Эпиграф:
– Скажите, а вы не боитесь, что эти статуэтки у вас украдут?
– Одну уже украли. Но остальные украсть невозможно. Приморожены к постаменту жидким азотом…-
( диалог из фильма «Старики-разбойники»)

Передача «Пусть говорят», которая регулярно демонстрируется на Первом канале – вторая по зрелищности, привлекательности , образовательности, познавательности и вообще полезности после первой, демонстрирующейся на этом же Первом – «На самом деле». И действительно: сколько интересных людей нам показывают на этих двух передачах, сколько интересных и полезных событий мы узнаём из них, прильнув к нашим голубым экранам то глазом, то ртом (а бывает, и ж.пой. Как во времена товарища Чумака Алана Эдгара По)!

И вот вам конкретный пример: в выпуске передачи «Пусть говорят» от двадцатого сентября речь шла о неких незарегистрированных супругах (жили в так называемом гражданском браке. Это так сегодня сожительство называется. Но слово «сожительство» звучит грубо и даже невежественно, а у нас сегодня – время красивых названий и таких же красивых словестных оборотов. Так что сегодня у нас в государстве сожительства нет. Никто не сожительствует, представляете? Потому что те, кто считалось, что сожительствуют, теперь считается, что живут в гражданском браке. А сам термин «сожительство» остался в нашем безвозвратно ушедшем советском прошлом. Которое не отличалось учтивостью выражения, а так прямо и разделяло совместное проживание мужчины и женщины на брак (это когда записались в ЗАГСе) и сожительство (когда там не записались).

Хотя что я всё об этих сожителях… Да пусть все они хоть сожительствуют, хоть не сожительствуют, хоть каждый день и даже по несколько раз! Дело в другом. А именно: однажды эти конкретные двое поняли, что обыкновенным честным трудом на благо общества нажить можно только честную грыжу, а не капитал, и по этой причине решили организовать свой «маленький бизнес». А именно: замораживать желающих в здоровенных металлических бочках, заполненных по самые крышки жидким азотом, чтобы оживить их через энное количество лет согласно установленным расценкам по замораживанию, содержанию и отмораживанию. В принципе, занятие не новое и прекрасно отображено в широко известном польском фильме «Новые амазонки» с Беатой Тышкевич, Штуром. Лукашевичем и другими артистами и артистками. Если кто не помнит сюжет – напоминаю: два мужика решили подвергнуться добровольному замораживанию на пару лет, но разморозились гораздо позже, лет через сто, и по этой причине начали попадать в разные комические истории.

Принципиальное же отличие наших решивших стать бизнесменами сожителей от фильма заключается в том, что если в фильме замораживанием занимался профессор, признанный на мировом уровне специалист по заморозке, и вообще всё там было поставлено на научную основу, то эти двое никаких медицинских или биологических образований не имели. У сожительницы, правда, было три образования: физик, маркетолог и музыкант, а у её сожителя я не знаю, было ли что. Может, вообще ничего не было. Может, он дворником на хлеб себе зарабатывал. Или билетами в трамвае торговал. Или квас продавал из бочки. Или даже пиво. В общем, хрен его знает, этого сожителя. То есть, если отбросить словесную шелуху, они организовали коммерческую контору, хотя сожительница уверяла собравшихся в студии, что это никакая не контора, а ООО (общество с ограниченной ответственностью), занимающееся научной деятельностью. Что говорится, «хохот в зале»…

И может, всё бы у них так тихо-мирно и продолжалось-замораживалось, но в последнее время они из-за чего-то. извиняюсь за грубый, но совершенно точный по сути термин, разжопились (может, замороженные деньги не поделили?) и стали жить отдельно. И на этой почве теперь никак не могут поделить свой мутный бизнес.

Хотя я опять хочу сказать не об этом. (Делят и делят. И пусть делят. Пусть хоть с головы до ног обделятся и обделаются! Можно даже прямо около тех мороженщических бочек!). А меня очень позабавил один из их клиентов. Некий внучок. Он жил вместе с бабушкой и очень эту бабушку любил. И она тоже его любила. И когда её в восьмидесятилетнем возрасте шандарахнул инсульт, то внучок не придумал ничего более умного, как связаться с этими мороженщиками и отдать им бабушку на заморозку. Чтобы она разморозилась через некоторое количество лет и снова стала нежно любить своего дорогого и единственного внучика. Который к к тому времени сам уже станет почтенного возраста, что совершенно не будет гарантировать того, что он хоть на сколько-то к тому времени поумнеет.

Подвожу итог этой полукриминальной (а может, и не полу…) истории: эту физико-музыкальную мороженщицу надо срочно посадить, её дворницкого сожителя, убежавшего в Америку к своему, такому же, как и он сам, мутному другу, срочно объявить в международный розыск (Америка его наверняка с радостью выдаст, потому что таких «пломбирных» аферистов у неё и без него полным-полно), замороженных из бочек срочно достать и кого-то из них оживить (кого можно оживить), а кого оживить невозможно, закопать на кладбище. Сами же бочки, предварительно освободив их от азота и обдав кипятком, или сдать на завод «Вторчермет», или продать желающим для засолки огурцов, помидоров или капусты. И на продаже этой бочкотары другим аферис… пардон. бизнесменам сделать уже свой «маленький бизнес».

Кино, вино и домино

В июле Люська успешно сдала экзамены в культпросветучилище и в конце августа перебралась в город, к тётке, у которой теперь и собиралась жить все эти три учебных года.
– Артисткой будет, – похвалилась Дарья Парамоновна перед соседями, которые в этот душный сентябрьский день собрались перед её домом, на лавочке, чтобы обсудить последние новости и просто потрепаться. Дарьино желание похвалиться было понятно: сама она с юных лет работала в совхозе дояркой, поэтому желала дочери счастья, а не радостного приобщения к этому, задери его совсем, созидательному труду на благо общества.
– Ага, – охотно поддакнул её супруг (и, стало быть, люськин отец), известный уличный картёжник и доминошник Кондрат Назарович. Выпить он тоже никогда не промахивался. но выпивать боялся: характер у его благоверной в отношении выпивки был ох как крут. Чуть чего – и без разговоров прямой в челюсть. Накачала мышцу, таская тридцатилитровые молочные бидоны.
– Артисткой, – повторил он и уточнил. – Из погорелого театра.
– Тьфу на тебя! – шутливо сплюнула Дарья Парамоновна. – А хоть бы из погорелого! Уж всё лучше, чем коровам хвосты крутить, – и размечталась. – Может, в кино будет сниматься. Как, может, Гурченко. «Пять минут, пять минут…». Или Доронина.
– А чего же, – охотно согласилась старуха Антипова. Она тоже вышла на улицу подышать свежим воздухом, а заодно и посплетничать.
– Очень даже станет, – продолжила она. – Сиськи у ей выросли. И ж.па вон какая гладкая. Так что обязательно будет.
Дарья Парамоновна открыла было рот для достойного ответа этой старой вонючей колбасе. Чтобы она лучше за своими сиськами глядела, а на чужие не пялилась. И что у культурных не ж.па, а ягодицы (это у некультурных именно что жо), но её опередил Пашка Бибиков. Пашка работал в совхозе шофёром, считал себя тем ещё специалистом шофёрского труда и по характеру был малым добродушным, но нервным. Заводился с пол-оборота по каждому пустяку. Например, когда его называли не Бибиковым с ударением на первое «и» ( БИбиков), а на второе – БибИков (от слова «бибикать». Что он по роду профессии регулярно и делает.).

– Какая артистка! – фыркнул Пашка. – На артисток в Москве учат, в специальном институте. Этом, как его… брык… гик… вгик… А в этом культпросвете – на культурных работников. На библиотекарей разных. Или кружки вести в Доме культуры. У меня двоюродный брат там учился. Наши тогда обрадовались, думали, что он теперь культурным станет. Размечтались… А он шпалы с рельсами на железной дороге таскает. В ремонтной бригаде, разнорабочим. Уже два раза в вытрезвитель попадал. Тот ещё артист.
– Наша шпалы таскать не будет! – решительно заявила Дарья Парамоновна, эта удивительная в своей восхитительной упёртости женщина. – Шпал нам только не хватало! Лучше уж пусть в библиотеку идёт. Помощницей к Вальке (Валька была здешней библиотекаршей. Та ещё бикса. С косой до… В общем, вам до ягодиц будет. До ваших до невыносимо культурных. Которые ж.пу образуют.). А чего? Очень культурная работа. Чисто, светло. Батареи тёплые, мух мало. Сиди себе за столом, карточки выписывай да пыль с книжек вытирай.
– И платят копейки, – опять подколол Пашка (нет, что за человек! Одна сплошная язва! В каждый горшок ему обязательно плюнуть надо! Именно что Бибиков на второе «и»! И на десятое «о»!).
– Тем более, что сейчас в библиотеку и не ходит никто, – добавил он. – Сейчас у всех желающих – Интернет.
– У меня нету, – тут же уточнила Антипиха. Пашка в ответ махнул рукой: тебе-то зачем? Тебе уж скоро с Богом разговаривать! Старуха его поняла, поджала губы: обиделась.

