«В ночь на 9 июля 1663 года в Севилье была адская жара. Земля Андалузии с утра до позднего вечера дымилась и плавилась под раскалённым солнцем. Сохла и трещала по швам. И только с наступлением темноты, когда на небе высыпали звёзды, в воздухе возникало свежее дыхание ветерка, похожее на слабое и узенькое течение в душном пруду, заросшем водорослями и покрытом зелёной тиной.
Впрочем, днём толстые каменные стены дома надёжно защищали от жары, но крыша так накалялась, что работать в мастерской было совершенно невозможно. Мурильо спасался в спальне. Там висели на стенах его нежные, ангельского вида мадонны, среди которых ему было спокойно и комфортно. Там он мог писать по утрам до обеда. После обеда ложился вздремнуть, а к ночи просыпался и, надев на голое тело шёлковый халат, шёл к себе в мастерскую».
Написав это, Шурик остановился, вздохнул, отпил из гранёного стакана глоток остывшего чая, и снова принялся стучать по круглым клавишам допотопной пишущей машинки «Ленинград». Машинка была чёрного цвета, размером со средний телевизор. Перед тем, как сделать оттиск очередной буквы на листе, она лязгала и ходила ходуном, но Шурика такие мелочи не смущали.
«Это было последнее счастливое лето в жизни Мурильо. Ему было 46 лет, он находился на пике своей славы. Имя его гремело не только в Испании, но и за её пределами. Его полотна украшали гостиные лучших домов Европы. А уж о родной Севилье и говорить нечего. Его роскошный дом в городе знали все. Обласканный двором, богатый и красивый Мурильо вызывал зависть у коллег по искусству. Честолюбивые юноши мечтали попасть к нему в ученики. Мужчины гордились великим земляком, женщины его желали. Не одной красавице, юной или замужней, снились ночами его густые каштановые волосы до плеч, аккуратно подстриженная бородка и усы, и жгучие чёрные глаза по форме напоминающие маслины. Но дамы, сохнувшие по нему, знали, что Мурильо рьяный католик, примерный семьянин и отец пятерых детей. Он никогда не изменит супруге, назначенной ему Богом, ради интрижки на стороне.
Художник подошёл к мольберту, взял в руку кисть и прислушался. Слуги на заднем дворе смеялись, пели под звуки мандолины и отбивали деревянными башмаками чечётку».
Шурик снова поставил точку, задумался и посмотрел в окно. За окном с самого утра лил дождь. Московское лето 1972 года было ничуть не прохладнее того, андалузского. С весны и до середины сентября, в городе было нечем дышать. Москву заволокло плотным дымом. Люди старались уехать за город, но и загородом было не лучше. Палящее солнце доставало их и там. Из-за него в Подмосковье горели леса и торфяники. Зато осень пришла с проливными дождями. Теперь казалось, и им не будет конца, как недавней жаре. Небеса словно решили отдать людям всю влагу, которую задолжали за лето.
«Мурильо окинул взглядом свою мастерскую. Думал ли он, что пройдёт какой-нибудь десяток лет и молодые живописцы, выскочки, лишённые души и таланта, станут ругать его полотна. Они назовут его прекрасных мадонн с нежными овалами лиц и кроткими глазами, до приторности слащавыми. Общество прислушается к ним и начнёт снимать со стен его картины, а взамен вешать их «натуральную» мазню, изображающую сцены из жизни не святых, а обычных людей. Мог ли он поверить тогда, что пройдут какие-нибудь месяцы, и жизнь станет для него невыносимой? Что последние восемнадцать лет его будут полны горечи и разочарования?..»
Шурик снова прервался и подумал, что за такой «научный доклад» ему сегодня снова попадёт от профессора Иванова, к которому он собирался вечером. «Балакин, – скажет он, – вы же не Дюма-отец. Вы будущий историк, учёный. Ваше задача –  искать и находить факты, а не выдумывать их. Поймите, Мурильо жил 300 лет назад. Откуда нам знать, был ли у него шёлковый халат и крутил ли он романы на стороне? »
И все, как обычно, будут смеяться. Но Шурик Балакин, студент 3-го курса исторического факультета МГУ ничего не мог с собой поделать. Каждая курсовая помимо его воли превращалась в литературное произведение, где известные факты соседствовали с вымыслом. «Ну и пусть, пусть смеются! – с вызовом подумал студент. – Если уж на то пошло, никто точно не знает, как оно там было. Значит, можно и пофантазировать». Эта мысль вдохновила его продолжить своё сочинение:
«Как-то поутру, примерно неделю назад, художник проезжал в своей крытой карете по городу и, минуя красочный базар, сделал остановку, чтобы полюбоваться горами серебряной рыбы, винограда, зелени и свежего мяса. Всё это изобилие для простого глаза была лишь беспорядочным нагромождением съестного. Глаз художника видел там совсем другое. Яркие краски жизни, под солнцем и голубым небом. Мурильо вглядывался в лица торговок и грузчиков. Он постоял у базара всего несколько минут, но успел заметить стройную черноволосую девушку лет двадцати, которая торговала виноградом и финиками. В ней было что-то особенное. Чёрные, дерзкие, чуть исподлобья смотрящие глаза, вспыльчивый и гордый характер. Она резво раздавала пощёчины мужланам-грузчикам, пытавшимся ущипнуть её за мягкое место. С покупателями же становилась настоящей француженкой. Кокетливой, смешливой и любезной. Девушка приковала внимание Мурильо. Он мысленно осенил себя крестом, чтобы прогнать дьявола. Но тот продолжал искушать его.
