(Curriculum vitae)

Непонимание современности есть следствие незнания прошлого.

                              Марк Блок

 

Романы постепенно уступят место дневникам и автобиографиям, которые могут стать пленительными книгами, если только человек знает, как выбрать из того, что он называет своим опытом, то, что действительно есть его опыт, и как записать эту правду собственной жизни правдиво.

Ральф Уолдо Эмерсон

Монах Евстахий в своей книге рассказывает, что когда святой Алоисий услышал, как один человек с шумом выпустил газы, он ударился в слёзы, и только молитва его успокоила. Такие типы на людях страшно негодуют, но ходят по общественным уборным читать непристойные надписи на стенках. Употребив в своей книге несколько сильных выражений, я просто запечатлел то, как разговаривают между собой люди в действительности.

                              Ярослав Гашек

Что взаправду было и что миром сложено — не распознаешь.

                              В. Даль

Лжи не будет.

                              Вересаев

Вдарь им покрепче, разъясни что хотел — и двигай дальше.

                              Йоахим Фриц Крауледат (Джон Кэй)

 

 

Вместо предисловия

 

Затяжной прыжок в воспоминания…

                              Виктор Цхварадзе

 

Вот проклюнулось молодо-зелено по никлым бурым ветвам — уже косматого зимнего выворота клочьями мёрклыми обозначена стёжка приветная, дворней хвостастой проторённая от подполья скрытного и на кровли, рассветной сквозистой моросью побитые. Сквозь ветрастый лиловый окоём поспешает сулящий обильный косохлёст, влагою полный, переливчатый наволок — весна!

До́лжно на душе радостно сделаться, трепет в жилах должно́ ощутить, воспарить должно́ от ретирады гумора меланхолического пред гумором сангвиническим и, воспарив, стряхнуть оцепенение тусклое, зимней беспогодицей приневоленное.

Длань окрепшая к коммуникатору тянется, другая — к пожухлым листам  старопрежней книжки памятной: друзей закадычных надобно призвать на шабаш, ибо грех это — в одиночестве привечать Обновительницу.

Итак (пальцем по строкам):

Д. — Хайфа;

И. — старается где-то меж заливом Святого Лаврентия и заберегами Великих озёр;

Г. — жирует в далёкой стране кенгуру;

А. — Москва златоглавая;

Е. — горделивые Афины;

Ж. — Сабурталинский погост;

З. — здесь, но скурвился;

Ю. — ах, какая была фемина! — трое внучат, артрит, варикоз;

П. — гробовище Вакийское;

Т. — рядом с П.;

Б. — гипертонический криз;

М. — от немощи завязал насовсем…

Что же грусть так разум смутила? Весна ведь подкралась, животворница, воспарить должно…

 

Дым в майке лидера гонки

перемахнул через забор,

зря у чугунной колонки

вычертив пьяный узор.

 

Это не моё, это — Витино: до первой седины собак гонял, а приспело время полтинник разменивать — в сочинительство ударился…

 

Полночь. К ведьмам на шабаш

гуртом всем. Враз расцвело

в пыльце рыльце и бессменно

на полставки помело.

 

Здорово? Ещё бы не здорово. Кабы могли себе представить в студенческую пору, пескинским зубы пересчитывая, что хулиган Витя, заматерев, подобное сподобится накропать, оградили бы от сходок лихих во избежание возможного урона организму пиита грядущего…

Витя — сочинитель?! Метаморфоза! Когда повстречались невзначай после долгого необщения — изрядное время мотало меня по просторам российским в поисках пропитания для семейства разраставшегося, — Витя поделился тайным: пятьдесят — неуютный возраст, нагоняет-де страх с задуманным-обязательным не поспеть, и после третьей обозначил это задуманное — извлёк из потайного кармана одеревеневшей робы (времена, как и ныне, ошеломительные стояли, высшей категории градостроитель  грузчиком на рынке стройматериалов трудился) сложенный вчетверо листок, продекламировал чёртовой кочергой заломленную строфу. Два года спустя Витя умер: прикорнул после бессонья — творил он, как и положено одержимому словом, в ночной тиши, — и не проснулся. Оставил за собою две тоненькие книжки стихов. Много это или мало — две книжки? Для Витиного письма — много: каждая строка — премикс, предельно уплотнённый, из фрагментов прошлого, настоящего и грядущего сформатированный, сгусток логоса — бесконечно ёмкое в малом:

 

Комбикорм

гранул Эи и

рудничной крепью

бронз пунктиры.

Почти зол керамзит

на самшит, не елейный в нём трепет

черт тепличной коры…

 

По-видимому, чуял Витя — поджимает время, вот и изобретал веские, подобные прицельному выстрелу словоформы, чтоб успеть. Успел, да и попрощался перед уходом:

 

Птица-царь,

прощай, иль как? Куда-то да и канешь.

Я — в зазеркалье, в сонмище теней.

 

В щенячестве о поэтах, писателях, музыкантах, художниках мыслил я как о существах высшего порядка. После, с лёгкостью освоив начала живописи, музицирование и даже музыкальное сочинительство, поначалу испытал некоторое разочарование, но скоро смирился со вскрывшейся вдруг гениальностью и способности свои стал воспринимать как должное. Наверное, по этой причине и не застало меня врасплох объявившееся вдруг моё писательство — Витя, уходя, словно передал мне эстафету: первый рассказ я накропал, попрощавшись с ним. С того дня кабинет мой, где некогда чертёжные и счисляюще-воспроизводящие приспособления соседствовали с продукцией, при их же помощи изготовленной, нынче на пункт приёма макулатуры походит: кипы черновиков (творю я по старинке — карандаш да ластик), распечатки завершёнки, папки с незавершёнкой — рассказы, статейки с истекающим «сроком годности», пиратский роман — «вот только последнюю главу дописать», дожидающаяся заключительной, придирчивой читки повесть с «чертовщинкой» и многое что ещё.

Хозяйство это вопиет о непременности упорядочения, срочного экспедирования отобранного качественного к вероятным публикаторам, незамедлительной утилизации отбракованного… ан нет: не ко времени одолели воспоминания, необходимость переоценки прошлого озаботила, к исповеди потянуло. Этому и объяснение имеется: который восьмой десяток разменял, тому много есть что сказать, только вот сегодня мало кто настроен его выслушать, — как некогда посетовал снедаемый вселенской тоской и чахоткой фантазёр из Дижона: «Какое дело нынешнему неверующему веку до наших чудесных легенд?..»

Век девятнадцатый — век двадцать первый: лики разнятся — содержание сходное: какое дело самоновому циничному веку… однако рискну — быть может, найдётся дюжина-другая закоснелых обскурантов, коим откровения обветшалого ворчуна придутся по сердцу; может статься, и среди младой поросли объявится толика «не совсем пропащих» попятчиков, приобщённых к традиции напитки организма опытом предшествующего поколения любознательных юнцов, — в таком случае старания мои не обернутся тяжанием напрасным, да и наличие хоть какого числа благодарных читателей освобождает автора от ответственности за принуждение общества к читке его писанины. Приступим, ангелов тёмных и светлых в помощь призвав…

 

 

 

 

                                Часть I. Детство

 

         Успеем на трамвай — три шага до подножки.

Но это не трамвай уже, а дрожки!

И к лучшему. В них можно и поспать…

Ну а пока — гони! Быстрее! Вспять!

                              Паола Урушадзе

 

 

1. Утро

 

Мы сквозь нору, прорытую кротом,

Легко войдём в наш старый двор и дом…

                              Паола Урушадзе

 

— Бутилки покупаем, бути-илки…

Отворяется окно:

— Соломон! У тебя совесть есть? Выходной день, люди спят…

— Бутилки покупаем, бути-илки…

— Соломон, какой сумасшедший в эту рань бутылки будет продавать?

— Кому деньги нужны, тот и будет. Бутилки покупаем…

— Тфуй, ешак! — Окно затворяется.

 

Солнечный лучик нашёл прощелину в занавесях, пробрался, пощекотал мой прижмуренный глаз. Михо переливисто всхрапнул под кроватью: с вечера нашкодил, схлопотал выговор, удалился в «берлогу» и разоспался с горя.

— Мацун, мацун, мацони… — это из пригорода потянулись разносчицы простокваши.

Вновь слышен скрип оконных петель:

— Марта, мне две банки. А творог есть?

— Конечно, есть, и сыр поспел.

— Марта, а ветеринар корову смотрел? Говорят — бруцеллёза много…

— Какой ещё бруцеллёз? Моя Пепела — как невеста на выданье!

Подо мною завозился Михо, выбрался, уселся на прикроватном коврике, зевнул, почесал за ухом. Хлопаю ладонью по одеялу:

— Иди сюда, соня.

Михо нападает, осторожно хватает дюймовыми клыками, после устраивается поудобнее — вылизывать хозяину щёки.

Появляется матушка:

— Это что ещё за безобразие?

Михо скатывается с кровати, становится на задние лапы, передними прикрывает гляделки, кланяется — просит прощения.

 

У парадной — торг:

— Марта, дай сыр попробовать… соли много…

— Марта, у меня все банки заняты, пустые завтра верну…

С обязательным «утренним» яблоком выхожу на балкон: Вечный Гарик, выбрасывая вбок негнущуюся ногу, ковыляет к пивному ларьку. Добрался. Отомкнул замок. Вошёл, выпустил наружу ставень-прилавок, повязал впалый живот несвежим передником, выставил на оцинковку толстобокие гранёные кружки, включил насос — с заветшалым агрегатом периодически случается судорога, тогда сотрясается вся палатка, и Гарик цедит сквозь прокуренные зубы:

— Кунем![1]

Из дворницкой выходит Амина — пестроцветный плат, позванивает медью тяжёлая нанизь, колышется плюшевая юбка до пят[2], — бранясь вполголоса, ворочает чудовищного размера инвентарную лейку, поливает замусоренный тротуар. С соседнего балкона подаёт голос Строгая дама:

— Амина. Амина! Не притворяйся тугоухой! В парадной третий день полы не мыты. В чём дело?

— Деньги собирала? Когда деньги собирала, тогда убирала…

— Это безобразие! Деньги требуешь каждую неделю, а на лестнице скверно пахнет.

— Что на лестница?

— Воняет на лестнице!

— У кого собака на лестница писает, тому и скажи…

К дому приближается молочница Валя, опускает на асфальт тяжёлый бидон, звонит в колокольчик. Из подворотни на звон поспешает отчаянного вида кошачья троица, следом подходит Николай Христофорович:

— Голубушка, мне без пенки, Кузя пенку не любит.

— Христофорович, знаю, который год коту вашему молоко отпускаю. И чего это он пеночкой-то брезгует? — отцепляет от ручки бидона жестяную воронку. — Посуду пониже опустите, — наливает из черпака. — А пенку вот кто у меня любит, — достаёт из кармана халата алюминиевую миску, стряхивает в неё пенку, добавляет молока и выставляет угощение дворовым бродягам.

От перекрёстка вразвалку шагает пузатый Серго — под его началом крошечная, об одно кресло, цирюльня, что втиснулась между строгой сберкассой и шалопаистой портняжной мастерской аккурат напротив наших окон. Сквозь витрину парикмахерской видно: Серго скидывает толстовку, надевает рабочий халат, подворачивает рукава, включает настенный репродуктор. «Джамайка!» — приветствует его Робертино.

Вновь отворяется окно Сердитого гражданина:

— Серго. Серго! Серго-о!!!

Серго выглядывает, весь внимание.

— Серго, у тебя там на стене календарь висит, я видел…

— Ну и что?

— Посмотри, какой сегодня день… правильно — воскресенье, выходной. А теперь посмотри на часы, и если ты сейчас же не выключишь эту штуку, я не знаю, что я сделаю…

Робертино замолкает. Матушка зовёт завтракать. Михо, роняя слюни, стонет под кухонным столом — предвкушает горбушку с мёдом.

«Сердце бьётся в груди…» — я срываюсь с табурета:

— Мама, мама, Дядя-тётя пришла, дай двадцать копеек!

Дядя-тётя — маляр с ближней стройки, по выходным подрабатывает, распевая по дворам ранящие душу шлягеры:

 

Здесь, под небом чужим, я как гость нежеланный.

Слышу крик журавлей, улетающих вдаль.

Сердце бьётся в груди, и так хочется плакать.

Перестаньте кричать надо мной, журавли.

 

Из окон бросают мелочь. Раскланявшись, Дядя-тётя собирает деньги. Подходит Серго с флаконом одеколона и рюмкой, наливает. Дядя-тётя выпивает, благодарит, чуть пошатываясь, продвигается к следующему дому.

Коты допивают молоко. Валя собирает утварь, подхватывает бидон, идёт к перекрёстку. Скучающие на углу «биржевики» галантно раскланиваются.

— Земля для цветов, продаю цветочную землю.

Разносчик — поросший диким волосом, похожий на лешего старичок. К лесовику с оглушительным треском подъезжает милицейская мотоциклетка, в седле наш участковый:

— Садись!

— Шакро, не надоело тебе меня арестовывать?

— Садись, в отделении потолкуем.

— Шакро, будь человеком, дай пару рублей заработать, после сам приду…

— Кому говорят — садись!

Мешок с луговой землицей летит в люльку, следом лезет правонарушитель. Биржевики затевают разбор:

— Что, сержант, самого слабого нашёл? Делом займись, делом!

— Поговорите мне, защитнички, как бы я на вас дело не завёл, за тунеядство…

— На свою жену заведи, многостаночницу, — весь квартал обслуживает…

 

Матушка выдаёт мне рубль:

— Пойди подстригись, на чёрта похож.

У двери парикмахерской табурет, на нём нарды: двое сражаются, третий «болеет».

— Шеш-беш, — первый нардист переставляет «камни».

— Яган, — второй, раздумывая, тянет руку к доске.

БОЛЕЛЬЩИК. Убивай! Говорю, убивай! Не бери «двери»!.. Ай-яй-яй, что ты делаешь, осёл?

— Цицерон, побереги нервы, паралич разобьёт.

Серго заправляет мне за ворот простынку, берёт твёрдыми пальцами за макушку:

— Бокс, полубокс?

— Не, дядя Серго: сзади линию, а спереди ото лба, вот так…

— Ладно, не верти головой.

Противно щёлкая, холодная машинка прижимается к моему затылку.

— Уй, дядя Серго, больно!

— Не верти башкой, не будет больно!

Появляется Любознательный гражданин, проходит в парикмахерскую, забирает стул, стопку газет с тумбочки, протискивается мимо сопящего за моей спиной брадобрея, усаживается рядышком с игроками и разворачивает «Правду»:

— Та-ак-с, посмотрим, что у нас тут… Вторая Генеральная национальная ассамблея народа Кубы приняла Гаванскую декларацию с осуждением решения об исключении Кубы из Организации американских государств, в скобках — ОАГ, и обвиняющую в заговоре против Кубы Сэ Шэ А и олигархические правительства Латинской Америки…

ПЕРВЫЙ НАРДИСТ (бросая кости). А что наши говорят по этому поводу? Неужели молчат?

ЦИЦЕРОН. Вообще-то с Кубой у нас не очень уж дружба, мы больше с африканскими братьями цацкаемся…

ЛЮБОЗНАТЕЛЬНЫЙ ГРАЖДАНИН. Поглядим. Ага, вот: Из Москвы в Гавану с дружественным визитом вылетела делегация в составе главнокомандующего Рэ Вэ эС эН — маршала эС эС Бирюзова, генерал-полковника эС Пэ Иванова, а также первого секретаря Це Ка Компартии Узбекистана товарища Рашидова Шарафа Рашидовича…

ЦИЦЕРОН. Рэ Вэ эС эН — это что такое?

ЛЮБОЗНАТЕЛЬНЫЙ ГРАЖДАНИН. Ракетные войска это.

ЦИЦЕРОН. А герой целины Рашидов при чём? С каких это пор он в ракетчики записался?

ПЕРВЫЙ НАРДИСТ. Ничего ты не понимаешь в политике, Цицерон. (Любознательному гражданину.) Поищи, может написано: Кеннеди как отреагировал?

ЛЮБОЗНАТЕЛЬНЫЙ ГРАЖДАНИН. Вот: Президент Сэ Шэ А Джон Кеннеди отдал приказ о подготовке войск для военной акции в случае обострения ситуации в Лаосе; к берегам Индокитая отправлена оперативная группа седьмого флота Сэ Шэ А…

ЦИЦЕРОН. Ты что несёшь? Где Куба, а где Индокитай? Географию в школе учил?

ЛЮБОЗНАТЕЛЬНЫЙ ГРАЖДАНИН. А я при чём? Здесь так написано. (Заглядывает на обратную сторону страницы.) А, вот: Силы Патриотического фронта Лаоса заняли город Луан… гнам… тха, на территории, контролировавшейся правительством принца Бун Ума, введено осадное положение…

ЦИЦЕРОН. Какой ещё принц? Слушай, если не умеешь толком газету прочитать, не мучай людей! Нет на тебя нервов!

Серго отстраняется от меня, делает шаг к дверному проёму:

— Кончайте лаяться, работать мешаете. Будете орать — нагоню взашей!

ЛЮБОЗНАТЕЛЬНЫЙ ГРАЖДАНИН. Не желаете про внешнюю политику — поищем что-нибудь другое. Вот: Человек шагает в космос…

ВТОРОЙ НАРДИСТ. Кукурузу сеять?

ЛЮБОЗНАТЕЛЬНЫЙ ГРАЖДАНИН. Академик Вэ Черниговский: старт взят! Для людей нашего поколения сознательное отношение к жизни и своим собственным поступкам связанно с Великой Октябрьской социалистической революцией. Те, кто был постарше, брали в ещё не окрепшие руки оружие и вместе со старшими братьями и отцами отвоёвывали молодой республике право на существование. Те же, кто был младше, восхищались своими старшими братьями, завидовали им. Трудное это было время, но все были неисправимыми мечтателями…

ВТОРОЙ НАРДИСТ. Слушай, ты уже на неприятности нарываешься!

ЛЮБОЗНАТЕЛЬНЫЙ ГРАЖДАНИН. От меня что хочешь? Это что, мои слова? К Черниговскому обращайся, академику.

ЦИЦЕРОН. Кто он такой, этот академик?

ЛЮБОЗНАТЕЛЬНЫЙ ГРАЖДАНИН (заглядывает в газету). Директор института физиологии имени И Пэ Павлова, основоположник космической физиологии…

ПЕРВЫЙ НАРДИСТ. А-а, это он, садист, Лайку угробил. Убери его к чертям.

Любознательный гражданин берёт другую газету:

— Поглядим, о чём в «Известиях» пишут… Мы с вами труженики одной армии — армии строителей коммунизма. Письмо советских космонавтов, открывателей трасс Вселенной, читателям нашей газеты. Читать?

ВТОРОЙ НАРДИСТ. Нет.

ЛЮБОЗНАТЕЛЬНЫЙ ГРАЖДАНИН. Нет так нет. (Листает газету.) Мы мечтаем: Москва — Владивосток за два часа. Уже недалеко то время, когда по заатмосферным трассам полетят пассажирские ракеты. Художник Константин Пружинин нарисовал для нас стартовую площадку многоступенчатого пассажирского ракетного корабля будущего. Пассажиры, которым нужно быстро попасть на восточную окраину нашей Родины, — хирург, торопящийся на сложную операцию, геолог, капитан дальнего плавания, срочно вызванный к месту службы, — спокойно входят в лифт. Им не надо привыкать к шуму, вибрациям и резким перегрузкам, ведь конструкция пассажирской ракеты обеспечивает спокойные условия и безопасность полётов. В грузовые отсеки грузят почту и посылки — цветы для героев труда, крымские фрукты, землянику, памятные подарки. Ещё минута — закроется люк кабины, позвучит сигнал, — клокочущий факел, созданный гением и упорством советских людей, прорвёт толщу земной атмосферы и вырвется в заоблачную пустоту. Счастливого пути, мирные звездоплаватели!

ВТОРОЙ НАРДИСТ (обдумывая ход). Цветы для героев труда, говоришь? Крымскую малину…

ЛЮБОЗНАТЕЛЬНЫЙ ГРАЖДАНИН. Вот ещё: Герман Титов. Американский дневник. Фрагменты…

ПЕРВЫЙ НАРДИСТ. Хватит, хватит про космос, на землю вернись.

ЛЮБОЗНАТЕЛЬНЫЙ ГРАЖДАНИН. Хорошо, дорогой. (Листает газету.) Вот: Ходжа Ахмед Аббас — видный индийский писатель и общественный деятель. Советским читателям Ходжа Ахмед Аббас известен как автор замечательных романов «Сын Индии», «Завтра принадлежит нам», многочисленных рассказов, а также сценариев фильмов «Дети Земли», «Бродяга», «Господин четыреста двадцать»…

ЦИЦЕРОН. Ва, это которые с Радж Капуром? «Мере джупа Индостани»?

ЛЮБОЗНАТЕЛЬНЫЙ ГРАЖДАНИН (продолжает). …Книга о Юрии Гагарине «Пока не достигнем звёзд» — новая работа Аббаса, получившая широкую популярность у индийского читателя. Мы публикуем главы из этой книги в переводе Вэ Соткина… Всё, всё, кончаю о космосе. Я откуда знал, что этот индус про Гагарина напишет? (Читает.) В Казахской эС эС эР образованы Западно-Казахстанский край и Южно-Казахстанский край…

Второй нардист в сердцах швыряет кости на доску:

— Неймётся Никите, в заднице толстой свербит: у нас пятьдесят два административных района было, теперь имеем двадцать восемь сельских районов и один промышленный. Вместо одного райкома на район теперь по два, который чем управляет — хрен поймёшь. Что под руку подвернулось — на целину уволокли, самого паршивого трактора на селе не оставили. Еда подорожала, ещё наглости хватило объявить: по просьбам, мол, трудящихся поднимаем цены на мясомолочные продукты. Цицерон, ты просил, чтобы на колбасу цену повысили?

Цицерон приосанился:

— Я никогда никого ни о чём не прошу, тем более — партию!

ВТОРОЙ НАРДИСТ. Серго, ты просил у правительства, чтобы белый хлеб с прилавков исчез?

Серго отмалчивается, даже сопеть перестал.

ПЕРВЫЙ НАРДИСТ. А вы знаете, что за последнее время здоровье товарища Хрущёва ухудшилось?

ЦИЦЕРОН. Что-то не слышал…

ПЕРВЫЙ НАРДИСТ. Естественно, не будут же афишировать. Итак, он страдает грыжей от поднятия целины, запорами от переедания кукурузы, одышкой от соревнования с Америкой и ещё словесным поносом от радости.

ВТОРОЙ НАРДИСТ. А чему этот несчастный радуется?

ПЕРВЫЙ НАРДИСТ. Тому радуется, что Берию он успел расстрелять, а не наоборот.

Любознательный гражданин складывает газеты на стул и поспешно уходит. Серго выбирается наружу:

— С ума посходили — при нём, — указывает вслед беглецу, — такие разговоры водить?

ВТОРОЙ НАРДИСТ. Он бывший, Серго, бывший — мыльный пузырь.

— У них не бывает «бывших», — Серго недоволен.

 

На мостовой мальчишки обозначают кирпичами ворота, кто-то бежит с мячом, одновременно оживает репродуктор в парикмахерской, раздаются первые такты футбольного марша. Нардисты прекращают поединок, подступаются к дверям. Цицерон умудряется протиснуться внутрь, становится между витриной и рабочим столом. Подтягиваются биржевики.

— Серго, прибавь звук.

— Э-э, совсем одурели — Заура нет на поле…

— Для второго тайма придерживают.

— А Банишевский всё таки зверь! Большой футболист!

— Никакой он не зверь, посмотрел бы я на него без Маркарова.

— Говоришь тоже: «сухой лист» у него здорово получается…

— Цицерон, ты совсем из ума выжил. «Сухой лист» — это Лобановский.

— Кончайте орать! Наши забили, один — ноль!

— Кто забил?

— Кто мог забить? Миша, конечно!

— Да-а, Миша — это король! Такие раз в сто лет рождаются!

— А Сёма что, хуже?

— Сёма — тактик, а Миша — король финта, сам Пеле от его игры одурел.

— То-то же сборная с твоим «королём» чилийцам продула…

— А Миша здесь при чём? Качалина за яйца подвесить надо: Маслёнкина, фраера, вывел, а Шестернёв всю игру в запасных просидел. Мамыкин с Понедельником на поле, а Муха и Хусаинов отдыхают. У Яшина сотрясение мозга — он его в ворота ставит, самодур!

— Вот ты какую сборную собрал бы, например?

— Ва! В воротах, конечно, Яшин. Нападение — Миша, Муха и Эдик Стрельцов…

— Почему трое? Почему итальянская система? Что, своих мозгов нет?

— Потому, что катеначчо — это не футбол, это философия…

— Про Стрельцова забудь, он на Вятке лес валит.

— Говорят, Эдик на дочку Фурцевой полез, вот его и загнали в лагерь…

— Молодец, Стрелец, надо было и мамочку обработать, она ещё очень даже ничего…

— Кончайте орать! Маркаров счёт сравнял!

Тишина. Цицерон прочищает горло:

— Следующая игра с кем?

— «Спартак» (Ереван).

— А-а, армяне и футбол — смешно. Назовите мне одного армянского футболиста…

Армянин Серго, дёрнув машинкой, выдирает мне клок волос.

— Вообще-то футбол — это английская игра. Только англичане умеют играть в настоящий футбол.

— Ага, Серго: Пеле и Гарринча — балерины, Эйсебио — сапожник, Маццола — парикмахер…

Витрина со звоном рушится. Тяжёлый, залатанный белой ниткой мяч, стукнув по лысине обсыпанного осколками Цицерона, откатывается в угол. Мостовая вмиг пустеет. Потрясая кулаками, Серго выбегает на тротуар:

— Банишевские, вашу мать!

Серго возвращается, прячет мяч в тумбочку:

— Соберут деньги за стекло — отдам.

Цицерон прикладывает к голове смоченный водой платок:

— Говорил я тебе, вставь фанеру.

— Целыми днями ваши небритые рожи перед глазами, мне что — и на улицу не глянуть? — отвешивает мне подзатыльник. — Не верти башкой! Приходишь с рублём, требуешь, чтоб я Жерара Филиппа из тебя сделал…

Я сдёргиваю простынку:

— Рубль сегодня — это десять старыми, жадина!..

 

Замещая футболистов, улицу заполняют самокатчики. Самокатчики — владельцы самокатов, а самокат — это две закреплённые под прямым углом доски с шарикоподшипниками, врезанными в ту доску, в которую упирается нога. У «завмаговского» сынка самокат «настоящий», на колёсах с резиновым ободом, — остальные давятся от зависти. Самокатки у меня нет, зато у меня есть велосипед «Орлёнок» и живой медведь, посему иду сквозь мелкоту, задрав нос.

Из арки, приволакивая ноги, выходит горожанин в полосатой пижаме, в руке вместительный кувшин, — подбирается к пивной будке:

— Гарик, спасай!

— Сейчас, дорогой, пусть пена отстоится…

— Какая пена? Скончаюсь! Давай как есть…

— Посмотрите, как нездоровится человеку! Что, день рождения отмечал?

— Уф! Нет. Свояк из Сухуми приехал.

— Поправляйся, дорогой. Второй бокал за счёт заведения — «гвардейский».

— Гарик, кувшин наполни, пойду родственника лечить.

 

Николай Христофорович выкатывает со двора «Москвич»:

— Собери детвору, поедем на озеро.

— Ура! Мама, мама, выпускай Михо, мы кататься едем!..

 

 

           Диорама

 

С лета 1941 по лето 1944 года в результате гитлеровской агрессии были разрушены предприятия, на которых производилось тридцать три процента промышленной продукции, и уничтожены сорок семь процентов посевных площадей СССР.

В 1948 году страна достигла довоенного уровня производства и превзошла его.

С 1949 года страна перешла к этапу дальнейшего развития промышленности и достигла удивительных результатов: в 1952 году был в два с половиной раза превышен уровень производства 1940 года.

В пятидесятые годы начиналась какая-то новая жизнь — был у нас недолгий период взаимного доверия между большинством народа и властью, такого никогда не было до и, наверное, уже не будет. Пишу это отнюдь не с чужих слов — я застал то время и жил в нём…

 

1. Вагончик тронется, вагончик тронется…

 

Первая конка была запущена в Тифлисе 23 марта (3 апреля) 1883 года предпринимателем Шевцовым. В 1885-м предприятие перекупило «Анонимное общество трамваев Тифлиса» со штаб-квартирою в Брюсселе. С июня 1904-го по август 1905-го линию электрифицировали, в Тифлисе появился электрический трамвай. Конкурирующая фирма — открытая в 1888 году частная конная линия господина Корганова — была выкуплена бельгийской компанией в 1897-м, электрифицирована в 1910-м.

15 марта 1915 года вся городская сеть была муниципализирована. Тот трамвай начала прошлого века существенно отличался от нынешних: вагоны были поменьше, открытые передняя и задняя площадки отделялись от внутреннего салона задвигающимися дверями. На передней площадке на высоком металлическом табурете помещался сам вагоновожатый. Перед ним двигатель — чёрный чугунный короб с надписью «DINAMO» на крышке. В хвосте вагона главенствовал кондуктор, в служебной форменной шинели, с навешенной через плечо кожаной сумкой-казной, на ремне — дощечка с билетами (билеты различного достоинства в зависимости от длины маршрута и количества расчётных станций). От кондуктора к вагоновожатому тянулся через весь вагон сигнальный шнурок: посадка закончилась, кондуктор дёргает за шнур, на передней площадке звонит звонок, вагончик трогается…

 

Управление и трамвайный паркъ — Муштаидский переулокъ, недалеко от вокзала, собств. домъ.

Пассажиръ, взявший пересадочный билет, можетъ сделать пересадку у пункта соединений двухъ линiй и продолжить путь въ любомъ вагоне съ темъ, чтобы пересадки происходили въ ниже указанныхъ 22-хъ пунктахъ:

1) Повивальный институтъ (Ольгинская ул.),

2) Удельный подвалъ (Ольгинская ул.),

3) Аптека Земеля (Ольгинская ул.),

4) Эриванская площадь,

5) Вознесенская церковь,

6) Памятник Воронцову,

7) Кахетинская площадь,

8) Мухранскiй мостъ,

9) Кирка (Михайловский просп.),

10) Саманная площадь,

11) Тюрьма,

12) Пироговская улица (уголъ Пир. и Мих.),

13) Вокзалъ,

14) Муштаидъ,

15) Дидубэ,

16) Управление Зак. ж. д.,

17) Нахаловка,

18) Авчальская (Черкезовская Аудитория),

19) Черноморская улица,

20) Бойня,

21) Школа садоводства,

22) Солдатский базаръ.

 

Год 1941:

№ 1: Вокзал — Колхозная площадь.

№ 3: Вокзал — Мелькомбинат (Навтлуг).

№ 5: Колхозная площадь — Ваке.

№ 9: Вокзал — Лоткинская гора.

№ 11: Завод им. Кирова — Колхозная пл.

 

2. Зайчики в трамвайчике…

 

В сорок первом меня ещё и на свете-то не было, а вот годков так двадцать спустя я, шпана вакийская, уже вовсю безобразничал, раскатывая «зайцем» в дребезжавших плохо закреплёнными стёклами вишнёвых вагонах. Самым популярным у трамвайных хулиганов был маршрут № 1: 9-я больница — Госуниверситет — Дезертирский базар — Дидубийский автовокзал — Муштаид — Госкинпром — Площадь Героев — Госуниверситет — 9-я больница.

Маршрут мы ценили из-за значительной протяжённости: поездка «туда-обратно» длилась почти три часа, отсюда — широчайшие возможности для состязаний малолетних правонарушителей.

На «кругу» у «девятой» в вагон вместе с законопослушными пассажирами пробиралась ватага «зайцев» душ в семь-восемь, после начиналась охота: кондуктор отлавливал и ссаживал безбилетников, иногда с помощью вагоновожатого и добровольцев-общественников. Гаер, продержавшийся дольше всех и не угодивший при этом в руки постового милиционера, имел по возвращении триумф, ну а умудрившийся вернуться к пункту отправления в том же самом вагоне, в который изначально проникала бригада, удостаивался «олимпийских» почестей…

 

3. Диспозиция

 

Ваке поспешало за протянувшейся до западного предместья трамвайной линией, руководил возведением градообразующих зданий мой батюшка, он же отстроил на углу Караульной и Закария Палиашвили уютный трёхэтажный особняк — ведомственный дом городской управы, в котором я и появился на свет.

Наш околоток являл собой вполне самостоятельный микрокосм. Судите сами: четвёрка строенных по ширине кварталов залегала на узком — двести пятьдесят шагов — пространстве между уступистым склоном правого крыла Мтацминды (Святая гора) и глубоким оврагом, по которому сбегала пенистая Вере. С восточного торца — подворье городского управления пожарной команды, противоположный торец упирался в обширный парк Победы, посерёдке — райотдел милиции с детской комнатой, паспортный стол, сберкасса, нотариальная контора, поликлиника для недорослей, библиотека, чуть поодаль «взрослая» поликлиника, девятая больничка (бывшая православная семинария), детский садик, баня, два ателье индпошива, ателье модельной обуви, три аптеки, почта, отделение «Союзпечати», телефонная станция, ломбард, фотоателье и керосиновая лавка. Присутствовал даже свой венеролог, державший в квартире тайный кабинет, о котором, впрочем, знал и стар и млад и куда, дождавшись сумерек, крадучись пробирались местные сердцееды. Наши дамы то ли отличались высокой нравственностью, то ли знали профильный адрес в другой части города, ибо посещений трипперариума узнаваемыми особами не наблюдалось — в «нехорошее» парадное заглядывали исключительно залётные гражданки…

Изобиловал улежный наш уголок и просветительными домами: четыре общеобразовательные школы, школа музыкальная, топографический техникум, институт иностранных языков, зооветеринарный институт, сельскохозяйственный институт, педагогический (Пушкинский) институт, институт усовершенствования врачей.

Из развлекательных учреждений — кинотеатр на два зала и ещё одна киношка попроще в пограничном с больничкой Студенческом городке (общежитие городских студиозусов).

Радовало обилие магазинов: вывески «Ткани», «Трикотаж», «Мужское платье», «Дамское платье», «Ковры», «Обувь», «Ювелирные изделия», «Культтовары», «Игрушки», «Книги» чередой тянулись по фасадам помпезных, изобиловавших архитектурными изысками зданий, обрамлявших срединный проспект. Внутри лепнина, позолота, драпированные стены, зеркала в ореховых рамах, посыпанный опилками дубовый паркет… Не лишним будет добавить, что обширный Вакийский погост также располагался буквально в двух шагах от наших владений.

 

4. Фураж

 

Вспоминая самое начало, всё больше склоняюсь к мнению, что планировкой околотка занималась некая секта тайных раблезианцев: скопище разномастных продовольственных магазинов воодушевляло изнурённых послевоенным аскетическим укладом горожан.

Лёгкий, постоянно продувавший Караульную ветерок с раннего утра услаждал обоняние аборигенов формировавшимся в её устье сложным букетом из ароматов свежей сдобы, хорошо прокопчённого окорока, парного молока и душистых сыров.

Хлебный дух исходил из распахнутых дверей двухсекционной булочной, в первой зале которой на гладко оструганных деревянных полках соседствовали увесистые караваи обстоятельного «Деревенского», плоские ребристые лепёшки чванливого «Греческого», аккуратные кирпичи сытного «Солдатского», ряды поджаристого простецкого круглого, нейтральные голыши серого, шершавые подовики душистого ржаного и неприметные буханки всесословного чёрного.

Во второй зале ошеломляло рассыпное изобилие разнообразной выпечки: булки французские, сайки, присыпанные маковым семенем витые халы, озорные рогалики, румяные сверху и вязко упругие внутри булочки с изюмом, слойки, булочки с жареным лесным орехом, коржики, хрусткие язычки, решётчатые поверху пироги с повидлом, кексы бисквитные, печенье миндальное, печенье овсяное, печенье песочное, пряники мятные и медовые, баранки и сушки — и, наконец, сухарики ванильные и сухарики лимонные… Вкупе весь этот преизбыток источал столь пронзительное, отдававшее брагой благоухание, что покупатели покидали магазин, слегка захмелев, и, что естественно, тянуло их к традиционным закускам в чертог Акоппетровича.

А у Акоппетровича по левой стене, над полками, имелся никелированный прут, с которого свисали копчёные окорока, гирлянды сосисок и сарделек, связки варёных колбас на выбор: «Экстра», «Языковая», «Любительская», «Слоёная», «Телячья», «Столичная», «Отдельная». Колбасы попроще — «Докторская», «Столовая», «Чайная», «Закусочная», «Ливерная» — томились на полках. Под стеклом прилавка красовались пропахшие можжевеловым дымком мясные вкусности: шейка, корейка, филей, шпик деревенский, шпик по-венгерски, буженина, сальтисоны, карбонад…

В глубине магазина суровый мясник отпускал свежатину: позади прилавка возвышалось лобное место, высоко над ним — похожие на старинные географические карты разноцветные схемы разделки убоины, пониже, вдоль кафельной стенки, освежёванные свинки, овечки, бурёнки…

Засучив рукава обагрённого кровью жертвенных овнов халата, звероподобный Алекси сбрасывал на плаху говяжью тушу, подрезав пашину, одним молодецким ударом топора разваливал её по последнему ребру, смахивающим на абордажный тесак клинком отделял лопатку и за считанные секунды обваловывал кусище малым косарём. На прилавке — оцинкованные лотки: грудинка, покромка, тонкий край, вырезка; рядом — бараний бок, свиные антрекоты; отдельно — мякоть по сортам на котлетный фарш…

Справа — молочное море: двухвёдерные бидоны с цельным разливным, сетчатые ящики с бутилированным топлёным, ряженкой, кефиром, сливками, сметана в бидонах четвертных. Здесь же остров-прилавок, на нём эмалированные корытца с глыбами масла: беломраморное «Любительское», золотистое «Крестьянское», незнатные «Чайное» и «Бутербродное», замыкающим — сбивающее с ног пряным ароматом «лакированное» «Шоколадное». Под стеклом — разномастные творожные сырки. На полках — пирамиды из сгущёнки «вульгарной», сливок, сгущённых с сахаром, сгущёнки с какао, сгущёнки с кофе и сахаром…

Ближе к углу ушастые дубовые кадки обозначали территорию королевства сыров. В самих полубочках в рассоле нежились квасная брынза и слоистый масляный «Сулугуни», на прилавке возлежали белоснежные сфероиды сытного «Осетинского», янтарные на разрезе бочонки пахучего «Тушинского», внушительные «колёса» сладковато-терпкого «Швейцарского», источавшие янтарную слезу бруски пряного «Советского», червлёные «головы» обстоятельного «Голландского», выпуклые с боков круги пикантного «Костромского», брикеты меланхолически-нежного «Пошехонского»… я ничего не запамятовал? Если и так, то ничего удивительного — шестьдесят с лишком годков минуло с той благодатной поры…

Покупателей встречал сам Акоппетрович — сухощавый, чисто выбритый, элегантный: двубортный пиджак цвета остывшей золы, белоснежный воротничок, строгий шёлковой галстук ручной работы, изящные дерби серой замши — денди, а не завмаг. Всех, повторяю — всех, домохозяек околотка щёголь знал в лицо, сердечно раскланивался с каждой, задушевно справлялся о домашних делах: смею утверждать — наши дамы гаера обожали и частенько повторяли, что у Акоппетровича продаётся провизия, остальные же магазины торгуют вульгарной снедью…

Не бывало у Акоппетровича рыбы и копчёных колбас: думаю, торговое начальство сознательно обделяло популярный магазин и, дабы не захирели остальные торговые точки, переправляло балыки и краковскую с Полтавской в гастроном у ментовской, а обширный лабаз напротив больнички был затоварен бакалеей, фруктами и вызывавшими обильное слюнотечение у недорослей лакомствами «Тбилкондитера» и именитой нашей шоколадной фабрики.

По-видимому, этого изобилия всё же было мало, ибо в перенасыщенные витринами кварталы городские власти умудрились втиснуть ещё с полдюжины продуктовых лавок, специализированный винный магазин, диетическую столовую, молодёжное кафе, сосисочную, три пивных киоска и знаменитую на весь город кондитерскую, любовно прозванную обывателями «Наша Франция».

 

5. Индустрия

 

В основном — «сталинские» артели. В бельэтаже противолежащего нашему дому приземистого кирпичного особняка стрекотали станки шёлкомотального предприятия, для нас, недорослей, крайне полезного: нить с кокона перематывалась на картонные, длиной в пядь и толщиной в палец, катушки, из которых, насаживая их друг на друга, изготовляли мы великолепное оружие ближнего боя — шпаги, пики, дротики, благо станочницы щедро одаривали ребятню отбракованными шпульками.

Выше по улице трудились умельцы обувной артели, тачали модные в дохрущёвские времена замшевые ботильоны на высоченном, в три дюйма, каблуке и мужские «утконосы» телячьей кожи.

Околоток застраивался жильём, новосёлам требовалась мебель — в овраге Вере спешно была обустроена профильная фабрика: гнули венские стулья, изящные этажерки, собирали зеркальные буфеты, кухонные столы, кровати — весь будущий вакийский бомонд был зачат на тех ложах.

При мебельной артели расплодились кооперативы — частники скручивали пружины для матрасов, вязали кроватные сетки, штамповали обивочные гвозди.

Одноглазый грек, прозванный нашими острословами Циклопом, изготовлял отличные лаки и политуру.

Земляки Циклопа затеяли камнерезную мастерскую: понтийские греки — знатные каменотёсы, — снабжали окрестные стройки гранитной плиткой, балясинами, капителями, розетками, консолями.

Натурализовавшиеся немцы из интернированных гасили известь, обжигали кирпич, черепицу, тёрли самолучшие краски для побелки.

Там же, в овраге, помещалась наша гордость — именитая сосисочная фабрика: даже когда в разросшемся городе построили и запустили несколько крупных мясокомбинатов, коренные горожане по старой памяти рыскали по гастрономам в поисках «вакийских» сарделек и сосисок «с прищёлком».

Вечерами, когда гудок мебельной оповещал о завершении рабочего дня, овраг затихал, слышался только негромкий плеск речных струй, и разливался по склонам лёгкий хмельной запашок — в заступившей на трудовую вахту пекарне созревала опара…

 

6. Арбайтен

 

22 июня 1941 года укомплектованная Закулисой коалиция (Германия, Италия, Румыния, Венгрия, Болгария, Словения, Хорватия) напала на СССР. Уже 6 июля того же года в Манглиси (тридцать четыре километра от Тифлиса) принимал гостей первый в Грузии лагерь для военнопленных, а в августе постояльцы лагеря делали в близлежащей Цалке арбайтен — началось строительство самой мощной на то время в Закавказье гидроэлектростанции — в августе, господа-товарищи, в августе, Гитлер только-только брал Смоленск и намеревался идти на Москву!..

В годы войны Советская армия пленила 5 016 900 иностранных военнослужащих. Также в плену оказалось более 200 000 воевавших на стороне Германии граждан СССР. Из стран Восточной Европы были интернированы 208 200 тамошних немцев и 61 600 функционеров низовых партийных и административных структур вермахта из местных жителей.

В конце сорок пятого освободили 741 000 душ. Остальные продолжали восстанавливать ими же разрушенное на территории одной шестой части земной суши.

 

Справка о количестве военнопленных бывшей японской армии, взятых в плен советскими войсками в 1945 году: после капитуляции Японии 639 776 человек, в том числе 609 448 японцев и 30 328 китайцев, корейцев, монголов и других, были взяты в плен в Маньчжурии, на Южном Сахалине и в Корее и высланы в лагеря.

По решению Женевской (1929 года) конвенции пленных следовало освобождать после акта об окончании войны. СССР и Япония заключили соглашение о прекращении состояния войны только 19 октября 1956 года, тогда и началась репатриация японцев, которая завершилась в декабре того же года. Всего вернулось в Японию 546 752 человек.

 

У нас было обустроено десять лагерей, в составе которых насчитывалось шестьдесят шесть лагпунктов и восемнадцать рабочих батальонов: следом за Манглисским начал функционировать лагерь в Джандарах (сорок километров от Тбилиси), заключённые этого лагеря приступили с нуля к строительству будущего центра грузинской индустрии — города металлургов Рустави. Позднее, после Сталинградской битвы, уже в самом Рустави организовали лагерь № 184 «Закавказлаг» с двенадцатью лагпунктами: шесть из них были задействованы на месте — строили металлургический комбинат, два разместили в Тбилиси (возведение Навтлугского вокзала), один в Чиатура (реконструкция горно-обогатительного комбината дореволюционной постройки), один в Булачаури (головные сооружения второй нитки тбилисского водопровода), один в Цхалтубо (обустраивали курорт), один в Зестафони (реконструкция завода ферросплавов).

В Тбилиси в сорок четвёртом было открыто управление «Авчаллага» (№ 236) с тринадцатью лагпунктами; подневольные труженики пяти из них, дислоцированных в самом городе, сооружали предприятия в промзоне, тянувшейся от Земоавчальской ГЭС до Навтлуги; три лагпункта располагались в Болниси (строили Маднеульский золотодобывающий комбинат), один в Боржоми (обустройство курорта), один в Кутаиси (строительство автозавода и азотно-тукового комбината), два в Кахетии (винные заводы «Мукузани», «Кварели»).

В начале сорок пятого открылся лагерь № 146 с десятью лагпунктами от Сухуми и до Очамчире — отстраивали курортную зону.

Осенью сорок пятого добавили ещё лагеря — Зугдиди, Поти, Супса: заключённых задействовали в аграрном секторе — чайные и цитрусовые плантации.

В сорок пятом для лечения больных и раненых военнопленных в Сабуртало отстроили спецгоспиталь № 1563 (строили пленные японцы), который позже был перепрофилирован в Республиканскую инфекционную больницу.

Когда в конце войны началась массовая репатриация, из числа владевших и освоивших строительные навыки трудоспособных военнопленных для завершения особо важных объектов сформировали особые рабочие батальоны. Эти вкалывали до 1956-го включительно.

Что построили пленные в Тбилиси после войны? Вторую очередь Дома правительства (нынешнее здание парламента), достроили корпуса политехнического института, набережные от моста Элбакидзе и до моста Бараташвили, здание «Грузугля», Дом связи на Руставели…

У нас в Ваке — сельскохозяйственный институт на Чавчавадзе, зооветеринарный институт на Барнова, новое здание института иностранных языков, Студенческий городок и многое ещё….

