Мирьям и ее бесконечность.

 Часть 1.

Дневники Богомола.

-1-

Павел стоял на балконе, курил и стряхивал пепел в темноту, потом раздавил сигарету и вернулся в комнату, где спала она. Руднев подвинул одеяло и сел на край огромного дивана.

«Ты  свернулась калачиком и спишь, даже во сне вздыхая страдальчески, когда я придвигаюсь к тебе поближе.

Ты убиваешь меня по капле, убиваешь мою любовь, убиваешь во мне всякое желание, чтобы наступало утро.

 Я еще не стар, ведь пятьдесят еще не возраст. В твои без малого тридцать ты, конечно, думаешь, что я зажился на этом свете.

            А я нет, я состоялся, я успешен,  и мне впервые в жизни так хочется любить. И быть любимым тобой. А я не любим. И если быть честным с собой, я тебе даже  ненавистен.

Деньги. Вот истинная причина твоей благосклонности! С тобой их тратить легко. С тобой я могу не думать о будущем. Ведь общего будущего у нас нет, а личного будущего без тебя мне не надо. Деньги! Как быстро они летят, когда ты компенсируешь детской радостью свое отвращение ко мне.

Даже во сне ты оборачиваешься одеялом, отдаляясь от меня. А на яву ты мечтаешь удрать от меня в Тунис. Ну, так что ж, ты его получишь, я  сам  оплачу тебе поездку.

            Во сне ты улыбнулась. И даже зевнула длинно,  по кошачьи. Я отлично изучил все твои зевки и чихи. Я читаю их, словно книгу. Кто населяет твои сновиденья, кто прогуливает тебя по пляжу, такой загорелый и мускулистый, обтянувший  свою мокрую жопу красной парусиной?

Мечтаешь о новой любви? Все сбывается, Малышка. Ты получишь ее в избытке, только сможешь ли ее вынести?

А я ….

            Раз мне хватило силы и мужества стать тем, кто я есть, хватит силы воли больше не любить тебя.

            Итак, с завтрашнего дня ты проснешься нелюбимой. Скорей всего ты этого даже не заметишь, ведь я дам тебе достаточно денег, чтобы не чувствовать этого мелкого дискомфорта».

И Павел с силой надавил на глаза, чтобы остановить предательские слезы.

 Прошел месяц.

Павел подождал еще немного, а потом снова набрал номер. Номер не отвечал.

Конечно, он знал, что Малыш не вернется. Ну да он ее больше и не любил. Он просто, как всегда, по-отечески волновался.

Где искать ее родителей – друзей он не знал. Ведь она так и не сказала, из какой дыры географии притащилась.

Должно быть не из самой глубинки, так как у нее совсем не было акцента. Она  пришла к нему  и устроилась секретарем, так как толком ничего не умела. Как она так быстро стала частью его жизни, он и сам  не знал. Малыш просто пришла и осталась. Малыш – девушка среднего возраста, обычной внешности и без особых занятий. Она терпеть не могла свое имя, то, что в паспорте, поэтому сошлись на Малышке.

Другая на ее месте была бы счастлива, но только не Малыш. Она никогда и не скрывала истинной подоплеки их отношений. Не пыталась играть в роман, что, по меньшей мере, честно.

И теперь она ушла.

Он дал ей денег, чтобы она ушла комфортно. Малыш всегда хотела побывать в  Тунисе.

Но нельзя же быть такой неблагодарной!

И он снова набрал ее номер. Телефон снова не ответил.

 Еще через неделю Павел не находил себе места.

Это уже слишком! Даже для такого нерадивого ребенка, каким он пытался представить свою подругу.

Она не слишком пыталась включить его в свою жизнь. По причине, что у нее просто не было своей жизни. Единственной ее подругой, которую он знал, была Дива Наташа.  Да и то он сомневался в глубине их дружбы.

Дива Наташа – модель, сильно на любителя, любителя обезжиренного йогурта и неглубоких мыслей.

Они как-то случайно столкнулись в ресторане. Наташа сопровождала своего американского босса. Очередного босса очередной компании по производству диетических продуктов  из вторсырья.

И Павел позвонил секретарю, чтобы ему принесли справочник.

Отыскать Наташу не составило труда, к счастью она уже как месяц была в России. И сидела без работы. Он даже не слишком долго объяснял, кто он такой и что ему надо. Должно быть, Малыш сильно приуменьшала степень их знакомства.

Но Наташа не знала ничего. И не похоже чтобы она врала. А кроме того, все время называла  подругу Зайкой, что доводило Павла до белого каления.

Он выпил уже месячную дозу офисного кофе, получил кошмарную изжогу, но так и не смог ничего узнать о Малышке. Кроме того, что она не останавливалась ни в каком отеле, работающем с русскими туроператорами, и обратно не пересекала границу.

Русское посольство в Тунисе отказалось с ним разговаривать, потому что он не смог доказать их родства.

Что правда. Она больше ему никто. Его девочка. Беглая Зайка-Малышка.

И тогда он снова позвонил Диве Наташе. И предложил сделку.

Наташа едет в Тунис и находит Малышку. Нет, его бывшую секретаршу. И сообщает ему, что все хорошо. Даже если та не хочет ничего больше слышать о Павле.

Необременительное путешествие за счет нового работодателя. Кто бы отказался?

Дива Наташа не отказалась.

 – Первое, что сделаешь, когда прилетишь, – инструктировал ее в аэропорту Павел (тащиться в Домодедово не было нужды, но ему казалось, что так он чуть ближе к Малышке в своей отеческой заботе), – опросишь местных таксистов. Она так и сказала мне накануне: «Не хочу видеть этих пьяных русских рож. Сниму дом где-нибудь подальше». Я сам посоветовал ей спросить таксистов, эти наверняка в курсе.

Наташа сошла с самолета, и по привычке тряхнув льняными волосами. Местные  одобрительно зацокали.

Да, не так она представляла себе эту поездку. Самолет выплюнул ее в душном  аэропорту «Тунис – Картаж». Все же изрядные странности у этой Зайки. Могла бы путешествовать с комфортом, ан нет, ей экзотики захотелось.

Спасибо работе, с языками у Наташи был  порядок, и она нехотя начала расспрашивать таксистов о русской, которая хотела снять виллу, и чтобы непременно у моря. Таксисты радостно сгрудились вокруг нее, вопя наперебой, пока один из них не вспомнил, что отвез белую девушку в дом к своей сестре. Только вот не уверен, русская она или нет.

За пять динаров сверху он довольно быстро проделал тот же путь с Наташей, но вилла, за которую было уплачено за два месяца вперед, оказалась пуста.

Они долго искали ключи, о чем-то шумно переговариваясь с соседкой, которая смотрела за домом в отсутствие хозяев.

В одной из четырех комнат Наташа нашла чемодан, брошенный Зайкой. Куча грязного белья, путеводитель, облезлую мышь из искусственного плюша.

Но ни денег, ни документов, и никаких следов той, которую искала. Никто не видел ее уже три недели.

Она вздохнула и позвонила Павлу.

Стараясь ничем не выдать своей злости, он терпеливо объяснял тупоголовой Наташе, что делают в таких случаях.

 – Во-первых, деликатно опрашивают соседей, – говорил он, стараясь, чтобы его голос не звенел от ярости. –  Скажешь им, что ты ее сестра, что вы потерялись, наконец, наври что-нибудь! Спроси, с кем ее видели, и куда она могла пойти? Опроси всех местных неподалеку, у тебя целый день впереди.

Наташа нажала отбой. Черт бы его подрал! Теперь она прекрасно понимала, почему Малышка сбежала.

            – Я бы на ее  месте  вообще  рванула  на другой конец земного шара, и закопалась поглубже! –  взвыла Наташа, и заковыляла, увязая тонкими ногами в песке  в сторону дома, выгодно выделявшегося на фоне остальных лачужек, примостившихся вдоль пляжа.

Она не ошиблась. Хозяйка действительно сдавала внаем комнаты и приютила странного русского. Который и увез девушку, снимавшую виллу напротив.

Наташа  взглянула в окно, туда, где вдоль всего пляжа не наблюдалось ни души, и торчал одинокий покосившийся зонтик.

– Русского привез таксист, мы им немножко платим за это. Он пробыл два дня, а потом арендовал мотоцикл и уехал.

– А вот это кстати! Ведь здесь страна не настолько отсталая, чтобы в гараже не осталось хотя бы ксерокопии его прав.

Через два часа довольная Наташа названивала Павлу.

– Записывай, Менелай.  Его зовут Илья Александрович Никитин. Год рождения: 1972. Место рождения: город Сургут.

 -Кого?

– Коня, который увез твою Елену.

Руднев  немного помолчал, потом ответил. И голос его был абсолютно спокоен.

– Прекрасно, продолжай искать дальше. Прежде чем вернуться в Россию, конь должен был хотя бы вернуть мотоцикл.

В прокате сказали, что неделю назад Илья вернул мотоцикл в районе Монастира. Ближайшего пункта к другому аэропорту.

Наталья  потащилась в аэропорт «Хабиб Бургиба», чтобы узнать, что  Никитин взял билет на чартер Монастир – Москва. А оттуда сразу улетел в Новосибирск. И никакой Малышки-Зайки с ним не было.

А потом события перестали подчиняться Наташе. И сложились в один странный, абсурдный, неподдающийся логике узор. Лежа в луже из сточной жижи и собственной крови, (она и не думала, что из нее столько может натечь),  проклинала последними словами Тунис, Павла,  все местное население, их предков от пророка Мохамеда, себя дуру, и эту гадину Малышку – Зайку. Из-за которой  оказалась с разбитой головой на дне зловонной канавы со сточной водой и ишачьими экскрементами.

       -2-

Ветер с моря поднимал песчаную пыль, и солнце пекло так жарко, что из воды совсем вылезать не хотелось. Молодой человек, слишком белый, чтобы сойти за местного, сидел погруженный по плечи в воду.

«Где у нас тут можно встретить любовь? В булочной, выходя из спортзала, по дороге домой. Немногим удается встретить любовь в какой-нибудь чудесной точке мира. Например, поднимаясь на Эверест. Или вот еще избитая тема, венецианский карнавал. Эти пляжи будто созданы для любви. Я даже представляю себе рекламу: посещайте пляжи Туниса. Любовь и красивый пейзаж прилагаются.

Ненавижу рекламу, ненавижу свою работу (тем паче, что это одно и тоже). Ненавижу свою бабскую жопу. И эти красные трусы, что мне подсунули в дюти фри, ненавижу тоже.

Тем более странно, ведь все чем я стал, это обязан работе, рекламе, и усидчивой толстой жопе, которая хоть и стала по форме стула, но высидела мне кучу денег.

А еще… есть чего-нибудь еще, чего я более всего ненавижу. А! Ненавижу баб, которые западают на мою смазливую рожу».

Он выпрямился в полный рост, стряхнул с волос соленые капли, и обжигая ноги, кинулся к зонту, под которым оставил свое полотенце.

Под ним он обнаружил долговязую коротко стриженную девицу, которая поджав губу, неприязненно уставилась на него.

 – – – – –

– Только бы она была жива!

Павел без конца твердил это, как заклинание, как будто оно могло ему хоть чем-нибудь помочь.

– Только бы она была жива. Эта глупая маленькая девочка. Если ты есть, помоги ей господи!

Он почему-то не сомневался, что  все очень плохо. Почти непоправимо.

Он  не мог спать.

Он всегда не спал. Когда решал какую-нибудь проблему. Когда принимал важное решение. Конечно, он ее больше не любил, но с тех самых пор, как он запретил себе ее любить, вокруг него установилась эта странная засуха. Засушье. Он и сам не знал, откуда взялось это странное слово. Засушье. Но это было именно то, что он чувствовал вокруг себя. Как будто он был маленьким и слабым, и совсем не мог дышать. Потому что воздух был сухой и резкий, и обдирал горло, как наждачная бумага. Воздух словно пропитался илом и пылью. И выстлал его внутренности сухой коркой.

Илья Никитин. Реклама и пиар. Младший партнер карманной компании при уважаемых господах. В работе – одержимый фанат и трудоголик. В жизни –  прибежище  комплексов и страхов.

Не провалил ни одной кампании. На стыке чужих интересов всегда оставался цел.

Теперь он знал о Илье все. Где родился. С кем спал. Сколько зарабатывает в год. И даже отчасти гордился своей девочкой, своей Малышкой, ведь не такой уж плохой выбор, этот Илья Никитин. А еще он разговаривал с ним, с этим незнакомым Ильей, будто тот мог его слышать:

«Еще со школы к тебе привязалась эта дурацкая кличка «Никки».  Почти как у кобеля какой-нибудь недорогой масти. Пуделя или спаниеля. Наверное, ты не был очень умным в школе? Да, Никки? Очевидно одно, тебя всегда любили бабы.

На фотографии у тебя смазливая морда, такие нравятся девочкам в двадцать. К тому же тридцать пять, это не пятьдесят. Как же я ненавижу тебя, мой удачливый соперник. И почему ты не взял с собой мою крошку, мою малышку? И не стал о ней заботиться. Как заботился о ней я?

Я бы мог быть посаженным отцом у вас на свадьбе. О господи! Я совсем съехал. Хорошенькое дело, отцом у бывшей любовницы на свадьбе!»

Потом он снова звонил  Наташе в ожидании новостей, но  номер не отвечал. И он продолжал разговаривать сам с собой.

«За что ты убил мою Малышку? Ведь если бы она была жива, она бы обязательно вернулась. Не ко мне, но хотя бы назад, в Питер.

            Наташа, Наташенька,  ты мне очень помогла. Не оставляй ее там одну. Мне легче, если я знаю, что с ней кто-то рядом. Если бы она хоть чуточку этого хотела, я бы прилетел в ту же минуту. Да кто я такой, чтобы решать за нее? Я Руднев Павел. Мне пятьдесят. Я представитель крепкого, но очень среднего бизнеса. Детей нет, собак нет, любовница и две жены остались глубоко в прошлом. Долгов нет, врагов нет, вредных привычек нет, в общем дрянь, а не человек. Мне кроме тебя и секретарши мне и поговорить то не с кем. Теперь, мне кажется, я начал говорить с богом. Но только он меня не слышит».

– – – – – —

 Время,  для Павла тянувшееся бесконечно, повинуясь необъяснимой с точки зрения европейца логике, для Дивы Наташи  пролетело моментом.

Из «Хабиб Бургиба» она поехала в пункт проката, где Никитин оставил свой мотоцикл, чтобы расспросить их о русском. И не было ли девушки с Ильей,  с этим странным типом, что прихватил ее единственную подругу. Прихватил, а потом бросил, чтобы вернуться опять к себе в Сибирь.

Она разглядывала его лицо на ксерокопии, которую купила за недорого у подростка из пункта проката. На нее глядело увеличенное ксероксом чудище, все сплошь состоящее из черных точек и белых пятен. Предсмертный автопортрет Пикассо из музея в Малаге. И пыталась понять, что же такого нашла в нем Зайка, чтобы так запросто укатить с незнакомцем. Проехать пол страны на его мотоцикле. И быть брошенной где-то в районе аэропорта, как сломанная игрушка. Точь-в-точь, как она бросила, ставшую вдруг ненужной, плюшевую мышь.

А больше всего Наташа силилась понять, как она сама могла ввязаться в такое дело. Ведь у Зайки толком не было подруг. Как не было их у самой Наташи.

            Они не были друг с другом  ни достаточно близкими, ни достаточно откровенным, чтобы говорить о дружбе. Да, они встречались. И пили в месте, но не допьяна, когда процесс дележки личным может стать неконтролируемым и разрушить то зыбкое взаимопонимание, которое возможно между одинокими женщинами, чужими и неприкаянными в северном городе.

Почему же теперь в Тунисе, среди жары и черного, говорливого, незнакомого народа ей так важно найти эту дуру Зайку, по своей глупости попавшую в очередную передрягу.

Наташа уже и сама не сомневалась, что что-то с ней не так, иначе бы она вернулась. Не такая уж она идиотка, чтобы бросить просто так  оплаченную виллу.

– – — – –

Павел в своих поисках был скорпулезен. Теперь он знал о фирме Никитина гораздо больше, чем о своей собственной. Его собственная была брошена на произвол судьбы, хотя последнюю неделю он работал как одержимый. Он вставал из-за компьютера, только за тем, чтобы налить кофе или сходить в туалет. В перерывах он не спал, а погружался в обморок, где его преследовала все та же немыслимая сушь.

            Но он уже был близок. За неделю он сделал столько, сколько не делал за месяц целый отдел РУБОПа, зарабатывающий себе на квартальную премию. Его голова была полна ненужной ему информацией, половину которой он мог запросто продать и озолотиться, за другую половину его могли бы расстрелять и свои, и чужие.

Но он не на миллиметр не приблизился к своей Малышке, брошенной в чужой  стране этим негодяем.

То, что в эту  страну он отправил ее сам, к тому же дав ей приличную сумму денег, Павел предпочел не вспоминать.

Он проклинал себя за ту минутную слабость, когда посмел отказаться от  любви, отпустив ее на все четыре стороны.

Но он ведь больше не любит ее, не так ли?

– – – – –

 В пункте проката Наташу ждало разочарование. О девушке там не знали. Но пожилой старик за несколько динаров припомнил: парень, что на той неделе возвращал мотоцикл,  говорил, что приехал из Сфакса, потому что устал от туристов.

Дива покатила дальше по побережью. Это было сущее безумие, бродить по городу, не имея ни малейшего представления о направлении своих поисков. О  белой девушке не знали ничего ни в продуктовых лавках, ни в Интернет – кафешках, ни в банках и  переговорных пунктах.

Нигде и ничего.

– Впрочем, была ли Зайка? – вздохнула Дива, более всего сейчас похожая на домового, потому что за эту неделю, что она катала по побережью, она распрощалась со своим лоском, маникюром, таскала одну и ту же засаленную, пропахшую потом одежду. Потому что не планировала торчать в этом проклятом Тунисе, в этом жарком аду так долго.

– Наш ловелас мог наменять в дороге таких Заек, как мелочи. Почему я вдруг решила, что он довез ее до самого последнего пункта?

Она уже миллион раз звонила в посольство. Но они каждый раз отвечали, что обращаться с заявлением могут только близкие родственники. Она просила, орала, ругалась, неизвестно с чего, не иначе от солнечного удара, грозила им карой небесной и своими американскими адвокатами. Все без толку. Никто не слышать не хотел о Малышке-Зайке. Русской девушке, за каким-то чертом потащившейся в Тунис, чтобы пропасть там без вести.

В конце концом плевать она хотела на эту идиотку. Пусть как хочет сама выкручивается.

Дива, начисто утратившая человеческий облик, чувство юмора и чувство реальности, лезла в переполненный автобус. Потому что о такси в этой дыре и слыхом не слыхивали, а наглый чесночный старик на своем рыдване заломил такую сумму, что хватило бы на авиа билет до Марокко.

Она лезла и чувствовала, что от жары, пота и омерзения вот-вот потеряет сознание.

Она пришла в себя оттого, что на грудь ей кто-то лил теплую воду и размазывал грязными ладонями. Наташа завопила, одернула платье и села.

Она и правда вырубилась посреди автобуса и упала на грязный пол. Ее подняли, посадили на сидение, облили водой. Автобус трясло, черные лица нагнулись над ней и говорили все разом. Там,  в общем гвалте, еле живая от усталости и отвращения, в малопонятном гортанном гомоне и вздохах ей послышалось, будто говорят про другую белую девушку, попавшую в местный госпиталь.

Наташа схватила за руку стоящую рядом женщину:

            – Где она, другая девушка? Где девушка?

Женщина испуганно затрясла головой. Выяснилось, что про бедняжку она слышала утром на рынке.

Дива крикнула водителю автобуса, чтобы остановился, и два с лишним часа ждала следующего, чтобы добраться  на нем до базара.

Панаму свою она уронила в автобусе, ноги отекли,  нос покраснел, глаза слезились от яркого солнца. Никому бы и в голову не пришло назвать ее Дивой. Она и сама не узнавала прежнюю Наташу.

Но больше не задавала себе вопрос – «зачем?»

– – — – —

 Местные узнали Зайку по фотографии. И даже показали дом, который снимали Зайка с Никитиным. Но ее вещей там не было.

Куда делся парень, никто не знал. А вот с девушкой приключилось несчастье. Она поскользнулась на ступенях и разбила себе голову. И добрые самаритяне отвезли ее на арбе в ближайший госпиталь, по-честному поделив ее вещи и наличные деньги.

Это было уже что-то!

Госпиталь нашелся в двух километрах от Сфакса и оказался гнилым бараком, из персонала там был испуганный фельдшер  и немая уборщица.

Зайку они вспомнили.

            Но только оказали ей первую помощь и позвонили в полицию, как тут же приехали какие то люди и увезли ее в неизвестном направлении.

Утром следующего дня Наташа вернулась в Тунис и пошла в посольство, но ее даже не приняли.

Она снова и снова звонила Рудневу.

– Павел Сергеевич, она здесь, в какой-то из больниц, но консул не желает со мной разговаривать! Невероятно! И они здесь для того, чтобы помогать русским! А здесь меня уже предупредили, что если я не перестану скандалить, меня арестуют и вышлют из страны.

– Наташенька! Не волнуйтесь, я здесь делаю все возможное. Найдите хорошую гостиницу в городе,  и там переночуйте. Завтра мы все решим.

Он нажал «отбой» и заметался по комнате:

«Это означает, что она не умерла, – думал Павел, –  Что была жива еще хотя бы неделю назад. Значит, Никки не убил мою девочку. Но во что же он ее втянул?»

А Наташа принялась звонить своим американским знакомым, те своим американским знакомым. А те связались с американским посольством в Тунисе.

И выдали сведения о белой девушке, не американке, находящейся в госпитале в паре километрах от Меденина. Это в глубине, на самом юге.

Днем следующего дня Дива уже прибыла в Меденин. Госпиталь оказался клиникой для душевнобольных, вполне сносным издалека, окруженным маленьким чистым садиком, который без труда просматривался через витую решетку.

Наташа собралась уже искать вход, как вдруг в глубине  увидела Зайку.

 -3-

Малышка.

Большая ошибка думать, что время линейно. Оно как гигантское солнце ходит по кругу, совершая недоступные пониманию ритуалы.

Еще месяц назад я думала: О боже! Я сделала это! Скоро я буду ходить по белому пляжу, я представляю его точно таким, как на проспекте.  Я нарочно выберу самый дальний, где много брюнетов, серфов, воздушных змеев и мало детей и туристов. Каким будет первый, с кем я пересплю? В конечном итоге все это не столь важно, ведь главное я свободна!!! Свободна от комплексов, от проблем, от  любовника, будь он неладен. Свободна от зимы. От работы. От мыслей о деньгах. Самое время забыть о них и вернуть себе самоуважение, оставив дома все, чем меня покупали.

Ведь мне всего двадцать восемь. Самое время получить свою порцию адреналина. Он думает, я вернусь. Нельзя в его возрасте быть таким идиотом.

Я первая в очереди за счастьем!

Недели мне хватило, чтобы окончательно увериться, что в этой глуши со мной не произойдет ничего хорошего.

Я искала безмятежности.

Конечно, здесь нет безмятежности, потому что здесь есть время, кредитные карты и чай в пакетиках. Но за море, за море я прощаю Африке все.

Я просыпалась, валялась до полудня, пила отвратительный кофе. А потом меня встречали волны.

Но в день когда я встретила Никки, время, должно быть, начало свой отсчет обратно. Иначе с чего бы весь мир перевернулся?

В тот день все было как всегда.

Я проснулась, провалялась до полудня, выпила отвратительный кофе.

 Потом немножко пометалась по дому, шлепая ногами по прохладному полу, и одному богу известно, зачем я потащилась в это пекло.

Я вышла на пляж.

Как всегда, он был совершенно безлюден. Бесконечный белый песок. И пронзительно синее бескрайнее море.

Поискала глазами единственный покосившийся зонтик, под которым оставалась всю прошлую неделю и обнаружила, что какая-то сволочь кинула под ним свое полотенце.

Пока я решала,  какой отпор дать  мерзавцу, он вышел из моря.

И абсолютно меня не впечатлил.

 Мордашка прелесть, но как быть с фигурой? Да… еще и бездна вкуса. Натянуть на такую жопу бордовые плавки!

А я еще думала, не завести ли с ним романчик?

Потом все было спонтанно и очень обыкновенно. Я даже не поняла, когда я влюбилась. Влипла по самые гланды. Я вдруг поняла, что мой прежний мир больше не существует, как не существуют больше Троя и Атлантида.

Я была полной. Эта любовь была долгожданна, как гроза в засушливое лето. Потоки счастья переполняли меня, как вода засохшие русла речек, и выливались через край.

Я чувствовала дуновение нового дня. Как стружку, снимала носом запах с его кожи. Испытала неизведанное доселе блаженство, и глупую, непоколебимая уверенность, что это будет продолжаться вечно. Вдох – вечность, вдох – навечно.

Я и не подозревала, что у людей бывают такие синие глаза. Я смотрела и смотрела в них, без напряжения, неотрывно, соскальзывая вглубь. И вид у меня при этом был ошеломленный, застывший, потерянный. Мне казалось, что стою я на скользком уступе посреди этой невыносимой сини, балансируя между ужасом и экстазом, трепетом и болью. И не сорваться страшно –  там полет.

Я поняла, что уже никогда не почувствую себя в безопасности, не смогу быть свободна от этой ускользающей улыбки, открытой, детской, чуть застенчивой и от этого еще более смертельной. Что одержана окончательная  победа над моим Я. Паралич воли, растворение чувств, скольжение – взлет – провал. Неуправляемое, какой ужас! бессилие и безудержное веселье, вихрь серебристого песка, поднимаемого ветром.

Ведь когда мы говорим «Любовь», мы едва знаем что это такое, но вес же начинаем обживать незнакомое пространство, наблюдая за собственным телом свысока.

Я смотрела на свое тело. Оно рыдало от счастья.

Но это не должно было кончиться так внезапно, разве что песочные часы в небе отсчитали свои последние песчинки и опрокинули мир.

Мы были вместе две недели. А потом он сказал мне ужасную пошлость: «Прости, Малыш», и отвалил в неизвестном направлении. Если бы я могла, я бы побежала за ним, забыв про такую дурацкую вещь, как гордость. Но он оказался умнее, он ушел, пока я спала, оставив записку на одеяле.

            Я сразу поняла, что он ушел не для того, чтобы купить нам чего-нибудь на завтрак. Никки  убрался, потому что я ему надоела. И ему не хватило смелости сказать это лично.

Не успев сделать ни вдоха, я погрузилась в темноту, в черные воды отчаяния.

Тогда я вышла на улицу, упала на мраморные ступени и завыла. Моя душа болела так, что я принялась разбивать голову о камни, чтобы хоть немного отвлечься от этой боли.

Боль и время затянули меня в свой водоворот. Чтобы выплюнуть здесь, не оставляя ни на минуту. Но зато я стала физически ощущать время. Время уходит из моего тела по капле, постепенно приближая меня к смерти…

Ого! Кто это? Да это моя подруга Наташа. Прыгает на забор и машет руками, как ветряная мельница.  Хотя нет. Эта похожа на нее как Вупи Голдберг на Пенелопу  Круз.  Никакой надежды, что это она.

Что касается надежды, так это я сама себя надула.

Дива всегда была чудо, как хороша. Налить горячего шоколада и дать пинка очередному щенку, чтоб не рассиживался на ее диване – вот и весь секрет красоты от Дивы Наташи. “Ведь в ложке какао гораздо больше антиоксидантов, чем в чашке зеленого чая или бокале красного вина!” Она не проверяла, так написано на упаковке. Симпатичный парняга даже лучше, чем фитнесс программа “антистресс”, эти скачки с озверелой инструкторшей под бухающую музыку.

Нимфеты – конфеты – ее бубновый туз. Малолетки – ее метод борьбы со старением. Любовники Дивы Наташи по-детски просты и не падки на извращения. А все потому, что им не бывает больше семнадцати. Она с ними практикует любовь. Любовь в чистом виде. Любовь без зарплаты. Их яйца – хрупкий, деликатный товар. Их сердца – слепы и невинны. Их мечты просты и однообразны. Их удивлять совсем не трудно. Не трудно, пока жизнь для них главная новость.

Она подбирает их, изредка спускаясь в метро, или томясь возле музыкальных киосков. Цепляет впрок и всегда наугад. Но только не в клубах. Детки богатых папок ее не интересуют. У них с детства испорчены желудки и умы, и они, увы,  уже щупали своих гувернанток.

Дива Наташа привыкла получать лучшее. Бывшие в употреблении чувства – вне ее предпочтений.

Дива Наташа пол года живет в России, пол года работает в Штатах. Она фотомодель. Здесь, от безделья, она приобретает такой здоровый вид, что годиться только для рекламы диетических продуктов для сознательных домохозяек.

У Дивы Наташи тонкие щиколотки и светлые волосы, спадающие до самой спины. Слишком тонкие для ее тридцати пяти лет. Вместе мы никуда не выходим. Даже до магазина. Ужасное, шокирующее зрелище. И все же последние восемь лет она числится в моих подругах.

Зато со мной охотнее знакомятся малолетки. Ведь я не ношу шубу из песца и в метро не выгляжу инопланетянкой. Она похожа на кинозвезду, а я на пионервожатую соседнего отряда. И у меня подкупающая улыбка. Подростки без труда берут меня под ручку, и не чинясь, идут в гости к моей подруге. А дальше уже дело техники. Но это секрет Дивы Наташи. А мне нет никакого дела до чужих секретов.

Она – известная фотомодель. Она – лицо обезжиренного йогурта,  порхает в белом платье по крашенной зеленой траве, тряся своей льняной гривой. Хотя, по правде сказать, этот йогурт не годиться даже для питательной маски, насколько в нем низкое содержание молочных продуктов. Поэтому Дива Наташа никогда не выкидывает полные презервативы с запахом детства. “В них же так много белка! Польза плюс удовольствие!”

Ее любовники податливы, как пластилин. Но они не любят ее. Это удивляет и огорчает Диву Наташу. Она давно хочет замуж, она исступленно тренируется на малолетках. Но секс для них слишком жирный кусок, чтобы оставалось место для любви. Они ж дети!

Наташа до жути инфантильна. Ее взросление где-то загуляло.

Последний, кто ЛЮБИЛ Наташу, эту доску с двумя мышиными косицами, был Антон, ее одноклассник. Нескладный тип, звезда городских Олимпиад, славный своими математическими достижениями. Когда он взял ее лапку своей потной ладошкой, она была на вершине счастья. Он сопел, а его испуганные серые глаза, опушенные длинными  ресницами, не мигая, уставились в Наташкину переносицу. В том момент, когда антоновы пальцы коснулись костлявой спины, обтянутой тонкой девичьей кожей, для нее кончился мир. И поцелуй слюнявых губ случился с ней тоже впервые.

 Когда вся школа узнала, что он вставляет математичке, этой склочнице – разведенке, которая решает его домашние заданья, с Наташкой случился удар. Она даже хотела отравиться.  Антон ее больше не любит!

Если б она знала, что он делал это единственно для того, чтоб избежать позорища в спорт зале, ей бы стало намного легче. Звезда школьного масштаба был от него освобожден. Еще бы, вы там могли попасть мячом по его математической голове!

А какой это был скандал! ЧП! Конечно, их обоих вышвырнули. А ведь это был его предпоследний класс!

Кто бы тогда знал, как жизнь причудлива и несправедлива. С помощью своей математички он экстерном окончил школу и поступил в институт. В девяносто первом он впервые в стране торговал компами, собранными на коленке. И пошло – поехало. Через десять лет он стал самым молодым в стране олигархом. Если б он не свернул бизнес и не вывез свой капитал, сидеть бы ему в тюрьме вместе со всеми. Но ему опять повезло.

Наташка таскалась на все светские вечеринки, повиснув на локте очередного американского работодателя, мечтая лишь об одном –  встретить Антона. Но ее мечте не суждено было сбыться. Она не знала, что он давно живет в Англии, женатый на той самой математичке.

О, да! Жизнь почти всегда причудлива и несправедлива. Особенно, если везение выпадает на чью то чужую долю. Нам свойственно недооценивать своих соперников. Но математичкина нагота могла взволновать разве что патологоанатома. Да и то, только чтобы бесцеремонно покопаться в ее мертвых внутренностях. Ни она, ни кожа ее не излучают внутреннего света. И как не пытайся представить ее в кружевном белье,  на ней все время появляются очки и указка. И неполнокровный старческий рот в глубине прячет свою ухмылку.

Во всех своих снах Дива Наташа выходит замуж за Антона. Он дарит ей самолеты, и возит на Багамы. В одну ночь у них двое, в другую пять детишек.

Тоже полная ересь. Антон уже девять лет импотент. Ведь это только по телеку у олигархов жизнь похожа на сказку.

А его жена с ним, представьте, счастлива. Она взяла реванш за оскорбление, нанесенное ей советской школой. Она, как и все, билась в очередях за индийской пудрой, зашивала на грибочке поехавшие на пятке колготки. Теперь они со старухой Тейлор меряются бриллиантами, сидя в одном ряду на закрытых аукционах, и бьются друг с дружкой не на жизнь, а на смерть. За пятнадцать лет испепеляющей ненависти они не обмолвились не словом, хотя английским математичка владеет свободно.

А что касается мужа – импотента…некоторые вещи на земле заведомо неравноценны. К примеру, секс и бриллианты. Кому это знать, как не женщине, умной настолько, чтобы выйти замуж за олигарха. Ведь у фортуны такого размаха не бывает проколов. К тому же математичка давно утонула в переменчивых волнах своего климакса. И свои отливы легко восполняет приливами на песках флоридских пляжей.

Иногда ее глаз замирает на падких до чужих денег, мускулистых и загорелых купальщиках. Тогда она тихонько посмеивается над собой. Ведь у нее есть противоядие для борьбы с подобными глупостями. Она вспоминает, как обставила эту подагру – герцогиню Йоркскую на последнем аукционе, и в промежности каждый раз сладко ноет.

Представить себе невозможно. Антон и математичка!

У этой парочки хватает ума жизнь вести закрытую и не улыбаться объективам. Королевские скачки – единственное, что они любят с одинаковой силой. В чем они  удивительно единодушны. Время снивелировало их разницу в возрасте и размыло их черты, дабы не раздражать окружающих столь разительным контрастом. Вот и сейчас они плывут рука об руку, окруженные светом бриллиантов и пониманием, что сделали в этой жизни друг для друга все что могли.

Наташка! Ну что ты так кричишь? Я не глухая. Ну вот, ее  вышвырнули вон охранники.  А меня, похоже,  опять везут внутрь.

Со временем я поняла, что все, кого я подгоняю для Наташи, в большей или меньшей степени похожи на Антона. Но она никак не поймет, почему опять не опрокидывается небо.

– – – – – –

А Наташа снова и снова исступленно названивала Павлу.

– Павел, слава богу, она жива. Но они запихнули нашу Зайку в сумасшедший дом! Я была там. Там чисто, большой сад, половина персонала – белые. Я видела ее через забор, когда на коляске ее вывезли в сад. Я кричала, махала руками, но она смотрела на меня и не узнавала. Когда я потребовала, чтобы меня пустили к ней, два мордоворота вывернули мне руки и вышвырнули вон. Я плакала, звала ее, но ее быстро увезли внутрь.

 – Как она? Только не ври мне, пожалуйста!

– У нее разбито лицо, но в целом… она выглядит сносно. Но абсолютно не реагирует на внешние раздражители. С ней могло случиться все, что угодно. Кроме одного. Она всегда отличалась идиотизмом, но с ума она сойти не могла.

Тогда Павел сделал то, что никогда  раньше не делал.

Он никогда ни у кого ничего не просил. Он по себе знал, как неприятно отказывать.

И все же он позвонил Ей.

Той, с которой в восьмидесятых они начинали свой бизнес вместе. Той, с которой два раза переспал, а потом слился. Той, у которой в правительстве муж, на должности громкой, но очень номинальной. Той, что теперь без конца показывают по телевидению, а  писать о ней может только Forbes, да и то очень уважительно.

Он передал свою просьбу через секретаря. Прошел бесконечно долгий день, но все же ему перезвонили.

            – Ну что, ты, наконец, надумал продать свою богадельню? – и она рассмеялась раскатистым, громким, больше похожим на ржание смехом. Ее так и звали «Лошадкой», за глаза, конечно.

Она выслушала молча. Потом для порядка покряхтела минуту.

– Все что я могу сделать, так это дать мобильный посла. Но сослаться на меня ты не сможешь. Если хочешь – записывай.

 Посол обещал сделать все возможное. И он не подвел. Он тут же перезвонил тому, кто больше других был заинтересован, чтобы девушка оставалась в Тунисе. Алексу  Нольке.

– Послушай, Алекс! Я не знаю, что произошло. Но девушку уже ищут. Заканчивайте с ней быстрей или выкручивайтесь сами.

– Вы хоть понимаете, о чем вы говорите? Вы даже не имеете представления о том, что здесь происходит. Мне был нужен  европеец, ни алкоголик, ни наркоман, без документов. Вы сами привезли эту девку, заверив меня, что никто искать ее не будет. У нас все запущено полным ходом, а вы предлагаете мне заканчивать!!

– Это все вы с вашим расизмом. Неужели не могли обойтись арабом или негром? Здесь этого сброда, как грязи. Но вы захотели работать непременно с белым.

– Какой, к чертовой матери, расизм! Мы не можем испытывать на неграх, то что будем продавать белым. Я не для этого два года перевожу деньги в эту дыру, чтобы поставить всю работу под угрозу.

            – Ладно. Заканчиваете свои нелегальные делишки, а меня нечего впутывать.

– Здесь вы ошибаетесь. «Нелегальные делишки» никак не относятся к деятельности такой солидной фармацевтической компании, как «Хансен». И мы не производим ничего, запрещенного к продаже. Мы проводим развернутые исследования, мы тестируем новые препараты, помогаем людям справиться с душевным недугом. И мы, в отличие от вас, не торгуем своими гражданами.

 А потом Павлу перезвонил секретарь посла и сказал:

 – Ваша девушка из Меденина – француженка. С ней случился эпилептический припадок. И сейчас представители посольства встречают  самолет с ее родственниками.  О русских никаких сведений из моргов и больниц не поступало.

Павел ничего не понимал. Хорошо. Допустим. С Малышом произошел несчастный случай. И она не может вернуться домой. Но раз уж она нашлась, в любой стране были бы рады  избавиться от нее. Ведь не документов, нет и страховки.

            Он уже поднял на ноги всех, кого мог и не мог. Но дело не продвинулось ни на миллиметр. Логичным он находил только одно.

«Они держат ее там из-за этого подонка Никки. Они ждут от него денег. А он преспокойно живет у своей старой любовницы в Новосибирске».

Тогда Павел позвонил своему другу из ЦБ.

 Владимир взял трубку после девятого гудка.

– Ну ты уже достал!

– Ты знаешь, я заплачу…

– Пошел ты! Ты знаешь, я никогда не возьму твоих денег.

– Тогда прошу тебя, помоги мне. По документам, «Хансен»  – акционерное общество. И принадлежит в равных долях немцам и африканцам. Но подозреваю, что владелец у нее один. И я хочу знать – кто?

Владимир перезвонил через час.

 – Знаешь, кто финансирует твоих немецко – африканских друзей? Антон Малышев. Фигура закрытая, почти неизвестная и очень богатая. Да,  пришлось покопаться. Хитрый сукин сын. Все платежи идут через десятые руки, и оседают в оффшорах. Если захочешь его прижать, то доказать ничего не сможешь. И кстати, ты что, бросил строить и заинтересовался лекарствами?

– Последняя просьба. Мне нужен телефон Антона Малышева.

Владимир крякнул от удивления, помолчал и  бросил трубку.

 Не зная, что ей дальше делать, пол дня Наташа дозванивалась Павлу. И все впустую. Его телефон не отвечал.

Тогда на села на поезд,  вернулась в столицу и пошла прямо в консульство. Она просидела в приемной почти до вечера, пытаясь пробиться к послу, пока охранник не вывел ее.

Девушка немного покружила по городу, зашла в бар и  вызвала такси до отеля. Там она спустилась в туалет, чтобы умыться и немножко привести себя в порядок. Но только  она открыла дверь, чтобы выйти, кто-то  дернул ее за руку и бросил на пол.  Сильный удар по голове и для Дивы Наташи наступила незапланированная ночь.

Овраг, в котором спустя несколько часов она приходила в себя,  был не глубоким, но отвратительно зловонным. Где-то вдали светились городские огни. Девушка медленно разлепила глаза и села. А потом сантиметр за сантиметром исследовала рану на голове.

– Ничего страшного, просто рассеченная кожа. Ничего страшного, – шептала она себе. – Ничего, обойдется, – она уже говорила в полный голос, только бы не оставаться одной в этой ужасной тишине, –  Ничего, ничего. Главное, руки и ноги целы. А голова заживет. К счастью у моделей это не рабочее место.

Платье было порвано на плече, все промокло от крови и сточной жижи. С ней не было сумки. А значит, больше нет ни денег, ни телефона. Ни паспорта, чтобы вернуться домой. А вокруг была настоящая, уже вполне законно воцарившаяся ночь. Наташа вылезла из канавы и медленно пошла в сторону огней.

– – – —

 Павел почти не спал вторую неделю. Он думал столько, что уже утратил всякую возможность размышлять. Выводы у него получались странные и никак не желали складываться в единую картину.

«Они держат Малышку в Меденине. Последний заказ Никки был от фирмы «Хансен». Два года назад через подставных лиц «Хансен» купил Антон Малышев.  Хотя госпиталь финансирует третья фирма. Наверняка подставная.. Их даже и не свяжешь. Но какая-то связь там все-таки есть. Иначе мне бы давно отдали мою девочку.

Я не знаю, сколько им должен Никки. И что за игры они затеяли. Но моих денег наверняка хватит, чтобы вернуть Малышку в Питер».

Второй день он звонил Наташе, но Наташа не отвечала. Что, черт возьми, там происходит? Одна в дурдоме. А теперь придется искать и вторую!

И Павел позвонил в головной офис «Хансена».

– Мне нужен господин Антон Малышев.

– К сожалению, в этом офисе его не бывает. Я его управляющий, Алекс Нольке, к вашим услугам,  и я уполномочен решать все вопросы,  касающиеся деятельности компании.

– Меня не интересует ваша компания. Мне нужен господин Антон Малышев. И я хочу предложить ему сделку.

– Все что я могу сделать для вас в этой ситуации, так это передать ему Ваши условия. Если вы согласны, я слушаю.

 – – – – –

Наташа вернулась в гостиницу. Там оставался оплаченный номер, горстка наличных, и немного вещей.

Портье передал ей факс от Павла. «Наташа, твой телефон не отвечает, а  я был таким кретином, что даже не взял у тебя мейла. Поэтому даю тебе свой, с логином и паролем. Открой его».

            Ящик был чист. Во входящих болталось одно единственное письмо, адресованное Наташе.

Дива открыла его:

«Наташенька. Вы простите, что я называю Вас так, но в моей жизни никто не сделал для меня столько, сколько сделали вы за время, что находитесь там. Вы очень помогли мне и моей Малышке. Возможно, даже больше, чем могли. Но только теперь я по настоящему понимаю, в какую ужасную авантюру я вас втянул. И если что-то случится (или уже случилось) с Вами, это будет самый страшный грех, что я совершил в  жизни.

Я даю вам этот мейл для связи, потому что Вы да я  – это все, на что может рассчитывать Малышка. Ей некому больше помочь.

Поэтому, если я вдруг не выйду на связь, немедленно возвращайся обратно. Надеюсь, до встречи.

Р.S. До нашей общей встречи с Малышкой)))))

– – – — –

 А Алекс Нольке звонил доктору Хильшеру.

– Это герр Нольке. Торопитесь. Через день два все должно быть закончено.

– Но я еще не получил никаких результатов.

– Друзья девки вышли на моего босса. А в посольстве сказали, что у нее нет никаких близких родственников, и  ее не будут искать. То, что звонили послу, это так, цветочки. Нам не нужен скандал, но скандал это мелочь. Если узнает мой босс, прекратится все финансирование.

– Мне нужна неделя. Еще неделя и все будет ясно. И мы все зачистим. Но пока мы ее даже перевезти не можем. Ее нельзя транспортировать. Ты и сам знаешь, сколько это стоило нам денег. Мы не может все просто так взять, и бросить.

– Как хотите, два дня, и не секунды больше.

– – – –

Наталья звонила Павлу всю ночь и все утро. Телефон не отвечал. Она проверила почту. Писем от Павла не было.

Зато все новостные порталы пестрели сообщениями:

«Предприниматель был застрелен утром  около дома, когда садился в свою машину». Она щелкнула ссылку и на фото узнала Павла.

Дива схватилась за голову и закричала.

За час Наташа прочитала все Интернет новости о нем, но они нисколько не прояснили дела. Ясно было только одно. Павел убит. Застрелен по дороге на работу.

Теперь оставалось только идти в посольство. «Они уж точно помогут»! Наташа горько рассмеялась.

Она опять открыла ящик. Во входящих болталось единственное непрочитанное письмо. Отправитель – Владимир.

«Порадуйся, я достал его мобильник. На, получи, вот твой Малышев Антон. Но теперь это действительно все. Отбой.

Р.S. Кстати, и вот угадай, кто финансирует госпиталь в Меденине? Все тот же Антон Малышев. Поки – поки».

-4-

 Никки уже полторы недели торчал в Новосибирске, не вылезая из дома не на шаг и проклиная себя и модемный Интернет на чем свет стоит. У Светки в конторе был отчетный период, поэтому все время она проводила там, не слишком ему досаждая. Но только не по вечерам. По вечерам ему приходилось доказывать ей и себе, что он все еще мужчина.

Ну, нельзя же быть совсем свиньей. Ведь она его приютила.

После секса Светка всегда спала как убитая. А Никки  не спал. Никки снова и снова пытался понять, как его угораздило вляпаться в это дерьмо.

По всему выходило, что он не виноват. Что он не мог всего предусмотреть. Он и не предполагал, что все это так обернется.

«Ах, Илья  Александрович! Ты же всегда был очень осторожен. Но попался.

Я знал, что не надо было с ними вязаться. Ну куда тут денешься. Суки! Я не умный, я не хитрый, я кретин! Расчет ничего не стоит, если он неверный. Гейм Овер, как говорят индусы, только новой игры уже не будет.

            Где же я допустил косяк?

Серый позвонил мне сам, чего раньше никогда не делал. Позвал в кабак.

–  Я знаю, твои компаньоны получили заказ от «Хансена». Мне не нужен здесь «Хансен». Это мой рынок. К тому же грядет моя предвыборная кампания.

Я похолодел.

            – Но если откажемся мы, они пойдут к другим,  и точка.

            – Не пойдут. Потому что других таких нет. Уровень не тот. Твоя контора будет делать их рекламную компанию.

            А ты со своей стороны организуешь им немножко серьезных проблем. Ведь пиарщики, эти шакалы, они как гинекологи. Как никто знают, откуда ноги растут.

 – А мои компаньоны?

 – А что компаньоны? Правая рука часто не знает, что делает левая. Придумай что-нибудь, ты же мозговитый. Россия большая, а отступать некуда. Смелей! Но только учти, знает один, знает свинья, поэтому никаких помощников. Делать все будешь сам.

И я начал потихоньку пускать волну:

«Хансен»

Компания, которая специализируется на производстве медикаментов для лечения депрессий, нервных расстройств и психических заболеваний невыясненной этимологии.

«Хансен»

Компания, которая ворочает миллионами, а хочет ворочать миллиардами.

            Компания, которая любит пускать в продажу непроверенные препараты.

Компания, от антидепрессантов которой суицидов, больше чем пациентов.

И все было как всегда. Я кропал рекламные макеты и выдавал слоганы на ура. Продумывал рекламную политику, а сам потихоньку травил «Хансен» через Интернет.

Но этого было мало. И мне понадобилась пресса  и ТВ.

А потом я поехал в Тунис, чтобы хоть немножечко отдохнуть и побыть самим собой.

И все вышло из под контроля.

 На мобильный мне позвонил журналист из «Известий» и сказал:

– Извини Илья, ко мне пришли, и я вынужден был сказать, что заказуху проплатил ты.

            Это означало только то, что я попался.

Только вот кто реальный автор дерьма, в котором я оказался?

И какой выход для тех, кому некуда спасаться?

Все равно спасать свою толстую задницу.

Для начала надо найти настоящих владельцев «Хансена». И сдать их Серому. А точнее его друзьям, тем, что так активно продвигают его предвыборную кампанию. И я спасен».

Никки зажмурил глаза, посидел минуту и опять залез в Интернет. Через два дня сидения и бесконечных звонков выяснилось одно. «Хансен» финансируют немцы.  А вот кто платит за них?

Он снял очки и протер слезящиеся глаза. Надо бы поспать. Но спать сейчас нельзя. Никки не на секунду забывал, что его ищут.

 Малышка.

Раскаленный воздух втягивался в ноздри, и  горячим песком сыпался в горло. Я его глотала. Серебристый песок-убийца, точь-в-точь как тот, что остался на твоих щеках в день, когда я была очень- очень счастлива.

На песке корчилась от солнца выброшенная прибоем рыба-змея. Я взяла ее за хвост и выбросила обратно в море. Тогда я не знала, что она смертельно ядовита. Точь-в-точь, как ты.

Она могла меня убить, рыба-убийца, рыба-палач, но она проявила милосердие. Тебе у нее учиться и учиться.

Три дня в году, крошечный шанс, выпавший непременно мне, примерно 3 к 362, ведь в эти дни рыба-змея могла любить. Или быть отвергнутой. Кто знает, что тогда выбросило ее на берег?

В тот день мы сидели в дюнах, и нас заносило песком, который осыпаясь, оставлял на коже серебряную краску. Твоя улыбка была ярче, чем этот блеск. Серебро плавилось на солнце и слепило глаза. Твоя улыбка была ярче серебра и фальшивее золота. Которого местные торгаши впаривают доверчивым странникам, вроде меня. Странникам,  принимающим пощечину за ласку, яд за мед.

«Non toxic» крупными буквами сияло на коробке, в которой ты преподнес мне свою любовь.

«Frajilе» – следовало бы написать на шкатулке, в которую я положила свое сердце, перед тем как вверить его в твои ненадежные пальцы.

            Ангелам следовало бы ознакомить меня с договором, который неизбежен при обмене такими подарками. Но я его не читала. А если бы и дали, то читать бы не стала. Такая уж я была дура.

И теплота моих рук опять накормит пустоту. И отчаянье опять настигнет мое сердце. И я, снова и снова, повинуясь безотчетному своему умению выбираться из неловкого своего тела, буду виться вдоль твоих маршрутов, караулить, выслеживать, липнуть и кружиться, умоляя тебя поднять глаза. Я устала от своего незримого присутствия, я хочу спать без снов, спать с другими. Я сама запутала себя силками не остывающей моей любви. Я никогда не забываю о ней.

Сегодня опять столкнулась с вами: тобой, и нелепым инородным приложением, очередной твоей “высыпальницей”. Она не смотрит на тебя нежно. Сгребает душистую мякоть твоей кожи и фамильярно чешет тебя под подбородком, между прочим, моей любимой частью тела. Твоего тела.

Что за чудной каприз валятся с ней на диване?

            Я разгадала секрет ее недолгого царствования. Завтра она раствориться в небытие, не потревожив твоего покоя, поэтому она заслужила право остаться с тобой на скомканных одеялах.

А я чувствую все, и вижу тебя, словно я рядом, а не за многие тысячи километров.

            А я слежу за тобой собачим взглядом, но ты далек от меня так, будто между нами два ряда колючей проволоки. Под током. Не тем током, что притягивал нас друг к другу. А тем, что вывернул мне суставы напряжением твоего отчуждения.

Укатилась я от тебя как яблочко-падалица, с отбитыми бочками.

Ну и пусть. Я чувствую, как во мне медленно разворачивается змея, готовая молниеносно сразить любое препятствие по дороге к тебе. Но что поделать, если препятствие – ты сам??? Ну что поделать, если  у меня в межножье ядерный реактор, а у тебя – потухший камин?

Итак, для меня не осталось в мире ничего тайного и  запретного. Кроме тебя. Я слишком люблю тебя, чтобы понимать.

Если бы ты спал, ты бы видел сны. И могла сказать тебе все это лично.

Но ты не спишь. А если ты не спишь, как я могу сказать тебе, что люблю и ненавижу тебя?

– – – – –

 Госпиталь, который Дива Наташа приняла за частную психиатрическую клинику, не являлся в полной мере таковым.

Но так было не всегда. Для молодого психиатра Дитера Заубе все изменилось через три года его работы в госпитале.

Когда он закончил свой университет, у него и в мыслях не было отправляться практиковать за границу. Африка ему даже не снилась. Тогда он едва ли мог отыскать этот самый Тунис на карте. Он вообще всегда считал что Тунис – это где-то в Иране. Теперь же стоя у окна  и пристально рассматривая песок, прямо из которого вот странным образом росли деревья, он думал только об одном. Что за те пять лет, что он сюда попал, состоял в интимных отношениях только со своей диссертацией. И она его не разочаровала.

Разочаровало другое. За последние два года он перестал понимать, что здесь происходит.

Началось это ровно в тот день, когда шефом медицинского персонала был назначен Отто Хильшер.

Он сразу стал единовластным хозяином этого маленького дурдома, не желая никому делегировать своих полномочий.

Госпиталь и впрямь был небольшой. Два корпуса были окружены небольшим чистым садиком, в котором как-то забывалось, что находишься на самом краю пустыни. Клиника, существовавшая до этого кое-как,  тут же закупила все необходимое. В старом корпусе расположилась даже небольшая фармацевтическая лаборатория.

Глядя, как в госпиталь завозиться оборудование,  о назначении которого Заубе даже не подозревал, он утешал себя одним: Раз за дело берутся немцы, они уж не допустят никакой небрежности. Только вот кому и зачем понадобились бедные африканские психи?

            В скорее поползли слухи, что госпиталь купила всемогущая компания «Хансен» и что старый персонал будет немедленно уволен. Госпиталь немного побурлил и затих. А в медицинском составе почти не случилось изменений. Разве что полностью сменилась охрана. Вместо обморочных местных, всегда обкуренных и тщедушных от недоедания, появились европейцы, при взгляде на квадратные лица которых пропадало последнее либидо.

Конечно молодой доктор  Дитер Заубе был наивным идеалистом, но он не был дураком. Он работал в Африке уже пять лет. Ровно столько, сколько прошло с окончания университета. Он обожал свою работу. Работа без преувеличения была его жизнью. Благодаря работе он не нуждался в друзьях, не нуждался в досуге. Он даже поленился завести себе подружку из персонала. Хотя в больнице  не ощущалось недостатка в молоденьких сестричках.

Он был абсолютно, совершенно здоров, и все же проживал все стадии безумия вмести со своими пациентами.

            Он честно делал свою работу, старательно игнорирую все странности, происходящие вокруг него. Придерживаясь мнения, что нечего совать нос не в свое дело. А люди  все прибывали и убывали. И эта дыра, в которую даже почта приходила с годовым опозданием, неожиданно превратилась в оживленное место.

Среди пациентов  в  основном преобладали местные. Но встречались и европейцы. Случались и интересные случаи. А ему так и не удалось поработать ни с кем из тех, что прибывали в распоряжение доктора Хильшера. Они послушно кушали лекарства, в последствии покидая госпиталь иногда сами, а все чаще  закрытые с головой на носилках.

Пациентов Заубе не жалел, он им не сочувствовал. Для него они в некотором роде были родственниками тем мышам, в которых он втыкал электроды в своем институте.

 Он их изучал. И был этим счастлив.

В последнее время поток их несколько поутих, и Заубе даже заскучал с непривычки, как в один из воскресных дней, совершенно такой же как другие, в госпиталь привезли девицу.

