Константин Комаровских. Душегуб, или беспутная жизнь Евсейки Кукушкина (роман, часть 11)

Конюшня и тренировочный двор были обнесены крепким забором. В этом же дворе, за конюшней была расположена большая клетка – загон. Шульц называл его вольером. В этом вольере содержались две огромных меделянских собаки. Бурые, с чёрными мордами, могучего сложения и страшной силы. А уж свирепы были, не приведи господь. Признавали только его самого да Шульца еще. Даже сторожа, которые были выделены специально для охраны конюшенного двора, побаивались этих зверюг. Суходолов и назвал – то их не совсем обычно – Карай и Карамба. Запомнились ему эти испанские слова с тех пор ещё, когда командовал эскадроном. Служил тогда у него незнамо каким ветром занесённый в русскую армию испанец Мигель. Этот испанец, прекрасно говоривший по – русски, когда шли в атаку, кричал не « Ура», а «Карай» или «Карамба». Суходолов поинтересовался значением этих слов.

– О, Ваше благородие! Вы не знаете испанцев. Кровь у нас горячая, экспансия так и хлещет из наших уст. Так вот, эти слова можно перевести на русский одинаково, примерно так: чёрт возьми! Проклятье! Но перевод этот будет неточным. Слова эти более ёмкие. Испанцы употребляют их очень часто.

На вольере был устроен хитрый запор, который открывался с помощью веревки, протянутой от вольера к будке сторожа, что была около, с наружной стороны ворот. Сторож с наступлением темноты дергал за веревку, дверь вольера открывалась, собаки выскакивали во двор. Сторож ночью во двор не входил. Утром Шульц водворял собак снова в вольер. Шульца эти зверюги слушались беспрекословно. Хотя любили больше Суходолова. Может, потому, что Шульц относился к ним, как к инструменту для охраны – он никогда их не бил, следил, чтобы пища их была доброкачественной, сам один раз в день приносил им эту пищу, которая представляла собой чаще всего овсяную кашу с мясом. Поздней осенью, когда шёл забой скотины, собакам доставались и скотские внутренности. Но никогда он и не ласкал собак.

Суходолов, открыв ворота во двор, направился к вольеру. Собаки, почуяв хозяина, подняли радостный лай.

– Ну, ладно, ладно. Хорошие вы, черти, хорошие.

Он подошел вплотную к клетке. Собаки прыгали на её решетку, стараясь просунуть морды меж прутьями, чтобы лизнуть хозяина.

– Надо же, лошадей любил всегда, но собак… А вот этих чертей полюбил.

Сегодня Суходолов приказал заложить в коляску трахененского жеребца – надо самому проехать по полям, убедиться, что все работы закончены, что всё в порядке. Этого, конечно, можно было и не делать. У Шульца всегда всё в порядке.

По пути решил заехать к Пахому. Не заладилась у Пахома крестьянская доля. И дом построил ему Суходолов прекрасный, лучший в деревне, и чернозём на подаренном поле отменный, но, видно, старый драгун, проведший большую часть жизни в боевых походах, не имел то ли склонности, то ли таланту к крестьянскому делу. Пшеница родилась у него почему – то хуже, чем у всех в деревне, двор зарос бурьяном. А он как будто и не волновался из – за этого. Единственное, что у него было в полном порядке – пара лошадей. Сытые, блестящие, они могли составить конкуренцию даже суходоловским англичанам.

– Здравствуй, Пахом! Что – то ты не весел, я смотрю.

– Здравия желаю, Ваше высокоблагородие. Веселья – то особого нет, но живём, с хлеба на квас перебиваемся.

– Тебе с такого поля да при таких – то лошадях можно неплохой хлеб иметь. Ленив что ли ты стал?

– Если честно сказать, не лежит у меня душа к крестьянскому делу, батюшка Владимир Андреевич. Вот лошадей я люблю.

– Знаю. Вон они у тебя как блестят. Пойдешь ко мне конюхом, за англичанами моими ухаживать?

– Это за верховыми – то?

– За ними самыми.

– А как же Иван?

– Иван перейдёт на рабочих лошадей. Не нравится мне, как он ходит за верховыми. Не понимает, видно, что это не рабочие лошади.

