Утвердилось мнение, будто в школе Волдыря детям дается исключительно крепкое образование. Не в пример другим регионам – со множеством новаций, но без стабильной базы. Все, даже и волдыри попроще, твердо верили: тут, в Волдыре, детей учат на совесть; вкладывают ума ровно столько, чтобы молодой волдырь шел далее по жизни, не испытывая неудобства.
Уже говорилось: образованием в городе заправляла Сова Андреевна Совиных – желтоглазая и неистребимая. Невозможно было вообразить себе наставника лучше нее. Каждый, хлебнувший среднего образования, знает, что в школе главное – упорство в достижении цели. При этом цель может быть невидна и даже совсем неизвестна; суть не в цели, а именно в стремлении ее достичь. Тут Совиных, точно, не было равных: упрямая, неистовая и угрюмая, она с молчаливым упорством влекла за собой вялое молодое племя. К тому же, Сова Андреевна обладала неоспоримым преимуществом – железным клювом. В совокупности эти факторы и вывели педагога-ветерана на ведущие позиции в деле воспитания юных волдырей. «Зверская баба, – говорили иные волдыри с уважением. – На смерть заклюет, а воспитает». Так оно точно и было: насмерть, без тени сомнения в неподвижных, желтых, как луна, глазах…
Кстати: главным педагогическим припевом Совиных было короткое «распустились». Пароль своего рода, девиз; типа древнего завета… Играют, допустим, малолетние волдыри в футбол – «распустились»; бежит ли просто совсем бестолковый младенец-волдырь без пути-дороги – снова огонь желтого глаза и шипение: «Распустились!.. Вот она, воля-то». То есть Совиных искренно полагала, что волдырям – в новые времена – было дано много воли. Чересчур. И что прежде жизнь была устроена куда как разумно, без растлевающих излишеств. Во всяком случае – можно было рассчитывать на результат. (Между прочим, накануне 1 сентября, Совиных опубликовала в местной газете статью, поразившую и ортодоксов: «Кнут как средство воспитания молодого поколения: уроки мужества». Статья была дрянной и из рук вон глупой – это смекнула даже Кукушка; смекнула – но не пикнула. Не хотела получить клювом по загривку).
Были, впрочем, среди мирных волдырей и те, кто отнесся к педагогическим спазмам Совиных благосклонно. Это были молодые, но уже оперившиеся птенцы старухи Совы – черные коршуны – ребята надменные, неукротимые и из той породы, которые прежде пускают в ход клювы, а уж потом сочиняют какую-нибудь нехитрую теорию, оправдывающую эти крайние меры. Такая стратегия – применительно к коршунам – была, можно сказать, выверенной и более чем результативной. Уж очень хороши были клювы, которые носили эти парни; гнутые, как ятаган, крепкие и, выражаясь словами пучеглазой Совы, – нацеленные на результат. На фоне желтого заката эти кривые клювы смотрелись, как старинное благородное оружие. Хотя, на фоне заката, и болотная гнилушка приобретает вид ночного светила; бог с ним совсем, с этим мнимым благородством…
Черные коршуны были публикой в некотором роде загадочной. Никто толком понятия не имел, чем занимались эти люди, имевшие, как и все остальное население, прописку в благополучном Волдыре. Нигде не работали – это факт. Но как будто игнорировали и противозаконные способы добычи средств… Выправка у этих парней была, скорее, военная, чем штатская; морды – красивые, но с дурным блеском; и даже не то чтобы с дурным блеском – но просто хотелось перейти на другую сторону улицы, а потом помыть руки, несмотря даже на выправку…
В городе коршуны чаще держались вместе, но от других горожан обособленно. Пред Администрацией не заигрывали, Медведя Созоновича Клыкастого называли Говнюк Созонович – без малейших к тому оснований. Слышал, нет ли Медведь этот псевдоним – неизвестно. Но морду держал таким образом, будто не слышал; оберегал старик личное достоинство…
Из всех немногочисленных контактов коршуны держались только отца Сойки, человека темного и непонятного. Кормился отец Сойка около Храма Большого Спасателя – но, поскольку Храм пока был только в проекте, – более бездельничал да предавался довольно бестолковым разглагольствованиям, которые вел, впрочем, голосом тихим и значительным, так что иные волдыри останавливались, чтобы послушать. Ничего толкового не услышав, шли далее, но потом все же рассказывали другим волдырям, что вот, де, потолковали с отцом Сойкой – неглупый мужик, как ни крути; голова на плечах невеликая, а однако ж…
Секрет убедительности отца Сойки был прост: он не договаривал фразы. Бросал сказанное на половине или даже ранее; потом замолкал и скорбно наклонял голову. Это оказался чрезвычайно действенный способ влияния на людей. Даже и самые замшелые волдыри вытягивали губы трубочкой, точно силясь испить из невидимого источника мудрости – вот какого тумана умел напустить отец Сойка. И только немногие – главным образом, черные коршуны – знали, что отец Сойка был безжалостен, недоступен состраданию и равнодушен к чужому отчаянию. Мнимая кротость и терпение скрывали какую-то темную мысль – сильную и скользкую, как змеиное тело.