Художник высунулся из окна кареты, попросил торговку подойти и долго выбирал апельсины из корзинки, которую она поднесла. Сам в это время он разглядывал её смуглые плечи, руки, кисти с тонкими пальцами и взглядывал то и дело за вырез её кофточки. Он брал апельсин и клал его обратно. Потом делал вид, что ищет покрупнее, получше. Так продолжалось больше четверти часа. Торговка взорвалась:
– Синьор, вы долго будете копаться руками в моих апельсинах, а глазами у меня за корсетом?! – громко и вызывающе спросила она. Те, кто был рядом, покатились со смеху. Мурильо бросил ей монету и, не взяв ни одного апельсина, задёрнул занавеску окна. Кучер стегнул лошадей, и карета тронулась с места. Но обидный смех ещё долго стоял в ушах художника. «Гляди, Луиза, он явно запал на тебя! Не упускай случая! И собой хорош и богат! Он щедро заплатит тебе за любовь!» – хохотали торговки ему вслед. – Верно жена его – настоящая ледышка!» Эти простолюдинки, разумеется, понятия не имели, что перед ними сам Мурильо.
Художник подвязал волосы косынкой, а халат поясом и поднялся, как всегда в мастерскую, чтобы поработать при свечах. Отблеск дюжины свечей и свет камина придавали неповторимый колорит его полотнам. Он прошёлся по мастерской, выглянул в каждое окно, а их в помещении было не меньше двенадцати, полюбовался на вид Севильи, на Собор, равного которого не было во всей Испании, на построенное больше ста лет назад здание Университета. Из окон его мастерской была видна биржа, и даже кусочек порта на реке Гвадалквивир, где днём и ночью шла погрузка и разгрузка судов. Бочки с вином, оливками, тюки отборной шерсти каждый день уходили из Севильи по реке в Средиземное море и доставлялись в разные страны».
Шурик умел так искусно соединять известные факты с вымыслом, что сокурсники, и особенно сокурсницы, зачитывались его «историческими хрониками», как детективами, даже не пытаясь разделить в них правду и ложь.
«Мурильо поёжился. Ближе к утру стало холодать. Он позвонил в колокольчик, чтобы пришёл Энрике и разжёг камин. Мурильо часто бранил четырнадцатилетнего оболтуса, которого пять лет назад привела ему мать. Простая крестьянка просила художника взять сына в услуженье, а позже, если синьору будет угодно, в ученики. Замучил-де, рисует и рисует. И больше никакого от него в хозяйстве толка. Испачкал дома все стены, измалевал коровник, сарай и забор. Не помогает ни ругань, ни отцовская плётка.
Энрике оказался способным, но ленивым парнем. Пять лет он жил в доме Мурильо, как обычный слуга. Вымачивал холсты, растирал краски. В свободное время ему было позволено наблюдать за работой мастера. Недавно Мурильо впервые допустил Энрике к мольберту. Но подросток вдруг охладел к живописи. Зато пристрастился к музыке. Его страстью стали семгидиллы – театрализованные танцы, с песнями, пантомимой. И конечно – девушки. То и дело во всех углах дома раздавался женский визг. Это означало, что Энрике тискает очередную «жертву» – повариху или прачку. Мурильо был возмущён таким легкомыслием и поставил на нём крест. Ясно было, что парень без царя в голове и художник из него не получится.
Мурильо позвонил в колокольчик дважды. Никто не отозвался. Тогда он взял горящую свечу и пошёл на ту половину, где жили слуги.
Дверь в комнату Энрике была приоткрыта. На столе догорала свеча. Подросток лежал на кровати лицом вниз и всхлипывал. Плечи его вздрагивали. Мурильо строго окликнул парня. Слуга вскочил на ноги и тут же упал на колени и поклонился хозяину:
– Простите, синьор, вы, верно, звонили, а я не слышал. Сейчас камин будет готов.
Мурильо не мог не заметить, что в комнате Энрике вполоборота к двери стоял мольберт. Он уловил свежий запах красок.
– Ты писал? Это похвально, – Мурильо провёл пальцами по волосам юноши. – Но почему ты плачешь? Встань, расскажи мне. Впрочем, я сначала взгляну на твою работу.
Мурильо повернул к себе мольберт, на котором было закреплено почти законченное полотно. Это была мадонна, написанная в подражание ему самому. И между тем совсем иная. Цепким взглядом художника Мурильо сразу схватил все детали картины. У этой мадонны были чуть шире скулы, темнее глаза и толще губы. Но главное – иным было выражение её лица. Более дерзким и наглым. В глазах её вместо кротости и грусти была недоверчивость, губы её усмехались. От этой Мадонны веяло чувственностью и бесстыдством. Видно было, что позировала отроку женщина смелая, порочная и опасная. Художнику показалось даже, что он где-то встречался с ней. И вдруг неприятное воспоминание обожгло его. Конечно! Это она, Луиза, торговка фруктами, которую он видел несколько дней назад на базаре! Мурильо, поднеся свечу поближе к полотну, тщательно просмотрел все детали картины. Вместо младенца эта «мадонна» держала завёрнутый в тряпицу кувшин. В такие, переливали из бочек вино, чтобы торговать им в разлив. На поясе у неё висел жёлтый шёлковый мешочек для табака. Это уж, ни в какие ворота не лезло! Табак был запрещён к употреблению. Эту мерзкую траву продавали из-под полы втридорога. Её привозили в Испанию издалека. За курение табака можно было схлопотать сотню плетей. Так вот значит, каков идеал подростка, которому он давал кров и хлеб, которому позволял учиться, наблюдая свою работу!
Глаза Мурильо гневно сверкнули:
– Кто эта особа? – спросил он, возвысив голос, – и как посмел ты изобразить рыночную торговку и шлюху в образе Мадонны?
– Синьор, – вздохнул Энрике. – Позвольте сказать? Эта женщина, Луиза, родом из Толедо. Она наполовину испанка, а наполовину француженка. Её мать сочли ведьмой и  сожгли на костре, когда Луиза была ещё крошкой. Отец увёз девочку в Севилью и попросил родственников удочерить её. Когда приёмные родители Луизы умерли, ей достался дом с апельсиновым садом, у самых скал. Она жила там одна. Никому не делала зла. У неё был жених, Антонио, моряк, но он не вернулся из плавания. Поверьте, она не из тех, кто берёт денег за удовольствие. Просто… она весёлая и невоздержанна на язык.
