На следующий день мы действительно принялись за работу. Работали мы молча и с каким-то остервенением, не отвлекаясь даже на перекуры. Я всё так же долбил борозды в стенах, Фидель крепил в них провода. Я не делал ни одного лишнего движения, и работа продвигалась быстро.
Приходил Виталя. Под его печальными глазами были мешки. Он внимательно осмотрел банку из-под самогона и сел в углу. Так он просидел минут пять. На него никто не обращал внимания, и его это, судя по всему, тяготило.
– Федя! – сказал он. – Ты зачем фонарь включал ночью?! Я же просил сколько раз не включать! Это не фонарь – это ужас какой-то! Где только вы взяли его?!
– А ты действительно ходил на холм? – спросил я у Витали.
– Ходил, не ходил… А, блин! – выдав эту невразумительную фразу, Виталя неожиданно встал и ушёл.
Мы продолжали работать, не прерываясь на обед, до самого вечера. Когда солнце стало клониться к холму, всё было сделано. Я совсем не чувствовал усталости и пожалел, что работа окончена. Теперь нас, в принципе, ничего не держало в этом доме. Можно уезжать и увозить с собой все неразрешённые вопросы. А у меня их накопилось множество. Что делать с букашкой? Как быть с Мариной? Что во мне и есть я? Целый день мне удавалось об этом не думать. Но теперь я сел и закурил. Так наступала ночь.
– Фидель, а сегодня полнолуние? – спросил я.
– Выгляни в окно и посмотри!
– Я не понимаю в этом ничего. Вчера тоже луна круглая была, а вы говорили, что ещё не полнолуние.
Фидель молчал.
– Если полнолуние, я пойду тогда на холм.
Фидель опять ничего не ответил.
– Я думаю, взять с собой фонарик или не брать?
– У нас нет фонарика.
– Я сигареты тогда возьму. И зажигалку.
Фидель закашлялся. Я достал из кармана пачку, открыл её и увидел, что в ней осталось шесть сигарет. Я подумал, что мне вполне хватит и положил пачку обратно в карман.
– Ну, я пошёл.
Фидель кивнул головой. Я направился к выходу и остановился перед самой дверью.
– Может быть, там ещё что-нибудь надо? – спросил я.
Фидель пожал плечами. Я постоял немного перед дверью, глядя на тёмный бородатый силуэт Фиделя, а потом вышел, спустился по лестнице, нащупал дверную ручку, повернул её и шагнул на улицу.

Ночь почти совсем уже установилась, и оттого стало прохладно. Я подумал, что нужно было взять с собой что-нибудь тёплое… например, Маринино тело. От этой мысли я улыбнулся. Нет, что-нибудь тёплое, например свитер. Я подумал так, но возвращаться не стал, а пошёл по направлению к оврагу. Траву под ногами за ночной темнотой видно не было, но она угадывалась по влажному шелесту. Я подумал, что сейчас где-нибудь рядом спит жук-огнёвка, и я могу нечаянно наступить на него и раздавить. Интересно, согласуется ли такая смерть с его теорией?
В свете полной луны отчётливо вырисовывался геометрически правильный силуэт холма, и прямо над его вершиной светилась мёртвым голубым светом звезда неестественно больших размеров. Я остановился и некоторое время смотрел на звезду, думая, как она называется. Должно быть, какой-нибудь Альдебаран…
Я спускался вниз по отлогому склону и скоро упёрся в густые заросли кустарника, росшие по краю оврага. Где-то рядом была тропинка, по которой можно пройти дальше, но где именно, из-за темноты понять было невозможно. Тогда я двинулся вдоль кустарника, вглядываясь в темноту, пытаясь отыскать путь при тусклом свете луны. Вдруг я споткнулся обо что-то и упал. Я почувствовал свежий запах ночной травы и то, что опять разодрал поджившее было колено. Я поднялся. Сомнений не могло быть. Зацепился я за тот самый кусок проволоки, который торчал из тропинки. Я напряг зрение, вглядываясь себе под ноги, и действительно обнаружил узкую дорожку, спускавшуюся в овраг. Я направился по ней.