Не очень ясно было – кто в ком более нуждался: коршуны ли в отце Сойке – отец Сойка ли в коршунах. Но взаимное тяготение было на лицо. И то сказать: общение с отцом придавало разбойным повадкам коршунов известную легитимность; ну а для отца Сойки дружба с коршунами была как бы дополнительным аргументом в пользу того, что пребывающий в вере – силен. Хотя, опять-таки, какая такая вера? И откуда, скажите на милость, было взяться вере на этих заросших болотных просторах? Среди гниющей воды, мертвой травы, да следов простого и вековечного человеческого разгильдяйства и равнодушия? Да прибавьте к этому неистребимый дух помойки; да какие-то таинственные, заросшие травой фундаменты, которые городские власти именуют стройкой будущего… Кладбище, что ли, имеют в виду? Место последнего упокоения? (в Волдыре, кстати, кладбище отсутствует; хотя место под него и отведено, и даже имеется соответствующая ржавая табличка с указанием: «Волдырь: городское кладбище». Но самого кладбища, повторяем, нету – ибо большинство волдырей заканчивают свой век не на постели, а куда романтичнее; помирают в каком-нибудь темном заросшем овраге; или – проявив неосторожность – попадают в чужие железные зубы; либо просто п о д ы х а ю т – иначе говоря, растворяются в родной среде, переходя, наверное, в какое-нибудь иное, более разумное качество).
Вера волдырей – вообще отдельный разговор. Если бросить мимолетный взгляд на это сообщество, то можно вообразить, что веры там нету и никогда не бывало – хотя бы потому, что в этих физиономиях и организмах нету такого участка, где может забрезжить хоть какой-нибудь луч. Крепкие, гладкие, мохнатые, здоровые и хилые – волдыри имеют общую черту: все смотрят вниз, все щелкают пастью, все готовы, в зависимости от обстоятельств, проявлять преданность, апатию или алчность – но решительно и необратимо привязаны к родной почве. Вот настолько даже привязаны, будто эта родная почва их стойло – ну а это уж, как хотите, судьба; тут не может быть никаких вольностей.
Однако, и учитывая вышесказанное, где-то в глубине своего дремучего сознания, волдыри чуяли, что какая-нибудь вера должна быть. Эта вера, может, и уступает в полезности мясу или теплой одежде; но без нее, догадывались волдыри, ты уж больно скучен видом; вроде и не совсем голый, но, скорее, чахлый, недоношенный и маленько дурной…
Конечно, в с е р ь е з никто не верил в Большого Спасателя. Но все-таки, когда приволокли камень и обозначили место будущего храма, многие волдыри почувствовали, помимо равнодушия, некоторое удовлетворение. Это было похоже, как если бы ты наметил поставить в огороде баню, но пока еще не сыскал на нее средств и приволок какого-нибудь рабочего мусора, в надежде, что тот пригодится для будущего строительства. Или уж, если не пригодится, то хотя бы будет напоминать, что баня строится… Этот строительный мусор – прямое указание, что у хозяина имеются планы.
В вопросах веры только коршуны, пожалуй, были подчеркнуто серьезны. Будто именно им требовалась вера – и побыстрее, и покрепче. Для чего – так сразу не разберешь… Но, наверное, не для того все-таки, чтобы парить над беззащитным городом, будто высматривая добычу.
