Максим Вознесенский проклинал тот день, когда его родной наглухо засекреченный НИИ Кой-Каковских Измерений – сотрудники называли его только так, то ли дело было просто в совпадении аббревиатур, то ли кто-то когда-то пошутил, и всем понравилось – хотя бы отчасти приоткрылся. Можно, конечно, успевать работать старшим научным, преподавать в местном филиале столичной технической академии (теперь же просто вузов нет, обакадемились все), писать статьи в десяток научных журналов по просьбе редакторов. Можно. Но с тех пор, как Самохвалов стал вице-мэром, житья же не стало. Комитет по экологии, слушания по вопросам образования, постоянно действующее совещание по промышленности… Что – без Макса Вознесенского уже и люстру не сделать? А будь родной НИИ закрыт, как прежде, неоткуда и Самохвалову было бы взяться…

Пиндосы пишут, что полезно улыбаться самому себе. Попробуем. Максим подошёл к зеркалу, висевшему возле шкафа для одежды. Всё было как всегда. Из зеркала смотрел густоволосый тёмный шатен с лёгкой искрой седины, усы и «разночинская» бородка чуть светлее, не то карие, не то зелёные глаза, довольно-таки ввалившиеся, под нависшими тёмными бровями. Щёки тоже ввалившиеся, но хоть выбриты нормально. И виски идеально косые, ровно в меру, ни в коем случае не полубачки. Ну же, хвост морковкой, Макс! Чётко очерченные губы изобразили улыбку, усы шевельнулись, как у довольного кота. Чем доволен, друг? Ну, давай, давай… Вернулся за стол. Сосредоточиться не удавалось. Что-то неясное висело в воздухе, помимо тополиного пуха, летевшего в окно по случаю мая.

Др-р-рынь! Звонок в дверь. Вот и славно, всё живая душа. Максим нажал кнопку под столешницей. Тр-р-р – замок сработал, дверь открылась. О-о. Что бы это значило? Шеф первого отдела Смирнов собственной персоной. А это кто? Эта серенькая физиономия не из института, явно…

– Вознесенский Максим Ильич? – спросила серенькая физиономия. Голос был тоже серого цвета. Стального. Спокойно, Макс. Как у классика: от службы не отказываться, на службу не напрашиваться. Максим отодвинул влево клавиатуру компьютера и принял позу доброжелательного внимания, положив локти на стол.

– Он самый.

– Попросим вас пройти с на-ами, – почти пропел серенький, заученным движением доставая из нагрудного кармана красную книжечку и раскрывая её. Максим почувствовал: судьба едет по нему обеими гусеницами. Юность его пришлась на так называемый застой, кое-что он слыхивал, но живьём ничего подобного, конечно, не видал никогда. Так вот как оно бывает. Смирнов уже опечатывал дверь своей печатью, чёрная лестница, внизу облупленный ижевский «москвич»-фургон, его открыли перед Максимом и подтолкнули туда. Успел только разглядеть в глубине коротко стриженого субъекта потяжелей его самого раза в полтора. Двойной хлопок – дверца фургона, дверца кабины – и «Москвич» взял с места. Фургон изрядно накалился на солнце, было душно, на неровностях дороги подбрасывало, в кромешной тьме на неудобной узкой лавочке вдоль стенки приходилось держаться изо всех сил. Ехали долго, со многими поворотами и без единой остановки, светофоры, видимо, игнорировались. Наконец фургон остановился и распахнулся.

А однако, не начнут же они сразу с мордобоя? Двадцать лет назад, по слухам, уже с этого не начинали. Идя за сереньким и слыша за спиной шаги стриженого, Максим поправил галстук, одёрнул пиджак. Правда, сразу последовал окрик: «Руки назад!» Но, когда поднялись на четвёртый этаж и вошли в один из кабинетов, выглядел пристойно и соображал нормально.

Хозяин кабинета, седоватый, сероглазый, в серой пиджачной паре, не смотрелся, однако, сплошной серостью. Было за что зацепиться глазу: нос его был когда-то сломан. Особая примета. И голос особый – основательный какой-то.