Когда я миновал заросли кустарника, ветви старых яблонь сомкнулись над моей головой, заслонив луну, и стало совсем темно. Запахло прелой сыростью. О том, чтобы видеть, куда идёшь, не могло быть и речи. Я руководил своим движением, исходя лишь из представления, куда, по моему мнению, должна вести тропа. Иногда я натыкался на корявые стволы яблонь, и тогда сворачивал чуть вправо или влево. Через небольшое время ветви деревьев над моей головой кончились, освободив лунный свет, и глаза смогли хоть что-то различить. Я увидел, что тропа спускается вниз и теряется в зарослях какой-то травы, вымахавшей в человеческий рост. Сразу за травой поднимался холм. До него оставалось метров пятьдесят. Из темноты лилось журчание ручья и монотонное чириканье какой-то птицы.
Я остановился и закурил. Вместе с сигаретным дымом в голову стали приходить мысли о том, зачем я вообще сюда забрался. Вместо того чтобы курить в тёмном сыром овраге, можно было бы лечь спать, спокойно проснуться завтра, поехать в город, получить зарплату, позвонить Марине и пить с ней пиво на бревне. Можно было ходить в кроссовках по асфальту. И Марина хотела, чтобы я ходил в кроссовках. Может быть, если я буду всё время ходить в кроссовках, Марина изменится и станет… как бы это подумать? И станет более… Более лояльной, что ли? Нет, дурацкое слово. Причём здесь лояльность? Лояльность здесь не причём. Дело вовсе не в лояльности. А в чём тогда дело? А дело в том, что если я буду всё время ходить в кроссовках, может быть Марина… Или даже не Марина. Нет. Кроссовки… Причём здесь кроссовки? Дело не в кроссовках, а в том, что вместо того, чтобы лезть в этот сырой овраг, можно было запросто в него не лезть, и от этого ничего не изменилось бы. Подумав так, я выпустил густое облако дыма и сел на землю. Земля была холодной и сырой. Почувствовав это, я изменил положение и сел на корточки. Для меня очевидно было то, что делать здесь совершенно нечего, и нужно взять и вернуться. Я даже поднялся с корточек, чтобы вернуться, и выбросил истлевшую сигарету. Но не вернулся, а наоборот, шагнул в заросли травы, отделявшие меня от холма.
Трава оказалась вовсе никакая не трава, а самая настоящая крапива. Я понял это сразу, как только дотронулся до её листьев. На руке осталось ощущение ожога. Тогда я натянул майку на лицо и двинулся сквозь крапивные заросли.
Едкие листья жгли мои руки, пробирались сквозь ткань штанов, но я не останавливался. Через некоторое время мне даже стали доставлять удовольствие уколы жгучей травы. Так как майка была натянута на лицо, я не мог видеть, куда иду. Но это меня не сильно волновало. Ведь даже если бы глаза мои были открыты, я всё равно не мог бы ничего увидеть – настолько высоко выросла трава. Я шёл прямо, исходя из своего представления о том, как это – идти прямо. Земля под ногами была неровной, попадались ямы, плотно сросшиеся стебли крапивы переплетали ноги, и идти становилось не просто. Но я всё равно двигался вперёд, и это начинало казаться мне в некоторой степени забавным. Слышалось журчание ручья, и я направлял своё движение по этому звуку.