Сама природа коршунов была устроена таким образом, чтобы смотреть на соплеменников сверху вниз. Это невольно подчеркивало позицию исключительности, которую они не то чтобы лелеяли – но принимали с надменной снисходительностью. Конечно, сейчас не те времена, чтобы толковать об о с о б о й породе людей; но один из коршунов – человек, как скоро станет ясно, незаурядный, – не смутясь объявил именно о новой человеческой породе – сильной, чистой и исключительной. Звали этого коршуна Полыня – имя, надо сказать, для прародителя идеи так себе; маловато благозвучности. Но этот Полыня, однако, оказался парень не промах и обратил внешний недостаток в достоинство. Объявил, что именно так – Полынею – звали их великого предка; то ли атаман такой былПолыня, то ли какой-то Светлый Вождь – имелось, мол, в прежние времена такое звание. Только волдыри – вот беда – были равнодушны к истории, так же как и к вере, – как к собственной, так и к какой-нибудь чужой. Поэтому история древнего воина оставила их безучастными, и Полыня не получил духовной опоры (если не считать опорой нескольких малолетних коршунов, решительно тяготеющих к асоциальному поведению; то есть вся поддержка идей Полыни на первых порах заключалась в разбитом в очередной раз киоске злополучного Васи, который коршуны грозились разнести в пух и разнесли).
Оценив действия соратников, Полыня быстро сообразил, что эти матерые троечники и хулиганы принесут славу временную и более чем сомнительную; волдыри, хотя и были народ простодушный и ленивый, все же не одобряли, когда кто-то ни с того ни с сего громил их собственность. Тем более – громил, никак толком не объясняя эти загадочные действия. Тут-то произошел в жизни Полыни поворот; неожиданный, блистательный и крутой. Полыня засел за книжки. Это было отчасти удивительно, потому что коршуны вообще читают мало, книги в целом не любят, не считают достойной добычей. Ну а Полыня именно засел за книги, углубился, напрягая свое и без того безупречное зрение, – и ахнул! Вот он – ответ, даже и не один ответ, а множество подходящих ответов…
Довольно скоро Полыня догадался, что в и с т о р и и содержится масса разных фактов и вымыслов (что, в сущности, одно и то же); и что заинтересованный человек может использовать это изобилие во благо. Ах, какое изобилие! Только запускай клюв – вот какое изобилие.
Прошлое волдырей – смутное, местами совсем темное, но наверняка исполненное героического смысла, открылось Полыне. В те времена, лихорадочно сопоставлял коршун добытые сведения, волдыри были рассеяны по болотным землям и вид имели самый жалкий. Но вот из-за гор явилось новое племя – могучее, отважное и безжалостное. Племя сие было наделено крыльями, клювами и точно являлось никем иным, как отцами и дедами нынешних коршунов. Пришельцы быстро осмотрелись со своего небесного высока и стремительно спланировали в мир, чтобы объявить в этом гиблом месте новую мораль и новое право. И тут же, фантазировал Полыня, на земле началась совсем другая жизнь – разумная, сытая, осмысленная и исполненная правильного хода вещей. Коршуны взяли власть над прочими волдырями, поскольку принадлежали к другой – более гармонической и, скажем прямо, великолепной породе!
Читая, Полыня преисполнялся различными чувствами. С одной стороны, чуял, что отыскал реальное (или почти реальное) обоснование собственной – коршунов – исключительной миссии; ну а с другой стороны, понимал, что выглядят эти пассажи, мягко говоря, малоубедительно. Ну, были коршуны властителями в древние времена(допустим); рвали кровавую пищу… Но вот приди с этой идеей к тупым волдырям – и что? Получишь аплодисменты? Как бы не так; волдыри просто-запросто засопят в ответ да отойдут восвояси, ибо высокие материи им не по плечу; не головы носят на плечах (распалялся Полыня), а ведра с помоями!
И тут – вот он, важнейший момент! – Полыню осенило. Ничья поддержка ему и не требуется – ничья, помимо небольшого отряда других коршунов; а требуется просто взять да и пустить этому быдлу кровь. А что? Пустить кровь, как на нормальной скотобойне; обычная операция для укрепления духа. Тут-то и вскочил в голову Полыне небезызвестный отец Сойка. Вопросы духа – это по его части. Коршун оттолкнул книги и отправился прямиком к Сойке, которому и изложил свое дело.