– Вот – вот. Рабочие лошади – это мужики простые, а верховые – вроде как господа.

– А что, Пахом, не любишь ты господ?

Читайте журнал «Новая Литература»

– Каждому своё, Ваше высокоблагородие. Вот Вы кровь проливали на войне, искалечила Вас турецкая сабля, к народу относитесь, как отец родной – как же Вас не любить?!

– Да, каждому своё, это верно. Значит, договорились?

– Договорились.

– Евсейка твой болтается без дела. Шёл бы в пастухи?

– Дык можно. Евсейка! – крикнул он сына.

– Здравствуйте, барин, – поклонился в пояс явившийся на зов отца Евсейка, крупный русоголовый парень. Он смиренно встал возле порога, опустив очи долу.

– Евсейка, хочешь в пастухи? Общественное стадо пасти?

– Дык это можно. А платить будут?

– Будут. Ты поговори со старостой. Я его предупрежу.

Весна пришла в Степановку рано. Уже в конце марта растаял снег, а в начале апреля первая травка сначала робко, а потом всё смелее начала изменять цвет окрестных лугов и пастбищ с буровато – серого на зеленый. Ночи были еще холодны, зато днём яркое солнышко ласкало и окончательно пробуждало деревенскую природу от зимней спячки. Скотину, отощавшую за зиму на соломенном корме и истосковавшуюся по свободе,   первый раз отпустили из тесных хлевов и стаек на вольные хлеба.

Евсейка, который теперь стал пастухом общественного стада, в полдень направил его к пруду на водопой. Коровы громко мычали нестройным хором, телята взлягивали задом от радости. Молодой пегий жеребчик плясал под Евсейкой, тоже радуясь солнечному свету.

Подъехав поближе, Евсейка увидел на другом берегу пруда то, чего там никогда не было. Раньше там была только пустая голая степь, а сейчас много народу и лошадей, запряжённых в необычные телеги – длинные и закрытые сверху каким – то навесом. Несколько лошадей паслось неподалёку. Люди оживлённо о чем – то разговаривали друг с другом, отчаянно размахивая руками. Разговор понять невозможно – пруд шириной с полверсты. Да и коровы, почуяв воду, замычали еще громче. В их хор робко вплеталось блеяние овец и коз. Молодой лохматый пёс Полкан, который был выделен обществом в помощь Евсейке, подбежав к воде, злобно залаял на пришлых людей. Однако люди не обратили на него никакого внимания. Обиженный таким равнодушием, Полкан замолчал и принялся лакать воду.

Вернувшись вечером домой, Евсейка рассказал о необычных людях.

– Цыгане к нам пожаловали, – определил Пахом.

– Скоро пойдут по деревне. Ты Полкана – то оставь завтра дома, да ворота утром запри хорошенько. Ненадежный это народец.

Пахом как в воду глядел. На другой день в деревне появились цыганки, одетые в длинные цветастые юбки, в цветастых платках на голове. И все предлагали погадать. Деревенские бабы с удивлением глядели на непрошенных гостьей, не зная, как себя вести. И спросить было не у кого – почти все мужики уже выехали в поле. Кто – то соглашался на гадание, кто – то запирал покрепче ворота и спускал собак.

Пахом, возвращаясь с поля, специально свернул к пруду, посмотреть на цыган. Видел он их и раньше, когда они шли по Бессарабии. Но тогда не было возможности познакомиться с ними поближе. А хотелось. Много он слышал про цыган от своего барина. Тот рассказывал, что уж больно хорошо они поют и пляшут.

Пахом остановил коня у ближайшей кибитки. К нему сразу же подошло несколько человек. Среди них выделялся один: коренастый, весь чёрный, кудрявые волосы на голове и кудрявая борода. Золотая серьга в левом ухе, красная рубаха с расстегнутым воротом, мягкие хромовые сапоги и широкие плисовые шаровары дополняли импозантность этого цыгана. Было сразу видно, что это не последний человек в таборе.

– Здравствуйте, люди добрые, – поздоровался Пахом.

– Будь и ты здоров, добрый человек, – блеснул цыган золотым зубом.