– Здравствуйте, Максим Ильич. Вы знаете, где находитесь?

– Полагаю, что в управлении ФСБ по нашему городу. А можно узнать…

– Спрашиваем здесь мы, – перебил сломанный нос, – а вы будете отвечать, и только правду. Вы родились…

Перебрал всю Максимову анкету, ни в какие шпаргалки при этом не заглядывая. Дойдя до послужного списка и перечисляя совмещаемые Максимом посты, дважды переводил дух – такой длинный получился перечень.

– Вам не кажется, Максим Ильич, что у вас многовато мест работы?

– Товарищ сотрудник ФСБ! – по возможности задушевно сказал Максим. – Я ведь не просился на все эти места разом. Их мне предложило руководство института, а потом и города – я полагал, что так надо…

О благословенные мэнээсовские годы. Сколько подписано планов и отчётов, добыто дефицитов для родной лаборатории благодаря творческому освоению этого стиля…

– А почему «товарищ сотрудник»?

– Вы не представились. И сесть не пригласили.

Максим всё ещё стоял у двери, руки назад. Сломанный нос посмотрел с интересом.

– Фёдор Степанович. Садитесь. (Максим нарочно шумно отодвинул от стены один из стульев и плюхнулся.) А как вы познакомились с Самохваловым Андреем Ивановичем?

О-го-го! Вот оно что. Максим знал, что его лицо не осталось неподвижно, и поэтому тоже взглянул на собеседника внимательно. Ну, что ж. Правду и только правду.

– В институте. Он начинал там работать в группе, которую возглавлял я.

Вопросы сыпались в убыстряющемся темпе. Основательный, как боксёр-тяжеловес, гэбэшник оказался далеко не флегматиком. Отвечая, Максим вдруг заметил, что его ответы выстраиваются во вполне определённую логическую цепочку. В самом деле: Андрюха тогда был нулём, Максим разжёвывал ему буквально всё, в рот клал! А годика через три тот выдвинулся, и программист-то он неплохой, и математик неслабый, потом вдруг бросил институт, пошёл в бизнес. Центр НТТМ, какие-то фирмы и фирмочки, потом вдруг вынырнул в горадминистрации; его, Макса, Андрюха не забывал никогда, но тут это стало тяготить. Все эти решения, преображавшие облик города – так ведь писали в газете, а? – возникали и воплощались только после совместных посиделок. Всё это снятие секретности, тасканье в город иностранцев, встраивание в городской истеблишмент шумных неформалов – от «зелёных» до казаков. Никто не верил, что такое возможно. Самохвалов – пробивал. Как? Видно было только одно – что он, Макс, зачем-то нужен Самохвалову, зачем-то тот суёт Макса во все дырки. Зачем? Быть декорацией Максим и так не любил, а теперь, видимо, дело куда круче. Что же натворил этот мошенник, во что он вляпал бывшего коллегу? И Максим задал-таки вопрос.

– Отвечая на ваши вопросы, Фёдор Степанович, я увидел вытекающую из моих ответов закономерность, и позволю себе высказать догадку: я нахожусь здесь в связи с чем-то, что сделал Андрей Иванович якобы по моей подсказке?

На сей раз тяжеловес не перебил. Помедлил. Стриженый в углу перестал строчить. О стекло билась муха, будто отсчитывая время.

– Наблюдательность – это неплохо, Максим Ильич. Надеюсь, ваша наблюдательность нам ещё поможет. А как вы встретились с Купцовым Евгением Петровичем?