Он разминулся с ней на садовой дорожке, когда двое ребят из охраны катили больничную каталку.

Они катили ее, а голова девицы дергалась и подскакивала на каждой кочке, словно вместо шеи у нее была пружинка.

Больше Заубе ее не видел. Она, недвижимая, целую неделю пролежала в палате. А между тем, вокруг нее происходило недюжинное оживление. Дитер наблюдал за суетой издалека. Вспоминая мраморное, едва тронутое загаром лицо, молодой врач не испытывал жалости. Но он чувствовал все возрастающее, очень необычное для него чувство острого любопытства.

Но в  этот корпус ему был вход заказан. Только сам Хильшер, два лаборанта и охрана имели право находиться здесь.

 «Слишком много охраны для четырех человек. И слишком мало людей на целое отделение», – подумал Заубе. Он вытащил из нагрудного кармана золотой «Паркер», и покрутил его в руках.

Клик-клак.

«Паркером»  он никогда не писал.  Он им щелкал.

Всегда вот так, клик-клак.

И тогда на Заубе снисходило ожидаемое спокойствие. Этот клик-клак действовал на Дитера так же, как двойная доза димедрола на его подопечных.

Но отчего-то на этот раз клик-клак только увеличивал его раздражение. И он решил сам все разузнать.

Воспользовавшись пустым предлогом, чтобы войти в охраняемый корпус, он крикнул охраннику, что уже  выходит, а сам быстро пролетел коридор и нырнул за угол. Охранник ничего не заметил.

Дитер отдышался и огляделся по сторонам. В маленьком аппендиксе в конце коридора было только одна дверь. «Бельевая». Он подергал ее. Закрыта. Тогда он прислонился к стене и стал дожидаться Хильшера.

И когда доктор наконец появился на пороге палаты, Заубе кинулся ему наперерез.

– Доктор Хильшер! Эта девочка не больна. Или больна не так, как другие.  Может мне и не положено, но я  хочу знать, что здесь происходит.

Хильшер молчал. Он обдумывал ситуацию. Потом отодвинул Дитера плечом и вошел обратно в палату. Сел на край кровати и влажной салфеткой отер девушке пот со лба.  Потом взял ее за руку и  начал сосредоточенно считать пульс.

Заубе топтался на пороге.

Хильшер понимал, что все эти манипуляции  проделывает только для того чтобы выиграть время. Время на раздумье. Он сделал бы все сам, но время… ему не оставляют выхода, а так не хотелось пускать в свои исследования посторонних. Но, впервые со времен своего студенчества доктор оказался в тупике. Он получал образование в области  общей фармакологии. Стажировался как анестезиолог. Но он и понятия не имел о психиатрии и прекрасно осознавал, что без посторонней помощи ему не справиться. А Дитер тем временем продолжал:

– Я получил стипендию Института психиатрических исследований  мозга. Я здесь, потому что здесь уйма материала для моей диссертации. Да и в клинической психиатрии я не новичок. Если бы вы посвятили меня, я мог быть вам полезен.

– Тогда мне действительно нужна ваша помощь. Ведь у меня есть всего два дня.

– Доктор Хильшер, как же такое возможно? Ведь порой на некоторых больных уходят годы!

 – Да, черт бы их подрал, именно, годы, – выругался Хильшер, взглянув на часы, и вышел из кабинета.

 Малышка.

Единственный, кого я здесь интересую, этот седой. Он сексуален, как нож, и безжалостен, как бритва «Харьков». И он улыбается мне.

С ним мне не так одиноко. В его обществе гораздо теплей, чем с Никки. Он возиться со мной, как с паршивым щенком, возведенным в ранг домашнего любимца.

Он надавливает мне на щеки, чтобы открылся рот и что-то кладет туда. И вид у него при этом, как у человека, собирающегося отлить в общественном месте.

Смешиваясь со слюной, капсула растворяется на языке. Я лишь успеваю заметить, что на руки мне он одевает два датчика-браслета, и с размаху погружаюсь в никуда, непроглядное как сумерки и бесконечное, как океан. И дышать в нем легко и свободно. Но я не хочу дышать, я хочу любить, и я возвращаюсь к Никки, пусть мысленно, но неустанно. И продолжаю насиловать его собой.

 – Хорошо, что ты не радиоприемник, милый, захлебнулся бы от такой волны.

Зернышко твоей любви, как беременность. Легко держать в секрете, пока оно не начинает разрушать мои внутренности. Но и теперь я не ропщу и не жажду избавления. Боль просачивается сквозь поры, а невидимые и тайные желания остаются со мной.

Новая анатомия. Ты преподал мне курс этой науки. Непревзойденный мой учитель, все мои органы поражены тобой. Увы, все они теперь знакомы мне поименно. А раньше я едва могла распознать вялые уколы печени, да и то впрочем, после могучей пьянки. Не знаю, право слово, заслужил ли ты все эти комплименты, мой нежный патологоанатом. Ведь к половым моим признакам ты остался стоически равнодушен.

Тебе захотелось сердца! Я бы не раздумывая отдала его тебе, когда б оно живое и теплое, билось тобой. Но зачем тебе заплесневелый камень?

Ты сидишь, невидящими глазами уставившись в компьютер, и ждешь Свету. Она придет,   наскоро соорудит вам ужин из мороженых полуфабрикатов. А потом вы уляжетесь рядом на диване. Но  бывшая твоя, не я, не будет покорно ждать своей порции ласки. А просто положит твои руки себе на грудь и ты, стиснув зубы, будешь делать все, что она захочет. А когда все кончиться, ты не уснешь, а сядешь под горячим душем, чтобы в тишине и одиночестве исследовать ландшафты собственной души.

До меня ль тебе сейчас? Ведь рельефы женских тел не интересны тебе. Чужих, и забыла отметить, женских тел, лишних звеньев природы. Нечто, пристраиваемое на твоей податливой поверхности, совершенно не задевает тебя. Познаю тебя после разлуки, ибо ты не оставил мне времени догадаться об этом раньше.

 Когда у клуба открывается дверь, тебе слышна музыка. И ты не можешь больше оставаться здесь. Ты хочешь в клуб. Ты хочешь попить водки и поболтать с девочками. Просто потому, что задолбался жить в четырех стенах. Но ты не можешь выйти, Никки, они уже нашли тебя.

У клуба жмутся озябшие, дрожащие от холода телки. Уже основательно поникшие, но все еще непокоренные и не утратившие надежды пробраться внутрь.

Подъехала тачка.  Не лучше и не хуже, чем все остальные. Из нее  выбрался парень с футляром для электрогитары. Телки бросились к нему.

Я подумала, что он мог бы захватить парочку. Просто так, из человеколюбия. Выбрать из толпы самых ободранных, просто чтобы запустить механизм везения. Ведь он существует, этот самый механизм.

Но он отодвинул их, и почему-то не пошел внутрь, а вошел в подъезд дома напротив.

Ну вот и все, Илья. Это за тобой. Сейчас он достанет из футляра винтовку, и будет ждать тебя. Ведь рано или поздно ты выйдешь на улицу. И он пристрелит тебя, как пристрелил Павла, моего любовника, надоевшего мне до печенок.

Руднев  хотел любви. А я его обманула.  Отпихнула его любовь.

Я не думала, что любовь все равно меня найдет. Пусть даже на чумных и желтых  континентах. Пусть даже  за тем чтобы кинуть побольней. Чтобы быть забытой, но изредка ухмыляться из самых потаенных уголков нашего бескрайнего мозга, оттуда, где раньше жило доверие.

Поэтому я признательна седому за то, что он  мне прижег кислотой несколько участков. К сожаленью не тех, где живет любовь.  И память моя как видимо, тоже осталась нетронутой. Он уже скормил мне достаточно, этот гребанный последователь Станислава Грофа,  и должно быть, скоро меня парализует окончательно.

Меня совсем не слушается тело. А вот любовь моя,  болезненная и прекрасная, как лилия, побитая тлей – листожоркой, живет. И никуда, представь, не исчезла. Меня и жаль себя, и не дает покоя чувство брезгливости.

Седой вынужден спешить. Их поджимает время. Им кажется, что их прижали со всех сторон. Смешно. Павел убит. Никки трясется как осиновый лист. Дива, похожая больше на городскую сумасшедшую, сидит в гостинице в состоянии практически коматозном.

Из них всех я единственная, кто еще способен соображать.

Он спешит. И он мне увеличит дозу. Кто знает, к чему это приведет?

Что они творят? «Разрабатывают антидепрессанты».

            На первых порах наркотики отличное средство от депрессии. Что-то подсказывает мне, что ими движут отнюдь не гуманистические интересы. И седовласый чего-то хочет от меня. Но чтобы понять, что происходит у меня в мозгах, для этого самим надо отведать чудо – состава. Но очень не хочется оказаться в инвалидном кресле.

 -5-

Никитин промучился два дня и решился. В конце концов, все что можно, он уже потерял. И он отправил мейл старшему партнеруи директору фирмы Андрею Баринскому.

Он писал, стараясь излагать только факты, и безжалостно уничтожал все, что касалось эмоциональной стороны вопроса. И все же, ему было смертельно себя жаль.

Никки нажал «отправить» и сел ждать ответа.

Прошли сутки, а ответ так и не пришел.

– Ну что ж, значит, мне не на что больше рассчитывать, – сказал Илья вслух и встал из-за компьютера, чтобы выйти наружу.

 – – – – –

Когда Баринский получил письмо от Никитина, он впал в самую настоящую ярость. Как он мог?!!!

Андрей заметался по кабинету, потом впрыгнул в машину и помчался домой, чтобы спокойно в  тишине выпить немного водки и подумать.

– Вот же козлище! Придурок чертов! Поставил все дело под угрозу. Он, видите ли не мог отказать Серому. Надо было немедленно бежать ко мне, и рассказывать обо всем в подробностях, а не устраивать подпольные игры, – Баринский сидел в своем любимом кресле, держась за голову. После водки по телу разлилось тепло, но желанное спокойствие все не наступало.

«Сдох мой бизнес, накрылся рваной пилоткой, как говаривала  бывшая Нонка Слива, а ныне главный поставщик  элитных шлюх Нонна Сергеевна» – горестно вздохнул Баринский.

Его детище не было фирмой однодневкой. Больше прибыли он ценил репутацию. Он создавал ее, как монолит, а теперь все обваливалось, как карточный домик. И из-за кого? Из-за парня, в котором Андрей был уверен как в самом себе.

Никитин подставил дело, подставил всех нас. Андрей слишком хорошо знал представителей заказчика, и понимал, что Илью ждет. Он не сомневался, что Никки пристрелят. И будут правы. Не с теми он вздумал шутить.

Теперь Андрею надо думать, как защитить собственные интересы. «Простите, ребята, я ничего не знал. Это все они, мои плохие сотрудники» – и следующая пуля будет его, Баринского. Оставалось идти на поклон к Серому, чтобы вместе выпихнуть «Хансен» с рынка.

Он думал, что же сподвигло Никки вляпаться в такое дерьмо. Не деньги, это уж точно. Тщеславие, вот его больное место. Он решил, что может всех перехитрить. Потому что до сих пор ему это удавалось. И все же, Глупый Пингвин Никки – его лучший сотрудник. И человек.

Андрей вздохнул и набрал номер. Он звонил начальнику регионального ОМОНа.

            – А как мы нарезались на прошлой неделе! – ответил на его звонок радостный бас.

 – Да всегда пожалуйста, с тобой –  в любое время!, – прогудел ему в тон Андрей и тут же без перехода, – Славик, дорогой, выручай! – Двумя короткими фразами Баринский обрисовал ему ситуацию, – Никитин сейчас в Новосибирске. Он, конечно, подлец, наворотил дел, но пусть твои ребята его подстрахуют.

– – – – –

 И Хильшер решился тоже. И он оставил Заубе после ночного дежурства,  чтобы ввести его в курс дела.

– Я работал в швейцарском концерне «Сандоз», вы ведь знаете, чем занимается «Сандоз»?

Заубе кивнул.

            – Концерн – лидер в области лечения психических заболеваний различными запрещенными повсеместно препаратами, такими как ЛСД и ПСП. Там меня нашел Нольке. «Вы ведь из потомков того самого доктора Хильшера, что стоял у основания «Анненнэрбе» вместе с Виртом?» Он был очень хорошо осведомлен о тех исследованиях, которыми занимался мой дед. И он предложил мне работу.

После недолгого раздумья я с энтузиазмом взялся за дело. И спустя два года мне стало казаться, что мои опыты близятся  к завершению. Еще чуть-чуть и мое открытие с лихвой оправдает затраченное время и деньги. Но … теперь я в тупике и не могу двигаться дальше. Моих знаний мне уже не хватает. Вот зачем я все это тебе рассказываю. Тебе интересно, что же я хочу от бедной девочки? Пусть сделает то, что не смог сделать мой дед.

            – Только не говорите, что вы ищете подземную страну Агарти, иначе я подумаю, что имею дело с сумасшедшим, – вырвалось у Заубе.

– Конечно, нет, – улыбнулся Хильшер. – Никаких химер. Мы действуем строго в научных рамках. Цель моего эксперимента – дистанционное видение. Слышал про такое?

Дитер покачал головой.

 – В определенном состоянии сознания человек, словно камера наблюдения, видит заданный объект и даже может описать все, что вокруг происходит. Мало того, иногда подопытный даже во всех подробностях видит события, которое произойдут только через некоторое время.

Молодой врач откинулся в кресле и с плохо скрываемой иронией посмотрел на собеседника.

Если бы перед Заубе не был сам Отто Хильшер, по трудам которого в свои институтские годы он успел поучиться, он бы захохотал. И сейчас Дитеру едва удалось выдавить из себя вежливую улыбку недоумения.

 – Преклоняюсь перед вашим талантом рассказчика, но мы, двое современных, а в некоторой степени даже ученых человека, остались после дежурства, чтобы обсудить  сказки?!!

– Понимаю всю степень вашей иронии, потому что я сказал Алексу тоже самое. Только в тот момент мы с Нольке, нашим боссом обсуждали деньги. Деньги, которые он заплатит лично мне, и общую сумму контракта, выделяемую на мои исследования. По моим меркам, зарплаты рядового европейского врача, она  показалась гигантской. Но Алекс тем не менее, возразил, что она смехотворна и показал мне копии кое-каких документов, а точнее архивных справок. В них стояли суммы, затраченные немецким правительством на организацию аналогичных исследований в 1939 году, и я больше не смеялся.

Люди, обладающие даром дистанционного видения, тем не менее существуют. И они работают на все мало-мальски приличные разведки мира. Но на их подготовку уходят годы. Кроме того, степень достоверности их данных сравнительно невысока.

Моя задача – состав, позволяющий даже неподготовленным людям видеть заданные объекты и события со стопроцентной достоверностью.

            Мозг Заубе отказывался понимать услышанное. Тот, кто живет среди безумных, рано или поздно сам становиться таким. Но можно ли считать безумными всех тех, кто посвятил подобным исследованиям годы?

Хильшер и сам уже начал испытывать раздражение от этого разговора. Убедить Заубе оказалось не так просто, как он думал вначале.

            – А что за действующее вещество?

            – А …это мое ноу-хау… в общем. Вопрос – будешь помогать или нет? Все это – далеко идущие планы. Сейчас основная проблема в этом – он мотнул головой, где безжизненная и безучастная, словно брошенный в витрине манекен, лежала девушка, – в пропорции. И на это нам дали ровно сутки.

– Действующее вещество? Для начала я должен знать, на что я соглашаюсь.

 – Соединения лизергиновой кислоты.

– Наркотики? – Заубе даже отодвинулся, невольно отгораживаясь от Хильшера рукой.

– Наркотики такая же правда мира, как и аспирин. Сто лет назад детская микстура от кашля на семьдесят процентов состояла из морфия. И ничего, как видишь, не вымерли!

– А эта – Дитер кивнул в сторону девушки, – вдруг она нас видит и слышит?

            – Откуда я знаю, что она там видит? Лежит колодой. Полный провал.

Хильшер брезгливо пнул каталку, и она отъехала в угол.

– А как начет бедной девочки, которая может выйти их этих экспериментов с разрушенной личностью и психикой? Ведь ее дальнейшая жизнь может стать адом?

– Дальнейшая жизнь, – доктор Хильшер вспылил, – кому интересна ее дальнейшая жизнь? Возможно, ее вообще не будет. В ходе эксперимента она может оказаться там, откуда еще никто не возвращался.

Заубе ничего не ответил. В конце концов, он был таким же одержимым. А если тебе мешает собственная этика, всегда можно чуть-чуть сдвинуть ее границы, не правда ли?

 – – – –  –

 Когда закончился вечерний обход, Заубе как загипнотизированный устремился во второй корпус, где располагался кабинет Отто Хильшера. «Еще не поздно отказаться», уговаривал он сам себя, прекрасно понимая, что все впустую. Дитер не слишком верил в благополучный исход эксперимента, но все же не мог оставаться безучастным. Ведь победы бывают общими, это только провалы – чужие.

Он перевел дух и постучал.

  – Доктор Заубе, смелее входите.

Хильшер, закрыв глаза, раскачивался в кресле, и у Дитера возникла ощущение, что  его ждали. Он придвинул стул и сел. Еще два дня назад он и не мыслил подойти к доктору Хильшеру и начать беседу вот так запросто. Но сейчас, когда в нем нуждались, он чувствовал себя в положении старшего товарища и даже позволял себе немного снисходительности, как профессор на экзамене.

Он удобно развалился в кресле, достал ручку из нагрудного кармана. Тоненькая золотая трубочка почти скрылась в его огромной руке.

Клик-клак. Клик-клак.

-Сейчас я хочу услышать максимум информации об экспериментах. Вашего деда, а затем ваших. А когда общая картина будет ясна, мы вместе подумаем, что еще можно сделать.

Хильшер открыл глаза и внимательно посмотрел на коллегу. И подумал, что сейчас их разделяет двадцать лет, куча ненужных знаний, несколько крупных открытий и бездна провалов, проигрышей и разочарований. Что в свои тридцать он был так же самонадеян, так же предан своему делу, и так же бесконечно наивен в критической оценке собственной значимости. Но в конце концов, что он теряет? И он начал:

– История этих исследований началась не вчера. Мой дед, Фридрих Хильшер был одним из организаторов подобной лаборатории.

 – Но позвольте, – нетерпеливо перебил его Заубе, – ваш дед не имел к медицине никакого отношения. Насколько мне известно, он был одним из главных немецких идеологов того времени. Его даже называли основателем «новой церкви». Но причем здесь дистанционное видение?

Отто встал, потянулся и выключил кондиционер, чтобы открыть окно и вдохнуть глоток раннего, хотя и жаркого утра. Потом принялся расхаживать по комнате:

– Да, как ты верно заметил, врачом он не был. Он был ученым, поэтом, философом, мистиком. Он проводил исследования в разных областях.

Работая с документами,  которые поступили из тибетских экспедиций, он наткнулся на любопытный феномен.  Опыты с дистанционным видением широко практиковали монахи секты Бонпо. А в состояние специального транса они входили с помощью вещества растительного происхождения, содержащих алкалоиды. Это и натолкнуло его на мысль организовать на базе своего института лабораторию аналогичных исследований.

Хильшер подошел к столу и взял папку, которую до сих пор не показывал никому. Впрочем, доставать пожелтевшие машинописные листки не было никакой необходимости. Он так часто вытаскивал их из сейфа и перечитывал, закрывшись в своем кабинете, что помнил их наизусть. Но он надеялся, что эти два листочка, сколотые скрепкой, которые были в ходу больше пятидесяти лет назад, придадут больше веса его словам.

– Здесь расшифровка записей из дневника  моего деда, Фридриха Хильшера. Этот кусок был написан 19 октября 1942 года, в день, когда закрыли его лабораторию.

«Дистанционное видение, о котором мы так долго спорили с Зиверсом возможно. В  материалах из последней экспедиции есть прямые тому доказательства. 30 сентября 1940 года я  изложил свои соображения Шелленбергу, и мне немедленно были выделены средства на организацию лаборатории. В начале октября 1940 года я  начал набирать персонал.

Контролировать все просто не оставалось времени. Сам я полностью был захвачен другим проектом. Впрочем, за судьбу лаборатории я был спокоен. Молодой врач Петер Хоффман был сведущим специалистов в своей области и как показали первые результаты, профессионалом.

Все опыты проходили по следующей схеме. Ассистент Хоффмана доктор Шрайбер отъезжала на машине на небольшое расстояние. Каждый раз ее маршрут был произвольным. Подопытные получали состав, а потом им предлагалось описать то место, где в данный момент находится доктор Шрайбер.

Первые составы разработанные лабораторией на основе эфедры, приводили к ярким галлюцинациям на отвлеченные темы. В дальнейшем, когда формулу усовершенствовали, двадцати процентам заключенных удавалось увидеть, и довольно точно описать то место, где находилась машина с доктором. Одной девушке даже удалось  рассказать, что Шрайбер на своей машине сбила кошку.  Она сбила животное ровно через шесть минут после зафиксированного времени эксперимента.

Но повторное использование препарата на тех же людях сводило на нет все предварительные результаты. Подопытные становились жертвами повторяющихся кошмаров, не имеющих ничего общего с реальностью.

К тому же за два года мы потеряли почти всю исследовательскую группу. И не среди подопытных заключенных. Среди своего персонала. Молодые, здоровые и сильные люди стали жертвой внезапных болезней и нелепых несчастных случаев. Никакой мистики. Все очень обыденно. Но будто мы попали в нескончаемую полосу неудач. Фортуна словно отвернулась от нас. И это сейчас, когда время, отпущенное на наши исследования, практически подошло к концу. А основная задача осталась нерешенной.

Доктор Хоффман стал рассеян. Погружен в себя, задумчив. Позавчера он не приехал в институт на совещание. Не было его и в лаборатории. Я вызвал водителя и  поехал к нему домой.

Петер выглядел отвратительно. Я спросил его, что происходит, но он не смог дать мне никаких внятных объяснений. Нес всякую околесицу. Все время упоминал какую-то Мирьям. Определенно, он был не в себе. Без конца повторял, что он очень напуган. Я не поверил, что простой страх мог довести человека до такого состояния. Наверняка, он злоупотребляет психотропными. Я ушел чрезвычайно рассерженным, хлопнув дверью.

Наутро он застрелился.

Служба внутренней безопасности назначила расследование.

Оказалось, что последнее время он опыты все же проводил, однако никаких записей не вел.

Все его бумаги изъяли, а потом  передали мне.

Я велел сотрудникам поискать у него дома что-то вроде дневника. Действительно, несколько бумаг были в беспорядке раскиданы по всему дому. На основе этих записей я составил  последний отчет о работе лаборатории.  Это было непросто. Вырванные из блокнота, скомканные листки не содержали никакой определенной информации, проливающей свет на происходящее. Несколько бессвязных отрывков без начала и конца, густо населенные героями его кошмаров.

В его комнате они нашли тетрадь. Двадцать страниц, исписанные не слишком разборчивым почерком. Я прочел весь текст от начала до конца. Но мало что понял.  Зато теперь я знал, что Петер был болен. И болен давно. В эту тетрадь Хоффман, вероятно,  записал один из своих бесконечных снов. Я отнес ее в архив вместе со своим отчетом».

Хильшер бережно спрятал листки обратно в папку и посмотрел на Заубе. Тот, застыв на краешке стула в неудобной позе, невидящим взглядом уставился в стену. На лбу его залегла глубокая складка.

– А как насчет ваших составов доктор? Продвигается дело?

– Судя по активности зрачков и дыхательной активности, мои подопечные  находятся далеко за пределами своей палаты. Но вот только рассказать ничего не могут, потому что мои составы пока приводят только к параличу. И для нас они совершенно бесполезны.

 Хильшер посмотрел на часы, поднялся из-за стола и вышел из кабинета. Он  заспешил в сад, где в кресле-каталке, с открытыми глазам дремала Малышка. Несмотря на жару у нее были потные ледяные ладошки. Он нежно взял их в свои руки.

– Давай же, девочка, давай. Просто сделай то, что мне нужно. Может быть, останешься жива.

И не увидел никакой реакции.

 Малышка.

Пришел седой. Мне кажется, мы с ним даже подружились. Он первый мужчина, который так внимателен ко мне. И его занимают мои чувства. О, я бы много могла ему поведать, рассказать или написать, на худой конец, если бы они хоть на сутки оставили мои бедные мозги в покое. Но он точно знает, что как рассказчик я, увы, бесполезна, не действуют ни язык, ни руки.

Доктор крикнул санитарам, чтобы меня отвезли обратно в палату. И некрасиво ссутулившись, побрел в корпус. А зря, погода сегодня прекрасная. Впрочем, как всегда.

Двое крепеньких ребят ловко перегрузили обратно в кровать мое неподвижное тело. Очень странное чувство, когда с тобой обращаются как с вещью. А ребятам не привыкать. Их действия синхронны и слаженны. Будто перетаскивание трупов у них – дело привычки.

Потом подошли седой и белобрысый. И стали приклеивать к моей коже датчики – электроды.

Обращаясь к блондину, седой разговаривал так, будто бы меня не было вовсе.

«Белобрысая гора» наконец закончил возиться с датчиками и вышел за двери.

А седой уселся на краешек моей кровати и сказал:

 –  Сейчас ты попытаешься описать то место, где находится твой доктор, Дитер Заубе, молодой человек, который был возле тебя минуту назад.

Вместо завтрака он опять дал мне капсулу. И стал внимательно вглядываться в мое лицо. Потом  поднес свою пятерню прямо к моим глазам.

            – Если ты видишь мою руку, моргни два раза.

Как бы не так, нужны мне твои потные ладони, придурок! Мне нужна любовь, подумала  я и опять с размаху вернулась  к Никки.

А он не мог больше ждать. Он вышел из подъезда. Вышел прямо под пули. Я смотрела на него.

 – Сейчас снайпер выпустит первую, и она разнесет вдребезги твою голову, мой герой-любовник. И все. Ты больше не существуешь. Вместо тебя останется одна ненависть. Ты и сам выглядишь как слово «ненависть».

            А потом слово «ненависть» скорчилось, пожираемое красным сиянием, и превратилось в пепел, а я превратилась в слова:

– На землю, идиот! Падай на землю!

 – – – – – –

 – На землю, идиот! Падай на землю!

Никки рухнул как подкошенный. Выстрела он не услышал. Он слышал только стук своего тела, грузно упавшего на асфальт.

Пуля, которая должна была войти  в его голову, разбила окно в клубе. Он слышал звон, визг, крики и топот ОМОНа и понимал, что все кончено. Никитин лежал лицом на стылой земле и думал, что наша милиция работает безупречно, когда она на страже чьих то интересов.

            – Смотри ребята, цел!!!  – к нему уже бежали двое в камуфляжах, – Толстый, а ты че упал, споткнулся что ли?

Никки сел. Когда падал, он ободрал щеку, кожу саднило немного, но больше у него не было ни царапины. Его трясли и хлопали по плечам, качали головами,  а он никак не мог вспомнить, где же он слышал этот голос, который отдал команду: «На землю, идиот!»

-5-

            Дива Наташа провела в гостинице больше суток. В состоянии паники и стресса, в котором пребывала она, постоянно хотелось есть и пить. И не было сил, чтобы принять хоть какое-нибудь решение. Тогда она сделала то, что никогда бы не сделал ни один нормальный человек, пребывая в  сознании.

Она позвонила Антону.

 – Антон, это Листовская Наташа, если ты конечно помнишь меня.

-Это действительно ты… Наташ?

– Да, я. И вот что, Антон! Даже если все это дерьмо  придумал ты  сам, путь они больше не издеваются над Малышкой.

 Сказать, чтобы Антон был удивлен или озадачен, значило бы не сказать ничего. Он мало что понял из объяснений Наташи, свой бывшей одноклашки, которую не видел целую вечность. Он понял одно, что ей нужна помощь.

Сам он давным-давно жил в мире, где не было друзей, с которыми случались бы неприятности. Его не одолевали бывшие любовницы с их проблемами, потому что он не нуждался в таковых, ни одноразовых, ни долгоиграющих. Половые аспекты бытия Антона уже тыщу лет не интересовали.

Тогда почему же он сидит, и покрываясь холодным потом, пытается вспомнить, где находится эта страна, из которой звонила Наташа, и не сбивают ли над ней пролетающие самолеты.

Звонок из прошлого вытряхнул Антона из его привычного благодушно-безразличного состояния. Заставил сердце биться прямо в горле.

Наташа.

Кем была она для него все это время?

После короткого раздумья он решил. Наташа – его единственный неоплаченный жизненный счет. И принял решение.

Антон немедленно вылетел в Тунис.

Своим самолетом он так и не обзавелся. Не было нужды. Это его жена любила перелетать с места на место. Сам он уже давно не покидал предместий Лондона, потому что все что его интересовало, было под рукой.

Он быстро прошел регистрацию, и сейчас, сидя в кресле, оторванный от своих привычных реалий, вдруг задумался, чем для него была его жизнь.

Все словно разделилось на «до и после». И вся череда его финансовых удач случилась от того, что все эмоции принадлежали жизни с пометкой «до». Потом вся его жизнь состояла только из прогнозов и расчетов.

Наташа тоже относилась к тому отрезку жизни, что был «до». И он не пускал ее дальше воспоминаний. В фантазии ей тоже был вход заказан. Ведь фантазии рано или поздно становятся явью.

Он не желал этой встречи, потому что нельзя вернуться на двадцать лет и все исправить.

Только очень редко, когда он лежал постели, сквозь бесконечную череду уравнений, которые он решал, чтобы уснуть, проступал ее детский профиль.

Оказалось, он помнит каждую жилку на тщедушной шейке. Он закрывал глаза и видел, как легко он ломает ее шейку пополам, как только что он сломал карандаш, глядя, как она выводит на полях сердечки.

Он мечтал, что однажды ему хватит сил сделать это по-настоящему, чтобы прекратить свое собственное ежедневное испытание на прочность.

Он ненавидел Листу, он горячо желал ее смерти.

Он и сам не знал, как он решился ее поцеловать.

Только спустя несколько лет он понял, что это и была его первая любовь.

Ему понадобилось пять часов чтобы оказаться в аэропорту Хабиб Бургиба и еще полчаса, чтобы добраться на такси до отеля. Таксист выкинул его прямо у дверей гостиницы.

Малышев расплатился, махнул рукой таксисту и огляделся по сторонам. Он стоял перед крохотным отельчиком, с белого фасада которого кое-где облупилась краска. А перед входом в двух кадках доживали свои последние дни чахлые пальмы. Воздух был сух и весь наполнен мелкой пылью. До Антона наконец дошло – он и правда в Тунисе. Он только что прилетел сюда на самолете.

От столицы до Меденина  – добрые пять часов по разбитым дорогам.

И все для чего?

Чтобы пересечь пол страны в компании одноклассницы, которую не видел ровно двадцать лет, для того чтобы спасать вовсе незнакомую девушку.

 Это приключение совсем не в его духе. Он вообще привык обходиться без приключений.

Малышев потоптался на пороге, догадался, что швейцара не будет, и вошел внутрь.

Пожилой араб на рецепшене никак не отреагировал на его появление, и Антону самому пришлось искать лестницу, ведущую в Наташину комнату.

Он так долго боялся этой встречи. Так старательно обдумывал, что ей скажет, если когда-нибудь доведется увидеть ее, что почти не испытывал эмоций, толкая деревянную с хлипким замком дверь.

Дверь поддалась, и он вошел в номер.

В номере висел полумрак. Там поджав ноги на несвежей простыне, сидела Наташа. Антон подошел к окну и рванул шторы. Заходящее солнце, словно нехотя осветило убогие внутренности помещения и незнакомую девушку, неподвижно глядевшую на него. Он мог бы поклясться, что никогда раньше не видел ее, если бы не голос, который он узнал бы из тысячи, несмотря на то, что прошло уже около двадцати лет.

– Здравствуй, Антон.  Спасибо, что приехал.

– Привет, Наташа…

Она не старалась выглядеть безупречно. Да это было и не возможно. Волосы спутались и были измазаны чем-то бурым, губы потрескались, а под глазами залегли синие тени. Он подошел ближе, и увидел что голова Наташи вся в засохшей крови. А у грязного, в неровных подтеках платья оторваны рукава.

Час ушел на то, чтобы заставить ее вымыться и переодеться. И позвонить в посольство. Разговаривать с бывшими соотечественниками пришлось Антону, так как отвечать на вопросы у нее не было сил.

Они вышли и сели в такси, чтобы ехать в госпиталь.

Антон держал в одной руке небольшой чемодан, а в другой высохшую тоненькую Наташину ручку и с ужасом понимал, что никогда больше не будет Антона Малышева, финансиста и олигарха, как ошибочно окрестила его пресса. Что он обманул их всех, потому что никогда не переставал быть Тохой, вечно испуганным школьником и гениальным математиком. Что столбцы формул и Листа-Глиста, всегда пребывали в его сознании вместе. И что он обыграл судьбу, но не смог обмануть жизнь. И чтобы уравнение сошлось, жизнь снова свела их вместе.

 – – – – – –

  В госпиталь Наташа и Антон вошли в сопровождении полиции. Еще в гостинице Антон успел сделать несколько звонков, и несмотря на неурочный час поднять на ноги самого консула.

            В Мюнхене служба безопасности вытряхнула из своей постели ничего не понимающего Алекса Нольке. К утру головной офис «Хансена» был опечатан. Ребята работали не покладая рук, чтобы успеть опросить сотрудников до прихода полиции и собрать всю недостающую информацию.

Хотя, какую там недостающую! Оказалось, что Антон не знал ровным счетом ничего, что могло бы пролить свет на ситуацию, в которой он оказался. А было от чего взяться за голову. Из рантье и добропорядочного плательщика налогов он в одночасье превратился во владельца компании, которая помимо своей основной, прописанной в лицензиях деятельности проводит опыты на живых людях. А это уже попахивает тюрьмой. В так называемых  «цивилизованных странах» сажают и за меньшее. Кроме того, некоторая часть его капитала снова оказалась в России. А это все равно, что сунуть руку в пасть крокодилу. Или нет, подумал Антон, крокодилы это из других реалий. В России – волки.

Девушку обнаружили в палате. Она лежала плотно опутанная трубками. К телу были приклеены несколько датчиков, подключенные к аппаратуре, которую трудно было назвать медицинской. «Разве что медицина далеко ушла вперед, – подумал Антон, – пока я зарабатывал свои деньги».

– Я хочу видеть главного, – сказал Антон раздраженно, потому что непосредственно под ухом подвывала Наташа.

Шефа медицинского персонала Отто Хильшера на месте не оказалось. Не оказалось его и в больнице. А через час непрерывного висения полицейских на телефоне выяснилось, что он уже покинул страну – пересек ближайшую отсюда границу с Ливией. И объявлять его в розыск – искать ветра в поле. Его кабинет был девственно пуст. Ни одной бумажки, которая проливала свет на ситуацию. А в компьютере отсутствовал жесткий диск.

Антон лихорадочно пытался сообразить:

«На сборы ему понадобилось не меньше часа. Что касается необходимых виз – наверняка позаботился заранее. Но кто мог его предупредить? Неужели кто-то из посольства?»

За старшего в госпитале остался Дитер Заубе, высокий блондинистый немец с незапоминающимся лицом. Он проявил полную обстоятельную осведомленность обо всех пациентах, находящихся в клинике.  Тем более что местными полоумными был под завязку набит весь главный корпус.

Во втором корпусе, который по размерам был значительно меньше первого, располагались три палаты. Две из них пустовали. Третью занимала Зайка, девушка без документов и без сознания. В цокольном этаже расположилась небольшая лаборатория, в которой работали два местных лаборанта. И все их обязанности, похоже, сводились к старательному мытью пробирок. На втором этаже нашлись несколько вспомогательных помещений, комната охраны и святая святых – кабинет доктора Хильшера, в который даже уборщица допускалась только в присутствии хозяина.

Что происходит в этом корпусе никто из персонала так и не смог дать вразумительный ответ.

Пока полиция, как стадо тяжелых парнокопытных, носилась по коридорам, вспугивая нянечек и расшатывая и без того нестабильную психику пациентов, Антон, с горем пополам вспоминая свой немецкий, допрашивал доктора Заубе. Все его ответы сводились к тому, что он понятия не имеет, откуда взялась девушка, и какой у нее точный диагноз. Но позаботится о том, чтобы через пару дней с ней все было в порядке.

Девушка лежала с открытыми глазами. Над ней склонились Наташа,  которая безостановочно трепала ее по волосам и в сто сорок восьмой раз задавала ей вопрос: «Зайка, ты меня слышишь?» и обращаясь к Заубе: «Она что, в коме?»

 Дитер не спал всю прошлую ночь и эту. Они с Хильшером готовили новые составы для экспериментов. Точнее, в лаборатории над пробирками и весами колдовал Хильшер, на долю Заубе лишь оставались предположения и пространные рассуждения о действии знакомых ему препаратов. И Дитеру казалось, что если эта писклявая жердь сейчас не заткнется, в коме окажется он сам.

Единственное, что держало его на плаву, была мысль о том, что против него у них ничего нет. А когда вся шумиха уляжется, он сам сможет продолжить эксперимент, тем более что порошка у него достаточно.

Они были в лаборатории вместе с доктором Хильшером, когда кто-то позвонил ему на мобильный. Он вышел и больше не вернулся. Заубе ссыпал готовый порошок в бумажный конверт со стола. И теперь конверт надежно припрятанный, лежал в его кабинете.

А его мозг продолжал лихорадочно работать, где взять парочку новеньких для эксперимента. Больничные обитатели здесь не годятся. Они, наевшись на ночь успокоительного, крепко спят в своих кроватках. А их мозги еще до него прополоскали до состояния овощного бульона.

 У Заубе самого появилось несколько отличных идей, которые требовали немедленного претворения в реальность. И несколько ослепительных догадок, подтвердить которые может только новый эксперимент.

От волнения у доктора дрожали руки и он никак не мог справиться с обычной капельницей. По хорошему, следовало позвать медсестру, но этот параноик русский запретил кому бы то ни было даже приближаться к палате.

Девушка лежала восковой куклой, и Заубе избегал смотреть ей в глаза, хотя был совершенно уверен, что она его не видит. Наташа взяла Зайку за кисть,  и Дитеру удалось пустить ей по венам очередную панацею. Новое лекарство, наконец, принесло ей крепкий сон, плотный и непроглядный, в который не проник ни свет, ни звуки.

Антон смог уговорить Наташу немного поспать, но только пообещав ей, что будет находиться возле этой девушки неотступно. Будто кому-то в голову придет украсть эту долговязую, плохо остриженную мышиную королеву.

Сон вернул ей спокойное выражение лица и к концу четвертого часа сидения на жестком неудобном стуле, эта девушка стала ему так же дорога, как почему-то была дорога его обожаемой Наташе.

К утру, когда ноги у Антона окончательно затекли, он догадался распорядиться, чтобы в палату принесли кушетку. На ней он и заснул. А когда проснулся, увидел что девушка лежит и шевелит губами, как вынутый из воды карп.

 

Малышка.

            Я открыла глаза и увидела сидящего около кровати крепкого парня. Могу поклясться, что никогда не видела его раньше. И все же лицо его мне показалось смутно знакомым.

– Доброе утро. Вы слышите меня? – я даже не успела удивиться, услышав русскую речь, как надо мной склонилось ошеломленное лицо Наташи. Самое время поинтересоваться, что она здесь делает. А так же очень хочется попить воды. Я открыла рот, но не получилось издать ни звука.

            – Дайте ей попить, – распорядился светловолосый.

– Да, да, конечно милая. Тебе сейчас лучше не разговаривать, – это Наташа, и у нее похоже началась истерика. Она поднимает мою голову, в руке трубочка и стакан. Никогда не думала, что пить –  это так занимательно. Я чувствую как вода тонкой струйкой скатывается в желудок, потом рассасывается и попадая прямо в кровь, разбегается сначала по венам, потом по капиллярам. Я закончила свое путешествие прямо в клетках, раскатившись на молекулы воды, всем телом ощущая необычное ликование.

– Некоторое время еще возможны побочные эффекты, но мозговая деятельность активно восстанавливается. Ближайшее время не оставляйте ее одну, – это белобрысый,  претворяется много знающим и  озабоченным.

Бедная Наташка. Конечно, она волнуется за меня, но ведь рядом ее обожаемый Антоша, ведь кажется это он и есть, собственной персоной, прикатил ее утешать, и еще больше она беспокоиться за себя. Если бы я могла, я бы сказала, что не о чем беспокоиться.

Ведь это видно, что для него тоже все по новой.

Два дня он будет молчать, потом скажет, что помнил о ней всю жизнь, и больше ее не отпустит, или еще какую-нибудь ерунду в том же роде. А потом кончатся мои «побочные эффекты», и я снова стану слепой как крот, и буду беспомощно тыкаться по жизненным потемкам.

Через два дня мы уезжали из клиники. И я была этому рада, так как эта парочка меня достала. Для меня это чересчур великодушно – радоваться за других, еще не разделавшись с собственным горем.

Антон безостановочно делал какие-то  звонки. В последний день в госпиталь прикатил сам посол, потеющая желеобразная сволочь. Он привез нам с Натальей документы на выезд. И дураку было ясно, что он смертельно напуган. Понятно, не нашим плачевным состоянием. Наверняка Антоновы друзья – фэесбешники расстарались. Припомнили ему, как он не реагировал на заявления российских граждан о пропаже соотечественников.

Продолжая трястись как пудинг, он раскланялся и уехал. И все же у меня осталось тягостного ощущение тревоги. Пока наконец я не поняла. Опасностью, вот чем, пах пот, щедро выделяемый его телом.

-6-

 Прощаясь, Заубе долго тряс Антонову руку, исподлобья, с тихой ненавистью глядя на Наташу, которая превратила в ад последние два дня его жизни своей неуемной заботой об его пациентке.

Махнул на прощание рукой девушке-растению, жалея только о том, что не смог ее допросить с пристрастием о ее последних коматозных денечках. И что с другими придется начинать все заново.

К госпиталю, какие почести, подкатил сам водитель посла на посольской машине, чтобы довести их до небольшого частного аэродрома, находящегося неподалеку. Так как тащить ее через всю страну запретил Заубе.

Девушку отнесли в машину. Черная вымытая до блеска «Вольво»  была личной тачкой посла, с дипломатическими номерами, чтобы можно было беспрепятственно передвигаться по всем дорогам.

Аккуратно облокотив Малышку на заднее сиденье, Наташа села рядом, а Антон вперед. Голова Малышки  безжизненно болталась, сказывалась долгая неподвижность, и уже через десять минут пути ее укачало. Она перегнулась пополам, и ее вывернуло прямо на резиновый коврик.

– Остановите машину, – крикнула Наташа и Антон вынес Малышку на воздух. Водитель достал бутылку воды, девушке вытерли лицо, а Наташа медленно вытащила из салона коврик, как вдруг увидела, что что-то блеснуло на полу. Она нагнулась и подняла тонкую металлическую пластинку в форму мышки, с маленькой дырочкой и крошечным, продетым в нее колечком.

– Гляди, Зайка, ты уронила свою мышь!

– Какую мышь? – мотнула головой серо-зеленая от тряски Малышка.

– Твою мышь! Ту, что болталась у тебя на застежке от купальника,  который ты  привезла  с Кипра. Этот купальник  ужасно на тебе сидел, но, помнишь,  ты говорила, что купила его только из-за мыши…  Давай зацеплю!

– Ты будто не видишь, что на мне больничный халат. Тот купальник канул вместе со всеми остальными вещами… Хотя нет, в нем я была, когда попала в больницу. Он был первым, что мне попалось под руку в тот день, когда ушел Никки.

 – Только сейчас купальника то нет, – сказал Антон тихо, – на тебе ничего нет под халатом. Тогда как в эту машину попала твоя вещь?

– Мистика! К тому же это не важно, – Малышка разжала кулак, и металлическая пластинка упала в придорожную пыль, – я больше не верю в талисманы.

 

С трудом дождавшись, когда вся процессия вылезет из «Вольво» и девушку, подхватив под руки понесут к самолету, водитель набрал мобильный телефон посла.

– Босс, у нас проблемы. Девка нашла в машине свой брелок.

– Какой еще брелок?

– Когда я ее забрал из скорой помощи и отвез в Меденин, девка валялась у меня на заднем сиденье. Видно, тогда он и отвалился.

– Так ты что же, не убирался?

– Да как не убирался, я все там вымыл! Не знаю, как получилось…

– Ты хоть понимаешь, придурок, во что ты меня втянул? Ты же обещал, что мы справимся со всем сами!

 – Но это всего лишь брелок! Кусок железяки, он не может быть никаким доказательством! К тому же она его  тут же выкинула.

 – Я не знаю, что может, а что не может быть доказательством!  А если девка вспомнит, кто ее привез?

– Не вспомнит, она была без сознания!

– А если кто-то из медперсонала скажет, что ее привезли на посольской машине?

– Ну не в такси же мне ее надо было пихать? К тому же не стоит все валить на меня одного. Деньги мы брали оба.

– Ты что же, козел, мне угрожаешь? И кстати, и ту, что я велел припугнуть…

– Я оставил ее в овраге.

– Я не о том. Ты ведь тоже возил ее на посольской машине?

– Посольские машины не шмонают.

– Ох! Феноменальный дебил!!

Петр тяжело дышал. Стратегическое планирование никогда не было его сильной стороной, но козлом так запросто его еще никто не называл. Дельце, которое со стороны выглядело детской забавой, обернулось нешуточными неприятностями, но что посол сразу в штаны наложит, этого он не ожидал.

 – У тебя есть несколько дней подчистить за собой. Второй комплект документов в запечатанном конверте возьмешь сегодня вечером у охраны. Но помни, придурок, ты не можешь взять и грохнуть девку запросто так, как вы привыкли. Нас спасет только несчастный случай! Понял? Для тебя, дебила, повторю еще раз. Очень несчастный, и очень случайный! Типа, вафлей подавилась. Чтобы у Антона и ментов даже мысли не возникло о криминале! И не смей мне  звонить, с сегодняшнего дня ты больше здесь не работаешь.

– А что насчет второй, которую я по голове стукнул, тоже несчастный случай?

– О, боже! Мать моя! Вторую не трогать. Понял?!! К девке Антона даже на пушечный выстрел не приближайся. Тем более, что она для нас не опасна.

Выключив кондиционер в своем кабинете, потому что его бил озноб, посол вспомнил события двухнедельной давности.

В тот день было очень жарко. Из всех событий того дня он почему то очень хорошо запомнил именно жару. Он вышел с территории и сел в машину. Потом развалился на сиденье и расстегнул пиджак. Водитель плавно тронулся с места.

            – Сегодня пришел заказ. Свяжись с Москвой. Нужен белый, здоровый, возраст 20-40 лет, не важно мужчина или женщина.

            Водитель помолчал, потом медленно и осторожно, наблюдая за выражением лица своего босса в зеркало заднего вида, выдал давно и заранее заготовленную речь.

 –  «Живой бизнес» гораздо выгоднее вести самому, а не просто подтирать за ними, выправляя фальшивые ксивы, да продавая гражданство террористам. – Водитель заглушил мотор и в зеркале встретился глазами с круглыми, утопающими в отечных веках глазками посла. Посол мигнул.

            – Нам осталось здесь два года, – продолжал Петр, – а для «живого бизнеса» здесь рай. Детки, девки, развивающаяся фармацевтика… А вы сидите и бумажки справляете. И доля наша копеечная. А они ТАМ прекрасно знают, что на государственной службе кроме грыжи ничего не заработаешь. Знают. И жадничают!

            – И что ты предлагаешь?

– Этот заказ мы с Вами выполним сами.

            Теперь, ясное дело,  посол проклинал себя за эту слабость. Ведь знал он, что его водила Петр – небольшого ума товарищ. И все же тогда его аргументы показались послу вполне резонными. А деньги, которые он получал за криминал, да, да, самый настоящий криминал, просто оскорбительными. И эта русская, брошенная в местной скорой помощи, казалась бесхозным товаром. Маленькое, безобидное дельце, а какие серьезные неприятности! Так бы  и пропала она среди тысяч таких же безымянных, если бы не притащилась ее полоумная истеричка подруга, а затем и Малышев с прикормленными ребятами из органов. Сгинула бы тихонько, никому не мешая, а на его немецком счету стались бы приличная сумма денег. Алекс Нольке, в отличие от наших русских не такая жила.

            Эти две, черт бы их подрал, не в жизнь два плюс два не сложат. А Малышев сразу догадается, что чудес не бывает. Его ребята уже наверняка вытрясли из бедного Нольке всю душу.

А если вся эта история дойдет до Нее?

Нет, лучше об этом не думать. Так не дожить даже до завтра.

Посол рванул воротник, налил в стакан воды из бутылки, и плеснул себе в лицо. На рубашке расползлись мокрые подтеки, но дышать стало заметно легче. А из головы ушел туман.

Надо звонить Ей и сейчас самому во всем признаваться. Главное, чтобы вперед это не сделали другие. Тогда еще есть шанс выйти из ситуации с минимальными потерями. Дай бог, к этому времени, Петя уладит с девкой последние формальности, и цепляться Ей будет не к чему. И это ж надо, как неудачно, все одно к одному. И этот дурацкий брелок туда же…

Этот номер ему велели набирать только в самых крайних случаях. А сейчас и есть этот самый крайний случай, решил для себя посол, и дозвонившись, выпалил все на одном дыхании. Про Петю и про историю с брелком он умолчал.

На другом конце слушали его молча. К концу собственного монолога послу начало казаться, что он вот-вот потеряет сознание. Он стоял, вытянувшись по струнке,  словно Она могла его видеть, и ждал ответа.

На том конце провода не произнесли ни звука. Послу даже показалось, что на линии давно уже нет связи, а он все стоит, вытянув руку с телефоном, как памятник герою-освободителю.

Наконец, в трубке что-то завозилось, а потом ему сказали:

– Ты, Посол, всегда был страшный мозгляк, поэтому к тебе и приставили Петра, чтобы он оперативно решал все твои проблемы. Твоя часть дела – документы. Какого черта ты полез на чужую территорию? Там свои законы, не для таких чистоплюев, как ты, там водятся волки почище твоего Петеньки. Серые! – в трубке послышалось раскатистое ржание и нажали отбой.

 

Малышка.

Назад мы летели в президентском самолете, выделенным Антону одним из его друзей, надо полагать, президентов. Потому что я была еще слишком слаба, по словам моей любимой подруги Натальи. Антон бережно опустил меня на кожаный диван, он так старался ей угодить! И не успела стюардесса принести нам чай, как я уже спала. Спала самым настоящим беспробудным сном, который бывает у детей, беспризорно носившихся целый день на воздухе. И снился мне самый настоящий сон, из тех, что снятся только детям. Из тех, что они не в состоянии понять, запоминая на всю жизнь. И только некоторые их них,  отмахав приличный кусок жизни, могут прочитать это послание.

А снился мне город. Вполне современный и многолюдный. Обычный город. Один из тысячи тех, в которых я никогда не была. И вряд ли когда-нибудь буду. Потому что город этот не Лондон, не Париж, и даже не Адис – Абэба.

И город этот живет своей жизнью. Живет пока еще. Потому что он обречен. Ведь  жизнь вытекает из него по капле. Как влага из кувшина, вдоль которого прошла трещина. И засуха скоро разломит его пополам. Даже не засуха, а удивительное явленье, имя которому засушье.

И вроде бы все как всегда. Гудят в пробках машины, спешат куда-то люди. Но куда спешить, если у них, и у города, и людей нет такой обычной вещи, как завтра?

Погруженный в свои обычные дела никто из них даже не заметил, что не стало воды, которая питает землю. Что земля, как пересохшие губы, покрылась сеткой из трещин. Что упрятанные в трубы и одетые в асфальт, высохли подземные реки, остались лишь русла с  коркой из засохшего ила.

Что в городе весна, а медленно поникли листья. И не успев набрать полную силу, ветви скидывают листья, чтобы не делиться с ними последней влагой. Измотанные за день, люди радуются, что садится солнце, не ведая, что больше его не увидят. Кое-где еще остались жестяные крыши, и они сияют нестерпимым светом, освещая все, что кажется обыденным и вечным. А окажется таким хрупким. Потому что небесный метроном уже отсчитал  последние секунды. И  очень скоро тьма скроет город навечно.

Я констатирую этот факт с легкостью, потому что даже во сне я не сентиментальна. Но в глубине души я всегда за справедливость. И сейчас в моих силах отменить приговор, вынесенный не мною. Стоит только дать им то, что есть у меня в избытке. Я точно знаю, что это у меня есть. Но не могу припомнить – что это?

  – – – – – – –

 Илья взял любимую водку Андрея и поехал к боссу. Он старался придать уверенность своей походке, но у него подгибались ноги. Никитин вошел в кабинет и удивился, что прошла всего неделя, а все вокруг стало чужим и непривычным. Не только стены, но и люди, рядом с которыми, казалось, прошла половина жизни. Он придвину стул для посетителей и сел, доставая их пакета свой подарок.

 – Спасибо, Андрей!

–  Не за что, Илья. И убери водку, не буду с тобой пить. Ты нас всех очень обидел.

– Я знаю, – Никитин опустил глаза.

– Вот и хорошо. Потому что теперь тебе придется уйти. Я не хотел иметь никаких дел с людьми Серого, но теперь, чтобы сохранить фирму, придется работать под ними.

– Я уйду, – вздохнул Илья, – но хотя бы оставь в обороте мои деньги.

 – Не выйдет. Серый не хочет даже слышать о тебе. Мало того, что ты не справился с заданием, ты еще втянул нас в эту войну. Ведь ребята из «Хансена» тоже пришли не с пустыми руками. За ними стоят чужие деньги.

 Они оба помолчали.

            – Половину твоих денег мы уже перевели. Остальные отдам позже. Надеюсь, ты понимаешь, что работать в этом регионе ты больше не сможешь?

– Конечно. И это тоже. Значит, настало время отдохнуть. Поразмыслить о себе. Подумать о жизни. В конце концов, она не заканчивается работой.

 – У кого как, – хмыкнул Андрей, – И куда поедешь?

– Экзотики я получил сполна. Хочется поближе к цивилизации. Не знаю, наверно в Майами.

            Никитин встал, прощаясь. И заметил, что Баринский не подал ему руки.

 – – – – – –

 Малышку отвезли домой к Наташе.

К ней же, пожертвовав привычным комфортом, переселился Тоха. Сейчас он стоял на Наташкиной кухне и жарил картошку с луком. Плебейское лакомство, которого он был лишен последние годы.

Девчонки, поджав ноги, сидели на диване, пока Антон выкладывал им последние новости.

 – До того как попасть ко мне, Алекс Нольке работал в информационном отделе Штази. Имел доступ к самым разнообразным архивам. Обменивался информацией  с русскими специалистами, такими же библиотечными крысами, как и он.  Но его не интересовала история. Его интересовало, как можно извлечь практическую пользу из той информации, которой он владеет по долгу службы.

Внимательно изучив архивы «Анненербе», во всяком случае, ту ее неутраченную часть, он узнал, что самые большие деньги были потрачены Германией не на вооружение, на формирование новой религиозно философской базы, и на манипуляции массовым сознанием, чтобы привлекать больше адептов под свои знамена. А так же на мистические изыскания разного рода, такие как гипноз, дистанционное воздействие, опыты с ясновидением, и множество подобных вещей, которые у многих наших современников вызывают только смех.

Когда шесть лет назад я решил отойти от дел…

            – Чтобы полностью посвятить себя Королевским скачкам, – хихикнула Наташа, – и Антон, посмотрев на нее, засмеялся тоже.

