновидений.                                                                                                                                                                                               Снова взрыв балалаек активных нейронов веселья шального. Черногорки икристой. Албанской. Турецкой потомки. Шаловливой предвестницы бури душевной. Изломанной страсти смерти и жизни коварной. Изменчивой, любезной на ласки за деньги. Банкноты, на всё что угодна, согласна дешевка красивой подделки миражной кокетки из сновидений.                                                                                                     Я потомок хромых волков и диких коней. Самого хромого фронтового раненого израненного дьявола чёрта степного лесного. Ты смеёшься смехом шальных шалав, красотка божественная, чертовка и метла твоя, на которой летаешь собирать умершие звезды, давно в углу стоит и гниёт.                                                                                                              Ты потомок прямой от растений мигрирующей осени поздней зловещих дождей проливных заунывных тоски и печали моей обречённой. Чудесных волшебных говорящих разумных цветов. Эдельвейс. Ты царица и дочь императора. Тубик конченный. Исхудавший от туберкулёза. Живущая в изоляции. Без контактов с окружающим  миром, чтобы не вынести  инфекцию кашля на орбиты. Замкнутые и расщеплённые окружности. Толи ручки бери-бери атрофировались от безделья заведомого и обосновано царских кровей. Мои вещи знаки угасли в повседневной Америке, и я к землям прохожим земным не припал, плясал, танцевал у костра с коноплёй с обнаженной до бёдер горячей с индейкой, сгоревшей в костре приношений от засух и зла голодовок многочисленных веток людей. Я один. По тебе я хожу и тоскую на далекой пустынной планете.                                                 Это сон был чудесный. Чужая планета из кварцев, красная из протуберанцев. Облака над тобой приносили печаль и печать отреченья, забвенья. Сколько было всего, неизвестная дама ушла навсегда за обломанный горизонт первобытной невестой компьютерных игр и сомнений алгебраических, тригонометрических вычислений твоей неизвестности, непостоянности.                                                                 В квазарах запряталась, в квадратных кубах. Кубических выгнутых сферах носишь, хранишь своё ветреное сердце. И меня позабыла в новых открытых галактиках. Ни во что моё пребыванье не ставила. Даже не потянулась ко мне своими тонкими хрупкими веточками из персиковых нитей волос в красной хне хитиновых мышек.                                                                                      Ты прозрачна, как адовый крик в слюдяных, кварцевых туфельках выломилась на траве абрикосовой, хмелем зеленым посыпана в пьяном угаре. Превратилась под утро в огненную бешенную необъезженную кобылицу-мустанга.                                                                                                                                                                                                                                                Всё, стала ты звёздною пылью. Венерианским допингом наркотическим. Просто балласт, баланс для скидки в пространство пустот безвоздушных.                                                Ты опять попала к ним в плен бесконечный. Избита была до полусмерти, а, может, скончалась уже. Хоть добровольно сдалась после встречи со мной. Вопреки мне и желанью моему остаться навечно с тобой. Ты не жалела меня и своё получила от них. Дождевые черви ползали там по планете после дождей бесконечных. Унылых. Но мой мозг воображенья, фантазий справился и с этим.                                                                      Корку хлеба сунул с целебной плесенью в рану, кровоточащую воспоминаний и обид о тебе. О твоем уходе за сферы вселенной из кварца и ледяных осколков базальтов предсердий.                                               Нет ни единой души мигрирующей по чужеродной убитой планете войной атомных извержений сверх – разума гибели и катастроф безвоздушных. Я давно потерял все силы, а тут уже месяц напружинился, ждал чего – то такого – прихода красавицы всевышней моей.                                                                                        И я заболел очень странной и неизлечимой болезнью – и вновь появляющейся иногда совсем из других материалов и слайдов, и конденсаторов, перегоревших. Из крови и мяса ушедших воспоминаний. Допинг сыпался сверху на язык обречённо, желая меня поддразнить, а, вдруг, я забуду про штырь, про гвозди, вбитые на память в дырявый космический мозг. Красный, розовый порошочек с небес венерианский. Нюхаешь с маленького, прозрачного нроготочка. И ты появилась на час. Даже, на двое суток. Со мной обнажённая, пьяная стерва, мегера. Непродажная. Мусорская дешевка в скафандре дырявом. А, значит, ты умерла. И покойная шлялась по дюнам вулканным.                                                                                                                Мы с тобой вчера чуть не умерли единым, небесным. Созвездием света. Чистейшей воды лживые были фальшивые сотни купюр валютных. Золото рухнуло. Навзничь упал раненый волк. И затих. Всё решено. Все предсказанья сбылись.                                               Космическим, влюблённым обоюдно существом на пластинке. Пластика фоно, снятых со стен. Выходящие животные, пантеры. Ягуары, с них оживали  и кидались на людей-роботов. Стандартных. И делались очень агрессивеными. И оставшимися так и живыми в их образах. Львы, волки степные с них сходили живыми, так и гуляли по комнатам, кабинам ОС. Каменный снег летает над пустынным вулканическим кратерным островом сплошной дырой сквозь их маленькую планету астероид. Где безъядерная система космических тел. Солнце выскользнуло в иллюминаторе над двойной звездой, на той разодранной планете семь солнц. Мы ж с тобой обнялись и вжались от тоски в кожаное кресло корабля, раздавленные мыслью бесконечности. За которой стояли только огни, свет. А материального мира уже давным-давно не было.                                                                                                                              Ты в скафандре бескислородном венецианка, марсианка, ведьмячка. Не оставляешь своих следов на безвоздушной без притяженья планеты чуждой космической пыли в витках спутников, пересечённых с Сатурном. Ты дрожишь при одном моём имени, при одном моем воспоминании. Произнесении.  Сладкие текут шоколадные твои губки в вишнёвом малиновом сиропе. Всё закончено. Нет уже течений в космосе, прений уж нет. Всё давно уж погибло. Так и не узнали, откуда всё это взялось. И куда делось. Неизвестно. Но она не подчинялась никаким материальным законам. Ты красивая, сучье вымя коровы не стельной.  Моя дорогая с трущобы принцесса. Все смеялась, ставала ко мне маленькой, крепкой, огромной мордой мохнатой, слюнявой. Беспокойная птица стрекоза, журчащая из водопада под мостом разбитой           плотины. В мою яму всю заполняла собой, не было вместе всем пустот в черноте ипподрома комических колесницы. Нечестно по отношению ко мне. Но я уж привык без тебя. И приходы твои в образе призрака не смущают меня нисколько ласковым, лаковым, лайковым ручкам. В перчатке командира, создательницы космического корабля за пультом ликвидационного, парсековского управления. Капельки выпила молей летающей спермы, наполнив её вишневым соком из шприца навесу. Розовой вишневой окрасом не подавилась. И кокетливо шутница всё проглотила, чтобы не засорять атмосферу космической летательной орбитальной станции. И исчезла, растворилась, не открывая люков выхода в безвоздушное пространство раскосой фиалкой каменного метеорита. Биллиардных шаров на зеленом шафране разогнутого неба бесплотоядного. в пыль астероидную в этой системе абсцисс.  растворилась через стенку космического корабля не пропускающего, даже, нейтрино. И лучи и солнечный плазом – ветер. Чтобы дальше бессменно лететь к ведомой планете квазар ной, заданной мизерной цели. Закодированной в мозге ящериц с оторванными хвостами. И ждать прихода, воплотившегося по воображению представлению моего перевозбуждённого отрешением турецкого седла под мозжечком. Под подвздошной костью.               Ты пахнешь ароматом приторных, изменчивых трав нюхательных. С привкусов камня и пыли горячей, вулканной.                                                         Как я болен тобою  к перемещенью к тебе среди  родных по предкам  коварным и злополучным.    Огнедышащая самка ленивцев. Ветер трапный бьет склянки обеда. Воспалённое облако древа безумного падает на меня, откуда- то из-за грозовых облаков. Люди ждали дождя, чтобы полить почву, свои  овощи. Насажденья. А пришла атомная гроза. Убившая всё. навсегда.  От зависти, довольства и обманчивого СУЩЕСТВА, ВИЗИТЁРА. ОТТУДА.  Безнисменской беспечности. И ложной предприимчивости. Крепкой петлёй  затянут пойманный олень. Лось дикий с покосов сельсоветских ревел и звал к себе для случки свою корову. Самку для спавривания.  Для любви. И мне в моём одиночестве только  является твой призрак. Оживший из БП. Материализуется внешне. В море, студёном. северном между льдин. пенсионном, преклоннлом  возрасте скоро как уже будет  шесть лдет.бый и безвольный в своем унылом уже посчтип И можно было т ольуко ему позаивдовать в его упорстве доби ваться свлоекго. Нло я был совершенно с лаб. И погибал олин. Слнео было ему плозавидоват ь. А твой ат олм ный лдедокол вождя имя новсивщи й. Л. заст . Зажат ледяными в Антарктиде, колхозными телегами, гружёными сеном, недосушенным. подсоленным, ещё сыроватым сеном. полиной. Уже вновь скошенной отавой. Немного совсем подросшей, среди  беспробудных нынче ливней. грязных от  нефтепроводов. и перегоночных труб дымящих, чадящихся нефтеперегонных заводов.  мостов. не упавших в воду. на речные острова. мосты.  Рогатые черти, буйволы. Быки.брюхатые новыми вечным и чёрными сияющими молниями грозы. Шаровые., давно рухнувшие в бездонные голодные небеса. Приожаорливые и нркенасытные. Б  бесконечных дождей, язычесой веры. между айлчнойести. ненависти. видимости. АКрочных т безарочных.Среди машинных пробок по всемуц забытом у брошененому переломанному пустому городу. Бывшей губерни поволжья. От сплетен постороннего взгляда соглдажных шестёрок капитплизма.ядаей. и доносщиков паосторонных повсеместных стукачей коммунистических и про закрыло при зрак от вир.  в авральный колокол о дошатый ьорт зат онывшего корабля.Пионерка, планёрка   уж давно сошла с рельсов, опрокинулась, завалилась на бок, как объевшаяся, вздувшаяся, обезумевшая, вздутая дутая овсом корова, классный паровозик, на котором везли на лесоповал. Зам черникой. На 32 километр. В строгий режим на расход. На развод. С ума тысячу лет назад.                                                              Вот нормально пролетела моя последняя жизнь, воплотившая в раскраденные камни лавины вылаканной. Всё был один на пустынной планете бессмертия. Парадоксально. Вот опять заунывные песни тенёт твои марсианки. Маркитантки безмозглой. Переселенки с красной, разных цветов планеты.  Дала на встречу с вендеттой, берущей в ушную раковину в коралловых – рифах и в откровенно красный накрашенный пылью созвездий пятых колец, вывернутый, бескислородный рот мозгового сморчка.  сгорела в космическом корабле призрак бесноватый. Юная испорченная. Может, живая. Может, и призрак, у меня, поджав миниатюрные ножки японки, на коленях уныло и весело аистом белым московским японским токийским сидишь. Так уютно пристроившись в гнёздышке астронавта, пришельца из богоплазмы. Ты огненная. Огневушка моя лесная. Я погиб, мой корабль о неизвестные мне звёзды разбился. Твои руки, умершие, в ярких звёздах, браслетах. Браслетках с Млечных путей. И глаза твои – звезды двойные пульсары небесные. Всё закончено. Вот и погиб я один на пустынной     , небесной звезде. На горе. Без тебя. Толи унылый, ласковый голос звучал за кустами малины, лимонника.  И в огромных, в гроздях хмеля, увитый. Который я собирал для усиления кайфа, допинга в холщёвый мешок.                                                                                       Розовый             ротик малиновый, вишни раздавленной, в белые зубки.                                                                                                 Ты пришла ко мне вишня безумная. Ты кентаврка с головою и задом кобылы и человечьими сиськами. Я скучал. Я давно уж сошел с ума. Ждал тебя мой призрак безумный летучий. И не дождался вначале. Я же знал. Что ты умерла. Сам тебя хоронил. И ты восставала, чтобы меня третировать, надо мной издеваться, дева. Дама чокнутая, безумная из 19 века графиня, расстрелянная коммунистами.                                                                                                                                                                            Вот опять я на планете пустой и кровавой. Да железные кабаны где – то рядом ревут за стеной во тьме. Только призрак твой очень реальный, живой бродит рядом, мельтешит очень маленьким нервным телом гимнастки, эквилибристки в зацвеченных звездах ночных. Ну, а утром исчезнешь, и звезды погаснут в твоих глазках бескрайних. Ты ушла, и больше ничего уже нет для меня ни на земле пустынной, ни в холодном и мрачном, бескрайнем, беспутом, беспутном космосе.                                                                                       Дует ветер. Да снег метёт марсианский. Только ты стоишь голая на ветру. И нагим, мокрая, блещешь холёным, бронзовым телом. Тельцем. И целуешь меня.  И дрожишь. Вот уже с тобой я золотоволосая моя одинокая на ОС 14 час. Ты вся дрожишь. Промокла от метеорных дождей. И мне приходит конец. Гибридные растения саженцами с земли увожу, передаю тебе на красные безводные льдистые планеты. Для быстрой смены климата. То пески горячие красные металлические. Медные, то ржавый холодный грязный лёд. И ты обнаженная на солнце в солнечной плазме. В ветровых парусах, в солнечной буре сидишь.  Поджав красивые, литые, тощие колени на холодном ветру при температуре плюс сто градусов. Вот такой смешной парадокс ты принесла мне в своём хрупком, нежном, эротическом теле, тельце антилопы, ягнёнка.                             