Константин Комаровских. Душегуб, или беспутная жизнь Евсейки Кукушкина (роман, часть 13)

Евсейка тайком взял в сенях приготовленный на всякий случай зипун и направился в собственную конюшню, где у него хранился нож. Нож этот, выкованный в цыганской кузнице, он никому не показывал, даже отцу. Хранил его под половицей конюшни, иногда проверяя, на месте ли он. В конюшне было совсем темно. А вот и нужная половица. Евсейка вытащил из ножен нож и попробовал лезвие пальцем, как учил его цыган – лезвие было острым, да и с чего ему затупиться. Евсейка засунул нож обратно в ножны, надел зипун. Вечер был теплый, в зипуне было жарко. Зато зипун был темный, его не будет видно в темноте конюшни, а белая холщёвая рубаха, что на нем надета, стала бы сразу бросаться в глаза. Пристроив нож с внутренней стороны зипуна так, чтобы сразу можно было выхватить правой рукой, он присел на охапку свежего, непросохшего ещё сена. И тут вдруг какие – то сомнения посетили его. Ведь никогда больше не увидит он ни отца, ни мать, ни своего каурого жеребчика. Стало грустно до слёз. Но длилась эта слабость не долго. Перед ним встал образ Рады, и все сомнения улетели прочь.

К барскому конюшенному двору он подошёл, когда совсем стемнело. Осмотрелся – никого. Собаки, запертые в своих клетках позади конюшни, молчали. Евсейка перекрестился и тронул калитку во двор. Она отворилась с легким скрипом. Сами же ворота, массивные, окованные железом, были заперты огромным амбарным замком. И как он не подумал об этом, когда обговаривал все это дело с Петрухой. Идти же сейчас к Петрухиной будке опасно – а вдруг кто встретится.

– Как же я проведу жеребца через калитку, ведь он же не пройдёт!

Евсейка встал на порог калитки и выпрямился – голову пришлось нагнуть, но плечи проходили.

– Пройдет. Голову я ему наклоню, а в холке пройдёт.

Евсейка успокоился и зашагал к конюшне с англичанами. Сколько раз за последние два года ходил он по этой дорожке, помогая отцу! Снова какая – то грустинка увлажнила его широко открытые серые глаза. Но не отступать же теперь, когда всё уже решено! Он нащупал замотанный волосяными вожжами засов, попробовал развязать узел – узел развязываться не хотел. А ведь вожжи ему еще как бы пригодились.

– А, чёрт с ним, – пробурчал про себя Евсейка и вытащил нож. Острое лезвие почти мгновенно разрезало хитрый шульцевский узел. Евсейка осторожно потянул засов – ворота открылись с негромким скрипом. Он направился к деннику, где находился английский караковый жеребец. В левой руке парня был зажат кусочек хлеба, с помощью которого он намеревался успокоить строптивого красавца, правой же он держал ещё не убранный в ножны нож. Почему он не убрал нож на место, он не смог бы объяснить, если бы его и спросил кто – то в данный момент. Но спрашивать было некому.

– Викинг, Викинг, пойдёшь со мной? Я тебе вот хлебца принёс.

Жеребец ничего не ответил. Евсейка взялся за щеколду денника. И только он это сделал, как услышал тяжёлое дыхание, быстро приближающееся к нему. Это не было дыханием лошади.

– Собаки! – ударила его мысль. Он прижался спиной к деннику и непроизвольно сильно выбросил вперед руку с ножом. Рука наткнулась на что – то тяжелое и мягкое. Евсейка отдернул руку. Короткий предсмертный то ли визг, то ли храп собаки, и тут же его руку, в которой был зажат нож, пронзила адская боль. Челюсти Карамбы были подобны волчьему капкану. Евсейка не смог выдержать этой нестерпимой боли. Он закричал. Сейчас было не до осторожности. Он уже просто ничего не соображал. Это был уже не тот очень смелый парень Евсейка, который шёл сюда. Это было просто живое существо, которому другое живое существо причинило эту жуткую боль.

– Карамба, отрыщь! – раздалась жёсткая команда непонятно откуда появившегося Шульца. Но собака сдавливала руку все сильней. Евсейка, потеряв сознание, рухнул на пол конюшни. Нож выпал, глухо стукнувшись о деревянный пол. В это время два факела осветили конюшню. Будь Евсейка в сознании, он бы увидел Шульца, Петруху и конюха Ерошку.

