1.

Иногда в голове возникают довольно определенные фантазии, вплетенные в существовавшую когда-то реальность, выходящие за рамки прошедшего времени. Фантомные образы, становятся осязаемой действительностью с четко определенным местом и временем действия. Вокруг этих образов разворачивается невероятный сюжет, выстроенный только в голове на основе имеющегося опыта и знания, но совершенно без намека на реальность событий…

Молодым парнем, нанятым поморами на сезонный отлов рыбы, попал мой дед в Архангельск в начале тысяча девятьсот восемнадцатого года. И сразу оказался в центре роковых событий этого мятежного города. Не успев толком устроиться на работу, вместе с рыбаками беломорского промысла он стал участником забастовки, организованной местным Профсоюзом в поддержку свергнутого эсеро-меньшевистско-кадетского правительства Архангельска, возглавляемого каким-то Чайковским – популярным в то время в крае революционером, приехавшим то ли из-за границы, то ли из Питера. Дед не помнил таких подробностей. Но события, происходившие тогда в Северной области, завертели жизнь деда так стремительно, что ему пришлось окунуться в тамошнюю политическую ситуацию с головой. Гражданская война захватила тогда Архангельский край и всю область Коми. Не успел дед начать работу на промысле, как его мобилизовали в отряд полковника Шапошникова. С ним по Мезени дед добирался до Усть-Вашки – поселка на севере Коми, где участвовал в боях с красными отрядами, пытавшимися прорваться к поселковым складам с мукой. В те голодные годы даже пуд муки мог предрешить исход военной кампании. Лишиться хлебного запаса значило тогда обречь армию на поражение. Всю осень и зиму восемнадцатого года в Коми шли тяжелые бои. Такие названия, как Койнас, Усть-Цильма, Глотов, Усть-Щугор, до сих пор помнят внуки бойцов тех полков и партизанских соединений, которые отбивали остервенелые атаки армии Мольдельбаума – австрийского мародера, грабившего со своими солдатами поселки поморов и местных крестьян. Дед ходил с отрядом подпоручика Калининского на штурм Важгорта, бежал из Пыссы, лютой зимой девятнадцато

го года пережил артобстрел Каптюги и не покинул окопа, когда штыки красногвардейцев едва не изорвали его потрепанную серую шинель. Потом, спустя много лет, уже совсем седым стариком, он объяснял мне, почему тогда он воевал на стороне Северной области и ее белых офицеров. Зимой восемнадцатого года, занимая с отрядом оставленные солдатами Мольдельбаума деревни, дед видел проруби на замерзших реках, забитые окоченелыми трупами селян. Количество их было так велико, что они не помещались подо льдом и их руки, ноги, головы торчали из прорубленных во льду дыр.

Дома местных жителей, куда заходил дед, были обобраны отступающими красноармейцами начисто, до последней тряпки. И вот тогда дед сильно испугался; он почувствовал, что от этого красного войска, с его бесшабашными, идейными командирами, веет братской могилой. Эти люди были уверены, что только нищий человек абсолютно свободен и справедлив, а потому остальных надо сделать такими же нищими или уничтожить.

Проповедники нового мира раздавали дармовую похлебку бедным, призывая все отбирать у работящих крестьян, потому что другого способа накормить голодных они не видели. Кровь пускали всякому, кто не хотел отдавать свое масло на их кусок хлеба. Было у красных командиров Мольдельбаума одно заветное слово, которое все их злодеяния оправдывало в два счета, – это слово «контра». Несогласного с грабежом крестьянина называли контрой и делали с ним всё что хотели, вплоть до убийства. Контра для красных было что сатана для православных. А в борьбе с сатаной какой же грех? Вот и грешили красногвардейцы без удержу, думая, что, истребляя контру, делают святое дело. Деду такие их рассуждения, да и дела, были противны, вот он и сражался на стороне Северной области; хотя ее командиры тоже ангелами не слыли, но старые порядки и веру Христову все-таки блюли.

Носило деда до его памятного боя по всему краю. Тяжелое тогда было время, особенно в начале девятнадцатого года, зимой. В Архангельске правительство только и делало, что болтало о каких-то демократических правах. На фронт кроме прокламаций и эсеровских

2.

агитаторов ничего не присылали. Голые да босые, с одной винтовкой на двоих, из последних сил держались на позициях дед и его боевые товарищи. Но весной пришла добрая весть из Архангельска. От прибывших из штаба командиров окопники узнали, что во главе правительства области встал боевой генерал Миллер и что идет к ним колчаковский генерал Пепеляев со своими полками, беря город за городом. Союзники наконец прислали долгожданное обмундирование, боеприпасы и оружие. Пополнив запасы, отряды Северной области начали подготовку к весеннему наступлению на красных. И когда в марте тысяча девятьсот девятнадцатого года передовой отряд двадцать пятого сибирского Тобольского полка вступил в Троицко-Печорск, по всему фронту Северной добровольческой армии началось наступление. Но к лету девятнадцатого года большевики остановили Пепеляева, и колчаковцы попятились за Урал.