– Проходи к нашему костру, гостем будешь. Давай знакомиться. Меня зовут Михай.

– А меня Пахомом кличут.

Они пожали друг другу руки. Пахом почувствовал крепкую мозолистую ладонь. На каждой руке у цыгана по два кольца – это тоже отметил Пахом.

-Ты, наверно, живёшь в этой деревне? – спросил цыган, показав в сторону Степановки.

– В этой. Степановкой она называется. А вы, люди добрые, откуда и куда путь держите?

– Мы – народ вольный. Куда ветер подует, туда и направляем мы своих коней. Дома свои с собой возим, – засмеялся Михай, махнув рукой в сторону табора.

– Вот кузницу скоро поставлю, начну ковалить. Всё деньги будут.

– Ну, денег – то ты здесь особых не заработаешь, нету их у нас. Многие их и в глаза не видывали. Так ты, значит, кузнец?

– Коваль я, как говорят в Малороссии.

– Хорошее это дело. У нас в деревне нету своего кузнеца. Наши лошади так некованые и ходят, копыта из – за этого часто болят. А лошадей барина отводим ковать в Ржаксу.

– Добрые кони, наверно, у вашего барина?

– Да уж не плохие. Аглицких кровей, дорогие очень.

– Посмотреть бы хоть. Любит цыган добрую лошадь.

– Посмотришь еще. Может, и ковать их к тебе будут приводить.

– Ну что же, если приведут, подкуём так, как надо. Не будет барин в обиде. А как кличут твоего барина?

– Суходолов он, аль не слыхал?

– Ну, мы только недавно здесь, ничего ещё почти не знаем. Хорошо, что с тобой познакомился, от тебя кое – что узнал.

Остальные цыгане стояли чуть в стороне, не участвуя в беседе. Одеты были попроще, но тоже с форсом.

Пахом глянул внимательнее на цыганских коней – ничего особенного, но крепкие и все подкованные.

– Ну, будь здоров, Михай. Еще увидимся.

В мае весна уже почти полностью переросла в лето. Весенние работы в поле закончились, а покосы ещё не начинались. Пахом решил подковать свою кобылу. Вечером

заехал к цыганам. Михай посмотрел копыта.

– Сначала обрезать надо, подождать, а потом уж ковать, – сказал он после осмотра лошади.

– Это я знаю, поди всю жизнь свою провел с конями. Даже на войне у нас была походная кузница, все кони были кованы.

– Так ты, значит, воевал?

– Драгун я. Слыхал про таких?

– Не слыхал. Мы люди мирные, никогда не воюем. У нас даже ружей нет. А кто такие драгуны?

– Это кавалерия. Есть гусары, есть уланы, казаки еще есть. Но основная часть кавалерии – драгуны.

– И все они на конях?

– Ну, а на чём же еще, раз кавалерия. А копыта – обрезай, конечно. Время сейчас есть. Да, я хотел с тобой поговорить, не возьмёшь в помощники моего парня? Вот того, что пасёт коров.

– Кто он тебе?

– Сын. Девятнадцать скоро ему, не век же пасти коров.

– Ну, что ж, пусть приходит, посмотрим, на что он годен. Но платить я ему ничего не буду.

– Да уж какая там плата. Научи его. А я в долгу не останусь.

Михай обрадовался этому предложению. Раз русский парень будет у него в учёбе, значит, не так уж и плохи цыгане.

Так Евсейка поступил на службу к цыганскому кузнецу. Михай встретил его ласково и весело:

– Так, значит, ковалем хочешь стать? Поработаешь сначала молотобойцем. Парень ты вон какой здоровый, – он потрепал Евсейку по плечу.

Смущённый и растерянный, Евсейка смотрел то на Михая, то на шатры и кибитки табора.

– Будешь звать меня дядя Михай. А сейчас я тебе кое – что покажу, запоминай.

Михай стал показывать своему ученику нехитрую свою кузницу. Никакой кузницы, правда, Евсейка не увидел.

– Вот тут мы поставим станок, ковать лошадей. А горно растапливать сейчас мы не будем, так как работы пока нет. У тебя жеребчик поди тоже некованый?

– Так кто его ковал?

