Евсейка подошёл, неловко обнял цыганку. Она, задрожав всем телом, прильнула к нему и поцеловала в губы. У Евсейки всё поплыло перед глазами. Он весь стал как железный и, не зная ещё ничего, повалил Раду на землю. Та быстро высвободилась из его объятий и вскочила не ноги.

– Э – э, не так быстро. У нас так нельзя. А то ведь и тебя, и меня просто зарежут.

– Как зарежут? – не понял Евсейка.

– До свадьбы у нас это нельзя.

– Что – это? – опять не понял он.

– А вот это, – она тронула его рукой между ног. Евсейка смутился.

– Дык я …

– Вот – вот. Жениться надо.

– Дык я согласен.

– Ты – то согласен. Но у тебя есть отец и у меня есть отец. А я ведь цыганка. То есть вроде не такая, как все девки.

– Ты ясно не такая. Ты – самая хорошая, – ничего не понял он.

– Глупый ты. Не о том я. Ты понимаешь, чтобы жениться на мне, ты должен стать цыганом.

– Как же я смогу? Ведь я же не родился цыганом.

– А вот ты подумай, – засмеялась она и убежала в ночь.

На следующий день Евсейка затеял разговор с отцом.

– Тятя, жениться бы мне, а?

– Чегой это ты вздумал?

– Дык, время, видно, пришло.

– Ну, и на ком же жениться собрался?

– На дочери дяди Михая, Раде.

– Так она же цыганка!

– Ну и что! Люблю я её.

– Что ты можешь понимать в любви! – разозлился Пахом. Оба надолго замолчали. Первым молчание неуверенно прервал Евсейка:

– Ну, так как, тятя? Благословишь?

– Ещё чего придумал! Тебе, что, русских девок мало? Вон Аксинька Волобуева, чем не девка! И собой хороша, и отец богатый.

– Ну, уж и богатый! Богатый только наш барин.

– Ты барина не трожь. Это совсем другое дело. А среди нашего брата мужика Семён Волобуев – богатый. Сколько у него коней? А? Не знаешь? Зато я знаю. Пять. А коров? Три.

– Не надо мне Аксиньки. Раду люблю.

– Цыганом хочешь стать?

– Может, и цыганом.

– А вот я тебя вожжами – то сейчас отхлещу – так и вся любовь пройдет.

Пахом начал собирать вожжи, которые собирался повесить на крюк, вбитый в стену конюшни.

– Ты, что, тятя, сурьёзно? Я ведь уже большой.

– А вожжи – то ещё больше.

Евсейка таким злым отца никогда не видел.

– Чёрт те что, возьмёт да и отхлещет, – струсил Евсейка.

– Ладно, тятя, успокойся. Я это так.

– Мотри мне.

Пахом собрал вожжи и повесил их на крюк.

После этого разговора жизнь евсейкина стала просто невыносимой. Рада больше не хотела встречаться с ним в берёзовой роще да и вообще как – будто не замечала его. Иногда только сверкнет своими глазищами, буркнет что – то – и всё. Михай тоже подливал масла в огонь:

– Что, Евсейка, хочешь стать цыганом? Ха – ха – ха!

После таких разговоров парень мрачнел еще больше. Всё валилось из рук. Как – то к нему подошла тетя Соня, самая старшая из тех, что пели тогда ночью.

– Что невесел, ясный сокол? Знаю я причину твоей печали. Не печалься, все уладится, дай бог. Давай – ка руку, я тебе погадаю. И денег с тебя за это не возьму.

Евсейке стало как – то не по себе от этого предложения, однако он послушно протянул цыганке свою правую руку. Цыганка сначала долго смотрела на руку, потом водила по ней пальцем. Лицо ее вдруг помрачнело. И она сказала:

– Не знаю даже, говорить тебе или нет. Обманывать не хочу, парень ты хороший. И сказать боюсь.

– Скажи, тётя Соня, всю правду.

– Могла бы сказать много, но не буду. Скажу только основное. Будешь ты красивым и могучим мужиком, и будут любить тебя бабы. Но сделаешь ты плохое дело, и отвернутся от тебя все твои близкие. Много испытаний тебя ждёт. И будет вся твоя жизнь непутёвой. Но ты будешь богат, и много золота будет звенеть в твоих карманах.

– Откуда же взяться тому золоту, тётя Соня? Я ведь его и в глаза не видел.

– Значит, увидишь.

