(Эпизод начинается с описания жизни семьи, в которую попал сын рыбака Саша.)

Ч т е ц. За год до недорода Мавра Фетисовна забеременела семнадцатый раз. Ее мужик, Прохор Абрамович Дванов, обрадовался меньше, чем полагается. Созерцая ежедневно поля, звезды, огромный текущий воздух, он говорил себе.

П р о х о р  О б р а м о в и ч. На всех хватит!

Ч т е ц. И жил спокойно в своей хате, кишащей мелкими людьми – его потомством. Хотя жена родила шестнадцать человек, но уцелело семеро, а восьмым был приемыш – сын утонувшего по своему желанию рыбака. Когда жена за руку привела сироту, Прохор Абрамович ничего против не сказал.

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Ну, что ж: чем ребят гуще, тем старикам помирать надежней… Покорми его, Мавруша!

Ч т е ц. Сирота поел хлеба с молоком, потом отодвинулся и зажмурился от чужих людей. Мавра Фетисовна поглядела на него и вздохнула.

М а в р а  Ф е т и с о в н а. Новое сокрушение господь послал… Помрет недоростком, должно быть: глазами не живуч, только хлеб будет есть напрасно…

Ч т е ц. Но мальчик не умирал два года и даже ни разу не болел. Ел он мало, и Мавра Фетисовна смирилась с сиротой.

М а в р а  Ф е т и с о в н а. Ешь, ешь, родимый, у нас не возьмешь – у других не схватишь.

Ч т е ц. Прохор Абрамович давно оробел от нужды и детей и ни на что не обращал глубокого внимания – болеют ли дети или рождаются новые, плохой ли урожай или терпимый, – и поэтому он всем казался добрым человеком. Лишь почти ежегодная беременность жены его немного радовала: дети были его единственным чувством прочности своей жизни – они мягкими маленькими руками заставляли его пахать, заниматься домоводством и всячески заботиться. Он ходил, жил и трудился как сонный, не имея избыточной энергии для внутреннего счастья и ничего не зная вполне определенно. Богу Прохор Абрамович молился, но сердечного расположения к нему не чувствовал; страсти молодости, вроде любви к женщинам, желания хорошей пищи и прочее, – в нем не продолжались, потому что жена была некрасива, а пища однообразна и непитательна из года в год. Умножение детей уменьшало в Прохоре Абрамовиче интерес к себе; ему от этого становилось как-то прохладней и легче. Чем дальше жил Прохор Абрамович, тем все терпеливей и безотчетней относился ко всем деревенским событиям. Если б все дети Прохора Абрамовича умерли в одни сутки, он на другие сутки набрал бы себе столько же приемышей, а если бы и приемыши погибли, Прохор Абрамович моментально бросил бы свою земледельческую судьбу, отпустил бы жену на волю, а сам вышел босым неизвестно куда – туда, куда всех людей тянет, где сердцу, может быть, так же грустно, но хоть ногам отрадно.

Семнадцатая беременность жены огорчила Прохора Абрамовича по хозяйственным соображениям: в эту осень меньше родилось детей в деревне, чем в прошлую, а главное – не родила тетка Марья, рожавшая двадцать лет ежегодно, за вычетом тех лет, которые наступали перед засухой. Это приметила вся деревня, и, если тетка Марья ходила порожняя, мужики говорили.

М у ж и к и (между собой).Ну, Марья нынче девкой ходит – летом голод будет.

Ч т е ц.  В этот год Марья тоже ходила худой и свободной.

(Появляется порожняя Марья Матвеевна и прохожие мужики)

П р о х о ж и е  м у ж и к и. Паруешь, Марь Матвевна?

Ч т е ц. С уважением спрашивали ее прохожие мужики.

М а р ь я  М а т в е в н а. А что ж!

Ч т е ц. Говорила Марья и с непривычки стыдилась своего холостого положения.

П р о х о ж и е   м у ж и к и. Ну ничего… глядишь, опять скоро сына почнешь: ты на это ухватлива…

М а р ь я  М а т в е в н а. А чего ж зря-то жить! Лишь бы хлеб был.

П р о х о ж и е  м у ж и к и. Это-то хоть верно. Бабе родить не трудно, да хлеб за ней не поспевает… Да ты-то ведьма: ты свою пору знаешь…

Ч т е ц. Прохор Абрамович сказал жене, что она отяжелела безо времени.

