(Сюжет начинает вырисовываться со слов первого героя действия. Это Захар Палыч)
З а х а р П а л ы ч ( расхаживая, читает вслух книгу). Есть ветхие опушки у старых провинциальных городов. Туда люди приходят жить прямо из природы. Появляется человек – с тем зорким и до грусти изможденным лицом, который все может починить и оборудовать, но сам прожил жизнь необорудованно. Любое изделие, от сковородки до будильника, не миновало на своем веку рук этого человека. Не отказывался он также подкидывать подметки, лить волчью дробь и штамповать поддельные медали для продажи на сельских старинных ярмарках. Себе же он никогда ничего не сделал – ни семьи, ни жилища. Летом жил он просто в природе, помещая инструмент в мешке, а мешком пользовался как подушкой – более для сохранности инструмента, чем для мягкости. От раннего солнца он спасался тем, что клал себе с вечера на глаза лопух. Зимой же он существовал на остатки летнего заработка, уплачивая церковному сторожу за квартиру тем, что звонил ночью часы. Его ничто особо не интересовало – ни люди, ни природа, – кроме всяких изделий. Поэтому к людям и полям он относился с равнодушной нежностью, не посягая на их интересы. В зимние вечера он иногда делал ненужные вещи: башни из проволок, корабли из кусков кровельного железа, клеил бумажные дирижабли и прочее – исключительно для собственного удовольствия. Часто он даже задерживал чей-нибудь случайный заказ – например, давали ему на кадку новые обручи подогнать, а он занимался устройством деревянных часов, думая, что они должны ходить без завода – от вращения Земли.
(Захар Палыч оставляет книгу и начинает мастерить деревянные часы. Подходит церковный сторож, рассматривает заделие Захара Палыча, ничего не понимает, берёт книгу, отыскивает пенсне и читает)
Ц е р к о в н ы й с т о р о ж. Церковному сторожу не нравились такие бесплатные занятия Захара Палыча.
(отрывает своё внимание от книги и говорит)
Ц е р к о в н ы й с т о р о ж (Захар Палычу). На старости лет ты побираться будешь, Захар Палыч! Кадка вон который день стоит, а ты о землю деревяшкой касаешься неведомо для чего.
З а х а р П а л ы ч. ( долго всматривается в сторожа, забирает у него книгу, пенсне и читает). Захар Павлович молчал: человеческое слово для него что лесной шум для жителя леса – его не слышишь. Сторож курил и спокойно глядел дальше – в бога, он от частых богослужений не верил, но знал наверное, что ничего у Захара Павловича не выйдет.
Ц е р к о в н ы й с т о р о ж. Люди давно на свете живут и уже все выдумали.
З а х а р П а л ы ч. Люди выдумали далеко не все, раз природное вещество живет нетронутое руками. (передаёт книгу сторожу)
Ц е р к о в н ы й с т о р о ж (откладывает книгу в сторону и рассказывает своими словами).
Через четыре года в пятый село наполовину уходило в шахты и города, а наполовину в леса – бывал неурожай. Издавна известно, что на лесных полянах даже в сухие годы хорошо вызревают травы, овощ и хлеб. Оставшаяся на месте половина деревни бросалась на эти поляны, чтобы уберечь свою зелень от моментального расхищения потоками жадных странников. Но на этот раз засуха повторилась и в следующем году. Деревня заперла свои хаты и вышла двумя отрядами на большак – один отряд пошел побираться к Киеву, другой – на Луганск на заработки; некоторые же повернули в лес и в заросшие балки, стали есть сырую траву, глину и кору и одичали. Ушли почти одни взрослые
– дети сами заранее умерли либо разбежались нищенствовать. Грудных же постепенно затомили сами матери-кормилицы, не давая досыта сосать.
З а х а р П а л ы ч (рассказывает). Была одна старуха – Игнатьевна, которая лечила от голода малолетних: она им давала грибной настойки пополам со сладкой травой, и дети мирно затихали с сухой пеной на губах.
(Меняется элемент декорации или просто поднимается штора; за ней сидит мать с ребёнком у колыбели, рядом стоит Игнатьевна)
Мать целовала ребенка в состарившийся морщинистый лобик и шептала.
М а т ь (ребёнку). Отмучился, родимый. Слава тебе, господи!
И г н а т ь е в н а. Преставился, тихий: лучше живого лежит, сейчас в раю ветры серебряные слушает…
З а х а р П а л ы ч. Мать любовалась своим ребенком, веря в облегчение его грустной доли.
М а т ь (Игнатьевне). Возьми себе мою старую юбку, Игнатьевна, – нечего больше дать. Спасибо тебе.
З а х а р П а л ы ч. Игнатьевна простирала юбку на свет и говорила.