Ещё веселее. Это ведь первый его, Макса, дипломник. С самого начала не скрывал своих больших связей, студентом был неважным, диплом писать его пришлось заставлять – буквально заставлять, тыкая носом, как котёнка. Но на защите Женька смотрелся неожиданно здорово, язык оказался хорошо подвешен, потом пошёл по административной дорожке, сейчас депутат, возглавляет какой-то там комитет в областном законодательном собрании…

Домой Максима везли затемно. На чёрной «Волге». Устал он чудовищно и ничего не понимал. Городские и областные воротилы, депутаты, банкиры, чиновники, главы каких-то общественных объединений – да, всех их он знал, то ли учил в вузе, то ли работал с ними, был их начальником. К слову сказать, начальником по должности он не был никогда. Только возглавлял группы, создававшиеся под решение определённой задачи. Задача решена – группа расформировывается. Люди, которыми интересовался гэбист со сломанным носом, не умели решать задачи. Не любили. Даже когда Максиму удавалось их этому научить – а удавалось, чёрт возьми! – вкуса к этому не появлялось. Они хотели быть начальниками. И становились. Чем он, Макс, продолжал их привлекать? Он-то сам брал ото всех этих конференций и презентаций что мог – вертясь в свете, добивался всяческих профитов для института, а институт его не обижал. Но что брали они? Демонстрировали дружбу с интеллектуалами и процветание науки на подведомственном куске земли – выходит, не только?

«Волга» остановилась на углу. Шофёр молча распахнул дверцу. Максим вылез, нет, выпал на тротуар, потащился за угол, подъезд, пятый этаж. Свет. Уф. Ладно, хоть не взломали и не разорили. И то, что Лена с Игорьком в Крыму ещё с выходных – тоже удачно. Позвонить начальнику и попросить отгул… На том конце провода сонно-удивлённо буркнули «хорошо», Максим дополз до дивана и сразу провалился в сон.

Когда он проснулся, было около полудня. Голова гудела. Выхлестал большую чашку растворимого кофе – отрава, конечно, но гудение поутихло. Звонить, само собой, нельзя. Вчерашний боксёр наверняка вчера и узнал, что Макс в отгуле. Пешком в мэрию? Будет «хвост». Так, кажется, это называлось. Тьфу. Герой-подпольщик… А, ладно, «хвосты» тоже люди. Максим ссыпался по лестнице. Двор, улица, автобусная остановка. Сунуться в автобус – и назад, как будто передумал внезапно. Ага, вот этот серо-синий в мелкий рубчик. Максим пошёл в сторону мэрии, в двух кварталах свернул во двор, зашёл в подъезд, посмотрел вниз с лестницы, через окно между этажами. Так и есть. Сидит на лавочке и читает газету. Запомним.

Самохвалов был у себя. И не удивился просьбе выйти прогуляться.

– Андрюха. Я тебя заложил.

– Умгу…

– Сейчас мы свернём… Вот тот серо-синий – это «хвост».

– Ммм…

– Я заложил ещё с десяток человек. ФСБ. Ты меня слышишь?

Самохвалов поднял на Максима серо-голубые, слегка покрасневшие глаза и сказал:

– Пойдём в «Погребок», Макс. Есть о чём поговорить.

В «Погребке» гремела из колонок попса жестокого блатного разлива. Удачно выбрал Андрюха. Бармен оттопыривает губу – ну, быстренько пива и в уголок, за столик…

– Ты знаешь, что Ерванд разорился?

– Хм? – вопросительно промычал Максим, не отрываясь от кружки.

– Вся налаженная схема разом перестала действовать. Арендаторы не продлили договоров, живые деньги не пришли вовремя, поставщики зачесались, натравили проверку – и всё. Цех арестован, на счетах нуль, особняк – и тот пустят с торгов, – Самохвалов выпил кружку залпом.

Ерванд Егиазарян тоже был учеником Максима. Уже тогда – начинающим фирмачом. Диплом ему нужен был для веса перед иностранцами. Цех, выпускавший люстры, крутился уже пять лет с бойкостью необыкновенной. Ерванд был непотопляем, потому что рождал бизнес-идеи (схемы ухода от налогов) гораздо быстрее, чем власти всех уровней – постановления. И вот тебе.

– А что Доценко под подпиской о невыезде – тоже не слыхал?

– Он же депутат?