– Ты говоришь о ней так, будто бы вы близко знакомы? – сдвинув брови, буркнул Мурильо. – Может быть, ты уже побывал в её постели?
– Нет, клянусь вам, синьор! – чуть не плача, воскликнул Энрике. – У неё было столько воздыхателей, что она даже не замечала меня. Я просто выследил, где она живёт, и иногда приходил полюбоваться из-за ограды, как она отдыхает под деревом, возвратясь с базара.  Если у неё было хорошее настроение, мы болтали. Она рассказывала мне что-нибудь интересное, – мечтательно произнёс Энрике.
– Ты говоришь о ней в прошлом времени, словно её уже нет?
– Луизу обвиняют в колдовстве. Позавчера утром двое стражников арестовали её прямо на рынке и увели в Башню. Они докопались до прошлого Луизы. Если мать была ведьмой, значит и семя её гнилое.
-Зачем ты написал её на холсте? К тому же в образе Мадонны? А вместо младенца, о боже, кувшин с вином! Кисет с табаком на поясе! Как ты решился на такое богохульство?! Как ты посмел?!!
– Луиза сама попросила меня об этом. Вчера ночью, подкупив охранника, я пробрался в Башню. Я говорил с ней, через решётку окна. Луиза сказала, что её подвергают ужасным пыткам, но скоро мучения её кончатся. Её сожгут. Однако я могу сохранить ей жизнь, если напишу на холсте её изображение и спрячу подальше. Мать завещала ей рецепт, воспользовавшись которым можно изготовить эликсир бессмертия…Она была настоящей колдуньей, – зашептал Энрике. – Возвращала жёнам неверных мужей, изводила в утробе нежеланных младенцев, умела составлять яды и оживлять мертвецов.
– Мертвецов? – вскинул брови Мурильо. И тут же подумал: «Да эта Луиза и впрямь дьявольское семя».
– Да. Только, если сохранились их изображёния на холсте или бумаге. Она составила эликсир из множества трав. Если смочить им изображение человека, то оно станет живым.
Я знаю рецепт этого эликсира. Я повторял его в уме, пока бежал до дома, а потом записал на изнаночной стороне холста. Когда Луиза умрёт, я сумею воскресить её.
– Ты перегрелся, мой мальчик. Выброси эту чушь из головы. Иначе не поздоровится и тебе и мне. А то, что ты тут намазал, – Мурильо показал пальцем, унизанным перстнями на картину Энрике, – нужно немедленно сжечь. Изображение ведьмы опасно держать в доме. Ты страшно согрешил и подставил мою семью и меня. Тебе надо сегодня же покинуть Севилью. Отправляйся в деревню, к матери. Про живопись забудь. Подай мне твоё «творение», – приказал художник.
– Учитель! – взмолился Энрике. – Прошу вас, не дотрагивайтесь до картины! Она заколдована. Луиза сказала, что тот, кто захочет принести вред её изображению, погибнет.
– Это безумные речи нечестивой девицы, обречённой на смерть. В них может поверить только ребёнок, – сердито ответил художник, сорвал ещё невысохшее полотно с подрамника и понёс в свою мастерскую.
Энрике покорно последовал за ним. Он разжёг камин в мастерской маэстро и немедленно удалился. Оставшись в одиночестве, Мурильо бросил мадонну, написанную мальчишкой, в огонь. Но она не горела, только чадила. Краска была слишком свежей. Пламя лишь опалило её по углам. Напротив, в огне она расправилась. Жгуче-чёрные глаза девушки глянули на него исподлобья, а рот искривился в нахальной усмешке. Полотно вставало, корчилось, но никак не хотело гореть. Мурильо взял каминные щипцы и, вытащив картину, бросил её на каменный пол. Луиза явно не хотела умирать. На обратной стороне холста художник увидел какой-то список. Столбцом, по латыни был написан перечень трав… Господи! Неужели это и был тот самый «эликсир бессмертия», тайну которого старая колдунья передала девушке, а та сболтнула Энрике?»
Шурик посмотрел на часы. Было уже семь вечера, а дождь не унимался. В восемь он обещал быть у профессора. Поэтому, он коротко закончил свой очередной «опус»:
«Каким способом великий живописец избавился от шокирующей поделки своего ученика, нам в точности неизвестно, как и то, что стало с самим Энрике. Возможно, он стал землепашцем, пошёл в монахи, или его смяла толпа, возбуждённая казнью Луизы.
В судьбе Мурильо с той самой ночи настала чёрная полоса. Неудачи, болезни, тоска стали преследовать художника. Спустя полгода умерла его жена. Художник так переживал смерть любимой супруги, что два года не мог взять кисть в руки. Он перестал бывать на светских приёмах, и общество стало его забывать. Достаток, ради которого он всю жизнь так много трудился, в его глазах утратил всякую цену, как и сама жизнь.  Роскошный особняк живописец без сожаления сменил на скромное жилище, где проводил время в неусыпных трудах и молитвах. Ученики, за исключением самых преданных, покинули его.
Смерть Мурильо была неожиданной и ужасной, но она избавила его от страданий. Доподлинно известно, что весной 1682 года он согласился расписать храм в приморском городе Кадисе, что неподалёку от Севильи. Но, трудясь под самым куполом, упал с лесов на каменный пол и сильно разбился. Его привезли в родной город, где, недолго промучившись, художник умер. Ему было шестьдесят четыре года. Мурильо скончался в нищете. Всё своё состояние он завещал церкви.
Остаётся загадкой, почему судьба так поспешно отвернулась от великого живописца? Может быть, прав ли был Энрике, когда предупреждал маэстро не прикасаться к заколдованной картине? Ответа на этот вопрос мы не найдём никогда. Любопытно другое. Портрет Луизы существует и поныне…»
Завершив свой труд на такой интригующей ноте, Шурик поставил точку, быстро оделся, перекинул сумку через плечо, запер на ключ массивную дверь издательства «Музыка», находившегося на Неглинной, где он работал сторожем, и поспешил к своему преподавателю. Доклад он решил ему пока не показывать, а доработать ночью и утром в понедельник принести в институт.
