– Совсем извести решил? Вот похоронишь меня, тогда хоть на голове ходи, – буркнул Букин в сторону сына, делавшего зарядку. Приставными шагами во всю длину гостиной – по коридору – и обратно.

Сын Жорка смолчал, хотя это было несправедливо. Он никогда не желал зла ни родным, ни посторонним даже – если не доводить специально. Просто Роберт Трофимович был, как всегда, не в духе. И даже не как всегда, а пуще того. На той неделе он узнал, что мэрия зарубила его проект автобусной остановки с вентиляцией и ароматизацией.

– Пассажиры жалуются, – пафосно декламировал он на совещании, – что в автобусах духота, содержание кислорода не соответствует евронормативам. Пусть хотя бы на остановке им воздастся. И ароматизация воздушного потока от вентилятора – пассажиры жалуются, что остановки всё равно используются как общественные сортиры…

Возможно, этого говорить не следовало. Раздался хохот. Букин ненавидел хохот: из-за него, проклятого, постоянно срывались самые футуристические его проекты. Он пытался поправить положение. Он восклицал, что в стране, идущей европейским путём, городская среда должна исключать малейшее неудобство для граждан технологически, а как раз парфюмерная фирма «Порсктехнологии»… Но ему не дали договорить. Захлопали и затопали. Полный провал.

Кое-как миновав длинные, заросшие золотым волосом, машущие во все стороны руки-ноги сына, Букин вступил в кухню – владение жены. Так она говорила. Хотя курить в кухне было неотъемлемым правом человека, по формулировке Роберта Трофимовича. Кругленькая, низенькая фигурка жены шпулей вертелась у плиты, непредсказуемо дёргаясь в разные стороны.

– Выживают из дому. С потрохами, – бурчал Букин. – В свою кухню не войти.

– Извини, Бобинька, – проворковала жена, – пять минут до готовности! А там и войдёшь, и сядешь, и отведаешь!

– В-везде за б-бобика д-держат! – вскипел Роберт Трофимович. – Сдохнуть бы уже!

– Ой, пап, не надо! Полинка приезжает! Подарок какой-то, говорила, сюрприз! – разливался малиной Жорка в коридоре.

Дочь училась в Питере на специальности со столь закрученным названием, что ни у Жорки, ни у жены Ульяны Георгиевны дальше «бизнес-процессов» выговорить не получалось.

– Чтоб им всем пропасть кверху ногами, – стенал Роберт Трофимович, – с сюрпризами, капризами, глаза бы не глядели, хоть бы уже скорее кончиться, вот тогда и увидите, имбецилы…

Вышел из кухни, чуть не задом пятясь – животик-то изрядный, лет всё-таки уже под полтинник, а двери хрущёвские шире с годами не становятся. Вот был бы, кстати, эпохальный проект, надо внести. Самораздвигающиеся со временем, умные! Воспарив в творческие эмпиреи архитектуры, не заметил, как Жорка пронырнул в кухню и о чём-то начал шептаться с мамой.

Дальше всё пошло вроде бы как всегда, не придерёшься – и извинились приличествующее количество раз, и каша не переслащена, и рубашка поглажена, и на работе вежливость соблюдают, в присутствии молчат потупясь, и вечер прошёл нормально. Было уж и потускнела ядовитая яркость впечатления от неудачи. Но приближение Нового года, сессии, приезда дочери было неотвратимо – и тридцатого декабря она позвонила:

– Пап! Здравствуй! С наступающим не поздравляю, еду не одна, к тебе делегация едет!

Роберт Трофимович поперхнулся даже. Непосредственно в трубку.

– Кгм! Хм! Что ещё за делегация, дегенерация?

– Делегация Лиги молодых архитекторов! – ответила Полинка сквозь сдержанный хихик. Отцовы эскапады находили в ней благодарную слушательницу, и только её смех не всегда раздражал Роберта Трофимовича.

Автор эпохальных проектов задумался. И спросил:

– Что ещё за лига? И откуда ты…

– Международная. Там есть студенты ведущих творческих вузов, вот и оттуда! – отрапортовала Полинка.

– С чем таким поздравлять?

– С Новым годом и по совокупности успехов. Чо-то вручать везут, чо – не показывают!

– Бесполезняк какой-нибудь, финтифлюшку, – проворчал Роберт Трофимович, но в общем сменил гнев на милость: – Ну, жду вечерком!

– Нет, пап, что ты. Тебе приглашение не приходило? В мэрию?

– Да я и так там кажен божий день. А сегодня уже выходной.

– Торжественная часть. Значит, придёт. Ну, чао! – и отбой.

И действительно, через часок раздался дверной звонок. Пышущий морозным румянцем юный кекс совал ему картонку с виньеткой, ручку и мятую бумагу:

– Распишитесь, пжалст!

«Приглашение» – значилось на картонке. Имя-отчество-фамилию не переврали. «На журфикс, посвящённый заслугам перед творческой общественностью города и страны» – прочитал он дальше. И возмутился:

– Напридумывали какофонических, калечных слов! Что ещё за такой фикс? – и ткнул в картонку.