– Подкуём, но попозже. А сейчас посмотрим ему копыта. Ну, стой, стой, – успокаивал Михай заволновавшегося было жеребчика.

– Копыта надо подрезать.

Евсейка не понимал, зачем надо резать жеребчику копыта, но возражать не стал. Раз привёл его отец в ученики к этому цыгану, значит, так надо. И копыта надо резать.

– Ну, вот и всё. Недели через две можно будет ковать, – цыган убрал большие щипцы, которыми он обрезал жеребчику копыта. Каурый перенес насилие над собой удивительно спокойно. То ли не больно было ему, то ли цыган обладал какой – то неведомой Евсейке силой. Обычно молодого каурого жеребчика даже запрячь было не просто – брыкался и не слушался. А тут стоит, как вкопанный. А Михай ему что – то по – своему ласково говорит.

– Не иначе, слово знает, – думалось Евсейке. Но говорить об этом дома он ничего не стал.

Через неделю в деревне праздновали Пасху. Накануне вечером святили куличи и воду. Народу собралось огромное множество. Священник отец Пантелеймон и дьячок Варсанофий еле успевали. На землю уже спустилась чернота ночи, когда народ постепенно разошёлся и разъехался. Только свет церковных свечей, проникавший через открытые врата, тускло освещал крыльцо и коновязь, изгрызенную множеством конских зубов. Отец Пантелеймон было собирался дать команду гасить свечи, ибо все дары прихожан уже прибраны, да и устал он изрядно. Самое время разговеться любезно присланным барином кагором. Но вдруг он услышал звук подъехавшей подводы. Выйдя на крыльцо, батюшка увидел склоненных перед ним в поклоне нескольких цыган с куличами в руках.

– Благослови нас, странников вечных, отец. Мы ведь тоже православные люди.

Священник, удивившись увиденному, не подал виду. Скороговоркой прочитал подходящую к случаю молитву и несколько раз перекрестил цыган.

– Вот те и на! Вот те цыгане! – разволновался старик. Подобрав полы рясы, он взошел на церковное крыльцо и долго слушал стихающий звук отъехавшей повозки, размышляя о неисповедимости путей господних.

Весть о том, что цыгане были в церкви, быстро разнеслась по деревне. Большинство мужиков и баб после этого стали как – то лучше к ним относиться, хотя, конечно, полностью признать за своих не могли. Настороженность осталась.

На завтра, скромно отгуляв дома пасху, Пахом с Евсейкой вечером заехали к цыганам. Зачем, Пахом и сам не знал. Как – то само собой получилось, что направил он каурого жеребчика, запряженного в телегу, на другую сторону пруда, к цыганскому табору. Там шло настоящее гуляние.

– О, Пахом! Давай, давай сюда, – поднялся навстречу Михай.

– Христос воскрес!

– Воистину воскрес!

Они поцеловались.

– Садись, дорогим гостем будешь.

Михай поднес гостям по большому бокалу вина.

– Фрага это, молдавское вино.

Пахом отпил глоток – приятное. Чуть кисловатое, что – то похожее на то, что пил он в Болгарии.

– Пей до дна, пей до дна, – запели обступившие их цыгане. Пахом осушил бокал и вытер рукой усы.

– Хорошее у тебя вино, Михай. Спасибо.

– А теперь послушай наши песни, – он что – то сказал по – своему молодому цыгану, выполнявшему, похоже, роль то ли помощника, то ли слуги. Тот нырнул в стоявший неподалеку большой шатер. Вскоре оттуда вышли три цыганки разного возраста, одна совсем молоденькая, почти девочка.

– Рада, дочь моя, – показал Михай на нее. Евсейка никогда не видел её до этого, хотя уже не впервые у цыган. Он вдруг почувствовал что – то такое, чего никогда не чувствовал. Он не знал, что это, не понимал ничего. Он просто сидел и смотрел на неё, не видя ничего и никого больше вокруг.