Б о л о т н ы е и с т о р и ч е с к и е с к а з к и
- Первого болотного богатыря звали Полыня, ибо был размерами подобен небольшой водонапорной башне, вышедшей из употребления. Таковыми башнями лет пятнадцать назад строители украшали ландшафты, а потом забросили это бестолковое строительство, потому что не знали: для чего строят свои башни? И как эти башни поспособствуют (либо воспрепятствуют) напору воды? Эти сомнения были замечены наиболее бойкими волдырями, и вот те принялись задумываться и качать головами, а с голов их тут же посыпались небольшие кусочки мха и древесной коры, как бы укрепляя их пошатнувшийся дух. В ту самую минуту и явился Полыня-богатырь: крепкие бока, крепкие руки, крепкие ноги, голова, как желтый купол. Такова картина, нарисованная народной фантазией. Так или иначе, богатырь стал перед глазами перепуганного народа и вскричал, отворив прекрасную пасть… Тут нить повествования опять теряется, и уж никак невозможно установить, что именно вскричал Полыня. Известно только, что крик этот поверг народ в крепкий живительный сон, и волдыри, захваченные сном врасплох, так захрапели, что небольшие водоемы подверглись испарению, а малые водоемы также подверглись испарению, и на двух березах до сроку истлели листья, а в жилом комплексе началось смятение, ибо ошибочно этот храп был принят за говор надвигающихся волн…
- Рассказывают, что, войдя в молодую пору, начал Полыня озоровать. Вышедши в поле, перевернул там огромный камень задом наперед; добыл из реки какую-то посудину и в сердцах потопил оную, чтобы не плавала попусту («Не дразнила сердца»); пожег двенадцать поселений, а затем еще двенадцать поселений – ибо в прежние времена люди придавали числам некоторый, хотя и неясный смысл. Когда уж более совсем не осталось поселений, Полыня заскучал и стал искать, что бы еще пожечь либо перевернуть задом наперед; но не нашел, а увидел Царь-девицу без роду-племени. Взял ту девицу за белы руки и побожился, что легко перекинет ее через какую-нибудь заградительную стену, ежели сыщет таковую. Выслушав богатыря, Царь-девица всплеснула широким рукавом, и Полыня вошел в этот рукав, как малый голубь (а сам был велик). Как произошло сие чудо, неведомо даже и по настоящее время; никак не объяснить. Сидючи в широком рукаве, Полынянаплодил малых детушек – но это уже, скорее, плод народной фантазии, милый лепет… Как что-либо можно наплодить, сидя в рукаве, даже и будучи богатырем?!
- В старинное время напился Полыня воды из колодца, а та вода была сладка. Напился, потом утер усы, потом расчесал бороду, а после вновь напился воды из колодца; и так проделывал двенадцать по двенадцать раз, покуда не закончилась в колодце вода и не осталась одна только зеленая тина. С той поры некоторые говорят: «Тина на закуску» – подразумевая чудесное богатырское деяние.
Отец Сойка, хотя, по роду своих занятий, и должен был испытывать интерес к древним народным притчам и иным домыслам, – на деле был к подобным сочинениям равнодушен и почти совсем избегал участия в бледных дискуссиях, которые раз в год всплывали на страницах городской газеты к какому-нибудь Дню города (этот День праздновался не регулярно и всякий раз менял свое местоположение в календаре, доказывая неоспоримо, что Волдырь чуден во всякое время года и при всякой погоде).
Так или иначе, отец Сойка от этаких разговоров успешно уклонялся, а уж когда не мог уклониться, – ограничивался половинчатыми фразами; говорил, к примеру:
– Чудно сие…
Либо:
– Нету славным деяниям…
А что далее – неизвестно. Сокрыт глубокий смысл – ну да бог с ним!
Явившись домой к отцу Сойке, Полыня нетерпеливо объявил о своем решении, которое, хотя и не было лишено экстравагантности, все же на непривычный слух смотрелось дурным бредом.
– В щепки! – твердил, сверкая глазами, коршун. – В малые щепочки! Клювами перебить, а что останется – разнести по ветру!