– Термин дипломатический. В знак признания.

– Ладно, считай – исполнил обязанность, подпишу – и кыш отцеда, попка! – и расчеркнулся. Румяный вьюнош мызнул вниз по лестнице, а дипломатическая картонка осталась. Значит, надо было подумать о костюме. Следующие два часа Ульяна Георгиевна стирала, сушила и наглаживала. Зато по итогам этого процесса Роберт Трофимович блистал так, что глазам было больно. Белая рубашка с перламутровыми пуговицами, галстук с перламутровым отливом всеми цветами радуги, костюм цвета мокрого асфальта в полосатый рубчик. На торжествах времён его школьного детства – семидесятых-восьмидесятых – и то краше не бывало.

В мэрии внизу его встретили две юных особы с косичками, в белых блузках и чёрных юбочках. И провели в небольшой зальчик. Несколько таких зальчиков было предусмотрено в этом огромном здании для заседаний всяких там экологов, садоводов, кооперативов и прочей шушеры. Там уже было полно публики. Все – молодёжь. Кроме одного деятеля во всём чёрном, яркого южанина, явно ровесника Букина. Чернота одеяния только подчёркивала блеск булавки на галстуке, запонок, белизну гвоздики в петлице. Когда Букин вошёл, грянули аплодисменты.

– Просим на сцену!

Сценой чёрный деятель называл хилые подмостки в одну ступеньку, где торчала кафедра, задрапированная алым полотнищем с гербом СССР – справа и изображением того, что в дни молодости Букина называлось «нагрудным академическим знаком» – слева. А ещё там был диван. Пухлый, покрытый белым с узорами плюшем и какими-то кисеями. Две чёрно-белых хлопотуньи, преодолевая сопротивление Роберта Трофимовича – впрочем, слабенькое – подпихнули его прямо к дивану, и тот плюхнулся довольно нелепо, но аплодисменты лишь усилились.

Чёрный сделал знак, и публика стихла.

– Мы собрались здесь, – начал он, – чтобы почтить одного из наиболее выдающихся архитекторов современности. Облик нашей эпохи во многом, я бы сказал, в главном, определяет именно он, скромно сидящий на этой сцене…

Несколько отдельных хлопков. Выступающий продолжал:

– Это типичный, яркий представитель многочисленной плеяды творческих работников, взращённых ещё советской наукой и, несмотря на старательно создаваемые им препятствия, находящих себе применение в нынешней действительности. Типичный и вместе с тем уникальный…

Букин ничего не понимал. Скоро он и слышать почти перестал. Лишь отдельные, преимущественно лестные обороты – уникальный, творческий, выдающийся, грандиозные проекты, успешное преобразование городской среды. И тэ дэ, и тэ пэ. Чёрный договорил, сошёл с кафедры, его сменила девчушка, потекло ещё елейнее – маяк творческой мысли, пример для молодёжи, мы клянёмся так же неугасимо гореть. Потом на кафедру взошёл парень и деловито сказал, что он уполномочен вручить почётный диплом и почётный знак Лиги молодых архитекторов с международной сертификацией. Выяснилось, что уж и встать-то с дивана, низкого, мягкого, Букину тяжеловато. Пропереваливался пяток шагов к кафедре, взял в руки огромный красочный лист и маленькую коробочку. Сел обратно и под аплодисменты принялся изучать. Лига. Так и написано. Архитекторов. Смотри-ка, даже адрес. По-английски. Лондон! В углу какие-то наклейки – то радужные, то с полосами, то с мелкими квадратиками. И написано, что это знаки международной сертификации. Наконец услышал:

– Наверно, нашему почётному члену трудно… Одно из почётных прав, которые даёт международная сертификация – это право лежать на диване во время заседаний!

Опять две порхающие стрекозки в чёрно-белом. Прилетели, уговаривают. Букин лёг на диван. В костюме это было не очень удобно, но лежать всё-таки приятнее, чем сидеть. Сладко плыло в голове. С кафедры вещал уже следующий докладчик. Роберт Трофимович даже знал его – это был Несушко из отдела молодёжи, к каждой бочке затычка.

– Наш город может гордиться тем, что он вырастил такую фигуру… По нашим улицам ходят те, кто видел становление… Сидел за одной партой и стоял рядом в кассу супермаркета… Нетленным памятником ему останутся…

– Как – памятником? – заблажил Букин, пытаясь встать. Костюм стоял колом и не давал, диван крайне неохотно размыкал поролоновые объятия. – Я ещё живой!

– Самые большие почести работнику и творцу традиционно оказываются посмертно, – бархатным, вкрадчивым баритоном возвестил давешний чёрный южанин, – и вы имеете возможность проконтролировать, чтобы эти почести соответствовали вашему положению. В порядке авторского надзора за процедурой.

– Проконтролировать! – фыркнул Букин презрительно. – Балаган! Вы сначала решите, панихида это или юбилей, а то даже это не видно! Совсем ту-ту! – и повертел пальцем у виска.

