То, что дело о смерти молодого коршуна оказалось передано в руки ворганов, – целиком и полностью лежало на совести самих коршунов. Если, конечно, считать, что у этих ребят есть какая-нибудь совесть… Короче: павший в школьной раздевалке Витек оказался в некотором смысле искрой, которая з а ж г л а в сердцах… Конечно, по совести говоря, тут не все ясно. Даже и почти ничего не ясно. То есть, допустим, помер этот самый Витек от руки собственного боевого лидера, Полыни; а потом, уже померев, сделался жертвой сговора. Иначе говоря, Полыня принял единственно верное решение: свалил бесславную гибель бестолкового бунтаря (Витек бунтовал против авторитета Полыни) на невинного, но перепившего на вечере встречи Кабана. Свалить-то свалил, дело не новое! Но куда удивительнее, что чуть ли не в тот же самый вечер Полыня твердо уверовал, что так все оно и было, в точности! Их молодой товарищ пал от руки административного борова, послушного неповоротливого холуя Кабана! Хмуря тонкие брови, Полыня совершенно с е р ь е з н о поверил, что кровь юного Витька стучит в его сердце и взывает; да, именно так: взывает к мщению! То есть Полыня стал жертвой миража, который сам же зажег в своей душе!

Поверив в гнусное преступление, Полыня начал действовать. Показания, данные суровым неулыбающимся Полыней в полиции, никак, впрочем, дело не сдвинули. Следователь только и знал, что тяжело вздыхать да ворочаться на стуле; дело, как выразился он, перемежая признание вздохами, оказалось крепким, как ком земли; то есть зимой-то, когда земля промерзает… Полыня прищурился, продолжая хмурить брови, потом сказал надменно:

– Я землю не грызу. Не мне судить…

В ответ на замечание следователь вяло улыбнулся.

– Я-то что? – заметил он. – Я тоже не мертвец, землю жевать… Но в том году, когда закапывали нашего товарища…

– Погиб? – равнодушно поинтересовался Полыня.

– Ага. Во время исполнения почетного долга. Нес дежурство на улице Лесная Сыть – ну а тьма, хоть глаз выколи! Ночью-то… Ни луны, ни фонаря, а он поперся…

– Дежурство? – повторил Полыня.

– Ну. То есть это он жене сказал, что дежурство, а сам пошел по этим самым… короче – к одной знакомой. Ну и угодил в овраг… Этак его перевернуло, – с непонятной мечтательностью добавил следователь, – что не поверишь… А не зудело бы в жопе, – мрачно заключил он… – Нда, в жопе… Извините, конечно, за непротокольное словцо.

Полыня кивнул, принял извинения и с интересом посмотрел на следователя: мол, дальше-то что? Но дальше все завяло. Следователь определенно приуныл и недвусмысленно намекал Полыне, что никто Витька не убивал. С чего бы?

– Человека, – заметил с вялой проницательностью следователь, – убивать ни к чему. Он и сам помрет, если что…

– То есть, – закипая, молвил Полыня, – на ваш взгляд виновных в смерти нашего товарища нет?

Следователь охотно закивал, обрадовавшись четкой формулировке.

– А Кабан? – прямо спросил Полыня. – Он, выходит, тоже не причем?

Следователь задумался. Сдвинул бледные брови, засопел, смежил глаза.

Полыня ждал.

Дыхание следователя становилось все ровнее, а на лице возникло выражение покоя и мира.

«Спит! – догадался Полыня. – Уснул, скотина…».

Первым побуждением боевого коршуна было растолкать нерадивого следователя. Но тут же Полыня сообразил, что в этом не будет никакого толка. Растолкаешь его – а дальше? Опять слушать невразумительное сонное сопение да кряхтение? Надо действовать самому. Что и требовалось доказать.

