4.

Его образ занимал мысли Кристины всю вторую половину дня: она пыталась и не могла избавиться от него, он смущал и терроризировал ее, сжимая сосуды головного мозга так, что он был готов вот-вот разорваться. Она не могла понять, что именно в графе заставляло ее чувствовать одновременно и симпатию, и боязнь чего-то страшного, опасного – неизведанного и непонятного. Он был приятной наружности, но разве женщине достаточно этого для того, что испытывала она? Он был вежлив, хорошо воспитан и очень галантен. Но многие обладают схожими качествами в большей или меньшей степени. Причем настолько, что они, завершая список добродетелей, чаще всего нагоняют скуку. Его же существо было везде: он занимал внимание каждого, и каждый был занят лишь им. Его дух словно парил в воздухе, и, даже не смотря на присутствующих своими демонящими глазами, он создавал вокруг себя такое электрическое напряжение, что не составляло труда его почувствовать, но дотронуться оголенными руками было уже смертельно опасно. Это был жгучий интерес, какая-то больная сила внутри нее, которая требовала информации, информации, информации. Лежа на кровати, Кристина обдумывала варианты, которые помогли бы ей раскрыть его карты. Пока что он был для нее большой неразгаданной загадкой. Загнав себя в тупик, она погрузилась в глубокий сон: сорвалась в пропасть, при этом не разбившись.
Проснувшись через 3 часа, она, словно протрезвев от опьянения, которому подверглась вопреки своей воле, как ни в чем не бывало, взяла нотную книгу и пошла в музыкальную комнату. Музыка всегда была и оставалась для нее лучшим лекарством. Моцарт, Бах, Верди…эти мужчины были талантливы, но дарили своим творчеством избавление, – вызывали праведное благоговение, а не ввергали в пучину странных, непонятных чувств, смущающих рассудок.
Сев на краешек стула, она коснулась кончиками длинных тонких пальцев крышки большого черного рояля, на котором совсем недавно играла. Все в этой комнате было точно таким же, как и четыре часа назад, – не было только той веселой легкости, как в её недавнем состоянии, с которой можно было шутить и играть одновременно: оно сменилось на состояние серьезное и более сосредоточенное. Задумавшись на мгновение, она уверенно открыла крышку и начала играть по памяти десятый фортепианный концерт Моцарта. Но память подводила её, спасительное прояснение еще не закрепилось в сознании и неуверенно искало в нем безопасное место, все еще боясь обрыва. Раз за разом пробивались ошибки. Это ужасно досаждало и давило на нее, в результате чего она открыла книгу, приготовившись играть по нотам.

«Но я ведь играла то же самое».

Решив, что ничего не выйдет, она отложила книгу и прикрыла глаза.

Ветер за окном стих и уже не свистел ужасающим свистом. Холодное полуденное солнце осмелело и не желало более уступать во влиянии хмурому небу: раскинув свои золотистые лучи по всему горизонту, оно скромно, но приветливо улыбалось, прося прощения за редкие визиты. Окончательно проснувшись и еще не потягиваясь в предвкушении скорого сна, оно засветило ярко-ярко, заполняя своими лучами всю комнату, принося озарение и свет в холодную зиму, царящую в одинокой комнате. Даже с закрытыми глазами Кристина чувствовала его тепло.

Как только она распахнула глаза, в ней новой силой загорелась энергия – энергия вдохновения. Из-под пальцев непроизвольно полилась музыка – сначала очень медленно и сумбурно, развивавшаяся не быстрее, чем она успевала перебирать пальцы одной руки, но постепенно приобретавшая свой индивидуальный различимый мотив, – незнакомая ей мелодия светлой грусти. Робкая и сугубо личная, ей она дарила спасение. В итоге она заняла весь её рассудок, вытеснив последние мысли о нем. И тогда решение пришло само: она будет говорить с этим человеком. Неважно, о чем. Неважно, в каком ключе – но главное, не боясь ничего. А главное – его самого.

Вдруг дверь распахнулась, точно окно, и в него быстро вбежала мать, не скрывающая своего негодования и возбуждения.

– Вот ты где! Наконец-то! Ну что ж, ты выспалась и чувствуешь себя прекрасно, не так ли? Это хорошо, потому что сегодня вечером у меня на тебя виды.

