В сознание он приходил постепенно.

Первое, что он увидел, открыв глаза — небо.

Во всю ширь, чёрное, усыпанное мерцающими искрами. Бессмысленное и безмолвное.

И он под небом.

Он даже не понимал вначале, кто он и зачем тут. Лежал и смотрел куда-то, отрешённый от всего.

Он ощущал себя приобщенным к этому рассыпанному повсюду свету. Мелкой крошкой, тоже обладающей пронзительными лучами. Ему захотелось дотянуться и переплести в рукопожатии свои лучи с другими…

Лучше бы сознание не возвращалось вообще.

Едва он пошевелился дикая боль пронзила всё тело. И вместо луча небо заслонила грубая тактическая перчатка. Оттопыренный палец начал давить мерцающие звёзды. Те в ответ впились острыми иголками невыносимой пытки.

Не выдержав, он застонал, мучительно осознавая что до сих пор жив, и небо по прежнему недосягаемо высоко, а он здесь в своей искалеченной телесной оболочке. Осознание этого навалилось кавалерийской лавой, начало рубить и кромсать по живому. Он застонал сильнее и хотел отмахнуться, но тем лишь усилил муку.

И сдался. И раскинул в бессилии руки на что-то хрупкое и податливое. И было такое ощущение, что вот сейчас он провалится куда-то и больше не вернётся оттуда. Тогда его ладони сами собой сжались, пытаясь ухватиться. Но то, что было прежде нерушимой и основательной твердью его существования, начало предательски продавливаться осыпаться между пальцами.

Не обращая внимание на боль поднёс к глазам.

Снег… Промелькнуло в голове. Снег вперемешку с грязью, вернулось подсказкой откуда изнутри.

Ему захотелось вернуться в то утерянное небо с рассыпанным во тьме светом. Тихое и безмятежное. И где он был светлой крошкой. Но оно теперь было мутным, шатким и вместо лучей пронзённое болью.

И оно стонало.

«Нет это не то, – лицо нахмурилось и тут же всплыло из глубин память собственное имя, – Вася».

Но небо продолжало стонать, как-то хрипло и мерзко откашливаясь.

– Да заткнись ты!

Не выдержал Василий такого надругательства, словно хотел прогнать злое, хриплое небо и вернуть себе то: бесконечно чёрное и бесконечно светлое.

И пожалел. И даже зажмурился — кроваво-красная волна боли захлестнула, понесла по острым камням заживо сдирая кожу, он скорчился, заскрипел зубами и тоже застонал.

Стонал он, стенало небо. «Ты-то чего? – промелькнуло  в голове, – тебе-то что надо. Ты такое… такое. Тебе ли знать что такое мука и страдание!»

Вопреки всему небо стонало всё громче и отчётливей. Будто издевалось над ним, обезьянничало.

– Ах ты!!! Заткнись же наконец!

– Сам заткнись!

Было ему ответом.

– Чего?..

Локоть, на котором он пытался дотянутся до злого пересмешника, сразу потерял волю. А небо продолжило  стонать и откашливаться, плюя куда-то в темноту.

И тут он вспомнил всё.

Ночную атаку чужого «опорника». Выстрелы, росчерки трассеров. Глухие разрывы гранат. Мир разделённый на естественный — ночной, и искусственный — тепловизионный. Все оттенки чёрного и белого смешались с бледно-зелёной подсветкой, от чего выглядел призрачно мертвенным. И он, словно мечущийся больной в предсмертной агонии, между этой чёрно-белой реальностью и высвеченным потусторонним миром. Зажатый с двух сторон промёрзшей землёй свежевырытого окопа. Пытающийся вырваться из его смертельно опасных тисков неимоверным усилием лихого задора вперемешку со  звериным чутьём, призывающим к осторожности. Страх вперемешку с храбростью. И он хочет непременно выжить и при этом ненавидит всё, что излучает тепло жизни. Он странным образом застрял в этом чёртовом окопе, похожем… похожем на могилу!

Ну нет! Он вырвется из него, похоронив в нём  другого. Того, кто сейчас, как и он, отстреливается от смерти со всей страстностью присущей одной жизни, до последнего рожка! До последнего дыхания!

Пусть сдохнет такая жизнь! На, получай!

И он с остервенением бросает гранату в сторону чёрного провала щели, где что-то теплится, оранжево-алое.

Взрыв.

Бросок.

Мир зелёного морока засвечивается от выстрелов. Другой мир, тот что чёрно-белый с тысячью оттенками, качнулся и начал куда-то пропадать.

