Вагон слегка покачивало. Сквозь шум движения, скрип и перестук колёс сверху, из репродуктора, доносилась плохо различимая речь. Днём, при отправлении, звучала бодрая музыка, позже о зарождении поселения и недавних раскопках кургана рассказал краевед, сейчас включили трансляцию, фразы с трудом прорывались сквозь потрескивания, и смысл приходилось угадывать. Оказавшийся на извилистом участке пути вагон пару раз дернуло, когда ход замедлился стало слышно, как в соседнем купе капризничает ребенок, из коридора исходило дребезжанье, упрёки раздраженной проводницы и щелчки прикрываемых дверей. Вскоре перепалка переместилась к тамбуру и стихла.
Минуло с четверть часа как Долов, перестав вслушиваться в разговор попутчиков о вокзальных порядках, облокотился плечом о раму и хмуро смотрел в окно. Соседи продолжали обсуждение злободневных тем: сокращение строительства жилья, задержки выплаты пенсий, беспардонную езду владельцев иномарок в малиновых пиджаках. Больше горячился, напирая на приводимые случаи, лежащий наверху напротив крепыш в рубашке защитного цвета с нашивками, видимо отставник, полоса бугристой кожи, след нацепленной на крючок шляпы, опоясывала верх лба. Сидевший наискосок его ровесник, глуховатый, подстриженный ёжиком, разносчик аромата парикмахерской на вокзале, в тужурке поверх майки, перелистывал принесенный проводницей “Огонёк”, разглядывая иллюстрации. Сосед по полке, рыжеволосый, с наколкой орла на запястье, достал портфель и, выложив свёртки, ощупывал их, аккуратно складывая обратно. Было душно, мерное покачивание наполняло тело ленью и безволием. Долову хотелось прилечь, освободить зажатую втиснутым под стол рюкзаком ногу, но сосед, поглощенный покупками о причиненном неудобстве не догадывался, а намеренно ёрзать Долову казалось неделикатным.
Терминал полустанка остался позади, за окном тянулся разделенный просёлком жилпосёлок, где теснившиеся поодаль «хрущевки» заслонялись чередой примыкавшим к путям баракам из потемневшего бруса с печными трубами и частоколом антенн, поленницами дров и межами хаотично засеянных огородов. В проёме распахнутой двери ближнего сарая мелькнули силуэты дремавших на жерди кур, нашедших убежище от лая и озорства окрестных ребят. Всё окружавшее давно привыкло к курсировавшим составам и воспринимало их как привычный фон.
Стайка мальчишек на велосипедах помчалась наперегонки за поездом, понемногу отставая, пока проселок не свернул за пригорок. Пыльный ветер шевелил сохнувшее бельё, стол под деревом обступили доминошники, на площадке у свежевырытой ямы замер башенный кран, когда вагон поравнялся с пристройкой панельной высотки с витриной “АТЕЛЬЕ”, в пролёте зданий открылся обширный двор. Поодаль, у ступеней, Долов увидел прислоненную к подъездной стойке овальную крышку гроба сиреневого цвета и крест с латинским титлом, недалеко был припаркован катафалк.
“Странное время для похорон, может долго отпевали,- подумал он, да и крест ненаш, прямо секта”… Двор тут же скрылся, загороженный палисадником у которого подростки увлеченно гоняли мяч.
Чтобы размять онемевшую ступню Долов встал, намеренно неудобно выбираясь из-за стола, перевесил пиджак на крюк на вешалки и сел, задвинув ногой рюкзак вглубь, к стенке.
Сейчас, когда голова уже не была занята обдумыванием возникших в дни командировке проблем, его мысли, встревоженные попавшимся на глаза ритуалом, вернулись к давно намеченной, но всё откладываемой поездке в Кандалакшу. В сентябре отцу должно было бы исполниться 82 и необходимость выполнения сыновнего долга, наконец , добраться и взглянуть на шахту лагеря, в котором отец, в начале 30ых, в то время 18 летний, провёл три года, снова вернулась укоризной. Лагерь в 60ые расформировали, поселенцев перевели, но, по слухам, сохранились распотрошенные бараки и остовы смотровых вышек. Отца семь лет не было в живых, он не смог дожить до перестройки, когда стало возможным запросить в архиве папки дел с допросами и приговором. Хотя в войну отцу удалось вытравить в анкете упоминание о судимости, сведение о которой он, стыдясь, лишь однажды с подробностями поведал семье, она явно сократила его век.