Крапива всё не кончалась. Я помнил, что до холма было метров пятьдесят – не больше. Казалось, что я прошёл уже все двести пятьдесят. Тут мне пришла в голову мысль, что я сбился с дороги и иду не к холму, а вдоль него. Так я могу пройти и триста метров, и пятьсот, и ещё больше – кто знает, сколько тянется этот овраг. А кругом будет одна только крапива. И в конце концов у меня уже не останется сил, чтобы идти, и я вынужден буду ночевать в крапиве на сырой земле. От этой мысли мне сделалось немного страшно. Ощущение, что я иду не туда, всё усиливалось, и возникало желание изменить направление движения. Я почти уже было решился повернуть направо, но тут подумал, что и после этого ощущение, что движешься не туда, не исчезнет. Тогда я продолжил пробираться сквозь крапивные заросли в направлении, которое выбрал первоначально.
Земля под ногами становилась всё влажнее, подошвы всё глубже увязали в ней. Это заставляло меня думать, что я двигаюсь именно к ручью, а не куда-то в другую сторону. Уверенность крепла во мне с каждым шагом, пока неожиданно я не провалился по колено в холодную воду. Я отпрянул назад. Вода налилась в кроссовки, вымочила штанину.
Крапива кончилась. Передо мной был неширокий ручей, а сразу за ним отвесным обрывом высотой метра в два начинался холм. Луна светила мне в спину и отражалась в быстро бегущей воде ручья. Я вспомнил, что здесь, по Виталиным словам, водятся выдры. Мне даже почудилось, что кто-то мохнатый и юркий выпрыгнул из воды и побежал в заросли крапивы. От этого я вздрогнул и замер в нерешительности. Ведь выдры, если им захочется, могут очень серьёзно укусить. Но потом я подумал, что все выдры ночью спят. А зачем тебе кого-то кусать, если ты спишь? От этой мысли я успокоился.
Ручей был неширокий, и его вполне возможно было перепрыгнуть. Так я и решил поступить. Я сделал шаг назад, потом оттолкнулся левой ногой и прыгнул. Ручей перелетел, но почва за ним была настолько влажной и мягкой, что я провалился в неё по щиколотку. Испачкался основательно, но зато передо мной теперь оставалась лишь одна преграда – двухметровый обрыв. Перед тем, как преодолеть её, я решил покурить. Я вынул пачку из кармана, но, увидев, что там осталось всего лишь пять сигарет, подумал, что покурить можно и потом. Спрятав сигареты, я подошёл к обрыву.
Я постоял немного, примеряясь, как его лучше преодолеть. Потом я подпрыгнул, ухватился руками за траву, растущую по краю обрыва, и попытался подтянуться на руках, упираясь ногами в рыхлую почву. Но трава вырвалась под тяжестью моего веса, и я упал вниз. Не видя другого пути, я повторял такие попытки снова и снова, пока, наконец, не вскарабкался наверх.
Одежда моя была выпачкана, тело изнурено и исцарапано, однако сам я был доволен. Я уселся на траву, свесил ноги с обрыва и закурил. Я смотрел на блестящую полоску ручья, тёмные заросли крапивы, корявые силуэты деревьев и с наслаждением втягивал в себя дым, думая, что всё это осталось позади. Докурив сигарету, я выбросил её щелчком. Красная точка окурка взлетела в небо, описала крутую дугу, упала в ручей, пшикнула и погасла. Я поднялся и направился вверх по склону холма. Неживой синий свет неестественно большой звезды был у меня прямо перед лицом.
Воздух своей странной свежестью будто сам двигал меня, и каждый шаг, несмотря на довольно крутые склоны холма и изнурительные физические упражнения перед этим, придавал сил. Рождалось ощущение, будто идёшь по земле босиком и босыми стопами впитываешь не только поверхность земли, но и её недра, скрытую в них суть. И звёзды смотрели своими мёртвыми глазами мне прямо в лицо, отчего становилось только легче. Это продолжалось ровно тридцать четыре секунды, и прервано было самым безобразным способом.