Поговорили ещё: про новый автобусный маршрут, который теперь продлён до самого кладбища (красота!), про цены на капусту, которую через неделю уже пора начинать квасить, про погоду… И разошлись по домам. На улице снова стало тихо и пустынно. В придорожной пыли купались куры. Где-то на задах затявкала собака. С откоса послышался протяжный гудок тепловоза: там возили щебень на цементный завод. Артистка, подумал Пашка, закрывая калитку. Действительно из погорелого театра. Матюгается так, что заслушаешься…

Родная кровь

– Дядя Гаррий Бонифатьевич! Дорогой мой, несравненный, милый дядя! Это я, ваш племянник Евлампий! Не узнали?
– Не-а.
– Значит, богатым буду. Хе-хе… Чего меня к вам привело-то, дядя вы мой драгоценнейший… Я очень хочу учиться! Прям мечтаю в натуре! Но у меня нет для этого достаточного количества денег. Ни копейки, дядя! Прошу вас: дайте мне денег, чтобы я выучился и выбрался из той беспросветной нищеты, в которую загнала меня судьба-судьбинушка и жизнь моя, и без того задрипанная! Вы же знаете, дядя, что мы всей нашей горемычной семьёю живём в глухой беспросветной деревне, в которой нет ни электричества, ни света, ни воды, ни канализации, ни даже Интернета. Потому что деревня наша, или как поётся в песенке, «деревенька моя, несравненная дальняя», окружена непроходимыми болотами, безлюдными лесами и такими же полями без всяких признаков хоть какой человеческой цивилизации. Хоть какой, дядя! Вышел за околицу – и сразу или утоп, или пропал, или угорел, или просто сгинул! Прям какая-то аномальная зона в натуре! Больше того: вокруг деревни зимой и летом, осенью и весной, день и ночь стаями бродят огромные голодные волки и крысы, а по самой деревне – вечно пьяные здоровенные мужики с огромными топорами, устрашающими вилами и вострыми лопатами. Которые только и думают, как бы чего украсть, украденное тут же пропить, после чего, обнявшись всем своим преступным коллективом, шататься по единственной нашей деревенской улице имени итальянского революционера Джузеппе Гарибальди ( вы поняли, дядя? Где Италия, и где мы!) и оглушительно исполнять или пламенные песни типа «Па-ра-воз ли-дя-ной дверь-скрипучая, За шер-ша-вой сте-ной тьма ко-лю-чая… Синий- синий!», «Не думай об секундах свысока…» «Это время гудит – БАМ-М-М-М-М-М!», или непристойные частушки типа «Мимо тёщиного дома я спокойно не хожу…» под аккомпанемент задорных гармошек и таких же деревянных балалаек. В общем, ужас и дикость. Никакого даже намёка на культуру. Я вся горю!
– Да, складно чешешь! Как по маслу! Молодец! Постой! Что значит, нет ни света, ни воды? Что это за сюрреализм? В двадцать первом веке же живём!
– Это вы в двадцать первом, а мы – в двадцать втором. Но только до нашей эры. Да у нас, если хотите знать, теперь даже сельсовета нет. То есть, он был, как и клуб –источник знаний, но его сожгли всё те же пьяные мужики. А клуб спалили ещё раньше, на Покрова. На народное, тоись, гуляние. То есть, нет у нас, горемык контуженных, троглодитов окаянных, никакой Советской власти. Хучь плачь.
– Кстати, у нас её тоже нет. Какая Советская власть? Она закончилась уже тридцать лет назад. Закрылась в результате соглашения по обоюдному согласию.
– Вот видите. А нам об этом ничего не известно. Потому что живём среди непроходимых болот, устрашающих лесов и волков с топорами, бутылками и спичками.
– Всё забываю тебя, племянничек, спросить: а как твоя фамилия?
– Как и ваша: Плошкин-Поварёшкин. А по матери – Эпштейн.
– Это ты, дурак, Плошкин. А я – Ложкин! И не Поварёшкин, а Записдулин! От слова «за…». В общем, за власть Советов… А по мамаше, говоришь, Эйнштейн? Это мило. А я подумал – Ломоносов. По простоте своей душевной. В смысле, моей.
– Ага. Только «эп», а не «эй».
– Чего, чего? Я к тебе, можно сказать, со всей своей открытой душой и распахнутыми объятиями, а ты дядю на три буквы посылать?
– Да ни в коем разе, дяденька! Простите дурака горемычного, коль прогневал вас, касатика! Не со зла, ей-бо, а по скудоумию собственному! Хучь плачь!
– Хм… Ладно, хрен с тобой… А на кого же ты хочешь учиться?
– Конечно же, на эффектного меньжира. Или певца эстрады. Чтоб не потеть, а деньги капали. В общем, на успешного бизнесмена. Чтобы денег было как грязи. И девок тоже.
– Что ж, достойное желание… Одобряю и благословляю.
– А хрен ли мне толку от ваших одобрений и благословений? Денег надо. Тугриков и гульденов. Можно в свободно конвертируемой валюте. Или даже в самих конвертах. Я не гордый. Приму с почтением.
– Да, ты не гордый. Ты – наглый. Танком прёшь. Это я понял. Значит, вот ты накой ко мне заявился! Вот, значит, для чего обозначился! Денег просить! Хорош, нечего сказать! И сколько же тебе надо?
– Немного. Для начала хотя бы миллион.
– Сколько?
– Миллион. Одеться, обуться, отожраться и прикорнуть где-нибудь на полатях. У вас есть полати?
– Какие на … полати?
– Которые в дому. Вы же не прогоните бедного несчастного племянника на мороз на лютый, на стужу смертельную?
– Какая стужа, какой мороз! Июль на дворе! Жара до тридцати! Клопы, и те дохнут!
– Так я ж на перспективу… Причём, на долгосрочную.
– Хм… А судимость у тебя есть?
– Да как вам, дядюшка, сказать…
– Честно!
– Если честно, то две. Но осуждён безвинно. Оговорен негодяями, воспользовавшимися моими доверчивостью и смиренным благодушием. Я же мухи не оби…
– А за что сидел?
– Да так… За вооружённый групповой грабёж с элементами разбоя.
– Опаньки!
– … но я не грабил и не разбойничал! Я культурно стоял на стрёме. А эти скоты всё свалили на меня. Будто я был ихним безжалостным главарём. Так как насчёт финансирования, дядюшка?

У меня есть знакомый по фамилии Зуев. Сорок восемь лет, высокий брюнет с большими залысинами, выпуклым лбом (такие лбы называют сократовскими) и взглядом, который можно назвать одновременно и недоверчивым, и вопросительным, и настороженным, и тоскливым. Трижды разведён, детей нет (сам он говорит осторожно: «кажется, нет». То есть, не уверен. Сомневается, то есть.), Из всех питательных блюд предпочитает хлеб с колбасой, из напитков – ситро (то есть, в питании непритязателен). Работает трамвайным кондуктором. О кондукторстве следует сказать особо, потому что на работе Зуев отличается повышенной принципиальностью. Хотя определение» повышенной» это слишком мягко сказано, потому что его принципиальность превышает все мыслимые пределы и достигает даже не совершенства, а абсолюта. Так, например, его начинает буквально колотить, когда среди пассажиров он обнаруживает безбилетника. Взгляд его сразу туманится (не безбилетника взгляд, а Зуева!), он вцепляется в него мёртвой хваткой (опять же сам Зуич вцепляется, а не его взгляд!) и на ближайшей остановке самым натуральным образом выбрасывает этого несчастного из вагона, несмотря на его яростное сопротивление или, наоборот, стоны и мольбы о помощи, сострадании и всепрощении. Трамвайное начальство миллион раз говорило ему: Аркадий Соломонович, мы, конечно, ценим вашу принципиальную производственную упёртость, но перебарщивать с нею всё-таки не стоит. На вас уже сколько раз такие вот вами выкинутые писали заявления в полицию? Пять? Ах, уже восемь? Тем более. А выводы из этих заявлений вы всё равно не делаете – и в этом в очередной раз проявляется всё та же ваша уже пугающая нас, трамвайных руководителей, принципиальность. Поэтому мы вас уже в миллионный раз дружески предупреждаем: когда-нибудь эти заявления для вас добром не кончатся. Вас просто-таки посадят за эти ваши демонстрационно-хулиганские выходки. Нет, мы понимаем, что вы как образцовый соблюдатель своих кондукторских обязанностей, органически не выносите безбилетников. Но с другой стороны, они же тоже люди, и ничего человеческое им не чуждо. В том числе, и желание прокатиться в общественном транспорте на халяву. В общем, несмотря ни на что, всё-таки нужно входить в положение, а не лупить человека по голове и туловищу и обзывать его разными нехорошими словами, тем более, на виду у уже обилетившихся пассажиров! Вы нас поняли или опять двадцать пять?

Сам Зуев свою принципиальность уважает, хотя и объясняет её отягощённой наследственностью и оригинальной смесью национальностей. Дело в том, что мама у него по национальности мордовка, а папа – армянский еврей. Познакомились они на маминой Родине, в солнечной Мордовии, в колонии строго режима, где мама работала вольнонаёмной поварихой на тамошнем пищеблоке, а папа отбывал свой первый срок за мошенничество в не особо крупных размерах (что-то связанное с государственными лотереями). После папиной отсидки они из Мордовии переехали в Москву, где и расписались, и папа устроился линотипистом в одну из московских типографий. Проработал на этой должности и в этой типографии три года, после чего присел второй раз, и опять за аферизм, а мама осталась в столице нашей Родины уже не одна, а с родившимся к тому времени Зуевым. Кстати, откуда у папы, армянского еврея, такая типично и исконно русская фамилия, сам Зуев не знает до сих пор (да и накой?).