Батюшка, залечивший в тифлисском госпитале керченские «трофеи», командовал троицей рабочих батальонов на вакийских стройках. Рассказывал мне, живо интересовавшемуся событиями той поры:

— Представь себе: подневольные, казалось бы, вредительствовать должны были, так нет, придраться не к чему было. А когда к концу смены конвой за ними приезжал, они, прежде чем шабашить, лопаты и кирки от налипшей глины отмывали, протирали ветошью насухо, складывали в каптёрку и тогда только в кузова полуторок залезали, одним словом — немчура: ordnung muss sein…

 

7. Люди

 

          Эскулап

 

Вот перед мною больной; он лихорадит и жалуется на боли в боку; я выстукиваю бок: притупление звука показывает, что в этом месте грудной клетки лёгочный воздух заменён болезненным выделением; но где именно находится это выделение — в лёгком или в полости плевры? Я прикладываю руку к боку больного и заставляю его громко произнести: «Раз, два, три!» Голосовая вибрация грудной клетки на больной стороне оказывается ослабленною; это обстоятельство с такой же верностью, как если б я видел всё собственными глазами, говорит мне, что выпот находится не в лёгких, а в полости плевры. Какая громадная, многовековая подготовительная работа была нужна для того, чтобы выработать такие на вид простые приёмы исследования…

                              В. В. Вересаев, 1895 год

 

Илларион Иорданович, или батоно Илико, лекарь, как он на старый лад величал себя сам, — классический чеховский тип состоявшегося доктора: видавшая виды трость орехового дерева, массивный брегет, пузатый саквояж; зимой — башмаки на пуговках (в дурную погоду обувка пряталась в штучные калоши, трость заменял аглицкого фасона остроносый зонт), бутылочно-зелёная федора с траурной лентой, пальто бурнастого тяжёлого драпа; в летнюю пору — парусиновые туфли, свободная чесучовая пиджачная пара, золотистой соломки короткополая шляпа; внимательные добрые глаза за стёклами в металлической оправе, щёточка усов, седой ёжик по крутолобому черепу, дикий волос в ноздрях и неторопливый, деликатный говор — этакий старичок-боровичок; однако в войну руководил полевым подвижным госпиталем, дошёл с ним до Потсдама, вперемешку с нашими бойцами лечил там горожан, страдавших после бомбёжек психопатологическими рецидивами, вернулся с фронта в сорок седьмом и незамедлительно был назначен заведующим детским отделением железнодорожной больницы.

В пятьдесят пятом Иллариона с почестями проводили на пенсию, и он, проживавший в самом сердце нашего околотка, принял его обитателей под свою опеку.

Илларион безошибочно ставил диагноз. У вдовой прокурорши, которой в городской онкологичке намеревались удалить опухоль кишечника, определил вульгарный протозойный колит и в трёхнедельный срок избавил от него страдалицу при помощи копеечного энтеросептола вкупе с травяными клистирами. Был старомоден, но неизменно добивался успеха во врачевании даже самых запущенных больных. Призванный к страждущему, прежде чем приступить, тщательно мыл руки, после извлекал из саквояжа архаичную слуховую трубку, выслушивал сердце и лёгкие; заслышав приглушённый тон, выстукивал сомнительное место; завершив аскультацию с перкуссией, вставлял в уши оливы фонендоскопа и измерял кровяное давление трофейным тонометром (предмет вожделения завистливых коллег). После манипуляций на некоторое время впадал в задумчивость, далее, пальпировав утробу болящего, рассмотрев его язык, садился к столу выписывать рецепт, что означало — можно задавать вопросы.

На протяжении долгих лет Илларион брал под заботливое крыло всех новорождённых в пределах досягаемости и принимал последний вздох покидавших этот мир праведников. Даже врачи обеих наших поликлиник, а надо сказать, в те времена представители низового медперсонала отличались весьма высокой квалификацией, нет-нет да и консультировались с ветераном…

Илларион без устали вправлял вывихи, вскрывал нарывы, залечивал незаживающие раны, сбивал жар у горячечных, ставил на ноги анемичных, усмирял тяжкие приливы у климактеричек. Его приглашали консультировать особо тяжёлых в городской тубдиспансер, он незамедлительно возвращался в строй при вспышках детских инфекций.

С утра и до позднего вечера, в любую погоду, наш целитель передвигался от дома к дому, от парадного к парадному, названивая от очередного больного на домашний номер — справиться, не поступало ли новых вызовов. И ещё — во многих семьях наставал день, когда Илларион переставал брать деньги. «Хватит», — коротко говорил он при очередном визите, что означало: дальнейшая опека будет продолжена на безвозмездной основе.

Особые отношения сложились у Иллариона с матушкой, ибо давно уже они приятельствовали, — матушке даже дозволялось вступать в полемику с непререкаемым обычно лекарем. К примеру, облопавшись добытой в набеге на верийские сады незрелой черешней, валяюсь я с желудочной коликой. Илларион слушает мою урчащую утробу:

— Тамар, давай попробуем норсульфазол…

— Ой, батоно Илико, может, не надо норсульфазол? Слишком уж сильный препарат…

— Ну, тогда назначим сульгин…

— Ой, батоно Илико, у сульгина столько побочных…

— Хорошо, не будем сульгин, — кротко отвечает Илларион, присаживается к столу, свинчивает колпачок с вечного пера и, посапывая мохнатыми ноздрями, принимается за составление прописи: «Flores Chamomillae officinalis — 30…»

Отпустив меня в Большую жизнь, Илларион занялся моими дочурками, явление которых миру стало возможным опять-таки благодаря сметливости доброго доктора.

А дело было так. За неделю до собственной свадьбы я вдруг опух. Вернее — опухла моя шея, спереди, до чудовищных размеров. Вечор отошёл ко сну вполне себе симпатичным юношей без признаков какой-либо хвори, а пробудился оттого, что не мог ворочать головой — мешал тугой лиловый зоб размером с небольшой арбуз. В доме сделалась тихая паника: батюшка помчался по городу собирать консилиум, матушка свалилась с давлением, без толку суетились соседи… Заглянула возвращавшаяся с примерки невеста — сообщить, что свадебный наряд почти готов, осталось чуть укоротить подол и подогнать вытачки… её увели в лоджию отпаивать валерьянкой…

Батюшка привёз троицу именитых профессоров, расселись полукругом у одра, рассматривали, крайний справа потыкал пальцем.

— Гландула тиреоидеа, бесспорно, и фолликулярная карцинома при ней. Что скажете, коллеги? — изрёк первый.

— Учитывая некоторый сдвиг влево — подчелюстная саливаре гландем, и, судя по тому, что опухоль плотная, — плоскоклеточная форма, — возразил второй.

— Саркома! — отрезал третий. — Синюшность, характерный отблеск эпителия…

— Ошибаетесь, коллега, прощупываются железистоподобные структуры…

Хоть и окончательно смущённый разумом, но различил я сквозь их речения знакомое посапывание — появился Илларион, чуть склонив голову в сторону почтенной троицы, приподнял шляпу, придвинулся к кровати, глянул пристально:

— Чем бреешься, безопаской? Переходи на электробритву…

Подсел к ночному столику, достал вечное перо. Помахивая рецептом, дабы просохли чернила, обратился к именитым:

— При всём уважении, коллеги, смею заверить: за полувековую практику я ещё не имел случая, чтобы саркома величиной с дыню выросла за одну ночь. Тамар, — повернулся к матушке, — в аптеку: димедрол по ноль ноль-пять утром и вечером, кальций хлоратий и аскорбинку — отёк Квинке это, порезался, когда брился, и инфекцию в желёзки вогнал, через день-другой спадёт. Так что готовьтесь к свадьбе — и счастья молодым!..

Мир праху твоему, добрый доктор Илико!

 

Письмоноша

 

Бежан, он же Бенжамен Г., — правнук гидроинженера-бельгийца, приглашённого князем Барятинским для исследования русла Риони на предмет пригодности реки к судоходству (начиналось строительство Потийского глубоководного порта). Проживал с супругой — француженкой из местных — в «итальянском» дворе на Белинского.

В первые дни войны, как квалифицированный спец (с младых когтей трудился автомехаником в гараже НКВД), был призван в автомобильные войска. Под Киевом попал в плен и был этапирован в апокалиптический Заксенхаузен. В 1942-м инженер Порше предложил использовать узников концлагерей на автомобильной фабрике в Фаллерслебене (современный Вольфсбург), где для этого близ города обустроили лагерь Арбайтсдорф. В апреле того же года в лагерь прибыла группа отобранных в Заксенхаузене военнопленных, в числе которых пребывал и Бежан-Бенжамен.

В сентябре, за месяц до закрытия лагеря, Бежан сбежал, благодаря безупречному немецкому — бабка нашего героя была из тифлисских немок-колонистов — и европеоидной внешности — белобрысый, голубоглазый, нос флюгером, тонок в кости, — снабжённый адресами надёжных явок — подпольщики из рабочих фабрики расстарались, — умудрился без документов добраться до Франции и выйти на один из организованных русской группой Сопротивления «встречных пунктов». Был переправлен в партизанский отряд под Тулузой, где специализировался в порче линий связи и высоковольтных подстанций. Участвовал в освобождении древней столицы Лангедока, был ранен, отлежался у доминиканцев, после вновь отправился в путь, на смычку со своими.

Добрался до Штирии. В Мариборе попал под ковровую бомбардировку Британских ВВС, выжил, но оглох на одно ухо. В Птуйских горах нашёл партизан Карделя. Освоил взрывное дело. Практиковался, подрывая железнодорожные мосты. Схлопотал тяжёлую контузию. Наконец в мае сорок пятого вышел в расположение занявших Подравску советских войск. Далее, как и было заведено, поступил в распоряжение контрразведки, однако долго с ним не канителились, отправили к месту приписки, то есть в переформированный родной автобат, который уже квартировался в саксонском Веферлингене, откуда до бывшего узилища Бежана (Арбайтсдорф) можно было прогуляться пешком…

В автобате Бежана из-за глухоты и прочих увечий комиссовали подчистую и спровадили в родной Тифлис. В Тифлисе его слегка придержало НКВД — по-видимому, проверяли некоторые эпизоды одиссеи, а тут подоспели из Франции наградной лист и медаль Сопротивления (Medaille de la Resistance)…

Исходивший вдоль и поперёк всю Европу, Бежан ощущал себя непригодным к длительному нахождению в состоянии статического покоя, посему подался в почтальоны. Как и заведено исстари, отчаянный франтирёр прихватил с мест разрушительной своей деятельности поживу: из Саксонии — фарфоровую курительную трубку с длиннющим чубуком, из Окситании — жандармское кепи (чёрный околыш, малиновый верх), несносимые альпийские башмаки жёлтой кожи с Триглава да штирийский диалект словенского языка. Добавим к трофейному добру непромокаемую плащ-накидку чёртовой кожи и вместительную почтовую сумку — долго ещё, до конца шестидесятых, можно было наблюдать, как, попыхивая трубкой, карабкался старый партизан по крутым улочкам в верхах нашего околотка, разнося по дворам газеты, телеграммы, письма…

Анархический Хромец

 

Виссарион: просторная блуза синей саржи, томик Кропоткина в кармане, орденские планки, негнущаяся нога — размашисто ступал на каблук, пронзительный взгляд, дикие кустистые брови, встрёпанные вкруг обширной лысины седые космы, бугристая ринофима (винный нос по-народному) — сопатка гаера походила на лежалую еловую шишку, однако, вопреки, употреблял всего раз в год — фронтовые сто грамм на День Победы. Презирал право, государство, собственность, в ожидании скорого прихода анархо-коммунизма скрепя сердце подчинялся общепринятым нормам поведения.

Заведовал околотошной библиотекой. Обязанностями своими манкировал — отпускала книги, принимала почту, отвечала на входящие письма и тянула прочую рутину тощая желчная библиотекарша, — сам же, сколько я его помню, исписывая фиолетовыми чернилами ученические тетрадки в линеечку, трудился над кодексом городского самоуправления — по параграфу на тетрадь. Набрав с десяток, составлял сопроводительную записку и сдавал рукопись в канцелярию горисполкома. Из-за предсказуемого отсутствия ответной реакции властей был угрюм, раздражителен, проявлял своё недовольство тем, что многотомные труды идеологов диктатуры пролетариата сваливал в самом пыльном и тёмном углу абонемента.

Над рабочим столом держал портреты Кропоткина, Бакунина, старейшины грузинских анархистов Варлаама Черкезишвили и… Сталина — это по прошествии двадцатого съезда, прошу отметить. Партийные органы закрывали глаза на чудачества Хромца, и тому была веская причина — его фронтовое прошлое.

Как и его кумир Кропоткин, Хромец был географом. В довоенные годы истово увлекался альпинизмом. Сочетая увлечение с профессиональными обязанностями, облазал глухие ущелья Абхазии, Сванетии, Кабарды — составлял тематические карты малоизученных уголков Большого Кавказа.

Пришла война — Гитлер рвался к хлебу Кубани, к бакинской и грозненской нефти, к вольфраму Тырнауза, марганцу Чиатуры, а анархист истово рвался на фронт, но, увы, «козья ладонь» — в давней экспедиции отморозил на склоне Ушбы и потерял средние пальцы на правой руке — сделала его непригодным к строевой, вот и поставили гаера собирать гранаты в одном из цехов полностью перепрофилированного на нужды фронта Кировского станкостроительного. Долгий первый год войны набивал он тротилом «консервные банки» РГ-41, засыпая одновременно письмами с требованием направить автора в действующую армию все мыслимые инстанции, но — тщетно.

 

21 августа 1942 года пластуны горно-стрелковой дивизии вермахта установили флаг рейха на вершине Эльбруса. Сердце честного анархиста не смогло выдержать подобного надругательства над седыми вершинами его гор, и он предпринял попытку прорваться в кабинет командующего Закавказским фронтом Тюленева, был нейтрализован и препровождён во второй отдел известного здания на Дзержинского. Суровые чекисты приступили было к разработке вероятного диверсанта, но, опознав в нём автора бесчисленных эпистол с угрозами приступить в частном порядке к террору в расположении противника, передали его под опеку особиста родного предприятия. Однако — начальство предполагает, а Пишущие судьбу располагают: ровно через неделю после неудавшейся диверсии на завод нагрянул с инспекцией замкомандарма оборонявшей перевалы 46-й армии, гроза тыловиков генерал Ищенко. Наш анархист, и так пребывавший в смутном состоянии, воспринял появление на своём жизненном пути фронтового начальника как знак судьбы, спарив, обмотал изолентой только что собранные «изделия», и стал дожидаться появления обходившего цеха высокого гостя. Далее разыгралось короткое, но очень насыщенное действо: сопровождаемый охраной и заводским начальством генерал вступил в дверь, анархист вышел из-за рабочего стола, выставил перед собой связку и сунул палец в кольцо одной из гранат. Гости смешались, охрана наставила на протестанта стволы, назревала тяжкая развязка, не смутился только повидавший виды — двадцать пять лет в строю: Гражданская, отлов гайдамаков и петлюровцев, борьба с бандитизмом на Харьковщине, отсидка в Харьковском централе, реабилитация, комдив на турецкой границе, с сентября сорок первого на Кавказе, на передовой, — Ищенко, с большим интересом разглядывавший трагикомичную фигуру.

— Кто таков? — обратился Яков Андреевич к особисту.

— Местный псих, — раздул ноздри вертухай, — альпинист отбракованный, на фронт рвётся…

— Альпинист? — генерал ступил к Виссариону, хлопнул по плечу. — Так ты мне и нужен! Бросай жестянки. За дурака меня держишь? — во избежание несчастных случаев гранаты и запалы к ним доставлялись в подразделения раздельно. — Бегом к моему автомобилю. Я у вас его забираю, — обернулся к заводским. — Сообщите в военкомат: отбыл в распоряжение сорок шестой армии…

 

В августе немцы прорвались к перевалам. 1-я горнопехотная дивизия захватила седловину Марухского, но у входа в ущелье противника остановили части 810-го стрелкового и лишили тем самым возможности проникнуть в долину Чхалты, на Кодори и Сухуми.

7 сентября к бойцам 810-го полка подошло подкрепление — несколько батальонов 107-й стрелковой бригады с батальоном 2-го Тбилисского пехотного училища, к которому и был приписан инструктором по альпинизму наш смутьян.

К тому времени война здесь затеялась миномётно-пулемётная, без продвижения сторон: наши готовились к контрнаступлению — служба тыла с ног сбилась; немецкие пластуны отлёживались после тяжёлого рывка к вершинам.

От щедрот интендантской команды экипировку для Бесо подобрали наилучшего качества: куртка «канадка» цвета первой травы, штаны «гольф» того же колора и так называемые «студебеккеры» — ленд-лизовские ботинки с квадратными носами, — однако появляться в подобном наряде на линии огня днём было чревато, ибо на снегу движущееся ярко-зелёное пятно являлось отличной мишенью, вот и наладился новобранец лазать в блиндаж разведроты, проситься к стереотрубе: мол, присмотрюсь к ландшафту, намечу будущие колонные тропы, запомню места вероятных камнепадов — как инструктору, при наступлении пригодится. Торчал он там дня три, а на четвёртый пришёл в ночь, опять приник к трубе — разведчики уже привыкли к визитам частого гостя, не обратили внимания, что на сей раз тот явился с полным подсумком. Бесо посопел у трубы, выкурил с бойцами цигарку, ступил за бруствер и ушёл в темноту, к котловине. Образовалась паника: послали за смершевцами, те сунулись было вслед, но быстро вернулись — забоялись мин, которыми была нашпигована пустошь. Примчался комбат, орал на ротного:

— На передовую сошлю!

Тот огрызался:

— Вот она, передовая, в бинокль видна…

Пока суетились, седловину осветила вспышка, негромкий хлопок в ночной тиши раздался.

— П…ц перебежчику, — сплюнул старший особист, — на мину нарвался…

Сели писать рапорт. Пока спорили — никак сговориться не могли, явился сам «перебежчик» — весь в снегу, замёрзший, сунулся к печи обогреться. Его сгребли — и в штрафную землянку, в вязки. А утром разведчики высмотрели на противоположном склоне свежую воронку и остатки размётанного взрывом пулемётного гнезда.

Тут уже полковое начальство зашевелилось, Прибыл прознавший о случившемся Ищенко, объявил подопечному благодарность от имени командования, велел впредь инициативу пластуна не зажимать и предоставил ему недельный отпуск с отправкой в Сухуми, в реабилитационный санбат. Бесо от отпуска отказался, двое суток отсыпался, после явился к разведчикам, набил подсумок гранатами и снова ушёл в ночь. Через час-полтора — вспышка, хлопок, к утру усталый, но довольный донельзя, отогревался чаем со сгущёнкой у жаркой печи. На пятую ходку вернулся с трофеем — пригнал сильно побитого оберста-«эдельвейса», который на ломаном русском умолял защитить его от «этого дикого горца». «Горца» с языком отконвоировали на вторую линию, в штаб полка, где герою устроили триумф. Поглядеть на Бесо прибыл сам командарм Леселидзе, обнял, расцеловал в обмороженные щёки, наколол на лацкан «канадки» медаль «За отвагу», велел штабным оформить наградной лист, усадил в свой «виллис» и увёз в неизвестном направлении. Вернули опухшего от злоупотребления генеральским коньяком анархиста через сутки. Не нарушая заведённого им самим распорядка, Бесо отоспался, дождался ночи и опять ушёл в седловину…

В декабре Ищенко направили в Тамбов, «поднимать» службу тыла сформированной для усиления Сталинградского фронта 2-й гвардейской армии. Яков Андреевич забрал с собой полюбившегося анархиста — ординарцем и, по совместительству, личным шофёром. По прибытии, на ходу доукомплектовывая армию, пошли на соединение с войсками Ерёменко. Встали на пути поспешавшей на выручку к Паулюсу группировки Манштейна, после с боями шли к Ростову, освобождали Новочеркасск. Всё это время Ищенко с верным водилой провели «на колёсах», в бесконечной гонке: боеприпасы, горючее, продовольствие, медикаменты, эвакуация больных и раненых — бесконечные эшелоны с передовой и на передовую, перешивка разорённых путей, зачастую под бомбами всё ещё сильного врага. Снаряды, снаряды, снаряды: плотность артиллерии — двести пятьдесят – триста стволов на километр фронта, это колонны грузовиков со снарядами… В этой кутерьме Бесо нагнала медаль в пару к первой: перед убытием с перевала неугомонный пластун разыскал и грохнул потайной склад «эдельвейсов» с внушительным боезапасом — сутки полыхало и рвалось.

На подступах к Донбассу встали в резерве у Миусского укрепрайона противника, стояли до июля сорок третьего. Деятельный анархист затосковал, впал в хандру, вот тогда-то и пришёл к Ищенко командир 13-го гвардейского корпуса Чанчибадзе:

— Наслышан, Яков Ильич, про художества твоего ординарца. Отдай мне земляка (Бесо, как и Порфирий Георгиевич, родом был из Озургет) — по нему разведка плачет.

Так анархист попал в разведроту только что вышедшей из окружения 3-й гвардейской дивизии.

Комроты, жёсткий старлей-сибиряк, сразу же загнал Бесо на гауптвахту, ибо тот заявил, что привык «работать» в одиночку и не приемлет коллективные походы в расположение врага.

После отсидки оппоненты вновь сцепились, чуть до драки не дошло — запахло штрафбатом. Пришлось самому Чанчибадзе разруливать, гасить конфликт. В результате обстоятельной профилактической беседы — а генерал мастерски умел укрощать строптивцев — сговорились: анархист прекращает какую бы то ни было самодеятельность, строжайшим образом подчиняется действующему боевому уставу, после завершения испытательного срока без провинностей, в виде поощрения, будет допущен и к персональным заданиям.

Стреножили неистового, на неделю отправили к сапёрам — ознакомиться с премудростями подрывного дела, привели к гвардейской присяге и зачислили в группу ночного поиска — сплошь матёрые, прошедшие Сталинград сибиряки-тихоокеанцы, которым фанатичный новичок пришёлся по душе за холодное бесстрашие и за необъяснимую способность чуять на расстоянии мины и ловушки.

После были бои за Донбасс, освобождение Молочанска, Каховки, Херсона, Евпатории, Севастополя — здесь и нарвался Бесо на «свою» мину: негромкий хлопок и вспышка в ночи. Вынесли товарищи, ползком, через «колючки», в обход вражеских дзотов, — разведка своих не бросала, ни живых, ни мёртвых. А Бесо на удивление всем оказался жив, хоть и беспамятен. Эвакуировали, приложив медали и документы (на задание разведчики уходили пустыми — ни бумаг, ни наград, ни знаков различия), после череды полевых лазаретов попал в родной Тифлис, в эвакогоспиталь № 1434 на Калинина: Пишущие судьбу вернули Бесо к самому порогу его дома — проживал он сызмальства на Кирочной…

 

Чинили анархиста долго, до осенних дождей, а в ноябре — гора с горой не сходится — прибыл в госпиталь на лечение (сказалось тяжкое переутомление первых дней войны) успевший дослужиться до звания бригадного генерала Войска Польского (помогал Рокоссовскому обустроить Главную интендантскую службу) Ищенко, можно сказать — крёстный Бесо. Встреча была трогательной и хмельной — с соизволения главврача раздавили бутылку-другую кахетинского.

— Порфирий знает, что ты здесь? — поинтересовался Яков Андреевич.

Анархист пожал плечами:

— От комкора до рядового, да ещё и списанного…

— Разберёмся! — подмигнул дважды генерал, указал на две сиротливые медали, пришпиленные к больничной пижаме. — Что, за все твои художества всего-то пара бирюлек? Разберёмся! — подозвал госпитального сексота: — Слышь, чека, организуй-ка мне прямой провод с командармом-два. Тебя, Бесо, когда покорёжило, в мае? Значит, не знаешь, что Георгиевич нынче нашей гвардейской командует…

В феврале сорок пятого похорошевший Ищенко укатил командовать тылом Белорусского округа, а Бесо вернулся на родной станкостроительный — командовать цехом, в котором раньше собирал «изделия». В марте пришли наградной лист и третья «Отвага», а в середине июня Бесо вызвали в штаб округа, вручили орден Славы I степени, нарушив при этом обязательную очерёдность степеней, парадную форму нового образца и велели в ночь на двадцать третье число быть готовым лететь в Москву:

— За вами заедут.

Летели разномастной компанией: обвешенный орденами суровый танкист, капитан артиллерии с деревянной рукой, троица весёлых военморов, ну и сам Бесо — в новенькой гимнастёрке и с негнущейся ногой. Приземлились на Ходынском поле, ночевали в Лефортовских казармах, где им раздали пропуски на парад Победы. К девяти часам утра Бесо уже протискивался сквозь толпу высокопоставленных гостей к гранитному парапету трибуны у Кремлёвской стены…

Откуда мне известны подробности жизненного пути анархиста? Несмотря на существенную разницу в возрасте — мне двенадцать, ему под пятьдесят, — были мы закадычными друзьями, вплоть до того, что Бесо позволял мне просматривать его дневники фронтового периода, а пристрастный к мемуаристике и педант при этом, практиковал он их тогда исправно. Мало того, допустил он меня в «закрытый» абонемент библиотеки — специальную комнату с подшивками периодики тридцатых годов, так что я, любопытствующий запретной темой, подавляя зевоту, изучал стенограммы обвинительных заключений по троцкистско-зиновьевскому, пятаковскому, бухаринскому делам. Когда патетический слог Андрея Януарьевича утомлял мои юные извилины, я откладывал в сторону подшивку «Известий» и отдыхал душой, просматривая занимательнейшие книжки «Огонька» с захватывающими описаниями полёта в стратосферу Константина Годунова, дрейфа папанинцев, перелёта Чкалова — Беляева — Байдукова… Вот такая была у нас дружба, на доверии, ибо ляпни я где-нибудь про посещения запретной комнаты, схлопотал бы мой старший товарищ серьёзные неприятности — стояли последние, мрачные дни хрущёвщины.

Лето шестьдесят четвёртого я отбалбесил в деревне у родни, а когда к началу учебного года вернулся в город, ждало меня горькое известие: Бесо умер, без мучений, заснул и не проснулся. Жил он бобылём, сбережений ввиду скудного жалования не оставил, похоронила его, как фронтовика-орденоносца, военная комендатура города, награды, за неимением наследников, сдали властям…

 

Светлейшая княжна

 

Образцовых воспитанниц Смольного называли парфетками (от французского parfait — совершенная), непослушных отроковиц — мовёшками (mouvaise — дурная). Юная Софья Александровна относилась ко второй группе, и многим позже, вперекор пережитым невзгодам, нрав сохранила озорной и весёлый.

С матушкой сдружилась в буйнолесье целительного Чатахи, куда в войну вывозили анемичных детей. Позже дружбу скрепили соседские отношения — княжна получила двухкомнатную квартирку в новострое наискосок от нашего двора. Трудилась бывшая воспитанница Смольного на нашей мебельной, полировщицей. Порой после смены наведывалась к нам — посплетничать. Усевшись в массивное кресло — стулья её породистое тулово не выдерживали, — заправляла в серебряный мундштук с богатым орнаментом (последняя оставшаяся после лихолетья семейная реликвия) папиросу, закуривала, выпускала колечко дыма, и жаловалась матушке:

— На фабрике полный бардак! Как Циклоп свою лавчонку прикрыл, так политура, считай, без шеллака сделалась, один спирт, марганцовкой подкрашенный…

 

Сико

 

Частенько, заехав домой на перерыв и отобедав, отлавливал меня во дворе, сажал в министерский ЗИМ и забирал на службу. В Главном кабинете мне предоставлялось место за совещательным столом, неограниченное количество бумаги и карандаши. Сико снимал стружку с аппаратчиков, а я старательно разрисовывал предоставленный папир. Было мне тогда лет пять-шесть. Времена были безмятежные, да и министры тогда были неправильные: государственных средств не расхищали, ездили без охраны, простых смертных за равных держали…

 

       

         Ретроспекция

 

«…В целях обеспечения денежного обращения и придания большей полноценности деньгам…» (1 января 1961 года)

 

Третьего (день получки) батюшка явился в семью с высоко заломленной бровью, что означало высшую степень смущения духа. Матушка без слов нацепила очки и проследовала за ним в лоджию (совещательная). Я, любопытствуя, прошмыгнул следом. Батюшка выложил на стол тощую стопку разноцветных фантиков:

— Зарплата, премиальных не будет.

Матушка закурила, стянула со стопки лиловую бумажку с профилем Ленина по центру, рассмотрела её на свет:

— И сколько здесь?

— Триста.

— …

— Хрущёв мамой клянётся: все старые деньги поменяют по курсу и цены сократят в десять раз…

 

Можно обмануть доверчивого обывателя, но рынок не обманешь — в результате «реформы» рубль был недооценён как минимум в два с четвертью раза (по золотому содержанию), а значит, в два с четвертью раза снизились доходы и подешевели накопления граждан. В выигрыше оказалась пятнадцать лет пребывавшая в загоне партноменклатура, доходы которой существенно возросли и отоваривалась которая теперь в закрытых распределителях. В госторговле цены сократили вдесятеро, а вот на рынке они уменьшились лишь в четыре-пять раз, и, естественно, качественные продукты стали перемещаться из магазинов на рыночные прилавки. Было положено начало тому, что сегодня называют упругим словом «коррупция»: завмаг покрывал кассу, разницу относил «наверх», не забывая и про собственный карман.

Ликвидировали кооперативы и артели — пропали качественные одежда, обувь, посуда, игрушки. Огосударствленная наша мебельная фабричка стала производить такую дрянь, которую не брали даже люмпены, привлечённые в город на «стройки социализма».

Введённая властью уравниловка подтянула зарплаты к среднему стандарту, труженики стали приворовывать для спасения живота своего.

В шестьдесят втором поплохела и подорожала еда. С улиц исчезли автоцистерны с надписью «Рыба» — рыба, но уже другая, незнакомой породы, появилась на прилавках в замороженном виде. «Новой» колбасой брезговали дворовые коты. Убрали пивные будки, вместо пива торговали газировкой из аппаратов под цветастыми зонтиками: с сиропом — четыре копейки, без — одна копейка. Разливальщики не доливали сироп и в жаркие дни имели с того приличный навар. Пропала мука. Если муку выбрасывали, выстраивались очереди, в одни руки отпускали не больше двух килограмм. В нашей булочной опустело две трети полок, на остатной трети присутствовал хлеб двух сортов — вкусом и консистенцией напоминавший оконную замазку чёрный и серый, непропечённый, с привкусом сырого гороха. Белый складывали под прилавок, отпускали по справкам из поликлиники малокровным, хроникам и дошколятам — полкило на душу.

Акоппетрович потерял прежнюю выправку, увял лицом, днями рыскал по продбазам, выбивая провиант для поддержания «своих» покупателей. А с полок продолжала исчезать такая привычная прежде снедь — гречка, манная крупа, пшёнка, сгущёнка, сливочное масло. В молочных отделах скучали привялые плавленые сырки…

Укрупнили колхозы, преобразовали их в совхозы и лишили права вывозить собственную продукцию на рынок — обязали сдавать весь урожай государству, что привело к пересортице и тотальному воровству в сельском хозяйстве и завершилось сокрушительным продовольственным кризисом шестьдесят четвёртого года. Акоппетрович слёг с обширным инфарктом.

 

 

2. Перечиталка

 

…и взглядом укажет на книжную полку,

Там всё уже есть — и леса, и озёра,

И реки, и роза на лапе Азора…

                              Паола Урушадзе

 

Страсть к чтению — это генетическое, привить сие влечение либо отучить от него невозможно.

Нынче среди пасынков перестройки считается хорошим тоном избавляться от книг: мол, пережитки беспросветного прошлого, прах и тлен. А я вот уже пятьдесят лет с лишком книги собираю, вернее — пополняю библиотеку, что осталась от родителей, ибо семья читала запоем, книга являлась объектом поклонения и в доме была уйма разнообразной литературы.

Батюшка, ярый монархист, держал отдельную полку с зачитанными до дыр «белыми» мемуарами — не удивляйтесь, господа-товарищи, в тридцатых годах прошлого века в СССР свободно издавались воспоминания Шульгина, Родзянко, Краснова, Деникина…

Матушка новомодной «писанине» предпочитала Чехова, Достоевского, Флобера, Стендаля, сестёр Бронте.

Старший брат — «шестидесятник» до мозга костей: томик Евтушенко в кармане, Джером, Хэм и Грэм Грин в постоянном обращении.

Глядя на взрослых, начал я таскать книжки в кровать на ночь, — помню, проглотил тогда весь доступный корпус грузинской мифологии, а славный Николай Альбертович Кун познакомил меня с героями греческой старины. После был Сетон-Томпсон, над которым тайком рыдал в подушку, далее — сваливший юное дарование с приступом нервной горячки «Рассказ оленёнка» Важа Пшавела. Одолел Буссенара, что-то из Жюль Верна, увлекательнейшие похождения Тома Сойера, далее — Лев Кассиль с его Швамбранией, и на всю последующую жизнь — потрясение от великолепного барона Мюнхгаузена.

Случались и ляпы — изредка со стороны попадали в мои руки образцы бездарного агитпропа хрущёвской поры, но осуществляемый старшим братом пристрастный надзор за времяпрепровождением младшего отростка семейного древа способствовал своевременной их утилизации и замене вредоносного материала просветительским.

Съехали соседи, на освободившуюся жилплощадь вселился вдовствующий отставной полковник, вывезший из восточногерманских земель многочисленных отпрысков, незамедлительно произведённую старшим братом в маркитантки домработницу и окованные железом тяжёлые сундуки.

С полковничьим последышем я сдружился, ибо отрок он был добрый и сразу допустил меня к своим сокровищам, скрытым под крышкой одного из сундуков. Среди всяких интересных предметов обнаружил я в том сундуке книжку — «Тимур и его команда», с забавными физиономиями на обложке. Книга немедля была позаимствована, и, уединившись дома в детской, я вгрызся в текст.

Распространяя аромат свежего пива и лёгкого студенческого флирта, прибыл старший брат:

— И что это мы почитываем?..

Гайдара мой наставник драл на моей голове до клочьев, орал при этом:

— Павлика Морозова мне в доме не хватало, вырастили урода…

Кончилось тем, что инквизитор извлёк из книжного шкафа увесистый том и вручил мне:

— Отчитываться о прочитанном ежевечерне!

Брата я почитал как бога, посему, утерев слёзы, принял книгу и умилился изображением смешного толстого человечка на обложке.

С новой книгой случилась незадача: назавтра я свалился в постель с банальной свинкой, которой вместе с сочинением Гайдара наградил меня полковничий отрок.

Обмотанный по отёкшей шее шерстяным шарфом, при байковых, заботливо изготовленных матушкой, наушниках, приступил к смакованию выпавшей в виде инфекции удачи — раскрыл наказанную книгу: «Похождения бравого солдата Швейка».

Захватило с первых строк, но по неопытности некоторые бытовые детали были непонятны, посему приходилось справляться у матушки, расположившейся с вязанием у одра.

— Мам, а что такое триппер?

— Э-э… Ну…Это, в некотором роде, инфекционная болезнь…

— Как свинка?

— Э-э…Почти.

………………

— Мам, а что такое бордель?

— Что ты, мерзавец, читаешь?! И где ты это взял?

………………

После бурной дискуссии Швейка изъяли (старшему брату изрядно досталось), а на семейном совете постановили: Толстой, Лев Николаевич.

Очаровательное в связи со свинкой ничегонеделание омрачилось «Казаками», «Севастопольскими рассказами» и чем-то ещё очень слащавым — помню, в клетке помещались вместе лев и собака. Ещё помню, кто-то сидел в яме, а я хихикал над ортопедическими фамилиями.

Я и позже пытался подружиться с графом, благо «Война и мир» присутствовал в школьной программе. Увы, не получилось, завяз в словесных конструкциях. Далее обращался опять и опять — к моему стыду, ни один из романов великого гуманиста одолеть не сумел. На этой почве сложился некий комплекс: может, сам ущербный, не способен разобраться в мыслеформах титана…

Подоспело время познакомиться с Диккенсом, Бальзаком, Фейхтвангером, Драйзером — впал в глухую депрессию; добили меня Шолохов и Фадеев в сговоре с тогдашним классиком грузинской литературы Константинэ Гамсахурдия.

Ну что же — не каждому дано горшки обжигать, кто-то должен и глину месить, пора было задуматься о будущем и, по-видимому, писать заявление о приёме в школу штукатуров.

Выручили: Чехов, Бунин, великий Гоголь, Лесков, Рабле, Свифт, Боккаччо, Стерн, Мелвилл, По, Мопассан, Де Костер, Джером, Сэлинджер. И пошло, и поехало, и вперёд — удача для моего поколения — «Иностранка» разродилась: Силлитоу, Камю, Фолкнер, Кафка и дальше — Воннегут, мерзавец, а тут Шекли и Саймак, и Лем со своим «Солярисом» окончательно мозги смешал. И совсем ведь убийство — Михаил Афанасьевич, Эренбург и братья Стругацкие принимают эстафету. Ну, столько сразу — этак в паранойю можно уйти… А тут печатают и печатают: Бабель, Пильняк, Виан, Ивлин Во, — а дальше — хуже: полный Джойс, и убийственный Йейтс, и Голдинг, и Буковский, и… и…

Так что — каждому своё: кому, знаете ли, Анна-суицидница, а кому Чайльд Гарольд, Арсеньев и «Очарованный странник».

В зрелые годы пришёл я к выводу: на определённом этапе становления государственности любая власть вынуждена сотворить сонм почитаемых кумиров для толпы. Те самые, избранные властью, должны быть абсолютно предсказуемы, управляемы, и в этом случае их препроводят в Пантеон. Любая власть изначально глупа, косна и инстинктивно опасается неординарной личности, таланта и озарения духа. Отсюда нудноватый Диккенс в викторианской Британии, бесцветный Бальзак, но это-то ещё понятно — после ужасов термидора и диктатуры Корсиканца прогрессиста-вольнодумца на олимп вряд ли бы допустили. Отсюда и Лев Николаич, время-то нехорошее было — трон шатался: ну и что, что босиком гуляет, главное — бомбу в кармане не носит и вредных идей не глаголет…

Покойный Жан Бодриар постулировл: «Не спрос рождает предложение, а совсем наоборот, желания людей искусно подгоняются под нужды производителей…» — очень ёмкое определение, ведь можно применить к любой сфере деятельности, включая литературу, особенно сегодня…

 

Как сказано выше, многолетними стараниями вырастил я свой книжный сад — около трёх тысяч шедевров словесности, и прелесть существования в этом саду состоит в том, что в любую минуту можно протянуть руку и освежить в памяти страницу-другую автора, необходимого для сохранения душевного равновесия именно в этот час, или, когда перечитываешь вдумчиво исторические хроники и возникает необходимость присовокупления к основному тексту многочисленных отсылок, можно обложиться предметами рассмотрения и вкушать весь материал одновременно — получается питательное для мозгов блюдо с изысканным, сложным гарниром. Ну а потаённые садовые дорожки и островки вроде прикроватной тумбочки — это тема для отдельного разговора. Борхес ведь говаривал: рай — это библиотека…

 

1. S. Всё изложенное есть плод моих горячечных измышлений, посему, будучи человеком деликатным, ни в коей мере не навязываю своё мнение кому бы то ни было.

 

1. P. S. Толстой спросил Мейерхольда, много ли тот читает. «Если ответить, что много, так ведь он сейчас и поймает, — пишет Всеволод Эмильевич. — Я ответил, что читаю мало, читаю медленно». А Толстой и говорит: «Правильно. Самое ужасное, когда человек уж очень много читает. При этом он теряет себя — станет кладезем чужих мыслей, а своего ума часто и нет. Только и заглядывает в кладезь без устали…»

 

 

Ретроспекция

 

Всенародное ликование: из рук в руки передают утренние газеты с портретами бровастого, улыбчивого и второго — хмурого аскета: «Убрали, убрали плешивого, скинули!»

Верхи, вволю нахлебавшись единовластия бесноватого кукурузника, порешили учредить дуумвират: партию доверили Брежневу, хозяйствовать поставили Косыгина.

Восстанавливались со скрипом: хрущёвщина оставила после себя дурное наследство — нефтяную «иглу» и поговорку: «Кто не крадёт из казны, тот обворовывает собственную семью», — которая пошла гулять по городам и весям одной шестой части земной суши.

Косыгин, матёрый производственник, развернул новую индустриализацию — для нас она вылилась в Большую химию, предприятия нетканого текстиля, машиностроение и приборостроение, повязанные с оборонкой.

Поднимали разорённый аграрный сектор, мясное, молочное животноводство. На прилавки магазинов стали возвращаться продукты, но того, «дохрущёвского», ассортимента и качества уже не было — попроще сделалась еда, без изысков. Акоппетрович, после курса реабилитации в Кисловодске с прежней энергией принялся напитывать «своих» покупателей. Объявился пропавший было Вечный Гарик, на сей раз с табачным лотком — папиросы россыпью и новомодные удлинённые сигареты с фильтром. Жизнь худо-бедно налаживалась…

 

 

 

Диорама

 

Пришло время полового созревания — годы брали своё… Теоретическую часть поначалу осваивали по срамным одам Баркова, которые, по словам Карамзина, хоть и не печатались, но были «редкому неизвестны». Нам они стали известны заботами старшеклассников: посчитав, что время настало, наш наставник из десятого «Б» вручил Папшульцу напечатанные через копирку затёртые листки, наказав обращаться за разъяснениями, буде по неопытности возникнет в таковых необходимость.

После Баркова была срамная подделка «Евгения Онегина», ёрническая перелицовка «Горя от ума»: прочитывалось с интересом, но оставляло неприятный осадок — слишком уж мы почитали Пушкина и тем более погребённого на Мтацминде Грибоедова.

Усовестил нас застукавший подопечных за второсортной порнухой, одуревший от безделья школьный пионервожатый Васико. Отчитав за безвкусицу, посоветовал ознакомиться с живописавшим безобразия ненасытной графини Гамиани пособием для начинающих, которое приписывали геронтофилу де Мюссе, и вообще — обратиться к классикам: мол, двойная польза будет — тут вам и познавательный момент, и приобщение к изящному слогу.

Интересы разделились: кто-то дивился превращениям Апулеева осла, кто-то с головой погрузился в Мопассана, кто-то предпочёл анатомический натурализм Эмиля Золя. Гурманы смаковали присутствующий чуть ли не в каждом уважающем себя доме только что вышедший из печати двухтомник Хэма.

Подкреплённая мутными, расплывчатыми фотокопиями наиболее забористых «живых фигур» из ходивших уже по рукам старшего поколения глянцевых журналов, теоретическая часть была изучена на пять с плюсом. Ждали летних каникул, дабы обратиться к практике…

 

 

3. Дуся

 

Что за крики за оградой?

Там кому-то явно рады…

                              Паола Урушадзе

 

«Железноводскъ — небольшое военное поселеніе, въ 15-ти верстахъ на северо-западъ от Пятигорска, расположено въ лесу между горъ, при подошвѣ такъ называемой Желѣзной горы, изобилующей источниками железистой воды разныхъ свойствъ и температуръ.

Въ недавное время поселеніе здешнее стало значительно распространяться и теперь состоитъ из 40-50 домиковъ, въ которыхъ находятъ пріютъ посѣтители. Кроме того, здесь есть казённый домъ для первоначальнаго помещения приезжихъ».

(Кавказскiй календарь на 1850 годъ)

 

— Что-то не нравится мне цвет твоей склеры, — молвила матушка. — На каникулы поедем в Железноводск!

Железноводск — это очень даже приятно: квартироваться будем у бабы Любы, рядом озеро — обжиманчики с поцелуйчиками в прибрежных кустах, посиделки с гитарой… Тут матушка подпортила перспективу:

— Мы вылетаем пятнадцатого, я уже звонила бабе Любе и просила подыскать ещё одну квартиру для Лины Моисеевны, они с мужем и дочерью подъедут чуть позже. Ты совсем от рук отбился, не справляюсь уже с тобой, остолопом, а супруг Лины Моисеевны — педагог со стажем, завуч, присмотрит за тобой, он мне пообещал.

Вот тебе и каникулы, только воспитательного надзора мне не хватало. Тьфу…

 

Баба Люба расстаралась, нашла квартиру для будущего инквизитора в соседнем подъезде. Педагогическое семейство объявилось через три дня после нашего приезда. Первой из подъехавшего такси выбралась пышнотелая Лина, расцеловалась с матушкой. Следом — малолетняя Лялька. За дитём из машины выкатился — именно что выкатился — коренастый дядька с пузиком, пытливо глянул на меня поросячьими глазками, протянул руку:

— Альфред Моисеевич.

После повернулся к матушке:

— Симпатичный у вас мальчуган. Я принимаю на себя полнейшую ответственность за организацию полноценного и полезного для повторения полученных в прошедшем учебном году знаний времяпрепровождения этого юноши на время каникул…

Пузатый принялся извлекать из багажника «Волги» чемоданы. Процесс вселения продолжался с полчаса — цербер бегал по лестнице с баулами, Лина нервничала:

— Альфредик, кажется, Лялькину сумку в аэропорту забыли…

— Отнёс уже…

— Альфредуся, а пакет с обувью?

— Здесь он, здесь.

Я, мрачный, наблюдал за суетой. Когда бардак закончился, Альфред отдышался, после обратился к матушке:

— Тамара Владимировна, вы прогуляйтесь с моими девочками, посплетничайте по-женски, а сынок ваш покажет мне окрестности, ладно?

Демонстративно засунув руки в карманы штанов, я направился в сторону озера, вертухай за мной.

— Куришь?

— Нет.

— Врёшь, указательный палец жёлтый.

Альфред вынул из нагрудного кармана пачку «Столичных», протянул мне. Закурили.

— Слушай, здесь какая-нибудь приличная забегаловка есть? Вчера друзья проводы затеяли, хреноповато себя ощущаю.

— На озере шашлычная, повар из наших.

— Веди. Ты как, чекушку осиливаешь? Кстати, зови меня просто Дуся…

 

Назавтра матушка отправилась со мной в курортную поликлинику на предмет диагностики и обеспечения полноценного курса профилактического лечения. Мрачный доктор, пальпируя мои потроха, с подозрением поводил носом — принюхивался к выдыхаемому мной перегару; слава Богу, провокационных вопросов в присутствии матушки задавать не стал, но из вредности прописал весь пыточный набор: грязи, клизмы, восходящие и нисходящие обмывания и зачем-то ещё — щелочные ингаляции.

Узрев мою вытянутую физиономию, Дуся поинтересовался причиной упадка тонуса. Выслушав, моментально разрулил ситуацию, убедив матушку, что для него не составит труда взять на себя строжайший контроль за соблюдением лечебных прописей, а также сопровождать меня к местам экзекуций. Матушка рассыпалась в благодарностях.

Завладев моей курортной книжкой, Дуся ежедневно конвоировал меня к грязе- и водолечебницам, где мы продавали право на посещение клизмокабинетов «диким» курортникам по рублю за процедуру с временной передачей книжки в руки страждущих. За день набегало до трёнделя, что существенно пополняло Дусину заначку, то есть — наш «общак».

 

Рядом с озером присутствовал престижный военный санаторий — помпезное здание сталинской архитектуры с тенистой, переходящей в девственный лес рощей. Среди постояльцев санатория преобладали скучающие офицерские жёнушки — факт, который Дуся не умел оставить без внимания. Побеседовав с представителем руководства закрытого оздоровительного учреждения, Дуся на общественных началах подрядился организовать для Верных Боевых Подруг Доблестных Защитников Родины секцию волейбола, пристроив к делу и меня в качестве ассистента тренера. Волейбольная площадка находилась на задах, у самой границы леса. Частенько, оставив меня за главного, Дуся исчезал на полчасика в кустах. Как-то, возвратившись из подобной отлучки, Дуся попросил:

— Золотой мой, я там зажигалку обронил, сбегай, не поленись. По тропинке метров тридцать и направо, за большим камнем.

За «большим камнем», разлёгшись на травке, покуривала симпатичная матрона с золотистой косой. Сноровисто лишив меня девственности, дива похлопала пухлой ладошкой по моей голой заднице:

— Смышлёный мальчик, далеко пойдёшь…

 

Вскорости случилось пополнение — в Дусином подъезде расквартировались новосёлы: наш земляк, великолепный Витя-газоинженер, с симпатичной, похожей на озорного мальчишку женой и сынишкой — начинающим хулиганом; след в след прибыла троица из Баку — плюгавый искусствовед Теодор, обильная телом супруга в мужских бакенбардах, анемичная, похожая на мокрицу дочурка.