Всеволод Семёнович Иванов жил неподалёку, на Трубной площади, возле старого цирка и кинотеатра «Мир». Шурик был бы у него уже через десять минут, если б не дождь. Выйдя на улицу, он пожалел, что у него нет зонта. От тяжёлых холодных струй, падающих с неба, не помогали ни тонкая болоньевая курточка, за которой он три часа простоял в Петровском пассаже, ни длинный белый шарф, связанный бабушкой. Шурику надо было беречься простуд. Он был астматиком, сырая погода была ему вредна. Студент бежал, подняв воротник и высоко вскидывая ноги, в чём, по правде говоря, не было никакого смысла.  Найти сухое место на асфальте было практически невозможно. Вода под ногами пузырилась и напоминала ледяной кипяток. Ботинки и носки Балакина давно промокли. Он хотел, было снять их вовсе, но боялся, что не сумеет их натянуть перед дверью профессора. Приходить босиком было не очень удобно. Бурные водяные потоки неслись к Неглинной с узких крутых улочек, от Сандуновских бань и пирожковой напротив Архитектурного института. По булыжникам Кузнецкого моста неслась глубокая и бурная, река, загибала вправо в районе Дома моделей и устремлялась к Трубной площади. В её потоке крутились и плыли по течению багровые и жёлтые листья клёнов.
Курточка Шурика уже через пять минут промокла насквозь и прилипла к спине, вода залила стёкла очков, которые пришлось убрать в сумку. Балакин прибавил шагу, глотнул сырого воздуха, закашлялся, и, наконец, оказался перед дверью старого дома, где жил профессор Иванов.
У Всеволода Семёновича были гости, поэтому он был настроен весьма благодушно. Даже не спросил про доклад. Его супруга, Мария Фёдоровна, которую он в шутку звал «императрицей», сначала велела Шурику снять мокрую одежду и обувь, переодеться в тёплый сухой свитер, переобуться в мягкие клетчатые тапочки и только потом отпустила его вместе с профессором в его кабинет.
Всеволод Семёнович усадил своего ученика в кресло, налил ему чашку чая, добавил туда вина и достал свёрнутую вчетверо, с петлями на углах картину. Ту самую, о которой писал Шурик и которую неделю назад принёс профессору. Иванов обещал показать её знакомому  реставратору. Всеволод Семёнович аккуратно завернул картину в газету и отдал Шурику. Тот сунул её в свою сумку и с нетерпением ждал, что скажет старик.
– Картина небезынтересная, – начал он без предисловия, – но, увы, реставрировать её  никто не возьмётся. Слишком дорого. Да и смысла, понимаете ли, нет. Для музея она не пригодна. Разве что куда-нибудь в провинцию. В столичных музеях ей место только в запасниках. Автора установить не удалось. Одно можно сказать точно: севильская школа. Примерно начало 17 века, как мы и предполагали. Картина претерпела столько, что у любого реставратора волосы встанут дыбом при виде этого полотна. Легче написать десять новых мадонн, чем поправить эту. Но не грустите, Шурик. Может быть, автор этого полотна не знаменит, но у неё интересная судьба?
Последние слова профессора вселили в Шурика надежду, что его не будут сильно ругать за то, что он напридумывал в своём докладе.
– Идёмте к гостям, – предложил Всеволод Семёнович. – У меня сегодня великолепный бард. Молодой, но уже знаменитый. Сам щупленький, невидный. На улице, в сером пальто, в кепочке, вы на него внимания не обратите. Никогда не скажете, что он такие прекрасные песни сочиняет. И сам поёт. Володя Бережков. А основная профессия, не поверите, – зубной техник. Полезное знакомство! – засмеялся профессор, – Не для вас, для меня, конечно! Идёмте, я вас познакомлю.
Профессор всегда старался «угостить» своих учеников какой-нибудь официально непризнанной знаменитостью. Помимо Бережкова, который пел, не закрывая рта, весь вечер, действительно, хорошие песни, в гостях у профессора была молодая пара, оба аспиранты, импозантный, длинноволосый поэт, пишущий под псевдонимом «Достоевский», который не прочёл ни одного стихотворения, и девушка. Очень юная. Сероглазая. На вид ей было лет пятнадцать. Впоследствии оказалось, что на полтора года больше. Она была тоненькая, её каштановые волосы были подстрижены под горшок, который парикмахерши почему-то называли французской стрижкой или «сэсон» (с ударением на первом слоге), стесняясь вероятно настоящего названия фирмы, экспортирующей во все страны эту стрижку – «Сассун». Она была очень стеснительная и беспрерывно краснела. За весь вечер она ни съела, ни кусочка, из того, что было на столе, только мелкими глоточками потягивала итальянский вермут из пузатого бокала и молча поворачивала голову в ту сторону, где шёл разговор, делая вид, что ей очень интересно. Шурик смотрел на неё исподтишка, поглощая любимую профессорскую треску с капустой и незаметно сбрасывая в полиэтиленовый пакетик, под столом булочки с повидлом и крендельки, испечённые Марией Фёдоровной. По его наблюдению, эта милая девчонка пришла одна. Глянув в окно, на непрекращающийся дождь, она вдруг поднялась с дивана и стала тихо прощаться. Шурик удивился, что у неё были точно такие же джинсы, свитерок, болоньевая курточка, только не синяя, а красная и даже сумки у них были одинаковые. Чувствовалось, что они стояли в одних очередях.
– Тётушке привет, – целуя её в щёку на прощанье, сказал профессор и не удержался, чтобы беззлобно не пройтись по её внешнему виду: – Любуйтесь! Типичный унисекс! Где вы милые тургеневские барышни, с затянутыми в корсеты талиями, когда-то сводившие мужчин с ума?! – нарочито вздохнул он.