Дождь шёл. Дождь проливной полил. Ты промокла вся. И платье твоё обтянуло тебя. Твой упругий, звенящий зад. Это поле гудело, встречая тебя и меня. И безумные крики неслись по степи от косуль и сайгаков, загнанных волком степным. Я устал и зловещ был и дурманен, жесток и абстрактен. Ты кружилась постоянно возле меня. Это был мороз, и листва метелью кружилась, и мой нос и мой мозг замёрзли на постоянном, холодном мокром осеннем ветру. Мы прощались с тобой, чтобы больше не свидеться не повстречаться. Слово ласковое не сказать и нафиг друг друга в ночи не послать. И тебя закопали. Я остался один в этой сумрачной ночи. Чтобы плакать и тебя стараться не вспоминать.                                                                                                     Такая маленькая миниатюрная смела в сладкой любви. Необычная девочка юная. Я так обнимал беззаветно. Как первый раз в жизни. Дули горячие ветры с снежных планетных пустынь. Ты хохотала. Дековалась. Шутковала. Но красивей тебя не было в мире.  Но тайно от меня ты улетела на другую планету. Чёртовая, прекрасная кукла. Ты, наверно, сегодня приснилась мне разодетая, как графиня, спешащая с бала домой на свидание к мужу.  Только снег все летел и летел.    И метель никудышно мела, я всё пил и курил, и прощальные, грустные песни разлуки о звездах волшебной принцессе, И мы дальше ушли за кордон. И разлука меня уканала, и шторм небывалый меня укачал. Я сидел на мели. И тебя не дождал, да и силы былые навечно ушли да ты умерла. Не пришла, не простилась и слово любви на сказала. Да и слёзы из глаз потекли. И ушёл я не знаю куда и напился.                                            Вот опять тебя увидал в стабильный летательный иллюминатор. С распущенными речными золотыми волосами и русалки над лесом над полем, умершим. Ты смеялась, махала тонкой холеной рукой, и я от непоправимости разлуки.                                                                                                 Летал на летательном, двойном левитационном спутнике-кабине в НН за топливом, но привёз очень мало. Стоит страшная инопланетная жара с глобальным потеплением, но пока держусь.                                                                                                                                Вот. Вот и ты моя золотая подруга. В звездном завете одиночества пыли космической. Протяжная. Страстная. Нежная. Нервная. Дама моя. Со страусиными перьями в маленькой шляпке в чёрной вуали на личике классических образов. Образец с картотеки писаний иконных с маленькими малиновыми губками в черной крови поцелуев.  И трикотажное белье для тепла от зимних крещенских морозов защита дворянки наследственной и столбовой.                                                                                                       Это вьюга все вьюжила весь день и всю ночь. Целый месяц. Всю зиму. Весь год на неизвестной планете. Я как демон одинокий на камне сидел приозерном речном валуне. Опершись на ладонь головой.  Думал тяжкую думу. Как жить без тебя. А тебя уж не смог я найти никогда. Был я слишком уж слаб. Может, стар. От рожденья я был не такой. Да и силы ушли в полёте космических, камнепадах метеоритов и астроидах. По орбите, летящей, мне незнакомой. К тебе я не мог бы добраться на свиданье. Но не захотел. И упал на постель, залез в свой комбинезон в спальный костюм космонавта и застегнул запор изнутри, чтобы не улететь в невесомость.                                                Холод. Холодное солнце. Печальное сердце. Ты вышла в открытый космос к другому изломанному модулю и не вернулась назад. Один я остался в пустынных кабинах. И лес на фоно в каплях дождя сырой. Глаза твои млят со стены голубоглазые. И кажется мне, что целует тебя, обымает, ласкает. Другой. Ты бродишь одна и летаешь в кабинах на тренажере провязанная на велосипеде, крутишь педали руками одна в невесомости. Я плачу, и слезы летают рядом со мною, и их выпиваю, что б было ещё намного горчей. Один я остался в решетках окно. Иллюминатор да там все белые земли и голубое от кислорода. И боль осталась в душе такой же. Как на земле, в кабаке всё равно. И нет мне спасенья, прошенья и муки, забыться, лишь пить Иван чай. И в небо тащиться в пустыни космической пыли, метеориты, и пить из пакетиков венерианскую наркоз торговую пыль. Надеясь сегодня на землю вернуться в веселье и радость, в осенью стынь. И снова увидеть тебя и живую на улице города Н. Ты пьяная. Выпьем с тобой. Угощаю. И снова возьму, и с тобой поползем за кусты.                                                     В оранжереях съел много био – клонированных фруктов. Хотя я совсем вовсе отказался от пищи в целях экономии топлива и, чтобы скинуть свой лишний двойной вес фантома. Съел яйца страуса. Тайно от диетологов. Хотя ем их прямо из гнезда их и зарытые в космический венерианский зернистый песок из квазаров самых мелких частиц зародыша, превратившись в квази – анти бактерии.  После катастрофы корабля левитационной               сверх парсековой парковки на искусственных звёздных медузах. Чтобы успокоить декомпрессионные нервы.                                Вот пришла ты в волшебный сад. бесполезно.  Встретить и снять депрессию. И скинуть лишний вес. Панацея от всех бед и невзгод.  Там в школе космонавтом я ходил в секцию средневиков.  На невидимом пьедестале почёта. Закрыл теплицы с помидорами железных кровей для поднятия гемоглобина, то уже начались холода и дуют страшные бесконечные метели и воют в жерло сопла ракет свои тоскливые, предсмертные песни расставания перед вечными полётами. Солнце в каплях дождя отраженье. Аберрацию проклятых чувств. Может. Ты умерла. Может, тебя и вовсе не было на белом таинственном свете. Вот и наша с тобой звезда, где мы были.                                                                 Шум дождя, ты мне шепчешь ничтожные знаки из космоса. Я не слышу. Не гладь же меня существо в темноте с японскими ручками маленькими гейши дочки уродливой императора. Это сон. Ты в солнечном свете вернулась ко мне.                                                                                                                                                        Дул солнечный ветер и север поблёк. И померк. Ты меня провожала, встречала теперь по утрам, за добычей. За топливом я ходил.  И свет над тобою и мной мерцал. И дождь золотой в тунике твой ночной не померк. Это сила на звездах носила твой призрак, где ждали нас ризы смерти ртутной зимы суета.     И снова с приходом твоим ожил. И по моему желанию с неба с изломами вогнуто – выпуклого, скукореженного сыпались на тебя под ноги твои скромные миниатюрные гейши японской. Мордовочки рваной цветы гладиолусы трубчатые хрупчатые, брызжущие на нас.                                 Меня ждали лишь злобные, дикие ветры степные, казачьи. Одинокого волка в пустыне. Ты печалилась призрак мой вечный таинственной дамы преследующий неотвязно меня. Но и без тебя эфемерное женское племя в браслетах в монисто звенящих. венерианской наркологической наркотической пыли в передозах. вот опять мы с тобой в огне межпланетных звезд. Был пожар войны последней.  В горячих объятьях на розовый снег. Небоскрёбы сгорели. Снова ветер был, и солнечный шторм, мосты накладные на шрамы планеты, расплавившись. Мы с тобой лишь в катакомбах бомбоубежищ.                                                                                        Вот и волосу ветер буйный горячий завенерианский в полночь налетел, растрепал.  Непривычный к планете этой забавной, в облаках и синее небо.  Ты не поплачь, что про нас позабыли. Потемнело в глазах. Повалился я на бок. Случайного это действие исчезновенья оставил на следующий раз.                              Вот и вихрь латунный на рассвете отхлынул несусветный и зябкий оставили.  Вот и встретил тебя на шоссе в снеженый зной. В белых косах твоих белоснежных снег лежит, да и инеи серебряный вечный намёрз. Жива королева осеняя. Принцесса трамплинных вихрей всё оборвалось. И мне всё приснилось, привиделось.                                           На перевёрнутом параллелепипеде отдыхаем с тобой. Очень странных и непонятных.                                                                                                                                            Вот опять мы с тобою в огне.  Принесла с того света тебя.  И рассказывай сказки на ночь перед сном.                                   Вот и утро волшебное разорвало меня на куски. И с трудом с усилием воли железной собрал себя в единое целое.  Патефон. Клавесин. Что – то очень похожее. Может, и на железный трубочный церковный орган. Ослепших Оглохших.                                                                                  В одиночестве бренном и склонным к синуциду.  К отрезанью непутёвых и слабеньких, разорванных нервов, подгнивших. И на лопнувших струнах берёзовых веток поддернуться к небу на пеньковой, лыковой веревке степной, аркане для ловли животных маралов. Ты, конечно, не ожила. Хотя этим клялась и смешно пугала ко мне прийти после смерти. Но все  бесполезно. Конечно, напрасно. Ты никудышной была предсказательницей.                                           И больше с тобой никогда не расстанусь мой сказочный призрак. Я за руку тебя схватил. Ухватил за упругую кисть мавританки. Править мирами, дальше катиться в умершие звезды только вместе с тобой.                                   За топливом. Привёз нормально. Каких – то плесневелых пирогов для собаки.                          Птицы волшебные  веют в ночи. Словно знамена полков революции равенства, братства. Птицы небесные, райские счастья в небе бездонном зари поют для меня одного. Белый    цветок из мрамора  легкого в осени серой в вазе хрустальной.                                                                                                   В твоей красной могиле из глины  цветной  сок малиновый. Плаваешь прямо в воде.  Торговала вином португальским портвейном с твоей стороны из кожи бараньей.                                                                                         Это сказочный ветер кровавый твой голос волшебный  принёс. Всё костлявая нервная осенняя смерть налегке приходит за мной по утрам.   С умирающих от одиночества звёзд.  Вот и утро в роскошном шарфе предо мною явилась широкобёдрая дева.  Распутная. Пальцы ломал. И она умирала всерьёз гот рака и вича. И меня не спасла. И себя не жалела. Скончалась сама. Безжалостной синей касаткой. И ко мне больше уже никогда не вернулась.                                                    Женщина в Кс. Так же угрожала полицией. Что я сказал, что у неё рак.                                                            И  бежала за мною за полночь сырую во тьме. Она вся высохла. И превратилась в сухую иву. Погибшую старую ветлу подзаборную. И стояла на ветру гнулась и плакала.                                                                                                                                   Было нападение на меня. Я всё заряжал отрицательно его жену. Она превратилась в огромную белую широкобёдрую птицу,  И летала и защищала меня от него. Не знаю, что это было.                                                              Я, наверно, сошёл с ума. Посреди полыхающих алых роз. Мясистых и нежных.  Как сладостный сон и таинственная явь. Это грех. И расплата и тьма. И болезнь и хандра. И полуобморочный сон. И всё зашифровано наглухо намертво не для понятия человека. Закодировано  создателями великой системы жизни.                                                                                           Посреди хрустального, поющего озона после солнечного дождя, среди  августовского лета зимы. Пред осеннего ветра земного бродяги. И  только этим и спасся.                                                                                     Помылся  у ямы с баком  для полива от ОВ-отравляющих веществ. После взрыва моей левитационной ракеты. Сегодня не поливал. Обосновываясь на вчерашнем кормлении растений.   Пригнал из НН – мёртвого города после безуспешной химзащиты. Немного заработал на топливо. Жара. Напоил аллабайского  полутупого плутонного робота. Утром из ямы – ловушки – бомбоубежища достал породистого молодого козла. Достаю из бетонной ямы уже третьего животное.                                                                                               Ночь. Падаю в вечную, яркую, звездную пропасть, хоть давно не молюсь и не каюсь. Каюсь, грешу.    И сам я не знаю, где я живу и иду я в ночи сам не знаю куда. Не куда не иду. Заблудился. Вижу я свет и ответ на вопрос на любой, и молчу, и ответить не знаю.  Всё на все. И не знаю я сам ничего.                                                                                         Начинаю новую великую  жизнь в бесшабашном, земном,  марсианском  космическом  лихом.                                                                    Я тебе умыкну, украду, привезу, прилечу с неизвестной планеты мне двойной пульсарной  системы.       Я запутался в твоих волосах венерианская нежная страстная дева киборг. Бого – плазма. Моя. БОГОПЛЗМАТИТЧКА.  я затерялся в железных каменных джунглях пустынь. Красных марсианских лесах. Вот отравился фригийским  я ядом древним. Из древнего мира. А может галлийским. Так тяжело без тебя стало жить. Завтра отправлюсь в поход я опять за добычей. За  золотом, за деньгами. И птицу счастья феникс искать, вроде бы так её называют гречанки в голых повязках. Чтобы потом никогда уже не отпускать.                                                                 Впрочем, это возможно не жизнь.  А просто существование с надеждой когда-нибудь встретить тебя. И у обломков скалы воздушной ртути дождать.                                                                                                           Ты опять не пришла ко мне. Я был в панике. Плакал, метался. Вбегал на бугор. Ждал тебя. А тебя всё нет и не будет теперь никогда. Потерял я твой голос в ночи. Всё своё притяженье земное размагнитил. Упал по шкале космонавтов. Щели цианистый дождь. Катастрофа случилась. И оборвала всю.                                            Я увидел тебя.  Тонкий свитер. И на шейке твоей лебединой лавсановый шарф. Тень мелькнула. И исчезла   в темноте неземная. Ты  ко мне подбежала и протянула ручки свои в темноте. И з пустоты темноты. Чёрной ночи твой смех зазвучал родниковый. И я счастлив был тогда неимоверно с новым приходом твоим и жизнь опять началась.                                                               3  января 3019 год.        