Красные закрепились на линии Турья – Айкино – Яренск и не отступали ни на шаг. Поставки фронту прекратились, опять зачастили в войска представители правительства с предложениями о перемирии с красными. Дед, который к тому времени служил в эскадроне Белоказаков, оставшихся здесь после отступления колчаковцев, рассказывал, как по деревням, где находились части только что отмобилизованных жителей Ухты и Глотова, носились эмиссары от военного ведомства Северной области и меняли боевых командиров на кооперативных, крестьянских выдвиженцев только потому, что те были за перемирие, хотя в военном деле ничего не понимали. В ротах собирались стихийные митинги, где новоявленные командиры во все горло орали: «Долой войну, даешь перемирие!» А наши казачки скакали в осеннюю распутицу по хуторам, ловили беглых солдат, секли их и без подштанников доставляли в роты под громкий хохот старослужащих и неодобрительное гудение новобранцев. Армия при таких делах не наступала, а, как говорили местные шенкурские партизаны, только что с позиций не бегла по хатам.

Но в конце октября из штаба, от генерал-губернатора Миллера, пришел приказ: двигать казачкам в особый Вычегодский добровольческий отряд, в распоряжение капитана Орлова. Туда же выдвинулись тарасовские и пинежские крестьяне, с восемнадцатого года воевавшие против комиссаров и имевшие большой боевой опыт длительных рейдов в тылы противника. Дед был в передовом отряде белоказаков. Обзаведясь доброй лошадью и справной, как он выражался, упряжью, с винтарем да шашкою, без желтых лампасов, положенных только казакам, но в мохнатой казацкой папахе, дед лихо гарцевал по деревням на своей кобыле.

Штаб Орлова находился в Важгорте. Там собиралось только старое воинство, проверенное в боях восемнадцатого года. Много было в Важгорте и колчаковцев, не захотевших отступать с Пепеляевым. То были в основном младшие офицеры из крестьян, проявившие себя на фронте и получившие звание унтера. Они расхаживали по поселку в больших белых папахах и с казачьими шашками у пояса.

Шинели у них были до пят, с широкими синими нагрудными клапанами. Шинель с тремя полосками на груди выглядела необычно. Говорили, что в такое обмундирование собирались переодеть всю царскую армию, да революция помешала; вот теперь колчаковские интенданты и начали снабжать этими шинелями поистрепавшуюся армию Колчака. Были в Важгорте и уральские рабочие, бежавшие сюда от голода и разрухи вместе с семьями. В поселке они квартировали и тут же записывались в рабочую дружину за немалый продовольственный паек. В отряд Орлова свозилось английское оружие, в основном пулеметы, добротное, теплое обмундирование и продукты. Лапотным молодцам ни в чем не было отказу, смеялся дед, вспоминая, как многие партизаны меняли лапти на английские ботинки, путаясь в шнурках и весело матерясь. Однако, несмотря на разношерстность отряда, дисциплина у Орлова была железная, поголовная муштра да марш-броски по ближним болотам. Бойцы в отряде не бузили, понимая, что готовится крупный рейд в тыл красных. Но того, как прошел этот рейд, не ожидали даже штабисты в Архангельске.

Тот бой, в котором участвовал дед, был еще далеко, но без рейда не случилось бы ни этого боя, ни образования нашей Северной области. Только потом из архивов канцелярии Генштаба стало известно, что дело тогда шло к полной капитуляции нашего верховного правительства перед красными. Но сборный отряд Орлова не знал о планах и заговорах верховной власти и в назначенный день выступил на нижнюю Вычегду, а к концу октября вышел под Айкино. Дед сам ходил в разведку боем с белоказаками. Появившиеся на околице деревни казаки видели красноармейцев и толпу местных крестьян, которые, окружив солдат, что-то кричали и, показывая в сторону казаков, еще больше теснили красноармейцев.

3.

Дед видел, как из деревни к толпе крестьян, размахивая маузером, бежал человек в черной тужурке, очевидно, комиссар местного отряда красноармейцев. Не успев добежать до толпы, он вдруг неуклюже споткнулся и упал лицом в раскисшую грязь деревенской дороги. Белоказаки, наблюдавшие эту картину с пригорка, заметили, как кто-то из толпы запустил чем-то увесистым в комиссара и попал ему прямо в голову. Красноармейцы тут же побросали винтовки и, перепрыгивая через безжизненное тело начальника, побежали в деревню, а крестьяне остались стоять на дороге, ожидая, пока казаки подъедут к ним. Так первый населенный пункт этого похода был взят без боя. Надо ли говорить, как это воодушевило отряд! Видя, что бойцы рвутся вперед, Орлов принял решение с ходу атаковать Гам – поселок, где, по данным разведки, скопилось более тысячи красных штыков. Его решили брать с марша. Сначала, огибая окопы противника со стороны леса, рысью пошел малочисленный конный отряд белоказаков. С диким свистом и гиканьем проскакав по краю поселка, отряд

разметал единственный артиллерийский расчет красных, не успевший произвести ни одного пушечного залпа. Вслед скрывшимся в овраге белоказакам раздались запоздалые выстрелы из стоявшего поблизости амбара. Несколько солдат выскочили из ворот этого бревенчатого сарая. Спустя пять минут прямо на окопы красных от дороги двинулась рота колчаковских унтеров. Развернувшись в цепь, они начали густо палить поверх брустверов окопов противника. За ними с криками «ура» на околицу поселка вышел и отряд уральской рабочей боевой дружины. Над головами рабочих развевалось красное знамя с привязанными к древку трехцветными лентами флага Российской империи. Вся эта шумиха и пальба так подействовала на совсем недавно мобилизованных красноармейцев, что многие из них стали выскакивать из своих укрытий и разбегаться кто куда.