Испугавшись внезапного вторжения, девушка, вырванная из своей реальности и вмиг перенесенная в реальность настоящую, подскочила на месте.

– Мама, в чем… в чем дело? Я вам нужна?

– Конечно, Кристина, и ты прекрасно знаешь зачем. Ты ведь видела нашего гостя. Восхитительный человек: такой статный, умный, благовоспитанный, а главное – состоятельный и неженатый! Просто благословение, посланное нам с небес. Такого мужчину упускать нельзя.

– Но я не уверена, что…

– В чем не уверена? Ну же, где твоя привычная хваткость? Где твое благоразумие? Ну, я тебя не узнаю. В этом человеке есть все, что нужно для хорошего замужества: он совсем другой, нежели мы его себе представляли, но тем оно и лучше! Что же тебе еще нужно?

– Но мы ведь его еще так плохо знаем. Разве можно…- попыталась возразить девушка.

– Мы знаем его лучше, чем нужно. Дориан знает его как свои пять пальцев. Этого достаточно. Но довольно! Идем со мной.

Не смея возразить матери, девушка вышла вслед за ней.

– Мари, – кричала госпожа д’Оноре, идя по коридору. – Мари, достань и приготовь для моей дочери её муслиновое платье изумрудного цвета. То, что с открытой шеей.

– Но я не уверена, матушка, что господина графа можно завлечь подобными штуками. Он ведь приехал сюда совершенно не за этим. Он может обо всем догадаться, и тогда мне будет ужасно стыдно.

– Дорогая моя, запомни одну вещь: все, что случается, случается кстати. Сейчас одновременно может решаться множество дел. Отдельной такой возможности – лучшей – может и не представиться. К тому же всем мужчинам нравятся хорошенькие девушки. Это самая неоспоримая из всех истин. А ты не только хороша, но, я полагаюсь на это, и достаточно умна. Я же не заставляю тебя танцевать перед ним, словно обезьянка. Мы сделаем минимальное – остальное доверим случаю. Но и не сделав и этого, позже можно пожалеть, с каждым разом осознавая, что все последующее – уже не то. А сейчас иди одевайся. За столом будь само очарование и женственность и говори только тогда, когда спросят. Это не обсуждается.

Сказав это, она вышла, хлопнув за собой дверью и оставив свою дочь в полном смятении.

Замуж…как можно было думать о замужестве, не зная этого человека, не чувствуя себя комфортно рядом с ним? Замуж… какая низость в ответ на благосклонность, какая жалкая подмена гостеприимству. Меньше всего ей хотелось навязываться этому человеку, строить из себя кокетку, которой она никогда не являлась. Эта мысль шла в разрез с тем, что она испытывала, что пообещала себе совсем недавно. Слова матери были неоспоримы по своему содержанию, в них была чистая правда, и благоразумная девушка не могла не согласиться с ними. Но на подсознании они отзывались в ней глухим, но уверенным протестом. Этот человек – другой. Этот мужчина не похож на большинство мужчин. Неужели только она одна это видела? Нет, так нельзя. Нельзя так вести себя с человеком, уважение которого за несколько минут стало ей так дорого. Она наденет это платье, но не станет с ним заигрывать. От одной мысли об этом ей становилось противно. Честность и искренность были бы правильнее и безопаснее для нее. Есть способ держаться с этим человеком на равных, оставаясь женщиной. Только так можно было заслужить его уважение. Но не обманывала ли она сама себя?

Переодевшись в платье – достаточно уместное для домашнего праздничного ужина, но все же несколько более открытое, чем ей хотелось, она подошла к зеркалу. Зеленый цвет хорошо подчеркивал золотистый оттенок её кожи и придавал взрослого шика её девичьим светло-карим глазам. Она нравилась себе в этом платье. Что ж, возможно, оно и к лучшему.

Часы на туалетном столике уже показывали шесть часов. Окончательно успокоившись и запасшись уверенностью, она улыбнулась самой себе в зеркале и вышла из комнаты, направившись вниз.

По пути она встретила его. Холодный взгляд черных глаз казался несколько теплее.

– Мадемуазель, – уважительно наклонил голову Альбер: он казался спокойным и невозмутимым, как будто неловкость ситуации его нисколько не смущала.

– Граф, – слегка поклонившись, уверенно ответила девушка, копируя его тон.