Витя сразу вписался в компанию — в первый же вечер, оставив жену с дитём в дамском обществе, закатил малый банкет в шашлычной. Званый от чистого сердца Теодор отказался, сославшись на несовместимость деликатного организма с алкоголем. После застолья предприняли вылазку на зады оборонительного санатория для ознакомления нового члена команды с личным составом волейбольного кружка.

 

Наутро, похмелившись из бювета номер четыре «Славяновской», устроились в беседке у нижнего входа в парк. На «ощип» «диких» курортников идти было рано, посему затеяли неторопливую беседу.

— У тебя какая хвороба? — обращаясь к газовику, поинтересовался Дуся.

— Да я здоров, как конь, — Витя закурил, пустил дым колечками. — Жена холециститом страдает, вот и изгадил отпуск. Хотя здесь вроде неплохо: природа дивная, харч качественный, и потом — дамское общество очень даже приличное.

Дуся откинулся на спинку скамьи, скрестил короткие ножки — рассматривал неспешно шествовавших к источнику язвенников.

— Ты новичок, главного не знаешь: общение с представительницами противоположного пола на желудочно-сфинктерических курортах не обременяет карман. Представь: кругом масса жаждущих ласки дамочек, и у каждой гастрит, колит… отсюда диета. Таким образом, охмурёж особи обходится в рубль, максимум в два: билеты в кино, мороженое — двадцать две копейки самое дорогое, пломбир в шоколаде. И на помещение тратиться не надо — погоды чудные стоят, кругом лес дремучий… — Дуся поглядел на часы. — Ну, нам на процедуры пора…

— Что ещё за процедуры? — насторожился Витя.

— Оздоровительные, для общего тонуса. Хочешь попробовать? «Восходящий душ» — зверская штука, после него трахаешься как автомат.

— Да я вообще-то и так ничего, проблем нет, — засомневался Витя.

— Брось, пошли, уступлю, — Дуся подмигнул мне. — От сердца отрываю, но для друга ничего не жалко.

По дороге Дуся разъяснял:

— Понимаешь, сумели раздобыть только одну ксиву, вот и ходим по очереди, а сегодня тебя запустим. Как войдёшь, там за столом тётка сидит, положишь перед ней книжку, она штампик проставит, дальше — по коридору, там обслужат…

У грязелечебницы наткнулись на Теодора. Искусствовед, ряженный в разрисованные картинками из мультфильмов шорты, резво перебирая поросшими рыжим волосом кривыми ногами, спешил в процедурную.

— Не нравится мне этот тип, — заявил Витя, разглядывая изображение Чебурашки, подпрыгивающее на пухлых ягодицах, — на пидараста смахивает.

— Выясню сегодня же, — пообещал Дуся. — Держи ксиву, тебе в эту дверь.

Ошеломлённый Витя вернулся через полчаса.

— Слушайте, неужели вам это нравится? — с сомнением пощупал тощий зад. — Подхохмили, сволочи?

— Да брось, какие хохмы, — Дуся затоптал окурок. — Охрентипительная процедура, весь аппарат регенерирует.

— Через жопу?

— Ни хрена ты не смыслишь в мужской анатомии. Ладно, пошли в «Беш-тау», есть информация — чешское бочковое завезли, сегодня я угощаю.

— Только не спеша, тихим ходом, — Витя вновь потрогал копчик.

 

Вечером Дуся, как и обещал, занялся изысканиями — сославшись на необходимость повидаться с кем-то из санаторного начальства, ушёл со двора. Чуть позже в сторону озера прогулочным шагом направилась Теодорова мадам. Вернулась дива через часок, с порозовевшими щёчками, сарафан слегка помят. Мы с Витей помчались в беседку. Дуся, облизываясь, аки сытый кот, почёсывал пузико:

— Не пидараст, хуже.

— Что?!

— Переутомился, кандидатскую писал, проблемы с потенцией. Приехал грязевые клизмы ставить для стимуляции. А мадама ничего, огнедышащая женщина, вулкан…

Я стрельнул у Дуси сигаретку.

— Он ещё и газами мучается, вздутие живота у него.

— Откуда знаешь?

— Сам сказал, просил присоветовать какое-нибудь средство.

— Ну и?

— Я его послал по терренкуру номер три, к Железной, там есть бювет — источник «Незлобинский», вонючий — близко не подойти. От одного глотка ровно через час нападает суточный понос, ничем не заткнёшь.

— Дальше, не тяни.

— Ну, он сходил, вернулся с термосом. Во дворе больше не появлялся.

 

Подоспело воскресенье. Мы с Дусей скучали в беседке. Грязелечебница по выходным не работала. Общак иссяк. Витя увёз семейство на экскурсию в Кисловодск. Теодор третий день не выходил из квартиры.

— Охренеем от безделья. Слушай, ты вроде рисуешь? Сиди здесь, я мигом, — Дуся убежал.

Вернулся действительно скоро, в руках рулон ватмана, склянка с клеем, карандаши, набор акварельных красок.

— Откуда это добро? — я выпучил глаза.

— В домкоме симпатичная начальница, не замечал? Стенгазету будем делать. Так, на этом листке изобрази Теодора в шортах, с рулоном туалетной бумаги в руке, на этом — Витю голышом на процедуре, только без анатомических подробностей, пусть руками прикрывается. Пока рисовать будешь, я текст составлю.

Я принялся за дело: мосластого Витю усадил на трёхногий стульчак, снизу пустил струю, после изобразил Теодора в мультяшных шортах, конечности покрыл густой шерстью.

— Классно, — Дуся развернул лист ватмана. — Теодора клеим сюда, Витю сюда. А теперь красной краской заголовок, большими буквами: «В здоровом теле — здоровый дух». Под картинками стихи, — сунул мне бумажку.

Управились мы часа за полтора. Много времени заняло написание шрифтом стихотворного текста: «Виктор, сей достойный муж, любит восходящий душ. Витя, попу береги, душ влияет на мозги», — и: «Шорты — средство от запора, так решила Теодора».

— Пошли, прицепим на пожарный щит у подъезда, — Дуся ухватил пузырёк с клеем.

 

Женщина-вулкан закатила безобразный скандал:

— Это оголтелое хамство! Теодорчик третьи сутки с унитаза не слазит, постарался, садист, — ткнула в меня пальцем. — Я уже и энтеросептолом поила, и марганцовкой — ничего не помогает…

— Нечего было литрами воду глушить, дорвался до халявы, — огрызнулся я.

— Немедленно уберите эту мерзость! Я буду жаловаться!

Появились дамы. Лина Моисеевна сложила губы бантиком:

— Альфре-едик, ну как не стыдно?

Матушка надела очки, придвинулась поближе:

— А Виктор очень удачно получился, как живой…

— И дядя Теодор тоже очень похож, — присоединилась малолетняя Лялька.

— Варвары! — Теодориха умчалась вверх по лестнице. Хлопнула дверь.

Одуревший после нудной экскурсии Витя вмиг развеселился, хохотал до колик:

— Альфред, подари. Отрежь мою половину, в кабинете повешу…

— Ага, губы раскатал. Мы, между прочим, трудились, творческую энергию тратили…

— Ладно, понял. Через магарыч. Пошли на озеро.

 

Педагогическое семейство уезжало раньше нас. В аэропорту, пока бы матушка прощалась с Лино-Ляльками, Дуся отвёл меня в сторонку:

— Слушай, первого у меня хреновый день: линейка, «первый раз — в первый класс» и прочая хрентипопина. Второе — суббота, пьянка педагогического состава. Появляйся в воскресенье, утречком. Мой пионервожатый, кахетинец из Гурджаани, чачу гонит… слеза девственницы, а повар в нашей столовке такое хаши варганит… Жду.

 

 

Диорама

 

Не найти было в Тифлисе приличного дома, в котором на стене в гостиной не висело бы — нет, не ружьё, — гитара с пышным бантом, повязанным на шейке грифа.

— «Битлы» клёво играют!

— А мы чем хуже?..

Идея на какое-то время зависла в воздухе, созрела и обрела форму: в один пригожий день мы — полдюжины «оторванных» — сбе́гали после уроков за семейными гитарами, заперлись в актовом зале и забренчали в унисон. Разучивали, как это и было в те дни заведено, пронзительный дилановский «Блюз восходящего солнца» («The Hous of the Rising Sun»). Получилось ужасно — дребезжало на разные лады. Несмотря на неудачный дебют, «репетиции» продолжили, однако энтузиазм исполнителей ослабевал от раза к разу, появились отказники: через две недели секстет усох до дуэта — остались я да Папшульц.

— Что, так и будем вдвоём бренчать? — поинтересовался мой напарник.

— Барабанщик нужен, — осмыслил я, — без ритм-секции ни хрена не получится. Давай Осетинского рекрутируем, у них, у осетин, синкопы и триоли в крови, по наследству передаются.

Осетинский загорелся, побежал клянчить у родителя инструмент. Купили ему пионерский барабан и к нему щётки — застучал чувак любо-дорого, куда там неумёхе Ринго…

Сладились втроём, вразумительный строй образовался, однако старорежимные наши с Папшульцем семиструнки сводили на нет все старания — требовался полноценный «электрический» звук.

В розничной продаже электрогитар тогда ещё не было — товарищ Суслов рассудил, что советский рок должна исполнять исключительно идеологически подкованная молодёжь, посему музыкальные инструменты, сплошь зарубежного (братские соцстраны старались) изготовления, распределялись за безналичный расчёт по филармоническим учреждениям, вузам и «проверенным» Домам культуры, и то под строгий надзор местных партийных ячеек. Идеологически не подкованный пипл перебивался кустарщиной: выпиливали цельные рогатые гитарные тулова, прилаживали к ним грифы от ленинградских «табуреток». В абсолютном дефиците были звукосниматели, но и с этим разобрались: монтировали на свежеокрашенные «самокастеры» микрофоны от телефонных трубок — страдали городские телефоны-автоматы.

Со звукоусиливающей аппаратурой было проще: ламповые радиоприёмники, магнитолы, магнитофоны в домах были, и их выходной мощности вполне хватало для «квартирников», но — для «большой» сцены самопальные гитары не годились.

Под самые ноябрьские праздники примчался ко мне взбудораженный Папшульц:

— Слух пошёл: в бакинском универмаге немецкие электрогитары выбросили, по сто двадцать пять рублей за штуку…

Сумма по тем времена немалая, просить у родителей я из гордости не стал — загнал за полторы сотни губастому Грише годами лелеемый кляссер с отборными марками (и колонии были, и марки Третьего рейха, и марки СССР тридцатых годов), от сердца оторвал, но — искусство требовало жертв. Папшульц также пошёл на издержки — лишился любимого велосипеда. Собралось у нас три сотни, и отбыл подельник в столицу братского Азербайджана. На третий день встречал я его на вокзале, и уже через минуту после остановки вагона бережно обнимал отражавший полированными боками солнечные лучи мюзимовский Special — первая моя профессиональная гитара, с которой я неразлучен по сей день.

В тот же день мы опробовали звучание: актовые залы мало-мальски приличных городских школ комплектовались обязательными кинопроекторами, а проекторы те — очень приличными усилителями «ЛОМО Кинап», к которым, в свою очередь, прилагались убойные колонки с мощными басовиками и парой широкополосников каждая. Мы втихаря пробрались в зал, подключили наши «Специалы» к «Кинапу», повернули регулятор громкости до предела и ударили по струнам: окна зала, что называется, вынесло, этажом ниже дремлющий в директорском кресле Фомич чуть было не замарал кальсоны (после его отпаивали валидолом), Цицель с карательным отрядом примчалась в залу и орала что-то, пытаясь перекричать рокот гитар, а мы, в эйфории, не замечали никого и не слышали ничего, кроме божественных обертонов… Больше пятидесяти годков прошло с того дня, а я всё ещё там, на пыльной школьной сцене, и нещадно бью по вибрирующим струнам…

 

 

4. Ключ от врат райских

 

Почуяв дух весенний —

Почти невыносимый…

                              Паола Урушадзе

 

Ближе к выпускным вязкое, как болотная марь, уныние расползлось по школьным коридорам. Дабы расшевелить бурсаков, мы с Персиком спёрли из учительской классный журнал и затолкали его в очко педагогического клозета. Сверху присыпали дрожжами. Клозет возмутился, школа встала на сутки.

Назавтра, когда стараниями дирекции относительный порядок был восстановлен, в класс ворвалась завучесса (как сейчас помню, шёл урок математики — Пузырёк, радостно всхлипывая, рисовал на доске синусоиду периодической функции), в руке, защищённой позаимствованной с пожарного стенда перчаткой, Цицель сжимала скверно пахнувший, слипшийся страницами ком.

— Признавайтесь, варвары: чья работа? Кто посмел? Я ему это по всей морде размажу… Вы двое, за мной!

В учительской томился Багдадский вор. Цицель швырнула осквернённый журнал в мусорную корзину, следом — пожарную рукавицу, подтолкнула вещдоки к ногам завхоза:

— Попробуй высушить, нужно будет как-то переписать…

Распахнула дверь кабинета, тряхнув жидкими кудряшками, указала на проём.

Вошли гуськом: мы впереди, Цицель замыкающей — и прямиком, стерва, к телефону.

Гляжу — мой домашний набирает. Долгие гудки… пронесло: по-видимому, у Акоппетровича случился завоз, и матушка отправилась за свежатиной.

Следующим был задействован номер Персикова семейства. В ответ из трубки донеслось такое сочное, баритональное: «Вас слушают!» — что мы возликовали.

— Дома, — с облегчением шепнул Персик.

 

Дядя Миша ворвался в учительскую, как конкистадор в покорённую страну:

— Доколе? До каких пор парочка малолетних негодяев будет терроризировать сей  чертог знаний?

Приложился к Цицелиной ручке, незамедлительно закурил, принялся энергично вышагивать по кабинету, рассыпая окрест столбики пепла.

Цицель, не спуская с гаера жадного взора, уселась млеть в кресло, и было ей с чего млеть, ибо дядя Миша был чертовски красив в гневе: обильный телом, горделиво откинутая массивная голова, хищно горбоносый, алчущие губы сластолюбца, густая шевелюра переливчато-вороной масти, пушистые усы. Велегласный, щедрый в движениях, он весь сочился неуёмной мужской силой.

А выговор! То бархатисто-вкрадчивый, то набиравший обертоны, опускавшийся чуть ли не до контроктавы, полновесный, доктринально убедительный.

Краснобайствовал дядя Миша с четверть часа. Начал с Павки Корчагина, плавно переключился на молодогвардейцев. После была простреленная каска с проросшей через дырку от пули берёзкой, герои-целинники, приплёл Гагарина. В заключение, ещё раз приложившись к ручке уже почти что оргазмировавшей завучессы, заверил:

— Цисаночка, сердце моё, я в очередной и — даю нерушимое слово — в последний раз принимаю на себя вину этих охламонов. Обязуюсь, коли что-либо подобное повторится, обратиться к разрешению проблемы со всей возможной строгостью, вплоть до рассмотрения необходимости применения жёстких административных мер!..

 

На ступенях школы от щедрот дяди Миши закурили.

— Трахнул бы ты её, — попенял Персик спасителю, — нам бы легче жилось.

— Твоя надзирательница, вот ты эту кобылу и трахай! — огрызнулся дядя Миша. — У меня своих страдалиц хватает. И потом, что за дурацкие забавы: здоровые лошаки — и журнал в сортире утопили? В детство впали? Ваше счастье — я дома оказался. Взял бы трубку Автандил, вы бы сегодня в парке Победы ночевали, в беседке…

— Кстати, — Персик сузил нахальные глазки, — а чего это ты в рабочие часы лоботрясничаешь? Никак дежуришь в ночь? А ну гони ключ…

— Хрен тебе, а не ключ, идите вон с первоклашками в салки поиграйте…

— А Автандил вчера сетовал: мол, какая-то сволочь у него из бака бензин сцедила, — ни к кому конкретно не обращаясь, задумчиво промолвил Персик. — Застрял на полдороге, бедолага, на службу опоздал…

— И откуда у нас в семье иуда завёлся? — дядя Миша потянул из кармана связку ключей. — Ведь генетически от начала рода-фамилии ни одного стукача, ни одного интригана-начётчика…

Тут надобно ввести в повествование пояснение: дядя Миша являлся счастливым обладателем благоустроенной однокомнатной квартиры, которая имела место буквально в двух шагах от его родового обиталища.

В подсобке, как он её называл, дядя Миша вёл жизнь половую, а столовался и предавался отдохновению у родных пенатов. Человек он был хоть и холерического склада, но в быту до уныния обстоятельный, то есть подсобка была задействована каждый вечер, без выходных, ввиду чего нам с Персиком лишь изредка удавалось абонировать сей чертог наслаждений на сколь-нибудь длительное время. Но его величество Случай — отнюдь не фраер: на жизненном пути полового гиганта внезапно образовались некие метаморфозы, в корне изменившие привычный для него распорядок.

Дядя Миша был доктором, причём доктором хорошим, правда — несколько импульсивным в поступках, что отображал «полярный» послужной его список.

Отучившись в ленинградском меде на лечебном, молодой терапевт взялся за научные штудии, однако кандидатскую защитил почему-то по курортологии.

Воротившись домой, новоиспечённый исследователь некоторое время усмирял конвульсии паралитиков, помещаемых им в барокамеру Тифлисского бальнеологического института.

Когда эта забава ему наскучила, дядя Миша диаметрально переквалифицировался и поступил патологоанатомом в первую градскую.

Всё бы хорошо, но полюбилось гаеру ежедневно прогуливаться по палатам, наблюдая при жизни тяжелобольных, которых он после потрошил в прозекторской. Был вычислен кем-то из выживших, и разгорелся скандал. Скандал замяли, дядя Миша уволился и опять сменил квалификацию — попросился в городскую неотложку, в реанимационную бригаду. Вот тут-то и пришёл на нашу с Персиком улицу праздник: трижды в неделю дядя Миша уходил в ночное, то есть в эти дни подсобка пустовала с шести вечера и до девяти утра…

— Кого вы туда таскаете, — чертыхался дядя Миша, отделяя ключ от связки, — цыганок? К тахте не подойти — убойными духами провоняла…

— Фрейлин датской королевы, — съязвил Персик. — Кто даёт, тех и таскаем!

— За ртутной мазью ко мне будете бегать? И научитесь, в конце-то концов, спирт разводить: одна часть спирта — полторы части воды. Заблюёте ванную — зубными щётками заставлю вычистить…

 

 

 

 

5. Наш парк

 

В белом небе качаются люльки, —

Как скрипит колесо это чёртово!

                              Паола Урушадзе

 

— Ну как фильм — драки есть?

— Ага, сплошной мордобой…

Пару лет спустя:

— Ну как фильм — целуются?

— Ага, без остановки…

 

История иронична — обустраивали парк Победы пленные немцы. Начали в сорок четвёртом, завершили ландшафтные работы в сорок шестом: осушили болотистую пустошь, взорвали разбегавшиеся от подножья Мтацминды скалистые взгорбья, в теле горы вырубили террасы, серпантином зазмеившиеся к подножью от оконечностей затаившегося в уютной ложбине Черепашьего озера. На склоне обустроили дивный дендрарий — с той поры Мтацминда одаривала нас терпким, пьянящим ароматом весеннего первоцвета: акация, иглица, самшит, бересклет, боярышник, миндаль, сумах, олеандр и какие-то ещё, диковинные, заморские, пахучие…

На плоскость везли жирную лесную землю — полуторки выстраивались в очередь от девятой больнички, нужно было покрыть слоем плодородного грунта две сотни гектаров «отутюженного» пустыря.

Высаживали деревья, уже взрослые, с разлапистыми корнями: стройные серебристые ели, раскидистые липы, широколистые платаны, островерхие тополя, плакучие ивы, ветвистые унаби (по осени детвора бегала лакомиться сладкими костянками). Разбивали цветники, обрамляли их туей, жасмином, сиренью.

В центре заложили обстоятельный бассейн с величавым, неутомимым фонтаном; череда звонкоструйных малых водомётов потянулась к ступеням разгонистой лестницы, взбегавшей к колоннаде главного входа.

От главенствующего фонтана разошлись широкие аллеи: одна — к «нижнему» турникету строящегося стадиона, вторая — в противоположную сторону — соединяла сердцевину парка с жилыми кварталами. Завершала перекрёсток продольная «прогулочная», зазывавшая разомлевший люд к декорированной листвяным плетением мирорума изящной балюстраде гостеприимного ресторана. Меж ними — лучи радиальных стёжек: каждая — к последовательно объявлявшимся в самых неожиданных местах развлекательным и напитывающим заведениям. Из-за большого объёма работ достраивали открытый для посетителей парк ещё лет пять-шесть.

 

Одним из первых открылось «Детское кафе» с сосисками нашей же фабрики и непременно свежим пивом. Малолеток среди посетителей не наблюдалось, зато табунами валили их папаши и старшие братья. Спохватившись, дирекция парка в спешном порядке установила напротив неправильного детского заведения разрисованный весёлыми картинками вместительный павильон с уже приемлемым для детворы ассортиментом: здесь угощали молочными коктейлями, шипучим «Ситро», шариками ванильного мороженого, нежнейшими эклерами и сахарной ватой. Сложился консенсус: догуляв до кафешек, семейство временно разделялось — родитель сворачивал к пиву, родительница с малолетними отпрысками к эклерам.

Отстроили танцплощадку с оркестровой «ракушкой» — погожими вечерами валторна призывно выводила первые ноты бессмертного вальса Иона Ивано́вича, прелюдию подхватывали медные: изумрудное убранство парка раскрывало объятия голубой дунайской волне.

Кружились пары, бережно поддерживая друг друга, всё ещё не веря, что война осталась позади, что божественная мелодия не прервётся надрывным воем сирены, что не нужно будет провожать с рассветом в невозвратное того, кто только что приобнял тебя в полуповороте…

Стадион отгрохали внушительный — двадцатипятитысячник, с основным и тренировочным полями, тренировочное обрамляла гаревая дорожка. Сразу же образовались спортивные кружки: ДОСААФ, собрав по городу вольных мотоциклистов, запустило секцию новомодного спидвея; на основном поле, на беговой, обгоняя семенящих по бровке ходоков, скакали через барьеры поджарые спринтеры; по набегавшей на склон крутой тропе размашистым шагом разгонялись стайеры-кроссовики. Скоро взвился над травяным ковром кожаный эллипсоид — «чанчур», запущенный в небо мощным ударом новоявленного фулбека: городу продемонстрировали, что чужеземное регби есть не что иное, как слегка причёсанное чопорными англичанами дедовское наше лело. С регбистами игровое пространство делили детская и юношеская футбольные школы.

У восточной стены стадиона устроили дюжину аттракционов: тут и качели для малышни, и взлетающие в небеса «лодки» для выростков, карусели большие и малые, скоростная карусель на цепях (у девчонок задирало юбки, они смущались и истошно визжали). Колесо обозрения, «катальные» горки, обязательная комната смеха с кривыми зеркалами, серсо с призами, всевозможные силомеры. Циклоп забросил лакокрасочный промысел и устроился заведовать пневматическими ружьями в тире — самом посещаемом вакинскими хулиганами заведении.

От аттракционов заставленная столами для настольного тенниса аллея вела к корту тенниса большого, а за ним, в зелёной зоне стадиона, скрывался от взора непосвящённых уголок гурмана — кабачок «Ветерок» с божественной «семейной» кухней и всегда в меру охлаждённым «Восьмым номером» в литровых фуфырях зелёного стекла.

 

Наконец запустили открытый кинотеатр с эстрадой — в парк пришло большое кино.

К девяти сюда стекалась вволю нагулявшаяся публика: кавалеры выстраивались в очередь за билетами, дамы рассаживались на скамьях под пахучими липами. Из зала, с эстрады, будущий заслуженный артист Чечено-Ингушской АССР, будущий народный артист Дагестанской АССР, а также будущий заслуженный деятель искусств Карачаево-Черкесской республики, народный артист Мордовии, народный артист Республики Калмыкия, заслуженный артист Адыгеи, народный артист Украины, заслуженный деятель искусств Молдавии, народный артист СССР, лауреат Государственной премии СССР, лауреат премии Ленинского комсомола, Герой Труда Российской Федерации, почётный гражданин двадцати восьми городов — всё это в будущем, а в ту пору — солист ансамбля песни и пляски Закавказского военного округа Иосиф Давидович Кобзон шансонировал лирико-драматическим баритоном: «Летят перелётные птицы в осенней дали голубой…»

Кобзону не нужен был берег турецкий, и Африка была ему не нужна, а нам они были нужны позарез, и мы шли смотреть обязательные «Новости дня» про наши достижения в международных отношениях, в том числе и с африканскими товарищами, про бастующих итальянских трамвайщиков, про успехи польских судостроителей, про достижения спортивные: Валерий Брумель взял высоту двести сантиметров, Роберт Шавлакадзе первым из советских прыгунов одержал победу над представителем США… После журнала крутили кино — «Весну на Заречной улице» Хуциева: публика постарше хмелела от Рыбникова, мы, недоросли, отчаянно скучали. Зато назавтра весь зал, и стар и млад, потешался над буквоедом Огурцовым из «Карнавальной ночи»…

Премьера: «Тайна двух океанов» нашей же киностудии. Молодой Луспекаев в роли чекиста Карцева — дамы млеют.

Дуэт Самойловой и Баталова, «Летят журавли», — копытами били представители сильной половины, представительницы прекрасной половины вынесли вердикт: Баталов выглядит слегка недокормленным, но со временем может пробиться в кумиры.

«Дело «пёстрых» — засветилась обворожительная Фатеева.

«Последний дюйм» — душераздирающая драма о том, как мальчик Дэви спасает покусанного акулами отца, научившись по ходу пилотировать самолёт: долго ещё тягучий блюз про пустившегося в пляс Боба Кеннеди («…какое мне дело до всех до вас, а вам всем до меня?») тревожил души чувствительных горожан.

Вечернее кино стало обязательным мероприятием: дамы ходили на Стриженова, кавалеры на Вертинскую. Запустили французские «Плату за страх» и «Фанфана-Тюльпана» — Ив Монтан с Жераром Филиппом отправили Олега Александровича в нокаут. Мужчин наповал сразило откровенное декольте очаровательной Лоллобриджиды.

Зарубежное кино пошло валом: «Жених для Лауры» — игрунья Лолита Торрес (четырнадцать раз гастролировала в СССР); «Любовное свидание» — мужики поголовно влюбились в обворожительную Сильвию Пиналь; «Колдунья» с таинственной Мариной Влади; «Бабетта идёт на войну» — первое знакомство с пошатнувшей сложившийся ещё с тридцатых стереотип женской красоты Бриджит Бардо; «Улица Прери» — впервые, прочно захвативший симпатии ценительниц строгого мужского обаяния, Жан Габен; «Закон есть закон» — зубодробительный дуэт Тото и Фернанделя; «Серенада Солнечной долины» — живьём джаз-банд легендарного Глена Миллера; «Мистер Питкин в тылу у врага» — уморительный Норман Уиздом, и, наконец, надолго завоевавший дамские сердца Грегори Пек в «Римских каникулах»…

По-видимому, Фурцева воспылала нежными чувствами к итальянцам — на экранах страны сменяли друг друга «Полицейские и воры», «Нет мира под оливами», «Рим в 11 часов», «Утраченные грёзы»…

— Целуются?

— Да что там поцелуи, Сильвану Пампанини в одной комбинашке показывают!..

— Бежим, черти, когда ещё такое увидим?..

— Шибко не разбегайтесь — «запретка» висит («запретка» — ненавистная табличка «Дети до 16 лет не допускаются»).

— Вот бл…ди! Тогда не спеша подходим с фланга, дожидаемся начала — и на балкон («балкон» — обширная крыша кинопроекторской, затенённая густой листвой платанов, выстроившихся вдоль задней стены зала: всем был хорош, но присутствие на нём требовало повышенной бдительности — «кусочники» имели дурную привычку периодически устраивать облавы на безбилетников)…

В шестьдесят втором Госкино запустило в прокат «Великолепную семёрку» Стёрджеса. Хрущёв в беседе с американскими журналистами разругал фильм: «Я смотрел картину. Артисты, занятые в ней, прекрасно играют. Мы выпустили её на экран и получили за это много упрёков. В нашей печати выступили педагоги. Была опубликована критическая статья под названием „Двойка за семёрку“. В этой статье говорилось, что кинофильм плохо воздействует на воспитание молодёжи. Я согласен с педагогами. У вас, американцев, сплошь и рядом на экранах идут такие кинофильмы, где бьют друг друга в лицо, убивают людей, в фильмах много извращённого. У вас это считается интересным. У нас же проповедование подобных явлений считается вредным…»

Естественно, что точку зрения Никиты поддержала пресса. А зрители — нет: в СССР фильм посмотрели шестьдесят семь миллионов человек. Тифлисские кинотеатры брали штурмом. Взросляки, особенно фронтовики, фильм критиковали, молодёжь пребывала в восторженном состоянии: «шестидесятники» завалили своими портками городские ателье индпошива, требовали перекроить и заузить их, как у отчаянных бойцов «Семёрки»; биржевики осваивали фирменную «тигриную» походку Юла Бриннера; во дворах и по переулкам разливался посвист музыкальной темы из фильма — сигнал сбора «продвинутых» гаеров; нередкие в то время уличные разборки приобрели черты подчёркнутого «робингудства» — сильные вставали на защиту слабых…

После «Семёрки» было ещё несколько потрясений: «Подвиги Геракла» со Стивом Ривзом — в магазинах общества «Динамо» вмиг раскупили все имеющиеся в наличии гантели и гири, в «Союзпечати» выбрали весь лимит на польский Sportowiec — в каждом номере журнала печатали фоторепортажи с международных турниров по культуризму («бодибилдинг» по нынешнему); «Хуана Гальо» с умопомрачительной Марией Феликс — сапожники и прочие кустари незамедлительно обклеили внутренности своих будок вырезками с изображением жгучей красавицы при портупее и с револьверами на пышных бёдрах; «Три мушкетёра» Бернара Бордери — тут уже подрастающее поколение будущих «семидесятников» подсуетилось: в фехтовальных секциях города встала живая очередь на запись, из спортмагов растащили рапиры и эспадроны, в отделениях детской «травмы» не успевали штопать рубленые и колотые раны мягких и не очень частей новоявленных д’Артаньянов…

А потом пришёл Збигнев Цибульский — Збышек — и завоевал сердца представителей и в особенности представительниц всех без исключения возрастов и сословий…

В шестьдесят шестом во всё той же нашей киношке я смотрел «Солдатских девок» («Они шли за солдатами» в нашем прокате). Когда по окончании сеанса я вышел из зала под раскидистые лапы высоченных елей, вдруг пришло ясное понимание: детство закончилось, его больше не будет никогда — Валерио Дзурлини и Мари Лафоре приоткрыли мне дверь во взрослую жизнь.

 

 

Тот порхающий над бытом

Город бедных богачей —

Для того, кто его слышит,

Ещё дышит.

Ещё дышит…

                              Паола Урушадзе

 

 

Конец I части

 

 

 

 

 

 

                       Часть II. Юность

 

Там киномонтаж всего понемногу…

                              Виктор Цхварадзе

 

И если вы — мир, то тогда мы — приправа

для этого пресного мира!..

                              Роберт Рождественский

 

 

1. Весенние забавы

 

Я ж, на шум и гам

в голове одевший с головотяпства шоры…

                              Виктор Цхварадзе

 

Нет ничего более скверного, чем курсовая по сопромату погожим майским днём.

С улицы донёсся призывный посвист, я метнулся к окну. Персик при полном параде красовался у подворотни:

— Чувой, сей момент накинь прикид и нарисуйся рядом — Рожа хлеб-соль выставляет!

— Ни в жизнь не поверю, из этого куркуля копейки не выжать, а ты байки мне здесь плетёшь…

— Сказал, одевайся и вытряхайся, нам к шести на их даче до́лжно быть.

 

У бывшей семинарии повстречали четырёхглазого Татошу:

— Мужики, бегом в девятую, там молодая дура Ноксирон без рецепта отпускает!

Персик скривил губу:

— Фи, калики. Нас нынче с изысканными напитками привечают…

 

Уже когда тряслись на жёстком сиденье пригородного «пазика», я попытался учинить допрос с пристрастием:

— Объяснись, наконец: от маменькиного мальчика кружки пива не дождёшься, что ещё за «изысканные напитки»?

— Терпение! Есть многое на свете, друг Горацио, что и не мнилось нам до сей поры…

 

Скучавший в стекляшке у ворот милицейский сержант весь встопорщился, узрев нас у турникета:

— Куда? Куда, вражьи дети?..

Персик ему пухлым пальчиком небрежно так на телефонный аппарат указал:

— Набери-ка там, служивый, две девятки и шестёрку — нас к обеду ждут, припозднились уже…

Мент аж взвыл от возмущения, однако номер набрал, доложил, что двое оборванцев торчат у проходной, отдал трубке честь и, скрежеща зубами, потянул на себя рукоять запора.

Коттедж Рожиного папаши скрывался в глубине территории, так что у обитателей закрытого объекта было время полюбоваться на парочку волосатиков, подметавших широченными слаксами посыпанные толчёной пемзой дорожки.

Рожа встретил нас с ещё более кислой, чем обычно, миной. Персик глянул на панели из цельного дуба, дефицитную юговскую напольную плитку, резные карнизы:

— Справный предбанник, заботится партия о слугах своих. А что здесь? — приоткрыл дверь. — М-да, пердонарий царский, в такую красоту и какну́ть постесняешься…

Прошли в гостиную. Возле накрытого стола, подрагивая изрядным брюшком, суетился Рожа-старший.

— Добро пожаловать, мои юные друзья, — с явным отвращением глянул на малиновые в зелёную полоску Персиковы штаны, — племя младое, непокорное!..

Закусь впечатляла: икорка, балычок, сырокопчёная колбаска, уже год как пропавший с прилавков швейцарский сыр, ветчинка, исландская селёдка в винном соусе, пикули, спецлимонад, «правительственный» боржоми. Хозяин выставил внушительный пузырь с «побегунчиком» на лейбле:

— Вот, угощайтесь, шотландское, дефицит, так сказать…

Персик просмотрел контрэтикетку:

— Не шотландское, бутилировано в Финляндии.

— Что-о? Да я этой стерве сию бутылку в задницу вставлю…

— Ну зачем же? — удивился Персик. — Думаю, работники вашего пищеблока не владеют в должной мере иностранными языками и вряд ли способны разобраться в подобных тонкостях, — свинтил колпачок, выбрал пузатый бокал, плеснул, отпил, почмокал губами. — Весьма качественный напиток, вставлять подобную прелесть в чьи-либо задницы — расточительство!

— Ну и ладно, не буду вам мешать, у вас свои секреты, а я пойду подремлю у телевизора по-стариковски… — Рожа-старший прямо-таки излучал благодушие.

Происходящее абсолютно не соответствовало традициям чванливого обычно семейства, я был заинтригован донельзя, но, хорошо зная подлую Персикову натуру, без слов занялся закусками.

— Кстати, — Персик запил бутерброд с балыком вакхическим глотком финско-шотландского, — просвети папахена на будущее: виски с копчёностями не сочетается, тут у вас сервированная по-французски классическая русская закуска под водочку…

— А мне можно немного? — спросил Рожа.

— Ни в коем случае! — Персик щедро наложил икры на ломоть французской булки. — Ни острого, ни солёного, ни, не дай Боже, алкоголя — строгая диета. Прямо завтра топай на Трипперштрассе, в НИИ венерологии. Найдёшь там дядю Мишу — уже предупреждён, — он присмотрит.

— Надолго это? — Рожа совсем скис.

— Недельки две, может, три. Не вешай носа: какой боец да не залетал по молодости? Починят, будешь как новый… — Персик перевернул бутылку верх дном. — Сухо, сходи-ка к родителю, пусть в загашнике пошарит.

Рожа вернулся с пузатым фуфырём, на этикетке запряжённый в сани олень:

— Виски больше нет, есть ликёр, тоже финский…

— Сойдёт, — разрешил Персик. — Шоколад в доме имеется? И хорошо бы кофейку. Кстати, папаня твой курящий? Стрельни-ка у него чего-нибудь фирменного — не «Приму» же они смолят там, наверху…

 

Изрядно захмелевшие, обожравшиеся деликатесами, мы брели к проходной.

— Может, объяснишь, наконец, какого чёрта ты Рожу к дяде Мише направил (последний к тому времени вновь переквалифицировался и трудился уже венерологом в амбулатории вышеупомянутого НИИ)?

— Триппер лечить.

— Да откуда у этого хронического девственника триппер?

— Сам себе придумал.

— С ума я с тобой сойду, роди, наконец!

— Этот негораздок надысь ко мне подвалил: спасай, мол, погибаю от неудовлетворённых страстей. Ну, я и сводил его к Клеопатре.

— Так мадам Верёвкина вроде себя соблюдает?

— Ну да, только этот клещ таким ебучим оказался — чуть насмерть не задолбал нашу милашку и, видать, перетрудился, вот и решил по неопытности, что нехорошую болезнь подцепил. Дома трагедия, у папани нервический припадок: тебя, мол, на принудлечение отправят, меня из партии вычистят, с должности попрут. Надо тайком лечить, а как — не знают. Рожа опять ко мне, в ноги упал: спасай, мол, пропадаю…

Со всего этого кипиша проистекает большая польза: Роже целку поломали — это раз. Дядя Миша пару лишних копеек перехватит — это два. Рожа-старший нам по гроб жизни обязан будет — это три. По «излечении» придурка светит нам грандиозный магарыч — это четыре. Ну и сегодняшний перекусон очень даже недурён был…

Тут мы дошаркали до турникета. Персик сунулся в форточку стекляшки, протянул давешнему, с омерзением разглядывающему нас менту сигарету из экспроприированной пачки:

— На, лишенец, попробуй, что твои хозяева покуривают. А скажи-ка мне, сержант, кто устережёт самих сторожей? Не знаешь? Да и откуда тебе знать, недалёкому?.. Значит, так: попрошу при следующем нашем визите исполнять вверенные тебе обязанности сообразно уставу, а то ведь можно и тёплое местечко профукать. Учти: в рядах городской патрульной службы недобор наблюдается…

 

 

2. Long live rock’n’roll

 

Раз — беру на измор…

                              Виктор Цхварадзе

 

Навык — действие, сформированное путём повторения, характеризующееся высокой степенью освоения и отсутствием сознательной регуляции и контроля. Согласно общепринятой в психологии классификации различают навыки: двигательный, перцептивный, интеллектуальный… (Большая психологическая энциклопедия)

 

Именно товарищ Суслов, которого советское рок-движение пугало больше, чем прямое вторжение хунвейбинов на Старую площадь, довёл отечественных  меломанов до освоения навыков, которые можно было характеризовать как «исходно автоматизированные-аналоговые»

Не дошло? Поясню: меломан — существо специфическое, меломан суть наркоман-интеллектуал, наркотиком для него является Музыка, резонированная разными народами в разные эпохи, различная по форме, но всегда, даже в периоды упадка других родов искусства, остающаяся прекрасной, ибо тяга к купному творчеству есть атрибут органически присущей человеку способности развиваться вместе с мирозданием.

Наравне с собственно музыкой меломану необходима и информация о её трансформации во времени и пространстве, при отсутствии таковой на него наваливается абстинентный синдром, в сравнении с которым героиновая ломка может показаться лёгким похмельем…

Саму музыку мы худо-бедно добывали, — хоть и окольными путями, но нескончаемым потоком шли из-за «бугра» и тиражировались на магнитофоны фанатов альбомы самых продвинутых рокеров той поры, а вот с инфой было глухо — сусловская гвардия в лице комсомольских аппаратчиков старалась: цензура царила почище «чугунного» устава Николая Павловича. Но власть предполагает, а меломан — располагает: существовала в то время охватывающая своей заботой одну шестую часть суши организация, называвшаяся «Союзпечать», периодику распространяла, — и прозевали сусловские цензоры оформляемую этой организацией подписку на ежемесячный иллюстрированный журнал «Чешская мелодия» — обстоятельный, как нынче выражаются, дайджест, представлявший читателям самые горячие новости из мира рок-музыки, но… на чешском языке. Так вот, господа-товарищи, — для истинных меломанов не существует языковых преград: слуга ваш покорный подписался на вышеупомянутый журнал, раздобыл академический чешско-русский словарь и занялся составлением и распространением по городу подстрочников публикуемых чехами статей.

Поначалу дело шло со скрипом — язык убивал: у чехов наличествует несметное число способов склонения имён существительных, множество вариантов спряжения форм глаголов настоящего времени, отсутствуют простые прошедшие времена. Кроме того, сбивали с толку смыслоразличительные долгие и краткие гласные — естественно, мне было не до фонетики, но эти чёртовые гласные помечались в тексте апострофами, которые полностью меняли смысл слов… в общем, страх Божий. Однако реальный меломан сделан из смеси кремния с титаном: полегоньку дело пошло, а через пару-тройку месяцев я так отсобачил сложившиеся автоматизированные-аналоговые навыки, что дул подстрочники с листа, почти не заглядывая в словарь, хотя, если какой залётный чех вдруг вознамерился бы заговорить со мной — ни черта бы я не понял, ибо чешская фонетика так и осталась для меня тайной за семью печатями…

 

 

Эпизод

 

1970. На майские мы с Огурцом, дабы развеяться перед сессией, надумали прошвырнуться в Питер. Сказано — сделано: рюкзаки за спину — и на вокзал. В те времена на электричках (народ их «собаками» величал) можно было с пересадками насквозь пронизать одну шестую часть суши от края до края. На дорогу ушло двое суток, естественно — безбилетниками, в том-то и заключался весь шик. Утром третьего дня завалились в обиталище моего другана Бертолета на канале Грибоедова. Только-только чай поспел — звонок в дверь, телеграмма Огурцу: «Советую незамедлительно вернуться домой тчк приезде гарантирую крупные неприятности зпт папа тчк», — а в народе судачили, мол, Контора плохо работает…

 

 

Диорама

 

Нет больше места, где я бы мог

писать стихи в пыли дорог…

                              Персик

 

Единственным средством борьбы с чумой является честность.

                              Альбер Камю

 

Школьное наше трио, отыграв в последний раз на выпускном, разбежалось: Папшульц занялся изучением бухгалтерского дела, Осетинский подался в знахари, остался я в одиночестве — пальцы судорогой сводило, неудовлетворённая тяга к творчеству смущала бытие. Но тут Персик вернулся из Питера — провалил вступительные в мореходку, да на курсе нарисовался Джафо — оторванный басист, и, скентовавшись, незамедлительно влились мы в славную тифлисскую рок-тусовку. Поначалу, как и водилось, квартирники, после — дворовые «сейшены». Что особенно воодушевляло — образовалась у нас страсть к сочинительству: популярными хитами брезговали, каверов на великих кроить не пытались — только своё, из головы.

На заяву смастырили убойную композицию «Мы — хиппи», подогнав под размер ошеломлявшее тогда как выстрел в упор одноимённое стихотворение Рождественского. Здорово получилось, с драйвом, с разноголосьем — башни у пипла сносило, а после у Персика вдруг прорезался поэтический дар, и чувак принялся фонтанировать текстами прямиком в масть, всё под баллады складывал, с хипповыми заморочками, а мы с Джафо изобретали композиции. Так полегоньку стали обрастать репертуаром, но вновь проблема, сводившая на нет все старания, — инструменты. Мой верный Special, годный для школьной сцены, в новую реальность не вписывался, Джафо вообще терзал струны самоделки, а Персику только и оставалось задавать ритм, прихлопывая в такт ладошками, — цыганщиной наши старания попахивали. Но фортуна сопутствует старателям: для Персика мы раздобыли ручную перкуссию — профессиональный оркестровый бубен со спаренными зиллами, Джафо нарвался в комиссионке на солидный Herrndorf, оставалось мне озаботиться розыском крутой гитары, и с этой целью, поднакопив башлей, отправился я по завершении летней сессии в славный город Львов.

Искомое я обнаружил в «комке» возле площади Мицкевича — Jolana Star цвета спелой вишни: два сингла, пружинная, попёртая чехами у америкосов, тремоло-система, трёхпозиционный селектор. Гитара лёгкая, с приёмистым грифом, звонкая, с чёткой атакой, «цветочным» тембром, — и цена подходила: Львов той поры был недорогим городом.

Покупку требовалось обмыть, и я незамедлительно пригласил милашку-комиссионершу на рюмочку кофе — время подходило к закрытию магазина, уже через полчаса мы приземлились в уютнейшем кафе «Пид львом». За неспешной беседой было выпито изрядное количество рюмочек, после мы вдруг оказались у меня в номере в «Верховине». Утром разбежались: она — за прилавок, я — в аэропорт (остатных денег как раз хватило на такси).

Аэропорт встретил гробовой тишиной и длиннющей очередью у здания аэровокзала. Я подобрался к хвосту:

— За чем стоим, граждане?

— За деньгами — возврат билетов, полёты отменены…

— Что так? Война, что ли?

— Хуже. Ты что, газет не читаешь? Вибрион…

— Какой ещё, к чертям, вибрион?..

— Холерный — эпидемия!

Встал и я в очередь, минут через сорок получил в кассе двадцать два рубля сорок копеек: летал я по студбилету, вполцены.

Предстояло как-то выбираться. Рванул на автобусную остановку — и к железнодорожному вокзалу: только и надежда была, что на «собак»…

На вокзале паники не наблюдалось, пригородные ходили; выбрал по карте направление и двинулся с пересадками в сторону Тернополя. За двое суток через Винницу, Черкассы, Днепропетровск добрался до Иловайска. Деньги практически закончились. Обошёл фуры, припаркованные на пустыре у привокзальной площади. Наткнулся на КАМАЗ с нашими номерами — в прицепе барабаны с кабелем, кабина заперта. Заглянул в чайную, гляжу — сидит, уминает харчо горбоносый, явно карталинского[3] разлива. Подошёл:

— Кабели твои?

— Мои.

— Домой везёшь?

— Ну а куда же ещё? На краностроительный…

— Возьмёшь в попутчики?

— Конечно! Третий день в дороге, поговорить не с кем. Голодный, небось? Садись. Эй, — подозвал подавальщицу, — неси ещё харчо, да понаваристее…

 

Тифлис благоухал водочным перегаром и чесночным духом — мужская половина воспользовалась случаем, принимала профилактические меры. Кругом обсуждали источники возникновения холеры, вплоть до самых невероятных: мол, очередная турецкая диверсия, спустили, вражьи морды, пару покойников по Чороху в море (первые случаи были зафиксированы в Батуми). Изнервничавшаяся матушка, вручив брусок карболового мыла, загнала меня в ванную, гитару реквизировала, заперла в чулан:

— Без должной дезинфекции не получишь!..

Накарболившись, я, дабы не отставать от окружающих, жахнул стакан коньячного спирта, закусил долькой чеснока и завалился спать — сказалось утомление последних, насыщенных приключениями дней…

 

А холера? — спросите вы. Ну так курортный сезон был в разгаре, она и двинулась вдоль побережья, добралась до Крыма, и здесь её остановили. Из-за обилия отдыхающих закрыли Одессу и Керчь. Попавшим на карантин распоряжением Совмина продлили командировки и отпуска с сохранением зарплаты. Отдельные очаги заразы были обнаружены в Астрахани, в Волгоградской и Саратовской областях и в каспийских портах Дагестана и Азербайджана. К сентябрю всё сдулось. Всего эпидемия унесла около ста жизней — тогдашний Минздрав хорошо умел справляться с подобными проблемами…

 

 

3. Наставники

 

О курсе лекций по белым ночам

от поротой горячки…

                              Виктор Цхварадзе

 

Пишушие судьбу распорядились так, что мне посчастливилось обучаться инженерному делу в самом конце шестидесятых — начале семидесятых, когда нам преподавала профессура, получившая образование ещё в дореволюционные времена — рафинированная, блестяще эрудированная профессура, которая щедро делилась с нами навыками, преумноженными за годы свего интеллектуального роста. Более полувека прошло с той поры, но я помню их всех, отчётливо помню — их голоса, интонации, характерные фразы, похвалы, шутки… Это они плечом к плечу возвели наш политех на оставшихся после Гражданской руинах, это их стараниями в нём изначально сложились доверительные, доброжелательные, коллегиальные взаимоотношения преподавателей и студентов, это они заложили нерушимый поведенческий кодекс, который дал первую трещину только после насильственного внедрения в их дружную семью пришлых маргиналов и который нынче растёрт в пыль.