Как только хозяйка не уговаривала девушку остаться до утра, она была непреклонна и всё время твердила про какую-то электричку, которая будет через полчаса, и ей непременно надо на неё успеть. Девушка скромным кивком головы простилась со всеми и ушла. Выскользнула за дверь, словно боялась и раньше и теперь нарушить ритм застолья. Гости продолжали петь, философствовать, слушать записи Галича, обсуждать недавно вышедший фильм Тарковского, а её не было. И всё уже было не то. Стало скучно.
Шурик, едва за ней закрылась дверь, вспомнил, что он должен находиться на работе, вскочил из-за стола, незаметно сунул пакетик с булочками в свою сумку, натянул ещё сыроватые носки и ботинки, схватил свою болоньевую курточку подмышку и бросился вслед за девушкой, объяснив присутствующим, что сторожит неподалёку одно важное учреждение. Он, для скорости, съехал по перилам с третьего этажа старого дома, распахнул тяжёлую дверь с тугой пружиной, и тут же пелена дождя заставила его снять очки. Ветер швырял ему в лицо облетевшие листья. Прохожих в этот час почти не было. «Куда же она делась? Испарилась, что ли?» – досадовал Шурик. Потом сообразил, что, если ей надо на Комсомольскую площадь, то она пойдёт по Неглинному бульвару на Театральную площадь, к станции метро «Проспект Маркса». Ещё он вспомнил, что в прихожей она крутила красным японским зонтом и, поразмыслив секунду, бросился бежать по лужам по тротуару, вдоль Неглинного бульвара, мимо ресторана «Узбекистан», где он в дни стипендии ел острый суп, роскошные манты и пил зелёный чай.  К счастью, минут через пять впереди мелькнул красный зонт. Шурик догнал её на повороте в Рахмановский переулок.
-Девушка, девушка, подождите минутку! – крикнул Шурик, но она даже не обернулась, только прибавила шаги.
– Девушка, ну, правда, остановитесь на минуту. Я же не пристаю. Я только спросить хочу. Мы ведь были только что в гостях у профессора. Я забыл вас спросить…
Она остановилась и смерила его взглядом принцессы. Шурик пригибался под струями дождя. Голова его промокла, как и всё остальное. Он поднял воротник, чтобы вода не лилась за шиворот и не стекала по спине.
– Я поговорить, то-есть спросить хотел. По делу. Выяснить один важный вопрос.
– Спрашивайте, – царственно разрешила она, стоя под зонтом.
– Я хотел спросить, как вас зовут? Больше ничего.
Она усмехнулась, с нескрываемой иронией взирая на его страдания. Видно было, что парень промок до нитки. Опустила ресницы, подняла подбородок  и смилостивилась:
– Мэри.
– О! Здорово! – обрадовался Шурик. – «Мэри верит в чудеса! Мэри едет в небеса!» – пропел он. – Марусей, значит? А меня – Шуриком, можно Сашей.
– Всё? – спросила девушка.
– Да, в общем, всё, – вздохнул Шурик.
Девушка повернулась и пошла дальше по Рахмановскому переулку. Шурик бежал рядом.
– Вы сейчас на «Проспект Маркса» или на «Площадь Революции»? – робко попытался он продолжить разговор.
Она хотела ответить что-то резкое, наверное, чтоб он отстал от нее, наконец. В этот момент, как назло, сильный порыв ветра с дождём, вывернул её зонт наизнанку. Он хрустнул и сломался. Мэри огорчилась не на шутку. Шурик попытался ей помочь, но все его усилия были бесполезны. Теперь дождь добрался и до неё.
– Японский? – сочувственно спросил Шурик, пытаясь поднятой сумкой заслонить её от дождя. – У фарцовщиков покупали?
– С двойной переплатой, – пожаловалась она, огорчённо, и сразу стала похожа на мокрую курицу.
– Знаете что? – обрадовано, предложил Шурик. – Я здесь поблизости работаю. Ночным сторожем. Идёмте ко мне в сторожку? Согреемся, обсушимся. У меня обогреватель есть. Чайку попьём. Я у профессора пирожков, булочек  с маком прихватил. Заодно я ваш зонтик починю. Я до института слесарем на заводе целый год работал. А потом домой поедете. Вам далеко?
– Далеко, – вздохнула она. – Я теперь только на последнюю электричку успею, на час двадцать. В половине четвёртого дома буду. А можно на Ярославском вокзале, в зале ожидания до утра посидеть. Там кресла. Теперь даже телевизор подвесили под самым потолком.
– Да, ладно вам! – Шурик сморщился, потому что холодная струя дождя попала ему за воротник и поползла по спине и ниже. Мы с вами тут стоим, как в чистом поле. Сегодня выходной.  Все магазины даже закрыты. Ни одного навеса на горизонте. Пошли, а?
Моё издательство близко. Неглинную улицу перейти, и мы уже под аркой?
Она сдалась. Шурик крепко схватил девушку за руку, и они повернули к Неглинной. По ней плыл такой глубокий поток воды, словно сама река, заключённая в подземную трубу и спрятанная под асфальт, прорвалась наружу.
– Бегом! – скомандовал Шурик, и они в три прыжка очутились на той стороне, а ещё через три, Шурик уже отпирал ключом двери издательства. Вверх вела плавно загибающаяся широкая, с низкими ступенями, лестница. На поворотах стояли тумбы с фонарями.
– Какая красота! – выдохнула Мэри, подняв голову к высоченным, украшенным лепниной потолкам.
– Вот видишь, а ты идти не хотела! – не без гордости подтвердил Шурик. – Это всё от старого режима осталось. До революции тут номера были, с самоваром и девочками. А потом обычная коммуналка. Потом жильцов выселили, и сюда въехало издательство.  Вообще-то я не имею права никуда отлучаться. Разве что в булочную, на Петровку. Минут на пятнадцать. Мало ли, что без меня тут может произойти? Самовозгорание проводки, например. Но сегодня мне очень надо было к Всеволоду Семёновичу. Я тебе потом расскажу, зачем. Проходи.