Дед с отрядом Орлова брал Яренск, где численный перевес Красной армии подрывался дезертирством необученных новобранцев-крестьян, не хотевших воевать с орловским отрядом. Орлова боялись враги, а его бойцы верили ему, как себе, и командир не обманывал их ожиданий. В Яренске образовался временный штаб капитана. Уже оттуда, сформировав сводный отряд из тарасовских партизан, Орлов послал новое формирование в Усть-Вымь. Пополнив там свои ряды перешедшими на сторону Северной добровольческой армии красноармейцами, отряд двинулся пятнадцатого ноября к Усть-Сысольску и, взяв его с малыми потерями, отбросил красных от Ыба.

Но события, последовавшие за взятием столицы Коми, заставили северную область пережить трагические времена. Недовольные усилением власти генерал-губернатора в Архангельске эсеры и меньшевики, заседавшие в правительстве, начали всячески тормозить осеннее наступление армии. Под различными предлогами было остановлено снабжение войск боеприпасами; опять в полках активизировались агитаторы, ратовавшие за мир с большевиками. Меньшевики и эсеры пытались вступить в переговоры с комиссарами, предлагая свои кандидатуры в будущее большевистское правительство. Союзники, только что говорившие об увеличении военных поставок фронту, закрыли доступ российскому командованию к складам с зимним обмундированием, техникой и боеприпасами. В Архангельске, еще недавно именовавшемся оплотом белого движения, начались выступления местных рабочих, недовольных задержкой зарплаты и запретами на проведение митингов и манифестаций. Все это срывало развернувшееся наступление войск на Котлас.

Отряд Орлова вынужден был из-за нехватки боеприпасов и отсутствия фуражиров с необходимыми запасами продовольствия и зимнего обмундирования остановиться на квартирах в Яренске. Все ждали со дня на день подвоза хотя бы части боеприпасов, чтобы продолжать наступление, поэтому организовать оборону должным образом не спешили. Но интендантов не было, а наступать без необходимого боезапаса никто не решался. Так прошло больше недели. Солдаты начали испытывать нехватку еды, да и наступившие морозы давали о себе знать. В госпитальную избу один за другим поступали обмороженные бойцы. Орлов понял, что командование не хочет или не может поддержать его отряд. Истинных причин

этого он не знал, но понимал, что если что-то не предпринять, то можно потерять отряд, пока еще боеспособный и сохраняющий победный дух. Конные казачьи разъезды докладывали, что у красных в селе Лена наблюдается оживление, туда прибывает большое количество подвод.

Пойманные на сельских дорогах мужики-возчики рассказывали, что их мобилизовали из ближайших сел перевозить для красных большие ящики из Сольвычегодска и что оттуда к Лене идет полк уральцев с броневиком и несколькими пушками. Новость была убийственная

4.

для капитана: все, чем он располагал, – это проверенные боями партизаны, отряд рабочих и унтеров да конные белоказаки, и на всю эту братию три пулемета и недокомплект патронов на каждый отряд процентов тридцать. Дело было дрянь, а судя по рассказам возчиков, полк красных должен прибыть в Лену через сутки и, видимо, через двое начнется их наступление на Яренск.

И так, как я сказал ранее, фантомные образы становятся осязаемой действительностью. Событие из чужой, далекой от тебя жизни воспринимаются как собственные и переживаются во всех подробностях, которых никогда не было…

Орлов собрал всех своих бойцов у церкви, на площади, и сказал все как есть, предупредив, что «если будем готовиться только к обороне и, не дай бог, дадим тыл, красные не то что сомнут всех, а перебьют и тех, кто будет обороняться, и тех, кто сдастся».

• Если хотите погибнуть, как скот на бойне, тут я вам не товарищ! – подытожил Орлов.
• Так что, теперь грудью на свинец? – угрюмо шумели в толпе.
• Нет! – Орлов поднял руку и, как бы отметая сомнения, рубанул ею по воздуху. – Выбрать место, окопаться как можно глубже, каждому. Переждать артобстрел, не сдрейфить, на атакующих пуль не тратить, только редкий выстрел в цель. Шенкурских охотников на церковь да на пожарную каланчу посадить и ждать команды. Как только красные в атаку бросятся – пали густо, по свистку. Казакам рысью от пустыря как можно ближе подобраться к их солдатам – и руби! Тут уж, ребята, пан или пропал. И, как только казачки врежутся, все подымаемся – и на них, братцы! Ори во все горло и коли – и только вперед, прорываться как можно дальше, только вперед!

Орлов замолчал и оглядел притихшую толпу. Дед стоял где-то с краю. Только карканье ворон нарушало тишину, воцарившуюся на площади перед церковью. Люди молчали. Каждый задавал себе вопрос: сколько будет длиться завтрашний бой, и сколько ему отмерено прожить в этом бою?

Вдруг Орлов внятно сказал:

• Они побегут, точно вам говорю; побегут раньше, чем перебьют всех нас.

Постояв некоторое время в молчании, не дожидаясь команды, все разошлись по своим местам. Каждый знал, что он будет делать завтра, и, готовясь к смерти, надеялся выжить, – иначе зачем было идти на этот страшный бой?