Давно уж их нет — более полувека прошло с той поры, но я постоянно угадываю их присутствие — вот они, рядом: только что Сотеро, как две капли воды схожий с графом Оливаресом кисти Веласкеса, только при жилетке, шёлковом галстуке и в испачканном мелом двубортном костюме маренго, подмигнул мне и молвил скабрёзное одностишие из Горация, а Лебедь Датский, беззвучно рассмеявшись, отбранился на старофранцузском. Знаю — рано или поздно мы все встретимся вновь, там, в обиталище искусного Гефеста…

 

Спартак великолепный

 

— Философия без диалектики — всё равно что мужчина без пениса: вот вам и Фейербах!.. Сейланов, фальшивый лгун, выйди вон из аудитории!

— За что, Спартак Михайлович? Что я сделал?

— Родился!

Или в следующую лекцию:

— Метафизика есть инструмент кастрации чистого разума, а Гегель был пустоголовым букварём. Тоже мне — гуманист-общественник…

Спартак терпеть не мог Фейербаха, истово ненавидел Гегеля, терпимо относился к Декарту, уважал Канта, почитал Мамардашвили (впервые я услышал тогда имя неугодного власти мыслителя), с которым состоял в дружбе, и боготворил запрещённого Ницше. Церковь считал зловредной конторой, попов презрительно обзывал некрофагами. Заслышав словосочетание «диалектический материализм», впадал в неуёмную ярость, при упоминании же материализма исторического мог вступить врукопашную. Но Гегель оставался главным раздражителем его бытия — чихнув ненароком, разражался саркастической филиппикой:

— Ну-с, является ли сей чих абстрактной идеальностью смены специфической внеположности материальных частей и её отрицания, или это всего лишь механическое колебание газообразной среды, в нашем случае — воздуха, вызванное защитным безусловным рефлексом, обеспечившим удаление из средней раковины моего аристократического обонятельного органа частичек пыли, которыми я надышался по вине нерадивых наших уборщиц? Шарлатан (Гегель)!

Поговаривали, за диссидентские настроения предоставили некогда Спартаку возможность ознакомиться с интерьерами Ортачальского узилища, однако нашёлся высокопоставленный покровитель, и слегка помятый карбонарий был отторгнут пенитенциарной системой и даже восстановлен в должности доцента кафедры философии славного нашего политеха.

Был сухощав, аскетичен — пламенеющий взор фанатика, запавшие виски, встрёпанная седая шевелюра, рельефный профиль — холеричен и… добросердечен и отзывчив.

Философию не прогуливали даже самые отпетые — аудитория всегда была забита до предела. Одуревшие от зубодробительной теории упругости и непредсказуемых кунштюков свободно изливающегося водного потока, у Спартака мы отдыхали умом и сердцем.

Собственно, лекции сводились к страстному монологу критика и обличителя господствовавшего тогда на одной шестой части земной суши учения основоположников «нового», как они сами его именовали, материализма:

— Парочка этих мужеложцев предсказывала приход социализма как неизбежный исторический процесс, и в то же время в целях принудительного обустройства «исторической неизбежности» организовала партию демагогов и приспособленцев — профанаторы, фальсификаторы, охмурители хуже попов, авантюристы, проходимцы, жулики… Этот любитель чужих жён, видите ли, эпохальное открытие совершил: существует, оказывается, разница между себестоимостью товара и его рыночной ценой, и оттого, что он узаконенную естеством человеческим со времён Адама и Евы маржу обозвал прибавочной стоимостью, мы, представьте себе, переместились в новую фазу понимания бытия — аферист!!!

Семестр подходил к концу, мы с чрезвычайным любопытством ожидали логического завершения процесса.

В день экзамена Спартак был сдержан и строг. Велел старосте группы собрать зачётки, сложить их перед ним в алфавитном порядке по убывающей. Начав с верхней, подозвал владельца, вписал в нужную строку жирный трояк, вручил зачётку счастливцу и потянулся за следующей. Всё действо творилось в абсолютной тишине, только чахоточная весенняя муха надрывно зудела, пытаясь пробуравить замызганное оконное стекло. Таракану, который принялся было качать права: мол, у меня одни пятёрки и четвёрки, зачётку испортите, — показал изящный кукиш и нехорошо улыбнулся. Зубрила умолк, ушёл четырёхугольной головой в крепенькие плечи и, прихватив стандартный трояк, слинял.

Я, естественно, был зван к жертвеннику последним. Спартак глянул на драные мои джинсы, на патлатую головушку, рассмеялся и неожиданно нарисовал в зачётке аккуратную пятёрку.

— За что, Спартак Михайлович? — искренне удивился я.

— За то, что родился! Иди уже, ницшеанец хренов…

 

Кирюша

 

— Кириак Самсоныч, я ваших студентов маму!..

— Арутюн, ты с ума сошёл! Идёт заседание учёного совета!..

— Нет, Кириак Самсоныч, я с ума не сошёл, учёный совет мне новую резину не купит, — я ваших студентов маму: зеркало сломали, дворники стырили, покрышки порезали…

Дело было в тысяча девятьсот семидесятом году, место действия — кабинет директора Института строительной механики и сейсмостойкости Академии наук Грузинской ССР, действительного члена Академии строительства и архитектуры СССР, председателя Международной ассоциации по сейсмостойкому строительству, председателя постоянно действующей секции сейсмического строительства АСиА СССР, почётного профессора Института преднапряжённого железобетона США, академика АН ГССР Кириака Самсоновича Завриева.

Кириак являл собой пережиток существовавшей некогда когорты универсальных инженеров, инженеров, которые ещё не делились на кабинетных сидельцев и практиков, на проектировщиков и производственников: этакий реликт-мультифункционал.

Ученик «самого» Тимошенко (Степан Прокофьевич Тимошенко — в 1913–1914 годах заведующий кафедрой теоретической механики Петербургского института путей сообщения, иностранный член АН СССР, профессор Мичиганского и Стенфордского университетов), ещё в студенчестве (1913 год) опубликовал фундаментальную работу, положившую начало новой, революционной методике расчёта сооружений по предельным состояниям.

С 1923 года — декан строительного отделения политехнического факультета Тбилисского университета, одновременно с двадцать первого по двадцать восьмой год руководил отделом мостов Закавказской железной дороги. В двадцать восьмом при непосредственном участии Кириака был создан Закавказский НИИ сооружений, впоследствии — отнюдь не последний в мировом реестре, авторитетнейший ТНИИСГЭИ (уничтожен младореформаторами в девяностых).

Первый в числе зачинателей Закавказского института инженеров путей сообщения — многопрофильного технического вуза, славившегося после реорганизации в 1930 году высоким просветительским уровнем (с 1956-го — родной мой политех).

В 1941-м возглавил Бюро антисейсмического строительства АН (после завершения Отечественной трансформировано в Институт строительной механики и сейсмостойкости).

В тридцатых возглавлял группу разработчиков строительных нормативов по Закавказью с учётом сейсмической активности региона.

Внедрил в практику строительства столь привычные сегодняшнему глазу сейсмические железобетонные межэтажные пояса; предварительно напряжённый железобетон; методику расчёта мостовых арок.

В 1936-м, впервые в мировой практике, разработал техническое решение по применению лёгких бетонов для сооружения несущих конструкций. Инновация была принята в дело в процессе строительства Тбилисского цирка (завершено в 1939 году), монументального здания филиала Института марксизма-ленинизма (завершено в 1938 году, демонтировано младореформаторами пару лет тому назад), первой очереди Дома правительства (завершено в 1938 году).

Дворец спорта на Сабуртало — уникальная для начала шестидесятых технология сборки большепролётной купольной оболочки «навесным» (без поддерживающих лесов) способом…

Я ничего не упустил? Ах да: на протяжении десятилетий ни один проект по строительству сооружений, превосходящих размерами коровник, не подлежал утверждению без экспертизы и визы «завриевского» института; зачастую имели место совсем уже из ряда вон выходящие случаи, когда заседания Госстроя республики проходили в кабинете его директора.

Существовало ещё знаменитое завриевское «нет!», и ежели Кириак выносил подобный вердикт, никакие силы не могли сей вердикт отменить: с высоты своего авторитета и благодаря подкреплённому редким даром «инженерного чутья» колоссальному объёму накопленного знания плевать хотел смотрящий по строительству на чиновников любого уровня — от нашего ЦК и до Москвы.

Показательным в этом аспекте явился факт имевших место жарких прений по поводу высоты проектируемой в постхрущёвские годы Ингурской плотины. Расскажу в подробностях.

Скинувшие с Божьей помощью бесноватого Никиту и возглавившие страну заговорщики унаследовали от одиозного «реформатора» некоторые нелепые лозунги, в частности: «Догнать и перегнать…» — вот и посыпались на хозяйственников директивы нырять глубже, взлетать выше, осушать водоёмы, разворачивать реки и тому подобное. К середине шестидесятых самым внушительным гидросооружением в мире являлась арочная плотина Вайонт, Италия, высота — 261,6 метра. Москва постановила: утереть итальяшкам нос и запрудить быстроструйную Ингури арочной плотиной высотой в 300 метров!

Некогда славный наш Гидропроект приступил было к составлению проектного задания, но тут Кириак выдал своё фирменное «нет» и показал Москве фигу, ибо произведённый его институтом предварительный расчёт показал: сложенные из мергелистых известняков склоны ингурского каньона не выдержат нагрузки сооружения, предназначенного для сдерживания напора полутора миллиардов кубометров набегающей с заоблачных ледников архаичной Сванетии талой влаги.

Москва встала на дыбки, однако в дуэте с Кириаком выступил блистательный Лебедь Датский (о нём расскажу отдельно), представил свой расчёт последствий прорыва трёхсотметровой плотины, присовокупив описание внештатной ситуации, сложившейся у итальянцев в шестьдесят третьем году (тогда через гребень Вайонта перелилось пятьдесят миллионов кубометров водицы, после чего с десяток нижележащих поселений вместе с жителями просто исчезли).

По прогнозу Лебедя — а прогнозировать подобные катаклизмы он умел крайне убедительно, — вместо Колхидской низменности получили бы мы обширный Колхидский залив, а в турецкий Трабзон прикатил бы от нас нежданчик в виде тридцатиметровой волны…

Москва задумалась. После недолгой паузы пришло новое постановление: хоть бы и на десять метров, но выше итальянской, даже ценой значительного удорожания строительства…

Так, значит, товарищ Косыгин не станет зажимать расходы? Сделаем! Кириак засучил рукава и засел со своими ребятами за расчёты. В результате известняковые склоны ущелья превратили в искусственную скалу — бурили шурфы двадцатипятиметровой глубины и под давлением нагнетали в дыры раствор на специально разработанном высокомарочном «ингурском» цементе. В тело плотины вчинили железобетонную пробку, на которую и насадили саму арку. В результате аж до 2013 года мы являлись гордыми собственниками самой высокой в мире арочной плотины — 271,5 метра (в 2013-м нас обскакали китайцы, заделали три арки высотой соответственно 285, 292 и 305 метров)…

Вот таков был наш гладиатор от строительства. Примечательно, что внешность строптивца никак не соответствовала его бойцовскому характеру: был Кириак миниатюрен, лопоух, голосок имел дребезжащий, отчаянно походил на сильно постаревшего Чебурашку — только глаза отсвечивали серо-стальным упрямым блеском. Статью явно не в отца: племянница Кириака, Мария Онучкова, в воспоминаниях своих рисует Завриева-старшего мужчиной рослым, костистым, громогласным, — но, похоже, с отцовским норовом: вышедший в отставку генералом, полковник Самсон Сергеевич служил начальником полевой службы военно-топографического отдела штаба Кавказского военного округа, участвовал в Кавказской кампании Русско-турецкой войны 1877–1778 годов (Св. Анна III степени с мечами и бантом, Св. Владимир IV степени с мечами и бантом, Св. Станислав II степени с мечами, потомственное дворянство), в Первую мировую — Высочайшее благоволение за ревностную службу и Св. Анна II степени с мечами. Явно не прост был родитель.

 

Нам Кириак читал курс сопротивления материалов. Читал виртуозно, пытался вдолбить в смурные наши головушки самые сокровенные тайны строительных основ. Худо было то, что и спрашивал с нас академик в присущей ему бескомпромиссной манере: блат, звонки «сверху», просьбы коллег-преподавателей не канали. Выслушав нерадивца, Кириак говорил «нет» и возвращал зачётку. За «хвост» по сопромату исключали, однако деканат не мог себе позволить терять ежегодно половину личного состава, посему для «завриевских» существовало одно послабление — ведомость весенней сессии не закрывалась до первого сентября.

Первые три «захода» Кириак принимал в политеховской аудитории по расписанию деканата. После, в июле, «хвостовики» исправно посещали необъятных размеров директорский кабинет Института сейсмостойкости — вот тогда-то кто-то из очень уж обозлённых студиозусов и надругался над служебной «Волгой» мучителя, вызвав справедливый гнев бессменного Арутюна.

В начале августа Кириак уходил в отпуск и перебирался на свою дачу в пригороде; там-то, на тенистой веранде, и разыгрывался последний акт трагифарса. Жалостливая Нина Михайловна — спутница жизни сатрапа — отпаивала чаем поражённых в правах претендентов на заветный трояк и утешала, как могла:

— До сентября ещё целый месяц, Кирюша тоже живой человек, устанет, в конце концов, пожалеет, да и ты, сынок, не будь балбесом, посиди над книжкой, благо Кирюша сам её написал очень доступным языком…

 

Пристроив тощий зад в уютно проваленном сидении плетёного кресла, откушав переслащённого ежевичного варенья, с чашкой остывающего чая в руке, я, дожидаясь своего черёда, клевал носом в дачной беседке. На веранде Кириак терзал кадыкастого Витю. Пристроившаяся рядком Нина Михайловна жалостливо поглядывала на меня.

— Кирюша, этот кучерявенький уже четвёртый раз приходит, пожалей мальчика…

— Не пожалею…

— Посмотри, у него щёки бледные, круги под глазами — видно, не спал ночью…

— По девкам, наверное, шлялся…

Я действительно провёл ночь без сна, только насчёт девок Кириак не угадал: занимался я добычей средств для скорого шляния по оным — в компании с Бутхузом и Персиком таскал в Южном парке мешки с армянским цементом, по червонцу за тонну. Уже был отослан в Ялту квартирмейстер, уже пришла от него подтверждающая резервирование койко-мест телеграмма, уже набрана была необходимая для полноценного отдыха сумма, уже вылетали назавтра в Симферополь подельники… оставалось преодолеть единственное перекрывавшее мне доступ к солнечному Крыму препятствие — Кирюшу.

— Кирочка, ну напиши мальчику троечку…

— Не напишу. У него физиономия нахальная, дадут ему диплом — заладится строить. После обвалится то, что он построит, спросят: кто тебя учил? Скажет: Завриев…

 

В Ялту я прибыл к шапочному разбору. Компаньоны были несказанно рады, ибо успели профукать всю наличность, а я, стараниями Кирочки, был при башлях. Отстегнув голодающим на прокорм, я принялся навёрстывать упущенное. В спешке навёрстывать, ибо уже через неделю надо было возвращаться в цитадель знаний.

Как и предчувствовал Кириак, диплом мне через четыре года выдали. После я успел построить с десяток крупных объектов — стоят, стараниями покойного строптивца, без единой трещинки, мир праху твоему, великий делатель!

 

Галактион, он же Лебедь Датский

 

Гидравлика — техническая механика жидкости. (Политехнический словарь)

 

Галактион (от др.-греч. γάλακτος, γάλα — молоко) — мужское имя древнегреческого происхождения. Значение: «молочный/Млечный Путь, галактика». Gala (молоко) являлось эпитетом Зевса и Аполлона.

Толкователь имён: Галактион открыт окружающему миру. Он честен, обладает острым языком, но не унижает противника. В течение всей жизни стремится к знаниям и склоняет окружающих к тому же…

Вот и получалось, что щедрый, как Аполлон, и суровый, аки Кронион, Лебедь Датский напитывал нас млеком знания путём приобщения к таинствам технической механики жидкости…

Предстояло нам изучать эту самую жидкостную механику аж три семестра, с экзаменацией по завершении каждого. На первой лекции Галактион декларировал краткую вводную:

— Я намерен ознакомить вас с таким курсом специальной в вашем случае дисциплины, чтобы в результате его изучения некоторые, повторяю — некоторые из вас, получили необходимое развитие, на основании которого они в дальнейшем сумели бы уже самостоятельно разобрать и изучить по возможности любую ранее не рассмотренную проблему, которая может встретить их в будущей инженерной практике! Хочу отметить, что отдельные разделы моего курса — а он несколько отличается от общепринятого — в свете методики их донесения до ваших пока ещё не окрепших извилин будут носить специфический характер. К примеру, раздел гидростатики будет изложен в приближении к пройденному уже вами курсу теоретической механики, здесь мне представляется рациональным отдавать предпочтение аудиторным практическим занятиям, решая всё более усложняемые задачи при помощи обильного графического их сопровождения…

И понеслось, ибо Галактион был неиссякаем на кунштюки с усложнением задач. Узаконенный Минпросом канонический курс гидравлики Галактион презрительно обзывал «чугаевщиной» (Роман Романович Чугаев — профессор, заслуженный деятель науки и техники, заведующий кафедрой гидравлики и гидросооружений Ленинградского политеха, научный консультант Государственного института гидросооружений, Гидроэнергопроекта, Нижневолгопроекта, Средневолгопроекта и проч., составитель учебника по гидравлике для вузов), автора — мальчишкой: сам был старше Романа Романовича на четыре года, при этом состоял с ним в теснейшей дружбе.

В аудитории Галактион творил, импровизировал и явно наслаждался процессом. Невозможно было логически просчитать, какая тема станет предметом очередной его лекции. Расчёт косых прямоугольных водосливов? Или вдруг проблема сопряжения ниспадающей с плотины струи с нижним бьефом? А могло быть и такое: отведённые на лекцию полтора часа посвящались разбору и критике предложенного Иоганном Бернулли двести тридцать лет тому назад уравнения, учитывающего локальные силы инерции жидкости…

Как-то Галактион объявил:

— Наша сегодняшняя тема — определение коэффициента расхода для водослива с широким порогом без бокового сжатия, — и, повернувшись к доске, принялся вычерчивать план нижнего бьефа условного гидроузла.

Зубрила Таракан заметался — Галактион не терпел вопросов в начале лекции — но всё-таки не утерпел:

— Галактион Афанасьевич, чертёж влево разовьётся или направо? Чтоб знать, как в конспекте расположить…

Лебедь уложил мел на полочку, вытер пальцы тряпочкой, обернулся, развёл руками:

— Ты с ума спятил? Откуда мне знать? Я ведь сейчас и здесь проектирую возможную компоновку узла…

Гидравлику как таковую мы, конечно же, не одолели: за три семестра не то что полный объём этой алхимии — вводную часть как следует размыслить не получалось, — но по завершении курса, как и предсказывал Лебедь, некоторые из нас вдруг ощутили прилив инженерной дерзости, желание пробовать на зуб и разжёвывать технические шарады.

С зачётной частью проблем не возникало. Пятёрок Галактион не ставил никому: мол, на «отлично» предмет знаю я один, — «дерзким» выставлял четвёрки, всем остальным — трояки, с прибауткой: «Премудрости кирпичной кладки ты и без Бернулли осилишь…»

В юности проходил стажировку в Высшей инженерной школе Нанси. Пребывание в Лотарингии наложило зримый отпечаток на манеры и стиль будущего профессора, им он не изменял и в зрелые годы: свободный крапчатый реглан, берет чуть набекрень, ниспадающие водопадом брюки-вердигри и умопомрачительные галстуки ручной работы, которые Лебедь умел повязывать узлом одновременно чуточку небрежным и в то же время донельзя изящным.

Когда у Галактиона образовывалось «окно», он уединялся на кафедре, за своим столом, и давал волю снедавшему его пристрастию к футурологии — моделировал «волны прорыва» для крупнейших мировых гидроузлов и последствия образования таковых. Результатами расчётов делился с именитыми зарубежными коллегами, которые незамедлительно отвечали на его послания бурными выражениями восторга либо скептическими отписками, — околотошный наш почтальон, а проживали мы с Лебедем через улицу, регулярно появлялся у его подъезда со связками заказной корреспонденции.

Что касается, казалось бы, абстрактного прозвища — поначалу за неспешную, «плывущую» походку обозвали мы Галактиона Лебедем, а как-то романтик наш Витя обронил ненароком, что в отрешённости своей, отстранённости от суеты мирской походит Галактион на Гамлета, и в одночасье сделался Лебедь Датским…

 

 

4. Расист

 

Город для шухера.

                              Виктор Цхварадзе

 

«Перекрёстное спаривание, — заметил Швейк, — это вообще очень интересная вещь. В Праге живёт кельнер-негр по имени Христиан. Его отец был абиссинским королём. Этого короля показывали в цирке на Штванице». (Ярослав Гашек)

 

Огурец категорически не переносил негров, что удивляло, ибо изобилия таковых в Тифлисе той поры не наблюдалось. На всё про всё проживало в городе двое чернокожих — отец с сыном, пожарники, причём оба коренные, уважаемые горожане. Город даже сложил про них легенду: в 1923 году на Тифлисской кинофабрике режиссёр Иван Перестиани поставил первый советский приключенческий фильм «Красные дьяволята», повествующий о похождениях отпрысков убиенного махновцами пролетария — комсомольца Миши, его сестры Дуняши и их друга — чернокожего правдолюба Тома Джексона (кто помнит — в семидесятых Кеосаян, заменив негра на цыганёнка, снял ремейк кинохита двадцатых). Сценарий фильма изобиловал акробатическими эпизодами, посему на главные роли Иван Николаевич пригласил цирковых актёров — Павла Есиковского, Софию Жозеффи и выходца из Марокко Кадора Бен-Салима. Вот последнего тифлисские сочинители и записали в родоначальники династии наших пожарников. Не берусь утверждать, что легенда эта правдоподобна, однако Бен-Салим надолго задержался в Грузии — «Красные дьяволята» сделались столь популярными, что Перестиани с теми же актёрами доснял ещё несколько серий…

Но вернёмся к нашему расисту. Итак, Огурец заочно не терпел негров-чужаков, причём именно негров, к прочим инородцам гаер антагонизма не испытывал, а в начале семидесятых появилось их в городе изрядно, в первую очередь — жаждущих знаний юнцов из стран-сателлитов.

К тому времени, как мы, одолев премудрости сопромата и начертательной геометрии, перевалили на второй курс, первые иноземцы влились в разночинное братство студиозусов славного нашего политеха — дюжина партизан-вьетконговцев обоего пола прямо с «тропы Хо Ши Мина» была перенаправлена к нам для обучения мирным профессиям. Вслед за ними потянулась молодь из Болгарии, Румынии, на подходе были сыновья братских государств Чёрного континента, но тут учебный год завершился — наступила экзаменационная пора.

 

Закрывал сессию зубодробительный предмет — теория упругости. Огурец, одним из первых преодолевший шпицрутены Миссис Крысис, выдаивал из членов Отчаянного братства взносы на заключительный банкет. В глубине коридора завиднелись малиновые штаны.

— Привет политеху от братского иняза! — Персик сотворил должную изображать восторг похмельную гримасу.

— Прицельный нюх у тебя, — одобрил Огурец. — Гони пятёрку!

— А чего тут нюхать? — удивился Персик. — Вы что, с последнего экзамена в музей искусств отправитесь? Сомневаюсь. Что касается пятерика — не смешите меня, сэр: откуда у вечного студента деньги?

— Ну да, я и забыл, что ты хронически у нас в гостях… Послушайте, — Огурец обернулся к нам с Витькой (мы били копытами у двери в аудиторию, ожидая своей очереди), — семеро двоих не ждут! Как отплюётесь, валите в «Иверию», а мы пока стол отожмём, заказ сделаем…

Компания удалилась.

— Всё выпьют, бляди, — вздохнул Витя. — Надо же было уродиться чуть ли не последними с конца алфавита…

Витькины стоны придали мне смелости — я приоткрыл дверь, просунул в щель голову:

— Валентина Васильевна, можно нам с Цхварадзе вне очереди?..

Крысис приспустила очки с острого носика, ласково мне улыбнулась:

— Хочу вам напомнить, что для молодого, развивающегося организма алкоголь — яд! В первую очередь страдает нервная система. Повремените, вас вызовут…

 

Отплевались. На Земеле выпростались из переполненного автобуса и скорым шагом направились к «Интуристу-2». Ещё на подходе поняли — дело неладно: у ступеней гостиницы Бутхуз играл со стражами правопорядка в игру «отпусти — не пущу», рядом двое легавых пропихивали Огурца в неприметную дверцу, за которой скрывалось хорошо нам знакомое отделение временного задержания. Ближе к нам, у стекляшки кафе с нелепым названием «Метро», трое опричников вязали Персика. Перемигнувшись, мы с Витей вступили в действо: я врезал носком ботинка в очко выкручивавшему Персикову правую длань мусорку́, Витя уронил второго, третий, взывая о помощи, рванул к спасительной дверце. Тут возле нас тормознул полный ментовья «уазик». Персик метнулся к газонам, быстроногий Витя увлёк двоих преследователей в сторону Перовской, я задами прошмыгнул к Кадетскому корпусу, запрыгнул в отходящий троллейбус, сошёл на следующей остановке и принялся искать исправный телефон-автомат. Нашёл, набрал заветный номер, подождал щелчка коммутатора, набрал дополнительный — в трубке раздалось вежливое:

— Вас слушают.

— Игоря Алексеевича, если можно.

— А кто спрашивает?

— Будьте любезны передать: Баадур по неотложному делу.

— Ну? — прорычал после очередного щелчка Гига.

— Мишка и ещё несколько наших в кутузке в «Иверии»…

— А ты, подлец, почему снаружи?

— Я поздно подошёл, даже не знаю, что там стряслось…

— Где ты сейчас?

— На Вере, у редакции.

— Жди на углу Белинского, через пару минут подъеду…

Вскоре подкатила чёрная «Волга» с замысловатой антенной. Взъярённый Гига ткнул пальцем за спину:

— Садись!

— Дядя Гига, мне лучше с вами не ездить…

— Садись, подлец, в порошок сотру! — водителю: — Давай к «Иверии».

У пресловутой дверцы я вновь заартачился:

— Дядь Гига, говорю: мне лучше туда не ходить…

— Мерзавец ты, — глянул на меня с ненавистью, — ладно, жди здесь.

Гига скрылся в ментовской. Минут через пять из-за двери появился Муму с вечной дурацкой улыбкой на физиономии, фингалом под глазом и полуоторванным рукавом рубашки:

— Заходи, Гига зовёт.

Зашёл. Менты выстроились у стенки, стойка — «смирно». Огурец сидит у стола — правое плечо чудовищно распухло. Рядом примостился Бутхуз, перед ним исписанный лист бумаги. В углу Гошар делает вид, будто его здесь нет. Гига, аки тигр, меряет обезьянник широким шагом. Я оглядел опричников: слава Богу, тех, с которыми разбирались мы с Витей, не приметил — по-видимому, успели смениться.

— Ты видел задержание? — напустился на меня Гига.

— Да.

— Который Мишке руку вывихнул?

— Вот этот, сержант, крайний слева.

Гига нехорошо улыбнулся:

— Фамилия? Нашивки себе сам сорвёшь, или продолжим разговор в моём кабинете?

Несчастного аж зашатало:

— Игорь Алексеевич, да разве я знал?..

— А допустим, это не мой сынок, — с ехидцей понизил голос Гига, — допустим, бесхозный — значит, можно уродовать, калечить? Есть у меня непреодолимое желание всех вас, сволочей, под статью подвести, за превышение. Может, заняться на досуге? Что скажете?.. Ладно, валите отсюда, — это он нам. — Ты, — Бутхузу, — дописывай показания, а вы, — ментам, — поочерёдно мне их завизируете…

Вышли мы наружу: Муму рукав рукой придерживает, Гошар половинки сломанных очков друг к дружке примеряет, как бы склеить, — очки дорогие, французские. Тут из-за газонов Персик нарисовался, глядим — Витя топает. Я на участников потасовки наехал: мол, расскажете, наконец, с чего кипиш образовался? А то мы с Витей даже и не знаем, за что бились.

Оказалось, как завалили они в обжорку, так и наткнулись на парочку чернокожих, и с ними девица-переводчица из местных, и якобы один из африканцев позволял себе несколько вольное с ней обращение. Огурец, естественно, полез разбираться, получил от негритоса плюху, после чего завязалась свальная драка. Менты, как водится, принялись вязать своих, а гуталины благополучно сбежали. Вот и вся интрига.

Появились Гига, Огурец и Бутхуз, у последнего разодрана штанина, в прорехе видны синяки — ногами били. Гига пообещал Муму:

— Сейчас же позвоню отцу — будет тебе сегодня праздник. Полезай в машину, подлец! — это он уже своему чаду.

Огурец, прежде чем исполнить приказ, сунул мне ком слипшихся денег:

— Держи, пытались отобрать, сволочи, да не вышло…

«Волга» с покалеченным бойцом отъехала.

— Ну что? Так и будем здесь торчать, — поинтересовался Витя, — или всё-таки чего-нибудь выпьем и чем-нибудь закусим?

— Куда в таком виде? — засомневался Муму.

— Слушай, давай я тебе второй рукав оторву, — предложил Гошар, — хоть симметрия какая образуется…

— Ты что? — невольно отступил Муму. — Меня папаша и за это убьёт, да ещё Гига позвонить ему обещал…

— Можешь пару дней у меня отсидеться, — пожалел страдальца Бутхуз. — Пущай твой сатрап остынет чуток.

— Чуваки, едем на «Буревестник», — предложил я. — Футбола сегодня нет — значит, безлюдье. Посидим у Жорика без всяких негров, вьетнамцев и прочих басурман.

— Верно, — поддержал Витя. — Жорик офигительный чижи-пижи готовит…

 

У Жорика было пусто, но вкусно пахло домашней кухней.

— Ва! Какие люди! — шеф встретил нас у дверей. — Добро пожаловать, дорогие мои… А что это вы помятые такие? Неприятности? Может, помощь нужна? Одно слово — и старый Жорик полгорода мобилизует…

— С ментами сцепились, — объяснил Бутхуз, — но всё уже образовалось. Жорик, холодное «Кахури» есть? Жажда замучила.

— Ва, мусора уже на порядочных людей кидаются? — Жорик открыл дверцу холодильника, принялся выгружать бутылки с нектаром. — Что, беспредел настал? Эй, Софико, иди сюда и иголку с нитками прихвати. Сержик-джан, снимай рубашку — Софико рукав обратно пришьёт. Ребята, не обижайтесь — в кабинете уже стол накрыт, придётся вам здесь приземлиться, или, если хотите, в беседке вас посажу.

— А кто кабинет заказал? — Бутхуз стянул с подноса краснобокую редиску, укусил хрустко. — Что за масти?

— В окошко посмотри, — Жорик взялся за пробочник. — Видишь, на запасном поле чёрные мужики разминаются? Сборная Камеруна по регби: у наших с ними завтра товарищеская встреча…

 

 

Диорама

 

Как докатился до величия?

Не спеша, шаг за шагом.

                              Виктор Цхварадзе

 

Ничуть не сомневаюсь, что самым безмятежным из сословий человеческих являлись студиозусы всех времён и народов. Уверен: даже ученики прославленного гимнасия (Платон), занятые упорными поисками единого и всеобщего многообразия явлений, находили толику времени, дабы смочить горло глотком пенистого хиосского в обществе просвещённых гетер. Вот и мы, понимая, что лучшей поры, чем развесёлое школярство, в будущей жизни не предвидится, мало интересовались делами правителей наших — всё больше занимали нас поиски пивнушек с неразбавленным бочковым да патронаж «гнездилищ» смазливых, сговорчивых гризеток, но, вернувшись после насыщенного летнего времяпрепровождения в прохладные аудитории родного политеха, ощутили: что-то изменилось, и явно не в лучшую сторону. Первым учуял лажу Огурец, которому буфетчик «нашего» шалмана предложил подозрительный «бартер» — запечатанный пузырь трёхзвёздочного в обмен на три пустые бутылки из-под него же, но — с неповреждёнными этикетками. Смущала также толкотня у деканатов чужеродных мужиков, смахивающих на сельских лабазников без признаков хотя бы и начальной аккультурации, — представлялись ассистентами и даже иногда младшими преподами. Внезапно сменили ректора: маститого гидростроителя, академика заменили на пробившегося в профессуру матёрого политработника. Объявился слушок, что на некоторых кафедрах с нерадивых «хвостовиков» вместо «борзых щенков» стали принимать наличку…

 

Брежнев стремился к единовластию: в мае семьдесят второго с его подачи тяжеловеса Петра Шелеста освободили от обязанностей первого секретаря ЦК Украины. В сентябре того же года первый секретарь ЦК Грузии Мжаванадзе, лишившись поддержки свояка — опального Шелеста, отправлен был на пенсию: основанием послужил собранный тогдашним министром внутренних дел республики Эдуардом Шеварднадзе компромат, обвинявший Мжаванадзе в «крышевании» подпольных цехов. Шелеста добили в апреле семьдесят третьего, вывели из состава Политбюро, на его место продвинули Андропова — карельскому «главпартизану» за неоценимую помощь в порче Шелепина покровительствовал сам Брежнев. В то же время на руках у Леонида Ильича для командира Лубянки имелся и «строгий ошейник» — показания бывшего хозяина Карелии Куприянова, живописующие усердное участие Андропова в расстрельном «Ленинградском деле».

При новом «звёздном» статусе шефа Лубянка, потеснив Смирнова с его Агитпропом, занялась моделированием идеологического облика общества, подкармливая заодно унаследованного от Никиты монстра — коррупцию: подконтрольный жулик есть верный холоп, плюс сами силовики обустраивали для себя кормушки на старость.

Шеви идеально вписался в новый уклад — чувствовал себя аки рыбка в пруду. Первым делом затеял показную кампанию по борьбе с мздоимцами и теневиками, одновременно бывший лидер кутаисских комсомольцев-аппаратчиков их же и потянул за собой в столицу, на хлебные места. А они, изголодавшиеся на копеечных окладах, дорвавшись, с лёту принялись удовлетворять компенсаторный голод, да с такой истовостью, что только и слышен был хруст костей пожираемых предшественников. В считанные месяцы в патриархальной Грузии сложилось хищническое общество: образованный, честный человек, из-за обострённого чувства собственного достоинства не желавший иметь дело с «новой» номенклатурой и предпочитавший содержать себя своим трудом, оказался в нижнем сегменте общественной пирамиды; мало того — для зажравшейся маргинальной верхушки он представлялся олицетворением глупости, посмешищем.

В Москве у Шеви объявился покровитель — Щёлоков; злые языки поговаривали: неравнодушен был всесильный министр к антикварным цацкам. Поговаривали ещё, что и Галина Леонидовна не брезговала подношениями из-за Кавказского хребта…

У нас авторитет власти в глазах народа упал до нуля, ибо верховодил на нашей земле перевёртыш, фальшивка, вылизывавший высокопоставленные московские задницы и вымещавший горечь унижения на не продавшихся ему согражданах, а в Грузии издревле глубоко укоренилась традиция: пост, должность, социальная роль — персонифицированы!

Ситуацией в республике озаботились Суслов и Громыко, потребовали у Брежнева сменить Шеви, но Генеральный принял компромиссное решение: сменил второго секретаря ЦК (как правило, вторыми секретарями в союзных республиках назначались ставленники Москвы), послал к Шеви матёрого производственника, «человека будущего», как его называли за глаза, работягу, бессребреника — Геннадия Колбина[4]. Шеви притих, прошли чистки, откровенных ворюг с высоких должностей удалили, кое-кого загнали на цугундер, партноменклатура затаилась, в забегаловках перестали предлагать палёный коньяк в обмен на пустую тару…

 

В суматохе событий меня вдруг попёрли из ВЛКСМ: «за прошлые грехи» — как пояснил гнидистый комсорг факультета. Распрощавшись с комсомолом, я отвесил прощальный поклон и военной кафедре: идеологически ненадёжный элемент недостоин был звания советского офицера, — обстоятельство, послужившее причиной первой встряски на извилистой в дальнейшем дорожке моей счастливой судьбы…

 

 

5. Хрусталь

 

Не рвутся джинсы третий год,

семь раз отмеренные на изломе…

                              Виктор Цхварадзе

 

В перестройку появились джинсы «нетрадиционной» расцветки; поговаривали, это увлечённый дизайнерскими изысканиями Кельвин Кляйн опошлил каноническую одёжку хиппи, а за ним и прочие законодатели моды втянулись в эксперимент.

А вот фигушки! Не хулиган от портняжного промысла из Бронкса, и не в восьмидесятых, а мы с Комиссаром, и в семьдесят втором году, запустили в обиход коричневые «Ливайсы», отчего у тифлисского бомонда той поры чуть было коллективный родимчик не приключился.

А дело было так. «Настоящие» джинсы являлись в ту пору сверхдефицитом, ибо доминошник Суслов опасался лейбла Wrangler пуще, чем легализации в Союзе издательства «Посев», — амеровские штаны были под негласным запретом, а для удовлетворения жаждущей обладать модным прикидом молоди Госторг вагонами поставлял на наши просторы суррогат — джинсы индийского, болгарского, польского пошива, однако правильные гаеры такой лажей брезговали.

Выручали спекулянты — за «штатские» штаны драли месячную зарплату инженера средней руки, но стоики и с этим справлялись — разгружать вагоны с цементом в Южном парке нам никто не запрещал. Проблема усугубилась с приходом во власть недоброй памяти Седого Лиса (Эдуарда свет Амбросича имею в виду), ибо фарцу у нас как волной смыло, даже гнездо дефицита — село Сурами — замкнулось на все замки: барыги предпочли затаиться на время, чтобы не водить дела с озверевшей по отмашке нового хозяина ментурой.

Оставалось два пути. Первый — лететь на Львовщину, там, на Дрогобычской толкучке, можно было добыть «Ливайсы» по цене гуся средней упитанности; либо второй — катить в портовые Сочи или близлежащий Поти: прикупленные через морячков в магазинах Торгмортранса на приобретённые у них же по чирику за инвалютный рубль чеки Внешторгбанка (в обиходе — боны) штаны влетали в стольник, — но в Поти препятствием служила всесоюзная Малтаквинская турбаза, вернее, отдыхавшие в этом райском уголке представительницы братских народов Страны Советов, запечённая в ореховых листьях молодая кефаль и розовое «Абрау-Дюрсо» на морвокзале. Как правило, возвращались восвояси без обновки в плацкартном вагоне, а иногда и автостопом.

В Сочи сразу же по приезде соблазнял прохладным залом ресторан старого «Интуриста», и там же обычно обретались отзывчивые нимфы с Бытхи. Приобретение штанов откладывалось «на завтра», а послезавтра наличных денег хватало только лишь на короткую депешу в семью: «Вышлите главпочтамт пятьдесят зпт голодаю тчк»…

Нежданно-негаданно образовался третий вариант, и звался он — Хрусталь.

Сашка Хрусталёв был гением, гением кроя, даже Котик из военного ателье, даже Додик из Дома моделей смотрелись перед ним нерадивыми подмастерьями.

Хрусталь не снимал мерку: глянув метким глазом на очередного клиента, забирал отрез, пятнадцать рублей денег и отмечал в потрёпанной амбарной книге желаемый фасон штанов рядом с именем будущего владельца. Отпускал готовое изделие без примерки, причём история не знала случая возврата трузеров с претензией. Вот таков был мастер Сашка, про которого город сложил легенду, что являлся он отпрыском того самого, любимца Сталина, полковника Хрусталёва, после смерти которого осиротевшая семья якобы перебралась в Тифлис.

Служил Хрусталь в зачуханном ателье индпошива второй руки на Колхозной, директор которого на него молился, ибо не оскудевал поток страждущих, ломившихся к умельцу на приём.

Хрусталь один к одному кроил самые востребованные модели джинсов, мало того — у него имелись и медные заклёпки, и «фирменные» молнии: по слухам, снабжали его дефицитом цеховики из Одессы. Единственным тонким местом в налаженном производстве являлось отсутствие в обозримом пространстве генуэзской бумазеи диагонального переплетения цвета индиго — так стандартизируется традиционная джинсовая ткань «Деним».

Заказчики таскали Хрусталю крашеный индийский джут, конопляную мешковину, рогожу… Хрусталь шил, но результат был, мягко говоря, неудовлетворительным — штаны не «стояли», как это им было положено по ранжиру, а обвисали уродливыми пузырями.

И тут Комиссар, проныра наш неугомонный, разнюхал через знакомого товароведа, что на складах Военторга бог знает с какой поры пылятся рулоны так называемой плащ-палаточной ткани. Мы незамедлительно рванули куда-то к чёрту на кулички, за околицу Алексеевки, на зады аэропорта, и там скучающий в полупустом ангаре с неликвидом кладовщик явил нам вожделенные штуки прочнейшей несгибаемой ткани диагонального переплетения… цвета свежесваренного кофе.

— Ну и что? — возбудился Комиссар. — Фраера пусть ходят в синих портках, а мы запустим новый понт — джинсы «Эспрессо»! Почём метр, хозяин?

— По рублю с полтиной…

— Заверните шесть, — и протянул кладовщику червонец. — Сдачи не надо!

 

Хрусталь аж рот разинул, когда вручили мы ему свёрнутый рулоном (складывать упрямую ткань никак не получалось) отрез:

— Где взяли, бляди?

— Ш-ш-ш! В Военторге. Только условие: месяц — молчок, после сопроводим в закрома.

Хрусталь развернул скатку, встряхнул:

— За наводку пошив бесплатный, фурнитура — люкс! Шесть метров говорите? По штуке пятьсот первых и по штуке двадцать пятых каждому, клеша́ за предел?

— За самый!

 

Минуло два дня. Мы с Комиссаром нарисовались на плешке перед политехом в обновках. Пипл сдох. Пипл взвыл:

— Откуда?!!

— Через месяц узнаете, — многозначительно отрезал Комиссар, и мы прошествовали в аудиторию.

Штаны получились изумительные: тем же летом в Пицунде, заявившись на пляж, я стащил с себя «двадцать пятые» и, поставив их на песочек, улёгся в отбрасываемой чудо-одёжкой тени. Единственное — передвигаться в плащ-палаточных портках приходилось враскорячку, сдвигать ноги при ходьбе упорная ткань ни в какую не позволяла. Пришлось отрабатывать особую походку — шагать не спеша, чуть раскачиваясь и пришаркивая, в общем — «тянуть волокушу»…

 

Хрусталь знатно наварил на новации: к осени полгорода шастало в коричневых штанах, — и навсегда слинял в Москву, где следы его затерялись. А вы говорите — Кельвин Кляйн…

 

 

6. Про кино

 

На месте фойе кинотеатра с гулькин нос.

                              Виктор Цхварадзе

 

В той, прошлой, жизни в каждом крупном городе необъятной страны существовал кинотеатр, в котором круглый год крутили трофейные фильмы. Мои ровесники живо вспомнят: «Серенада солнечной долины», «Девушка моей мечты», «Сестра его дворецкого», «Тётушка Чарлея», «Путешествие будет опасным», первый «Кинг-Конг» тридцать третьего года, «Три мушкетёра» («…Поехал на свидание парень на осле, прелестное создание ждало на селе…»), множество короткометражек с Чарли Чаплином, Бастером Китоном, Гарольдом Ллойдом и, конечно же, незабываемый Джонни Вайсмюллер в роли Тарзана.

В сети я наткнулся на заумь некой барышни из «новых», которая втолковывала восторженной аудитории: захваченные фильмы к показу широким слоям советской общественности не предназначались, это партийная верхушка втихаря наслаждалась западным искусством, однако Сталину нужно было изготовить атомную бомбу, а денег не хватало, вот он и распорядился снять запрет, чтобы с кассовых сборов наскрести недостающее!

У грантоедов с воображением всегда было плохо, да и темы уже поисчерпались — на Катынь и миллионные жертвы режима пресыщенный охлос реагирует вяло, приходится выкручиваться, пользуясь совсем уж абсурдными байками, — ну, бог с ними, с ущербными, не о них речь: трофейные ленты были добыты после взятия Берлина — вывезли фактически весь «госфильмофонд» рейха. Пара годков ушла на отбор и перевод самых кассовых, изготовление для них субтитров, тиражирование, после фильмы пошли по всей стране. Большое количество запустили в прокат с оригинальными звуковыми дорожками — под закадровый перевод вживую.

Вплоть до середины пятидесятых фильмы крутили повсеместно, после петлюровец Никита их запретил, а как хряка скинули, ленты вновь вернули, но конкурировать с нахлынувшим потоком послевоенного западного кино они уже не могли, посему власти распорядились ориентировать на их показ отдельные кинотеатры «второй руки».

У нас «трофейку» крутили в Александровском саду — киношка «Экран»; когда «Экран» разрушили, фильмы показывали на ВДНХ — кинотеатр «Космос» — и в «Газапхули» на Сабуртало, — нам одинаково удобно было, сбежав с лекций, добираться в оба конца.

Поначалу приоритетным для нас был сабурталинский кинозал, ибо в двух шагах от него присутствовал павильон с разливным пивом и знаменитыми сосисками «щелкунчиками», однако спустя какое-то время отказались мы от удовлетворения снедавшей нас киномании под хруст продукции Вакийского мясокомбината в пользу ВДНХовского иллюзиона, который имел свою изюминку — синхронный перевод недублированных фильмов.

Не подумайте, что соблазнила нас возможность пополнения словарного запаса аглицкого языка, — отнюдь: привлекало нас дополнительное, а может статься, уже и главное удовольствие — наслаждаться фортелями переводчика-синхрониста, ибо таковым являлся великолепный Плейбой-Лёня, упокой Господь его мятежную душу.

В городе Лёня был популярен. Скажу больше — город Лёней гордился, ибо трудно было найти в многоликой тифлисской тусовке второго такого оригинала: непререкаемый авторитет в вопросах «штатского» прикида, законодатель поведенческих стандартов, злоязычный острослов, зачинатель самых невероятных кунштюков — бесспорный лидер нашей «золотой молодёжи» начала семидесятых.

И ещё — город недоумевал: один из лучших синхронистов, отказавшись от вакансий, предложенных весьма престижными учреждениями, нанялся переводчиком в окраинную киношку, на грошовую зарплату, — но в этом-то и был весь Лёня — не признававший узды «свободный художник»…

По завершении первого сеанса, то есть где-то к полудню, Лёня, ощущавший после беспрерывного двухчасового трёпа лёгкую сухость в горле, умащал оное бокалом-другим чешского «Праздроя» в выставочном буфете.

К следующему сеансу уже подуставший синхронист поправлялся граммулькой «КВВК».