Напряжённо и энергично шагая к вершине холма, я поскользнулся на чём-то и упал. В лицо ударил свежий запах степной травы, который вскоре сменился совершенно иным запахом, более резким, но совершенно не свежим. Я поднялся, стараясь разглядеть, что стало причиной моего падения. Прямо перед ногами глаза различили характерно смятый газетный лист, с которого, улыбаясь, смотрел президент в лётном шлеме. Крупная чёрная надпись на газетном листе гласила: «Аргументы и факты». Далее глаза различили и причину падения, которая частично осталась на кроссовке и наполняла воздух своим специфическим запахом. Сразу вспомнился Виталя. «Дай мне, Федя, газету. Я её читать буду. Последние известия всякие. У меня глаза молодые, как у кошки!» – передразнил я его про себя, а вслух тихонько выругался. Для чего на самом деле Витале понадобилась газета, становилось ясным как день, и повергало в расстройство ввиду испачканных кроссовок.
Однако также становилось ясным как день, что Виталя ходил на холм именно этим путём, а поэтому ошибки быть не может, и здесь именно тот холм, который мне нужен. Это порождало уверенность и понуждало к движению вперёд. Я мог бы подумать, зачем мне нужен холм, зачем мне нужно движение вперёд и где именно находится это «вперёд». В любой другой момент своей жизни я, скорее всего, так бы и подумал, но не сейчас. Сейчас я так не подумал, потому что над вершиной холма призрачно и потустороннее светили звёзды, неестественно большие и неестественно яркие. А там, внизу, были тёмные заросли крапивы, и спали выдры. И от всего этого казалось абсолютно ясным, что необходимо двигаться от крапивы и спящих выдр к ярким, пусть и мёртвым, звездам, а не наоборот. Поэтому я, тщательно обтерев испачканную кроссовку о траву, направился вверх. Однако шаг мой терял стремительность, радости от движения вверх почти не осталось, но взамен неё пришла успокаивающая уверенность в том, что именно туда и стоит двигаться. Так мальчик в пять лет с радостью бежит в Новый год к ёлке, где, как он знает, его ждут подарки, а в тридцать пять он без радости, хотя и с тем же удовлетворением, движется после работы к дивану. Так я дошёл до самой вершины.
Хотя понятие вершины относительно. Верх холма был довольно покатым, и поэтому определить на глаз, тем более ночью, где находится самая высшая его точка, возможно было лишь весьма приблизительно. Однако я и не ставил себе целью определить, где находится самая высшая точка холма над уровнем моря, или над уровнем ручья, или над уровнем спящих выдр, или над уровнем чего бы то ни было ещё. Я просто дошёл до того места, где мне стало понятно, что это и есть вершина холма. Дальше, чтобы проверить, действительно ли это место и есть вершина, я не пошёл. Я просто остановился, сказав про себя: «Вот я и на вершине холма». И увидев луну в это время, я подумал, что она действительно полная. Настолько полная, насколько я себе раньше и не представлял. Полная, как американцы, питающиеся в «McDonald’s»е, как полный бак бензина, как полное счастье, которое никто из людей никогда не испытывал и не испытает. Когда я посмотрел на луну, я уже стоял, однако вид её заставил меня замереть.
Что же делать дальше?
Этот вопрос пришёл ко мне не сразу, но однако пришёл довольно быстро.
Что же делать дальше?
Вот, я на вершине холма в самое полное полнолуние, какое я когда-либо видел. Я пришёл сюда за откровением. Как получить откровение? И действительно ли за откровением я сюда пришёл?
Все эти вопросы вывели меня из оцепенения. Я закурил бы, но сигарет оставалось только четыре. Хотя, может быть, и больше. При недавних подсчётах в темноте я мог и ошибиться. Если сейчас пересчитать сигареты, то их может оказаться вовсе не четыре, а как минимум пять, и тогда можно с чистой совестью закурить. Я полез было в карман за сигаретами, но в это время до моего слуха донёсся вой. Вой жалкий в своей безнадёжности и в то же время жуткий в своей решимости. Этот звук вновь заставил меня замереть.