 

В это же примерно время охранник мэра Ивашникова Кабан впервые испытал новое, неизвестное прежде чувство. Сообразив, что в его простую биографию вторгся какой-то малолетний дохлый коршун, Кабан испугался. Это-то, впрочем, не было новостью; помимо того, что Кабан забздел (так он сам себе не чинясь и объяснил собственное переживание: забздел), Кабан ощутил прилив темного незнакомого чувства, которое навалилось на него, будто медвежья лапа… Это было отчаяние, да только Кабан не был в курсе; никогда прежде ему не приходилось испытывать отчаяние, что и неудивительно: интересы Кабана лежали более в плоскости п и щ е в а р и т е л ь н о й; ну а тут – даже и в неблагоприятном случае, из-за некачественной пищи, предположим, – все равно отчаянию не место… Ну, вспучит брюхо, повалит   г а з; заткни нос, да и всё! для отчаяния-то оснований маловато…

Вот почему придавленный новым чувством Кабан удивился. Собственному тонкому душевному переживанию удивился… оробел, закручинился. Поворочавшись безо всякой пользы дома, покряхтев, пофыркав широким носом, Кабан силился принять какое-нибудь решение. Наконец, потянул для укрепления духа воздух, побрел в ванную и помыл морду теплой водой. Помыл – да все без толку, кстати! Пиздеж это, насчет воды… то есть насчет того, будто вода снимает этот самый… стресс. А вот ни фига не снимает! Морда как была так и осталась – точно в борще вымазана… хотя и без борща не обошлось, по совести говоря… Пожрал Кабан – для укрепления духа – с утра борща; ну а потом направился на службу. Прямиком к мэру пошел, хотя и трепетал ужасно… А ну как шуганет его Ивашников… Плевал мэр на чужие проблемы, понятное дело… А раз плевал – то и засветит в морду… И ходить тогда Кабану с разбитой мордой до конца недели… С разбитой мордой, с нерешенной проблемой…

Короче, как уже сказано, Кабан закручинился. Но все равно делать было нечего; пошел человек в мэров кабинет; а вела его надежда! Глупая пустая звезда влекла – а ведь был Кабан, хотя и не умен, но не полный же урод! Понимал: цена такой надежде – медный грош. Еловая шишка, попросту выражаясь… Это чтобы Крот Кротович Ивашников кому-нибудь помог!.. да не бывало такого случая. Говорили, что даже во время Дня Снулой Рыбы, когда зам Ивашникова Крысоев, прыгая в разгар торжеств через искусственный ручей, угодил в воду и чуть не потоп, Ивашников, бросив на подчиненного равнодушный взгляд, заметил, что всякий волен распорядиться собственной жизнью на свой же вкус; желает человек потопнуть – на здоровье. Хотя – какое уж тут здоровье… Короче – даже руки не протянул, а отбыл к торговым палаткам, кушать шашлык.

Раздумавшись, Кабан завздыхал; но так или иначе, ноги сами уже несли пострадавшего охранника к белому зданию Администрации.

Явившись в знакомую приемную, Кабан задрожал. Дело в том, что знакомая секретарша – длинноногая молоденькая мышка, бросила на Кабана равнодушный взгляд и объявила, что сегодня нету приема.

– Приходите, – говорит, – в четверг. – Будет запись на следующий год.

Кабан поперхнулся и задрожал сильнее. Все же сумел выдавить из себя хриплое объяснение: мол, какая запись? Я Кабан, Ка-бан. Работаю в Администрации. Забыла, что ли, мышь белая, как на этом диване?..

Но тут же и понял, что ни в объяснениях его, ни в воспоминаниях нужды нет. Юная белая мышка с прежним равнодушием оглядела просителя и повторила, что запись – в четверг, и точка. А то, что он, будто бы, сотрудник Администрации – то это, извините, бред. У них таких сотрудников отродясь не бывало.

– Администрация, – веско прибавила нахалка, – не проходной двор и не кабак. Тут  к т о   п о п а л о   не работает.

Потоптавшись и онемев от ужаса, Кабан нашел силы выдавить из себя:

– Крот Кротович в кабинете?

Секретарша вскинула на Кабана усталый снисходительный взгляд, сочла нужным пояснить:

– Занят. С ним массажист.

Проситель медленно приходил в себя.

– Так значится… Массажист. Такой, стало быть, расклад…

Хриплое восклицание сорвалось с кабаньих уст; что ж! он им еще покажет, ответит… Отреклись! Верность, стало быть, ныне не в цене… Ладно. Здесь не принимают – пойдем в другое место!