М а р ь я  М а т в е в н а. И-их, Проша, я рожу, я и с сумой для них пойду – не ты ведь!

Ч т е ц. Прохор Абрамович умолк на долгое время. Настал декабрь, а снегу не было – озимые вымерзали.

Мавра Фетисовна родила двоешек.

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Снеслась? Ну и слава богу: что ж теперь делать-то! Должно, эти будут живучие – морщинки на лбу и ручки кулаками.

Ч т е ц. Приемыш стоял тут же и глядел на непонятное с искаженным постаревшим лицом. В нем поднялась едкая теплота позора за взрослых, он сразу потерял любовь к ним и почувствовал свое одиночество – ему захотелось убежать и спрятаться в овраг. Так же ему было одиноко, скучно и страшно, когда он увидел склещенных собак – он тогда два дня не ел, а всех собак разлюбил навсегда. У кровати роженицы пахло говядиной и сырым молочным телком, а сама Мавра Фетисовна ничего не чуяла от слабости, ей было душно под разноцветным лоскутным одеялом – она обнажила полную ногу в морщинах старости и материнского жира; на ноге были видны желтые пятна каких-то омертвелых страданий и синие толстые жилы с окоченевшей кровью, туго разросшиеся под кожей и готовые ее разорвать, чтобы выйти наружу; по одной жиле, похожей на дерево, можно чувствовать, как бьется где-то сердце, с усилием прогоняя кровь сквозь узкие обвалившиеся ущелья тела.

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Что, Саш, загляделся? Два братца тебе родилось. Отрежь себе хлеба ломоть и ступай бегать – нынче потеплело…

Ч т е ц. Саша ушел, не взяв хлеба. Мавра Фетисовна открыла белые жидкие глаза и позвала мужа.

М а в р а  Ф е т и с о в н а. Проша! С сиротой – десять у нас, а ты двенадцатый…

Ч т е ц. Прохор Абрамович и сам знал счет.

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Пускай живут – на лишний рот лишний хлеб растет.

М а в р а  Ф е т и с о в н а. Люди говорят, голод будет – не дай бог страсти такой: куда нам деваться с грудными да малолетними?

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Не будет голода. Озимые не удадутся, на яровых возьмем.

Ч т е ц. Озимые и взаправду не удались: они подмерзли еще с осени, а весной окончательно задохнулись под полевою наледью. Яровые то пугали, то радовали, но кое-как дозрели, подарив по десяти пудов с десятины. Старшему сыну Прохора Абрамовича было лет одиннадцать и почти столько же приемышу: кто-то один должен идти побираться, чтобы носить семье помощь хлебными сухарями. Прохор Абрамович молчал: своего послать жалко, а сироту – стыдно.

М а в р а  Ф е т и с о в н а. Что ж ты молчишь-то сидишь?

Ч т е ц. Озлобилась Мавра Фетисовна.

М а в р а  Ф е т и с о в н а. Агапка семилетнего отправила, Мишка Дувакин девчонку снарядил, а ты все сидишь, идол беззаботный! Пшена-то до рождества не хватит, а хлеба со Спаса не видим!.

Ч т е ц. Весь вечер Прохор Абрамович шил удобный и уемистый мешок из старого рядна. Раза два он подзывал Сашу и примеривал к его плечам.

П р о х о р  А б р а м о в и ч (Саше). Ничего? Тут не тянет?

С а ш а  Д в а н о в. Ничего.

Ч т е ц. Семилетний Прошка сидел рядом с отцом и вдевал суровую нитку в иглу, когда она выскакивала, так как сам отец видел неясно.

П р о ш к а. Папаньк, завтра Сашку побираться прогонишь?

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Чего ты болтаешь сидишь? Вот ты подрастешь – сам попобираешься.

П р о ш к а. Я не пойду, я воровать буду. Помнишь, ты говорил, кобылу у дяди Гришки свели? Они свели, им хорошо, а дядя Гришка мерина опять купил. А я вырасту – украду мерина.

Ч т е ц. На ночь Мавра Фетисовна накормила Сашу лучше своих кровных детей – дала ему отдельно, после всех, каши с маслом и молока, сколько попьет. Прохор Абрамович принес из риги жердь, и, когда все спали, он выделал из нее дорожный посошок. Саша не спал и слушал, как Прохор Абрамович строгает палку хлебным ножом. Прошка сопел и ежился от таракана, бродившего у него по шее. Саша снял таракана, но побоялся его убить и бросил с печки на пол.