– Не верю я тебе, тётя Соня. Какие бабы, какое золото! Мы и живём – то впроголодь. Спасибо барину, помогает он нам.

– Хочешь – верь, хочешь – не верь, – с этими словами цыганка удалилась в свой шатёр.

 

 

…

Как – то Суходолов, спешившись после тренировки, осмотрел копыта жеребца и остался очень недоволен:

– Пахом, когда в последний раз ковали выездных?

– Дык, уже больше года прошло.

– Ковать бы надо. Как ты думаешь, цыган сможет хорошо подковать?

– Никто вроде не жалуется.

– Ты договорись с ним да сведи коней к нему.

Михай сделал вид, что удивлён, увидев приведённых к нему коней барина. На жеребце приехал Пахом, на кобыле Евсейка. Михай долго рассматривал лошадей, щупал им бока, заглядывал в зубы.

– Что, хорошие кони у нашего барина?

– Хорошие кони, Пахом, – взяв себя в руки, почти равнодушно сказал Михай.

– Вон как подковы – то стёрлись. Поставлю я им хорошие, новые совсем. Есть у меня несколько штук уже готовых в запасе. Подогреем, подгоним – износу не будет этим подковам. Разводи, Евсейка, огонь.

И снова удивлению Евсейки не было предела – английские скакуны, избалованные вниманием, не подпускающие к себе никого чужого, стояли, не шелохнувшись, будто процесс забивания гвоздей в копыта доставлял им удовольствие.

– А, что, Михай, ты, правда, слово знаешь? Лошади – то у тебя так смирно стоят, будто заговорённые.

– Конечно, знаю. И не одно – ведь я же цыган, – рассмеялся Михай, расправив свою кудрявую бороду.

– За работу барин прислал тебе пару целковых, – Пахом передал цыгану два серебряных рубля.

– Благодарствую. Только много это. Хватило бы и одного.

– Ты бери, не стесняйся. Барин не обеднеет, а тебе деньги пригодятся.

– Деньги пригодятся, это ты верно говоришь. Благодари барина. Видно, добрый он человек, да и не жадный.

– Добрый, Михай, очень добрый. Тебе спасибо, хорошо подковал, я ведь понимаю в этом деле, – Пахом пожал цыгану руку. Уже в седле он снова обратился к нему:

– Чуть не забыл. Замок у нас на конюшне сломался. Сможешь его починить?

– Снять его надо и принести сюда, посмотрим. Евсейка, сообразишь, как снять замок?

– Попробую.

Утром, когда собаки были уже убраны, Евсейка в сопровождении Шульца зашёл в конюшню англичан. Караковый жеребец встретил их появление нетерпеливым ржанием – из – за поломки замка его еще не выпускали во двор. Замок никак не хотел открываться. Пришлось использовать разный инструмент, который захватил предусмотрительный управляющий. Провозились они с замком не менее часа.

– Наконец – то. Гуляй, Викинг, – Шульц распахнул дверь денника. Жеребец из полутьмы конюшни вырвался на простор. Евсейка стоял молча, любуясь красотой и силой этого великолепного животного, с грустью понимая, что у него никогда не будет такого красавца.

– А как же вечером, дверь – то в конюшне открытая, собаки заберутся туда.

– А мы ее сейчас завяжем, подай – ка вожжи. Пусть только немного порезвятся лошади.

Евсейка принёс ему вожжи, сделанные из волосяной веревки. Когда Шульц посчитал, что жеребец достаточно порезвился на воле, он снова водворил его в денник и завязал дверь вожжами на какой – то хитрый узел.

– Теперь никто его не сможет развязать, кроме меня, – промолвил довольный Шульц, закончив завязывать. Евсейка, внимательно наблюдавший процесс завязывания, на самом деле не понял, как его развязать – больно уж хитрый был узел.

…

– Вот, дядя Михай, принёс я замок.

Цыган взял замок и ключ к нему, внимательно посмотрел, попробовал повернуть ключ – замок не работал. Срубил зубилом заклепки – и перед Евсейкой предстали внутренности замка. Замки он видел и раньше, но что у них внутри, не представлял совершенно. Он буквально впился глазами в эти внутренности, пытаясь понять, как это при повороте ключа получается так, что замок нельзя открыть. Однако ничего не понял. Михай же то ли не захотел, то ли не посчитал нужным ему объяснить.

– Все понятно. Расклепалась вот эта стоечка, – цыган показал на какую – то закорюку внутри замка.