И г н а т ь е в н а ( матери). Да ты поплачь, Митревна, немножко: так тебе полагается. А юбка твоя ношеная-переношеная, прибавь хоть платочек… ай утюжок подари…
(Захар Палыч находит старый утюжок в своём сундуке, отдаёт его Игнатьевне и делает женщинам и сторожу неопределённый знак рукой, мол, все свободны. Женщины и сторож остаются в прошлом)
З а х а р П а л ы ч (ищет книгу и читает текст о себе, тем временем сцена несколько видоизменяется. Что-то опять придумывается, подымается, что-то падает, но ничего не меняется). Захар Павлович остался в деревне один – ему нравилось безлюдье. Но жил он больше в лесу, в землянке с одним бобылем, питаясь наваром трав, пользу которых заранее изучил бобыль.
(Появляется бобыль)
Б о б ы л ь. Все время Захар Павлович работал, чтобы забывать голод, и приучился из дерева делать все то же, что раньше делал из металла. (Показывает на огромную, деревянную сковороду)
З а х а р П а л ы ч. Бобыль же всю жизнь ничего не делал – теперь тем более; до пятидесяти лет он только смотрел кругом – как и что – и ожидал, что выйдет, в конце концов, из общего беспокойства, чтобы сразу начать действовать после успокоения и выяснения мира; он совсем не был одержим жизнью, и рука его так и не поднялась ни на женский брак и ни на какое общеполезное деяние. Родившись, он удивился и так прожил до старости с голубыми глазами на моложавом лице.
Б о б ы л ь. Когда Захар Павлович делал дубовую сковородку, я поражался, что на ней все равно ничего нельзя изжарить. Но Захар Павлович наливал в деревянную сковородку воды и достигал на медленном огне того, что вода кипела, а сковородка не горела.
З а х а р П а л ы ч. Бобыль замирал от удивления!
Б о б ы л ь. Могучее дело. Куда ж тут, братцы, до всего дознаться!
З а х а р П а л ы ч . И у бобыля опускались руки от сокрушающих всеобщих тайн. Ни разу никто не объяснил бобылю простоты событий – или он сам был вконец бестолковый.
Б о б ы л ь. Действительно, когда Захар Павлович попробовал мне рассказать, отчего ветер дует, а не стоит на месте.
З а х а р П а л ы ч. Бобыль еще более удивился и ничего не понимал, хотя чувствовал происхождение ветра точно.
Б о б ы л ь. Да неужто? Скажи пожалуйста! Стало быть, от солнечного припеку? Милое дело!
З а х а р П а л ы ч. Захар Павлович объяснял, что припек дело не милое, а просто – жара.
Б о б ы л ь. Жара?!
З а х а р П а л ы ч. Удивлялся бобыль.
Б о б ы л ь. Ишь ты, ведьма какая!
З а х а р П а л ы ч. У бобыля только передвигалось удивление с одной вещи на другую, но в сознание ничего не превращалось. Вместо ума он жил чувством доверчивого уважения.
Б о б ы л ь. За лето Захар Павлович переделал из дерева все изделия, какие знал. Землянка и ее усадебное прилежащее место было уставлено предметами технического искусства Захара Павловича – полный комплект сельскохозяйственного инвентаря, машин, инструментов, предприятий и житейских приспособлений – все целиком из дерева. Странно, что ни одной вещи, повторявшей природу, не было: например, лошади, тыквы или еще чего…
З а х а р П а л ы ч. В августе бобыль пошел в тень, лег животом вниз и сказал.
Б о б ы л ь. Захар Павлович, я помираю, я вчера ящерицу съел…
Тебе два грибка принес, а себе ящерицу сжарил. Помахай мне лопухом по верхам – я ветер люблю.
З а х а р П а л ы ч (приносит воды, находит лопух, поит бобыля и обмахивает лопухом).
Ведь всё равно же не умрешь. Тебе только кажется.
Б о б ы л ь. Умру, ей-богу, умру, Захар Палыч. Нутре ничего не держит, во мне глист громадный живет, он мне всю кровь выпил… ( поворачивается навзничь). Как ты думаешь, бояться мне аль нет?
З а х а р П а л ы ч. Не бойся!
Б о б ы л ь. Положительно ответил Захар Павлович.
З а х а р П а л ы ч. Я бы сам хоть сейчас умер, да все, знаешь, занимаешься разными изделиями…
(появляется чтец, здесь и далее во всех эпизодах он оттеняет людские действия, как бы рисуя и вырисовывая их чувства или прошлое время. На нём длинная шинель нараспашку, ситцевая рубаха, галифе, на самих же ногах ничего нет. Он босой. Голова лысая. Рот щербатый, мало зубов. Глазницы глубокие. Глаза постоянно задумчивые или иронично-лукавые.)
Ч т е ц. Бобыль обрадовался сочувствию и к вечеру умер без испуга. Захар Павлович во время его смерти ходил купаться в ручей и застал бобыля уже мертвым, задохнувшимся собственной зеленой рвотой. Рвота была плотная и сухая, она тестом осела вокруг рта бобыля, и в ней действовали белые мелкокалиберные черви.