Все случилось так, как говорил Орлов. Ранним ноябрьским утром морозную тишину стылого яренского рассвета нарушил вой пущенных красными снарядов. В ответ орловский отряд не произвел ни одного выстрела. Так продолжалось минут пятнадцать. Люди были

вдавлены в землю, а снаряды как будто рыскали по поселку, вгрызаясь то в здание управы, то в школу, то в лабазы местных торговцев. Все было искорежено и перемолото. Когда же разрывы стихли, со стороны большого тракта послышалось лязганье и скрежет металла. За густым шлейфом черного дыма все увидели грязный броневик с красными звездами. За ним тихо, даже как-то робко, шли красноармейцы с винтовками наперевес. Шли медленно, кто-то кашлял, кто-то громко чихал; казалось, что это рабочие утренней смены нехотя бредут на завод. Но тут стрелки разом запалили с колокольни и каланчи. Глухой треск нарастал и звучал все плотнее, переходя в частое стрекотание.

Все тут же изменилось. Красноармейцы, как будто проснувшись, побежали вперед, паля не прицельно, а наобум. Когда уже казалось, что толпа красных вот-вот врежется в баррикады, наспех сооруженные унтерами, от дальних бараков послышался пронзительный свист, и черные тени всадников пронеслись вдоль разрушенного забора приходской школы. Казаки словно влипли во фланг оторопевших от неожиданности наступающих солдат. Те разом охнули, крайние попятились к центру, цепи атакующих смешались, строй сломался и встал, а казачки, дико и надсадно крича, рубили шашками по замешкавшимся красноармейцам.

Дед на своей кобыле был в самом центре атаки. В гуще красных, забыв о шашке и винтовке, он напирал лошадью на солдат и, сваливая их под ее копыта и топча, продирался вперед. Но казаков было мало, и оправившиеся от напористой атаки красноармейцы начали палить по всадникам. Казачки один за другим валились на землю, под копыта своих же коней. Вдруг по всей околице поселка тяжко ухнул, в едином звуке, протяжный стон. Это все отряды орловских бойцов разом поднялись в атаку и бросились на врага. Было два или три залпа, а потом у каждого из орловцев была лишь одна цель: скорее добежать до строя красных и воткнуть штык в кого-нибудь из них. Красноармейцы попытались сомкнуть ряды, но истекающие кровью казаки все еще секли солдат с фланга, толкая их на своих же товарищей,

5.

рассеивая тех и подставляя под штыки атакующих унтеров и рабочих. К счастью, умолк пулемет броневика красных. Коптя вокруг отработанной соляркой, находившийся чуть сзади атакующей толпы броневик дал пулеметную очередь над головами солдат и неожиданно замолчал. Пулемет зашипел, выплюнул из своего ствола белые струи пара и замер.

Кто-то заорал:

• Суки, почему не стреляете, гады?
• Пулемет перегрелся! – кричали из броневика. – Воды в ём для охлаждения нету, всё выхлебали механики, паскуды!

Красноармейцы, пытавшиеся укрыться за броневиком, побежали к стоявшим на пригорке пушкам. Однако, увидев, как их откатывают с позиций, начали кричать:

• Братва, артиллерия драпает, каюк всем!

Орловцев было не так много, но красным казалось, что они напирали по всем участкам боя. Клич «каюк всем!» окончательно сломил наступательный дух солдат, и красноармейцы попятились, хотя превосходили орловцев по численности в несколько раз. Видя это, унтера и рабочая дружина сумели выстроиться в цепь и стройно открыли огонь по спинам давших тыл красных. Те, падая от пуль, валились на руки своих однополчан, что внесло сумятицу в ряды все еще стоявших на месте солдат, и те, растерявшись, побежали от орловцев. Кучка казаков, оказавшись свободной от окружавшей ее толпы красных, бросилась догонять бегущих красноармейцев и в горячке боя остервенело секла солдат. Все было кончено. Орловцы смяли

остатки сопротивлявшихся и, ободряемые командирами, стреляя по метавшемуся врагу, цепью прошли вслед отступающим красноармейцам и вышли на окраину Яренска.

Все искали Орлова, но командира нигде не было. Его нашли местные жители недалеко от одной из баррикад, тяжело раненного в штыковой атаке и потерявшего много крови. Солдаты сгрудились над ним, помогли подняться и сесть на подведенного казаком коня. Полулежа на жеребце, Орлов прохрипел:

– Всем вперед, на Лену, я командую!

И солдаты, выстроившись в шеренги, прошли мимо него с криками «ура». В тот момент они были готовы атаковать любого противника. Отряд ушел на Лену, впервые оставив позади своего командира.

В тот же день деревня Лена была взята, но Орлов этого уже не увидел. Он въехал туда на телеге, прикрытый новой шинелью с синими клапанами и золотыми погонами полковника, бережно пристроенными к изголовью погибшего командира верными бойцами. Солдатская любовь оказалась расторопней штабных циркуляров и наградных листов. Так закончился

орловский поход, давший начало победному наступлению генерала Миллера, которое поставило точку в деле освобождения Архангельской области и Коми от большевиков.

После взятия Лены деда с оставшимися казаками перебросили в Архангельск для наведения законного порядка в столице области, так гласил приказ главнокомандующего добровольческой Северной армии. Как потом стало известно, генерал Миллер, уяснив для себя, что всю Россию уже не удастся вернуть на прежний путь, решил во что бы то ни стало удержать занятые им северные территории под своим управлением и не отступать ни при каких обстоятельствах.