П р о х о р  А б р а м о в и ч (Саше). Ты, Саш, не спишь? Спи себе, чего ж ты!

Ч т е ц. Дети просыпались рано, они начинали драться друг с другом в темноте, когда петухи еще дремали, а старики просыпались только по второму разу и чесали пролежни. Ни один запор еще не скрипел на деревне, и ничто не верещало в полях. В такой час Прохор Абрамович вывел приемыша за околицу. Мальчик шел сонный, доверчиво ухватив руку Прохора Абрамовича. Было сыро и прохладно; сторож в церкви звонил часы, и от грустного гула колокола мальчик заволновался. Прохор Абрамович наклонился к сироте.

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Саша, ты погляди туда. Вон, видишь, дорога из деревни на гору пошла – ты все так иди и иди по ней. Увидишь потом громадную деревню и каланчу на бугре – ты не пугайся, а ступай прямо, это тебе повстречается город – а там много хлеба на ссыпках. Как наберешь полную сумку – приходи домой отдыхать… Ну, прощай, сынок ты мой!

Ч т е ц. Саша держал руку Прохора Абрамовича и глядел в серую утреннюю скудость полевой осени.

С а ш а. Там дожди были?

Ч т е ц. Спросил Саша о далеком городе.

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Сильные!

Ч т е ц. Тогда мальчик оставил руку и, не взглянув на Прохора Абрамовича, тихо тронулся один – с сумкой и палкой, разглядывая дорогу на гору, чтобы не потерять своего направления. Мальчик скрылся за церковью и кладбищем, и его долго не было видно. Прохор Абрамович стоял на одном месте и ждал, когда мальчик покажется на той стороне лощины. Одинокие воробьи спозаранку копались на дороге и, видимо, зябли.

П р о х о р  А б р а м о в и ч (глядя на птиц). Тоже сироты, кто ж им кинет чего!

Ч т е ц. Саша вошел на кладбище не сознавая, чего ему хочется. В первый раз он подумал сейчас про себя и тронул свою грудь.

С а ш а.  Вот тут я, – а всюду чужое.

Ч т е ц.  И непохожее на него. Дом, в котором он жил, где любил Прохора Абрамовича, Мавру Фетисовну и Прошку, оказался не его домом – его вывели оттуда утром на прохладную дорогу. В полудетской грустной душе, не разбавленной успокаивающей водой сознания, сжалась полная давящая обида – он чувствовал ее до горла.

Кладбище было укрыто умершими листьями, по их покою всякие ноги сразу затихали и ступали мирно.

С а ш а. Всюду стояли крестьянские кресты, многие без имени и без памяти о покойном.

Ч т е ц. Сашу заинтересовали те кресты, которые были самые ветхие и тоже собирались упасть и умереть в земле.

С а ш а. Могилы без крестов были еще лучше – в их глубине лежали люди, ставшие навеки сиротами: у них тоже умерли матери, а отцы у некоторых утонули в реках и озерах.

Ч т е ц. Могильный бугор отца Саши почти растоптался – через него лежала тропинка, по которой носили новые гробы в глушь кладбища. Близко и терпеливо лежал отец, не жалуясь, что ему так худо и жутко на зиму оставаться одному. Что там есть? Там плохо, там тихо и тесно, оттуда не видно мальчика с палкой и нищей сумой.

С а ш а (могилке). Папа, меня прогнали побираться, я теперь скоро умру к тебе – тебе там ведь скучно одному, и мне скучно.

Ч т е ц. Мальчик положил свой посошок на могилу и заложил его листьями, чтобы он хранился и ждал его.

(отдалённо звучит музыка)

С а ш а. Саша решил скоро прийти из города, как только наберет полную сумку хлебных корок; тогда он выроет себе землянку рядом с могилой отца и будет там жить, раз у него нету дома.

Ч т е ц. Прохор Абрамович уже заждался приемыша и хотел уходить. Но Саша перешел через протоки балочных ручьев и стал подниматься по глинистому взгорью.

С а ш а. Он шел медленно и уже устало, зато радовался, что у него скоро будет свой дом и свой отец; пусть отец лежит мертвый и ничего не говорит, но он всегда будет лежать близко, на нем рубашка в теплом поту, у него руки, обнимавшие Сашу в их сне вдвоем на берегу озера; пусть отец мертвый, но он целый, одинаковый и такой же.