З а х а р П а л ы ч. Ночью Захар Павлович проснулся и слушал дождь: второй дождь с апреля месяца. Вот бы бобыль удивился, подумал Захар Павлович. Но бобыль мокнул один в темноте ровно льющихся с неба потоков и тихо опухал.
Ч т е ц. Сквозь сонный, безветренный дождь что-то глухо и грустно запело – так далеко, что там, где пело, наверно, не было дождя и был день. Захар Павлович сразу забыл бобыля, и дождь, и голод – и встал. Это гудела далекая машина, живой работающий паровоз. Захар Павлович вышел наружу и постоял во влаге теплого дождя, напевающего про мирную жизнь, про обширность долгой земли. Темные деревья дремали раскорячившись, объятые лаской спокойного дождя; им было так хорошо, что они изнемогали и пошевеливали ветками без всякого ветра.
З а х а р П а л ы ч. Захар Павлович не обратил внимания на отраду природы, его разволновал неизвестный смолкший паровоз. Когда он ложился обратно спать, он подумал, что дождь – и тот действует, а я сплю и прячусь в лесу напрасно: умер же бобыль, умрешь и ты; тот ни одного изделия за весь свой век не изготовил – все присматривался да приноравливался, всему удивлялся, в каждой простоте видел дивное дело и руки не мог ни на что поднять, чтобы чего-нибудь не испортить; только грибы рвал, и то находить их не умел; так и умер, ни в чем не повредив природы.
Ч т е ц. Утром было большое солнце, и лес пел всею гущей своего голоса, пропуская утренний ветер под исподнюю листву. Захар Павлович заметил не столько утро, сколько смену работников.
З а х а р П а л ы ч. Дождь уснул в почве, его заместило солнце; от солнца же поднялась суета ветра, взъерошились деревья, забормотали травы и кустарники и даже сам дождь, не отдохнув, снова вставал на ноги, разбуженный щекочущей теплотой, и собирал свое тело в облака.
Ч т е ц. Захар Павлович положил в мешок свои деревянные изделия – сколько их в нем уместилось – и пошел вдаль, по грибной бабьей тропинке. На бобыля он не посмотрел.
З а х а р П а л ы ч. Мертвые невзрачны…
Ч т е ц. Хотя Захар Павлович знал одного человека, рыбака с озера Мутево, который многих расспрашивал о смерти и тосковал от своего любопытства; этот рыбак больше всего любил рыбу, не как пищу, а как особое существо, наверное знающее тайну смерти. Он показывал глаза мертвых рыб Захару Павловичу и говорил.
Р ы б а к (Захар Палычу). Гляди – премудрость. Рыба между жизнью и смертью стоит, оттого она и немая и глядит без выражения; тело ведь и то думает, а рыба нет – она все уже знает.
Ч т е ц. Созерцая озеро годами, рыбак думал все об одном и том же – об интересе смерти.
Захар Павлович его отговаривал.
З а х а р П а л ы ч. Нет там ничего особого: так, что-нибудь тесное.
Ч т е ц. Через год рыбак не вытерпел и бросился с лодки в озеро, связав себе ноги веревкой, чтобы нечаянно не поплыть. Втайне он вообще не верил в смерть, главное, же, он хотел посмотреть – что там есть?
З а х а р П а л ы ч. Может быть, гораздо интересней, чем жить в селе или на берегу озера.
Ч т е ц. Рыбак видел смерть как другую губернию, которая расположена под небом, будто на дне прохладной воды, – и она его влекла.
З а х а р П а л ы ч. Некоторые мужики, которым рыбак говорил о своем намерении пожить в смерти и вернуться, отговаривали его, а другие соглашались с ним.
М у ж и к и. Что ж, испыток – не убыток, Митрий Иваныч. Пробуй, потом нам расскажешь.
З а х а р П а л ы ч. Дмитрий Иванович попробовал: его вытащили из озера через трое суток и похоронили у ограды на сельском погосте.
Ч т е ц. Сейчас Захар Павлович проходил мимо погоста и искал могилу рыбака в частоколе крестов. Над могилой рыбака не было креста: ни одно сердце он не огорчил своей смертью, ни одни уста его не понимали, потому что он умер не в силу немощи, а в силу своего любопытного разума.
З а х а р П а л ы ч. Жены у рыбака не осталось – он был вдовый, сын же был малолеток и жил у чужих людей. Захар Павлович приходил на похороны и вел сынишку рыбака за руку – ласковый и разумный такой мальчик, не то в мать, не то в отца. Где сейчас этот мальчик?
Ч т е ц. Наверно, умер первым в эти голодные годы, как круглый сирота.
( Что-то в очередной раз меняется. Появляются сын рыбака и люди с гробом. Мальчик держит за руку Захар Палыча. Люди ставят гроб поверх могилы на лопаты)
З а х а р П а л ы ч. За гробом отца мальчик шел без горя и пристойно.