А ежели третий показ предваряли выплывавшие из суфлёрского окошка и клубящиеся в луче проектора густые завитки табачного дыма, это означало, что очередную порцию бодрящего нектара Лёня принял с «прицепом», и в зависимости от того, что в этот раз выполняло роль этого самого «прицепа» — коньяк или хлебное вино, Лёня выстраивал акценты уже отнюдь не синхронного перевода…

Как вам, к примеру, такое? Восседающий на верхушке Эмпайр-стейт-билдинг, сокрушающий обстреливающие его аэропланы Кинг-Конг рычит: «Пролетарии всех стран, объединяйтесь! Даёшь распределение прибавочной стоимости по справедливости!» И уже через минуту заваривший всю кашу, алчущий прибыли Дэнхем вдруг перевоспитывается и, стоя у тела поверженного чудища, призывает прогрессивные силы сплотиться в борьбе с гидрой империализма…

Или — после четвертинки «Столичной» — внезапное перерождение доктора Ливси в перевёртыша-душегуба, а одноногого Сильвера — в деклассированного гуманиста…

Стоит добавить: за неполные два года, что Лёня проработал переводчиком кино, в его импровизациях мы не выявили ни одного повтора.

Увы, невинным шалостям рано или поздно приходит конец: нежданно-негаданно в город на трёх фольксвагенах-«жуках» прикатила сопровождаемая шлейфом разномастных бдительных товарищей дюжина самых настоящих американских хиппи-пацифистов. Город встал на уши: шутка ли — бродят по улицам примочками обвешанные волосатики, козу из пальцев складывают, с каждым встречным братаются, «Стоп Вьетнам вор» скандируют.

Мы с Персиком умудрились одного из сопровождающих товарищей, самого истерзанного службой, в забегаловку на Песках затащить, так он после первого стакана чуть слезой не захлебнулся: от самой, мол, финской границы за ними тащимся, третий месяц уже, куда их отсюда чёрт понесёт, не ведаем — говорят, до Камчатки намерены переть своим ходом…

Естественно, приставили к хипарям переводчиков, естественно — самых лучших, предварительно осуществив тщательный инструктаж в известном здании на Дзержинского.

И, естественно, в числе толмачей оказался Лёня, который незамедлительно отобрал среди гостей самую справную деваху, усадил её в свой «жигулёнок» и умыкнул в неизвестном направлении.

Вот тогда на уши встала уже тифлисская «Контора», и в городе начался форменный кипиш, который длился три дня и три ночи. А после Лёнин автомобиль объявился на стоянке возле «Интуриста», из него выбралась беспредельно довольная герла, влепила гаеру на прощанье страстный поцелуй и удалилась в номера…

На следующий день пацифисты, держа курс на Красный мост, укатили. За ними потянулся караван транспортных средств озверевших особистов. А Лёню выперли с работы чуть ли не с «волчьим билетом» и долго после таскали на Дзержинку…

Спустя ещё какое-то время Лёня умер от порока сердца. Хоронили его всем городом. ВДНХовская киношка зачахла, ибо в переводчицы определили гнусавую, лишённую толики воображения тётку, которая стараниями своими в считанные минуты нагоняла на зрителей глухую тоску…

 

 

7. О пользе наглядной агитации

 

«Стоит ребёнку научиться ходить и читать по складам — и он уже отдан на произвол любой скверно вымощенной улице, товару любого торговца, который чёрт знает почему метнулся на книги». (Элиас Канетти)

 

«Наглядная агитация — вид средств агитации, состоящий из печатной, реже — рисованной продукции». (Юридический словарь)

 

В далёком «социалистическом вчера» толковые книжки приходилось добывать у барыг, подписки на многотомники и вожделенную «Иностранку» — через допущенных к лимитам чинуш, стародавние издания — у алчных букинистов. Однако слуга ваш покорный не брезговал и «щедротами» Книготорга, ибо скооперировавшиеся с перекупщиками жулики-товароведы избытком интеллекта обычно не отличались и, изымая из легального оборота ходовой товар, порой пропускали на прилавки вполне годное чтиво.

Году этак в семидесятом (прошлого века, естественно), разгребая пласты разложенной на прилавке политеховской книжной лавки «макулатуры», наткнулся я на книжку в мягкой обложке: Алехо Карпентьер — имя мне незнакомое, что удивило, ибо читателем я себя мнил уже тёртым — «Потерянные следы». Роман. Издательство «Прогресс». Заглянул в предисловие: «…прогрессивный кубинский писатель, атташе по культуре посольства Кубы в Париже». С творчеством Хосе Марти я знаком ещё не был, «Сон кубинских негров» Гарсиа Лорки, как и творчество самого «кубинского негра»[5], хоть и сталинского лауреата, позитивных эмоций не вызывали; Куба ассоциировалась с весьма романтической, но отнюдь не поэтичной фигурой сурового команданте, так что вожделения обладать вышеназванным романом я не ощутил, но — смутила обложка, вернее, оформление оной: стилизованное под гравюру чёрно-белое изображение пышной флоры, сквозь листву которой проглядывали обнажённые округлости не менее пышнотелой фемины… Визуал победил, и, набрав в тощем студенческом кармане что-то около двух рублей мелочью, направился я к кассе.

Шедевр великолепного Алехо Карпентьера-и-Вальмонт я «проглотил» за ночь, при этом после первых же страниц визуал уступил позицию дискрету. Проза кубинца действовала на молодые извилины как выдержанное вино: обволакивала сознание, рассеивала мысли, одновременно возбуждала — Карпентьер оказался гиперэротичен каждой фразой, каждой строкой, каждым абзацем. Что добавить? К утру середыш мой был раздавлен, уничтожен; отдышавшись, мне пришлось сызнова начинать его построение, и только отошёл я от потрясения, почтальон принёс свежий номер «Иностранки», в оглавлении среди прочего значилось: Габриэль Гарсиа Маркес, «Сто лет одиночества»…

Не скажу, что магический реализм являлся для меня тогдашнего новым блюдом: пятитомник Гоголя был зачитан до дыр, да и с кудесником Гофманом состоял я в близком знакомстве. Уже ходили по рукам «продвинутой» молодёжи альбомы репродукций Дали, уже издавали — хоть и с опаской — отдельные рассказы Кафки, но кружевные, барочные и одновременно жёсткие, как выстрелы, словеса латиноамериканцев смущали неокрепшую мою душу сильнее самой изысканной наркоты. Началось медленное погружение в бездонный омут: романтик-некрофил Хуан Рульфо; волюнтарист Фуэнтес; до боли пронзительный Отеро Сильва; сулящий неожиданные откровения, утончённо-развратный Варгас Льоса; буднично-мистичный Биой Касарес; изящно заумствующий, беспощадный Кортасар; ожививший тени пращуров Астуриас; воинствующий бунтарь Сабато и ещё многоликая когорта полнокровных, жаждущих титанических страстей и напитывавших пьянящим словом, поспешавших жить и создавать новый, дерзкий уклад этой жизни творцов и колоссальный массив их поэзии — от недопонятого пока ещё, опередившего бег времени Рубена Дарио и до преисполненного горечью всезнания Пабло Неруды, — и, наконец, разгадавший все тайны мирозданья и оттого бесконечно печальный Борхес… Омут этот алчен, он не отдаёт утопленников, ибо он же для них и пожизненный лицей строжайших правил обучения и последующего служения ему же…

В завершение сего путаного текста — ремарка, позаимствованная у последнего мечтателя современности: «Единственное, что надо делать писателям, которые считают себя членами „мафии“ магического реализма, — это просто верить в реальность, не пытаясь её объяснить. Пусть её объясняют критики, учёные, социологи и кто там ещё…» — Габриэль Хосе де ла Конкордиа Гарсиа Маркес (Габо).

 

 

Ретроспекция

 

Прощай, политех, — вот и завершилось пятилетка нашего с тобой симбиоза, спасибо тебе за распахнутые перед нами двери кладовых, забитых до отказа самым ценным товаром — знанием! На моём рабочем столе — коленкоровые корочки: «Настоящий диплом выдан… в 1974 году окончил полный курс названного института по специальности „Гидротехническое строительство речных сооружений и гидроэлектростанций“… решением государственной экзаменационной комиссии присвоена квалификация инженера-гидротехника»… На подоконнике воробьи сражаются за горстку хлебных крошек, слышен скрип колёс старой, разболтанной тележки, хриплой, прокуренной глоткой вещает Вечный Гарик: «Налетай, народ! Перажки шурум-бурум Штирлиц — фирма Александр Македонский»…

 

 

Конец II части

 

 

 

Часть III. Мои университеты

 

Будем петь и плясать, ибо терять нам нечего,

а патриции тем временем, за занавесями,

скрывающими их понурые головы, пусть

проигрывают в карты дворцы и любовниц.

Алоизиус Бертран

 

 

Эпизод

 

В семьдесят пятом, когда меня в солдатики забрили, в конце этапа конфуз образовался: везли нас «железкой» на Баку, далее паромом через Каспий, опять «железкой» по Туркмении — и на Таджикистан. В Бухаре предстояла пересадка — полный световой день ожидания. А случилось так, что совпало с днём моего рождения — двадцать три годика стукнуло.

В дороге я скентовался с тройкой правильных гаеров (пребывал в их числе и будущий министр иностранных дел будущей «независимой Абхазии»), вот и говорю чувакам:

— Бёрсдей, други, надо бы отметить в относительно комфортной обстановке…

Сопровождающий в чине капитана казался нормальным мужиком, да ещё мы его с самого начала этапа уважили, посему подошли, объяснили: так, мол, и так — юбилей, едрёнть!

Отпустил, со словами:

— Мне до фонаря: не вернётесь к поезду — объявлю дезертирами…

В тогдашней Бухаре существовала очень интересная структура службы быта: что ни памятник старины — внутри либо баня, либо бордель, либо забегаловка. Набрели мы на роскошный храм времён Тимура-хромца, в котором вышеназванные заведения были заботливо скомпонованы в одно целое, и приземлились…

Дабы не затягивать повествование, не стану вдаваться в детали предоставленного нам сервиса, отмечу только, что любой оторванный «семидесятник» доподлинно знал: самая злая конопля произрастает на западных склонах Памира, ну а от Бухары до Каршей доплюнуть можно было…

Поспели мы аккурат к отбытию — отдохнувшие, слегка расслабленные. У будущего премьера абхазского здоровенный шмат анаши в кармане.

Далее к пассажирскому составу прицепили три раздолбанных плацкартных вагона: перекличка, погрузка — тронулись. Одуревшие после таборованья на жаркой привокзальной площади рекруты повалились на лавки — Гипнос воцарился под стук вагонных колёс.

Глянул я сквозь торчавшие из оконной рамы осколки стекла на серебрившиеся под зыбким светом ночного светила пески Кызылкума, разобрала меня тоска неземная, и, вытянув из рюкзака пачку «Беломора», разбудил я будущего абхазского сепаратиста. Вскорости поплыли по вагону клубы сизого пахучего марева. То тут, то там приподнимались над лежаками заспанные физиономии — принюхивались, хищно раздувая ноздри…

 

Часть располагалась непосредственно за оградой парка Железнодорожников — до вокзала пять минут неспешной ходьбы. Встречать пополнение подгрёбся чуть ли не весь командный состав полка. Лейтёхи со свиты сопровождающего выгнали из вагонов табунки новобранцев, растянули цепью по платформе. Стропило неспешным шагом двинулся вдоль строя. Правый фланг — хмурые спросонок, но относительно справные. Центр тоже ничего себе. А вот левый фланг…

— Шах, переёб твою мать! — вызверился комполка на экспедитора. — В Бухаре отлучки с бана были? Караульный взвод сюда! Под конвой этих пидоров, обшмонать и запереть в клубе, пока не очухаются!..

Так я сразу же по прибытии ознакомился с участком идеологического фронта, вверенного позже под шкодливую мою руку.

 

 

1. Три-пшнадцать

 

«…Швейк лёг в кухне на диван и почитал ещё газету, которую поручик принёс из казарм.

— Скажите, пожалуйста, — заметил про себя Швейк, с интересом следя за событием дня. — Султан наградил императора Вильгельма военной медалью, а у меня до сих пор даже малой серебряной медали нет».

(Гашек)

 

 Портрет

 

— …Грузик, проснись! Три-пшнадцать, проснись, сука! Грузик, погляди, это же джаз…

В казарме на две сотни бойцов действует обязательное правило выживания: ушёл в койку — отключайся намертво до побудки, ибо к полуночи концентрация миазмов от переработки солдатиками потреблённого пайка достигает запредельного уровня, посему, если вдруг от особо злобной колики сон прервётся, коротать остаток ночи придётся в курилке, а сонный воин есть потенциальная жертва армейских сатрапов…

— Грузик, в рот ноги, проснись! Это же кайф!

Рыжий щёлкнул меня после вечерней поверки, когда мы, задыхаясь от жара раскалённого за день железа, второпях давились тёплым «Памиром» (вино креплёное ординарное) в фотографической будке.

Урча желудками, я и Покойник разбежались по спальным местам, фанат-моменталист полночи творил мой поясной портрет…

 

— Извините, пожалуйста, вы не подскажете, где можно одолжить пятьдесят копеек?

Вопрошающий — ясноглазый упитанный субъект с охряными прядками по лепному черепу. Деморализованный кротким взором, я нашарил в кармане последний рубль и вручил вымогателю. Сам на тот день пребывал на птичьих правах временного ассистента художника, голодал жестоко и не видел будущего. За последующие месяц-полтора была мною разыграна завершившаяся абсолютной викторией баталия за приемлемый быт: благодаря содержащим алкоголические напитки посылкам из семьи и собственным непростым телодвижениям добился-таки вожделенного статуса, получив в единоличное распоряжение художественную мастерскую, и должность оформителя при политическом отделе. Стало можно существовать: появился свой угол с печуркой — возможность просушки нательного и готовки скудных сверхнормативных харчей; образовались тайнички для сокрытия преследуемого по уставу спиртного: посылки из дома я получал регулярно и, обильно спаивая руководство, не забывал толику заначить (обладавший собачьим нюхом великолепный Батя поклялся сорокалетней портупеей выявить в отбившемся от рук грузине злостного нарушителя и тайного врага — достойный прапор не ленился чинить на мою конурку ночные контрольные набеги, но каждый раз оставался с носом: горячительное по мере поступления разливалось в камуфлированные под растворитель и красители ёмкости без надежды на опознание).

Как-то, месяца через три после насильственного отторжения моего от родных пенатов, батюшка, надумав проведать любимое чадо, отбыл за три тысячи вёрст, прихватив с собой пару оплетённых ведёрных бутылей крепчайшей виноградной водки и ящик вина. На третьи сутки визита явившийся на построение лиловый с бодуна Стропило изрёк:

— Ну вот, бля! К грузину родитель приехал, и в полку сразу же открылся парк культуры и отдыха…

…Так вот: я, уже полноправный хам-солдат (салага не салага, дед не дед: сортир не убирает, в наряд не ходит, наглый, как дембель, а служил всего-то…), отмазюкав с трафаретки портрет вождя и лозунг про «ум, честь и совесть», выполз на согретые щедрым бактрийским солнцем ступени клуба и разбросал кости. Похрустев занемевшими от тяжких трудов суставами, закурил я сигаретку и стал пересчитывать наличность мелкими деньгами. От житейских забот отвлёк меня голосок со знакомыми интонациями: неподалёку стояли трое: приплясывающий рыжий толстяк, узбек и чуть в сторонке — нагломордый и голубоглазый, который ухмылялся в руку.

Рыжий давил узбека:

— Три-пшнадцать, дай пятьдесят копеек. А ты знаешь такую команду — «Блек Саббат»? Дай пятьдесят копеек, и Тони Аёми сыграет тебе серенаду на трубе… гони пятьдесят копеек, морда жирная, к тебе завтра родня приедет, жратвой завалит, а тут солдат восьмого года службы с голодухи лупится. Давай, сука!

Узбек, не выдержав напора, отсыпал в подставленную ладошку мелочь. Голубоглазый шагнул к рыжему, указал на меня, шепнул в ухо. Облизываясь, дуэт приблизился к ступеням. Рыжий, сменив тактику, начал:

— Простите, вы не подскажете, где можно одолжить…

Не дав развить тему, я напомнил о прошлом займе, потребовал вернуть сдачу с рубля и столько же занятых. Рыжий пощупал меня на предмет знакомства с Джимми Пейджем и, получив в ответ цитату из Моррисона, предложил объединить капитал. Что мы и сделали.

В тот вечер, в нарушение устава Вооружённых Сил, Покойник (голубоглазый, нагломордый) был делегирован через забор в ближайший продмаг. Уединившись в будке Рыжего, мы воздали должное немудрёной закуске и паре литровых пузырей местной отравы. Ночью мне было вручено моё фото, а наутро меня представили полуживому после дежурства Телеграфисту со словами:

— Хоть и грузин, но шарится!

Вот так и сложилась секта ГБ.

 

 

 Бражка

 

Приписан я был, как и полагалось, к полковому клубу, но ввиду особой значимости служебных моих манипуляций, как-то: поточное изготовление разноформатных предостерегающих и стимулирующих боевой задор плакатов, транспарантов, планшетов, стендов, роспись девственных по недосмотру фрагментов стен и заборов портретами вождей и изображениями застывших возле устремлённых на вероятного противника средств массового поражения суровых воинов, оформление ленкомнат, музея боевой славы и прочее, — курировал мою деятельность непосредственно начальник политотдела, симпатичный, абсолютно не соответствующий должности по степени порядочности дяденька (единственный в полку высокий чин, не вымогавший посылок из солнечной Грузии). Любил он меня, Рыжего и всю нашу смурную четвёрку по-отечески и неизменно покрывал проступки наши, за некоторые из коих могли мы запросто схлопотать коллективную бессрочную командировку на совсем уже дальние рубежи необъятной Страны Советов.

Кроме главного, имелся у нас с Рыжим шеф непосредственный — клубный начальник кровосос Алик. Воришка, выжига и сволочь, всем существованием своим демонстрировавший миру, что жить припеваючи можно и пользуясь мундиром офицера Советской Армии. Выпить и вкусно закусить он любил превыше всего, но пьянствовал с умом, набирался обычно к ночи, когда можно было не опасаться конфуза. Печень у Алика, по-видимому, пошаливала, ибо поутру после возлияния являлся он в часть с шафранными щеками и бывал по-подлому лют, изливая на нас похмельную хворобу…

Сегодня от той жизни меня отделяет, страшно подумать, без малого пятьдесят годков, посему воспоминания мои носят несколько сумбурный характер… Сорок семь лет тому, после года, потраченного на абсолютно дурацкое, бестолковое пустоделание, я вернулся в родной город, в любимый двор на любимой улице. Дома меня ожидало непонятное пока, в силу новизны ощущений, состояние — отцовство шестимесячной дочурки, проистекающие из этого заботы, слегка растерянная от неопытности моя подруга, суета дедушек и бабушек и требующие своей доли внимания друзья. Смена интенсивности эмоциональной нагрузки не затрагивает психику, если ты молод и крепок здоровьем. Я был молод, и организм мой был закалён казармой.

Сегодня, к слову, я также не жалуюсь на самочувствие, но бывает, что от нескладно прожитого дня ночью меня посещают тяжёлые сны. А бывает, что приходит сон, от которого трудно оторваться: Рыжий, с трудом дотащивший до части посылку для тромбониста Эрика, пожаловался на ненормативный вес. В ящике оказалась фляга с мёдом кило на десять. Пренебрегая протестами адресата, изъяли четвёртую часть и затеяли в моей будке чаепитие. Сожрав сколько влезло, порешили организовать брагу из недоеденного. У кухонных добыли дрожжи, отмыли до стерильности бидон из-под олифы и заквасили родимую. Обмотав бидон одеялом, пристроили ёмкость за печуркой, прикрыли наглядной агитацией. Как этнически принадлежащий к племени виноделов, я предупредил компанию: продукт буду лелеять до полной зрелости, перебродит — дам отстояться, отфильтрую, и после восчувствуем. Весь процесс займёт дней десять.

Рыжий явился утром, отыграв на плацу «Прощание славянки»:

— Грузик, где бражка?

— Охренел? Она только-только бродить начала…

— Кончай ты, Бога ради, свои светские заходы, давай кружку!

Рыжий выволок бидон из укрытия, наполнил кружку пенящейся гадостью, зажмурился… Пристроив выпитое в желудке, выхлестал вторую порцию и прижался животом к тёплой печке:

— Внутри добродит…

Минут через пять поплывший в хлам толстяк ушёл в фотографическую будку:

— Грузик, я подремлю. Кто будет искать — на почте…

Ну, бражку мы съели в два дня. Пришлось, пользуясь благорасположением некой дамы из персонала санчасти, бегать за сульгином и прочими кишечно-укрепительными средствами.

— Ну что, Грузик, — это мы допивали остатки, — привык на родине ко всяким марочным? — Покойник занюхал порцию пойла рукавом.

— Не бери в голову, — Телеграфист нацедил себе, — абстрагируйся, генацвале. На войне как на войне, то бишь — в казарме…

 

 

ГБ

 

Воинская часть располагалась на окраине, соседствуя с окружавшими железнодорожный вокзал кварталами. Между нашим забором и ближайшими домами присутствовал тенистый парк, куда солдатики бегали в самоволку — перехватить тёплой водки под манты. С тыла полк граничил с городским аэропортом, «шелкомоталкой» и изготовлявшим повидло, кильку в томате и загадочный «Анзур горный маринованный» консервным заводиком.

На «шелкомоталку» бегали по девочкам. По пути имели место два хилых продмага с увядшей колбасой и набором плодово-ягодной отравы. В одном из них я обнаружил покрытые толстым слоем пыли пузыри арабского рома с изображением губастой красотки на этикетке. Путём несложных математических выкладок и натурных испытаний воздействия крепчайшего напитка на организм удалось убедить оппонентов в абсолютной выгоде замены традиционно потребляемого «Памира» на продукт, поставляемый в благодарность за помощь в Шестидневной войне. Попьянствовав, порожнюю посуду демонстративно выбрасывали на полосу препятствий. Руководство незамедлительно отреагировало на новацию в алкогольном довольствии личного состава — в утреннем приветствии Стропило не преминул отметить:

— Аристократы в полку завелись, в душу мать! Чернила жрать больше не желают, импортных напитков им подавай…

Вернёмся к нашей дислокации: от привокзальной площади троллейбус вёз желающих в Пионерский парк, к озеру. Самоволки на озеро зачастую заканчивались гарнизонной «губой» и последующей длительной командировкой на заснеженные отроги Памира…

В двух кварталах от нас тянулись ряды Зелёного базара. Рыжий, возвращаясь с почтой, регулярно окучивал грядки с торговцами. Тактику плут выбирал незатейливую, но безотказную — наметив жертву, Рыжий наступал как танк:

— Бабай, дай арбуз. Дай арбуз, тебе говорят!

Нарвавшись на вполне объяснимое недовольство аборигена, переходил на ор:

— Я кровь проливаю, землю твою защищаю, а тебе арбуз паршивый для солдата жалко?!

Экспроприированные бахчевые толстяк складывал в почтовый чемодан; набрав мелких арбузов, менял их у тех же дехкан на пару ощутительных либо на сочную дыню.

 

В субботу выдался спокойный вечер: командиры укатили ревизовать дальнюю точку, Алик где-то пьянствовал, Телеграфист и Покойник приходили в разумное состояние после дежурства. Жара стояла убийственная, и мы, поджидая Рыжего, устроились на скамьях летней киноплощадки, под сенью ветвистого желтосливника. Из клубного динамика ревело: «Арлекино, Арлекино…»

— Сукой буду, Слепец дрочит на Пугачёву, — Покойник перевернулся на живот, — четвёртый раз подряд «Арлекину» крутит…

Телеграфист задрал бровь:

— Мастурбируют обычно на визуальный объект.

— Так, может, у него фотография присутствует, — развил я тему, — и визуальный возбудитель он закрепляет вокализами вожделенной особи?

На площадку ворвался запыхавшийся толстяк, выкатил из чемодана два арбуза и повернул назад:

— Писем нет, переводов нет, дыню, подлые, не дали, я на развод…

— Опять арбузы… — Телеграфист сдёрнул с носа очки, — Грузик, что, в загашнике пусто?

— Сожрали всё, кроме повидла (за месяц до того Рыжий с Покойником приволокли с подшефного консервного заводика десятилитровый жбан яблочного месива).

— Нет! Только не повидло. Мне после дембеля будет во снах являться ломоть арбуза, покрытый толстым слоем повидла. В кошмарных снах.

— А поверх повидла, как на тартинке, штука кильки с долькой анзура, — добавил Покойник.

На плацу оркестр грянул марш. На коде кларнет Рыжего, гнусно фальшивя, перешёл на сфорцандо.

— Толстяк сигнал подаёт, — Покойник поскучнел лицом, — кто-то из сатрапов на дежурство заступил. Либо Черныш, либо Баран.

— Черныш на Гулизон уехал, — напомнил Телеграфист.

— Значит — Баран.

— Какая разница, кто заступил? — подал я голос. — Один чёрт — денег нет, выпивки нет, ни хрена нет. Пойдём баиньки, как дисциплинированные солдаты.

Из-за ограды послышались вопли Рыжего:

— В рот ноги! Как с дедушкой разговариваешь? Давай рубль. Что значит — нету? Солдырь зелёный…

— Зря старается, — вздохнул Покойник. — Я всю учебку прошерстил, нет у солобонов денег.

Рыжий пришёл злой:

— Полный бардак: личный состав обнищал, на кухне клейстер с салом — зажрались отцы-командиры, Баран с похмелья, злой, как Кощей. Грузик, пожевать ничего не заначено?

— Повидло.

— Фу… А может, бражку из повидла забубырим?

— Нет уж, хватит! — Телеграфист пощупал живот, прислушался. — Я, между прочим, собираюсь семью создать на гражданке. Здоровую, полноценную семью.

— Кстати, о семейной жизни, други мои, — это я подал голос. — Я боец молодой, опыта у меня мало, просветите: уже неделя как у меня напрочь пропала естественная утренняя эрекция. Может, нам какую гадость в баланду подмешивают?

— Ну, тебя-то это не особенно должно волновать, — рассудил Покойник. — Твоя супруга вроде на сносях?

— Грузик, не бзди, к осени рыбу завезут, хек называется, шишка сразу в норму придёт, — заверил меня умудрённый Толстяк.

— Спасибо, родной, успокоил.

— Протестовать надо, незамедлительно отвечать адекватными акциями на произвол зажравшегося ворья! — Телеграфист протёр очки портянкой.

— Протестанты на Памире служат! — Рыжий понюхал арбуз. — Не могу я их больше есть. Грузик, а из арбуза бражка ништяк должна получиться.

Покойник зашевелил челюстью:

— На дембель дам домой телеграмму: «Евреи, готовьте форшмак!» С Домодедова — прямо домой: буду мазать форшмак на мацу и жрать, мазать и жрать, мазать и жрать…

— Всё, чуваки, — я сделал страшные глаза, — кончаем ныть. Начинаем протестные действия, но с умом. Что преследуется отцами нашими пуще всего? Правильно — нарушения устава, и в первую очередь несоблюдение формы одежды. Что пытаются примитивные наши однополчане сотворить на предмет нарушения формы одежды? Верно: женский половой орган на панаму, на сапогах гармонь, ремень на яйца, бляха собой, и главное — неуставная причёска! Что делаем мы? Панама горшком и натянута по самые уши, голенища без единой складочки, ремень под мышки, бляхи ровняем молотком и бреем головы до зеркального блеска. Усекли?

— Грузик, ты гений, сатрапы от изумления в штаны наложат, — Рыжий задёргал ляжками. — Бошки я обрею, сей миг за бритвой побегу…

— С сапогами не выйдет, — засомневался Телеграфист, — кирза всё одно складку даст.

— Не, родной, — возразил я, — у меня в будке лак авиационный, помажем — стоять будут, как пенис до призыва.

Намотав на бидон с повидлом старую шинель, мы соорудили болванку, и Покойник выгладил на ней панамы, придав им форму ночных сосудов.

Телеграфист развесил на сучьях урюка сапоги, а я щедро покрыл голенища лаком.

Для фиксации ремней Рыжий вшил в наши гимнастёрки поддерживающие крючки чуть ниже подмышек.

После мы обрили друг дружке головы. Наведя марафет, вышли на прогулку. На штабной аллее на нас наткнулся Баран:

— Это, ётить, что за бля?

— Товарищ капитан, разрешите обратиться? — Рыжий выступил вперёд. — Это вы по поводу чего?

— Это, бля, что за ё…?

— А-а, понял, по поводу нашего внешнего вида. Это СВПСУ, — Рыжий сдёрнул панаму, — Стрижка Волосяного Покрова Согласно Уставу, оно же Соответствие Внешности Параграфическому Соблюдению Уложения!

— А… Ну, бля, да…

— Разрешите идти, товарищ капитан?

— Ага…

В курилке обслуги дембеля внимали бренчавшему на гитаре Трезору. При нашем появлении гитара жалобно тренькнула и затихла. Стукач Ованес ни черта не понял, но на всякий случай рванул к офицерским баракам. Затянувшееся молчание прервал Синица:

— Вы что, суки, — полк позорить?

— Молчи, джубедло, — Рыжий отставил кругленький зад. — Новая мода: ГБ — Группа Близунов, ПВО — Против Вероятного Орангутана. Понял?

Мы продолжили променад.

— Результат налицо, — объявил Телеграфист. — Будем наблюдать развитие ситуации.

Перед отбоем появился проинформированный Ованесом Батя, обошёл кругом меня, крякнул, недобро улыбнулся:

— Грузин, я вас всё-таки определённо определю…

 

 

Герои

 

Наутро, перед баней, мы устроили пятиминутку на спортплощадке. Дабы поджарить бледные затылки, бритые головы явили солнечным укусам. Начфиз, направляясь в свою каптёрку, остановился, оглядел нас умными глазами, одобрил:

— Гигиенично, опять же наглядное пособие по френологии. Голенища как выправили?

— Секрет фирмы, — отставил на каблук ножку Рыжий, — оборонная технология, товарищ старший лейтенант.

— Ну-ну, — физрук двинулся дальше. — Учтите, Че-Ка уже в курсе.

— Ну что, воины, выходной спланируем? — поднял я вопрос.

— Сегодня воскресенье — это раз, — Рыжий загнул палец. — К кашевару родня самаркандская приедет — это два. Минимум пятёрку сшибём — это три.

— Пятёрка — это пузырь рома и пятьдесят копеек сдачи, — уточнил практичный Покойник.

— Я к Анке пойду, чёрт с ней. Возьму тушёнки и ещё чего-нибудь… — Телеграфист принялся нервно протирать очки.

— Нет, родной, — это уже я занервничал. — Мы понимаем, ради дружбы ты на многое готов, но мы такой жертвы не принимаем. Закуска будет — начпрод неделю за мной бегает, просит слёзно мышей и сусликов изобразить для склада. Выдаст аванс, никуда не денется.

— На склад бочковую сельдь завезли для офицерья, — пустил слюну Рыжий.

— Ты что? — Телеграфист покрутил у виска пальцем. — Селёдку с ромом. Опять Грузику за сульгином бегать?

Выпучив похмельные глазки, подкатил Алик:

— Снова ваши фокусы? Че-Ка уже в политотдел ходил, интересовался. От безделья беситесь, вашу мать!..

— Ну да, — Рыжий начал приплясывать, — конечно же, от безделья, и главный лодырь — Минченков. На почту — Минченков, фотки по ночам печатать — Минченков, оркестр идиотский тянуть — опять Минченков. Вы, товарищ капитан, мне, как Карлсону, пропеллер в жопу вставьте, может, я ещё чего успею…

— Молчать! Оборзели в суль. Грузин, Шеф зовёт, бегом к штабу.

Заложив руки за спину, Шеф прогуливался у КП. Внимательно рассмотрев меня, зажёг весёлые искорки в глазах:

— Вчера, кроме этого, — указал на мою панаму, — что-нибудь ещё учудили?

— Никак нет, товарищ майор.

— Особист приходил, интересовался, что это за группировка такая лысая объявилась. Ладно, в пятницу из штаба армии едут. Траву подкрасить, наглядную агитацию подновить. Возьми в помощь пацанов из учебки, я распорядился. И ещё: у нас все герои погнили, — Шеф повернул в Аллею боевой славы, — займись.

— А баня, товарищ майор? Завшивею в эту жару.

— Помоешься в офицерском душе, я предупредил.

«Вот тебе и выходной!» — я с отвращением оглядел расставленных по бетонным столбикам гипсовых героев.

Примчался Рыжий:

— Грузик, в баню построение.

— Без меня, я вон этими уродами должен заняться.

— Не переживай, поварёнка я уже обработал, — Рыжий показал лиловую пятёрку. — Сегодня Шах заступает, банкет устроим.

 

У хозяйственников я позаимствовал тачку, забрал мешок гипса и, задействовав двух салаг, приступил к перемещению полководцев в клуб, выстраивая их по стеночке.

Войдя со света в полутёмный коридор, Алик, невольно потянувшись щепотью ко лбу, шарахнулся к противоположной стене:

— Ты что, охренел? Погост здесь устроил!

— Приказ начальника политотдела…

— Я те дам приказ! Он что, распорядился в клубе их красить?

— А куда ещё мне их девать? Может, на командный пункт?

— Волоки в киношку.

— А ежели дождь пойдёт?

— Хуже им не сделается, и так на прокажённых похожи.

Пришлось перетаскивать бюсты под любимый наш абрикос, расставлять по скамьям — изысканная получилась инсталляция.

Резко континентальный климат вызвал существенные изменения в облике народных любимцев: у некоторых отсутствовали отдельные анатомические фрагменты, у большинства пострадала бижутерия. Кутузов потерял один эполет и второй глаз. Обнажая жуткие язвы, старая краска пошла пузырями…

Вооружившись сапожным ножом, я стал вырезать дефектные места, кромсая подгнившие уши и носы. Покончив с аутопсией и замесив гипсовое тесто, приступил к органопластике. Начал с Чапаева. С легендарным комдивом проблем не возникло, подремонтировав папаху, я прилепил рубаке недостающий ус и принялся за Будённого.

Посвежевшая после бани троица заявилась, когда я, высунув от усердия язык, вырезал на груди у Семён Михалыча Звезду Героя из гипсовой нашлёпки. Телеграфист оглядел пантеон:

— Форменный лепрозорий. Ну что, Грузик, справляешься?

— Вашими молитвами.

Покойник ткнул пальцем Суворову в пектус:

— Что я вижу! Неужто могендовид?

— Господь с тобой, это Андрея Первозванного, я в библиотеку бегал смотреть. Просто два луча отвалились.

Рыжий оглядел уже восстановленных:

— Да, Грузик, Роден может почивать спокойно: монументалист из тебя — как с моего хрена пончик. А это что за акроцефал?

— Котовский.

— На фаллический символ смахивает твой Котовский, если уши убрать.

Телеграфист подошёл к соседней скульптуре, сунул палец в зиявшую вместо носа дыру:

— Этот сифилитик кто будет?

— Какой номер? — я сверился по бумажке. — Фрунзе это.

— Ущипните меня кто-нибудь! — попросил Покойник. — В некрополе у подножия Памира, под цветущим абрикосом, сумасшедший бритоголовый грузин ковыряет сапожным ножом грудь командарма Первой Конной, а на мне чистые кальсоны, и в кармане у меня бутылка тёплого рома. Ром я буду закусывать экспериментальной килькой и анзуром. Завтра у меня будет понос, и я отмечу, хохоча, что от анзура у меня голубая моча. Херем на вас! Мама, роди меня обратно…

— Хватит ёрничать, сволочи, лучше помогите разобраться: у этих вот, — я указал на Суворова с Кутузовым, — полные борта побрякушек, и все попорченные. Как мне их восстанавливать?

Телеграфист махнул рукой:

— Ай, Грузик, не бери в голову. Кто из наших командиров в фалеристике разбирается, Стропило? Упрощай, дорогой: лишнее убери — тут крестик, там завитушку, и давай побыстрее, в грудях щемит.

— Ладно, валите. До отбоя управлюсь, красить завтра буду. Славик, давай к ворюге кладовщику, скажи: грузин за сусликов аванс требует. Вырви что сумеешь.

Ближе к вечеру прибыл с ревизией Алик. Покрутился.

— Ничего, сойдёт. За неделю галки засрут, друг от друга хрен кто отличит. А Котовский у тебя на хер с ушами похож…

 

Ром пришлось закусывать селёдкой. Вдобавок Рыжий выцыганил у Анки кусок льда и вялый лимон, так что мы почти роскошествовали в моей будке. После второй Покойник поинтересовался:

— Грузик, ты когда антропоидов добивать собираешься?

— Завтра к вечеру расставить хочу.

— Может, спутаем постаменты, поглядим, рюхнут или нет?

— Алик, гнида, проверит, — Рыжий принялся за селёдочный хвост, — по косвенным признакам идентифицирует.

Телеграфист дыхнул на стёкла очков и поискал чем протереть:

— Можно после, по ночам, менять их местами — тоже развлечение…

— А Ворошилов у тебя ничего получился, — Рыжий бросил обглоданный костяк в мусорную корзину, — помесь Хрущёва с Муссолини…

 

 

Ильич

 

В конце сентября подул афганец, зарядили дожди. Начавшие оживать после летней дизентерии бойцы, кашляя и размазывая сопли, опять потянулись в санчасть. От непогоды сразу покрылся струпьями красовавшийся у штаба монумент Ильича.

— Срочно займись! — распорядился Шеф.

Соорудив из досок шаткие леса, я приступил к трепанации черепа товарища Ульянова. Сновавшие рядом штабные, завидев скальпированного истукана, пугливо озирались и ускоряли шаг. Бритоголовая троица, наслаждаясь спектаклем, шныряла по кустам. Прохудившийся Ильич оказался по самые уши заполнен дождевой водой. Привязав на верёвочку консервную банку, я оседлал Вождя и принялся вычерпывать стоялую водицу через прорезанную в темени дырку. Озираясь, сзади подкрался Алик:

— Слазь…

— Товарищ капитан, там воды полно…

— Слазь, урод, застрелю. Мне до пенсии три года…

Алик гнался за мной до автобата. Там я спрятался среди раскуроченных грузовиков. Переждав, задами пробрался к фотобудке. Рыжий запер меня и побежал прояснить ситуацию. Вернулся:

— Грузик, давай в штаб, Шеф требует.

— Как там?

— Злой.

— А Алик где?

— В кинопрокат уехал.

 

В кабинете Шеф курил «Родопи» и хмурил брови:

— Ну?

— …Так в нём воды полно, товарищ майор…

— Заскучал ты здесь, я вижу. В заду свербит? Дисбата попробовать захотелось? Сходи к кочегару, он тебе расскажет, недавно оттуда. — Шеф раздавил окурок в пепельнице. — Че-Ка… тьфу ты, заговариваться начал с вами… особист у командира. До того тебя искал. Дотемна схоронись. После у чечена в караулке возьмёшь фонарь: к шести утра Ленин блестеть должен, как котовые яйца. Завтра машина пойдёт на Пьяндж — на неделю исчезнешь, пока я дело замну. Обновишь там ленкомнату. И чтоб как мышка… больше покрывать не буду. Всё понял?

— До утра не успею, товарищ майор. Воду вычерпать — сколько времени уйдёт?

— Просверли ему в жопе дырку, чтоб стекла! — заорал Шеф. — Пошёл вон…

 

На моё счастье, дождь перестал. Всю ночь я, латая дыры гипсом, красил идола. На рассвете, закончив, отошёл полюбоваться. Поблёскивая свежей бронзой, страшный, как Фантомас, Ильич с ненавистью глядел на меня.

— Джубедло, — сказал я ему и побежал собираться.

 

 

Тревога

 

Вернулся я через десять дней. Первое, что услышал у проходной, — доносившийся из-за забора громогласный ор Рыжего:

— Бактриан ты! Чего не понял? Верблюд двугорбый, азиатский…

Облапив меня, Рыжий стал выкладывать новости:

— Завтра тревога. Тебе посылка пришла, Рапопорту тоже — форшмак прислали. Ларкин в отпуск едет. Алик с ангиной в госпиталь загремел. Все от твоего Ленина шарахаются — страшный очень. Сегодня банкет устроим… соскучились, Грузик.

Я отправился с докладом к Шефу.

— Прибыл? Завтра тревога. Проверяющие будут. Приготовьте с Минченковым всё.

— Товарищ майор, а с этим как? — я скосил глаза в сторону окна, где, закрывая обзор, торчала бронзовая голова.

— Выполняй приказ, Вера Мухина, чтоб тебе…

У когорты полковых дармоедов были строго расписанные «тревожные» роли: свободных от караула сторожевых отправляли на «передовой рубеж обороны», санчасть эвакуировали в тыл. Музвзвод и обслугу идиот комроты-2 водил в атаку — отражать десант противника. Начхим, установив за клубом воздухонепроницаемую палатку, отлавливал зазевавшихся и загонял в свой маленький освенцим. Начпрод рядом с кухней разбивал зачем-то кухню полевую.

Нам с Рыжим по тревоге предстояло обустроить оперативный пункт наглядной агитации.

Дабы не оплошать, мы заранее выволокли из-за клубной сцены пыльный «тревожный» стенд, привели его в божеский вид и перетащили к штабу. Я заготовил потребное количество боевых листков, оставив пробелы для фотокарточек. Рыжий зарядил вспышку и заправил плёнку в кассеты.

Прибыли увязавшиеся с Анкой на гарнизонные склады Телеграфист и Покойник. Неравнодушная к нашему интеллигенту маркитантка после погрузки автофургона мощным бюстом задвинула кладовщика в каптёрку — выписывать накладные. Пары минут нашим друзьям хватило: Покойник засыпал в голенища килограмм-другой гречки и упрятал в рукав батон колбасы, Телеграфист намотал под шинель связку сосисок.

Вскрыли мою посылку. Очень недурственно: бутылка «КВВК», грелка с чачей, шоколад и сигареты.

— Лукуллов пир, — Телеграфист закидал сосиски в кастрюльку с кипятком. — Грузик, наливай.

Чокнулись кружками.

— С возвращением, Грузик.

— За вас, родные.

— За нас, за нас…

Что-то веселья не получалось…

— Вы что как на поминках?

Покойник оглядел нас грустными глазами:

— Тревожно мне чего-то. Вот ведь как сложилось вдруг: занесло грузина, сибиряка, русака и еврея к чёрту на кулички; хиханьки, хаханьки — и прилепились друг к другу.

— Ну и что же тут худого?

— Грузик,— зачастил Рыжий, — вот тебя неделю не было — и в тоску мы впали. Как собаки грызлись, в рот ноги…

— Я же вернулся…

— Так скоро дембель, — Телеграфист сдёрнул очки, — разъедемся.

— Вот чудак! Что, на разные континенты разбежимся? Страна у нас, слава Богу, одна на всех. Серёжа, ты домой, в Златоглавую, верно? Славка, не верю я, что ты на Смоленщину вернёшься: семь лет в суворовском отбарабанил, ты же к Москве уже прикипевший.

— Точно, Грузик, на истфак попробую.

— Ну а ты, Михайло Василич, тоже ведь не усидишь в Сибири, тесно там тебе будет.

— Да, восстановлюсь на третий курс и буду пробивать перевод в МГУ.

— Что же вы носы повесили? Соберётесь в Москве, а мне до вас два часа лёта. Предчаяние у меня: всё будет как в сказке…

— Слова магистра ласкают слух! — Телеграфист, пряча увлажнившиеся глаза, стал протирать стёкла.

— Долой оппортунизм, да здравствует ГБ! Наливай, Грузик, а я скажу тост, — Рыжий встал в позу:

 

Близунов отряд отважных

Занимался делом важным,

Дружбы силу познавал

И… ура, три-пшнадцать!

За нас!!!

 

 

 

 

                                                                

     

   Диорама

Она была полураздета,

И со двора нескромный вяз

В окно стучался без ответа

В близи от нас, вблизи от нас.

Артюр Рембо

 

За год моего отсутствия витрины Тифлисских винных магазинов пополнились стеклотарой с непривычными глазу этикетками: греческие, венгерские, болгарские вина, (это при том, что своих девать было некуда), венгерское же «Бренди» (очень качественное, кстати), юговский «Виньяк», чешская сливянка, польские водки на разный вкус, ликёры, бальзамы, крепкие настойки — у горожан глаза разбегались, да и не только у наших — по всему Союзу разлилось море алкогольное на радость гурманам. Во всю старался кубинский Команданте, снабжая братский советский народ и граждан Соцлагеря самолучшим ромом. Не знаю, чем ему взамен отвечал товарищ Косыгин, но цены на кубинские хмельные напитки удивляли, к примеру — семисотмиллилитровый пузырь тёмного «Havana club» стоил около четырёх рублей: пойло было великолепное — при крепости в сорок градусов, лёгкое, ароматное, с заметным послевкусьем табака, дыма и сухофруктов. Дабы максимально нас уважить к тростниковой водке Фидель присовокупил  сигары самых лучших сортов, я взял за привычку баловать себя, попыхивая после завтрака изысканной «Romeo y Julieta», в обед сытным «Partagas» и ронял после слюни в ожидании «долгоиграющей» вечерней  «La Corona». Помню демонстрацию предпринимательского дара, которой ошеломил меня занимавший низовую должность в плановом отделе нашего треста стажер Додик: ехали мы на объект, я тормознул возле гастронома: — Поскучай минутку, я без сигарет остался. Гляжу — он за мной. Вошли. Я прикупил пару пачек «Гаваны-68», увидел в витрине сигары, спросил полдюжины «Короны», тут Додик лезет в карман, отстёгивает продавщице четвертной — дайте, мол, две коробки «Ромео с Джульеттой». Уже тронулись дальше, я поинтересовался: — На кой тебе сигары, ты же некурящий? Ответ: «Моя троюродная сестра костюмерша у Сухишвили, в конце недели их ансамбль отправляется на гастроли по Европе. Отдам ей сигары, она передаст их своей сестре, которая живёт в Париже, та отправит их посылкой в Нью-Йорк, брату моему двоюродному. В Бруклине, на чёрном рынке, кубинские сигары идут от десяти гринов за штуку. Сколько он выручит за 50 штук? А теперь представь, какие посылки он нам с женой пришлёт? — с ног до головы оденемся…

 

Некоторые метаморфозы произошли в житии Персика: во-первых, он перевёлся на вечерний, во-вторых — остался на курсе, в-третьих, в результате утраты кормильца и раздела семейного имущества, досталась ему в безраздельное пользование Подсобка с полной меблировкой и кухонным инвентарём. Изнурять себя резкими телодвижениями Персик не любил с детства, мало того — любую созидательную деятельность презирал категорически; проповедовал гаер обильно сдабриваемый горячительными напитками квиетизм, то есть — лирически-созерцательное отношение к жизни, но подобное прекраснодушие требовало каждодневных расходов… Поначалу люмпенизированный сибарит затеял торговлю книгами с рук. Собственных хватило ненадолго, и чтоб продолжить коммерцию, надо было иметь что продать, а поиски товара требовали тех самых телодвижений, которые он терпеть не мог. Недолго думая  гаер организовал в собственном жилище дом свиданий, однако предприятие продержалось буквально несколько дней — дальнейшему его процветанию помешали псы Швейковича: представьте сами — кто станет платить за сомнительное удовольствие быть ошарашенным многоголосым собачим лаем, внезапно разразившимся буквально над головой в самый ответственный момент интимной близости? Поясню:  Швейкович соседствовал с Персиком, занимал однушку этажом ниже. Являлся он человеком грубым, нелюдимым, неприятным в общении, и свойственна ему была речь, обильно оснащённая сквернословием. Часто пребывал в пасмурном расположении духа, подозрителен был до предела — за каждым углом мнился ему недруг, что при связанных с его деятельностью рисках не удивляло. Собственно, именно за способ добычи средств на поддержание живота своего ему и перепало окололитературное прозвище, ибо, подобно герою нетленной саги, он воровал породистых собак, но, в отличие от бравого воина, ворованных барбосов и барбосок он не сбывал на «Птичьем» рынке, а, отслеживая объявления о пропаже, «находил» их, и возвращал за «гарантированное» вознаграждение счастливым хозяевам. Дожидаясь возврата к законным владельцам, похищенные пребывали в узилище, обустроенным ворюгой на чердаке собственного дома, аккурат над персиковой Подсобкой, порою в загоне сбивалась стая из полудюжины особей обоего пола…

Дабы не похерить выгодный бизнес, Персик прикинулся маклером, зачастил на «плешку» у Сухого моста, отлавливал граждан, желавших сдать в наём обустроенную  квартиру, обещал в течении двух-трёх дней найти выгодных постояльцев, забирал ключи и немедленно же запускал на ночевку в чужое жильё сгоравших от нетерпения прелюбодеев, телефонами которых полнилась его записная книжка. Дела у него как будто бы пошли в гору, но, как говаривал коллега страдфордского барда Джон Уэбстер — «Фортуна, настоящая потаскуха: если она и даёт, то помаленьку» — очередной, доверившийся Персику квартировладелец, мужик порывистый и необузданного нрава, наведался в своё жилище в самый неудобный момент, после чего сводник-неудачник был дважды зверски бит — сперва взбешенным хозяином квартиры, а после чуть не схлопотавшим родимчик любвеобильным квартиросъёмщиком.