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Куда ж у него палка делась?

Ч т е ц. Гадал Прохор Абрамович. Утро отсырело, мальчик одолевал скользкий подъем, припадая к нему руками.

С а ш а. Сумка болталась широко и просторно, как чужая одежда.

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Ишь ты, сшил я ее как: не по нищему, а по жадности,

Ч т е ц.  Поздно упрекал себя Прохор Абрамович.

П р о х о р  А б р а м о в и ч. С хлебом он и не донесет ее… Да теперь все равно: пускай – как-нибудь…

Ч т е ц. На высоте перелома дороги на ту, невидимую, сторону поля мальчик остановился. В рассвете будущего дня, на черте сельского горизонта, он стоял над кажущимся глубоким провалом, на берегу небесного озера. Саша испуганно глядел в пустоту степи; высота, даль, мертвая земля – были влажными и большими, поэтому все казалось чужим и страшным.

Но Саше дорого было уцелеть и вернуться в низину села на кладбище – там отец.

С а ш а. Там тесно и все – маленькое, грустное и укрытое землею и деревьями от ветра.

Ч т е ц. Поэтому он пошел в город за хлебными корками.

Прохору Абрамовичу жалко стало сироту, который скрывался сейчас за спуск дороги.

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Ослабнет мальчик от ветра, ляжет в межевую яму и скончается – белый свет не семейная изба.

Ч т е ц. Прохор Абрамович захотел догнать и вернуть сироту, чтобы умереть всем в куче и в покое, но дома были собственные дети, баба и последние остатки яровых хлебов.

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Все мы хамы и негодяи!

Ч т е ц. Правильно определил себя Прохор Абрамович.

И от этой правильности ему полегчало.

В хате он молча скучал целые сутки, занявшись ненужным делом – резьбой по дереву.

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Он всегда при тяжелой беде отвлекался вырезыванием ельника или несуществующих лесов по дереву.

П р о ш к а. Дальше его искусство не развивалось, потому что нож был туп.

Ч т е ц. Мавра Фетисовна плакала с перерывами об ушедшем приемыше. У нее умерло восемь человек детей – и по каждому она плакала у печки по трое суток с перерывами. Это было для нее то же, что резьба по дереву для Прохора Абрамовича.

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Прохор Абрамович уже вперед знал, сколько еще времени осталось Мавре Фетисовне плакать, а ему резать неровное дерево: полтора дня.

Ч т е ц. Малой Прошка глядел-глядел и заревновал родителей.

П р о ш к а. Чего плачете, Сашка сам вернется. Ты б, отец, лучше валенки мне скатал – тебе Сашка не сын, а сирота. А ты все ножик сидишь тупишь, старый человек.

М а в р а  Ф е т и с о в н а. Мои милые!

Ч т е ц. В удивлении остановилась плакать Мавра Фетисовна.

М а в р а  Ф е т и с о в н а. Он как большой балакает – сам гнида, а уж отцу попрек нашел!

Ч т е ц. Но Прошка был прав: сирота вернулся через две недели. Он так много принес хлебных корок и сухих булок, будто сам ничего не ел. Из того, что он принес, ему тоже ничего не пришлось попробовать, потому что к вечеру Саша лег на печку и не мог согреться – всю его теплоту из него выдули дорожные ветры. В своем забытьи он бормотал о палке в листьях и об отце: чтоб отец берег палку и ждал его на озере в землянке, где растут и падают кресты.  Через три недели, когда приемыш выздоровел, Прохор Абрамович взял кнут и пешком пошел в город – стоять на площадях и наниматься на работу. Прошка два раза ходил следом за Сашей на кладбище. Он увидел, что сирота сам себе руками роет могилу и не может вырыть глубоко. Тогда он принес сироте отцовскую лопату и сказал, что лопатой рыть легче – все мужики ею роют.

П р о ш к а. Тебя все едино прогонят со двора, отец с осени ничего не сеял, а мамка летом снесется – теперь кабы троих не родила. Верно тебе говорю!

Ч т е ц. Саша брал лопату, но она была ему не под рост, и он скоро слабел от работы. Прошка стоял, стыл от редких капель едкого позднего дождя и советовал.

П р о ш к а. Широко не рой – гроб покупать не на что, так ляжешь. Скорей управляйся, а то мамка родит, а ты лишний рот будешь.

