“И с важным видом разошлись,

Как будто делом занялись”

“Евгений Онегин” А.С.Пушкин

Как и утром сегодня в отделе коллеги. Что, точно по стойлам, разойдясь по столам, отважно молнией тотчас занялись. И загорелись разом все от неё, точно от первой искры прошлогодние травы. Странным образом, правда, горя без огня и дыма табачного даже. А это говорило всего прежде о том, что законы физики в отделе своём сотрудники явно не соблюдали. Но, блюдя остальные законы, точно стальные, зато, сотрудники им следовали, как следователи, по букварю будто, буквально. И повальное сидение на работе, не смотря на неё, сотрудники даже горя, продолжали. Но горя личного, как лекарства, испытывать на себе сотрудники за столом не пытались. Да пытать за сто лом рублёной зарплаты себя, горя за столом у стены, в отделе не думал никто. И маяться от молнии, что возникла незвано, точно казанская сирота, одна без грозы, сотрудники явно не собирались. Загорелись, правда, как от заразы, за раз все от неё, но, к счастью, только глазами. Засверкавшими сразу у всех, как на пожаре, или у Гали, уборщицы полы хающей в отделе всегда. А тогда глаза, как фонари, ярко так у всех засветились, что казалось освещение зажглось. И во мгле утра тотчас оказалось, что глаза напрягать, будто коней запрягать, по надо биться не надо было уже. А, разве что, шире ещё. Что видимо сидящим и помогло зрелище не пропустить и спустить, точно голодных собак, вовремя на соседа глаза. После чего его занятие внимательней рассмотрев, сидящие смягчились, как заигранный мяч, и стали без стали в глазах на соседа глазеть. Хотя, и со смешком, будто мешком, едва прикрытым сочувствием. Мешавшим сотрудникам лицезреть в зеркале собственный фейс, с утра обычно бычно глядевшим. Но, при этом, с удовлетворением сознавать, что молния не у них приключилась. Ведь, включаться с молнией этой в борьбу сотрудники и не думали. А потому, перекинувшись взглядами, сдерживающими на лицах насмешки, будто мешки, сидящие за раз умно решили простым большинством, что с молнией сосед должен управиться сам, или кое-как справиться. А править что-то самим, по соседски помогая ему, коллеги пытаться, как в колонии Кафки, пробовать даже не стали. Не относили они себя, во всяком случае, на руках, никогда ещё к мазохистам. Тем более, что молния похоже не из стали была, раз в глаза, обращённые на неё, бросалась сама, словно настоящий чужой, моментально. И ментально, как тот, впиваясь пиявкой смотрящим в глаза, молния у них в голове, словно в селе, и селилась. Где веселилась, как на ярмарке, затем от души, и с глаз смотрящих, как грязь, исчезать потом не хотела. Хотя, моментами молния выпадала у соседа из рук, звучно в слух, точно утверждая, мол ни я, виновата. Но вино, или вата были здесь ни при чём. А очевидным для было лишь то, что молния, не ломаясь, мялась у соседа в руках, изгибаясь по сторонам, точно танцуя в стриптизе. И, при этом, она местами, как змея, у соседа ускользала из рук, будто упрямость свою показать так прямо пыталась. Да пытала, на деле, соседа лишь одного, и оказать влияния на остальных, кроме чай-кофе вливания не смогла. Хотя, сотрудникам, всё-таки, помогла, и дала воз можности им себя увидеть детально. А не летально, как все сидящие печально сперва прочили, уставившись на молнию, точно комнатные цветы на солнечный свет. Коего в наших краях в это время уж не было, и сумерки, как в лесу, наступали прямо с утра. Правда, не на пятки пока, а лишь, исподволь, на глаза. Что без солнца в эту пору становились безвольными, словно постные на посту крепостные, и крепкими, точно крепости их гардариков из жердей.

Оттого, вероятно, глаза, что в молнию крепко вцепились, сосед оторвать и не мог головой. У которой сил всего-то хватало на змею подколодную только глазеть. Да ещё мягким местом своим, видимо, самым рабочим, как на стуле, на работе сидеть за столом. На котором, как на ложе жена, работа соседа и была разложена. И даже не разложилась, до сих пор вся, во всяком случае, бумагами, исписанными до конца. Что, по запаху явно судя, не с за паха были, а со стола. А тот для сотрудников был полезен всегда, как боливар, выручающий всех своею поверхностью. На которой и трудились постоянно бумаги, как маги, правда, как и на римских симпозиумах, только лежа. Зато, не жалея себя, бумаги без сотрудников и устали, как будто, работали сами. Показывая всем наглядно, что работа в отделе не стоит нисколько, точно родственник бедный, а лежит на столе, как на плите, к симпозиуму явно готовясь.

В то время, как сотрудники, вооружив, точно оружием, ручками руки, стали пристально на соседа глазеть. И не корпеть, точно роботы, над работой, а за сражением соседа и молнии наблюдать. Блюдя в отделе порядок и ставки, которые сотрудники патриотично ставили на коллегу, соли дар, но щедро ему слезами от смеха даря. Не то, что сомневающееся во всем меньшинство, ставившее, как на природу, на молнию. Наблюдая с интересом на то, как та у коллеги, бес ты же, точно жена, разошлась у всех на глазах, да ещё без всякого спроса. Не спросясь, в нужном месте нежданно застыв, молния по сидящим, не стесняясь, пошла, правда, по глазам лишь своим видом. Что неподъёмным только казался у соседа на теле, а, на деле, оказался молнии носным вполне. Но для глаз совсем не опасным, вроде, серфинга на фотонной волне. За которой сидящие за молнией и следили. Да не ногами, а только глазами культурно, не оставляя следов на лице, как при еде. И коллеге своему не мешали, даже ложкой в чашке песок. А прежние попытки соседа управиться с молнией коллеги посчитали неудачными пытками. Что удачными бывали лишь дачными, при одомашнивании лично себя. Хотя, как болельщики со стажем, в бюллетенях давно наторевшие, болели сидящие без симптомов. За свои ставки переживали воспитанно, подобно упитанным, и, при этом, вслух не жевали сериальных соплей. А кроме того, стремясь во всём ЗОЖ следовать, сидящие воспринимали следы морщин на лице, как на улице дворники грязь. Так что, от сражения коллеги и молнии были в восторге, как в военторге на предпраздничной распродаже драже. И даже довольны, что сосед от напряжения дрожавший, будто молния заряжала его, как ружьё, до сих пор в неё не попал. Но своим духом перед всеми не пал и молнию упорно стремился дожать. Стараясь в битве с ней одержать к обеду победу и беду свою на том прекратить. И укротить непокорную, во что бы не стало, желая, сосед молнию к матери чёрта уже не раз отправлял. Правда, делал это таким мягким тоном, будто угощать щами, как друга, эту змею сам собрался. Но брался, на деле, за молнию лишь крепче руками, обращая не братский взгляд на неё. Наверное, оттого, что до победного хвастовства у него не хватало от предков хвоста. Что сидящим вскоре стало всем очевидно, как и то, что коллега измучен и, судя по белизне на лице, настоящей мукой. Но той замучен ещё не до смерти, а только до схожего с тестом лицом. Лицезрея которое достаточно долго, сотрудники поняли откровенно, что венно коллега ещё не созрел. А зрел на своём мягком месте, точно овощ на грядке, до нужной кондиции доходя, не ходя.