– Нет. Не избрали. Медное-то дело и накрылось медным тазом…

Значит, вот ради кого затеяли комитет по экологии. Чистая среда, сбор отходов. Ну, и продажа. Медный лом – это, ребята, золотое дно. Максим видел в этом деле свою задачу двояко: экология – модная штука, под соответствующий программный продукт дадут деньги; а второе – лома вокруг и правда много, сдавать его через этого Дмитрия Тарасыча выгодно всем – и институту, и Тарасычу, и если он получит много лома с документами, значит, его люди не будут резать провода. А ему, выходит, было мало. Всё равно резал. Н-да.

– Слушай, Андрюха, что ты мне вторую серию вчерашнего устраиваешь? – Максим шипел разъярённым котом, силясь шёпотом прорваться сквозь неизбывное «мальчик хочет в Тамбов». – Ты специально ради этого (кивок на типа в рубчик за соседним столиком) называешь тут имена, фамилии? Ты…

– Шестидесятник, сын шестидесятника! «Я тебя заложил»! Ах ты, чистенький ты наш, – Самохвалов, в отличие от Максима, говорил в голос. – А что у Мирры убили сына, ты знаешь? А что Дмитриев в бегах? А про Микрюкова? Тоже нет? Он уже загремел в психушку, и мне скоро туда дорога, если так пойдёт! – Самохвалов высосал уже три бутылки пива, теперь рядом с ним возвышалась початая бутылка водки. Да, если так, то до белой горячки недалеко. Как случилось, что Мирру Смелянскую, умную и везучую, не уберёг её иудейский бог? На её острых, залпом читавшихся материалах держалась вся городская газета, и ведь правда – уже месяца три, как это исчезло. А от кого бежал молодой шеф стройтреста Лёнчик Дмитриев, от мафии? Но при разделе и акционировании местного строительного монстра ему достался самый захудалый отломыш. Да, теперь это поворотливый и живучий механизм. И что? А уж психушка – это вообще ни в какие ворота, там, в Мурашах, деревенские со своих огородов больных кормят, да и раньше не было там тюремного духа, если Андрюха думает, что Георгия Владленовича репрессировали…

– По твоей милости город уже без прессы, без бизнеса и без управления! – Самохвалов обличал всё более заметно пьяным фальцетом. Тип в рубчик потягивал пиво, рядом лежала сумочка-«педерастка», лица не видно было за газетой. – Сначала я думал, что ты хочешь в мэры и был бы руками и ногами за. А чё? У киргиз, у чурок, президент академик, пусть у нас мэр учёный. А ты… Это ж всё твои ученики, коллеги, партнёры! Видал всяких мафиози, но чтоб так! Иуда Христа продал. Ученик – учителя, понял? А ты наоборот? Учеников продаёшь?

Пустая поллитра давно перекочевала под стол, и её место занял молдавский коньяк. Максим почти не пил, а распалившийся вице-мэр, казалось, этого не замечал. Он ещё попрекает его, Максима, не то устаревшими ценностями, не то просто дружбой с отцом. Громче всех кричит «держи вора» кто? Вор и кричит. И Максим пошёл ва-банк.

– Значит, это твоих рук дело? (Кивок в сторону.) Если я шестидесятник, то ты параноик. Меня в мэры? Я убил первоклашку? Ты боишься, что тебя посадят в пытошную психушку? Таких, как ты, не сажают. Ты сам допьёшься куда быстрее. До обыкновенного ЛТП. Жалко, что их прикрыли. У тебя что-то перестало ладиться, а я виноват? Не написал за тебя чего-то, как раньше программы писал? Очередной раз буржуи не угостили на халяву, вот и…

– Кто кого угощал, Блошкин разберётся. Да, я туда пошёл!

– Кто это Блошкин?

– Подполковник, и нос сломан. Фёдор… чеевич, не помню. Да, я! – Самохвалова развозило на глазах, модный узкий полосатый галстук сбился набок, взмокшие соломенные пряди прилипли ко лбу, замшевая куртка встала горбом. Стоп, стоп, Макс! А чего это он так побледнел, с чего бы? Только нос красный, как разбит, а лицо же синее совсем – чем его так… Да! Перестало ладиться! Неужели?