– Мадемуазель Кристина, вы спускаетесь к ужину? Позвольте составить Bам компанию: нам по пути.

– А ваши руки точно больше не холодные? – шутливо спросила она, тут же укорив себя за глупость и отсутствие фантазии.

– Вот, можете проверить, – добродушно протянув ладони, предложил Альбер, – они достаточно горячие, чтобы обжечься.

– Холод обжигает больнее. Этого я и боюсь.

– Тогда вот вам мой локоть, мадемуазель. Он…нейтральный по температуре.

– Благодарю Вас.

Просунув руку под его локоть, она почувствовала облегчение. Казалось, обстановка разряжалась. Но при этом она все еще не знала этого человека.

– Скажите, граф, что вы за человек?

– Смотря что вам нужно обо мне знать, – сухо ответил Альбер: вопрос ему не понравился.

– Тогда скажите, зачем Вы обжигаете своим взглядом несчастных девушек?

– Сказать Вам честно? Проверяю вашу реакцию. Пытаюсь заглянуть в ваше сознание. Завладеть им, чтобы обогатить примерами свою теорию. Просто смотрю, в конце концов.

– Вашу теорию? Боюсь представить, что она описывает.

– За одну минуту вы два раза повторили слово «боюсь». Вы боитесь меня?

– Вы не менее наблюдательны.

– Ответьте, сударыня, вы боитесь меня?

– Нет, – тихо ответила Кристина, точно желая убедить себя в этом.

– Отлично. Потому что чаще всего я смотрю, просто чтобы увидеть, и поэтому бояться меня не стоит. Но опасаться – да, если вас заботит мнение других.

Кристина заглянула ему в глаза и увидела в них легкое теплое мерцание. Хоть что-то. Это окончательно её успокоило, несмотря на то что осадок от его слов остался. «Теорию? Какую теорию?»

В столовой уже собрались все, кроме самых младших. Из кухни доносились ароматы, сулившие наслаждение и быстрое насыщение. Хорошее настроение было гарантировано всем и каждому: оно уже овладело всеми или почти всеми. Хозяйка дома, светящаяся от радости продемонстрировать гостю свое гостеприимство – вот кто был по-настоящему рад всему происходящему и менее всего замечал серьезный настрой мужа или румянец на щеках дочери. Она увидела молодых людей входящих вместе и осталась довольна уже этим. Казалось, все шло по плану.

Как только появились дети, все тотчас же расселись по своим местам, не желая больше медлить. С двух сторон во главе стола сидели хозяева, справа от хозяйки – мальчики, за ними Кристина. Слева – Дориан и Альбер. Пока разливали напитки, отец семейства уже прокручивал у себя в голове план предстоящей беседы.

– Скажите, граф, – начал хозяин дома, как только были разлиты напитки, – Как поживает его величество император? Он столь же воодушевлен служением отечеству и его интересам, как и в начале своего правления, или же уже придерживается другого мнения?

– Прошу прощения, граф, но вы задали мне вопрос несколько щекотливого характера: я не могу открыто судить его величество. Все, что я могу Вам подтвердить – это то, что он действительно очень переменчив в характере и крайне требователен к людям.

– Переменчивость мы уже успели оценить – это правда, – когда были готовы к принятию закона об особенностях владения недвижимым имуществом, Вы наверняка помните об этом, но так и не дождались его. А потом он был введен, но распространялся уже на более узкий круг лиц, – усмехнувшись, – ответил граф.

– Так и есть: он касался лишь парижского дворянства и некоторых представителей буржуазии.

– Что поспособствовало еще большему имущественному разрыву между столицей и округами. Но смысл сейчас вспоминать это? Вы согласны?

– Не вижу ничего предосудительного в том, чтобы оспаривать то, с чем человек, обладающий позволяющим это положением, в той или иной мере не согласен, несмотря на срок давности вопроса. Вопрос лишь в форме этого оспаривания. Известно, что законы не имеют обратной силы, но они могут подлежать корректировкам, особенно учитывая переменчивость его величества. Иногда для другого исхода события не хватает лишь голоса – одного-единственного, но достаточно содержательного и хорошо аргументированного.

– А как же бюрократия? Этот голос может затеряться в бумагах и не быть услышан. Более того, он может быть перевешен другим, более влиятельным.