С этими словами Шурик открыл вторым ключом наполовину застеклённую дверь третьего этажа, и они очутились в длинном тёмном коридоре. С двух сторон коридора было два окошка, через которые проникал тусклый свет с улицы.
– Прошу, мадмуазель! – Шурик нажал на выключатель слева, и с той стороны вспыхнули на потолке сразу три лампы.
Они пошли налево от двери. Шурик несколько раз зажигал по три лампы на их пути и тут же гасил те, что они уже прошли.
– Это придумано для экономии. Моя комната напротив туалета и прачечной, а в том конце коридора – кухня. Там вода. Горячей, правда, нет. Её в семнадцатом году отменили. Но чайник налить можно. В комнате у меня есть плитка, шикарный диван, буфет. Я всё собрал, что уехавшие жильцы побросали. Жить можно.
– Ты сказал, что работаешь здесь? – с опаской спросила девушка.
– Ну, да. И работаю, и живу. Я же из Калинина. Общага далеко. А у них тут вон сколько комнат! Они мне и предложили место в общаге сдать, и в сторожке поселиться. Им удобно, и я в институт больше не опаздываю.
– Тогда, знаешь, я немного погреюсь и, пожалуй, на вокзал поеду. Не хочу тебя стеснять.
– Испугалась?! – засмеялся Шурик. Он поднял свитер и показал ей целую связку ключей, висевшую у него на поясе. – Оставайся, грейся, пей чай. Ночевать можешь в любой комнате. Я тебе могу и бухгалтерию, и даже директорский кабинет открыть. Там диваны самые удобные. Если меня боишься, запирайся на ключ и спи до утра. Поняла, малышка?
-Малышка! – обиделась Мэри. – Мне уже шестнадцать. Могу показать паспорт. Тебе самому-то, сколько лет?
– Мне-то? – усмехнулся Шурик, открывая ключом свою сторожку, – мне двадцать в декабре будет. Прошу, сеньорита! Почтите своим присутствием моё скромное жилище!
Шурик в последний раз щёлкнул выключателем, и Мэри увидела, что сторожка его весьма просторная. Метров тридцать, с пятиметровым потолком. Обставлена она была в стиле ретро. Посредине комнаты стоял круглый стол, накрытый рыжей плюшевой скатертью, местами изъеденной молью. Справа у стены был чёрный резной буфет. Такие были в каждом доме во времена прабабушек. Стёклышки буфета были местами треснуты или совсем вынуты. Рядом с буфетом стоял огромный чёрный диван, когда-то бывший кожаным. Теперь в нём были дыры, из которых торчали пружины. Впрочем, всё это было тут же заботливо прикрыто Шуриком. Он положил на диван штуки три ватных одеяла и накидал подушек, бархатных, обшитых бахромой и вышитых крестиком.
– Это особый диван, музыкальный, – пояснил Шурик, вынимая из буфета не менее экзотическую посуду и расставляя её на столе. – Я называю его органом. Стоит на него улечься, он начинает играть отрывки из классических произведений. А однажды исполнил «Бесаме мучо», что в переводе с испанского означает «Целуй меня крепче!». Садитесь, фройлен.
Мэри села и подняла глаза к потолку. С него свисало медное паникадило, в котором нелепо смотрелась стопятидесятисвечёвая лампа. Посуда, которую с такой любовью Шурик выставил на стол, была просто ужасной. Вместо чайника у него был огромный зелёный кофейник, весь в ржавых от времени пятнах. Чашки были надтреснутые и с отломанными ручками. Блюдо из белого севрского фарфора было склеено пополам и производило вполне крепкое впечатление. Вместо сахарницы была коробка из-под леденцов «монпансье».
– Сколько тут всякого хлама! – засмеялась девушка, кивнув на сложенные в пустой части комнаты тряпки, кастрюли, подносы, флаконы из-под духов. Там стояла даже швейная машинка «Зингер» дореволюционного образца. Из старого жёлтого абажура и металлической палки, с подножием от настольной лампы, был сооружён торшер.
– Это не хлам, – серьёзно обиделся Шурик. – Это – история! Давай, раздевайся, куртку, свитер клади к обогревателю. Я его уже включил. Ботинки, носки там и всё прочее. А я пойду, водички наберу. Сейчас чай пить будем. Кстати у меня там, в шкафу отличный халат есть. Совершенно чистый. Красный, с розами. Мне бабуля одна подарила. Можешь надеть, пока вещи сушатся. А тапочек у двери целая гора. Выбирай, какие понравятся.
Шурик ушёл, а Мэри стянула с себя мокрые вещи. Всё, вплоть до нижнего белья, на ней было мокрым – хоть выжимай. Вскоре Шурик вернулся с кофейником, наполненным водой и поставил его на плитку. На склеенную тарелку он высыпал из полиэтиленового кулька булочки и крендельки, похищенные со стола у профессора и пирожки с мясом, которые сунула ему на дорожку Мария Фёдоровна.
– Угощайся! – Шурик широким жестом указал на стол, а сам отвернулся и кашлянул несколько раз.
– Не обращай внимания, – успокоил он девушку. – Просто сегодня сыро, а я не успел в первую аптеку зайти, лекарство от астмы купить.
Шурик старался быть весёлым, но Мэри видела, что он никак не может отдышаться.
– Если тебе шестнадцати нет, значит, ты ещё в школе учишься? – наконец, глубоко вздохнув, спросил Шурик. Он зашёл за гардероб, тоже разделся и завернулся в простыню, как в древнегреческую тогу.