Вроде Лебедева, что в отдел с улицы и утра по привычке, не глядя, войдя, тут же на месте застыл, точно вкопанный. Поражённый непривычной для утра тишиной, он, как сторож, сразу же насторожился. Да, спохватившись, взглядом, скорым, как утренний поезд, тут же всё перед собой оглядел. И не углядев ничего необычного, Лебедев, не думая, дёшево и сердито решил, что сотрудников поглотила работа. Но не уверенный, что в отделе от дел с утра обычно свободном, работа, как живое животное, могла разом всех поглотить, Лебедев в сидящих всмотрелся внимательней. И, внимая тельные лица коллег пристально, наконец, разглядел, что поглотила сотрудников не работа, а зрелище. Что зрело в отделе, точно в теплице, похоже давно, а сейчас и проявилось на лицах. Отразивших, как зеркало, героические, точно у самого Тесла, попытки соседа нагими руками молнию одолеть. И наблюдая на его лице отчётливо эти попытки, точно настоящие пытки, Лебедев, как пони мать, представить их себе так и не смог. Отчего на месте и замер и глазами не сделал замер.

Потому как ему вдруг показалось, что он не в отделе, а в цирке на представлении чудном. Что у него на глазах прямо разворачивалось, точно машина на пятачке. А не где-нибудь в голове, где по науке представлению и положено быть. Чтобы ложно не бить не имеющих своего представления по глазам, отправляющим очевидное голове. Но Лебедев, представляя своей голове это зрелище, как представление, поверить в него просто не мог. И находясь в своём уме, как и памяти, Лебедев, где был, не забыл. Хотя, за был заглянуть не подумал. Потому он просто, как на кассе, переценил в уме представление в зрелище и поведению сотрудников не удивлялся уже. Ведь, судя по лицам коллег, на калек от смеха похожим, зрелище было, действительно, неимоверно смешным. И, не пропускавшему раньше без смеха подобное Лебедеву это было понятно вполне. Но, всё-таки, он, словно удив лён, был поражён, что сразу же не заржал, точно конь. Отчего подумал:“ От ржаного я кажется заржавел.”- и пожалел, что его ел. Но отчего сидящим представление смехотворным казалось, и оказалось тошнотворным сейчас для него, Лебедев не прояснил. И потому, как из ружья, поражённый, он облокотился на стол. Но до скота ржущего, всё-таки, не скотился, и локтями на стол опираясь, а на зрелище, как на голое представление, не смотря, Лебедев в себе удержался. Зная по опыту, точно кузнец по копыту, что показаться, что угодно, может всегда, он проявил, точно снимок, личную стойкость наглядно и не позволил цирковому представлению собой овладеть. Ведь, в том, что цирк ему лишь показался, Лебедев не сомневался. Поскольку цирк из отдела не казался никак из окна. Но даже зная, что находится сейчас на работе, Лебедев кажущееся не отбросил, а честно оставил, как живому животному, на закуску своей голове. А в уме цирковое представление, как заявление, принял, но значения, точно звания, не присвоил никакого ему. В уме решив и без очков объективно, что представление ему лишь показалось, точно в песне чёрный кот за углом. Не говоря уж о том, что цирк Лебедев не переносил. Во всяком случае, на руках никогда, а на глазах с читалки ликбеза, наверняка. И, как в ней когда-то, он, оттолкнувшись от цирка, голову и приподнял. Да над ней потолок лишь увидал и плечами безучастно пожал. Но сжав даже без серпа часть сомнений, Лебедев себя в уме убедил, что его Темочка ни при чём. Даже при том, что встречи с ней начались в одно время с переменами дома, как раз. Да то видимо было простым сов падениием. В которое, впрочем, Лебедев не верил и сам. А потому сегодняшним уже  приморённый, он этой мукой мучить себя дале не стал. А встал и к свиданию с любимой готовиться начал. И, хотя, не на кухне, а только в душе, что у Лебедева уже, как духовка, горела, тело его согревая, точно в тёплом душе после тяжёлого дня. Так что, цирку, громоздящемуся у него на глазах своим представлением, Лебедев был явно не рад. Раз очарованный в детстве подобным, он сейчас разочарованно речью с горечью в уме порешил:” Будто в цирке, всё вокруг стало…” И видя, что сражение коллеги и молнии своим видом в глаза проникать продолжает, он, уязвлённый безалаберностью глаз:” Во глядь… ”- про себя прошептал. И, угодно куда, уйти захотел. Но тел ногами с работы он увести сейчас не посмел, а смел был лишь обратиться:” Господи, не видать, хотя бы чего!” Но Хоттабыча даже рядом не увидав, Лебедев вздохнул с тоски глубоко, словно с Тоски, и инстинктивно зевнул. И, прозёвывая постепенно тоску, он заметил, что глаза, закрывшиеся, как у куклы, при вздохе, приоткрылись уже. Изумлённый этим, а более тем, как незаметно, точно вскипевшее молоко, из отдела они убежали, Лебедев на месте застыл. Но, увы, до льда не остыл, а только до студня, которым и замер, дивясь на окно, что возникло перед глазами его. И не одно! А в компании с улицей, на которую окно выходило и, представьте себе, без лестницы прямо сквозь стену само. Хотя, Лебедев проделал тотчас своими глазами то же самое влёгкую. Используя, как беспилотников, взгляды глаз, Лебедев в окно их бросал в непрестанно. А после их глазами ловил. И делал это он, хоть, и кустарно, но все кустом и не хуже, чем другие штучно ступени ракет. Так что, оглядеть за окном всё мигом Лебедеву с раза и удалось. Однако, углядеть там живое движение, Лебедев так и не смог. Смог только он словил носом успешно и, поморщившись, точно помор, передвижение машин за окном назвать процентов на сто ящим движением не посмел. А смело обозвал его механическим перемещением, направленным, как и у Каутского, вперёд неизвестно куда. А туда Лебедеву не давала хода в уме голова. Что вместо этого, точно ученика, его с места подняла и заставила глаза, будто баръером, по новой окном. Но новым поискам истинного движения за окном эти происки головы помогли, и желанного живого движения в перемещении машин Лебедев не усмотрел. Смотря на то, что машины за окном, действительно, без перекура неслись, и кур на ферме даже быстрее. И тем не менее, перемещение заоконное то Лебедева голову, всё-таки, тронуло. Но не машинами, а память её. Сумев каким-то образом, вроде даже знакомым, Лебедева память помять. Но ломать голову, как дрова, без топора Лебедев ради выяснения этого сейчас не посмел. Тем более, что глаза, устав от мельтешения машин, уже вовсю, как от хлорки в мор Гали моргали. И замордовали этим голову до того, что та, с умом не советуясь даже, перемещение машин объективным движением признала. И понимая, что Лебедева этим до слёз озлила, голова излить слёзной мочи, мужской скупой даже, на глаза ему, всё-таки, не дала. И, таким образом, голова, точно скупая, не купая, поддержала глаза. А к Лебедеву вызвала раздражение, как скорую помощь, неотложную для него. После чего попытку ума изменить свои взгляды, голова расценила, как запрещённую пытку, и заставила ум, будто барьером, старым желанием Лебедева уйти, угодно куда.

А тогда до Лебедева, наконец, и дошло, что голова с умом давно разошлась, как при разводе. Да было поздно уже, хотя и не дно, что наступило позжее, но, к счастью, не прямо по голове. Что, словно изба, виться жердями от внешнего, точно землянки гардариков, не стала. Да и бежать Лебедеву, куда глаза глядят, как крепостному своему не дала. А изволила у Лебедева на плечах восседать, точно на троне, оставаясь гнездом языка. Как и ума, от него производного. Отчего Лебедев, будучи в раздражении, заряжавшим словно его, желание быть у окна тотчас утратил и предложением уйти воспользоваться захотел. Хотя тел вернуть в отдел обратно, как к брату, Лебедев со знакомым злом надеялся примириться, а не бежать чёрт знает куда. Ну и находясь на дне своего раздражения, точно на дне рождения, Лебедев:” давай реши тельно!”-точно тост, себе прошептал и  отвернул голову. Как гайку немного, на четверть оборота всего. Чего хавать в всех смыслах, словно пить воду с вёдер на коромыслах, голове хватало вполне.