Прознав про очередной персиков афронт я заглянул проведать непутёвого надувалу. Пострадавший общался с полудюжиной «Жигулёвского».

— Как ты

— Я в гневе! Подай мне ослиную челюсть!..

— Что думаешь предпринять?

— Кто-то из классиков метко приметил, что пленительные права представительниц прекрасного пола есть услаждение доли смертных, — естественно нас, мужиков имел в виду чувак, упоминая обездоленных. В управдомы я не пойду, ибо общественно-полезным трудом брезгую, и вообще — времена настали порочные, срамословие, произвол и блуд царят, никакого упорядочения половых отношений — дабы охранить себя, драгоценного, от жестокого мира подамся-ка я в чужеяды.

— Мамочку уже присмотрел?

— Жанетта!

— И что ты в ней нашёл кроме пременопаузы?

— Деньги. Много денег! Кроме того, я преклоняюсь перед её абсолютной, безмятежной, монументальной глупостью, и задница у неё горячая, как поспевший самовар.

— А в постельке ты её пробовал? Не сбежишь, принюхавшись?

— Огонь баба! При телесном контакте орёт так, что с окрестных чердаков голуби разлетаются!..

— Ну-ну. А как с Рафо дела обстоят? Думаешь, без боя отступит?

— Рафо — гондон повапленный, не соперник он мне ничуть, умом не вышел, о чём я её уже оповестил.

— Ну что ж, Бог в помощь, желаю удачи.

Размышляя об очередном персиковом начинании, ощущал я некоторые сомнения в успехе оного — вдовушка, хоть и не первой свежести, но пока ещё обладала некоторыми приятностями, которые, будучи ущедрены обильным доходом, могли существенно скрасить бытие сиротки, тем более, что дамочка по нему сохла, это и слепому было видно, но именно в этой «видности» и скрывалась опасность, ибо некто Рафо — личный водитель гурии, и по совместительству штатный её кобель, никак не смирился бы с потерей хлебного места и обязательно принял бы контрмеры, что вскоре и произошло. В один, отнюдь не прекрасный день, Персика остановили на подходе к обиталищу вдовушки, после чего состоялся стандартный разговор:

— За базар ответишь?

— Я отвечаю за то, что я сказал, но не за то, что до тебя, козла, донесли… — далее побои: дружки местника старательно довели неудавшегося кандидата в примаки до телесного огорчения…

 

Тем временем Дядя Миша вновь сменил род занятий, на сей раз, поменяв белый халат на мундир лейтенанта милиции, ушёл в Высшую школу МВД преподавать судебную медицину, быстро дослужился до майора, в дополнение к лекционной деятельности возглавил медпункт  — школа являлась учреждением закрытого типа, слушатели при полном пансионе пребывали на казарменном положении, и очень скоро его ученики после принятия присяги отправлялись охранять правопорядок практически во все уголки республики…

 

 

2. Кукареку

 

Расходятся диаметрально интересы от точек соприкосновения. Их нет.

                              Виктор Цхварадзе

 

До Боржоми оставалось минут двадцать неспешной езды. Дел на объекте у меня было часа на два. После — обильный обед в гостиничном ресторане, убийственный бефстроганов приготовляли обычно, бутылочка «Карденахи» и глубокий, здоровый сон в уютном люксе — последние несколько дней выдались чрезмерно суматошными…

— «Запруда-три», вызывает «Запруда», — ожила безмолвствовавшая с утра рация.

— Какого чёрта им понадобилось? — притормозил, вырулил на обочину, не заглушая двигатель, потянулся к ненавистной трубке:

— «Запруда-три» слушает…

— Где находитесь, «Запруда-три»? — осведомился главный диспетчер, мужчина скучный и во всех отношениях неприятный.

— На полдороге к Головным…

— «Запруда-три», вам немедленно надлежит явиться в Хашурский горком партии, ко второму секретарю, — распоряжение управляющего.

— А что стряслось, Васо?

— Мне не докладывали. Соблюдайте правила, не засоряйте эфир бытовыми вопросами…

(Прошу отметить, что данелиевский «Мимино» появился в прокате года через два после описываемых событий.)

— Сынок, крепись, Григорич про тебя сказал: «Был бы он рядом, я бы в него плюнул!» — засорила эфир неугомонная тётя Тасо. — Не вырывай микрофон, осёл! — это она уже наехала на Васо.

«Вот тебе и глоток кахетинского… Что же там стряслось, чёрт бы их побрал?!»

Развернув верный «пирожок», я покатил вспять, оставляя за спиной картофель фри, тушенную в сметане телятину и мягкую перину на широченной кровати.

 

Второй секретарь оказался плешивым, носатым мужиком с оттопыренными ушами,  в должности, по-видимому, состоял недавно, ибо не успел ещё обрасти партийным жирком, однако присущую партработникам высшего звена садистически-ироничную манеру общения уже освоил и металлу в писклявый голосок подпускал к месту и не к месту:

— Так-так-так! Значит, это ты будешь знатный рационализатор? Это твоими стараниями мы долгожданную влагу получим раньше срока — осчастливим наших трудящихся круглосуточным водоснабжением? Славно. А с другой стороны — с бедными курочками что будем делать? Им после твоих художеств и проточная водица не в радость…

Глянул я на него пытливо: вроде не бесноватый, а чушь несёт.

— Какими, — говорю, — курочками? Я, если что, строитель, начальник техинспекции известного вам треста, к домашней птице никакого отношения не имею…

— Знаю я, кто ты, — отвечает, — а вот ты сам, похоже, не догадываешься, что аккурат со вчерашнего вечера имеешь самое тесное отношение к птицеводству. Скалу взрывать ты надумал?

— Я…

— Таки грохнули вчера перед закатом?

— Грохнули.

— И как прошло?

— Нормально. Дня через три выборку котлована закончим, колодец бетонировать начнём…

— Прелестно. А скажи-ка мне, рационализатор, ты, когда свой взрыв планировал, не обратил внимания, что вблизи от вашего котлована обширный комплекс разнообразных строений присутствует?

— Это вы про птицеферму? Так туда и будем первую нитку тянуть…

— А на кой хрен теперь эта нитка нужна, если от грохота и сотрясения всего хозяйства куры перепугались и нестись перестали?! Двенадцать тысяч с хвостиком ежедневного убытка, урод!.. — сунул мне под нос связку бумажек. — Узнаёшь? Тут на каждой странице твоя подпись…

Глянул, узнал — корректировка трассы моего почина, а плюгавый ещё больше распалился:

— Думаешь, раз беспартийный, я тебя и вздрючить не сумею? Да плевал я на административные взыскания, я подожду чуток и, как убыток за сотню косых перевалит, подведу тебя, соколика, под шестьдесят девятую: «Вредительство: действие, направленное на подрыв производственного процесса путём противодействия нормальной работе предприятия народного хозяйства, повлёкшее за собой убытки в особо крупных размерах» — от восьми до пятнадцати с конфискацией…

Тут уже я психанул.

— Выкусишь, — говорю, — так я тебе и дам в прокуратуре дело состряпать, по арбитражным судам весь твой орготдел с УКСом[6] затаскаю за халатность и некомпетентность при принятии хозяйственных решений!

— Ты на кого прёшь, щенок? — совсем уже взбеленился.

— Пошёл в жопу, — говорю, поворачиваюсь и топаю из кабинета и из гадюшника заплесневелого.

На лестнице зампред горисполкома подвернулся, что-то вякнуть пытался, заодно и его обложил. Завёл «пирожок» и вырулил на трассу, благо в сотне метров проходила, а там направо, на серпантин и на запад — за перевалом рация не действовала.

 

Переночевал в Кутаиси, в привокзальной гостинице — центральная была переполнена. Утром, с подозрением разглядывая в мутном зеркале расчёсы на груди, умылся минералкой — из крана выжать ничего не удалось, завёл «пирожок» и продолжил путь.

К проходной сухумского управления подкатил к полудню. Заехал на деловой двор: Владвас, засунув руки в карманы великанских штанов, торчал на крыльце конторы. Завидев меня, осклабился:

— Ты как раз к обеду, пошли в столовку, знатным омлетом угощу — утром свежие яйца завезли…

— Свинья ты, Владвас, — говорю, — а ещё в друзья набиваешься.

— Да ладно тебе: от Тифлиса и досюда по всем нашим подразделениям только о твоих несушках разговор и идёт. Слышь — слух образовался: Григорич с утра во власть пошёл, тебя отмазывать…

— Хрен он меня отмажет, если эти подлые нестись не начнут. У тебя в Эшерах свободно?

— Гостевой домик занят…

— Блядей небось натащил?

— Почему сразу блядей, душа твоя чёрная? Вполне себе приличная семья из Таганрога. За старшую там какая-то родственница моей тёщи. А мой домик пустой, поезжай, отлёживайся. Ежели какие новости нарисуются, пришлю гонца.

Покатил я на Владвасову хату, по дороге прикупил пару пузырей «КВВК», минералки и горького шоколаду. Добравшись, пошёл знакомиться с гостями.

Семья из Таганрога насчитывала около полудюжины особей. Центральным звеном являлся средних лет учитель музыки, который умудрился транспортировать с берегов Меотиды на Черноморское побережье жену с кучей отпрысков, тёщу, да ещё и тёщину маму. С ним мы распили литр коньяка, после чего музыкант чуть было не утоп, затеяв заплыв наперегонки с прибоем. Спасали его всем семейством. Толку получилось бы мало, но, на наше счастье, мимо проплывали на рыбацкой лодчонке местные мужики, которые его и выловили. Во время всего действа младший отпрыск утопающего — вертлявый, кучерявый, конопатый мальчонка — наигрывал на скрипке фрейлехс «Семь-сорок».

Одуревший от нервозной обстановки, я завалился спать и проспал без просыпу ровно сутки, после чего снова съездил за коньяком.

На четвёртый день моего отшельничества заявился водила Владваса:

— Шеф велел передать: амнистия вышла.

Наспех попрощавшись с музыкальным семейством, я покатил в управление.

Владвас проводил пятиминутку. Растолкав трудяг, я прорвался к его столу:

— Ну?

— Малява пришла: разродились наконец твои куры. Мало того, сам Геннадий Васильевич с хашурскими товарищами побеседовал — Григорич расстарался. Думаю, после беседы этой райкомовцы готовы тебе ботинки вычистить, так что дуй домой. Очухаешься — супермагарыч с тебя, сообщи место и время. Кукареку!..

 

 

 

 Диорама

 

Он чином от ума избавлен.

                                        Пушкин

 

— Ну-с, господа Чичиковы, как настроение? Должно быть справное — свежее маслице  бодрит, сахарок мозговую деятельность стимулирует:  второй секретарь — зрак сатанинский (левый глаз сводит нервическим тиком, правый периодически убегает за бровь), в присущей ему казуистической манере открыл Партактив. Первый секретарь, заняв каноническое своё место у спадающей пышными сборками тяжелой портьеры, полуприкрылся ею и, сладко зевнув, задремал (весь город знал — перед сходками принимал  обычно четвертушку коньяка, после отсыпался под трёп аппаратчиков).

Я, загодя пробравшись в самый дальний уголок зала, тоже поклёвывал носом, ибо к середине дня успел уже набегаться: спозаранку строил умильные рожи прозванной королевой цемзавода Танюше, выбил на сегодня пятьдесят тонн четырехсотого, после лаялся за вагоны на Грузовой, после, уже по телефону, с отгрузочной песчаного карьера, после был звонок из Горкома — требовали руководителя на внеочередную вздрючку. Нодар немедленно ухватился за сиську: — Слушай, мне что-то с утра не по себе, пульс частит, воздуха не хватает. Будь другом, поезжай…

— Иваныч, я-то поеду, мне не в тягость, но они уже позабыли, как ты выглядишь…

— Поезжай, дорогой, поезжай, вдруг меня там прихватит — конфуз образуется…

 

Поехал, и вполуха слушал сквозь дрёму трепотню Второго. А тот, добавив желчи: — Удивительная вырисовывается картина — Горстат сообщает, что количество распределённых в прошлом месяце по предприятиям талонов на сахар в полтора раза превышает общее число занятых на городских предприятиях тружеников, на масло — в два раза. Что будем делать? Попробуем разобраться и принять меры, или поочерёдно делегировать к вам в помощь специалистов из ОБХСС? Можете не сомневаться — эти вмиг всё разложат по полочкам, со всеми вытекающими…

 

В зале царила кладбищенская тишина. Первый всхрапнул за портьерой.

 

— Кроме того меня обеспокоил один, прямо скажем, вопиющий факт, — продолжил после паузы Второй, — тут явно имеет место какой-то подвох: почему Экспериментальный железобетонный отказался от талонов? Что это — саботаж нашей инициативы? Директор здесь? Отзовитесь!

 

Пришлось высвечивать свою физиономию: — Нодар Иванович нездоров, я за него.

— Опять нездоров? Думаю, в конце концов, нам придётся его навещать, а то получается, что мы не проявляем должного внимания, не интересуемся состоянием здоровья наших руководящих кадров, обидится человек…

 

Уловив сквозь сон, что обсуждают нашу лавочку, встрепенулся Первый: — Не устану повторять: не вызывает у нас доверия предприятие, на котором главным инженером поставлен беспартийный, мало того, некогда изгнанный из рядов Комсомола товарищ, и, скажем прямо — незрелый возраст этого товарища так же не внушает нам доверия…

 

Второй: — К сожалению покровительствуют этому, с позволения сказать, товарищу некоторые работники высшего партийного руководства (на Геннадия Васильевича, сволочь, намекал, ибо тот после истории с несушками испытывал ко мне изрядную симпатию), но мы, набравшись терпения ждём, и я уверен — очень скоро дождёмся, когда товарищ главный инженер проявит-таки своё истинное лицо! Так почему предприятие отказалось от талонов? За какие грехи дирекция надумала ущемить право  работников завода на справедливое распределение изысканных властью излишков продуктов питания?

— Никакого ущемления нет и в помине. Мы обсудили вопрос на общем собрании, и пришли к выводу, что талоны на продукты, которые и так пребывают в свободной продаже, способны спровоцировать дисбаланс семейного бюджета наших работников, ибо могут ввести в искушение некоторых домохозяек, и те займутся накоплением сверхнормативных запасов масла, сахара, мыла и прочих товаров ежедневного потребления, а дисбаланс семейных затрат незамедлительно скажется на производительности труда.

— Столичные выкрутасы, товарищ Чхатарашвили? Думаю, инициатива похерить таким образом авторитет партийного руководства города от вас исходила? На ваш почерк смахивает!

— Именно что так — инициатива была моя: я лично опросил всех наших работников, и большинство согласилось, что излишний искус приведёт к нежелательным расходам, поэтому из выделенного предприятию лимита мы затребовали талоны только лишь на стиральный порошок, чем несказанно обрадовали женский персонал. Мне непонятно ваше недовольство, ибо мы, хоть и в малой степени, воспрепятствовали бессмысленному разбазариванию продуктов первой необходимости.

 

Второй аж зубами заскрежетал: — Против политики партии прёшь? Молод ещё нас учить! — Обернулся к своим шавкам, приказал: — Орготдел, немедленно комиссию на Экспериментальный, комплексную, с подключением Комитета народного контроля! За подобными вылазками могут чёрт знает какие нарушения скрываться. И уже мне: — Запомни на всю оставшуюся жизнь — кто не с нами, тот против нас!..

 

Я вежливо так: — С Экспериментальным закончили? Тогда позвольте мне откланяться — у меня сегодня отгрузка, а за простой вагонов мы отвечаем по всей строгости закона. Да, ещё одно — я сегодня погнал в шею вашего куратора, этот безграмотный сопляк уже командовать на полигоне приноравливался. Коли партия считает необходимым, чтобы на нашем предприятии постоянно присутствовал её наблюдатель, сделайте одолжение, подберите кого-нибудь с хотя бы минимальными инженерными навыками.

 

Весь обратный путь до завода я прикидывал — не заглянет ли к Иванычу в гости небезызвестный Кондратий, когда молва донесёт до него подробности сегодняшних дебатов…

 

 

Эпизод

 

Новый 1980 год подоспел, и с утреца мы — я и пяток сослуживцев — расслабились в серных банях, в «Пушкинском» номере, под чешское пивко. После поднялись на Мтацминду — присутствовала там под самым чёртовым колесом преуютнейшая харчевня, в которой в любое время суток подавали алазанского сома с киндзой в винной заливке да под экспортную «Столичную».

Шибко не злоупотребили: новогодний ужин в кругу семьи — это святое, посему, откушав рыбки, восчувствовав рюмочку-другую водочки и усугубив на посошок охлаждённым брютом, пожелали друг дружке ещё сотню новогодних разговлений в будущем и разбежались — большинство к трамвайчику фуникулёра, а мне было сподручнее на «канатке», вот и спустился я на Земель.

Стою напротив кассового зала Аэрофлота (это где нынче гадюшник «Макдональдса» красуется), такси отлавливаю. Гляжу, топает через дорогу соседствующий приятель, бывший физик, а в то время — забросивший учёные штудии и воспылавший нежными чувствами ко всевозможным гадам и амфибиям заведующий серпентарием нашего зоологического сада. Небритый, встрёпанный, с объёмистым портфелем — видно, что с дороги.

— Привет, — говорю. — Откуда такой тверёзый и утомлённый?

— Да из аэропорта, только прилетел…

Тут как раз зелёный огонёк показался, тормознул я тачку.

— Садись, — говорю, — подвезу.

В пути продолжили беседу:

— Так куда летал под самые календы?

— В Баку. Из тамошнего зоопарка по обмену животное привёз.

— И куда дел? Неужто в камеру хранения сдал?

— Да нет, вот оно… — и застёжку на портфеле сбросил.

Не знаю, как он умудрился запихать в баул метрового ящера с диким взором, зубастой багряной пастью и раздвоенным алчущим языком, который, ощутив некоторую свободу, незамедлительно предпринял попытку выбраться на волю и поведать нам про нелёгкую долю пленённой рептилии. Таксист, чернявый, плотненький, с округлым животиком, бросив «Волгу» с работающим мотором и распахнутой дверцей на проезжей части, бежал по проспекту и орал:

— Люди! Спасите, уберите от меня этих сумасшедших!..

На его вопли из ближней ментовско́й поспешали стражи порядка…

Не разобравшись в ситуации, взъярённая ментура поначалу загнала нас в обезьянник, портфель при этом изъяли и открыли. После стражи порядка, выпихнув нас из клетки, сами втиснулись в неё и заперлись изнутри, а бывший физик гонялся по дежурке за неожиданно резвым ящером. Я взобрался с ногами на единственный в помещении стол и наслаждался зрелищем. В конце концов рептилия вновь оказалась в бауле, мы в клетке, взбудораженные менты допрашивали насилу удерживаемого в околотке водилу, дрожмя дрожавшего от пережитого и оттого излагавшего какую-то бессвязицу…

Наконец прибыл отозванный от праздничного стола и оттого люто злой начальник отделения — на наше счастье, старый мой знакомец и собутыльник. Покрыв суетящихся сочным матом, приказал всем заткнуться, а мне предложил внятно изложить суть событий. В процессе моего повествования вещдок, то есть ящера, главный фигурант дважды извлекал на свет Божий, и дважды дежурка пустела — опричники ломились на волю…

Но всё на этом свете имеет начало и конец: разобрались, постановили оштрафовать нас с серпентологом за мелкое хулиганство и компенсировать таксисту моральный и материальный ущерб. Последний денег из моих рук не принял — пришлось передать ему четвертной через посредника — и, всё ещё конвульсивно подёргиваясь, покинул участок, завёл перегнанную к дежурке тачку и тихим ходом укатил во тьму.

Утомлённый дорогой и последующей кутерьмой змеелов, прихватив «животное», улизнул домой, благо проживал через улицу.

Я, отслюнив личному составу ментовско́й на дюжину кахетинского, поспешил к домашнему очагу — Дедушка Мороз уже стучался в двери горожан…

 

 

 

 

3. Дачники

 

«Воспрещается жить на даче сумасшедшим, безумным, страдающим заразными болезнями, престарелым, малолетним и находящимся в строю нижним чинам… Травы не мять, почвы не загрязнять и берёз не ломать». (Антон Чехов, «Дачные правила»)

 

К середине восьмидесятых непременный летний отдых в окрестностях Бештау и Большого Седла дочуркам моим опостылел. Все терренкуры были пройдены, во всех возможных сочетаниях опробованы железистые и кислые воды, по лермонтовским местам семейство, сопровождаемое сворой закадычных дворняжек, разгуливало как по собственным, знакомым до последнего кустика, угодьям. Пресыщенные прелестями Пятигорья, дети запросились на родные ландшафты.

Спешно собранный совет дружественных кланов постановил: местечко Сиони, ибо курорт манил чистым гористым воздухом, проточным озером с благоустроенной под нужды купальщиков частью берега, обильной рыбалкой и буйством окрестной флоры. Порешили арендовать один вместительный дом на всех, в квартирьеры определили меня с Длинным.

 

В первых числах июня мы покатили на рекогносцировку. По прибытии на место автомобиль оставили у отделявшей акваресурс от жилой части поселения дамбы и прогулочным шагом обошли ближний околоток. Привлёк наше внимание двухэтажный особняк, отличный от прочих широкой террасой, просторными балконами, свежевыкрашенными стенами и ухоженным цветником при обширном надворье. Подозвали подстригавшую клумбу вероятную домовладелицу — благообразную матрону средних лет, и представительный Длинный, вовсю используя замысловатые обороты литературного языка времён Первой республики, поведал селянке о наших намерениях.

— Детей у вас много? — в упор спросила хозяйка усадьбы.

— Дети у нас уже взрослые, — уклончиво ответил Длинный и принялся с жаром расписывать, какие это благовоспитанные и во всех отношениях положительные юные дарования; перечисляя славных их предков, упомянул две-три фамилии уважаемых в обществе деятелей науки и культуры — что-что, а искусством плетения гирлянд из лапши гаер владел в совершенстве.

Сговорились: Асмат — так величали хозяйку — согласилась переселиться до конца сезона в отстоявшую от основного строения летнюю поварню, предоставив в наше распоряжение всю остальную недвижимость на тот же срок. Отслюнив хозяйке аванс, мы, посмеиваясь в усы, поспешили к родным пенатам — оповестить будущих дачников об удачном завершении возложенной на нас миссии.

 

Дабы без дорожных потерь переместиться в арендованные апартаменты, я пригнал с работы автобус. Всего нас насчитывалось двадцать пять душ: пять супружеских пар со своими отпрысками, сынок наших близких друзей — малолетний вредитель Котя, гость из Москвы — недоросль Гоша, и, наконец, четвероногий член сообщества — спаниель Чарлик. Были мы молоды, полны задора, и, хочу отметить — абстинентов и нытиков в компании нашей не наблюдалось.

Автобус остановился у калитки. Асмат вышла встречать постояльцев. Первыми посыпались наземь детишки, построившись колонной, прошли в калитку, замыкающий Котя скорчил слегка ошарашенной хозяйке рожу. Далее, смутив домовладелицу пестротой городских одёжек, продефилировали дамы, после них — отцы семейств. Последними сошли суровый в телесном своём изобилии Длинный и его верный Чарлик.

— Вай ме[7], ещё и собака? — всплеснула руками встречающая.

— Госпожа Асмат, — начал Длинный, — этот пёс воспитан так, что без моей команды и шагу не ступит. Пока я не разрешу, он с места не сдвинется…

Чарлик, примостившийся у ноги хозяина, внимал его монологу, одновременно изучая подлым глазом вверяемую ему территорию. Длинный нагнулся, отстегнул поводок. Чарлик проскользнул в калитку, намётом прошёлся по двору, поднял гревшихся на солнышке ухоженных кур, отловил красавца-петуха, придушил его и уселся, довольный, у ещё подёргивающего лапами тела первой жертвы.

Пышный хвост убиенной птицы заинтересовал Котю. Вредитель подкрался, выдрал переливчатое перо, пристроил его за ухом, издал леденящий душу боевой клич и немедленно вскарабкался на крышу ажурной беседки.

— Вай ме, — повторила Асмат и скрылась во временном своём жилище.

 

По прошествии недели внешний вид арендованной усадьбы претерпел некоторые изменения (так, наверное, выглядели в старину домовладения, подвергшиеся набегу «потусторонних» горцев): цветник был уничтожен, на фоне озёрной глади полуразвалившаяся беседка напоминала терпящий бедствие корабль. За каждую убиенную Чарликом несушку домохозяйка выставляла счёт в размере двадцати пяти рублей. Хоть сионские куры и давали наваристый бульон, но мы рассудили, что цена непомерна (на рынке уже ощипанная и выпотрошенная деревенская курица стоила в три раза дешевле), посему душегуба посадили на привязь. Смею заверить: ни один представитель популяции Canis lupus не сравнится с русским спаниелем в искусстве обертонного вокализа.

Дабы Чарлик постоянно находился в поле нашего зрения, привязали его к фронтальному опорному столбу строения, ко второму столбу по утрам привязывали вредителя Котю, ибо последний был уличён в попытке поджога убежища домовладелицы, причём сама Асмат находилась в это время внутри. В пиротехнической акции принимал участие и младший сынишка Длинного. Второй поджигатель был передан под гласный надзор дамской половины, спички изъяты из свободного обращения, количество используемых коробков строго учитывалось.

Столичный Гоша страдал пристрастием к декламации. В любое время дня можно было видеть его перед фронтоном дома, где из перевёрнутой верх дном лохани оратор устроил себе подиум. Приняв классическую ленинскую стойку: правая рука, правая нога вперёд, шея по-жирафьи вытянута, — Гоша неожиданным для недоросля густым баритоном травил нескончаемые байки московских подворотен. Обладавший музыкальными способностями Чарлик наловчился подстраивать свои рулады под ритмические паузы декламатора. Периодически к дуэту присоединялся вредитель Котя:

— Я что, тоже собака — целый день на привязи сидеть?

Асмат после неудавшегося поджога демонстративно повязала лоб чёрным платком, так и ходила до самого нашего отъезда.

Как нам отдыхалось? Да чудесно! По пятницам пополняли запасы продовольствия и спиртного. По субботам творили грандиозное винопитие с обустройством ритуального огнища и поднесением даров щедрым богам. В воскресные дни мы релаксировали: лёгкая опохмелка, рыбалка, приготовление ухи, повторная опохмелка, исследование дальних берегов водохранилища с использованием позаимствованных с причала гребной станции плавсредств, распитие «чарки первооткрывателя» на тех берегах и прочие невинные шалости.

Да, забыл поведать: пытливые наши детишки, сориентировавшись на местности, определили, что имеется возможность существенно сократить путь до озера — препятствием служила глухая тыловая ограда усадьбы. Часть забора была немедленно демонтирована, и образовавшийся лаз предоставил нам возможность беспрепятственного проникновения на зады гребной школы.

На следующий год образовавшееся сообщество дачников вновь проголосовало за отдых в Сиони, единственное — арендовать апартаменты пришлось на значительном удалении от первого нашего пристанища…

 

 

 

 

       Диорама

 

             Переполох

 

Если говорить откровенно, мы ещё до сих пор не изучили в должной мере общество, в котором живём и трудимся, поэтому порой вынуждены действовать так, сказать, эмпирически, весьма не рациональным способом проб и ошибок. — Андропов Ю.В.

 

10 ноября 1982 года «дорогой» наш Леонид Ильич отбыл на собеседование к гостеприимному Петру Ионычу. Покорителя Целины сменил у кормила бдительный Юрий Владимирович, который сразу же заявил, что вплоть до самого дня его воцарения страна прозябала в условиях беспредельной коррупции и беспримерного разгильдяйства, после чего распорядился незамедлительно приступить к беспощадному искоренению указанных пороков. Тёртая-перетёртая страна новацию приняла со скепсисом — слыхали, мол, и видали, но искоренение вдруг действительно бесцеремонно вторглось в устоявшийся наш быт, правда как-то однобоко вторглось, не совсем убедительно, ибо носило характер явной избирательности. К примеру — карательные меры не коснулись промышленности, строительства, сельского хозяйства, потребкооперации, службы быта, то есть — отраслей, где давно и прочно обосновались  «серые» схемы хозяйствования, зато гончие псы правосудия мёртвой хваткой вцепились в торговый мир, причём особо свирепствовала Лубянка именно на просторах столичной торговли (следственные действия по торговому ведомству проводило исключительно КГБ) — по-видимому, имела место унаследованная генсеком от деда ювелира неприязнь к московским лабазникам.

 

Торгашей потрясли изрядно — только по Москве было возбуждено более сотни дел: топорщили «Внешпосылторг» с сетью столь полюбившихся денежному люду «Берёзок», арестовали, и даже для острастки прочих приговорили к «вышке» директора знаменитого на всю страну «Елисеевского», до полутора тысяч подследственных были признанны виновными в различного рода махинациях и пополнили нестройные ряды обитателей исправительных учреждений.

Одновременно с травлей торгашей набирала обороты так называемая «борьба с прогулами», которая вылилась в откровенный фарс — милиция в рабочее время осуществляла рейды по кинотеатрам и пивнушкам, отловленных прогульщиков наказывали рублём, понижением в должности, общественным порицанием — увольнять не получалось, ибо суровый КЗоТ (8) стоял на страже прав трудящихся. Вплоть до безвременной кончины генсека хаос усугублял калейдоскоп программных «Экономических экспериментов», от обилия которых у хозяйственников голова шла кругом…

 

В непростые эти времена Персик, пребывая, как и весь честной народ, в смущённом состоянии духа, обстоятельно, аж на три этажа залил соседские квартиры. Пострадавшие потребовали возмещения, пришлось залезать в долги, и очень скоро явился к заемщику дисконтер от местных авторитетов, который после недолгих дебатов милостиво согласился принять опустошенную до голых стен — мебель была давно продана и пропита — Подсобку в счёт покрытия векселей. Дабы найти хоть какую-нибудь крышу над головой Персик вымолил месячную отсрочку. Сроки поджимали, рассчитывать на эмитуру от щедрот общественности не приходилось, опять же — надо было чем-то напитывать организм, ибо бегать на Черепашье озеро за акридами было не с руки, да и дикого мёда в пределах досягаемости не наблюдалось, оставался единственный, последний выход — выгодная женитьба. В описываемый период Персик для усмирения молодой плоти прелюбодействовал с некой телефонисткой околотошного узла связи, намерения которой окольцевать любовника категорически пресекал, ссылаясь на старорежимный закон, воспрещавший служительницам почтово-телеграфных ведомств  пребывать в замужестве. Казалось бы, обстоятельства сложились так, что следовало похерить табу и поддаться поползновениям подруги, но, взвесив плюсы и минусы, гаер отверг наиболее доступную кандидатуру, посчитав препятствием мизерную зарплату зазнобы и отсутствие у неё обособленной жилплощади. Ну что ж, — размыслил Персик, как говориться, чтобы с барышней слюбиться, за девкой волочись, будем искать: в поход, и пусть похоть станет поводырём моим!.. Изыскания, не успев начаться, неожиданно удачно завершились в стенах родного ИнЯза — наткнулся-таки Персик на наследницу состоятельного дедушки-педиатра, только-только вступившую во владение уютной квартиркой в Старом городе, и моментально до смерти втрескавшуюся в подъехавшего к ней на коротком ходу вечного студента. Тут же подвернулась вечеринка, на которую влюблённые были званы, в пьяной суматохе случилось сумбурное соитие, наутро бывшая девица предложила, не откладывая в долгий ящик, оформить отношения.

— Быстро только куры бегают, — резонно возразил Персик, — показывай хоромы!

 

В тот же день имели место смотрины апартаментов: — Дас ис фантастиш! — невольно вырвалось у жениха, облизнувшегося на пестревшие корешками ходовых изданий книжные шкафы и набитую фарфором антикварную «горку», — кантата си-бемоль, едрёнть!!!

 

Счастливая невеста подключила семейные связи и через трое суток парочка обзавелась вожделенным свидетельством о заключении законного брака, а ближайшим воскресным днём молодожен уже успешно торговал на книжной «плешке» дореволюционным Мережковским и раритетным изданием Брюсова: — Где меня можно найти? По выходным — здесь, а по будням в таверне Адмирал Бенбоу, — влюблённый в романические писания Стивенсона так окрестил гаер популярный духан «У Прожектора» (Прожектором за апоплексическую физиономию острословы окрестили буфетчика оного заведения).

 

 

 

        Мы двумя перстами крестимся.

 

На территории Грузии издавна существовал приход, канонически подчиненный Русской Древлеправославной Церкви (Новозыбковской архиепископии). Основной центр древлеправославия в Грузии находился в селе Григолети Ланчхутского района, близ города Поти. В течение 10 лет (от 70-ых до 80-ых) в этом селении священнодействовал священник Феодор Гончаров. — Русская вера (Всемирный союз староверов)

Когда в 1878 году Батум был отвоёван у османов, дюжина раскольников с женами и детишками стронулась с неспокойной Кавказской линии и в поисках годного для поселения места ушла к Чёрному морю. Здесь, в двенадцати верстах от портового Поти, высмотрели они стесненную с Запада береговиной мелководной бухты, а с востока подпираемую торфяниками древнего Палеостома (9) песчаную полосу, по которой тянулся торговый тракт к Батуму, на ней, при дороге и поставили просторные дощатые хаты. Пришлые оказались умелыми огородниками — задобрив сыпучую основу озёрным илом пустили в рост дивные огурцы, помидоры, морковку, редис — место проезжее, прибыльная торговля наладилась… А спустя сто лет, примелькался приютный уголок вездесущим нефтяникам, и надумали они отстроить себе в сосновой роще, что следовала берегу морскому, ведомственный дом отдыха. Согласовали с Москвой, министерство поддержало на ура: запрос на землеотвод, проектное задание, изыскательские работы, сам проект — порешили строить с размахом, на полтысячи отдыхающих, из чешских комплектующих, по первой категории — предвариловка тянулась долго, до самой «андроповщины», но всему на этом свете бывает конец, настало, наконец, время вбить в песок первый разметочный кол, и я слинял от «борьбы с прогулами», от опостылевших циркуляров по «экономическому экспериментированию»  в древнюю Колхиду, руководить строительством.

 

Приступили. Только покончили с оградой, а территория под обустройство была выделена солидная, явился ко мне молодец из местных — лет сорока, голубоглазый, русоволосый, костистый, жилистый: — Начальник, тебе охранники не нужны?

— Да мы сами и охраняем, здесь ведь и живём.

— А ночью кто сторожит? Али не спите? Коли возьмёте нас с братом, мы присмотрим посменно, ни одна мышь к вам без спросу не проскочит. Нам и зарплаты не надо, за так присмотрим.

— Ты это брось! У меня подобные фокусы не канают. А скажи — какой резон вам с братом задаром ответственность на себя принимать?

— Староверы мы, двумя перстами крестимся.

— Ну и что с того?

— Говорят, вас, нехристей, новый царь дрессирует шибко, так оно или нет?

— Не то, чтобы очень, но чуток прижимает.

— Вот и у нас свой Андропов есть — отцом Феодором зовётся: табак запрещает, вино запрещает, — попробуй ослушаться. А у тебя территория закрытая — посторонним вход запрещён! Понял теперь?

 

Смех меня разобрал, отсмеялся, спрашиваю: — Так вы что, квасить здесь собираетесь? Какой же тогда из вас караул?

— А ты погляди недельку-другую, может, всё-таки придёмся?

 

Взял я братьев. Поставил у ворот ячейку под караулку, зарплату положил. Приступили. Гляжу — справляются отменно, иногда поочерёдно один исчезает на ночь. Какое-то время прошло Николай ко мне с вопросом: — Домой, к семье, когда думаешь?

— На днях махну, а что?

— Скажи, когда соберёшься.

— Как автокран из управления подгонят, поставлю на монтаж и умотаю на пару дней.

 

Дождался я крановщика с краном, наутро проинструктировал прораба и собирался уже двигаться в Тифлис, смотрю — Николай топает, в руках плетёнка: — За сидением пристрой, чтоб с окна обдувало…

Заглянул — судачки, ореховым листом переложенные, кефаль «пестроглазая», окунь-красноперка.

— Это откуда? — спрашиваю, — браконьёрствуешь?

Николай зубы скалит: — Мы староверы, над нами Бог судья, а не прокурор. Лодочка у нас на задах припрятана, вот и ходим в озеро по ночам — в эту ночь брат ходил, так что, Михалыч, пока ты здесь в начальниках будешь кантоваться об рыбке свежей не печалься, мы эту заботу на себя принимаем…

 

 

Строили два полных года. Чтобы описать в подробностях этот период богатого на события бытия моего — отдельная повесть требуется, представьте: безлюдный пока ещё курорт, по достоинствам не уступает знаменитой Пицунде — песчаный пляж, ласковое лазурное море, девственная роща, благодатный климат, закрытая территория, коттеджи класса «люкс»: чехи поставляли ячейки с финишной отделкой, меблировкой, сантехникой, водогрейными и отопительными котлами, электропроводкой, осветительными приборами, кухонным оборудованием, и, внимание — с оконными занавесями и чайной посудой! Ключи от смонтированных апартаментов находились у меня (бригада оттягивалась в отдельном модуле-общежитии, которое по удобствам ничем не уступало гостевым домикам), нетрудно догадаться, что круглый год осаждали нас гости: близкие и далёкие друзья, товарищи и родственники друзей, сослуживцы из аппарата с семьями, районное руководство. Чего стоил один только набег съемочной группы нашей киностудии: режиссёр, ассистенты режиссёра, сценарист, композитор, оператор, звукооператор, техники, осветители, костюмерши, гримерши и черт знает кто ещё, это, не считая актёров от «светил» и до массовки — абсолютно все, как и положено богемному люду, ёрники и пьяницы. Работяги мои одурели, глядя на выкрутасы киношников — ночами публика эта веселилась напропалую, а в дневное время разъезжала по окрестным сёлам, снимая семисерийный (!) телефильм романтического толка с вкраплениями фольклорных мотивов.

Осознав, что строительный процесс находится под угрозой срыва, я загнал творческую группу в дальний угол территории — присутствовала там дюжина завершенных коттеджей, устроил для них отдельный въезд и оградил загон от стройплощадки временным забором…

 

Уже завершилась «андроповщина», уже второй сезон принимал я званных и незваных халявщиков, а закадычного Дядю Мишу, по которому скучал отчаянно, заманить в Григолети никак не получалось, ибо неугомонный трудоголик вдобавок к основной службе присовокупил лекции в школе КГБ, мало того, как судмедэксперта его постоянно домогались то угрозыск, то городская криминалка — в абсолютной запарке пребывал любезный друг. Но вот, наконец — погожим июльским вечером, всполошив дремавшее на заборе вороньё, разнёсся по роще громозвучный глас: «Михалыч, я приехал!», и предстал предо мною Дядя Миша в чудном наряде: широкополая соломенная шляпа чаевода, хлопчатобумажная роба цвета детского поноса и босоножки телячьей кожи.

 

— Где это тебя так вырядили? — поинтересовался я.

— В Батуми — у вечерников экзамены принимал, после попросил подобрать в цейхгаузе что-нибудь прогулочное, вот и приглядел костюм пожарника, как у тёзки моего, гусекрада.

— А милицейскую форму куда дел?

— Там оставил, мне в понедельник возвращаться, переэкзаменовщиков принимать.

 

С дороги внутренности гостя требовали вина, и мы отправились в славный город Поти. Подвёз нас выклянчивший у меня колёса для поездки к семейству бригадир наш из местных.

В ресторане потийского морвокзала бытовала в те времена чудная традиция — посетителей рассаживали на опоясывающем здание балконе, после насыщения «пестроглазой» кефалью, подавали им лёгкую закуску и в меру охлажденное розовое «Абрау Дюрсо». К одиннадцати ночи кухня и буфет закрывались, но перед закрытием гостям, желающим продолжить застолье, официант вместе со счётом подавал требуемое количество шипучего нектара, и любезно раскланивался.

С моря тянул прохладный, отдававший йодом ветерок, ленивая волна играла со сваями причала, играло «Абрау» в бокалах — время остановилось, прислушиваясь к неспешной нашей беседе. Я ненароком глянул на часы: — Однако! Четвёртый час, Мишаня, нам выбираться пора…

 

Вышли на площадь — ни души, город спал беспробудным сном.

— Сколько пёхом до твоего хозяйства? — поинтересовался Дядя Миша.

— Двенадцать вёрст.

— Не дойдём, пошли в ментовскую.

 

Дежуривший у телефона молоденький лейтенант оторопел, завидев в дверях мощного полупожарника: — В чём дело, гражданин? — Пригляделся, — Вай ме, дядя Миша, какими судьбами?

 

Мишаня обнял лейтёху, расцеловались: — А ты возмужал, красавчик, как служиться?

 

— Всё хорошо, семьёй обзавёлся, если бы не дежурство, сейчас же ко мне отправились бы, пропустили бы по стаканчику…

— Мы с другом уже напропускались, — представил меня, — и, видишь, задержались чуток. Выручай с колёсами, а то город как вымер, ни одной тачки не найти.

— Наши все на свадьбе — Хинкала помните? В моей группе был — женился. Ничего, сей час что-нибудь придумаю. Покрутил диск телефона, — Привет, Бесо, слушай, у тебя там кто-нибудь с колёсами есть? Надо друзей подвести. Нету? Тогда давай дежурную. Жду.

Через пару минут к околотку подкатил сверкающий багряными боками пожарный автомобиль, из кабины выглянул парнишка в каске: — Кого здесь в Григолети отвозить? Полезайте.

— Не зря мне робу подарили, — заметил Дядя Миша, — к месту пришлась. Поехали…

 

В дороге водила травил душераздирающие истории из служебной практики, развернувшись у нашей проходной и ссадив нас, дал пронзительный прощальный сигнал.

 

Светало. В полусотне метров от берега, на водной глади, искрившейся в первых лучах восходящего солнца, покоился ладный эйкосорос (10), гребцы рассаживались по скамьям, распрямился в поисках верховика четырехугольный парус, на полотнище отливал золотом абрис круторогого овна. На носовом настиле ладьи покуривал трубку широкоплечий бородач, углядев нас поднял в приветствии руку, — приплывший за золотым руном из Иолка Тим Северин, переждав ночь в нашей бухте, готовился ко входу в устье полноводного Фазиса, дабы проследовать вслед за Ясоном к древней Эйе. Завороженные наблюдали мы, как на наших глазах оживал древний мир… За моей спиной послышался скрип ведерной дужки, я обернулся — Николай с ведром в руке, в сопровождении заспанных староверов вертел по сторонам головой: — Михалыч, где горит?..

—————————————————–

8. КЗоТ — Кодекс законов о труде.
9. Палеостом (Палеостоми) — реликтовое озеро на берегу Чёрного моря, близ устья р. Риони.
10. Эйкосорос (εἰκόσορος) — быстроходное, двадцативёсельное гребное судно Эгеиды гомеровской эпохи.

 

4. Пятница, не тринадцатое

 

Мы время полоскали водкой…

                                                  Михаил Ляшенко

 

Сколько человечков может вместить при максимальном уплотнении спальная комната хрущёвской «трёшки» (меблировка — приставленный торцом к оконному простенку массивный письменный стол, венский стул перед ним и три стандартных топчана вдоль стен)?  — два десятка душ обоего пола, и ещё останется проход от двери к окну. А как-то, во время одной из пятничных посиделок был установлен абсолютный рекорд — «Клуб» вместил аж двадцать пять жаждущих общения, и не только общения, меломанов…

 

За окном нюнил ноябрьский водогон. Пётр Ильич, поочерёдно выдвигая ящики стола, выставлял на столешницу стаканы. Дим-Дим осуществлял общий надзор. Я держал кассу.

В прихожей тренькнул звонок, появился обстоятельный доктор Тоша, выложил на стол пятерку, сообщил радостную весть:  — У Фриппа новый состав — сессионных лабухов набрал, уже гастролируют, значит, скоро альбомом осчастливят…

Пришёл Миша-ксерокс с носатой блондинкой: — Сообщаю: свежую рокэнциклопедию подвезли. С понедельника запущу в тираж, для своих по двадцатке, для фраеров по полтиннику…

Следом явился неунывающий Персик: — Чуваки, в торговую сеть чешскую сливянку выбросили — слеза девственницы в брачную ночь!

Пришли четырёхглазый Павлик с Деликатным мозгоправом. Павлик брякнул дежурную глупость, Деликатный вяло улыбнулся, уселся у дверей, ибо не терпел табачного дыма.

Ввалилась Клеопатра, она же мадам Верёвкина: — Юношам моё почтение. Павлик, у тебя встал наконец? Шучу, шучу. Кассир, спинтрии(11) принимаем?..

Пришёл Джон с Махат-горы, без денег, но со своей бутылкой вина; молча забрался на топчан, затаился в самом тёмном углу.

Подтянулись остальные: громогласный пустомеля Барабан, тихоня Кадровый Юрик, предупредительный Цырлих-манирлих, Девственный Никита, Начальствующий — по-видимому, прямо со службы, левая бровь всё ещё топорщилась скобой.

Пришёл Средний брат с набором свежих анекдотов, уже в дверях приступил: — Значит так: — Одесса, гастроном, заходит Рабинович: — Скажите, у вас мясо есть? — Мяса у нас нет, — отвечает продавец, — но я дам вам хороший совет… — Мне не нужен совет, — обижается Рабинович, — мне нужно мясо! — Если вам нужно мясо, то поезжайте в Аргентину, это страна мяса. А у нас страна советов…

Поржали. Клеопатра пустила умиленную слезу, свела ладошки: — Мусик, я тебя вот такусеньким помню…

— И я тебя такусенькую помню, — отозвался Средний брат, — сама маленькая, а задница прямо как сейчас… а что, бухла ещё нет, не ходили?.. У меня времени в обрез — афишу надо на завтра малевать. Кстати, фильм клёвый — «Площадь Сан-Бабила», Карло Лидзани, о засранцах неофашистах…

Мусик прервался, — заявилась троица залётных, косящих под хиповых герлух гризеток: две в теле, третья тощенькая. Им уступили места в партере, поближе к столу. Клеопатра насторожилась, принялась придирчиво рассматривать, девицы чинились, жеманничали.