– Отрыщь, а то перекусишь руку, – с большим трудом оттащил собаку Шульц от распростертого у денника Евсейки.

– Ах ты, вор проклятый, чего тебе не хватало!? В холодную его, – распорядился Шульц.

Внезапно в двери конюшни показался Суходолов.

– Я что – то сегодня плохо спал. Вышел из дому подышать свежим воздухом – в комнате душно. Вижу – огонь в конюшне, уж не пожар ли, думаю. Но пожара нет, а все вы здесь. Что происходит, Фердинанд?

– Вот, Владимир Андреевич, поймали вора, – Шульц замахнулся, чтобы ударить кулаком Евсейку.

– Стоп, не надо, – запретил Суходолов. – Никакого самоуправства. Будет всё по закону. Перевяжите ему рану. Позовите сотского. Завтра в Тамбов его, в полицию.

Странная процессия, освещаемая факелами, медленно продвигалась по ночной деревне от барской усадьбы к «холодной». Впереди с факелом шёл Петруха. За ним ковылял едва приведённый в чувство Евсейка. Чуть сзади и поодаль шли сотский и Шульц, держащий на поводке собаку. Карамба все ещё полностью не успокоилась. За свои три года жизни ей второй раз пришлось серьёзно вступиться за хозяйское добро. И если бы она была способна по – человечески рассуждать и оценивать события, она могла бы гордиться прекрасно выполненной работой. А злость ее была бы ещё больше, если бы она знала, что идущий впереди враг убил ее верного друга – Карая. Но она этого не знала, ей даже не дали понюхать умирающего Карая, а сразу увели с сторону. Но, видимо, всё – таки она чувствовала неладное, чувствовала смерть – она периодически пыталась броситься на обидчика. И только железная рука Шульца сдерживала её злобные порывы. Замыкал шествие со вторым факелом конюх Ероха, здоровенный рябой детина, который всё приговаривал:

– Надо же так, надо же так…

«Холодная» – небольшая избушка с крепкой дверью и крохотным оконцем, забитым крест на крест толстыми железными полосами, обычно пустовала. Суходолов давно собирался снести этот домишко, называя его позорным наследием крепостного права, но всё как – то не доходили руки.

Читайте журнал «Новая Литература»

Огромный амбарный замок никак не хотел подчиняться всунутому в него сотским ключу, словно не хотел впускать в его первую тюрьму молодого красивого парня, представляющего, впрочем, сейчас жалкое зрелище. Наконец, сотскому всё же удалось повернуть ключ, и замок, который не открывали лет пять, со страшным скрипом открылся.

– Иди, варнак, – Евсейку втолкнули внутрь избушки, в абсолютную темноту. В нос ударил запах плесени и смрада. Здоровой рукой Евсейка нащупал что – то похожее на лавку и сел. Ошарашенный всем произошедшим, он не мог собрать мысли воедино, всё смешалось в его голове – цыгане, лошади, собаки… Вдруг резко усилилась боль в раненой руке. Евсейка вскрикнул и потерял сознание.

Шульц, лично проверив, хорошо ли закрылся замок, направился к господскому дому, чтобы объясниться с барином.

В кабинете были зажжены две лампы и несколько свечей, хотя в окна уже заглядывали первые лучи солнца. Суходолов, в сюртуке и сапогах, сидел за столом. В пепельнице дымилась недокуренная папироса.

– Садись, Фердинанд. Расскажи толком, что же всё – таки произошло.

– Варнак он и предатель, Владимир Андреевич. Вы столько для него сделали, а он намеревался украсть Викинга.

– Зачем же ему понадобился жеребец?

– Кто – то надоумил, наверное.

– Но кто? Чтобы он стал делать в деревне с этим жеребцом?

– Не знаю, кто надоумил. Но плохой человек надоумил его, это точно. А не цыгане ли?

– Проверить надо этот вариант.

– Обязательно проверим, только чуть позже. Пусть окончательно рассветёт. Мы с сотским к ним съездим, постараемся выяснить, как и что.

– Согласен. А теперь иди отдыхать. Я тоже постараюсь часа три – четыре поспать.