Вагон обступила чащоба, сменившая окраинные угодья и вырубленный склон опушки. Отбегавшая от насыпи почва перемежалась болотной тиной и камышами, вползала в ямы мертвой воды, по весне, наверняка, растекавшейся топью, сейчас усохшей до заводей, пополняемых лишь дождем, но по-прежнему служивших преградой для заезжих охотников и грибников. В них трава склонялась к глади, из которой всплывали, слипаясь в пары мутные пузыри.
Взяв кружку, рыжеволосый сосед вышел за кипятком. Из коридора доносились оживленные голоса, тренье двигавшейся тележки с обедом и щелканье ручек.” Не проголодались? Ресторан приехал к вам. Горячие обеды, солянка, сардельки с гречкой, прямо с плиты. Есть пиво, вобла своя.”
У двери притормозила стойка с грудой мисок из фольги, бумажных стаканов и жареных пирожков, Ужинать по времени было ещё рановато и Долов, добравшийся к отправлению впритык прямо с предприятия, не сумев заскочить в буфет, всё же решил повременить, посчитав, что будет чувствовать себя неловко в одиночку, за едой.
Оглядев молчащих, занятых своим пассажиров, буфетчица в фирменном фартуке поинтересовалась.
-Спутниц нет? Могу предложить пиво..
-Чьего разлива? – откликнулся отставник.
-Саратовский завоз..
-Возят туда-сюда в тепле, оно и киснет.
-Неправда, пиво с позавчера, а ему срок неделя положен.
Не дождавшись приглашения, тележка двинулась по коридору. Отставник развернулся на полке и, полулёжа, сопровождал монолог синхронными жестами. Перестав видеть оппонента, попутчик отложил журнал и откинулся на спинку, смотря в окно.
Разве так с друзьями поступают, сдают противнику за понюшку табака, так русские никогда не поступали, с испокон веков,- продолжил отставник свой монолог, за зверства войны им всё время тычут, но у них уже новое поколение выросло, уже при социализме, поверили в него, строили, не хуже нас, к нам относились как к старшим братьям, которые не дадут в обиду. Честно говоря, и для нас, тех, кто знаком с их жизнью , тем более побывал в ГДР, они были примером. Года три наша делегация с “Прогресса” ездила на юбилей в Иену, тамошнему заводу “Карл Цейс”150 лет, организовали выставку, станки прошлого века, ещё ножной привод, микроскопы, наши тоже не ударили в грязь,- он покосился на Долова, показали в узком кругу, их специалистам последнюю разработку, правда макет, действующий образец первый отдел вывозить не разрешил, визир для обнаружения с вертолёта, ночью, поиск замаскированной техники, танков, создан по заказу военных после Афганистана, заодно успокоить немцев, пусть знают, граница на замке. НАТО тоже имеет такое для своих танков, и на гражданке можно использовать, в ночной охоте, на рыбалке, пограничники, говорят, просят. Так вот, водили по цехам, завод загляденье, станки стоят в ряд, как солдаты в строю, на полу ни стружки, ни масляных луж. Рабочие все на местах, в спецодежде и сменной обуви, по территории никто не шляется, а уж чтобы о бодуна, не наши курильщики. Автобус ходит по расписанию по территории, время на табличке указано. В городе окурок на тротуар не бросят, витрины по утрам протирают шваброй , всего-то минут десять. У нас бабы лучше это время прокурят или любовниками прохвастаются. Конечно, ФРГ на содержании у Америки было, у своих НАТОвских друзей, а так ещё неизвестно, кто бы кого перегнал.
-Так это у вас замдиректора утонул,- прервал его сосед с кружкой, кажется, рыбачил зимой.