А Лебедеву, ухватившемуся глазами за черты отдела до чёрта знакомые, поверить, что голова его воз вратила, точно ворота, назад. На своё мягкое место, которым в отделе Лебедев и ощущал обычно спокойно себя. Но сейчас на этом месте находясь в раздражении без разряжения, он откинулся на кресле назад. А затем, не спеша, будто пони мая по-прежнему, отдел, от дел явно свободный, ещё раз и осмотрел. И на этот раз ему на глаза прямо бросилось, точно давно просилось, что сидящие за столами располагались друг за другом, как-то знакомо рядком. А с-ледом и мысль холодящая: “Как в автобусе…”- к нему съехала, словно с гор. И, точно настоящая с ума шедшая, то ли чересчур умная, то ли чумная, мысль эта Лебедева, как миф, поразила, затмив тут же всё у него в голове. Но веру в силу ума у него, всё-таки, не убила и не убедила забить на всё, точно беда. Так что, находясь в своём уме, как за столом в личной тарелке, поверить в автобус Лебедев, естественно, не посмел. Ведь, не смел он показавшееся голове, тут же принять в уме за реальность, данную только ему. Ну и потому, голове своей полностью не доверяя и пытясь быть объективным, Лебедев кажущееся принял за грязь, и глаза тотчас протёр. Но без тёрки только рукой. Что оказалось видимо недостаточно. И потому видеть автобус продолжая, он решил в уме, как на пальцах, просто за глюк его посчитать. А после полагая ещё раз умно, конечно, что так проявляет, как снимок, свою адекватность, Лебедев значения, как ускорения, мысли той в уме не придал. Но видимую им реальность не предал, но освободиться от глюка автобусного пожелал. Да от чая нии целым ощутив себя тут же, Лебедев, не думая, решил просто трясти. И головой, как баран, замотал. Но заматал так лишь в уме себя мягким матом, а автобусный глюк после тряски, как болотная ряска, вернулся на глаза, погодя. Походя уже на салон автобуса не только местами сидящих, но и порядком отдела всего. Отчего Лебедеву стало тут же явно казаться, что у него двоится в глазах. А сидящие, ведя себя, будто в цирке, в отделе, теперь казались и в автобусе, при том. И от фантасмагории такой избавить глаза, как от сглаза, желая, Лебедев отделить отдел от автобуса на них потом пытался не раз. Да, устав быстро от очевидного явно глазами, он попробовал это сделать неявно в уме. Ну и, как в йоге, обалдел уже скоро, но балдою стать, увы, не сумел. Зато, язык его от чудных упражнений совершенно неожиданно онемел. Но, увы, не немецким. И, таким образом, родной язык паразит у него в голове, как робин зон, без пятницы в четверге так и остался.  А Лебедев в раздражении в уме. И в нём, точно костёр, распалённом, он впервые и увидел тогда, как пасса жиром сидящих автобус у него на глазах нагло. После чего на ум Лебедеву и пришло, что в его голове могло быть запросто такое. И подобного терпеть у себя не желая, Лебедев, словно уж ас, тут же в ужас из раздражения подался. Надеясь там от языкового паразита спастись, что им пастись уже похоже собрался. И находясь в ужасе, словно в джазе чертей, Лебедев продержался в отделе, хоть, и с трудом, стараясь глядеть только перед глазами. А затем, время, как пар, немного спустя, и в уме от автобуса, вроде бы, отходя, Лебедев в душе содрогнулся. Но, точно в душе холодном после парной, он, однако же, не согнулся. И мысль, с ума шедшую первую и крепкую, как первач:” как в автобусе… “- Лебедев честно прогнал. Правда, как пластинку, в своей голове. А объять себя, словно Темечке, до конца, той мысли шальной и мягкой, как шаль, Лебедев, всё равно, не дозволил. Но отворачиваться от неё тоже не стал, а увиденное принял, как лемму. Допустив, что виденное, на самом деле, в автобусе было. Но только утром, утром ещё. А до Лебедева сейчас только дошло, словно шло к нему пешком, точно пешка.

Так что, все автобуса дела Лебедев ещё тогда впервые заметил. И не, как сидящий, готовый к употреблению пассажир, а на ступенях, на входе уже. Где, вынужденный задержаться, он не удержал глаза при себе, и те мигом внутрь автобуса проскользнули. И показали Лебедеву впервые тогда, как автобус пасса жирами сидящих, точно в огороде коза, нахально открыто. Что, точно корыто, вызвало у него отвращение. Но от вращения на ступенях Лебедев себя удержал, и значения этому в тот момент не придал. Но предавать забвению голове не позволил. А изволил сидячее место занять и, на всякий случай, ещё раз осмотрелся. Но не, как у врача, ворчащего про себя, а перед собою глазами. И ими достойного ничего не найдя, он не стал в уме окружающих трогать. Строгать сидящих, как деревянных, острым, как нож, своим языком Лебедеву язык, хозяин головы, не позволил. Похоже ротного тёзку язык паразит явно берёг, точно родной берег. А вот Лебедева кажется не уберёг. И уже, вскоре показалось ему, что в его голове кто-то пасса жиром, похоже. И, хоть, это было не явно ещё, но Лебедева, как на воз мутить начало, и прежнее желание бежать вновь пробудило. Но, не разбудилв тело его до конца, остаться на месте дозволило. В то время, как глаза, взглядами вольные, точно стрелки, всё кругом осмотрев, передали инфу, в проходе все недвижимо замерли. И на коммент головы:“ Как на кладбище мертвяки…” В уме:“ Ведь, без кос,“ – раздалось. Но:” Даже девичьих?!” -как  насмешку, в ответ получили.

А Лебедев недовольный закидонами головы, как от мухи, от неё отмахнулся. Но с автобуса срываться, как адекватный, без лопаты не стал, так как, знал, обычной дорогой, не дорогой, до любимой ему не добраться. Да кроме того Лебедев не забыл, как места встреч с Темочкой в памяти помечая, он рассчитывая к ней туда вернуться опять. Но после, возвращаясь, туда прямо, как будто, он там обычно любимую не находил. А приходила к нему она сама только, чудным образом, где хотелось самой, находя. И, хотя, Лебедев Темочку везде ожидал с нетерпением, появлялась она всегда появлялась внезапно, возникая из ничего, словно по волшебству. Потому Лебедев, охваченный радостью от встречи с любимой, тут же верить в чудеса начинал, новых встреч с ней ожидая.

Да ждать, сидя на месте, Лебедев, конечно, не мог, но действовать решил с головой. Несмотря даже на то, что, по слухам научным, язык паразит ещё в язычестве голову, как купе, окупировал. И курировал с тех пор в ней все мысли в уме, точно мюсли, его ротный тёзка. А происходило это всё в голове, что без Лебедева не могла с места сдвинуться. Но тронуться сама без него могла даже скорее. Но, себя не считая покуда лишённым ума, Лебедев верил, что держа голову на плечах, он ею, точно лошадью, управляет. Забывая, правда, о том, что голову с паразитом её языком, он скорее везёт, как простая телега.