Шульц ушел. Суходолов, не раздеваясь, лег на диван и закрыл глаза, пытаясь уснуть. Но сон не шел к нему. В голову лезли всякие странные мысли. Как в калейдоскопе всплывали и тут же исчезали разные картины всей его жизни. Картины эти бессистемно рисовались то ясно, будто он прямо сейчас участвует в тех давних событиях, то смутно. Как в пелене мелькали полузабытые лица. Об Евсейке он вроде бы и забыл…

Наконец, он задремал. Проснулся, когда было уже совсем светло. На стуле перед ним сидел Шульц.

– А что ты меня не разбудил?

– Пожалел. Устали Вы, переволновались в эту ночь безмерно.

– Все устали. Всех взбудоражил этот чёртов Евсейка. Знаешь, вот злой я на него, конечно, но почему – то жалко мне его. По глупости всё это он сделал. Может, отпустим?

– Нельзя, Владимир Андреевич. Об этом происшествии знает уже вся деревня.

– Ну что, съездили к цыганам?

– Съездили. Но никаких цыган там уже нет, только конский навоз да зола от костров. Так что, явно они виноваты, иначе зачем бы им так срочно уезжать?

– Ну, что ж, этого и следовало ожидать. Только вот всё – таки какова причина?

– Не могу знать, господин полковник, – официально, как на службе, ответил Шульц.

– А может, любовь шальная? Был кто – то там, в таборе, способный вызвать такую преступную любовь? Ты знаешь что – то, Фердинанд?

– Слышал я, что у Михая – кузнеца, а по совместительству барона этого табора, была красавица дочь.

– Но ведь цыгане, особенно в таборе, далеки от разврата. Обычаи у них на этот счёт строгие.

– Но вспомните оперу нашего соседа Сергея Рахманинова «Алеко» по поэме Пушкина. Мы с Вами в прошлом году её слушали, будучи в Москве в гостях у Василия Андреевича. Может, и наш дурачок решил последовать примеру героя оперы?

– Слишком уж он глуп для таких переживаний. Да и не крал Алеко ничего.

– Всё это так. Евсейка, конечно, глуп и примитивен. Навряд ли у него могли возникнуть мысль: «Я волен так же, как они».

– Какой же вольности ему ещё было надо? Крепостного права давно уже нет. А вольность духа? Так для этого нужен интеллект, которого у примитивного Евсейки и быть не могло. И всё – таки, может, простим его? Подержим в нашей каталажке с неделю да и выпустим? А отец ещё вожжами потом поучит…

– Нет, Владимир Андреевич. Никак невозможно. Пока только наша деревня шумит по этому поводу, но скоро узнают в Ржаксе, а там и в Тамбове. Газеты поднимут шум на всю империю. В дворянском собрании и так на Вас смотрят косо за Ваш либерализм…Вам что, не дорога Ваша репутация? Надо всё сделать по закону. Свидетелей у нас достаточно – я сам, сотский, Петруха, конюх Ероха. Вещественных доказательств тоже – убитая собака, разрезанный аркан, нож. Что ещё надо? Пусть суд решает его дальнейшую судьбу.

– Так – то оно так. По – немецки – правильно всё. А вот по – русски – сомнения берут.

– Владимир Андреевич! Что это Вы стали таким жалостливым? На войне небось так не думали, когда срубали турку голову?!

– Ну, что ж, будь по – твоему. Завтра утром везите его в Ржаксу. Ты и сотский.

Сотский, для кого просто Мишка, а для кого Михаил Ефимыч, был обязан следить за порядком в деревне. Он был здесь и полицейским приставом, и жандармом, и мировым судьёй. Хотя, конечно, самые серьезные вопросы решали Шульц и сам барин. Сотского и уважали, и побаивались. Вроде бы и свой, простой мужик, а – власть. Да и силы господь дал Мишке сполна. Это тоже все знали. Поэтому даже любивший крепко выпить и поскандалить Тимоха Огородников мгновенно успокаивался, едва появлялся сотский. А вот теперь Михаилу Ефимычу предстояло решить непростую задачу. Он стоял перед домом Пахома и мучительно думал – сказать или не сказать. Не сказать – но ведь всё равно узнает, только не от него, олицетворяющего власть в деревне, а от какой – нибудь бабы, которая и переврёт еще всё. В голове сотского было неспокойно. Никогда в его Степановке не было ничего подобного. Бродяга, растерзанный собаками барина, не в счёт – это чужак. А тут свой, доморощенный, почти родной. Раньше – то что было? Ну, передерутся пьяные мужики или мужик излишне рьяно поучит свою бабу – вот и всё. И только пять лет назад случилась беда – на Рождество излишне повздорили пьяные мужики. И один из них, Васька Ганин, орясиной убил другого мужика, Калистрата Волкова. Вот тогда и открывалась холодная, куда был помещен убивец. Осудили его на бессрочную каторгу, где он, скорее всего, и сгинул. С такими мыслями сотский постучал в дом Пахома.