Сам себя он считает состоявшимся интеллигентом, поэтому одежду предпочитает исключительно фраерских фасонов: пиджак из кожзаменителя, джинсы отечественного пошива, носки в полоску, шерстяную кепку, трусы из синего сатина до колен (такие в народных массах называются красноармейскими и в наше время являются несомненным антиквариатом). Из всех видов искусств предпочитает кино (точь-в-точь по Ленину!), а из фильмов отдаёт предпочтение старым советским («Чапаев», «Юность Максима», «Александр Невский». «Алёша Птицын вырабатывает характер» и тому подобная незатейливость) и немецким порнографическим, в которых главным действующим лицом является слесарь-водопроводчик, и которые пользовались у нас в стране огромной популярностью в годы так называемой горбачёвской перестройки.

Выходные Зуев предпочитает проводить лёжа на диване и смотря по телевизору всё подряд. Ему всё равно, что смотреть и в этом проявляется всё та же его великолепная универсальная принципиальность..

Что такое жадность и почему её желательно избегать

Мудрецами давно замечено (может, даже из глубины веков): излишняя жадность приводит к излишним затратам. До чего верно сказано! Я в этом как раз вчера в очередной раз убедился.
А дело в том, что по пути домой как раз вчера я посетил свою привычную пивную «Три поросёнка», что располагается недалеко от железнодорожной станции «Коломна» в моём родном, одноимённом с названием станции, прекрасно-старинном подмосковном городе. Взял, как всегда, сто пятьдесят, кружку пива, два беляша и жареного утю (в смысле, утёнка). Я обычно один беляш беру. Потому что мне и одного всегда хватает. А тут чёрт его знает, чего мне по мозгам стукнуло и в башку приспичило: взял два. И уже вообще сверх всякой дурости ещё и этого утю прихватил. Накой утю-то? Я их в жизни никогда не ем! От них же (мне сосед Зуев говорил) болотом пахнет и соответствующими болотными пряностями! А всё жадность… Всё лишь бы кому другому не досталось…

Ну, выпил, пивка пососал, один беляш сжевал… А второй, чувствую, никак не хочется. Совершенно никакого желания, хучь плачь! Всё-таки пересилил себя, откусил сбоку – и всё. Проблема! А тут ещё к тому же эта утя совершенно не оприходованная! Домой, что ли, её взять? Завернуть в газетку и…
А напротив меня сидел некий мордатый мужчина в телогрейке и сапогах с галошами. Может, он на железной дороге работает. Или в рядом расположенных кооперативных гаражах. Или грузчиком в молочном магазине (здесь есть такой неподалёку). А может. он самый что ни на есть настоящий трамвайный кондуктор (там трамвайная остановка тоже рядом. И трамвай как раз круг после этой остановки делает. Запросто можно успеть кондуктору пивка испить в здешней культурной обстановке.). В общем, человек труда.
Посмотрел он на меня внимательно своими голубыми глазами и вдруг говорит:
– Вы, – говорит, – я вижу, беляш свой докушивать не имеете никакого желания. И утю тоже. Хочите, я их за вас докушаю?
И докушал. И беляш, и утю. Да так быстро, что я ни одного даже слова не успел сказать. В смысле, что согласен на это его предложенное докушивание или решительно протестую. А он принял моё замешательство за знак согласия, беляш в свой могучий, широко разверзнутый едальник моментально закинул, следом утю забросил, сделал, не пережёвывая, глубокое глотательное движение… После чего громко рыгнул (даже воробьи на улице в испуге взлетели. Вместе с голубями и воронами.). После чего снова на меня посмотрел и этак застенчиво улыбнулся. И от этой улыбки сразу морщинки на его личике расправились, глазёнки заблестели, вонючий алкоголистический запах из ротика испарился и щетинка куда-то подевалась…И вот уже сидит напротив меня не глыбообразный мрачный алкаш-громила, безжалостный убийца, а вполне себе симпатичный паренёк. Может. даже затейник…
И я, понятно, не стал дожидаться продолжения этого противоречивого банкета, схватил свой портфель и выскочил на улицу. Как говорится, от греха подальше. Мало ли что… Как говорила моя бабка Агафья, «женись не женись, а гроб каждому уже с младенства готов…»

Вывод: ведите себя поаккуратнее. И поскромнее. Не накидывайтесь вы на все эти беляши с утями как раненый тигр на вкусную козу перед голодной смертью. Соблюдайте собственную значимость. И уж коли приспичило, то постарайтесь всё же не рыгать. Или рыгать, но скромно. Подставив ладошку. Как будто об чём глубоко задумавшись. Поняли? То-то. Ну, пока…

Герой труда

У меня есть знакомый, Василий Саввич Фокин. Хороший такой человек шестидесяти с чем-то лет. По профессии – сапожник. Хотя сейчас не говорят «сапожник». Сейчас называть человека сапожником оскорбительно. Сейчас вместо сапожника – «дизайнер обуви». Прям как дети… Так вот этот дизайнер обуви (бывший сапожник) держит обувную будку у заводского общежития. Нет, он не всегда держал именно будку. В далёких теперь уже девяностых годах, когда все всё кругом поголовно воро… приватизировали, он тоже очаровался новыми демократическими веяниями и решил приобрести себе обувной цех (денежки у него к тому времени были. Накопил. пёс такой, втихаря и не афишируя.).
Ну, решил и решил, что тут такого дикого? Уже начал было надлежащие документы оформлять, справки там разные, купчие, банковские реквизиты, смазки-подмазки кому надо… И тут ему неожиданно повезло: умные люди вовремя подсказали к бандитам сходить. Спросить их разрешения на такое вкусное приобретение. Они как раз тогда из бандитов начали переименовываться в успешных бизнесменов. Хотя повадки и поведение остались, конечно же, прежние бандитские. Тогда вообще наступило время переименований в разные красивости и благозвучия. Сапожники перекрасились в дизайнеров, барыги – в коммерсантов, чиновники –- в менеджеров. проститутки – в экскортниц и путан, бандюганы – в бизнесменов. Детский сад…

И вот, значит, пошёл Василий Саввич к бандитам. Сказал им: так, мол, и так. Цех хочу приобрести. В личное пользование. Чтобы в свете новых веяний стать полноправным хозяином. А?
Бандиты его внимательно выслушали и начали ржать. Василий Саввич всё понял. Понурился и ушёл. Через месяц открыл будку. Против будки банди… успешные бизнесмены не возражали. Положили ему разумный оброк (десять процентов) и даже по плечу похлопали. Дескать, работай, герой труда. Трудовых тебе героических свершений… Оно у него до сих пор болит. И морда тоже. Но морда заболела позже, когда он с уплатой оброка опоздал. Бывает. Теперь не опаздывает. На собственной мор… собственном примере осознал, что бизнес – дело ответственное. Не каждому по плечу, но всем по морде.

Мозг всему голова!

Помылись попарились. Выползли в предбанник, выставили на стол выпивку и закуску, уселись, выпили, закусили… Пора потрепаться.

– Был случай, – начал Гарька и тут же уточнил. – Не у нас. В Африке. Там один негр в джунглях уснул. Прям на голом полу, – и опять пояснил. – Он в тот день очень устал. Целый день бутылки собирал, вот его и сморило.
– Чего собирал? – удивился Боцман.
– Чего? – не понял Гарька (или понял, но сделал вид, что не…).– Какие бутылки? Кто сказал бутылки?
– Ты.
– Бананы, а не бутылки! Какие на… тра-та-та… в джунглях бутылки? Это у тебя в башке на уме всегда одни бутылки! Кто про что, а кучерявый всегда про поллитру!
Он долго не могу успокоиться. Его долго не могли успокоить. Такой характер! Заводится с пол-оборота. Но успокоился. Конечно! Два стакана кого хочешь успокоят! Даже усыпят (в смысле, бдительность)!