– Ты что?! Я уже весной школу окончила! – девушка с радостью схватила чашку горячего чая и стала пить мелкими глоточками, обжигая губы. – Я уже вступительные
в Текстильный, на модельера,  сдавала. Но не прошла по баллам. Теперь вот забрала документы и подала на подготовительные. Буду два раза в месяц приезжать в Москву. Может на будущий год повезёт.
– А родители у тебя, кто? – спросил Шурик.
– Мама умерла, отец другую семью завёл, а я с тёткой живу.
– Плохо, наверное, с тёткой?
– Ну, да плохо! Мы с ней, как сёстры. Моя тётка – актриса! – не без гордости ответила девушка.
– А, как фамилия? Может, я её видел? В кино, допустим?
– Она в кино не снималась, – вздохнула гостья. – Она в театре играет. В передвижном ТЮЗе. Это театр такой. Числится в Ярославле, у них там репетиционная база, но вообще-то он круглый год на гастролях, потому что у него нет своей сцены.
– А живёшь где? – спросил Шурик.
– В Кадушкине.
– В деревне, что ли?
– Ещё чего! В областном центре. У нас там свой дом с огородом. Тётка дома нечасто бывает. Я больше одна, с котом Шекспиром и собакой Киселёвой. Это фамилия тёткиной соперницы по сцене.
– Не скучно тебе одной?
– У меня подруг много. Соседи хорошие. У нас клуб рядом. Каждый вечер новое кино привозят. И потом мне сейчас надо в институт готовиться. Книги, огород. Всего этого мне под завязку хватит. Мы с тёткой картошку уберём, бочку капусты засолим и живём. Думаешь, Кадушкино, богом забытое местечко? Нет, это город. Зелёный, чистенький. До столицы всего два часа на электричке. У нас телевизор есть и книг очень много. Жить можно получше, чем в Москве.
– Знаешь, что я подумал? – надкусывая пирог с мясом, сказал Шурик. – Мы с тобой похожи сейчас на семейную пару. Тебе не кажется?
Девушка покраснела, вскочив с места.
– Да сиди, сиди, – усмехнулся Шурик. – Не собираюсь я к тебе приставать. У меня женщина есть. Она ко мне попозже, часам к 12 придёт.
– Как? Сюда? – удивилась Маруся.
– Ну да. Здесь места всем хватит, – улыбнулся Шурик.
Но это ничуть не развеселило его гостью. Она решительно поднялась из-за стола, пощупала свою сырую одежду, сложенную возле обогревателя и сказала, поджав губы:
– Знаешь, всё моё подсохло. Я, пожалуй, поеду на вокзал, посплю там, в кресле до первой электрички. Зачем я буду тут болтаться, если к тебе придут?
– Да, садись! – Шурик потянул её за руку. – Ох, и ревнивые вы, женщины!
– Нет-нет, я поеду, – Маруся с трудом и отвращением натягивала сырые носки.
– Сними немедленно! – рассердился Шурик. – Воспаление лёгких получить захотела? Лето уже прошло! На вокзале холодно. В электричке стёкла выбиты, сиденья мокрые от дождя. Хочешь, чтоб к тебе какой-нибудь пьяный пристал, для полноты ощущений?! Снимай носок и садись к столу. Я тебе сейчас такое расскажу, ты обалдеешь!
Шурик выключил плитку, на которой подогревался чайник, налил своей рассерженной гостье новую порцию чая, наложил ей в чашку колотого сахара и серьёзно
начал рассказывать:
– Слушай внимательно. Только не смейся и не перебивай.
-Знаешь, зачем я ходил к профессору?
Маруся помотала головой. Она молчала, как уговорились.
– За своей картиной. Я просил его показать мою мадонну знакомому эксперту. Хотел узнать, какого она века, кто автор и так далее. Он узнал. Картина написана в 17 веке севильским мастером, известным живописцем Бартоломео Мурильо. Тебе это имя о чём-нибудь говорит?
– Честно говоря, нет. Я импрессионистов люблю. – Призналась девушка, –  Мурильо? Нет, не припоминаю такого.
– Темнота! Это величайший испанский живописец! И у меня в собственности мадонна, написанная его кистью.
– А где ты её взял? – спросила Маруся.
– Здесь. Кто-то из жильцов уезжал и бросил. Сейчас я тебе её покажу. – Шурик взял за щеку кусок сахара, отхлебнул чая и гордо, как римский сенатор в своей простыне, пошёл в маленькую тёмную прихожую, где на вешалке висели разные пальто и сумки. Через пару секунд он, смеясь, заглянул в комнату и сказал:
– Представляешь, в темноте случайно сумки перепутал. Пощупал, вроде моя. Полез – а там пудра, помада, тушь для ресниц. Оказывается у нас сумки одинаковые. Ты тоже, наверное, свою в Лужниках, на ярмарке покупала? Два дня назад. Точно?
– Точно, – кивнула девушка. – Пять часов отстояла. Думала, не хватит.
– Я тоже там полдня парился. Странно, что мы там не встретились. Хотя, там давка была, как на футболе. Конная милиция…
Шурик вошёл в комнату. В руках у него было что-то похожее на коврик, какие кладут у входной двери. Оказалось, что это вчетверо сложенный холст. На каждом конце была петля. При желании холст можно было растянуть и повесить на стену, как простыню для показа диафильмов. Шурик развернул холст, нацепил петли на заранее вбитые гвозди, и Маруся увидела, что это, действительно, картина. Только очень старая. Местами краска осыпалась, а холст был истёрт так, что в нём видны были дыры. Но многое сохранилось в прекрасном состоянии. Это была мадонна. Она сидела в кресле, чуть наклонив голову влево. В левой руке у неё должен был быть младенец, но он не сохранился или не был дописан. Там была серо-жёлтая тряпица, а в ней что-то напоминающее по форме кувшин для вина. На поясе свободного коричневого платья мадонны висел шёлковый мешочек для табака. Голова её была прикрыта вылинявшей зелёной накидкой из тонкого шёлка. Позади неё было клиновидное окошко, в которое можно было разглядеть смутные очертания города, со шпилем на высокой башне. Вдали был порт на реке, судоходной и широкой, как море. В оконце был виден кусочек зелёной лужайки и голубое небо.