В Архангельске обстановка была очень напряженная. К концу ноября – началу декабря тысяча девятьсот девятнадцатого года в городе наступила почти анархия. Правительство превратилось в сплошную говорильню; то тут, то там собирались кучки людей под предводительством меньшевиков-земцев и выдвигали очередные требования к генерал-губернатору, грозя в случае их невыполнения саботажем министерств, где они имели решающее представительство. В армейских подразделениях, охраняющих город, не прекращали действовать эсеровские агитаторы, которые призывали сдать позиции большевикам, суля полную демобилизацию армии. Ситуация еще более осложнилась, когда союзники объявили о сворачивании своих миссий и эвакуации всего военного контингента. Архангельск в любой момент мог быть захвачен большевиками, и это при том, что в городе военные склады были под завязку забиты боеприпасами, оружием и добротным английским обмундированием. Да и продовольствия в городе хватало, чтобы пережить долгую северную зиму. Но руки у генерал-губернатора были связаны обязательствами перед союзниками и земскими говорунами. Англичане наотрез отказывались передавать военные склады Северному правительству, а правительство своим бездействием и подстрекательством

 

6.

сковывало армию и не давало применять жесткие меры к дезертирам и мародерам; наконец, оно просто мешало генерал-губернатору готовить город к обороне.

Вот тогда-то Миллер и решил освободиться от всех своих обязательств и применить всю власть, как тогда говорили, добровольной диктатуры, дабы спасти этот остаток старой России от большевистской разрухи и террора. И генерал-губернатор начал действовать. В январе двадцатого года, пока основные силы большевиков были заняты на южных фронтах и реввоенсовет красных не мог себе позволить крупного наступления на Архангельск и Коми, Миллер начал стягивать к городу самые боеспособные части, снимая их с фронта. Это был большой риск, но иначе переломить ситуацию в Архангельске не представлялось возможным. Когда, по мнению главнокомандующего, войск, преданных ему, в городе было достаточно, он применил всю силу своей диктаторской власти, забыв на время и о лояльности к земским меньшевикам, и о верховенстве закона над правом сильного.

В те морозные январские сумерки дед со своими товарищами по оружию стали обозом у главных военных складов, легко отогнав от них мерзнувших на морозе английских морских пехотинцев. Те особо не сопротивлялись. Аккуратно погрузив свой инвентарь в бронированный автомобиль, морпехи быстро укатили в сторону порта отогреваться в портовом кабачке добрым английским пивом, регулярно поставляемым правительством ее королевского величества доблестным морякам в суровые арктические широты. А мой дед хотя и не был посвящен в детали происходившего военного переворота, но благодаря месту несения службы стал живым свидетелем событий, которые спасли республику и определили ее развитие на десятилетия вперед.

Перед стоящими на посту казаками то и дело проносились грузовики, набитые вооруженными офицерами и людьми в штатском, которых, как понимал дед, куда-то сопровождали эти офицеры. На самом деле в городе начались аресты меньшевиков и эсеров, засевших как в правительстве, так и в главном военном штабе. По закону военного времени они предстали перед военно-полевыми судами, и за измену Родине к ним была применена высшая мера наказания. Так армия и правительство за одну ночь были очищены от влияния предательской политики земцев и эсеровской партии. Во все части на фронте были направлены депеши с предписанием предавать меньшевиков и эсеров военно-полевым судам с немедленным вынесением им смертных приговоров. Это решение быстро отрезвило солдатские головы и пресекло все капитулянтские настроения в армии. Уже следующим вечером от Генштаба в сторону фронта мимо поста деда неслись автомобили с новыми командирами, назначенными в разагитированные меньшевиками части.

И только под утро третьего дня своего караула дед увидел автомобиль Миллера, сопровождаемый верховыми казаками. Машина с черным брезентовым верхом проследовала в сторону английского представительства. Эскорт Миллера остановился у трехэтажного здания представителя английского командования, фельдмаршала Эдмунда Айронсайда. Расстегивая на ходу шинель и сбрасывая ее на руки адъютанта, генерал в парадном мундире соскочил с подножки авто и проследовал мимо стоявших на крыльце морских пехотинцев, взявших, как по команде, на караул. Быстро поднявшись на второй этаж и войдя в приемную фельдмаршала, Миллер молча встал перед сидевшим там молодым английским офицером. Очевидно, понимая напряженность ситуации, адъютант командующего союзным экспедиционным корпусом встал и открыл перед генералом дверь кабинета начальника. В глубине комнаты из-за большого стола поднялась высокая фигура Айронсайда. Болотного цвета френч с большими накладными карманами топорщился на фельдмаршале, отчего тот выглядел еще выше.

Миллер вспомнил недавний парад на соборной площади, где фельдмаршал, принимавший этот парад, возвышался над всеми офицерами, как каланча. Заместитель Миллера Марушевский командовал парадом и докладывал фельдмаршалу о готовности войск. Все бы ничего, но Марушевский, сказать проще, был коротышка и не доставал Айронсайду даже до плеча. Когда эти двое шли вдоль парадных расчетов, создавалось впечатление, что фельдмаршал медленно, даже плавно, шел по мостовой, а Марушевский бежал за ним вприпрыжку, тряся всем своим обмундированием. Выглядело это не по-парадному комично, и английские пехотинцы корчили свои рожи в презрительных ухмылках. Еще тогда Евгений Карлович испытал чувство стыда, это был стыд за невольное унижение русского офицерства. И теперь этот долговязый английский генерал, который на каждом углу трубит о бездарности русских офицеров, будет читать ему, генералу русской армии, нравоучения в уничижительной

7.