 – Да, Королевским скачкам, сублимации любви и сексуального влечения, как говорит мой психиатр, – сказал Антон, – теперь, во всяком случае,  мне этого больше не нужно, – он взглянул на Наташу с таким тихим обожанием, что Малышке стало завидно и тошно.

            – …так вот, я решил отойти от дел и искать управляющего, предупредив его однако, что если мои аудиторы заметят, что мои средства тают, последствия для него будут самыми печальными. И мои активы только росли, о чем ежемесячно сообщал мне Нольке и ежеквартально подтверждали мои аудиторы. На что он направляет мои деньги, меня не интересовало. Я только от своего детектива узнал, что я владелец фирмы «Хансен». Подумать только! Могли бы мне сделать скидку, ведь последние годы от самоубийства меня удерживали только Скачки и антидепрессанты!

Так вот, этот тип решил, что сколотит себе состояние, если займется исследованием того, что в скором времени обещает немалую выгоду. Его методы были научны и вполне современны. Он финансировал (из моих денег, конечно) несколько институтов и клиник, спонсировал разработки новых лекарств, и опыты  по выявлению электромагнитной активности мозга. Так называемое «дистанционное видение», полезнейшее свойство, которым владеют единицы, тоже могло принести отличные результаты, если не скупиться на средства и поставить исследования на широкую ногу.

– Но ему то это зачем, за девками в бане подглядывать?- с недоверчивой улыбкой глядя на Антона,  поинтересовалась Малышка.

Тоха беззлобно улыбнулся ей в ответ.

– Попробуй мыслить шире. Наблюдение за политиками, которое не засечет не одна служба безопасности. Мониторинг биржевых курсов, чтобы в случае  глобального падения мгновенно избавляться от своих активов. Предсказать действия правительства какой-нибудь отсталой страны, прежде чем вложить туда деньги. Да мало ли, зачем оно может понадобиться! – наконец иссяк Тоха.

– Прям  мировой заговор на твоей отдельно взятой фирме, – хихикнула Наташа.

– К сожалению, догадываюсь,  что не только на моей, и не только «чудеса в платочке». На многих, имеющих нечистоплотных хозяев и солидную фармацевтическую базу. Синтетические наркотики, новые яды, чудо – таблетки от ожирения, от которых сначала быстро худеют, а потом мучительно умирают, да мало ли что… А за всем этим стоят реальные человеческие смерти. Чтобы можно было смело на упаковке написать: «при разработке этого лекарства ни один кролик не пострадал». А все потому, что его просто не испытывали на кроликах.

– Ну а что будет дальше с нами?

– Мы сдали Нольке властям, но кто знает, что с ним будет впоследствии. Несмотря на то, что он с перепугу все быстренько рассказал,  формально его даже обвинить не в чем. А если что-то и имеется, его адвокаты всегда смогут найти лазейки в законе.

– А как же «Хансен»? – встрепенулась Малышка.

            – Сейчас в бумагах фирмы активно роется полиция, но скорее всего, они не найдут ни единого повода для закрытия счетов. Это же бизнес! Девочки, ну в самом деле, что мы о неважном? Вернемся к нашей картошке.

 – – –

Прошла всего неделя с того самого Наташиного звонка, а жизнь Малышева поменялась полностью. Периоды радостного возбуждения сменялись часами тревоги и волнений, но теперь Антон остро чувствовал, что он жив. Каждый день приносил кучу проблем, а еще у него появилось нечто абсолютно новое – чувство ответственности за других людей. За его славную  Наташу и за ее нездоровую подругу, эту странную Зайку-Малышку, которая даже в кругу друзей не желала пользоваться своим настоящим именем.

Да еще эта подозрительная история с брелком не желала забываться. Неприятное предчувствие, словно настырная баба,  продолжало потихоньку сверлить его мозг. А Наташа? Кому понадобилось бить ее по голове и отвозить за город? Обычные воры не стали бы действовать так сложно.

Если следовать логике, объяснение этому факту могло быть только одно. И оно внушало Антону ужас.

Это значит, что для его девочек ничего еще не кончилось.

И он, стараясь ни чем не выдать своего волнения, вздрагивал от каждого звонка телефона, дожидаясь новостей от ребят из ФСБ.

Два дня с тех пор как они вернулись, прошло в непрерывном ожидании. И когда ему позвонили, они лишь подтвердили его догадки.

Евгений Петрович, его давнишний знакомый еще с тех времен, когда молодому бизнесмену требовалось срочно покинуть Родину живьем, и при этом сохранив большую часть наскоро сколоченного капитала, успокаивать его не стал.

– Встретимся, поговорим.

И вот теперь он сидел, как всегда жизнерадостный и пристально глядел на Антона своими круглыми карими глазами.

            – Ну, Малышев, удружил! Неприятная ситуация. Неприятная и опасная.

            – По другим поводам к вам не обращаются, – попробовал пошутить Антон, а внутри у него ныло и трепетало тревожное предчувствие, словно кто-то решив проверить крепость его нервов, монотонно дергал одну единственную струну.

Евгений Петрович покосился на конверт, лежащий на краешке антонова стола, вздохнул и произнес:

-Тебе скажу, как родному. История запутанная и покамест темная.  Я стал потихонечку выяснять у своих, и чуть было не нарвался на серьезные неприятности. Да и по хорошему прошло слишком мало времени, чтобы во всем разобраться. Посему, пусть твоя подружка, та что отдыхала в больничке, позагорает месяцок как можно дальше от Москвы. К примеру, на твоей вилле во Флориде. Ведь твоя жена  в это время года там не бывает, а? – и он подмигнул Малышеву.

– Вы и это знаете?

– Спрашиваешь! – добродушно заржал Евгений Петрович, и хлопнув пятерней по столу забрал конверт.

Уже в дверях он обернулся, и глядя на расстроенного Антона, серьезно сказал:

– Я во всем разберусь обязательно. Но на всякий случай девочек побереги обеих.

 

Малышка.

Вернувшись домой, а точнее в квартиру Павла, с которой только сняли печать, я стала думать, что делать дальше. Наташа, согнав целую свору разных стряпчих и адвокатов, взялась улаживать мои дела. Не иначе следуя заповеди, что если ты раз кого-то спас, то и в дальнейшем ему кругом обязан. А все потому, что Антон ей разъяснил, что я являюсь гражданской женой Павла, теперь, понятное дело, вдовой, и имею право на наследство. А если возникнут непредвиденные обстоятельства, «Тоха» поможет уладить мне эти «крошечные формальности».

А я должна отдыхать и развлекаться, раз меня нельзя считать окончательно выздоровевшей.

Единственно доступное развлечение, на которое уходит не слишком много денег –  это знакомства по Инету. Так же эффективно и познавательно, как искать вчерашний день.

 С представителями рублевской фауны у меня не складывалось. Они не интересовались тантрическим сексом. А я не разбиралась в марках их автомобилей.  Как не сложилось у моего друга художника с французской наследницей империи по выпечке круассанов. Ведь у нее была золотая кредитка, этот пропуск в волшебный мир дизайнерской обуви. Он хотел целовать ее в соленые глаза, но они увлажнялись только при виде сумочек от Армани.

Да чего уж там,  все мы самки одного прайда. Правда с одной небольшой поправкой. В начале-то я самка, а уже потом – женщина. Я живу бурными чувствами от цикла до цикла, а не вашими представлениями о том, какой должна быть женщина.

С чего вы взяли, что если я с вами сплю, значит, я покорена? Если следую за вами, значит сдалась? Если я теряю голову через два часа, а не через два месяца, моя любовь ни стоит ничего? Я пренебрегаю правилами торга, потому что не могу терять ни минуты из отпущенных мне судьбой.

Вчерашний день я просидела в кафе напротив своего нового потенциального любовника, выплывшего из Нета. Я сосредоточенно глядела ему в глазницы, и как маятником, покачивала каблуком, не зная, что перевесит, в конце концов. Потенциальная любовь, потенциальные подарки (ну знаете, всякие там коробочки-духи, леденцы в пакетиках, доллары на тумбочке) или потенциальное отвращение от оральных ласк, на которых пока никто и не претендует.

Пока я смотрела на его шевелящийся рот, мною целиком овладели раздумья. Дать – не дать, если дать, то через какое время? В последствие я пойму, что если не хочется дать мужчине прямо в здешнем туалете, то и давать-то не стоит.

На его ухоженном лице прижилась «дружелюбная адекватность», которой болеют все клерки нашего города. Вероятно, он с одинаковым лицом зачитывает отчет в кабинете у начальника, и занимается онанизмом.

Его глаза не греют, а губы не улыбаются. Я люблю сумеречное свечение ночника. А от его зрачков отсвет, как от граненого стакана. Его пальцы проще представить делающими ловкие надрезы, и отгибающими кожу, чем скользящими по моим влажным внутренностям. От этой мысли ноги мои покрылись пупырышками, как у бройлерной курочки.

А рот! Это не рот – это щель в автомате для газировки. Я мысленно поместила туда трехкопеечную монету образца 1965 года. Уместилась идеально. Не вышло только струи с сиропом и газиками.

А вечный символ мужества –  подбородок? То ли на нем ничего не выросло, толи с утра там славно порезвился Жиллет – Слалом. Кроме дергающейся ноздри на его лице и взгляду зацепиться не на что.

Интересно разместил ли он у меня во рту какую-нибудь часть своего тела?

Встречи либо происходят вот так, либо вообще не происходят. Какого лешего я потащилась в кафе? И вообще вышла из дома. Допила бы свой коньяк, и принялась бы обзванивать подружек.

Как я люблю, когда у мужчин дрожат пальцы, а в ноздрях бешенный весенний гон. А выражение отсутствующего лица и вовсе, как у бладхаунда – гончей, рвущейся по кровавому следу. У моего визави на лице внимательное присутствие. Он поглощен деталями собственного рассказа.

А у меня как раз внутри бешенный весенний гон, только не как обычно,  между ног, а выше и проще – в желудке.

Его устроили три чашки кофе. Одна утренняя растворимая, чтобы не дрожали руки, и две эспрессо, которые я тяну уже битый час, не зная как перейти к салату. Платить за который я сегодня не намерена.

Я представила, как кофе тугой струей вырвется из моего желудка прямо на его выглаженную голубенькую рубашку. И зашлась от смеха. Мой потенциальный любовник захлопнул рот. Кажется, в этот момент он рассказывал что-то очень печальное.

            – Оплати мой счет, – немедленно выступило вперед мое свинство.

Я вернулась в квартиру Павла, и не выходила оттуда трое суток. Я заказывала на дом еду  и книги, пока не поняла, что бессмысленно искать ответов у тех, кто сам в состоянии рождать только новые вопросы.

Теперь я знаю, что седого зовут Отто Хильшер. Знаю, кто он, я даже нашла некоторые переводные работы его деда. Гениальный был товарищ, во всех отношениях. Но он нисколько не помог мне.

Но я отчаянно нуждалась в том, чтобы осмыслить пережитое, чтобы как-то оправдать свое существование. Я засела в Нете и качала все, что могло пролить свет на мои путешествия.

Передо мной раскрывались истории множества пациентов из всех стран мира. Истерики из Массачусетса, раздавленные цивилизацией. Алкоголики из Мехико, раздавленные цивилизацией вдвойне. Раковые больные из Базеля, думающие, что вместе с цивилизацией они обманут смерть. Все мы видели одно и тоже. Все мы с иезуитской точностью  в деталях описали жизнь древнего неизвестного города, однажды и навсегда став его частью. Однажды и навсегда. Ведь мы и есть доподлинное доказательство того, что пережитое не умирает вмести с нами. И эта мысль неожиданно примерила меня с собой.

            И вот утром, стоило мне уснуть прямо рядом с включенным компьютером, меня разбудил телефонный звонок Антона.

– Послушай …э…Зайка, – промямлил он, – есть предложение. Поживи пока во Флориде, на моей вилле, пока мой друг мент не разберется во всей этой истории. И отдохнешь, и нам с Наташей спокойнее.

            – Ок, – без особой радости согласилась я, – ничего не имею против стран, где зимы не такие регулярные. Только вот паспорта-то у меня и нету, запамятовал, Тоха? У нас с Натальей теперь справки, как у бывших заключенных!

            – Встань и осторожно выгляни в окошко.

            – Ну, смотрю.

            – Там по двору должен прогуливаться человек в темно синей куртке и черной шапке.

Я повертела головой. Искомый человек обнаружился на скамейке около моего подъезда. Довольно молодой. В шапке-кондоме надвинутой до самого носа и пуховике он выглядел как все приезжие нашего города. Он сидел и со скучающим видом поддевал носком жестяную банку из-под пива. Выглядело это так, будто он ждет кого-то, кто вот-вот должен спуститься.

– Ну, вижу.

– Через час, полтора тебе позвонят на мобильный. Осторожно выглянешь в окно. Возле него будет стоять другой мужчина. Тот, что в синей куртке, махнет тебе рукой. Второй позвонит в домофон. Откроешь ему. Он снимет тебя на паспорт. Больше никому дверь не открывай, поняла? И больше никаких кафе, тем более с незнакомцами, – сказал Антон и отключился. В его голосе мне почудилось неодобрение.

            В нормальной ситуации во мне немедленно закипела бы ярость. Кто он такой, чтобы распоряжаться моей жизнью? Но отчего то сейчас мною владело безразличие. Сказывалась привычка быть вещью. Последнее время своей жизнью я и сама не слишком распоряжалась. Я и впрямь живу, как какашка на волне. Формально на плаву. А куда меня несет, не знаю.

            Я опять выглянула в окно. Серый двор элитного дома, весь в грязных комьях снега, местами разъеденного соляными разводами, внушал отвращение. Питерские зимы всегда внушали мне отвращение. Не то что зимы моего родного города. Ясные, холодные, белоснежные. Впрочем, на этом список преимуществ родного города резко обрывался. Поэтому я и оказалась здесь, в этом доме, с этим Павлом, переложив всю ответственность за мою судьбу на других. Домашнее животное, забавное, в меру строптивое. И бесполезное. Вот самое точное мое определение.

Молодой человек бросил пинать банку и уставился в небо. А я посмотрела на площадку у подъезда и  попыталась представить, как совсем недавно скорая забирала отсюда тело Павла. А менты, обмотав все вокруг красной лентой, своими расспросами вгоняли в тоску и ужас респектабельных жителей дома. А потом молодой человек повернул голову и посмотрел прямо на меня. Я задернула штору.

Если все пойдет как сказал Антон, через пару недель я снова вернусь в Питер. И на улице наступит самая настоящая весна. Весна, верю, будет легкой, принесет много цветов и солнца, море листвы, и распахнутые настежь лица, в которые никто не наступит грязным ботинком.

За ней неизбежно наступит лето. Влажное. Неровное, немного сумрачное, такое питерское. А я все равно не позабуду Никки, мальчика с душевным ознобом. Все еще страдающего комплексом неполноценности, хотя давно должен заиметь манию величия по количеству разбитых сердец!

Моя любовь к Никки – словно поцелуй неба, принадлежит мне и никому больше.  И все же, несмотря на мои перекошенные мозги, не способные принять очевидное, я все еще надеюсь, что однажды смогу разделить ее напополам. Разделить с ним.

Я прошлась по квартире, заглянула в кабинет Павла. Порылась в письменном столе и нашла новый, пахнущий свежей бумагой блокнот. Мини ежедневник, необходимый любому деловому человеку. Но Павел не запишет в него ничего. Его дни кончились.

А мне он пригодится.

В нем я буду вести свой дневник. Летопись моей обновленной жизни.

Вопросов без ответов у меня навалом. Поэтому дневник – и есть сама важная часть моего приключения. Он двухсторонний. В той стороне, что для вопросов, я записала самые главные:

«Кто истинный автор ужаса, что нас окружает?»

«Так ли хороша наша  изнанка, в которую тыкаясь наугад, попадаешь только в сумеречные места?»

«Почему везде,  где прошел человек, он обязательно нагадил?»

-7-

Никитин вернувшись в свою квартиру, детально припомнил свой разговор с Баринским. Друга он потерял. Для него закончилась работа на фирме.

Но он жив. Более того, финансово он не слишком пострадал. Пострадала только его репутация. И хорошей работы здесь ему уже не найти.

 Впрочем, что такое работа в жизни мужчины?

Лишь для немногих это призвание. Для остальных это та самая соломинка, за которую хватаются, чтобы себя идентифицировать. Кто-то врач, кто-то строитель, а кто-то пиарщик.

Но это не то, чем бы он хотел заниматься в жизни. Просто все было как-то недосуг остановиться и подумать, а кто же он в действительности.

Для многих жизненный путь – это лыжня, на которой смотреть по сторонам, только время тратить. Важно – прийти к финишу первым. Важно – обогнать конкурентов. Важно – скопить побольше.

Только в голову то не приходит, что за финишной лентой отнюдь не лучшая жизнь, ради которой все эти усилия. За лентой – венки и траурные марши. И искреннее горе только одного человека.

Который тебя любил.

А ты и не заметил.

Поэтому Никитин так нуждался в передышке. И не от работы. И не от волнений последних дней.

От самого себя.

Если честно, то про Майями он ляпнул первое, что ему тогда  в голову пришло. Просто он никогда раньше там не был. И пока еще весна, а с ней и ясность мысли, доберутся до Сибири, он вполне успеет позагорать да погонять на мотоцикле.

Но для этого придется подождать визу.

И вот спустя две недели Никитин вылетал в Америку. В России, где все подчиняется никому неизвестным мифическим сезонам, прямых билетов в наличии не оказалось. В турагентсве ему предложили лететь до Нью-Йорка. А там пол дня торчать в аэропорту и только к вечеру вылететь в Майами.

– Не сезон, – терпеливо улыбаясь, объяснила девушка-туроператор, пергидрольная блондинка со сверкающим в глубинах рта золотым зубом.

Никитин уже подумывал совсем отказаться от этой затеи, как вспомнил, как тяжело дались ему последние две недели безделья и сиденья взаперти в собственной квартире. Походы в ночные клубы его угнетали. А зачем ходить в  рестораны, если еду он всегда заказывал на дом?

– В Жмеринку через Бердичев, как говорят индусы, – недовольно процедил Никки сквозь зубы и протянул девушке кредитку.

 – – – – – – –

 В Москве Никитин пробыл два дня и тоже почти не выходил из гостиницы. Весь полет до Нью-Йорка он счастливо проспал, и  вот теперь в самолете до Майами он вертелся в кресле, украдкой поглядывая в иллюминатор. Но там ни черта не было видно, тем более что невысокий седоватый господин раскрыл свой ноутбук прямо на коленях и загородил и без того крошечное окошко.

Никитин уставился на экран и вздрогнул. Внутри разыгрывались нешуточные баталии из жизни насекомых. Там мельтешило и чавкало месиво из ножек,  глаз и пенисов.

 – Позвольте ваш наушник, – попросил Никки. Мужчина пожал плечами,  протянул ему черную таблеточку, одновременно разворачивая экран. Там, приближенная бесстрастным глазом микроскопа жрала, копошилась, и совокуплялась отвратительная живность.

 Англоязычная  дикторша с неприличной, радостной  готовностью поясняла:

 – «…А теперь вы видите замедленную съемку брачных игр жуков – короедов. Самка сильно превосходит самца в размерах, поэтому, для начала он приносит ей подарок,  нашем случае это дохлая муха, которую он убил на своей предыдущей охоте. Он осторожно кладет свой трофей под ноги избраннице, а сам претворяется мертвым. И пока самка вонзает свои мощные челюсти в жертву, наш хитрец оживает. Путь открыт, и вот уже он карабкается снизу, прицепляясь к ее брюшку, чтобы подарить ей потомство.

Никитин подавил внезапно накатившее чувство омерзения и кислоты в желудке.

 – … Меньше повезло его дальнему родственнику  – богомолу.  Он вынужден размножаться, только расставшись с жизнью. В момент совокупления самка попросту откусывает ему голову. Но что удивительно, он не только не умирает,  а продолжает двигаться еще интенсивнее, так быстро и резво, как никогда бы не стал, имея свою голову на плечах.  Теперь ему не страшно умереть от разрыва сердца, и он с готовностью приносит свое маленькое тельце в жертву своей женщине и природе».

Илья вздрогнул и выдернул из уха таблетку. Он поджал под себя ноги, стараясь отодвинуться подальше, а его сосед улыбнулся.

 – Эконом класс предназначен вовсе не для комфорта, – сказал он по-английски, смешно растягивая слова на французский манер. Судя по его лицу он был не в настроении.

 – Вы энтомолог?

 – С чего вы взяли?

 – Ну, вы смотрите про всех этих гадов? С чего бы нормальному человеку ими интересоваться?

 – А чем по вашему стоит интересоваться нормальному человеку?

 – Ну, историей там, географией…

 – Котировками валют, или тачками, которые он никогда не купит. А некоторые интересуются девками, типа Пэм Андерсон, которых им никогда не трахнуть.

– То есть я не это хотел сказать…Вы проповедник?

 – А вы псих? Каждая следующая версия у вас выходит еще бредовей, чем предыдущая, – неожиданно разозлился его сосед и, повернувшись спиной к собеседнику, уставился в иллюминатор.

А Никки вдруг понял, кого напоминает ему его визави. Жука – долгоносика.

Илья обиженно уткнулся в спинку впередистоящего сидения, но не удержался и опять взглянул на экран. Экран уже потух. «Мы жуки, – подумал он, –  Нет, мы хуже. Ими хотя бы движут инстинкты, а нами – наша страшная сущность. Я еще надеялся, что я жук. Я приношу самкам подарки, а сам залезаю на них, чтобы присунуть. А на самом деле я богомол, это она трахая, пожирает меня. Но она отличается от насекомых тем, что рассказывает мне о своей любви, пока откусывает мне голову. А для уничтожения моей жизни и моего тела у нее есть другая отмазочка, она плодит МНЕ детей. Мои сыновья вылупляются из яиц, чтобы быть сожранными другой мерзкой особью».

Никитин крепко зажмурил глаза, но виденья не исчезли, а наоборот стали более яркими и объемными в своем отвратительном натурализме. Стюардесса проплыла мимо, скрипя своей тележечкой, и улыбнулась приветливо им обоим, а Илье показалось, что это она  откусывает ему голову.

– Извините, я погорячился. И нахамил вам. Просто в последнее время мне приходится много летать. А я так устал! Я преподаватель. В различных университетах читаю историю искусств. Так что ваша догадка про нормальных людей и историю с географией была почти в точку. А в самолеты я покупаю диски о живой природе, из серии Animal Planet. Ведь, в сущности, мы не слишком отличаемся от животных, – грустно улыбнулся он.

Никки слушал его рассеяно, продолжая думать о своем.

 – Есть ли на земле место, где совсем нет баб? – после некоторого перерыва жалобно спросил он своего собеседника.

Долгоносик удился. Но, помедлив немного, ответил.

 – Не берусь утверждать точно. Но думаю высокогорные монастыри Сиккима. Местные монахи исторически не подпускали женщин даже близко к своему перевалу.

 – А  это где,  в Индии?

 – Да, в Индии, почти на границе с Непалом.

 «Зачем мне эти Майами? Но хватит ли у меня сил добраться до этого удаленного монастыря, где испокон веков не было места бабам?

Да, наверное,  можно найти место, где совсем не будет баб. Но есть ли на земле место, где нет страха?»

 

Петр ненавидел самолеты. Он привык путешествовать, но если бы была такая возможность, он с готовностью отказался от них ради спокойной жизни где-нибудь в тихом Подмосковье, с красавицей-женой, которой у него не было. Отправляясь в Москву выполнять задание, данное ему его теперь уже бывшим шефом, он пообещал сам себе, что когда все будет кончено, он обязательно заведет ее, эту самую жену и осядет где-нибудь в приличном отдалении от столицы.

Петр хорошо представлял себе это новое место, хотя никогда там не был. Он уже мысленно обошел свой новый дом, не квартиру, а именно дом с небольшим участком. Выпил по первой рюмке с соседями. Сходил на рыбалку со свекром. Ведь где-то там обязательно будет чистая речка, хоть бы и пришлось  до нее ехать на машине.

И от нее, этой самой рыбалки его отделяет это самое дельце. Которое там, в Тунисе, казалось денежным, но плевым. Немецких денег, которые они уже поделили с послом, хватило бы и на домик с участком, и на машину, чтобы на речку ездить.

Вот только девка эта, вместо того чтобы спокойно в госпитале умереть, улетела в Москву на частном самолете, а он отправился за ней русском чартерном, который в воздухе чуть не развалился на кусочки.  И билет пришлось покупать за свой собственный счет.

И жить в Москве, втридорога платя  за гостиницу, которая только называлась отелем, а была по сути обыкновенной ночлежкой, Петру тоже пришлось за собственный счет. Ему было жалко этих денег, словно он откусывал от своей мечты по кусочку.

Помощник посла сообщил ему адрес Наташи. Первые два дня девка не выходила оттуда. Потом водитель отвез ее на квартиру Павла Руднева. До квартиры ее Петр проследил, а вот потом…

А потом Петр выяснил, что за ней следят. Следили двое. Тот, что постарше. И другой, помоложе. И оба, как и Петр, были профессионалами.

Они не заметили его, потому что он к девке не приближался. Что касается наружного наблюдения  – это был его конек. Везде, где задача ставилась предельно конкретно, Петру не было равных. Именно поэтому его выбрали из многих, чтобы работать у посла.

Двое пасли ее попеременно целую неделю. Один раз, тот что постарше, поднимался к ней в квартиру. Один раз приехали Антон с Наташей, привезли продукты. Сидя на приличном расстоянии,  в темноте в машине с выключенным двигателем, и глядя на их улыбающиеся лица, Петр исходил желчью. Руки и ноги у него закоченели, сказывалась долгая работа в теплых странах. И отсюда, из холодного и плохо освещенного питерского двора его мечта о доме уже не выглядела такой реальной.

Только одну, самую первую ночь Петр провел в машине, вскрыв чей-то старый бесхозный жигуленок,  из соседнего двора наблюдая за освещенным подъездом элитной многоэтажки.

Ему пришлось взять на прокат машину, неброскую довольно замызганную Киа. Теперь, наученный опытом, на ночь Петр спокойно уезжал в гостиницу, зная, что с утра найдет тех ребят на прежнем месте. Не одного, так другого.

Так прошла неделя.

Петр нервничал, думая о том, как тают деньги. Думая о том, что вместе с деньгами у него кончается терпение, а у него до сих пор нет конкретного плана. Что эта гнида – посол спокойненько сидит в жарком Тунисе на своей неподъемной заднице, и раздает невыполнимые задания, а его денежки, отложенные на дачку в Крыму, обрастают процентами в немецком банке.

А между тем Антон со всех сторон подстраховался и девку охраняют лучше, чем  президента. А все дело в проклятом брелке, который он прозевал в машине. Но если его до сих пор не взяли, значит у Антона нет на них с послом ничего конкретного. Что они просто не знают, кого именно им боятся, и охрана именно на всякий случай.

Петр понимал, что так не будет продолжатся вечно. Что рано или поздно ее охрану снимут и тогда…

Но тогда было слишком туманно.

Петр дал себе еще два дня сроку. Еще два дня и он…

Но утром следующего дня один из тех, что пас девицу, подкатил к подъезду на иномарке с фэесбешными номерами.

Петр лавировал за ними в пробке, с ужасом понимая, что они выехали на шоссе, ведущим  в сторону Пулкова. «Только не в аэропорт», – молил про себя Петр, шестым чувством осознавая, что это единственно логичный выход из сложившейся ситуации.

Там, в толчее, легко было затеряться, хотя  молодой и крутил по сторонам головой в надвинутой прямо на брови шапке. Он проводил девку прямо на рейс, летящий до Майами.

Петр похолодел.

«Досиделся»,  –  выругался он про себя.

Он вернулся в гостиницу, позвонил помощнику посла и принялся ждать.

Утром следующего дня ему перезвонил незнакомый американец. То что это американец, Петр догадался по еле заметному акценту. Велел вылететь в Москву и назначил встречу в одной из кофеен на Новинском бульваре.

Другого выхода не оставалось. Девицу он проворонил. А все потому, что ему не потрудились объяснить, что же конкретно делать.

Петр привык получать четкие и ясные приказы. Если убить, то где, как и каким именно оружием. Четкий план, вот залог успеха любого дела. А плана у Петра не было. Было задание, а это, к сожалению, вещи разные.

К вечеру этого же дня, он сидел в кофейне на бульваре, жевал несъедобные блины, политые какой-то фруктовой кислятиной. И ждал.

В условленное время к нему подошел худощавый америкашка, выражением лица напоминавший кролика Роджера, которого крепко прижали и, сказав несколько дежурных фраз, взял у Петра его паспорт. Через час, когда кофе выло выпито, а блины были съедены, и не собираясь перевариваться плотным тяжелым комом лежали у Петра в желудке, ему наконец, вернули паспорт вместе с визой. Посольский охранник, даже не потрудившись буркнуть что-то вроде приветствия, просто бросил на стол запечатанный конверт и развернувшись, вышел.

Кроме паспорта в конверте лежала записка. Впрочем, не записка, а клочок бумаги, в котором был напечатанный на компьютере адрес. Просто адрес и ничего больше.

«Наверняка гостиница, где она поселилась», догадался Петр. Расплатился по счету и вышел искать ближайшую билетную кассу.

 Никитин прямо из аэропорта направился в пункт проката. Там он взял в руки потертый каталог и выбрал мотоцикл. Последний «Харлей». Который еще даже не появился в России. Тот самый, что так эротично улыбался ему со страницы журнала «Авто. Мото». Журнала, который он всегда читает перед сном. А обширная коллекция предыдущих номеров горкой свалена около его кровати и возле унитаза. В общем, в тех самых местах, где у мужиков обычно лежат другие издания, с загорелыми сиськами и вылезающими из шорт ягодицами.

            Расплатившись, Илья сел за столик кафе напротив, заказал кока-колы и сел ждать, пока работник проката пригонит со стоянки его мотоцикл.

Судя по всему, это кафе было популярным местечком. Отхлебывая ледяной колы и смешно морщась от пузырьков, Никки оглядывал посетителей. Упругие телки, у которых юбки начинались там где заканчивалась попа, томно поводили плечами. Пафосные дамочки, детки которых уже давно сами стали родителями, выглядывали себе развлечения на вечер.

Одна такая, покачивая сабо на шпильке и нагибаясь так, что сама едва не выпадала из выреза на майке,  в упор смотрела на Илью.

Никки опустил глаза.

Он допил свою колу, махнул официанту и опять встретился с ней взглядом. Она гипнотизировала его без всякого стеснения. Она смотрела его так, как выбирают бананы в супермаркете. Слегка заинтересованно, придирчиво и немного брезгливо. Вот эти вроде подходящие, да, эти ничего, но не мелькнет ли где гнилой бочок?

У него возникло чувство, что она сейчас тоже махнет официанту, и Никки покинет кафе с маленькой наклеечкой «оплачено» приклеенной к его заднице.

Он поднял глаза и посмотрел на нее в упор. Она не смутилась и не отвела взгляда. Ее вовсе не смущала разница в возрасте минимум лет в двадцать.

Ведь она  по-своему неотразима.

Ее глаза всегда прищурены, а рот сексуально приоткрыт. Но не от хорошей жизни. Ее пластический хирург натянул ей новое лицо на совесть. И теперь, если она закроет глаза, у нее немедленно откроется рот.

Под ее испепеляющим взглядом Илья почувствовал себя тем самым бананом. Бананом – фламбэ, если быть точным, которого облили коньяком и поджаривают в камине.

И его передернуло от отвращения.

«Ну как эти мужики ложатся в одну кровать с этими инфернальными созданиями? Как они не страшатся засыпать, опутанные этими смертельными руками? Как они не боятся проснуться совсем без сердца? С развороченной острыми зубами грудной клеткой.

Вот к примеру, Баринский. Как это у него получается?

По словам Нонки Сливы Андрей перепахал девок столько, что если ими набить метропоезд, двери не закроются. Женщины, как презервативы – никогда не использовались им дважды. И на всех у него нашлось немного денег и доброе слово. Попасть к нему в баню на «помывку» они почитают за честь. Он и его гости мотылькам худого не сделают, не обидят. Вот они и летят к нему, как на уличный фонарь, но ведь не для того, чтобы откусывать от его света по кусочку!

Почему же в меня надо непременно влюбляться, да так, чтобы уходя забирать с собой часть моей души?»

И увидев работника проката, который махал ему рукой с другой стороны улицы, Никитин рванулся к своему мотоциклу так, что чуть не вышиб стеклянную дверь кофейни.

-8-

Прошла неделя с тех пор как Наташина подруга улетела в Майами.

               Неожиданно для себя Антон начал долгую и муторную разводную процедуру, без разговора оставив жене все, что она просила.

               Малышева затянули какие-то неизбежные дела, и ему то и дело приходилось принимать решения. Новый образ жизни неожиданно понравился Антону, потому что Россия едва ли не единственная страна, где кроме денег надо еще без конца прикладывать смекалку. Даже для того, чтобы просто вызвать водопроводчика.

               Мало того, что сантехнику надо щедро заплатить, его необходимо уговорить сделать свою работу. А потом еще стоять над душой, отслеживая все его манипуляции. И быть готовым к тому, что если его вызвали починить кран, в процессе он легко может разбить раковину или своротить ванну.

               Именно этим Антон и занимался, глядя как таджик, которого прислали из ЖЭКа, смотрит на сломанный немецкий кран, как смотрели бы при дворе короля  Людовика Ясное Солнышко на новый плазменный телевизор.

               Таджик обиженно сопел и следил своими сапогами на чистом Наташином полу, глядя на Малышева через свои глазки-щелочки, пока Антону наконец не удалось найти и перекрыть краны.

                Звонок раздался совершенно неожиданно.

Евгений Петрович вместо приветствия  объявил, что сейчас приедет.

               Совместными усилиями с  краном, наконец, было покончено, Антон облегченно закрыл за «сантехником» дверь, сокрушаясь, что теперь придется до вечера отмывать пол. Пока он обреченно возил тряпкой по полу, Евгений Петрович уже разделся и сидя на кухне, смотрел на Малышева своими веселыми глазами.

               Антон вымыл руки и сел к столу, внимательно глядя на собеседника.

               – Надеюсь, твоя девчушка не успела обгореть на солнышке, – улыбнулся фэесбешник, – потому что теперь она может возвращаться. Ей ничего не угрожает.

И Евгений Петрович обстоятельно рассказал, что ему удалось выяснить:

               – Твоя подружка попала в госпиталь совершенно случайно.  Немцам понадобились свежие люди для экспериментов. И они обратились прямо в русское посольство.

               – Но почему?

   – Потому. «Живой бизнес», как и много другое в том регионе, законная вотчина Серого. Слышал про такого?

Антон отрицательно мотнул головой.

– Это потому, сынок, – ухмыльнулся Петрович, – что не в России живешь и политикой не интересуешься. А бизнесмен и политик  Александр Сердюченко в канун выборов в Думу не сходит с телеэкранов.

Включи ящик и полюбуйся, что твой конкурент народу обещает.

– Мой конкурент? – удивился Антон, – я вроде бы в президенты не собираюсь.

– А тебя никто и не пустит. Серому и его покровителям принадлежат все крупные фармацевтические компании. Твой «Хансен» им спутал все карты.

– Да он только по документам принадлежит мне, – начал оправдываться Антон, – еще неделю назад я о нем и знать не знал.

– Ну да, в милиции расскажешь, – хохотнул Евгений Петрович и тут же взгляд его сделался жестким, – думаешь, зачем я тебе это рассказываю? Потому что ты мне заплатил?

Антон кивнул.

– Потому что тебе велели передать, чтобы ты свою компанию сворачивал. Это пока пожелание такое, понял?

– Только самоубийцы и депутаты могут делать бизнес в России. А я жениться собрался.

– Да мы в курсе. На одной или на обеих сразу? Да, вот, возвращаясь к нашим  девчонкам.

«Живой бизнес» – усыновление, донорство, проституция. Помимо этого через Серого многочисленные сутенеры избавляются от «не кондиции». Эти и другие несчастные отправляются за рубеж и обслуживают нужды фармацевтики. А новые документы на выезд им справляют через русские посольства в Африке. Контролирует и распределяет денежные потоки некая дама,  назовем ее для удобства «Лошадкой». Но улаживание проблем такого рода, не ее рук дело, уровень не тот. Поэтому единственным человеком,  которому мешала бы твоя подружка, был посол.

 – Почему был?

– Потому что он мертв! Твоя знакомая, так скажем, пробный шар в самостоятельном почине посла. Не знаю, право, что его на это подвигло. Ведь насколько мне известно, он был достаточно трусливым типом. Сердечный приступ, что вполне может быть и правдой. И ей больше ничего не угрожает, поэтому если ей надоело загорать у тебя на вилле, пусть возвращается домой.

 

Майами встретил Петра жарой и запахом океана. И он подумал, что даже счастлив, что судьба забросила его именно в это место. Потому что скоро он выполнит свое задание. Глотнет нежданно свалившегося летнего воздуха и ухватит немного неурочного солнца. А потом со спокойным сердцем вернется в Москву, чтобы приступить к реализации уже своего, четко намеченного плана по устройству своей собственной жизни.

Он думал, что гостиница, да еще и в Майами, отличное место чтобы умереть. И ей повезет и на этот раз, потому что у других все гораздо прозаичней. Он войдет в отель, проберется к ней в номер, и будет ждать девушку. Потом приставит ей к горлу нож, любой перочинный. Купленный в ближайшей сувенирной лавке. Наверняка он будет тупым. Это даже лучше, потому что так он не оставит следов на ее шее.

Он представил себе, как приставит ей нож прямо к горлу, как вольет ей в рот спиртное, не меньше двух стаканов. Какие-нибудь виски он тоже захватит с собой заранее. Ведь его план не предполагает никаких неприятных неожиданностей. А к тому времени ее будет ждать наполненная ванна.

И все.

Но, подъехав по намеченному адресу, Петр понял, что никакая это не гостиница. А одна из частных вилл, да еще расположенная на так называемой «золотой миле», недалеко от пляжа. Что и район, и сама вилла серьезно охраняются. И подобраться незамеченным просто не удастся. Весь его прекрасно продуманный план, которым он так гордился, рухнул как карточный домик.

Петр до вечера бродил по городу в поисках дешевого отеля, но ничего приемлемого для себя так и не нашел.

Недорогой отель он обнаружил, пролистав весь справочник, лежащий на рецепшене одной из гостиниц, куда к вечеру пришел измученный  Петр.

Он взял такси и поехал за город, потому что до отеля было добрых десять километров. Там в такси, у него созрел новый «план», и он подумал, что если все так пойдет дальше, он вполне сможет открыть собственное агентство по выполнению подобных поручений.

План вкратце был таков.

Он позвонит на виллу, (телефон без труда можно найти в любом справочнике, это ж Америка), и представившись другом Наташи, назначит встречу в кафе. Чтобы переедать от нее воображаемую посылку.

Место для встречи он выберет безлюдное, где-нибудь на окраине города. У него на это есть целое утро завтрашнего дня. Заходить в кафе, он, понятное дело не будет, чтобы его не запомнили. Сославшись на спешку, он пригласит ее прямо в машину, сунет в рот кляп и увезет за город. Его предыдущая идея со спиртным вовсе не плоха. Он выкинет ее на каком-нибудь безлюдном шоссе и на скорости переедет машиной. Даже если не получится сразу, до утра в темноте ее вряд ли найдут, и она все равно умрет, несмотря на чудеся выживаемости, которые она демонстрировала в тунисском госпитале. Она и так пробегала лишнего.

Петр почему то более всего не мог простить ей частного самолета. Даже вилла в Майами  не вызывала у него столько недовольства, ведь это как никак ее последние денечки.

Он отправился к себе в  номер и попытался уснуть.

Но не тут то было.

Вместо ожидаемого спокойствия и гордости от того, как он все замечательно придумал, Петр почувствовал, как на него накатил непередаваемый, первобытный ужас.

Он промучился около часа. Потом, окончательно отчаявшись, заказал в номер бутылку джина. Он выпил полный стакан, но стало только хуже. Мало того, что не было сна, сказывалась разница во времени, его начало мутить. Он почувствовал, что вот-вот  задохнется.

Он встал и открыл окно. До него долетали разные звуки, отель потихоньку ложился спать, а Петр не раздеваясь, лег на кровать и впал в забытье.

С открытым окном в комнате стало нестерпимо жарко.

Он мог поклясться,  что не спит, однако все, что с ним происходило, напоминало кошмар. Ему внезапно стало так тяжело, словно на него взвалили каменную глыбу. Это было похоже на погружение с аквалангом, если бы в нем вдруг кончился воздух. Петру однажды пришлось нырять. И на глубине у него началась паника. Он начал срывать с себя баллоны и рваться наверх. Потом  он потерял сознание. Его вытащил напарник. К счастью, погружение было учебным, и больше он его не повторял. Но эту свою панику он хорошо запомнил.

И сейчас Петр понимал, что лежит не в воде, а в отеле. И что под ним не бездна, а матрас на довольно крепкой кровати. Но паника снова накрыла его с головой. И чувство  ненависти и звериной тоски заполнило все его тело. Его позвоночник хрустит,  его виски вот-вот взорвутся, а глаза вылезут из орбит.

Петр знал, что это всего лишь сон. И что очнувшись, он окажется в своей не разобранной кровати. Он хотел проснуться, но не мог. Словно и не засыпал. Но вся тяжесть мира собралась и придавила его к кровати. И вся мерзость, которой полны люди, склонилась над ним и призывает  его к ответу. И с каждой секундой сил у него остается все меньше. И его предел гораздо ближе, чем казался.

Сделав над собой нечеловеческое усилие, Петр закричал.  И дурное сновидение исчезло, словно его и не было. Он сидел на кровати прямо в одежде. Покрывало было мокрым от пота. А за окном наступило утро. Свежее и влажное. И пройдет всего несколько часов, а то за чем он приехал, будет кончено. И он сможет вернуться домой.

 

 

Дитер Заубе не мог дождаться, когда уже уляжется вся эта шумиха вокруг больницы, и он сможет, наконец, спокойно вернуться к своим психам. И опытам. В отсутствии Хильшера его поставили главным,  и на него скатилась такая лавина административной работы, что шестичасовой сон стал непозволительной роскошью.

Русские убрались. Через пару недель перестали шастать полиция, и нанятые владельцем клиники детективы. Вся эта история с девушкой как-то забылась, стерлась из памяти. Но конверт с порошком, надежно спрятанный в глубинах его стола, казался ему как минимум ключом от главной человеческой тайны.

Он не одобрял политики Хильшера. Если ты знаешь, что порошок бесполезно применять дважды, та какого лешего травить одну единственную девушку. Опыт только тогда может считаться удачным, когда опробован и подтвержден десятикратно. Но где взять столько народу? Хильшер, этот Монтекристо, сгинул неизвестно где, оборвав всякую связь с теми, кто поставлял ему живой материал для исследований.

Клик-клак. Клак-клак.

«Думай быстрее, иначе так и умрешь в неведении относительно того, существует ли механизм дистанционного видения. И можно ли искусственно вызывать это состояние с помощью медикаментов?»

Клик-клак. Клак-клак.

Легкое золотое перышко надежды. Клик-клак. Клак-клак.

Внезапно в его голову пришла отличная мысль, как сделать эти опыты возможными. «Невероятно просто, – думал Заубе, перескакивая через три ступеньки сразу, – и как же я не додумался до этого раньше?!!»

И после вечернего обхода, он собрал всех, кто был на дежурстве и сказал:

– Раз уж меня назначили шефом медицинского персонала, неплохо бы отметить это важное событие. Вы как, уважаемые коллеги?

– Мы –  за, – ответил ему нестройный хор голосов, крайне удивленный таким поворотом. Ведь  их бывший шеф  Отто Хильшер, и их новый Дитер Заубе, не производили впечатления нормальных людей.

В течение последующего получаса все нянечки, дежурные медицинские сестры и братья, и два врача, вместе с Заубе одиннадцать человек, готовились к импровизированному банкету. Достали из холодильника все что было, а охранник был отправлен за вином.

Медсестры резали бутерброды и украдкой перекидывались друг с дружкой удивленными фразами. Немолодая докторша, та, что не оставляла надежды устроить свою личную жизнь и за отсутствием подходящих кандидатов последние пол года приглядывалась к Дитеру, побежала наводить красоту. А остальные пошли разгонять психических по своим койкам, чтобы выключить свет в отделении.

            Наконец все было готово.

            Собрались в бывшем кабинете Хильшера, чтобы им никто не помешал. Выдвинули стол в центр комнаты, расселись, упираясь локтями и переглядываясь в предвкушении веселья. Хильшер сходил за большим графином, потом опрокинул туда сразу две бутылки вина.

            Улыбаясь, он разлил вино по стаканам.

            Потом заговорили все сразу. Поздравляли Дитера, наперебой предлагали свою вечную дружбу и поддержку во всех начинаниях. В общем, водили муру, обычную для таких случаев.

            Наконец, когда шум голосов стих, Заубе встал со своего стула и произнес.

            – А сейчас, уважаемые коллеги, позвольте мне сказать мой первый тост. Наберитесь терпения и не перебивайте, потому что говорить тосты я совсем не мастер.

            Мой предшественник доктор Хильшер, был человеком странным. За два года я не помню, чтобы я перемолвился с ним хотя бы словом. Но сейчас, когда его нет с нами, я понимаю, какую огромную ответственность, какую тяжелую ношу он нес на своих плечах! Медицинская и исследовательская работа, административное руководство нашей …э…непростой больницей… Конечно, все это позволило мне взглянуть на него под другим углом. И признаюсь, сейчас мне его очень не хватает.

            Все вы знаете, что он покинул больницу при странных, очень темных обстоятельствах. С вами вместе мы пережили сложное время. И теперь, когда все так счастливо разрешилось, и нам дали возможность работать нормально, мне хочется поделиться с ним своей радостью.

            Но я не знаю, как это сделать. Поэтому, если у кого-нибудь есть догадки или предположения, где он может сейчас находиться, не стесняйтесь, высказывайте их вслух.

            В комнате повисло удивленное молчание. Потом раздались смешки и робкие высказывания:

            – В Калифорнии, пузо греет.

            – Да хватит! А здесь он, мерз что – ли?

            – В Альпах на лыжах катается.

            – На островах Куриа – Мурия  развлекается рыбной ловлей.

            – Раскаялся и отправился на богомолье.

            – Да из него такой же верующий, – возмутился охранник, – как из меня монашка – кармелитка.

            Все загоготали.

            – Коллеги, а как же тост? – спохватился Заубе. Все подняли стаканы, и выпили содержимое залпом.

            Дитер чувствовал, как вино растекается по телу. Он заставлял себя думать о Хильшере, о его местонахождении. Пожилая докторша метнула в него свой огненный взор. Он посмотрел на ее губы, жирно обведенные помадой, и подумал: «Женщины – это конец эволюции».

            А молоденькая медсестричка неожиданно пискнула:

             – А я даже рада, что этого Хильшера нет с нами. Каждый раз, когда я смотрела ему в глаза, мне казалось, что я погружаюсь…в пучину…безумия…, – внезапно речь ее замедлилась, а рука, которой она жестикулировала, беспомощно повисла вдоль тела.

Заубе тоже почувствовал слабость в ногах и улыбнулся. Опускаясь на стул, он успел подумать, правильно ли он рассчитал дозу.

 

 

Отто Хильшер раздумывал, стоит ли ему недельку отдохнуть в Калифорнии или сразу лететь в Мехико, к своему институтскому другу. Там, в частной клинике пластической хирургии, ему придется провести приличный кусок своей жизни,  прикрепляя искусственные сиськи и задницы. И делать нелегальные пластические операции членам наркомафии. Вот плата за любопытство. За попытку заглянуть чуть дальше собственного носа.

Хильшер не сомневался, что Алекса Нольке не постигнет такая же участь. Что человек, который с точки зрения закона виноват в сто крат больше него, пережив небольшие временные неприятности, проживет остаток жизни в своей стране. Ему и в голову не придет скрываться. А он, Отто Хильшер, будет торчать в богом забытом Мехико и работать анестезиологом, навсегда отказавшись от того, что на самом деле и есть цель его жизни – от исследований.

И Хильшер позволил сам себе невозможное. Целую неделю отдыха на океане. В благословенном городе, Сан – Диего. Билеты в Мехико были уже куплены. Его там ждали с нетерпением. А он не спешил.

Последние годы он итак жил как в туннеле, ничего не замечая по сторонам, кроме этих ненормальных из больницы и своей лаборатории. И если бы не звонок посла, что в больницу едут русские и надо срочно заметать следы, он бы и сейчас корпел над своими весами.

Все  визы были действующими и открыты заранее. Никто не знал, как обернется дело. Все-таки опыты над живыми людьми это тебе не разведение марихуаны в домашних условиях. За это дают по полной.

Доктор прогулялся по набережной, внимательно вглядываясь в молодые загорелые лица и пытаясь вспомнить, о чем думал он сам, когда был в этом замечательном возрасте.

Оказалось, о фармакологии. О тайнах человеческого организма, которые никак не удается постичь. О новых лекарственных препаратах, способных решить множество проблем. О чудесной алхимии человеческого тела, способного превращать одно вещество в другое.

О своем знаменитом деде, которого почти не знал, в то время он не думал совершенно точно. Об его исканиях в области духа тоже. Отто с детства предпочитал более реальные материи.

Но теперь он все больше и больше начал интересоваться  работами деда. Он внимательно перебрал архив, доставшийся ему от Нольке. Точное и обстоятельное описание опытов тех лет. Отто понял, что двигались они с доктором Хоффманом примерно в одном направлении. Просто у того было проще с людьми. А у Хильшер – младший владел более совершенным оборудованием. И тем не менее, несмотря на множество совпадений, идеальный состав для подобных путешествий так и не удалось открыть. Открытые ими препараты делали видение более объемным и ярким, а сознание более гибким и глубоким.

  Но направить его в нужное место с целью получения результата не удалось ни одному, ни другому. А казалось, победа была такой близкой!

Отто и не заметил, как дошел уже почти до конца набережной. Но равномерная ходьба успокоила его и привела мозг в уравновешенное состояние. Он развернулся и пошел обратно  в отель.

Налил в стакан холодной воды, вышел на террасу и, разложив на столе все свои бумаги, принялся размышлять.

Он знал, как работают лекарства. Он знал, как они воздействуют на сознание.

Но как работает сознание?

Он подобрал состав, он открыл ему двери… А оно сорвало тормоза, радостно показав ему фигу, и отправилось туда, куда ему вздумается. И никакие силы не заставят его действовать в интересах проводимого эксперимента.

Значит, выходит, что наше сознание вовсе не принадлежит нам? Тогда…что же в действительности управляет всеми нами??!!

Доктор почувствовал, что вспотел. Он встал. Умыл лицо и принялся расхаживать по комнате.

– Надо передохнуть, – произнес он, – а то додумаешься до того, что отправишься за советом к Папе Римскому.

Он сел на кровать и включил телевизор. Пролистал несколько каналов. Спорт и ток-шоу его не интересовали. Он нашел немецкий канал новостей. Как человек, привыкший подолгу находиться в одиночестве, он заговорил сам с собой.

– Наводнения. Выборы. Запуск космического корабля. В какое интересное время мы живем!! А что-нибудь криминальное? А вот, пожалуйста. Массовое отравление в одной из частных психиатрических клиник Туниса. Что!??

 – Случайность или злой умысел?

 В одном из госпиталей Меденина, на вечеринке в честь назначения шефа медперсонала произошел ужасный инцидент.  Один из сильнодействующих препаратов попал в угощение. Жертвами стали одиннадцать человек из числа персонала этой больницы. Сейчас им оказывается срочная медицинская помощь.

Полиция ведет расследование.

Уже пошел следующий сюжет, а доктор так и сидел на кровати с пультом в руке. Случайность он исключал. Но «злой умысел»? Даже для него это было слишком.

Он достал свой лэп – топ и вышел в Интернет. Желтая пресса это вам не официальные источники. Эти как никто любят покопаться в подробностях. Хильшер не ошибся. И информация, которую он собрал, в целом была такова:

«Охранник, пришедший с утра принимать свою смену,  обнаружил пострадавших. Все они находились на полу в кабинете Дитера Заубе без сознания. Он же вызвал скорую и полицию.

Усилиями медиков из отделения интенсивной терапии к вечеру сегодняшнего дня все они пришли в себя, кроме Дитера Заубе, шефа медицинского персонала и виновника торжества. Он до сих пор находится в коме.

Полиция провела расследование. Сильнодействующий лекарственный препарат оказался в графине с вином. Но как он туда попал?

Преступная халатность  или умышленное отравление?  На этот вопрос и должна ответить полиция. А пока, опрашивая остальных пострадавших, полиция столкнулась с невероятным фактом: те, кто пострадал, не в состоянии отвечать на поставленные вопросы.

Все они находятся в сильнейшем потрясении. Все как один, рассказывают, что стали жертвами наводнения, потому что не могли найти выход из города, окруженные высокой городской стеной.

Полиция сомневалась в их словах, связывая это с пережитым шоком. Но результаты анализов удивили даже опытных медиков со скорой помощи. Физические показатели пострадавших действительно идентичны тем, что бывают у людей, долгое время находившихся под водой».

Хильшер закрыл компьютер и протер глаза. Он и не сомневался, что найдут в графине эксперты. Содержимое конверта из лаборатории. Последний приготовленный им состав. Но кто додумался насыпать его в вино? Даже первокурсник знает, что нельзя психотропные смешивать с алкоголем!

А что касается идентичности галлюцинаций… кажется, что-то подобное он видел у Хоффмана.

Доктор пробежал глазами отчет о последних днях Питера Хоффмана. Но не нашел там ничего нового. Еще бы. Он же итак  помнил его наизусть.

Тогда он взял его толстую рукописную тетрадь и сел разбирать незнакомый почерк. Раз уж о том чтобы заснуть нечего и думать.

На этот раз он решил не полагаться на мнение собственного деда, а сам прочесть эту тетрадь от начала и до конца, хоть бы и пришлось потратить на это несколько часов своей жизни.

«Дневники Богомола» неровным рассыпающимся почерком было выедено на первой странице. Хильшер погрузился в чтение.

Сначала но испытал чувство легкого раздражения. Потом недоумение.

Передо ним было все что угодно, но только не отчеты о работе лаборатории. Чем занимался этот человек, вместо того чтобы скрупулезно описывать эксперимент за экспериментом? Он развлекался описанием собственных фантастических  видений.

Местами художественная проза. Местами больные фантазии больного человека. К середине Хильшер твердо утвердился в мысли, что он писал это под воздействием каких-нибудь стимуляторов или психотропных. Или непосредственно после. Видимо результаты опытов с заключенными не удовлетворили его полностью, и он решил испробовать этот состав на себе.

И вдруг, когда он уже решил захлопнуть эту тетрадь, он наткнулся на фразу, которая его насторожила. Даже нет. Заставила похолодеть. Совпадение? Но тогда КАК ОНА МОГЛА ЭТО ЗНАТЬ?

Когда он разобрал все до конца, за окном было ранее утро.

Хильшер был потрясен. Нет. Он был раздавлен. Его аналитический мозг отказывался принимать случившееся. Отказывался и все тут. Руки его дрожали от напряжения. О том, чтобы найти всему этому правдоподобное объяснение, нечего было и думать.

 Он пошел в ванную, набрал ее полностью и лежал в ней бездумно целый час. Повесив на дверь табличку «не беспокоить», он опять открыл компьютер и сел перепечатывать тетрадь на чистовик.

 

-8-

 «Он был схвачен на рассвете, когда уставший за день город мягко осел во тьму и солнце золотило только кончики крыш. Он подумал, что бессмысленно ждать милости от людей  и надо уходить, остановив свое сердце.

Он закрыл глаза, чтобы еще раз взглянуть на чашу и крест.

 Крест не был тяжел. Но и капель в чаше оставалось на донышке.