– Да! – продолжил он, успокоившись и закусывая (кажется, это был селёдочный хвост. Самая закусь для успокоения). – И уснул. И ему, спящему – представляете? – в ухо залез тамошний джунглевый африканский червь. Такие только в африканских джунглях водятся. Больше нигде.
И вот он залез ему в ухо, лазил там, лазил – и в результате пролез в мозг. И там поселился.
Мы ахнули. В мозг! Негру! Вот это червь! Вот это африканский! Сволочь такая! Хоть и не засыпай совсем в этих африканских джунглях!
– Да! – воодушевившись такой нашей эмоциональной реакцией, продолжил Гарриман. – На следующее утро негр проснулся, похмелился ( у него ещё оставалось на донышке), искупался там в верховьях Нила или низовьях Замбези… В общем, продолжил жить и радоваться своей трудовой честной африканской жизни. Как говорится, под сенью пальм, под рокот львов.
– Рокот бывает у моторов. И космодромов песенных.., – опять начал было Боцман, но на него тут же шикнули-рявкнули-цыкнули и он тут же утёрся. Хотя продолжил бурчать себе под нос что-то критиканское. одновременно что-то пожирая (кажется, это был селёдочный хвост).
– …но только начал наш чернокожий миляга замечать, что у него стала расти в объёмах голова, – продолжал тем временем Гарька. – И не только расти, но ещё и покрываться разными шишками, наростами, выпуклостями и даже лишаями. Он, конечно, забеспокоился и обратился к врачам. Те осмотрели его голову, покачали своими кучерявыми головами и положили его в больницу. Где и вскрыли его череп под общим наркозом. И что же они там обнаружили? – победно заключил Гарька и так же победно взглянул на аудиторию.
– Что? – ахнули мы дружно.
– Целое скопище этих самых червей! Целое узилище!
Мы опять ахнули (уже в который раз): скопище, узилище, удилище! Голова пойдёт кругом от таких сенсационных извещений! Вот что они с нами делают, эти червяки! Хоть прям и на рыбалку не ходи! Хоть прям на этих рыбалках не выпивай и не закусывай совсем и никогда!
– Это чего такое – узилище? – спросили мы осторожно, чтобы ещё больше не навредить.
– Это камера такая. В тюрьме, – пояснил Гарька (ну, всё знает! Куда деваться! Нет, не просто так его в своё время из военного училища выгнали! Была причина – и мы теперь это причину знаем! Эта причина – в уме!).
– Но не это главное, – продолжил он. – Главное, что было их в этом удилище видимо-невидимо. Может, несколько сотен или даже тысяч штук. Они же там интенсивно размножались! Вот поэтому у него и башка увеличилась.
Теперь мы не ахнули, но охнули.
– И чего дальше?
– А чего дальше? – пожал он плечами. – Дальше как положено в медицинской этике и согласно уставу. Врачи этих червяков из его башки вычистили (у них для этого такие специальные хирургическое ложки есть. Размерами с лопату). Мозги прочистили, на всякий случай спиртом промыли (и для гигиены, и для обеззараживания. Чтобы мало ли что. Вдруг там какие личинки у него в мозговых извилинах запрятались. Поэтому спиртом и промывали. Чтобы если не вымыть, то потравить. Чтобы ни одной не осталось. Чтобы все там же, в извилинах, и передохли, твари…) Черепушку ему назад зашили и через неделю выписали. Хватит больничную кашу жрать. И пряники. Иди опять бутылки собирай. На свежем воздухе.
– Так он живой? – удивились мы.
– А чего ему сделается! – хмыкнул Гарька. – Конечно, живой. То ли ситром, то ли бубликами торгует. В палатке у вокзала.
– Я больше этот бред слышать не могу! – вдруг взорвался Боцман. – Ну, врёт! Ну как же он, собака, врёт! Врёт, а вы свои варежки раззявили и ему верите!
– В чём, интересно, я вру? – поинтересовался Гарька. закусывая всё тем же селёдочным хвостом (или уже новый взял? Старый уже умял? Вот проглот!)
– Во всём! Буквально! Начать хотя бы с того, что червяк у него в башке размножился. Как же это он мог там размножиться, если он один туда залез? Без бабы. То есть, самки.
– Эх, ты, неграмотный! – снисходительно улыбнулся Гарька (он, вообще-то, добрый. Особенно когда выпьет и хвостом закусит.). – Червякам бабы не нужны. Они почкованием размножаются.
– Это как? – обомлели мы, уже не ахая и не охая. Только ухая.
– А так. Очень просто. Захотел размножиться (или пора подошла) – и начинает от себя кусочки отщипывать. А из этих кусочков новые червячки образовываются. А эти новые, когда подрастают, тоже от себя начинают отщипывать. И вот так и идёт, и едет…
– Ладно, – сказал Боцман. – Допустим, но продолжим. Говоришь, самогон с пышками теперь продаёт?
– Ситро с бубликами.
– Один хрен. А теперь подумайте, барбосы вы доверчивые: какие тра-та-та в джунглях могут быть вокзалы, какие железные дороги и какие ситры и пряники? А?
Мы призадумались. Вопрос был задан действительно интересный. И только мы подумали и только начали открывать свои промыто-распаренные рты, как из помывочной выскочил какой-то мужик и заорал, что парилка готова. Кто желает – милости просим, кто нет – продолжайте жевать свои хвосты и слушать сказки про Мауглю и его удава… И вы, конечно, поняли, что мы выбрали.

В общем и целом.., или «Па-та-лок ли-дя-ной, дверь скри-пу-чая…»

У меня есть товарищ, некто Гарька. Он своеобразен. Обожает советоваться, а потом, что говорится, «искать рыжих».
Вот, например. месяц назад он спросил меня, выключаю ли я компьютер, когда начинает идти дождь и греметь гром. Электроника же весьма чувствительна к атмосферным катаклизмам. Так что как советуешь поступить во избежание беды?
– Когда выключаю, когда нет, – ответил я.
– Значит, не выключаешь? – уточнил он.
– Сказал же…
– А мне как советуешь?
– Никак. Твои дела…

Через пару дней был сильный дождь с громом и грозами, а ещё через день он появился у меня в квартире.
– Комп полетел! – заявил с порога. – Тебя послушал, не выключил! А кто мне его будет чинить?
– Кто? – не понял я.
– Дед Пихто! Я же тебя послушал! – продолжил он, из чего я должен был понять, что чинить должен я. Или, по крайней мере, дать ему денег на починку.
– Я со знающими людьми поговорил. Они сказали: тысяч восемь, не меньше! – продолжил он в своей агрессивно-наступательной манере. После чего посмотрел на меня то ли вопросительно, то ли требовательно, то ли и то, и другое одновременно. Во всяком случае, взгляд его был совершенно воинственен.
– И не собираюсь, – ответил я. – С какой стати?
– Ах, вот ты, оказывается, какой! – вскричал но. – Сам спровоцировал, и сам же в кусты! Такой ты оказывается товарищ! А я-то думал! Спасибо!
И ушёл, громко хлопнув дверью. Что сказать? Телефон «скорой» помощи – ноль-три…

А фамилия у него – Кобылкин. Что? Да, Кобылкин. И ничего особенного. Кобылкин и Кобылкин. Такая нормальная, вполне нейтральная, рабоче-крестьянская фамилия. Бывают гораздо хуже и гораздо гадливей. Вот, например у Павла Мойшевича, моего соседа из пятнадцатой…но я сейчас не об этом… Наши уличные остряки, эти хазаны петросяновичи, переделали Кобылкина в Хренбутылкина. Вообще-то, не совсем чтобы хрен, а более дерзостное слово, тоже на букву «ха»… ну, вы поняли. Так что её истинное звучание я здесь писать не могу хотя бы потому, что ни один редактор это её истинное звучание (а может, и предназначение!) в печать не пропустит. А Хренбутылкин Гарька потому, что на всякий спорный вопрос (особенно касающийся быта и сопутствующих этому быту неурядиц и прочих сложностей) неизменно отвечает: «Х… тебе, а не бутылка!». Отсюда и пошло-поехало….

Хотя в общем и целом, он парень неплохой. В общем и целом… Только излишне нервный. Но опять же: разве можно это называть пороком? Сомневаюсь. У нас на улице все с такими… характерно-нервическими особенностями. Все могут так ввернуть и так яростно заправить, что чесаться уже не придётся… Насчёт этого ни у кого из наших уличных не заржавеет… Главное, чтобы до крови не доходило, а так можно жить…

Мы (имею в виду я и Гарька) даже иногда вместе водку пьём. Обычно после бани. А выпив, песни поём. «Ягода-малина, в лес к себе манила», «Парень взял аккордеон, от души играет…».«Это время гудит БАМ-М-М-М-М!». «Народ, комсомол и весна», «Па-та-лок ли-дя-ной, дверь скри-пу-чая…». И прочие не менее душевные и не более содержательные. А чего нам, быкам? Мы же помытые и распаренные! Поэтому в голосе!

Галоши

Ближе к осени мама стала часто интересоваться временем. Каждый день спрашивала: сколько время… сколько время… сколько время… Виктор Аркадьевич сначала отвечал, потом замолчал, а потом не выдержал.
– Мама, скажите мне, пожалуйста (он всегда подчёркивал это «пожалуйста», когда начинал раздражаться, чтобы подчеркнуть свои суровое благородство и, одновременно, великодушную интеллигентность): зачем вам время?
– Как.., – мама даже растерялась. Она не знала, что ответить.
– Вот именно что как! – уже не сдерживаясь, рявкнул Виктор Аркадьевич. – Зачем вам время? Вам что, вставать рано? На завод идти? Для чего?
– Ты, Витенька, стал очень раздражительным, – тихо ответила мама. – Тебе надо больше гулять…

Об этой маминой странности Виктор Аркадьевич рассказал Вовке Полуянову, старинному, ещё со школы другу.
– Ничего странного, – пожал плечами тот. – Чует.
– Что чует? – не понял Виктор Аркадьевич.
– А то и чует, – напустил тумана Вовка. – Ей лет-то сколько?
–Восемьдесят второй…
– Ну!
– Чего ну? По сегодняшним меркам даже не старуха! Всего-навсего пожилая женщина!
Вовка посмотрел на него скучно… Виктор Аркадьевич смутился.
– Может, её врачу какому показать?
– Какому?
– Я откуда знаю какому! – взъярился Виктор Аркадьевич. – Тебе виднее какому! (Вовка работал завгаром в местной больнице. Золотое место! Главное, чтобы не посадили. А если посадят, чтобы много не дали. А если много, то успеть удрать. За какую-нибудь границу. Сейчас многие так поступают: если видят, что дело идёт к тому самому – чемодан в руки, прыг в самолёт, и на какие-нибудь Канары с Сейшелами.).
– Не смеши людей, – ответил Вовка. – В таком возрасте какие врачи? В таком возрасте у всех одна поликлиника…– и он поднял глаза вверх.