форме. «Но на этот раз, дорогой барон, я не доставлю вам этого удовольствия», – подумал Евгений Карлович, остановившись в дверях кабинета. Фельдмаршал чуть подождал за столом и все-таки пошел навстречу Миллеру, протягивая вперед обе руки.

• Дорогой друг, – начал он свою речь, страдальчески растягивая слова, – я искренне сожалею, что должен оставить вас в такое сложное для вашей армии время. – Подойдя к генерал-губернатору и пожимая ему руку, Айронсайд подхватил его под локоть и доверительно продолжил: – Да, таковы обстоятельства: если бы не внешние причины, мы бы поддерживали ваших воинов до последнего, но наши министры в Лондоне считают, что силы добровольческой армии исчерпаны и офицерство деморализовано. Это, конечно, преувеличение, но что-то рациональное в их решении есть. Я даже думаю, что офицерский корпус, вернее, самую боеспособную его часть необходимо вывести отсюда и сохранить для пользы нашего общего дела.

Фельдмаршал и дальше рассуждал бы о пользе офицерства для какого-то там дела, но Миллер вежливо высвободил свой локоть из цепких пальцев Айронсайда и заговорил тихим, но уверенным голосом:

• Мой генерал, я знаю те сложные обстоятельства, которые вынуждают вас так действовать, но все равно я прошу: еще на месяц, хотя бы на три недели, прошу, приостановите эвакуацию. – Видя, как Айронсайд округлил глаза и готовится возражать, Миллер, не давая ему открыть рот, громко и быстро продолжил: – Мною уже собраны и укомплектованы самые надежные части, они будут главной ударной силой армии. Через день, ну, самое большее через три дня, в армии будет покончено с анархией и дезертирством. Я принял все надлежащие меры для этого, офицеры рвутся в бой, мы ударим по Сольвычегодску и Чукаибу. Пока еще есть время! А там не устоит и Котлас, а это как минимум срыв зимнего наступления большевиков по всему Северному фронту. Они будут приходить в себя от нашего удара до весны, я ручаюсь. За это время мы создадим непреодолимый рубеж обороны и спасем север России от гибели. Но для этого я прошу вас выполнить две мои просьбы: прекратить эвакуацию хотя бы для формальной видимости присутствия в Архангельске союзных войск, а также предоставить военные склады в наше распоряжение без всяких ограничений и условий. Тогда, фельдмаршал, вы спасете и Россию, и свою воинскую честь.

Айронсайд заложил руки за спину, еще более выпрямился и уже холодным, отстраненным от эмоций тоном произнес:

• Генерал, кабинет министров ее королевского величества принял единственно верное на сегодняшний день решение – покинуть порты Архангельска и Мурманска, и высшей

честью офицера британской короны является выполнение приказа, который сохранит жизни наших солдат. Ну а открыть военные склады для вашей армии значило бы в лучшем случае передать их содержимое в руки большевиков, а в худшем – союзникам немцев, финнам. Поэтому все, что я могу вам предложить, это место в каюте на одном из наших кораблей. – Англичанин вернулся к столу и, сев в кресло, закончил: – Да и то место будет гарантировано только в том случае, если вы и ваше правительство безукоризненно будете соблюдать все свои союзнические обязательства перед нами.

Настал черед Миллера показать фельдмаршалу свои истинные намерения:

• Не беспокойтесь, барон; места в каютах наверняка понадобятся вашим интендантам, так как мы освободим их от забот по эвакуации складов. Сегодня мною был издан приказ о передаче всего складского имущества под мое личное управление, а кому все достанется, мы решим на поле боя в ближайшее время, но вы, как я понял, в этом участия принимать уже не будете!

Фельдмаршал качнулся в кресле, лицо его побледнело.

• И прошу вас не противодействовать моим распоряжениям, а постараться как можно скорее провести эвакуацию и приказать зачехлить стволы пушек на кораблях. Не дай бог, мои артиллеристы не поймут ваших дружеских намерений и невольно сорвут погрузку столь ценных для ее величества британских солдат. Позвольте мне считать себя с сего часа свободным от каких-либо обязательств перед союзниками и лично вами. Я надеюсь на ваше благоразумие, барон! Теперь разрешите откланяться, я отбываю на фронт. – Миллер картинно поклонился, развернулся лицом к двери и решительным шагом вышел вон из кабинета фельдмаршала.

Тот миллеровский план наступления сразу отразился на жизни деда. Его с уральскими казаками, которые приняли деда в свои ряды, бросили под Сольвычегодск. В то же время в

8.

Усть-Куломе был сформирован Северовычегодский стрелковый полк, костяк которого составляли бойцы отряда Орлова. Туда же и к Соль-Вычегодску подтягивали отряды местных партизан, остатки колчаковских офицерских рот и дружины уральских рабочих. К началу февраля тысяча девятьсот двадцатого года на Северном фронте была сформирована крепкая, закаленная в боях, хорошо обученная и вооруженная группировка. А в двадцатых числах февраля дед в составе эскадрона казаков уже рубился на подступах к Сольвычегодску с красными полками. В этих же числах Северовычегодский полк атаковал Чукаиб.

Реввоенсовет красной республики не успел отдать приказ о наступлении, а к обороне красногвардейцы не были готовы, поэтому прорыв фронта был предрешен, красные отступили к Вологде, а дорога на Котлас оказалась открыта.