Любовь, всего лишь несколько капель. Когда высохнет последняя, город, такой прекрасный в лучах заходящего солнца, немедленно обратиться в прах.

Ему стало жать город. И он остался.

            Мера всех вещей. Крест и чаша. Любовь и судьба.

Мимо проходила женщина, и движимая странным любопытством, заглянула за решетку, чтобы встретиться с ним глазами. Вмиг у нее исчезло дыхание, и потеплело, став невыносимо тяжелым сердце.

В странном волнении она побежала прочь, чтобы утром покорно вернуться и сесть на пороге темницы в  непонятном и бессмысленном ожидании.

Он прикрыл веки. Чаша была полна. А крест…  Другая судьба и что ж? Это только кажется, что ноша тяжела. Она прекрасна, если в сердце живет любовь.

 

Просидев день на раскаленных ступенях темницы. Женщина в тупом исступлении побрела прочь, чтобы укрыться на ночь за стенами своего дома. Но дом стал для нее темницей, и она выбежала наружу, боясь быть стиснутой и раздавленной стенами. Слишком огромным для этого дома стало ее сердце.

Ночь она провела под открытым небом, купая свое сердце в звездах. За ночь земля остыла. А утро принесло необычайную для этого времени года прохладу и решимость.

И только взошло солнце, женщина уже была около стражника, разворачивая грязную тряпицу. Золото монет блеснуло на солнце, ослепило его глаза и зажгло алчность. Они обменялись понимающими взглядами. В конце концов, и женщина, и стражник были людьми.

 

Он сидел, обводя взором стены своей темницы. Гладкие камни были отполированы бесчисленным количеством рук тех бедняг, что проводили здесь время до него. Он подумал, что эта тюрьма слишком тесна для  человеческого тела. Что тело  – это страшная обуза.

Город стоял, но у него не осталось сил, чтобы покинуть землю.

Тогда-то в углу темницы он заметил глиняный сосуд причудливой формы. Приземистый и очень простой, но с тонким орнаментом на крышке. Он открыл его. Внутри не было ничего. Но сосуд своей шершавой прохладой успокоил его руки, и он принялся ощупывать и рассматривать его, не понимая, откуда он здесь взялся.

Толстая деревянная дверь на ржавых петлях вдруг распахнулась, и стражник что есть силы схватил его за руку, буквально выдернув наружу. Там его подхватили жаркие и твердые женские руки, и быстро поволокли прочь. Они петляли по узким улицам города, пока не вышли на широкую разбитую дорогу.

Он молча шел рядом, крепко прижимая к себе сосуд, невесть как оказавшийся в его руках.

Дорога кончилась и началась пустыня. А женщина шла, не сбавляя шага, и он думал, что любовь – та же одержимость.

Они шли весь день. За людей он был спокоен. Но вот только сосуд вызывал у него любопытство. Кем и зачем он был там оставлен?

Огонь, горевший в черных глазах женщины, вернул ему силы. Он не мог и не хотел здесь больше оставаться. Потому что не был человеком. И как только она сомкнула свои веки для сна, он радостно освободил свой дух от неудобств человеческого тела и покинул землю.

Поднимаясь ввысь, он любовался, как города превращаются в причудливые узоры, потом в крошечные точки, а потом исчезают вовсе. Он летел, все больше наполняясь божественным ликованьем, как вдруг постиг: «Один грех я все же совершил на земле, когда украл из тюрьмы ночной горшок!»

 

Утром женщина проснулась рядом с бездыханным телом.

Вернуть к жизни того, кого она любила больше жизни, было невозможно. Тело уже окоченело. Она просидела рядом с ним до самого вечера. Она кричала и расцарапывала себе лицо, потому что быть больше не было смысла.

Вернуться ей было некуда, у нее не было дома. Она поменяла его на золотые монеты. А монеты на свободу для этого незнакомца. И вот теперь он покинул ее, дав возможность себя возненавидеть.  Возненавидеть той ненавистью, которая ее убьет.

Она лежала, прижавшись к деревянному телу, ничуть ни более страстному, чем дверной косяк.

Солнце жгло, накаляя песок, как вдруг, откуда ни возьмись, на тело опустился первый богомол. Она отогнала его обожженной рукой. Через минуту на его неподвижное лицо сел другой. Потом откуда-то потянулись еще и еще. И вот уже переливающееся серо зеленое облако накрыло их с головой, превратившись в отвратительный всепоглощающий и безжалостный смерч. Богомолы разрывали его плоть на части.

Несчастная, как могла, разгоняла стрекочущее орды руками, но ее ладони молотили  по жестким крыльям и спинкам, не причиняя им никакого вреда. Сквозь жуткое, копошащееся месиво начали проступать белые кости. Они полированной бессмысленной кучей остались лежать на песке.

Внезапно шум стих. Ей даже показалось, что она умерла. Насекомые растворилась в воздухе, как небывало. Рядом с ней лежало нетронутое саранчой неподвижное тело. Пустыня сама, казалось, была удивлена, что с ней приключилось такое.

Песок на горизонте вобрал в себя последние мазки заката, и землю накрыла ночь. С ней опустился холод и густая, почти осязаемая темнота.

Вдруг тело зашевелилось. Стало податливым, послушным, пластичным. Размягчились суставы, потекли кости. И каркас, на котором держалась вся эта телесная масса, вдруг растворился  и медленно стал просачиваться в песок. Женщина в ужасе хватала горстями теплую жижу, но та густым, булькающим звуком убегала сквозь пальцы. Она рыдала, впиваясь когтями в песок, на котором оставалось лишь несколько склизких кусочков, напоминающих тело медузы, выброшенной на солнце.

Наваждение прекратилось так же внезапно, как и в первый раз. Тело было на месте, все так же неподвижно и холодно.

            Но ночь уже была не так одинока. Ночь зажила и задышала чьим то присутствием, и несчастная ощутила, что она больше не одна. Ночь осталась такой же тихой, но в ней ясно слышался их немой диалог:

            – Это ты? Ты вернулся?

            – Да. Я больше никогда не покину тебя. С первым солнечным светом я буду нежно касаться твоего лица. В каждой капле воды засияет моя улыбка. Лунный свет будет проводить лучами как гребенкой по твоим волосам. Тебе вовсе не о чем грустить. Ступай, но только ничего не бери с собой.

Женщина очнулась. Сидя рядом с телом, она дождалась, пока наступит утро.

Незнакомец не обманул ее. Она была в нем, она осталась с ним, она плыла в этом чувстве наполненности и разделенной причастности.

Она похоронила тело. Медленно просеяла сквозь пальцы последнюю горсть. Запихнула в котомку сосуд и отправилась туда, где ей говорили, должен быть город.

 

 

Начинался базарный день. Тяжелый каменный ворота были распахнуты настежь, пропуская чужаков и груженные караваны. И толпа рассасывались по улицам, превратив утренний город в многолюдный оживленный рынок.

Женщина прошла сквозь пестрый базар даже не подняв головы и вышла на площадь. Потом огляделась и села у подножья огромной, устремленной ввысь каменной стеллы. Прислонилась спиной к холодным шершавым камням и забылась сном.

Ближе к вечеру она очнулась, потому что кто-то тряс ее за плечо.

Сухонькая, легонькая, словно созданная из утреннего воздуха старушка внимательно смотрела на нее.

            – Пойдем, милая. Ты вся горишь! Где же ты так обожгла лицо?

Она была так обессилена, что с легкостью вверила себя заботам незнакомки.

Они пришли в просторный, но несколько запущенный дом. Старушка провела ее в комнату, где были наглухо завешены окна, смазала ее саднящую кожу жиром и уложила на широкую лавку немного поспать.

Два раза наступал день и два раза ночь, а та, которую нашли, спала крепко, почти не шевелясь.

Наконец она проснулась и пошла во двор, где перебирая крупу, сидела старая женщина.

 – Ты к кому шла?

– Ни к кому, – замотала головой та.

– Останешься у меня. Вдвоем веселее. Покуда не вернулся мой сын, – еле слышно добавила старуха.

Их быт был несложен и однообразен, поэтому радостен и легок. Утром беглянка ходила за водой, потом они разводили очаг и готовили немудреный обед. Ели молча, а потом принимались за домашние дела. В базарные дни ходили к городским воротам вместе.

Старуха азартно и удивительно ловко торговалась, они набивали котомки и веселые и уставшие, шли домой. В эти праздничные дни грелся большой котел, и они запросто, без ненужного стеснения, помогали друг другу мыться.

Руки и лицо женщины почти зажили, и все же кое-где оставались шрамы.

            Старуха не переставала ей удивляться. Казалось, у нее не было такой естественной человеческой вещи, как настроение. Она всегда горела ровным ясным огнем.

 И только когда начинался дождь, спасенная радостно выбегала на улицу, чтобы ловить воду в ладони и целовать капли.

Поначалу соседи из любопытства заглядывали к ним., особенно Эллайа, которой до всего было дело, и говорили:

 – Санна, Санна! Зачем привела в дом бесноватую? Не видишь, она не в себе. А если украдет что-нибудь, или дом подожжет?

– Да чего у нас красть, Эллайа?  А она так похожа на мою покойную доченьку Мирьям! Такая же кроткая.

– Ну смотри, – нехотя соглашалась Эллайа, и ухмылялась про себя: «Вот вернется Богомол, посмотрим, что он скажет».

Чужое имя приросло к той, которую нашли, и в городе ее стали называть не иначе как Бесноватая Мирьям.

 – Эй, бесноватая! Пойди возьми немного крупы для Санны, – зазывали ее соседи, и она всегда приветливо и ровно улыбалась в ответ.

 

Однажды тихие улицы наполнились новым шумом и истошными криками Эллайи, которая бежала вдоль домов, вопя:

 – Эй, соседи, вставайте! Богомол и его люди возвращаются!

– Привет мать! – на пороге появилась огромная фигура, которая приподняла Санну, потрепала ее по макушке и просто отставила в сторону. Богомол протопал в комнату и упал на лавку, которая под ним жалобно скрипнула.

 – А это еще кто? Опять бродяжку притащила?

– Это Мирьям. Она  кроткая, словно твоя покойница сестра. Тебе не помешает, а мне веселее.

– Чего, эта уродина? Да она вовсе не похожа на Мирьям. Гляди, что у ней с лицом, может она болеет? – он внимательно оглядел женщину.

 – Да, – вздохнула Санна, – бедняжке тяжело пришлось!

Старуха погладила Мирьям по плечу. Та стояла, не шелохнувшись.

– Гляди, мать, это тебе, – он бросил мешок на пол, там что-то звякнуло, – ладно меня не жди, вернусь поздно.

Он бросил пригоршню монет из мешка себе в карман и тяжело затопал к двери.

 – Твоя мать опять какую-то бродягу притащила, – отпрянула от двери Эллайа.

– А!  Иди ты, и больше не подслушивай! – он легонько шлепнул ее по необъятной заднице, и она с визгом отскочила к забору.

Богомол заржал и потопал в таверну, где уже во все веселились его оставшиеся в живых товарищи.

 

Богомол вернулся только под утро, принеся в дом птицу. Может голубя, а может куропатку. Она трепыхалась в его огромных лапах.

 – На, мать, свари, – он ловким движением свернул птице шею. Ножки ее еще дергались,  а голова безжизненно висела. Да еще в круглый птичьих глазах плескались безграничная боль и ужас.

 – Нет! – из темного угла вдруг выскочила Мирьям, и он впервые услышал ее голос. Она кинулась к птице и прижала ее к груди.

Богомол не понял, как произошло, что птица опять забила крыльями, и голова была у нее на месте.

 – Что ты сделала с ней?!! – Богомол всегда верил в то, что сделал сам. Что-что, а шеи то он сворачивать умел отлично.

Мирьям прижала к себе невредимую птаху и кинулась прочь из дома.

Богомол вдруг поверил соседям, что «Мирьям» не просто сумасшедшая. Она по настоящему одержима бесами.

Он начал чаще бывать дома, чтобы пристально следить за ней.

После случая с птицей Мирьям оставалась с ним такой же ласковой и ровной. Разве что только чуть более погруженной в себя. По-прежнему, ее главной радостью был дождь. Да еще первое утреннее солнцу и свет полной луны. В эти дни она всегда распускала волосы. Густые, черные и роскошные как ночь, они струились и переливались, словно их расчесывали невидимой гребенкой.

В такие дни она счастливо улыбалась, не замечая ничего вокруг. И в доме творились немыслимые вещи. Думая, что никто не видит ее, она приближалась к очагу и зажигала его, забывая брать из горшка тлеющие угли или использовать лучину. Просто прикасалась к сухой древесине рукой, и языки пламени поедали толстые ветки.

Иногда она забывала зажечь огонь под котлом. Но вспомнив, что пора купать Санну, просто подходила к нему и холодная вода начинала бурлить, наполняя комнату клубами белого пара.

Богомол крепко задумался, кто она такая и как попала сюда?

Он оставил ее, чтобы было кому присматривать за матерью и домом в его отсутствие.

 Но случались дни, когда Мирьям была полностью бесполезна. Целыми днями она ходила по двору, баюкая пустой горшок, тот самый, с которым ее нашла Санна. И счастливо улыбалась сама себе.

 – Как она не разбила себе лоб? Ведь она будто не видит ничего! – сокрушалась Санна. Но стоило Мирьям подойти к чему-либо, мешающие предметы тут же перемещались в пространстве, стоило ей едва коснуться их руками.

– Ты бы вышла, доченька, погуляла. На базар пошла, на людей поглядела. Три дня со двора не выходишь.

– Да, но я не могу их оставить…

– Кого их? – всплеснула руками Санна, – здесь нет никого!

– Ну, как же нет! – терпеливо поясняла Мирьям, держа сосуд и заглядывая в его бездонную пустоту, – а девочка, что однажды потеряла собственное имя? Ведь она должна вспомнить то, что важно!

            А возничий железной повозки с мешком чужих грехов за плечами? Грехи тяжелые как камни. Еще один камень и мешок его раздавит!

            А как же мальчик с глазами цвета утреннего неба, который боится, что ведьмы съедят его сердце?

Да как же я брошу великана с золотым жезлом, что заглядывает черным людям в беспомощные души? Однажды он захочет заглянуть еще дальше и не сможет попасть ни на небо, ни на землю!

-Что ты! Что ты!- замахала на нее руками Санна, – что ты говоришь такое!

– Оставь ее, мать. Не видишь, она бесноватая!?»

 

-9-

 

Хильшер устал. Он потянулся,  захлопнул тетрадь, прикрыл лэп – топ. Потом встал, закурил и вышел на балкон. Но тут же нетерпеливо притушил сигарету прямо о балконный парапет. В его голове будто что-то щелкнуло. Клик-клак. Ему даже показалось, что он слышит этот звук наяву. Вот так. Клик-клак.

Доктор вернулся в комнату и рывком открыл свой комп. Комп обиженно мигнул. Отто еще раз пробежал текст глазами. И выделил курсивом фразу:

«Да как же я брошу великана с золотым жезлом, что заглядывает черным людям в беспомощные души? Однажды он захочет заглянуть еще дальше и не сможет попасть ни на небо, ни на землю!»

Да, именно так. Клик-клак. Золотой «Паркер» в нагрудном кармане великана Дитера, разбирающегося во внутреннем мире чернолицых  сумасшедших лучше, чем в лекарствах. К несчастью. К несчастью для него. Потому что сейчас, находясь в коме, он болтается между жизнью и смертью. Ровно между небом и землей.

 

 

Никитин остановился в небольшом отеле в приличном отдалении от центра города. Туристические места он не любил, но вот как обходится без привычного сервиса? Вот он и балансировал между желанием остаться и немедленно рвануть подальше в глубинку. Днем он пребывал в прекрасном расположении духа. Катал по побережью, купался. Садился в каком-нибудь кафе пить сок. Его идиллия продолжалась до тех пор, пока кто-нибудь из представительниц прекрасного пола не обращал на него свой ищущий взор.

Эти взгляды не просто портили ему настроение. Они выбивали у него почву из-под ног.

Эти взгляды словно отравляли его медленным ядом. Лишали спокойствия.

Хуже того. Он начал испытывать проблемы со сном. Такая уж у него была тонкая нервная организация! Любой, даже самый незначительный стресс, приводил к долгим затяжным бессоницам.

Ночами он спал. Но спал как-то неглубоко и тревожно.

Его отчего-то мучил страх.

И постепенно из бесформенного неопрятного облака его страх приобрел более конкретные очертания. Теперь он знал, чего он так боится.

Он боится женщины.

Совсем не похожей ни на одну из его знакомых девчонок. Тощую. С длинными черными волосами и глазами темными и глубокими как самая бесконечная ночь. Всю в шрамах, которые портили и без того непривлекательное ее лицо.

Не то чтобы она была опасна. Нет. Но эта женщина отчего то внушала ему такой дикий и первобытный ужас, что он не находил себе места.

Это только внешне она выглядела как обычный человек. Внутри у нее жило нечто, что имеет неограниченную власть над любым мужчиной на земле. Несмотря на отсутствие красоты, это дьявольское отродье обладает беспредельными возможностями. И стоит ей захотеть, она может сделать с Ильей все что хочет. И он ей подчинится. Подчинится беспрекословно, хотя его рассудок буквально встает на дыбы при одной мысли, что когда-нибудь он ее встретит в реальной жизни.

И простым перепихоном между бокалами вина здесь не отделаешься. Такие не удовлетворяются мелочами. Илья не сомневался, что она как минимум захочет на десерт его сердце. И он сам поднесет ей его прямо на тарелке, обсыпанное кокосовой крошкой и сахарной пудрой.

 

 

Хильшер заставил себя спуститься пообедать, так как  завтрак он уже пропустил. Он послушно пережевывал все, что принесла ему официантка. Но если бы его спросили, что он ел, он бы так и не смог ответить. Он думал.

Думал о том, что если это совпадение, то какова вероятность подобных совпадений?

Он еще с юности подобные вещи привык мерить формулой: «Раз – случайность. Два – совпадение. Три – система».

А совпадения случались в тексте дважды. В середине и в конце.

А что, если он, не обладая другими данными, пропустил что-то важное и систему просто не заметил?

Он поспешил вернуться к себе в номер и открыл тетрадь снова. Придвинул поближе компьютер и не желая пропустить ни слова, начал скрупулезно переписывать текст.

 

«В такие дни Богомол, глядя на Мирьям, испытывал странную, необъяснимую тоску. Он забросил своих друзей, чтобы больше времени проводить дома.

«Она не может мне нравиться. Она страшная», – уговаривал себя Богомол. Женщин он любил за округлые аппетитные формы, выпирающие из-под одежды.

Ребенком он часто сидел на заборе, наслаждаясь зрелищем проносящейся по улице Эллайи, замирая от колыхания ее пышного тела. Тогда же он мечтал украсть ее, или хотя бы взять ее в жены. Он еще не знал, что время неумолимо, и что вступив в пору своего рассвета и не подумает вожделеть ее состарившееся тело. Но совершая набеги на соседние поселения, всегда выбирал себе в  жертву тех, кто отдаленно  напоминал ему Эллайю.

Мирьям ничем таким похвастаться не могла.

Тогда почему сейчас он стоит, прислонившись к двери, и с чувством щемящей боли смотрит, как по двору мечется  Мирьям, крепко прижимая к груди свой горшок.

Его друзья перестали понимать его. Он все чаще пренебрегал их шумной компанией, для того чтобы запереться в доме, наблюдая за Марьям. Он без грусти оставил свое привычное времяпрепровождения с попойками, драками и последующим разорением трактиров. Перестал делать все то, за что Богомола в городе боялись. И он, как только почувствовал сбой в привычном ходе своего сердца, запретил себе даже смотреть на Мирьям.

 

Весна, пора дождей была в самом разгаре, но в день, когда Богомол запретил себе даже смотреть на Мирьям, на город опустилось засушье. Не стало воды, которая питает землю. Земля, как пересохшие губы, покрылась сеткой из трещин. Изнемогая от жажды, люди даже не успел заметить, как быстро высохли реки, остались лишь русла с  коркой из засохшего ила.

Мирьям и Санна сидели и смотрели, как медленно поникают листья, как они желтеют и опадают. Как белые крыши раскалило солнце, и они сияют нестерпимым светом, освещая все, что казалось им незыблемым и вечным. А оказалось таким хрупким.

Они молчали, только Санна изредка жалобно поглядывала на Богомола, будто бы он мог хоть что-то поделать!

Старушка медленно угасала. Она стала тонкой как былинка и почти бесплотной.

Они почти не покидали дома. Старые толстые стены еще хранили остатки влаги. За городской стеной конечно было море, но в городе не осталось ни капли пресной воды.

 

Богомол вышел за ворота, и увидел, что они измазаны сухой грязью.

 – Прогоните бесноватую из города! – то и дело раздавалось на улицах. Но открыто подходить к дому Богомола люди боялись.

 – Это она принесла в город чуму и проклятье!! – вопила Эллайя, обливаясь вонючим потом и потрясая жирным кулаком.

 – Убейте бесноватую, это она украла воду!!! – вопили  сторонники жестоких расправ. И Богомол не знал, сколько времени за стенами дома они будут в безопасности.

И вот вечером, лежа в своем углу на лавке, мать позвала его:

 – Сынок, я ухожу.

Богомол хмыкнул.

– Далеко ли собралась?

 – Сегодня ночью меня не станет. И я прошу тебя об одном. Люди вокруг очень злы. Позаботься о Мирьям.

Богомол сжал ее руку и молча вышел.

Мирьям присела у Санниной постели. Погладила сморщенную старушечью лапку. Из ее глаз побежали слезы. Бесполезная соленая влага. Она никого не могла напоить.

– Не держи меня, деточка, и не грусти. Я очень устала жить. Там куда я ухожу, непременно позаботятся обо мне. А вот кто позаботиться о тебе?

От жары потрескались даже камни,  город почти что стал пылью, и медленно оседал в небытие. Когда ожидание стало бессмысленным, Богомол решился.

Он побросал свой скарб в мешок, собрал людей, и рано утром они  двинулись из города. Но пройдя через опустошенный базар, он и его люди не обнаружили ворот на привычном месте. Разбитая городская дорога упиралась в глухую стену.

Он родился здесь. Тысячи раз он собирал отряд таких же головорезов, чтобы почувствовать вкус войны, хруст сломанных костей и будоражащий запах чужой крови. Он не мыслил себя без войны. Война – единственная его необходимость. Он был наркоманом в  привычном смысле этого слова, хуже чем единственный сын Эллайи, который накурившись дурмана, целый день мутный валялся во дворе.

Богомол надеялся найти воду. Но еще больше он надеялся, что свежий запах женской кожи выветрит из его воспоминаний кроткую покорность и шрамы Марьям. Он привык, что его боялись, ненавидели, проклинали, вожделели. Она же просто не замечала его. Он занимал ее не больше чем предмет, находящийся на своем привычном месте.

«Пропадите вы пропадом. Я найду воду. Я найду другую жизнь».

Но вторых городских ворот, через которые он мальчишкой сбегал к морю, тоже не оказалось. Дорога была прежней, но ее завершала та же непрерывная городская стена, выложенная из неподъемных, поседевших от старости глыб, которая отделяла их от всего света.

Богомол разбежался и яростно ударил плечом в стену. Крепостная стена стояла насмерть, превратив горожан в своих заложников. Его друзья где-то раздобыли бревно и попробовали пробить в ней брешь, заранее предчувствуя, что это бесполезно. Стена стояла здесь не первый век, выдерживая длительные осады и бесчисленные натиски врагов.

Потрясенные, уставшие и злые люди разошлись по домам.

Он вернулся. Вошел в дом и обнаружил мертвую мать и Марьям все с той же неизменной, обращенной внутрь себя улыбкой.

 

Когда Богомол увидел, что Мирьям жива, его затопила такая всепоглощающая нежность, что он покачнулся, кинулся к ней и сжал ее в объятьях, так что хрустнули кости. И заорал, чтобы не выпустить, готовые прорваться сквозь плотину век  такие неуместные слезы.

И с неба, словно в ответ на его крик, брызнули первые капли. Воздух наполнился шумом, пылью и влагой, чтобы люди снова стали теми, кем были. Мирьям выдернула руки, и выскочила на улицу, чтобы трогать ими воду, которая была везде. Капала с неба, лилась с крыш, переливалась через край ручьями и сливалась в полнокровные реки. Мир был полон, полон как сосуд, что был у нее в руках.

В городе снова были деревья. А на них зеленые листья. И люди не знали, чем обязаны этому счастью.

 

Теперь, когда Мирьям полностью была в его власти,  Богомол мог бы сделать с ней все что хотел.  Только  бы стряхнуть с себя это наваждение. Но, странное дело, ему хотелось удержать ее возле себя любым способом. Он боялся, что теперь, когда нет Санны, Мирьям не захочет здесь больше оставаться.

И Богомол решил взять ее в жены.

Людей он не боялся. Пару сломанных носов и выдернутых рук, и с молвой будет покончено навсегда, во всяком случае, в его присутствии, это уж точно. Для работы по дому всегда можно кого-то нанять, только предварительно подрезав ему язык, чтобы лишнего не болтал.

А его покорная женушка пусть себе бродит по двору со своим глиняным сокровищем сколько влезет, он ей слова не скажет. Только она должна разделить с ним его радость!

Богомол пошел в лавку и набрал всякой ерунды, бусиков и разноцветных тряпочек, что так легко делают баб счастливыми.

Он пришел к Мирьям.

-Сегодня ты станешь моей женой.

– Хорошо, – спокойно согласилась она.

– Ты будешь любить меня, так же как я тебя.

– Никогда, – так же безучастно сказала Мирьям, – я всегда буду любить только Его. Того, кто пришел с неба.

Кровь ударила ему в лицо. Богомол почувствовал, что задыхается.

– Как пришел, так и ушел. И ничего не дал тебе. Ты же нищая! а я могу дать тебе все это, – он обвел рукой темные внутренности дома.

– Неправда. Он дал мне всего себя. А еще вот это, – и она указала на сосуд, что стоял в углу, заботливо замотанный в тряпицу.

Гнев немедленно заполнил все его тело. Он наотмашь ударил Мирьям, так что она стукнулась в  стену.

Богомол подскочил к ней, сдернул платок и намотав волосы на руку, принялся разбивать ее лицо о глиняную чашу, пока вся тряпица не оказалась залита кровью. Он повернулся, плюнул на лежащую на полу Мирьям и сказал:

– Я всегда получаю то, что хочу. Сегодня я вернусь, чтобы задать свой вопрос еще раз. Если ты ответишь мне, как сейчас, я попросту убью тебя.

Хлопнула, едва не сорванная с петель, тяжелая дверь и Мирьям почувствовала – что-то неуловимо изменилось в доме.

 – Больно? – услышала она голос. Тот же, что провожал ее там, в пустыне.

– Нет, ты же всегда со мной!

– Не плачь. Я же говорил, чтобы ты ничего не брала с собой. Теперь тебе надо уйти из города. Той же дорогой, что и пришла.

     Мирьям отерла кровь с лица, и не мешкая, пустилась в дорогу. Найти обратный путь не составило труда. Сначала к площади, там где каменная стелла упиралась прямо в небо, потом на дорогу, что вела к базару, который в этот ночной час был тихим и безлюдным, потом в  широко распахнутые массивные ворота, и  прочь из города, прочь от людей, от Санны, Эллайи и Богомола…

За ней тянулось чахлое облачно взбудораженной дорожной пыли. Чем дальше оставались башни городской стены, тем крепче поселялась в ней уверенность, что с каждым шагом она ближе к звездам.

 

 

Не прошло и двух часов, как Богомол вернулся.

Но дом был пуст.

Словно в нем никогда не было бесноватой Мирьям. Словно никогда сам собой не зажигался в очаге огонь. Не кипела в котле холодная вода. И не возвращалась божьим тварям так легко отобранная жизнь.

Он протер глаза. Может быть все это был сон? И засуха, и исчезнувшие ворота, которые сделали их пленниками этого города?

А его добрая мать, Санна? А окровавленная тряпица в углу? А глиняный горшок, вдоль которого прошла неровная трещина. Точь-в-точь такая же, как только что прошла через его сердце.

Вся любовь, которая была в нем, ушла через эту трещину в землю, оставив после себя лишь глухую испепеляющую ненависть.

 – Она обманула меня. Она сбежала из города, только чтобы не быть моей женой! Наверняка сбежала с тем, кого любит. Видно, он ждал эту дрянь  где-то неподалеку!

Он схватил чашу и бросился из дома.

От ярости Богомол совершенно утратил способность соображать и с диким ревом понесся по улице, вышибая ворота, заглядывая в дома и выкидывая обезумевших от страха соседей из их постелей.

– Я предупреждала тебя! – на улицу выскочила полуодетая, трясущая своими желеобразными телесами, Эллайа.

 – Вы видите, – кричала она столпившимся на улице перепуганным соседям, потрясая обвисшими руками, – мерзавка сбежала от Богомола вместе со своим любовником! Ты проверь, проверь, может она  и денежки твои тоже прихватила!

 В ушах Богомола звучал рев крови и соседский хохот. И этот хохот был невыносим. Он кинулся к Эллайе, опрокинул тушу на землю и насадил ее на нож. Нож вошел в мягкое тело, как в масло, лишь тихонько хрустнула вскрытая грудная клетка. Эллайа была еще жива, во всяком случае глаза ее были открыты, когда он двумя короткими движеньями вырезал ее сердце и поднял в воздух чавкающий и разбрасывающий фонтанчики крови орган.

 – Смотри,  Мирьям! Я принес тебе в жертву ее жирное, лживое и злобное сердце. Немедленно вернись!

В воцарившейся тишине был слышен только предсмертный хрип Эллайи. И шлепок, с которым  Богомол  бросил в горшок  не перестающее трепыхаться  сердце.

Он кинулся из города, но опять наткнулся на стену. Он обрушился на нее с кулаками, а когда устал, медленно двинулся вдоль стены, пытаясь обнаружить пролом, через который сбежала бесноватая Миряьм.

Он обошел всю стену изнутри, но ни нашел ни щелочки, в которую могла проскочить и кошка.

 Значит, беглянка город не покидала.

 – Хорошо, – сказал Богомол, сев на землю, –  Тогда я уничтожу все живность, которую смогу найти в этом городе, включая крыс и мышей. И если ты не появишься, я примусь за людей.

 

 

А в городе уже и без этого началась паника. Горожане захлебнулись в собственной ненависти, как в море. Их гнев по-прежнему был обращен на Мирьям, виновницу всех бед. На Богомола, который методично убивал всякую тварь, что попадалась на его пути, начиная с  домашних кур и заканчивая  бродячими собаками. На стену, что сделала их заложниками этого кошмара.

Обезумев, люди кидались друг на дружку, и небо, чтобы немного охладить их ярость, обрушило на них первые ледяные струи. Страсти в городе достигли своего накала, ненависть, словно чума, заразила некогда мирное население, матери выкидывали из домов собственных детей, брат бросался на  брата. И посреди этого безумия по разоренному городу рыскал Богомол, только что прикончивший последнего таракана.

И словно желая смыть весь этот позор с земли,  тонны воды обрушились с неба.

От напора воды рухнула гигантская стелла. Сорванные со своих мест валуны сшибали строения. Вода была повсюду. И если раньше она была спасеньем, теперь она несла гибель. Только городская стена стояла насмерть.

Те, кто успел выскочить из домов, плыли, держась за сорванные крыши, и все, покуда хватало глаз, было затоплено водой, а она продолжала подниматься все выше. А небесный поток все не кончался, вода дошла уже почти до края городской стены. Город словно превратился в гигантскую чашу, в которой Господь решил утопить все человеческие пороки.

Несколько человек все еще барахтались на поверхности. Богомол был среди них, он погружался в отчаянье, как в воду. И бороться ему было вдвое тяжелее, потому что он греб одной рукой, другой прижимая к себе замотанный тряпкой горшок, в котором разлагалось и смердело Эллайино нечестивое сердце.

Внезапно потоп прекратился, водная гладь успокоилась и в свете луны отливала нечеловеческой красоты стальным блеском, таким же, как волосы Мирьям. Богомол потерял из виду всех остальных, он греб из последних сил, а глубина под ним была такой же бездонной, как глаза Мирьям.

Если она так держалась за свой горшок, разве не в нем был источник того удивительного света, который исходил от самой Мирьям?

Богомол закрыл глаза и увидел ее лицо. Он подумал о том, что все меняется на земле, если меняется угол зрения. Посторонний видит рубцы. А влюбленный – розы.

И он отправил свой крик в недоступные его пониманию небеса:

 – Эй ты, верни мне Мирьям немедленно!

               Но словно в насмешку, последнее, что он увидел на этой земле, был качающийся на воде распухший труп Эллайи».

 

-10-

 

               Хильшер закрыл тетрадь. Без сил хлопнулся на кровать и уже через минуту крепко спал.

               А когда проснулся, собрал вещи, сдал ключи от номера и попросил вызвать такси до аэропорта. Там в аэропорту, он поменял свои билеты до Мехико с послезавтра на ближайший рейс. И сел в баре ждать свою регистрацию.

            Он думал о Заубе, который все еще в коме и вряд ли когда-нибудь из нее выйдет. О том, что в случившемся есть доля и его вины. Если бы не его опыты, парень бы продолжал работать в клинике и писать свою диссертацию. О его сотрудниках, захлебнувшихся во время наводнения в неизвестном городе. О том, что если бы не пришел сторож, оставаться бы им всем неизвестно где вместе Эллайей с Богомолом.

            Он думал о девушке, на которую возлагал такие надежды, а сам даже не узнал ее имени.

            О десятке таких же как она, безымянных, которые были до нее.

А сотни бессловесных испытуемых доктора Хоффмана, уничтоженные  во имя амбициозных планов его деда? Невелика цена, если расплачиваются другие. Но ведь в лаборатории Хоффмана тоже никто не выжил.

И в голове у доктора Хильшера все стало на свои места. По его системе координат выходило вот что: сотрудники Петера Хоффмана – раз. Сотрудники Дитера Заубе – два. Два – это уже совпадение.

Он поедет в Мехико. Он устроится работать в клинику, как и планировал. У него достаточно денег, чтобы нанять новых сотрудников и  продолжить свои опыты. А потом он, доктор Отто Хильшер, неугомонный и нетерпеливый радетель за открытие новых научных горизонтов станет номером три.  Такова  система.

Ведь у ТОГО, чье существование он не признавал как фактор, потому что это не доказано наукой, наверняка отработана технология охраны своих секретов.

 

 

Никитин стал бояться ночей. Бояться находится один на один с собственным кошмаром. Он долго крутился перед телевизором, потом расстилал кровать. Сообразив, что заснуть спокойным сном все равно не удастся, он вышел в лобби-бар.

Там уже погасли верхний свет и зажгли свечи. И от этого все вокруг впечатлительному Никки казалось нереальным. Пламя свечей колыхалось от сквозняка, разбрасывая длинные тени по стенам. Никитин огляделся. Он был один в баре.

Тогда он сел за стойку и заказал виски. Пить не хотелось. Он сидел и смотрел, как переливалась жидкость на дне широкого стакана, и вдруг краем глаза заметил мелькнувшую в дверях тень. Женщина. Высокая и худая, с длинными темными волосами.

У Никитина отнялись ноги. Он почувствовал, что вот-вот свалится с высокого барного стула, и заставил себя пересесть на диван. И только тогда увидел, что на диване уже кто-то сидит.

Это был старик. Весь седой, худой как жердь и очень старый. Он  даже в темноте заметил, как кровь отхлынула от Никкиного лица, и спросил по-английски с очень мягким акцентом:

– Молодой человек боится кого-то?

– Молодой человек боится всего. Теней на стенах, женщин с длинными волосами, своих собственных кошмаров, – неожиданно для себя выпалил Никитин.

Старик посмотрел на него заинтересованно.

– Илья, – представился Никитин.

– Авигдор, – старик первым протянул руку, и его рукопожатие оказалось неожиданно крепким, – А во что молодой человек верит?

В поисках ответа на этот вопрос Илья уставился прямо вглубь своего стакана. «В победу мирового разума над мировым маразмом», как говорит Нонка Слива, – хотел было ляпнуть он, но переводить не стал, а внимательно посмотрел на собеседника.

Все старые евреи похожи один на другого. Но старик был похож на всех старых евреев сразу.

«Проповедник, – с отвращением подумал Никитин, – Сейчас понесет всякую религиозную хренотень. И тогда я точно уйду.

Кого-кого, а проповедников я в своей жизни повидал. Вот взять хотя бы голландского гуру Оле Нидала. Для своей паствы просто «Лама Оле». Сила его харизмы такова, что если он захочет, поверишь не только в буддизм, который вот уже двадцать лет он несет в массы. Поверишь в сионизм, синтоизм, в лешего с кикиморой и в колотушечку зубастенькую. Его прихожане от него без ума. Ему бы дали три четверти зала. Все те, кто пришел на своих ногах. Но ему не надо, у него жена – лама».

 И Никитин промолчал.

– Если молодой человек верит в победу сборной или индекс Доу Джонса, – с иезуитским упорством продолжал старик, – то мне искренне жаль молодого человека.

– Я верю в производителей «Харлеев», – огрызнулся Илья.

– Достойный выбор. Мне тоже нравятся мотоциклы. Но дочь больше не разрешает мне на них садиться, – улыбнулся собеседник, – а что касается вашей боязни женщин…

– Все они ведьмы. Особенно одна, со шрамами на роже, дьявольское отродье, – выпалил Никки  и залпом выпил свой стакан.

– Вы говорите про Мирьям. Она не дьявол. Она обычная женщина.

– Она не обычная женщина. А …откуда вы про нее знаете?

– Читал. Хвалиться нее буду, но я живу так давно, что древние книги читаю на тех языках, на которых они были написаны. Я успел выучить несколько языков наизусть, – и он смешно развел руками, – но в чем-то вы правы. Она не совсем обычная женщина. Она сосредоточие женской силы на Земле. Современные дамы так стараются походить на мужчин, что давно растеряли свое могущество.

– Но она же страшная! Почему тогда она так …притягательна?!!

– Потому что она и есть то единственное, чего нам не хватает.

– Я ее боюсь. Надеюсь, эта мумия не воскреснет и не навестит меня среди ночи.

– Что касается ваших непростых отношений с Мирьям… Из уважения к моим сединам позвольте дать вам один совет. Если чувствуешь, что жизнь тебя прожевала и уже практически переварила, хватайся за спасательный круг и люби. Не можешь любить человека, люби муравья. Люби что угодно, хоть дырку на обоях. Люби самозабвенно, упоительно и нежно. Только так можно остановить это проклятое падение в пропасть.

Старик поднял голову и заулыбался. Прямо перед ними стояла она. Высокая женщина с длинными черными волосами. Никки вздрогнул.

-Уже поздно, отец. Пора спать.

– Идем, Сарра.

Илья заставил себя поднять глаза и снова посмотреть в лицо этой женщины. На нем не было никаких шрамов. Обычное приятное лицо шестидесятилетней женщины. Она улыбнулась ему, и Никки успел разглядеть хорошо сделанные зубы.

– Надеюсь, он вас не утомил. Спокойной ночи, – улыбнулась она Никки, и он улыбнулся ей в ответ.

Сарра помогла старику подняться. Никитин тоже встал.

Он чувствовал необычайную легкость. Он взбежал на свой этаж без лифта. Ночь его больше не пугала.

Никки лег в расстеленную кровать, и, засыпая, подумал над его словами и пробормотал:

«Любить  зверей – противно, мужчин – уже поздно. Остаются бабы. Но как их можно любить, как???!»

 

-11-

 

Петр с усилием встал с кровати. Вышел, вытирая катящийся со лба пот, несмотря на то что на улице еще было прохладно. Ладно, осталось немного, уговаривал он сам себя и все же чувствовал, словно все камни мира давят на его плечи, что ноша его особенно непосильна.

Он сел в машину, включил кондиционер, и ему немного стало легче. Он вытащил мобильник и набрал номер.

Трубку взяла Зайка.

–  С вами говорит приятель Антона и Наташи, – Петр задержал дыхание, чтобы его голос не дрожал. Он волновался. «Сказывается жизнь в мирных условиях»,  – с раздражением подумал он, –  «или старость. Раньше я был гораздо спокойней». Они передали мне посылку для вас.

            – А что ж они не воспользовались курьерской почтой?

            – Ну… – Петр даже взмок. «Хватит» – сказал он сам себе, – Они планировали сюрприз. Ведь курьер предупреждает о своем визите заранее, не так ли? Дело в том, что я здесь по делам. Ненадолго. И чтобы сделать приятное Антону, я сам вызвался встретиться с вами.

– Ок, – без особого выражения произнесла девушка, – записывайте адрес.

– Э…Дело в том, что я очень занят. Было бы проще, если вы подождете меня в кафе, адрес я вам дам. Это не займет у вас много времени.

– Ок, пишу адрес, – так же равнодушно согласилась девушка.

 

Малышка.

               Странный утренний звонок погнал меня в это кафе. Впрочем, кстати. Сейчас самое время позавтракать.

               Я шла, петляя по новым улицам, а внутри у меня ныло предчувствие. Тонкое. Тоненькое. Не толще комариного члена. Кажется, я где-то слышала этот голос. Может какой-то общий знакомый? Нет. Бывший любовник? Ой, нет. Честнее – не помню. Толи жизнь слишком длинная, толи память слишком короткая.

               Пытаясь ухватить что-то в своем сознании, я застыла на месте.

               Но разница между шестым чувством и абсолютной уверенностью примерно такая же как между легкой эротикой и жестким порно. Она огромна. Как пропасть. Поэтому, стоит ли уделять внимание каким-то там предчувствиям? И смахнув свои сомнения, словно паутину, я быстрым шагом пошла дальше.

               Может здесь не принято вставать так рано, а может, место находилось на приличном отдалении от основных городских артерий, потому что вокруг было удивительно малолюдно.

               Я, сверяясь с адресом, написанным на бумажке, уже ушла довольно далеко от набережной. Город еще не проснулся.

               Даже отсюда было видно, как нетерпеливое солнце только-только поднималось из океана. Оно было таким уморительно нежным, что мне немедленно захотелось его чмокнуть. И я удивилась, сколько раз в моей жизни рассветы походили мимо.

Я вообще всегда была противницей ранних вставаний. Это у меня с луной все сложилось. Обожаю луну. Я состою с ней в интимных отношениях. А вот с солнцем раньше было не так. Да разве можно сравнивать обморочное, еле живое питерское солнце, с этим набирающим силу огненным шаром? Это все равно, что сравнивать работы Рафаэля и творения выпускников кружка лепки и изо колхозного дома пионеров.

 Через час солнце вытащит из воды свои последние лучи и станет жечь нестерпимо, безжалостно.

И на долю секунды асфальт под моими ногами вдруг превратился в горячую мостовую старого города, и меня захлестнуло чувство отчаяния оттого что я пока не вспомнила… И желание немедленного бегства, что никого не спасает, но дает небольшую отсрочку…И странная потребность бросить все и бежать прочь из этого города, пока ворота еще открыты. Наплевать на это кафе и вернуться к дому, запереться и не выходить оттуда целый день.

Еще секунду и я бы сделала так, но кафе оказалось у меня прямо перед глазами. Несмотря на ранний час они были открыты.

Я прошла внутрь, и выбрала столик поближе к открытой двери террасы, где ветер приносил запах океана и раннего утра.

Латинос бармен здесь – обаяшка. Мне улыбается так, что видны пломбы на коренных зубах. Впрочем, я снова придираюсь. Он красавчик, как не поверни. Хотя наверняка и у него есть какие-то скрытые дефекты конструкции. Будем надеяться, что это не крошечный пенис. И я мигнула ему яичниками как фарами.

Он радостно заулыбался в ответ.

Сейчас я встану и подойду к нему. Никаких предварительных заигрываний. Живем на чистовик.

               Впрочем, бармена пока можно и отложить. Сначала позавтракаю.

Я почитала меню, осталась удовлетворена. И заказала омлет, блинчики и целый стакан апельсинового сока. Пока бармен готовил мне фреш, вокруг что-то неуловимо менялось.

               Внутри у меня вскипал мятежный коктейль из радостей, страхов и тревожных предчувствий. Официантка принесла заказ, но я даже не смогла взять в руки вилку. Я была словно пригвождена к этому месту.

Просто сидела и, глядя на остывающий омлет, дожидалась своей посылки и неизвестного благодетеля. Гадать, что же в этой посылке у меня не было никакого желания. Это совсем не важно. Даже если там панама или крем от загара, что вполне в духе моей полоумной подруги Наташи, следует дождаться ее хотя бы из уважения к Антону. Потому что, имея денег больше, чем риса на полях Китая, он ухитрился остаться нормальным человеком. А это так непросто!

 

 

 

 

Петр облегченно вздохнул и нажал на газ. Но стоило ему тронуться с места, все его тело пронзила невыносимая боль. И эта боль была кошмарная. Но в отличие от той, ночной,  это была вполне реальная, взаправдашняя боль. Он даже не мог конкретно сказать, что именно у него болит. Но болит так, словно это его последние минуты. Он посидел немного, подышал.

Вроде стало легче.

Но стоило ему отъехать еще милю, как приступы возобновились. Теперь боль не накатывала волнами. Она пронзала его  гигантской иглой от пяток до макушки. Ломило виски, ныли кости. Казалось, желудок, чтобы не отстать, тоже сворачивается в узел.

Петр затормозил.

«Не могу никуда ехать. Почему я? Потому что у меня лежат эти несчастные пара тысяч». Он ойкнул, переждал приступ.

«Никакие богатства мира не стоят этого ада. А если я сейчас сдохну, мне вообще ничего не понадобиться. Я не могу ехать. Я отравлен. Я болен. Я устал.

Просто не могу. Не могу больше убивать. Не сейчас. Не сегодня. Никогда. Пусть эта толстая гнида – посол берет мотыгу, или ледоруб, или вот хоть домкрат и сам устраивает ей несчастный случай. Я возвращаюсь».

Петр представил это создание, ожидающее его в кофейне, и его чуть не стошнило от отвращения к себе. Просто так взять и уехать было бы слишком просто. «Я не трус. Я никогда им не был. Просто…Просто иногда стоит поменять планы». Но он сам нуждался в доказательствах. Тогда он открыл бардачок, достал блокнот, вырвал кусок страницы и нацарапал всего одно слово.

«Живи».

И сложил записку пополам.

Теперь осталось, чтобы его послание дошло до адресата.

Он вышел на обочину пустынного шоссе и принялся голосовать. Две машины, одна за другой, пролетели не останавливаясь. Тогда Петр, пошатываясь, вышел прямо на дорогу.

Завизжали тормоза, мотоцикл занесло и развернуло на месте. Петр стоял не шелохнувшись. С «Харлея» слез парень, снял шлем, длинно и отчаянно выматерился по-русски.

– Брат, извини брат, – Петр растопырил руки и, шатаясь, пошел прямо на него. Выглядел он действительно скверно. Его лицо было мертвенно белым,  мокрые волосы сосульками спадали на лоб, – тут такое дело… Выручи, братуха!

«Наркоман, – подумал Никитин, – сейчас попросит денег».

– В полу миле отсюда…прямо по этой дороге есть кафе. Там меня ждет девушка, – Петр рубанул себе ладонью по шее, – такая…остриженная. Со светлыми волосами. Передай ей это!

Тут мужчину согнуло пополам, он постоял немного, потом выпрямился и медленно побрел к машине.

Никки держал сложенный листок двумя пальцами. И брезгливо морщась, пытался представить девушку, что ждет этакое чудовище. Наверное, тоже какая-нибудь «торчушка». Конечно, никуда он не поедет, а просто выкинет эту бумажку через пару метров.

Он оглянулся и посмотрел на мужчину. Тот сидел в машине, не трогаясь с места.

Тогда Никитин завел мотоцикл и покатил в сторону кафе. В конце концов, какая разница. Не такая уж это тяжелая работа.

 

Малышка.

Омлет остыл, покрылся пленкой из масла. Из блинчиков грустно вытекло все варенье, но я смогла выпить только свой сок.

Я все еще ждала свою посылку, хотя точно была уверена, что никто не придет. Мне хотелось домой, но где был мой дом? Покосившаяся пятиэтажка в том городе, где мне пришлось родиться? Я не была там так давно, что наверняка в квартиру давно вселились другие люди. Или квартира Павла? Пока не пройдет пол года после его смерти, она вообще ничья. Потом будет суд. А потом,  кто знает?

Единственное, что у меня есть определенно, это моя любовь к деньгам и Никки. Ее не оспоришь.

Я не торопясь распахнула кошелек, и расплатилась за нетронутый завтрак, не забыв про чаевые. Ведь сколько раз в этой жизни деньги вселяли в меня чувство уверенности, которой всегда не хватает, чтобы дожить до завтра. И когда мне начинают говорить про вечные ценности, я, как назло, вспоминаю про сиюминутные. Про рубли или доллары. Но про доллары конечно чаще.

 Доллары, многообещающие зеленые лица, таящие очарование вечности, в которую не собираешься прыгать, но обязуешься заглянуть. Эти продавцы лучшей жизни не теряют своей привлекательности даже во время инфляции. Они отличные собеседники, и они умеют хранить тайны.

Сколько десятилетий кряду они спекулируют лицами? Они Будды, которым рад каждый дом. У них огромный кредит доверия. Лично меня так и тянет быть с  американским президентом откровеннее, чем гинекологом. Ведь это единственный мужчина в моей жизни, который надежен и безотказен.

И несмотря на то что он покойник, он не против фамильярности. Ведь он всегда выполнит ровно столько, сколько пообещает.

В отличие от моего последнего любовника Никитина и его ненадежных объятий.

 Любовь тоже бывает разная. Мне досталась любовь  – мания, любовь  – наваждение, любовь  – сумасшествие. Я словно одержима этой любовью. Весь мир вдруг превратился в одно бесконечное переживание, где в каждом движении чужих лицевых мышц мне чудится улыбка Никитина. Где небесная лазурь обещает сходство с глазами Никитина. И заглядывая в лица незнакомым людям, я везде ищу его взгляд – отстраненный, самоуглубленный взгляд аутиста.

С учетом того, что он никогда не будет моим, cложно любить его только потому, что он существует. Но я все же попробую.

Хотя есть от чего прийти в отчаяние.

Если бы…

Если бы не одна важная вещь, которую мне удалось вспомнить. Мой сон. Я поняла, чего недоставало тем людям.

Я сама почти мертва сейчас, переполненная неразделенной любовью. Но возможно, я спасаю город, балансирующий между жизнью и вечностью. Потому что я последняя, кто хранит эти драгоценные капли. Ведь чаша любви человеческой никогда не бывает полна. Она никогда не прольется и не выплеснется через край.  Она бесценна. Ее очень мало. И только по этому стоят города. И не солнце, а сама жизнь продолжает расцвечивать кончики крыш. И лишь эти несколько капель отделяют нас от бесконечной тьмы.

 И имя мое, что до сих пор казалось мне старомодным и провинциальным, вдруг стало  единственно настоящим.

А ответ на мой главный вопрос: Для чего мой крест так тяжел, а чаша такая горькая? И зачем мне любовь, если ее разделить не с кем? показался до ужаса простым. И в той стороне блокнота, что для ответов, я записала свою первую фразу:

«Жизнь возит своих любимцев лицом по земле, но единственно для того, чтобы обращать рубцы памяти в розы сердца».

Дверь в кафе хлопнула, и я услышала шаги за спиной, но только я хотела повернуться,  в кармане разорвался мобильный.

– Зайка, ты не представляешь! – раздался в трубке взволнованный Наташин голос, – Мы с Тохой к тебе завтра прилетаем…

 – Прекрасная новость. Знаешь, Наташ, не зови меня больше так.

– Как так? Ты что там, перегрелась. Или напилась? Может тебе больше по вкусу Малышка? Или мышшшшь?

– Не то и не это. Меня зовут Любовь. Люба. Так меня назвала мама.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Часть 2.

 

Ущелье брошенных невест.

 

-1-

«Холодно. Очень холодно».

Хрупкая девушка с темными волосами подтянулась на локтях и села в кровати. Сделав над собой усилие она открыла глаза и огляделась. Повсюду в комнате царил беспорядок. Вещи лежали на полу скомканной кучей. Аптечка, кажется, она вчера искала аспирин, была вывернута на ковер. Пузырек открылся, там и тут валялись рассыпанные таблетки. А Лара не могла вспомнить, принимала она вчера  этот проклятый аспирин или не принимала. И если принимала, почему голова  болит так нестерпимо?

Однако, судя по непросохшим за ночь волосам, в душ вчера она все-таки залезла. И даже простояла некоторое время, включив ледяную воду. А потом не вытираясь, нырнула прямо в кровать и заснула. Вот почему ей сейчас так холодно. Ведь батареи давно отключили, а она вчера еще зачем-то оставила окно открытым.

Она встала, опять прошлепала в душ, но пошатнулась и села. А воду на этот раз включила горячую, чтобы согреться.

Просидела под струями некоторое время. Но от горячей воды к ней вернулось вчерашнее похмелье. И она, наскоро вытерлась полотенцем и  рухнула обратно в свою постель, чтобы проспать до глубокой ночи.

А проснувшись и выпив воды прямо из под крана, потому что холодильник был девственно пуст, Лара стала паковать свои вещи. К счастью, их было не много. Все они с легкостью поместились в небольшой чемодан на колесах. Свою сумочку она сунула под мышку, бросив туда документы, колоду карт и пару таблеток аспирина. На случай, если ей опять захочется напиться.

На больших часах на рецепции пансиона было пять утра, и старый Пауль дремал, уронив голову на руки. Лара тихонько спустилась мимо него по лестнице. Ее комната оставалась в относительном порядке, в ней еще сохранился запах духов  и утренней сырости. Сна не было ни в одном глазу. И стараясь не шуметь, девушка осторожно прошла к выходу.

Аэропорт, несмотря на ранний час, встретил Лару гулом и суетой. Поездом было, несомненно, удобнее и быстрее, но денег катастрофически не хватало, и ей не без труда удалось поменять обратный московский билет на Цюрих. Да здравствует немецкий сервис и убогие законы Российской Федерации, никогда не дающие своим гражданам билетов в один конец!

Под ложечной нестерпимо сосало. Лара шла на посадку, звеня мелочью в кармане, которой оставалось ровно на автобус, или на булочку с сосиской, ну уж нет, с сосисками покончено навсегда, и неустанно благодарила фрау Штольц, за то, что та дала ей рекомендацию, не удосужившись спросить Лариного согласия.

Что это, гуманизм или беспримерный идиотизм?

В любом случае, она наверняка не огорчится из-за отъезда самой хлопотной постоялицы. Лара представила, как Штольциха припрется утром к ее дверям с все понимающей улыбкой и веником под мышкой, чтобы попросить девушку уехать из пансиона.

            Впервые за все утро Лара улыбнулась, вспомнив неугомонную фрау Штольц, расстающаяся с совком только по случаю чужой непредвиденной кончины. Уважительная причина, что ни говори. «Отвечаю, орудия уборки, они же средства психологической защиты от грязи мира, будут захоронены вместе с хозяйкой. Хозяйский кошак с облезлой спиной и перманентными блохами вряд ли удостоится подобной чести. Ведь речь идет о соблюдении магического ритуала. Неужели за столько лет Штольциха не расчистила себе дорожку в рай? Поднимаясь в  небо, замолвлю за нее словечко».

 

 

 

Ларе досталось кресло у окна, в проходе толкались беспомощные пассажиры и энергично командовали стюардессы. Она порылась в сумке и достала потрепанную колоду. Итак, раскинем  картишки.

Невеселый итог.

 Через час самолет приземлиться в Цюрихе, у штольцихиных фройндов. В глушь швейцарскую, в комнату, из которой вчера выгребли швабры и пылесосы. Из официанток в гувернантки. На душе было гнусно. Ну, вот, дожили, гувернантка…

…Челядь.