А вокруг всё смолкло. И только редкое всхрапывание пасшихся неподалеку коней нарушало эту абсолютную тишину. Евсейке показалось, что он уснул, и всё вокруг – сон. Таких снов он никогда прежде не видел. А, может, он уже на том свете, как представлялся он ему по рассказам отца Пантелеймона. Когда же послышалось тихое пение, Евсейка поднял глаза кверху, ожидая, что с неба спустятся ангелы. Но ангелы почему – то не спустились, зато откуда – то появилось четыре цыгана с гитарами и скрипкой. Густые сочные голоса цыганского хора растекались по тёмной степи, сливаясь с ней и из неё же и возникая. И не возможно было понять, то ли это цыгане поют, то ли степь сама рыдает под аккомпанемент цыганских гитар.

– Не смущай мою душу, – тихо, низким контральто, начинала самая старшая цыганка.

– Не зови меня с собой, – продолжала молодая уже более высоким голосом.

– Ты ведь знаешь, я не трушу, не боюсь борьбы с собой, – пели уже все трое.

– Но младенец в колыбели, слышишь? Слышишь, плачет, плачет и зовёт, – эту фразу снова пела первая. Хотя очень трудно было понять, когда заканчивает одна и вступает другая. Казалось, поёт один человек на несколько голосов с множеством модуляций, составляя необыкновенные голосовые аккорды, завораживающие слух. В середине песни стало различимо звучание гитар и скрипки. Поражённый всем услышанным, Евсейка сидел ни жив ни мертв. А когда этот ансамбль выдал tuti, его бросило в дрожь.

Песня кончилась, на мгновение тишина воцарилась, казалось, во всем мире, не только в цыганском таборе. И только мерцающие в ночной черноте неба звёзды безмолвно продолжали печальную песню кочевого племени.

Но вот началась другая песня, уже на каком – то незнакомом Евсейке языке. Пели то по отдельности, то вместе уже все семеро цыган, периодически переходя с места на место. Евсейка мог различать отдельные слова, не понимая их значения. Да и зачем ему было это значение!

– Кхэл дяндя, кхэл дяндя …

Темп постепенно ускорялся, и вот уже идёт неистовая цыганская пляска. Два ярко горевших костра то освещали лица танцоров, то эти лица прятались в ночь. Темп стал совсем бешеным, казалось, плечи цыганок вот – вот оторвутся от остального тела. Но внезапно звуки музыки начали стихать. И, наконец, печальный аккорд завершил это чудо.

Евсейка, не слыхавший ранее ничего, кроме пьяной гармошки, долго не мог придти в себя. Услышанное проникло вглубь его души, наполнив ее чем – то непонятным, неведомым. Он не различал лица цыган. Они казались ему единым целым, каким – то огромным таинственным существом. И если бы это существо приказало ему сейчас прыгнуть в холодную бездну пруда, он бы, не раздумывая, прыгнул.

Домой ехали в полной темноте. Пахом опустил вожжи, доверившись каурому жеребчику, который безошибочно вёз отца с сыном в родную деревню. Оба молчали, не отойдя еще от необычных впечатлений. И только, когда уже хорошо стали видны разбросанные там и сям тусклые огоньки домишек, они как – будто вернулись в привычную обстановку.

– Хорошо поют, черти, – промолвил тихо Пахом. И вдруг неожиданно громко и строго продолжил, – но ты с ними осторожнее.

– Почему, тятя?

– Да так. Знаю, что говорю.

На этом разговор закончился.

Утром Евсейка на Кауром снова поехал к цыганам.

– Здорово, дядя Михай!

– А, Евсейка! Здорово, здорово. Ну, что, поджили копыта у твоего жеребца?

– Не знаю. Идёт, вроде, хорошо.

– Давай посмотрим.

Михай привязал Каурого к берёзе. Поднял одну ногу, другую. Измерил каждое копыто.

– Можно ковать. Надо растапливать горно.

Михай чиркнул спичкой, поджёг клок сухой соломы. Евсейка завороженно смотрел, как огонь сначала робко, потом все смелее и смелее пожирает соломенные стебли, увеличиваясь при этом сам. Вот он добрался до сухого хвороста, который придал ему ещё больше сил. И этих сил хватило поджечь древесный уголь, насыпанный горкой около наковальни.

– Качай, Евсейка! – крикнул Михай, показав на рукоятку кожаного меха. Огонь объял уже все угли. Стало невыносимо жарко. Евсейка невольно отпрянул от горна. Пот ручьем тёк по телу, рубаха промокла насквозь.