Вновь отворилась дверь, оставшееся пространство сразу заполнил бессмысленной суетой компактный Пи-пи. Дим-Дим загнал невротика на поднадзорное место у подоконника.

Пришёл известный сиськохват Стройтрест, скинул пиджак, ослабил узел галстука, потеснив Павлика, подсел к девицам.

В дверь с трудом протиснулся Француз в обнимку с двухвёдерной бутылью. В наполовину заполненной ёмкости возмущённо пенилось пиво. За гаером на подстраховке следовала Газетчица.

— Ёрш, — объяснил Француз, — пехтурой пёрли, потому так вспенилось…

— А где водка, если ёрш? — Не поверил Дим-Дим.

— Внутри, не буду же отдельно тащить…

 

— Ну-с, кто с Петрушей в гастроном? — Дим-Дим вспомнил о регламенте.

 

Вызвался Цирлих-манирлих: — Что брать будем?

— Неуместный вопрос, — обиделся Дим-Дим, — что пьют в кафкианскую ночь? — указал на окно (по стеклу барабанил упругий косохлёст), — естественно, водку!

— Сегодня в гостях дамы. — Напомнил Пётр Ильич.

— Дамы водку пьют, — пискнула тощенькая, — с соком…

— Ясно, — резюмировал Дим-Дим, — водку и сок. Апельсиновый подойдёт?

— Ну и пару пузырей сливянки, — предложил я, — на пробу. У Персика губа не дура, ошибаться не умеет…

 

Первую пропустили под Клейтона-Томаса: «Thank you baby, thank you beeeby…» — стенал гаер. У начальствующего разгладилась хроническая скоба: — Петя, у меня заявление, — перекрыл гвалт натренированным на министерских пятиминутках голосом. Пётр Ильич убавил звук, все обратились в слух.

— Отдам мой «Dual», с запасной иглой, за полторы…

 

Я насторожился — вертушка свежая, в руках аккуратиста, коим являлся наш чиновник, считай,  новая: — Как насчёт рассрочки?

— Сговоримся.

— Сделку надо обмыть! — Пётр Ильич сорвал колпачки с пары поллитровок.

 

Дверь отворилась. Зашёл неизвестный мне, да, по-видимому, и прочим присутствующим мужчина с плаксивым лицом, на котором явно читалась склонность к лёгкому умопомешательству, выпил два стакана водки подряд и забился в угол второго топчана.

 

После третьей заговорили разом, каждый о своём:

 

— Куда ему до Фриппа? Фрипп — король полиритмии, он его в карман посадит. Петруша, поставь «Lizard», душа требует…

 

— Нопфлер гитарист приличный, но ему перчика не хватает, нудноват…

 

— Клэптон? Да ну его, слюнявого…

 

— Бейкер, Хайсман, Палмер — это верхушка! Остальные перед ними — приготовишки…

— А Бруфорд, а Бонем? Скажешь тоже…

 

— Завинул убойный альбом запустил…

— А-а, без Пасториуса «Рипот» — детский сад…

 

— Всё плохое кино делится на индийское, арабское и фильмы киностудии имени Довженко…

 

— Клапана притирает ювелирно, движок как новый тянет…

 

— На рожу без слёз не глянешь, а задница — нераспустившийся бутон…

 

— Как говаривал старина Конфуций — карма, она блядь переменчивая…

 

— В его писанине раздражает щеголеватость слога!

— Тогда читай Воннегута…

 

— Ага, известная спортсменка — чёрный пояс по Камасутре…

 

— Это когда пиво ещё делали из солода, а не из Таблицы Менделеева…

 

— Штатники совсем офигели — второразрядного актёришку на второй срок  избрали…

 

— В Чите стопятьдесятчетвёртая Тушка грохнулась. В прессе, конечно, ни гу-гу, но, прикинь – жертв нет, ни одного жмурика…

 

— Ты послушай, какая басовая линия, прямиком в мозжечок колотит…

 

— По всей видимости, талант и большой пьяница…

 

— Так вот, доложу я тебе, друг любезный, Аксёнов твой — хрен моржовый…

 

У Девственного взыграла душа, что вылилось в крайне немузыкальное исполнение расхожего шлягера «Hotel California». Вокализ успеха не возымел, и солиста, уплотнив публику, пересадили на другой топчан, напротив Клеопатры. Страдалец прилип алчущим взором к мощным ляжкам мадам, и затих.

— Петя, — встроилось в музыкальную паузу мелодичное сопрано из-за двери, — Боря опять в уборной заснул.

Похрапывающего Пи-пи занесли, уложили к стенке, позади залётных.

К десяти слиняла Клеопатра, мол — потехе час-другой, а делу — время: труженицы  без мамкиного присмотра простаивают.

Пробудился Пи-пи, блеснул знанием латыни, пропищав: «Simila Similibus…», оттопырив мизинец принял стопарик и вновь погрузился в сон, обняв пышный зад ближней девицы.

В двенадцатом часу, потеряв надежду на романтическое продолжение вечера, засобирались залётные. Стройтрест вознамерился было их проводить, но, — дождь усилился, водки было ещё вдоволь, и в ответ на кокетливое: «Ну что вы, зачем же беспокоиться…» — упорствовать не стал, после чего девицы чередою коротких, но обстоятельных выражений послали его, а вместе с ним и всех нас в строго определённое место и удалились. Лишённый мягкой подушки Пи-пи вновь продрал глаза и проблеял козлетоном: «Официанту воткнули в жопу вилку, на том закончилось последнее танго!..» Пётр Ильич в четвёртый раз предложил на посошок…

Расставались под меланхоличную Спирогиру. Ангельский голосок Барбары Гаскин толкнул Персика в объятия старика Еврипида: — Из царских уст или из уст безвестных одна и та ж звучит различно речь… ебись оно всё конём!!!

Вечер удался…

—————————————————————-

(11) спинтрия (лат. spintria, также бордельная марка) — небольшой серебряный или бронзовый монетовидный жетон с изображением сексуальных действий или символов, применялся как расчётное средство в публичных домах древнего Рима.

 

 

 

5. Пресс позарез, или как это делалось в СССР

                                                                                                                   

                                                Гвозди б делать из таких людей…

                                                                                     Н. Тихонов

 

   Ширакская степь — обширная безводная плоская возвышенность, расположенная в Тифлисской губернии между Иорой и Алазанью. В зимнее время служит пастбищем для горцев Дагестана. Местами имеются источники нефти. В северной части Ш. степи, в 29 верстах от Сигнаха, находятся Царские колодцы, штаб-квартиры тверского драгунского полка — Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона.

 

Царь Кахетии Теймураз Багратион за заслуги в войнах против персов даровал «не знающим страха» тушинам (горцы востока Грузии) право на выпас скота в Шираки. Право это оспорили соседствующие лезгины, что привело к взаимным набегам. Междоусобица прекратилась с приходом в 1874 году на квартиры в Царских колодцах (С 1921 года — Красные колодцы) Тверского драгунского полка.

 

В 1860 году в Ширакской степи были обнаружены залежи нефти. В 1883 году нефтеносные участки арендовал прусский подданный Вальтер Сименс (компания «Сименс и Гальске»). В начале XX века скважины Сименса перекупило Нефтепромышленное общество Ротшильдов, управлять промыслом новые хозяева пригласили моего деда (отца матушки). После пришел 17 год, Гражданская, — по Закавказью «гуляли» банды разорителей самого разного окраса и рода-племени, неразбериха царила ужасающая, — дед, человек справедливый до истовости,  организовал команду усмирителей, и, возглавив первый в уезде Отряд особого назначения, принялся, с присущей ему обстоятельностью планомерно вырезать бандитов любого окраса. Когда его каратели отправлялись на зачистки, по степи стон шел — Хирсели идёт…

Упомянул я деда-маузериста по той причине, что преемственность, она на роду написана: предок мой в начале века скважины обустраивал в Шираки, и я, продолжатель, занялся тем же делом и на том же месте семьдесят лет спустя…

 

Грузия — удивительная страна: на крошечном пространстве — воробей за пару часов облетит — Господь собрал все, какие только существуют, ландшафты земные: один из примеров — спускаешься, любуясь пестроцветным разнолесьем, с Гомбор (12), следуешь сафьянному берегу белопенной Иори, у самой плоскости огибаешь скалистую, встопорщенную изумрудными елями горбатую гриву, и открывается глазу пустынная степь от подножья и до горизонта: ковыль, перекати-поле, разбегающиеся в стороны линии электропередач, да унылый, колкий суховей. Отсюда, соорудив заборник, тянули мы водовод к будущей буровой, на месте обустраивали площадку — разбивали фундаменты для домиков вахты, налаживали трансформатор (отводку от ближней линии уже подвели), монтировали сборные складские «арки»… Я, только-только вернувшийся с короткой побывки, шерстил за дурость личный состав — кругом аспиды резвились, и, несмотря на категорический мой запрет, трудяги, улучшив момент, нет-нет да и перешибали хребет какой-нибудь зазевавшейся гюрзихе, и, дабы погордиться удалью молодецкой, перевешивали жертву через воздушку «нефтянки», вот и подрулил к площадке одновременно со мной уазик с синим крестом на двери, вылез из него весёлый дяденька, пересчитал убиенных змеюк, выписал нашей конторе штраф по пяти с четвертью тысяч рубликов за особь, и сообщил, что его служба местных гадов лелеет и пестует, чуть ли не по именам различает, периодически на дойку забирает, и после выпускает обратно на выпас, а мы — вредители, нанесли государству сообразный указанной в квитанции сумме ущерб и на первый случай убыток сей покроем, а буде повторы случатся, руководитель (на меня, паразит, намекал) и под статью может подпасть… Прервал мой ор трезвон «нефтянки» — секретарша генерального названивала: — Николаич по тебе соскучился: мигом за руль и чтобы через пару-тройку часов был в приёмной!

— Так я только что прикатил, оглядеться ещё не успел!…

— Кого ебёт чужое горе? — поинтересовалась милашка, и трубка дала отбой…

 

— Что у вас? — Николаич оторвался от разложенных на столешнице документов, потёр набрякшие подглазья.

— Штраф у нас от Ветнадзора, за змеюк, на двадцать тысяч с хвостиком…

— Угу. Передай своим вандалам — вычтем из квартальной. А сам собирайся в дорогу: ты у меня, почитай, уже весь Союз объездил, а вот в зауральских степях, по-моему, ещё не бывал. Не интересно поглядеть места, где Пугачев казаков будоражил?

— Нет, — отрезал я, — мне «семьдесят шестую» добивать надо…

— Добьёшь ещё, — я же не в ссылку тебя отправляю, всего-то на пару деньков, и назад: съездишь в О…вск, добудешь мне семисоттонный пресс — тамошний «Прессмаш» производит — и завершай себе объект, кто ж тебе мешает?

— А почему именно я должен этот пресс добывать? Чем УПТК со своим  добывальным аппаратом занято?

— УПТК не справилось.

— Надо же. А верхи? — могущественный Нефтепром? Мы же не бесхозные, в конце-то концов…

— Представь себе, и министерство забуксовало — этот самый «Прессмаш» хоть и не номерной — минстанкопромовский, но на оборонку завязан, на сторону и гайки не отпустит…

— Так и чёрт с ним, с неприступным, — у белорусов выцыганим: мне в Оршу смотаться, раз плюнуть, а на «Красном борце» с оркестром встретят…

— Не подходит: у «Красного борца» пресса штамповочные, а мне нужен монтажно-запрессовочный, гидравлический, и нужен он мне в наш «профилакторий», причём, срочно. Ты когда там бывал, видал махину в трубном цеху? — на станине выбито: «Цинцинати-1924». Так вот, ветеран этот трофейный уже на ладан дышит, рассыплется — трубный остановится. Издохнет трубный — буровые встанут… Как думаешь, что нас всех в таком случае ждёт?

— Николаич, ежели сам всесильный Миннефтепром не может на какой-то там «Прессмаш» надавить, я что смогу? Такие вопросы в верхах решаются…

— А у тебя есть уникальное свойство — ежели тебя как следует прищемить, ты всегда выход найдёшь, мало того — больших начальников зашивать здорово умеешь. Ещё: ты наши возможности не хуже меня знаешь, предлагай самый дефицит. Может ТАКРАФом(13) соблазнятся — кроме нефтяников пока что никто в стране не получал, а у меня новенький  пневмоколёсный двадцатипятитонник в ангаре скучает, понадобиться — и гусеничный устрою. Может на вахту-общежитие позарятся — прямо из Остравы поставку сделаю (14), в любой комплектации… В общем — иди, оформляй командировку, и завтра же с утра в аэропорт.

— Завтра не поеду.

— Это почему же?

— А что я там без дела болтаться буду — где это видано, охмурять замордованных производственников в рабочие дни? Улечу я  во вторник — двадцать девятого, в среду проникну на предприятие, принюхаюсь, четверг-пятница — праздники, плюс два канонических выходных, вот и набирается у меня целых четыре дня для подрывной деятельности…

— Стратегически мыслишь, аферюга, — за это и ценю, действуй!..

 

Антиалкогольную кампанию в народе по незнанию окрестили «Горбачёвской», хотя истинным её зачинателем являлся «ювелир» Андропов, ещё в мае восемьдесят второго направивший Брежневу докладную записку о необходимости «усиления борьбы с пьянством». В ноябре того же года уже сам, оказавшийся у руля, Юрий Владимирович объявил: «Рабочее время — работе!» и усилил борьбу со всем вообще, и борьба эта длилась 463 дня подряд, после чего ошалевший народ, справив поминки по борцуну, получил тринадцатимесячный передых под бюрократом Устиновичем. Покамест сегменты моментально разросшегося аппарата развлекались, забрасывая друг дружку невразумительными циркулярами, в верхах шла породившая Горби битва титанов, последний же, встав у кормила, возопил: «Перестройка!», и незамедлительно сочинил детищу своему ещё и дочку, назвал новорожденную — «Антиалкогольная программа», после чего  закрепил её карательные права и обязанности указом Президиума В.С.

Страна подсела на одеколон и спиртосодержащие суррогаты, за одним исключением — богоспасаемая Грузия как предавалась винопитию до того, так и продолжила: в ресторанах и ресторанчиках подавали без ограничения, винные магазины торговали, крестьяне давили гроздь и беспрепятственно гнали чачу: «Древняя народная традиция» — так объяснил рассвирепевшему после визита в Закавказье куратору программы Егорушке Лигачёву пробравшийся к тому времени в Политбюро шалунишка Шеварднадзе.

— Да у вас там даже не «полусухой» закон, как в Молдавии, а сплошная гулянка! — Не унимался воинствующий трезвенник, на что Амбросиевич резонно заметил, что даже в безалкогольной державе где-то должен присутствовать резервный оазис — мало ли кого и когда понадобится задабривать, буде волнения на почве изнурительной трезвости возникнут…

Удивлял «Аэрофлот» с наплевательским отношением к антиалкогольному произволу властей — Америка тогда ещё не изобрела Всемирную Террористическую Угрозу, в самолёты пассажиров пускали без унизительного шмона, мало того — руководство аэровокзалов не препятствовало перевозке гражданами фактически запрещённых крепких напитков.

Известно, что скорость молвы превышает скорость звука, прослышав про грузинское Эльдорадо, в древний наш город со всех концов обездоленной державы потянулись покалеченные лосьоном «Огуречный» челноки. Дошло до того, что дирекция соседствующей с моим околотком турбазы — весьма комфортабельной и вместительной, надо сказать — под натиском волны новоявленных контрабандистов принялась спешно закупать кровати и расставлять их поначалу в актовом зале, после в коридорах, а в пиковые дни и в абсолютно неприспособленных для ночлега помещениях — обширном гараже, зимней оранжерее, и, даже, страшно подумать — в заброшенном до того и спешно приведённом в божеский вид подвальном бомбоубежище.

Блаженствовали виноделы — спрос на бутилированную чачу, крепкие Лимонную и Ромовую настойки, Зубровку, Охотничью, дешевые коньяки превзошёл разливочные мощности столичных  производителей, пришлось подключать регионалов.

Абсолютный бедлам творился на родной моей Караульной — на наше несчастье первый этаж завершающего улицу углового дома занимал специализированный магазин, и прибывавшие на турбазу алкотуристы, погрузившись в предоставляемые экскурсионные автобусы, требовали у водителей незамедлительно везти их к ближайшему винному лабазу, результат — с утра и до поздней ночи (осчастливленные лабазники моментально перешли на ненормированный рабочий день) местные автовладельцы, и я в их числе, бранились с водилами «Икарусов» и «Лазов», ибо туристическим подвижным составом  намертво  перекрывались въезды-выезды наших дворов…

В понедельник я с заднего крыльца проник на склад полюбившейся гостям города лавочки. Грузчики, сообразно заказам торгового зала, комплектовали горячительным картонную тару. Оторвав от дела бригадира, заказал на вечер «командировочную» коробку: — Стандарт: пятьдесят на пятьдесят? — переспросил запыхавшийся бутлегер.

— Нет, вина не надо, только крепкое: Зубровка с коньяком.

— Коньяк дорогой, или попроще?

— «Варцихе» сойдёт…

— Будет сделано. Только приходи попозже, к десяти, раньше не поспею — видишь, какой у меня бардак?..

 

В отличие от времени нынешнего, до середины восьмидесятых в стране работало несчетное, известное одному лишь Госстату, число предприятий — от малых, и до гигантов индустрии, функционированию которых сопутствовало нескончаемое «броуновское» перемещение служилого люда: экспедиторы, консультанты, «выбивалы», проверяющие, приёмщики, поспешавшие с докладами в верха подотчётные,  приглашенные «на ковёр» руководители — вкупе с изыскательскими партиями всех мастей, строителями,  гастролирующими творческими «бригадами», туристами, отбывающими на соревнования спортсменами,  отпускниками и прочими праздношатающимися скопище это составляло нескончаемый пассажиропоток — один только «Аэрофлот» перевёз в 1976 году более ста миллионов граждан, отсюда и молчаливые, суровые очереди не имевших заветной «брони» неудачников   в кассах аэровокзалов, особенно в сезон летних отпусков. Меня очереди не пугали, ибо являлся я обладателем волшебного квитка: талон из серого картона, красная полоса через всё поле, надпись в левом углу «К удостоверению № 476», и лаконичный текст: « В соответствии с распоряжением министра путей сообщения за №… предъявителю предоставляется право беспрепятственного внеочередного проезда всеми видами сухопутного, воздушного и водного  транспорта на территории СССР». Подарил мне волшебную ксиву неулыбчивый мужчина с бешенными раскосыми глазами после совместного вакхического возлияния на корпоративной вечеринке, завершившей трехдневную сходку руководящего состава низовых подразделений Миннефтепрома в Ивано-Франковске. Прибыв к родным Пенатам, я незамедлительно выписал себе удостоверение №476, вклеил в него картонку, и после, аж до самого развала страны, разъезжал и летал по её необъятным просторам именно что «беспрепятственно и вне всякой очереди».

 

Во вторник, с утра, проигнорировав городские аэрокассы, покатил я прямиком в аэропорт, загнал свою «восьмёрку» в  отстойник, взвалив на плечо короб с алкоголем, прошествовал в зал аэровокзала, после стандартной манипуляции с волшебной ксивой №476 приобрёл билет в нужном направлении и вскоре, имея впереди два с половиной часа полёта, устроившись в кресле резвой  сто тридцать четвёртой Тушки, перелистывал  «походный» томик Вийона.

В справочной замусоренного зала ожидания уфимского аэропорта очаровательная башкирка, показав в доброжелательной улыбке тридцать два золотых зуба, радостно сообщила, что из-за пыльной бури вылет в О…вск откладывается на сутки. Пока  раздумывал — стоит ли ехать в город, или снять берлогу здесь же (здание гостиницы располагалось по правую руку от аэровокзала),  объявили посадку. Чертыхаясь, доволок тяжеленную поклажу до самолёта — наземными средствами передвижения авиапассажиров в Уфе не баловали — дожидаясь посадки, разглядывал «лайнер» — двадцать четвёртый АН, судя по степени обветшалости, покинувший сборочный ангар Антоновского завода ещё во времена Карибского Кризиса. Сомневался, что взлетит. Когда взлетели, не верил, что долетит. Летели низко, погода была безоблачная, прильнув к иллюминатору вознамерился ознакомиться с ландшафтом. Оказалось, что любоваться нечем: куда доставал глаз — однообразная, без следов геологических разломов, покрытая разноцветными квадратиками посевов равнина, и так все полтора часа. Наконец долетели, и на удивление мягко приземлились.

Аэровокзал — абсолютная копия уфимского, только вылизан до блеска: по всему зданию сновали деловитые бабки в синих халатах и надраивали стерильные полы. Жара стояла удушающая, хотелось есть, прошел в ресторан, уселся за столик, огляделся — посетителей хватало, но никто ничего не заказывал, только пили чай и жевали что-то из своих пакетов. Подошла официантка, сообщила, что обед закончился, кухня закрыта и подкрепиться можно в буфете на другом конце зала. Перебрался в буфет. Весь ассортимент выставлен в витрине: заветренные бутерброды с чёрной икрой, салат из огурцов и черешня… Злой тащусь на стоянку такси. «Волга» попалась неказистая, однако стрелка спидометра исправно держалась у цифры 90. До города 30 вёрст. По пути приметил ещё два гражданских аэропорта. Таксист улыбчивый и говорливый, на мой вопрос о причине подобного насыщения окрестностей Аэрофлотом, пояснил, что в области множество  малых поселений и их обитатели, постоянно перемещаются по служебным и житейским надобностям, отсюда обилие местных авиалиний, ибо путных дорог в  степи нет. Периодически нас прихватывал песчаным завитком суховей. Я с непривычки  жмурил глаза, водила, не снижая скорости, бодро дул по шоссе.

Город встретил новостройками — разбегающиеся по степи многоэтажки окружали его сплошным кольцом. Миновали бетонный  пояс, и открылась нам тихая, извилистая, застроенная радующими глаз нарядными домиками улочка с мохнатыми козами, щиплющими раннюю травку по обочинам. Скоро архаичная планировка перетекла в   спрямлённые кварталы «хрущёвок», далее — с десяток зданий в стиле сталинского ампира, и, наконец, на перекрёстке — свечой высотка гостиницы. Расплатившись с таксистом вхожу: холл устлан коврами, витражи рассыпают по стенам яркие солнечные «зайчики», стрелки настенных часов показывают половину одиннадцатого — у стойки очередь из дюжины претендентов на вселение, встаю в хвост и слежу за продвижением, продвижения нет — очередь топчется на месте. За конторкой троица прелестниц: табличка «Администратор» — сухощавая, стервозная, играя каждой жилкой, священнодействует с паспортами, бланками, каламбурит с притихшими аки барашки очредниками — предельно вежлива, но общение ведёт на грани срыва. Стоит какому нетерпеливцу выразить неудовольствие, вытягивает брови ниточкой, беспомощно разводит руками, после прячет лицо в ладонях. Тотчас с обеих сторон, под углом к табличке, выдвигаются оскаленные физиономии кассирши и дежурной, облаивают провинившегося. Ошеломлённый недотёпа пытается прибегнуть к защите томящейся администраторши, но та мгновенно преображается и выбрасывает ему навстречу челюсти, наполненные обидными словесами. Приём отточен до совершенства, за полтора часа моего ожидания повторился дважды, оба раза возмутители спокойствия были повержены и бежали с поля боя. Отстояв своё, я твёрдо усвоил: без «брони» пускают только до утра, свободных одноместных нет, кому не нравится, может ночевать в сквере, благо таковой присутствует напротив… Молча подаю паспорт и командировочное, без слов заполняю два одинаковых бланка, плачу, получаю квитанцию и топаю к лифту. В ноль часов пятнадцать минут добираюсь до номера, за окном начинает смеркаться. Вхожу. В клетушке две кровати. На той, что у окна, возлежит лысый азиат, издаёт клекот и бульканье. Спит без одеяла и в носках. От носков исходят волны густых миазмов. Газет по-видимому не читает, с Антиалкогольной программой не знаком и перед сном, судя по второй, самостоятельной пахучей волне, налегал на плодоягодное. Отчаянно хочется спать, но понимаю, что уснуть при таком соседстве не поучится, идти некуда — час ночи, наконец-то стемнело. Извлекаю из короба бутылку коньяка, кладу в наплечную сумку, спускаюсь в вестибюль. У конторки мнётся одинокий страдалец. Сажусь в кресло, жду. Наконец терпиле выдали квиток, — счастливый поскакал к лифту. Администраторша глянула на меня, повела бровью влево. Дежурная, отреагировав, поинтересовалась — какого рожна мне надо и почему не занимаю отведённого койкоместа? Проигнорировал дежурную, подключилась кассирша. Наплевал и на неё. Администраторша вторично повела бровью, боковые, прихватив по сигаретке, ушли вглубь проёма. Встаю, подхожу, извлекаю бутылету и, перегнувшись через конторку, выставляю подношение на стол.

— Это взятка, — цедит стерва сквозь зубы.

— Господь с вами, сударыня, где вы видите деньги? Это просто знак внимания.

— Давайте вашу квитанцию, максимум трое суток, больше никак не могу… Выписывается, подсчитывается, выдаётся новая бумажка. Возвратившаяся после перекура кассирша принимает денежку, дежурная вручает ключ. Иду к лифту, наказчицы скалятся вслед — глаза усталые, злые. Прокрадываюсь в бывший свой номер, забираю короб, поднимаюсь этажом выше, в результате — чистенький полулюкс с ванной комнатой и никаких хмельных степняков. Торопко принимаю душ и валюсь в кроватку, на хрусткую простыньку. За окном занимается ласковое утро. Пожелав себе сладкого сна, смыкаю веки. Стук в дверь, входит коридорная бабушка: — Чай пить будете?..

 

Заводское здание впечатлило: приземистое, кирпичной кладки, проёмы первого этажа затемнены. От торца до торца минут десять пешего ходу. Посредине — проходная с турникетом. За стеклом — вахтёр с цепким взглядом. Просовываю в форточку командировочную.

— Повремените, — звонит по внутреннему, шевелит губами, ждёт, через пару минут кладёт трубку, — на вас разнарядка не поступала, в пропуске отказано, — возвращает бланк.

В таких случаях надо брать на голос — начинаю с басов, постепенно перехожу на верхний регистр: — Вы что, охренели? Я две тыщи вёрст отмахал, что, впустую? Сей момент вызывайте кого из техотдела!..

— Обождите на улице. — Потянулся к телефону.

Выхожу, останавливаюсь у газона, курю, жду. Вскоре появляется верзила моих лет: — Это ты незваный грузин?

Завожу его за куст сирени, достаю из наплечной обёрнутую пергаментом бутылку. Гаер по сезону обряжён в рубашку с коротким рукавом, польские джинсы «Одра» в обтяжку — я так и не понял, куда он пристроил подношение, но пузырь исчез: — Что надо?

— В администрацию надо.

— К кому?

— В отдел сбыта.

— Нет у нас такого отдела — предприятие закрытое, каждое изделие в производство закладывается под конкретного потребителя…

— Тогда веди в Плановый. Начальник нормальный мужик?

— Во-первых, не мужик, а баба. Во-вторых, мы её Скорпионихой кличем.

— А что, мужиков в отделе нет?

— Почему же нет, есть — её заместитель, Штерн.

— Вот к нему и веди.

— Давай командировочное, обожди здесь чуток…

 

Штерн на абстинента не походил, поэтому я предложил не тратить на разговор служебное время, а устроить вечерние посиделки у меня в номере.

— Ты где остановился? — поинтересовался давешний гаер.

— В Факеле.

— Лады, — перемигнулся со Штерном, — к семи будем.

 

По пути, в овощном, прикупил лимоны, в Гастрономе бабаевский шоколад, в гостиничном буфете удалось собрать сносный закусон: к приходу гостей сервировал приличный холостяцкий ужин.

Гаер представился Ильдаром, Штерн — Семёном. Предъявил им короб, мужиков аж в пот бросило: — У нас по талонам, литр на рыло в месяц, — простонал Ильдар.

— Так давайте навёрстывать, — предложил я, разливая по стаканам коньяк, — бокалов не нашлось, не обессудьте…

Щуплый Семён алкал по шкиперски, Ильдар тоже не отставал — первый пузырь мы съели минут за пять. Закусив, взялись за второй: — Ты суть дела-то огласи, — предложил Ильдар, — а то после третьей и забудем, зачем сошлись…

Я изложил. Семён покрутил пальцем у виска: — Я в жизни двоих грузин знал, в армии сдружились, — оба с приветом были, но ты совсем ненормальный — на закрытое предприятие припёрся за номерным изделием. В этом году у нас в плане семисотников девять единиц. Два уже ушли в Иран, два в Египет. Один на днях уйдёт в Монголию, один в Югославию. Остальные до конца года в Нижний Тагил, на «Уралвагонзавод» (15) — чуешь?

— Слушай, — вмешался Ильдар, — давай сведём его с Сашком, тот такой же чудной и до коньяка охочий, может и снюхаются.

— Сашок это кто? — задал я резонный вопрос.

— Замгенерала наш, — объяснил Ильдар, — производство полностью на нём. Мужик он увлекающийся: ежели его раззадорить, — может и в азарт впасть…

— Ты рыбалку л-любишь? — язык у Семёна уже чуток заплетался.

— Нет, жалко время на ерунду тратить.

— Придётся полюбить на пару дней: завтра нам всей администрацией на демонстрацию переться — Первомай, ничего не попишешь, а после собираемся на выходные слинять на «Запивушку» — это дачка наша заводская, на Яике… Яик, это река Урал, его Катька-блудница после пугачёвской гулянки переименовала. Сашок — заядлый рыбак, естественно, под его началом едем, и тебя с твоей роскошной коробкой прихватим, там вас и сосватаем, а дальше — сам знаешь: сумеешь с нашим предводителем сдружиться, он для тебя горы перевернёт…

 

Медведь представлен в русских сказках сильным и справедливым, простодушным и щедрым, таким и оказался Сашок. Трое суток утомлённый рабочими буднями «заядлый рыбак», не прикасаясь к удилищу, отсыпался, глушил со мной коньяк, с бодуна зазывал  на долгие прогулки в тянувшуюся вдоль берега Урала лесополосу: Сашок был убеждён, что  лучше всего похмеляют чистый воздух и речной простор. В общем — сдружились. Как засобирались назад, вынес вердикт: — Пятнадцатого я зван на ковёр в министерство. Подъезжай в Москву, там и решим вопрос… Слушай, если на станине, сбоку, раковина будет небольшая, сойдёт? — Египтяне, подлые, упёрлись: «Некондиция, некондиция…» — пришлось новый конер отливать, изделие перемонтировать, а этот так и завис…

— Да хоть две, о чём речь — мы не египтяне, нам пресс для дела нужен, любоваться на него некогда будет…

 

В Первопрестольной я обычно останавливался в «Будапеште»: во-первых, в номерах меня принимали как родного, во-вторых, мне по нутру венгерская кухня и черешневая «Палинка» (к токайскому-десертному я также неравнодушен), в-третьих — местоположение: до любого «ключевого» места в столице рукой подать.

Сашок квартировал у дочери в Чертаново, созвонились вечером: — Накрывай завтра  поляну, будем с начальником Управления кузнечно-прессового машиностроения разговоры разговаривать.

— Время?

— Часов в семь.

— Знаешь, где Ленин в девятнадцатом году на пленуме Центросовета выступал?

— Не знаю…

— Петровские линии дом два, буду ждать у входа.

Назавтра к шести спустился в ресторан, нашёл плоскостопого Гену, забил столик, велел через час подать закуски и охлаждённую «Палинку», а дальше подстраиваться под причуды гостей.

Управленец — моложавый, ухоженный очкарик, был дружелюбен, немногословен, с удовольствием выпивал и закусывал, мы с Сашком не отставали, налегали на гусиную печёнку и жаркое «по трансильвански». Заморив червячка, перешли к делу: — Значит так, — Сашок глотнул токайского, — план по семисотым считай у меня в кармане, тагильчанам сборку в июле завершаю. Беру обязательство изготовить сверхплановый для Миннефтепрома, — лишняя сотня косых нам к месту придётся: сам знаешь — реконструкцию литейного затеваем, а это дурные траты, из вас же на капремонт вытягивать, что зубы самому себе дёргать.

Очкарик подумал с минуту, на меня глянул: — От нефтяников серьёзная бумага будет?

— Наисерьёзнейшая, завтра же займусь.

— Без визы Бальмонта (16) не сработает. Сумеешь устроить?

— Попробую звонок с Миусской площади (17) организовать — с месяц как старая боевая подруга в аппарате Бакланова (18) приземлилась.

— Тогда, думаю, выгорит, — нам нефтяникам услужить тоже в масть, мало ли какой выгодой может обернуться. Готовьте бумаги.

Сговор мы обмыли шампанским — в тот год мадьярскую шипучку завозили в страну эшелонами. После, на посошок, заглянули в Арагви: Сашку вспомнилось  божественное послевкусие грузинского коньяка…

 

Спустя неделю я вновь засобирался в Н…ск — Сашок вызывал договор оформлять. Прихватив алкогольный короб, на сей раз двинулся через Баку, — надумал побаловать ударный отряд прессмашевцев каспийской икоркой. Естественно, вечеряли в Факеле, под коньячок. Сашок велел назавтра явиться на предприятие, забрать рыбу договора и счёт на предоплату: — Я на стоимость транспортные накинул — доставим тебе пресс автопоездом в лучшем виде, и отдельно счёт на шефмонтаж — командирую Ильдара с его молодцами, пуск и наладку обеспечат, заодно по столице вашей прошвырнутся — а то они всё по заграницам шастают, а Грузия где и не знают.

— Присылай, я их в заботливые руки сдам, ни в одной загранице так не встретят. Ты мне вот что скажи — чем нам на вашу заботу отвечать? Учти, у нас в закромах много чего стоящего найдётся, к примеру…

— Да погоди ты с закромами: когда что нужно — Москву заботим, чай не беспризорные. Ты, если сможешь, организуй мне две путёвки куда-нибудь к вам: на пенсию скоро, а на море так и не побывал, всё вкалываю как подневольный, жена разводом грозит, если летом в отпуск не съездим…

 

— Ну-с, выбил таки? — Николаич просматривал договор.

— Выбил.

— Даже шефмонтаж? Ну ты и нахал, однако. И во что помимо платежа нам это влетает?

— В две путёвки на море, на август месяц.

— Ладно, кончай дурака валять…

— Повторяю: две путёвки — для самого и его супруги.

— И всё?

— Всё.

Николаич нажал кнопку селектора: — Занозу ко мне, живо! И мне: — Куда он желает —  Пицунда? Гагра?

— Батум.

— С ума сойти, пиши ФИО — кому путёвки.

Появилась носатая Заноза. Николаич протянул ей листок: — Две путёвки на август в Махинджаур (19), в Четвёртое управление, категория — «люкс»! Чтоб завтра у меня на столе лежали. Гостей по приезду встречать с фанфарами, прикрепить на всё время отдыха автомобиль, предупредить батумских, чтоб опекали по высшему разряду…

— И третью путёвку мне, — добавил я, — три года без отпуска, за последний месяц столько коньяка выглохтил, что печень в паштет превратилась, путёвку мне в Железноводск, иначе уволюсь!

— Тебе в сентябре, — задрал бровь Николаич, — семьдесят шестую добивать надо, — Вышкомонтаж уже копытом бьёт: заканчивай и катись…

———————————————————————–

12. Гомборы — горный хребет на востоке Грузии.
13. ТАКРАФ (TAKRAF) — самоходное крановое оборудование производства Германской Демократической Республики.
14. «…прямо из Остравы» — Острава (Чехия) производила комфортабельные сборные административные и жилые модульные комплексы «под ключ», поступали в СССР по линии СЭВ.
15. Уралвагонзавод —корпорация, занимавшаяся разработкой и производством военной техники. Головное предприятие — завод «Уралвагонзавод», располагалось в Нижнем Тагиле.
16. Борис Бальмонт — министр (1981-1986) станкостроительной и инструментальной промышленности СССР.
17. Миусская площадь — располагалось Министерство общего машиностроения СССР (разработка и производство оборудования для космоса и ракетно-ядерного вооружения).
18. Бакланов Олег Дмитриевич — министр (1983-1988) общего машиностроения.
19. Махинджаур — курорт под Батуми.

 

 

6. На водах                                                  

 

Секса у нас нет, и мы категорически против этого! — Людмила Иванова.  «Комитет советских женщин»                 

 

Исходил сентябрь. После недавних, сдобренных обильными возлияниями, уральских изысканий душа моя, как говаривал сочный Лесков — «была уязвлена и все кишки попутались в утробе», отсюда образовалась настоятельная необходимость незамедлительно прибегнуть к профилактическим мероприятиям, короче — утомлённый мой организм рвался на воды. Николаич обещание исполнил, предоставил долгожданный отпуск и путёвку в вожделенный Железноводск, но, с прицепом: — Передовика нашего, знатного бурильщика за тобой закрепляю — вместе отправитесь, присмотри за ним.

— Он что, ущербный, чего за ним присматривать?

— Зачем же ущербный? Ладный парень…

— С русским языком плохо?

— Не думаю: он из Красных колодцев, а там разве что  уличные собаки по-русски не болтают.

— Тогда в чём проблема?

— Да стеснительный он, похоже, и, кажется, за пределы республики по сей день не выезжал…

— Степной найденыш? На буровой вскормлен и взращён?

— Найденыш или нет, не знаю — присматривай за ним, и точка! Созвонись с УРБ, чтоб подвезли парнишку в Аэропорт в день отъезда. Путёвки у Занозы, можешь забирать…

 

«Парнишка» оказался крепок телом, как ещё не обстриженный Самсон, но не в пример библейскому герою глупцом не выглядел, смотрелся скорее субъектом дотошливым — распахнутые в полубезумном изумлении глаза тому свидетельствовали — да и задористым. Лет тридцати, продубленный степным солнцем до гнедого окраса, что вызывающе контрастировало с выгоревшей буланой гривой, кипенно-белым прикусом, и улыбчивыми бесстыдно жадными губами: — Гоги, — представился бурильщик, смял  железными пальцами мою ладонь, извлёк из дорожной сумки «Триумфальную арку» Ремарка, уселся на диванчик и погрузился в чтение.

Перелёт занял полчаса: минут пять ушло «впустую» — маневрирование меж «стреноженными», дожидавшимися своей очереди серебристыми лайнерами, рулёж на взлётную полосу, добор силёнок, наконец — взлёт, набор высоты, ТУшка легла на курс и сразу в иллюминаторе объявился седой Казбек, понизу теснились морщинистые, иззубренные, белоголовые горы, но — ощущение стремительного полёта длилось недолго, заложило уши, началось снижение: минута-другая, под крылом уже лётное поле, толчок, рыкнула обратная тяга — сели.

В зале ожидания светящаяся надпись: «Добро пожаловать в Минеральные воды» и под ней гигантский назидательный транспарант: «Вместо водки все излишки относите на сберкнижки!»

На выходе вереница такси. Конопатый, разбитной мужичок вещал нараспев: — Железноводск, два места, трёндель с носа, отъезжаем… В пути предупредил: — В курортную зону нам въезд запрещён, санаторских высажу у Колоннады, а там пешочком минут пять ходу.

Оживлённый обычно городок против ожидания выглядел скучным и блеклым: напоминаю — стоял 1986 год, советский народ не на живот а на смерть сражался с ухватившим его цепкими когтями хмельным змием, и в местах курортных борьба принимала почти что инквизиторский размах — не было видно даже привычных глазу мобильных «бочек» с разливным пивом.

У Колоннады, на автобусной остановке красовался стенд с очередным наставлением: «Граждане! При получении от контролёра квитанции о штрафе следите, чтобы сумма штрафа была вписана в корешок штрафной книжки!»

— Что, отец, — спросил я у скучавшего под плакатом чистильщика обуви, — Железноводск трезвым городом сделался?

Ассириец скосил на меня изучающий глаз, цыкнул по жигански далёким плевком: — Для фраеров — трезвый, а фартовый мужик всегда найдёт к кому обратиться.

— Понятно. И где тебя искать, если что?

— Здесь! С рассвета и до полуночи без выходных и перерыва на обед.

Пока я базарил с бутлегером, Гоги внимательно рассматривал табунки следовавших на водопой курортниц, при этом сделался у него мерцающий взгляд похитителя огня.

— А ты, я погляжу, охоч до дамских прелестей.

— Профессия способствует — месяцами в обнимку с вертлюгом (20) существую…

— Так отлучаешься же с точки иногда.

— Ты в нашем «городе» бывал? Четыре улицы и три переулка — все доступные скважины давно и неоднократно пробурены.

— В таком случае — вот тебе огород, пользуйся.

— Мээ, — проблеял Гоги козлом и плотоядно ухмыльнулся…

 

Изрядно набегавшись: — из приёмной в администрацию, оформляться; из администрации в лечебный корпус — записываться к врачу; обратно в приёмную — ознакомляться с правилами поведения и завизировать  ознакомление, после в столовую — прикрепляться, и немедленно же ужинать — заполучили, наконец, ключ от каморки на две койки с умывальником. Тем временем завечерело. Я, утомлённый суетой, завалился с книгой на кровать — прихватил из дома томик Ивлина Во, давно лелеял перечитать «Мерзкую плоть». Сверху, сквозь потолок, просочились первые аккорды «Верооки»: — О, танцы: тактильный контакт — мой конёк! — Объявил Гоги, — bajonett auf! (21) — Глянул в зеркало, пригладил вихры, и кошачьим шагом скользнул за дверь. К одиннадцати часам музыка смолкла, в коридоре поскрипывал паркет — отдыхающие расходились по норкам. Гоги запаздывал. Явился бурильщик часа через полтора — умиротворённый, в кудрях хвоинки, штаны на коленках измазаны травяным соком. На мой вопросительный взгляд ответил двустишием: — Дама приятная во всех отношениях, истошно вопила при телесных сношениях! И добавил: — На весь лес вопила…

 

Спал я плохо — жёсткое ложе давило на рёбра, проснулся спозаранку, глянул на напарника — тот, сберегая счастливую улыбку, сопел в подушку — умылся, растираясь полотенцем, встал к окну, оглядеться. Наше обиталище замыкало череду составлявших Курортную зону разновысоких корпусов — отмостка здания упиралась в подлесок, который скоро сменялся чащобой, тянувшейся до одиноко нависавшей над желтеющими уже кронами скалистой Змейки и дальше, по окоему. В лес вела натоптанная тропинка, по ней скорым шагом продвигалась гусем пятёрка отдыхающих, замыкающий поминутно оглядывался, топорщил пушистые усы и пучил глаза. Заинтригованный, я спешно оделся, сбежал во двор, зашел за угол корпуса и ступил на таинственную тропку.

Шагал долго, больше часа, на полпути разминулся с поспешавшими навстречу давешними ходоками, — мужики, уже обремененные непрозрачными пакетами, из коих доносилось мелодичное позвякивание стеклотары, поочерёдно глянули на чужака (не примелькался ещё) диким глазом… Наконец стежка завершилась просекой, а та привела к казистой избушке, которая, как и следовало ожидать, оказалась приютным  пищевкусовым заведением, в предбаннике которого, несмотря на ранний час, уже парили возбуждавшие  волчье вожделение ароматы. Зарок мой соблюсти на время отдыха строгий оздоровительный режим незамедлительно дал существенную трещину, и уже через пару минут я хлебал наваристые щи с индюшатинкой из шершавого глиняного горшочка, мало того, усугубил потребление явно недиетического блюда парой полбутылок «Жигулёвского», благо — пиво, не в пример дням сегодняшним, тогда ещё варили из солода. Ущедрённая чаевыми пригожая, улыбчивая официантка рассыпалась в благодарностях, просила заглядывать почаще. На сетования мои, что перспектива топать после насыщения полтора часа через глушь лесную отбивает желание  принять визиты в регулярную практику, всплеснула руками: — Да кто же заставляет? Сию минуту вызову извозчика, через четверть часа здесь будет… И действительно — обратилась к телефонному аппарату, набрала номер, и вскоре с тыльной стороны к избушке подкатил жигулёнок с услужливым шофером, который по накатанной грунтовке прямиком доставил меня восвояси. Получив за услугу пятерик, водила вручил мне картонку с телефонным номером: — Мы с братьями двадцать четыре часа в сутки на извозе: я буду занят, другой отзовётся…

 

Что касалось вверенного под мою опеку передовика производства, так я его почти и не видел: все двадцать два дня пребывания нашего на водах Гоги наповал шармировал попадавших в поле его зрения представительниц прекрасной половины рода человеческого, отбирал из их числа наиболее пригожих и сговорчивых, и незамедлительно переходил к «тактильному контакту». Уже на третий день его похождений санитарки из процедурной, разыскивая гаера, справлялись: — Осеменителя нашего не видали?

Разазартившийся бурильщик сделался ненасытен: отправляемся в грязелечебницу, на входе очередной шедевр прикладной графики: «Больные! Сохраняйте бодрое спокойное настроение — это способствует правильному лечению!», за плакатом справная зеленоглазая дивчина приготовляет аппликацию на двоих. Глянув на моего «подопечного», представшего перед ней во всём своём первородном великолепии, взрыднула: — Знать бы, где таких мужиков делают…

 

— Восточная Грузия, Ширакская степь, местечко Красные колодцы, — отрапортовал Гоги, — а вы в котором часу сменяетесь?..

 

По корпусу пошли перетолки: «В трёхсот пятой бешенный голодный грузин обитает!»

Встретившийся мне главврач, мужчина обычно стеснительный и деликатный, ухватил меня за пуговицу и, брызгая слюной, попытался устрашить: — Ваш друг ветрен и беспутен до невозможности! Я обычно противлюсь крайним мерам, но, боюсь, придётся к ним прибегнуть!

— А в чем, позвольте поинтересоваться, заключаются ваши «крайние меры»?

— При подобных нарушениях мы обязаны сообщать о проступках отдыхающего по месту его работы, причём — в письменном виде!

— Ну что ж, буде вы осуществите подобную акцию, по возвращении к родным Пенатам триумф нашему Луцию (22) гарантирован…

 

Вакация подходила к завершению, Гоги, про запас, удвоил старания: — Слушай, — усовестил я старателя, — на седьмой день даже Всевышний выходной себе устроил, передохни, надорвёшься!

— Михалыч, мне через недельку к вертлюгу становиться, какие ещё выходные?

Наша лечащая, дама ухоженная и весьма соблазнительная, измеряя мне при очередном визите кровяное давление: — Нещадный человек ваш товарищ — почитай весь курятник покрыл, боюсь, как бы от перенапряжения язва у него не открылась…

Уловив в её речении еле заметную нотку зависти, я поспешил разыскать полового гангстера: — Слушай, вот ты всё по молодкам бегаешь, а зрелая, пикантная особа по тебе откровенно сохнет.

— Ты о ком?

— О врачихе нашей.

— Михалыч, она мне в матери годится!

— Эх ты, тоже мне — герой-любовник, ни черта в деликатесах не разбираешься.

Гоги приподнял отбеленную степным солнышком бровь, задумался. Назавтра явился с вопросом — где раздобыть приличную выпивку.

— Что, половая жизнь утомила? Решил расслабиться?

— Докторша на пикник позвала, на Железную, это где?