Девушка солнце светит вспышками солнечной плазмы и веет солнечным ветром, а сама холодна и свежа как сверх мифическое фантастическое существо. Физический труд по моей системе очень мне помогает. Так как в невесомом безвоздушном пространстве я совершенно не двигаюсь, а лежу прикреплённый на кнопки в гамаке. Еще с древних времен советских валяющийся в хранилищах. В складах спутников перемещений в иные плоскости и состояния. Или бег труссой прямо по моей кабине разбито корабля¸ ракеиы останками остатками Ос. Орбитальной станции.                                                                                                                                                                   Жизнь астронавта пока не буду менять.  И у меня боевое настроение. Захватчика космических миров. Без света природного обитаю. Как землеройка вечная. Опять явыилась иная другвая богоплазматичка. Своими тонкими уже подсушенными немного с козерога листьями и тонкими сухими астероидными стеблями хрупкими как ломкие с грузовой ракеты доставки макароны, но гораздо крепче их. Я сам ел её прежнее тело очень вкеусное и питательное как мясо бизона или ягнёнка ягушки тело и жарил убитых мною тела командос разделанные мной бластерами плазменными на сковородке толи полусырое толи уже готовое мясное сало. Бегал в трусах по орбитальному огороду.  Немного вхожу снова в ритм жизни после посадки моей катастрофы и столкновения с астероидами. И плазменного крушения потока, сбившего меня за обочины всех мыслимых и немыслимых существований моих превращений, метаморфоз. Всё опять каждый раз с нуля. Пытался переместиться к монашке в её рухнувшие церкви святого Николая из города Бар.  Мешали клонированные анероидные мухи. И никак не мог их убить андроидной сеткой вербальной всепоглощений. Кусали, как иглоукалыванием. И стал печатать свои кодировки на невероятные встречи. Вот опять я на разбитой метеоритным дождём ракете. Унесённый солнечной бурей на край галактики, так показалось мне.  всем потерпевшим крушение космодромцам. Так я очутился на планетке иксоидной. Впрочем,  вполне пригодной. Только доканывала  депрессия.                                                                                                          Сбегал в лес в каньон взлетать  на красную планету ртутную за мыслящими губами, грибами.  Совсем я наверно чокнулся в вербальных перевёрнутых предсавлениях.                                                               7 января 3019год                                                                                    Этот остров разлуки, поющий позывные поиска высшего разума.  В тонких изящных, точеных ручках твоих скульптуры фрисковой, фресковой из гречневых мраморов мелкой крошки, парников с той стороны луны. Где нет солнца. Больше нет заастральной ребёночной жизни.  Слишком устал я скитаться по миру в личинах музейных лазеров. И скрывать тебя нужно надёжно от злобы коммандос в архивах компьютерной памяти в урне корзине. Для сброса всей излишней информации ненужной в данный момент и может быть никогда не потребуются не востребованы будут для жизни реальной и всепоглоащающей плоти людской и корнгечнрой любви от оргазмов самых горячих в мире бесподобных реально существующих наяву.                                                               Нести груз на ресмнызх кожанных динозавров с титана уплотненого удельного веса было тяжело. Ы мраморная парралоновая компьютерная куколка лжи сидела тиха в моём рюкзачке коетейнере и тихо попискивала.         Приняла ещё одну наркодозу моя ветряная подруга развратной молитвы в во время нескончаемых больших и малых и мелких взрывов малышек. И молвы бессловесной и сплетен.                                                                                                      Этот чёрный огонь людской идёт следом. Я ушёл, укрылся, скрылся в свою зону , чтобы враги меня не нашли. Спрятался я в раковину улитки, в пещеру на необитаемом острове, на  шатровой горе в за предзонье. Чтобы на время навсегда исчезнуть от  людей бесследно.                                                                                                                              Вот и лес мой листвой, вершинами деревьев, сплошным морем шумел и бурлил надо мной заунывно, протяжено, вспоминая тебя.  Да и вовсе не было никого. Да случайные, мимолётные встречи. Оставляющие горечь и разочарование в воспоминаниях. И больше и нет ничего. Только вот и осталась одна Богопоазматичка с нежными, золотыми руками с детским пушком на предплечьях. С гладкой кожей бархатистой на задней линии плеча, на лучевой прозрачной, просвечивающей сквозь змеиную кожу гадюки лучевой кости. Мягкой, розовой и гибкой, гнущейся легко на горячем, протяжном, суровом, осеннем ветру бесконечном, сыром.                                     Да и ты ведь не человек. А мираж и призрак. А, может, и нет, вовсе. И ты существуешь. Реально, и тебя надо жалеть, как самую любящую и верную женщину. И не бросать. А относиться очень бережно. Как к цветку. Как к цветочной пыльце.  К опыленью. Как к дуновенью очень слабого, нежного ветра. Как призрачному, розовому облаку. Как к тени на моем суровом, разгневанном лице.                                                                                                             Светилась в фруктовом саду под лимонником из мраморных мягких био – костей.  Лучезарных и нежных, парящая надо мной, и  меня не касаясь предсмертной запиской, узнику совести чести явилась из мраморных гибких био-костей лучезарных предплюснах фаланг македонских.                                                                                                                  Я погиб в этом чёрном огне забытья и фантазий реальных и миражей несусветных, привидевшихся мне на реальном яру.                                                                                                                                      Под окном поют курочки резвые клоны и лимоном. Козы стучат копытами в окно, в стены моего дряхлого, разбитого космическим ураганом корабля. Они едят лимонник зеленый и сочный, тяжеловесный, буйно растущий на стенках моей космической, межконтинентальной ракеты меж созвездий. И едят сладкие яблоки, так обильно, усыпано, как звёздное небо галактик в ветках густых и огромных до неба до звёзд.                                                                                                                        Этот ветер меня смутил. Бесконечный,           печальный и грустный. Заунывный бродяга вечный. Он меня замотал. Замучил. И псам голодным скормил. Я остался один с пустотой. И в глазах светился моих вездесущий, всесильный, компьютерный ноль. Я отстал от всех. От толпы. И я сделался не человек.                                                                                                                                        Вот и ночь моя неверная с роскошными волосами темно-синими, распушенными, волнами ветра лесного прибоя и шторма. Грустная женщина. Публичная, распушённая. Скандальная, перламутровая. Моя одинокая. Шумная. Мои представления о бренном, замкнутом  мире. Смешную. Грустную. ЧУРАНОВ ИВАН НИКОЛАЕВИЧ.      Богоплазма.                                                                                                                                                        ГЕНИЙ. Опий. Конопля. И гашиш. Крепкий табак. Алкоголь. И чефир. Кофе. Серотонин.  Героин.  Из перьев павлина и аиста желтого крематорного сожжённого за непослушанье командой одежда прозрачная с кочанами свежими капусты соленой фаршированной мелкой в салаты от скабиоза и цинги поветровой поморов, утопших давно на электростанциях айсберговых. Плачут младенцы твои о тебя по утрам в возрожденье луны окровавленной с боку кусками как пироги на подносе с малиной неспелой, но яркой и броской.                                                                                Первая девушка балерина примадонна подзвёздных театров бродячих актёров бездомных и переселенцев планет, взорвавшихся изнутри на осколках, разбитых жизнь сотворили себя спектакли ожили и верили все что это лишь сущая правда. Я вхожу на престол. И ты нески своей миниатюрной фигурой ублажаешь развлекаешь меня по длинным бесконечными чернильным ночам в черничных губках рекламных безвоздушных щитов. Панно в небесах в черноту чёрных и алых колерных материй безумных созданий. Солдатской рекрутчины за военным и покрасневшим от белизны пролетающих астероидов бабочек снежных нежных невест на выданье девок горячих нервных. Всё на коже твоей лягушачьей до капельки отразилось.  восхожу в золотой короне в алмазах на поэтический трон. И тебя возношу королеву мою в прозрачной шуршавшей и сладкой тунике кисельной. В кисее на прозрачном лице милосердной. Феерия звуков органных с золотыми волосами в зависимости от настроения. Каштановые в листьях шуршат для меня. Вот и шаткий мой трон ты для власти мне дан.                          19 апреля 2019 год. Озарения вспышками сладкой твоей кожей эластичной дышащей смородинной свежей в росе перламутровой. Это сияние солнца весеннего жаркого с холодом тающего снега боготворил. И ничего слаще и прекрасней на этом свете и не было. Вдохновенье ЭКСТАЗ ТРАНСЫ ВИДЕНИЯ. Твоя белая юбка хрустит на ветру голубикой жарко ноги твои обгорели до красноты новорождённых улиц и уток, ныряющих в воду горящих костров посидим у тренировочных для сохранения в перелётов вестибулярного аппарата, созданного из раковин улиток. На ветках вишнёвых качелей у колыбели земной и унесёмся опять вдаль небесную между яротных полыхающими пламенем сказочным звёзд.                                                                                                                                       И дальше помчимся в пространстве безвременном в скорое будущее городов под скафандрами пропускающих влагу и солнце.  на рассвете расслоенного злобным и мстительным ветром.  Ветки падали, пересохшие от холода на мёрзлую землю просто отваливались. Ураганный ветер меня доконал меня замотал я тебя целовал обнимал и был совершенно беспечен.           +   Толпою прут как на кассу уверенные в себе спекулянты к престолу разбогатеть. Торгуя красными раками. Только не зная об этом. Что всё уже давно предрешено.     Грязные бродят сладкие как летучие мыши цыганки с бубнами и барабанами спящие вверх ногами в своих летучих норах.           Бродят больные горбатые грузчики в рваных больше на три размера всегда в полуботинках в одеждах с покойников из секенд хенда, Вторые руки.

после больных африканской эмболой, студенты с пединститута и просто искатели лёгкой наживы.

Бывшие экс-чемпионы и ёбнутые спорт козлы, в России таких миллионы, пропившие душу русские без паспорта и прописки без надежд на лучшее будущее и просто бомжи без жилья.                       Бродят в цветах гладиолусах жадные лилипуты, да чёрные сенегалки умные и беспутые, такие же развратницы как, впрочем, животные все

Хуже еще животных безумней и сексуальней. Такая им выпала решка, фишка карта профессионального шулера. Так уж у них свершилось не исправимо не поправимо, такая уж им судьба бродягам и горемыкам бедолагам  от рождения ташиться по голому полю перекати травой сдохнуть в канавах и у заборов никто не пустит не ночевать но даже и обогреться в сорока градусные морозы такие уж видно люди хуже чем свинья.

И великаны встречаются окровавленные в переулках в ебнутой Гордеевки, с гор неандертальцев гориллы скрещенные бог знает кем только на попадайтесь к ним в пленные в руки не простят не помилуют не пожалеют вас съедят живьём, и отпилят голову на козлах березовых ржавой не наточенной срезкой подпилком ручною пилой.  Тут бродят шуты и клоуны. С баяном играл на улице на свердловке бродяга профессионал пел песни бывший солист знаменитый из горьковской оперы из опер Хаус он не смог за границу не вкатило таланта как Шаляпин безумный от советской власти за границу сбежать удрать поскорее унести свои певучие ноги. И лужёное горло вместе с ними унес.                              Школьницы лижут мороженое шоколадное эскимо неспеша разветлясь манекенщицами на безвоздушном пути стратосфер смеясь над партнёрами от всей дувши находу.

В городе, лучшем любимом бродят забытые люди как одиноко красиво пить страшную чистую стужу. Вот и иду я за последней своей надеждой держатся держатся тени на мерзлых мёртвых тёмных сырых одеждах. Вот и опять я собрался в парк погулять по аттракционам и Чёртовому колесу, липы цветут у баров, шалава торчит. Ошивается, мотается в дебрях густых, непроходимых желаний. поддатая, ждёт, поджидает клиента за деньги любые согласная, на пронизывающем злобном почти к проституткам безжалостном нынче осеннем сыром поминальном ветру, Очереди у качелей, за билетною кассой, Тайные дамы из Блока в фетровых низовых шапочках гуляют счастливо за ручку с бандитами и хулиганами. От ласковых слов как на дрожжах цветут. Вот и иду я что б отвлечься от мыслей и не сорваться не врезаться в невидимые человеку препятствия черной и красной материи с начерченных провидением умышленных потерь перспектив. и не держаться в тени превращений метаморфоз в животных беспощадных и сверхагрессивных, чтобы в бездну пустую созвездий сорваться и насмерть глухую о звёзды разбиться, вдребезги на куски разлететься без всяких надежд возвращаться. И по себе никогда не грустить. И по тебе молить.

В городе на Юбилейном проспекте в Сормове женщины в вуалях с сеткой раскосой спешат на свиданья с виденьями из кино и романов. С акации американской летят над землёй вертолётчики, брошенных на смерть десантников,  забытых советских бульваров погибшие комсомолки идеал мировых коммунизмов грустят по ночам  у бессонных  пивнушек, у гипермаркетов, чтоб под ножами ревнивых любовников, ни за что,  впрочем как и все остальные, ни за грош, ни за полушку в муках и тяжело умереть. а  ночью в парках Первого мая взахлеб до безумных обмороков поют о любви, звенят бесшабашные птички маленькие соловьи. жизнь мне привиделась странная вымыслы сны, миражи всё поглотили фантазии иллюзии реальную жизнь унесли домик мой карточный девушку в платьице ситцевом напрочь виденьем небесным смели. 30 декабря 3018 год. Воскр 10 час. Утра. Закодировав на сон летаргический. Чуть не получил затычку медведя в спячке пробку на запор. Но слава богу проспав больше суток хорошо отдохнул. а то меня бы поймали коммандос теперь они с созвездия Ориона и засадили бы в клетку как редкое наркотическое пьяное животное как редкий дорогой ископаемый материал и стали бы вымогать у меня топлива.