Мама умерла светлым сентябрьским утром. Умерла во сне, никого не беспокоя. Далее понятно: участковый врач, справка, гроб, похороны, то, сё… Поминали в «Нептуне», столовой недалеко от их дома. Соседка Беляева сказала: она в последнее время всё про время спрашивала. Как чувствовала… От этого «как чувствовала» Виктор Аркадьевич вздрогнул. Получается, прав был Вовка. подумал он. Действительно. чуяла…

Разошлись через час. Чего засиживаться? Чай, не свадьба… Вот и осень наступила, подумал Виктор Аркадьевич, выйдя на «нептуновое» крыльцо. А потом – зима… За зимою – весна… Может, жениться? Или галоши купить? А то скоро мокро будет. И склизко…

Эпиграф:
– А я, господа, тут все учу Николая Алексеевича деньги наживать. Сообщил ему одну чудную идею, но мой порох, по обыкновению, упал на влажную почву. Ему не втолкуешь… Посмотрите, на что он похож: меланхолия, сплин, тоска, хандра, грусть…
( А.П. Чехов, «Иванов». Монолог Боркина)

Уже третий месяц Лука Ипатьич Сморщиков собирается сходить в баню, но так до неё и не доходил и не доходит, потому что не может купить себе новые трусы. Постоянно ему что-то мешает: то меланхолия, то ипохондрия, то галантерейный магазин закрыт на переучёт (чего там учитывать, чего переучитывать? Резинки от трусов?) то открыт, но трусняка подходящих Луке Ипатьичу размеров в нём в данный момент нет (а ведь когда-то боролись за звание «коллектив коммунистического труда и образцового содержания»! Трепачи и лицемеры!).

Проблему с трусами можно было бы решить совершенно просто (да и какая это проблема? Обыкновенная блажь, если не неврастеническая дурь!) и взять в баню трусы старые, из гардероба. В которых он уже ходил, которые он уже носил и носит, а сейчас они, чистые и постиранные, заботливо уложены туда, на его полку, его заботливой супругой Марией Игнатовной. Все нормальные люди так и делают (в смысле, берут в баню не новое, но постиранное) и не видят в этом ничего необычного. Да и сам Лука Ипатьич понимает, что не будет никакой трагедии, если он возьмёт в баню трусы старые, уже однажды надевавшиеся. Но… Но вот вбил себе в башку, что в баню ему надо взять обязательно новые, ещё ни разу не надёванные – и всё тут! А в идеале – сатиновые, ядовито-синего цвета, длиной до коленок. Которые до сих пор в народе называются красноармейскими.

Так он маялся бы и дальше, но в начале сентября познакомился с Зуевым. Знакомство произошло случайно, в пивной «Василёк», которая располагается около привокзального базара и пользуется противоречивой славой из-за сложного состава здешних посетителей. Лука Ипатьич как раз в этот день посетил на базаре тамошние ряды нижнего белья – и опять неудачно, а Зуев встречался там же, на базаре, с неким гражданином, представителем криминального мира, в обоюдовыгодных криминальных целях. Зуев служил прапорщиком в некоей воинской части, дислоцировавшейся в глухом лесу, где заведовал вещевым складом, а в «Васильке» он мог бы запросто с Лукой Ипатьичем разминуться, потому что первоначально хотел встать за столик у окна, чтобы наблюдать окрестности (была у него такая привычка – наблюдать. Кутузов, блин, на Бородинском поле…). Но у этого столика было наблёвано, поэтому он решил встать за другой, у пальмы, где со своими ста пятьюдесятью граммами «кубанской», кружкой пива и разогретым беляшом как раз расположился-примостился наш герой-скромняга Лука Ипатьич. Таким образом, судьба протянула им обоим, как сказал бы поэт, «свой хрусткий перст», и сближение состоялось, хотя ни тот, ни другой пока об этом и не подозревали.

– У вас свободно? – спросил Зуев, одновременно машинально взглянув на пол (чисто ли? Не вляпается? А то блюют, и блюют, и блюют…).
– Свободно, – охотно согласился Лука Ипатьич. – Пожалуйста.
Это вежливое «пожалуйста» Зуеву явно понравилось, хотя он в ответ ничего не сказал, а даже наоборот вроде бы насупил брови и поджал губы. Выставил на стол своё, выпил стакан одним могучим глотком (насос, отметил Лука Ипатьич уважительно. Из армейских, что ли? Точно из армейских! Сразу чувствуется выправка и осанка!) и присосался к кружке.

Так прошло минут пять.
– Осень, – сказал Лука Ипатьич. Зуев повернул голову к окну, чтобы удостовериться в справедливости высказанного мнения.
– Ага, – сказал он. – Если кто подойдёт, скажите, что здесь занято. Я пойду ещё возьму.
– Хорошо, – сказал Лука Ипатьич. – Скажу. Если что.

Совместное пьянство, как давно известно, сближает людей и сплачивает коллектив. Уже через десять минут оба были если пока ещё не добрыми друзьями, то интересными знакомцами.
– Скажите, а в вверенном вам… (Лука Ипатьич хотел сказать «складу», но вовремя остановился. Передумал. Потому что опасался, что собеседник может это его «складу» неправильно понять)… хозяйстве имеются мужские трусы из сатина, ядовито-синего цвета и до колен?
Зуев ответил не сразу. Он подумал. Он (и это Лука Ипатьич сразу заметил) любил думать.
– Ага, – наконец, ответил он вместо «так точно». – Как раз в текущем квартале подлежат списанию.
От этой новости сердце Луки Ипатьича радостно замерло, а потом заныло.
– А позвольте спросить, – продолжил он вкрадчиво, – почему именно на списание?
Зуев пожал плечами, сделал из кружки мощный уважительный заглот.
– Согласно приказу, – и пояснил загадочно. – Коленкор не тот. И артикул старый.
– А в чём выражается это списание? – не отставал Лука Ипатьич, который имел о таких понятиях как «коленкор» и «артикул» такое же представление, которое его собеседник имел о синхрофазотроне или Ги де Мопассане.
Зуев поджал губы.
– В уничтожении согласно соответствующему акту, – и пояснил проще. – Облить керосином и сжечь, – после чего подумал и добавил. – Как закончившему срок годности.
Сердце Луки Ипатьича снова замерло.
– Э-э-э… а можно не сжигать?
Зуев задумался.
– Можно, – ответил он, подумав.
– Дело в том, что я бы приобрёл…– помявшись, признался Лука Ипатьич. Зуев снова поджал губы. Лука Ипатьич мысленно себя отругал. Это же нетактично, подумал он, вот так вот, прямо в лоб. А вдруг он – человек положений и инструкций? Вдруг ему претит нарушение приказа как грубейшее исполнение линии инструкции?
– Тогда завтра сюда подходите, – услышал он вдруг невероятное. – Часов в шесть.
Лука Ипатьич не поверил своим ушам. Неужели всё так просто?
– А чего усложнять-то? – ответил Зуев, без всякого труда прочитав его мысли (наверно, он обладал телепатическими способностями. Да наверняка обладал! Он же складом заведовал. И не простым, а вещевым! На такой должности без телепатии – никуда! Равно как и без фиброкинеза!).
– Вам сколько?
– Чего сколько? – не понял Лука Ипатьич (чего скрывать: он туго соображал. А до телепатии ему было как до Луны. А уж до кинеза тем более.)
– Трусов сколько? – уточнил Зуев скучным голосом. – Вязанки хватит?
– Вязанки.., – окончательно растерялся Лука Ипатьич. – Это что такое вязанка?
– Вязанка это вязанка, – терпеливо пояснил собеседник. – В одной –двадцать пять штук.
– Штук чего?
– Трусов чего… Вы же трусы спрашиваете?
– Трусы…
– Вот я и спрашиваю: вязанки хватит?
Лука Ипатьич молча кивнул, потому что сказать ничего не мог из-за внезапно схватившего его за горло спазма. И ещё ему почему-то захотелось заплакать. Это всё от нервов, подумал он с горечью. Надо срочно брать отпуск и ехать в Кисловодск…
– Размер вам сказать? – спросил он.
Зуев чуть отклонился в сторону, посмотрел Луке Ипатьичу за спину и одновременно вниз.
– Сорок седьмой.., – буркнул себе под нос. Лука Ипатьич в очередной раз восхитился. Как будто влёт бьёт, вспомнил он охотничий термин, хотя охотником не был и даже не собирался (ему просто сам этот термин нравился. Про влёт и бьёт. Было в нём что-то ухарское, посконное, молодеческое.). Вот человек, продолжил он втайне восхищаться Зуевым (тот в это время как раз досасывал очередной стакан)! Не человек – человечище! Таким памятники надо ставить при жизни! Из стопроцентного гранита! Или даже мрамора! Правда, у него размер жо был шестьдесят второй, но это не имело никакого принципиального значения. Главное, глаз-алмаз! Только мельком глянул – и тут же вынес свой уверенный товарный вердикт!