– Тогда нужно искать еще один, и еще один, – аналогичный Вашему. Пока вероятность того, что он будет более чем услышан, не возрастет до внушающей доверие величины.

– Но это может отнять массу времени…и лишь усугубить положение ходатайствующих.

– Положение кого бы то ни было усугубляется только их бездействием, граф. Интересы целого слоя людей могут пренебрегаться, стоит кому-то другому приобрести хоть небольшую долю влияния. Мы сейчас стоим на пороге времени, когда для развития и процветания страны, увы, уже недостаточно охраны ее границ и блестящей военной политики. Более того, одним сельским хозяйством уже не выстроишь экономику. Те, кто это понимает, уже давно заполучили эту долю.

– Но между тем Франция не может похвастаться процветанием, подобным былым временам. Значит, ваша теория недостаточно практична, – отложив салфетку в сторону, усмехнулся граф.

– Это лишь веяние времени, от которого никуда не деться. Чтобы ответить на него, важно сосредоточить и объединить все самые лучшие умы, подобно тому, как в периоды военных кампаний объединяются лучшие сыны страны, служащие во славу и могущество своей родины. Боятся тех, кого на самом деле уважают, и наоборот. Для достижения этих целей людям больше не нужно гибнуть.

– Но где же взять эти умы? И разве их может быть достаточно настолько, что именно они вскоре будут кормить Францию?

Альбер мгновение на задумался. Не прошло и пяти секунд, как он ответил:

– В моем саду растет старое миндальное дерево, посаженное еще моим дедом. Вот уже десять лет, спустя как выдалась особенно холодная зима, оно цветет очень редкими цветами, по сравнению со своими лучшими временами, и плоды, которые оно дает, в большей степени пусты – или же в скорлупе можно найти нечто, лишь отдаленно напоминающее орех. Это при том, что погода с тех пор была достаточно благоприятная. Оно не погибло, нет, но своим цветением и распространяемым ароматом уже не внушает восхищения, как раньше. Ветви, цветы, плоды каждый год новые, но то, что под землей – меняется лишь в плане силы…Оно не погибло, но его корни очень слабы, и им уже мало тех элементов в почве, которых вполне хватает для роста неприхотливым соснам. Или же они более не способны впитывать в себя необходимые ему вещества. Но как только им удастся восстановить эту способность, дерево вновь зацветет пышно, и можно будет вновь есть миндаль. Для этого можно все-таки попробовать пересадить его в более благоприятную почву – помочь ему. Человеку же приходится восстанавливать или развивать эту способность самостоятельно. В лучшем случае ему может помочь другой человек, но иначе никак. Это необходимо для того, чтобы не только ствол, но и вся верхушка дерева обновились и начали приносить пользу. Ничто не берется из ниоткуда, граф, потому что одно зависит от другого. Кто-то способен сажать целые деревья, а кто-то может никогда и не принести пользу, если не воспользуется своим потенциалом и возможностями, которые дает ему окружающая реальность.

– Ваши мысли очень интересны, граф…- ответил д’Оноре, – И сдается мне, из них можно сделать некоторые выводы. Но значит ли это, что Вы не разделяете идей империализма?

– Я разделяю все, что способствует действительному процветанию, а не загниванию, граф.

– Вот, это я понимаю! Отлично сказано! – восторженно согласился д’Оноре, отбросив на мгновение былое предубеждение. – Выпьем же за это!

Бокалы были подняты и начали потихоньку опустошаться. Кристина заметила, что гость сделал лишь один глоток и медленно опустил свой бокал на место. Это было примечательно хотя бы потому, что в ее семье вино любили и пили с удовольствием. На мгновение разговор был прекращен: все приступили к еде.

– Дорогая, обратился граф к своей жене, прожевав кусок мяса, – Несколько часов назад я прочел в утренней газете, что старик Беллини, Вы помните, из особняка в конце Шенгенской улицы, недавно женился на своей падчерице – спустя год после смерти своей второй жены, её матери. Девица того же возраста, что и ты, Кристина. Ей Богу, это оригинально, – посмеиваясь и поглядывая при этом на Альбера, он поднял бокал, чтобы запить.

– Им никак не избежать общественных пересудов, если не порицания. Это неприемлемо, после того как в течение пятнадцати лет она была ему почти что как дочь…уму непостижимо! – удивляясь, отвечала госпожа д’Оноре.