И удовлетворённый властью ведущего над головой, Лебедев запустил, будто спутников, на орбиту глаза. Однако, взгляды их поначалу, будто мелких к причалу, всё равно, не отпускал далеко. Но, спустя время немного, Лебедев захотелось уже за окно. И, хотя, телом сделать он этого не посмел, глазами легко всё проделал. Да так что, не скосив косым взглядом по пути никого и за дев не задев даже, Лебедев до окна долететь одним взглядом в миг умудрился. Ну и там в толпу пешеходов глаза тут же взглядами бросились и стали беспечно носиться по ней, точно мелкие на мели по волнам. В то время, как Лебедев сам, от самостийности глаз, как истинный прибалт, прибалдевший, передохнуть и не сдохнуть уже возжелал. И для этого он, сощурившись, сфокусировал глаза за пешеходами на стене. Оказавшейся не сплошной, а состоящей из зданий, построенных рядом. То ли для парада, то ли забором простым. Но, увы, не за бором, как  в Саулкрастах у моря красавцем с черникой сосновым. А рядом из зданий, с Дании будто видом своим. И, словно в отместку за это, глаза, будто работая на полицию, стали улицу досматривать по лицу. Поначалу, лишь пешеходов, что торопливо шагая, совершали отмашки, точно от Машки, и обыкновенные при скандинавской хотьбе. И, хотя, делали это не красиво скандинавскими палками, а родными авоськами, зато, шагали тем же самым полубегом. Не полубогами, как у Буонарроти, конечно, но фигурами не хуже, чем у Рубенса, наверняка. Вероятно, поэтому Лебедев, не переносящий обычно суету заоконную, не то, что законную конную, эту вниманием почтил. Но чтил, не словно книгу, а скорее, как комикс, перебирая уличные виды, как в детстве картинки в мурзилке, не думая, на глазах. Что взглядами в это время повсюду шныряли, блюдя всё вокруг, как блюда.

И, наблюдая за окном эти движения, смахивающие на мельтешение мошкары в майский закат, Лебедев подустал и уйти захотел. Но сразу же он не успел, а затем получил от глаз сообщение о каком-то движении за окном. Что там внезапно, как кошка, возникло и заставило Лебедева по новой вглядеться в окно. Где всё кажется с места сдвинулось и даже поехало как-то знакомо уже. Но на это, ему ничего не дающее, Лебедев ране внимания не обращал. И сейчас он глазам не поверил, решив, что скорее тронулась голова.

Которую он тут же задрал, да не, как курицу, а только над пешеходами. И глаза от дня, по улице машинально текущего, оторвав, Лебедев их словно поднял со дна. А, погодя время, точно у неба погоду, он сфокусировав глаза уже на рамке окна, удостоверился, что тронулась, всё-таки, улица. Что у лица Лебедева за окном поплыла неспешно потоком, точно электричка под током, что сбежала опять от него. Смотрящего безучастно на здания, медленно проплывающие мимо, как корабли. Поначалу одно за одним по порядку, но затем побежали все разом, как штатские обычно, толпою подряд. Но не под ряд, а назад. С глаз долой, но, увы, не зелёной. Что у Лебедева, тем не менее, вызвало радость, которую он сразу тогда не понял. Но не унял и запомнил. А потом уяснил, что таким образом движение убирало всё будто, ненужное сейчас для него. И не только то, что перед глазами маячило, но и что лезло тараканами из головы. И подобным образом, голову Лебедева разгружая, движение давало той возможность соображать, а не рожей будто ражать. На что голова, словно в благодарность за это, стала Лебедеву на глаза доставлять, что само ему обычно показаться не смело. А он себе это сам, вряд ли, представить посмел. Ведь, смел он, очевидно, был явно, а неявно, кто ж его знал!? Оттого видно он и оставил глаза приоткрытыми, вроде окон, не зашторенных до конца. И через них смог наблюдать всё снаружи, словно там и сам находясь. Так что, вскоре заметил, как ускорилась улица, а затем и вовсю понеслась. Да не яйцами, точно курица, а строениями, что по цвету бывали и разными, но по форме стандартный кубик. От того, видно, они своим видом быстро, точно в стиралке, стирались, до узора без образного на глазах. Что затем потянулся однообразно, точно кошка, серая от головы до хвоста. Как всегда после сна. Да следить за тем видом Лебедев и не думал, и куда за окном что-то бежало его не волновало, как берег речная волна. А, погодя, вовсю уж зевая, он глаза автоматом закрыл. И, укрывшись от всего в голове, словно в личной норе, Лебедев, смело, как испытатель, на себе облегчение испытал. Но погружаться в себя глубже, точно в стихию, он сейчас совсем не хотел. Его тел там опасался без туалета наткнуться на заботы дома и боты его. Что своим надо ели Лебедева давно уже дома, капая по голове, точно из крана вода. Так что, помня это и то, что заботы и боты, как мины, поджидают его по дороге, Лебедев думе о доме хода в уме не давал. И, веря:” Я себя так берегу!”- на своём берегу, оставался.

И оказался видимо прав. Волноваться, точно вода на реке, ему не пришлось. Всё, что он хотел и не хотел, в конце концов, само получилось. Грузить грустью себя, хрустя ею, будто чипсом, в душе, было Лебедеву не дано. Даже искать любимую героически ему не пришлось, пришла к нему Темечка сама уже скоро. И, хотя, она ожидаемой Лебедевым, вроде, была, появилась Темечка у него, как всегда, неожиданно. Данно возникнув, словно из ничего, она, как снег, на Лебедева свалилась внезапно. Её чудесного возникновения Лебедев снова не уловил, хотя, ощутил лично отлично. Но на осмысления этого Темечка времени Лебедеву  не дала, а он не стал заморачивать себя объяснением. Явлению любимой Лебедев был несказанно рад. И на радостях, как сказку, любимую принимая, Лебедев воспринимал её, как дар, ему свыше данный. А Темочка ощущая это, видимо, всё, брала Лебедева в оборот с хода. Да не деньгами, которых и не было у него, а обязанностью угождать ей во всём всюду. Что даже для влюблённого с памятью Лебедева оказалось непросто. И потребовало от него не меньше отдачи, чем от дачи обычно жена. А использовала Лебедева Темочка, как и та, точно своего крепостного. И, стараясь любимую удовлетворить, Лебедев отдавался ей полностью с головою. Которой приходилось для этого трюки головоломные поистине применять, головуы, не ломая, при этом. Но затем Лебедев ощущал себя, словно первопроходец, открывший неповторимое для себя и на симпозиуме в тоге. А итоге, признавая, что Темочка время с ним провела без обмана, Лебедев ещё боле на неё западал. Но не падал на колени пред ней на колени и не пялился, как придурок, на фотку. Потому, как в голове Лебедева Темечка и так постоянно была, а встречаться с ней он старался, как с любовницей, от всех незаметно. Что было совершенно несложно в рабочее время сперва. А, когда осложнения на работе пошли, Лебедев стал с Темочкой в компе общаться, а встречаться вне работы уже. Чаще всего по дороге, когда Темочка его навещала сама.