С ы н р ы б а к а. Дядя Захар, это отец нарочно так улегся?
З а х а р П а л ы ч. Не нарочно, Саша, а сдуру – тебя теперь в убыток ввел. Не скоро ему рыбу ловить придется.
С ы н р ы б а к а. А чего тетки плачут?
З а х а р П а л ы ч. Потому что они хоньжи!
Ч т е ц. Когда гроб поставили у могильной ямы, никто не хотел прощаться с покойным. Захар Павлович стал на колени и притронулся к щетинистой свежей щеке рыбака, обмытой на озерном дне. Потом Захар Павлович сказал мальчику.
З а х а р П а л ы ч. Попрощайся с отцом – он мертвый на веки веков. Погляди на него – будешь вспоминать.
Ч т е ц. Мальчик прилег к телу отца, к старой его рубашке, от которой пахло родным живым потом, потому что рубашку надели для гроба
– отец утонул в другой. Мальчик пощупал руки, от них несло рыбной сыростью, на одном пальце было надето оловянное обручальное кольцо в честь забытой матери. Ребенок повернул голову к людям, испугался чужих и жалобно заплакал, ухватив рубашку отца в складки, как свою защиту; его горе было безмолвным, лишенным сознания остальной жизни и поэтому неутешным; он так грустил по мертвому отцу, что мертвый мог бы быть счастливым. И все люди у гроба тоже заплакали от жалости к мальчику и от того преждевременного сочувствия самим себе, что каждому придется умереть и так же быть оплаканным.
Захар Павлович, при всей своей скорби, помнил о дальнейшем.
З а х а р П а л ы ч. Будет тебе, Никифоровна, выть-то!
Ч т е ц. Сказал он одной бабке, плакавшей навзрыд и с поспешным причитанием.
З а х а р П а л ы ч. Не от горя, ведь, воешь, а чтоб по тебе поплакали, когда сама помрешь. Ты возьми-ка мальчишку к себе – у тебя все равно их шестеро, один фальшью какой-нибудь между всеми пропитается.
Ч т е ц. Никифоровна сразу пришла в свой бабий разум и осохла свирепым лицом
З а х а р П а л ы ч. Она плакала без слез, одними морщинами.
Н и к и ф о р о в н а. И то будто! Сказал тоже – фальшью какой-то пропитается! Это он сейчас такой, а дай возмужает – как почнет жрать да штаны трепать – не наготовишься!
З а х а р П а л ы ч. Взяла мальчика другая баба, Мавра Фетисовна Дванова, у которой было семеро детей. Ребенок дал ей руку, женщина утерла ему лицо юбкой, высморкала его нос и повела сироту в свою хату. Мальчик вспомнил про удочку, которую сделал ему отец, а он закинул ее в озеро и там позабыл. Теперь должно быть, уже поймалась рыба и ее можно съесть, чтобы чужие люди не ругали за ихнюю еду.
С ы н р ы б а к а. Тетя, у меня рыба поймалась в воде. Дай я пойду достану ее и буду есть, чтоб тебе меня не кормить.
Ч т е ц. Мавра Фетисовна нечаянно сморщила лицо, высморкала нос в кончик головного платка и не пустила руку мальчика.
З а х а р П а л ы ч. Захар Павлович задумался и хотел уйти в босяки, но остался на месте.
Ч т е ц. Его сильно тронуло горе и сиротство – от какой-то неизвестной открывшейся в груди совести; он хотел бы без отдыха идти по земле, встречать горе во всех селах и плакать над чужими гробами.
З а х а р П а л ы ч. Но его остановили очередные изделия: староста ему дал чинить стенные часы, а священник – настраивать рояль.
Ч т е ц. Захар Павлович сроду никакой музыки не слыхал – видел в уезде однажды граммофон, но его замучили мужики и он не играл.
З а х а р П а л ы ч. Граммофон стоял в трактире, у ящика были поломаны стенки, чтобы видеть обман и того, кто там поет, а в мембрану вдета штопальная игла. За настройкой рояля он просидел месяц, пробуя заунывные звуки и рассматривая механизм, вырабатывающий такую нежность.
Ч т е ц. Захар Павлович ударил по клавише – грустное пение поднималось и улетало.
З а х а р П а л ы ч. Захар Павлович смотрел вверх и ждал возвращения звука – слишком он хорош, чтобы бесследно растратиться.
Ч т е ц. Священнику надоело ждать настройки, и он сказал.
С в я щ е н н и к. Ты, дядюшка, напрасно тона не оглашай, ты старайся дело приурочить к концу и не вникай в смысл тебе непотребного.
З а х а р П а л ы ч. Захар Павлович обиделся до корней своего мастерства и сделал в механизме секрет, который устранить можно в одну секунду, но обнаружить без особого знания нельзя.
Ч т е ц. После поп еженедельно вызывал Захара Павловича: иди, друг, иди – опять тайнообразующая сила музыки пропала.