Слово это огрызалось из Лариного детства тревогой и омерзением. Дальний родственник, может чей-то муж, пересекает комнату в ботинках, трет вспотевшее лицо рукавом. Бросил газетный кулек с “гостинцем”, кажется это была вяленная рыба, на тонко вязанную скатерть,  бабушкину гордость и любимицу.

“Челядь”, – вынесла свой вердикт бабушка.

 С тех пор постояльцев в их доме не принимали. Но слово это напугало Лару и она долго потом не грызла ногти, чтобы не удостоиться еще более обидного титула “кухаркиной дочки”.

Девушка задумчиво воспроизводила любимый бабушкин пасьянс. Бабушка, бабуля. Единственно теплое воспоминание детства.

К своим тридцати двум годам хвалиться было нечем. К Германии Лара так и не привыкла. Питер, в котором родилась, воспринимала неясным пятном, лишенным индивидуальности. Обморочный бабкин городишко, куда сослали Лару вечно занятые родители, ненавидела до одури. И без особой нужды не вспоминала.

Ей, с отличием закончившей немецкую спецшколу, затем педагогический институт, пророчили блестящее будущее. Впрочем, какое будущее в стране, которая в те годы разваливалась на части?

Бабуля умерла. И Лара вернулась в ту же спецшколу учителем немецкого. Детишки были как на подбор, лентяи и дауны, как ее бывший сосед по парте Лешик, до десятого класса так и не осиливший спряжения глаголов.

Тогда наступившее половое созревание сблизило Лешу с Ларой. И они начали встречаться.

Три года назад Лешина бабушка, Анна Соломоновна, «из поволжских немцев», одной ей ведомым способом перебралась «на родину предков» вместе с  семьей. На деньги израильских родственников открыла русский ресторан, и почему-то процветала.

            Лара приехала к Леше в Мюнхен в надежде найти работу и составить мало-мальски приличную партию с жителем Евросоюза. Но вездесущая Анна Соломоновна предвидела и это, и подождав отведенную приличиями неделю, указала ей на дверь.

И Лешик нашел ей место официантки и сносное жилье в пансионе фрау Штольц. Разрешения на работу, конечно,  не было,  денег едва хватало на кино и сосиски. И он стал помогать ей.

Причина его великодушия открылась немедленно, так как по вторникам и субботам, в одно и то же время он занимал место на Ларином диване.

Так прошел год.

Работа  была заброшена. Время от времени Лара продолжала ходить на собеседования. Без всякой надежды, ведь продлеваемая виза была гостевой. Одиночество ее скрашивала Мартина, неугомонная немка, впрочем, не подруга, а так, собутыльница. Барменша из пивной, где некогда работала Лара. И любопытная Штольциха, неразлучная с веником и совком, вечерами одолеваемая бессонницей.

Леша становился все более вялым и задумчивым. Лара предчувствовала скорую развязку. И вот несостоявшийся жених, обладатель крупного рыхлого тела и интеллекта с булавочную головку, вчера дал ей окончательную отставку. Это означало конец не очень счастливого, но таки германского существования. Конец его благосклонности совпал с началом месяца и неминуемым приходом фрау Штольц, с просьбой до послезавтра освободить комнату. Смахнув в совок несуществующий мусор с Лариного ковра, она всхлипнула, и пошла звонить своим русским друзьям в Швейцарию, “если конечно место гувернантки еще свободно”.    

Бесславный конец “заграничной жизни” отмечали с Мартиной в той самой пивной, мешая пиво, ликер и сосиски с кислой капустой. Дискотека мелькала и ухала, неприятно отдаваясь в груди. Ее Лара помнила смутно, ей было весело, все смеялись. Под утро кто-то из друзей Мартины проводил ее до дома. Где она, отчаявшись протрезветь, мокрой упала в кровать и уснула.

Пасьянс, как назло сходиться не желал, и Лара со вздохом швырнула колоду обратно в сумку.

Толстяк в соседнем кресле вертелся, застенчиво поглядывая на поручень, разделявший их сиденья. Но Лара держала паузу, разглядывая проплывающие облака, глубокомысленно изучала предложенные стюардессой газеты, хотя ни слова не понимала по-французски.

Ей не улыбалось быть придавленной этой тушей к иллюминатору. “Летел бы в грузовом”, – злорадно поглядывала она на его манипуляции с откидным столиком.

Стюардесса разносила напитки, столик аккуратно пристроился на его груди и никак не желал занимать горизонтальное положение. Лицо его являло муку столь безнадежную, что Лара еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Смех булькал внутри нее, и она не шевелилась, не желая расплескать ни капли.

Наконец ему удалось пришпилиться столиком. Стюардесса с непроницаемым лицом (видно нелегко было не заржать лошадью), поставила на столик стаканчик с соком. Но стоило ему протянуть пухлую ладошку, столик подпрыгнул и стакан опрокинулся прямо на Ларину юбку.

Сок побежал по ее ногам, толстяк покраснел и начал нервно вертеть головой с поисках салфетки.

– Извините, я не хотел, простите, ну что же вы стоите, дайте же наконец салфетки! Простите…

Стюардесса с непроницаемым лицом кивнула в сторону туалетной кабинки.

–         Я принесу вам полотенце.

Лара досадливо морщась, стянула юбку и промокнула бедра туалетной бумагой, коленом упираясь в раздвижную дверь туалета. Вдруг дверь кто-то дернул. Ларины ноги разъехались, и она осталась стоять в трусах, с разведенными бедрами, все еще по инерции возя по ним скатавшейся бумагой.

На нее испуганно смотрел седовласый господин, отчего то напомнивший Ларе жука – долгоносика.

 – Закрой дверь,  – сказала она ему по-русски.

Он попятился, нащупывая ручку кабинки напротив, шагнул внутрь, но дверь не закрыл. Так и стоял с дурацкой улыбкой на губах. Лара разозлилась, бросила бумагу на пол и выжидательно уставилась на него. Никакой реакции.

Он задергал кадыком, покраснел, заморгал часто-часто.  Но не сделал никаких попыток закрыть дверь своей кабинки.

Ее колено затекло, она шарахнула створками и в изнеможении опустилась на корточки.  В дверь постучали. «А вот и стюардесса. Полотенчико принесла. Однако, вовремя».

Придя на свое место, она не обнаружила толстяка. “Откатили в бизнес-класс” – Лара попыталась поудобнее устроиться в кресле. “Что же они такое сыплют в этот сок?” – сердито ерзала она, разлепляя склеивающиеся бедра.

 

 

На прилете она быстро прошла все необходимые формальности, и сверившись с адресом на бумажке, села в огромный пустой автобус, который сразу захлопнул двери и покатил прочь из аэропорта.

В небольшом городке, спрыгнув с подножки, и вытащив чемодан из багажного отделения, Лара тут же уселась в маленькую уютную кофейню. Несмотря на ранний час, вокруг было полно народу. Все смеялись, перекидываясь ничего не значащими фразами,  уминали свежие круассаны. Не удержавшись, Лара тоже заказала себе парочку, с вареньем. А потом долго растягивала крошечную чашку кофе. Кофе был отменный. Но денег на вторую чашку уже не осталось.

До этого ей не приходилось бывать в Швейцарии. Кроме, конечно же, опостылевшей Германии, ей посчастливилось два дня провести во Франции, да и то только в Париже. Куда они с Мартиной, наплевав на вечное отсутствие денег, рванули автостопом. А потом всю ночь бродили по городу, суя нос во все клубы, вход в которые был бесплатным. Завтракали они прямо на бульварах,  свежевыпеченным багетом и пакетом молока. Но эти да дня остались в Лариной памяти, как самые счастливые.

Наконец с кофе и воспоминаниями было покончено. И позволив себе пятиминутные сомнения –  кто знает, что ее ждет на новом месте, Лара поднялась и покинула гостеприимную кофейню. Еще через пять минут она решила, что страна часов и сыра ей нравиться. Для чего совсем не обязательно пробовать ни то, ни другое.

Следующий автобус доставил ее по назначению, и решительно отогнав от себя последние сомнения, Лара шагнула навстречу своему будущему.

Чуть подмерзлая земля, лубочный пейзаж, а дом у этих Майерсов – настоящее шале. Аккуратный заборчик, вдоль дорожки, ведущей к дому – мотоциклетная колея, заполненная водой. Светловолосый мальчик лет девяти облокотился на калитку и смотрел, как она катила небольшой чемоданчик на колесах. Потом уверенно сделал два шага навстречу.

“Сейчас маленькая сволочь дождется, когда я подойду к калитке, и двумя ногами прыгнет в лужу. Впрочем, я к этому готова”.

– Вы Лара? А мы с утра Вас ждем! – он церемонно поклонился, – давайте свой чемодан, я крикну Марте, чтоб ставила чаю.

К этому Лара оказалась не готова. “А маленькая сволочь не глуп. Тем хуже, будет изводить меня изысканно”.

“Маленькая сволочь” с серьезным лицом сложил ручку и втащил чемодан внутрь. Лара вошла  и столкнулась с Мартой, крупной негритянкой с поджатой губой и недобрым глазом. В руках она несла большой расписной фарфоровый чайник.

“Ишь ты, “чаю”, – мысленно передразнила она мальчика.

Русские гувернантки и негры-служанки, домик в Альпах и парочка малолетних засранцев! Что ж, недурно, мадам Тарнова – Майерс! Мои поздравления. В своем Замухранске вы об этом и не мечтали! Подумайте насчет повара-китайца.

Пока Лара снимала сапоги, в  просторном холле показалась хозяйка дома.

 Это была Елена. «Мой русский друг», как рекомендовала ее Штольциха. Лара представляла ее завитой, шумной теткой с облезлым маникюром и купеческими замашками.

А Елена оказалась высокой, со спокойным лицом и тихим голосом. Жизнь в ней как будто затаилась. Ее детишки оказались ей под стать.

– Мария, – представила Елена свою трехлетнюю дочь. Даже учитывая свою ненависть к маленьким детям, Лара не могла не заметить, что девчушка очаровательна. Крупные светлые кудри и серые глаза с удивительно темными для блондинки густыми ресницами. Она смешно морщила нос, и внезапно Лару пронзило чувство, что она уже где-то видела это лицо. Но где, ей так и не удалось вспомнить. Малышка стояла  намертво вцепившись в Сережу, своего старшего брата, который, не скрывая острого любопытства разглядывал Лару.

– Давайте пройдем в гостиную, чтобы познакомиться и обсудить детали, – сказала Елена, сделав приглашающий жест внутрь. Там в просторной светлой комнате, обставленной по минимуму и с большим вкусом, их ждал накрытый к чаю стол. И свежие булочки.

 В Ларином желудке заныло, потому что она  нормально не ела уже больше суток. Кофе и круассаны не в счет. К тому же чай был заварен великолепно. Такая редкость, ведь во всей Германии никто не мог заваривать чай, как заваривала Ларина бабушка. От мыслей о бабушке у Лары чуть было не навернулись слезы, и она вонзила свои зубы в булочку, желая, чтобы Елена ничего не заметила. Впрочем, казалось, эта Елена не заметила бы и землетрясения. Она была похожа на раковую больную, доживающую последние дни. А ведь ей было что-то около сорока.

К своей чашке она так и не притронулась. А сидела и молча дожидалась, когда девушка  закончит жевать. И ожидание ее совсем не тяготило. Наоборот, выглядело это так, будто она даже рада передышке. И возможности сидеть, глубоко погрузившись в собственные мысли.

Когда с булочками было покончено, Лара взяла инициативу в свои руки и немного рассказала о себе. Елена продолжала сидеть безучастно. Как оказалось, рекомендации Штольцихи и педагогического образования оказалось достаточно. А может, Елене было просто все равно, кому доверить своих детишек. Но девушку приняли сразу.

Единственным, кто казалось не рад ее неожиданному появлению, была Марта, этот недобрый домашний тролль. Впрочем, все ее неудовольствие ограничилось настороженным молчанием. И Лара тут же ее простила. Как можно злиться на человека, который печет такие булочки?

Марта проводила Лару в ее комнату. Там уже стоял чемодан, заботливо доставленный Сережей на второй этаж. Любопытный мальчишка постучался, а потом не дожидаясь ответа заглянул внутрь.

– Отдохните и переоденьтесь. А потом я покажу Вам дом.

Она кивнула и тут же закрыла дверь на защелку, чтобы осмотреть свои новые апартаменты.

Комната, из которой «вчера выгребли швабры и пылесосы», оказалась светлой, умеренных тонов гостиной с широким окном и удобной полуторной кроватью. Все говорило как раз о гостевой комнате, а не о каморке для челяди. Только великолепные недра шкафа намекнули Ларе на откровенную скудость ее гардероба.

Добротный дубовый паркет и мягкий шелковый ковер. Она опасливо тронула его рукой. Стянула майку и попробовала его спиной, самым чувствительным своим местом. Спина ответила ей миллионом восторженных мурашек. И ковер неожиданно примирил Лару с этим домом.

К тому же ее ждал еще один приятный сюрприз – собственная ванная комната, в которую можно попасть как из комнаты, так и из коридора. Лара раскрыла свой чемодан и принялась развешивать вещи. Невольно вспоминая комнатушку в пансионе фрау Штольц, в которой вместе с ванной и закутком, изображающим кухню, не было и двадцати метров.

В ее дверь постучали. На пороге стояла Елена.

–         Ларочка, мы бы хотели, чтобы Вы ужинали с нами.

Девушка быстро переоделась, забрала волосы в хвост и спустилась в столовую, где обнаружила накрытый стол и незнакомого лысоватого мужчину с невыразительным лицом. Это и был ее новый хозяин, герр Майерс, муж Елены.

Ларе стало не по себе. Она и не знала, что гувернантки обедают вместе со своими работодателями. Хотя, что она знала о жизни гувернанток? Ведь при социализме они полагались только членам партии. Нет, не к такой жизни готовила ее бабушка.

Лара присела к столу и развернула салфетку.

Подняв глаза, она увидела, что глава семейства председательствует за столом, тихий и бесплотный, словно привидение. Сережа в свежей рубашке, Мария вертится беспрестанно, а Елена улыбается одними губами. «Маленькая сволочь» аккуратно копается в блюде, выискивая кусок получше и …кладет его на Манину тарелку, а потом церемонно наливает Ларе минералку. Обводит глазами стол, и убедившись что все в порядке, приступает к еде.

“Зачем вам гувернантка? Вам мадам Тарнова – Майерс и в особенности детям вашим ко двору пришелся бы психиатр или другой специалист по аномалиям”.

Лара попыталась представить, как хозяйка в минуты неудовольствия переходит на визг. Но так и не смогла. Не смогла она так же представить, что Елена умеет стонать в постели. И еще труднее было вообразить, что рыбе этой не все равно, “чаю” ли будут просить ее швейцарские отпрыски или изъясняться белым стихом.

После ужина, а ужин, к слову сказать, был отменный, Майерс остался  гостиной читать газету. Елена пошла к себе, а Сережа предложил девушке экскурсию по дому. Лара тут же вызвалась отнести грязные тарелки в кухню, но Марта с негодованием отказалась.

 Лара вообще чувствовала себя здесь очень странно. Она давно забыла, что дом может быть уютным и большим. Что на свете существует вкусная еда, ведь Леша не водил ее по ресторанам. «Это дорого и никому не нужно», каждый раз приговаривал он, заглядывая «на всякий случай» в Ларин пустой холодильник и мучаясь отрыжкой после обильных  обедов в ресторане своей бабушки, Анны Соломоновны. Ей казалось непривычным, что в доме может жить семья, бегать маленькие дети. И что быть прислугой в такой семье не унизительно и не обидно.

А дом действительно поразил Ларино неизбалованное воображение. В нем было два этажа и чердак, которым почти не пользовались. На первом  этаже был просторный холл, соединенный с гостиной широкой аркой. Рядом с холлом была кухня, где безраздельно властвовала чернокожая Марта, туалет и еще один выход в сад. Впрочем, не сад, а небольшой дворик, по весне казавшийся довольно лысым. Потому что вместо пышных цветущих кустов тут и там торчали голые ветки. На второй этаж вела широкая лестница, но прежде чем они поднялись, Лара заметила еще две двери, которые Сережа оставил без внимания.

– А это?

– Кладовая, – пояснил Сережа, и взгляд его отчего то сделался растерянным и печальным, – Вы можете поставить туда свой чемодан, если он не нужен.

– А вторая дверь?

– А, это комната. Сейчас ей никто не пользуется, – сказал мальчик и нервно сглотнул. На втором этаже располагалась просторная детская, спальня хозяев, кабинет Майерса и гостевая комната, на это время ставшая Лариной.

– А Марта?

– Марта ночует у себя. Она живет неподалеку.

Получив таким образом всю интересующую ее информацию, Лара отправилась в детскую, чтобы приступить к своим непосредственным обязанностям. Как вдруг услышала тихий плач.  Он доносился из Елениной спальни.

 

-2-

 

Дни в этом доме не отличались большим разнообразием, и Лара понемногу привыкла. Вопреки ее ожиданиям дети ее не раздражали. Вначале Маня, так окрестила девушка свою подопечную, держалась настороженно. Но постепенно Ларе удалось растопить этот лед, и было похоже, что девочка ее обожала. А Сережа новую гувернантку боготворил, как и  свою младшую сестричку. Даже Марта постепенно сменила гнев на милость и Лара, уложив детей спать, вечерами подолгу и с удовольствием сидела на кухне, глядя как толстая негритянка хлопочет по хозяйству.

 Только герр Майерс был к Ларе вежливо равнодушен. Да еще Елена продолжала бродить по дому словно сомнамбула, не замечая ни детей, ни мужа.

А однажды девушка услышала, как ночью хозяйка спускалась по лестнице куда-то вниз. Неслышно выглянув из комнаты, Лара заметила, что  обычно запертая дверь на первом этаже чуть приоткрыта, и из щели виден свет. Стараясь ступать еле слышно, она спустилась на несколько ступенек и до нее опять донесся тихий Еленин плач. Потом в комнате погасили свет. И девушка, боясь быть застигнутой за таким постыдным занятием, как подслушивание, бросилась в свою комнату, и не дыша упала на кровать.

В конце концов, какое ей дело до хозяйских горестей и переживаний! Ведь любопытство это не самая развитая черта ее характера. И Лара, не задавая себе лишних вопросов, с удовольствием с утра до ночи возилась с детьми, будто они были ее собственными.

С утра Майерс брал Сережу и отвозил его в школу. А Марта, отправляясь за продуктами, по привычке забирала Маню на прогулку. Елена исчезала из дома в одно и тоже время, сразу после завтрака.

В эти часы Лара была предоставлена сама себе. Выползать из дома ей не хотелось. Лара вообще терпеть не могла ни раннюю весну, не сырость. А дом и налаженный быт внушали ей чувство спокойной уверенности, которого она была лишена все последние годы. У нее даже возникло чувство семьи, насколько это было возможно с ее странными домочадцами.

Да еще собственная комната с ванной. Чего у нее отродясь не было.

“Хорошо, что у меня отдельная ванная, а не дырка в полу”.

И Лара медленно, наслаждаясь моментом, перебирала свои немногочисленные баночки, обживая сверкающее, кафельно – белое пространство.  Открыв один из ящиков, она наткнулась на продолговатую коробку.

В ней лежал предмет. Хм, хотя как можно назвать предметом то, что является объектов вожделения всех половозрелых и в особенности неполовозрелых женщин. Фаллоимитатором, вибратором, членом резиновым, наконец, но язык не поворачивался его так назвать. “Я держу его всего минуту, а у меня уже нет никакого желания с ним расставаться”.

Осторожно взяв его за основание, она тихонько, кончиками пальцев пробежала по его гладкой поверхности. Он был такой живой, такой отзывчивый.  Смочив ладонь, уверенней прошлась по всей длине. Пальцы непроизвольно сомкнулись в кольцо, на лице застыло туповатое блаженство. Лара уже открыто ревновала “Его” к Елене.  Еще через минуту она вознамерилась никогда не возвращать это хозяйке.

– У тебя должно быть имя. Родной, тебе просто необходимо имя. Хотя бы для того, чтобы сделать более конкретными воспоминания. Да, имя…

Мальчику, возникшему на пороге ванной комнаты, на вид можно было дать лет  семнадцать. Еленин удлиненный овал лица. Нос, как у Сережи, тонкий, с чуть заметной горбинкой, удивленно – насмешливый рот, прозрачные серые глаза. Он не казался ни удивленным, не смущенным, он просто стоял, облокотившись о дверной косяк, и смотрел на Лару.

– Не стоит им злоупотреблять. Ему практически невозможно найти замену. Меня зовут Яша.

И поскольку обе Ларины руки были заняты, просто кивнул и прикрыл дверь.

“Так, понятно, старшой отпрыск почтенного семейства”. Ей было мучительно стыдно.

Она живо представила, как вечером, со своими друзьями – недоумками он будет дуть пиво, и ржать над озабоченной гувернанткой, и ей стало стыдно.

Но, тем не менее, коробочку она забрала из ванной к себе в комнату.

 

 

Жизнь постепенно вошла в свою привычную колею. И у Лары было такое чувство, что прошла не неделя, а целый год, с тех самых пор как она здесь появилась. И ей все нравилось. И чистота, которую с утра до ночи наводила ворчливая Марта. И ее немного экзотичная, но необыкновенно вкусная стряпня. И обстановка дома, дышащая простотой и выдержанностью стиля.  И хозяева, которые за все время не сделали ей ни единого замечания. Рай, да  и только! Единственной причиной для расстройства являлось странное  Еленино равнодушие к собственным детям. И ее тоскливое отчаяние, которое не оставляло ее ни на минуту. Это заставляло Лару подозревать, что хозяйка нуждается в неотложной помощи психиатра.

Поэтому главной Лариной заботой было заменить детям мать. Тем более таким чудесным детям!

Сережа – вежливый и тихий, поражал Лару отсутствием всякого интереса к шумным мальчишеским забавам. Маня – живая и любопытная, немного разряжала атмосферу этого заторможенного семейства. Вот и сейчас она пристала к Ларе с  требованием изобразить лошадь, и девушке пришлось встать на четвереньки и скакать по комнатам галопом.

 В общем, ее обязанности были на удивление необременительны. К тому же здесь платили! Приличные даже по швейцарским меркам деньги.

Мсье или герр Майерс, застенчивая галлюцинация, обычно появлялся два раза в день.

В обед, вяло кивая на приветствие, он скрывался в своем кабинете.  Вечером он входил в свою собственную гостиную, с видом нелюбимого родственника или немощной тетушки, которая своим появлением боится кого-нибудь потревожить.

Сережа приходил из школы, Марта кормила его и Маню. Лара полюбила сидеть, наблюдая, как он раскладывает еду по тарелкам, церемонно ухаживая за сестрой.

А к ужину собиралось все семейство. Елена переодевалась. Муж ее восседал во главе стола,  и видно было, как детей тяготит Майерсово присутствие. Когда он вставал, благодарил Марту, и желал всем спокойной ночи, У Лары невольно вырывался вздох облегчения. Теперь она вполне понимала Яшу, избегавшего ежевечерних сборов.

Лара уводила Маню в детскую, немного читала ей перед сном. Маня давно сопела, а Лара все читала и читала, вспоминая бабушку, недовольное ворчание соседа за тонкой стенкой, темные углы с отстающими обоями, свое одеяло. Потом неслышно спускалась в свою комнату. Для скорейшего отхождения ко сну у нее тоже имелся свой безотказный прием. Она выключала свет, доставала свою коробочку и подолгу, обстоятельно и откровенно, разговаривала с украденной у Елены игрушкой. Что за радость стремительно сближаться, пропустив самую интересную фазу отношений – общение?

 

 

Наутро проснувшись, и спустившись к завтраку, Лара едва узнала гостиную. Вся комната была украшена разноцветными шарами. Марта с Сергей загадочно улыбались. Оказалось, что все эти приготовления по случаю Маниного дня рождения. А она и не знала, а то бы заранее позаботилась о подарке. На свой день рождения Маня получила-таки вожделенного коня и огромную, иллюстрированную книгу. Свои  четыре свечи, торчащие из огромного торта, она пожелала задуть с Лариных колен.

Должно быть впервые в жизни Лара была так безмятежна. Неприятный инцидент в ванной постепенно стирался из памяти. Хотя Яшино лицо не забывалось. Вспоминая это нежный, совсем девичий овал, эти почти прозрачные серые глаза, она не переставала удивляться, насколько Еленины дети похожи на мать, но при этом совершенно не похожи друг на друга. Да еще в Манином лице ей иногда чудились черты кого-то знакомого, однако продолжающего оставаться неуловимым.

 – Почитай, – немедленно отвлекла ее Маня, разорвав обертку своего подарка, и Лара аккуратно взяла в руки книгу. Книга была прекрасно изданной, увесистой и толстой.  Называлась «Русские сказки». Русские, в такой-то глуши? Явно куплены не в соседнем магазине.

–         Елена, а  где вы взяли такое великолепное издание?

–  Заказала по Интернету, – буркнула та, и неожиданно смутившись, вышла из комнаты.

«Во, масонский заговор! А покраснела так, будто я спросила «В какой позе предпочитаете?», внезапно разозлилась Лара.

Затем она медленно открыла книгу. На внутренней стороне обложки красовался штемпель с названием магазина. Написано по-французски. Рассмотрев его следует, девушка даже разобрала адрес. Книга была куплена в Париже.

 

На выходные к Майерсам пожаловала его кузина. Неугомонная толстушка Ирэна. Она принялась носиться по дому, разгоняя обморочную тоску обычной атмосферы, когда вся семья собиралась вместе. Она все время хохотала, тормошила детей, Маня визжала, Сережа был необычно оживлен. А Майерс, быстро устав от своей шумной родственницы, скрылся в своем кабинете. Только Елена все так же пребывала в своем неизменном заторможенном состоянии.

Искоса поглядывая на Лару, Ирэна не скрывала своего любопытства. Однако близко к девушке не приближалась. Так и рассматривала ее с легким подозрением, как неизвестное науке человекообразное. Лара тоже изучала на кузину. Но все больше украдкой. Ей было сорок пять, однако толстая и подвижная Ирэна казалась намного моложе хозяйки.

Она смешными скачками передвигалась по дому. С лица ее не на минуту не сходила приветливая открытая улыбка. Но сейчас, спустившись со второго этажа, она была заметно расстроена и удивлена.

– А кто сейчас живет в гостевой комнате?

– Я, – после секундного замешательства сказала Лара.

И кузина уставилась на девушку. На ее лице попеременно сменилось смущение, растерянность, обида и негодование. Но больше она не издала ни звука.

Наконец Ирэна забрала Елену и детей, и погрузила всех в машину. Туда же, поскольку руки ее были заняты объемными сумками, пинками она затолкала Майерса, который шел сгорбившись, но не делал попыток сопротивляться. Она кое-как разместила его на заднем сиденье, зажав детьми и котомками, прыгнула за руль и вся процессия двинулась к ней. Благо ее дом находился всего в  сорока километрах отсюда.

Лара с грустью посмотрела им вслед. Ее ожидало два скучнейших дня. О том, чтобы выйти из дома и речи не было. Она поднялась в гостиную и включила телевизор. И подумала о странном поведении Ирэны.

Внезапно ей показалось, что в доме кто-то есть. Она выключила звук и прислушалась.

На кухне что-то звякнуло, хлопнула крышка холодильника. Марта? Не может быть, ее обычно отпускали на выходные, кроме тех редких случаев, когда ожидались гости. Воры? Маловероятно, чтобы они начали с кухни, даже не обшарив перед этим спальни хозяев.

Сердце у Лары екнуло и все же она заставила себя скинуть обувь и стараясь не шуметь, приоткрыла дверь кухни.

 Там хозяйничал Яша. Он заглядывал под крышки кастрюль, с прошлого вечера оставленных заботливой Мартой.  И разогревал ужин в микроволновке, даже не потрудившись вытащить рагу из сковородки, отчего на кухне стоял невообразимый треск и вонь. Стараясь остаться незамеченной, девушка скользнула в гостиную. Справедливо полагая, что услуги гувернантки переростку не понадобятся.

Она включила телевизор и  задумчиво распотрошила пачку печенья, когда на пороге возник Яша. Лара дернулась к двери, но он легонько взял ее за локоть и посадил обратно.

–    Ты как будто меня избегаешь?

–         Ну, от чего же? Просто я никогда тебя не вижу. Вероятно, когда ты приходишь, я давно сплю.

–          Под уютное жужжание твоего единственного друга?

Лара со свистом выпустила воздух сквозь сжатые зубы. Яша присел на диван и беззащитно улыбнулся.

              –    Вот почему ты никогда не выходишь из дому. Не желаешь, чтобы он скучал в одиночестве.

– Естественно, он же идеальный! Молчалив, верен и безотказен.

Яша рассмеялся.

– Согласен. Это самый разумный выбор современной женщины. Но все же выйти из дома рано или поздно тебе придется. Когда у него кончатся батарейки.

Лара смотрела на него исподлобья и неприветливо молчала.

– А хочешь, я тебе завтра окрестности покажу?

–         Непременно, малыш, а сейчас я отправляюсь баиньки.

Она с усилием зевнула, поднялась к себе в комнату, и только закрывшись на два оборота, почувствовала себя в безопасности.

За окном раздалось урчание мотора, и выглянув в окно, она увидела отъезжающего Яшу. Ух! Девушка облегченно вздохнула. Все-таки ночевать с незнакомым парнем в пустом доме не очень то приятно.

Но спать не хотелось, и она решила сделать то, что давно задумала, но все не предоставлялось случая.

“Еленина  тайная комната”  – зудело у Лары, пока она делала нерешительный шаг и отступала. “Только одним глазком… Когда еще не будет хозяев”.   Озираясь, она покружила по площадке, и только потом толкнула дверь. Нашарила на стене выключатель.

Комната была светлая, просторная, хоть и небольшая. Ее окна выходили во двор.

В ней царил идеальный порядок.

Лара огляделась, потом открыла  гардероб. И обнаружила в нем кучу отглаженных рубашек. Размер был явно не Майерса.

Потом девушка пошарила в шкафу с книгами. Нехитрое собрание, тщательно скрывающее истинные вкусы хозяев. Обнаружила на полке перевернутую рамку для фотографий. С недавнего  фото на нее глядел Яша.

Все ясно, его комната. Тогда почему же Елена по ночам запиралась в ней? Что это за странные тайны?

            Кстати, большинство книг было на немецком языке. И только она решила выбрать себе что-нибудь, позади раздался голос:

– Неужели не могла в библиотеку записаться?

 Лара дернулась. Но Яшины руки больно сжали ей запястья, а коленом он стал подталкивать Лару к двери. Надо же, как стыдно. А она и не услышала, как он вернулся.

–         Заскучала по русской поэзии, – ляпнула она, что пришло в голову, пытаясь освободиться.

–         Да, конечно, ты небось Фета от Блока не отличишь.

–         А ты, наверное, предпочитаешь “Сказки Андерсена…”?

–         Не остроумно. Лучше извинись, если тебя застукали за чем-то неприличным. Впрочем, лазать по чужим шкафам, это такая мелочь по сравнению с воровством!

Лара вспыхнула.

–         Ты опять про это! Я бы назвала это несанкционированным использованием, – она пыталась упираться, но больно стукнулась коленом о косяк.

–         Иди, иди, – он сильно пихнул ее в спину и захлопнул дверь.

 

            Субботнее утро проглядывало яркими лучами из-за плотной портьеры. Лара встала поздно.

Делать было нечего и она шлепая босыми ногами, спустилась в кухню.

Старший сын хозяйки сидел за столом, невозмутимо пил кофе из Лариной чашки и всем своим видом выражал непомерное дружелюбие.

– Доброе утро. Прекрасно выглядишь. Я готов, – он сделал последний глоток, отставил чашку и вышел из кухни.

Лара взяла ее двумя пальцами, поставила под струю воды, выжала из губки мыльную пену.

Включенный чайник вдруг начал плеваться и шипеть, потому что был пуст. Этот кретин чуть не устроил в доме пожар! Лара выключила чайник и принялась убирать вчерашний бардак, оставленный Яшей на кухне.

Потом поднялась к себе и медленно оделась. Мысли о Яше вызывали неизведанное до сих пор чувство стыда и восторга.

С улицы раздался свист. Помедлив для приличия минуту, Лара выглянула в окно. Улыбаясь, парень махал ей рукой.

–         Спускайся!

Сердце ее ухало и гулко билось.

Лара стояла, для верности облокотившись о забор, и улыбалась снисходительной улыбкой.

–      И чем же занимается наш отрок?

 –  Зимой ублажаю русскоговорящих горнолыжниц. Экстремальной возрастной категории. Европейские бабульки давно освоили черные трассы, а эти учатся ходить в лыжных ботинках. А летом вожу желающих по горам,  живописными альпийскими маршрутами, – в тон ей ответил Яша.

–         Недурно. А как насчет  красот в нынешнем, весеннем сезоне?

–         Поехали.

Он довольно бесцеремонно дернул ее за руку и повел к мотоциклу.

 – Может бабулькам такое обращение по вкусу, – Лара вырвала руку и  не скрывала раздражения, довольно неуклюже залезла на мотоцикл.

От кожаной куртки пахнуло мужчиной, и она с сожалением натянула шлем, пытаясь удержать запах в ноздрях. Лара прижалась к нему бедрами, но он повернулся и состроил пренебрежительную гримасу.

–         Девушка, мы даже еще не завелись.

 – Сукин сын! – Лара отодвинулась, давая ему возможность устроиться поудобнее. Он повернул ключ зажигания, мотоцикл рванул с места, проскочив в щель приоткрытой калитки так быстро, что Лара не успела убрать руку, ободрав костяшки пальцев.

 – Сукин сын! Теперь синяк будет – прошипела она, закрыв глаза. Она не желала рассматривать слишком быстро мелькающие пейзажи. Костяшки пальцев побелели в попытке удержать тугую кожу его куртки.

Когда он отъехали уже дольно далеко, он чуть притормозил и вытянул руку в сторону подъемника.

–         Это тот самый курорт, где я иногда работаю.

–         Что-то не наблюдаю мемориальной доски…

В ответ он рассмеялся по-детски счастливым смехом.

Тропинка завиляла, и Лара крепко вцепилась в Яшину куртку. Она нипочем бы не созналась, что боится мотоциклов до одури. Словно почувствовав это, он стал чуть больше чем надо давать газу и чуть ниже класть машину на поворотах. К слову, вел он аккуратно, но довольно агрессивно.

«Все детишки поганые, особенно те, что вчера расстались с трехколесным велосипедом, опасны на дорогах!» – бубнила Лара, стараясь не глядеть по сторонам. Он уверенно ориентировался в поворотах, что-то показывая рукой, но из-за шлема ничего не было слышно.

Мотоцикл чихнул, и мотор заглох. Мальчик улыбнулся Ларе, снял с нее шлем,  слегка запотевший от холодного горного воздуха, и подал ей руку.

            – Обратите внимание, – Лара рассеянно следила за его манипуляциями с бензобаком, – мы заглохли в необычайно живописном месте!

И указал рукой на горные хребты, почти до середины затянутые плотным туманом.

            – Эти место называется «Ущелье брошенных невест». К счастью, они чрезвычайно труднодоступны для туристов, а увидеть вершины целиком можно только когда нет тумана. Но поверь, это зрелище того стоит.

 – Почему к счастью? – переспросила Лара.

            – О! они окутаны не только туманами, но и красивыми легендами, и при таком наплыве путешествующих очень непросто сохранять экологическое равновесие в этом районе! – закончил он, шутливо раскланявшись. А потом,  балансируя на согнутых ногах, съехал с откоса.

Минут пять Лара озадаченно переминалась с ноги на ногу. А затем, совершенно с другой стороны раздался шорох гравия и появился Яша, держа на вытянутой руке два эдельвейса. Он протянул цветы застывшей от изумления Ларе.

–         Ходил отлить, – непосредственно пояснил парень, повернув зажигание.

Мотоцикл чихнул, потом уверенно заурчал. Девушка аккуратно примостилась на краешке сиденья, стараясь не касаться наглого подростка. Яша снисходительно наблюдал за ее манипуляциями.

 – Смелее, милая, смелее! Стоит ли отказывать себе в маленьких удовольствиях?

Мотоциклетная прогулка уже порядком надоела Ларе, когда, наконец, они сбавили скорость у указателя “Мастерская”.

Небольшое сооружение снаружи было завалено покрышками, старыми велосипедными рамами и еще кучей всякого железного дерьма.

У открытой двери на ступеньках сидел старик и самозабвенно ковырял в носу, лениво посматривая по сторонам.

–         Герда! Берта! – позвал старик, поворачиваясь к Яше и Ларе.

Сначала на пороге возникла крупная рыжеватая блондинка и немедленно залилась румянцем. Из-за ее плеча тут же показалась другая, и сделала тоже самое.

Эти две крупные тридцатипятилетние девахи отлично управлялись и без папаши. В одинаковых испачканных зеленых комбинезонах с оттянутыми карманами они были практически неотличимы. Папаша не доставлял себе труда их сортировать, да и Лара не была уверена, что сами они задавались вопросом собственной идентификации.

– Масло подтекает, – вместо приветствия сказал Яша.

Герда – Берта покатила мотоцикл в мастерскую. А Берта – Герда поковыляла в небольшую пристройку и принесла поднос с двумя не очень чистыми чашками. И чайник с жидкостью, которую с некоторой натяжкой можно было отнести к кофейным напиткам.

– Фирменный знак, – подмигнул ей Яша и залпом выпил всю чашку. Лара осторожно сделала глоток. Блондинка счастливо заулыбалась.

 – Бывает из города едут, во как, – пояснил старик, с достоинством поглядывая на Лару, но не вынимая пальца из носа. На случай, если она еще не оценила уровень сервиса.

Старик гордился своей мастерской. Он не спеша переместил палец из носа в ухо и продолжил обстоятельно исследовать его недра.

Лара пристроилась на выкорчеванном автобусном сиденье, выполнявшем функции гостевого дивана. Герда – Берта ловко крутила гайки, сестра ее стояла, не переставая улыбаться.

Где-то вдали заурчал мотор.

–         Движок троит, – изрекла Берта – Герда, не двигаясь с места.

Темно-синий седан с визгом затормозил, едва не задев дорожный указатель. Оттуда выскочила девица и  вращая глазами, устремилась прямо на Берту – Герду.

–         Свечи? – с той же интонацией спросила Берта.

–         Нет. Нет, мне… мне нужен проводник… мне сказали… вы можете помочь… дайте мне проводника…

–         Для слалома поздновато, для прогулок не сезон, – Яша беззастенчиво разглядывал прибывшую.

По правде сказать, девушка была прехорошенькой, если бы не заплаканные, глубоко посаженные глаза. И нервные движения, которыми она сопровождала каждое свое слово.

–         Мне нужен проводник… мне обещали. Мне сказали, что вы знаете это место!!!

–         Мы знаем много мест… – уклончиво ответил Яша.

Девица начинала терять терпение. Она посмотрела на него, словно оценивая, можно ли ему доверять. Потом спросила:

–         Вы пойдете со мной? Мне очень нужно. Я заплачу!

–         Барышня, за Ваши деньги любой каприз, но хотелось бы все же узнать…

–         Я все расскажу. Сейчас расскажу, – она обреченно плюхнулась на другую половину автобусного сиденья.

Герда – Берта выкатила мотоцикл.

–         Теперь не течет!- и удалилась за новой порцией гостеприимного пойла.

–         Двигатель троит, – ласково сказала Берта – Герда, вынимая ключи, зажатые у девушке в кулачке

–         Вы знаете, где ущелья брошенных невест? – девушка, не мигая, посмотрела на старика.

Он кивнул, переместил палец в исходное положение, то есть в нос, и начал новый цикл.

–         Мне нужен проводник, я заплачу!

Лара перевела на Яшу удивленный взгляд.

– Проводи девушку. Это ведь, кажется. твоя работа, – и Лара тихонько подпихнула парня в бок.

–         Ритуальное самоубийство, какие уж тут прогулки, – улыбнулся Яша одними губами. Смысл сказанного медленно вползал в Лару вместе с мурашками.

–         Харакири  тоже очень экзотично! – с перепугу  выпалила Лара.

–         Харакири навсегда, – девица взглянула на нее с некоторым раздражением.

–         Местное поверье, – неохотно объяснил старик, – столько брошенных там сгинуло!

–         А до Эйфелевой башни не ближе? Есть шанс попасть в газеты, –  Лару начал бесить этот дурацкий разговор.

–         Но я же собираюсь вернуть его! Вы мне поможете?

Старик отрицательно покачал головой и сунул палец в ухо, всем видом показывая, что разговор окончен.

Тогда девица, нервно опрокинув свою чашку, вскочила с места. Выдернула ключ зажигания у растерявшейся Герды – Берты, прыгнула в машину и рванула прочь, чуть не сбив указатель с надписью «Мастерская».

– С таким движком ей и прыгать не понадобиться, – обиженная девушка-механик обняла сестру и сплюнула  себе под ноги. Очень она не любила, когда к транспорту относятся так наплевательски.

И Лара поспешила проститься тоже. Яша еще попытался сунуть старику двадцатку, но тот так потешно сморщился, что тому пришлось быстро убрать ее обратно.

Весна была еще в самом начале. Поэтому заметно похолодало и начало смеркаться. Но Лара, уже гораздо увереннее держась позади Яши, с удовольствием бы покаталась по округе. Но отчего то настроение парня было безнадежно испорчено. Он замкнулся, погрустнел, и уже без прежней лихости покатил в сторону поселка.

Он не повез ее до самого дома, а бросил прямо на повороте, то и дело поглядывая на часы. Вероятно, намекал, что время вышло. Лара сняла шлем и, не прощаясь, потопала по знакомой дорожке. С нее хорошо просматривался дом, и в нем уже горел свет.

Это Марта снова колдовала на кухне. Вокруг нее витали невообразимые запахи, и девушка почувствовала, что проголодалась.

Когда совсем стемнело, муж Ирэны привез Майерсов. Дети высыпали из машины,  и девушка вдруг поняла, как сильно она по ним скучала. Маня немедленно запрыгнула ей на руки. И принялась рассказывать, что у Ирэны в доме живет настоящая кошка. А еще голуби на крыше, и вообще целый ворох невообразимых чудес. А Сережа, прокрался на кухню и стащил прямо из-под носа у Марты аппетитный недожаренный кусок мяса, чтобы с заговорщическим видом сунуть его в рот Ларе.

Правда Лара и сама еще не пришла в себя после дневного приключения. Эта безумная на темно-синем седане не выходила у нее из головы. Это ж надо! Собралась спрыгнуть со скалы. За чем, спрашивается? С виду вполне нормальная, современная девица, а верит в какие-то сомнительные истории.

К тому же ни один парень на свете того не стоит, чтобы добровольно превратиться в кусок фарша, который полицейские, матерясь, будут соскребать и укладывать в пластиковый мешочек. От  чего бы ей не жить? Ну, подумаешь, парень бросил! Лара вспомнила Леху, и невольно передернулась от отвращения.

Девка-то хорошенькая. От силы лет двадцать. Тачку водит как Шумахер. И сапожки на ней от Тьерри Работина, триста евро на распродаже, значит, от голода не умирает. А любовь, так она быстро проходит! Стоит появиться на горизонте новому парню. Даже во всех отношениях неподходящему, такому как Яша.

Но почему-то от мыслей о нем, таком неподходящем, сосало под ложечкой тревожно. И сердце билось странно, будто в предчувствии чего-то неиспытанного. Незнакомого. И Лара продолжала  возиться с детьми, ни на минуту не переставая думать об этом.

 Маня повизгивала, Сережа, аккуратно держа за пятку крошечную ножку, щекотал ее пальцем. Вошла Елена. И девушке показалось, что она бледнее обычного.

–         Мама, можно сегодня я ей почитаю? – спросил Сережа и она кивнула ему рассеяно.

–         Ларочка, пойдемте пить чаю…

Было около девяти, но ужинать еще не садились. Возбужденные поездкой, дети хохотали. Сережа пытался изобразить бегемота:

–         Покажи, покажи еще! – заливалась Маня.

Марта не спеша раскладывала приборы. Майерс читал газету, болтая шлепанцем.

– Почему ваш старший сын никогда не обедает с вами? – Тишина наступила быстрее, чем Лара успела закончить фразу. Дети притихли, Елена порывисто встала с дивана, но осталась стоять посреди комнаты.

Один Майерс невозмутимо продолжал читать и болтать тапком, потому что вопрос был задан по- русски.

–         Мой старший сын погиб две недели назад, – произнесла Елена и села.

Марта, почуяв неладное, быстро сунула Ларе в руку пустой поднос и толкнула  ее к двери. В кухне она, не мигая. уставилась на гувернантку:

–         В чем дело? Что ты сказала хозяйке?

Лара повторила свой вопрос по-немецки, вцепившись в поднос и все еще ничего не понимая.

Помолчав немного, Марта выдохнула:

– Мы никому не сообщали. Хозяйка с тех пор не в себе, – попыталась она объяснить самой себе причину вопиющей Лариной бестактности.

«Фрау Штольц мне не говорила, сколько детей у Елены», –  мелькнуло в Лариной голове.

Заставив себя вернуться в гостиную, она выдавила:

–         Извините меня!

             – Все в порядке, – Елена кивнула, – Вы просто не знали, все в порядке, – повторяла она, глядя поверх Лариной головы.

Ужин прошел в молчании, дети притихли. Один Майерс с аппетитом жевал свое мясо.

Уложив детей, Лара вернулась в свою комнату, но так и не смогла заснуть. Происшедшее казалось ей слишком невероятным.

            – Как же, умер, – она вытянула руку, чтобы удостовериться, что синяк от мотоциклетной прогулки все еще там, – Что же натворил твой сыночек, чтобы понадобилось скрывать от людей, что он жив? Ведь для привидения он слишком…реален?

В соседней спальне опять зарыдали, но уже никто и не думал скрываться. Эти звуки немного приглушались подушкой, но все равно раньше ей не приходилось слышать такого душераздирающего истерического всхлипывания. И девушке было жутко. На сей раз,  это она виновата в том, что происходит с Еленой.

Когда все утихло, Лара закрыла глаза. Но не тут то было. Перед ее внутренним взором снова встал Яша. Такой живой. Теплый и …настоящий. И первый парень, который по настоящему волнует Лару. Но не как хозяйский сынок и объект для заботы. А как мужчина.

Но невозможно так убиваться по живому человеку. Даже если  убедить весь свет в обратном – вопрос жизни и смерти.

Еленино горе тоже было настоящим.

 

-3-

 

Будильника с утра девушка не услышала. На кухне Марта резала лук, с остервенением колошматя ножом по деревянной доске. Подняла голову и недовольно уставилась на Лару .

Та постаралась улыбнуться как можно дружелюбнее, и несмотря на Мартин молчаливый протест, налила себе молока и поджала ноги на крошечном диванчике.

–         Марточка, скажи-ка, а что случилось-то?

–         Я не разношу сплетни, – буркнула Марта, вытирая рукавом выступившие луковые слезы.

–         Но я же живу в этом доме. Вдруг опять что-нибудь ляпну, хозяйку расстрою? Ну Марточка, ну пожалуйста, не пойду же я за этим к Елене!

            Марта хмыкнула. Помолчала с минуту.

            – Чего там. Натворил делов ее любимчик. Баловала его слишком. Сережа и Маша – Майерсовы, а этот от первого мужа. Любила она его видно, раз так над старшеньким тряслась. Да только не довело это до добра!

Закончив с луком, бросила его на сковородку. Присела к столу.  И продолжала:

 – Две недели назад приехал в эти места иностранец один, на машине дорогой. Якоб с ним по поселку катался. А потом пришил его. Полицейские погнались за мальчишкой. А он прыгнул в машину и дал деру. Проломил ограждение и свалился с  горы прямо в пропасть.

Марта торопливо перекрестилась.

– А где его похоронили? – прошептала Лара, потому что у нее друг пропал голос.

            – Да нигде! Похорон-то и не было. Комиссар местный пришел к нам, все рассказал. Он сам видел, как машина упала. Отвезли хозяев на то место. Хоронить-то кого? Машина эта так глубоко! До сих пор не достали.  А Елена умом тронулась. С виду тихая, а что в голове – бог один знает.

Она тяжело вздохнула и энергично зашуровала ложкой в сковороде.

А Лара вышла в гостиную, где возились дети, и села на диван. Ерунда получалась. Потому что раз машина глубоко, и ее не достать, выжить в такой катастрофе невозможно. Но сама авария произошло на глазах у полиции, и они видели как Яша погиб.

«Семья оплакивает его, мать безутешна, а он разъезжает по поселку, как ни  чем не бывало. И как такое возможно? Сказать, что я провела с ним весь вчерашний день – самый короткий путь, чтобы тебя причислили к сумасшедшим».

 

 

Сидя дома много не узнаешь, рассудила Лара и самостоятельно вменила в свои обязанности  гуляние с Маней, за что Марта ей была премного благодарна. Из-за этих дневным прогулок с Маней, Лара  стала неплохо ориентироваться на местности, но непосредственно из соседей не знала никого. Ее нынешний круг общения к продвижению дознания  не располагал. И оставив Маню на Мартино ворчливое попеченье, она улизнула из дома под предлогом похода “в бакалею”.

“Приветствую тебя, бесклассовое капиталистическое общество!“ – Лара шла вдоль шоссе и вертела головой, разглядывая окрестности респектабельного буржуйского поселения.

            “У Клауса” прочитала она аляповатую вывеску, и следуя Мартиным инструкциям, свернула налево. Дошла до маленького магазинчика и завела приветливый разговор с продавщицей. Пухлая шатенка с неимоверно красным ртом и пальцами-колбасками, засмеялась, доставая с полок продукты из Мартиного списка.

–  Хоть одно новое лицо в такой глуши! А ты значит учительница из самой Москвы? А то поперлась я из города за своим Анхелем, а мне нужно культурное общество, – без умолку трещала она, – а по чем у вас в Москве бакалея? ой все дорого, все дорого! Я уже на обед закрываюсь, пойдем по бокалу опрокинем, за знакомство, а то по мне страсть, как светской жизни не хватает, ну нету у нас культурного общества!

 –    К Клаусу? – украдкой поглядывая на часы, не волнуется ли Марта, спросила Лара.

            – Да у Клауса этого одна пьянь собирается! Образованные люди пьют у мьсе Розена. Рита меня зовут, – ткнула она в Лару растопыренной ладошкой.

–         Лара.

У Розена оказался уютный ресторанчик, который назывался “Французский уголок”.  Постепенно он наполнился завсегдатаями.

–         Сам Розен этот лекции читает, и за границей тоже, – не унималась Ларина новая подруга.

–         Вина, пожалуйста.

–         А я пиво, изжога одна от этой кислятины!

Неисчерпаемый поток информации лился из Риты, по мере того, как прибывали новые посетители.

Безымянные и бесплотные прежде, они будто ожили, обрастая подробностями, словно живой плотью.

“Бесценный информатор” – думала Лара, пытаясь перевести разговор в русло личной жизни своих хозяев. Майерсов, как людей, особо ничем не примечательных и к культуре непосредственного отношения не имеющих, “общество” сторонилось. У Марты обнаружился склочный и нелюдимый характер, а садовника они уволили за то, что он подглядывал за моющимся Сережей.

Немного подумал, Лара решилась на лобовую атаку.

–    Не знаешь, что там была за история с их старшим сыном?

– Как же, слышала, – бакалейщица с удовольствием демонстрировала свою осведомленность, – Работал он у них этим…,- она пощелкала пальцами, – проводником! Повел итальяшку одного в горы, и убил его.

– Убил?!! Зачем ему?

– Спрашиваешь. Из-за тачки,  конечно. Дорогая такая тачка, гоночная. Только на кой здесь по горам-то гоночная? – Рита недоуменно дернула плечом, – понт один. Ну давай еще по рюмочке!

Она уже махала рукой, подзывая официанта.

– А с парнем что стало? – не унималась Лара.

– Разбился, говорят. Прямо в этой самой тачке и разбился. Да ну его, смотри лучше, вон тот, что у барной стойки спиной к нам.

– Вижу. И что?

– Ничего. Правда симпатичный?

Лара с любопытством разглядывала стройного шатена лет сорока.

– Правда. Очень даже недурен. А что он, тоже опасный извращенец?

– Шутишь? Нет, это Пауль. Управляющий этим рестораном. Только не вздумай с ним заигрывать. Он женатый.

Вино кончалось, а ничего конкретного она так и не узнала.

«Ничего. Во всяком случае, ничего, что бы проливало свет на эту историю. Миленький дамский романчик в стиле «деревенский детектив».

Ларе вдруг вспомнилась книга русских сказок, вопрос о которой так напугал Елену.

            –    А где вы покупаете книги? – забросила она пробный шар.

 –    А на кой они, когда телевизор есть? – искренне удивилась Рита.

Через час, нагруженная сумками, сопровождаемая неуемной Ритой и тайной жизнью семьи Шмидке, Лара с почетом была доставлена домой.

 –    Впрочем, когда у нас корова заболела, – вспомнила  Рита уже на пороге, – мой муж пошел к Розену, у него этих  книг тьма – тмущая, только про коровье бешенство у него не оказалось. А еще культурный человек!

 

 

 

Еле дождавшись субботы, когда все семейство отправилось в город на детское представление, Лара двинулась прямиком во “Французский уголок”.

Заказав сок у улыбчивого официанта, она позвала Пауля, того самого управляющего, которого в прошлый раз показала ей Рита.

 – Дело в том, –  начала она, смущаясь,-  что я здесь недавно, пишу диссертацию о немецкой поэзии. Мне посоветовали обратиться к доктору Франсуа Розену…

 – Одну минуточку, – управляющий любезно улыбнулся, – сейчас узнаю, чем мы можем быть Вам полезны. Как зовут мадемуазель?

–         Мадемуазель зовут Лариса.

Он вернулся ровно через минуту.

 – Мьсе Розен сейчас как раз пообедал и собирается пить кофе. Он приглашает Вас присоединится. Мы всегда рады новым интересным людям.

Лара поблагодарила и прошла за ним в боковую дверь. И удивилась мгновенной перемене стиля. Против легкомысленного изящества, царившего в интерьере ресторанчика, здесь все было солидно и добротно. Почти весь кабинет занимал письменный стол и бесконечные книжные полки темного дерева. Не успела она толком оглядеть помещение, как услышала негромкий голос хозяина.

– Проходите, мадемуазель Лариса! Могу я предложить составить мне компанию? – в глубоком кресле уютно улыбаясь, сидел долгоносик.

На подрубленных ногах Лара плюхнулась в предложенное кресло.

Ничем не выдав своего узнавания, он приветливо беседовал с ней на немецком, немного растягивая слова и расставляя интонации на французский манер. Впрочем, беседы не получилось, она лишь односложно отвечала на вопросы.

– И конечно, в любое время, моя библиотека к Вашим услугам. А если Вам захочется чего-нибудь нетрадиционного…

–         Как коровье бешенство? – вырвалось у Лары. Но она тут же прикусила язык.

–         Ну например. Мы всегда сможем заказать понадобившуюся книгу через интернет. Он в соседней комнате.

Неловко присев в подобии реверанса, Лара попятилась к двери, махнула рукой управляющему и торопливо зашагала прочь.

 

 

Хозяин кафе, мьсе Розен интриговал Лару очень. К тому же он оказался довольно интересным человеком. И постепенно у нее с долгоносиком  завязалось некое подобие дружбы. Он всегда радушно принимал Лару и рассказывал, рассказывал. Полученное образование позволяло даже поддерживать полноценный диалог, хотя немецкие поэты, это было последнее, что интересовало ее в доме Розена.

И Лара подумав, что хватит ходить вокруг да около, вдруг решилась:

 – А слышали Вы когда-нибудь об ущельях брошенных невест?