Вой был далеко от меня. Он доносился с противоположной стороны холма. Я настороженно вслушивался в него. Кто это воет? Хотя, что за глупый вопрос? Конечно, это воет собака. Сейчас полнолуние – собакам положено выть. Но почему им положено выть именно в полнолуние? Если собака руководствуется лишь инстинктами, которые помогают ей выжить, почему она должна выть именно в полнолуние? Ну, собака-то никому ничего не должна. Тогда почему она воет, когда запросто могла бы и не выть? Возможно, у собаки есть неоплаченные долги? Если это просто инстинкт, то как вой в полнолуние помогает собаке выжить? Ведь инстинкты должны помогать собаке выжить. И вместе со всеми этими вопросами приходил страх.
Вернее, вначале пришёл страх, а потом уже вопросы, которые при ближайшем рассмотрении являлись ничем иным, как судорожной попыткой мозга погасить страх мыслями, мыслями глупыми и никчёмными, которые автоматически генерировались во множестве лишь с тем, чтобы отвлечь от страха. Но страх не утихал, хотя вой уже стих. И в течение минуты стояла тишина. Потом вой возобновился, стал ещё протяженнее и, кажется, ближе.
Я с недавнего времени боялся собак. В детстве же я собак вообще не боялся. И никакой объективной причины у возникновения этого страха не было. Просто однажды я понял, что боюсь собак.
Но, возможно, это воет не собака. Возможно, это воет волк. Волков я почему-то боялся меньше. Но откуда здесь волк? Откуда волк в этой степи? Волки живут в лесу – это я знал. Однако леса поблизости, насколько я мог судить, не было. Был холм, ручей, овраг, деревня, недостроенный дом, в котором спал Фидель. Ни на холме, ни в ручье, деревне, а тем более в недостроенном доме, в котором спит Фидель, волки жить не стали бы. Значит, воет собака, которая стала бы жить в любом из перечисленных мест, кроме ручья, так как собакам вообще всё равно, где жить, но в воде они не живут принципиально. Появилось желание бежать обратно к ручью, спрыгнуть с обрыва, продраться сквозь крапиву, затем вверх через яблоневый сад, и в дом, где защищают стены, двери, замки – лечь спать на раскладушке, и успокоиться.
Я сел не корточки и стал пристально вглядываться в темноту. Однако никакого движения вокруг не было видно. Вой также не повторялся. Ночь доносила до слуха лишь далёкое журчание ручья, шелест листьев на деревьях и грубоватое бормотание какой-то птицы. Время протекало ужасно медленно, и я закурил. Тёплый красный огонёк сигареты в противовес холодной голубизне звёзд вселил некоторое спокойствие. И при этом казалось, что дым выходит изо рта очень медленно, растягиваясь по темноте ночного неба, как молоко, растворяющееся в воде.
Докурив, я подумал, что, возможно, надо просто уснуть. Прямо здесь – на холме. Просто лечь на землю, в траву, и уснуть под звёздами и луной. Пусть рядом кто-то воет, пусть даже собака. Ей нужно выть – пусть воет, а я усну.
И с этой целью я лёг на землю, в колючую подсохшую траву, положил руки под голову и закрыл глаза. Однако, сделав это, я почувствовал физическую потребность перевернуться на другой бок. Зная из жизненного опыта, что для того, чтобы уснуть, требуется неподвижность и спокойствие, я попробовал противиться возникшему желанию. Однако этого у меня не получилось, так как тело, казалось бы само собой, по собственной воле, ничуть не прислушиваясь к моему мнению, взяло и перевернулось на другой бок. И сразу возникло желание лечь на спину, которое точно так же было осуществлено. Колючая трава пробивалась сквозь тонкую ткань майки. Хотелось подняться с земли.
Так я ворочался некоторое время, пока наконец не выбрал самую нелепую из всех возможных поз для сна.