-У нас, – выдохнул отставник, – не утонул, а замёрз. Врагу такой смерти не пожелаешь. Ну, они, команда начальников, на Уазике поехали, с ночевкой, они с ящиком пешком не пойдут. По вечеру развезут по двое по разным местам, кого к озеру, кого в затон, а на рассвете с уловом собирают, у них и здесь на спор, мол, места знать надо. По одному вообще-то не оставляют, но что-то,видимо, напарник подвёл, в последний момент. Ну не срывать же рыбалку, подробностей не знаю. В общем, почему-то был один. А ночью подморозило, они несколько лунок делают, прикормили, а сами в палатке. Утром машина подъехала, на дороге никто не ждёт. Стали ждать, но никто не подходит. Чуют неладное. Где он должен быть, пошли туда, да уже и светало. Нашли, лежит ничком, в свитере, тулуп в стороне, думали сердце. Рукав засучен, по локоть в лунку вмёрз.. Сам окоченел, ведь ночью мороз, ящик, коловорот, в стороне.
-Льдобур, – поправил рыжеволосый.
-Правильно, может грабёж,- подрагивая головой от недоверия,- засомневался сосед, поставив кружку на стол.
-Вначале тоже думали про убийство, грабеж, тулуп то скинут, но следов крови нет, а главное ни перевернуть, ни оттащить не могут, рука не даёт. Деньги, документы, целы, лунку быстро пробили, наслой. Но не пускает, будто в руке что-то зажато. Не в корке дело, да и в лунке шевеление. Пришлось лунку расширять, видят, леска натянулась, она на другую ладонь намотана. Вытащили руку, вся мякоть на ладони обглодана до кости.
-Странное дело,- оторвался от журнала молчавший доселе, почему рука застряла, и зачем он наматывал на ладонь, когда есть струбцина.
-Я не такой рыболов и там не был, ладонь раскрыта, локоть окоченел. Он,наверное, шарил, хотел за жабры схватить, конечно, по рывкам чувствовал, что рыба крупная, тянет на глубину. Она вцепилась, как он её вытащит, если голова в лунку не проходит. Чем он лунку расширит, нож в ящике, льдобур в стороне. Он, наверное, устал, думает, передохну и задремал.
-Щука , рыба самая умная,- усмехнулся сосед, будет она дожидаться, давно бы леску утянула.
-Так она на другую ладонь намотана и быстро в лёд вмёрзла. Когда она вцепилась, он леску то подтянул, как перекусишь, крючок то жалит. Он впопыхах и тулуп скинул, не будешь же рукавом подо льдом шарить. Инструментов полно, но как их достанешь.
-Как это ладонь пролезла, а голова застряла, может сом.
-Пока пальцы в пасти,- тоном знатока поддержал сосед, крючок не так ранит, да и она же хищница, просто рука в ледяной воде быстро онемела, он, и боли не чувствовал. Я слышал, ещё Екатерина собственноручно щурят выпускала, окольцовывала, заботилась, чтобы её потомки не пухли с голода.
-Неужели за двести лет,- съязвил молчавший доселе Долов, ведь кто здесь только не рыбачил, её цель была, дожить до перестройки.
-Конечно сидя на полке можно строить предположения, а там, в темноте, ситуация- нарочно не придумаешь: тулуп у ног, а не дотянешься, рука сразу окоченела, как её вытащить, лунка узкая, а чем её расширить, сам уже не молодой , решил передохнуть, вот и задремал.
-С трезвым бы не случилось,- подвёл черту рыжеволосый, был бы напарник, да… вот судьба.
Наступило молчание.
-Обещала ещё чаю, а что-то не несёт.
Но разговор не возобновился. Каждый ещё раз про себя мысленно представил кошмар нелепой смерти. Сочувствие к братьям немцам, отдавшим годы жизни ГДР и сегодня чувствующим отношение к себе как к нахлебникам в объединенной Германии, отошло на второе план. То воодушевление, которое вселяется в пассажира, спешащего на вокзал, надежда на удачу, маячащую впереди, суета новой обстановки, незаметно выдохлась. Предстоящий вечер не обещал много романтики, и попутчики задумались о делах, ожидающих их по прибытию.