Но, хотя Кабан и бодрился, уверенности в человеке было маловато. Да и не зря народ говорит: «Садился бодрился, а сел срать – провалился». Не обосраться бы… в смысле – не провалиться…

Издавая сдержанный глухой рев, Кабан покинул приемную и здание Администрации, в одночасье сделавшееся чужим, неприступным.

 

Тут-то и зазвонил телефон в берлоге Клыкастого. В тяжелую для Кабана минуту…

Оттолкнув верную Кукушку лапой, Медведь Созонович потащил трубку к уху. Со сна, кстати, едва не угодил в глаз, трубкой-то… Так и слушал: один глаз закрыт и из уст сонное фырчание… Спи, как говорится, глазок, спи другой… Но – прислушался. Даже и сквозь сон сообразил: Кабан – человек из Администрации. Какой-никакой – а вот бежит к нему с поклоном! В смысле – звонит… Глядишь, ворочал тяжелыми мозгами Клыкастый, – пригодится…

Перепуганный Кабан как мог разъяснил свои беды. С одной стороны – на него вешают неизвестного дохлого коршуна. Мол, он, Кабан, в запальчивости убил этого малолетнего дурака. А какая тут запальчивость, когда Кабан – слово чести, как говорится, – нажрался на этом идиотском вечере встречи, наверное, самым первым. То есть, что было во вступительной речи, – еще помнит кое-как, а более ничего! Темный сон, точка. Так что (рычал Кабан) не только коршуна не мог бы прихлопнуть, но даже и муху!

Кое-как вникая в суть дела, Медведь задал вопрос:

– А может того… по неосторожности? Наступил, и все дела?

Кабан в телефоне неожиданно взревел: мол, по неосторожности – никак не возможно. Он, Кабан, будучи сотрудником Администрации, сорок раз инструкции подписывал. Техника безопасности, все такое прочее…

Медведь Созонович удовлетворенно кивнул. Инструкции – с этим не поспоришь. Он, Медведь, не дурак…

– Они в Администрации, Медведь Созонович, – вдруг вдохновенно зашептал Кабан, – на вас зуб точат. Уж я им толкую: на самого Клыкастого! А они – игнорируют… Деньги хотят изъять… капиталы… Я им: руки прочь! А они…

– Ладно, – решил Медведь Созонович. – Хватит врать-то. Подруливай к моей берлоге, там и подумаем.

– Я мигом! – пискнул окрыленный Кабан. – Для доброго-то дела…

Но Медведь уж бросил трубку, а Кукушке указал на дверь. Рявкнул: брысь! – точно была подруга не кукушкой, а какой-нибудь безродной ободранной кошкой…

 

Полыня и отец Сойка совещались в небольшой квартирке последнего. В строгом смысле встреча никак не была совещанием. Просто отец Сойка, расположившись в кресле напротив молодого гостя, вел неторопливую и убедительную речь. Полыня, соответственно, внимал и не решался встревать. Да и что мог сообщить молодой лидер коршунов опытному, поднаторевшему в вопросах духовного просвещения отцу Сойке? Понятно, что уделом Полыни было слушать, да мотать на ус.

Явившийся к служителю Большого Спасателя Полыня нес в голове один – не очень внятный – вопрос: как сохранить единство рядов коршунов перед лицом… гм… общего разброда и распада?

– Да тут еще, – неуверенно прибавил юноша, – этот бестолковый Витек, вздумавший околеть в такое неподходящее время…

Отец Сойка строго глянул на гостя.

– Не околеть, а погибнуть. Большая утрата, безусловно. Сочувствую вашему горю, друг мой. А что касается разброда… – отец Сойка прикрыл глаза. – Не более, чем всегда, Полыня, не более, чем всегда. Ведь что такое наш благословенный Волдырь? Образно выражаясь – природная чаша, кипящая мутной болотной водой. Стыдиться тут нечего; болотная вода невероятно богата полезными элементами. Это, если угодно, чаша жизни, которую заварил Большой Спасатель, радея о нас, мелких чадах. Заварил, позаботился, – переходя на степенный профессиональный лад, витийствовал отец Сойка. – В этой чаше имеется все необходимое для жизни. Пища, элементы брожения, обеспечивающие нас энергией, благородная красота распада, ежечасно напоминающая, что мы явились в эту мутную юдоль не навеки. В сем котле мы, дорогой друг, – желаем того или нет – едины уж по той одной причине, что никуда нам из него не сбежать. Обречены быть единым организмом, ибо так задумано не нами.