Пока не исчез вовсе.

Сейчас весь бой вспомнился отчётливо. И сейчас стонал тот,  другой. Тот, кому тоже хотелось жить, но как-то неправильно. Там, в другом окопе.

«Какой живучий, падла, – подумал Василий, – и гранаты ему оказалось мало. Сдох и всё бы тут. Нет же, успел отстреляться. Урод! Подстрелил-таки И я хорош — нарвался. Это же хохол! Он такой же настырный, как и я. Ему мало гранаты. Его пихнуть ещё надо. Урод!»

– Чего стонешь, урод!

– Сам такой, – выплюнулись слова откуда-то снизу из-под наката брёвен.

– А я вот сейчас вторую брошу, чтобы ты не стонал. Так было без тебя хорошо. Тихо. Небо. Лучи.

– И бросай, сволота! Тебе мало. Меня порвал на кусочки. Мало?!

– И порву снова. За всех ребят моих.

Превозмогая боль Вася потянулся к подсумку.

Не удержался на краю бруствера и матерясь сполз  вниз.

Небо окончательно исторгло его из своей чёрной тёплой утробы. Он потерял сознание.

Когда очнулся взгляд упёрся в близкий срез мёрзлой земли. Краем глаза он попытался дотянуться до верха. Не получилось. За спиной, по-прежнему, стонал тот.

– Опять ты. Чтоб ты сдох побыстрей!

– А ты гранатку собирался бросать. Чего же ты, очконулся. А москаль? А теперь твоя гранатка и тебя на кусочки порвёт. Да?

– Да пошёл ты!

Васе не хотелось, ни говорить, ни шевелиться — любое усилие вызывало тошнотворную боль.

Стало тихо. Не совсем. Издали доносилась канонада боя. Отдельные взрывы и трещётки очередей. Но тут было тихо. Иногда осыпались сверху комья земли вперемешку со снегом.

«Как в могиле. Что же так и подохну тут? И где наши? Чем закончился бой? Почему не подбирают раненых?» Вопросы беспорядочно заметались, отскакивая от стенки окопа. Они раздражали. Странно, но только мысль о могиле, вызывала другие чувства. Жалости? Скорее, что-то другое. Похожее на то небо и чёрное и полное света одновременно. Небо под которым он всегда жил и почти никогда не замечал, разве что с практическими целями: будет ли дождь или вёдро. И вот ему снова захотелось жить под ним, и замечать. До мельчайших подробностей, до самой тусклой звёздочки. Почему он раньше не изучал созвездия, не прогуливался мечтательно по Млечному пути?

Вася начал ёрзать старясь лечь на спину.

Они застонали вместе. Одинаковыми прокуренными глотками.

– Ты ещё не сдох, хохол вонючий!

– Тебе желаю того же, москаль, падла! Всего изуродовал.

Снова тишина. Сквозь которую ясно и отчётливо прозвучала отвлечённая мысль, будто она просыпалась откуда-то сверху с новой порцией белого снега вперемешку с землёй: «А мы с ним ругаемся одинаково. С хохлом-то».

– Эй… эй, хохол, жив ещё?

– Не дождёшься, падла. Первый…

– Да погоди ты! Вроде теперь в одном окопе, как бы. И похоже одной землёй нас засыплет тут.

– Чтоб тебя!

– А почему ваши не идут забирать двухсотых?

– Потому же что и ваши. Все они падлы! Сначала обуют, шапку напялят, автомат дадут, тушёнкой вонючей  накормят, а потом пошлют подыхать. Так и пошлют открытым текстом, мол, пошёл бы ты куда туда.

Василию начинал нравиться разговорчивый сосед по окопу.

– Чё, москаль, заткнулся. Или у вас не так, скажи? Вам ещё патриотизм великодержавный в дупло воткнули. Да?! М-м-м.

Хохол застонал, и начал откашливаться, словно хотел выплюнуть нечто мерзкое из себя и никак не получалось.

– Будь ты проклят!!! Кх-м-м-м-кх… Чего тебя сюда принесло. Сидел бы в своём нужнике поганом и с… кх-кх…

Вася решил дождаться когда снова наступит тишина. Хохол не унимался и стонал всё сильнее. Затем на самой высокой ноте заткнулся. Как-то пугающе резко замолчал. Васе сразу стало тоскливо без этой ругани и стона. Без этих признаков жизни. Он уже начинал ощущать как сквозь одежду внутрь проникает мерзкий холод.