Дед в победном строе гарцевал по пустынным улицам Котласа, оставленного большевиками, кричал «ура» и лупил из карабина в морозное февральское небо.

Потеряв стратегические плацдармы на северном направлении, большевики сняли с Северного фронта часть войск и перебросили их в Крым. Передышка архангельскому генерал-губернатору была обеспечена, и он с удвоенной энергией начал готовить свой рубеж обороны – рубеж жизни или смерти, так он определял тогда свой выбор.

К концу марта тысяча девятьсот двадцатого года взгляду не знавшего этих северных мест путешественника могла открыться грандиозная картина. Среди непроходимых лесов, топей и болот, пустошей и редких безлесных равнин тянулись бесконечные ряды заграждений. Вереницей уходили в лес заборы из колючей проволоки. Многокилометровая сеть окопов, подземных ходов, блиндажей и дотов петляла по холмистой местности. То тут, то там возвышались над деревьями островки укрепрайонов, разбросанных среди зеленых просторов приполярной тайги. Все эти фортификационные сооружения протянулись от Троицко-Печорска через Котлас на Шенкурск, Емец и до Онеги. Конечно, не сама по себе появилась эта серьезная преграда. Сотни солдат, офицеров, местных крестьян и беженцев с утра до ночи, каждый день, без отдыха, на износ строили эти укрепления, которые потом назовут жестко, но красиво – «Белая кольчуга».

Миллер выполнил свое обещание как перед самим собой, так и перед вверенной ему армией. Конечно, не только за счет патриотизма выросла эта заградительная стена, но и благодаря силе штыков преданных генерал-губернатору отрядов. Были и принуждение, и расстрелы за саботаж, даже брали заложников из семей граждан, отказавшихся работать на укреплениях. Брали в заложники, чтобы другим было неповадно, чтобы заставить население края отдавать все силы на эту «Белую кольчугу». Подавлялись мятежи, пресекался всякий

либерализм в вопросах необходимости строительства оборонительной линии. Миллер без устали ездил по всему белому северу и обещал, обещал, обещал… Каждому сословию обещал все, что только мог обещать. Поставивший на карту свою жизнь, генерал просил только об одном: поверить ему и потерпеть до осени, и если тогда он хоть что-то не исполнит из своих обещаний, то застрелится на соборной площади Архангельска. Люди качали головами, вздыхали и мало верили. Но была в этих горячих речах генерала искренность, цеплявшая людей за живое, и они думали: ну, конечно, привирает генерал-губернатор, но раз так горячо просит, то, наверное, что-то он знает и, может, даже что-то сделает из обещанного. И люди терпели и работали. Многим просто было некуда деваться. Белым офицерам, бежавшим из Москвы, Питера и Сибири, казакам, хлынувшим на север после поражения Деникина и Колчака, крестьянам, бунтовавшим в Тамбовской губернии, – всем им при победе красных был уготован один конец – свинцовая пуля в затылок. Этот исход не устраивал никого.

В апреле на подступах к Котласу и Усть-Сысольску было замечено движение противника. Стало ясно, что на подкрепление к уже засидевшимся в окопах небольшим отрядам красноармейцев подошли значительные силы Красной армии, очевидно, освободившиеся после падения Крыма. И двадцать пятого апреля без артиллерийской подготовки, что очень удивило командующего добровольческой Северной армией, красные полки пошли на прорыв оборонительных линий Котласа и Усть-Сысольска. В штыковую атаку во весь рост, с песнями и всеобщим воем бросилась красная гвардия на минные поля миллеровских заграждений. Уже после полного провала наступления красных стало ясно, что их артиллерия просто не успела добраться до места назначения, застряв на раскисших от дождей дорогах, а о минных полях им вообще не было известно. Наступление готовилось в спешке, необходимая глубокая разведка произведена не была, а в докладах местных командиров ничего не говорилось о минных полях «Белой кольчуги». Миллер позаботился о секретности минирования. Вся

9.

операция по минированию проводилась только ночами и при весенних тяжелых дождях, что создавало трудности минерам, но помогало бойцам остаться незамеченными при бушующей непогоде. Все это открылось потом, а тогда страшная картина предстала перед обороняющими плацдарм солдатами добровольческой Северной армии. Очевидно, по планам штаба красных

пехота должна была разметать несколько участков колючей проволоки, создав проходы для атаки конницы, которой надо было обеспечить прорыв обороны. Без артподготовки сделать это было очень трудно, но командование Красной армии рассчитывало на значительный перевес в живой силе. И, наверное, это могло повлиять на исход сражения, если бы не минные поля.

Ничего не подозревающие красногвардейцы бежали прямо на мины. Плотность наступавших была так высока, что, когда взрывы мин полыхнули своими красными фейерверками, из толпы атаковавших в воздух полетели десятки рук, ног и других окровавленных кусков тел красногвардейцев. А тем, кто смог остаться живым в этом аду и доковылял до колючей проволоки первых заграждений, достался свинцовый дождь белых пулеметных расчетов. Атака красных провалилась, но шум взрывов, пелена дыма и дикие крики людей у проволоки не дали точно понять красным командармам, что же творится на линии атаки. Отступающих красногвардейцев они не видели, взрывы могли быть и от подорванных артиллерийских снарядов белых, – поди разбери, что там делается в утренней дымке; вполне возможно, оборона белых прорвана и заграждения разбиты. Так могли думать в штабе красных. Отступающих красногвардейцев действительно никто не видел, но только потому, что отступать было некому, однако эта мысль не приходила в головы опьяненным последними победами над белыми комдивам и комбригам Красной армии. И поэтому готовым к атаке эскадронам буденновской конницы все-таки отдали приказ «вперед». Результат этой конной атаки был катастрофичен: лишь два эскадрона выбрались из той мясорубки, растеряв треть своих составов; остальная часть Конармии была уничтожена полностью.

