/ Заметки о поэтическом сборнике «Ничья» /
Буквально на днях московское издательство «Воймега» выпустило книгу стихов поэта Владимира Иванова «Ничья». Если иметь в виду, что стихов о спорте в сборнике нет, то это его название может показаться странным. Но это только на первый взгляд, потому что все стихи, вошедшие в книгу, есть по сути классические метафоры и рассчитаны на вдумчивого, пристрастного читателя, которому приятно, уединившись с новой книжкой, открывать новые смыслы во вроде бы привычных выражениях и словах.
Остановлюсь на нескольких, как мне представляется, знаковых для «Ничьей» вещах. Прежде всего, это «Аналогия». Ей предпослан замечательный эпиграф, абсолютная метафора по существу:
«Не имея в голове первоначального образа корабля, индейцы долгое время не могли увидеть приближающихся к ним кораблей Колумба, а видели лишь пустой горизонт и частую рябь на воде». (Из научно-популярной телепрограммы).
Прежде всего, стихотворение чётко организовано ритмически: анапест с константной мужской рифмой подобен метафоре, то есть как минимум двояк. Анапест, как метр, повествователен и балладен, а мужская рифма, напротив, резка, как неожиданная пощёчина. Это сочетание тревожит воображение, заставляет искать предложенной поэтом концепции бытия смысловые параллели, которые то и дело возникают по прочтении. Но что там гуроны и ирокезы?! «Нам вот так же когда-то не дали огня», а потому «как ни в чём не бывало, мы шли сквозь него, и не делалось нам ничего» (ну, ведь ходят же иные по битому стеклу!). И так было не только с огнём, но и с водой тоже, про зыбкость которой мы ничего не знали, а потому ходили пешком на Кубу «то за ромом, то за табаком». Это, конечно же, советское время. Очень точная, исторически детерминированная метафора. А дальше… о нашей нынешней неизысканной пропаганде:
Да и, кстати, от выпивки и табака
Ни один ирокез не загнулся, пока
Нам в башку не вдолбили об ихнем вреде
Так же, как об огне и воде.
В самом деле, в стране, особенно в российской провинции, многие люди по сути не живут, а выживают, от получки до получки, от пенсии до пенсии, а им назойливо твердят о вреде курения, повышая цены на сигареты, на алкоголь, на наиболее полезные и востребованные продукты, на лекарства, наконец. Да, жить вредно в принципе, только вред этот усугубляется не столько табаком, сколько ограничением материальных и духовных свобод личности. Впрочем, финал «Аналогии» несколько неожиданен:
Так что пусть и с Колумбом не слишком спешат –
Будет хуже, когда разрешат.
Кораблей Колумба долго не видели, и Колумб, по свидетельствам современников, никого из индейцев не убил и не ограбил, хоть и имел королевское указание – искать золото! А вот потом приплыли Америго Веспуччи, Кортес и прочие конквистадоры. И началось! Запылали костры инквизиции, загремели пушки, гибельно сверкнули сабли и топоры. Началось тотальное избиение коренного народа обеих Америк. Этим было всё разрешено! Из-за золота уничтожили целые цивилизации, огромные этносы со своим языком, культурой, уникальным духовным миром. Характерно, что потом европейцы, разбогатевшие на золоте инков, назвали оба континента именем Америго, а Колумбией – всего лишь небольшое государство в Южной Америке.
Поражает своей многомерностью и восьмистишие с эпиграфом из «Двенадцати» Александра Блока: «Что нынче невесёлый, товарищ поп?». Приведём его полностью:
Напрасно, дорогой товарищ Блок,
Вы нам внушали неисповедимость –
Мессии светит новая судимость
И новый срок.
Опять нас подкузьмила – подвела
Дурная к атрибутике привычка –
На Курский пребывает электричка,
А ждут – осла.
Блок разрабатывал тему Мессии не только в «Двенадцати», где пустил его впереди патрульных, бредущих по стылому Питеру. Иисус незримо присутствует уже в «Стихах о прекрасной даме»:
Вхожу я в тёмные храмы,
Совершаю бедный обряд…
Неисповедимость Блока – это смешение Веры и Истины, провидческого наития и правды. Блок был уверен в том, что не столько капризная красота, сколько абсолютная истина должна спасти мир. Зинаида Гиппиус позднее, в эмиграции, вспоминала, что от Блока буквально «несло правдой». Именно за это его не любили обречённые на враньё политики – и большевики, и белые, которые после выхода в свет «Двенадцати» даже собирались его расстрелять. Но походы Колчака с Деникиным на Москву и Юденича – на Питер закончились провалом, тогда подопечные Луначарского хладнокровно «позволили» ему умереть от голода. А что нынешние мессии? А всё то же. Не голодная смерть, так «новый срок». Навального посадили, Немцова застрелили, и вообще абсолютную правду что при Луначарском, что при Мединском не любят с той же осатанённостью. Но стержневая мысль восьмистишия всё же в ином: мы по-прежнему ждём Иисуса, ждём носителя библейских истин и всеобщей справедливости, а он, как известно, прибыл в Иерусалим на осле. Но к нам в очередной раз прибывает… электричка, а блоковская неисповедимость по-прежнему остаётся невостребованной. Обывателю и нынче куда проще обходиться банальностями из «Матери» Горького. Восьмистишие, написанное опять-таки анапестом, так и называется – «Горький»:
Потому ли «Мать» его мусолю,
А с другой роднёю всё тяну,
Что, с ничтожной согласившись ролью,
Хапнул книжку, наугад – одну.