– Не шибко и много дел. Сейчас найдём подходящую железку и сделаем из неё новую

стоечку.

Он стал копаться в мешке, где у него хранилась всякая железная мелочь. Однако вдруг прекратил поиски:

– Сейчас некогда, сделаем потом. А как ты закрыл конюшню?

– Не я закрыл. Фёдор Фёдорович завязал. Как, я так и не понял. Видел только, что вожжами.

Цыган на какое – то время замолчал, что – то обдумывая. И вдруг спросил:

– А что, ты ещё не разлюбил Раду?

– Что Вы, дядя Михай! Я не знаю, как это и сказать. Люблю я ее страшно.

– Ну уж и страшно! А что – то сможешь сделать такое, необычное, чтобы жениться на ней?

– Всё, что скажете, дядя Михай.

– Так вот. Слушай. Приведи жеребца каракового, ты знаешь, про что я говорю. Это моё условие. Приведёшь – женишься на Раде. Но будешь цыганом. Согласен?

– Дык, а как же я его приведу? Он же охраняется, там собаки страшные.

– Ну, это ты подумай. Сторожей – то знаешь чай?

– Знаю Петруху, он там вроде как за главного.

– Ну, и добре. Потолкуй с ним. Скажи, что жеребца мы продадим, а деньги поделим. За такого жеребца с полтыщи можно взять.

– Не знаю, что и сказать, дядя Михай. Вроде как неудобно.

– Барин твой не обеднеет. Купит себе другого жеребца. Он ведь богатый. Или не будем продавать, а уедем в другие края. Ты будешь там на скачках выступать. Большие деньги тоже можно заработать.

– Как же так, дядя Михай? Нехорошо всё это.

– А хорошо тебе жить в бедности?

– Дык, не хорошо.

– Вот так – то. Поэтому не думай, хорошо или нехорошо ты сделаешь. Надо, чтобы жить было хорошо. Будешь с нами ездить везде, посмотришь другие места. А то ведь ты, наверно, кроме своей Степановки, ничего и не видел.

– В Ивановке ещё был.

– Ха – ха – ха! Ивановка!

– Знаю ещё, что есть такое место, Болгария называется. Отец там воевал.

– Эх, парень, много интересных мест на свете есть. А ты кроме своей Степановки да Ивановки так ничего и не увидишь. Думай сам, ты ведь уже не маленький, раз жениться собрался.

– Дык, отдашь за меня Раду, дядя Михай?

– Я же тебе сказал: приведёшь каракового жеребца – будет Рада твоей.

…

Евсейка никак не мог придумать, с какого боку подъехать к Петрухе. Сказать, что ночью надо положить в конюшню замок – не поверит. Никакой больше мысли не приходило на его совсем ещё не изощрённый ум. А придумывать что – то надо. Завтра он должен повесить замок, и тогда – всё, ничего не получится. Ключ от этого замка у самого Шульца. Так и не придумав ничего толком, он всё – таки пошёл к Петрухе. Петруха жил недалеко от барской усадьбы. Жил один в полуразвалившейся избушке. Родители его умерли, когда он был еще совсем маленьким. А сейчас ему было уже далеко за двадцать. Был он невысокого роста, худощав, хилого здоровья. Совершенно белые ресницы окружали его зеленоватые глаза с почти чёрными кругами под ними. Выгоревшие редкие волосы на выпуклом черепе ещё не успели все вылезти, но дело явно шло к тому.

– Здорово, Петруха!

– А, Евсейка! Здорово, здорово. Проходи, садись.

Евсейка по привычке глянул в красный угол – икона там была, и лампада перед ней пристроена, но всё это поросло такой страшной паутиной и грязью, что лик святого на иконе был практически не различим. Однако он всё же перекрестил лоб, как положено.

Евсейка присел на лавку, огляделся. Бедность и убогость петрухиного жилища поражала даже его, живущего тоже далеко не богато. Земляной пол давно не подметался. Повсюду валялись какие – то тряпки, палки. Из мебели было две лавки – одна широкая, на которой спал хозяин, и одна узкая – для гостей. Жалкое подобие стола около окошка, затянутого бычьим пузырем, едва пропускавшим свет, дополняло обстановку.

Хозяин явно понял, какое впечатление произвело на гостя его жилище:

– Что, не шибко богато?

И тут Евсейку осенило – говорить с Петрухой надо так, как с ним говорил цыган.