Вот и кончилась жизнь фейерверий среди странных фантомов из бешенных мозгов пропитанных вместо эфира корабельных фрегатов   формалином на марлевых масках в операционных с татарской войны.  пучеглазая фея фантазий, рождённая недоношенной фурацилина в жёлтых оттенках заносчивых пандемий финтифлюшки фригидной исходов фаланги. И пальцев фалангов поблекших в разрывах фугасов и фаус патронов. Свершилось возмездие Фемиды. Особенно там за границей тартара татаров. из фейерверков январских дождей новогодних. С отточенной тайной на лаковых ноготках филигранных от недостатка йода идиосинкразией с вырезанной перед полетом щитовидной железой. И к тебе приходила консультировать, и на тот свет. Фрейлин царская при дворе. Просто брошенный фантик конфетный на тропку лесную не удосуживавшимся из кипящего сцеженного газа. улыбаешься утром с букетом фиалок из сада.  Твоё птичье нежное тельце прильнуло в синих пупырышках в мелких волосиках пёрышках ласточки шустрой. Филин мохнатый на огороде сидит. Это душа удушенная расплавленным пенопластом в полете от сверх температур орианскипх. С бурым фиолетовым бельмом на глазу. От перекипячения комбинезонов белья от клещей с белизной ядовитой. 3018год 29 декабря.

Певчие птицы летело вещему краю над мёртвою чёрною бездной погибших.  белые лебеди в алмазах и золоте солнца ночного в луны отраженьях. Дикие голуби леса ворковали во сне на лету. Ты ко мне среди них прилетела полузамёрзшая.  под ноги пала рухнула полуживая. Я тебя накормил обогрел приютил. Ты от меня упорхнула к другому и меня оставила замерзать. Финиш на сотку. Финал алкоголику. И Фермопилы на уличных девок спартанок алкашек. Древние корни обрезаны на смерть. Поздно в землю уже старику прорастать.  Надо еще продержаться побольше, подольше что б их позлить. И над ними над всеми смеяться. С улыбкой смерти на опухшем от пьянок лице. Выбора нет. Да и не было вовсе. Казалось, что было и есть.  Но, а просто и я ошибался. И так же со всеми катился я вниз. В небытие.

В детских красавках= за мной семенишь и впряди меня. Под девочку курточка и косичка черных блестящих волос. Из экономии красишь сама себя. Но не поймешь.  Бедра широкие. Груди что надо. Чрево свисает жирнее беременных свиней. Из Вьетнама. В бар прибежали. Ты весела. Скоро меня предала. Хотя, как и все. они строили бактериологическое оружие в станциях у моих границ. БП всё разрушила. Всё кануло в землю на мертвые звёзды космические вакуум вниз, а там ещё было небольшое притяжение, а гравитации нигде вовсе и нет.28декабря 3018 г. И побегу в метель за тобою я как бешенное божество и тебя как всегда между холодных крещенских морозов деревьев никогда не найду. И только метель у4жасная просверлила мне дырки.   Сорву гладиолусы с грядки сломаю их и тебе подарю цветы пускай компьютеры и реле, торчат и гудят, и мигают конденсаторские лампочки. И индикаторы.                                                                                                                                                 А очнешься лишь звёзды уже потухли за шторкой. Кот поп Васька ходит шальной по комнате.                                                                                                                                                                                                              Белый зелёный             дракон по утру прилетал душу травить мою. Дракула всех пожрал где-то в румынских горах. Пили чефир и вино. Пиво с бутыли хлестали, а в конце концов с ним разодрались и за ножи схватились, и я убил его и башку отрезал. и стал мясо варить его в грязной кастрюле с белым цветком на боку. Тут я и тебя увидел девушку что я ждал сорок лет уж полсотни полвека назад. И золотистые косы белой хрустящей соломе в золоте желтом солнца голос звенит меж деревьев о стволы налитые морозом берез. Ты же была лишь призрак плод моего воображения из в фантастических= фильмов девка с другой планеты. Где бушуют кислородные штормы превратившись в металлы. И у тебя из пальца не текла кровь как у меня. Из носа из губ после пьяной свалки. %Как ты могла там выжить. В этих бушующих штормах прим температуре чуть выше семисот градусов. А ты меня так любила нежила и ласкала что потом после тебя расхотелось и жить к5огда опять ты исчезла в ртутные штормы Сатурна и потом перебралась на Плутон.                                                                                                                                                   Выход в космос. 3 миллиметра. Дыра в обшивке ракеты была плановая учений. А случилась из—за неё катастрофа. Всё сгорело. Только ты как в ни в чем сидишь у пустого запасного бака цистерны канистры с керосином и сверхтяжёлой водой с радием и Плутоном.  Я целую твои окровавленные руки ручки медузы морской полу звёздной.  А ничего уже не было между нами кроме исчезновений навечно. Чтобы не встретиться больше никогда никогда совсем и не увидеться в мире земном и в космическом путей переплетённых орбит между солнцами звездами и черными дырами. Между галактик. Связавших их намертво неразделимо своей всепоглощающей силой.                                                                                                                                                                                                                                                                              3018 г. 26 декабря. 15час. Среда. Была страшная бесконечная метель. На этой бездомной планете был я один. И нет никого. И в моём кубрике кабине ракеты, поломанной разгермитизированной почти что. Но ещё всё пока работало существовала лишь ты приходила одна голая обнаженная в сафари в белом развевающемся балдахине может и в сарафане бог знает, что на ней было надето. Топливо могло отключиться просто подача электроэнергии могла замкнуть. Или бы разозлённые на меня коммандос могла бы отключить реле вырубить подачи тока ко мне.  У них было ещё два других реле для них. Я бы замёрз. А здесь аборигены местные жители так закрыто живу. А печки отепляться дровами у меня не было. И я совершенно пал духом. Всё у меня заболело.                                                                                                                         И в конец потерял контроль и волю.  И совсем упал пал духом как раненый сопл.  Из сопла ракеты вылетал огонь. И потух всё сгорело поломалось потухло разбилось. только ты всё стояла невидимая бессмертная и улыбалась. В коротком ситцевом платье в комбинезоне несгораемом. И возможность ещё улыбаться в твои переплетенные хохлятские украинские косички школьницы на миниатюрной головке.31 декабря 3018год.                                                                                                                                                      Снег холодный хрустальный кристальный хрустящий в ладонях гимназистки гимнастки воздушной эквилибристки хрустит на ветру под каблучками курсисткими твоими из крокодиловой кожи. Всё              забыто давно, а теперь возвращаться уж поздно. Я давно постарел, а у тебя уже в кабинете твоём курит трубку турецкую новый мужчина слишком серьёзный. И важный, а я пропитой опять разодрался в автобусе. И пьяный в стельку избит был всей толпой всем автобусом трусливым и грешным и подлыми динозавра скелет с раскопок археологических в пепле вулканом застывший вышел и уныло побрел за мной вслед из галлюцинаций сотрясения мозга.                                                                                                                                                                                                  А ты была лишь всего невидимый пришлый призрак мираж неплохой из фантазий оставивший заколки из черепашьих панцирей в твоих волосах роскошных у меня на столе и в постели, сводящие с ума. И запах твоего молоченого тельца новорожденной манной кашки в грязной моей неубранной постели. Вот и думай в тупике мозговом чертяга откуда же он взялся. И отпечатки пальцев игрушечных у меня на шее душивших маленьких ручек маленькой лесбиянки египетский нифертити насмерть во сне.       Вот и опять налетел огненный ветер ветр интеллектуальный разумный. Вскрыл аортную артерию вены. Вот и год твой парсековский титановый космической быстро прошёл пролетел как одно мгновенье, а казалось был вечен непоколебим бесконечен слишком тяжёл не по земному и страшен.  И мы гоняли чаи с трубочки из пакета в кубрике ракеты в нашем отсеке комнатке деревянной выстроенном в компьютере под деревенскую избу в нашей усадьбе старой там среди гор у ручья. В прошлом погибшем нашем исчезнувшем давно двести сто уж триста лет назад.                              Как будто бы вскрыли мозг и трепанировали черепные коробки миражные хирурги из высшего белого разума и ты лежишь на постели из искусственных тканей под шелк шелкопрядов китайских с извилинами полушарий смеясь над собой и мной. С потрескивающим на ветру вентиляторов под ветер осенний сосновый в фоно на стене ракеты с серым веществом мозговым на фарфоровой фаянсовой тарелке.                                                                                         Памяти напрочь лишился я без тебя. И тут же отстала. И ты мне не улыбнёшься и не кивнёшь головой миниатюрной ухоженной ветром межпланетным и в далёкие звёзды равнодушные безразличные воплотишься растворишься жёлтой газовой пылью спектральной. Ионизированным радием и ураном сверх реактивным.   И в белых без гемоглобинных ветвях, покрытых гусиною кожей.  Так потравила меня бедрами пышными, грудью роскошной и чревом жирным доступным легко. Ты жалобно спишь в анемийных цветах незабудок лесных.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                   ах в анемичных ромашках завтра утром уснёшь. В завядших замёрзших цветах. Из чувств допотопных иных. Несоответствующих миру земному.                                                         Это только лесная пурга, где я верстался.  Только позывные из космоса осталось ловить и слушать ночами. Вдруг я услышу голос твой твоих мозговых индикаторов вставок компьютерных просто вербальных из слайдов черной материи темной. С красным облаком газовым раскалёнными дьяволица видно давно сгорела на инквизиторском непримиримом непоправимом фантастическом мире костре из натолкнувшихся друг на друга полумёртвых давно в п Да и самосожженьем сверхтяжелой воды с керосином ты покончила жизнь избегая контактов со мной. и бичевание трясунов мутантов с кометы титана. 1 января 3019 год.                                                                                                                                                                       светлое пью из горла только что проснувшись с утра.тело замужней мордовки я ласкаю чужими ночами.   Губы солёные плазменным сенечным ветром сожжённые жду твои. И никогда не дождусь. Ветры осенние плачут о мне в кленах хрупких в ржавой замёрзшей листве. Больше вместе нам не бывать на той стороне при безводной в морях кратерных на бледной шитовой луне.                                                                                                      сект подорожных репейников в массовом совокуплении леших людей. Новеверцев.  Иногородних пришельцев в леса полоумные самогонныеп.  И твоя красота идолицы лесной в голове мои мысли звенят о тебе.++ Как водичка святая.                                                                                      Только печальный ветер зловещий в этих унылых голых зимних ветвях живет. Прощальные песни мои веют воют волками одиночками. Сон, а может и смерть скоро ко мне за мной на досуге по пьянке в бреду придёт и остатки убьёт.                                                     Ты с парикмахерской нежной косулей спешишь в магазин на проспекты бумажных ветров химзавивок. Ты прекрасна. И идеальна Мальвина. Куколка от буратины. Не деревяшка полено живая планида. Как утонувшая под ветром снегов ураганных. Свершилось и ты улетала с горячею кожей пероксидов в пробирке. Утончённым поцелуем хмельного оргазма.                              Инциденты инородных белковых тел. Вирусов антивалентных. Это принцип парламента альфа, двойных уничтожителей.                                                                                     Аракча самогонка какая здесь из плотины течёт вместо тока. ампиров и электричества коммунизма. Срок мой придёт говорят. По научному стилю. Богоплазматик в теле моём  всей Галактики всех мыслимых и немыслимых. И ты хрупкая жаба лягушка, обращенная в царевну принцессу снега и лесов захудалых дебрей. всеми заброшенными к счастью для них подальше от лесорубов кровавых. с колец допотопных  ртутных. Вместо воздуха и воды питьевой ключевой. А ты купаешься в ней и молодеешь. Только детишек нет у тебя. совершенно не можешь рожать биоплазму. Из органических соединений.                                                                                                                                                                                                                                                                                           Суп харчо из бараньих голых костей. Да стакан самогона в истресканной пасти арыка сухого.  Ты мне сладкие весточки шлешь на бумаге в помаде алой губной и духи на ветру из бразильских аллей капуцинов. Ты сбежала туда с офицером с тюрьмы и меня позабыла в портах одичалых. Не вернешься. Убили. Зарезали суки тебя за меня. Так и им,