С а ш а. Я землянку вырою и жить тут буду.

П р о ш к а. Без наших харчей?

С а ш а. Ну да – безо всего. Купырей летом нарву и буду себе есть.

П р о ш к а. Тогда живи.

Ч т е ц. Успокоился Прошка.

П р о ш к а. А к нам побираться не ходи: нечего подавать.

(сюжет с детей переходит на взрослых)

Ч т е ц. Прохор Абрамович заработал в городе пять пудов муки, приехал на чужой подводе и лег на печку.

Когда половину муки съели, Прошка уже думал, что дальше будет.

П р о ш к а. Лежень!

Ч т е ц. Сказал он однажды на отца, глядевшего с печки на одинаково кричавших двойняшек.

П р о ш к а. Муку слопаем, а потом с голоду помирать! Нарожал нас – корми теперь!

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Вот остаток от чертей-то!

Ч т е ц. Поругался сверху Прохор Абрамович.

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Тебе бы вот отцом-то надо быть, а не мне, мокрый подхлюсток!

Ч т е ц. Прошка сидел с большой досужестью на лице, думая, как надо сделаться отцом. Он уже знал, что дети выходят из мамкиного живота – у нее весь живот в рубцах и морщинах, – но тогда откуда сироты? Прошка два раза видел по ночам, когда просыпался, что это сам отец наминает мамке живот, а потом живот пухнет и рожаются дети-нахлебники. Про это он тоже напомнил отцу.

П р о ш к а. А ты не ложись на мать – лежи рядом и спи. Вон у бабки у Парашки ни одного малого нету – ей дед Федот не мял живота…

Ч т е ц. Прохор Абрамович слез с печки, обул валенки и поискал чего-то. В хате не было ничего лишнего, тогда Прохор Абрамович взял веник и хлестнул им по лицу Прошки. Прошка не закричал, а сразу лег на лавку вниз лицом. Прохор Абрамович молча начал пороть его, стараясь накопить в себе злобу.

П р о ш к а. Не больно, не больно, все равно не больно!

Ч т е ц. Говорил Прошка, не показывая лица.

П р о х о р  А б р а м о в и ч. После порки Прошка поднялся и без передышки сказал.

П р о ш к а. Тогда прогони Сашку, чтобы лишнего рта не было.

Ч т е ц. Прохор Абрамович измучился больше Прошки и понуро сидел у люльки с замолкшими двойняшками. Он выдрал Прошку за то, что Прошка был прав: Мавра Фетисовна снова затяжелела, озимых же сеять было нечем.

Прохор Абрамович жил на свете, как живут травы на дне лощины: на них сверху весной рушатся талые воды, летом – ливни, в ветер – песок и пыль, зимой их тяжело и душно захлобучивает снег; всегда и ежеминутно они живут под ударами и навалом тяжестей, поэтому травы в лощинах растут горбатыми, готовыми склониться и пропустить через себя беду. Так же наваливались дети на Прохора Абрамовича – труднее, чем самому родиться, и чаще, чем урожай. Если б поле рожало, как жена, а жена не спешила со своим плодородием, Прохор Абрамович давно был бы сытым и довольным хозяином. Но всю жизнь ручьем шли дети и, как ил лощину, погребли душу Прохора Абрамовича под глиняными наносами забот, – от этого Прохор Абрамович почти не ощущал своей жизни и личных интересов; бездетные же свободные люди называли такое забвенное состояние Прохора Абрамовича – ленью.

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Прош, а Прош!

Ч т е ц. Позвал сына Прохор Абрамович.

П р о ш к а. Чего тебе?

Ч т е ц. Угрюмо сказал Прошка.

П р о ш к а. Сам бьешь, а потом Прошей зовешь…

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Прош, сбегай к тетке Марье, погляди, у ней живот вспух аль худой. Чтой-то я давно не встречал ее, либо захворала она?!

Ч т е ц. Прошка был не обидчив и ради своей семьи деловит.

П р о ш к а. Мне бы отцом-то быть, а тебе – Прошкой.

Ч т е ц. Оскорбил отца Прошка.

П р о ш к а. Чего ей в живот глядеть: озимых не сеял – все одно голода жди.

Ч т е ц. Одев материну шушунку, Прошка продолжал хозяйственно бурчать.