Максим не был шестидесятником – хотя бы в том смысле, что не склонен был всё на свете сводить к борьбе отважных прогрессистов-одиночек с косным госаппаратом и всесильным КГБ. Всё имеет материальную причину. Не веришь в это – не занимайся наукой. Всё равно не получится. А у Максима ведь получалось. Какая причина может двигать Андрюхой? Перестало ладиться главное дело жизни, карьерное восхождение, и надо кого-то обвинить в этом? Да, это причина, да, вырос с нуля его, Максовыми стараниями, да, не принимал решений, не пообщавшись предварительно с Максом. Но что он, Макс, мог подсказать полезного для сугубо Андрюхиных целей? И потом: а как, ничего не понимая в налогах, он мог помогать Ерванду? Как, даже не зная толком медных дел Тарасыча, поддерживать и того на плаву? А Микрюков – он же старше Максима, хоть и бывший коллега, но ни в какой мере не ученик, неужели и у него так перестало ладиться, что оказался полностью неадекватен и угодил в Мураши? Стоп. Опять стоп. Правила вывода остаются в силе. Проверить, что сначала, что потом – неудачи или прекращение общения с ним, Максом… если рубчатый даст на это время.

– Андрюха, спокойно, – Максим взял его за руку повыше локтя. – Мы коллеги. Ты помнишь, как работают у нас в институте. Когда погиб мальчик Смелянских? Какого числа?

– Марта… В середине марта.

– Это можно уточнить? И ещё: там что, были угрозы? Или ещё что-то? Пошли к тебе.

Субъект в рубчик хранил нейтралитет. Дошли до мэрии, в кабинет Максим приволок Самохвалова буквально на себе. Заставил позвонить в милицию по спецсвязи. Ага, повезло: не вырубили. Теперь сказать, что это для дела, которым занимается ФСБ. Через десять минут на столе уже лежал факс – несколько страниц из дела об убийстве малолетнего Давида Смелянского. Угрозы таки были. Мирра связывает их со статьёй об импортных лекарствах, прямо указывает на аптечную мафию. Подшивку газеты из приёмной… Нет, не читал. Начало марта. А предыдущая Миррина «бомба»? Февраль. Об институте! Да, обсуждали перед выходом номера. А аптечные дела? Нет. Бедный Додик. Проверять дальше! Максим сварил кофе (запас молотого нашёл в шкафу, кофейник возвышался прямо на бумагах у Андрюхи на столе), влил в Самохвалова кружку, сам проглотил что осталось.

– Звони в налоговую. По селектору, они в этом же здании. Требуй на руках принести материалы по Егиазаряну.

Так… так… аудиторская проверка… вот! Конец января – его декларация о доходах и сразу постановление – скрыл, якобы. Конец января. А ведь Максим с двадцатого был в Москве! Три дня – конференция, недельку у смежников, намечались договоры, ля-ля-тополя, вернулся домой в начале февраля! А до этого? Последний раз видел Ерванда… ещё до нового года! Дальше, дальше!

Максиму повезло. Городской психиатр оказался в горздраве. В этом же здании. После некоторого Максимова с Самохваловым совместного нажима, под условие молчать как рыба об лёд, он выдал совсем уж потрясную подробность. Георгий Владленович Микрюков, спикер Городского Собрания, попросился в психушку сам, жалуясь, что двух слов не может связать на людях, и стыдно, хоть в воду. Лёг в стационар двадцать восьмого апреля. Последний раз выступал двадцать шестого. Перед чернобыльцами. И не сумел выступить. Максим в окончательном смятении вспомнил последний разговор с Микрюковым – в десятых числах, о чём-то святорусском, о наступающей пасхе…

Три совпадения – уже закономерность. Максим выбежал вон. Палило нещадно. Рабочий день кончался, служащие разбегались, типа в рубчик Максим заметил не сразу. Ну-ка, как автобус догоняют… Не ожидал? Максим взял его за лацканы, сминая газету, и сказал:

– Передайте, пожалуйста, вашему начальнику Блошкину, что Максим Ильич Вознесенский хочет с ним встретиться и готов помочь.