– Кого это принесла нелёгкая такую рань? – послышался недовольный голос Пахома.

– Это я, сотский Михаил.

Пахом сразу почуял неладное. С сотским он в большой дружбе не был. Наоборот, с детства недолюбливали друг друга. Просто так, да еще в такую рань, сотский не пришёл бы.

– Что стряслось, Михаил?

– Ну, ты открой, расскажу. Выдь во двор. Разговор не короткий.

– Щас, оденусь только.

Пахом в накинутом на исподнее старом зипуне вышел во двор.

– Ну, чаво тебе?

– Где твой Евсейка знаешь?

– А кто его знает. Дело молодое. Видать, у какой молодухи заночевал.

– Вот – вот, у молодухи. В холодной он сидит.

– Как в холодной?

– А вот так. Варнак он и тать, твой Евсейка. Хотел украсть у барина жеребца, собаку зарезал.

– Какую собаку? – ничего не понял Пахом.

– Охранную собаку барина.

– Карая что ли?

– Его самого.

– Как же это он смог? Ведь Карая не выпускают из конюшенного двора, а днём он и вовсе в клетке.

– А вот так и смог.

И сотский рассказал всё, что произошло сегодняшней ночью. Пахом ничего не мог понять из путаного рассказа сотского. Рассказ его был настолько неправдоподобен и удивителен, что можно было подумать, что Мишка его разыгрывает. Но уж об очень серьёзных вещах шла речь, не похоже было на шутку. Да и с чего бы это вздумалось сотскому шутить. И когда до Пахома окончательно дошло, что не шуткует Мишка, кругом пошла голова, земля ушла из – под ног у старого драгуна. Он даже не сел, а грохнулся на лавку, что была около крыльца, и закрыл лицо руками.

Сотскому, который думал насладиться тем, что сообщит неприятную весть своему недругу, при виде убитого горем Пахома, стало как – то не по себе.

– Ну, ты это, ничаво, может, и обойдётся всё.

Пахом молча сидел на лавке, закрыв руками лицо. Плечи его вздрагивали – он беззвучно плакал. Плакал второй раз в жизни. Первый раз был, когда на войне тяжело ранили барина. Пахом думал тогда, что не выживет его любимый полковник, корил себя, что не случился тогда рядом.

– Ну, я пойду, – сказал сотский. Пахом ничего не ответил. Сотский ушел. Еще некоторое время Пахом не мог остановить слёз. Но вдруг соскочил с лавки и вошел в дом. Там он долго что – то искал. А когда нашел, выскочил во двор и побежал к холодной. В его руке сверкал обнаженный клинок, отражая красноватые лучи утреннего солнца. А деревня еще не проснулась, хотя первые петухи уже возвестили наступление утра. Из – за околицы вползал туман, рассеиваясь по кривым деревенским улочкам.

Около холодной никого не было, только огромный висячий замок на двери словно говорил о серьезности этой небольшой крепкой хибарки. Пахом остановился, подёргал замок. Тот не открылся – не для того он там был, чтобы открываться просто так, без ключа.

– Евсейка, варнак, что же ты натворил?! – в голосе Пахома слезы и отчаяние.

– Мне – то как жить дальше, как барину в глаза смотреть? Скажи хоть что – нибудь.

Но из холодной не доносилось ни единого звука. Евсейка без чувств валялся на грязном земляном полу. Пахом подошел к окошку, заглянул внутрь, но в кромешной темноте ничего не увидел.

– Евсейка, зачем же я тебя вырастил?! Опозорил ты меня навсегда. Проклинаю тебя, стервеца.

Голос Пахома в конце этих слов сорвался на фальцет, но тут же стал хриплым. Пахом еще раз попытался заглянуть в оконце, однако силы оставили его. Он упал на крылечко холодной. Из глотки его вырвался какой – то нечленораздельный звук, лицо перекосила судорога. И жизнь покинула несчастного отца.

Часа через два проходившие мимо мужики обнаружили окоченевшего уже Пахома. Правая рука его сжимала эфес палаша, левая впилась в порог холодной.