З а х а р П а л ы ч. Захар Павлович не для попа сделал секрет и не для того, чтобы самому часто ходить наслаждаться музыкой: его растрогало противоположное – как устроено то изделие, которое волнует любое сердце, которое делает человека добрым; для этого он и приладил свой секрет, способный вмешиваться в благозвучность и покрывать его завыванием.
Ч т е ц. Когда после десяти починок Захар Павлович понял тайну смешения звуков и устройство дрожащей главной доски, он вынул из рояля секрет и навсегда перестал интересоваться звуками.
З а х а р П а л ы ч. Теперь Захар Павлович на ходу вспоминал прошедшую жизнь и не сожалел о ней. Многие устройства и предметы он лично постиг в утекшие годы и мог их повторить в своих изделиях, если будет подходящий материал и инструменты. Шел он сквозь село ради встречи неизвестных машин и предметов, что за тою чертой, где могучее небо сходится с деревенскими неподвижными угодьями. Шел он туда с тем сердцем, с каким крестьяне ходят в Киев, когда в них иссякает вера и жизнь превращается в дожитие.
Ч т е ц. На сельских улицах пахло гарью – это лежала зола на дороге которую не разгребали куры, потому что их поели. Хаты стояли, полные бездетной тишины; одичалые, переросшие свою норму лопухи ожидали хозяев у ворот, на дорожках и на всех обжитых протоптанных местах, где ранее никакая трава не держалась, и покачивались, как будущие деревья. Плетни от безлюдья тоже зацвели: их обвили хмель и повитель, а некоторые колья и хворостины принялись и обещали стать рощей, если люди не вернутся. Дворовые колодцы осохли, туда свободно, переползая через сруб, бегали ящерицы отдыхать от зноя и размножаться. Захара Павловича еще немало удивило такое бессмысленное происшествие, что на полях хлеб давно умер, а на соломенных крышах изб зеленела рожь, овес, просо и шумела лебеда: они принялись из зерен в соломенных покрытиях. В село перебрались также полевые желто-зеленые птицы, живя прямо в горницах изб; воробьи же снимались с подножия тучами и выговаривали сквозь ветер крыльев свои хозяйские деловые песни.
Ч т е ц. Минуя село, Захар Павлович увидел лапоть.
З а х а р П а л ы ч. Лапоть тоже ожил без людей и нашел свою судьбу – он дал из себя отросток шелюги, а остальным телом гнил в прах и хранил тень под корешком будущего куста. Под лаптем была, наверное, почва посырее, потому что сквозь него тщились пролезть множество бледных травинок. Из всех деревенских вещей Захар Павлович особенно любил лапоть и подкову, а из устройств – колодцы. На трубе последней хаты сидела ласточка, которая от вида Захара Павловича влезла внутрь трубы и там, в тьме дымохода, обняла крыльями своих потомков.
Ч т е ц. Вправо осталась церковь, а за ней – чистое знаменитое поле, ровное, словно улегшийся ветер. Малый колокол – подголосок – начал звонить и отбил полдень: двенадцать раз. Повитель опутала храм и норовила добраться до креста. Могилы священников у стен церкви занесло бурьяном, и низкие кресты погибли в его чащах. Сторож, отделавшись, еще стоял у паперти, наблюдая ход лета; будильник его запутался в многолетнем счете времени, зато сторож от старости начал чуять время так же остро и точно, как горе и счастье; что бы он ни делал, даже когда спал (хотя в старости жизнь сильнее сна – она бдительна и ежеминутна), но истекал час, и сторож чувствовал какую-то тревогу или вожделение, тогда он бил часы и опять затихал.
З а х а р П а л ы ч (сторожу). Живой еще, дедушка? Для кого ты сутки считаешь?
Ч т е ц. Сторож хотел не отвечать: за семьдесят лет жизни он убедился, что половину дел исполнил зря, а три четверти всех слов сказал напрасно: от его забот не выжили ни дети, ни жена, а слова забылись, как посторонний шум.
С т о р о ж. Скажу этому человеку слово.
Ч т е ц. Судил себя сторож.
С т о р о ж. Человек пройдет версту и не оставит меня в вечной памяти своей: кто я ему – ни родитель, ни помощник!
З а х а р П а л ы ч (сторожу). Зря работаешь!
Ч т е ц. Сторож на эту глупость ответил.
С т о р о ж. Как так – зря? На моей памяти наша деревня десять раз выходила, а потом обратно селилась. И теперь возвернется: долго без человека нельзя.
З а х а р П а л ы ч. А звон твой для чего?
Ч т е ц. Сторож знал Захара Павловича как человека, который давал волю своим рукам для всякой работы, но не знавшего цену времени.
С т о р о ж. Вот тебе – звон для чего! Колоколом я время сокращаю и песни пою…
З а х а р П а л ы ч. Ну пой.