– Вы извините за назойливость…– опять проблеял Лука Ипатьич. – А сколько это будет стоить?
Зуев поморщился…

Он пришёл в «Василёк « на следующий день без десяти шесть, прождал два часа, но Зуева так и не дождался. Со стремительно портящимся настроением испил там же, в «Васильке», три по сто пятьдесят, две кружки пива и пожрал два разогретых беляша и бутер с малосольной свининой. Сволота мордатая, подумал он об обманщике-прапоре. А ещё военный человек! О какой обороноспособности нашей великой страны можно серьёзно говорить, если в ней служат такие вот необязательные военные люди! Хотя я тоже хорош: сразу доверился его честному, открытому, искреннему и, главное, совершенно доброжелательному взгляду! Поделом мне, поделом!
И вот так, кляня себя и Зуева и проклиная его же, он допил водку, дососал пиво, дожевал хлеб со свининой и, горестно сгорбившись, побрёл домой смотреть сериал про отважных сотрудников правоохранительных органов, бесстрашно расследующих очередной коррупционный скандал в высших сферах (а в каких же ещё! В не высших – только банальное воровство. Не выше!)

Но как выяснилось через два дня, он был неправ в своих хулении и обзывании матерными словами своего нового случайного знакомого: как сообщили Луке Ипатьичу конфиденциальные источники (а именно: бухгалтер выше названной пивной «Василёк» Аристарх Ильич Буфетов) в результате тайной и тщательно закамуфлированной под обыкновенную рядовую ревизию операции Зуев был стремительно задержан военной контрразведкой якобы (якобы!) за покражу ста двадцати солдатских шерстяных одеял и трёх контейнеров портянок. А на самом деле в связи с подозрением на сотрудничество с иностранными военно-разведывательными центрами (в частности, цэрэу. Во как! Во за что!). И спецрейсом уже доставлен куда надо, загадочно и таинственно прошептал Буфетов и показал глазами наверх. С тонким намёком, что доставлен именно туда, а не иначе.
– Так что советую пока к нам не заходить. – всё тем же заговорческим шёпотом добавил он. – А то мало ли что.., – и подмигнул Луке Ипатьичу так многозначительно и одновременно противно, что сердце у того провалилось до самой пятки (кажется, правой)…

Постскриптум. Написал я этот текст и вижу, как читатель сначала кисло поморщился, потом ехидно оскалился, после чего повертел пальцем у виска и, наконец, сказал выраженно брезгливо: вы, гражданин автор, совсем, что ли, уже..? Совсем краёв не видите? Тоже мне, нашли о чём (и о ком!) писать! О трусах! А завтра о чём напишете? О том дурно воняющем содержимом, которое в них иногда накладывают с похмельного недержания такие барбосы как этот ваш алкаш Лука Ипатьич и этот ваш же матёрый ворюга Зуев? Совсем вы, что ли, совесть потеряли (про честь я уже и не говорю)? Или того гаже: решили поиздеваться над своей прекрасной и вскормившей тебя (вас) Родине и защищающих тебя, гавнюка, наших славных Вооружённых Силах? Или вы хотите отправиться следом за этим прапорщиком (а куда – сами догадайтесь. Не юный уже пионер-барабанщик…)?
И произнеся этот великолепный и совершенно справедливый монолог, он произвёл в мою сторону полный презрения и осуждения плевок. После чего. гордо вскинув голову, величаво проследовал на кухню кушать пельмени (может, даже марки «Гвардейские тире богатырские»). Или с чувством выполненного гражданского долга отправился всё в тот же злополучный «Василёк», чтобы освежиться там после удачного вчерашнего.

Что ответить? Согласен, уважаемый читатель: трусы – тема совершенно ничтожная. Лучше, конечно, писать о чём-то более возвышенном. О героизме, например. Перевыполнении производственного плана на сто двадцать (лучше сто двадцать пять! Или даже сто тридцать!) процентов. Или про спасение какого-нибудь милого застенчивого мальчика, заблудившегося в глухой непроходимой тайге (взять бы за хобот его родителей и врезать им по первое число за то, что не следят за своими ребёньчиками!)… А с другой стороны, трусы это не самый бесполезный предмет одежды. Больше того: очень важный и очень ответственный предмет! Не менее важный, чем, например, лифчик. Или перчатки. Фартук… Носки и колготки… Тряпочка для сморкания… Туалетная бумага (не газеткой же подтираться, как в стародавние времена!)…

Так что всё правильно я написал. Всё логично. С чем, как говорится, и раскланиваюсь… Тем более, что баню закрыли на реконструкцию. Теперь в ней будут залы развлечений. Разные там боулинги, аквапарки, турникеты, биотуалеты…. Кафетерии, пункты обмена валюты и даже отделение полиции… А мыться и дома можно. В ванной или под душем. А летом – на речке. Пока туда канализацию в очередной раз не прорвало. Или труба не лопнула с расположенного невдалеке нефтеперегонного завода.

– С Зинкой-то живёшь?
– Чиво-о-о-о?
– С Зинкой, спрашиваю…
– А твое какое соплячье дело?
– А чего ты сразу лаяться-то… Я ж по-дружески…
– …запомни раз и навсегда: прежде чем свою хавку раскрывать, сто раз всегда подумай: а для чего? С какой целью? Ага?
– Чего ага?
– Понял?
– Понял…
– Понял он… А то как дам в глаз – – кувыркаться упреешь. Тля подзаборная.
– Ты чего, ты чего… Я же так просто…
– И я тоже так же. И вдоль того же места. И вообще, можешь быть свободен! Как сопля в полёте…

Поясняю: любопытствующий – кларнетист Ваввакин (почему-то с двумя «вэ»). Кларнетист от слова «кларнет». Кларнет это духовой музыкальный инструмент. На нём Ваввакин, согласно штатному расписанию, играет в оркестре при жилкомхозе (отдел жилищно-коммунального хозяйства местного горисполкома. Горисполком это городской исполнительный комитет депутатов трудящихся. Или ещё каких. В общем, депутатов. Слуг народа (или народовых слуг?). Язык сломаешь этими аббревиатурами… Ох, и крепка ты, Советская власть…). Платят ему мало, зато работа непыльная: мероприятия какие-нибудь обслужить своим дудением, детские утренники, похороны, демонстрации, прочие пламенные мероприятия согласно плану и утверждённой смете. Опять же имеет постоянным калым, а какой же россиянин не знает как много в этом чарующем слове приятного и благодатного!
Второй, который грубиян – Васька Фуфайкин. Васька никакого отношения ни к музыке конкретно, ни к творчеству вообще, не имеет. Обрубщиком работает на тепловозостроительном заводе. Я не знаю, что это за работа, но по слухам – очень грязная, очень тяжёлая и очень противная (три «очень» это уже перебор).
Третий персонаж: Зинка. Это васькина сожительница. Она сначала тоже на «тепловозке» работала (там с Васькой и познакомилась), а два года назад, по большому блату устроилась кладовщицей на хлебзавод. Зинка – женщина, что говорится, приятная во всех отношениях. Я уж не говорю про внешность: бока и прочие… хм… задне-передние выпуклости. Это всё на месте, и всё – прелестных пышных форм (зря, что ли, уже два года на булках с пряниками сидит своей роскошной сдобной жо…хм… вы поняли чем…). И по характеру она тоже весьма и весьма, и даже очень… Так, например, Ваське каждую неделю пятилитровую кастрюлю борща варит. Он очень борщ уважает. Особенно под стопку (и чтобы обязательно запотевшую!). Он тогда три тарелки подряд запросто может усоседить. В смысле, пожрать. Одно слово – – богатырь! Прямо из былины! Прямо на коне и с дубиною еловою!

Теперь по сути: Ваввакин – давнишний тайный воздыхатель по Зинке. Она ему очень нравится. Особенно её могучие бока. И поэтому он терпеливо ждёт, когда ей надоест этот её нынешний дуболом Василий, и она, наконец, получит возможность по достоинству оценить что такое утончённая творческая натура (вы, конечно, поняли, кого я имею в виду) и перейти к этой натуре жить. Со всеми своими выдающимися формами и сегодняшней совершенно кудрявой должностью.

Но пока эта ду… тра-та-та-та-та…не желает в должной мере оценить его тонкое душевное устройство и упивается своим грязным сожительством с этим дуболомом Василием. Может, ей даже нравится как он углатывает подряд три тарелки огненно наперчённого борща, при этом шумно чавкая и время от времени глубоко вздыхая (отдышивается, гад! Оно и понятно! Три тарелки! Плюс пол-буханки ржаного! Я же говорю: богатырь!).

Так что разговор закончен. Ваввакин, понурив голову, бредёт к себе в однокомнатную, а Василий, шумно втянув сопли, топает к себе. Обычный быт. Ничего увлекательного…

Эпиграф:
– Когда выходишь на эстраду,
стремиться нужно к одному,
всем рассказать немедля надо
кто ты, зачем и почему. –
(песня Велюрова из кинофильма «Покровские ворота»)

Велюров конечно прав: рассказать надо немедля. Не тянуть кота за… в общем, за театральный занавес. И Костика за…хм… ананасы. А его потянули: начальником назначили. А работать начальником это не Чацкого изображать, не Пьера Безухова с Наташей Ростовой. И не песенки петь, не на гитарке тренькать и не над Велюровым издеваться. Это с людьми работать. Тяжелейшая должность. Ответственнейшая. И что особенно обидно: малоблагодарная (или вовсе не…).

К чему это я? А вот к чему:

Закрытие сезона в московском Театре имени Ермоловой ознаменовалось громким скандалом. На протяжении девяти лет должность директора и художественного руководителя культурного учреждения занимал народный артист Олег Меньшиков. Но в начале лета Олег Евгеньевич отказался от директорского поста, назначив на это место бухгалтера Сергея Кузоятова. И новое назначение обернулось масштабной оптимизацией. Накануне отпуска 22 артиста из 90 получили уведомление об увольнении. В том числе и дочь Анатолия Папанова.
Заслуженных, народных и возрастных (кому за 70 лет) не тронули, даже если они не играют. Под сокращение попали актеры, которые служат в театре по 30-40 лет и даже больше, которым осталось год или два до пенсии. .