как и мне ни за что что, просто так изменяла.                                                                                                                                                                                                                                                                                                            С архаичной улыбкой на маске посмертной. И рассыпан пакетик арахиса в шоколаде на горячем бразильском пиратском асфальте на деревьях с кричащими ржавыми обезьянами красножопых макак. И стучащих в собственные груди рахитов горилл полупьяных с прокисших забродивших бананов. И бешенный сладостный мир прожектёрский. Представлений ржавых прокураторов беглых преториях разбойных.                                                                                                                            херес пряный пью с твоих губ белоснежных Одичалых кровавых как у космических вампирок газовых облаков. На планете чужой земляной.   И безмен в её тонкое горло красотки воткнут.                                                         Я не верю себе не фактическим фактам статистики жизни. Пусть я думаю вечен. И здоров я как с прерий американских бизон. И солнце горит на востоке.  И в молодую бабешку с бугра я влюблён. У неё же крутые бёдра. И белая сочная плоть. Ты в фиалках гладиолусах с заголенным подолом без джинсов спала. И искали менты и свекровка   тебя.                                                                                                       утро разочарований. И обид. Небо жёлтое. Небо алое надо мной в чёрных облаках тяжёлых висит.                            Салонное. Элитное.                                                                                                                                    Это боль в искукорёженной исковерканной обшивке на разбитой умершей ракете. Мгновений.                                            Вот и снежное утро. Соболиные дохи первостепенной гильдии разбогатевших купцов провиденьем по волокам с кистенём на покосившихся дремлют деревьях ольховых. Исключительно перламутровое. Перья павлинные важные гибкие плавные сыплются на перелинки в перекрёстных уснувших на время пришельцев небес. Неокринных. Как незаконченный некролог о неизвестном землянам инородном вселенском помазаньи. Очень слишком таинственно мудрое в белых тогах завёрнуты мысли лемуров и ламантинов прибрежной волной в ржавой пене оленей рогатых косулей с пантами целебных рогов из-за тундры, упавшей в море у айсбергных льдов на ветках остывшей сирени ночной.                                                        Белые козы зааненские с мощным сатиром козлом яблоки палые собирают под снежною яблоней роясь уныло в замёрзшем на яростном   ветре пришельце снегу.                                                                                                                  Вот и кончена призрачная белая жизнь. И памфлеты писать не с руки. Сигаретой дымит в шляпе спенсерской имажинист.                                          Вот и снег. Всю планету засыпало напрочь. Рыхлый. Мощный. Сугробы вокруг всё сплошь, сполна замело. Видно небо прохудилось, худое опять в декабре. Всё идёт и идёт бес конца. Нет следов. Ты как всегда не пришла. И теперь и наверно никогда не придешь. Вот менты узнали и сказали тебе и свекровке. Да и ментам я сказал, что не было тебя у меня и не знаю тебя.  А взяли в пивнушке тебя за бутылкой палёной вина. Не моя в том вина.  Напугали. Да доканают скоро. Такую работу с тобой провели чтобы ты не ходила ко мне. И сломили сломали тебя. Отношения наши с тобой прекратили. И меня себя ты убьёшь. Связи наши с тобой прервала навсегда. Ни на тебе, ни на них, ни на мне нет креста.                                                                                                                                    Ты с бараньим ухом палёным паяльной лампой  в кровавой руке лесбиянки. И с рогами свиными на голове куртизанки пьяные песни хмельные поёшь. Во всё горло на улицу кривую орёшь.                                                                                                                                Вот опять я один на бездонном пространстве меж яростных сказочных звёзд. Вот опять тоскую печалюсь и нет никого. Только мчится корабль мой мгновенный в пространстве моем невесомом и фантастическом мире. В обнимку с тобой белозубой и сочной, как вепрь на вертеле поджаристый,              вкусный              Единственная во всей Вселенной и хороша несказанно. Но сегодня ты не со мной. Очень жаль. Это трагедия нечеловеческого мира людского. Вот опять я мечусь по пустыне бездонной.                                    Всё коммандос следом идёт, толпою идут прут обезьяно человеки гориллы макаки меня уничтожить я один на бездонной пустой планетке. Астероиде лунном, ну, типа, наверно, огромной луны. Нет мне пристанища в жизни. А пристанище нашел я на моей разбитой ракете. В сохранившемся старпом кубрике переселения военных водородных планет.                      Всё лицо в наркотической пыли венерианской. И лицо, и мозги и душа проходимца шального. И дорога меня не туда завела. Эта улица мной позабыта бродячая. Этот дом общежитский навечно потух. И блистают во тьме в тиши непробудной святые багрянцы. И в душе ничего кроме грустной печали фактически нет.                                 В голове моей только нудный шум сумасшедший, но я не стал на него обращать внимания, дело в том, что оказалось, что шумит у всех от зловещей тишины раздражающей и уничтожающей безысходности. Как будто чего-то не хватает, и я сделал что-то не так как все. И нужно бежать в прошлое, и исправлять свои ошибки и обиды и бороться, и драться. А что происходит сейчас здесь со мной кажется совершенно не значимым.                             Разбил в жерлах в остывших соплах банку консервированных вишен. Варенья. Засахаренного.  И пришлось нести дезраствор и промывать целый отсек. С трудом настроил передатчик для сеанса. И не существующим пока будущим. Только в зачатках во мне.                                                                                                        Выносил из ракеты в палатке наносной космической огромной только что и вылазит через жерло ракеты ступенчатой. Это были допинги и витамины для парения кожи. Трава зверобой и веники. И попадал Иван чай который я отставлял себе. Опять чефирю. Пью заварку. Чёрный, зелёный чай. В БП нет никого.  Высадился на какой-то голубой маленькой планетке. И заперся в своей изломанной покосившейся от удара о землю о многочисленные удары пробоины и побоины синяки. Но в ней тепло и с камином обогревателем почти жарко. С калорифером. Главное, чтобы не было никакого пожара и всё.                                                                                                                                                  провели дезинфекцию комбинезона, скафандра, потом прошла сушка. И ещё в сыром я уехал. Кормил и поил овец и коз кур и уток. И свинью. Маленький            компьютерный поросенок куда то исчез. Такой озорной и весёлый                бегал по всей усадьбе и взлётной полосе. Было холодно и в двух кабинах помещениях я включил обогреватели. Пришельцы ушли в другие плоскости ликвидировать остатки старого разбившегося левитационного корабля.                                                                                                  Вот и слетал к дочке. В азиатскую зону. И теперь весь разбит как старая изношенная машина.                                                                         Эта энергия кинула на камни вулканные в объятья сочные. И еле-еле ожил у лавы, раскалённой кипящей. А дальше всё только и начиналась. Нечеловеческим. Неуправляемым.                                                                                                    Вот и началась цветущая планета жаркая с вечным как вечный жид даже холодной зимой настоящее лето. Забравшееся как птицам в гнездо в гладкую в пуху тополином лебединую светлую кожу.                                                                            Плачут деревья степные. подобралась. Вешая птица. Красавица. Только буду в своей богоплазме скитаться. И тебя вспоминать проклинать чертову ведьму продажную смычку. Блядь несусветную   алкоголичку. С которой я месяц в обнимку в постели в обнимку любови жестокой прожил. И ничего не достиг. Кроме тела твоего сексуальной путаны. И себя как всегда погубил. Звёзды мои мне сулили с тобой расставанье. Скорую смерть                                                               от рака тебе.                                                                               В кольцах я погибаю в метеоритных камнях заблудился на корабле. Сотни пробоин от метеором горящих. Губу твои горят сожжены на холодной луне за измену и верность безумную.                                                           Мы с тобой совсем обезумели сошли с ума от бесконечных полетов по бренному промозглому, холодному космосу. Вот и закончен мой плазменный парсековский путь. Колешь грудь мне своими навигационными мощными серьгами самыми модными в новой галактике.  Ем, жую венерианскую травку и запиваю её Иван чаем.   Вечером бегал перед сном по комнате по кабине корабля трусцой один час десять минут. Очень в медленном темпе, почти шагом. Имитация бега. Но уже и не ходьба. Подключаю другие беговые системы мои компьютерные биологического киборского0, организма.                                                   Что б не толстеть сбросить вес. конечно и для допинга. Почти чефир.  ем стылые яблоки с яблони с нашего сада.                                                                        Ел вчера от сына контейнер от пришельцев плов рисовый с курицей и хлебом. Хлебной плесенью зеленой как китайский порох сквозь бортовой набранной с астероида с обломка выброшенной остывшей солнечной плазмы, выросшей в сырости кабины корабля ОС. От межзвёздного путешествующего вечного вируса бессмертного. Удаётся его усмирить и прекратить рост бактерий бородавочных и грибковых.                                        Вот опять приземлились. Вынужденная посадка начался депрессивный межзвёздный синдром. Депрессия звездного умирания одиночества в пустоте безответной.   Твои карие глаза волшебницы и колдуньи цыганской выкатились из орбит и унеслись куда то меж планет.                                                                                                         Всё привиделось. Всё приснилось. Миражи. Да иллюзии мозга, покрытого тайной вселенской. Только ты и реальна была. Но нет тебя вещая птица земная со мной рядом. Сулящая гибель. И нет в тебе вещего знака. Корабль мой разбился о мёртвые звезды.  И путь бесконечный остался в сияющих звездах. Неисполнимых желаньях. Прозрений скитальца вечного в звёздах, умерших давно. Остался лишь свет. И больше нет ничего в бездонном пространстве. Ничего кроме света. За   которым уж не ничего никогда и не будет.                                                                                                                                                         Белая ночь моя странная. Снова явилась ко мне ты из неба из космоса. Дева степная, лесная Громкая яркая звонкая. Просто как ветер перед грозою шальная и свежая озоном прозрачным наполнена.                                                                                                      Яблоки с яблони в нашем саду рву для тебя. Груди твои напитал Острые, сочные словно в сметане ножи. Из шоколада топор. Новогодний. Как сувенир. Подарочный странный головку твою рубить за измену. Фее воздушной, лесной.                  Утро торжественное перед кремлевским концертом из консерватории по абонементом. Девушки плачут в лиловые плотица в пятнах фламинго аисты счастья извечного вечного с жухлого смятого пальцами сильными от лесорубов. Белые ангелы нежные плачут в плечо моё утром ранним аллеи все поразрушены и сожжены. Бегают призраки старых лолиток из эмигрантских кругов. Вешалки виселицы врагов. Песни унылые большевиков, белогвардейцев на полках на стеллажах мёртвой петлёй поразвешены. Канули в вечную лету холодную. Прошлое лето ушла за тобой в раковый корпус.  Все предсказания сбудутся что из меня изошли.                                                                                                            Пластилиновый мир.  ты из лёгкого пластика. Ты дельфинка безумная. В эротических ластах кидаешься в мутно солёные волны.                                                                                                      Всё уж в прошлом осталось навечно серебром чёрным и золотом белым. бездонные знания раздавили твой мозг.  подводные дюны засосали на рыбьем кладбище твоё нежное серебристое тело русалки.                                                                                                                                                    Путевые зарисовки я как-то писал твоей корявой рукой. Восковой и мертвой, потом она и ожила цветком нарциссом душистым, и на ней наросло мясо и тело без розовых костей гибких твоих пластичных планетарных плюсневых косточек лучевых прочих.                                         Экспромты, снятых копий, отсканированных несуществующих в реальности документов, восстановленных по черепно-мозговым оттенкам в сгустках сохранившегося и ожившего через тысячелетия, ставшего уже космическим спутником, вымершим от ураганных звездных волн штормовых гравитационных цунами. Карманные заметки в полу сожжённом комбинезоне скафандре найденные у погибшего, потом реанимированного реакарнированного над пустотой с орбиты сверхзвуковой супер световой раздробленной до мраморной щебёнки и пыли, говорящей. Вот мы с тобой дошли до конца космоса. А может только до центра. Это только нам кажется, что мы на краю. За границей космоса.                                                         Разумной планетке. Дождевые, смытые полу смытые растворенные, собранные в квантовой силой мозговых установок по прошествии многих вымерший от радиаций столетий. Заметки. Экслибрисы. Засекреченные документы. Судебные показания под присягой. Достоверные фактические факты и подлинные признания космического навигатора высшего класса. Судовые.  Звёздный навигационный журнал. Капитана межпланетного, межзвёздного корабля. Орбитальные дневники астронавта. ОС.                                                                                                Включил третью отопительную пылевую гравитационную систему сохранения ушедшей жизни. Корабли все мои сгорели меж огненных звёзд прозорливых. Унылых. Весёлых. Шальных. Продвинулся на тысячу лет вперёд. А там уже ничего и нет, всё исключительно вымерло от ядерных войн. Не осталось ни одного человека. Обезьяноподобных только бегают призраки из моего воспалённого мозга.                                        Здесь всё время страшная темень и исключительный холод анастатический за кабиной. Только твои глаза отдельно от тебя передвигаются за мной. Вчера видел тебя. Призрак не остановившийся всё на бегу. И опять я тебе пожелал смерти. Искал клонированного кабана. Но безрезультатно. Хрустальный солнечный день. Разлетевшийся в дребезги.                                 Солнце слепит глаза, так что невозможно печатать. Послания свои в вечность, и в будущее, если оно будет для высшей расы, не погибнет она от войн и катаклизм. Болезней. Просто вымрет от старости и невозможности продолжить род.                                                                                Там была священная роща аборигенов, поющая на ветру послания людям и через тысячи лет. Как письма, как мобильный      телефон. Были вмонтированы проводящие конденсаторские системы. И деревья были как антенны, как корабельные мачты в плавании виртуальной информации.                                                                                                                      Потом отравился сивушными маслами, вошедшими в пробоину космического корабля. Продавец на той подлой планетке горной, надгорной продала мне паленую, две бутылки вина. Она мстила за жену своего племянника. С которой мы гуляли, сплелись, сошлись.  И мне пришлось её выгнать. Мне было жиль её. Но ей всё равно так и так умирать. Даже я не в силах её вылечить. А ухаживать за ней в рвотных массах я был не в силах. НЕ в состоянии.                                                                            Я бродил среди бесконечных шёлковых алых маков. На грядках заброшенных Пестрых. Веселых красавцев. Как девушки в бальных платьях, платьицах. Сосущие из глаз моих буйную кровь.                                                                                                                                                                  Ты окислилась от озона земного и стала ржаветь.                            Дули ветра бесконечные, степные, злобные. И я был полностью уничтожен и смят.                                                                      