П р о ш к а. Брешут мужики. Летось тетка Марья была порожняя, а дожжи были. Вот она и промахнулась – ей бы рожать нахлебника, а она нет.

П р о х о р  А б р а м о в и ч. Озими вымерзли, она чуяла.

Ч т е ц. Негромко сказал отец.

П р о ш к а. Все детенки матерей сосуть, хлеба ничуть не едят. А матерь пускай яровыми кормится… Не пойду я к Марье твоей – будет у нее пузо, ты тогда с печки не слезешь: скажешь – будут травы и яровые хороши. А нам голодать неохота: нарожал нас с мамкой!

Ч т е ц. Прохор Абрамович молчал. Саша тоже никогда не говорил, когда его не спрашивали. Даже Прохор Абрамович, сам похожий против Прошки на сироту в своем доме, не знал, какой из себя Саша: добрый или нет; ходить побираться он мог от испуга, а что сам думает – не говорит. Саша же думал мало, потому что считал всех взрослых людей и ребят умнее себя и поэтому боялся их. Больше Прохора Абрамовича он пугался Прошку, который каждую крошку считает и не любит никого за своим двором.

(сюжет меняет горбун)

Ч т е ц. Отклячив зад, касаясь травы длинными губительными руками, ходил по селу горбатый человек – Петр Федорович Кондаев. У него давно не было болей в пояснице – стало быть, перемены погоды не предвиделось. В тот год рано созрело солнце на небе: в конце апреля оно уже грело, как в глубоком июле. Мужики затихли, чуя ногами сухую почву, а остальным телом – прочно успокоившееся пространство смертельной жары. Ребятишки наблюдали горизонты, чтобы вовремя заметить выход дождливой тучи. Но на полевых дорогах поднимались вихревые столбы пыли, и сквозь них проезжали телеги из чужих деревень. Кондаев шел среди улицы на ту сторону села, где жила его душевная забота – полудевушка Настя пятнадцати лет. Он любил ее тем местом, которое у него часто болело и было чувствительно, как сердце у прямых людей, – поясницей, коренным сломом своего горба. Кондаев видел в засухе удовольствие и надеялся на лучшее. Руки его были постоянно в желтизне и зелени – он ими губил травы на ходу и растирал их в пальцах. Он радовался голоду, который выгонит всех красивых мужиков далеко на заработки, и многие из них умрут, освободив женщин для Кондаева. Под напряженным солнцем, заставлявшим почву гореть и дымить пылью, Кондаев улыбался. Каждое утро он мылся в пруду и ласкал горб ухватистыми надежными руками, способными на неутомимые объятия будущей жены.

К о н д а е в. Ничего…

Ч т е ц. Довольствовался сам собою Кондаев.

К о н д а е в. Мужики тронутся, бабы останутся. Кто меня покушает, тот век не забудет – я ж сухой бык…

Ч т е ц. Кондаев гремел породистыми, длинно отросшими руками и воображал, что держит в них Настю. Он даже удивлялся, почему в Насте – в такой слабости ее тела – живет тайная могучая прелесть. От одной думы о ней он вздувался кровью и делался твердым. Чтобы избавиться от притяжения и ощутительности своего воображения, он плыл по пруду и набирал внутрь столько воды, словно в теле его была пещера, а потом выхлестывал воду обратно вместе со слюной любовной сладости. Возвращаясь домой, Кондаев каждому встречному мужику советовал уходить на заработки.

К о н д а е в. Город как крепость. Там всего вполне достаточно, а у нас солнце стоит и будет стоять в упор – какой же тебе урожай! Ты опомнись!

В с т р е ч н ы й  м у ж и к. А ты как же, Петр Федорович?

Ч т е ц. Спрашивал встречный мужик про чужую судьбу, чтобы и себе найти ход.

К о н д а е в. Я калека.

Ч т е ц. Сообщал Кондаев.

К о н д а е в. Я одной жалостью смело могу прожить. А вот ты свою бабу уморишь, желвак-человек! Шел бы в отход, а ей хлеб подводами отправлял – прибыльное дело!