А сегодня даже с утра. И, когда предупреждающий, как шахматный шах, сигнал остановки вдруг раздался у Лебедева по голове, он был, как раз, с ней. И его заставив тотчас встрепенуться, сигнал от Темочки Лебедева отстранил. Да не страницей, увы, а лишь головою. Которую, сигнал приняв, как тревогу, Лебедев приподнял, пытаясь оглядеться вокруг. Ну и не терпя, подобно творогу, тревогу, Лебедев понадеялся её, как творог, за раз проглотить. Но этого Лебедеву не удалось сразу и голова тут же обратилась, как к братьям, к глазам. А те, показав в окне здание работы, встречу с Темой на этом прервали и:” Вали! “- посоветовали по-дружески голове. На что та, в ответ всполошившись, заставила Лебедева на ноги, точно на скакунов, тотчас вскочить. И на них, как на своих боливарах, голова Лебедева на улицу, как сидора козу, погнала. Где оторванный от любимой бесцеремонно и встреноженный, точно конь, по тревоге, он и оказался тотчас. Но в тот час Лебедев даже бестемный вместе с портфелем сумел взять и себя в руки. И держа ими вместе с портфелем себя, Лебедев тронулся. От автобуса лишь прочь. Но сперва он за раз, будто ножницами, пересёк, как циркач, ногами дорогу без перехода, умудрясь, при этом, к машинам в пасть не попасть. А после, не околев около охранника Коли на входе, Лебедев без степеней с успехом добрался до ступеней. Но за них браться руками он не стал, как далёкие предки, зная, что в городе ноги в ботинках рук даже в перчатках удобнее при хотьбе. Тем более, при ней Лебедева перестуком каблуков звучно сопровождали ступени, старавшиеся казалось его настроение на строение работы поднять. Твердя правильным маршем ”всё к да,“ как всегда: “ Будет то! Будет то! Будет то! “- в ушах будто асфальтом. И с надеждой этой застрявшей серой в ушах, Лебедев в отдел, со всех ног, но на них стрелой устремлялся. Веря искренне, как пионер, что его там ожидали дела, а не выжидали, как жена дома.

Да видимо, зря! Раз попал с автобуса Лебедев не на бал, а за лишь за стол свой рабочий. Но за ним, однако же, не пропал, а, взяв тайм-аут себе, он телу чай предоставил. Да не жёлтый китайский, или из трав для озабоченных ЗОЖ, а подобно предкам простой ахмад чёрный цейлонский. Его Лебедев заваривал пакетиком в чашке своей, а потом поглощал, не спеша, с сушкой, а чаще с одним удовольствием. И этого без хождений за семью морями ему хватало вполне в семью предков на время опять попадать. Но падать дале, словно самоубийца, в петлю разговоров застольных, воров времени неизбежных, Лебедев, как и сладкое, себе старался не дозволять. И повода к ним, точно от лошади, старался голове не давать. Так как, терять в дебрях памяти проделанную в уме неявно работу в спорах без дар но явно, он не хотел. А поэтому из-за стола обычно вставал неурочно и, срочно сделав пару глотков чаю без пару, точно кофе на вынос, комкал чайный процесс, на штатский манер. И маневром таким, словно себе разминировав выход, Лебедев, уходя, не стесняясь, крякал довольно, как утка, стряхивающая воду на берегу. И пробубнив:” Берегу, “- себе под нос, на поднос ставил чашку и тронуться себе позволял. Ногами к столу. Где помимо текущей работы отдела Лебедев рассчитывал и пообщаться и с Темочкой поскорей. Не говоря уж о том, что без работы его тел уже буквально зудел. И потому, оседлав стул, как пристольного боливара, и мышку с клашкой, точно поводья, в руки схватив, Лебедев, как на дорогу, уставлял глаза в монитор. И в нём он, во всю прыть, он, как по дороге, глазами помчался, искренне веря, как в детстве в знамя, что знамо точно куда. Не думая, что для окопавшегося в голове языка паразита, искренность формой лжи лишь была. Благодаря которой большинство пользователей cвоим глазным читало считало комп слугой, помощником для себя. Не думая, что сами в это же время были лишь раб. придатком компа. И занимались на нём, инфу собирая, подобно дальним предкам, собирательством падали и плодов. Хотя, Лебедев, в отличии от многих инфу, предварительно отфильтровывал и у себя в котелке обязательно переваривал. А после отстоя, процедив, точно в сите, в уме, Лебедев использовать полученное начинал. Не осознавая, правда, что цензуре языка паразита подвергается и сам в голове. Где, натыкаясь на заботы и их боты, уже оставленные в памяти, точно яйца чужих, Лебедев их старался не трогать и не разглядывать даже в уме. Разумно полагая, что так просто отдаёт долг неизбежному злу. Подобно ненавистной зиме, к которой за границу винограда в леса наших предков, точно на каторгу, когда-то согнали. Но самого Лебедева это уже не пугало, как в детстве пугало в церковном саду.

Так что, слухам о возможных переменах в отделе не веря, он им значения заранее не придал. И не дал себе этим времени совершенно, хоть, как-то подготовиться к ним. Так что, когда перемены в отделе, действительно, наступили, они для Лебедева стали настоящей бедой. Ведь, повлиять на них после приказа он уже явно не мог. Зато, смог последствия быстро для себя просчитать. И это стало для него потрясением. Ведь, встречаться с Темой любимой в рабочее время он уже явно не мог, а неявно только негласно и лишь иногда по компу. По которому Лебедев теперь всё время гласно должен был заниматься обсчётом и печатанием, как на машинке, как и все. И времени для общения с Темочкой у него не оставалось почти. Так что, Темочка из любимой его стала и ненаглядной. Что для Лебедева стало настоящей бедой. Ведь, без любимой своей он не мог пробыть и дня. И как быть понятия не имея, он начал задумываться в голове. А, поскольку, случилось это перед обедом, как раз, то вкусить вместо обеда себя, как еда, беда Лебедеву и предоставила.

Хотя, сперва, когда новость до него приказом на глаза, наконец-то, дошла он не почувствовал ничего, вроде. Но внутри его сжалось, словно убежать собиралось. Правда, только на миг и отпустило потом. И пот утерев, Лебедев тут же адекватно решил, всё оттого, что он не обедал. Что не было бедой для него, и кроме того он почти сразу ощутил лёгкость. Не обычную бывающую чаще всего по утрам, ещё не навьюченным, как верблюд, одеждой на выход, а ту, что при снижении с высоты в самолётах. И с удовольствим приняв лёгкость ту за свободу свою, Лебедев, как бы, в ответ улыбнулся. Да улыбкой своей едва не захлебнулся вскоре уже, ощутив вокруг какую-то неполность неясную. Сразу удивившись этому лишь, Лебедев едва не подавивился затем и дивиться, как девица, больше не стал, а пригляделся внимательно. И внимая не тельно окружающее, а с помощью глаз, Лебедев подметил, что предметы вокруг стали внезапно казаться ненастоящими и пустыми, точно макеты, и насторожился. Но не рожей уже на лице, а в уме головою. Из которой подсказку:” Они, кажется, изменили тебе.”- он тут же, как сказку, и получил. И, будучи адекватным ещё полностью с головой, в то, что вещи, как люди, могут кажется изменить, Лебедев умом, естественно, не поверил. И этим себя успокоив, он просто плечами пожал. Так что, сжал лишь воз духа вокруг себя, а своего духа не тронул. Но в уме адекватно понял, тому, что казалось, верить нельзя. А видеть надо правильно всё, как есть, объективно.