– Ничего, привыкай. А как ты хотел! В кузнице всегда жарко.

Михай вытащил из большого грязного мешка железную полосу. Вручил Евсейке чёрные от копоти щипцы:

– Держи вот так, – показал он Евсейке, засунув конец железной полосы в огонь. Евсейка держал крепко щипцы, ничего при этом не понимая.

– Вот сейчас разогреется до красна, отрубим кусок на одну подкову. Ты держи, не отпускай, – прикрикнул он, заметив, что помощник его вроде бы ослабил руку.

– Хватит, переноси на наковальню.

Евсейка, все еще ничего не понимая, подчинился. Михай взял зубило и молоток, отрубил кусок железа по размеру будущей подковы и начал молотком загибать железную полосу. Только теперь до Евсейки стал доходить смысл всего того, что делает цыган. Вскоре кусок железа стал походить на подкову. Михай снова подогрел заготовку и пробил несколько дырок в багровом металле, шипящем при попадании на него капель пота, обильно льющегося с обоих кузнецов.

– Это под гвозди. Понял теперь, что к чему? Поймёшь, ничего сильно хитрого здесь нет.

Приготовив таким образом все четыре подковы, Михай несколько раз примерил их по копытам жеребчика.

– А теперь начнем ковать.

Цыган опустился на корточки около жеребца, положил его правую переднюю ногу к себе на колено.

– Возьми вон ту подкову, – Михай показал рукой, – подогрей и поднеси к копыту.

И снова удивлению Евсейки не было предела – жеребец стоял как вкопанный даже тогда, когда Михай забивал ему в копыта гвозди.

– Точно, слово знает, – опять крутилось в его голове. И как – то стало страшновато – а вдруг Михай и с ним сможет что – то сделать супротив его воли, усмирив его этим словом, как усмиряет каурого жеребчика.

– Вот и всё, – Михай похлопал жеребца по холке, – добрый жеребец, но бегать быстро не может. Правду я говорю?

Евсейка при этих словах даже рот раскрыл от удивления – откуда цыган это может знать, ведь он ни разу на нем не то что не ездил, он даже не видел, как бежит этот жеребец.

– Дык, это только у барина беговые лошади, а у нас простые. Мы ведь на них землю пашем.

– Рада, принеси воды, – крикнул Михай. Из шатра вышла смуглая девушка, кивнула Евсейке и направилась к пруду за водой. Евсейка с трудом узнал в ней вчерашнюю певунью. Вчера она показалась ему частью того непонятного цыганского чуда, где всё слилось воедино – и люди, и песни, и степь. Теперь же он увидел черноокую красавицу, живую, дразнящую своей красотой. Поражённый, он стоял с открытым ртом, не смея даже пошевелиться.

– Что, паря, хороша девка?! Чего молчишь? Я гляжу, ты язык проглотил от восторга. Замуж надо ее выдавать, уже шестнадцать.

Евсейка услышал только последние слова Михая.

– Как замуж? Она ведь такая, … такая, … хорошая, – нашёл он, наконец, подходящее слово.

– Всех девок надо замуж выдавать – и плохих, и хороших. Вот только никто ей не нужен в нашем таборе. Был бы ты цыганом, может, тебя бы и полюбила, – засмеялся Михай.

– А что, дядя Михай, обязательно полюбить надо только цыгана?

– Нет, не обязательно. Свежая кровь нам нужна. Но человек, которого полюбит цыганка, должен перенять и всю цыганскую жизнь. Вот ты посмотришь нас получше, может, и понравится наша жизнь. А Рада тебе поглянулась, это я вижу.

– Поглянулась, да ещё как, дядя Михай. Я таких красивых девок никогда не видел.

– Ладно, спутай своего жеребца и отпусти пастись.

ь Постепенно деревенский люд попривык к цыганам, и потянулись в кузницу к Михаю люди. В основном приводили ковать лошадей, но были и мелкие работы – кому плуг починить, кому кастрюлю залудить.