Ч т е ц. Сказал Захар Павлович и вышел вон из села. На отшибе съежилась хатка без двора, видно, кто-то наспех женился, поругался с отцом и выселился. Хата тоже стояла пустой, и внутри нее было жутко. Одно только на прощанье порадовало Захара Павловича – из трубы этой хаты вырос наружу подсолнух, – он уже возмужал и склонился на восход солнца зреющей головой. Дорога заросла сухими, обветшалыми от пыли травами. Когда Захар Павлович присаживался покурить, он видел на почве уютные леса, где трава была деревьями: целый маленький жилой мир со своими дорогами, своим теплом и полным оборудованием для ежедневных нужд мелких озабоченных тварей. Заглядевшись на муравьев, Захар Павлович держал их в голове еще версты четыре своего пути и наконец подумал.
З а х а р П а л ы ч (Захара Палычу). Дать бы нам муравьиный или комариный разум – враз бы можно жизнь безбедно наладить: эта мелочь – великие мастера дружной жизни; далеко человеку до умельца-муравья!
(в сюжете появляются русские городские окраины начала 20-ого века)
Ч т е ц. Появился Захар Павлович на опушке города, снял себе чулан у многодетного вдовца-столяра, вышел наружу и задумался: чем бы ему заняться? Пришел с работы столяр-хозяин и сел рядом с Захаром Павловичем.
З а х а р П а л ы ч (столяру). Сколько тебе за помещение платить?
С т о л я р. А ты чем занимаешься?
Ч т е ц. Столяр похрипел горлом, как бы желая смеяться; в голосе его слышна была безнадежность и то особое притерпевшееся отчаяние, которое бывает у кругом и навсегда огорченного человека.
С т о л я р. Ничем? Ну, живи так, пока мои ребята тебе голову не оторвали…
Ч т е ц. Это он сказал верно: в первую же ночь сыновья столяра – ребята от десяти до двадцати лет – облили спящего Захара Павловича своей мочой, а дверь чулана приперли рогачом. Но трудно было рассердить Захара Павловича, никогда не интересовавшегося людьми. Он знал, что есть машины и сложные мощные изделия, и по ним ценил благородство человека, а не по случайному хамству. И в самом деле, утром Захар Павлович видел, как старший сын столяра ловко и серьезно делал топорище.
З а х а р П а л ы ч. Значит – главное в нем не моча, а ручная умелость.
Ч т е ц. Через неделю Захар Павлович так заскорбел от безделья, что начал без спроса чинить дом столяра. Он перешил худые швы на крыше, сделал заново крыльцо в сенях и вычистил сажу из дымоходов. В вечернее время Захар Павлович тесал колышки.
С т о л я р. Что ты делаешь?
Ч т е ц. Спрашивал у него столяр, промокая усы хлебной коркой – он только что пообедал: ел картошку и огурцы.
З а х а р П а л ы ч. Может быть, на что сгодятся.
С т о л я р. Отвечал Захар Палыч.
Ч т е ц. Столяр жевал корку и думал.
С т о л я р. Годятся могилы огораживать! Мои ребята говели постом – все могилы на кладбище специально обгадили.
Ч т е ц. Тоска Захара Павловича была сильнее сознания бесполезности труда, и он продолжал тесать колья до полной ночной усталости. Без ремесла у Захара Павловича кровь от рук приливала к голове, и он начинал так глубоко думать о всем сразу, что у него выходил один бред, а в сердце поднимался тоскливый страх.
С т о л я р. Бродя днем по солнечному двору, он не мог превозмочь свою думу, что человек произошел из червя, червь же – это простая страшная трубка, у которой внутри ничего нет – одна пустая вонючая тьма.
З а х а р П а л ы ч. Наблюдая городские дома, Захар Павлович открыл, что они в точности похожи на закрытые гробы, и пугался ночевать в доме столяра.
Ч т е ц. Зверская работоспособная сила, не находя места, ела душу Захара Павловича, он не владел собой и мучился разнообразными чувствами, каких при работе у него никогда не появлялось. Он начал видеть сны.
З а х а р П а л ы ч. Будто умирает его отец – шахтер, а мать поливает его молоком из своей груди, чтобы он жил; но отец ей сердито говорит.
О т е ц З а х а р П а л ы ч а (жене). Дай хоть свободно помучиться, стерва.
Ч т е ц. Потом долго лежит и оттягивает смерть; мать стоит над ним и спрашивает.
М а т ь З а х а р П а л ы ч а (отцу). Скоро ты?
З а х а р П а л ы ч. Отец с ожесточением мученика плюет, ложится вниз лицом и напоминает.
О т е ц З а х а р П а л ы ч а (жене). Хорони меня в старых штанах, эти Захарке отдашь!
З а х а р П а л ы ч. Единственное, что радовало Захара Павловича, это сидеть на крыше и смотреть вдаль, где в двух верстах от города проходили иногда бешеные железнодорожные поезда. От вращения колес паровоза и его быстрого дыхания у Захара Павловича радостно зудело тело, а глаза взмокали легкими слезами от сочувствия паровозу.