Улегшись на спину, раскинув руки в стороны и закрыв глаза, я вдруг ощутил, до чего неудобна, но в то же время гармонична такая поза. В кожу местами впивались стебельки высохшей травы, мелкие камешки. Всем телом я ощущал сейчас шарообразность Земли, и от того спина моя казалась мне выгнутой, как будто я лежал не на огромном шаре, несущемся в космическом пространстве, а на шаре вполне обозримых размеров, лежать на котором можно только выгнувшись. От этого голова мне представлялась сильно запрокинутой назад, несколько ниже уровня живота, сглатывать слюну было неудобно. Кадык мой неестественно беззащитно выдавался вперёд. Думалось, что вот сейчас любой, кому взбредёт в голову, вооружённый ножом или острыми зубами, может подкрасться ко мне и совершенно беспрепятственно перегрызть либо перерезать мне горло – до того беззащитна была моя поза. И беззащитность этой позы усиливалась тем, что я постепенно засыпал. Засыпал спокойно и уверенно, так, как до этого никогда не засыпал под защитой самых крепких дверей и стен. Если только далеко в детстве… но этого я уже не помнил. Я засыпал, несмотря на все тревожные мысли о своей беззащитности, которые приходили мне в голову. Засыпал на вершине холма под ясным звёздным небом с зияющей дырой луны, среди сухой пахучей травы, слыша доносившийся издалека собачий вой.
Этот сон не был похож на обычный. Я не погружался в него, впадая в бессознательное состояние, а будто совершенно обдуманно спускался в сновидение, как по ступенькам в подвал, сохраняя при этом абсолютную ясность мысли и чувство реальности. Именно сейчас всё начинало казаться мне таким чётким, каким никогда раньше не казалось. И вместе с ясностью приходила расслабленность, которая охватывала собой всё тело. Спускаясь ступенька за ступенькой в эту расслабленность, я думал, чьи кости зарыты под курганом? Мерно отходил призрачный свет от глаз. Погружение принимало всё более серьёзные обороты, временами казалось необратимым. Сон приходил, не предвещая сновидений. Издалека всплывали звуки, которые по дороге к сознанию теряли своё значение и превращались в образы весьма странные и бессвязные.
Вот камень огромного размера стоит на дороге. А дороги-то, собственно, и нет. То есть, должна быть дорога, и камень располагает к её наличию, и по всем приметам она есть, но на самом деле её нет.
Может быть, надпись на камне откроет мне, куда делась дорога. Я подхожу ближе и вижу чёткие буквы, глубоко въевшиеся в поверхность камня, как проказа вгрызается в кожу. Мы разбираем слова без особого труда: «Прочитай и уходи!». Куда? Куда уйти, если нет дороги? Но и как остаться, если буквы приказывают уйти столь недвусмысленно? И почему уйти можно лишь после того, как прочитаешь? Я стою у камня в недоумении, ломая голову над этими вопросами. Я стою у камня, тогда как очевидно, что нужно просто уйти. Но я не ухожу.
И вот дорога появляется. Это асфальтовая дорога с разметкой, светофорами и автомобильным движением – всё как положено. Но уйти по ней нельзя, потому что она проходит поперёк моего пути. И всё, что я могу сделать – это перейти через неё, когда загорится зелёный свет. И вот свет загорается – путь благоприятен. Я размеренно шагаю, оставляя за собой тусклые полоски «зебры». Шагаю, прекрасно понимая, что это не выход и не вход. Я понимаю, что по обе стороны этой дороги другой дороги нет, и перейдя её, своего пути я не обрету. Я понимаю всё это, однако перейти дорогу – вот моя единственная возможность, и какой-либо альтернативы у меня не имеется.
