Серёга Пряхин спать любит без трусов. То есть, в совершенно голом виде.
– А чего такого-то? – говорит он супруге своей Нюре (Нюра голой никогда не спит. Всегда в ночной рубахе, или проще – ночнушке. Потому что порядочная женщина. В отличие от кое-кого, не будем показывать конкретно пальцем во что.).
– Это даже врачи рекомендуют, – аргументирует он такое своё вольное поведение. – Чтобы во сне резинка от трусов живот не стягивала. И опять же на кое-кого без трусов залезать удобнее.., – добавляет он многозначительно и шутливо щиплет эту «кое-кого» за мягкий бок. Эта «кое-кто» в ответ многообещающе взвизгивает и так же шутливо хлопает своего Сиркуньку по загребущей и лезущей кое-куда нахальной руке…
Он и по дому иной раз тоже без трусов ходит.
– Постыдился бы перед людями! – укоряет его Нюра (она по дому без трусов тоже никогда не ходила и не ходит. Хотя, может, и ходит, но опять же всегда только в платье или домашнем халате. Говорю же: очень порядочная и культурно воспитанная женщина. В отличие от кое-кого…)
– Какими людями? – возражает в ответ Серёга (надо так понимать, что Нюру он за человека не считает.). – Я у себя в дому! Чего хочу, то и делаю! – и начинает мечтать-фантазировать. – Я, может, сейчас перо себе в жо вставлю и так и буду ходить как папуас! Имею полное право!
– Вставь. – соглашается Нюра. – И кольцо в нос. И на башку свою непутёвую – горшок цветошный. Дурак.
Он однажды даже во двор выскочил без трусов, но тут уж Нюра от слов перешла к делу: лупила его и по морде, и по животу и по спине веником, а он орал, что забылся, потому что был сильно выпимши. На что тоже имеет полное конституционное (при чём тут Конституция?) право, потому что выпивкой не злоупотребляет, а иногда – можно. И даже нужно. Врачи рекомендуют (в смысле, если иногда. Если не злоупотребляя. Если не до белой горячки.).
А однажды на работе (Серёга слесарем работает в механическом цехе) к нему подошёл сменный мастер Трюфляев. Мужик добродушный, любитель пошутить, но должность есть должность. Она как говорится, обязывает к занимаемому соответствию.
– Серёг, ты эта…,– сказал он Серёге. – Я понимаю – жара ( дело как раз в июле было. Температура на улице под тридцать, а вентилятор в их пролёте, как на грех, сломался), да и ты – хохмач известный… Но это уже перебор. Народ смущается, нормально работать не может, а Валька сейчас того и гляди из своей будки выпадет… Составляй тогда акт о смертельной травме на производстве…
– Чего? – не понял Серёга. Что скрывать: до него вообще всё довольно туго доходит (как говорит Нюра, «как до вутки – на седьмые сутки».). А Валька, про которую сказал Трюфляев, работала машинисткой козлового крана, и её кабина находилась метрах в десяти от пола. Так что прав был Трюфляич: если с неё сверзнуться ( в смысле, из кабины. Не с Вальки же!), то всё. Абгемахт. Стопроцентно кутья и поминальный компот. Потому что пол в цеху – бетонный.)
– Того, – сказал Тюфляев, начиная сердиться. – Хозяйство своё прикрой…– и кивнул вниз.
Серёга посмотрел по направлению его кивка, охнул, сказал «Ух, ё..», стремительно нагнулся и надвинул свои «несравненные красноармейские» на их законное место. Это он забыл их туда вернуть, потому что в уборную ходил. Замечтался там, на толчке сидючи, о предстоящем отпуске. Как он с Нюрой на «фазенду» поедет. Как будет там в пруду купаться, за грибами ходить, на огороде хрен и картошку окучивать, а по вечерам водку пить… Вот и забылся…
Трюфляев хмыкнул, сделал шаг в сторону, после чего остановился и теперь уже добил Серёгу окончательно, сказав:
– Да и было бы чем хвалиться…
Серёга на мастера обиделся. Хотя хвалиться было действительно нечем. Обыкновенный стандарт. Ничего выдающегося. Уж точно не Аполлон. А вернувшись после смены домой, вставил Нюре. Нет, «вставил» это не то, что вы сейчас в силу своей нравственной испорченности, подумали. А «вставил» это значит – предъявил упрёк. Он так ей и сказал:
– Ты бы мне трусы, что ли, купила. А то хожу всё в одних и в одних… Прям неудобно перед людями…
На что тут же получил ответ, что нечего врать (Нюра сказала не «нечего», а более грубое слово, которое ввиду его грубости я здесь не осмеливаюсь воспроизвести. Да и редактор его не пропустит.). Что на его полке в комоде лежит пять чистых трусов, из которых двое – ни разу не надёванных, и она не виновата, что он, как дурак какой, вцепился в эти свои «несравненные красноармейские», которые до коленок и из синего сатина. И носит их, и носит, и носит, не снимая… Или по армии соскучился, по непобедимой и легендарной? И потом, что значит «неудобно перед людями»? Перед какими это он людями этими своими «несравненными» сверкает и отсверкивает? Уж не перед Валькой ли крановщицей, сучкой крашеной, которой она, Нюра, давно обещала её космы повыдёргивать? Вот, похоже, время и подошло…
В ответ Серёга ничего не сказал (да и чего говорить-то?), лишь огорчённо махнул рукой и пошёл на кухню щей похлебать. Он всегда щи ел. И на завтрак, и на обед и на ужин. Потому что где-то то ли прочитал, то ли по телевизору услышал, что именно первое (а особенно щи) способствует долголетию, рассасыванию атеросклеротических бляшек и повышению мужской потенции.