Но удивительней всего было, всё же, не то. А то, что перед глазами его в стянутом прямыми углами стен помещении всё, как будто, осталось на тех же местах. Две стены, заставленные до верха шкафами, как и прежде, обжимали отдел от двери до окна, не давая столам разбежаться. Хотя, пара их, как любовники, жались друг к другу, не смотря ни что, выделяясь в проходе, как пристань по дороге к окну. И на первый взгляд в отделе не изменилось вообще ничего. Разве что, всё вокруг посерело и поблёкло. Что вынудило Лебедева тут же глаза протереть, но слегка, без тёрки рукой. Чего оказалось видать недостаточно, лучше видеть он так и не стал. А вот дыхание ощущать неожиданно перестал. И, как в детстве, почувствовав это, Лебедев, напугался, и тотчас едва не пустился в бега. Да в итоге лишь на голову разозлился и, её больше не слушая, обратился к рукам, как к верным друзьям. Ну а те обнаружив отсутствие пустоты при касании, порадовать Лебедева поспешщили тотчас. Но в тот же час, берясь, как обычно, по-человечески за близкие вещи, не глядя, Лебедев вдруг обнаружил, что встречает повсюду одну и ту же холодную твёрдость стены. И от этого Лебедев уже приуныл. Однако же, не заныл, и в уме заглянуть за ощущения попытался. Вот тогда ему впервые и показалось, что он, словно в загоне, и его окружает стена. “Да, ведь, не загружает, пока”- подрезала ощущение голова. Однако, всё равно, от стены отстраниться желая, Лебедев тел свой захотел тут же с места поднять. Да тотчас ощутив, что из под ног пол уходит, он назад, как осёл, тут же осел. После чего, при попытках с места подняться, в глазах у Лебедева, точно при пытках, сразу темнел, и видимое в них прерывалось, будто рвалось. А у него захватывало дух, как при падении, и даже воз духа ему было мало уже. Перед глазами же сразу всё расплывалось, оставляя тёмный обрыв пропасти за собой, точно проигранный бой. И, боясь пропасть в эту пропасть, Лебедев старался обратно в отдел себя возвратить. А в это время тело обжигал холод до дрожи, и Лебедева начинало колоть. Но не по голове, по чурбану будто, а под ложечкой, где-то внизу. И, хоть, не сильно, но блюдечком без каёмочки для ложечки Лебедев явственно себя ощущал. Так что, испуг его был телу по делу, а не только от боязни пропасть. Так что, пасть в эту пропасть не желая с концами, Лебедев хватался за всё, что попадало под руку его. И это, как ни странно, Лебедева похоже спасло.

Но ясно это стало только потом, когда в руку его, как на крючок, ручка, наконец, и попалась. Что пропасть Лебедеву не дала, и над пропастью его удержала. И, хотя, не красиво во ржи, а лишь за столом, зато, не во лжи явно. А кроме того ручка его состояние облегчила потом, как и слёзы, душем для души наилучшим. И, хотя, подняться с места Лебедев, всё равно, какое-то время не мог, он из руки не выпустил ручку. Ту, обычную самую, что писала везде, не стесняясь. Вероятно, потому Лебедев за неё и ухватился, как за спасительный круг, и за неё до конца дня держался. И та в течении дня его, на самом деле, не раз выручала. Так что, слыша начальственное:“ надо “- точно указ, Лебедев сразу хватался за ручку, и просто писал. Да не прячась где-нибудь за углом, а на бумаге открыто. А когда в ответ на вопрос он в ответ получал грубое, как забор “ тебя не касается “, Лебедев, молча, сжимал рукой крепче ручку. Ну а та выручая, как малого, Лебедева целый день, как малого, его держаться за себя приучила. Приручив таким способом Лебедева быстро к себе, ручка в своего ручного его превратила. А кроме того ручка, таким образом,  помогла Лебедеву выдержать тяжесть дня на себе, точно атланту, всю полностью. А не одной головой, оказавшейся на удивление крепкой, но, всё же, не репкой. Хотя и с проросшим в ней языком паразитом, возомнившим себя хозяином головы. Которой Лебедев помнил с детства отлично, что положиться он мог только на руки, не на глаза. Во вском случае, как на подушку, наверняка. И потому верить  тому, что глаза казали, он уже просто не мог. А после того, как он в беде, убедился, что казаться может, что угодно глазам, виденное ими вызывало сомнения у него. Оттого настоящим ему стало казаться только то, что он чувствовал лично сам. И сидя за столом в руке с ручкой, Лебедев ощущал себя, словно в машине за рулём, но без колёс. Но без них он одной рукой с ручкой до конца дня продержался вполне.

А когда тот скончался, наконец, по звонку, позвонку сидящих голова команду на выход подала. И Лебедева с места легко сегодня подняв, прочь из отдела направила. Сперва в коридор, идя по которому Лебедев полагал, что отходит от пропасти. Да после того, как на лестнице ступени стали звучно проскальзывать, словно желая, лая, кинуть его, Лебедев понял, он не в раю, а на краю пропасти только. Но вестибюле на время притихли, будто протухли, шаги, правда, оказалось на время. На улице всё казалось вновь ожило и зазвучало всевозможными звуками. И не уже, а шире ещё. Отчего Лебедеву показалось явно тогда, что встречает его весь уличный ор кестром общим. И не обычным машинным, а Бременским усиленным словно. Что для города было видимо стильно, чем репетиция оркестра стихийная и без стихов. И, хотя, Лебедев по тротуару только шагал, а не летел над всем, он  не топтал асфальт, точно топтыгин. И слыша свои шаги, как обычно, был тому несказано рад. Так как, то слышно видимое на глазах  подтверждало, что находился Лебедев сейчас на той же улице, что и вчера. А логически, таким образом, получалось, что глазам, как и ушам, можно было и доверять. И вера в это Лебедева тут же одушевила, словно тёплый душ приятными ощущениями тело его. И теперь происшедшее на работе сегодня уже казалось не страшным, а лишь странным и преувеличенным, точно померевшийся не вовремя сон. А то, что Лебедеву на улице сейчас было видно, ему в уме представлялось реальностью настоящей его. Но кто представлял ему в уме эту реальность уточнить Лебедеву не удалось. Да он к этому не стремился и, явно перестав сомневаться, где находиться, решил полностью поверить глазам. Не пони мая, а себя лично, что находясь на видимой глазами дороге, он сейчас по ней, будто поней идёт. Но убеждённый в том, что это дорога та же, что и вчера, Лебедев, всё-таки, оглянулся. Назад, на здание работы, что виднелось ещё позади. А затем, себя убаюкивая будто, он головой покачал. И, накачав, словно колесо, её быстро, Лебедев, вздохнув, успокоился, и подумал, всё видимо, как надо, пошло. А после с удовлетворением хмыкнул, видимо став понимать, как пони мать, всё в уме.

Но до остановки он дошёл по-человечески, всё-таки, ногами. И там ему, действительно, повезло. Не смотря на четверг, он дождаться до дождя автобуса смог. А потом, уже в нём сидя, Лебедев и расслабиться, наконец, пожелал. И в желании том преуспел, уже скоро ощутил себя незаметно в авто бусой простой. А то, что автобус пасса жиром своих пассажиров, в дреме Лебедева уже и не трогало. Но когда авто тряхнуло уже хорошо, то у Лебедева бусой к тому не готового, перехватило дыхание неизвестно куда, а внизу, вдобавок, кольнуло. Да к тому же ему показалось, что он словно летит. И не самолётом, а лично сам лётом. И к тому же не вверх, а, точно в пропасть, что, как пасть, раскрылась под ним. Но видимо Лебедеву опять повезло. Своим мягким местом, но в авто бусе только подобно. И до конца Лебедева, к счастью, не довезло, так что, в пропасть пропасть ему вновь не сподобилось.

Даже с места свалиться, как валенок с ног, ему не удалось по-человечески. А случилось это всё оттого, что рука, верно, где надо паслась и спасла Лебедева, поймав ручку, снова. Да не матери и не с работы, что писать только могла, а стальную в автобусе. И за неё ухватившись крепче, чем за невесту богатую хват, Лебедев и удержался. И не только в авто бусой опять, но и у пропасти на краю, правда, страхи свои и там пасти продолжая. Но удержавшись на месте с трудом:”Тру… дом “- голове Лебедев голове сказать не посмел. Потому, как ею, словно лошадью, управлять, он с телеги тельной своей ещё не умел. Хотя, править, как машиной, собой Лебедев явно хотел. Хотя, сегодня сам убедился, что даже полностью нельзя доверять даже глазам. А, значит, и голове. Ведь, когда начиналось падение, глаза цеплялись за всё, что попадалось, а голова теряла над собою контроль.