– Хохол… Хохол, жив ещё? А?..

– Я уже сказал тебе, после тебя. Я упорный, я дождусь.

– И жди. Жди. – почему-то обрадовался Вася скрытой угрозе. – Хохол?..

– Сам  ты москаль.

– Пускай так. Чую, нас здесь обоих позабыли. Нам теперь чего делить? Тебя как звать-то?

– Тебе будущему мертвяку не всё ли равно?

– От мяса и слышу. И не мертвяк я ещё пока. Я — Вася, Василий, доброволец из-под Челябинска.

– И сюда припёрся, дрянь ты Вася, из-под Челябинска.

– У меня мама и папа… был, мама живёт в Володарском, под Мариуполем. Слыхал? Друг. Был. Такие как ты, на «мове» повёрнутые, его снарядом искромсали.

Васе вдруг захотелось рассказать этому хохлу о небе, что успел заметить там, на бруствере. Тот слушал учащённо дыша. Вася замолчал. Молчал и хохол.

– Это моё небо. А ты в него гранатой…

– А ты очередью. И всё-таки, тебя как зовут?

– Под тем небом Миколой, – хохол отдышался и добавил значительно, – позывной Вовк. Слыхал?

– Да оставь ты эту собачью жизнь, Микола. Что мы, на самом деле, кроме гранат и пуль другого языка не знаем?

– Мову!

– Слухай меня, Микола. Я в том Володарском учился. И мне было тогда абсолютно до одного места, размовляешь ты или балакаешь. Ну иногда, бывало, по пацански схлестнёмся с каким-нибудь Нетребко. Так потом сидим вместе и трескаем яблоки, сообща натасканные из соседнего сада. Чё ты пыжишься. Кровь гонишь зазря по венам. Её у тебя и так, наверное немного осталось. Мова, мова.

Долгий монолог утомил Васю. Он откинулся назад, стараясь не обращать внимание на боль.

– Москаль? А москаль?

– Вася.

– Бес с тобой, Вася. А если ваши за тобой придут, что со мной будет?

– Добьют, – зло, но как-то запросто пошутил Витя.

– Надо было тебе в голову метится.

– Ага, видел бы ты свою испуганную морду в тот миг. Признайся, что стрелял и срал ты одновременно.

– Та пошёл ты!

– Не обижайся, хохол. Микола по прозвищу Вовк. Волк значит. Вот почему мы тут лежим и скулим и щеримся. И мясо друг в друге узрели. Совсем озверели. – Вася перевёл дыхание. – Если мои придут первыми, я тебя в обиду не дам.

– Это ещё почему? – недоверчиво и даже удивлённо спросил Микола.

– А я с тобой под одним небом лежал сейчас.

– Небо тут моё, а вот ты тут…

Микола снова затрясся в кашле и глухо замычал, уткнувшись в землю.

– Так тебе и надо. Видишь, Микола, вся твоя обманутая жизнь против тебя восстаёт сейчас. Или ты хочешь как Вовк сдохнуть. С кличкой.

– А у тебя будто позывного не было, так что ли?

– Всё так. Вот почему ты уже без пяти минут мертвяк. А я… – Вася сглотнул, перетерпел очередной приступ боли, – я — мясо. Чего мы тут с тобой гавкаемся? Или воем. Глотки готовы рвать друг другу. Чего ради?! Только потому что я сюда приехал на своём родном БМП, а ты жопу тряс в чужом «Бредли». Так кто из нас честнее перед своим небом и землёй? Чем ты гордишься, Микола? «Леопардом» гансовским на твоей земле. Разве ты не чуешь, кто твою землю насилует? А по мне так нашу. И скажи мне, чем это твоё небо лучше моего? Чем?! Оба лежим и подыхаем как дурни под одним небом. Нам бы девок наших щупать. А мы тут замерзаем. Да пошёл ты!

– Сам туда сходи. Это ты тут, добровольно, а не я под Челябинском.

– Думаешь, больно хотелось. Но вы сами начали якобы ваша «мова» превыше всего. Превыше жизни моего друга. И его, снарядом. За что? Вот лежим мы сейчас рядком, оба уроды — изуродованные потому что. Так ответь мне хоть сейчас честно. Чем ты лучше меня? Что, гадишь цветочками? Плюёшь чище? Культурнее материшься? Борщ варишь лучше? Сало… Вот сало у вас, у хохлов замечательное. Мы раньше, когда вместе, и самолёты строили и корабли и космос. А теперь перед каким-то «бредли» гопака отплясываем, будто дикари. Чуешь бред какой?