Евсейка уже кое – чему научился. Он был и за молотобойца и за подручного. Кузнечное дело ему явно понравилось. Он заворожено смотрел, как из всякого бросового железа – из старых тележных осей, из сломанных плугов – получается топор или нож. Топоры интересовали его меньше, а вот ножи – это да! Он чувствовал какую – то непонятную тягу к ножам. Михай рассказал ему о ножах много такого, чего он и не подозревал раньше.

– Большой нож не нужен. Четыре вершка вполне хватает. Приноси старую ось от телеги – сделаем тебе хороший нож. Выковать нож – это тоже, конечно, не просто. А вот калить его правильно, чтобы и резал хорошо, и не ломался – не каждый кузнец умеет. Говорят люди, что когда – то закаляли ножи в человеческой крови. Втыкали раскаленную заготовку в сердце приговоренному к смерти. Человек умирал, а нож становился очень крепким. Может, это и сказки. Я такого сам не видел, дед мне рассказывал. А пока, как ты видишь, закаляем в постном масле. Главное – не перегреть. Разогреть быстро до красна – и в масло.

Евсейка похолодел от этого рассказа. Неужели правда? Или цыган просто смеется над ним? Он взглянул на своего учителя. Тот был абсолютно спокоен, как будто рассказал только что о каком – то совершенно обычном, привычном для обоих деле.

– Дядя Михай, вот все говорят – сердце, сердце, а что это такое и где оно находится?

– Сердце – это самое главное в человеке. Пока оно стучит – человек жив. А как остановится – то и нету человека в живых. А находится оно вот здесь, – цыган взял в свои руки евсейкину руку и приложил к его груди, – слышишь, бьётся?

Нож для себя Евсейка сделал самостоятельно, правда, под руководством цыгана. И рукоятку красивую из бука тоже выстрогал сам. Нож получился – любо – дорого посмотреть.

– Ножны надо к нему сделать, чтобы не порезаться самому. А носить лучше всего за пазухой, чтобы и не видно было и быстро выхватить можно, когда надо.

– А когда надо?

– Ну, паря, в жизни всякое бывает, – уклончиво ответил Михай.

 

Евсейка видел Раду каждый день. И каждый день сердце его начинало биться почему – то совершенно не так, как всегда. Она иногда обращалась к нему с незначительными просьбами. Просила подать то, другое. Иногда молча стояла и смотрела, как работают отец с Евсейкой. Но как – то, когда они уже закончили работу и он уже садился на коня, она будто невзначай шепнула ему:

– Приезжай сегодня, как стемнеет, на другую сторону пруда, в березник. Я буду ждать.

Евсейка оторопел:

– Зачем приезжать?

– Ну и глупый же ты. Не знаешь, зачем парень с девкой встречается?

Евсейка залился краской – он и в самом деле этого не знал. Но тянуло его к этой цыганочке, а почему – он не мог себе объяснить.

– Приеду, как солнце будет садиться.

Дома он сказал, что хочет с жеребчиком в ночное. Отец очень удивился. Раньше в ночное его не выгонишь, а теперь вдруг сам просится.

– Дык, это можно. А чего раньше – то не хотел?

– Не понимал, тятя, что это надо. Дядя Михай рассказал, что ночью самая вкусная и пользительная для коней трава.

Чуть стало смеркаться, он снова оседлал жеребчика и поехал к пруду. Обогнув его, остановился у небольшой березовой рощицы. Спешился и привязал коня на длинный повод к ближайшей березе. Прислушался. С другой стороны пруда слабо доносились человеческие голоса – цыганский табор еще не спал. Вдруг из – за той берёзы, к которой был привязан жеребчик, вышла Рада. Удивился сильно Евсейка – как он её не увидел, когда привязывал коня. Не прилетела же она, как птица. Рада была одета, как всегда, в цветастое платье. Однако острые глаза Евсейки даже в темноте разглядели, что платье было новым. Он никогда его не видел.

– Ждёшь, Евсейка?

– Жду.

Они замолчали. Евсейка не знал, что надо делать в таких случаях. Это было его первое в жизни свидание с девушкой. Молчание нарушила Рада:

– Что, нравлюсь я тебе?

– Нравишься.

– Ну, так подойди поближе, обними меня.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.