В тамбуре было накурено, и он вернулся в предбанник, присев на ящик у окна. В приоткрытую фрамугу бил упругий, пыльный воздух, он вздувал занавеску, колол лицо, заставляя щурить глаза, трепал и сбивал к вискам волосы. Рядом, по соседней колее приближался, догоняя, маневровый тепловоз, хрипя, он выпустил струю сизого дыма, её втянуло в коридор, привнеся запах гари. В стороне, рядом с оставленной техникой, промчались развалины здания, по очертаниям, видимо, сельского клуба. Внутри обросшего мхом фундамента торчали ржавые прутья, сгнившие брёвна, глыбы арматуры. Казалось, вживленный сюда в тридцатые годы зуб мудрости, по-прошествии лет стёрся, сохранив лишь остов. Вокруг царило запустение, связанное видимо с консервацией стройки, лишь на площадке, вблизи обрыва, на границе сквера, гранитную стелу венчала голова Дзержинского в фуражке. Его взгляд, устремленные вдаль, на блестевшую в низине речку, на простиравшиеся к лесному массиву полю, всматривался, ища штрихи, казалось на века заложенной перспективы: ползущие по полю комбайны, плотина, перегородившая водную гладь по плану ГOЭРЛ0, опоры и провода к монументальным сооружениям. Ему чудились звонкие ребячьи голоса, гам пионерских линеек, звуки горна… Но кругом было тихо, лишь по проселку мчался, оставляя шлейф пыли, грузовик, да грохот состава заглушал гвалт вспугнутых ворон и шуганул юркнувшую за мостки кошку. Обрамлявшие стелу клумба и аллеи заросли и лишь угадывались, как фрагменты былой экспозиции, отчего профиль оказался, как бы обиженно отвернувшимся от возводимого объекта.
“Еще семь лет и конец тысячелетие,- задумался Долов, ощутив передавшееся ему уныние,- на таком рубеже Нострадамус предсказывал конец света, и церковь грозит страшным судом, ангелы опустят трубы, почему Страшный, он, что для всех или только для грешников. В тюрьмах же не все сидят, должны лишь преступники. Почему не справедливый. Суд изначально предполагает обвинение, а вина, как у Кафки в “Процессе” всегда найдётся. И по какому закону собираются судить? “Нет правды на земле, но нет её и выше”, – кажется Сальери. Тех, кто посвятил жизнь служению богу – единицы, большинство, даже в прежнее время посещали лишь заутреню. Скажут – бог должен быть в душе. А дьявол, он ко всем одинаково подкрадывается? Про “Братья Карамазовы” огромный роман… И как все это организовать? Воскрешение, которое предсказал Федоров…? Недавно ученые открыли планету вне Солнечной системы, где при температуре больше 400 градусов мелькают силуэты. Предполагают, что это сосланные предыдущие грешники, ведь декабристов царь сослал в Сибирь. А на практике, всё должно быть публично, а не как в тридцать восьмом, когда тройка заочно объявляла вердикт. Выстроить всех на поле, в районе, где они жили, и вызывать поодиночке, древляне будут пялить глаза на гусара, а баронесса на гаишника. Потомки худо-бедно знают вехи прошедшего, а предки о будущем, пусть посмотрят, во что воплотились их мечты. Возмутились бы Потёмкин, Нахимов, Александр Первый: зачем воевали за Крым, положили сотни тысяч, а потомки-невежды подарили его чужое стране. А правители, кто пришел на смену Екатерине, Столыпину, – Хрущев? Кто назвал улицы именами Пугачева, Каляева, Воровского, их бы скопом на ту планету… Города, где временщиками не построен ни один дом, назван Свердловск, Киров, Калининград. Для большинства сверстников из прошлого стало бы разочарованием, что бывшие для них важными события и люди забыты или им поменяли знак. Лермонтову поставлены памятники, его имя знает весь мир. Не только Николай Первый, говорят, в сердцах сказал: «Собаке – собачья смерть». На самом деле, считая своим предназначением быть часовым, то есть охранять державу, Николай читал всё, что писалось современниками. В душе он понимал масштаб Лермонтова, выйдя к приближенным, сказал с огорчением: « Человек, который мог заменить нам Пушкина, убит на дуэли». Сокурсники поэта по Школе гвардейских подпоручиков, узнав о дуэли, отозвались:”Пустой человек, так и остался подпоручиком, иные уже майоры.” Но уже при Николае Втором, в 1915 году поэту возвели монумент. Врубель в 10годах завёл публику в одну из пещер и когда он подносил факел к стенам, освещая их, там проступали лики Демона. Но оказаться прозорливым не под