– Конечно, в этих краях кто не слышал! Затрудняюсь точно датировать эту легенду, я предполагаю это средние века. Но местные старожилы до сих пор верят в это. Говорят, что эти ущелья так глубоки, что достигают самой преисподней. И если бросишься вниз со скалы, не погибнешь. А превратишься в ведьму.

Лара слушала Розена, затаив дыхание. Он придвинул к себе поближе пепельницу и продолжал:

 – Церковь в те времена любила устраивать охоту на ведьм, невест самого дьявола. Поэтому и кидали в пропасть всех, кого подозревали в колдовстве. В средние века вообще жить было небезопасно. То эпидемия чумы, то холеры. То засуха. То неурожай. То наводнение. Кто виноват? Ведьмы. Кучу невинного народа загубили. Невежество и дикость.

– Почему эти места окутаны таким романтическим флером, мне понятно, – перебила его Лара, –  Но сейчас-то какой прок становиться ведьмой?

Розен как будто даже расстроился немного и грустно посмотрел на девушку.

– Некоторые не меру экзальтированные особы считают, что ведьмы обладают бессмертием. И огромной властью над мужчинами. Отвергнутые, дамочки стекаются сюда со всех городов и весей, чтобы превратиться  ведьм, вернуться и наказать обидчиков. Только… Только сказки все это. Назад никто еще не возвращался. А глупые женщины все прыгают, и прыгают со скал. И разбиваются насмерть.

– Насчет бессмертия не скажу. Не знаю. Хотя.. Звучит довольно вдохновляюще. А что? Можно до отупения кататься на лыжах по склонам и не бояться лавин. Можно ради хохмы сунуть голову под проезжающую электричку. И посмотреть, как она будет улыбаться с перрона. Все. Смерть больше не страшна! Но как быть со СПИДом? Впрочем, чума двадцатого века не СПИД, а холодильник. А вы как думаете, мсье Розен?

– А? – Розен выглядел немного обескураженным, – Постойте, а как насчет однообразия? Тысячи и тысячи лет одно и тоже.

Однообразие способно погубить даже божью коровку. Смысл жизни –  в смене дня и ночи. Смысл года – в танце зимы и лета. Смысл роста – в смене юности на старость, а глупости на мудрость. Что будет, если за днем не последует ночь?

– Да, перспектива нехороша, – согласилась Лара, – но мысль насчет женской власти мне нравится.

– Глупая. Все женщины итак наделены ей от природы. Только если всю жизнь провести как лань на водопое…

– Это как это?

– С низко опущенной головой, – пояснил он, –  Тебя будут пользовать другие, а достойный тебя мужчина останется незамеченным.

– Так что же делать-то?

– Для начала вспомнить о том, что ты не лань. Ты женщина.

Сделавшись такими доступными, женщины обесценили сами себя. Между женщиной и мужчиной не осталось никаких тайн. И вот печальный итог. Магия умерла.

Впрочем, все в твоих руках. Делай выводы. И больше не наступай на одни и те же грабли.

 – Мсье Розен, а вы встречали хоть одну недоступную женщину?

 – Мадемуазель Лариса, вы меня разочаровываете, – Розен замолчал и озадаченно посмотрел на часы, – Я прошу меня извинить. Я ожидаю гостя.

Ларе  показалось, что Розен слегка взволнован.

“Подумать только! Шпионские тайны – главная привилегия деревенских обитателей. Такой медвежий угол, а какие бесчинства творятся! Самоубийцы, беспрепятственно разгуливающие покойники. Подозрительный Розен, странная кузина. Елена, у которой не все дома. Один Яша нормальный. Самый обычный подросток. Только жаль, что мертвый.

Я не удивлюсь, если милейший библиофил продает местных девушек арабам. Впрочем, швейцарские красотки годятся только на сельхозработы. Неужели… бодяжит кокаин в своем подвале?”

Их последний разговор оставил у девушки тревожное чувство. Словно в нем  была  некая нить, у которой нельзя ухватить кончик, а без него не постичь саму суть.

Вход в половину Франсуа Розена дома был скрыт от любопытных глаз ресторанных завсегдатаев. Зато из соседнего магазинчика канцтоваров обзор открывался прекрасный. Лара вошла туда с задумчивым видом и повернувшись лицом к стеклянной витрине, принялась разглядывать открытки.

Смеркалось, кое-где начали зажигаться огни и Лара опасалась, что в магазине включат свет и она будет слишком заметна в ярко освещенной витрине. К счастью, ждать долго не пришлось. На дорожке появился некто, одетый в нелепый для такой погоды брезентовый дождевик. Он шел, спрятав голову в капюшоне и не глядя по сторонам. Некто протянул руку к дверному звонку, но дверь распахнулась. В дверном проеме стоял Розен. Незнакомец тряхнул головой, снимая капюшон. И Лара… узнала Елену.

Когда за ними захлопнулась дверь, девушка разозлилась. «Хорошо, что я не спросила его  Майерсах! С этой парочкой надо быть осторожней».

Эта ситуация не давала Ларе покоя. Какой покой, если живешь в одном доме с сумасшедшими и их сыном-привидением!

Франсуа пригласил женщину внутрь, и закрыл входную дверь на замок.

Потом  помог женщине снять плащ.  Сел напротив нее в кресло.

– Елена, – он заговорил, стараясь придать своему голосу необходимую мягкость, но голос дрожал, – Сейчас неподходящий момент, но думаю, нам придется расстаться. Не хочу больше подвергать себя  и тебя мучениям.

– Мне все время сниться сон, – Елена поежилась, обхватив худенькие плечи руками, – будто я совсем маленькая и стою на перепутье, точь-в-точь, как в сказке из Маниной книжки. Что-то толкает меня в спину, надо идти, надо идти, а ноги будто свинцовые. Что-то торопит меня шагнуть вправо или влево, а я боюсь сделать этот единственный шаг, зная, что придется отвечать за свои поступки, и расплата будет суровой, очень суровой!

Розен уже жалел о своем неосторожном подарке. Он вспомнил, как купил эту книгу, будучи в Париже. Потому что ему понравилась картинка с богатырем в шлеме, застывшем у камня, где разбегались три дороги. Его внезапно разозлили Еленины детские страхи.

–         Чего ты боишься? Ты знаешь, у меня достаточно средств…

–         Я боюсь осуждения людей, живущих рядом… 

–         Держу пари, ты не близко знаешь “добрых католиков” с которыми живешь бок о бок долгие годы, – язвительно перебил ее Франсуа.

–         Но больше я страшусь непонимания своих детей… если я уйду от Майерса.

Он увидел, как пульсирует жилка под тонкой кожей лба. Ему стало вдруг  мучительно жаль, что он затеял весь этот бесполезный разговор. Тогда он встал, подошел к серванту и плеснул ей в рюмку немного коньяка. Она выпила, и ее лицо немного порозовело, но Розену показалось, что она даже не почувствовала вкуса прекрасного напитка, что был в рюмке. Она вообще ничего не замечала. С тех самых пор, как не стало ее сына.

– Хорошо. Давай подождем еще немного, – сказал Розен и обнял ее за плечи.

 

-4-

 

Среди недели выпал неожиданный выходной. Елена забрала детей и укатила с ними в город. И  девушка решилась. Единственным местом, где могли бы рассказать о Яше чуть больше, был курорт, где он работал. Найдя его точный адрес в справочнике, Лара не мешкая отправилась прямо на место. Благо, он находился не так далеко. Всего в каких то пятнадцати – двадцати километрах от дома.

Автобус высадил Лару у подножья. Она недоуменно завертела головой, пытаясь сориентироваться на незнакомой местности. Водитель махнул рукой куда-то вверх. И покатил дальше. 

Лара покорно полезла по осыпающейся гравиевой дорожке. Взобравшись на вершину, она увидела под ногами живописнейшую долину. И недоумевала, чего ради она полезла по тропинке, когда показалось идеальное асфальтовое покрытие и широкая дорога, огибающая гору с другой стороны. И указатели на трех европейских языках. Затем появились и другие следы присутствия горнолыжной базы. Первыми вынырнули столбы подъемника, потом тарелка спутниковой антенны. За ней возник крошечный домик рецепции. Воздух звенел. Каждое облачко было прорисовано так искусно, что невольно приходил образ ангелочка со сосредоточенно-высунутым язычком и кисточкой, зажатой в пухлой ручке.

«Ненастоящая страна, – только и смогла выдохнуть Лара, –  Ни тебе заборов, ни автоматчиков. Не желают заботиться о безопасности уважаемых людей. Или швейцарцы расслабились, или уважаемые люди осмелели. Впрочем, ИХ уважаемые люди вероятно не имеют веских причин для беспокойства».

Бодрым шагом она приблизилась ко входу. Навстречу неторопливо поднялся старичок охранник и залопотал по-французски. От неожиданности Лара рассмеялась. Так ей захотелось дать ему щелбан, чтобы посмотреть, устоит ли тот на ногах. Уж очень он напомнил ей школьного учителя, из тех, над кем так любят потешаться дети.

«Интересно, у них тут безнаказанно постояльцы пропадают, на престижных, мать их, курортах. И это вся служба безопасности?»

Лара попросила его перейти на немецкий. И приветливое выражение как-то сползло с его лица.

–         Могу я поговорить с кем-нибудь из менеджеров?

–         С кем именно?

–         С менеджером по персоналу. Это по поводу свободной вакансии.

Охранник с сомнением посмотрел на Лару, развернулся и ушел обратно в дом. Не успела она подумать, чтобы это значило, как увидела энергичного долговязого мужчину, спускающегося к ней на встречу.

–         Чем могу Вам помочь? – он приблизился к ней вплотную и радостно улыбнулся.

–         Добрый вечер. Я по вопросу трудоустройства и мне нужен менеджер по персоналу.

–         Сожалею, он в отпуске, – он виновато улыбнулся, – но если вас устроит управляющий, то я к вашим услугам. Франц Шитке.

Он смешно вытянулся и опустил голову на грудь.

Лара попыталась улыбнуться как можно роскошнее, как будто на ней были не джинсы, а декольте. Преувеличенно долго блуждала взглядом по его губам и произнесла на выдохе:

–         Я ищу работу.

Герр Шитке заволновался.

–         Пойдемте в мой кабинет.

Небольшой уютный домик, где разместился офис, впечатлил Лару сверх всякой меры той самой простотой, которой можно добиться  только за баснословные деньги.

Лара отодвинула кресло и закинула ногу на ногу.

–         Итак, мадемуазель ищет работу.

Мадемуазель широко улыбнулась.

            – Конечно, в таких случаях обычно делают предварительный звонок, но здесь я решила отступить от правил. Чтобы взглянуть своими глазами на предполагаемое место работы. И поэтому мне особенно приятно, что со мной говорит САМ герр управляющий.

Поскольку сам герр управляющий кивал, Лара уверенно продолжала импровизацию.

– Я приехала из России к родственникам. Я педагог, владею немецким, английским, немного понимаю французский. Имею опыт работы и положительные рекомендации. И хотелось бы работать  в компании, имеющей безупречную репутацию. На сегодняшний момент меня интересует сезонная работа. Но если мы друг – другу понравимся… – и улыбнулась, той самой улыбкой «не знаю как насчет остальных, но ты останешься мною доволен». Я могу присматривать за детьми отдыхающих, работать на рецепции, я отличный администратор.

            – К сожалению, мадемуазель, даже в разгар зимнего сезона все работники у нас постоянные. В округе не так много мест, где можно найти стабильную работу. Иногда возникает потребность в уборщицах или официантках, но вам я это предложить не осмелюсь.

            – Один из ваших сотрудников говорил мне, что в зимний сезон случается большой наплыв русских туристов и они, как правило, не говорят… на европейских языках. Я бы могла…

–         Простите, кто именно из наших сотрудников?

–         Яков Майерс, горнолыжный инструктор.

–         Простите, но у нас никогда не было такого сотрудника.

Повисла неловкая пауза.

            – А …может быть…, – Лара пыталась лихорадочно сообразить, ведь Еленина фамилия, кажется, Тарнова, – Ну, да, Яков Тарнов.

Герр Шитке молчаливо пожевал губами, потом произнес:

–         Герр Тарнов больше у нас не работает.

Лара пока, на всякий случай, улыбалась. Шитке натужно улыбнулся в ответ, но такой поворот был ему явно неприятен.

–         Сожалею, что Вы зря потратили Ваше время.

 – Спасибо Вам, что уделили мне минутку. Всего доброго, – больше ее никто не задерживал.

Девушка вышла, но чуть было не поскользнулась на только что вымытом полу. Вдруг дверь запасного выхода немного приоткрылась, и женщина лет шестидесяти, одетая в униформу, кивнула Ларе в сторону лестницы. Потом закрыла за ней дверь и возила мокрой тряпкой по ступеням, будто сожалея о том, что позвала девушку.

      – Мы все здесь очень любили Якоба…- призналась уборщица – Но нам не разрешается говорить об этом с посторонними, –  сказала она и бросила выразительный взгляд на Ларину сумочку.

Лара порылась в кошельке и вытащила бумажку в десять евро. Женщина продолжала смотреть на Лару с ленинским прищуром. Тогда она достала еще одну. И принялась прямо перед носом уборщицы скручивать их  трубочку.

            – Расскажите,  за что его уволили,  –  сказала Лара, не выпуская деньги из рук.

– Уволили? Якоба? Вы шутите! Да ведь он погиб. Говорили, он убил итальянца. Но мы в это не верим.

Лара сглотнула.

–         Расскажите, все что знаете.

             – Приехал в прошлом месяце макаронник один. Почти не ел, все пил в баре. И Жана нашего, бармена, о чем-то расспрашивал.

             – А Яков-то здесь причем?

–         Жан его к Якобу отправил, – женщина пожала плечами, – больше их не видели.

–         Кого? Жана?

–         Да Якоба же! Говорят, убил итальянца в горах, а сам на машине его разбился.

–         Зачем убил?

            – Да и за машины же. Врут небось. Не машина, а позор один. Совсем без крыши. А итальянец долго за Яшей ходил. И ручку ему гладил. Говорили, сексуалист он, – и женщина брезгливо передернулась, – Больше не знаю ничего. А ты чего ходишь, выспрашиваешь?

–         Брат он мне. Был. Двоюродный.

            –  Хороший был парень, – сказала уборщица вздыхая. И сунув в карман униформы две вожделенные бумажки, добавила уже веселее, – здесь все его любили.

Лара простилась и пошла к остановке автобуса.

«Стоила ли эта информация двадцатки? Навряд ли.  О нет, джин из вибратора. Если ты плод моей возбужденной нервной системы, то почему ты раскатываешь по улицам, как ни в чем не бывало? И как насчет старика из мастерской с Бертой – Гердой в придачу? Массовый психоз?

Разве что…  Разве…

Это можно объяснить только тем, что местная легенда –  правда. И что, свалившись с горы у всего комиссариата на глазах, можно воскреснуть и терроризировать своими явлениями обывателей».

 

-5-

 

Наступили неожиданные заморозки, и время стало казаться вязким, словно древесная смола. Ларины дилетанские изыскания зашли в тупик. К тому же она сделала еще одно неприятное открытие. Она влюбилась. В парня, которого видела три раза. В парня, который на четырнадцать лет младше, а ведь за таких дают, больше чем они весят!

Да, следовало признать. Лара втрескалась в парня, которого больше не существует. И если на первые две причины можно попросту закрыть глаза, то это аргумент, с которым не поспоришь.

Вечерами в гостиной начали топить камин, и это немного согревало Лару, которая внутри совершенно оцепенела. Когда неожиданно в прихожей раздался звонок, «Яша!» – радостно ухнуло внутри у Лары. Но Марта вернулась через минуту и продолжала невозмутимо накрывать на стол.

–         Кто там? – спросила Елена без всякого интереса.

–         У Бойгелей колли сбежала. Нянька просила сказать, если где увидим. Мальчик ихний больно убивается.

Лара заметалась. Она так давно не видела Яшу. Разочарование ее было так велико, что она протянула руки к камину, чтобы огонь лизнул кончики пальцев, и душевная боль немного отступила перед физической. Но руки почему то совсем не почувствовали жара.

–         Ты … грустная. Тебе не нравится у нас? – спросил Сережа, тихонько дотронувшись до ее колена.

–         Нет, что ты…. – Лара наморщила нос, но это не помогло, и она разрыдалась.

–         Постой, я принесу тебе чаю.

“И даже не обольщайся, что это обычный ПМС. Ты попала. Интересно, а сколько у них дают за малолеток? Не забыть бы полистать кодекс”.

Лара угрюмо теребила прядь  волос.

Преданный электрический приятель более не спасал от мыслей о Яше. Он вообще ни от чего не спасал. Их непростые отношения незаметно перетекли в новую фазу.  Из друга для интимных откровений он превратился в домашнего психотерапевта, который выслушал столько Лариных любовных терзаний, что хватило бы на десять полноценных сеансов.

Но Яша продолжал преследовать ее неотступно.

В своем воображении она коснулась прохладной, почти прозрачной его кожи, потрогала губами подрагивающие  веки. Изящные кисти, неподвижно лежащие на коленях. Сосредоточенное лицо. Спокойное дыхание. По-женски тонко очерченная линия подбородка,  неожиданно самоуверенная улыбка.

“К несчастью, я не рисую.  А впрочем, к счастью. Иначе я рисовала бы тебя безостановочно”.

Он становился совсем расплывчатым и нереальным. Таким, каким  Лара видела его в последний раз. Изнасилованная память, часами прокручивающая один и тот же эпизод, бастовала, отказываясь являть его даже во сне. И еще не разу не получилось быстро промотать место опасное, вбитое накрепко, застрявший эпизод фантазии, собранный из намеков, внезапных остановок и заикания случайных свидетелей.

Яша и пришлый итальянец. Она влипала в них вновь и вновь, с упорством мазохиста. В образы,  невероятно осязаемые. Мысленно стирала она ненавистное мужское изображение, пробуя заменить его девушкой, любой посторонней девушкой … Но жирно нарисованный  маслом проклятый итальянец проступал рядом с акварельным Яшей снова, и снова, и снова.

По вечерам Лара все так же ходила выпивать со своей новоиспеченной подружкой Ритой, но никаких дополнительных штрихов к портрету загадочного семейства так и не добавилось. Не будучи знакома ни с кем из местных обитателей, она знала, что милейший дедок, выгуливающий пуделя – бывший нацист, который скосил народу больше, чем средневековые эпидемии холеры. А респектабельная мамаша с двумя детьми ворует в супермаркетах.

Яша больше не появлялся. Иногда по ночам Лара слышала, как наверху всхлипывала Елена. Яшина комната оставалась закрытой, впрочем, не там пыталась найти Лара ответы на свои вопросы.

«Представляю, сколько шума наделала в этой дыре история с итальянцем. Почему же так мало подробностей, да и тех не собрать?»

            – Ларочка! – за завтраком неожиданно обратилась к ней Елена, –  Марта сказала, что вы вызвались помочь ей по хозяйству. Это так мило с Вашей стороны, но право не стоит…

“Догадалась, что я слежу за ней или …боится, что я что-нибудь раскопаю?”

–         Ну что вы, мне это совсем не трудно…

–         Тогда берите мой скуттер. Он совсем новый. Стоит в гараже и я совсем не пользуюсь им.

–         Спасибо, вы так любезны. Но я даже не умею водить!

–         Это совсем не трудно. К тому же права на него не нужны.

–         Не знаю как Вас благодарить, Елена! “Какая широта души, вероятно у него напрочь отсутствуют  тормоза”, мелькнуло у Лары запоздалое подозренье.

 

Заморозки отпустили. Уступив место грозам и затяжным ливням.

Дождь лил которые сутки напролет и только усугублял Ларину тоску. Елена с детьми третий день гостила у Ирэны, двоюродной тетки привидения. Марта принесла ланч, когда звякнул  Майерсов мобильник.

            – Мы встречаемся?… Как размыло? – он часто-часто заморгал, –  не знаю объезда, подожди, лучше запишу. Марта, возле телефона  – махнул рукой, – ручку мне и блокнот.

На всегда пустом Майерсовом лице за полминуты сменилось несколько осмысленных выражений. Лара насторожилась. “Это Яша! Нет, это паранойя. – одернула она сама себя, –  А если Яша? Гребанная семейка стала такой осторожной”.

–          Марта, сегодня подавайте ужин без меня, – крикнула галлюцинация из прихожей.

–         Для кого подавать-то? – негромко огрызнулась Марта.

Девушка еле дождалась, когда Майерс отъехал. Высунув язык, она осторожно обводила карандашом следы, отпечатавшиеся на верхнем листе блокнота, и костерила Майерсову каллиграфию. “Я только туда и обратно”. Она  с трудом выждала пол часа после его отъезда, натянула дождевик и вывела скуттер из гаража.

И конечно заблудилась. Дорога была грунтовой, а местность безлюдной. “Это где-то здесь” – утешала она сама себя. Лара чувствовала себя Гердой, идущей по следу Кая, и больше не сомневалась, что ищет в горах миленький домик, укрытие своего криминального возлюбленного. И хихикнула, представив Майерса, крадущегося с кастрюлькой домашних щей в руках.

Опять закапал дождь, и порыв ветра донес до нее вой….Охрипший нечеловеческий стон перепуганного насмерть существа.

Лара заглушила мотор и прислушалась. Глухие звуки ударов и хрип, усиливыемые горной акустикой, ужаснули ее. Но и добавили решимости. “Я здесь, я бегу, я спасу тебя – она задохнувшись, рванулась в сторону боковой дороги, однако невесть откуда взявшаяся в ее голове здравая мысль заставила ее снять шуршащий дождевик, и спрятав его вместе со скуттером в небольшом пролеске, отправится на звук пешком.

Домик оказался небольшим, изрядно запущенным. Щебенка кончилась и под ногами чавкала грязь. Несомненным его достоинством являлась лишь его уединенность. Зеленым сарайчиком торчал он посереди крохотного ровного плато в метрах пятистах от дороги. Перед ним стояла Майерсова «Ауди» и старенький “Гольф”.

Крадучись обойдя дом, кроме большого низкого окна, под которым пришлось проползти на коленях, она обнаружила две двери. На одной висел замок, другая была приоткрыта. Ступив непослушной ногой в коридор, Лара обнаружила дверь, ведущую в комнату. Морщась от напряжения, она припала ухом к дверной щели.

Музыка. Треск дров в камине и звуки органа. Привыкнув к испарениям мокрой древесины, она почувствовала тошнотворный сладковатый запах, перебиваемый незнакомыми острыми  химикалиями. Зазвучали фуги, и надтреснутый мужской голос отчетливо произнес:

–         Кровь надо спускать медленно, она должна стечь полностью. Не делай таких широких надрезов.

Лара похолодела. Воображение, не жалея ее, не скупилось на краски. Только спустя вечность она осмелилась заглянуть внутрь. Почти все пространство этой жуткой комнаты занимал стол, уставленный баночками. Склонившийся над столом Майерс, выкладывал в таз кровоточащие внутренности. Он был сосредоточен и счастлив.

В кресле, вытянув ноги к огню, сидел старик, которого Лара пару раз видела в поселке выгуливающим облезлого пуделя.

 –   Так, хорошо! “Немного терпения и я превзойду своих учителей”. Так говорил мой фюрер, когда творил величайшие свои произведения. Он много писал. Всегда под Баха. Запирался в своем кабинете и творил историю, возвеличивал нацию, – старик вздохнул.-  Но я не спас его трудов. Не смог обессмертить гения. Неблагодарные свиньи! Вы сами обрекли себя на забвение! – он повернулся в Ларину сторону и погрозил кулаком.

 Я звал его “мой фюрер”. Он был Поэт, Философ, Ученый. Я приклонялся перед ним.

Паршивый концлагерь! Даже не национального масштаба.  Блестящий ум, выпускник Кельнского университета вынужден  был  гнить в нем заживо. А евреи с поляками все прибывали и прибывали. Я как мог, избавлял его от неблагодарной работы. Сам управлял этой бездонной печью. Я много сделал для Германии, но мой вклад даже близко не мог сравниться с тем, что делал он!

Несколько глухих ударов об дверь. Потом кто-то стал скрести пол. И вдруг заскулил совсем по щенячьи. Майерс выжидательно посмотрел на старика. “Может всего лишь колли Бойгелей?” – с надеждой подумала Лара.

– Не отвлекайся. Ничего не должно мешать искусству. Наше искусство! Какие имена! Полвека назад великие идеологи пытались поднять дух этого жалкого народа! Мечтали о завоеваниях, ОБ ИСТОРИИ!!! Об истинной свободе для своего народа. Жадные фермеры и трусливые клерки! Разве для вас погиб цвет нации?

Он перевел дух. Немного подирижировал Бахом. Майерс старательно смачивал раствором шкурку очередной жертвы нацистов. “Так вот кто убил кошку мадам Полосухер”, – некстати вспомнилось Ларе.

 – Я пошел в армию добровольцем. В моем роду были рыцари. Это  разузнал мой фюрер. Он знал толк в людях. А ведь до войны я был жалким учеником таксидермиста. Делал старушкам чучела их попугайчиков. Но вместе с ним я прикоснулся к  истории!

Как-то шутки ради я преподнес ему чучело нашей сторожевой овчарки, издохшей от чумки. “О, Ганс как живой! – засмеялся он, –  Такой талант не должен быть потерян!”  Ожидали приезда самого партайгеноссе с очередной инспекцией, – он поднял вверх скрюченный указательный палец и  перешел на благоговейный шепот, – и решили поставить несколько библейский сцен. Для них отлично подходят евреи. К счастью этого материала у нас было вдоволь! – и он начал смеяться.

Больно оцарапав спину, Лара сползала на пол.

              – Легче, легче! – наставлял старик Майерса, – не скреби так, дыру протрешь. Разница между ремеслом и искусством, любил приговаривать мой фюрер, в том что произведения мастеров выглядят живыми!

Тогда мне особенно удалась Саломея. Как она была хороша! Кто бы мог подумать, совсем недавно она была омерзительной крикливой бабой. “Дав им смерть, мы вдохнули в них жизнь!” – воскликнул фюрер, увидев мою работу.  И вы смеете судить такого человека?! Варвары!!! Мы обокрали собственную нацию. Но с ними мы познали истинное бессмертие!

Голова и руки его дрожали, возможно, камин давал такой оптический эффект, но голос не дрожал.

Ларе было страшно. И гадко одновременно. Бах и хрип бьющейся о дверь собаки только добавляли жути. И заглушали грохот ее сердцебиения. Догорел камин. В комнате стало совсем темно.

– Пора, – старик взглянул на часы и кивнул Майерсу. С величайшей осторожностью он взял то, что осталось от кошки, и понес к двери.

Лара на карачках поползла прочь. Подняться она не смогла. За углом дома она растянулась на траве и замерла. Слушала звяканье бутылочек, кашель старика, лязганье замков. Шум отъезжающих машин перекрыл протяжный собачий вой. Тучи рассеялись и обнажили звезды.

Лара всхлипывала. Потом разрыдалась. Она колотила по земле, пучками выдергивая траву, и выла, заглушая вконец обессилившую собаку.

Когда истерика прекратилась, она подошла к сараю и камнем принялась сбивать замок.

 

 

Возвратившись домой, она свернулась калачиком в душе. Она сидела, подставив голову под струи, и слушала, как об поддон стучит вода. И с водой смешиваются слезы. Она беззвучно плакала, чувствуя, как наступает облегчение, и кончики пальцев пронизывает любовь. Несложно было догадаться, что она без памяти любит Яшу. И вмести с ним любит своих домочадцев. И странную Елену, и Сережку с Маней, и даже Марту. Один герр Трупный Потрошитель вызывал жалость и омерзение, впрочем, какое ей дело до его хобби? У каждого в этом доме есть свои стыдные фантазии.

Лара окончательно утвердилась в своей любви. Потом,  под ее нахлынувшей музыкой, она распознала звуки ярости. Холодной, спокойной ненависти. Выдержанной, как хорошее вино. Тщательно высушив волосы, Лара н спустилась в прихожую. Натянула на самый нос Еленин плащ с капюшоном.

Улица была пуста.

Она быстро зашагала прочь от дома, сжимая в кармане взятый в гараже баллон с краской. Дойдя до забора любимца фюрера, она принялась за работу.

“Не за евреев с поляками, не за любовь к библейским сюжетам, а за свой страх, за то, что от ужаса ползала на карачках, за сбитые об замок пальцы, с тобой, поскудина, рассчитаюсь”.

Ей было легко и азартно.

«НАЦИЗМ ЖДЕТ СМЕРТЬ!» Крупная надпись, сделанная на немецком языке, украшала теперь забор профессионального таксидермиста.

Позволив себе полюбоваться минутку, Лара свернула к дому.

Бесшумно повесив плащ на место, девушка покрутила в руках баллончик и опустила его за ворот рубашки. Неизвестно, когда Елене снова вздумается прогуляться? Объясняй потом, что она занималась мелкими ремонтными работами.

На всякий случай, придерживая баллон рукой, Лара поднялась в свою комнату и щелкнула выключателем.

 – Никогда не держи камень за пазухой! Проскользнув в штанину, он может отбить тебе ногу.

В кресле развалясь, сидел Яша и улыбался.

–         Ну-ка, ну-ка, что там у нас? – в одну секунду он оказался возле Лары, и бесцеремонно дернул пуговицы на рубашке. Баллончик выпал на пол.

–         Фу ты, какая гадость! – разочарованно протянул он, – хотя размер вполне подходящий!

 Яша брезгливо пнул его ногой, и баллончик отлетел под шкаф.

–          А я-то думал, что ты у нас девушка с фантазией. Что, у твоего уже кончились батарейки?

Окаменевшая Лара вдруг рванулась вперед и с силой съездила мальчишке по уху. Он отшатнулся. На щеке наливался красный рубец.

“Видимо, задела ногтем. Бедный мой мальчик!” – пронеслось в голове у Лары. Далее все походило на однажды испробованную ею тарзанку. Сердце ее стремительно ухнуло куда-то в низ живота, кровь бросилась в голову, вытеснив остатки здравого смысла, и пытаясь в дальнейшем вспомнить, кто кого, неизменно натыкалась на зияющую дыру в памяти. У мозга. Зато в мельчайших подробностях запечатлелось все это памятью тела.

Даже тяжелая артиллерия самых сумрачных фантазий, используемая в только в состоянии крайнего алкогольного опьянения, когда не получается, но очень надо, не заносила ее в дебри такого разврата. Отрезвленье наползало медленно, вместе с обрывками нехотя отступающей ночи. Где-то в горле екнуло запоздалое сожаленье, что не повторить, не превзойти ЭТО невозможно.

Вдоволь налюбовавшись на рукотворный синяк на его скуле и припухшие от поцелуев губы, она толкнула в бок мирно дремавшего Яшу.

–         Чего разлегся?!

Он медленно потянулся, протянул руку и крепко придавил Ларину голову к подушке. Наклонившись над ее губами, сделал вид, будто хочет ее поцеловать, но отпрянул и засмеялся.

–         У тебя остались в запасе еще какие-нибудь номера, вроде вчерашних? Если нет, я могу предложить тебе пару уроков!

 Лара дернула головой, одновременно пытаясь лягнуть его коленом.

–         Тише, голубушка.

–         Вали отсюда!

–         Что принести тебе вечером? – Яша прыгал на одной ноге, пытаясь попасть в штанину.

–         Местный  уголовный кодекс.

 

 

-6-

 

Вчера похоронили нациста. Закрыв в доме все окна и двери, старик отравился газом.

Чета Майерсов молча облачилась в черные одежды. Как водится, в таких мало населенных местах, похороны – дело общественное.

Угрызений совести Лара не испытывала.

Мучило ее совсем другое.

Прошло два дня с той ночи, но Яша больше не появлялся. Ушел и унес с собой алхимию своего тела.

Лара попеременно впадала то в безудержную злобу, то в тихую меланхолию. Дети притихли, и без нужды к ней не обращались.

Маня тихо всхлипнула во сне и Лара поплотнее укутала ее одеялом. Немного посидела, разглядывая безмятежное лицо спящего ребенка, и спустилась к Марте на кухню.

Марта возилась с плитой. В ее владениях было тепло и пахло коричным печеньем.  Лара несмело шагнула к негритянке, ткнулась носом в ее пухлое плечо и зарыдала. И немедленно отпрянула, испугавшись своего порыва. Марта крепко прижала к груди вздрагивающую Ларину голову.

 – Поплачь, поплачь, девочка. Не держи в себе. Вижу, что маешься. Расскажи все, и легче станет, – сказала Марта. Не то чтоб ей было жаль девчонку. Как всякая прислуга, Марта была любопытна.

Да только что Лара могла рассказать, не побоявшись показаться сумасшедшей? Что сходит с ума по покойнику? Что единственный, с кем можно поговорить в этом доме, это вибратор? Что плохо спит, несмотря на Еленино успокоительные таблетки, которое она втихаря таскает из аптечки? А если спит, то ей непрерывно снятся кошмары? Взять хоть сегодня, стоило ей наконец забыться, как она увидела пуделя в нацистской форме, расстреливающего из автомата убегающие из супермаркета упаковки, которые давил Анхель своим пикапом. Впрочем. за рулем был совсем не Анхель, а долгоносик, с лицом Мани, потому что это был не пикап, а тонущий город, нарисованный на большой коробке из под «Лего», из которого в панике убегали пилюли, как две капли воды похожие на обитателей поселка, а их сметала в большой совок Штольциха и смеялась, смеялась…

Помимо Лары кое-кто еще не находил себе места в этом доме.

Майерс.

Казалось, что смерть старика унесла остатки жизненной силы, оставив лишь картонное подобие человека. Он даже перестал есть мясо. Который раз Марта с осуждением уносила нетронутую тарелку.

Вот и сейчас он лил минералку, зачарованно глядя, как она выливается из переполненного стакана.

Он молча пожевал губами, потом произнес:

–         Старик оставил мне кое-что…

–         А именно?

–         Бумаги.

–         Ценные бумаги? – переспросила Елена, впрочем без всякого интереса.

–         Архивы. Портфель и коротенькую записку. Я узнал об этом вчера, из завещания. Дом и немного денег отходят сестре. Оказывается, у него была сестра. А я и не знал!..

Дальше произошло уж  нечто совсем невероятное.

Он зарыдал.

Он рыдал за столом, не стесняясь детей и прислуги, не закрывая лицо руками. Плечи его тряслись так жалобно, что растрогали даже Лару, всколыхнув в ее душе нечто похожее на сочувствие к бедняге Майерсу.

“Даже такие нелюди могут быть оплаканы. Если ты оплакан – ты был ЧЕЛОВЕК!” Эта мысль жгла ее так, что ныли кончики пальцев. “Почему, как может быть такое??!! Если б представился случай убить его еще раз, я бы убила еще раз! И делала это всякий раз, если б это было только возможно! Не из ненависти. Из брезгливости, как давят упавшую за шиворот жужелицу”.

 Наконец Майерс замолчал.

–         Там столько бумаг…- он беспомощно развел руками – в старом портфеле, который почти сгнил. Не представляю, что мне с ними делать?

–         Наверное, он хранил его в подвале, – Похоже, мысль о истлевшем стариковских сокровищах основательно испортила ей аппетит, – выкинь его на помойку!

–         А как же бумаги?

–         Найди на чердаке какую-нибудь коробку.  Например, от  “Лего”…

–         …и выкинь на помойку – тихо продолжил ее мысль Сережа. В этом клане всегда царило полное взаимопонимание.

“Фюрер и я так много сделали для Германии!” – шепотом передразнила Лара старика, глядя, как сгорбленный, похожий на приведенье Майерс, волочит наверх свое смрадное наследство.  “Лучшее, что вы могли сделать для Германии, это умереть в роддоме!” 

–         Совсем как ребенок – повела плечами Елена.

Удивленное равнодушие в ее голосе застало девушку врасплох. Лара вдруг отчетливо поняла, что Елена никогда его не любила. Как не любили его собственные дети. Что горенье ненависти вынести гораздо проще, чем такое безэмоциональное вежливое равнодушие Что старик был единственным связующим звеном между ним и окружающим миром.

Их совместные переживания и были тем кислородом, который питал его мозг. Что умер не чучельник, умер сам Майерс.

 

Визиты к Розену стали для Лары чем-то вроде наркотика. Если у нее появлялось да часа свободного времени, она предпочитала их провести в компании Франсуа. К ее удивлению, он не совсем возражал. Он даже как-то признался Ларе, что находит ее забавной.

Но в этот раз, стоило ей прийти, как тут же раздался короткий звонок. Розен поднялся и пошел открывать, предварительно прикрыв за собой дверь. Хлопнула входная дверь и Лара вытянула шею, чтобы расслышать разговор. Тихонько отодвинув кресло, она приблизилась к двери и заглянула в щель, отметив про себя, что вуайеризм стал у нее хорошей традицией. На пороге стояла Елена в своем нелепом брезентовом плаще. “Собралась по грибы” – мысленно прокомментировала ее появление Лара.

 – Любимая, – Розен снял с нее капюшоном и  слегка провел рукой по волосам, – зачем ты пришла? Тебя могут увидеть.

 – Я пришла, потому что не могу больше так, – она уткнулась в его плечо и зарыдала, – он жив, понимаешь, я знаю…я чувствую… словно он и не умер. Он где-то совсем рядом.

– Я понимаю!

 – Что ты можешь понимать? Моего сына нет. Тела нет, есть только сгоревшие обломки, да и те лежат так глубоко, что их не достать. У моего сына нет даже могилы.

А еще эта ужасая ссора! Я накричала на него. И сказала, что больше не хочу его видеть. Никогда! Это я виновата в том, что случилось!

Елену сотрясали рыдания, а Розен продолжать гладить ее по плечу. Его лицо было отстраненно задумчивым.

– Не плачь, милая.  Я подумаю, что можно сделать, – сказал он, скорее машинально, ибо, что можно сделать в подобной ситуации?

 Он крепко обнял Елену и поцеловал в лоб. Она прижалась к нему щекой.

Хлопнула входная дверь, и Лара одним скачком оказалась в кресле.

–         Продолжим, мадемуазель Лариса.

Заметив нетерпение Франсуа, Лариса долго не задерживалась.

 А Розен, и не успела закрыться дверь за гостьей, набрал номер своей сестры и объявил ей, что собирается приехать в гости. Мари буркнула что-то из серии, что не планировала готовить ужин. Но Розен ее будто не услышал.

Через два часа, ровно столько понадобилось, чтобы до них добраться, Мари посторонилась, пропуская брата в просторную прихожую. Розен медленно снял пальто, пытаясь уловить что-то новое в ее поведении.

За год с лишним, что они не виделись, она ничуть не изменилась. Мари казалась совершенно  безмятежной.

– Зачем ты приехал?

–  Просто повидаться.

– Просто, непросто, – вздохнула Мари, – ты знаешь, мы всегда тебе рады. Сейчас подадут ужин.

Франсуа сидел на неудобном стуле с высокой спинкой, и корил себя за то, что если бы не Штейбах, которого он, в общем то, недолюбливал, он вряд ли бы выбрался навестить сестру. Хотя о чем с ней разговаривать, ему все равно, неведомо. Швейцария, не Англия, в ней не принято сетовать на погодные условия.

Спустился Штейбах, подали ужин, и Розен с досадой отметил, что доктор в еде не слишком прихотлив. А Мари совсем не уделяет внимания хозяйству. Впрочем какой спрос с его безалаберной сестренки?

Розен отодвинул почти нетронутую тарелку и попросил сварить кофе.

Он запивал свой  кофе ледяной пузырящейся минералкой.  Пузырьки бегали по стенкам стакана, лопались и отрываясь, взлетали вверх. Франсуа не мог оторвать от них зачарованного взгляда. Наконец он решился задать вопрос, ради которого он собственно и приехал, втиснув этот ненужный визит в свое плотное расписание.

–         Скажите, …

С трудом подбирая слова, Розен рассказал про Елену, которая явственно ощущает присутствие своего покойного сына.

            – Ну, это скорей из области психоанализа, нежели клинической психиатрии. А твоя знакомая хорошенькая? – Штейбах хохотнул, не замечая подавленного настроения своего собеседника. Отпил из своего стакана и продолжал: – Обычный нервный срыв, ничего интересного. Пусть поменьше думает и  побольше отдыхает.

 – И все же я попрошу, – Розен оставался непреклонен, – порекомендовать мне какого-нибудь надежного специалиста.

 – А, ну не знаю. Мой друг Мартин Шукер только что вышел на пенсию. Право слово не знаю, кого я могу вам порекомендовать. Разве что доктора Заубе. Он работает у них недавно. Но Шукер отзывался о нем превосходно. Это он перетащил Заубе в свою клинику. Но боюсь, тот не занимается частной практикой.

            – И все же, Артур. Дайте мне его координаты. И я найду способ его убедить,  – сказал он, распрощавшись и с невероятным облегчением покидая квартиру сестры и ее мужа.

 

 

Вечером раздался звонок в дверь. Лара, оказавшаяся ближе всех к двери, пошла открывать. На пороге стоял Розен, а рядом с ним высокий белобрысый господин. Елена совершенно не удивилась. А вот Розен, напротив, увидев Лару, остолбенел совершенно. Улыбаясь, Елена провела их в гостиную. А Лара обратила внимание, что у блондина довольно неуверенная походка. Словно у аквалангиста, выходящего на берег. Марта принесла чай.  Гости, извинившись, попросили кофе. Девушке было любопытно, чем вызван столь странный визит. Но Елена вдруг попросила ее пойти на кухню.

 – Тем более, Ларочка варит удивительный кофе, – пояснила хозяйка, и девушка поняла, что от нее на время пожелали отделаться, потому что кофе для Елены она не варила ни разу. Когда по дому разнесся головокружительный аромат, свеху спустился Майерс. И тоже попросил себе чашку. Выпил ее. Помаялся минут десять, и отделавшись парой дежурных фраз, снова закрылся в своем кабинете.

Лара поднялась к детям, Розен откланялся, а гость остался сидеть с Еленой. Их беседа была тихой, неторопливой, его речь переливалась вязко и медленно. Но хозяйка сидела спокойно и умиротворенно. И казалось загипнотизированной. Не сколько монологом, а самим присутствием этого великана. Несколько раз Лара открывала дверь детской и оказывалась на лестнице. Но ничего расслышать не удавалось.

А хозяйка отчего то вдруг прониклась доверием к этому незнакомому Дитеру Заубе. Доктор был психиатром, а не психоаналитиком. То есть выявлял и констатировал заболевание, а не позволял пациентам часами разглагольствовать за собственные деньги. Но терапевтический эффект от его посещения был огромен. Сейчас он просто сидел и слушал. А Елена рассказывала о своей жизни. Методично и беспристрастно. Словно посторонний. О детях. О своем браке с Майерсом. О погибшем сыне. И о своей любви к Розену, почти уже погребенной под грузом страхов и сомнений.

 – Представляете, Дитер! Я знаю Франсуа уже почти восемь лет. Столько лет длиться наш роман. Я познакомилась с ним, когда Сереже было что-то около полу года. Тогда мы с Майерсом только переехали в пригород Мюнхена. Потому что там ему предложили новое место. Майерс очень много работал. Я работала время от времени, когда удавалось взять переводы. Наш брак с мужем был не лучше и не хуже чем у других. Я была ему очень благодарна, за то что он помог нам с Яшей выехать из России. Поэтому старалась быть ему хорошей женой.

И даже спустя восемь лет родила ему Сережу. Ведь к Яше он с самого начала относился как к чужому. Я думала, получив собственного сына,  Майерс наконец будет счастлив. Но мне кажется, он этого даже не заметил. Раньше я думала, что дети для мужчин – это самое важное. Если мужчина говорит женщине: «Я хочу от тебя ребенка!», женщина слышит: «Я буду его любить, содержать и заботиться о нем до конца своих дней». А мужчина имеет в виду акт, сродни оставлению надписи на стене: «Здесь был Вася».

Я и сама постепенно становилась под стать мужу. Замкнутой. Молчаливой. Холодной. Дети и литература. Вот топливо, которое позволяло мне начинать новый день. В тот день, почему то я запомнила, что это была среда, я выехала в город, пройтись по магазинам и немного развлечься. Мне нужно было купить что-то необходимое для дома.

Но ноги сами понесли меня в книжный. Со времен моего детства у меня сохранилось это волшебное чувство, когда первый раз берешь книгу в руки. Я потянулась к одной из них, выставленной на прилавке, и мои руки внезапно встретились с другими. Незнакомый мужчина извинился, но руки не отнял. Он просто стоял и смотрел на меня. Я тоже не шевелилась. Это был Франсуа. Потом он попросил разрешения купить мне эту книгу. Я до сих пор ее храню. Мы познакомились. Уже не помню, о чем мы тогда говорили, но говорили мы до самого вечера. Мы гуляли, обедали, потом опять гуляли, но все никак не могли расстаться. Мы по сей день не можем расстаться, хотя это был бы логичный конец отношений, которые обречены с самого начала.

Спустя два года Маейрсова кузина предложила нам перебраться в Швейцарию. И даже нашла нам этот дом. Мы переехали, но встречаться с Розеном часто уже не могли. Тогда Франсуа продал свою квартиру Мюнхене и купил ресторан прямо в нашем поселке. Впрочем, тогда эта была всего лишь небольшая забегаловка. К тому же единственная на всю округу. Поселок был тогда совсем другим. Это сейчас он изменился в лучшую сторону. Тогда же это было самое обыкновенное деревенское захолустье. Розен недоумевал, как  можно добровольно отказаться от всех благ, что дает цивилизация. Таких как театр, выставки, премьеры фильмов, наконец. Но он совсем не знал Майерса. Того интересовала только работа.

Франсуа и сейчас получает предложения работать за границей. Он много летает. Читает лекции в университетах по всему миру. Но неизменно возвращается в этот поселок. И тогда у нас все начинается снова. Иногда мне удается сбежать, и мы встречаемся в городе. Гуляем, ходим на выставки, обшариваем букинистические магазины. Но главное, нам никогда не бывает скучно. Мне кажется, Франсуа догадывается, что Мария – его дочка. Но я до сих пор боюсь сказать ему об этом.

Через час Елена закрыла за Дитером дверь. В ее настроении ощутилась неуловимая перемена. Она не казалась больше погруженной в непроницаемую глубину своих мыслей. Плечи ее расправились, спина распрямилась. Казалось, весь этот яд, что отравляет по капле ее жизнь, куда то испарился. Она вдруг улыбнулась и окликнула девушку, которая подогревала на кухне молоко для Мани.

– Ларочка, так удивительно! А я и не знала, что вы знакомы с месье Розеном. И о вашем интересе к немецкому искусству впервые слышу. А ведь мы могли бы сталь с вами друзьями. Я достаточно много знаю об этом.

– Елена, с превеликим удовольствием, но мне право же было неудобно вас обременять еще и этим.

– Ну, о чем вы! Для меня это радость. Ну ладно, поднимусь к детям. Надо сказать им спокойной ночи.

Елена поднялась, а девушка так и осталась сидеть в гостиной, недоумевая, что же  надо было сделать, чтобы сотворить с хозяйкой такое?

Лара собралась было убрать пустые чашки со стола, как друг на глаза ей попался прямоугольник визитки, оставленной для Елены на журнальном столике.

«Дитер Заубе, психиатр». Дальше его телефоны и адрес клиники, где он работает.

Ну ясно. Вот что имел в виду Розен, когда говорил Елене, что все можно исправить. Нет, смерть, господин Розен исправить нельзя. Но перемены к лучшему в женщине были налицо. И Лара порадовалась за нее, потому что детям очень нужна мама. А не стухшая рыба,  в маринаде из собственной тоскливой безысходности. Такой была Елена все это время.

 На лестнице послышались ее шаги, и девушка попыталась запомнить хотя бы один номер. Ведь кто знает? Может в скором времени и Ларе понадобятся его услуги. Так как общение с мертвецами это объективный показатель душевного нездоровья.

 

-7-

 

Пятничным вечером прикатила его кузина.  Перевернув за полчаса весь дом, хохотушка Ирэна забрала к себе детей и Елену. Лару она отчего-то избегала, стараясь не встречаться с ней взглядом. Девушка лишь пожала плечами. Откуда ей знать, чем она так насолила этой Ирэне? Ведь они толком даже не познакомились.

Эти два дня хозяин дома не покидал своего кабинета. Не отзывался на стук, оставляя за дверью пустые тарелки для Марты. Похоже, к нему снова вернулся аппетит. 

А вечером бесцельно слоняющаяся по дому Лара вдруг услышала шум. Майерс насвистывал Баха.

Безделье порядком достало Лару.

Под влиянием последних событий даже Яша отошел на второй план. Больше всего на свете ей хотелось добраться до хозяйского наследства. «Уж не намек ли на «золото партии» хранил наци?» –  травила она собственное извращенное любопытство.  Вот в чем вопрос!

Ответ гораздо ближе, чем за гранью непознанного. Он в коробке из-под «Лего». От пресловутого  «де жа вю» кожа ее вдруг покрылась мурашками. Она вдруг вспомнила свой сон и коробку, которую она никогда не видела, но, однако, совершенно точно представляла, как она выглядит. Большая и квадратная, с крупным аляповатым рисунком. С которого скалятся ее пластмассовые обитатели.

С трудом дождавшись понедельника, она приплясывала у окна, пока Майерсова «Ауди» не скрылась в конце улицы. За секунду одолев лестничный пролет, отделявший ее от чердака, она протаранила дверь, пребольно задев бедром тумбу. Беззвучно взвыв, вспомнила поименно всех родственников хозяина от рождества Христова. Отдышалась, раскрыла коробку, потянув ноздрями сырой запах. Потом схватила коробку под мышку и отнесла к себе в комнату. Коробка оказалась в точности такой, какой она себе ее представляла. А может просто память сыграла с ней злую шутку, однако, научив ее прислушиваться к собственным сновидениям.

Расположившись у окна, она с замиранием сердца открыла разноцветную коробку. Там действительно были только одни бумаги.

Среди ее содержимого только продолговатый конверт был положен туда словно вчера. Он был вскрыт.

Неровный разбегающийся старческий почерк.

“Вчера мой фюрер дал мне знак. Он сдержал свое обещание.

Много лет назад я предал его, как он предал свой народ.

Вчера я его простил.

У меня совсем не остается времени до встречи с ним. Его записи мною так и не прочитаны.

Я украл их в тот день, когда он исчез.

Прощай”.

 Лара повертела в руках  тетрадь в кожаном переплете. Сырость практически пощадила ее.

Это был дневник.

“В отличии от тебя твой фюрер был каллиграф. И, к тому же, педант!”. Лара открыла тетрадь, исписанную аккуратным, убористым почерком.

Каждый новый день «фюрер» начинал с чистого листа, не забыв в правом углу проставить дату.

Сверху лежал листок, по краю аккуратно отрезанный ножом для резки бумаг.

 “Я ошибался, как и все мы. Нацизм ждет смерть. Это тупик. Когда-нибудь я дам тебе знак “. 

И Лара вздрогнула, вспомнив фразу, которую она вывела на заборе.

«Нацизм ждет смерть».

Прямо так. Черной краской.

Вот отчего покончил собой старикашка. Дождался-таки весточки от своего «фюрера».

Тетрадь была исписана целиком. Не хватало лишь последней страницы. Лара приложила к ней листок. Края идеально совпали. Тогда она раскрыла первую страницу, и для верности вооружившись словарем, погрузилась в чтение.

 

21 февраля 1945года

Люди плодятся с неслыханной быстротой, и я слышу сквозь время эти шорохи размножения. Зачем миру столько людей? Добро б от них была какая-то польза.

Похоже, мой новый адъютант – толковый парень. Избавил меня от этих кошмарных хозяйственных забот.

Какая холодная в этом году весна!

 

22 февраля 1945года

Мне не дает уснуть мысль, что мы на пороге великого открытия. Наши печи, ни что иное, как машины времени. Я даже немного завидую своим “подопечным”, ха, занятно, так свободно перемещаемым во времени и пространстве! Как жаль, что никто из них не может сказать, где они оказываются.

 

 

23 февраля 1945 года

Опять выпал снег. Заканчиваются дрова. Не знаю, чем будем топить. Мой адъютант, до сих пор не знаю, как его зовут, отлично справляется.

 

24 февраля 1945 года

Адъютант меня удивил. Собака как живая. Она даже когда бегала, не была такой живой. Что есть жизнь?

А у парня настоящий талант!

 

26 февраля 1945 года

Привезли дрова и новую партию людей. Хорошо. Это я о дровах. Сегодня осматривал новеньких.  Одна еврейка плюнула мне под ноги.

 

1 марта 1945 года.

Сводки все врут. Похоже, войну мы все-таки проиграли. Интересно, почему?

Телепортируем людей тысячами. Там, где они появятся, неминуем демографический кризис.

Адъютант совершенно отстранил меня от дел. Все заняты подготовкой к приезду Г. с очередной инспекцией. Подвозят продукты и новую партию заключенных. Кажется, ночи  становятся теплее.

Почему нас называют жестокими?

 

2 марта 1945 года.

Мне не дает уснуть та еврейка, из которой он сотворил Саломею. Зря. Собака удалась ему гораздо лучше. Впрочем, Г. нашел бы наш музей забавным.

Мой адъютант ненавидит людей. Наверное, специфика работы. Мой адъютант меня боготворит. Он очень увлечен национальной идеей. Совсем не удается уснуть. Я так устал.

 

3 марта 1945 года.

В этом году отвратительная весна. Я очень привык к своей “няньке”, но иногда меня раздражает его фанатизм. Мой друг доктор Хоффман совсем перестал навещать меня.  Я совсем один со своими мыслями и бумагами. Ненавижу войну. И хаос. Они меня отвлекают.  Что-то подсказывает мне, что не за чем здесь больше оставаться. А может бросить к чертям собачьим этот лагерь и махнуть в Австралию или Америку?  В такое место, где спокойно можно заняться своими рукописями. Есть вещи поважнее, чем национальная идея.

 

4 марта 1945 года.

«Каждый месяц утроба луны раскрывается, словно лотос. И превращается в змеиную пасть. Чтобы потом сверкнуть невинной улыбкой младенца и сомкнуться навсегда, сохраняя свою непостижимую тайну». Так чудно, словно не я сам это написал.

Проклятая луна меня доконает. Велел занавесить окно, но от нее светло, как днем. Не могу работать, не могу спать. Мой адъютант теперь спит у меня в приемной. Устает. Мне его жаль.

 

5 марта 1945 года.

Петер (наконец я запомнил имя своего помощника), перестал пускать ко мне людей. Зря. Они меня развлекали.

 

6 марта 1945 года.

К. направил ко мне своего адъютанта. Почему-то не захотел приехать в лагерь самолично.

Только что прочитал его письмо. Теперь понятно в чем дело. К. просит уступить ему Саломею. Даже прислал фургон. Хочет первым похвастаться перед Г. Он боится новых проверок. Видно положение его не прочно. Все ближе линия фронта. Конец войны всего лишь вопрос времени. Тем лучше. Чем займется наш Петер в мирное время? Мне будет его не хватать.

 

 

 

А дальше, каллиграфия кончилась, и записи начали скакать и разъезжаться. Они наезжали одна на другую, словно писала курица лапой. И разбирать стало сложно. Да и не нужно. Ибо что тут скажешь?

 Девушка прикрыла веки. В горле стоял плотный, вполне осязаемый ком. Она попыталась проглотить его, но вдруг из ее глаз нескончаемым потоком хлынули слезы. Вся гамма чувств, от ярости до омерзения, медленно наполняла ее, пока она пробиралась сквозь каллиграфию этого «партайгеноссе». Теперь плотина рухнула. И вместе со слезами все ее эмоции выплеснулись наружу. Она пинала ни в чем не повинный табурет, и что есть силы молотила кулаками по столу, пока боль руках и ногах не привела ее  чувство. Она посмотрела на распухшие места, на которых завтра, вполне возможно, появятся синяки. Это немного отрезвило ее. Но…

Если бы она могла, она убила бы его еще раз. А потом еще и еще. Ибо для такого, как этот старикашка, одной смерти явно не достаточно. Она даже жалела, что не прикончила его собственноручно, свернув тонкую, морщинистую шею, а дала ему возможность самому выбирать день, когда он волен покинуть землю.