Тип не отбивался. Максим слегка оттолкнул его, резко повернулся и пошёл прочь. К дому.

Назавтра он проспал на работу. Мало того. Его не пустили. Бдительный Смирнов изъял его пропуск из ячейки. Созвонившись с завотделом, Максим узнал, что он – в неоплачиваемом отпуске до окончания следствия. Попытался вяло протестовать: а нету, мол, следствия, ни одного протокола не видел и не подписывал. Ответ сводился к тому, что начальство просто не хочет видеть в институте «этих», а самого Максима ни в чём не винят. Мухи отдельно – котлеты отдельно.

Три дня Максим отдыхал. Лежал дома. Выходил только раз – за хлебом и пельменями. Но потом кончилось масло, яйца и всё остальное. Тогда Максим вышел и пошёл гулять. Жара продолжалась. Было тридцатое мая. Типа в рубчик не было. Максим попытался было повторить трюк с автобусом – ничего не вышло. Или профессионал получше. Ну и плевать. Слушали-постановили: никого нету. Максим шёл по улице. Мимо то и дело пролетали длинноногие создания в лёгких платьях. И стройные ребята на роликах, в немыслимо ярком. Максим накупил еды, была даже бутылка крымского портвейна – летом 80-го, сразу после диплома, они с Леной пили его в розлив в Алупке. И тоже была жара, и летел розовый пух ленкоранской акации. Расслабляться, так по полной.

Откуда вынырнул этот деятель, Максим не заметил. У самого лица внезапно возник кулак – думать было некогда, Максим отшатнулся, мелькнуло нечто помято-небритое, Максим оттолкнул это нечто свободной рукой, оно вцепилось, и оба кубарем покатились на асфальт. Максим даже не бил – он отрывал от себя потные руки, казалось, что их не две, а гораздо больше, и чей-то мощный рывок, поднявший обоих, он ощутил как избавление. Два сержанта. А вон патрульный «козлик». В отделении Максим рассказал всё как было, подписал протокол – ничего не наврано, значит, сейчас отпустят. Нет. «Подождите в коридоре». Время стояло на месте. Мимо ходили, грохоча подкованной обувью. Максим ждал. И вдруг… Нет. Не померещилось. Давешний серенький. Значит, Блошкин дозрел. Или что-то изменилось?

– Так вы, Максим Ильич, утверждаете, что после разговора с Самохваловым пришли к выводу… – основательный Блошкин неторопливо и кратко подытожил рассказанное. Резюме получилось по всем правилам науки. – А как вы объясните причину ваших поступков? Каковы были ваши цели, каким способом вы оказывали на людей такое влияние и зачем вам понадобилось вдруг перестать его оказывать?

– Повторяю ещё раз. До беседы с вами двадцать шестого и Андреем Ивановичем – двадцать седьмого мая я не подозревал об оказываемом мною влиянии. Соответственно не пользовался для его установления никакими средствами, кроме обычных приёмов вузовской педагогики и, скажем так, деловой дипломатии. Из установленных мною связей я извлекал выгоду – договоры для института, это давало мне прибавку к зарплате. А из их разрушения для меня следует один убыток. Занять места сразу всех пострадавших от прекращения моего влияния я не мог бы физически. Провести на эти места нужных мне людей? Там и так находились знакомые. Так что злоключения пострадавших не выгодны мне ни прямо, ни косвенно. Всё.

Блошкин требовал доказательств. У Максима их не было. Презумпция невиновности тут не пляшет. Обстоятельства – против. Даже сегодняшняя уличная драка. Это ведь значит – есть враги. Враги, интересы, выгода, месть… Отступать было некуда.