Разбитная бабёнка пьёт уныло в пивнушке вино в шелке белых лоснящихся ножек в чёрных капронных чулочках, колготках истекает вся соком пропащим, балдёжным и яд кобры в своих поцелуях несёт и верную гибель сулит красотой неземною своей. Не ушла. И уснула там, на столе, и тут же бегали колхозные лошади в загоне из берёзовых кольев. Дано исчезнувшие уж лет пятьдесят назад. Заходить в запретную зону я не посмел.                                         Сидели псы на цепи, злые сучки и торговали вином паленым в стаканчики наливали. С расплавленным ядом.                                                               Вот и осень заранее отпела обедню по мне. Осколки впились под кожу мою золотые, брошенные россыпью звёзды ночные. Мир стеклянный зеркальный окончен давно без тебя и с тобой навсегда.                                                                                               Вот и осень. Осенние сказки расскажет мне ветер холодный унылый, промозглый. Всё закончено. Нет ничего. Ты исчезла навечно шальная девчонка, бабенка на ракете бездонной и исчезновение из материального ясно со мной. И тебя теперь уже никогда не будет. Никогда не увижу живую. Только, может. ещё тебя повстречаю на веранде над пеной на летней веранде ночного борделя кафе для почти что клошар. весенней забытой поросшей бурьяном.                                               В марковитом жабо ты сидишь на венском стульчике, ручки сложив. Точёные на коленях, литых как ангелочек красивый. Вот и                окончилась. И от рака печени ты умрёшь через полгода.                                                                                                      Ты реакция радиации радий злобный и нервный.                                        Это певчие птицы поют. От унынья пропавшие пташки земные. Ты небесная птица любви и разврата.                                                                     Шаровая молния осталась в больной голове. На яву и во сне.  Где ты нет уж тебя. Сам два раза прогнал. Над Маракотовой бездонной бездной промаршировала. И давно уж наверно у родных своих умерла.                                                                                          Я в волшебный сад персиковый зайду. Буду пить золотое вино за тебя до утра на снегу. И косточкой зубра с пущи я закушу из святого костра.                                    Ночь без тебя. Одному хорошо. С чифирём и кофе монарх. Буду я над тобой хохотать. Поросёнка хотела ещё купить перед смертью вьетнамского. В этом мире пустом и прозрачном. И совершенно тупом. Ты вино золотое моё. Пью тебя по утрам и всю ночь налегке.  Только печень молодой и вороны, сороки сырую клюют у тебя вечерами.                                                                      Дождь пошёл. Хотя земля уж застыла давно. Осень. Скоро зима на дворе на земле. А под Новый год ты возьмешь и умрешь. Это праздник подарок. И свекровке и мужу и детям твоим. Так спешили они тебя хоронить. Своё получили сполна.                                                                                                                       Бегал в вулканных дюнах спутника ракеты, как на дохлом. Где невозможна никакая реальная жизнь. И только мрак бесы скачут там с крестами божественные мистические профессора. На извернутых кольцах пружинных.  Весь прокалился я. Зажарел. Снова тебя не увидел. Сам твой призрак неместный небесный прогнал. Пиво пить за полночь. Ты и ушла. Это и лучше по галактике эпидемия вируса шла. И ты умирала. Спермы чужие инопланетные инородные свернули тебя. И ты начала блевать. И тошнило тебя над ветром дезинфекционным. над левитационным кораблем космическим странником. С твоими новыми призраками умирающими и вновь раздающимися. Рождающимися. Мне не было жутко. Только по началу, вначале. А потом всё прошло. Ушла и ладно. Я не в состоянии был ухаживать за умирающими метастазами, орущими на весь космос от боли в боку.                                                                  Там эльфы живут в небесах за веером туч неземных скороспелых тяжелых от капель дождя. Глаза твои так тяжелы от металлов спектральных замедленных векторов тяжестью ядер планеты, сошедшей с орбиты. От гейзерных взрывов вулканных. И нежную кожу твою обожгли, у бабочек крылья в пыльце улетели на ласковом ветре горячем в расплавленной лаве.  Накрашенная, это эма, от мира сего забалдевшая, крышу снесло у неё. Это мирное семя дурманного мака цветёт на поле, на не вскопанных грядках, выставив выпуклый зад в лохматых лоскутьях вечернего платья, убогие духом. Падшие славные свечки венечной венчальной продажной любви.                                                                                           Видения таинственной незнакомки изнеженной дамы на меркнувших звёздах двойных превращений за плоскостью газовой пыли. В глазах с поволокой дурманных туманов злодейских            нирван. Всё стерильно, операционная на мозгах. Извилины серые все разлетелись давно, лишь капля осталась случай         генов в турецком седле, на седалищных нервах.                                                                                                     Пили все тройной одеколон. И сразу ты появилась бешеной прачкой разнесшей мозг мой  череп стерильною стиркой    герпеса на изящных трактовых губах марионетки испаньольского ранга.                                                                                   Жёлуди сыплются в горло трахейное ржавых ольшиных, ольшанных трясин. Топи вместо унылых светил веселят космодромцев. Багульник цветёт над усопшими эдельвейсами поздним раскаяньем прерий глухих, удиравших от мести безумной бизонов. Это танки с лазерными пушками с перемежением межзвёздных пространств. С гипнотическим   пистолетом кончают жизнь на пантерах раздавленных курс несусветной лояльной к металлу, свернувшемуся в трубки пломбира в жару перед боем, желудков лужёных уже неживых, выделяющих сок пепси токсин с желтизною погнивших крестовых гробов.                                                               Родила обычно под утро пред смертью в чёрной сутане Таёжное тяжёлое рваное навзничь клочками тигровое бремя из крокодильих чёрных пятнистых яиц. Дупловых. Пустых. Галантных галактик тяжёлых таньги на размен для продажи баранов сверх звуковых и сверх видовых. Невесомое, твёрдое, лапы медвежьи с костями лосей.                                                                           Игривая и франтоватая леди салонного зала салатного цвета в гирляндах из попугаев укропных и цирковых гиревиков на арене, развесистый клоун с дырявой гитарой и с крокодилом в поломанных вязевых пальцах хромых мелькнули в мозгу и воплотились в московских бульварах сановников важных чинуш. Из любви и разврата несметных богатств. За портьерой, пьющая легкий кубинский портвейн португальский с ромом белым и черным, семидесятиградусным со вкусом гавайских сигар. Да финская финка в боку шансонетки из бара ночного норд-вест.                              Ласковая лаковая фея лесная русалка на ветках сосны порыжевшей от старости, ветра и зноя лесного, прохлады ветвей несусветных.                                                     Капли лимонного лимонада антилопы своим языком слижешь за полночь в постели лунных кратеров, саван. Как лилипуты беснуются утром на сцене бродячих театров. Антрепренёр не придёт. Ты ушла от меня навсегда в лаковый космос, занавешенный бархатным одеялом занавес. Кончен антракт. Вездеходы стоят, чтобы снова отправиться в жерло вулкана.                                                                          Это лиловые ветки ночью прозрачной льются с латунных небес. Космос дикий и странный. Памяти нет об ушедшей кипящей звезде полевой. Липы вскипели, латунное олово вещие знаки великанов стоят на высоком пришельцев челе.                                                                                                 И вою на звезды на мгновение вспыхнувших как раненый волк одиночка смертельной пулей метеоритов, сгоревших кошем бессмертным. Вот уж оглох, постоянно лишь слышу гуденье сорвавшихся в бездну планет астероидных. Где ворковала на ветлах киборских. Без планетарных сегодня спариваний подсадных уток. Манекенов. Ольшанников медных в коррозии рифов ПЛАНКТОННЫХ. Замшелых. В красной крапиве металлов бескислородных. когда я ушел от толпы надоедливой. И теперь по воле рока в невесомом пространстве привязанный на заклёпки, ремешки в спальном мешке, гамаке. Только иллюминатор из стеклопластиков металлических без тяжести притяжения жизни, как зонтик бульварный японских проспектов блеснул над умершей погасшей звездою. Над мансардой твоей с двойною крышей на спутниках старых. Искусственных. В гейзерные острова. Воробьиная стая вспорхнула поцелуев эротических зрелых немного чуть налегке. На меня опустилась за полночь венцом первозданным терновым. С вороним мохнатым крылом вороным. Ты и вьешься, как вьюга январская, вечная в небесах надо меною бездонно.                                                                         Принял горячий венерианский допинг кипящей девичьей полу рыбьей полу человечьей русалки киборга. В твоих призрачных несуществующих поцелуях. В помаде с спутников вещих колец обручальных пространством, гудущим и злопамятным мести мстительных, словно спутника разжиженных сладких у комет. Ты меня не гони. Я и так уж пропал. Неверной усталой ветлы окаменевших, звезды путеводной для погибших экспедиций земных кругосветных пропащих от эхинококка медведей на серных островах у границ.                                                                                                                    Это страхи земные, разбился о землю, о горы вулканные.   летел на левитационной ракете. И устал, отравился маслами сивушными, белые реки горячие меня поглотили. О твои нераспущенные косы девичьи русалки. О острые груди шиповника алого. Загоревшие ветки изломанных рук маркитантки. О бешеный нрав лошадей, мохнатых мустангов. Ласковый круп твой кобылка лесная пришелица – инопланетянка громко звенит в тишине неземной, безвоздушной, и каплей прозрачной летаешь острых грудей перочинных ножей в невесомом пространстве.                                                                                                    Вот и воет снежная вьюга под окном в сентябре. Гладиолусы сломаны, память померкла, и к звёздам дорога закрыта, да и здесь на земле нам с тобою хватило бы места. Только вьюга о чём-то смертельно просит. Черемши на, продажная, стонет и имя своё все покрыла таинственным мраком. Я целую твои миниатюрные ручки из лотоса из деревьев японских чужих мне.  Продажные твари всё лазят вокруг. Исчезнут наверно по воле фортуны удачи небесной. Ведь мир же создан кем – то всевышним. Гораздо умнее, чем мы. Чем я. И мозг мой носитель лишь тебя и тело, и сон всё для неё.  Но пока хоть живые.                                                                            Это белые гимны поют гиминеи, собиратели миры и винограда, и помидор бычье сердце. Имитационные аисты счастья с телами курсисток гимнасток из института. А мы прямо идём по курсу на северный полюс. И альфа кометы.                                                                                                                                    И отошедший разум, живущий отдельно от тела совсем помутился. Там была, плавала в гипофизе и под продолговатым мозгом в седалищных нервах. сияла, искрилась и плакала чуть- чуть не стандартно, как птичка иволга птица бездомная аист или альбатрос. Разбился спутник небесный о жерло астероидной ямы. И всё было кончено сразу по мановению ока. И я живу в отлетевшей кабине на горе. И рад, а могло быть и хуже. И я от тебя никогда б не вернулся назад на сырую и мокрую землю.                                                          Снова вспышки гнева, красивая гимназистка. Пронзила меня иглой наркотической вздыбленной. Это энергия неуправляемая кинула меня вниз на камни, вылаканные. И я еле – еле ожил потом поутру у лавы, раскаленной кипящей, сверх разум за космосом.                                                                               Вот и встреча с тобой дорогая матрешка. Танцовщица моря на дне морском варите коралловых рифов.  Это снег. Это волны извне унесли неизвестно куда. Не простили. Не пожалели. Не приласкали. морским дьяволом человеком амфибией с лёгкими акулы, касатки на время. Неопределённого срока. Как прозрачны плавники. кожа и светятся в ней подвздошные косточки ключевые. Как кожа бела и ярко искрится. обречённой во тьме океана бездонного.                   Ты не жди у иллюминатора, сломанного разбитой о камни лунной ракеты. Привенерианской. Блондинка. Манекенщица. Оживленный макет. Не оживай с раскрытыми крыльями бога. Венеры любви. Не становись человеком с компьютерным блоком внутри вместо сердца. Будешь только страдать. И сгоришь от боли разлуки депрессий печали. Слишком я далеко улетел от тебя. Переместился в другие плоскости. В другие миры совершенно с другими материями гладкими из сновидений.                                                                                                                                                                                               Снова взрыв балалаек активных нейронов веселья шального. Черногорки икристой. Албанской. Турецкой потомки. Шаловливой предвестницы бури душевной. Изломанной страсти смерти и жизни коварной. Изменчивой, любезной на ласки за деньги. Банкноты, на всё что угодна, согласна дешевка красивой подделки миражной кокетки из сновидений.                                                                                                     Я потомок хромых волков и диких коней. Самого хромого фронтового раненого израненного дьявола чёрта степного лесного. Ты смеёшься смехом шальных шалав красотка божественная, чертовка и метла твоя, на которой летаешь собирать умершие звезды, давно в углу стоит и гниёт.                                                                                                              Ты потомок прямой от растений мигрирующей осени поздней зловещих дождей проливных заунывных тоски и печали моей обречённой. Чудесных волшебных говорящих разумных цветов. Эдельвейс. Ты царица и дочь императора тубик толи ручки бери-бери атрофировались от безделья заведомого и обосновано царских кровей. Мои вещи знаки угасли в повседневной Америке, и я к землям прохожим земным не припал, плясал, танцевал у костра с коноплёй с обнаженной до бёдер горячей с индейкой, сгоревшей в костре приношений от засух и зла голодовок многочисленных веток людей. Я один. По тебе я хожу и тоскую на далекой пустынной планете.                                                 Это сон был чудесный. Чужая планета из кварцев, красная из протуберанцев. Облака над тобой приносили печаль и печать отреченья, забвенья. Сколько было всего, неизвестная дама ушла навсегда за обломанный горизонт первобытной невестой компьютерных игр и сомнений алгебраических, тригонометрических вычислений твоей неизвестности, непостоянности.                                                                 