Кристина взглянула на Альбера в надежде прочитать на его лице отношение к обсуждаемому. Но сделать это было почти невозможно. Почувствовав, как в ответ приподнимаются его ресницы, она быстро опустила глаза, делая вид, что сосредоточена на еде.

– Но почему же, – заговорил Дориан, – Как можно осуждать их, не зная всех подробностей данного события? Ведь они все же не родственники. Быть может, старик давно любил её, а любовь, известно, – явление совершенно внерамочное. Да и сомневаюсь, что сама девушка согласилась бы на подобный шаг, будь у нее другой выбор. Родителей, судя по всему, у нее не осталось, чтобы они могли сделать его за нее. Что скажешь, Альбер?

– Общественности не запретишь относиться к этой ситуации по-своему – так, как она привыкла. Но человеку, не смешивающему себя с ней, можно как минимум задаться вопросом, почему так произошло и справедливо ли подвергать это осуждению. Вполне может оказаться и так, что этот господин не захотел провести последние годы своей жизни в одиночестве, что можно считать достаточно естественным желанием. Чем старше человек, тем сложнее ему впустить в свою жизнь чужого. С другой стороны, в случае его скорой смерти девушка осталась бы богатой наследницей и вновь вышла бы замуж, не забыв при этом помянуть добрым словом своего благодетеля. Мы можем считать это доброй сделкой, в которой выигрывает каждый – сейчас или потом. Что скажете вы на это, мадемуазель Кристина?

Поняв, в какое неловкое положение она попала, когда нужно было выбрать между благосклонностью родителей и своей честностью, она, немного помедлив, сказала:

– Я не могу ни осуждать этих людей, ни защищать их. С одной стороны, общество не одобряет подобных браков, считая их безнравственными, но с другой, в морали этого общества – отдавать молодых девушек замуж за мужчин преклонного возраста. Из всего этого я лишь могу сделать вывод, что нашему обществу не хватает объективности.

Альбер видел духовное замешательство, предшествовавшее её ответу, и впервые с интересом взглянул на девушку, которой удалось обернуть свое мнение в безобидную для родителей оболочку. На губах его отразилась едва заметная улыбка.

– Вот если бы старик принудил бедняжку выйти за него замуж,- вновь откликнулся Дориан, – то тогда было бы другое дело. Но может быть и так, что она сама его на себе женила, а он… еще был он был против.

– Разве так? Ты думаешь, молодая девушка способна пойти на подобное только ради своего блага? – спросила Кристина, в которой нарастал внутренний протест.

– Вполне возможно, мадемуазель, – ответил ей Альбер, в то время как его друг прожевывал пищу,- Люди способны на многое, когда их не любят, и еще на большее, когда чувствуют себя любимыми.

– Вы хотите сказать, женщины? – отложив вилку, серьезно спросила Кристина, смотря ему при этом прямо в глаза.

– Женщины в том числе.

– Почему Вы так думаете, граф? – Кристина посерьезнела еще больше.

– Это вывод из множества наблюдений, сударыня. Но не нужно видеть в мои словах только негативный смысл. К людям любящим они не относятся.

– Поясните, пожалуйста. Я вас не понимаю, – настаивала девушка.

– При более подходящих обстоятельствах, мадемуазель. Но не воспринимайте мои слова слишком серьезно, прошу Вас. Вы хотели моего мнения, я вам сообщил его. Вы свободны его принять или не принять. Если хотите, ответьте мне, что думаете Вы по этому поводу. Мне будет интересно послушать.

– Способна на многое любовь, граф. Не люди. Благодаря ей люди становятся лучше прежде всего духовно. Если же и они делают что-то, что противоречит законам нравственности, то не любовь этому виной.

– Я не имею в виду, что любовь делает людей хуже или заставляет их делать то, что они бы не сделали при обычных обстоятельствах, мадемуазель. – в противовес девушке, возбуждающейся все больше, все так же спокойно отвечал граф, – Она лишь отнимает силы у любящих и, как правило, придает им тем, кто любим.

– Дорогой граф, – вмешалась госпожа д’Оноре, испепеляя дочь гневным взглядом и меняя ход беседы, – Не слушайте ее, пожалуйста. Расскажите нам лучше о своей сестре. Ведь у вас есть сестра, верно?