– Надеюсь, теперь ты встретился со своим «фюрером» в самом адовом пекле. Но боюсь, его обслуживающий персонал не так изобретателен, как ты, гадина, в своем концлагере, – всхлипнула Лара и захлопнула тетрадь, но возвращать ее в коробку не торопилась. Покрутив головой в поисках подходящего тайника для нее, она не придумала ничего лучше, как сунуть ее под матрац.

Лара отложила дневник этого оставшегося для нее безымянным нациста. Продолжать думать на эту тему она больше не могла. Слишком много эмоций, переварить которые нормальному человеку просто невозможно. И девушка вышла на улицу, чтобы немного пройтись, а заодно и проветрить беспорядочно роящиеся мысли.

            Весна еще не вступила в полную силу и пейзаж, который Лару окружал, был довольно монотонным. И безлюдным, несмотря на то, что день был в самом разгаре. Единственным, кого заметила девушка во время своей прогулки, был промчавшийся мимо пикап Анхеля. Он проехал, обдав Лару мокрыми брызгами, и скрылся за поворотом.

Наутро Лару мучила головная боль, и мысль о бессмертии, такая пугающая и в то же время заманчивая. Которая, претерпев ряд метаморфоз, каждый раз навязчиво превращалась в мысль о Яше. Да. Непроходимые ущелья, что могут достать до самого дна земли, пугали местных жителей, ничего не смыслящих в географии. И как показала практика,  в биологии с анатомией за компанию.

Ведь всем известен миф об Икаре. Однако, никто не пытается приделать себе крылья, чтобы долететь на Солнца.  Или приколотить себя к кресту. Чтобы потом с гарантией воскреснуть. Так в чью же больную голову пришла мысль, что достаточно прыгнуть с гор, чтобы стать бессмертными? Или самоубийства идут у нас в рамках теории об естественном отборе?

Местная сказочка для доверчивых обывателей вовсе не так смешна и безобидна, как кажется.

 

 

Вернувшись домой, она обнаружила Елену и Дитера, снова сидящих в гостиной. Марты уже не было, а Майерс еще не вернулся с работы. Лара поздоровалась и отправилась наверх к детям заметив, что доктор проводил ее долгим заинтересованным взглядом. Немного повозилась с Сережей и с Маней,  но это не доставило ей никакого удовольствия.  она уселась проверять Сережины уроки, но поняла, что совершенно не может сосредоточиться. Потому что чувство острого любопытства влечет ее в гостиную. Тогда она осторожно прикрыла дверь детской и осталась стоять на лестнице, почти не дыша. Сюда доносился Еленин голос, тихий, но отчетливый. Такой, что Лара могла слышать почти каждое слово:

 – Я знала Яшиного отца еще со школы,  – монотонно рассказывала Елена доктору Заубе, – Он был старше меня на три года. И ничем таким не отличался от своих однокашников. Те же интересы, те же драки. Те же игры, в меру глупые, в меру жестокие.

Тогда мы не знали, что социализм доживает свои последние годы. Глубинка до конца так и не поверила в перемены. Я оканчивала школу, готовясь поступать в институт, чтобы стать переводчиком. Мои родители были разведены. Оба преподавали. Папа был ректором машиностроительного института, куда поступил будущий Яшин отец. Учился он плохо, одну за другой заваливал сессии. Он стал ухаживать за мной. Меньше чем через месяц мы расписались. Я была полностью поглощена своей «первой любовью». Именно за нее я приняла чувство острого любопытства и ослепления этим человеком. И еще мне очень нравилось, что меня называли женой!

            Только потом я начала понимать, что меня выбрали, как выбирали бы породистую лошадь. Согласно экстерьеру и надежной родословной. Это стало моим главным преимуществом перед остальными. После института папа устроил его инженером на завод, где директором был его лучший друг, дядя Толя. Я  знала его с самого детства. Это он, когда я была ребенком, переодевался Дедом Морозом. Это он сажал меня на колени, и кормил шоколадными конфетами, которые полагались только первым лицам нашего города.

            Начиналась перестройка. Все вокруг стремительно менялось. И только я за папиной спиной была избавлена от потрясений. Я оканчивала свой институт и ждала первого ребенка. Занятая своими делами, я и не заметила, как изменился мой муж. Почуяв новые возможности, он стремительно пошел в гору. Менялась власть, начался передел имущества в масштабах целого государства. Наш городок трясло как в лихорадке.

            А завод, это главное градообразующее предприятие, никак не хотел идти  ногу со временем. Потому что его директором оставался папин друг и старый коммунист дядя Толя. Мой муж тогда был уже  главным инженером. Заручившись поддержкой рабочих, он начал медленно гноить дядю Толю. Появились публикации в газете, о том что директор – вор. На завод с проверкой зачастило областное начальство. У его «Волги» на полном ходу отскочило колесо. Но справиться с ним было не так то просто.

            Родился Яша. Мои дни были полны заботой о новорожденном. И все же я не могла не понимать, что за всей этой чудовищной дракой стоит мой муж. Он пробирался наверх с фанатизмом, граничащим с сумасшествием. Он был  центре этой отвратительной интриги, избавляясь от неугодных с неимоверной подлостью и жестокостью. Несколько раз я пыталась откровенно поговорить с ним. Выяснить, что происходит. Но добилась противоположного результата. Он стал еще более скрытным. И все реже появлялся  дома.

            Проходило время. Моя семейная жизнь развалилась на части, превративший в настоящий и такой обычный ад. Чтобы хоть как-то отвлечься, я отдала Яшу в ясли и устроилась на работу. Переводчиком. В одну из фирмочек, торговавшую консервированными продуктами. На фоне общей неразберихи такие фирмы вдруг проросли, как грибы после дождя.  В городе открывался первый немецкий магазин. И на открытие прикатил Майерс. Я сопровождала его весь день, а к вечеру, устав от водки и  внимания местных женщин, он неожиданно сказал: «Фрау Елена! Становитесь моей женой!» Тогда я оказала Майерсу, посмеявшись про себя над чудаковатым немцем,  сошедшим с ума от русской экзотики.

            Но придя домой, и включив по привычке новости, я узнала что дядя Толя погиб. Сгорел. В собственной квартире с женой, дочерью и новорожденной внучкой. Причины пожара назывались самые разные, предположения высказывались еще более невероятные. Но мне ясно было одно. Во всем виноват мой собственный муж. И отец моего единственного ребенка. Я схватила на руки Яшу и бросилась к родителям через весь город. Находится  в его доме я больше не могла.

            Тем же вечером мой муж нашел меня. И стал требовать, чтобы мы вернулись. Он угрожал моему отцу, орал, что лишит меня родительских прав. Всю ночь мы не могли уснуть, решая как нам быть. Спокойная жизнь в родном городе с этого дня для меня кончилась.

            Приехала моя киевская тетка и забрала меня к себе. Оттуда я начала свою разводную процедуру. Оттуда через пол года уже в качестве законной супруги меня увез Майерс. Яша, вопреки стараниям моего бывшего мужа, этого новоиспеченного директора треклятого завода, уехал с нами.

– Твоего супруга звали Алексей? – вдруг спросил Заубе, –  Так, кажется Яшино отчество.

– Нет. Алексеем звали моего папу. Я сменила сыну и отчество, и фамилию. Чтобы он никогда не узнал, кто его настоящий отец.  Из-за этого вышла наша последняя ссора.

Яша, несмотря на то, что ему было только два, когда я вышла замуж за Майерса, никогда не признавал его. Даже в качестве отчима. Он все время спрашивал, как я могла выбрать такого недоумка спутником жизни. Да еще и родить ему двух детей. Что я могла ему ответить? Только то, что его отец –  еще большее ничтожество.

Тогда он сказал, что кто бы ни был моим мужем, я не имела права отнимать у ребенка его настоящего отца. И что он непременно поедет в Россию, чтобы с ним встретиться. А я сказала ему, чтобы он шел, и никогда больше не возвращался. Ведь я не сомневалась, что Яша его найдет!

Самое ужасное, что искать долго не придется. Теперь он мэр. Город с тех пор расширился и вырос. И поднял всю промышленность в регионе. Новая власть позаботилась о процветании своих  горожан. Но пока все встало на круги своя, значительно увеличились и кладбища моего родного города.

Кто же мог тогда знать, что тот день будет для Яши последним?

Вопреки Лариным ожиданиям Елена больше не плакала. Она сидела, тупо уставившись на свои руки, а Заубе молчал. Казалось, ему больше нечего добавить. Тогда он встал, и рукой дотронулся до Елениных волос. Такой простой и успокаивающий жест. И она подняла глаза и улыбнулась.

– Где бы ни был сейчас мой сын, и что бы он не сделал, я никогда не перестану любить его.

 

 

-8-

 

У каждого обитателя тихой деревни были свои странности. Но это не мешало им оставаться милыми людьми. Но больше прочих Лару занимал Анхель,  муж толстухи Риты. Этот сытый альпийский тролль в клетчатой байковой рубахе с длинным ворсом. Каждый день он залезал в свой пикап и ехал в сторону склада. Возвращался обычно затемно, и Лара недоумевала, не крупу ли свою он по зернышку перебирает? Откуда у него такая любовь к труду? И ради чего он пренебрегает своими супружескими обязанностями и Ритой?

 С раннего утра насилу дождавшись,  когда Сережу отправили в школу, а Елена сама вдруг вызвалась погулять с Маней, Лара оседлала замызганный мотороллер и подождав минут десять, отправилась вслед за Анхелем.

Склады располагались в тихом месте, большинство из них были давно заброшены и на гулких гигантских ангарах болтались навесные замки. Один из них был приоткрыт, и Лара увидела, как в глубине маячит бакалейщик.

Она, затаив дыхание, следила за Анхелем. С его лица не сходило выражение осмысленной заинтересованности. Блуждала загадочная улыбка. Потом улыбка,  озаряющаяся всполыхами восторга. Еще улыбка полного и окончательного удовлетворения, как если бы Галилею перед смертью удалось убедить инквизицию, что земля круглая. Раньше Ларе никогда не приходилось видеть столько говорящих улыбок сразу.

Девушка сделала пару шагов внутрь и вытянула шею. И сразу же чуть не бросилась прочь,  с трудом подавив приступ тошноты.

 Анхель, налегая толстым брюхом на огромную клетку, возился с крысами. И громко причитал, особенно если его подопечные проявляли понимание. Он радостными криками подбадривал огромного самца, своего любимца. Самого злобного и безобразного мерзавца, пухлым пальцем подталкивая к нему новенькую самку. Зверьки яростно спаривались, Анхель радовался. А Лара гадала, чего же ему не хватает в его собственной интимной  жизни, если крысы выместили из его сознания остатки интереса к жене. Далеко не самой безобразной женщине поселка.

Наконец, Гоблин отвалился от своей подруги. На сегодня и он, и Анхель получили свою порцию удовольствия. Оставив бакалейщика наедине с его зоопарком, Лара обогнула склад и зашла в здание, с той стороны, где размещались бывшие мастерские.

На одной двери замок отсутствовал. Сбитый, он валялся под ее ногами. Не заметив, девушка наступила на него, и он жалобно скрипнул.

Сердце ее екнуло. Она осторожно потянула дверь, гадая, что же там увидит. Не заправленная кровать, чайник и старый письменный стол. То, что служило Анхелю убежищем от жены и тягот жизни, теперь безраздельно принадлежало Яше.

Сам он спал на не заправленном топчане, служившем ему кроватью.

– Для мертвеца  ты неплохо устроился,  – сказала Лара, рывком распахнув дверь. Яша подскочил, рефлекторно натянув одеяло по самый подбородок. Лара была зла, как долго этот мерзавец морочил всем голову, претворяясь мертвым. Единственно, чего она хотела, это еще раз врезать ему по скуле. Чтобы еще раз уверить себя, что он ей не снится. А он, даже как будто обрадовался, увидев девушку:

            – Приветствую вас! Ничего, что я сижу, и майка на мне не свежая?

– Идиот, – закричала она и вонзила ногти в торчащее из-под одеяла колено.

В ту же секунду к ним ворвался Анхель. Держа наперевес какую-то железяку, вроде сломанного домкрата, он кинулся на Лару.

            – Все в порядке, – успокоил его Яша, – это моя подружка. Забежала проведать меня.

            Анхель сказал ему что-то неразборчивое, на местном диалекте, и захлопнул дверь мастерской.

Яша улыбнулся.

– Видала это шоу?

– Какое еще шоу?

– Ну! Те штуки, что он проделывает с крысами. Интересно, как он заставляет их сношаться? Ведь у него за спиной только 9 классов.

– А мне интересно другое,  – сказала девушка, присаживаясь на край кровати, – что ты столько времени здесь делаешь?

Яша толкнул Лару на кровать, и попробовал на нее улечься, приговаривая:

 – А что ты, девочка, сегодня неласковая такая… – но тут же получил удар в пах коленом. Он взвыл и схватился за промежность.

– Сука, поосторожней с яйцами!

А Лара, вдруг расплакавшись кинулась к нему на шею, целуя парня везде, где могла дотянуться.

– Милый мой! Что ты делал со мной все это время? Я ревновала тебя к этому проклятому пидору – итальянцу! А  думала, что ты умер, а я… я влюбилась  в приведенье. Я и вправду решила, что ты необыкновенный. Что ты вернулся с той стороны ущелья, сделавшись бессмертным.

Яша отстранил Лару, и держа ее на вытянутых руках, спросил:

– Че, правда? Ревновала меня? К итальянцу? А ты, …того…, ты и правда в меня втюрилась? Ну, ни фига себе! Мы с тобой так зажгли, и ты при этом думала, что я пассивная, – он защелкал пальцами, –  эта… самая… как ее…галлюцинация? Ну, ты даешь, подруга!

От безграничного удивления он перешел с нормального языка на обычной подростковый сленг, и до Лары наконец дошло, что перед ней малолетка. Что вся его мужская привлекательность не более чем ее фантазия. Что он никогда не переставал быть таким, маленьким, самонадеянным, и ужасно наглым. Они стояли напротив друг друга, и Лара прошептала:

– А что, скажите, я должна была подумать, если все до одного утверждали, что ты умер?  И кстати, экспертизы останков еще не было. Там продолжаются спасательные работы, и официального опровержения не поступало.

Тогда он аккуратно сжал ее холодные пальцы своими, немного приспустил свои трусы, и стал поглаживать ими кожу ягодиц, подернувшуюся мурашками. Потом чуть расставил ноги, не переставая говорить с ней.

Некоторое время она пыталась раздумывать над его словами, но не распознавала смысла. Взгляд ее заблудился в разбегающемся рисунке кожи, в горле кончился воздух. Вдруг он сильно стиснул ее безымянный палец и протолкнул внутрь себя.

Она дернулась, пытаясь высвободить руку, но он крепко держал ее, выкрутив запястье. Теперь он плевал словами в ее  скривившееся беспомощное лицо.

 – Давай! Проверяй, как следует. Вот так. Внимательней, чтоб без обмана. Ты же хотела!!

Она вырвала руку, инстинктивно вытерев ее о джинсы.

            – Так что, по-твоему, было? Спортивные тачки не слишком подходят для этой местности, и я свалился в проклятое ущелье…пошел на свет…ага… вошел в расписные ворота, увидел апостола Петра, того, что с ключами. Он посмотрел на меня долгим недобрым взглядом.  «А ну-ка, поворотись-ка, милок, – сказал он, – как там у нас с содомией?»

Лара тупо смотрела на него.

–         Что… же все-таки было?

Он резко толкнул ее, и она оказалась прижатой его телом к ледяному осклизлому полу.

–         Очнись, конечно, Швейцария изрядно отрывает от реальности, но…

Внезапно злоба на его лице сменилась безразличием. Он сел, рывком поднял Лару  и бросил ее на кровать. Потом отдышался, поставил чайник.  И уже вполне миролюбиво сел рядом. Не найдя чистой чашки, он залил кипятком прямо вчерашнюю, подернутую мутной пленкой заварку. И двумя глотками выпил все пойло. А потом совершенно спокойно начал рассказывать:

– Итальянец спрашивал, нельзя ли найти место, где бы его никто не трогал. Ну, это правда. Он был гомик, у него были серьезные проблемы с кокаином и полицией Турина. А еще у него был классный Феррари, и я попросился порулить. Вау, что это была за машинка! Она была податлива, как женщина. Рвала с места как реактивный самолет!

А Лара с неприязнью подумала: «Да много ли у тебя было женщин, сопляк?»

 – Я хотел показать ему один симпатичный домишко, который сдается. Но не успел. Мимо проезжала патрульная машина жандармерии. Обычная проверка документов, так как номера у него было итальянские, но этот псих выскочил из машины, он уже с утра был под кайфом,  и выстрелил в офицера. Началась пальба. Все произошло в одну секунду. Я увидел, как один из полицейских упал. Я испугался, и рванул оттуда. Но не успел отъехать и километра, как не справился с управлением и проломил дорожное заграждение. Машина передними колесами повисла над пропастью и медленно начала сползать вниз. Все-таки в этой тачке столько лошадей, по горам на  ней кататься – подлинное самоубийство. Если бы ты знала, как мне было страшно! Я потихоньку перелез на заднее сиденье, и выпал из машины на дорогу. А она съехала в пропасть. И тут же взорвалась. Я пробежал вперед по дороге еще метров двести, и лег прямо на землю. Я слышал, как подъехала машина полиции.

По-моему, это были те же самые ребята, что остановили нас. Если бы они прошли немного перед, они бы непременно меня обнаружили. Но они остановились и принялись вызывать службу спасения. Я не знал, с какой стороны появится подмога, но заставил себя встать и пойти вперед, чтобы поймать проезжающую попутку. Я свернул на проселочную дорожку и шел. Я не помню, сколько я точно шел, но первый кого я встретил, был Анхель на своем пикапе. И я ему все рассказал.

– И ты так спокойно заявлялся к себе домой, чтобы пожрать, потому что тебя уже тошнит от Анхелевой крупы? Ведь ты не мог не знать, что в поселке тебя считают погибшим?

– Да. А еще и убийцей заодно,  – ухмыльнувшись, добавил Яша, – Небось, эти слухи распускает эта сука Рита. Ее хлебом не корми, дай языком помолоть!

– А в мастерскую ты зачем катал? Не боялся, что тебя там увидят? Как же старик? И Берта с Гердой?

Яша захохотал.

– Они живут так далеко, что обо всем узнают последними. Самая горячая новость пока до них дойдет, успевает заплесневеть. Могу поспорить, они даже не знают, какой на дворе год! С мастерской как раз все понятно. Из-за этого пидора и его проклятой тачки я чуть с жизнью не расстался. И легко могу ее лишиться, катая на сломанном мотоцикле.

– Тогда почему ты не вернулся? Если ты действительно не убивал этого итальянца?

              – Да не могу я вернуться! Нет у меня больше никакого дома. Я поссорился с матерью. И не хочу больше видеть эту дуру!

              Лара от неожиданности потеряла дар речи. У нее и в голове не укладывалось, что нормальный человек на такое способен.

– Какая же ты мразь! Елена сходит с ума от горя, оплакивая тебя, погибшего, а ты ждешь пока никого не будет дома, чтобы спокойненько заявиться и со мной переспать?

 – И не только. Мне нужно было забрать свой паспорт. Я скоро уеду из страны. Только это надо сделать раньше, чем меня признают официально погибшим. Вчера Анхель ездил в город, чтобы взять в своем банке немного денег для меня. А я отправляюсь в Россию.

Лара сжала кулаки. Ей немедленно захотелось взять его за шиворот и трясти до тех пор, пока не выколотит всю дурь из зарвавшегося подростка. А потом пинками гнать его до самого дома, чтобы он упал Елене прямо под ноги. И валялся бы так, пока бы не высохли все ее слезы.

Краем глаза Лара заметила брошенный на пол рюкзак. Он был открыт. Она молниеносно сунула туда руку, и ее пальцы нащупали что-то похожее на паспорт. Девушка вытащила его и помахала им прямо перед Яшиным носом.

– Для начала, ты отправляешься домой. Просить у матери прощения, подонок! А потом можешь катиться куда тебе заблагорассудится. Яблочко от яблони… Да что с тебя взять! Ведь твой родной папаша – убийца.

Яша стоял обескураженный и потрясенный.

– Ну-ка говори, что ты имела ввиду, – прошипел он.

            Лара села. Засунула поглубже  карман его паспорт. И смакуя детали, изложила весь Еленин рассказ, от первого до последнего слова. Прибавив от себя несколько отвратительных подробностей. И не забыв так же рассказать, откуда ей это известно.

              Яша молчал. Потом встал и тихо сказал:

              – Ну с тобой все ясно, мелко воруешь, подло подслушиваешь, шаришь в чужих вещах. Нормальная прислуга, одним словом. Но как моя мать могла от меня все это скрывать?

              Он стоял, сгорбившись, губы его мелко подрагивали, и он смотрел на Лару с нескрываемой ненавистью. Казалось, только ее присутствие не дает ему разрыдаться окончательно. Потом Яша одел куртку и хлопнул дверью. Он хотел пойти к Анхелю, но склад оказался закрытым. На двери болтался огромный навесной замок. Все шоу, даже крысиные, рано или поздно кончаются.

              Лара тоже вышла из мастерской, и оседлав Еленин мотороллер, выжидательно смотрела на парня. Яша подошел и молча сел, стараясь не касаться ее руками. Весь обратный путь до дома они не перемолвились ни словом.

А Лара вела и думала, какую насыщенную жизнь ведет Анхель, этот крысиный секс-инструктор. Подглядывает за грызунами и укрывает беглых подростков. И как при таком раскладе у него остается время и желание заниматься бакалеей?

 

Подъехав к дом, девушка заглушила мотороллер, и подтолкнула Яшу к входной двери. Вдруг его взгляд упал на припаркованную около нашего забора незнакомую машину.

– А это еще кто? – он вжал голову в плечи, и Лара увидела, что он отчаянно трусит.

– А это за тобой, мертвец. Святая инквизиция, – не к месту пошутила Лара, и на парня стало вовсе страшно смотреть, – Не дрейфь, это приехал доктор Заубе, психиатр, пользующий твою матушку. Так что тебе самое время воскреснуть.

В прихожей царил полумрак. Детей не было слышно, только в кухне, сопя, возилась Марта. Елена и Заубе, включив только одну лампу,  сидели в гостиной, склонившись друг к другу и негромко разговаривали.

– Мама, – еле слышно позвал ее Яша.

Елена подняла на него полные ужаса глаза и спросила Заубе:

– Дитер,  вы его видите?

Тот кивнул, а Яша прямо не снимая ботинок, влетел в гостиную, оттого что Лара входя дала ему хорошего пинка под зад.

Елена окаменела. А Дитер встал, представился и протянул ему ладонь для рукопожатия. Потом откланялся.

– Рад был познакомиться с вами, Якоб. И с вами, Елена. А теперь разрешите попрощаться. Потому что моя помощь, надо полагать, вам больше не понадобиться.

            А когда Лара вышла проводить его до машины, они услышали, как пронзительно завизжала случайно зашедшая в гостиную Марта. И уронила на ковер полный поднос посуды.

 

-9-

 

Весть о Яшином чудесном воскрешении немедленно облетела поселок. Днем в дому подъехали две машины, набитые полицейскими. А тот самый комиссар, что сообщил Елене и Майерсу о смерти сына, боком входил в дом, опасаясь ее справедливого гнева. Но в конце концов, не он ли своими глазами видел место аварии? Из ущелья отозвали команду спасателей и технику. Которая за эти три недели так и не смогла добраться до обломков, чтобы провести нормальную экспертизу. Иначе бы они давно обнаружили, что в машине никого не было.

            Они обстоятельно допросили Яшу. Потом всех домашних. Зачем-то взяли у него отпечатки пальцев. Сережа сидел торжественный, радостный, с гордостью поглядывая на брата. Маня носилась визжа, придя в дикий восторг от полицейской формы. И даже успев дважды посидеть на коленях у самого комиссара. Чая никому, конечно, не предложили, потому что Марта презрительно удалилась, обругав всю полицию от души и матерно. Один Майерс выглядел так, будто не происходит ничего необычного. Поэтому даже полицейские облегченно вздохнули, когда он закрылся у себя в кабинете.

Яшу обязали поселок не покидать, до тех пор, пока окончательно не будет закрыто расследование. А Елена…

Невозможно было описать произошедшую с ней перемену. Ларе сейчас она казалась даже более ненормальной, чем была до этого. Она ходила по дому, безостановочно смеясь. Потом вдруг заливалась крокодильими слезами и бросалась на дверь Яшиной комнаты, чтобы убедиться, что он все еще там. Если он ненадолго выходил, она кидалась на него как тигр, с рычаньем, но тут же хватала его руки и начинала их целовать. Яша недовольно отбивался. А Лара думала, что рановато они отказались от услуг доктора Заубе. И старалась, чтобы дети пореже бывали дома, чтобы не подвергать их психику такому испытанию.

            Сынок хозяйский с тех пор с ней не разговаривал. Он вообще ни с кем не разговаривал. Целыми днями сидел взаперти в своей комнате. И жрал.

И Лара с неприязнью думала, как же много и жадно он жрет. Девушка слышала, как в его комнате громко работал телевизор. Конечно, три недели Анхелевой диеты из круп и бобовых кого угодно сведут с ума. И крысиный тотализатор, вместо вечерних ток-шоу тоже испытание не для слабонервных. Но все же мог и выползти ненадолго, пообщаться с родственниками. Потому что и Елена и Сережа без конца торчали под его закрытой дверью.

Даже Марта метала в эту дверь тарелки и злобные взгляды. А Лара старалась ни чем не выдать своего интереса.  И, кроме того, этот самый интерес за последнее время заметно утих. Не дотянул ее придуманный принц до идеала. Он даже до нормального человека не дотянул. Трусливый, эгоистичный и жалкий. И ее тошнило от одного его присутствия.

Только Маня и герр Майерс не разделяли всеобщих эмоций. Первая продолжала висеть на Ларе, а второй старался как можно меньше бывать дома. А если ему и приходилось бывать возвращаться, он сонно переползал из комнаты в комнату, как гусеница тутового шелкопряда, и никак не реагировал на внешние раздражители. И девушка невольно начала задумываться, что же так долго держит этих непохожих людей вместе? И наверняка бедняга Майерс уже трижды проклял свое половое влечение, толкнувшее его когда то в объятия Елены.

            А во время обеда, на котором присутствовали все кроме Яши, неожиданно раздался телефонный звонок. Это был доктор Заубе. Интересовался Елениным самочувствием. А потом вдруг смутился, и попросил позвать к телефону ту девушку, что так чудесно варит кофе.

Елена с улыбкой передала Ларе трубку. И Дитер, бормоча что-то нечленораздельное, и запинаясь на каждом слове, пригласил ее вечером на свидание.

Слегка обескураженная таким поворотом девушка сказала, что должна сначала отпроситься у Елены, но та замотала головой и просто пропела:

 – Конечно, конечно идите. И даже не сомневайтесь. Дитер удивительный молодой человек. И отличная партия.

Вечером Лара спускалась с лестницы, против привычки накрашенная и облитая духами, которых оставалось на донышке. Метнула злобный взгляд в закрытую дверь Яшиной комнаты. Там было тихо,  даже телевизор не работал. Похоже было, что он тоже прислушивался  к тому что происходит в доме. Тогда она еще громче затопала каблуками, и даже напела что-то, старясь не очень фальшивить. И подумала, что Елена права. Доктор неплохая партии для гувернантки.

За Ларой приехала машина. Тихонько просигналила. И она абсолютно уверилась, что житель Евросоюза Дитер Заубе прост и понятен, без всяких там темных пятен в биографии. И стоит быть с ним поласковее.

             Вечер, как и все вечера потенциальных любовников этого поселения, начался у ресторане у Розена. Ужинать в компании этого малознакомого Дитера оказалось легко и приятно. И Лара, выпив больше обыкновенного болтала без умолку. Доктор улыбался, и даже попытался взять девушку за руку, чтобы она не поскользнулась на ступеньках.

– А давайте еще прогуляемся, – попросила его она, потому что возвращаться домой так рано совсем не хотелось. И она сели в машину, и поехали кататься по округе. И не заметили, как отъехали довольно далеко от дома. А потом, когда стемнело, и асфальтированная дорога закончилась, уступив место гравию, они остановились. И Лара приготовилась поцеловаться  в первый раз. Но Дитер распахнул дверь и вышел из машины.

Удивленная девушка последовала за ним. На небе появилась луна и осветила пейзаж необыкновенной красоты. Высокие горы, утопающие  в сумраке ночи. И деревья, отбрасывающие причудливые тени, потому что освещались не потушенными фарами автомобиля.

            Дитер стоял, облокотившись на высокое дорожное ограждение и смотрел вниз, прямо в обрыв. В глубину, дна которой не видно даже при ярком свете.

– Здесь очень красиво, правда, Лариса? Я здесь недавно, но эти места влекут меня с непонятной силой. А как вы относитесь к мистике?

Лара неожиданно протрезвела и переспросила доктора, что именно он имел ввиду?

            – Верю ли я в легенды? После счастливого возвращения хозяйского сыночка, не очень. А местные поверья между тем очень занимательны! – И несмотря на то, что ее об этом не просили, пересказала все, что слышала о здешних ущельях, и о предрассудках, сохранившихся со времен глубокого средневековья.

            Эффект от рассказа превзошел все Ларины ожидания. Заубе сначала побледнел, потом напротив, порозовел. И стал глотать ртом воздух. Девушка даже испугалась, что он не удержится и рухнет, прямо в ту самую бездну, которой он так испугался. Он смотрел на нее так, будто вот-вот у нее вылезут зубы размером в палец и сомкнутся у бедняги на горле.

 И желая хотя бы отчасти загладить свою вину, Лара защебетала:

– Если вас так пугают ведьмы, то это не правда. Они здесь не водятся.

С лицом доктора происходили странные метаморфозы, но вот какие, Лара так и не смогла определить. Он как будто бы хотел сказать что-то, и не решался. А потом, словно решил продолжить ночь мистических откровений.

– Когда я работал в одной из частных клиник за границей, у нас произошел несчастный случай. На вечеринке один психотропный препарат попал в напиток. Никто не знает, – в этом месте его белые щеки сильно порозовели, – как он оказался  в угощенье. Но мы, я и мои коллеги…отравились. В конце концов, они отделались легким испугом, а я, так как выпил больше половины стакана, два месяца провел в коме.

Он замолчал. Девушка смотрела на него расширившимися от удивления глазами.

– Оттого, что я уже принял свое решение, я расскажу вам эту историю целиком. Без купюр. А вы уже сами решите, что вам делать.

Итак, слушайте. Сам момент отравления я помню смутно. Но то что было со мной дальше, думаю, навсегда врезалось в мою память. Когда препарат начал действовать, я не потерял сознание, как все остальные. Напротив, мое видение мира стало более объемным и четким. Словно включились все органы чувств, как известные официальной науке, так и все остальные, которые существуют вопреки нашему представлению о них. Те мои ощущения невозможно передать словами. Это была жизнь за гранью предыдущего опыта. Это были чувства на пределе восприятия. Пусть это были всего лишь очень яркие галлюцинации, но чем они отличаются от реальной жизни?

Внезапно я оказался в городе, самом древнем из тех, что я мог себе представить. Очутившись там я даже растерялся, как вдруг увидел женщину, шагающую от базарной площади. Он неторопливо шла по дороге, вымощенной гладким теплым камнем, шла прочь из города.

Я смотрел на нее. и все мое существо наполнялось мистическим ожиданием чуда. Женщины никогда особенно не интересовали меня. Во всяком случае, тот аспект отношений, который принято называть половым. Все женщины были, как бы это поточнее сказать, моего же пола. Не в том смысле, что меня когда-нибудь влекло к мужчинам.  А в том, что они были лишены всякой таинственной прелести для меня. Все они, и мужчины и женщины, были одинаково больны и понятны. В каждом мистическом переживании их душ я видел отражение конкретной известной мне болезни. Или то, что указывало на ее скорое приближение.

В незнакомке же было нечто, что заставило меня позабыть, какого она пола. Она обещала больше, чем может дать любая женщина любому мужчине. Она обещала раскрытие тайны. Меня влекло к ней силой нечеловеческого, доселе незнакомого мне притяжения. Так, наверное, работает электрический магнит. Она выходила из города, и я бросился за ней, чтобы ее окликнуть, но она шла дальше, словно меня и не существовало. Она вышла, и городские ворота сомкнулись за ее спиной. Однако я не перестал ее чувствовать. Она была за ними. Она была там.

Я в отчаянии прибавил шагу, но, собравшись ударить злосчастные ворота, чтобы они снова распахнулись, просто прошел сквозь них, словно их и не было вовсе. Я снова видел ее впереди. Она шла по дороге, поднимая клубы дыма, и так же ничего не замечая вокруг.

Я позвал ее еще раз. И она снова не откликнулась. И когда я уже настиг ее, и хотел протянуть руку, чтобы дотронуться до ее плеча, я понял, что бесплотен. В том смысле, что со мной больше не было моего тела. Не было рук, чтобы прикоснуться к незнакомке. И не было голоса, чтобы окликнуть ее. И внезапно я понял, что мое присутствие очевидно только для меня.

Я следовал за ней, как мул на привязи. И все так же оставался незамечен ею. Моя душа взмывала к звездам от одного ее присутствия. Я был счастлив лишь оттого, что мог ее видеть. Я был абсолютно загипнотизирован ей, как кобра дудкой факира. Для меня не существовало проблемы выбора в моем пути. Я бы отправился за ней, куда бы она не пошла. Это было колдовство. Это было наваждение. И все же это была магия какого-то своего, особенного рода. Я следовал за ней, словно она обещала открыть мне главную из человеческих тайн – тайну рождения. Потому что бессмертием я уже и так обладал. И бесценным сокровищем под названием любовь тоже.

Я был с нею. И все эти тысячи километров, все эти столетия, что я находился рядом, пролетели для меня как один короткий, но бесконечно восхитительный миг. Обожание без ревности. Обладание без жадности. Наслаждение без страха потери.

В моем  бестелесном существовании не было совершенно никаких неудобств. Ни голод, ни сон, ни жажда не тревожили меня своим навязчивым присутствием. Я был ничем. И все же я был всем, чего она касалась. Я был во всем, что она могла видеть. И главное, я был тем, кого она могла любить. Потому что я все время чувствовал биение ее сердца. Горячего, как зарождающаяся планета. Не имеющее границ, как вселенная. И верного, как истинный путь.

Наконец она остановилась, время чуть замедлило свой ход, и я смог оглядеться по сторонам. Мы перевалили неприступный горный хребет. Преодолели глубокие, словно доходящие до самого дна земли, ущелья. И оказались в маленькой деревушке, затерянной среди  этого нетронутого пейзажа. Моя земная память в том момент покинула меня, но каким то шестым чувством я понял, что прежде никогда не видел ничего подобного.

Окружающие нас картины природы были невероятны. Первозданны в своей девственной гармонии. Человечество еще не изобрело слов, чтобы все это передать. Мой восторг от этого места, как и мое счастье, было полным. Однако, не прошло и минуты, как весь этот пейзаж стал меняться. И не в лучшую сторону.

Была ранняя весна, но мне на секунду показалось, что в этот год природе не суждено проснуться. Все, насколько хватало глаз, было затянуто коркой льда. И пах этот лед страхом. Страшное, глубокое чувство тревоги сковало землю. Словно в преддверии непоправимой катастрофы нигде в округе не пели птицы. А вся мелкая живность, чья обычная суетливость  указывает на пробуждение ото сна, оставалась неподвижна в своих норах.

Моя прекрасная женщина ступала по этой земле. И ее сердце сжималось от горя, пока наконец не съежилось окончательно. И не стало размером с ее собственный кулачок. Который она сжимала, видя изменения, происходящие с этим  местом.

Вскоре дорога, петляющая через холмы, закончилась, и перед нами открылась долина, там и тут усеянная маленькими, словно игрушечными домиками.  А в центре этого поселения возвышалась колокольня. Справа от нее привалилась небольшая деревенская церквушка, и незнакомка уверенным шагом отправилась прямо в нее.

Но время было ранее, и она оказалась закрыта. Все эти строения были обнесены невысоким забором. За ним она заметила добротный деревянный дом. позади которого располагался скотный двор. И на нем уже кипела жизнь. Плотная, коренастая женщина в повязанном на деревенский манер платке, ловко управлялась со скотиной. Незнакомка отправилась дальше, незамеченная ею. Прямо в доме, за длинным дубовым столом сидел низенький, довольно упитанный человечек и что-то ел, ковыряя в котелке большой деревянной ложкой.

Увидев женщину, он замер, как парализованный. Так и сидел, крепко сжимая в кулаке ложку, из которой уже вываливалось на пол.

Женщина не произнесла не слова, однако даже я отчетливо понял, чего она хочет от него. «Заклинаю,  – говорил ее неподвижный взгляд, – не разрешайте поселиться здесь человеку, который войдет в деревню сегодня вечером. Прогоните его под любым предлогом. Он принесет с собой смерть».

Человечек не шевелился, и незнакомка покинула дом. И ее скорбь и волнение ничуть  не стали меньше.

Тогда она покинула эту местность и миновав несколько высоких холмов и перелесков, а так же беспорядочно разбросанных селений, оказалась в городе. Улицы которого были вымощены камнем, а по раскисшей грязи беспомощно пытались проехать повозки, и от громких криков горожан шарахались лошади.

Женщина, миновав площадь, без стука вошла прямо в каменный дом, самый большой на этой улице. Это был дом бургомистра. В такую рань, в отличие от его деревенских жителей, в городе еще никто не вставал с постели. И крепкий мужчина средних лет с густыми усами нежился в постели, пытаясь согнать с себя остатки ночного сна.

 Камин в доме к утру потух, и в комнате повисла обычная для этого времени года прохлада. Бургомистр лежал, натянув одеяло из гусиного пуха почти до самого носа и слушал, как где-то за стеной хлопочут служанки. Поэтому, увидев перед собой незнакомку, он совсем не удивился, а просто попросил подкинуть дров в камин. Должно быть, принял ее за новенькую. Однако, она не произнесла не звука. Так и осталась стоять молча, глядя на него своими бездонными глазами.

Что это было за женщина! Похожая на ядовитый укус и чувственный мираж одновременно. До сих пор бургомистр различал только два типа женщин. Женщины для жизни, как булочница Анна, чья пышная грудь была уютней, чем самая мягкая подушка в доме бургомистра. И женщины для удовольствия, как Катерина, которую за ее дурной промысел давно пора было выгнать из города.

«Он уже идет, неся с собой семена будущей смерти. На нем черный плащ и знак алхимиков на груди. Остановите его», – был ее молчаливый приказ. И так же неслышно она удалилась.

«Должно быть, приснилось»,  – решил бургомистр, и перевернулся на другой бок.

Каково же было его удивление, когда он шел по делам через ратушную площадь, и действительно увидел вылезающего из повозки незнакомца. А ведь гости достаточно редкое явление в этом городе. На нем, как и было обещано утренней женщиной, был темный плащ. В руке – туго набитая котомка и дорожный сундук на повозке. Незнакомец был немолод. С заострившимися чертами. Он слезал с повозки, кряхтя и потирая затекшую от долгой дороги спину. Потом расплатился с возницей и добавил монету. Чтобы тот помог ему стащить с повозки кованный сундук.

Молодой возница услужливо подскочил и сдернул его, но не удержался и упал на землю вместе со своей ношей. От удара сундук раскрылся, и замедливший свой шаг бургомистр заметил корешки книг, обтянутые бычьей кожей. Многие из них были уже довольно потерты. Несколько книг раскрылось и упало прямо в грязь.

Мужчина закричал на него на странном, редком здесь диалекте, и бургомистр угадал в нем уроженца нижних земель. Возница ползал по земле, собирая книги, и получал от незнакомца резкие удары прямо по ребрам. Но только крякал и продолжал быстро собирать, то что упало. Незнакомец тоже нагнулся, чтобы книга, видимо представляющая особенную ценность, не размокла в весенней хляби. И бургомистр увидел звезду, блеснувшую на толстой цепочке.

            Мужчина хотел сказать что-то, но вдруг закашлялся. Он кашлял тяжело и  гулко.  А потом собрал всю свою поклажу и двинулся в сторону трактира. А бургомистр, уже покинувший площадь и дошедший почти до середины следующей улицы, все еще слышал его надрывный безостановочный кашель.

            Вечером того же дня, как  и было предсказано, незнакомец появился на краю деревни. Смеркалось. И надо было где-то искать ночлег. Он повертел головой и замешкавшись на мгновенье, будто что-то его держало, направил повозку в сторону здешней церкви.

            Он слез, махнул рукой вознице, чтобы его подождали, и постучался в дом уверенной рукой. Открывшая ему женщина молча проводила его внутрь.

            Посреди комнаты он увидел коренастого человечка в сутане.

 – Святой отец, – обратился он к священнику, – я проделал путь неблизкий, прибыл издалека, и прошу вашего разрешения  здесь поселиться. С этими словами он распахнул плащ, и достав расшитый бисером диковинный кошель, высыпал золотые монеты прямо перед опешившим священником,  – это мое пожертвование для вашей церкви.

            Тот сразу не нашелся что ответить. Он помнил о явлении этой странной женщины. И ее слова он хорошо помнил тоже. Но ему нужна была новая лошадь, и пол в доме давно требовал починки. Святой отец нервно сжал руки, потом потянулся к монетам и сгреб их со стола.

– Поселяйся, раз приехал. Моя жена проводит тебя. На краю деревни живет вдова. У нее много пустых комнат. И она с удовольствием берет постояльцев.

 Вдова и правда была бедна, и практически немощна. Поэтому она без лишних слов приютила странного гостя. Взяв с него обещание изредка помогать ей по хозяйству.

Она предложила незнакомцу две просторные комнаты. Но он сказал, что достаточно и одной. Вещей у него было немного. Тяжелый сундук, до верху наполненный книгами. И котомка, откуда он достал смену белья, и множество разных непонятных предметов. А так же мешочки, полные разными порошками и травами. Все это он в полном и торжественном молчании раскладывал на столе, и продолжал изредка кашлять. А вдова, не дыша, приникла глазом к дверной щели и наблюдала за всеми манипуляциями нового постояльца.

Не успел он переодеться, как посреди комнаты возникла высокая худая незнакомка. Гость вскрикнул. Вдова и сама не поняла, как она там оказалась. Женщина стояла, не произнося ни слова. Слова, подобные грозовым тучам, которые приходят ниоткуда и уходят в никуда,  просто возникали в его сознании.

– Ты все рано умрешь. Семена смерти уже поселились в тебе. Так умри вдалеке от людей. Твое лекарство от всех болезней – плод твоего воображения.

Незнакомец отшатнулся, прикрыв лицо рукой, а потом, растеряв остатки самообладания, завизжал как попавшая под телегу торговка:

 – Великий Магистр не зря говорил мне, что ты наш главный враг. Нет, прежде я убью тебя, проклятая Мирьям! А потом все-таки найду лекарство от смерти!

Женщина исчезла, как и не бывало, а незнакомец услышал гулкий стук прямо за дверью. Это бедная вдова упала в обморок.

А я снова следовал за моей незнакомкой. Так же незрим и незамечен ею. Но теперь я знал ее имя. Мирьям. Такое красивое. Такое глубокое. Заключившее в себе все переживания мира. Я снова был с ней, но теперь уже оплакивая наше разбившееся счастье. Моя  любовь Мирьям ходила и таяла, словно свечка. Она и прежде была худа. А сейчас от нее остались одни глаза. Они были черны как ночь и жгли невыносимо. И я медленно затухал вместе с ней, потому что не мог облегчить ее страданий.

Вместе с ней я видел все эти молчаливые горы, покрытые шапками снега, всю эту мертвую, скованную льдом землю.  И знал, что давно уже пора прийти апрелю. Давно пора выглянуть солнцу. Что такие бесконечные зимы не предвещают ничего хорошего этим людям.

И что она здесь, чтобы помочь им. Но скорее всего что-либо делать еже поздно.

А следующим утром странный гость уже стучался к священнику. Тот готовился к утренней службе, но все же нашел минутку, чтобы выслушать незнакомца. Непрошенный гость накрепко запер все двери, опасаясь посторонних. К слову, выглядел он просто ужасно. Глаза ввалились, язык распух. Покрытый белым налетом, он еле ворочался во рту. А уголки рта треснули и кровоточили.

Шепотом, ведь голос больше не слушался его, он поведал святому отцу страшные вещи:

 – Тепла в этом году не будет. Как не будет и весны. Вы не будете сажать. А если посадите, не взойдут семена. Вы и ваши дети, все умрут с голоду!

Незнакомец вышел, оставив священника в абсолютной уверенности, что бесконечная зима за окном неспроста. Его приход просто кишит ведьмами.

              – Всякая женщина, что собирает и сушит травы, а потом употребляет их в колдовских целях – ведьма. Всякая женщина, что притягивает мужчин – ведьма тоже, – захлебываясь кашлем и сплевывая в платок кровавую мокроту, пролаял посетитель.

И шатаясь, словно пьяный,  удалился восвояси.

А святой отец… Этот новоявленный экзорцист поверил сразу.

Незнакомая женщина всколыхнула в нем бездну фантазий,  давно погребенных под непроизносимыми псалмами. Она наполнила его мир виденьями, которые менее всего соответствовали его сану. Перед его глазами то и дело появлялись женщины. Притягательные и прекрасные. Словно принадлежали Ему, главному врагу рода человеческого. И вытворяли со святым отцом такое! Это было восхитительно и страшно одновременно. И совершенно не похоже на то, что делала за несколько монет Катерина, самая известная блудница соседнего города.

Напуганный до предела тем, что неурожай  – скорее всего неизбежность, святой отец срочно велел созвать всех на мессу. Ведьмы. В них то все и дело. Сам он совершенно точно знал с десяток таких женщин по соседним деревням. А еще он понимал, что надо действовать быстро.

Поэтому он велел бить во все колокола и собирать народ, чтобы сообща избавиться от этой напасти. От предстоящего он испытывал чувство острого удовольствия, несравнимого с тем, что давала ему опостылевшая супруга.

Вскоре собрались почти все. Он поднялся, и не жалея черных красок, произнес свою вдохновенную речь. Народ разразился страшными воплями. Кричали мужики, выли бабы. Перепуганная и разъяренная толпа прихожан вывалилась из церкви, и вооружившись наспех кто чем мог, бросились по тем домам, что указал священник.

Прихожане, эти добрые католики и дети божьи, как их называл святой отец, выволакивали на улицы ничего не понимающих несчастных, и избивая всем, что под руку попадется, тащили прямо в горы. Там читая что-то наподобие молитв, то и дело прерывая их проклятьями, скидывали женщин прямо в пропасть. Не щадили никого. Ни молодых, ни старых. Ни бездетных, ни тех, кто только что стал матерью.

Мирьям стояла рядом с толпой, умоляя и протягивая руки, но никто из них ее не видел. Все в ней трепетало от ужаса и боли. Предсмертные крики, многократно повторяемые эхом, каждый раз разрывали ее сердце пополам. Мирьям могла исцелить больного, Мирьям умела вернуть отнятую жизнь,  но даже она была не в силах остановить этого повального сумасшествия.

            Незнакомец выглянул в окно, чтобы издали понаблюдать за расправой. Но оттуда ничего не было видно. Его не переставая бил озноб, во рту было сухо, как в пустыне. И все же он сделал над собой последнее усилие. Пошатываясь, выполз во двор, чтобы в общем предсмертном хоре услышать крики той, ради которой он это затеял.

К вечеру все было кончено. Разгоряченные кровавой расправой, прихожане возвращались по домам. Там они ужинали и ложились спать, радуясь что избавили себя от скверны. И осеняли себя крестным знамением, глядя в окна на полыхающие подожженные дома, откуда с утра увели женщин.

            А вскоре стало ясно, что началась эпидемия. Сам священник уже второй день метался в бреду, отгоняя обступивших его кровать ведьм, которые жгли огнем его тело и выламывали кости.

А его позавчерашний гость уже не мог самостоятельно встать с постели. Он надсадно кашлял, выплевывая куски своих окровавленных легких. Все его тело распухло и покрылось черными, лопающимися язвами. Чуму, вот что он принес людям. Он метался в жару, призывая попеременно то Мирьям, то недавнего покойника, Великого Магистра. И просил вдову дать ему попить.

Но ее уже не было. Она еще тогда заметила у него симптомы смертельной болезни. И хотя была достаточно стара, собралась с силами. Предупредила соседей, к которым могла заглянуть по дороге, и отправилась в город.

В панике люди нагружали на повозки все необходимое и снимались с насиженных мест, чтобы просить в городе убежища.

Едва первые потоки беженцев вошли в город, о них тут же доложили бургомистру. Он собрал солдат, и велел гнать несчастных в карантин. В бараки кособоко стоящие далеко за пределами городских окраин. Туда же он приказал доставить провизию из городских запасов. А сами ворота города оказались накрепко закрытыми для всех, кто хотел войти и выйти.

А сам бургомистр с группой добровольцев из горожан отправился в долину, дабы защитить свой город от чумы. Как? Он знал только один способ уберечься. Сжечь эти проклятые деревни. До последнего дома.

И передвигаясь во главе отрада, бургомистр вспоминал эту странную женщину, что просила не пускать незнакомца в черном плаще. Кто она такая, он не знал. Но к несчастью, она не обманула. Тот человек принес в здешние места заразу, которая была смертью для всех крупных городов. Но до сих пор обходила эти земли. Ведь они находятся дольно далеко от  королевских дворов. Только он виноват в том, что сейчас погибнут все эти деревни. А те, кто выживет, еще не скоро оправятся от обрушившихся на них несчастий.

Отряд медленно спустился с холма к деревне. И в сумерках далеко был виден запылавший огонь.

Первым занялся дом священника. Деревянные стены вспыхнули легко, почти не дымя. К тому времени лихорадка у святого отца спала, но силы покинули его. Он лежал и смотрел на подбирающееся к кровати пламя. И вдруг подумал, что в одном  треклятый незнакомец оказался прав. Сажать и собирать урожай в этом году не придется.

Некому.

Когда отряд подошел последнему дому на краю деревни, к дому вдовы, держа в руках зажженные факелы, оттуда выскочил человек. Бургомистр едва смог узнать его. Это был он. Тот самый незнакомец, которого он встретил в городе. Он уже никого не видел, потому что его лицо было похоже на гноящиеся черное месиво. Он протянул к людям распухшие, все в язвах руки, и закричал: «Это все она, Мирьям! Проклятая ведьма вернулась, чтобы забрать меня с собой. Убейте ее, она там, в доме!»

Человек споткнулся и стал падать прямо на бургомистра. Тот в ужасе отшатнулся. Но было поздно. Одежда незнакомца запылала, и он с криками стал катался по двору, изрыгая проклятья на незнакомом языке. Люди стояли, не шелохнувшись. От искры занялась поленья, недавно наколотые и брошенные в беспорядке во дворе. И уже через минуту пылал весь дом. А отряд, во главе с бургомистром, молча отправлялся обратно в город.

            До утра следующего дня полыхало повсюду это красное зарево. А ветер разносил по низине резкий запах гари и жженного мяса. Все вокруг, насколько хватало глаз,  было мертвым. А когда перестал тлеть последний дом, небо неожиданно очистилось, и выглянуло солнце. Итак, в эти края пришла весна. И мы с Мирьям теперь могли уйти отсюда. Ведь некоторые вещи на земле предотвратить невозможно. Отчего же, несмотря на весну, так болит ее сердце?

            И я вдруг понял, что между нами есть огромная разница. Невозможно, да и незачем, сопереживать всем, кто живет на этой земле. Но такая уж видно ее доля. А я … Я не мог, да и не хотел больше быть с ней. И я просто стоял и ничего не делал, пока она уходила вдаль.

– А потом? – после некоторого молчания еле слышно спросила Лара.

– А потом мое сознание вернулось ко мне, и уже через месяц я выписался из больницы. Немного придя в себя, я решился поискать себе работу. Но наш медицинский мирок очень узок. И когда люди узнавали, что случилось, никто не хотел иметь со мной дело. Словно и сам я был опасно болен. И только мой давнишний друг и учитель Мартин Шукер, пригласил меня в клинику, где работал он сам. И даже поговорил с начальством, чтобы меня приняли благосклонно.

Но для этого мне пришлось переехать в Швейцарию. Работа здесь совсем не по моей специальности. Но я не ропщу. Я привык. К тому же мне здесь нравиться. Климат не очень жаркий. Только я совсем забросил свою диссертацию. Это единственное, что на сегодняшний момент внушает мне отвращение.

Каждый день я подхожу к окну и нахожу луну на одном и том же месте. И думаю о Мирьям. О любви, мнимой и настоящей. О женской власти, истинной и ложной. И о том, что ты первый человек, которому я решился это рассказать. Потому что, глядя на эти пейзажи, меня посещает удивительное чувство, что я уже был здесь. Хотя точно могу ответить, что это невозможно.

А к вам у меня есть встречное предложение – выходите за меня замуж. Только не думайте при этом, что я ненормальный. Я сейчас объясню свое предложение. Не буду вас обманывать, будто меня пронзила любовь с первого взгляда. Но чувство нашего некоторого родства у меня возникло. В нашу первую встречу мне показалось, что вы, как и я, чудовищно одиноки. Вы спросите, отчего я до сих пор не сблизился ни с одной женщиной?… Выслушайте меня, не перебивайте… Зачем жениться, если через пару лет половое влечение все равно утихнет, и останется бремя в виде кучи детей и неинтересной подруги? Со временем я понял, что выбирать надо близкого человека, с которым легко общаться, и которому можно доверить все свои тайны, не боясь при этом, что тебя сдадут твоим же коллегам в качестве нового пациента. Ты и есть такая девушка. И когда,  – он улыбнулся, – через много лет, мы перестанем хотеть друг друга, у нас по крайней мере останется одна неисчерпаемая тема: чудесное воскресение в семействе Майерсов.

Сказать чтобы Лара удивилась? Нет. Она была потрясена. Ей только что, правда с некоторыми не слишком романтическим отступлениями, предложили руку и сердце. Такое с ней случается впервые. Правда, в случае с Заубе это прозвучало так: «выходите за меня замуж». То есть по делу, без всякого ненужного пафоса и лирики. И несмотря на то, что  этот житель Евросоюза показался ей товарищем с опасными странностями, это никак не обесценивало его предложение о браке.

Посмотрев ему в зрачок долгим нежным взглядом, она выдохнула:

 – Хорошо, Дитер. Я подумаю, –  Но уже тогда она не сомневалась в своем положительном ответе.

 

-9-

 

Вернулась Лара хорошо за полночь. Погрузившийся в тишину дом стоял безмолвен и тих. Она не включала свет в прихожей. Тихо разулась, и стараясь не шуметь, на цыпочках прошла мимо Яшиной комнаты. И услышала, что он не спит. А монотонно меряет свою комнату шагами. Секунду девушка боролась с искушением взять и постучаться к нему. Но не представляла себе, что ему скажет. Услышав ее шаги, он тоже замер за дверью. И Лара быстренько рванула к себе, рывком стянула платье через голову и упала под одеяло.

А наутро, насилу разодрав глаза к положенному времени, она спустилась в гостиную, где ее ждала потрясающая новость. От них ушел Майерс.