Ч т е ц. Да, пожалуй, что так и придется,  нехотя вздыхал встречный, а сам надеялся, что как-нибудь дома проживет: капусткой, ягодой, грибками, разной травкой, а там – видно будет. Кондаев любил старые плетни, ущелья умерших пней, всякую ветхость, хилость и покорную, еле живую теплоту. Тихое зло его похоти в этих одиноких местах находило свою отраду. Он бы хотел всю деревню затомить до безмолвного, усталого состояния, чтобы без препятствия обнимать бессильные живые существа. В тишине утренних теней Кондаев лежал и предвидел полуразрушенные деревни, заросшие улицы и тонкую почерневшую Настю, бредящую от голода, в колкой иссохшей соломе. От одного вида жизни, будь она в травинке или в девушке, Кондаев приходил в тихую ревнивую свирепость; если то была трава, он ее до смерти сминал в своих беспощадных любовных руках, чувствующих любую живую вещь так же жутко и жадно, как девственность женщины; если же то была баба или девушка, Кондаев вперед и навеки ненавидел ее отца, мужа, братьев, будущего жениха и желал им погибнуть или отойти на заработки.

Второй голодный год поэтому сильно обнадеживал Кондаева – он считал, что скоро один останется в деревне и тогда залютует над бабами по-своему.

С а ш а. От зноя не только растения, но даже хаты и колья в плетнях быстро приходили в старость.

Ч т е ц. Это заметил Саша еще в прошлое лето. Утром он видел прозрачные мирные зори и вспоминал отца и раннее детство на берегу озера Мутево. Под колокол ранней обедни поднималось солнце и в скорое время превращало всю землю и деревню в старость, в запекающуюся сухую злобу людей. Прошка залезал на крышу, морщился озабоченным лицом и сторожил небо. Утром он спрашивал у отца одно и то же – не болела ли у него поясница, чтобы переменилась погода, и когда будет месяц обмываться.  Кондаев любил ходить по улице в полдень, наслаждаясь остервенением зудящих насекомых. Однажды он заметил Прошку, выскочившего без порток на улицу, потому что ему показалось, что с неба что-то капнуло. Избы почти пели от страшной, накаленной солнцем тишины, а солома на крышах почернела и издавала тлеющий запах гари.

К о н д а е в. Прошк!

Ч т е ц. Позвал горбатый.

К о н д а е в. Ты чего небо пасешь? Правда, нынче не особенно холодно?

Ч т е ц. Прошка понял, что ничего не капнуло – только показалось.

П р о ш к а. Иди курей чужих щупать, сломатая калека!

Ч т е ц. Обиделся Прошка, когда разочаровался в капле.

П р о ш к а. Людям остаток жизни пришел, а он рад. Иди у папашки петуха пощупай!

(кидает камень в горбуна)

Ч т е ц. Прошка попал в Кондаева нечаянно и метко: Кондаев в ответ вскрикнул от чуткой боли и пригнулся к земле, ища камень. Камня не было, и он бросил в Прошку горстью сухого праха. Но Прошка знал все вперед и был уже дома. Горбатый вбежал на двор, шаря на бегу руками по земле. На дороге ему попался Саша – Кондаев ударил его с навеса костями пальцев своей худой руки, и у Саши зазвучали кости в голове. Саша упал с полопавшейся кожей под волосами, сразу обмокшими чистой прохладной кровью. Саша опомнился, но потом снова наполовину забылся и увидел свой сон. Не теряя памяти, что на дворе жарко, что стоит длинный голодный день и что его ударил горбатый, Саша видел отца на озере во влажном тумане.

(сюжет сна)

С а ш а. Отец скрывался на лодке в мутные места и бросал оттуда на берег оловянное материно кольцо. Я поднимал кольцо в мокрой траве, а этим кольцом громко бил по голове горбатый – под треском рассыхающегося неба, из трещин которого вдруг полился черный дождь,

– и сразу стало тихо: звон белого солнца замер за горой на тонущих лугах. На лугах стоял горбатый и мочился на маленькое солнце, гаснущее уже само по себе. Но рядом со сном я видел продолжающийся день и слышал разговор Прошки с Прохором Абрамовичем.

Ч т е ц. Кондаев же гнался по гумнам за чужой курице, пользуясь безлюдьем и другим горем односельчан. Курицу он не поймал – она от страха залетела на уличное дерево. Кондаев хотел трясти дерево, но заметил проезжего и тихо пошел домой, походкой непричастного человека. Прошка сказал правду: Кондаев любил щупать кур и мог это делать долго, пока курица не начинала от ужаса и боли гадить ему в руку, а иногда бывало, что курица преждевременно выпускала жидкое яйцо; если кругом было малолюдно, Кондаев глотал из своей горсти недозревшее яйцо, а курице отрывал голову. Осенью, если был урожайный год, сил в народе оставалось много, и взрослые вместе с ребятами занимались тем, что донимали горбатого.