– Ну, как? – спросил Шурик.
Маруся не ответила. Она, не отрываясь, смотрела на лицо женщины, изображённой на картине.
– Знаешь, – сказала девушка почти шёпотом, – я её боюсь. Ты заметил, что она приподняла голову и уставилась на меня своими чёрными глазищами?
– А! Пустяки! Это она ревнует, как все женщины. – Шурик подсел к своей перепуганной гостье на диван и обнял её за плечи. – Обрати внимание, как она насупилась.
Для чистоты эксперимента, я сейчас тебя поцелую. Увидишь, как она зашипит.
– Как это? Зашипит? – Девушка с испугом покосилась на мадонну. Она даже не почувствовала поцелуя, от страха. Ей показалось, что черноглазая женщина на картине слегка усмехнулась и отвела глаза.
– Да чего ты её так боишься? – развеселился Шурик. – Она, если хочешь знать, на тебя немного похожа. Вы с ней одного типа, только она постарше. И глаза у тебя серо-голубые.
– Слушай, а может, я всё-таки поеду? А ты тут развлекайся со своей дамой сердца?
– Не валяй дурака! – рассмеялся Шурик. – Ты всё равно опоздала на последнюю электричку, а первая будет не скоро. – Сходи лучше на кухню и налей водички в кофейник. Надо ещё выпить чаю. А то, кажется, я сегодня немного простыл.
Шурик вдруг сильно закашлялся, потом замер с испуганными глазами, вцепившись руками в спинку трухлявого стула. Словно нарочно задержал дыхание.
– Я сейчас, сейчас… водички принеси?
Маруся схватила пустой кофейник и выбежала в тёмный коридор. Кухня находилась на противоположном конце длинного, как туннель метро и тёмного коридора. Она очень торопилась, поэтому не стала искать выключатели, а побежала по скрипучему полу прямо на бледно-синий свет окна, время от времени освещаемого фарами едущих по Неглинной машин. Она старалась убедить себя, что совсем не боится. Но старый паркет издавал такие скрипы, охи и вздохи, а воздух был таким плотным, что казалось, будто тени людей, живших когда-то в этом доме, в полночь собрались под родной крышей, и оживлённо переговариваются друг с другом на неслышимым нам языке. Только ветерок переносит по коридору их шепот, повизгивание и смех.
Не чуя ног от страха, девушка влетела в просторную кухню, нащупала на стене выключатель. Вспыхнул свет, и тут же где-то за её спиной раздалось шипенье.
– Ой, мама! – крикнула она, не оборачиваясь. Дрожащими руками отвернула в раковине кран, и подставила кофейник под струю холодной воды. Шипение окончилось стуком, потом повторилось. Маруся обернулась и увидела на стене старые ходики, только без кукушки. Кто-то сохранил их, вероятно, для экзотики.
Назад она шла гораздо уверенней. Вошла и, гордая собой, поставила кофейник с водой на включённую плитку. Она без страха взглянула на мадонну и, откинув каштановую чёлку со лба, уселась рядом с Шуриком на диван. В её отсутствие сторож-студент переоделся. Надел свитер, брюки и какую-то старушечью фуфайку, сшитую из байкового одеяла. Видно было, что ему не здоровится.
– Скажи честно, ведь ты меня разыграл? Не может быть у тебя никакого романа с женщиной, нарисованной на холсте?
– Честно?
– Да, честно?
– Я просто не сказал тебе главного. – Шурик потёр лоб. Видно было, что он чувствует себя неважно. Может быть, у него даже поднялась температура. В этот момент порыв сильного ветра распахнул окно. Бумаги, лежавшие на письменном столе, взлетели в воздух. За окном было черно. И по-прежнему лил дождь. Шурик глотнул воздуха и вновь на секунду задохнулся. Его гостья, видя это, поспешила запереть окно и подала ему высохший шарф, которым парень замотал горло. В очках и своём странном наряде, Шурик выглядел совсем уж комично.
– Разлей чай, садись рядом со мной и слушай, – сказал он. Его гостья повиновалась. Ей так интересно было узнать побольше про «роман» смешного очкарика с картиной, что она вся обратилась в слух.
– В своё время, – начал Шурик, в середине 17 века, эта женщина жила в Севилье. Звали её Луиза. Она была, как видишь, весьма привлекательна, нравилась мужчинам. И не гнушалась их обществом. Пила вино, видишь у неё в руках кувшин? Курила табак. Заметила у неё на поясе шёлковый мешочек? А табак в Испании был тогда ещё запрещён. Потом её объявили ведьмой и сожгли на костре.
– Откуда ты всё это знаешь? – удивилась девушка.
– Я же историк, – гордо ответил Шурик. – Мы, историки, всё знаем. Видела бы ты обратную сторону холста! Там надписи на всех языках. Признания в любви, проклятия и всё такое. А в левом нижнем углу написано по-латыни: «Желающий вкусить любви этой женщины, должен взять…» И, как в обычном рецепте. Пятьдесят названий трав, чтобы приготовить «эликсир бессмертия».
– Ты хочешь сказать, что ты его приготовил? – ехидно спросила гостья.
– Я бился над ним полгода. Мне всё время чего-нибудь не хватало. Там ведь почти 20 трав, которые вообще не растут в нашей полосе. Я не нашёл восьми. Остальные приготовил, как сказано в руководстве, протёр получившейся жидкостью полотно и забыл о нём. Понимаешь, я отчаялся. Решил, что это шутка. И вот однажды, спустя пару недель… – Шурик выразительно замолчал, налил себе ещё чаю и покосился на Марусю. Она забралась с ногами на диван и инстинктивно подвинулась к нему ближе.
– Рассказывай! Что же ты замолчал? – понизив голос и не отрывая взгляда от мадонны, попросила она.