Миллеру не составляло труда уяснить себе губительное положение красных после доклада командиров с мест. Тогда генерал отдал приказ белоказакам совершить рейд по тылам Красной армии. И, хотя конные отряды были малочисленны, они смогли с легкостью разбить остатки конницы красных и наделать паники в тыловых подразделениях противника. Управление войсками Красной армии было потеряно, фронт прорван, красные опять отступали к Вологде. Никакой речи о продолжении наступления на Архангельск уже не шло. Никто в руководстве красной республики не знал, какие силы белых находятся теперь у Котласа, наступают ли они, и если наступают, то с какой скоростью продвигаются в глубь

большевистской России. И хотя наступление Северной добровольческой армии ограничилось рейдом белоказаков в ближние тылы красных, реввоенсовет Советской Республики, обеспокоенный возможностью совершенно нежелательного проникновения белых в центральные районы страны с еще недостаточно укрепившейся там советской властью, запросил правительство северных территорий о переговорах и перемирии.

Вот так день двадцать пятого апреля тысяча девятьсот двадцатого года вошел в историю как день образования генерал-губернаторства северных территорий России. От Российского государства осталась только малая окраина некогда огромной империи. Подписанный в тот год договор о перемирии действует до сих пор. Граница между СССР и генерал-губернаторством проходит как раз вдоль той самой оборонительной полосы, названной когда-то «Белой кольчугой». Столицу генерал-губернаторства Архангельск советское руководство именует городом, находящимся под временным управлением меньшевистско- эсеровских групп, а вся земля, которую занимает генерал-губернаторство северных территорий России, обозначается на карте СССР как северные территории под управлением меньшевиков и эсеров. Самое интересное, что в генерал-губернаторстве все еще запрещена партия эсеров, а про меньшевиков молодое поколение Северной России знает только из учебников истории.

Мой дед уже умер, не осталось в живых и тех людей, которые учреждали эту Северную Россию, но заложенный ими порядок явился основой существования этого клочка русской земли в суровых арктических широтах. Это они, казаки Дона, Терека, Кубани и Забайкалья, бежавшие в этот край от красного террора, вместе с местными поморами и разночинным народом, стекавшимся сюда из объятой бунтом империи, сообща создавали промысловые пушные фактории, с которых и началось развитие Северной России. Богатая мехами ненецкая тундра давала промыслам песца, куницу, горностая. Тайга Коми изобиловала белкой, лисицей и зайцем. Поморы наладили лов трески, наваги, семги и сельди, шли в море на тюленя, белуху

10.

и нерпу. Через полярные пустыни, посланные Миллером горные инженеры выходили к Ледовитому океану в поисках железной руды и угля, а нашли там

золото, титан, медь, алюминий и свинец. Нашли нефть. И потянулись просеки через тайгу, и тысячи кирок переселенцев долбили вечную мерзлоту, осваивая выделенные им куски стылой полярной земельки. Прокладывали узкоколейки в Заполярье, налаживали горноплавильное производство, создавая товарищества и кооперативы.

И все это делалось и строилось под твердой, часто жесткой властью генерал-губернатора северных территорий России. Миллер держал слово, данное им в тяжелое лихолетье. Не было реквизиций, не было произвола. Было абсолютное главенство закона перед правом. Централизованная власть с большими социальными обязательствами, при жестком сохранении традиций и обычаев собравшихся под ее началом народностей и сословий, держала страну на плаву, не давая опрокинуть ее ни большевикам, ни бывшим союзникам по Антанте, ни союзникам Германии финнам. Проводя умеренный либерализм в экономике, полагаясь на природный ум и смекалку своих граждан, правительство никогда не отпускало вожжи регулирования всех процессов в стране. Жесткие условия выживания заставляли заниматься мобилизационными проектами, которые обеспечивали развитие стратегических отраслей, отвечающих за безопасность и мощь Северной России.

В память о том тяжелом времени поставили памятник первому генерал-губернатору северных территорий. Этот памятник стоит на соборной площади Архангельска. Прижимая к груди знамя Северной добровольческой армии, генерал смотрит в сторону моря. В бронзе Миллер такой же прямой и суровый, как и время, в котором он жил.

На стене, в столовой висит настенный календарь. Этот календарь составлен из достопримечательностей Архангельской области. На первой странице этого календаря красуется фотография зимнего Архангельска с видом на соборную площадь. Там, прошлым декабрем, проходила научная конференция, и Гера Миллер, наш сотрудник из общего отдела ездил туда с докладом. Потом, в качестве сувенира с Беломорья, он раздавал эти календари по всем отделам. На фотографии не было никакого памятника. А на видневшимся вдали здании был виден плакат со словами: «Да здравствует КПСС!» Невероятная история Северной России улетучилась, как утренний туман. Фантомные образы, иногда, бывают слишком реальны!