– Да уж, не шибко. А хочешь жить побогаче?

– Дык, кто же не хочет? А что, ты мне денег что – ли собрался дать?

– Можно сказать и так. Знаешь выездного жеребца у барина, ну, того, каракового?

– Кто ж его не знает? Я ведь сторожу этих выездных.

– Вот – вот. Насчёт денег. Знаешь, сколько стоит этот жеребец?

– Не – а, не знаю.

– Рублей пятьсот, не меньше.

– Да ну?

– Вот те и ну!

– А мне – то что от этого?

– А то, что можно продать этого жеребца, а деньги поделить.

– Дык поймают же, на каторгу сошлют.

– А ты не боись. Твоё дело будет только не выпускать собак ночью. Все остальное сделаю сам. Ну что, согласен?

– Когда это будет?

– Значит, согласен. Когда твоя очередь сторожить?

– Завтра.

– Вот завтра и сделаем всё. Как стемнеет, я войду в конюшню. Замок – то снятый, а дверь чем замотана? – спросил он, будто не при нём Шульц завязывал верёвку хитрым узлом.

– Волосяными вожжами. Но узел там такой, что только сам Шульц может его развязать.

– Ничего, справимся с узлом. Уведу жеребца. Ты только его зануздай. Ну что, договорились?

– Договорились.

– Мотри, не проболтайся. Я ведь скажу, что ты всё это выдумал, и ты останешься в дураках.

Евсейка вышел от Петрухи незнамо как обрадованый. Думал, тот будет ломаться. А вышло вон как гладко.

Петруха же после ухода Евсейки никак не мог успокоиться. Как это, у барина увести жеребца? Нехорошо это. Но и денег хотелось. Что ему барин платит? Два рубля в месяц. А хозяйства своего никакого нет. Лошадей своих тоже нет, пахать не на чем, поэтому даже доставшаяся ему в наследство от рано умершего отца полоска земли так и стояла много лет без дела. Спасибо, Сенька Волобуев, сосед по земельному наделу, предложил отдать её ему на время в обмен на пять мешков пшеницы по осени. Всё хоть хлеб будет.

Да и неохота ему пахать, даже если бы и была лошадь. Работа же сторожем была по нему – выпустил вечером собак, и спи себе до утра. Вот только зимой холодновато в будке. Но ему разрешается несколько раз сбегать погреться в расположенную рядом кухню для скота. Там печка топится всю ночь. Рано утром скотница Матрёна приходит запаривать зерно на корм скотине. Так она ещё из жалости и покормит его, несчастненького, как только она одна зовёт бедного Петруху. Она только и жалеет его, остальным на него наплевать. Звал, правда, его работать мельник Степан, приходящийся ему двоюродным дядькой, обещал хорошо платить. Но уж больно тяжела там работа, не для узеньких петрухиных плеч пятипудовые кули мукой. Он и трёхпудовый – то не может осилить. А здесь работёнка хоть и не денежна, зато не пыльна. Он окинул взглядом свое унылое жилище, и вдруг как – то нехорошо ему стало. Заходил намедни он к Сеньке Волобуеву. Так, у того Сеньки и дом агромадный под железной крышей, и лошадей вон сколько. А главное – дочка у него, Аксинька, уж больно хороша. Вот бы ему такую в жёны! Но где там, Аксинька на него, голоштанного, и не смотрит. А что, вот выгорит это дело с жеребцом, получит он рублей сто, а то и двести – вот тогда можно и подумать об Аксиньке сурьезно.

Вечером его вызвали к Шульцу.

– Садись, Петер. Вот какой у меня разговор с тобой. Ты верхом ездить умеешь?

-Дык, кто ж не умеет?

– В седле – то приходилось когда – нибудь?

– Не – а, в седле не довелось.

– К чему я всё это спрашиваю? Барин хочет попробовать тебя в качестве жокея. Знаешь, кто такой жокей?

– Не – а, не знаю.

– Это наездник на бегах. У нас жокеем был я сам. Думали мы Евсейку Кукушкина привлечь к этому делу. Но я, ты видишь, какой стал, – засмеялся Шульц, – Евсейка тоже тяжеловат, вон какой вымахал. А вот ты по весу как раз подходишь. Только сначала надо хорошенько научиться ездить в седле. Научить есть кому. Ты ведь знаешь, что мы с барином кавалеристы, драгуны, да и евсейкин отец, Пахом, с нами вместе служил, тоже это дело знает. Всю жизнь, можно сказать, в седле прожили. Я поговорю с барином. Если он не изменит своего решения, приступим к обучению.