силу даже властителям дум. Гоголь, например, восхищался Пушкиным: «Он есть явление чрезвычайное, и, может бить, единственное, явление русского духа, это русский человек в его развитии, в каком он, возможно, явится через двести лет.» Наверняка современная жизнь оказалась бы для них чужой, и уж совсем непонятной оказалась бы логика, зачем нужно было разрушать на корню прежний уклад, уничтожить миллионы сограждан, нет даже не турок, а своих сородичей. Не думаю, чтобы Троцкий обещая: «Мы создадим музыку, по сравнению, с которое Бетховен покажется кошачьим концертом», сам в это верил. Обвинять прежних правителей, что они проглядели государство, не поднимается рука, кого вознесла толпа, Ленина, Брежнева, циничных и малокультурных. Для безбожника- это радость, нагадить в церкви. Незадолго до дуэли Николай Первый встречался с Пушкиным, пригласив на аудиенцию: ” Я говорил сегодня с умнейшим гражданином России”, поделился царь с окружением. Едва ли Хрущев, или Ельцин пришлись бы в собеседники Ахматовой или Бродскому. Один отличился на “бульдозёрной выставке”, другой снес Ипатьевский дом. Ими восхищалась не одна голытьба. На партийных съездах, заботясь о тиражах и дачах, восхваляли порядки в стране, клеймили Пастернака, Солженицына кто – Симонов, Марков, Шолохов, люди далеко не бездарные. Говорят, что будущее непредсказуемо, у нас наоборот – непредсказуемо прошлое. Существует версия, что “Тихий Дон” написан другим, во всяком случае, Шолохов лишь правил доставшийся ему текст. Рукопись первых частей романа появилась в Москве в 1926 году, Шолохов- 1905 года рождения. Описываемые события происходят, когда ему было 10-15 лет. Полуграмотный подросток, учиться не дала гражданская война, не мог с воюющими колесить по краю, в подробно описанных местах. Конечно, многое могли рассказать очевидцы, но разрозненные эпизоды сложно вплести в скитания одного казака. Нужно самому находиться в гуще событий, пропускать их сквозь себя. К тому же, в рукописи, симпатии автора на стороне белых, в красные вербовались далеко не лучшие – непутёвые казаки и голь, так что Шолохову, что бы опубликоваться, пришлось переписывать целые абзацы. Ни один писатель, Толстой, Достоевский, не начинал с главного романа, даже они сначала расписывались, как спортсмены, тренировавшиеся с детства, чтобы достичь результата. В двадцать лет так правдоподобно описать любовную маету Аксиньи и Мелихова, зрелых любовников, замешанную не на мечтах и обожании, а на животной страсти. Это кто-то другой, кто днём запоминал детали и монтировал их в сюжет, находясь в седле, на привале урывками записывая его, а на рассвете вновь убирал пачку листков в планшет.
Вернувшись в купе, Долов застал дискуссию в разгаре.
-Зимой подо льдом труднее,- объяснял пожилой,-она стоит как вкопанная и сложно подтягивать. На открытой воде подыми удилище, достаточно ей глотнуть жабрами воздух, она твоя, надолго на глубине не сможет, обессиленная, подтягивай помаленьку..
-Лучше всего сачком,- поддержал рыжеволосый, самое верное…
-Зимой леска постоянно вмерзает,- возразила тужурка,- как её освободить, только дыханием…
Параллельно полотну тянулось шоссе, сквозь обрамлявший обочину ряд посадки просматривался контур провинциального городка. Новостройки примыкали к посевам, простиравшимся сразу за проселком. Справа, по склону, теснились бревенчатые дома облика рубежа века, какие возводили разбогатевшие мещане. Они беспорядочно наседали друг на друга, выставив навес крыльца и крышу из-под соседа. Нагулявший к полудню мощь ветер разметал наслоение туч и в прорехи, как в просветы запылённых окон, конусом устремлялись лучи. Сбоку, в стороне от новостроек, возвышался шпиль колокольни и тёмный, надломленный купол. Расстояние скрадывало детали церковного ансамбля, бывшего видимо, ровесником поселения, но уступившего приоритет бетонной коробке с флагом на крыше. Панорама издали казалась живописной, а наяву содержала и перекрашенные заборы и непролазные в распутицу проулки.
“Так и годы,- сравнил Долов, торопишь будущее, а ведь редкий день не приносит неприятностей. Прошлое вспоминается с тоской, но тогда просто была молодость. ” У развилки трассы, с лабиринтом подъезда к стройке, сполз с насыпи колёсный “Беларусь”, дверца была распахнута.