Разговор продолжился, перейдя в другое русло. Кристина сидела, молча переосмысливая сказанное. Этот человек был сложнее, чем ей казалось, и в этом был его козырь. Она анализировала его слова и пыталась найти в них то самое, что её задевало. В сущности он не сказал ничего, что могло бы вызвать у нее эти противоречия – смущал только сам тон: вежливый и хладнокровный одновременно, как будто этот человек был чрезвычайно уверен в правдивости сказанного, как будто ему было известно гораздо больше, чем всем остальным. Он открыто не навязывал никому свое мнение, но Кристине казалось, что в это самое время в сердцах он посмеивается над своим собеседником. В его поведении чувствовалось столько внутренней силы, столько скрытой власти, что в итоге что-либо противопоставить ему оказывалось сложно и оставалось только одно из двух: согласиться или окончить разговор. Это было лишь его мнение, но оно почему-то стало ей важно, как будто от этого зависело её душевное спокойствие.

Спустя некоторое время подали чай с кофе, и всем было предложено перейти на вечер в гостиную. В ней уже не было так жарко, как утром, и можно было сидеть в полурасслабленном состоянии, спокойно разговаривая на различные темы, так как для каждого самое сложное было уже позади. Мальчики бегали и резвились, продолжая злоупотреблять вниманием своего брата и испытывать терпение своей матушки, разговаривавшей о чем-то с гостем, отец сидел у окна и читал вечернюю газету, время от времени поглядывая на происходящее снисходительным взглядом, Кристина пыталась читать книгу, дожидаясь своей очереди завладеть вниманием графа. Очень много вещей остались неразъясненными, и она надеялась, что сможет ответить на свои вопросы, после того как поговорит с этим человеком. Ей не хотелось ждать более подходящих для этого обстоятельств. Наконец граф встал из-за столика, за которым сидел и разговаривал с хозяйкой дома, и перешел к камину, присев на кресло рядом с Кристиной.

– Вы звали меня, мадемуазель?

– Вовсе нет, – удивленно ответила Кристина, – Я молча читала книгу.

– Странно, мне послышался ваш голос. Очень отчетливо. Но это неважно, потому что я все равно обещал уделить Вам время.

– Вы очень внимательны и добры, граф.

– Не стоит подчеркивать это, мадемуазель.

– Вы не любите, когда вам делают комплименты? – удивилась Кристина.

– Для мужчины обстоятельство комплимента должно быть самим собой разумеющимся. Когда определенное поведение входит в привычку, любая похвала, исходящая от женщины, кажется странной. Другое дело – комплименты мужчин женщинам.

– Это ваше собственное мнение?

– Нет, но одно из тех, которые я разделяю.

– Тогда пусть это будет лишь дань этикету, – вставила Кристина, – Добрым словам разрешено исходить и из уст женщины, полагаю.

– Если Вам так удобнее, – благосклонно согласился Альбер.

– Я думала, вы пьете только чай, – переменила тему Кристина, ссылаясь на содержимое его чашки.

– Я обычно пью его, да, но сейчас мне хочется кофе. То же самое касается и вина, как Вы заметили: я не могу пить его просто так, для этого нужна причина, и чаще всего она расходится с общепринятыми.

– Особая причина? Это интересно. Могу ли я узнать, какая?

– Я пью его только тогда, когда мне этого хочется. Когда наверняка знаю, что получу от этого удовольствие.

– Разве так не легче пристраститься?

– Нет, если это случается нечасто. Сложно впасть в зависимость, не имея склонности.

– Вы необычный человек… – призадумалась девушка.

– Мадемуазель, – взглядом напомнив ей о недавно сказанном, ответил Альбер, – Прошу вас, не стоит заострять на этом внимание.

– Хорошо. Простите меня…но то, что вы делаете…вы делаете по собственному убеждению или потому что считаете, что так правильно?

– А какая в сущности разница между этими понятиями? Я не делаю то, что правильно для всех, – но, что правильно для меня, если Вы об этом. Но не стоит путать правильность с пользой. То, что правильно, может быть совершенно лишено её, и наоборот.

– Возможно…но сейчас Вы подошли ко мне, потому что это было продиктовано Вам вашими принципами и воспитанием?