Слушая горячую речь юноши, отец Сойка сомкнул глаза. Глядя со стороны на его дремлющую фигуру, можно было подумать, что отец спит и видит сладкий сон.
– Требуху – в кладовые! – клокотал коршун. – На одной требухе можно прожить год… Нет, два года!
– А далее? – тихо молвил отец Сойка.
– Что?
– Далее как жить станете? – спросил хозяин, против обыкновения выговорив фразу до конца.
Наклонив клюв, Полыня угрюмо сказал:
– Станем свободными от этого быдла. Сами будем хозяйничать. Вернем прежнюю власть.
Говоря, коршун краем глаза следил за отцом Сойкой – проверял эффект от высказанной заветной программы.
Отец Сойка реагировал странно. Вновь сомкнул бледные глаза, но главное – тихо и бесшумно задвигался всем своим хлипким телом; будто лихорадка охватила либо какой иной недуг…
Коршун, закипая, наблюдал за хозяином. То есть, собственно, это как понимать? Съел, быть может, что-то несвежее уважаемый отец? Либо… Либо смеется, заливается над заветными мыслями! Точно смеется…
Заметив закрытыми глазами огонь во взгляде гостя, отец Сойка продолжения ждать не стал; глаза открыл, а смех прекратил.
– Мыслишь ты, любезный сын, правильно, а вот излагаешь путано. Точно так, как намерен действовать… Из этого толку не выйдет.
Полыня хмуро произнес:
– Поясните, отец. В чем же путаница?
Отец Сойка равнодушно улыбнулся.
– В отсутствии стратегии. Разнести по щепочкам – неплохо; исключая отсутствие дальнейших перспектив.
Полыня произнес неуверенно:
– Вернем своё… Ну а потом будем строиться.
– Своё? – уточнил отец Сойка.
– Именно. Было время – коршуны были единственными хозяевами. Простор и власть!
– Простор и власть, – подумав, повторил отец Сойка. – Звучит неплохо, дорогой сын. Красиво и не отягощено содержанием.
– Что вы имеете в виду? – подозрительно уточнил Полыня.
– Только то, что в эту нарядную рамку можно вставить любой смысл. Универсальный в некотором роде лозунг. Что же далее?
– Далее? Далее будет видно, – проговорил коршун раздражительно. – Говорю же, строиться будем. Всему свое время.
Отец Сойка сказал примирительно:
– Тут, сын мой, ты совершенно прав. Всему свое время. И сейчас закончилось время громить киоски. Наступают новые времена. Не пояснишь ли, однако, для чего надобно вначале громить, а потом строить? Вон, к примеру, у Медведя Созоновича Клыкастого кое-что уже построено. И даже доход приносит… Для чего ломать возведенное?
– А что? – азартно спросил Полыня. – Молиться прикажете на его хлам?
– Молиться, сын мой, по приказу непотребно, – наставительно молвил отец Сойка. – Что же за молитва, когда из-под палки? Самое верное, – продолжал отец Сойка вдохновенно, – это когда человек поставлен пред лицом самой смерти; в эти пограничные трепетные минуты молитва бывает подлинно безыскусна и входит прямо в уши Большому Спасателю… В большие прекрасные уши…
– Понимаю, – медленно молвил коршун.
– Мы не варвары, – продолжал отец Сойка. – Нам ломать построенное ни к чему. Тем более, если что-то можно пристроить к собственному своему делу…
– Понимаю, – повторил Полыня. – Да только Клыкастый своего не выпустит из лап. Можете не сомневаться, отец.
Отец Сойка кивнул.
– Это верно. Только мы Медведя Созоновича не станем беспокоить просьбами. А поясним все на наглядном примере. Человек он разумный и, если поймет, что его ожидает в случае упрямства, сам, думаю, заветный ключик от сокровищницы принесет… Хе-хе.
Коршун сверкнул нестерпимым оком и потер руки.
– Кто же будет… примером?
– Неважно. Неважно, но желательно, чтобы акция была совершена применительно к человеку, наделенному внешней силой при ничтожном влиянии. И эффектно, и безопасно.
– Кто же? – замирая, спросил Полыня.
– Кандидат имеется, – молвил отец Сойка сквозь зубы.