-Это Юрьевск, – прочёл в расписании Долов, но стоянка всего пять минут, значит, ларьки должны быть на платформе. Гремящий состав, теряя скорость, перестроился, сойдя с магистральной колеи. Вагон со скрежетом и лязгом пересёк череду запасных путей, вскоре, справа, за вереницей рельс, показался лабаз с конусной крышей, сбитый из потемневшей вагонки. У земли он, в виде обруча, был опоясан мостками, под которыми виднелись проржавевшие бочки и груда кирпича. У поручня примостились, сидя на разложенном картоне, бомжеватые субъекты с замызганными пакетами, неподалеку облизывалась дворняга. На выщербленной платформе было безлюдно, только мороженица толкала застревавшую в колдобинах тележку. Па крайнем пути, у сборного вагона, толпились дорожники в оранжевых куртках наблюдая, как путеец ломом отжимает заклинившую дверь. Из-за бетонной ограды, сквозь листву, проглядывали контуры фрамуг служебного здания. Углы и чердачный периметр обрамляла полоса прямоугольников, создавая портал. В центре фасада крыша вздымалась треугольником с эмблемой молотка, скрещенного с гаечным ключом и датой 1957. Конечно, первоначально цвет был ярче, но въевшаяся в стену копоть и дым курсировавших составов замарали прежнюю краску.
Группа пассажиров прогуливалась по платформе туда-сюда, но Долов, через пути, устремился к палатке “Товары”, которую приметил из вагона. В витрине, по-соседству с компакт-кассетами, флаконами шампуни, тюбиками зубной пасты, выделялась манекенная ножка в чулке с соблазнительно неприкрытым верхом колена в тёмно-сиреневом ажурном ободе и Долов невольно залюбовался им, отошел к соседней тумбе, но поддавшись искушению, вернулся. Ему вспомнился эпизод на выпускном в школе, маленький конфуз, когда Ирина, его одноклассница и предмет незабываемых чувств, получая в актовом зале аттестат зрелости, решила блеснуть оригинальностью, но выполняя книксен, неловко зацепила подол, обнажив застёжку на чулке.
По репродуктору объявили отправление. Торопясь к вагону, он мельком заметил наблюдавшие в прорезь занавесок глаза. Вначале он не придал им значение, посчитав, что это любопытствующая особа, но когда миновал окно, его осенило, что взгляд кого-то неуловимо напоминает. Он замедлил шаг и обернулся, но следившее за ним лицо, словно устыдившись, скрылось за шторкой. Проводницы, поднявшись в тамбур, раскручивали желтые флажки, и он бегом устремился к вагону.
Поезд тронулся так мягко, что, казалось, за окном, поплыли перрон, стоявший за ним товарняк и торговка, опустившая кошелку с припасами на асфальт. Только отзвук стыка рельс, похожий на дуплет, да скрип сцеплений, подтвердили факт движения. Увиденный профиль, прицепившись, не выходил из головы, но Долов никак не мог вспомнить, откуда он ему знаком. Попутчики были заняты собой: отставник на полке углубился в газету, рыжеволосый, справившись с портфелем, сосредоточенно крутил припасённый кубик Рубика. Оказалось, сосед в тужурке на станции сошел, а взамен подсадили даму из купе, рядом с туалетом, жаловавшуюся на неудобства. Одетая в дорожное, спортивный костюм на “молнии”, она поправила смятую прическу и выложила из рюкзачка завернутый в термофольгу свёрток.
-Как здесь спокойно, там всё время стучат дверью, хоть доберусь без зловония и табака…Вы не курите,- обратилась она к присевшему у двери Долову, и правильно, за границей зарплату добавляют, кто не смолит, угощаетесь, домашняя,- она достала одноразовую миску и такой же вилкой переложила из фольги кусок копченой грудки, гусятина, сестра давно живет в Кретинге, там и сами коптят и из хуторов привозят, многие имеют коптильню… Ей, видимо, что-то в нём импонировало, возможно, она почувствовала холодок в отношении к ней попутчиков.
-Благодарю, чуть позже, к вечеру, недавно возили обеды, он не признался, что пропустил проезд тележки и сейчас с удовольствием бы угостился, тем более деликатесом, которого нет в продаже, но ему было неловко показаться нахлебником в глазах обоих попутчиков, тем более вернувшимся с перрона пустым.