Но, точно тролль, которому спать глаза не мешали, Лебедев  опять начал дремать, погружаясь в дрему словно на своём берегу. Но здесь в авто время от времени происходил неожиданно трях, и Лебедева, от сна отрывая, швыряло в авто бусе подобно назад. И приходя в себя на нём потихоньку, Лебедев старался сознание, словно одежду, скорее одеть на себя. Ведь, после обычно начиналось падение и темнело, точно ночью, в глазах И в себя приходить Лебедеву в уме приходилось, не глядя, в то время, как голова в своих ощущениях неявных могла быть, чёрт знает где. А, ведь, именно ею в такие моменты Лебедев у пропасти себя ощущал. Потому ручку, точно страховку, он ни на миг не выпускал из руки. Ну, а к тому же, ему явно казалось, что таким образом он держит автобус и улицу при себе. И, встречая глазами на улице временами знакомое, Лебедев будто в правильности пути себя убеждая:”Будет то…будет то…”- про себя, как пожелание, повторял. До тех самых пор пока за окном промзона, наконец, не закончилась, и за боры бетонные и за воды дымящие перестали  попадались уже. Везде, как грибы, появляться начали стройки, а за ними вскоре пошли и жилые постройки. И дорога ожив явно жильём, начала на улицу походить. Хотя, строения новые, как обычно, упрямо прямыми углами топорщились, точно топоры в русских сказках в щах для гостей. Но это длилось недолго и скоро в рамке окна поползли, теснясь, как тараканы, хрущёбы, точно посеянные квадратно-гнездовым способом на колхозных полях. Что перемежаясь бетонными глыбами магазинов сейчас наводило тоску, а не Тоску, как казалось исренне, в те наивные времена, но, к счастью, недолго. И с частью детских воспоминаний Лебедев не заметил, как опять задремал.

Вероятно, оттого “ Пассаж !?” – как вопрос, его заставший врасплох,  Лебедев вслух произнёс, словно нёс его себе звучно. Но, оглянувшись и, увидев тот за спиной:” Какой пассаж!“- поражённо вновь произнес и перед ним замер. Да мер к себе принимать он не стал,  но замер глазами искоса сделал. А, затем, вопрошавшему, молча, на пассаж указал, продолжая, как девица, дивиться. Не понимая, каким образом, большой довольно пассаж смог проскочить мимо него незаметно. Это заметно, расстроило Лебедева явно сейчас, но, слава богу, не в животе, а в голове только. Что инструментом довольно важным у него тоже была, но неважно настроена явно. Отчего он, будто вместо рыбы удив лён, растроился и:” Ну и дела!?” – в сердцах прошептав, настроить себя попытался. Для чего, точно собаку, погладил свою голову. Без утюга, увы, только рукою. И, успокоив этим будто, себя, Лебедев в урну всё с огорчением сплюнул. Ну и без горечи, он ощутил, как его кажется возвращается явно к нему. И вспоминать, точно поминки, тотчас пассаж перестал. Ведь, как с автобуса сходил, Лебедев, всё равно, вспомнить не мог. А помнил только автобусный смог, от которого ещё в автобусе голову отворачил. Поэтому и мнил себя и после в авто бусой, а той пассаж и мог легко проскочить незаметно. Таким образом, то, что Лебедев на своей улице находился сейчас, подтверждалось не только наглядно. И от очевидного этого Лебедев духом сразу воспрял. Но не усталым тельным своим, а в голове личным неявным. Который, точно призрак отца, хоронившийся в голове, в ней всегда словно хранился. А проявлялся, без серного запаха лишь, как свыше дух настоящий. И сейчас, словно услышав: “ иди от “- от него, Лебедев тотчас и тронулся. Держа от себя постоянно слева порт фель, он пошёл курсом на дом прямо, как корабель. Тем более, что дом забуревшим видом своим в конце подъём на глаза уже показался. И не сводя их с него, словно себя явно с ума, Лебедев шёл, шепча: ” Будь то…будь то…”- как молитву. Несмотря на то, что дом в последнее время к нему на глаза являлся только, как будто.

Как бы то ни было, до подъезда дойдя, Лебедев дверь потянул на себя сразу. Ну а та, как от испуга, дрожа, перед ним вся тут же раскрылась. И хотя, пропустила Лебедева она безропотно через себя, закрывалась долго после него, ворчливо дребезжа, будто предупреждая. Да Лебедев уже и не слышал того, по затёртым ракушкам ступеней на свой этаж он мигом уже проскочил. И расчёской ткнув в дверную щель на ходу, он в прихожую тотчас ввалился.“ Точно медведь, ” – по-человечески подумать, всё же, успев, Лебедев посреди прихожей и замер. Осмотревшись и заметив бес порядок в ней, совсем, как дома когда-то давно, он:” Вот это да! “ – в слух произнёс удивлённо. Ощутив себя уже не в авто бусой, а собой, домой с автобуса сошедшим. Этого ощущения у него не бывало давно, и оттого Лебедев повёл себя, словно с гор только спустился. Сдёрнув куртку, он по старой привычке, не стесняя себя, швырнул её сразу на столик. А после, плюхнув в кресло чресла свои, он в нём тотчас развалился. Да полностью, правда, не весь, а частями конечными только. Которых Лебедев демократично развесил на кресле по сторонам, давая тем возможность от себя передохнуть. Что, расслабиться конечностям похоже дало, но не голове, остававшейся, как обычно, на стрёме. Поэтому, заслышав вдали голоса, та встрепенулась тотчас и сигнал Лебедеву, точно сторож подала. Хотя никуда, как с автобуса с утра, с раза его не погнала, а, наоборот, забраться в себя, словно в личное авто, заставила. Что, в принципе, для пофигистов любых было совершенно нетрудно, а нудно лишь голове. Но ведь, не, как страус, не в сахарном песке головой и не в тесном футляре, а словно в авто бусой. А ей слышать, а главное, видеть всё, точно через окно, можно было свободно.

Так что, собравшись в себя, Лебедев опознал с раза соседку. С которой знаться и терпеть здесь теперь ему каждый день приходилось. Ведь, приходя в квартиру, что когда-то его домом была, Лебедев попадал уже не в него, а в коммуналку. В которую дом, на самом деле, превратися сейчас, похожим на себя лишь на глазах оставаясь. И случилось это как раз тогда, когда жена из дома исчезла. Хотя, в роде женском она не пропала полностью вся. А, как женщина, даже осталась. Однако, внешне на жену походя, женщина та для Лебедева стала по сути соседкой. “Но, хоть, не сукой, пока”- грубая мысль из головы, словно в отместку, пришла. Да Лебедев к ней отнёсся, как и к соседке своей, равно душно. Потому как дома ему было сейчас, всё равно, ведь, с Темой своей он встречался уже постоянно. И она уже успела показаться ему живее всего, что его до сих пор окружало. Так что, что на остальное после неё Лебедев не обращал, как сытый на щи, никакого внимания.