Наверное, он окончательно почувствовал себя лишним в этом доме. Он забрал только свой автомобиль, и одежду. И очень просил его больше не беспокоить. Наверное, он и сам был рад спихнуть с себя эту непосильную ношу в виде детей и семейной жизни. К тому же у него теперь есть отличное хобби, которым можно заниматься в любом месте. И даже, чего не бывает в жизни, неплохо зарабатывать. Ведь не все хотят расставаться со своими кошками и хомяками, даже после их смерти.

Елена схватила дочь под мышку и унеслась в неизвестном направлении. Никогда прежде Лара не видела ее такой счастливой. Сережа был в школе, и у гувернантки обнаружилось часа четыре свободного времени. «А не скатать ли мне в город, – подумала Лара, – куплю пару новых тряпок,  в парикмахерскую загляну. А то джинсы, которые на мне, скоро от старости станут белыми. А ноги мои, наоборот, синими. Как у голубого туарега. Который меняет одежку только по случаю собственной кончины. В общем, по пунктам совершу все, что положено невесте, пока не вернулись Елена с Манечкой».

И Лара потопала к автобусной остановке. Потом, спустя час она сидела  в кресле у гомика – парикмахера,  который безжалостно кромсал ее отросшие волосы, и по привычке думала о Яше. Конечно, пересып – еще не высшая форма взаимного проникновения. И со специалистом по человеческим аномалиям Дитером Заубе у нее действительно гораздо больше общего.

Все эти спятившие на почве чистоты работники санитарного департамента, больные синдромом Майкла Джексона жертвы пластической хирургии, хранительницы тяжких семейных тайн сделали доктора гораздо терпимее и добрее. А хозяйский сынок так и остался жутким самовлюбленным эгоистом.

Лара еще раз взглянула на себя в зеркало. И порадовалась происшедшим с ней переменам. С новой прической она стала заметно свежее и как будто моложе. И решила больше не сетовать на всплеск гомосексуализма по всей Европе, ибо кто тогда будет шить классную одежду и стричь волосы?

А вернувшись домой, она обнаружила, что дверь в Яшину комнату открыта. А сам он сидит на диване  гостиной, обнимая за плечи девушку, того самого суицидального Шумахера в сапожках от Тьерри Работина. Видимо, прыжки со скал отменились. И свежие половые приключения вытеснили у нее из головы мечтания о приключениях загробных. Лицо девушки сияло, все таки она была юна и миловидна, к тому же Яша то и дело оглаживал ее колено, залезая прямо под юбку. И при этом победоносно поглядывал на Лару.

Она вошла в гостиную, держа на вытянутой руке горяченную чашку с чаем, и присела на диван.

– Знакомься, это Доминика, моя новая подружка, – томно растягивая слова, произнес Яша.

– Мои поздравления, – немедленно отреагировала Лара.

– Кстати, это наша гувернантка. Она русская. Ее зовут Лариса. И если она тебе понравиться, мы ее возьмем работать к нашим детям. Ведь ты хочешь детей, Доминика?

Девушка покраснела и Лара подумала, что должно быть она совсем не плоха, раз у нее присутствует чувство такта.

– Навряд ли, – парировала Лара, – скоро я выхожу замуж. И мы с доктором Заубе уезжаем отсюда.

Яшино лицо сделалось вдруг беспомощным, как-то оползло вниз вместе с его победоносной улыбкой, и он уставился на Лару  глазами спаниеля, которому не дали.

А девушка не спеша допила свой чай и поднялась к себе комнату.

Бедняжку Доминику больше никто не задерживал.

Стоя у окна и провожая взглядом машину Яшиной новой любовницы, Лара поймала себя на странной мысли, что совсем не ревнует. И ей просто интересно,  а сколько же на самом деле было женщин у Яши?

«Да, наверное, столько же, – ответила она сама себе, – сколько мужчин я имела в моем критическом детородном возрасте. То есть практически нисколько.

Считает ли меня Яша женщиной, подлежащей пересчету? Вряд ли. Для него я навсегда останусь прислугой. Самой обычной гувернанткой, которая ворует, подслушивает, и разносит гадости по поселку.

Не барское это дело с прислугой хороводы водить. Вот спать – пожалуйста. Старая, прижившаяся среди господ традиция. Но чтобы после  с ней разговаривать? Увольте нас от такой напасти.

Поэтому я никогда больше не буду с Яшей. Даже на одну ночь.

Мне скоро тридцать три, а друзей у меня еще не было. За исключением бабушки. И то, могут ли родственники считаться настоящими друзьями?

 Настало время признаться честно. В моем окружении нет мужчин. Зато есть жажда любви. Жажда любви –  это такая же объективная женская напасть, как старение. И скоро эта моя жажда выйдет из берегов и обрушиться на какого-нибудь совсем неподходящего субъекта. Так же как время моего женского взросления совпало с наличием дебила Лешика в моей жизни. Зачем природа наделяет женщину этой бесполезной и опасной странностью, желанием непременно быть любимой? И одолевать несчастного своим навязчивым вниманьем?

Виртуальные романы и приспособления из секс – шопа. Неужели это все, на что может рассчитывать женщина в этом мире? Еленин электрический дружочек очень мил. Я даже позволила себе влюбиться на мгновенье. Но сделать его по настоящему своим? Никогда.  Даже очень интенсивные спазмы не могут заменить радости общения. И любви.

Любила ли я Яшу по настоящему? Теперь я вижу, что нисколечко. Настоящим у нас был секс. А вся любовь к нему – полоскание сердца  в грязной воде надуманных эмоций. Потому…

Старина Дитер, ты сам напросился. Может и не стоило идти за первого встречного, но… Раз уж предлагают. Не Яшу же дожидаться. Хотя проучить щенка все-таки стоит. Ведь нет ничего проще снова посадить его на поводок. Психология мужчины так понятна! Если хочешь, чтобы мужчина был тебе предан, встань ему на яйца, и методично выколачивай остатки самоуважения.

Но такие методы хороши только для таких, как Яша. С Дитером совсем другая история. Надо преданно смотреть ему прямо в зрачки. И вовремя подтаскивать завтрак, обед и ужин. А еще… А еще такие как он не терпят конкурентов».

И Лара со вздохом положила в коробку Еленин прибор, чтобы назавтра вернуть его законной хозяйке.

 

 

Всю эту ночь Лара проворочалась в постели. Ее одолели раздумья. Ей было жарко. Она исступленно крутилась на подушке. Лицо ее помялось. От мыслей голова распухла, как перловка в животе у новобранца. И утро она встретила в ужасном расположении духа.

Дождавшись, когда дом проснется и закопошится, Лара приняла ледяной душ, чтобы все ее сомнения пошли строем, а не роились, как попало. Кое как натянув на лицо улыбку, она выползла в гостиную. Там уже собирались завтракать. Дети бесились.

На диване сидел Яша, и лицо у него было такое, будто бы он тоже всю ночь не спал. Он поднял голову и затравленно посмотрел на Лару. Хозяйка ничего не заметила.

Елена была безмятежна, как бывает безмятежна женщина, оттраханная семь раз за ночь.

Была суббота и с минуты на минуту ожидали приезда Ирэны. Она забирала семейство к себе  гости. Яша, как положено, отказался. За завтраком он почти ничего не ел, из под ресниц разглядывая Лару, которая упорно его не замечала.

Трель от звонка раздалась так громко, что от неожиданности все подскочили. Ирэна влетела в дом подобно снаряду, и не снимая ботинок, кинулась целовать Яшу. Она трясла его, дергала за уши, щипала, и все это не замолкая ни на секунду.  Радость ее было совершенно искренней. Она выходила из берегов, рискуя превратиться в цунами и разнести гостиную.

Непонятно, чему она больше радовалась, тому что Елену покинул Майерс, или тому что Яша, вопреки официальным сводкам, оказался жив. Потом, улучив момент, когда все были заняты сборами, Ирэна как-то боком подошла к Ларе и, не глядя на девушку, тихонько произнесла:

– Я там кое-что забыла у Вас  в ванной. Когда гостила  перед самым Вашим приездом. Но вот сейчас не могу найти. Это…- Ирэна покраснела так, что Лара невольно удивилась, неужели люди бывают такого цвета, – мой аппарат для измерения давления. Он был в такой продолговатой коробочке…

– Да, точно, я находила в ванной какую-то коробку. Я подумала, что она Еленина, и убрала ее  тумбочку. Но вот не знаю, ваша или не ваша, я ее не открывала. Я сейчас принесу вам.

Из груди Ирэны вырвался вздох, похожий на стон. Она приложила пухлые ладошки к своему необъятному бюсту.  Потом подняла на девушку полные слез и благодарности глаза.

Лара взлетела по лестнице, вошла в комнату, выдвинула ящик тумбочки. Потом открыла коробочку и взяла его в руки последний раз.

– Прощай, мой друг. Что было, то было. Но еще лучше то, чего не было, – она еще раз  крепко прижала его к себе, потом взяла за основание, изобразив что-то вроде рукопожатия, – целоваться не будем. Чужих супругов следует возвращать их хозяевам. Будь счастлив.

И отнесла его вниз, где Ирэна уже сучила ногами от нетерпения.

Когда, наконец, все сборы были закончены,  и машина отъехала от дома, увозя Елену, единственное Ларино спасение, раздался неожиданный звонок доктора Заубе.

– Лариса, если вы еще не завтракали, приглашаю вместе выпить кофе. Или пообедать. если вам будет удобно, через час я заеду за Вами.

 Девушка вошла в комнату. На ее не заправленной кровати развалясь сидел Яша. Лицо его было злым.

– Может быть, успеем до прихода жениха? Я покажу тебе кое-что интересное.

Лара опешила от такой наглости. Внутри ее медленно закипало бешенство.

– Это я покажу тебе кое-что интересное. Держу пари, раньше ты никогда такого не видел. Называется волшебный пендель.

И с этими словами она схватила парня за шиворот, и отвесив ему звонкую затрещину, стащила его с кровати. Он попытался сопротивляться, но упал на пол вместе с матрацем. И получил таки обещанный пендель. Правда Лара отбила себе ногу.

Потом она быстро закрыла дверь на щеколду, чтобы он не дал сдачи, и в изнеможении села на пол. Колени у нее тряслись. Драка никогда не была ее сильным местом, тем более с тем, кто может ответить. Отдышавшись, она посмотрела на часы. Оставалось сорок минут до прихода Дитера. Нужно привести себя и комнату в порядок.

Когда она втащила тяжеленный матрац на место, она обнаружила лежащий на полу дневник. Конечно,  ведь она сама его запихнула между кроватью и матрацем. А потом просто напросто забыла про него.

Вымыв голову и уложив волосы, Лара тщательно оделась. Оставалось нанести немного косметики, и девушка вдруг подумала, что спускаться и ждать Заубе в гостиной она не будет. Страшно. Неизвестно, как поведет себя этот малолетний придурок. И ей придется изобретать любой предлог, чтобы доктор сам поднялся к ней в комнату, и проводил ее до выхода. Ну не бросится же Яша на них обоих?

Через положенные сорок минут подъехал Заубе и просигналил под окном. Лара высунулась в окно почти по пояс:

– Поднимайтесь, Дитер. У меня есть для вас кое-что интересненькое!

Под «интересненьким» она подразумевала дневник нациста, ибо показывать ему свою грудь пока не торопилась.

Доктор поднялся, и девушка с облегчением отодвинула щеколду. Потом она посадила гостя за стол, и протянула ему тетрадь:

– Дитер, помогите мне это разобрать. Кое-какие записи непонятны.

И вкратце рассказала ему, где взяла этот документ. Опустив при этом неприятные для нее подробности.

– Если хотите, я буду читать вслух, – предложил Заубе, и Лара согласилась.

 

7 марта 1945 года.

Я скучал и ждал приезда Хоффмана, чтобы как-то развлечься. С ним можно хотя бы сыграть в шахматы. Но в этот раз с ним приехала его ассистентка, неприятная деловитая дама доктор Шрайбер. Вместе с лагерным врачом они направились в бараки отбирать заключенных для своей лаборатории. Чего они там испытывают? Они нагрузили два полных тюремных фургона. В прошлый раз мой верный Петер пошутил, если они и дальше будут вывозить их такими партиями, мы останемся без работы.

После я предложил им остаться отобедать. Они отказались. Тогда я отвел Хоффмана в нашу с Петером секретную комнату полюбоваться на Саломею. Едва я включил свет, он застыл как вкопанный. Не успели мы порадоваться произведенным эффектом, как Хоффман закрыл лицо руками и кинулся прочь. «Вот она, сила искусства», – засмеялся мой помощник. Я нашел Хоффмана на заднем дворе. Он расхаживал в зад вперед и бормотал: «Это она, Мирьям. Это она»

Петер налил ему коньяка из моих личных запасов. Хоффман выпил, порозовел и пожелал взглянуть на Саломею еще раз. Не прошло и минуты, как он вышел из комнаты с посветлевшим лицом.

– Не она. Показалось. У этой лицо такое…гладкое.

Потом похвалил нашу экспозицию. Сказал, что выглядит очень эффектно и Г. наша идея понравится вне всякого сомнения.

 

9 марта 1945 года.

Неожиданно вдохновение меня все же посетило, и я написал неплохое философское эссе. Привезли новую партию заключенных. Весна все чаще стала напоминать о себе появлением робкого солнца. Я вышел на улицу, чтобы немного прогуляться по лагерю. Весной моя тоска по любви стала особенно острой. Какой будет моя идеальная женщина? Какие образы она совместит в себе? Чем сведет меня с ума? Красотой, умом, недоступностью? В этой дыре, в этой тюрьме, которой стал для меня мой собственный лагерь, можно лишь свихнуться от тоски и скуки. Но так и не встретить никого похожего на женщину. А идеал так и останется плодом моей  воспаленной фантазии.

Было время прогулки, и многочисленные заключенные выползали как насекомые на солнечный свет. Я, не спеша, прогуливался по другую сторону сетки, как вдруг в толпе мелькнула чья-то долговязая фигура. Я чуть замедлил шаг. Внезапно он поднял на меня глаза, и я увидел  высохшее почерневшее лицо. Нет, это не мог быть он. Он не на много меня старше, а этот выглядел как глубокий старик. Я опустил голову и быстро зашагал дальше. Не люблю подобных сюрпризов. Я к ним попросту оказался не готов.

Вечером я долго не мог заснуть. Эта встреча не шла у меня из головы. Неужели это он, мой преподаватель философии из Кельнского университета, сам Авигдор Реген? Можно пойти в барак и убедиться в этом лично. А можно спросить у Петера поднять документы на тех, кто только что прибыл. Ведь этот человек такой старый, что вполне может оказаться отцом профессора Регена.

 

10 марта 1945 года.

Пришел Петер. Не знаю, что было больше радости или разочарования. Но он сообщил мне, что заключенного действительно зовут Авигдор Реген. До обеда я переваривал эту новость. И хотя с нашей последней встречи прошло уже более десяти лет, я все же узнал его без ошибки. До сих пор заключенные оставались для меня безликой и послушной массой. С появлением профессора все изменилось. Раньше я просто делал свое дело. Не скажу, чтобы мне это было приятно, но раз уж моя страна доверила мне эту работу, нужно выполнять ее по крайней мере честно. Сейчас же я испытывал жгучий стыд оттого что мы оказались по разные стороны забора. Мы никогда не были особенно близки. Ведь я не был таким одаренным студентом, чтобы привлечь его внимание. Профессор Реген – это был единственный преподаватель, которого терпели, несмотря на его еврейское происхождение, потому что для университета он был поистине бесценен.

 Я был восхищен глубиной его знаний  и разносторонностью интересов. Иногда я среди других студентов оставался после лекции, чтобы задать интересующие меня вопросы. Но так не разу и не задал. Отчего то я робел в его присутствии. Или все волнующие меня вопросы сразу казались мне незначительными. Университетская кафедра больше не разделяет нас. Однако для меня ничего не изменилось.

 

11 марта 1945 года.

Сегодня я решил что-нибудь для него сделать. Ведь он тоже может приносить пользу Германии. Я взял его работать в канцелярию. Петер конечно же возмутился, но я наврал ему, что отправил курьера самому Г. с моей личной просьбой. И пока не придет ответ, он будет разбирать мои бумаги. Я был уверен,  когда Г. действительно пожалует со своей инспекцией, он мне не откажет. Я отчего то  совсем не  могу ненавидеть Регена. Почему все так?

Война воспитывает здоровый цинизм у нации, как-то заметил Петер. Хорошо ли это?

            Реген продолжал работать в канцелярии, и я был им очень доволен. Я вышел проследить за разгрузкой дров, хотя в этом не было никакой нужды. Но я так долго находился взаперти, что мои подчиненные скоро забудут как я выгляжу. Я с наслаждением вдохнул сырой мартовский воздух. Мимо прошла колонна заключенных. И я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Я немедленно поднял голову и встретился глазами с женщиной. Мне вдруг стало так больно, словно ее глаза влили в меня порцию кислоты. Я отвернулся и пошел по направлению к кухне. Потом заставил себя остановиться, чтобы разглядеть ее получше. Она была худа и черноволоса. Слава богу, что я больше ее никогда не увижу, потому что эта колонна направлялась прямиком в газовую камеру.

 

 

13 марта 1945 года.

Каково же было мое удивление, когда  сегодня  утром я увидел ее снова. Она стояла, опершись о решетку, и в упор смотрела на меня. По всему телу у меня прошла волна дрожи. От ее взгляда ощущение такое, будто тебя уже поджаривают на адской сковородке и все же неведомая сила так и тянет подойти поближе. Ноги сами меня несли вплотную к ней, и прежде чем меня окликнул Петер,  я успел разглядеть все неровности ее некрасивого лица.

            Я описал женщину своему помощнику, ах, чтобы я без него делал. И сказал, что эта особа нервирует меня. Он сам пообещал проконтролировать ее уничтожение. Но уже тогда я точно знал, что скоро увижу ее опять.

 

-10-

 

Голос доктора сорвался, и он закрыл лицо руками. Девушка не шевелилась, боясь нарушить молчание. Дитер сидел, пальцами вцепившись в край стола, словно боялся упасть. Наконец он поднял глаза и попросил принести немного воды.

 – Я сварю кофе, – предложила Лара и с облегчением покинула комнату, потому что к ней начала возвращаться ее давешняя истерика. И она подумала, что хотя нынешние немцы не виноваты в событиях шестидесятилетней давности, они охотно пускают к себе в страну иноверцев и смешиваются с разными народами. Чтобы их перестала тревожить генетическая память. Когда она вернулась, Заубе оставался сидеть так же неподвижно. И Лара даже не пыталась определить, какую трагедию он переживает больше, свою или своего народа. Ведь похоже, она совсем недавно изменила Заубе, эта его загадочная Мирьям.

Дитер, не глядя, опрокинул в себя свою чашку и продолжал:

 

16 марта 1945 года.

Дни мои стали похожи на кошмар, от которого невозможно очнуться. Когда я наконец понял причину своего необычайного волнения и тоски. Я, наконец, нашел свой идеал. Но кто бы мне сказал, что я найду его в лице худой и некрасивой еврейки с черными, как ночь волосами и взглядом, как адская бездна. В замешательстве я бродил по лагерю, надеясь увидеть ее снова.

Когда я почувствовал что ее взгляд жжет мне спину, я не оборачиваясь быстро пошел прочь. Да что там, побежал. Я до вечера сидел, закрывшись в своем кабинете, дожидаясь, пока все разойдутся.

Поздно ночью ко мне пришел Петер и рассказал, что Авигдор, которого я отчего то покрываю, пишет странные заметки на иврите и распространяет их среди заключенных. До сих пор я даже не появлялся в здании канцелярии, чтобы не говорить с ним. Но на этот раз я велел привести его ко мне завтра утром.

 

17 марта 1945 года.

Когда мой бывший профессор вошел ко мне в кабинет, я испытал радость, словно от встречи со старым другом. Он тоже обрадовался мне. Выглядел он немного лучше, чем в прошлый раз, но все же  мне казалось, что нас разделяет пропасть. Вместо вопросов я предложил ему сыграть в шахматы. Он согласился.

 

18 марта 1945 года.

Сегодня я вызвал Авигдора снова, и он признался мне, что я был одним из его любимых учеников.  Я не удержался и задал ему вопрос про его записи. Он улыбнулся. «Я не знаю, сколько мне суждено прожить. Но багаж моих знаний  огромен и мне будет обидно умереть, так ничего и не оставив людям. Каждый вечер я пишу о том, что я успел узнать, ведь я потратил года на изучение истории, философии, естественных наук. В своих записках я не призываю людей к бунту. Это было бы жестоко и неразумно. Я просто описываю некоторые значимые и тяжелые моменты нашей истории, чтобы поддержать в них веру в лучшее. Пусть последние дни своей жизни они проведут не в горе и ненависти, а в размышлении о себе и  судьбе своего народа».

 

19 марта 1945 года.

Подобие кунсткамеры на тему библейский сюжетов, вот что это будет. Петер уже выбрал какого-то колоритного бородача на роль царя Давида. Каждый лагерь пытается отличится чем то перед приездом самого Г. А он обожает подобные розыгрыши. Идея моего помощника показалась мне смелой. И точно. Такого нигде брльше не увидишь. Это вам не музей восковых фигур. И не бутафорский балаган ужасов. У нас все по-настоящему.

 

20 марта 1945 года.

Обессилев в бесполезной борьбе с самим собой, я рассказал о женщине профессору Регену. Казалось, он совсем не был удивлен. Только посмотрел он на меня как-то странно. В его взгляде мелькнуло что-то похожее на жалость.

 «Та, о которой ты говоришь, сказал он после некоторого молчания, – Мирьям. Я встречал упоминание о ней в книгах. Но она не признана ни одной из существующих религий. Многие ученые  церковники прекрасно знают о ней, но ведут себя так, будто ее не существует. Просто факт ее существования противоречит их официальной доктрине. А она есть, и за столько лет никуда не исчезла. Но рассказывать ее историю я тебе не стану. Если позволишь, я напишу тебе, все что знаю о ней. А завтра утром ты прочитаешь и тебе станет ясно, в кого ты влюбился.

Да, да. Предвижу твои протесты, но это уже совершилось, и что либо делать, к сожаленью, поздно. И бесполезно», –  добавил он тихо, но я все равно расслышал.

21 марта 1945 года.

Профессор Реген не обманул. Он писал всю ночь. Глаза его были красными, но казалось, он совершенно удовлетворен. Сегодня утром он принес мне тетрадь. Заполненную его разлетающимся почерком на безупречном немецком. Он вручил мне ее со странной для таких случаев торжественностью. И сказал: «Я очень прошу тебя, храни эту запись, я не хочу чтобы труды моей жизни канул в небытие вместе со мной. Я уверен, кому-нибудь моя тетрадь сослужит добрую службу. Ведь все, что было однажды, обязательно произойдет еще раз. А мы с тобой живем в такое время, что если не одумаемся, не исключено, что увидим катастрофу своими глазами».

Он вышел. А я удивился присутствию духа в этом человеке. Казалось, он знал что то такое, что мне неподвластно. Он совершенно меня не боялся. А ведь я был хозяином его смерти. Я мог бы распорядиться, и его не стало бы через секунду. Все были в моих руках, даже Петер, который пользовался в лагере неограниченной властью, и нередко ей злоупотреблял. Но я не обращал на это внимание. Ведь все равно мог казнить и миловать любого по своему усмотрению, кроме этой ведьмы Мирьям. Которая являлась мне, когда хотела и молча жгла своими бездонными глазами. Реген же оставался вежлив и спокоен, тогда как его главный недруг Петер просто выходил из себя в его присутствии.

 

22 марта 1945 года.

Петер меня удивляет. Едва умеет прочесть накладную, а в лагере идеальный порядок.  Не могу спать. Пытаюсь писать по ночам, будто не хватает дня. Петер говорит всем, что я занят. А я сижу и ничего не идет на ум, кроме стишков фривольного содержания.

 

24 марта 1945 года.

Отчаявшись в конец, я снова кинулся к Регену за советом. «Чего она от меня хочет?» «Она сама тебе скажет» – ответил он уклончиво. «Пусть лучше оставит меня в покое».

Я лежал и думал о ней ночью. Я ходил и думал о ней днем. Я и сам превратился в свою собственную тень, по словам моего верного ординарца. Но так просто она не отстанет, и ясность ума меня покинет прежде, чем я увижу тот свет. Вот ее изощренная месть мне. Но за что? За что? Будто я один во всем виновен. Я,\ и миллионы таких как я, просто выполняем свою работу. Если бы я мог, я бы держался подальше от войны и всех этих мерзостей. Но меня не спросили. Я здесь такой же заключенный, как и все вы. Я не напрашивался на эту должность. Я не интересуюсь политикой, не стремлюсь к власти. Я – тоже люди, но не хочу совать голову в петлю. Если бы не война, я бы продолжал изучать философию, может быть, через пару лет разродился бы собственным трактатом. Дружил бы с Регеном, да чем черт не шутит, женился бы на этой Мирьям, будь она хоть трижды еврейка и уродина. Хотя профессор и утверждает, что у нее нет ни возраста, ни национальности.

 

27 марта 1945 года.

Сегодня я видел ее снова. До сих пор она не сказала мне не слова. Она даже не посмотрела на меня. Но на миг мне показалось, что между нами будто открылась незримая телепатия. «Мы – люди». Я смотрел на нее и не верил своим глазам, потому что ее губы остались неподвижны.

«Мы – люди». Ну и что с того что мы люди? По нынешним временам это непозволительная роскошь. Мимо маршировала колонна. Она шла среди них. Я словно убивал ее каждый раз вместе с другими несчастными. «Мы  – люди». Отдавалось у меня в ушах. «Мы – люди». Но мне одному не под силу  остановить все это безумие.

Зачем же выкручивать мне руки? Зачем заставлять делать то, на что я совершенно не способен? За что же меня так казнить? Я согласен на все. Если это даст мне хоть иллюзорную возможность просто быть с ней. Убить? Пожалуйста. Убиться? Да ради бога. Я сделаю все, что ты хочешь! Только бы эти глаза перестали выжигать мне внутренности. Если ты хочешь, я все смогу. И единственное мое желание, чтобы ты однажды посмотрела на меня по-другому.

 

 

29 марта 1945 года.

Неожиданно в лагерь вернулся Хоффман. На этот раз он был один. Я спросил про доктора Шрайбер. «Ее нет», буркнул он и пошел в бараки. Я смотрел на него и не узнавал своего друга. Конечно, конец войны виден, и теперь я могу себе признаться, что такой конец не в нашу пользу. И такая пропаганда смешна, то все эти отступления –  просто отвлекающий маневр. Нацизм сдох. А сейчас на наших глазах агонизирует Германия, пожирая последних несчастных. Пытаясь захватить с собой как можно больше народа. Это удел любой войны, этому нас учит история. Те кто читал книги, не удивляется ничему. Но почему же Хоффман так растерян? Я вспомнил его последний приезд, и посещение нашего аттракциона и вдруг… вспомнил, как он назвал нашу Саломею. Мирьям!

О нет, только не это? Неужели ей одного меня мало? И мы больны одинаковой, заразной болезнью? А может, у меня появился соперник. Тогда он из этого лагеря не уедет. За одну долю секунды я возненавидел беднягу. Сейчас я бы не задумываясь свернул ему шею. Я отчего то знал, что это легко, но… тогда я не узнаю ничего о той, которую люблю.

 

1 апреля 1945 года.

Опять пригнали поляков. От этой рутины можно сойти с ума. Еще пол года такой напряженной работы и все народы Европы исчезнут с лица земли. Проиграл в шахматы сам себе. Кант запутал меня окончательно.

 

2 апреля 1945 года.

Конечно, я прочитал тетрадь Авигдора. И понял. Он меня надул. Он и сам ничегошеньки не знает о той, которую называет Мирьям. Может, и имя он ей придумал еврейское специально, чтобы меня позлить. В одном профессор не ошибался. Она бессмертна. Впрочем, никто и не утверждал, что та, которую я назову своим идеалом, окажется обычной бабой. И мои великие немецкие соотечественники со мной согласятся. Мы из тех, кто просто хотел заглянуть чуть дальше. Узнать, какова она, оборотная сторона банальности. Это расплата за любопытство. Но если  моя расплата Мирьям – это прекрасная расплата. А Хоффмана можно просто пристрелить, чтобы с ним не делиться.

 В любом случае, прежде чем он закроет свои глаза навсегда, я расспрошу его обо всем подробно.

Когда доктор, наконец, закончил шарить в моих владеньях, я пригласил его выпить со мной. Коньяк был давно прикончен, и я взял у Петера флягу спирта. Хоффман сделал солидный глоток,  дрожащими руками закрутил флягу и сказал. «Вчера я встречался со своим боссом, Хильшером. Он сказал мне, что Г. мы ждем напрасно. Он не приедет, потому что война проиграна, и вся верхушка уже давно подготовила побег. До конца здесь останутся  только самые глупые, и самые честные». «А к какому лагерю ты причислил нас?», поинтересовался я у Хоффмана. «К больным», сказал он и, посмотрев на меня глазами обезумевшего животного, допил остатки спирта, позабыв предложить его мне.

«Ну, так что ж, останемся до конца и своими глазами увидим всю эту драму», – хохотнул я. «Я не увижу, сказал он мне, потому что я – следующий».

И рассказал, что доктор Шрайбер тоже умерла. Обычная пневмония, ей хватило два дня. А перед этим в течении полутора лет, что идут эксперименты, погибли все сотрудники лаборатории. Хильшер конечно прислал новых людей. Но у них нет ни специального образования, ни даже понятия,  чем на самом деле занимаются они в своем институте. А погубила их всех черная смерть по имени Мирьям.

Повинуясь неясному импульсу, я отдал ему тетрадь Авигдора, несмотря на то, что тот просил сохранить ее. Я подумал, что сейчас как раз и есть тот случай, о котором говорил Реген.

 

4 апреля 1945 года.

Всю ночь бродил по лагерю. Какая тишина. Все утро я читал, но никто из тех, кто уже умер, не смог дать мне ответ.

Если что и умерло, так это мои страхи. Страх того, что не хватит дров, страх перед приближающейся линией фронта, страх, что не хватит времени все завершить. Наконец я вошел в совершенное состояние, познав пустоту и природу всех сущих вещей.

Мы сами выбрали мир, в котором нам жить, и главное, мы не пропустили в нем друг – друга. У человека всегда есть возможность все изменить, надо лишь знать, как это сделать.

 

 

5 апреля 1945 года.

Я позвонил Хоффману, но никто не снял трубку. В институте сказали, что доктор Хоффман застрелился. Крутой норов оказался у  моей черноглазой подружки. А что ж вы хотели, идеальная женщина!

 До нас медленно доходили вести с фронта, и в отличии от официальных сводок, они были не утешительны. Линия фронта стремительно приближалась. Скоро подойдут русские и сотрут нас с лица земли, как мы уничтожаем всех этих польских евреев и еврейских поляков. 

А в лагере между тем началась настоящая паника. Петеру с трудом удавалось поддерживать видимость порядка. По моему он один не поддавался всеобщему унынию и старался поддерживать в солдатах боевой дух. В лагере началось повальное воровство. Половина солдат оказалась на гауптвахте. Те, что остались, предались пьянству. Для меня оставалось загадкой, где они брали спиртное. Сам я не верил, что немцы способны на такое. По-моему, когда придут русские, никто и не подумает им сопротивляться.

Я, напротив, испытывал необычайный подъем и крепость духа. Я подделал накладную. Велел Авигдору грузить заключенных в фургоны. Приказал набить в машины столько, сколько влезет. Сказал Петеру, что Хоффман не приедет. В лаборатории идет заключительный этап эксперимента, и он не может отлучиться. Мой верный Петер ничего не заподозрил. 

Я прихватил из сейфа все документы. Все что там было. Подумав немного, опустошил так же лагерную кассу. Им должно хватить на первое время. Через час мы покинем лагерь, но ни в какой институт мы конечно не поедем. И пусть судьба этих несчастных будет в руках Авигдора и их еврейского бога. А моя… в руках моей прекрасной Мирьям.

 

 

-11-

 

– Я совсем не знал ее, – сказал доктор, откладывая тетрадь.

– Кого? – не поняла Лара.

– Женщину, с которой провел столько времени. Моя Мирьям была словно ангел. Прекрасный и тоскующий. В ней нисколечко не было того ада, который описывает начальник лагеря. Да какой из него начальник? Такой же мальчишка, как и я.

– Ты, похоже, ему сочувствуешь?

– Я не могу ни оправдывать. Ни осуждать. Это наша история. Она такая, какая есть. Но я могу его понять. Хотя бы в том, что касается женщин. Моя собственная жизнь разделилась на «до Мирьям и после». И глупо ее ревновать. Она не может принадлежать никому. Она такая же данность, как наша земля, или солнце. Она светит, только всем по- разному.

 И если ты позволишь, я возьму себе эту тетрадь ненадолго. Перечитаю еще раз, – сказал Заубе, и как-то по особенному взглянул на Лару, – теперь я вижу, что был прав с своем выборе, – добавил он скорее сам себе, и они попрощались.

 – Бедняга доктор,  – сказала Лара, закрывая входную дверь за Заубе, – еще немного, и он примкнет к какой-нибудь религиозной концессии, и плакала моя свадьба.

С религией у девушки были отношения сложные.  Ведь религии – всего лишь конкуренция брендов. А сбившиеся в стаю прихожане отличаются от работников корпораций только тем, что не получают за это денег. Потому что ждут небесных дивидендов. В последующей, загробной  жизни.

С верой у нее было все более-менее понятно. Она не ходила в церковь. Церковь не признавала ее бабушка. Хотя та не отрицала существование бога. И после того как Лара укладывалась, бабушка подходила к окну и вела с ним неторопливые, полные достоинства беседы.  Ее мировоззрение унаследовала и Лара. Принято считать, что назначать свидания Богу уместно только в Церкви. Или на худой конец в синагоге под пение Миши Турецкого. Но кто вам сказал, что он непременно посетит мечеть во время утреннего намаза?

Богу в высшей степени плевать на антураж. А так же на то, что люди понимают под словом святость. Он ходит там, где ему вздумается. И он вправе отказаться от официального приглашения. Ему, как и всем, приятно сесть в парке на скамейку после утреннего дождя. И он в полном праве потолкаться в час пик на остановке. Он везде, и чтобы быть в нем, не обязательно регулярно исповедоваться. Но чтобы добиться личной аудиенции, придется, как минимум, преставиться.

 

 

И Лара отправилась к Розену, чтобы поискать в Интернете что-нибудь из работ упомянутого в дневнике Авигдора Регена. Ведь чем черт не шутит? Может быть, ему удалось еще прожить некоторое время и написать про Мирьям. Или еще что-нибудь в этом роде, проливающее свет на эту историю.

Розен девушка нашла в его кабинете. Увидев Лару, он привстал, и хотел уступить ей свое кресло, но она мотнула головой и  села напротив.

 – Мадемуазель Лариса, рад вас видеть. Я как раз закончил. Распорядиться, чтобы вам чего-нибудь принесли? Может быть пирожных и чая?

Лара улыбнулась.

– В последнее время у меня такое настроение, что впору выпить водки.

– Водки не держу, – вставая, удивился Франсуа,  – а вот коньяку можно.

– Давайте ваш коньяк, – согласилась Лара.

Он плеснул понемногу в два коньячных бокала. И сказал:

– А у меня, напротив, есть повод для радости. Елена согласилась стать моей женой. Я ждал этого события восемь лет. С момента нашей первой встречи.

Розен улыбнулся, смешно наморщил нос и сделал один глоток. А девушка подняла на него глаза, и ее пронзило секундного замешательство. А потом узнавание. Она, наконец, увидела, кого напоминала ей смеющаяся Маня. Мсье Розена.

– У меня тоже есть повод выпить, хотя не знаю, на радостях ли. Герр Заубе предложил мне «руку и сердце», – невесело засмеялась Лара. А Розен немного опешил:

– Еленин доктор? Дитер Заубе? Вам? И вы согласились?

Лара кивнула утвердительно.

– Ну, вы хотя бы его любите?

– О чем вы? – горько усмехнулась Лара, – мы едва знакомы.

– Он конечно, прекрасный человек. Но подходящая ли он вам пара?

– Не знаю. Но в очереди моих женихов давки не наблюдается, – сказала девушка, и залпом выпила свой коньяк.

– Не сомневаюсь. Посмотрите на себя в зеркало, Лариса. Вы словно ваза эпохи Мин в горшечной лавке. Вы штучный экземпляр. Вы нуждаетесь в настоящем ценителе, а вокруг вас самые обычные люди. Я понял, насколько вы уникальны прямо тогда, в нашу первую встречу, там…, – Розен засмеялся, – в самолете. И если бы я к тому времени не встретил свой идеал в лице моей Елены Прекрасной, я бы добился права идти с вами по жизни. Может, стоит подождать того, кто вас действительно оценит… и полюбит?

– Да, возможно это будет тот, кто будет ухаживать за моей могилой. Ведь я не такая вечная, как Мирьям, – пробормотала Лара. И попросила воспользоваться Интернетом.

Как ни странно, в паутине оказалось довольно много работ этого Авигдора Регена, изданных на разных языках. Но ничего, что касалось бы непосредственно этой загадочной Мирьям, Авигдор не написал. К величайшему удивлению Лары он оказался еще жив. А  России в этом возрасте уже умирают. Устав бороться за свое выживание  в поликлиниках.

 В Интернете нашелся даже его мюнхенский адрес.

Открыв сайт «телефонная книга», она разыскала его номер и позвонила. Побеспокоить без повода довольно известного ученого она не боялась. Тем более, что повод был. Дневник. Увидеть который было бы ему наверняка интересно.

Сначала долго никто не отвечал. Потом трубку взяла женщина, оказавшаяся его дочерью.

Пока Лара пыталась сообразить, как же ей представиться, Сарра, так кажется, ее звали, сообщила, что он в больнице. И тут же, продиктовав его адрес, сказала, что отца развлекают посетители. А девушка решила, что до клиники не стоит добираться на перекладных. Лучше поехать на машине доктора Заубе. К тому же, это может быть ему интересно.

Домой идти не хотелось, и Лара решила навестить подружку Риту, впрочем, не сообщая той свои последние новости. Благо на выходные лавка была закрыта, и она скучала дома в обществе кота и телевизора. Стосковавшаяся по «культурному обществу» Рита обрадовалась подруге несказанно. И сообщила той, что вероломная Елена выгнала беднягу Майерса, для того чтобы окрутить достопочтенного мсье Розена. И завладеть единственным на всю округу приличным рестораном. А Яшу считали погибшим, потому что после аварии он потерял память, поэтому жил в пещерах и питался корешками.

Лара только пожимала плечами. Она досыта наелась чужой тайной жизнью. В этом поселке каждому есть, что скрывать. Кроме Риты. Но не потому, что она чиста, как ангел. А потому, что слишком глупа, чтобы совершить подлость. И уж тем более ее скрывать. А что касается самой Риты и ее любви к захватывающим жизненным поворотам… Ей стоит поменьше смотреть телепередач из серии «Очевидное – невероятное». И получше приглядеться к собственному мужу. Они засиделись почти за полночь, пока не вернулся Ритин Анхель.

В доме не горел свет, Яшиного мотоцикла поблизости не было. Спать уже хотелось невыносимо, и бессонница ее больше не пугала. Она разделась, кое-как умылась,  и заснула, только коснувшись кровати.

Ночью ей приснилось, будто под дверью ее комнаты скребется брошенная собака. Лара открыла глаза. Там, в глубине коридора, и правда, кто-то был. И возился, всем телом наваливаясь на ручку. Она поднялась и на цыпочках подкралась к двери. Из-за нее резко пахнуло алкоголем, и она различила бессвязное Яшино бормотание. Он просился, чтобы его впустили внутрь.

Вот оно – высшее проявление женской власти. Скулящий под дверью бывший любовник. Однако, дает ли это хоть толику счастья? Нисколько.

И Лара отправилась обратно в постель и накрылась с головой одеялом.

В воскресенье Заубе весь день был на дежурстве, так что поездка к Регену в Германию отменялась. Тогда девушка решила поехать в город, чтобы сходить в кино, пошляться по магазинам и сделать кое-какие покупки.

Она спускалась тихонечко, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Яшу. В том что он спит, Лара не сомневалась. Он и правда лежал поперек гостиного дивана прямо в ботинках. Весь ковер был усыпан комьями засохшей земли. В комнате повис плотный туман перегара. Рубашка на его груди была расстегнута, а воротник был испачкан помадой такого непередаваемого цвета, что можно было догадаться, что он провел пол ночи  городе, в каком-нибудь баре для шлюх. И все же… Даже такой, хорош он был непередаваемо. Густые светлые волосы были откинуты со лба, под тонкой белой кожей на шее виднелись прожилки вен, а запах… Даже пропахший сигаретным дымом и алкогольными парами, он будил желание немедленно зарыться в него носом. И вдыхать, и вдыхать. Почему этот отвратительный, неаккуратный, трусливый и наглый малолетка пахнет так, что хочется провести возле него остаток жизни? Потому что он пахнет настоящим мужчиной. От Лешика, как он не мылся, все время пахло кислым потом. А как пахнет от Дитера? От Дитера пахнет мытым телом и правильно подобранным парфюмом. Не больше.

  Лара осторожно приблизилась к дивану и провела рукой по Яшиным волосам. Он даже не проснулся.

 – Глупый мальчик, – прошептала она, – не стоило тебе напоминать о том, что я прислуга, и мы могли бы спать вместе.

Она наклонилась над ним, коснулась губами горячего лба,  открыла окна в гостиной. А потом обулась и пошла на остановку автобуса. 

 

Выходные закончились возвращением Елены и шумом, которым наполнили вымерший дом дети. Возвращаясь, они всегда приносили столько впечатлений, что долго не могли угомониться, наперебой стараясь рассказать Ларе первыми, что произошло за последние два дня. Даже обычно вежливый и немногословный Сережа, который всегда и во всем уступал сестре, здесь не желал сдаваться. К тому же Елена, словно ршив наверстать упущенное, теперь не отходила от детей ни на шаг. И Лара подумала, что здесь скоро перестанут нуждаться  ее услугах.

А утром в дом влетела запыхавшаяся Марта. Ее просто распирало от желания сообщить всем нечто необычайное. Что-что, а приносить  горячие новости кухарка любила больше, чем свои прямые обязанности. Стало известно, что этой ночью кто-то разорил могилу нациста.

Мысли пронеслись в голове у Лары со скоростью штормового ветра. Сказать чтобы Лара удивилась, было бы сильно преуменьшить ее состояние. Она была в недоумении. Она была взбудоражена, раздосадована, оскорблена! Она негодовала, как она не додумалась до этого первая? Хотя никогда раньше осквернительницей могил быть ей не доводилось. Это как спать с мужчиной. По началу очень страшно. Но все когда-то приходиться делать впервые, и не исключено, что со временем могло и понравиться.

Только кто-то неизвестный опередил Лару. Интересно, они просто сковырнули памятник, или додумались нагадить на свежий холмик?

Мысль об ограблении она отвергла сразу. Он не фараон, зачем его грабить? Может быть «красные мстители»? Навряд ли. Откуда они здесь, в далеком альпийском захолустье, таком терпимом к разным неопасным извращениям. Может быть искали какие-нибудь бумаги? С намеками на золото партии или половые пристрастия партайгеноссе? Тогда, почему искали в гробу, а не в доме? Кстати, он до сих пор стоит закрытый, с табличкой «На продажу».

«Ай да Заубе! Ай да молодец!» – пронзила Лару догадка, – неужели сбежал с дежурства?»

Следующая часть Мартиного рассказа, которую она приготовила на «сладкое», чуть не сбросила Лару со стула. Могилу не просто разорили. Из нее умыкнули…тело самого нациста. Увезли с кладбища прямо на машине.

Так что в ближайшее время местной жандармерии, помимо закрытия дела о несостоявшемся покойнике, предстоит еще одно увлекательное расследование. О покойнике сбежавшем.

Следующая новость произвела в поселке эффект разорвавшейся бомбы.

Полиция Швейцарии была не слишком расторопна. Однако нашла их обоих. Майерса и старикашку. В том самом домике на отшибе, где они вместе колдовали над чучелами.

Сначала они обнаружили его машину. Она стояла открытая. Из автомобильных динамиков лились фуги Баха. Полиция вошла в дом и на целую вечность утратила дар речи. Догорал камин, за столом сидел старик. А рядом стоял сам Майерс. Он был совершенно счастлив.

 

Старик сидел за широким  столом, прикрыв веки. Казалось, он весь погружен в работу. Его скрюченные пальцы касались шкурки зверька, которого Лара нарекла кошкой мадам Полосухер.

Выглядел он много хуже, чем при жизни. Все-таки отравление газом и лежание в гробу никому здоровья не добавляют. Весь он был какой-то посиневший, скособоченный и потертый. И никак не производил впечатления живого. Далеко старику было до его Саломеи. Он остался абсолютным трупом. К тому же над которым изрядно поглумились.

Майерсу не удалось оживить нациста. Вся его инсталляция не дотягивала до настоящего искусства. Это была лишь всего работа подмастерья.  Добросовестная ученическая работа. Его не смогли оживить ни Бах, ни плясавшие у него на лице отблески от камина.

И все же, нельзя не снять шляпу!

Он решил превратить этот милый альпийский домик в мемориал своего лучшего друга – нациста. Полицейские от этого зрелища надолго впали  ступор.

А Майерс стоял счастлив и горд.

Он ликовал. Но он ликовал молча. Он и дома был не слишком разговорчив. А тут его дело все сказало за него. Полиции он не сопротивлялся. Он все доделал. Он все успел. Ему задавали вопросы, а он не отвечал. Он улыбался.

Продержав часа два в участке, Майерса определили в комфортабельный дом сумасшедших. Потому что жандарму все время казалось, что задержанный задумал новую инсталляцию. Под названием «героические будни швейцарской полиции». Ему даже не стали вызывать специальную машину, чтобы отвезти его в тюрьму, в камеру предварительного заключения. Доставили в дурдом прямо на машине жандармерии.

Единственным неудобством было то, что ему надели наручники. Его никто не бил. Его даже покормили. Но не потому, что он был голоден. А потому что так прописано в пресловутых правах человека. И его адвокат, в последствии,  мог бы к этому придраться. А права трупов в этой дурацкой стране защищать некому. Трупам защитники не полагаются.

Целыми днями в поселке только и говорили, что о Майерсе. Елена не могла высунуть и носа на улицу. Сережу по этому случаю оставили дома.  В доме сначала долго толкалась полиция, потом пришел Розен. Они с Еленой сидели в гостиной, держась за руки, и о чем-то тихо переговаривались. Должно быть, строили планы на будущее. Елена сияла. И девушка удивленно отметила, что выглядит она не как жена самого знаменитого преступника столетия. А как обыкновенная счастливая невеста.

Несмотря ни на что, в доме Тарновых – Майерс царил праздник.

Праздник был так же и у Анхелевой Риты. Такую новость можно раструбить даже жителем окрестных поселений. Такую новость можно пересказывать бесконечно. Это как падение метеорита. Случается однажды, а потом на сто лет разговоров. Рита, конечно, не поощряла тех, кто разоряет могилы. Что касается покойников, она была боязлива. Об этом она тоже сообщила Ларе, отправленной за покупками.

А Лара, напротив, воспылала к Майерсу новым чувством. Это была смесь восхищения и ужаса. Ничего в его затее не покоробило Лару. Она ведь гражданка той страны, где мумия вождя до сих пор покоиться на главной площади города. К тому же она продолжала ненавидеть нациста. Чувство христианского смирения ей было не знакомо. Жажда мести, кипевшая в Ларе так, что поднималось давление, не утихала.

Не научилась она прощать подонков. Для некоторых преступлений не существует «давности лет».

И как могло случиться, что тихий и законопослушный Майерс, который за всю жизнь не разу не превысил скорость и не ударил жену, вдруг сотворил такое? Неизвестно есть ли у них в кодексе статья специально для таких деяний. Или ему смогут вменить только нарушение общественного порядка?

Нациста похоронили снова. Правда, уже без прежних почестей. Без цветов и положенного  этом случае марша. Было не просто опустить в гроб забальзамированное тело и придать ему достойное положение. Старик лежал в гробу кривляясь, и пугая своим видам жандармов.

Беднягам итак нелегко пришлось в этом сезоне. Где же вы, дорожные нарушители и неплательщики за электричество? Наркоман, стреляющий в полицейских, расхититель гробниц и один воскресший покойник. Останки которого в течении трех недель собирали  все свободные силы округа.

Комиссар руководил похоронами. На этот раз местных не пригласили. Лара радовалась. Несмотря на то, что умер нацист только раз, хоронили его дважды. А между двумя похоронами старик пережил настоящее изнасилование.

 

 

-12-

 

На следующий день Ларе снова позвонил Заубе, и она поделилась с ним своим планом насчет профессора Регена. План понравился.

До Мюнхена Лара с доктором  добрались за пару часов. Даже не пришлось запасаться терпением и бутербродами. Сказывались небольшие, по сравнению с Россией расстояния. Девушка искренне радовалась, снова увидев Дитера в хорошем расположении духа. Доктор был ей приятен. Она рассказала ему о том, что произошло с Майерсом, а он, что снял ксерокопии с дневника, в знак того, что Мирьям это не плод его больного воображения.

Эти двое были все больше похожи на семейную пару, выехавшую на уик-энд за город с термосом, детьми и собакой. И Лара подумала, что если она все таки станет фрау Заубе, ее брак будет надежнее, чем все немецкие банки вместе взятые. Если только он не спятит на почве своей Мирьям. А она не умрет от тоски по Яше.

 Больницу нашли на удивление легко. Она оказалась на окраине Мюнхена. Корпус был окружен садом. Даже сейчас, стоящий без листьев, этот сад был прекрасен. Приветливая медсестра повела их прямо к профессору в палату.

Лара шла, все еще слегка робея. Она не представляла, как начать разговор. Ей вдруг пришло в голову, что может быть жестоко напоминать беспомощному старику о самых страшных днях его жизни. А потом еще докучать своими расспросами. Ведь сюда ее привела не жизненная необходимость, а обычное любопытство. Которое в нынешней ситуации легко может сойти за бестактность. А если дедушка в маразме? Все таки девяносто пять лет. Возраст.

Медсестра открыла дверь палаты, и Лара увидела Регена. Он лежал, откинувшись на высоких подушках, и даже отсюда было заметно, что он очень высокого роста. Он был совершенно седой. Все лицо было прорезано глубокими морщинами. Но взгляд –  сильный открытый, и…безмятежный, поразил Лару.

Он приветливо улыбнулся ей, и махнул медсестре, чтобы их оставили.

– Насколько я понимаю, мы пока еще не знакомы.

– Лариса Быстрова, – представилась она. И села на стул около его кровати.

– Дитер Заубе,  – стульев больше не было, и доктор остался стоять, облокотившись на стену. Однако Реген протянул руку и нажал кнопку вызова. Медсестра вошла в палату, держа в руках раскладной стульчик. И Лара с горечью вспомнила больницу, где умирала ее бабушка. Там в такой же палате стояло семь кроватей и одна раскладушка. А из лекарств была только зеленка. Потому что ее не пили медбратья.

– Что же привело вас ко мне, молодые люди?

– Один документ, оказавшийся у меня совершенно случайно.  Это дневник. Его писал начальник концлагеря, где вы когда-то …, – Лара замялась, стараясь подобрать правильные слова, – да, оказались.

И Заубе, потянул руку и отдал ему тетрадь, доставшуюся Майерсу от чучельника. А девушка рассказала, как к ней попал этот документ. Который представляет интерес только для участников этих страшных событий.

Старик задумчиво молчал. Казалось, он целиком погрузился в воспоминания, и извлечь его оттуда уже не представляется возможным. Наконец он поднял на них полные слез глаза.

 – Деточка, и вы молодой человек,  вы уж простите мне эти неожиданные слезы. Я уж и забыл, когда плакал в последний раз. Спасибо вам. Вы и сами не знаете, какую нечаянную радость мне доставили. Вы словно вернули меня на много лет назад. Многое из того, что я пережил, я пытался забыть. И знаете. Когда я жил у дочери в Америке, я даже пытался найти своего бывшего студента, начальника этого концлагеря. Но его следы потерялись. Конечно, если он жив, он живет совсем по другим документам. Возможно, ему удалось сменить не только имя, но и национальность. И эти записи –  мой последний и бесценный подарок. А теперь рассказывайте мне, что на самом деле вас сюда привело. Ведь не для этого же вы проделали такой путь?

Девушка вздохнула и призналась:

– Загадочная женщина по имени Мирьям. Мы хотели бы знать о ней больше. Но не смогли  найти.

-Это правда. Она не упоминается ни в одной из существующих религий. В каждой из них присутствует истина от бога и заблуждение от людей. А Мирьям там нет. Словно ее никогда не существовало.

– Расскажите о ней, все что знаете.

– Если бы я так много знал! Однажды я написал о Мирьям. Что-то взял из книг, что-то додумал сам. «Дневники богомола» – вот как я назвал начало истории о ней. Я повсюду встречаю ее следы, но… Я ни на шаг не приблизился к ее разгадке. Хотя, написать правду о ней  – и есть главный труд моей жизни.

Посмотрев на разочарованные лица своих посетителей, старик улыбнулся, и продолжал:

– Но одно я знаю совершенно точно о феномене по имени Мирьям. Она шагает через бесконечность, неся огромную любовь к людям.

Так уж вышло: мужчины рождены, чтобы этот мир завоевать. И в попытке сделать еще один шаг, часто оставляют мир на грани катастрофы. А женщины… эти хрупкие создания предназначены для того, чтобы любить.

Они загораются, словно сухие веточки от одного неосторожного мужского взгляда. И влюбляясь самоотверженно и безоглядно, приносят свою жизнь на чужой алтарь. Они любят ни к месту и не ко времени. Они влюбляются наверняка и невпопад. Любят не тех и не тогда. Продолжают любить, даже если все пропало.

Но все равно, даже брошенные, забытые и растоптанные – они прекрасны. Потому что их любовь спасает нашу землю. А Мирьям  – та, что склеивает крошечные женские сердечки. Та – что хранит любовь.

А впрочем, не судите слишком строго выжившего из ума старика. Вам странно, что я, мужчина, все вам это говорю? Подобравшись вплотную к порогу смерти, перестаешь ассоциировать себя с определенным полом. И, наконец, становишься человеком.

А теперь простите меня, я устал. Я всегда хотел умереть на своей родине. Дочь зачем-то засунула меня в эту больницу. Она не понимает, что в попытке продлить мою жизнь, она отдаляет меня от самого прекрасного и волнующего момента, к которому я шел все свои девяносто пять лет. К встрече с богом.

Реген сомкнул веки. И они, стараясь не шуметь, потихоньку прикрыли дверь палаты.

Они еще немного погуляли по городу. Оказалось, Заубе, как и Реген, тоже родился недалеко от Мюнхена. Он водил ее по улицам, показывал места, которые для него что-нибудь значили, а Лара…

Лара шла, крепко держа его за руку, и думала о том, что же было в ее жизни настоящим. Настоящим у нее был секс. Один раз. И настоящей была радость. Радость оттого, что той еврейской девчушке, из которой эти нелюди сотворили Саломею, на небесах после смерти ее палача  чуть-чуть полегчало.

И теперь ей хотелось поскорее завершить все эти брачные формальности, чтобы оказаться в надежных руках старины Дитера. Быть ему хорошей женой. И родить белобрысых карапузов, неотличимых один от другого. И похожих на отряд тополиной моли. 

Поэтому она подняла на Заубе благодарные глаза и сказала:

– Дитер, если вы еще не передумали… я согласна.

Он развернул ее к себе и поцеловал в макушку, и она со всей неотвратимостью поняла: их секс никогда не будет таким, как в ту единственную ночь с Яшей.

А когда придет время влюбиться по настоящему…

Мирьям.

Вот кто склеит ее разбитое сердце.