-Ну что вы, какой ресторан,- мягко возразила соседка, какая там еда и публика, вы, похоже, были в командировке, с бутербродами в гостинице, сейчас и чай принесут, составите мне компанию, потом и соседи присоединятся, всё равно раньше утра не приедем,- она без труда догадалась, почему он отнекивается, мой тоже прошлой осенью явился с уборочной и съел всю кастрюлю борща, так в кепке и сидел.
-Ну, хорошо, нужно руки ополоснуть…
Он вышел в коридор, было ощущение, что этот день он уже прожил раньше, когда, он не мог вспомнить, но сейчас всё просто последовательно повторяется, словно обводится грифелем выцветший контур и никак не удаётся вспомнить ход дальнейших событий. Конечно, предстоящий вечер будет включать и томительные сумерки, и нервный сон при дежурном свете, постоянный шум и толчки и прерывающий тишину стоянок храп и голоса вокзальных сводок. Не вмещался в распорядок только этот взгляд, чем-то неуловимо знакомый и не дающий покоя.
Насыпь немного поднималась, удаляя растительность вбок. В полосе травы между магистралью и высаженными в ряд вётлами, кустарник перемежался рытвинами и пересохшими лужами с илом. Вдоль посадки, огибая её, вилась грунтовая колея, выдолбленная, очевидно, перевозившими вырубку грузовиками. Перемолотый шинами грунт состоял из колдобин, заляпанной грязью травы и коркой подсохшей жижи.
-Вот грязища,- подумал Долов, она здесь изначально и была всегда, и при кочевниках и при гуннах с кого, по теории Фёдорова и начнут воскрешение. Их, конечно, поразят и самолеты и телевизоры, но вот распутицей их не удивишь, все они её помесили. Она присутствовала издревле, как облака, деревья или рыба в реке. Только здесь след протектора, а там борозда от колеса телеги.
Впереди, овальным путём, полз переполненный ПАЗик. В створке двери виднелись прижатые спины, подчиняясь ритму движения, сгрудившаяся в салоне толпа, мерно покачивалась. Полгода до этого Долов встречал в Быково коллегу с Урала, который завёз по пути итог рассмотрения проекта модернизации котельных на мазуте. В расписании электричек был перерыв, и ему пришлось втискиваться в пригородный маршрут. Заднюю дверь шофёр не открывал, чтобы избежать “зайцев”, в передней висела девушка и Долов, обхватив руками талию, плечом продвинул её на ступеньку выше, чтобы створки сомкнулись.
-Ничего себе натиск,- не оборачиваясь, прокомментировала она. Висеть, опираясь на одну ногу, ей явно нравилось. Её забавляло, что можно прильнуть спиной к его лицу, всем своим видом показывая, что она этому противится. Накреняясь на поворотах, она откидывала голову и волосы, тюльпаном до плеч, волнистые и мягкие щекотали нос и глаза. Возможно, от неудобства или намеренно, девушка развернулась и при очередном наклоне, его лицо вдавило в складку грудей у расстегнувшегося от стискивания ворота блузки. Избегая неловкости, она перенесла ладонь, которой упиралась в притолоку, немного повернулась, и её бедро прижало к его локтю. Она почувствовала, как он заерзал и видимо покраснел, повернув голову, чтобы облегчить дыхание. Мельком встретившись взглядом, он увидел насмешливую гримасу на её лице. На любой его комментарий она заготовила фразу: “Ничего, дядя, соскучился?” Кожа на щеке, предплечье, накрытая пушком была мягкой и гладкой, больше детской, локоть, запястье, колено, ещё не обретшие округлость, не напоминали Ольгины, полные мякоти. Он представил, как ища соприкосновения, они заряжают партнёра энергией, привлекая к себе. Прошли месяцы, но в нём ещё жило забытое чувство свежести, ищущее замену ритуальной привычке. Он согласился, что только став зрелым осознаёшь разницу в общении с другим поколением, имеющим самомнение и незрелость, привлекающим сильнее, вопреки логике. Многое, ещё вчера бывшее привычным и легкодоступным, ускользает, или требует всё больших хлопот. Втайне он молил судьбу послать ему благоприятный случай.
