Отрез как раз и пришёлся ко двору, ещё неизвестно, как сложилась бы судьба. Ещё в бараке, где уголовники, сгрудившись, зубоскалили над “классовыми врагами”, один из них, рисуясь, вонзил отцу в локоть заточку. Помощь никто оказывать не собирался, через день рука опухла, работать он не мог, в лазарете врач сказал, что это заражение и руку по плечо нужно ампутировать, заодно его комиссуют на волю. “Кому я буду нужен, безрукий”- ответил отец. “Тогда вообще умрёшь”,-предупредил врач. Поднялась температура, отец вспоминал, что всё стало безразлично. Прораб отправил его в барак, на ужин он не пошёл. Сотрудница лагеря, саннадзор, заметила его отсутствие и, узнав о случае, пошла в отсек. Она дала врачу сыворотку из аптечки для служащих, сказав, что родня. Врач, рискуя, прочистил рану, сделал укол. Позже, когда отца амнистировали, выехать на “Большую землю” сразу не разрешалось, т.к. срок ещё не истёк, перевели на поселение. Три месяца он прожил у Полины, как квартирант, подарил ей ту ткань. Проучившись заочно семестр, когда пошли вторичные посадки уже отсидевших срок, отец часто менял места проживания: Харьков, Одесса, Курск, работая инженером в санэпидстанции, жилконторе, имея штамп о судимости. Однажды, в конце рабочего дня, секретарша уполномоченного, буркнула в коридоре:”Берегитесь, вы в списке, отправили нарочным”. Они были едва знакомы. Лагерные навыки пригодились. Вернувшись в комнату с работы, он взял только плащ, сказав хозяйке, что пойдёт со знакомой в кино, потом в гости, вернётся поздно, ближе к рассвету, просил выстирать рубашку. Окольными путями добрался до вокзала, сел на ближайший поезд, утром перешел на другой вокзал, добрался до Кандалакши. Мать, посылая ему письма на адрес дочери, писала, что приходил участковый, расспрашивал, где сын, видимо из Курска пришел запрос. Полине было за тридцать, она строила планы, помогла выписать новую трудовую книжку, якобы взамен пропавшей, он устроился в промтрест, получил временную прописку. В Белгороде отец больше не появлялся, не был даже на похоронах сестры. Лишь в войну, выйдя из окружения, ему удалось вытравить из паспорта запись о судимости. Машинистку он так и не смог отблагодарить, она могла пострадать. Полина не отпускала его, уговаривала, но началась финская война и вернулся он в город в конце сороковых, зная, что территорию готовили к оккупации и все досье сожжены.
В отличие от отца, мать часто рассказывала Долову о детстве, что они познакомились в 48ом, в Ленинграде, где она доучивалась в текстильном институте, которое прервала война. Позже, став взрослым, он часто сталкивался с тем, что женщины с воодушевлением, делятся подробностями знакомства с будущими мужьями, эпизодами ухаживаний. Летом 41 мать заканчивала второй курс, досрочно сдала экзамен и уже 20го уехала к родителям в Киров. Она находилась под страшным впечатлением несчастья, когда за неделю до этого, её подруга по группе попала под трамвай и ей ампутировали ступню. Подружки, их ехало четверо, увидели в окно мороженицу на коляске, и одна из них предложила сойти. Трое девчонок, в том числе мать, соскочили, а Валька замешкалась, зацепив сумку. Вагон тронулся, закрывшаяся дверь прищемила ногу, другая угодила под колесо. Мать говорила, что она навсегда запомнила тот крик и сбежавшихся зевак.
Валька то силилась привстать, то выла от боли, в суматохе ждали скорую. Мать всю ночь просидела в больнице, в палату не пустили.
Она навещала подругу, подбадривала. Обещала съездить на родину на неделю, но началась война, поезда сразу отменили, ввели пропуска, пришлось остаться в Кирове, устроилась на почту, в Ленинград вернулась в 45ом. Большинство её сокурсников осталось в городе, многие не выжили, часть зачислили на курс санинструкторов, другие дежурили на крышах, гася зажигалки, остальных включили в бригады, направляемые рыть противотанковые рвы. “Я бы не вошла в число уцелевших”, невеcело шутила мать. В Ленинграде жилья не было, В Кандалакше отцу предложили повышение. Они рассчитывали прожить там недолго, но родился сын.. Мать рассказывала Долову, что в первые дни знакомства она выспрашивала будущего жениха, как это в свои 38 лет он не был женат, понимаю, война, но к её началу ему уже за 30. Наверное, скрываешь. Отец оправдывался, было не до того, долго учился, пришлось совмещать с работой, материально помогать матери, ей в драмтеатре платили гроши, пенсию не дали. И зачем мужчине, оправдывался он, замалчивать прошлое, особенно любовные неудачи, это всё равно, что прятать медаль за лацкан пиджака. Всей правды он тогда, как, впрочем, и позже, не говорил, он поделился с сыном уже на склоне лет, с середины тридцатых начались повторные посадки, ведомство, оправдывая свои штаты, массово выявляло врагов, а где их столько взять, понадобился прежний контингент. Вплоть до сороковых отец менял места жительства, не давая местным чекистам времени взять его в разработку. В войну удалось затерять последние упоминания о судимости, да и сам он смог проявить себя. После Селигера его прикрепили к техпоезду, он сдружился с Варковским, начальником поезда, война покатилась на запад, они входили в города вслед за войсками, часто убитых ещё не убрали, нужно было срочно восстанавливать коммуникации, подать свет, запустить водокачку. Они попадали под бомбёжку, несколько раз они натыкались на спрятавшихся в подвалах фашистов. Варковский рекомендовал его в Ленинграде своим коллегам, но как беспартийного, с неполным высшим, на должность отца не утвердили.
В городе он встретился с матерью, также не имевшей своей жилплощади, через год поженились. Они перебивались на съёмном жилье, пока отец доучивался на вечернем. Вскоре мать забеременела и они перебрались в Кандалакшу, где их, как специалистов, обеспечили комнатой.