Ч т е ц. Столяр смотрел-смотрел на своего квартиранта и начал его кормить бесплатно со своего стола. Сыновья столяра бросили в отдельную чашку Захара Павловича на первый раз соплей, но отец встал и с размаху, без всякого слова, выбил на скуле старшего сына бугор.
С т о л я р (Захар Палычу). Сам я человек как человек, но, понимаешь ты, такую сволочь нарожал, что, того и гляди, они меня кончат. Ты посмотри на Федьку! Сила – чертова: и где он себе ряшку налопал, сам не пойму – с малолетства на дешевых харчах сидят…
Ч т е ц. Начались первые дожди осени – без времени, без пользы: крестьяне давно пропали в чужих краях, а многие умерли на дорогах, не дойдя до шахт и до южного хлеба. Захар Павлович пошел со столяром на вокзал наниматься.
З а х а р П а л ы ч. У столяра там был знакомый машинист.
Ч т е ц. Машиниста они нашли в дежурке, где отсыпались паровозные бригады. Машинист сказал, что народу много, а работы нет; остатки ближних деревень целиком живут на вокзале и делают что попало за низкий расценок. Столяр вышел и принес бутылку водки и круг колбасы. Выпив водки, машинист рассказал Захару Павловичу и столяру про паровозную машину и тормоз Вестингауза.
М а ш и н и с т. Ты знаешь инерция какая на уклонах бывает при шестидесяти осях в составе?
З а х а р П а л ы ч. Возмущенный невежеством слушателей, говорил машинист и упруго показывал руками мощь инерции.
М а ш и н и с т. Ого! Откроешь тормозной кран – под тендером из-под колодок синее пламя бьет, вагоны в затылок прут, паровоз дует с закрытым паром – одним разбегом в трубу клокочет! Ух, едрит твою мать!.. Налей! Огурца зря не купил: колбаса желудок запаковывает…
Ч т е ц. Захар Павлович сидел и молчал: он заранее не верил, что поступит на паровозную работу – куда ж тут ему справиться после деревянных сковородок! От рассказов машиниста его интерес к механическим изделиям становился затаенней и грустней, как отказанная любовь.
М а ш и н и с т. А ты что заквок?
Ч т е ц. Заметил машинист скорбь Захара Павловича.
М а ш и н и с т. Приди завтра в депо, я с наставником поговорю, может, в обтирщики возьмут! Не робей, сукин сын, раз есть хочешь…
С т о л я р. Машинист остановился, не кончив какого-то слова: у него началась отрыжка.
М а ш и н и с т ( столяру). Но, дьявол: колбаса твоя задним ходом прет! За гривенник пуд, пищеброд, купил, лучше б я обтирочными концами закусил…
З а х а р П а л ы ч (машинисту). Но-о?..
М а ш и н и с т (Захар Палычу). Но-о…
Ч т е ц. Снова обратился Машинист к Захару Павловичу.
М а ш и н и с т. Паровоз мне делай под зеркало, чтоб я в майских перчатках мог любую часть щупать! Паровоз никакой пылинки не любит: машина, брат, это – барышня… Женщина уж не годится – с лишним отверстием машина не пойдет…
З а х а р П а л ы ч. Машинист понес в даль отвлеченных слов о каких-то женщинах.
Ч т е ц. Захар Павлович слушал-слушал и ничего не понимал: он не знал, что женщин можно любить особо и издали; он знал, что такому человеку следует жениться. С интересом можно говорить о сотворении мира и о незнакомых изделиях, но говорить о женщине, как и говорить о мужчинах, – непонятно и скучно.
З а х а р П а л ы ч. Имел когда-то Захар Павлович жену; она его любила, а он ее не обижал, но он не видел от нее слишком большой радости. Многими свойствами наделен человек; если страстно думать над ними, то можно ржать от восторга даже собственного ежесекундного дыхания. Но что тогда получится? Затея и игра в свое тело, а не серьезное внешнее существование.
Ч т е ц (назидательно). Захар Павлович сроду не уважал таких разговоров.
З а х а р П а л ы ч. Через час машинист вспомнил о своем дежурстве.
Ч т е ц. Захар Павлович и столяр проводили его до паровоза, который вышел из-под заправки.
З а х а р П а л ы ч. Машинист еще издали служебным басом крикнул своему помощнику.
М а ш и н и с т (помощнику). Как там пар?
П о м о щ н и к. Семь атмосфер.
М а ш и н и с т. Вода?
П о м о щ н и к. Нормальный уровень.
М а ш и н и с т. Топка?
П о м о щ н и к. Сифоню.
М а ш и н и с т. Отлично.