– А он, однако, таво, – испугано сказал один мужик другому, безуспешно попытавшись растолкать пьяного, как им сначала подумалось, земляка.

– С чего бы это? Живёт – то он далече отсюдова. Да и сабля при нём откудова? А ты правду сказал – он уже таво, – сказал второй, посмотрев в широко открытые неподвижные глаза покойника.

– Царство небесное, – перекрестились оба.

– Слушай, ты его шибко – то не тормоши, а то вдруг подумают, что это мы его.

– Ладно тебе. Скажи лучше, что нам делать.

– Что – что. К сотскому надо. Дело сурьёзное.

– Ты иди за сотским, а я подожду здесь.

– Думаешь, оживёт он и убежит?

– Не убежит, но мало ли что.

Сотский, вконец уже измотанный, сначала ничего не мог понять из сбивчивого рассказа явившегося к нему мужика.

– Да не пьян ли ты с утра? Я сам видел Пахома совсем недавно живым и невредимым.

– Вот те крест – таво он уже. Да и Влас Данилов может подтвердить.

– А где Влас – то?

– Дык тама он и остался.

– Где – тама?

– Ну, тама, около холодной.

Ничего больше не сказав, сотский поспешил к холодной.

– Доброго здоровья, Михал Ефимыч, – снял с лысеющей головы старенький картуз Влас.

– Какое тут, к чёрту, при таких делах здоровье, – проворчал в ответ на приветствие сотский.

– Эх, Пахом, Пахом, уцелел ты под турецкими саблями, а вот сын родной оказался страшнее сабли. Домой его надо, мужики. А я пойду, доложу барину.

– Дык, как же мы его потащим? Далеко вить, да и чижолый он. И мертвецов мы боимси…

– А ты, Влас, не боись, не укусит он теперя, да и саблей своей не будет больше никогда махать. Отвезите на коне. Или коней у вас нету?

Не хотелось мужикам связываться с этим неприятным делом, но куда денешься – сотский был для них властью, а властям положено подчиняться. И вскоре дроги с лежащим на них мертвецом остановились около кирпичного дома на другом конце деревни.

– Маланья! Выдь на улицу, дело есть.

– Чегой ещё вам?

– Выдь, выдь. Дело есть.

Маланья, которая только что проснулась, не слышавшая ещё, что случилось, в одной рубахе выскочила на крыльцо.

– Маланья, таво…- мужики не знали, как и что рассказать и объяснить несчастной бабе. Но она и без объяснений всё поняла, увидев мёртвое тело своего мужа. Бросилась к нему, упала на это любимое когда – то тело, обхватив его руками, словно в любовном порыве, и затряслась в беззвучном рыдании. Мужики с шапками в руках молча стояли, не понимая, что делать. Наконец, Влас немного пришел в себя:

– Ну, ладно, ладно. Давай, мы его занесём в избу – то.

Но Маланья уже не слышала их. Мужики с трудом оторвали ее от мёртвого и усадили на лавку около дома. Она уже не сопротивлялась. Взгляд ее бессмысленно блуждал по всему окружающему. Какое – то время она молча сидела в полном оцепенении. Потом вдруг заговорила, устремив взгляд на мертвеца:

– Пахомушка, знаешь, у нас будет ребёночек. Назовем его Евсейкой. Я посчитала, как раз родится он на Евсея.

Мужики переглянулись.

– Тронулась баба, – пробормотал Влас и перекрестился.

Обычно тихая, полусонная, Степановка в это утро бурлила, будто прорвало плотину на мельнице, и грязные потоки воды устремились в деревенские дворы, сметая всё на своём пути. Все обычные дела и заботы были забыты. Возмущению деревенского люда не было предела. Как это можно – украсть у барина жеребца? Да в деревне отродясь никакого воровства не бывало. Да ещё и у барина. Когда же разнеслось, что из – за этого умер Пахом, и сошла с ума Маланья, мужики и вовсе решили устроить самосуд. И спас Евсейку только огромный ржавый замок, который они не смогли ни открыть, ни сломать.

Шульц после разговора с барином призвал сотского. Вместе они пошли к холодной. Открыли дверь. Проникший через открытую дверь солнечный луч чуть – чуть осветил убогую деревенскую тюрьму. Когда глаза немного привыкли к темноте, они увидели Евсейку, валявшегося в беспамятстве на полу. Шульц склонился над ним:

– Ты живой?