В квазарах запряталась, в квадратных кубах. Кубических выгнутых сферах своё ветреное сердце. И меня позабыла в новых открытых галактиках. Ни во что моё пребыванье не ставила. Даже не потянулась ко мне своими тонкими хрупкими веточками из персиковых нитей волос в красной хне хитиновых мышек.                                                                                      Ты прозрачна, как адовый крик в слюдяных, кварцевых туфельках выломилась на траве абрикосовой, хмелем зеленым посыпана в пьяном угаре. Превратилась под утро в огненную бешенную необъезженную кобылицу-мустанга.                                                                                                                                                                                                                                                Всё, стала ты звёздною пылью. Венерианским допингом наркотическим. Просто балласт, баланс для скидки в пространство пустот безвоздушных.                                                Ты опять попала к ним в плен бесконечный. Избита была до полусмерти, а, может, скончалась уже. Хоть добровольно сдалась после встречи со мной. Вопреки мне и желанью моему остаться навечно с тобой. Ты не жалела меня и своё получила от них. Дождевые черви ползали там по планете после дождей бесконечных. Унылых. Но мой мозг воображенья, фантазий справился и с этим.                                                                      Корку хлеба сунул с целебной плесенью в рану, кровоточащую воспоминаний и обид о тебе. О твоем уходе за сферы вселенной из кварца и ледяных осколков базальтов предсердий.                                               Нет ни единой души мигрирующей по чужеродной убитой планете войной атомных извержений сверх – разума гибели и катастроф безвоздушных. Я давно потерял все силы, а тут уже месяц напружинился, ждал чего – то такого – прихода красавицы всевышней моей.                                                                                        И я заболел очень странной и неизлечимой болезнью – и вновь появляющейся иногда совсем из других материалов и слайдов, и конденсаторов, перегоревших. Из крови и мяса ушедших воспоминаний. Допинг сыпался сверху на язык обречённо, желая меня поддразнить, а, вдруг, я забуду про штырь, про гвозди, вбитые на память в дырявый космический мозг. Красный, розовый порошочек с небес венерианский. И ты появилась на час. Даже, на двое суток. Со мной обнажённая, пьяная стерва, мегера. Непродажная. Мусорская дешевка в скафандре дырявом. А, значит, ты умерла. И покойная шлялась по дюнам вулканным.                                                                                                                Мы с тобой вчера чуть не умерли единым, небесным. Созвездием света. Чистейшей воды лживые были фальшивые сотни купюр валютных. Золото рухнуло. Навзничь упал раненый волк. И затих. Всё решено. Все предсказанья сбылись.                                               Космическим, влюблённым обоюдно существом на пластинке пластика фоно, снятых со стен. И оставшимися так и живыми в их образах. Львы, волки степные с них сходили живыми, так и гуляли по комнатам, кабинам ОС. Каменный снег летает над пустынным вулканическим кратерным островом сплошной дырой сквозь их маленькую планету астероид. Где безъядерная система космических тел. Солнце выскользнуло в иллюминаторе над двойной звездой, на той разодранной планете семь солнц. Мы ж с тобой обнялись и вжались от тоски в кожаное кресло корабля, раздавленные мыслью бесконечности. За которой стояли только огни, свет. А материального мира уже давным-давно не было.                                                                                                                              Ты в скафандре бескислородном венецианка, марсианка, ведьмячка. Не оставляешь своих следов на безвоздушной без притяженья планеты чуждой космической пыли в витках спутников, пересечённых с Сатурном. Ты дрожишь при одном моём имени, при одном моем воспоминании. Произнесении.  Сладкие текут шоколадные твои губки в вишнёвом малиновом сиропе. Всё закончено. Нет уже течений в космосе, прений уж нет. Всё давно уж погибло. Так и не узнали, откуда всё это взялось. И куда делось. Неизвестно. Но она не подчинялась никаким материальным законам. Ты красивая, сучье вымя коровы не стельной.  Моя дорогая с трущобы принцесса. Все смеялась, ставала ко мне маленькой, крепкой, огромной мордой мохнатой, слюнявой. Беспокойная птица стрекоза, журчащая из водопада под мостом разбитой                плотины. В мою яму всю заполняла собой, не было вместе всем пустот в черноте ипподрома комических колесницы. Нечестно по отношению ко мне. Но я уж привык без тебя. И приходы твои в образе призрака не смущают меня нисколько ласковым лаковым лайковым ручкам в перчатке командира создательницы космического корабля за пультом ликвидационного парсековского управления. Капельки выпила молей летающей спермы, наполнив её вишневым соком из шприца навесу. Розовой вишневой окрасом не подавилась. И кокетливо шутница всё проглотила, чтобы не засорять атмосферу космической летательной орбитальной станции. И исчезла, растворилась, не открывая люков выхода в безвоздушное пространство раскосой фиалкой каменного метеорита. Биллиардных шаров на зеленом шафране разогнутого неба бесплотоядного. в пыль астероидную в этой системе абсцисс.  растворилась через стенку космического корабля не пропуская, даже, нейтрино. И лучи и солнечный плазмо – ветер. Чтобы дальше бессменно лететь к ведомой планете квазар ной, заданной мизерной цели. Закодированной мозге ящериц с оторванными хвостами. И ждать прихода, воплотившегося по воображению представлению моего перевозбуждённого отрешением турецкого седла под мозжечком. Под подвздошной костью.                                  Огнедышащая самка ленивцев. Ветер трапный воспалённое облако древа безумного. Пионерка, планёрка   уж давно сошла с рельсов, опрокинулась, завалилась на бок, как объевшаяся, вздувшаяся, обезумевшая, вздутая дутая овсом корова, классный паровозик, на котором везли на лесоповал. Зам черникой. На 32 километр. В строгий режим на расход. На развод. С ума тысячу лет назад.                                                              Вот нормально пролетела моя последняя жизнь, воплотившая в раскраденные камни лавины вылаканной. Всё был один на пустынной планете бессмертия. Парадоксально. Вот опять заунывные песни тенёт твои марсианки. Маркитантки безмозглой. Переселенки с красной, разных цветов планеты.  Дала на встречу с вендеттой, берущей в ушную раковину в коралловых – рифах и в откровенно красный накрашенный пылью созвездий пятых колец, вывернутый, бескислородный рот мозгового сморчка.  сгорела в космическом корабле призрак бесноватый. Юная испорченная. Может, живая. Может, и призрак, у меня, поджав миниатюрные ножки японки, на коленях уныло и весело аистом белым московским японским токийским сидишь. Так уютно пристроившись в гнёздышке астронавта, пришельца из богоплазмы. Ты огненная. Огневушка моя лесная. Я погиб, мой корабль о неизвестные мне звёзды разбился. Твои руки, умершие, в ярких звёздах, браслетах. Браслетках с Млечных путей. И глаза твои – звезды двойные пульсары небесные. Всё закончено. Вот и погиб я один на пустынной     , небесной звезде. На горе. Без тебя. Толи унылый, ласковый голос звучал за кустами малины, лимонника.  И в огромных, в гроздях хмеля, увитый. Который я собирал для усиления кайфа, допинга в холщёвый мешок.                                                                                       Розовый             ротик малиновый, вишни раздавленной, в белые зубки.                                                                                                 Ты пришла ко мне вишня безумная. Ты кентаврка с головою и задом кобылы и человечьими сиськами. Я скучал. Я давно уж сошел с ума. Ждал тебя мой призрак безумный летучий. И не дождался вначале. Я же знал. Что ты умерла. Сам тебя хоронил. И ты восставала, чтобы меня третировать, надо мной издеваться, дева. Дама чокнутая, безумная из 19 века графиня, расстрелянная коммунистами.                                                                                                                                                                            Вот опять я на планете пустой и кровавой. Да железные кабаны где – то рядом ревут за стеной во тьме. Только призрак твой очень реальный, живой бродит рядом, мельтешит очень маленьким нервным телом гимнастки, эквилибристки в зацвеченных звездах ночных. Ну, а утром исчезнешь, и звезды погаснут в твоих глазках бескрайних. Ты ушла, и больше ничего уже нет для меня ни на земле пустынной, ни в холодном и мрачном, бескрайнем, беспутом, беспутном космосе.                                                                                       Дует ветер. Да снег метёт марсианский. Только ты стоишь голая на ветру. И нагим, мокрая, блещешь холёным, бронзовым телом. Тельцем. И целуешь меня.  И дрожишь. Вот уже с тобой я золотоволосая моя одинокая на ОС 14 час. Ты вся дрожишь. Промокла от метеорных дождей. И мне приходит конец. Гибридные растения саженцами с земли увожу, передаю тебе на красные безводные льдистые планеты. Для быстрой смены климата. То пески горячие красные металлические. Медные, то ржавый холодный грязный лёд. И ты обнаженная на солнце в солнечной плазме. В ветровых парусах, в солнечной буре сидишь.  Поджав красивые, литые, тощие колени на холодном ветру при температуре плюс сто градусов. Вот такой смешной парадокс ты принесла мне в своём хрупком, нежном, эротическом теле, тельце антилопы, ягнёнка.                             Дождь шёл. Дождь проливной полил. Ты промокла вся. И платье твоё обтянуло тебя. Твой упругий, звенящий зад. Это поле гудело, встречая тебя и меня. И безумные крики неслись по степи от косуль и сайгаков, загнанных волком степным. Я устал и зловещ был и дурманен, жесток и абстрактен. Ты кружилась постоянно возле меня. Это был мороз, и листва метелью кружилась, и мой нос и мой мозг замёрзли на постоянном, холодном мокром осеннем ветру. Мы прощались с тобой, чтобы больше не свидеться не повстречаться. Слово ласковое не сказать и нафиг друг друга в ночи не послать. И тебя закопали. Я остался один в этой сумрачной ночи. Чтобы плакать и тебя стараться не вспоминать.                                                                                                     Такая маленькая миниатюрная смела в сладкой любви. Необычная девочка юная. Я так обнимал беззаветно. Как первый раз в жизни. Дули горячие ветры с снежных планетных пустынь. Ты хохотала. Дековалась. Шутковала. Но красивей тебя не было в мире.  Но тайно от меня ты улетела на другую планету. Чёртовая, прекрасная кукла. Ты, наверно, сегодня приснилась мне разодетая, как графиня, спешащая с бала домой на свидание к мужу.  Только снег все летел и летел.    И метель никудышно мела, я всё пил и курил, и прощальные, грустные песни разлуки о звездах волшебной принцессе, И мы дальше ушли за кордон. И разлука меня уканала, и шторм небывалый меня укачал. Я сидел на мели. И тебя не дождал, да и силы былые навечно ушли да ты умерла. Не пришла, не простилась и слово любви на сказала. Да и слёзы из глаз потекли. И ушёл я не знаю куда и напился.                                            Вот опять тебя увидал в стабильный летательный иллюминатор. С распущенными речными золотыми волосами и русалки над лесом над полем, умершим. Ты смеялась, махала тонкой холеной рукой, и я от непоправимости разлуки.                                                                                                 Летал на летательном, двойном левитационном спутнике-кабине в НН за топливом, но привёз очень мало. Стоит страшная инопланетная жара с глобальным потеплением, но пока держусь.                                                                                                                                Вот. Вот и ты моя золотая подруга. В звездном завете одиночества пыли космической. Протяжная. Страстная. Нежная. Нервная. Дама моя. Со страусиными перьями в маленькой шляпке в чёрной вуали на личике классических образов. Образец с картотеки писаний иконных с маленькими малиновыми губками в черной крови поцелуев.  И трикотажное белье для тепла от зимних крещенских морозов защита дворянки наследственной и столбовой.                                                                                                       Это вьюга все вьюжила весь день и всю ночь. Целый месяц. Всю зиму. Весь год на неизвестной планете. Я как демон одинокий на камне сидел приозерном речном валуне. Опершись на ладонь головой.  Думал тяжкую думу. Как жить без тебя. А тебя уж не смог я найти никогда. Был я слишком уж слаб. Может, стар. От рожденья я был не такой. Да и силы ушли в полёте космических, камнепадах метеоритов и астроидах. По орбите, летящей, мне незнакомой. К тебе я не мог бы добраться на свиданье. Но не захотел. И упал на постель, залез в свой комбинезон в спальный костюм космонавта и застегнул запор изнутри, чтобы не улететь в невесомость.                                                Холод. Холодное солнце. Печальное сердце. Ты вышла в открытый космос к другому изломанному модулю и не вернулась назад. Один я остался в пустынных кабинах. И лес на фоно в каплях дождя сырой. Глаза твои млят со стены голубоглазые. И кажется мне, что целует тебя, обымает, ласкает. Другой. Ты бродишь одна и летаешь в кабинах на тренажере провязанная на велосипеде, крутишь педали руками одна в невесомости. Я плачу, и слезы летают рядом со мною, и их выпиваю, что б было ещё намного горчей. Один я остался в решетках окно. Иллюминатор да там все белые земли и голубое от кислорода. И боль осталась в душе такой же. Как на земле, в кабаке всё равно. И нет мне спасенья, прошенья и муки, забыться, лишь пить Иван чай. И в небо тащиться в пустыни космической пыли, метеориты, и пить из пакетиков венерианскую наркоз торговую пыль. Надеясь сегодня на землю вернуться в веселье и радость, в осенью стынь. И снова увидеть тебя и живую на улице города Н. Ты пьяная. Выпьем с тобой. Угощаю. И снова возьму, и с тобой поползем за кусты.                                                     В оранжереях съел много био – клонированных фруктов. Хотя я совсем вовсе отказался от пищи в целях экономии топлива и, чтобы скинуть свой лишний двойной вес фантома. Съел яйца страуса. Тайно от диетологов. Хотя ем их прямо из гнезда их и зарытые в космический венерианский зернистый песок из квазаров самых мелких частиц зародыша, превратившись в квази – анти бактерии.  После катастрофы корабля левитационной               сверх парсековой парковки на искусственных звёздных медузах. Чтобы успокоить декомпрессионные нервы.                                Вот пришла ты в волшебный сад. бесполезно.  Встретить и снять депрессию. И скинуть лишний вес. Панацея от всех бед и невзгод.  Там в школе космонавтом я ходил в секцию средневиков.  На невидимом пьедестале почёта. Закрыл теплицы с помидорами железных кровей для поднятия гемоглобина, то уже начались холода и дуют страшные бесконечные метели и воют в жерло сопла ракет свои тоскливые, предсмертные песни расставания перед вечными полётами. Солнце в каплях дождя отраженье. Аберрацию проклятых чувств. Может. Ты умерла. Может, тебя и вовсе не было на белом таинственном свете. Вот и наша с тобой звезда, где мы были.                                                                 