Вывод: Костик так и не понял, что штихель штихелю рознь. И руководить это не воспользовался рифлёткой вместо шабера. Вот оно и завоняло… Кстати, а почему директором поставили именно бухгалтера? Хотя понимаю: деньги, деньги… Сегодня везде и всё решают деньги… Так что всё логично. Всё (в том числе, и театральном хозяйстве) стремительно идёт туда, куда и должно идти. А именно – в ж… хм…в закулисье. Там так много пыли и так мало пота…

А про свару в театре Ермоловой могу сказать одно (точнее, опять процитировать):

– Нет ни в чем вам благодати;
С счастием у вас разлад:
И прекрасны вы некстати,
И умны Вы невпопад. –

Именно что невпопад, Костик!

Постскриптум. Кстати, если кто не знает: Шти́хель — режущий инструмент, стальной резец.. Рифлетка, это особый граверный напильник, предназначенный для работы на труднодоступных и криволинейных поверхностях. Ша́бер — инструмент для скобления (шабрения.

У нас в подъезде уже третий месяц творится настоящий ужас напополам с пугающей мистикой. А началось всё аккурат на Покров. Утром, на следующий день после его бурного отмечания (а мы всё и всегда у нас в подъезде отмечем бурно. Чего скрывать: бывает, что доходит и до мордобоя. Такая вот у нас сложилась добрая подъездная традиция.), народ начал выходить из квартир, чтобы идти кто на работу, кто в баню, кто в зоопарк, кто освежиться, кто опохмелиться – и что же все эти уважаемые граждане увидели? А увидели в подъезде, на площадках и лестницах – лужи крови! Причём всюду, с первого по девятый этажи. И плюс к тому на стенах кровь, и даже на потолке. Ужас! Натурально скотобойня в разгар мясозаготовительного сезона, а не рядовой подъезд рядового панельного дома сомнительного заселения, весёлого поведения, привычного глумления и необразцового содержания!

После ахов и охов, естественно, вызвали милицию. Она приехала, всё в подъезде сверху донизу обыскала – ни одного трупа не нашла. Все жильцы живы-здоровы, некоторые даже успели освежиться, в смысле – похмелиться (и когда успели? И как? Всё же было оцеплено тройным кордоном со свистящими и сверкающими «мигалками»! Ну, люди!). В общем, все оказалось в сохранности и наличии. Даже Ложкин-Загребулин из пятнадцатой квартиры, наш выдающийся поэт земли русской. Которого никогда дома не застанешь, потому что он с утра до ночи то на выступлениях, то в президиумах, то на встречах с читателями, то в вытрезвителе. А в этот день специально дома остался, чтобы на него не подумали-не заподозрили (даже чисто теоретически!), что это он – безжалостный убийца, садистический извращенец и серийный сексуальный маниак.

Милиция даже собаку привела. Специальную здоровленную. Которая натаскана на запах крови. Она всех обежала, всех обнюхала, после чего села на свою могучую задницу, жутко взвыла, после чего заполошно подскочила, поджала свой шерстяной хвост, вздыбила свою загривочную шерсть и ускакала из подъезда гигантскими скачками.

Вот какая это образцовая собака! Вот какие у неё неподражаемые клыки! Вот какая у неё мохнатящая шерсть! Вот какая выдающаяся жо… хм… Таким собакам памятники надо при их собачьей жизни ставить, а не нервировать их нервную собачию систему такими кровавыми человеческими ужасами! Совсем обнаглели, негодяи! Защитников животных на вас нету! А также бесстрашных гринписовцев.

Да-а-а… В общем, милиция вместе с собакой уехали ни с чем. Как говорится, не солоно хлебавши – и даже без закуски. Жильцы ещё с пару часов поорали, поахали-поохали, после чего успокоились и с весёлым матерком принялись отскрёбывать искомое кровавое с пола, стен и потолка. Отскребли уже к вечеру, после чего устроили коллективное дружеское застолье по причине окончания тяжёлого отскрёбывательского труда. Упрели, в общем. Как говорится, не приведи Господь.

Произошедшее начало постепенно забываться – и вдруг, бац! Ровно через неделю, день в день, опять утром, когда опять начали кто на работу, кто в баню, кто в пивную – точно такой же жуткий ренессанс! На полу – всё те же кровяные лужи, стены и потолок как будто неделю назад и не отскребёхивали. И опять ахи-охи, яростные восклицания на злобу дня (в том смысле, что за что боролись и артель «Напрасный труд»!) За что неделю назад корячились ( даже Ложкин-Загребулин упрел, скребыхая), если как будто и не корячились, поскольку картина – один в один к недельной давности!

Произошла вторая серия «марлезонского балета»: опять милиция, опять собака, опять поголовное обнюхивание, опять все живы, целы, здоровы, а некоторые даже уже и освежённы. В том числе, и Ложкин-Загребулин, этот выдающийся, чтоб его черти сжевали со всеми его выдающимися поэмами, сонетами и кантатами, поэт. В результате милиция опять укатила с полнейшим на то разочарованием, жильцы опять схватились за тряпки и швабры, опять до вечера.., опять дружеское застолье… опять этот наш подъездный Гораций со своими поэтическими стансами, стаканом и гармошкой…

И с тех пор понеслось как по расписанию: раз в неделю – очередная кровавая картина. Надоела она до безумного скрежета. Даже милиционерам. Даже их прекрасной собаке. Её, как и в последний (в смысле, самый свежий) раз, к подъездной двери подвели, она её узнала (во память! Настоящая собачия!), тут же завыла, всеми своими четырьмя лапами в асфальт упёрлась, а хвостом закрутилась за декоративную решётку. Чтобы, значит, для гарантии, что с места не сдвинут. Поэтому два милиционера её за ошейник вперёд тащили, ещё двое сзади своими резиновыми дубинками подталкивали. В подъезд, в конце концов и с неимоверными усилиями, её затолкали тире запихнули, припёрли за ней дверь, чтобы вырваться не смогла, и только тогда отпустили. Так она тут же ещё хлеще взвыла, подскочила, разбежалась, что было силы и возможности, и всем своим могучим мускулистым натренированным телом вынесла подъездную дверь (железную! С кодом! Просто так хрен откроешь!) и скрылась в туманной дали гигантскими скачками. Говорят, до сих пор ищут. Даже на кладбище. Даже в пруду (вдруг утопилась?)

Тогда милиционеры, озлобленные её позорным побегом, совсем озверели. Объявили вех жильцов подъезда подозреваемыми в групповом кровавом бандитизме и со всех взяли подписку о невыезде. Чтобы все сидели по своим квартирам, не гавкали и даже не освежались. В ответном слове мы, жильцы нашего кровожадного подъезда, их горячо уверили и заверили, что каждый жилец нашего подъезда всегда готов совершенно безвозмездно и яростно-беспощадно помогать своим внутренним органам (в смысле, нашим. В смысле, милицейским или как их сегодня…) в расследовании этого, ставшего уже хронически нераскрываемым, кровавого безобразия тире недоразумения. В чём каждый из жильцов нашего подъезда готов хоть сейчас расписаться и подписаться хоть чернилами, хоть карандашами, хоть кровью.

Так что я же и говорю: ужас и мистика. Как теперь на работу идти, если о невыезде подписались и раскорячились? А в баню как? А похмелиться? Особенно Ложкину-Загребулину. Он же привык каждое утро как штык… Такой вот это невероятно творческий человек. Одно слово, творец!

Серёга Пряхин спать любит без трусов. То есть, в совершенно голом виде.
– А чего такого-то? – говорит он супруге своей Нюре (Нюра голой никогда не спит. Всегда в ночной рубахе, или проще – ночнушке. Потому что порядочная женщина. В отличие от кое-кого, не будем показывать конкретно пальцем во что.).
– Это даже врачи рекомендуют, – аргументирует он такое своё вольное поведение. – Чтобы во сне резинка от трусов живот не стягивала. И опять же на кое-кого без трусов залезать удобнее.., – добавляет он многозначительно и шутливо щиплет эту «кое-кого» за мягкий бок. Эта «кое-кто» в ответ многообещающе взвизгивает и так же шутливо хлопает своего Сиркуньку по загребущей и лезущей кое-куда нахальной руке…

Он и по дому иной раз тоже без трусов ходит.
– Постыдился бы перед людями! – укоряет его Нюра (она по дому без трусов тоже никогда не ходила и не ходит. Хотя, может, и ходит, но опять же всегда только в платье или домашнем халате. Говорю же: очень порядочная и культурно воспитанная женщина. В отличие от кое-кого…)
– Какими людями? – возражает в ответ Серёга (надо так понимать, что Нюру он за человека не считает.). – Я у себя в дому! Чего хочу, то и делаю! – и начинает мечтать-фантазировать. – Я, может, сейчас перо себе в жо вставлю и так и буду ходить как папуас! Имею полное право!
– Вставь. – соглашается Нюра. – И кольцо в нос. И на башку свою непутёвую – горшок цветошный. Дурак.
Он однажды даже во двор выскочил без трусов, но тут уж Нюра от слов перешла к делу: лупила его и по морде, и по животу и по спине веником, а он орал, что забылся, потому что был сильно выпимши. На что тоже имеет полное конституционное (при чём тут Конституция?) право, потому что выпивкой не злоупотребляет, а иногда – можно. И даже нужно. Врачи рекомендуют (в смысле, если иногда. Если не злоупотребляя. Если не до белой горячки.).