– Я подошел к Вам, потому что пообещал поговорить с вами при более подходящих обстоятельствах. Которыми, я вижу, вы продолжаете пользоваться по собственному усмотрению. Зачем Вы задаете мне подобные вопросы, надев это платье?

Щеки девушки быстро покраснели. Интуиция её не подвела: от этого человека ничто нельзя было скрыть. Решив оставаться предельно честной, она сказала:

– Моя мать хочет, чтобы я Вам понравилась. Она попросила меня надеть его в надежде, что так Вы обратите на меня свое внимание мужчины.

Усмехнувшись, Альбер ответил:

– Я знаю об этом. Поэтому и задал Вам этот вопрос, чтобы узнать лично Ваше мнение. Вам удалось бы это и без подобной уловки. В любом случае, вы не особо следуете ее наставлениям.

– Потому что я не разделяю её мнения в этом вопросе, – зардевшись, тихо ответила девушка, – И разве Вы хотите, чтобы я им следовала?

– Отнюдь. Но Вы могли попытаться.

– Скажите, граф, за что Вы так не любите женщин?

– Почему же? Я люблю женщин – я не люблю лишь, когда они ведут себя хуже мужчин. Когда они позволяют себе то, что мужчины иной раз себе не позволят. Я не люблю женщин, считающих себя вправе управлять судьбами других, не владеющих при этом своими собственными страстями!

– Вы… – с ужасом предположила Кристина, – были с такой женщиной, не так ли?

– Я не собираюсь обсуждать это с Вами, мадемуазель. Оставьте это мне.

– Простите меня.. Пожалуйста. Я не хотела. – пытаясь загладить свою вину, смущенно начала повторять Кристина.

– Вы ни в чем не виноваты, сударыня. Моя жизнь не должна вас беспокоить. У вас есть своя – более радужная и.. ваша.

– Почему вы считаете, что моя жизнь такая?

– Я вижу её такой, потому что верю: вы знаете, чего вы от нее хотите, и у вас это уже почти есть. И это прекрасно.

– Раньше я думала, что знаю, но сейчас я не уверена в этом.

– Быть может, ваше сознание потрясено чем-то новым; пройдет время, и Вы вновь будете четко знать, чего хотите. Просто поверьте мне.

– Я верю вам. Но чем живете вы? Во что Вы верите?

– Я верю во многое, мадемуазель. Как в Бога, так в дьявола. Я верю в просвещение и в беды, порождаемые человеческой глупостью; я верю в многополярность этого мира и в то, что простой человек в нем – песчинка, а человек, движимый своими индивидуальными принципами и целью, – алмаз, режущий стекло.

– Но ведь стекло состоит из песка…

– Да, мадемуазель Кристина, да. И поэтому каждый должен решать сам за себя, кем ему быть: режущим или резаным. Выбрав второе, можно передумать, но решившись на первое – никогда.

– И что же тогда остается? Чем заниматься в жизни?

– Оттачиванием алмаза до бриллианта, сударыня. Шлифованием его до блеска, искоренением недостатков в поверхности и, что важнее, изнутри.

– Но алмазы, подвергнутые переработке, заметно уменьшаются в итоге…

– Зато ценность их увеличивается, мадемуазель. То, что уходит, – это ненужный сор, пустое. Оно неважно. Важно в итоге то, что остается внутри – сердцевина. А она не меняется.

– Простите, мы говорим всегда образами…это затрудняет моё понимание, – с сожалением призналась Кристина.

– Смотря что вы хотите понять, мадемуазель. Но вы достаточно умны, чтобы понять меня правильно.

– Но почему же тогда Вы – Вы, кто добился таких высот, считаете свою жизнь менее радужной?

– Разве я об этом говорил?

– Нет, но вы сравнили её с моей..

– Потому что она сложнее, чем кажется. Чем казалась мне вначале.

– Но вам она нравится? И.. почему вы так уверены, что это вам подходит?

– Мадемуазель…я просил вас.

– Пожалуйста, ответьте.

– Нравится, мадемуазель. Вы, однако, очень настойчивая барышня, – допивая свой кофе, более сухо ответил Альбер, устремив на нее взгляд, выражающий укор. Но внутри него скрывалось нечто другое, о чем мог догадываться только сам Альбер.