– А рыбы? – хмуро спросил Полыня. Хотя не намеревался пускаться в подобные тонкости, вообще явился не за этим. Однако витиеватая речь наставника несколько сбила молодого патриота, и вот пришлось толковать о предмете неприятном и, в сущности, постороннем.

Отец Сойка сделал нетерпеливое движение бледной рукой.

– И рыбы, – примирительно объявил он. – Большой Спасатель позаботился о том, чтобы все было в соразмерности.

– Какая же соразмерность? Развелось… – злобно высказался гость и сжал зубы, умеряя ярость.

– То, что, как вы говорите, «развелось», – это уже наша вина. Ваша, – объяснил отец Сойка. – Большой Спасатель не рыбак. Он не обязан следить за всякой мелочью, ибо пребывает в иных сферах, где другие масштабы. Это наше с вами дело – соблюдать пропорции, корректировать разошедшуюся природу. И то, что рыб сделалось более, чем в состоянии вынести природная система Волдыря, – на нашей с вами совести.

Взгляд Полыни вспыхнул.

– За нами дело не станет, – сказал он, нестерпимо блестя оловянными глазами.

– Что же до вашего погибшего товарища, – вдруг перевел разговор хозяин, – то тут нету никакой тайны. Пал он от рук Кабана – человека свирепого, но не злонамеренного.

– Как же не злонамеренного? Убил юнца… – хмуро вставил Полыня.

– Не злонамеренного, – повторил отец Сойка. – Ибо за широкой спиной Кабана стоят иные фигуры.

– Иные?

– Именно. Медведь Созонович Клыкастый ныне много власти себе взял. Ну а ежели человек Храм Большого Спасателя пытается попрать пудовой лапой, – что ему малая тварь? Но дело и не в одном Клыкастом. Просто люди ищут гармонии. А гармония, как вы, возможно, слышали, дается только сильной властью и сильной рукой. Поскольку только сильная рука освобождает человека от оков свободы. Судите сами, мой друг: человек свободный должен непрестанно задаваться вопросом, как поступить в том либо в ином случае. Какое принять решение? И какова за это решение ответственность, которая, возможно, воспоследует? Так или иначе, свободному человеку приходится беспрестанно ломать голову над тысячью вопросов, которые ставит перед ним жизнь. Так что собственно жить у него не остается времени.

Полыня вскинул голову, на его лице отразилось волнение.

– Да я и сам замечал… Одни проблемы, что ни день.

– Именно. Сильная же власть – абсолютная власть – бесконечно благородна в том как раз смысле, что освобождает человека от необходимости принимать решения. Ибо все уже решено за него и без него. Слава Спасателю, – не делая паузы, продолжал отец Сойка, – у нас имеется такой покровитель. Само собой, речь идет о Большом Спасателе, о его безграничной милости принять наши мелкие и крупные заботы и невзгоды на себя.

– Ну, – заметил вскользь Полыня. – Это конечно… Но необходима и земная организация…

– Она есть, тут ничего выдумывать не надо. Я представляю власть Большого Спасателя в Волдыре. Ну а мне, естественно, нужны помощники.

– На Администрацию, – скривившись, вставил Полыня, – не велика надежда.

– Даже совсем никакой надежды. Крот Кротович – человек занятой. Занимается преимущественно собой, так что нечего попусту его отрывать от этих занятий. Клыкастый – тут и вообще взятки гладки. Тот, кто грезит лишь тем, чтобы брюхо набить…

– А полиция? – блестя глазами, спросил Полыня. – Ворганы?

Отец Сойка вздохнул.