Я дохожу до середины дороги и вижу, что навстречу мне идёт престранная парочка. Это две женщины – вернее, старуха и девочка. Старуха худощава и суетлива. Одной своей костлявой рукой она поправляет выбившийся из глазницы стеклянный глаз, а второй рукой вцепилась в девочку и тащит ту за собой. Шаги старухи широкие, быстрые. Девочка покорно идёт, увлекаемая старухой, глядя вперёд безучастными глазами. Девочка юная и пухлая. Во всём у неё есть безразличие, и ничего, кроме безразличия, у неё нет. Во рту она держит круглый леденец на палочке и меланхолично сосёт его.
Если бы не старуха, то девочка так и осталась бы посередине дороги, обсасывая свой леденец, тупо глядя в представившуюся ей бездонность, пропуская по обе свои стороны потоки спешащих автомобилей. И красный свет, и зелёный свет были бы ей безразличны. Но движения старухи неумолимы, и суетливая воля её непреклонна. Они движутся вперёд. И вид костлявой руки, сжимающей пухлую ладошку, заставляет меня вдруг понять, что второй глаз у старухи тоже стеклянный. Это же очевидно! Иначе она увидела бы, что ни с той, ни с другой стороны дороги нет никакого пути, и идти на юг так же бессмысленно, как и приходить с севера. И там, и там чернота. Так куда же она тащит эту девочку?
И вот я поравнялся со старухой. И вот уже старуха позади меня, но тут девочка вцепляется мне в руку. Я останавливаюсь так резко, словно кто-то дёрнул стоп-кран в поезде. Девочка смотрит на меня некоторое время задумчиво и с явной добротой. Я смотрю на девочку, постепенно начиная ощущать доброту в собственных глазах. Потом девочка вынимает изо рта леденец и с определённой улыбкой протягивает мне лакомство. Я принимаю дар. И в это время старуха, собравшись с силами, срывает девочку с места и увлекает её к другой стороне дороги.
Я не провожаю их взглядом. Я и так знаю, что ещё десять шагов, и они скроются в темноте, так что смотреть на них бессмысленно. Я замираю с леденцом посередине дороги, потом задумчиво направляю липкий обмусоленный кругляш на палочке в рот. И с приторной сладостью леденца приходит мысль, что дорогу переходить вовсе необязательно. Так же необязательно и идти вдоль дороги. И можно просто стоять посередине. И у меня нет энергичной слепой старухи, увлекающей своей неукротимой волей из черноты в черноту. И можно… Можно ли? Возможно ли всё это? Скоро загорится красный свет, а я ещё не завершил переход. Опомнившись от липкой сладости, я вынимаю леденец изо рта и широкими скорыми шагами спешу к краю дороги. И лишь на миг, перед тем как скрыться в темноте, начинающейся прямо за бордюром, мелькает мысль, что вот я и есть эта энергичная слепая старуха. Или безразличная девочка? Так что же во мне и есть я сам?
Этот вопрос прозвучал так громко, что я проснулся.
Я обнаружил себя лежащим на спине в той же нелепой позе, в которой заснул. Вокруг был холм и вставало солнце. Рот мой был приоткрыт, и казалось, что небесное светило заглядывает мне в глотку своими лучами, проверяя гланды. Тело моё затекло и промёрзло. Я направился вниз к ручью, потом через ручей, потом через заросли крапивы, через заброшенный сад – к дому, который выглядел сейчас очень неприветливым и холодным.
Фидель спал. Мне спать больше не хотелось. Я открыл окно и полез в карман за сигаретами, однако сигарет там не обнаружил, зато обнаружил странный твёрдый предмет. По извлечении его на свет я несколько обескураженно убедился, что это не что иное, как леденец шарообразной формы на белой пластмассовой палочке. При этом леденец, судя по всему, уже побывал у кого-то во рту, поскольку был липким и к его поверхности приклеились различные ворсинки, крупинки табака, пыль и прочее. Задумчиво повертев леденец в руках, я пожал плечами и выбросил его в окно. Затем я улегся на раскладушку и вопреки ожиданиям довольно быстро уснул.