Ч т е ц. На другой день Захар Павлович пришел в депо. Машинист-Наставник, сомневающийся в живых людях старичок, долго всматривался в него. Он так больно и ревниво любил паровозы, что с ужасом глядел, когда они едут. Если б его воля была, он все паровозы поставил бы на вечный покой, чтоб они не увечились грубыми руками невежд. Он считал, что людей много, машин мало; люди – живые и сами за себя постоят, а машина – нежное, беззащитное, ломкое существо: чтоб на ней ездить исправно, нужно сначала жену бросить, все заботы из головы выкинуть, свой хлеб в олеонафт макать – вот тогда человека можно подпустить к машине, и то через десять лет терпения!
З а х а р П а л ы ч. Наставник изучал Захара Павловича и мучился: холуй, наверное, – где пальцем надо нажать, он, скотина, кувалдой саданет, где еле-еле следует стеклышко на манометре протереть, он так надавит, что весь прибор с трубкой сорвет, – разве ж допустимо к механизму пахаря допускать?!
Н а с т а в н и к. Боже мой, боже мой.
Ч т е ц. Молча, но сердечно сердился наставник,.
Н а с т а в н и к. Где вы, старинные механики, помощники, кочегары, обтирщики? Бывало, близ паровоза люди трепетали, а теперь каждый думает, что он умней машины! Сволочи, святотатцы, мерзавцы, холуи чертовы! По правилу, надо бы сейчас же остановить движение! Какие нынче механики? Это крушение, а не люди! Это бродяги, наездники, лихачи – им болта в руки давать нельзя, а они уже регулятором орудуют! Я, бывало, когда что чуть стукнет лишнее в паровозе на ходу, что-нибудь только запоет в ведущем механизме – так я концом ногтя не сходя с места чувствую, дрожу весь от страдания, на первой же остановке губами дефект найду, вылижу, высосу, кровью смажу, а втемную не поеду… а этот изо ржи да прямо в паровоз хочет!
(обращаясь к Захару Палычу)
Иди домой – рожу сначала умой, потом к паровозу подходи.
Ч т е ц. Умывшись, на вторые сутки Захар Павлович явился снова. Наставник лежал под паровозом и осторожно трогал рессоры, легонько постукивая по ним молоточком и прикладываясь ухом к позванивавшему железу.
Н а с т а в н и к. Мотя! Подтяни здесь гаечку на полниточки!
Ч т е ц. Мотя тронул гайку разводным ключом на полповорота.
З а х а р П а л ы ч. Наставник вдруг так обиделся, что Захару Павловичу его жалко стало.
Н а с т а в н и к. Мо-тю-шка!
З а х а р П а л ы ч. С тихой угнетенной грустью сказал наставник, но поскрипывая зубами….
Н а с т а в н и к. Что ты наделал, сволочь проклятая? Ведь я тебе что сказал: гайку!! Какую гайку? Основную! а ты контргайку мне свернул и с толку меня сбил! а ты контргайку мне осаживаешь! а ты опять-таки контргайку мне трогаешь! Ну, что мне с вами делать, звери вы проклятые? Иди прочь, скотина!
З а х а р П а л ы ч. Давайте я, господин механик, контргайку обратно на полповорота отдам, а основную на полнитки прижму!
Ч т е ц. Наставник отозвался растроганным мирным голосом, оценив сочувствие к своей правоте постороннего человека.
Н а с т а в н и к. А? Ты заметил, да? Он же, он же… лесоруб, а не слесарь! Он же гайку, гайку по имени не знает! а? Ну что ты будешь делать? Он тут с паровозом как с бабой обращается, как со шлюхой с какой! Господи боже мой!.. Ну, пойди, пойди сюда – поставь мне гаечку по-моему…
Ч т е ц. Захар Павлович подлез под паровоз и сделал все точно и как надо. Затем наставник до вечера занимался паровозами и ссорами с машинистами. Когда зажгли свет, Захар Павлович напомнил наставнику о себе. Тот снова остановился перед ним и думал свои мысли.
Н а с т а в н и к. Отец машины – рычаг, а мать – наклонная плоскость…
З а х а р П а л ы ч. Ласково проговорил наставник, вспоминая что-то задушевное, что давало ему покой по ночам.
Н а с т а в н и к. Попробуй завтра топки чистить – приди вовремя. Но не знаю, не обещаю – попробуем, посмотрим… Это слишком сурьезное дело! Понимаешь: топка! Не что-нибудь, а – топка!.. Ну, иди, иди прочь!
Ч т е ц. Еще одну ночь проспал Захар Павлович в чулане у столяра, а на заре, за три часа до начала работы, пришел в депо. Лежали обкатанные рельсы, стояли товарные вагоны с надписями дальних стран: Закаспийские, Закавказские, Уссурийские железные дороги. Особые странные люди ходили по путям: умные и сосредоточенные – стрелочники, машинисты, осмотрщики и прочие. Кругом были здания, машины, изделия и устройства.
З а х а р П а л ы ч. Захару Павловичу представился новый искусный мир – такой давно любимый, будто всегда знакомый, – и он решил навеки удержаться в нем.