Словно кладовщик слепой рукою
Пробежался по инвентарю –
Пара жён, инфаркт… и всё такое,
Сгрёб в охапку – дома посмотрю.
В самом деле, зачем утруждать рассудок «прелыми самоковыряниями», мучиться в разгадке природы этой самой неисповедимости, если куда проще, твёрдо расставив всё по местам, существовать в чёткой, привычной обывателю системе координат? Это в общем-то и есть «мусолить «Мать», то есть «очень своевременную книгу», по Ильичу. Но ведь у Горького есть и Клим Самгин, и Васса Железнова, но зачем «вся эта другая родня», если всю сытую жизнь Горькому обеспечила «Мать»? И когда Блок умирал от голода, этот менял пассий, угощался сливочным маслом и икрой. И поперёк горла не встало, хотя пол – Поволжья выкосила бескормица! «Словно кладовщик слепой рукою» – чрезвычайно точная метафора, эта незрячая рука, шарящая равнодушно, так сказать, по наследию великого основателя соцреализма. «Пара жён» – это, видимо, Пешкова с Андреевой, а инвентарь – всё остальное, окружавшее Горького по жизни: Ленин, Капри, Ромен Роллан, жалкие попытки соединить несоединимое: правду и большевизм, искусство и пропаганду… В каком-то смысле это тоже ничья: полуправда – полукривда, полусовесть – полуложь, а в результате инфаркт. Да, абсолютно все стихи поэта организованы по принципу одной принципиально важной для него антитезы, которую наиболее точно обозначил Пушкин «Моцартом и Сальери»: гениальность и неустанный труд, поэт и мастер, озарение и кропотливость, мир неисповедимого духа и мир интересных, необходимых человеку вещей. Моцарт – «бог, и сам того не знает», а Сальери – просто очень хороший математик, который сумел «проверить алгеброй гармонию»… Два мира – два стиля. И это не только в искусстве, в музыке и поэзии, это пронизывает и составляет всю нашу жизнь, когда она не зряшна и не пуста. С моей точки зрения, в поэзии Владимира Иванова в равной степени живёт и то, и другое: и мудрость – и красота, и Фет – Тютчев, и хаос – и космос. Один наш поэт сказал мне на презентации «Ничьей», что, дескать, зря Иванов повёлся на это враньё про индейцев и Колумба, что не могли они не видеть материальные объекты на морской поверхности, что это всего лишь красивая выдумка! Признаться, мне было трудно с ним спорить в рамках материалистической логики, хоть я и пытался говорить ему о радиации, которая не видима, но убивает, об электро-магнитном поле, без которого не мыслима земная жизнь. Но, подумав, я остановился на одной неопровержимой истине: если ты поэт – то должен верить такому же поэту. Не верить можно вялым метафорам, заезженным рифмам, неточным определениям, ложной интонации, высосанным из пальца конфликтам. Когда-то Ленин на много лет обеднил всю нашу поэзию, сделав лукавый перевод из западной философии: «Искусство должно быть понятно народу». Не понятно народу, Владимир Ильич, а понято народом. Разница огромна! Уяснив первое, наши вожди уничтожили Мандельштама и Корнилова, выслали Солженицына и Бродского, раскатывали бульдозерами выставки модернистов и требовали покаяний ото всех, кто каким-либо образом вылезал за рамки всех этих программных поделок в духе Яшина, Викулова, Фирсова и прочих. Второе же предполагает создание вещей, не поддающихся пониманию с налёту, а предполагающих долгий и серьёзный труд сердца и ума, чтения как совершенствования своей натуры, так сказать, утончения души. «Ничья», вне сомнения, принадлежит к этому, второму типу поэзии. Я бы даже сказал, что это и не сборник вовсе, а очень чётко организованный поэтический цикл, ставший поэтической книгой. Недаром же, Владимир Иванов сколько ни пытался, не сумел увеличить его объём за счёт стихов из своего первого сборника «Мальчик для бытия»: ну, не лезли они в него ни по интонации, ни по технике, ни по замыслу.
Виктор СБИТНЕВ