– Тем, дорогой друг, самим необходимы руководители. Да и потом, мы же не государственный переворот готовим. Мы только стремимся   в н е с т и   я с н о с т ь.   Путаницы много сделалось в головах волдырей… А это плохо. В еловой шишке, к примеру, совсем нету никакой путаницы. И висит, как видите, без помех, не вянет…

– 150 лет назад в Волдыре прошел Ход, – ровным голосом повествовал отец Сойка. – Ждали Комариную Тучу, и вот в этой связи начались волнения среди рядовых волдырей. Вплоть даже до случайного истребления зазевавшихся прохожих. Рыбы, – усмехаясь, добавил отец Сойка, – само собой остались в стороне. Обычная практика. Что ни творись наверху – эти будут в стороне, хм. Ну да уж так, верно, задумано Спасателем; все в соразмерности… Неспроста же, как видно, Спасатель вооружил рыб способностью скользить в темных водах!

Тут Полыня приметил, что отец Сойка несколько разгорячился, о чем свидетельствовали слабые пятна, проступившие на сером лице. Разгорячился – но тут же и взял себя в руки.

– Речь, собственно, не о рыбах, – переходя на прежний тон, продолжил отец Сойка. – Они-то всегда ускользнут… Ну-с, а рядовые волдыри тогда претерпели ущерб, вне всякого сомнения. То есть даже фактически можно было наблюдать: рыла сделались совершенно непотребные (хотя и ранее не отличались внешним благообразием)! А тут: у кого нос вывернут на сторону, да притом таким порядком, что рыло, предположим, смотрит на юг, в то время как нос – на север. Логика отсутствовала начисто! Нда… Или, для примера, походка… Ранее (даже и в те далекие времена) волдыри имели обыкновение ходить на двух ногах. Просто в силу требований н о в о г о времени. А тут началось: кто тут же стал на четыре лапы и пошел рылом грязь скрести; кто и вообще завалился в эту самую грязь, объясняя этот порыв стремлением п р и о б о д р и т ь с я; иные разом перезабыли человеческую речь…

– А что? – с интересом спросил Полыня. – Волдыри уже тогда овладели человеческой речью?

Отец Сойка вздохнул, потом вымолвил осторожно:

– Отчасти овладели. То есть сквозь природное рычанье, уханье, завывание, фырканье прорывались отдельные – но уже вполне человеческие – слова. Собственно, наша сегодняшняя речь целиком базируется на тех первобытных ростках; допустим, в тот исторический период волдыри уже отчетливо произносили слово «жрр».

– А значение? Что такое «жрр»?

– Сразу несколько значений. И глагол «принимать пищу», и собственно «пища». Имелся тут и параллельный смысл. «Жрр» означало интересный и полезный досуг, а также интенсивную жизнь духа.

– Религиозные воззрения? – слегка напрягшись, выговорил молодой коршун.

Отец Сойка поморщился, но, в конце концов, кивнул. Мол, да, все верно: «жрр» – это, в том числе, и религиозные воззрения.

Однако, как следовало из повествования отца Сойки, и слабые ростки человеческих навыков были враз позабыты; в преддверии-то Тучи! Тут уж сделалось не до разговоров, и волдыри перво-наперво впали в свое естественное, то есть первобытное состояние: повалились, как сказано, в грязь, зафырчали да загукали и при всяком удобном случае порывались друг друга сожрать.

– Тут-то, – сообщил отец Сойка, – и был предпринят первый в истории Ход, призванный напомнить волдырям, что они не одни, что имеется невидимая сила, на которую всякий волдырь, в случае повиновения, может смело полагаться. Короче – пошли…

Полыня спросил озадаченно:

– Кто пошел? И вообще – что такое Х о д ?

– Ход, – степенно и с удовольствием разъяснил отец Сойка, – это высшее проявление человеческой способности отказаться от напыщенной индивидуальности и слиться в единый мощный поток, управляемый умелой рукой. Именно во время Хода становится окончательно ясно, как благотворно сказывается на человеческих ростках отсутствие губительной свободы, внушающей каждому человеческому зародышу что-то свое, иное, чем соседу. Во время же Хода мы наблюдаем отказ от глупых и губительных индивидуальных порывов; а взамен наблюдаем единый управляемый, неосмысленный (в высшем плане н е о с м ы с л е н н ы й) порыв и движение. В сущности, Ход – высшая форма человеческой организации.

– И что ж? – с невольным смущением уточнил Полыня. – Требуется идти и все?

Отец Сойка улыбнулся и покачал головой.

– О нет, – сказал он своему молодому другу. – Не совсем так.