Стало совсем тихо. Бой вдалеке смолк окончательно. Хохол отмалчивался. Вася закрыл глаза и прислушался. Надо бы перевязать себя, но двигаться совсем не хотелось — каждое движение вызывало острую боль в правом боку.

Зато оживился Микола. Упоминание о сале, видимо, прибавило ему сил. И хотя он говорил отрывисто, часто делая паузы, тогда становился слышен его натужный хрип, тем не менее, речь его мягкая, свойственная всем полтавчанам, лилась и лилась из него.

То он высказывал какие-то обиды. То предъявлял счета, за непонятно что. И вдруг начинал недоумевать по разному поводу, сбивчиво и как-то неуверенно. Клял собственную власть, «пшеков», «америкосов». Переключался на москалей и кацапов. Он готов был перебрать весь мир, кажется, выявить все его вины, и каждому в отдельности предъявить свои обиды.

Где-то между Европой и Америкой он споткнулся и замолчал. Ругаясь и сплёвывая кровавые ошмётки прямо на себя.

Вася распалялся, слушая длинный список хохла. Ему захотелось сказать что-нибудь особенно обидное, унизить. Но по окончании бестолковой бессвязной речи, он принял всё это как своеобразное покаяние. Ему отчего-то стало жаль этого Вовка, скулящего сейчас совсем не воинственно. Он и в себе-то не находил ничего мужественного. Холод проникал всё настойчивее.

– Холодно, брат?

Только и произнёс он когда хохол окончательно выдохся.

– Да.

– Нам нужно как-то дождаться наших.

– Наших?

– Один чёрт. За тебя я сказал и отвечу перед собой. А ты… ты сам решай.

Микола помолчал и потом как-то глухо произнёс:

– За себя — да. За наших… дурней стало много. Леопёрднутых. Явропу им подавай.

– Вот же, Микола. А пока нам нужно как-то жить тут на нашей земле.

Вася пошевелился и весь напрягаясь, скрипя зубами пополз в сторону сиплого голоса.

Ползти предстояло всего-то около метра. Но это для стороннего наблюдателя. Сверху, с бруствера, так и вовсе смешное расстояние. Без улыбки и не скажешь. Василию казалось он ползёт достаточно долго. Несколько раз мутилось в глазах. Боль изо всех сил колотила по вискам. Он отдыхал, слизывая снег с земли, на зубах противно скрипело. И снова полз. Стало жарко, что прибавляло сил и вдохновляло.

И вдруг он почувствовал чужое тело. Мягкое и податливое.

– Микола?

– Хм.

– Я уже тут, брат. Вдвоём легче. Вдвоём не замёрзнем. Прижимайся.

– Хм. Угу.

– Эй, хохол, Микола, выше голову. Мы ещё с тобой спляшем, так и быть, твоего гопака на площади перед Бранденбургскими воротами. Пускай знают наших. Нечего было стравливать. А Микола? Мы оба отравлены. Как ты сказал: леопёрднутые? Я бы тебе сейчас налил, да нечего. И салом бы твоим закусил. Да чую и тебе нечего мне предложить, Микола. Брат.

Зло проходило вместе с утекающей сквозь раны жизнью.

– Я тебе, вроде, лёгкое задел. Хрипишь ты знатно.

– Да, где-то в груди дыра.

– Обидно. Лежим сейчас оба продырявленные, а из-за чего? Вот ты, Микола, понимаешь из-за чего? Я, если честно, нет. Ты мне не Ганс даже. С тем разговор короткий: чего сюда припёрся, падла фашистская. На получай! А ты. Ты хоть и злой сейчас, и европами соблазнённый, а свой.

– Так ты на мою припёрся, разве не так. И разве по-доброму припёрся? Начал гранатки твои бросать, бомбочками глушить. Всё порушил вокруг. Чего же ты?

– Опять ты за своё, хохол. Ну до чего ты упёртый. Раз мы с тобой сейчас на одном языке говорим не означает, что мы с тобой на общей земле лежим. И скажи мне, если твой лепший друг живёт где-то на окраине, а ты в центре, ты его невзлюбишь сразу. Начнёшь чураться, так что ли?

– С чего бы.