– Фёдор Степанович, – сказал Максим, глядя прямо в сломанную переносицу (нельзя давать волю ни страху, ни брезгливости), – наверняка среди ваших сотрудников есть хотя бы один со следующей… трудовой биографией. Окончил наш филиал технической академии после 86-го, либо работал в НИИ после 83-го, затем в той или иной форме работал с вами и на каком-то этапе оказался неспособен решать поставленные задачи. Возможно, после этого служебные отношения были свёрнуты. А решать задачи смог другой сотрудник, с другой… биографией. Если я прав, это доказывает неумышленность как установления, так и прекращения моего… специфического влияния.

Говорил Максим раздельно и держался абсолютно прямо, поэтому то, как резко он оглянулся в конце фразы, было полной неожиданностью и для Блошкина, и для стриженого стенографиста, и для давешнего серенького, который сидел сзади-справа от Максима и на лице которого Максим с удовлетворением заметил досадливо-удивлённое выражение. Ага, значит, в десятку. Вероятно, такой даже не один. Блошкин молчал. Было видно: просчитывает варианты. Наконец, заговорил доверительным тоном:

– Максим Ильич, вы ведь понимаете опасность разрушения городских экономических и властных структур. А теперь и областных. Ваш долг как гражданина России…

Дальше Максим знал почти наизусть. Уже было. На втором курсе. Не говоря о рассказах тех, кто постарше.

– Я не отказался помочь вам – предоставил всю информацию, какой обладал, и теперь вопрос, полагаю, исчерпан.

– Человек с такими способностями обязан…

Обязан, обязан. Подождём, пока ты выпустишь в белый свет весь боезапас.

– …гордиться нашим доверием.

Кажется, всё. Давай, Макс…

– Я ничего такого для вас не сделал. Постановка задачи – ваша, именно это вы сделали двадцать шестого числа. Дальше вы сами указали мне направление поиска: сегодня вы тоже сами, своими вопросами, привели меня к ответу. Я его только сформулировал. Постановка, решение, доказательство его истинности – целиком ваши, Фёдор Степанович. Поэтому – что такого можно мне доверить, чего вы без меня не смогли бы?

– Вы опасный человек, Вознесенский. И правда – Вознесенский: вознесли несколько десятков человек к высотам известным, а потом уронили их оттуда. Такие, как вы, должны служить нам. Иначе они оказываются против нас, и мы их уничтожаем.

А заявочки-с, как говорил Макароныч, Марк Аронович, институтский математик. Льстить – противно. Но стучать – хуже. А погибать совсем глупо.

– Для вас я не опасный. Потому что как профессионал вы не нуль, Фёдор Степанович. Мне нечему вас учить. Вы умеете решать задачи. Я оказался опасен для тех, кому в той или иной форме писал шпаргалки. Для нулей. Что они считывали, выщучивали из нашего общения, когда я переставал шпаргалить – не знаю, возможно, вы это установите, изучив их личные дела, запись моего разговора с Самохваловым – она же у вас есть? – записи обеих наших… бесед… Когда считывание прерывалось, наступал тупик. Этот тупик обязательно рассосётся сам, путём замены нулей на ненулей. Такие в России есть. А вы, Фёдор Степанович, как и прежде, будете обеспечивать безопасность этого процесса, исключать резкие рывки. За доверие – спасибо.

Подпись на обязательстве не разглашать получилась заметно косее и разгонистей обычной.

Значит, я – индикатор нулей, думал Максим, идя под вечереющим майским небом. Небом свободы. Почему-то на ум пришла идиотская строчка из идиотской попсовой песенки, повторявшаяся там несчётно раз – «внезапный тупик, внезапный тупик, внезапный тупик». Нет, нельзя бросать преподавать. Должен быть кое для кого и внезапный.

Через пару месяцев по городу пошёл слух: местное ФСБ распутало какое-то крупное дело, то ли коррупция, то ли шпионы, и начальник пошёл на повышение, а новый начальник уже назначен, и фамилия смешная: какой-то Блошкин.