– Панихида! Алле! – вкрадчивый тон сменился на поставленный, командирский. Публика достала, кто из карманов, кто из сумочек, чёрные накидки, зал почернел на глазах. Букин оторопел. Из публики стремительно возник ещё один молодой человек – и вот он уже на кафедре.

– Из земли бо взят и в землю отыдеши…

Что-то сделалось с диваном. Откуда-то взялся второй борт – теперь же совсем не выйти! Новоиспечённый почётный молодой архитектор неистово колотил начищенными туфлями в мягкую спинку и в жёсткую доску, а двое прикручивали – один в головах, другой в ногах. Туфли оставляли на плюше и кружевах отметины ваксы.

– Зачем мне этот боец лбом? Это кадило?! Во-о-он! – надрывался он.

– Алле!

Словно машинист сцены, чёрный менял декорации. Теперь на кафедре был казак.

– Русское, славянское братство всегда было духовным, держалось на взлетающих к небу шатрах наших храмов… Тот, кто причастен к возведению… Мы, как брата, будем помнить… и давать семье долю воинской добычи…

Букин аж подавился от возмущения.

– Это отвечает тому уровню почёта, который? – предупредительно нагнулся чёрный.

Несчастный узник дивана, оказавшегося снаружи смолисто-блескучим, как гроб на спиритическом сеансе, экспрессивно плюнул – но в полном соответствии с законами механики плевок вернулся на физиономию, как на аэродром. Утираясь, выкрикнул:

– Что за фигня? Долбодуб с плетью! Я человек науки и искусства!

– Алле!

– Я представляю кружок юннатов… Я помню Роберта Трофимовича с детства… Он… – раздался несомненный всхлип, – он был чужд биологии… (Опять всхлип.) – Но никто у нас никогда не забывал его доброты и помощи. Когда рисовали лягушку снаружи и изнутри…

Теперь словно шмыганья носом неслись из разных мест зала. Букин не смотрел в зал – сквозь только что привинченную стенку своего подушечного узилища это было бы ему трудновато. Но звуки слышал отчётливо. Ему начинало делаться неловко. Это что же – если он, не дай бог, загнётся, то такое количество народу будет его жалеть? И даже вот сейчас – они все собрались… Зачем? Они же диплом ему вручили! Что ж за комедия-то?

– Что за комедия? – закричал он вслух. – Какие, пропади вы пропадом, юннаты? Я почётный архитектор! А вы меня… – он пустил петуха, и голос пропал.

– Алле!

Носы умолкли. Участники действа переглядывались. Кивали и подталкивали друг друга под бока. Большинство лиц разрумянилось от напора сдерживаемого хохота. Букин по-прежнему был отгорожен от остальных диваном и ничего этого видеть не мог. На кафедру с шарканьем поднялся парень, до этого читавший молитву. Он солидно откашлялся и сказал:

– Советская и постсоветская строительная наука понесли тяжёлую утрату. Сегодня мы собрались здесь, чтобы вспомнить об одном из нас, некогда учившемся с нами бок о бок, владевшем научным методом, а потом воспарившем в выси чистого искусства и эмпиреи городского управления…

Теперь слезоточивые звуки донеслись из недр сценического чёрного ящика, бывшего первоначально диваном.

Участники удовлетворённо перемигивались. Вдруг вбежала ещё одна девушка. Не в нарядном и не в чёрном. В простой коричневой водолазке, простых клетчатых тёплых брюках.

– Папа! Мы о тебе всегда помним и не отдадим никакой науке!

– Полиночка! – раздалось из ящика почти рыдающе.

Девушка сделала тонкой изящной ручкой элегантный жест, и те же двое, что завинчивали, отделили от дивана лишний борт – оказалось, что это делалось в одно движение, только согласованное, умелое, изнутри так нипочём бы не вышло. Она очутилась на сцене тоже в один мах и воскликнула:

– Па-па!

Народ организованно и чётко покинул зальчик. Артисты, даже самодеятельные, знают цену секундной заминки. К тому моменту, когда Роберт Трофимович, освободившись от плюша и кружавчиков диванных покрышек, смог обнять дочь, они были вдвоём.

– Это…что… было? – слабым голосом спросил почётный архитектор.

– Да так… Диплом-то вручили?

– Вот… Диплом и значок… Ты-то здесь откуда?

– Мы с Жоркой, он там в коридоре, никогда не дадим похоронить тебя живым.

– Фу! Г-гнусь! Шоу какое-то!

– И не Бернард.

Букин выжал из себя полуулыбку.

– И вот это будет, если я… Да вот им! – и азартно показал пустому залу кукиш.

– А-а, так вот кто кричит, – входя, ухмыльнулся Жорка. – Во-во!

– А диплом-то… того… настоящий? Или тоже… репетиция?

– И значок настоящий, – с серьёзной миной закивал Жорка. – Носи, папа, на здоровье. А я завидовать буду. Может, когда с твоё поживу, в понечётные изберут.

– Мелкие вы ещё оба. Несерьёзные. Но я, пожалуй, решил сделать вам подарок на Новый год. В новом году я не то что помирать не буду, а и думать об этом брошу!