– Так и я о том же. Ну Украина, ну тот, кто на краю живёт, мне от этого, Микола, ни жарче, ни холодней. Был бы там, на краю, человек добрый. А в тебе, чую, ты не дрянь человек. А что пулял в меня, так и я для тебя гранату заготовил, и это вместо «доброй ночи». Ты уж прости. Больно?

Хохол промолчал. Едва слышно хрипя.

– Случается и братья друг друга лупцуют. За неуважение.

– О чём ты снова. И чем вам мозги прочистили. Каким поганым евроёршиком.

– А младший? С чего это? Я может тебя постарше буду.

– Да будешь, будешь. И море выкопаешь, и Христа родишь. Хрень всё это! А не хрень то, что мы вот тут лежим вдвоём и подыхаем. Старший, младший. А по мне так младшего даже больше любят. Что разве не так, Микола? У тебя брат есть, родной?

– Нет, сестра.

– А у меня двое их, один старше, другой младшой. И за младшого я любого порву. В Европу захотели, а она только себя любить и может. Как та стерва. Она тобой попользуется и бросит. Эх, Микола, Микола, и чего я к тебе так расположился вдруг? Может от того, что лежать нам вместе в одной земле придётся. Эх чёрт, рановато. – Вася помолчал. – А мне понравилась.

– Стерва?

– Да иди ты. Мысль. Забыть все обиды, развернуться и  до…

– Челябинска.

– И чего тебе дался мой Челябинск? Чего он тебе плохого сделал?

– Танки.

– Нет, бить морду, хохол, надо тому, кто нас друг против друга поставил и науськал. Я вот на Харьков совсем не злой. И даже радовался, что он в советское время чудные танки делал. И трактора, заметь. Мой младший брат знаешь какой знатный на всю округу жестянщик. Уважуха к нему и от меня в первую очередь. Так-то.

Ночь притихла, настолько, что стало слышно как по снегу шастают мыши. Да из-под земли доносились глухие голоса, двух израненных замерзающих бойцов.  Всё глуше, всё тише, пока совсем не смолкли. Последнее, что услышал истерзанный осколками лес было:

– Дай руку, Вася. Что-то мне уже мерещится, красное что-то. И если предстоит сейчас умереть, и пред Богом представиться, так хоть с братом под руку. Не с врагом же. С врагом он вряд ли примет.

– Вот завсегда вы такие хохлы, всё-то у вас с подкладкой.

– Есть такое дело, Вася. Чего уж там.

– И я чую, что силы из меня фьють. Но уж очень мне захотелось пообщаться с теми, кто нам обоим мозги свинтил. Я сейчас перевяжу тебя, Микола.

Он открыл глаза. И снова зажмурился — свет был повсюду. Свет исторг тьму, выбеливая начисто холст жизни.

Да, он жил. Он продолжал жить. «Будем жить, Вася».

– Микола?.. Микола!..

– Лежи, лежи, тебе ещё нельзя шевелиться.

Когда он очнулся окончательно и начал ходить по палате ему сообщили:

– Вас нашли поутру. Твой Микола был наспех замотан бинтами. Сам ты лежал рядышком, одной рукой прикрывая хохла, весь измазанный его кровью. Он тебе кто был?

Вася задумался, уткнувшись в кафельный пол. Потом, опираясь на костыли, — пули хохла, кроме живота прошили ногу — проковылял в сторону окна. Выглянул наружу.

За окном было темно и снежно. Снежинки слетали с чёрного неба и устилали землю толстым стёганным одеялом. Звёзд не было — их заменяли пушистые хлопья. Отчего небо было и ближе и роднее.

По щекам потекли слёзы и не поворачиваясь Вася глухо ответил:

– Если кровью измазались, то всё равно что брат он мне.

За спиной молчали.

– Мне теперь за двоих жить надо. Как-то. Под одним небом. Пока мы там лежали, он всё просил выглянуть и увидеть чёрное небо с рассыпанным по нему светом. И рассказывать. Сам не мог. И я уже не мог. Проклятая траншея мешала. И кто их копает такими глубокими узкими, чёрт бы их побрал. Я придумывал тогда. Он слушал, надрывно хрипя мне на ухо. И всё шептал: «Добре, добре, брат мой. И то мои и твои звёзды. Добре. То наше с тобой небо. Добре-то как. Моих найди и как есть опиши кончину. Я уже до Челябинска твоего не доползу, до твоей хаты. Водки с братом не выпью у него за столом». – Вася сглотнул, собирая брови на переносице. Поднял голову. Ему не хватало окна узреть всё небо, одно на двоих.

 

16.12.2023 (Сочи)