А, ведь, не так и давно ему петь вместе с телом хотелось. Лишь оттого, что женщина, которую он полюбил, наконец, женой стала ему и жить вместе с ним начала. Вначале несколько вместе прожитых лет были однозначно прекрасны. А Лебедев, удовлетворённый полностью всем, был счастлив и не сомневался, что любимая с ним теперь до конца. И довольный этим, точно пацан, он искренне на пальцах считал, что женщина у него теперь не одна. А, как жена, щи и любимая! И богатством таким три в одном, за раз обладая, Лебедев первое время жил, как в сказке, в доме своём. Но счастливые годы, хоть и заметно, мигом пролетели, точно перелётные птицы. И неиссекаемый первоначально к любимой задор, точно вздор, рассеиваться стал постепенно. Однако, Лебедев, полностью удовлетворённый своей, оставался ещё какое-то время доволен. Ведь, теперь помимо жены он и с щами регулярно общался. И, хотя, любимая, как женщина, появлялась реже уже, точно на праздник десерт, Лебедева это особо не тронуло. Может оттого, что сладкое он, почти что, не ел. Но время, точно случайные деньги, скоро спустя, он любимую женщину перестал ощущать дома. Удивившись, конечно, Лебедев не удавился, всё же, а лишь немного расстроился. Да не домом и не своим животом, а лично сам, но троиться не стал, всё же, сердцем. Ведь, жена, как и была, рядом с ним с щами осталась. И любимая женщина не исчезла полностью от него. Появляясь теперь, правда, как женщина, лишь, что в постели было даже удобней. Вот тогда до Лебедева и дошло, что любимая его не пропала совсем, а лишь на жену, щи и женщину разделилась. Что Лебедеву, как будто, даже больше дало. А кроме того тело его женой, как и щами, было довольно, а любимой для Лебедева уже Тема была. И благоденствие безмятежное это продолжалось бы долго, наверно, ещё. Если бы, погодя, не больше года, Лебедев не стал встречать вместо жены дома соседку. Что звалась, как и жена, и полностью своей на неё походила. Но находясь с ней рядом совсем, Лебедев ощущал, что то не жена, а соседка. Отчего дом у Лебедева на глазах быстро, как в марте снег, на глазах быстро расстаял. Но квартиру заместо себя дом, как при разводе, благородно оставил. Во всяком случае, пока. Да для Лебедева квавртира уже лишь ночлегом была, точно хостел. Что Лебедева не расстроило совсем, а даже устроило. Ведь, с Темой своей Лебедев встречался постоянно уже и, естественно, не в квартире своей. И, из неё на встречу к Теме идя, он от жены честно этого не скрывал. На что та в ответ грубо, точно лопатой, срывала всё своё зло на него. Заявляя, что Лебедев, говоря о занятиях в библиотеке, ей явно врал, как воровал, её время. Да Лебедев на это внимания, как на женскую манию, банальную, как банан, не обращал. Пока жена не стала в слух утверждать, что Лебедев её прямо достал. И, хотя, Лебедев жену руками давно уж не брал, та стала, как счёт, ему претензии предъявлять. Без стеснения, зло, заявляя, что Лебедев, хоть, в роде, мужчина, но, как муж, чина не оправдал. Так как, содержать жену достойно не может, хотя, держать, точно наложницу и кухарку, у себя дома хочет, как и все мужики. И этим своим “ муж без чина “ жена ставила Лебедева, точно в угол, в тупик. Из которого выхода, хоть, к сожалению Лебедев не видал. А это его задевало и обижало боле ещё. Но, поскольку, его занятием с Темой это никак не мешало и било, не убивая, Лебедев это терпел. И, не горя, как многие с горя, он не пил и не пел. Ведь, пока на работе всё шло нормально, он с Темой мог бывать свободно и там. Так что, до поры всё шло, казалось, терпимо. Но, увы, только не дома. Где наперекосяк уже явно всё шло. И, если сперва его равно душие жену только доставало и изводило, то затем и выводить начало. Вначале лишь из себя словно, или посудой в стену. Ну, а затем, ту пробив будто, прямо из дома явно уже. В первое время недалеко, через дорогу в кофейню, а вот после уже неизвестно куда. Да Лебедева, занятого с головой своей Темой, это не волновало. Ведь, живой процентов на сто ящей для него сейчас лишь Тема была. Остальное же, как он считал, не являлось живым и настоящим к нему, а только казалось глазам. А осознал это Лебедев отлично на работе сегодня, когда всё видимое там превратилось в картинку будто у него на глазах. И затем он и сумел понять, что то же самое в его доме произошло раньше ещё. Отчего дом и стал коммунальной квартирой с соседкой вместо жены. А случилось это само собой, без его явных действий, в отсутствии которых, встати, Лебедева и обвиняла обычно жена. Даже, несмотря на то, что дома он почти ничего и не делал, а, значит, сделать дурного ничего просто не мог. Так что, жена, зря, его обвиняя, лишь тратила нервы ему и себе. А Лебедев, зря внимательно очень, никак не мог понять куда дом и всё, в нём бывшее настоящее, так неожиданно подеваться могло. Словно, всё вдруг разделось и, оставив своим видом заместо себя лишь картинку, само исчезло неизвестно куда. Да такое быть разве могло!? А потом живым образом будто, иногда появляться, как на экране, вдруг на глазах. Хотя, такое случалось только на время и лишь иногда, так что, обдумать что-либо Лебедев в это время не успевал. Ведь, захваченный, как волной, живым этим, он боялся это спугнуть и потерять. И довольный уж тем, что такое случилось, он не задумывался ни о чём, как пони мать. Так что, когда жена, словно в сказке, снова становилась любимой, Лебедев, не думая, был только искренне рад. А, как же иначе? Ведь, тогда всё будто вокруг оживало, становилось прекрасным, как раньше, и казалось бывшее вернулось назад. Да оказывалось это всегда лишь на время. За которым перед глазами представала опять квартира с соседкой, и казалось всё будто снова явно пошло. А после сладости встречи с бывшим, на время словно ожившим, горечь утраты ощущалось сильнее ещё. Хотя, несколько раз Лебедев на новое казалось наталкивался явно, и, в роде, он оживал. И живым какое-то время явно себя ощущал и даже надеяться начинал. Да ничего наделать не успевал. А за тем, уже вскоре в итоге это новое оборачивалось, точно избушка на курьих ногах, другой, увы, ненужной ему стороной. И тогда казалось, что всё, будто воз, вращается только по кругу уже. Ну и на эти грабли боле наступать не желая, Лебедев на новое особо внимания старался не обращать. Правда, когда ему встретилась Тема, всё обернулось, но ею, и совершенно не так. И не одеждой, а какой-то другой стороной, поначалу корявно, даже словно не пойми как. Так, во всяком случае, Лебедев подумал было вначале и значения встрече сперва не придал. Да позже с Темой снова столкнулся за чаем, вроде, случайно. Затем ещё раз. За тем стал с нею встречаться. Вернее, Тема стала его навещать. А вскоре Лебедев и заметил, что с памятью влюбился в неё. И с тех пор, сказать можно точно, с Темой Лебедев по сути не расставался уже. Друг с другом каждодневно общаясь, они, на самом деле, словно встречались, хотя делать это были и не обязаны, не обвязаные кольцами вообще. А всё потому, что встречи с Темой для Лебедева стали необходимы, точно воздух, небходимы. Потому как, лишь с Темой Лебедев чувствовал, что он живёт, а не живот. И живым, благодаря Теме себя теперь ощущая, он на остальное внимания не обращал. Правда иногда ему отчего-то казалось, что именно из-за Темы всё, что прежде его окружало опустело, или просто ушло. И случилось это, будто в отместку, Лебедеву словно, на зло. Но прежнее являлось, как бы, живым изредка на глаза и, оживляя видимое перед глазами, Лебедева словно дразнило. Но затем, опять пропадая, как будто, это вызывало:” Куда вы удалились “ – наивный вопрос в голове. И понимая в уме адекватно, что в действительности такого быть явно не может, Лебедев приходил в недоумение и задумывался, заседая словно в уме. А за тем ответа не видя, просто репу чесал. Рукой, как и предки, снаружи. Словно ответ ею надеясь, там по старинке без мышки найти.