Шум дождя, ты мне шепчешь ничтожные знаки из космоса. Я не слышу. Не гладь же меня существо в темноте с японскими ручками маленькими гейши дочки уродливой императора. Это сон. Ты в солнечном свете вернулась ко мне.                                                                                                                                                        Дул солнечный ветер и север поблёк. И померк. Ты меня провожала, встречала теперь по утрам, за добычей. За топливом я ходил.  И свет над тобою и мной мерцал. И дождь золотой в тунике твой ночной не померк. Это сила на звездах носила твой призрак, где ждали нас ризы смерти ртутной зимы суета.     И снова с приходом твоим ожил. И по моему желанию с неба с изломами вогнуто – выпуклого, скукореженного сыпались на тебя под ноги твои скромные миниатюрные гейши японской. Мордовочки рваной цветы гладиолусы трубчатые хрупчатые, брызжущие на нас.                                 Меня ждали лишь злобные, дикие ветры степные, казачьи. Одинокого волка в пустыне. Ты печалилась призрак мой вечный таинственной дамы преследующий неотвязно меня. Но и без тебя эфемерное женское племя в браслетах в монисто звенящих. венерианской наркологической наркотической пыли в передозах. вот опять мы с тобой в огне межпланетных звезд. Был пожар войны последней.  В горячих объятьях на розовый снег. Небоскрёбы сгорели. Снова ветер был, и солнечный шторм, мосты накладные на шрамы планеты, расплавившись. Мы с тобой лишь в катакомбах бомбоубежищ.                                                                                        Вот и волосу ветер буйный горячий завенерианский в полночь налетел, растрепал.  Непривычный к планете этой забавной, в облаках и синее небо.  Ты не поплачь, что про нас позабыли. Потемнело в глазах. Повалился я на бок. Случайного это действие исчезновенья оставил на следующий раз.                              Вот и вихрь латунный на рассвете отхлынул несусветный и зябкий оставили.  Вот и встретил тебя на шоссе в снеженый зной. В белых косах твоих белоснежных снег лежит, да и инеи серебряный вечный намёрз. Жива королева осеняя. Принцесса трамплинных вихрей всё оборвалось. И мне всё приснилось, привиделось.                                           На перевёрнутом параллелепипеде отдыхаем с тобой. Очень странных и непонятных.                                                                                                                                            Вот опять мы с тобою в огне.  Принесла с того света тебя.  И рассказывай сказки на ночь перед сном.                                   Вот и утро волшебное разорвало меня на куски. И с трудом с усилием воли железной собрал себя в единое целое.  Патефон. Клавесин. Что – то очень похожее. Может, и на железный трубочный церковный орган. Ослепших Оглохших.                                                                                  В одиночестве бренном и склонным к синуциду.  К отрезанью непутёвых и слабеньких, разорванных нервов, подгнивших. И на лопнувших струнах берёзовых веток поддернуться к небу на пеньковой, лыковой веревке степной, аркане для ловли животных маралов. Ты, конечно, не ожила. Хотя этим клялась и смешно пугала ко мне прийти после смерти. Но все  бесполезно. Конечно, напрасно. Ты никудышной была предсказательницей.                                           И больше с тобой никогда не расстанусь мой сказочный призрак. Я за руку тебя схватил. Ухватил за упругую кисть мавританки. Править мирами, дальше катиться в умершие звезды только вместе с тобой.                                   За топливом. Привёз нормально. Каких – то плесневелых пирогов для собаки.                          Птицы волшебные  веют в ночи. Словно знамена полков революции равенства, братства. Птицы небесные, райские счастья в небе бездонном зари поют для меня одного. Белый    цветок из мрамора  легкого в осени серой в вазе хрустальной.                                                                                                   В твоей красной могиле из глины  цветной  сок малиновый. Плаваешь прямо в воде.  Торговала вином португальским портвейном с твоей стороны из кожи бараньей.                                                                                         Это сказочный ветер кровавый твой голос волшебный  принёс. Всё костлявая нервная осенняя смерть налегке приходит за мной по утрам.   С умирающих от одиночества звёзд.  Вот и утро в роскошном шарфе предо мною явилась широкобёдрая дева.  Распутная. Пальцы ломал. И она умирала всерьёз гот рака и вича. И меня не спасла. И себя не жалела. Скончалась сама. Безжалостной синей касаткой. И ко мне больше уже никогда не вернулась.                                                    Женщина в Кс. Так же угрожала полицией. Что я сказал, что у неё рак.                                                            И  бежала за мною за полночь сырую во тьме. Она вся высохла. И превратилась в сухую иву. Погибшую старую ветлу подзаборную. И стояла на ветру гнулась и плакала.                                                                                                                                   Было нападение на меня. Я всё заряжал отрицательно его жену. Она превратилась в огромную белую широкобёдрую птицу,  И летала и защищала меня от него. Не знаю, что это было.                                                              Я, наверно, сошёл с ума. Посреди полыхающих алых роз. Мясистых и нежных.  Как сладостный сон и таинственная явь. Это грех. И расплата и тьма. И болезнь и хандра. И полуобморочный сон. И всё зашифровано наглухо намертво не для понятия человека. Закодировано  создателями великой системы жизни.                                                                                           Посреди хрустального, поющего озона после солнечного дождя, среди  августовского лета зимы. Пред осеннего ветра земного бродяги. И  только этим и спасся.                                                                                     Помылся  у ямы с баком  для полива от ОВ-отравляющих веществ. После взрыва моей левитационной ракеты. Сегодня не поливал. Обосновываясь на вчерашнем кормлении растений.   Пригнал из НН – мёртвого города после безуспешной химзащиты. Немного заработал на топливо. Жара. Напоил аллабайского  полутупого плутонного робота. Утром из ямы – ловушки – бомбоубежища достал породистого молодого козла. Достаю из бетонной ямы уже третьего животное.                                                                                               Ночь. Падаю в вечную, яркую, звездную пропасть, хоть давно не молюсь и не каюсь. Каюсь, грешу.    И сам я не знаю, где я живу и иду я в ночи сам не знаю куда. Не куда не иду. Заблудился. Вижу я свет и ответ на вопрос на любой, и молчу, и ответить не знаю.  Всё на все. И не знаю я сам ничего.                                                                                         Начинаю новую великую  жизнь в бесшабашном, земном,  марсианском  космическом  лихом.                                                                    Я тебе умыкну, украду, привезу, прилечу с неизвестной планеты мне двойной пульсарной  системы.       Я запутался в твоих волосах венерианская нежная страстная дева киборг. Бой – плазма. Моя. БОГОПЛЗМАТИТЧКА.  я затерялся в железных каменных джунглях пустынь. Красных марсианских лесах. Вот отравился фригийским  я ядом древним. Из древнего мира. А может галлийским. Так тяжело без тебя стало жить. Завтра отправлюсь в поход я опять за добычей. За  золотом, за деньгами. И птицу счастья феникс искать, вроде бы так её называют гречанки в голых повязках. Чтобы потом никогда уже не отпускать.                                                                 Впрочем, это возможно не жизнь.  А просто существование с надеждой когда-нибудь встретить тебя. И у обломков скалы воздушной ртути дождать.                                                                                                           Ты опять не пришла ко мне. Я был в панике. Плакал, метался. Вбегал на бугор. Ждал тебя. А тебя всё нет и не будет теперь никогда. Потерял я твой голос в ночи. Всё своё притяженье земное размагнитил. Упал по шкале космонавтов. Щели цианистый дождь. Катастрофа случилась. И оборвала всю.                                            Я увидел тебя.  Тонкий свитер. И на шейке твоей лебединой лавсановый шарф. Тень мелькнула. И исчезла   в темноте неземная. Ты  ко мне подбежала и протянула ручки свои в темноте. И з пустоты темноты. Чёрной ночи твой смех зазвучал родниковый. И я счастлив был тогда неимоверно с новым приходом твоим и жизнь опять началась.                                                               Физический труд по моей системе. Или бег трассой. Сексуально-половой запрет.                                                                                                                                                                  Жизнь пока не буду менять.  И у меня прекрасное веселое сильное боевое настроение. Захватчика космических миров планет  и земель. Без света сплю. Своими тонкими уже подсушенными немного листьями и тонкими сухими стеблями хрупкими как ломкие итальянские макароны, но гораздо крепче их. Я сам ел мое на сковородке толи полусырое толи уже готовое мясное сало. Бегал в трусах по огороду. Загорал. Полил кабачки и огурцы. Дал собаке немного сала. Размотал ей цепь. Немного вхожу снова в ритм жизни посаде моей катастрофы и столкновения с астероидами. И плазменного крушения потока, сбившего меня за обочины всех мыслимых и немыслимых галактик. Всё опять  каждый раз с нуля. Пытался спать.  Мешали андроидные мухи. И никак не мог их убить. Кусали, как иглоукалыванием. И стал печатать свои стихи о моих невероятных встречах с богоплазматичкой. Неземной пришелицей. Вот опять я на разбитой метеоритным дождём ракете. Унесённый солнечной бурей на край галактики, так показалось мне. Как кажется всем потерпевшим крушение космодромцам. Так я очутился на планетке иксоидной. Впрочем,  вполне пригодной для моей жизни. Для меня. Только меня доканывали одиночество и  депрессия, разных сортов ностальгии, меланхолии для инопланетянина.  Высший свет сверх разума кипяшего и холодного.                                                                                                          Сбегал в лес в каньон взлетать  на красную планету ртутную за грибами. Принёс штук сорок синявок – сыроежек да два обабка-подберёзовика.  Натаскал на зиму очень много охабок, нош Иван-чая. Я  завариваю его баками, двухведёрными чанами. И пью кружками и поллитровыми банками. Я совсем чокнулся. Самый безумный  на свете Пришелец. Пью пиво из полторашки пластмассовой из горла и вызываю рвоту – пальцы в рот, в горло, так считаю, что кодирую сам себя, вырабатывая рвотный рефлекс.  Вместо укола.    Кажется, я, вообще, не напивался до беспамятства, раньше, как было, до потери сознания, до кодировки. Целебная трава там гниёт, преет. Всю зиму пил её для сна.  И сплю отлично.  Совсем я наверно чокнулся.                                                                                     Этот остров  разлуки, поющий предсмертные песни. В тонких изящных, точеных ручках твоих скульптуры афинской из греческих мраморов. Больше нет жизни.  Слишком  устал я скитаться по миру в личинах. И скрывать тебя нужно надёжно от  злобы людской. А без тебя тяжело. Убежала к другому. И про меня забыла ветряная подруга развратной молитвы. И молвы бессловесной и сплетен.                                                                                                      Этот чёрный огонь людской идёт следом. Я ушёл, укрылся, скрылся в свою зону БП, чтобы враги меня не нашли. Спрятался я в раковину улитки, в пещеру на необитаемом острове, на  шатровой горе в за предзонье БП. Чтобы на время навсегда исчезнуть от  людей бесследно.                                                                                                                              Вот и лес мой листвой, вершинами деревьев, сплошным морем шумел и бурлил надо мной заунывно, протяжено, вспоминая тебя.  Да и вовсе не было никого. Да случайные, мимолётные встречи. Оставляющие горечь и разочарование в воспоминаниях. И больше и нет ничего. Только вот и осталась одна Богопоазматичка с нежными, золотыми руками с детским пушком на предплечьях. С гладкой кожей бархатистой на задней линии плеча, на лучевой прозрачной, просвечивающей сквозь змеиную кожу гадюки лучевой кости. Мягкой, розовой и гибкой, гнущейся легко на горячем, протяжном, суровом, осеннем ветру бесконечном, сыром.                                     Да и ты ведь не человек. А мираж и призрак. А, может, и нет, вовсе. И ты существуешь. Реально, и тебя надо жалеть, как самую любящую и верную женщину. И не бросать. А относиться очень бережно. Как к цветку. Как к цветочной пыльце.  К опыленью. Как к дуновенью очень слабого, нежного ветра. Как призрачному, розовому облаку. Как к тени на моем суровом, разгневанном лице.                                                                                                             Светилась в фруктовом саду под лимонником из мраморных мягких био – костей.  Лучезарных и нежных, парящая надо мной, и  меня не касаясь предсмертной запиской, узнику совести чести явилась из мраморных гибких био-костей лучезарных предплюснах фаланг македонских.                                                                                                                  Я погиб в этом чёрном огне забытья и фантазий реальных и миражей несусветных, привидевшихся мне на реальном яру.                                                                                                                                      Под окном поют курочки резвые клоны и лимоном. Козы стучат копытами в окно, в стены моего дряхлого, разбитого космическим ураганом корабля. Они едят лимонник зеленый и сочный, тяжеловесный, буйно растущий на стенках моей космической, межконтинентальной ракеты меж созвездий. И едят сладкие яблоки, так обильно, усыпано, как звёздное небо галактик в ветках густых и огромных до неба до звёзд.                                                                                                                        Этот ветер меня смутил. Бесконечный,           печальный и грустный. Заунывный бродяга вечный. Он меня замотал. Замучил. И псам голодным скормил. Я остался один с пустотой. И в глазах светился моих вездесущий, всесильный, компьютерный ноль. Я отстал от всех. От толпы. И я сделался не человек.                                                                                                                                        Вот и ночь моя неверная с роскошными волосами темно-синими, распушенными, волнами ветра лесного прибоя и шторма. Грустная женщина. Публичная, распушённая. Скандальная, перламутровая. Моя одинокая. Шумная. Мои представления о бренном, замкнутом  мире. Смешную. Грустную.