В з р о с л ы е. Петр Федорович, пощупай нашего петушка, ради бога!

Ч т е ц. Кондаев не переносил надруганья и гнался за обидчиками до тех пор, пока не ловил какого-нибудь подростка и не причинял ему легкого увечья.

С а ш а. Саша видел снова один старый день. Ему давно представлялась жара в виде старика, а ночь и прохлада – в виде маленьких девочек и ребят. В избе было открыто окно, и около печки безвыходно металась Мавра Фетисовна. При всей привычке рожать, ей что-то надоедало внутри.

М а в р а  Ф е т и с о в н а. Тошнит меня. Трудно мне, Прохор Абрамыч… Ступай за бабкой.

Ч т е ц.  Саша не поднимался из травы до самого звона к вечерне, до длинных грустных теней. Окна в избе заперли и завесили. Бабка вынесла во двор лоханку и выплеснула что-то под плетень. Туда побежала собака и съела все, кроме жидкости. Прошка давно не выходил, хотя он был дома. Другие дети гоняли где-то по чужим дворам.

С а ш а. Я боялся подниматься и идти в избу не вовремя.

Ч т е ц. Тени трав сплотились, легкий низовой ветер, дувший весь день, остановился; бабка вышла в повязанном платке, помолилась с крыльца на темный восток и ушла. Наступила покойная ночь. Сверчок в завалинке попробовал голос и потом надолго запел, обволакивая своею песнью двор, траву и отдаленную изгородь в одну детскую родину, где лучше всего жить на свете. Саша смотрел на измененные тьмою, но еще больше знакомые постройки, плетни, оглобли заросших саней, и ему было жалко их, что они такие же, как он, а молчат, не двигаются и когда-нибудь навсегда умрут.

С а ш а. Я думал, что если я уйду отсюда, то без меня всему двору станет еще более скучно жить на одном месте, и я радовался, что пока нужен здесь.

Ч т е ц. В избе зарыдал новый младенец, заглушая своим голосом, непохожим ни на какое слово, устоявшуюся песню сверчка. Сверчок смолк, тоже, наверное, слушая пугающий крик. Наружу вышел Прошка с мешком Саши, с каким его посылали осенью побираться, и с шапкой Прохора Абрамовича.

П р о ш к а. Сашка!

Ч т е ц. Прокричал Прошка в ночной задыхающийся воздух.

П р о ш к а. Беги сюда скорей, дармоед!

Ч т е ц. Саша был около.

С а ш а. Чего тебе?

П р о ш к а. На, держи – тебе отец шапку подарил. А вот тебе мешок – ходи и не сымай, что наберешь – сам ешь, нам не носи…

Ч т е ц. Саша взял шапку и мешок.

С а ш а. А вы тут одни жить останетесь?

Ч т е ц. Спросил Саша, не веря, что его здесь перестали любить.

П р о ш к а. А то нет? Знамо, одни!

Ч т е ц. Сказал Прошка.

П р о ш к а. Опять нахлебник у нас родился, кабы не он, ты бы задаром жил! а теперь ты нам никак не нужен – ты одна обуза, мамка ведь тебя не рожала, ты сам родился…

Ч т е ц. Саша пошел за калитку. Прошка постоял один и вышел за ворота – напомнить, чтобы сирота больше не возвращался. Сирота никуда еще не ушел – он смотрел на маленький огонь на ветряной мельнице. Саша пошел по улице в сторону кладбища. Прошка затворил ворота, оглядел усадьбу и поднял бесхозяйственную жердь.

П р о ш к а. Ну никак нету дожжей!

Ч т е ц. Пожилым голосом сказал Прошка и плюнул сквозь переднюю щербину рта.

П р о ш к а. Ну, никак: хоть ты тут ляжь и рашшибись об землю, идол ее намочи!

Ч т е ц. Саша прокрался к могиле отца и залег в недорытой пещерке. Среди крестов он боялся идти, но близ отца уснул так же спокойно, как когда-то в землянке, на берегу озера. Позже на кладбище приходили два мужика и негромко обламывали кресты на топливо, но Саша, унесенный сном, ничего не слышал.