Петрухе давно хотелось поездить в седле. Да еще на барских лошадях – ух, это совсем здорово!

– На бегах можно и приз хороший выиграть.

– Это как? – не понял Петруха.

– Если всех обгонишь, дадут денег. Ты, конечно, не все их получишь, но твоя доля будет очень приличной. Ну что, согласен?

Петруха потупился. Ему вспомнился сегодняшний договор с Евсейкой.

– А приз какой бывает?

– Двадцать пять рублей может быть, иногда и до сотни доходит.

Петрухина голова разрывалась от противоречивых мыслей. Обещал Евсейка сто рублей за жеребца – они уже вроде у него в кармане, дело как будто решённое. А тут на тебе – приз какой – то! Он и слова такого никогда не слышал. Но ведь Шульц слов на ветер не бросает. Да и приз можно получить не один раз. На конях он умеет ездить. Приз так и шелестит перед глазами своими красивыми ассигнациями. Он сам их, правда, видел только раз и то издали, когда рассчитывались приезжие люди с мельником Степаном за большую партию муки. Но уж больно они тогда ему понравились. Да, приз, наверно, лучше.

– Ну, что замолчал?

– Федор Федорович! Я виноват, – Петруха упал перед Шульцем на колени.

– Что такое? Встань, рассказывай.

– Бес попутал. Евсейка Кукушкин замыслил барского жеребца увести, чтобы продать. А я должен был помочь в этом.

– Ну – ну, рассказывай.

– Завтра ночью я должен не выпускать собак, пока он не уведёт жеребца.

Шульц, поражённый услышанным, слова не мог произнести.

– Доложить Суходолову, – первое, что пришло в военную немецкую голову бывшего майора. Но тут же он отбросил эту мысль. Суходолов по доброте своей природной скорее всего простит злоумышленника. А должно быть наказание и наказание суровое. Но не зря майор Шульц славился в своё время силой и быстротой удара. Мыслил он также быстро, как и рубился в конной атаке. У него молниеносно возник почти военный план поимки и наказания злодея.

– Слушай, Петер. Ты не говори Евсею ничего. Все пусть идёт, как вы договорились. Но когда он развяжет вожжи на воротах и войдет в конюшню, выпусти собак. Развязать – то он навряд ли сумеет, а разрезать может. Не знаешь, есть у него острый ножик?

– Не знаю, он мне про ножик ничего не говорил.

– Ты в темноте, конечно, не сможешь увидеть, как он справится с узлом, да это и не важно. Скрип ворот ты услышишь и поймёшь, что он уже в конюшне. Вот тут и выпускай собак. Они с ним поговорят по душам.

– А не загрызут совсем?

– Не дадим. Я сам прослежу за всем этим делом. Барину пока докладывать не буду.

Евсейка тем временем поехал на своем кауром к цыганам за замком.

– Готов замок, дядя Михай?

– Готов. Вот он, на. Ну, а как с жеребцом?

– Завтра к ночи будет жеребец.

– Не болтаешь?

– Вот те крест, – перекрестился Евсейка.

– Смотри, не будет жеребца – не будет тебе не только Рады, но и сюда вообще ходить не будешь.

– Будет, дядя Михай.

Ночью Евсейка почти не спал – предстоящее дело не давало. В который раз в голову лезла мысль – а вдруг Петруха обманет. Выпустит собак. С двумя такими зверями не один человек не справится. Загрызут насмерть. Загрызли же они в прошлом году пьяного бродягу, неизвестно как проникшего на конный двор. Евсейка тогда помогал его хоронить. Ещё долго потом ему казалось, что он так и не смог отмыть руки от крови того бродяги. Приезжал тогда полицейский пристав расследовать это необычное происшествие. Оказалось, что растерзанный меделянами вор – беглый преступник, вырезавший целую семью. Самому Евсейке пристав, конечно, этого не рассказывал, но в деревне говорили так. Из – за всех этих переживаний короткая летняя ночь показалась ему очень длинной. Но и она кончилась.

Едва солнце осветило пробуждающуюся деревню, они с отцом поехали на покос.

– Ты чегой это такой смурый? – спросил Пахом, глядя на помятую, унылую от бессонной ночи физиономию сына.

– Да ничаво, тятя. Голова чтой – то болит.