Ответа не последовало. Тряпка, которой была замотана раненая рука, стояла колом от высохшей крови. Шульц пощупал пульс:

– Живой. Вроде и дышит. Давай – ка вытащим его на свет божий.

Шульц с помощью сотского с трудом вытащил обмякшее тело из холодной. Евсейка слабо застонал.

– Принеси воды, – распорядился Шульц. Сотский пошел за водой. Шульц же сел на порог холодной и снова внимательно посмотрел на валявшегося на земле Евсейку. Тот в сознание не приходил. Шульц не мог понять, отчего. Много на войне видел он солдат без памяти. Но там было понятно – страшные раны, большая потеря крови, Антонов огонь, наконец. А тут – и крови потерял не так много, только тряпка и промокла, на полу же вовсе крови не было, и рана пустяковая, подумаешь, укусила собака, а вот в память не приходит и всё.

– Совесть заела, поэтому и без чувств, – решил Шульц после всех этих размышлений.

– Вот, Фёдор Фёдорович, – сотский поставил перед Шульцем большую деревянную бадью с водой. Шульц пододвинул бадью поближе к лежащему на спине Евсейке и плеснул пригоршню ему в лицо. Лицо немного дёрнулось, но не более. Шульц еще пару раз плеснул – толку не было. Тогда он поднял бадью и с размаху вылил всю воду на русую кудрявую голову парня. Евсейка слабо застонал и открыл глаза.

– Ну, что, оклемался? Вставай.

Евсейка с трудом поднялся на ноги.

– Ничего, такие не сдыхают. Иди – ка снова в холодную.

Евсейка покорно вернулся в свою первую в жизни тюрьму. Сотский закрыл дверь.

– Распорядись принести ему воды и что – то поесть. Да скажи бабке Манефе, чтоб завязала рану с какой – нибудь травой. Она одна знает это дело.

Солнце уже совсем собиралось скрыться до следующего утра, когда бричка, на облучке которой сидел сотский, а на сиденье Шульц с Евсейкой, подкатила к дому урядника. Время не приёмное, в участке уже никого не было, поэтому Шульц и решил побеспокоить урядника дома. Урядник, толстый усатый детина средних лет, только что вернулся домой со службы. Был ещё в мундире и с саблей на боку. Он не любил, когда его беспокоили в неслужебное время. Поэтому прибывшие увидели злое, обрюзгшее от неумеренного пития, лицо уездной грозы преступников, как его называли его подчинённые. Кто в шутку, кто всерьёз, кто, желая выслужиться, так как все знали, что уряднику нравится казаться героем. Он, сначала подумав, что кто – то из мужиков посмел нарушить его покой, хотел было сразу пресечь это безобразие, но увидев красивую бричку и хорошо одетого такого же, как он сам, большого человека, мгновенно сменил гнев на милость.

– Чем могу служить, господа?

– Вот, привезли преступника.

– Кто таков?

– Евсей Пахомов Кукушкин.

– Ну, и что он натворил? Минутку, вы из Степановки? Это имение полковника Суходолова, если не ошибаюсь?

– Его. На собственность полковника как раз и покусился доставленный преступник.

Шульц по – военному чётко доложил суть преступления.

– Во, подлец, что наделал! Что ж, изложите всё это, господин Шульц, в письменном виде. Вот Вам чернила и бумага. А это кто? – спросил урядник, показывая на сотского.

– Это сотский, Михаил Артемьев.

– А – а, вспомнил. А то, смотрю, физиономия вроде знакомая, а вспомнить не могу. Так это ты его и повязал?

– Не совсем так. Мы его и не вязали. Его собака поймала.

– А вот почему рука у него завязана. Хорошие собаки у вашего барина, знаю. Значит, одну из них и угробил этот варнак?

– К сожалению, так.

Шульц своим красивым почерком коротко описал суть случившегося.

– Что нам дальше делать?

– Отвезите его в участок, скажете дежурному, что я велел оставить его до утра там. Если вам негде переночевать, милости прошу ко мне.

– Благодарим за любезное приглашение, но вынуждены его отклонить. Мы поедем домой. Дорога знакомая, да и ночь сейчас коротка. Пока то да сё, не заметишь, как и рассветёт.

– Ну, что ж, как знаете. А преступника вашего завтра же мы переправим в Тамбов, к следователю. А там и суд недолго ждать.

– Как думаете, осудят его?

– Года три каторги обеспечено.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.