А однажды на работе (Серёга слесарем работает в механическом цехе) к нему подошёл сменный мастер Трюфляев. Мужик добродушный, любитель пошутить, но должность есть должность. Она как говорится, обязывает к занимаемому соответствию.
– Серёг, ты эта…,– сказал он Серёге. – Я понимаю – жара ( дело как раз в июле было. Температура на улице под тридцать, а вентилятор в их пролёте, как на грех, сломался), да и ты – хохмач известный… Но это уже перебор. Народ смущается, нормально работать не может, а Валька сейчас того и гляди из своей будки выпадет… Составляй тогда акт о смертельной травме на производстве…
– Чего? – не понял Серёга. Что скрывать: до него вообще всё довольно туго доходит (как говорит Нюра, «как до вутки – на седьмые сутки».). А Валька, про которую сказал Трюфляев, работала машинисткой козлового крана, и её кабина находилась метрах в десяти от пола. Так что прав был Трюфляич: если с неё сверзнуться ( в смысле, из кабины. Не с Вальки же!), то всё. Абгемахт. Стопроцентно кутья и поминальный компот. Потому что пол в цеху – бетонный.)
– Того, – сказал Тюфляев, начиная сердиться. – Хозяйство своё прикрой…– и кивнул вниз.
Серёга посмотрел по направлению его кивка, охнул, сказал «Ух, ё..», стремительно нагнулся и надвинул свои «несравненные красноармейские» на их законное место. Это он забыл их туда вернуть, потому что в уборную ходил. Замечтался там, на толчке сидючи, о предстоящем отпуске. Как он с Нюрой на «фазенду» поедет. Как будет там в пруду купаться, за грибами ходить, на огороде хрен и картошку окучивать, а по вечерам водку пить… Вот и забылся…

Трюфляев хмыкнул, сделал шаг в сторону, после чего остановился и теперь уже добил Серёгу окончательно, сказав:
– Да и было бы чем хвалиться…

Серёга на мастера обиделся. Хотя хвалиться было действительно нечем. Обыкновенный стандарт. Ничего выдающегося. Уж точно не Аполлон. А вернувшись после смены домой, вставил Нюре. Нет, «вставил» это не то, что вы сейчас в силу своей нравственной испорченности, подумали. А «вставил» это значит – предъявил упрёк. Он так ей и сказал:
– Ты бы мне трусы, что ли, купила. А то хожу всё в одних и в одних… Прям неудобно перед людями…
На что тут же получил ответ, что нечего врать (Нюра сказала не «нечего», а более грубое слово, которое ввиду его грубости я здесь не осмеливаюсь воспроизвести. Да и редактор его не пропустит.). Что на его полке в комоде лежит пять чистых трусов, из которых двое – ни разу не надёванных, и она не виновата, что он, как дурак какой, вцепился в эти свои «несравненные красноармейские», которые до коленок и из синего сатина. И носит их, и носит, и носит, не снимая… Или по армии соскучился, по непобедимой и легендарной? И потом, что значит «неудобно перед людями»? Перед какими это он людями этими своими «несравненными» сверкает и отсверкивает? Уж не перед Валькой ли крановщицей, сучкой крашеной, которой она, Нюра, давно обещала её космы повыдёргивать? Вот, похоже, время и подошло…

В ответ Серёга ничего не сказал (да и чего говорить-то?), лишь огорчённо махнул рукой и пошёл на кухню щей похлебать. Он всегда щи ел. И на завтрак, и на обед и на ужин. Потому что где-то то ли прочитал, то ли по телевизору услышал, что именно первое (а особенно щи) способствует долголетию, рассасыванию атеросклеротических бляшек и повышению мужской потенции.

– Чего-то не то…– сказал Василий Миронович и задумчиво пожевал губами, отчего стал похож на старую пузатую лошадь. – Не то…
– Чего не то? – не понял Витька.
– Вообще не то…
Они сидели на лавке около мироновичева палисадника. Настроение у Василия Мироновича было задумчивое, у Витьки же, наоборот, превосходное: по пути со смены (он работал бункеровщиком на цемзаводе) зашёл в пивную, принял свои обычные сто пятьдесят, кружку пива и закусил разогретым беляшом. Жизнь представлялась Витьке простой и понятной. Как вот этот окурок, который валялся под ногами. Ему хотелось поговорить, но опять же чтобы на совершенно понятные, простые темы, а не на какой-то мутный мудрёж. Он любил после пивной подсесть сюда, на лавку, и потрепаться с Василием Мироновичем, что говорится, «за жисть». Он, может, подсаживался бы к кому-нибудь другому, более понятному и более приветливому, но таковых на улице не водилось. Что у них за улица такая… Никакого эстетизьму…

Сам Василий Миронович, в отличие от Витьки, уже три года пенсионерствовал, и в пивную не ходил, пенсию экономил. Он тридцать с лишним лет проработал на том же самом цемзаводе, но не в бункерах (больно надо силикоз зарабатывать!), а в механических мастерских, слесарем. Раз в месяц, в день получения пенсии, покупал в гастрономе поллитру, запирался дома и пил бутылку один. Ни с кем ею не делился, да и с кем было делиться-то? Близких друзей-товарищей у него отродясь не было, жену похоронил восемь лет назад, а дочь вышла замуж и жила сейчас в другом городе. То ли из-за своей нелюдимости, то ли из-за характера на улице у Василия Мироновича была кличка – «Скопидомок» (от слова «скопидом»). Не сказать, чтобы очень уж обидно, но…

А что касаемо нелюдимости… Да не нелюдимым он был, вовсе нет! Задумчивым. это да. но при чём тут нелюдимость? Хотя, казалось бы, чего задумываться, чего себе мозги парить всеми этими философическими глубокомысленностямии? «Живи проще, и люди потянутся к тебе!». Толку-то от этих людей… Так что с годами, а паче после смерти супруги он стал задумываться всё чаще и чаще, всё самоеднее и самоеднее. Так и до дома «хи-хи» можно додуматься, думал он с каким-то равнодушным сожалением. А чего? А запросто!

Да и не сказать, чтобы так уж он безутешно горевать о супруге. Особенно жарких чувств между ними не было. Подошла пора – поженились. Подошла пора – ребёньчика родили. Подошла пора – ребёньчик вырос, закончил бухгалтерский (не бухгалтерский. Финансовый!), уехал. Работает там в какой-то фирме по продаже машин (машины почему-то только немецкие). Зарабатывает вроде неплохо… Спросил: замуж собираешься? Ответила с вызовом: захочу – рожу! Мне ничьего разрешения не требуется! Вот так вот… Захочет – родит… Значит, замуж не собирается… Чего тут мудрёного?

– Чего мудрить-то? – спросил Витька. – Накой? Всё и так ясно и понятно. Без мудрежа.
Василий Миронович посмотрел на него снисходительно. Как на недоумка. Такой взгляд Витьке не нравился. Да и кому он может понравиться?
– Хорошо тому живётся, у кого одна нога, – произнёс Василий Миронович непонятную фразу. – У того портки не рвутся и не надо сапога.
– Не надо это когда обеих нет, – ответил Витька. – А если одна, то надо.
– Я не это имею в виду, – насупился Василий Миронович.
– А чего? Чего имеешь-то?
– Вообще…
– «Вообще», – передразнил Витька. – Всё у тебя вообще… Ты прям как этот…
– Кто?
– Дед Пихто! Чего-то говоришь, какие-то загогулины стелешь, а чего говоришь, чего бормочешь – без стакана и не поймёшь.

Посидели. Помолчали.

– Недавно фильм показывали, – сказал Витька примирительно (ему не хотелось ссориться. Да и с какого бодуна?). – Там один мужик завскладом работал. Воровал и маялся, что ворует. Совесть его, видишь ли, заедала. Козёл…
– А чего ты сразу обзываться-то? – вскинулся Василий Миронович. – Я сроду на складах не работал!
– Да не про тебя! – отмахнулся Витька. – Я про того мужика. Который по телевизору.
Василий Миронович ничего не ответил. Обиделся, что ли, подумал Витька. Ох, какие мы прям обидчивые! Слова не скажи!
– Ты своей жизнью доволен? – неожиданно спросил Василий Миронович. Витька даже поперхнулся, услышав такой вопрос. Ну, спросил! Ну, врезал!
– А чего ж, – ответил, стараясь придать голосу выражение беззаботности. – Если бы платили побольше, то вообще красота была бы. Чего не жить-то?
Василий Миронович как будто ждал именно такого ответа. Потому что вытянул вверх указательный палец.
– То-то и оно, – сказал назидательно. – Только о деньгах и думаем.
– А о чём ещё думать? – опять вскинулся Витька.
– О чём.., – скривился Василий Миронович. – О душе, вот о чём.
– Я не поп, чтобы о душе, – набычился Витька. Его почему-то задело это слово – душа.
Василий Миронович хотело что-то сказать, но не сказал. Рукой махнул, поднялся и пошёл домой.
Старый пень, подумал Витька. Философ хренов. Пойти повторить, что ли, подумал о пивной. Или попозже? Пока это рассосётся… Куда торопиться-то?