– Это ты брось. Какая голова! Молодой ишшо, чтоб голова – то болела. Да и об чем она у тебя может болеть? Про цыганку – то поди забыл?

Евсейка потупился, покраснел.

– Что молчишь? Вижу, не забыл ишшо. Ну, ничаво. Скоро уедет табор, за зиму забудешь. И женим мы тебя на Аксиньке.

– Не буду жениться на Аксиньке, не люба она мне.

– Будешь как миленький. А теперь поехали – вон солнце уже как высоко вышло.

Трава в этом году хорошая – дожди во – время прошли. Не пожухла, не высохла к концу июня, как это часто бывало на тамбовщине. Тогда голодные коровы мычали так громко, что разговаривать в деревне было почти невозможно. А теперь они вон какие сытые, бока прямо лоснятся – и на пастбище трава добрая, и на покосе.

– Жжик, жжик, жжик, – пела коса у Пахома.

– Жжик, жжик, – вторила ей коса Евсейки, идущего вслед за отцом. Часа два работали без устали. Солнце поднялось высоко, стало очень жарко. Пот ручьем лил с их лиц, рубахи промокли насквозь.

– Шабашь, однако, передых нужен, – промычал приуставший Пахом, смахивая с лица ладонью пот. Они залезли в шалаш, сделанный накануне из веток, на которые сверху набросана свежая трава. Там было попрохладней. А когда попили кваску, стало и вовсе хорошо. Казалось им, что ничего на свете нет лучшего, чем этот шалашик, продуваемый легким ветерком, и запах свежескошенной травы. Пахома даже потянуло на воспоминания. Почему – то вспомнилась Болгария.

– А знаешь, Евсейка, вспомнил я отчего – то Болгарию, где воевали мы с нашим барином. Хорошо там летом тоже – сады кругом, яблоки, виноград, сливы в этих садах. Но у нас всё же лучше.

– А чем лучше – то?

– А тем, наверно, что здесь всё свое, наше, родное.

– Ну, уж, и наше! Покос – то этот барину принадлежит.

– Всё равно – наше, – Пахом не находил слов, чтобы объяснить сыну нахлынувшее вдруг на него чувство.

– Отдохнули, и будя, – вылез из шалаша Пахом. Они взялись за косы. И снова запела острая сталь, бросая к их ногам поверженные цветы и траву. Но вдруг небо почернело, где – то громыхнул гром, и на землю упали первые капли дождя.

– Эка, паря, нам однако не везёт. Забирайся – ка снова в шалаш.

Только успел промолвить Пахом эти слова, как сверкнула молния и страшный удар грома потряс округу. Привязанный неподалеку жеребчик, до этого наслаждавшийся вкусной свежей травкой, задрожал всем телом и попытался освободиться от привязи. Но привязан он был надёжно умелой крестьянской рукой, поэтому ему не оставалось ничего другого, как слушать эти страшные раскаты и мокнуть под хлынувшими в это мгновение потоками тёплого летнего дождя.

Отец с сыном, уже успевшие немного промокнуть, снова укрылись в шалаше. Укрытие, однако, оказалось не очень надёжным – то там, то сям через травяную крышу пробивались крупные капли воды.

– Ну, надо же, такое было вёдро – и на тебе, – ворчал Пахом.

Евсейка, притомлённый непривычной работой, мгновенно заснул, как только вытянул ноги. Капавшая с потолка шалаша вода не помешала его молодому здоровому организму отключиться от тревожных мыслей, столь досаждавших в прошедшую ночь.

Дождь кончился так же внезапно, как и начался.

– Ах, туды твою растуды, не получится выкосить лужок, – бормотал Пахом, хлюпая лаптями по образовавшимся от дождя лужицам.

Они запрягли жеребчика и поехали домой. Евсейка, в отличие от отца, был рад этому внезапно хлынувшему дождю – сенокос ему сегодня был абсолютно ни к чему. Мысли о предстоящем деле снова обуяли его кудрявую голову. И он уже не думал, хорошо ли он делает и надо ли это делать. Он думал только о том, как это сделать правильно.

Вечером он надел чистую рубаху, новые лапти.

– Куда это ты на ночь глядя? – спросила мать.

– На посиделки к Волобуевым.

– Пусть идёт, дело молодое, – разрешающе сказал отец, довольный, что сын пошел именно к Волобуевым – а вдруг да и поглянется ему Аксинька. Шибко уж хотелось Пахому породниться с богатым Сенькой.