— Гора, мимо которой мы на водопой топаем, там много укромных уголков. Поздравляю, завершишь свою сексуальную одиссею изысканным десертом — это тебе не лупеток с грязелечебницы удовольствовать. А насчёт спиртного — интеллигентную даму необходимо раззадоривать изысканными напитками: с шампанским в лес переться — глупо, нужен качественный коньяк. Помнишь, в день приезда я у Колоннады с чистильщиком разговорился? Дуй к нему, спроси бутылку «Дербента-КВ» — это дагестанский, марочный, не хуже нашего, и смело в бой, не опозоришься…

 

В предпоследний день октября предстояло нам расставание с гостеприимной здравницей. Днём раньше Гоги затеял заключительный обход новоприобретенных подруг. Я озаботился формальностями: ворчливолицая, обладавшая при обманчивой внешности добродушнейшим характером администраторша, подписывая обходной лист, уронила слезинку: — Какие люди уезжают! Неужели и её? — мелькнула догадка, — многостаночник чёртов! Завершив выписку, отправился в «Курортную библиотеку», сдавать «Люди, годы, жизнь»: двадцать дней блаженного безделья побаловали возможностью перечитать раннего Бунина и освежить в памяти прозу Эренбурга, правда, библиотекарь — анемичный юноша с сумасшедшими глазами — слегка подпортил удовольствие, категорически отказавшись выдавать на руки больше двух экземпляров хранения за раз, пришлось через день-другой челночить с книжками на другой конец городка в переполненном обычно автобусе. Покончив с библиотекой, покатил в Пятигорск — стародавний приятель-букинист обещал раздобыть воспоминания Савинкова. Вожделенную книжку, как водится — обмыли, так что возвратился я ко всё той же Колоннаде только к ночи. Был ведьмин час — ярко светила луна, догорало бабье лето, ронял шафрановую листву сбегавший по склону Железной сызмальства знакомый до последнего деревца лес. Неспешным шагом прогулялся я до пока ещё нашего обиталища, поднялся на этаж, минуя холл с горланившим телевизором, приблизился к нашей келье — из-за запертой двери доносился разноголосый девичий щебет, перемежаемый бархатистым тенорком бурильщика.

— Эй, ненасытный, — позвал я, — кто там у тебя?

— Сестры во христе…

— На групповуху потянуло напоследок?

— Бог с тобой, Михалыч, — запротестовал гаер, отпирая замок, — вновь прибывшим инструктаж провожу, чтоб по незнанию нарушений санаторного режима остерегались…

Из комнаты выпорхнула троица смешливых девиц, замыкающая чмокнула Гоги в щёку: — Жаль, что поздно состыковались, держи адресок, может свидимся когда…

— Ну что, на сегодня приём закончен? — Поинтересовался я, — тогда давай по койкам, завтра вставать с рассветом…

Дверь приоткрылась, в щелку просунула озорную мордашку давно прибившаяся к санаторию, прозванная Кудряшкой всеобщая подруга: — Этот дикий кавказский зверь ещё здесь?

— Заходи, — встрепенулся Гоги, — пообщаемся на посошок!

Я стянул с кровати плед, ушел в холл, протиснулся сквозь ряды телезрителей к самому дальнему креслу, устроил себе уютный кокон и провалился в сладкое предсонье. Москва транслировала праздничный концерт ко дню рождения комсомола. Сквозь дрему слышалось: «А я бегу, бегу, бегу…» — с телеэкрана маэстро Паулс наяривал на аккордеоне, Валерик в белоснежном блескучем одеянии метался по сцене…

 

Проснулся я от глухого стука швабры — санаторная бабушка отмывала затоптанный паркет. Светало. Громко переговариваясь, к простенку между окном и телевизором подобрались две деловитые тётки в белых халатах, прикрепили лист ватмана с объявлением: СЕГОДНЯ, 30.10.86., В 17 – 00,  В АКТОВОМ ЗАЛЕ САНАТОРИЯ ИМЕНИ КИРОВА СОСТОИТСЯ ОБЩЕЕ СОБРАНИЕ АДМИНИСТРАЦИИ, МЕДПЕРСОНАЛА И ОТДЫХАЮЩИХ. ПОВЕСТКА ДНЯ —  ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ПРЕЗИДЕНТУ С.Ш.А. РОНАЛЬДУ РЕЙГАНУ  О НЕДОПУСТИМОСТИ РАЗВЯЗЫВАНИЯ ПРОГРАММЫ СОИ. ЯВКА ОБЯЗАТЕЛЬНА. ГЛ. ВРАЧ… СЕКРЕТАРЬ ПАРТКОМА…

————————————————————-

(20) Вертлюг — элемент буровой установки.

(21) bajonett auf (нем.) — примкнуть штык.

(22) Луций — беспутный, охочий до плотских утех герой романа Апулея «Золотой осёл».

 

Ретроспекция

 

Рейкьявик. 12.10.86. Ковбой купил Комбайнера: Меченный вышел из-за «закрытых дверей» с отвисшей челюстью и остекленелым взором — по-видимому, сребреников страж мировой демократии не пожалел…

 

 

Эпизод

 

Двадцать восьмого мая 1987 года, ближе к ночи, осатаневший от трёхсуточного заточения в чреве раскалённого жарким степным солнцем, в дым пьяного купейного вагона, я ступил на заплёванный перрон Казанского вокзала. Каланчёвка пребывала в непривычном безлюдье, что настораживало — даже бичи и «попутчицы» куда-то сгинули. Озираясь, пробрался к будке городского телефона, закинул двушку в щёлочку, набрал номер Рыжего:

— Привет, боец-перестарок, с Днём погранца тебя…

— Грузик, в рот ноги! Ты откуда взялся? С Рустом прилетел?

— С каким ещё рустом? — спрашиваю. — Ты што, с утреца принять успел? Не наш вроде праздник — наш ещё в апреле отмечали…

— Какой, к хренам, праздник? Бери тачку, поспешай сюда, я тут водки набрал, сижу, думаю: за здравие державы употребить или за упокой?..

Повесил я осторожно трубочку, выбрался из будки, гляжу — огонёк зелёный. Тормознул таксомотор, уселся. Водила воровато так через плечо глянул, врезал по газам. Я ему: — Отец, — говорю, — чего это в Москве делается, а? Вы что это все замалахолили, а?..

Он всем телом ко мне — аж руль вывернул, чуть в столб не влетели:

— Так ты пойми, он же, блядь, прям у Василия Блаженного сел, разъети его нерусскую мать!..

— Кто, — говорю, — сел, батя?

— Так Руст, нехристь, кто же ещё? Нет, ты пойми, мне, блядь, за державу обидно!..

— Ладно, — говорю, — товарищ, ты нервы успокой, меня в целости на Ленинский доставь, будет тебе за героизм рваный сверх счётчика…

 

Двадцать восьмого мая 1987 года восемнадцатилетний западногерманский лётчик-любитель Матиас Руст на спортивном самолёте Cessna прилетел в Москву и приземлился на Ордынке. Выбравшись из кабины самолёта, Руст начал раздавать автографы. Когда подоспели милиционеры и потребовали документы, он заявил, что прибыл в столицу СССР с миссией доброй воли.

Нарушителя поместили в Лефортовскую тюрьму. Советский суд приговорил Руста к четырём годам исправительной колонии, но через четырнадцать месяцев его выпустили за образцовое поведение.

На родине он сел во второй раз: изнасиловал больничную медсестру, угрожая ей ножом.

Отбыв наказание, торговал обувью, отдавая заработанные деньги детскому дому.

В 1997 году Руст обратился в индуизм и женился на дочери богатого бомбейского чаеторговца.

Поскольку Руст добрался аж до Красной площади, да ещё в День пограничника, то со своих постов незамедлительно полетели министр обороны маршал Сергей Соколов и руководители ПВО страны…

 

В тот вечер мы с Рыжим нажрались вусмерть — как отставным пэвэошникам, за державу было до слёз обидно. Однако успокаивали себя тем, что «вот теперь-то омаразмевшие старички наши проснутся и наконец-то порядок в бардаке этом наведут»!

Не проснулись…

 

КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ

 

 

                                           Часть IV. Разгром

 

Всего у нас в избытке, могу заверить — разрухи тоже.

                                                                                                                       Рильке

 

  — Я стремилась выбрать в новом поколении советских лидеров того, кто, скорее всего, бросит вызов системе, и затем поддержать его. Маргарет Тэтчер. Воспоминания

 — Я испытываю осторожный оптимизм. Мне нравится Горбачёв. С ним можно иметь дело. Маргарет Тэтчер, декабрь 1984 года.

 — Я больше не считаю СССР империей зла. Рональд Рейган. Москва, Красная площадь, май 1988 года.

 

      Хронолог, год 1988:

27-29 февраля — армянские погромы в Сумгаите.

31 марта — Кашпировский анестезирует по телемосту Москва-Киев оперируемую онкобольную.

23 июня — для предотвращения беспорядков на межэтнической почве в Армянскую ССР и Азербайджанскую ССР введены войсковые подразделения.

 

          Диорама

 

Страсть к гибридным наименованиям мы унаследовали от НЭПа. Ведь именно тогда, в новаторских двадцатых и множились эти ВХУТЕМАСЫ, МАССОЛИТЫ, ГОСКИНПРОМЫ, ПОТРЕБСОЮЗЫ и прочие конструктивные элементы пролетарского новояза, который после перекочевал прямиком в эпоху развитого социализма, и, прижившись на тучной почве аппаратного бюрократизма, распустился пышным цветом — вспомним ласкающий обывательских слух ГОСКНИГОТОРГ, молодецкий ШАХТОСТРОЙ, романтический КАНАТДОР, будничный БУМТРЕСТ, настораживающий, чуть отдающий каннибализмом СоюзЖивМаш…

Улицы пестрели вывесками, зачастую абсолютно тарабарскими, — казалось, ведомства соревнуются, кто изобретёт титул позаковыристее.

К концу семидесятых названия множившихся учреждений стали приобретать сложносокращённые формы, и уже не умещались на фасадах. Тогда в ход пошли акронимы и инициальные аббревиатуры:
на углу Камо и Воронцовского спуска присутствовало приземистое кирпичное здание, у входа в которое красовалась добротная, вся в бронзе вывеска, гласившая — ГрузКНИПО СевКапиНипиНефть!!!
Узрев эту абракадабру, неподготовленный горожанин хватался за сердце и, нервно озираясь, поспешал прочь, понимая рассудком — за подобным титулом должно обитать нечто бесчеловечное и ужасное, а помещалась там всего-то проектная контора Грузнефти…

Как думаете — что предпринял слуга ваш покорный, когда, обильно смазав нужные шестерёнки ГОСПЛАНА, добился открытия в городском производственном комплексе нового предприятия, директором которого и сделался? Правильно — спешно заказал помпезную доску чёрного стекла с золотой строкой: СЭХОПК ТбилДизайнМонтаж…

 

Хронолог, год 1988 (продолжение):

16 ноября — Верховный Совет Эстонской ССР провозглашает суверенитет республики.

21 ноября — армянские погромы в Баку, Кировабаде, Нахичевани, Шамхоре, Казахе, Мингечауре. Исход беженцев из Азербайджана и Армении.

7 ноября — Комбайнёр выступает в ООН, сообщает об одностороннем сокращении  вооруженных сил СССР на 10%.

 

 

  Ретроспекция                                            

 

Арьерсцена, под колосниками — резня в Карабахе.

Авансцена — Спитак, десятибальное землетрясение. Разрушена северная часть Армении.

Первые часы после катастрофы: на помощь приходят армейские подразделения. Из пограничной Грузии поспешают автопоезда с палатками, медикаментами, стройматериалами. Москва высылает борт с опытными врачами-травматологами во главе с академиком Чазовым. Прибывают спасатели из остальных союзных республик. Военные аэродромы Кавказа принимают самолёты из-за рубежа — в первые дни в города Армении было доставлено более одного миллиона тонн грузов. Норвегия, Франция, Швеция, Германия, Финляндия, Куба, Афганистан разворачивают в зоне бедствия полевые госпитали. Прибывают команды спасателей из Австрии, Канады, Швейцарии, США, Польши, Югославии. На восстановительные работы из ВСЕХ республик СССР было мобилизовано 45 000 человек…

Погибло не менее двадцати пяти тысяч, осталось инвалидами сто сорок тысяч, осталось без крова до полумиллиона жителей. Армения, 7 декабря 1988 года.

 

         Хронолог, год 1989:

6 января — опубликовано постановление ЦК КПСС «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30-40 и начала 50-х годов»

28 января — Учредительная конференция сахаровского «Мемориала» — общество приобретает официальный статус. Введение ограничений на вывоз товаров из регионов, принята система распределения отдельных продовольственных товаров по талонам.

15 февраля — завершение вывода советских войск из Афганистана.

26 марта — Ельцин и Сахаров — народные депутаты СССР.

 

Диорама

Понедельник. Городской исполнительный комитет. Большой совещательный зал. Пятиминутка. Помятые после выходного руководители низовых предприятий вяло перебрасываются похмельными шутками. Ровно в девять ноль-ноль появляется руководство. Впереди, естественно, Онисимович. Следом замы по ранжиру. Рассаживаются на подиуме. Онисимович, приспустив веко, сверлит притихших жертвенных инквизиторским зраком. Поворачивается к первому заму: — Почему Чхатарашвили в зале? Мы ведь в прошлом месяце его уволили! Первый зам, — Эээ…

— Сегодня же оформить приказ! Таак, озеленение здесь? Не вижу. Ага, за спинами товарищей прячемся? В субботу я проезжал мимо Блядского садика — твои разгильдяи фронтальный газон стригли, мне показалось, что платаны в левом крыле поредели. Пересчитай, доложи…

Двенадцать ноль-ноль. Верийский Пассаж, «Букинист». Я матерюсь с прорабом. Появляется Онисимович, разглядывает только что смонтированный витраж. Подходит, приобнимает меня за плечи: — Ну что, сынок, сдашь объект тридцать первого? Ты обычно слово держишь, смотри не подведи!..

 

Большая коммерция начиналась с польского и юговского пива — на каждом перекрёстке прямо с колёс торговали картонными коробами со слегка просроченным содержимым. Собственный наш пивзавод сдох, ибо до него благополучно сдох Солодовый — варить пенную брагу стало не из чего, посему забугорные гостинцы шли на ура, благо вобла из Астрахани поступала бесперебойно. Заскучала знаменитая авлабарская Флора, которая в перестроечные годы заботами складов Интуриста держала монополию на торговлю импортным пивом — гурманы бегали к ней за финским баночным. На фасадах гастрономов, приватизированных бывшими работниками советской торговли, появились вывески с новомодным словом «маркет», внутри  — колбаса, тоже польская, болгарские мороженные куры и ужасного качества болгарская же водка «Саша». С маркетами соперничали будочники — эти нажимали на ещё более гадкую польскую «Распутин» и беспошлинные сигареты. Как и положено, на стадии зачатия рыночных отношений пошли разборки между конкурирующими фирмами — стрелялись обычно в Худадовском лесу, либо на Лисьем озере. Начались перебои с бензином. На подъездах к периодически простаивающим автозаправкам горючим с канистр торговали подозрительного облика оборванцы. Бензин был армейский, стоил дорого, — служба тыла ЗАКВО наедала хомячьи щёки. Подешевели  видеомагнитофоны, предприимчивые пацаны из городских низов тиражировали бундесовскую порнуху («я-я, — дас ис фантастишь!..»), кассеты с клубничкой отпускали в прокат из множившихся в крысиных щелях «видеосалонов». Бывшие партфункционеры, вышедшие из подполья уголовники и оставшиеся не у дел спортсмены перекрашивались в «предпринимателей». Практически легализовались американские деньги — «обменников» ещё не было, но из рук в руки ходили открыто. Закрывались лишенные снабжения и сбыта заводы и фабрики. Вчерашние пролетарии и пролетарки шли в челноки. В разгосударствленных аптеках появились вагинальные тампоны и презервативы с усиками. Атмосфера сгущалась. Ощутимо попахивало социальным взрывом…

 

            Хронолог, год 1989 (продолжение):

5-7 апреля — Комбайнер в Туманном Альбионе:

1. Инструктаж у Тэтчер.
2. Филе из говядины с овощами у Королевы — интронизация фантошы.

9 апреля — разгон псковскими десантниками мирного митинга в Тбилиси. 16 жертв: женщины и девочки-подростки.

18 апреля — Верховный совет Литовской ССР провозглашает суверенитет. Комбайнер объявляет экономическую блокаду республики.

1 мая — альтернативные первомайские демонстрации в Ленинграде, Свердловске, Куйбышеве, Омске, Иркутске, Горьком, Ереване.

Венгры разбирают ограду из колючей проволоки на границе с Австрией.

28 мая — провозглашение суверенитета Армении.

3-10 июня — погромы турок-месхетинцев в Ферганской долине. Увечья и травмы получило более тысячи человек; убито сто три, ранено сто тридцать семь военнослужащих и сто десять работника милиции.

12 июня — Комбайнер с другом Гельмутом подписывают в Бонне декларацию о правах восточноевропейских государств самостоятельно определять собственную политическую ориентацию и систему управления.

17 июня — Казахстан, Новый Узень, столкновения на межэтнической почве, — четверо убито.

29 июня — создан народный фронт Грузии.

30 июня — секретариат Союза писателей СССР принимает решение о восстановлении членства Солженицина.

15 июля — грузино-абхазские столкновения в Сухуми, двенадцать погибших.

28 июля — Верховный совет Латвийской ССР провозглашает государственный суверенитет республики.

11 сентября — указом Президиума Верховного Совета СССР отменена статья УК «Антисоветская агитация и пропаганда».

23 сентября — Тэтчер прибывает с ревизией в Кремль.

26 сентября — полумиллионным тиражом выходит первый номер газеты «СПИД-инфо».

5 октября — Азербайджан объявляет суверенитет.

9 октября — Кашпировский заряжает страждущим воду через телевизор.

25 октября — пресс-атташе МИД СССР заявляет, что СССР впредь не намерен вмешиваться во внутренние дела других стран.

9 ноября — разрушена Берлинская стена.

1 декабря — Комбайнер прибывает на поклон к папе-славянину, встреча проходит «за закрытыми дверями». Какие указания получил генсек от Войтылы мы доподлинно не знаем, но догадаться можно: уже на следующий день, перебравшись на Мальту Меченный сдал Бушу-старшему Соцлагерь и Прибалтику (денонсация решений Ялтинской конференции сорок пятого года). Дабы на посошок угодить хозяину Ватикана, Горби легализует в СССР униатскую церковь — усиливается гонение православных на Западной Украине.

31 декабря — массовые беспорядки в Нахичевани, разрушены сотни километров укреплений советско-иранской границы.

 

Диорама

Город оплакал и похоронил убиенных десантниками дочерей. Пережили комендантский час и чехарду в верхах. Задуманная на Старой площади провокация провалилась — русских погромов не случилось: Город, отягощённый тысячелетней мудростью, умел распознавать свих и чужих. Назло надвигавшейся разрухе Город упрямо прихорашивался:  Онисимович затеял реконструкцию старого квартала — пассаж от Челюскинцев до Дезертирского базара. На мою голову затеял, ибо с рынка исчезли отделочные материалы: не говорю уже о штучных — паршивой эмульсионки было не достать. Тогда и запустил я прославивший меня «баадурдекор» — пригнал из Сумгаита цистерну латекса, из Рустави — вагон вспученного перлита, приспособил, переделав сопло, серийный штукатурный агрегат под лёгкие растворы, отобрал среди своих орлов троицу самых мозговитых и принялись мы покрывать стены, потолки, колонны, арки бархатистой, шероховатой, нарядной корочкой — нынче эту прелесть называют «фактурной штукатуркой», изготовляют заводским способом и поставляют потребителю в разнокалиберной таре. Город ахнул, строители попухли от зависти — за привычную, «стандартную» штукатурку платили рупь с мелочью, а моя, «декоративная», вставала заказчику в трёндель с квадрата. Осложняло мне жизнь досадное обстоятельство — из-за дефицита колеров не мог я разгуляться в цвете — либо белый (естественный цвет перлита), либо оттенки малахитового — который год скучали на складе барабаны с чёрт знает когда завезённой хромовой зеленью. Стены галереи я распестрил — нейтральный серый фон (сажу подмешивали в раствор) оживил прожилками салатного вперемешку с молочным — Город одобрил. Оставалось изобрести «шубу» для потолков. Прибыл Худрук — так втихаря обзывали Главного Городского Оформителя — прищурил обожжённый вином глаз, оглядел своды, а тянулись они шагов на двести с лишком, извлёк из барсетки колеровочный веер, поковырялся в лепестках, выдрал светло-фиолетовый, протянул мне: — Этот!

Я загрустил, ибо залиловить смесь мне было нечем, но, пререкаться с маститым пленэристом означало тратить силы впустую: — Сделаем, Антоныч…

Антоныч отправился осматривать установленные днём раньше лампионы нашей выделки. Подошёл Дуду: — Чё делать будем, Михалыч? Чернила, что ли, в агрегат капать?

— Дуду, ты гений! А ну пошли! — Повлёк умницу через улицу, в занюханный канцелярский магазинчик. Почтенный завмаг дремал у кассы: — Эгей, Валерьянович, у тебя чернила есть? Старомодные, фиолетовые, для невыливайки…

Завмаг проморгался со сна: — Были где-то, лет тридцать в неликвидах числятся.

— Показывай!

Прошли на склад, в нише, заваленной пачками пожелтевших бухгалтерских бланков, нашли штабель покрытой сантиметровым слоем пыли дощатой тары с неказистыми пузырьками.

— Дуду, хватай ящик, попробуем. Ежели подойдёт, заберём всё…

 

Через неделю заявились Худрук с Онисимовичем: — Волшебник! — Антоныч залюбовался подсвеченным зеркальными бра сиреневым сводом. — Другие от обнищания побелку сляпать не могут, а этот чудеса творит…

 

          Хронолог, год 1990:

13-19 января — армянские погромы в Баку, сто тридцать погибших, семьсот раненных. Введены войска. Войска введены и в Нагорный Карабах. Армянская ССР объявляет войну Азербайджанской ССР.

31 января — Москва. Запущен первый в СССР ресторан Макдональдс.

4 февраля — Москва. Двухсоттысячная демонстрация в поддержку курса демократических реформ.

12-14 февраля — массовые беспорядки в Душанбе: двадцать два погибших, пятьсот шестьдесят пять ранено.

11 марта — Литва объявляет о восстановлении независимости.

14 марта — Комбайнер избран президентом СССР.

25 марта — Комбайнер направляет в Вильнюс танки.

30 марта — Эстония приостанавливает на своей территории действие Конституции СССР.

3 апреля — принят закон «О порядке решения вопросов, связанных с выходом союзных республик из состава СССР».

4 мая — Латвия принимает декларацию о восстановлении независимости.

24 мая — Рыжков вводит план поэтапного перехода к регулируемой рыночной экономике. Паника на потребительском рынке. Введение нормированного распределения основных продуктов питания.

4-6 июня — Ошская резня (киргизы-узбеки). По данным Генпрокуратуры СССР погибло тысячу двести человек. По неофициальным данным количество убитых превысило десять тысяч.

12 июня — РСФСР самоудаляется (декларация о государственном суверенитете).

20 июня — Узбекская ССР провозглашает суверенитет.

23 июня — Молдавская ССР провозглашает суверенитет.

16 июля — Украинская ССР провозглашает суверенитет.

27 июля — Белорусская ССР провозглашает суверенитет.

15 августа — Комбайнер издаёт указ о возвращении гражданства высланным из страны диссидентам.

22 августа — Туркменская ССР провозглашает независимость.

23 августа — Армянская ССР провозглашает независимость.

15 октября — в знак признания ведущей роли в мирном процессе, который характеризует важную составную часть жизни международного сообщества Комбайнеру вручают Нобелевскую премию мира.

22 октября — киргизы и казахи провозглашают суверенитет.

14 ноября — Звиад Гамсахурдия избран председателем Верховного Совета всё ещё Грузинской ССР.

20 декабря — Звиад Гамсахурдияя издаёт указ о создании Национальной Гвардии, командующим назначен Тенгиз Китовани. Подразделения Советской Армии пока ещё дислоцируются в Грузии.

31 декабря — Гарри Каспаров по итогам матча с Анатолием Карповым сохраняет титул чемпиона мира по шахматам.

 

Ретроспекция

 

22 января 1991 года Кабинет министров постановил прекратить прием к платежу денежных знаков Госбанка СССР достоинством 50 и 100 рублей образца 1961 года и ограничить выдачи наличных денег со вкладов граждан (Павловская реформа). По заверению власти разорение населения 1/6 части земной суши было необходимо для пресечения завоза из-за рубежа в дышавший на ладан СССР фальшивых дензнаков. Помимо этого, реформа якобы должна была заморозить «нетрудовые доходы», оборотные средства и накопления теневого сектора экономики… Этот самый теневой сектор, потирая ладошки, снял с «реформы» невиданный навар: 23 января на чёрном рынке крупные купюры принимали по 100 рублей за доллар (до этого было — 25). На следующий день цену доллара понизили вдвое и продавали подорожавшую валюту уже и за мелкие купюры: помню вытянувшиеся цепью по Новому Арбату приспособленные под обменники автобусы, озверевшие граждане брали их штурмом…

 

          Хронолог, год 1991:

31 марта — Грузия. Референдум о восстановлении независимости.

 

 

1. Япония, Япония, далёкая страна…

 

Извольте, гражданин начальник,

принять серебреник на чай,

чтоб утолить свои печали.

Михаил Ляшенко

 

Бесхозный комсомол умирал, но, как это исстари заведено в Грузии, умирал красиво, неспешно, со смешинкой, с озорным намерением надышаться перед кончиной до отвала. Напоследок комсомольцы расстарались, выбили для Грузии четыре места во всесоюзной делегации самодеятельных коллективов, званной на Международный фестиваль «Детский саммит» в Токио, и случилось так, что близкая подружка профкомши нашего главка ходила в функционерках комсомольских верхов. Срочно собрали междусобойчик, постановили: одно место из приличия отдать провинции, в частности — Кахетии, оставшиеся три бездетная подружка уступила нашим: весёлому оболтусу профкомши, дочурке Борисовича и её кузине, то есть — моей старшенькой. Пофамильная заявка ушла в Москву, ответка гласила — прибыть юным дарованиям с сопровождающими в Златоглавую для совместных репетиций в начале апреля, место сбора — Ленинский проспект, молодёжная гостиница «Спутник».

Кахетинцы, отнёсшиеся к выбору кандидата со всей ответственностью, прислали солиста регионального ансамбля народного танца — малец, демонстрируя комсомольцам своё мастерство, выделывал такие коленца, что те рты поразевали, после вручили безусому профи наспех изготовленную грамоту, и отправили восвояси, наказав явиться с вещами тридцатого марта. Проблема обозначилась у остальной троицы, ибо детишки наши к народному творчеству никакого касательства не имели отроду. Решили нанять репетитора, дабы в оставшиеся до отбытия считанные дни обучить их хотя бы начаткам.

Общими усилиями разыскали пенсионерствующую преподавательницу хореографического училища — обходительную даму «старого разлива», которая за умеренную плату согласилась заняться дрессурой наших девиц (Профкомовский обучаться категорически отказался и его записали в костюмеры труппы), однако, визуализировав будущих учениц, классная дама в деликатной форме сообщила нам, что заранее снимает с себя ответственность за конечный результат — детки наши сызмальства отличались великолепным аппетитом…

Подоспело время собираться в дорогу, мы с Борисовичем сопроводили новоявленных танцовщиц на заключительный урок, вручили репетиторше оговоренную плату. Та отказалась было принимать деньги, мол, — успехи скромные донельзя, но, после настоятельных уговоров конверт приняла, и рекомендовала отроковицам продемонстрировать на смотре статичный танец, который мы общими усилиями срежиссировали за считанные минуты. Покончив с хореографией, отправились в портняжную Дворца пионеров, где под надзором Профкомовского перешивали кузинам сценические наряды…

 

Столица встретила нас пустыми полками магазинов и ошеломительными ценами пищевкусовых заведений, от нашей гостиницы ко входу в универмаг «Москва» змеилась очередь — на четвёртом этаже, в «мужской одежде» отпускали «вареные» джинсы. В самом «Спутнике» царил весёлый кавардак, по вестибюлю стайками сновали ряженые дети пока ещё братских народов, грудастая дама в смахивающем на цирковую униформу одеянии, лавируя меж встречных потоков, вопрошала, напрягая вздувшееся горло: — Грузины, где грузины?..

— Здесь мы, — отозвался я.

Распорядительница заглянула в реестр: — Бегом на шестой, номера 610, 611, переодеваемся и в Актовый зал, к Зайчику, на прогон, щас молдаване дерзают, после балалаечники, за ними ваш черёд.

 

Горбоносый, кудрявый Зайчик фальцетом распекал пацанов в вышиванках, сгрудившихся возле кучи разнокалиберных балалаек: — Закончили бардак! Разобрали инструменты! Прима по центру, секунды с боков, альты — левый фланг, бас и контрабас — правый. Где контрабас?

— Контрабас, вот он, — веснушчатый прима указал на оставшуюся от кучи титаническую балалайку, — а контрабасист перед вылетом ногу сломал, его в травму увезли…

Зайчик ухватился за голову, по-видимому, вознамерился излить небесам снедающую его тоску, но тут взгляд его скорбный зацепился за нас: — Кто таковы? Грузины? А почему этот, — указал на Профкомовского, — в цивильном? Костюмер? В шею его, костюмеров мне не хватало ко всем бедам вдобавок. Остальные уйдите вон в уголок, ждите своей очереди. Так, балалайки, показывайте…

В течение получаса мы наслаждались истовым исполнением «Перепёлочки», «Светит месяц», «От села до села», «Не шуми ты, мати, зелёная дубравушка», «На побывку идёт молодой моряк». Последнюю композицию осуществлявший хронометраж Зайчик забраковал, остальные благосклонно одобрил. Отпустив довольных хлопцев, вызвал на сцену наших. Кахетинец-попрыгун Зайчика очаровал: — Родной мой, ты у меня последним пойдёшь, программу закроешь — япошки от восторга обделаются!.. Так, девушки, показывайте. Включили привезённую кассету, под заунывную мелодию наши милашки застыли в позах скорбящих дев, сделали ручками налево, сделали направо…

— В шею, — кратко резюмировал Зайчик, — кто там следующие, армяне? На сцену.

Вышли в коридор. Кахетинец, выспросив у меня как добраться до Мавзолея, побежал переодеваться. Я сунул дочурке денежку: — Выше носы, прогуляйтесь по Ленинскому, мороженным побалуйтесь. Всё будет путём, не впервой таких зайчиков дрессируем. Вернулся в зал, затаился на задах, слушал щемящий душу дудук. После степняки бренчали на домбрах, ряженные в красные шальвары казачки вприсядку выдали озорной гопак, лезгины, как им и положено, сплясали лезгинку, девчушки-костромички спели озорные куплеты. Вечерело. Обессиленный Зайчик повалился в кресло у режиссёрского столика. Я подошел, твёрдо взял мученика за запястье: — Айда на верхотуру, поужинаем.

— Охмурять будешь…

— Обязательно буду.

 

От тонких вин Зйчик отказался, фужерами глушил хлебную и ругательными словами поминал Москонцерт, воспитанником которого являлся сам. Я попивал токайское и терпеливо ждал. Прикончив поллитру массовик-затейник переключился на комсомол: — Волки позорные! Командировочные — курам на смех, гонорар в рублях — пару раз в шалман сходить, и  убивайся за эти гроши с вашими недотёпами…

Я аккуратно уложил ему в нагрудный карман зелёную бумажку с портретом изобретателя американской конституции на аверсе, следом вторую: — Не печалься, дружок, вот тебе подогрев, привезёшь жёнушке пару цацок из Японии.

— Не женат. Кто за такого бедолагу пойдёт? В девять утра быть с детишками в зале — последний прогон перед отлётом, что-нибудь придумаем…

И ведь придумал, умница: на Профкомовского напялили вышиванку, всучили ему осиротевший контрабас: — Эту руку на гриф, этой внизу помахивай. Не вздумай струн касаться. Так, теперь девицы, твоя которая, — обернулся ко мне.

— Та, что пониже.

— На неё олимпийского мишку наденем, пускай меж номеров по сцене бродит вперевалку. А на вторую нацепим бутафорскую гармонь — есть в загашнике — казачки будут ей меха растягивать. Внимание, работаем, времени в обрез — в восемнадцать ноль, ноль отбываем в Шереметьево. Молдаване, на сцену!..

 

Через неделю мы — я, Борисович, профкомша и её подружка-функционерка вновь летели в Москву, встречать путешественников. Из Внуково прямиком переправились в Шереметьево. Объявили прибытие рейса из Токио: — Этот не ваш, — предупредила давешняя распорядительница, — детишки спецрейсом летят, следом прибудут. Дожидаясь спецрейса, обратили внимание на появившуюся из зеленого коридора стайку подростков: синие шорты, зеленоватые рубахи, пилотки, звёздно-полосатые шейные платки. Сопровождала молодняк пятерка взрослых — жилистая дама и четверка пузатиков в таких же одежках. Пока мы разглядывали ряженных, прибыл и спецрейс. Потянулись знакомые лица: балалаечники, дудукисты. А вот и наши: впереди, размахивая японским флагом скоком поспешал озорной кахетинец, за ним степенно шествовали Профкомовский и кузины. В Грузии бытует ещё одно обыкновение — детишки боготворят родителей, отсюда складывается у них уверенность, что их папы и мамы могут всё, не существует для них неразрешимых вопросов. Высвободившись из наших объятий, кровинушки поведали, что подружились на саммите с бойскаутами из американской делегации — указали на живописную группу — и пригласили их погостить в Тбилиси, и что приглашение те с восторгом приняли, прилетят следом за нами: — Мы ведь правильно поступили?

Глядишь в чистые, искрящиеся радостью глазенки родного чада, киваешь, и одновременно прикидываешь в уме — во что при царящей убийственной инфляции влетит постой и фураж тридцати пяти жизнерадостных особей… Дочурка почуяла мое замешательство: — Не тревожься, пап, они все с приветом, — кроме булок и котлет ничего не жрут, задешево выкрутимся…

        

    Хронолог, год 1991 (продолжение):

14 апреля — президентом Грузи избран Звиад Гамсахурдия (Если мой народ выберет Гамсахурдия, то я буду против своего народа. — Мераб Мамардашвили).

8 июня — в чеченской стороне Чечено-Ингушской АССР провозглашена независимая республика Нохчи-чо.

 

Ретроспекция (как убивали СЭВ)

 

Болгарский журналист Валерий Найденов: — Я помню последнюю историческую сессию СЭВ в Софии в 1990 году. Советскую делегацию возглавлял Николай Рыжков. Он заявил, что торговля за переводные рубли между странами СЭВ прекращается. Валютой должен служить доллар, а цена за любой товар должна быть ниже мировой. Люди в зале были растеряны. Ошеломленная чешская делегация заявила: «Но в таком случае нам придётся выйти из СЭВ?!» Рыжков ответил: «Ну и выходите. Да пожалуйста!» Через несколько лет после распада восточноевропейского блока Болгария лежала в руинах… (Добавлю: и бывший СССР тоже) В 1975 году на долю стран — членов СЭВ приходилась треть мирового промышленного производства, хозяйственный потенциал этих государств неуклонно повышался из года в год.

28 июня 1991 года в Будапеште страны-члены СЭВ: Болгария, Венгрия, Вьетнам, Куба, Монголия, Польша, Румыния, СССР и Чехословакия на сессии Совета подписали Протокол о расформировании организации. Была создана ликвидационная комиссия — Комбайнер на пять с плюсом выполнил данное госпоже Тэтчер в 1989 году обещание.

P.S. Пикантная подробность: по завершении заседания ликвидационной комиссии представители бывших партнёров предъявили Кремлю претензии по взаиморасчётам, в результате чего на СССР повис внешний долг в размере пятнадцати миллиардов переводных рублей (успели нагулять за годы Перестройки)…

 

Хронолог, год 1991 (продолжение):

19-22 августа — ГКЧП: двадцатого в наш аэропорт прибывает ревизия — ТУшка с парой генералов. Истомившийся в ожидании высоких гостей Звиад Константинович мелкой рысцой трусит к трапу лайнера. Генералы ступают на бетонку (телевизионщики снимают на расстоянии, микрофон отключён), трехминутная наставительная беседа, один из кураторов похлопывает Константиновича по плечу, гости возвращаются на борт, наша Надёжа и Опора рысит назад, приближается к съёмочной группе и впопыхах изрекает фразу, которая навсегда врезалась мне в память: «დაწყნარდით, არც ისე წვიმს, როგორც ქუხს…» (успокойтесь — гром гремит впустую…) За визитом последовал указ Гамсахурдия о роспуске Национальной Гвардии и переподчинению её личного состава республиканскому МВД. Гвардия не подчинилась и удалилась в Рконский лес.

24 августа — Комбайнер подаёт в отставку с поста Генсека и призывает ЦК объявить о самороспуске партии.

26 августа — дефенестрация по-московски: из окон собственных квартир выпадают управляющий делами ЦК КПСС, его предшественник и заведующий международным отделом ЦК.

29 августа — Верховный Совет СССР приостанавливает деятельность КПССС.

31 августа — Узбекистан провозглашает независимость.

3 сентября — подразделения Национальной Гвардии Грузии по приказу Китовани возвращаются в Тбилиси и располагаются в бывшем комсомольском городке под Шавнабадой.

9 сентября — Таджикистан провозглашает независимость.

 

 

2. Джанико

              Пора и честь знать. И отчалить…

Михаил Ляшенко

 

   Джанкарло Б., или Джанико — на грузинский манер окрестил гаера великолепный Иваныч, он же и свёл меня с плутишкой — фигуристый, но не обрюзглый, рослый, неспешный в движении, скупая жестикуляция пухлой ладошкой — как бы отстранял собеседника (так на древних фресках изображали охмурявших плебс странствующих риторов), чуть припухшие губы, приспущенные веки, одним словом — римлянин из самых породистых, корнями к патрициям времён республики нисходящих, таким предстал он перед Городом со свитой (говорливый, вёрткий, мелкотелый компаньон, улыбчивый охранник-женолюб с берретой у пояса, волоокая гурия с убийственным бюстом) аккурат через неделю после назначения Звиадика смотрящим по республике; прямиком направился в главный Интурист (несколько их было, разного пошиба), занял обширные апартаменты на верхотуре, вывесил у двери обустроенного под канцелярию предбанника флаг Итальянской Республики, внутри, под массивным резным распятием посадил декольтированную грудастую, ещё две, рекрутированные в нашем инязе смазливые девицы угощали посетителей (а таковые сразу же образовали живую очередь) капучино с бискотти, охлаждённой минералкой, и воодушевляющими репликами, мол — господин Джанкарло деловит, отзывчив, намерен инвестировать значительные суммы в охромевший из-за политических неурядиц грузинский аграрный сектор, и не только в аграрный… Здесь же суетился компаньон, ознакомлял любопытствующих с рекомендательными малявами от высокопоставленных чинуш чуть ли не со всей Латинской Америки.

 

Обжился Джанико в хлебосольном Тифлисе за считанные дни, охотно ходил в гости, благо приглашения множились с каждым днём, нахваливал грузинскую кухню, литрами поглощал вина белые столовые, красные пряные, розовые десертные… Покамест босс гурманствовал, мелкотелый вертелся аки угорь на сковороде — сулил радужные перспективы новоявленным капиталистам в случае вливания их простаивающих предприятий в западную экономику, создавал и тут же реформировал профильные холдинги и трастовые компании. Изредка являлся обществу непросыхающий Джанико, снисходил к какой-нибудь острой полемике, выносил вердикт. Меня, после совместной ознакомительной поездки по заглохшим чаеразвесочным фабрикам Западной Грузии, сладкая парочка определила в генеральные директоры на лету сформированной строительной компании, высказанные мною сомнения в разумности подобного решения, мол и так директорствую на кровью и потом выстраданном мультипрофильном комбинате, дел по горло — Джанико проигнорировал: «За твоей конторой тоже присмотрим, приберём до кучи…»

 

Уже через месяц, зарегистрированный в Панаме (мелкотелый разъяснил, что пока в молодой республике не будет создан отягощённый международным признанием единый Кадастр, регистрация иностранных компаний здесь не целесообразна) холдинг итальянцев покрыл всех возможных интересантов аки племенной бык стадо распалённых бурёнок.

 

Джанико, выписавший из-за бугра ещё одного секюрити, неспешно перемещался по пиршественным залам, отдувавшийся в канцелярии за двоих мелкотелый изредка пропадал из поля зрения, тогда бдительные общественные соглядатаи докладывали: «Был замечен у проходной Приёмной Верховного Совета» — публика восхищалась: «Вхож на самый верх!»

 

Новый 1991 год встречали с размахом (пайщики новорождённой Компании слегка облегчили карманы) — трехдневный банкет в Тифлисе и окрестностях завершился длительным круизом по региональным отделениям: осипший с перепоя Джанико поздравлял соратников с завершением обременительной канцелярщины, призывал поспешать с предоставлением поквартальных производственных графиков и обещал поэтапное финансирование «как только, так сразу».

 

Планирование затянулось до весны. Джанико хмурил густые брови. Мелкий разгребал бумажные завалы и тоже сердился. Приближались первые в истории Грузии президентские выборы. Джанико был зван на инаугурацию — окружение (а набралось нас уже за сотню) торжествовало, апофеоз настал, когда мы узрели шефа в телеящике: присутствовал в числе счастливчиков, званых президентом на смотр любимого детища — Национальной Гвардии. А месяц спустя случилось непоправимое — Джанико разбил паралич.

 

Известие распространилось со скоростью лесного пожара, к Интуристу съезжались скорбевшие акционеры, обездвиженный Джанико возлежал под капельницей в своём люксе. Посетителей на этаж не пускали. Ждали сообщения о прибытии из Италии спецрейса для транспортировки болящего. В вестибюле мелкотелый успокаивал соратников, мол итальянские врачи творят чудеса, через месяц, максимум — через два босс будет в норме, все договора сохраняют силу, предположительно осенью ко всеобщему удовлетворению дело наконец-то закрутится…

 

К полудню борт из Рима прибыл. Носилки с меценатом погрузили в реанимобиль и сопровождаемого экскортом из полусотни авто Джанико проводили в аэропорт. К трапу благодетеля, презрев автотележку, доставили, как и подобало поверженному герою: самые крепкотелые из провожающих приняли паланкин на плечи и возглавили продвигавшуюся медленным шагом процессию…

 

Две недели спустя в аэропорт вновь прибыл спецрейс из Рима — к самолёту подогнали армейский грузовик, угрюмые гвардейцы принялись таскать в кузов автомобиля объёмистые тюки.

 

Ещё через неделю из правительственной канцелярии просочился слушок: содержимое тех тюков представляло собой траченные молью и мышами пять тысяч комплектов форменной одёжки и обувки итальянских карабинеров образца 1955 года. Получателем груза являлось Главное управление комплектации Национальной Гвардии, и содрал ушлый Джанико с правительства за это тряпьё «лимон» зеленью.

 

В августе, по распоряжению ГКЧП Звиад Гвардию расформировал, куда делась карабинерская одёжка неизвестно, скорее всего, растащили на ветошь…

 

Осенью того же года один из «акционеров» несостоявшейся компании, в надежде сбыть застрявшую на складе партию плиточного зелёного чая, совершил вояж по среднеазиатским республикам. Из Душанбе чаевод привёз свежий номер «Таджикистони совети» на развороте которого красовалось сочное фото нашего Джанико. Фарси мы не владели, содержание статьи так и осталось для нас тайной, но в набранном кириллицей заголовке оной бросалось в глаза понятное каждому слово «инвестор»…

  

          Хронолог, год 1991 (продолжение):

8 декабря — Беловежский сговор: в Васкулях Бориска-запивоха, Стасик-спектроскоп и Лёня-бухгалтер в обход Конституции, проигнорировав мнение Верховного Совета, завизировали состряпанную доцентом Геной и Андрюшей-международником филькину грамоту о прекращении существования СССР.

 

         Ретроспекция (исход)

Июнь 1989 — начало вывода советских войск из Венгрии

Февраль 1990 — войска покидают Чехословакию

Август 1990 — уходим из Германии (ЗГВ). Старшие офицеры нелегально переводят в банки США, Швейцарии и Финляндии около семнадцати миллионов дойчмарок, вдобавок предоставляют дюжине иностранных интересантов банковские гарантии на сорок восемь миллионов марок.

Апрель 1991 — уходим из Польши…

 

Диорама

 

Спозаранку затрезвонил телефон — звонил уже прорабствующий Дуду: — Михалыч, скоро будешь?

— Добреюсь и еду.

— Бросай бритву — какие-то масти автокран пригнали, резак приволокли, режут наши конструкции, на трейлер грузят. Пасут их гвардейцы…

— Еду!..

Город под новой властью (прощай, Онисимович) превратился в абсолютный бардак: всюду царила Гвардия — устраивала набеги на выжившие предприятия, отбирала транспорт, заначки со складов. Ко мне до сего дня не совались — бывший мой маляр ходил у них в полковниках, сделал мне отмазку. На объекте — пристраивал к «Детскому миру» торговые ряды в стекле и металле — царил разор: смонтированные конструкции действительно резали под корень незнакомые мне мужики, уже два автокрана грузили их на Камазы, распоряжался действом носатый хлыщ в цивильном, на периметре скучала группа поддержки — автоматчики в камуфляже, в сторонке стояли мои ребята, угрюмые, наблюдали. Встретил меня взбудораженный Дуду.

— Кто эти мерзавцы?

—Без понятия. Мы как подошли, уже хозяйничали. Нас отогнали, на вопросы не отвечают.

— Заказчик был?

— Был. Как гвардейцев узрел, сбежал…

— Сволочь!

Я направился к грузчикам, дорогу мне заступил закамуфлированный, наставил ствол, — отбил рукой: — Убери эту цацку, не то в жопу засуну…

Спешно подскочил носатый, цыкнул на громилу, тот отошел.

— Кто такие? — Вызверился я, — куда увозите?

— В Аспиндзу поедут твои железяки, городок наш украсим.

— Кто позволил?

— Президент.

— Какой ещё президент?..

— А у нас один президент — Звиад Константинович, или ты не знал? Наш губернатор его давний друг и соратник, — увидел эту прелесть и выпросил, мы её на месте старого универмага поставим…

Материализовался трусишка заказчик: — С авансом что будем делать? Двести тысяч, как-никак…

— У президента спрашивай, он дядя щедрый, авось отстегнёт…

 

 

 

3. Новый год

Нет, мне не дадено судьбою

быть каноническим плейбоем,

ковбоем тоже не дано…

Михаил Ляшенко

 

                                                                                                                                                     Бутхуз отстрелял последнюю ленту и отложил пулемёт на спинку втиснутой в тело баррикады садовой скамейки. Вороватый порыв запоздалого декабрьского ветра, встрепав волосы убитого утром ополченца, умчался в сторону Эриваньской площади. От ступеней парламента ползком пробирался седой горожанин, лавируя между скелетами сгоревших автомобилей, пластун забирал в сторону ближайшего переулка.

— Бывший гимнаст, — решил Бутхуз, — вон как отжимается…

С противоположной стороны пошла длинная очередь. Стрелок палил наугад, и пули, срезав ветки с платана, под которым залёг Бутхуз, улетели в сторону старого арсенала, где, собственно, и положено быть пулям, но на середине пути пули устали и, потеряв силу, упали в мутную воду Куры.

— Пойду-ка я домой, ноги замёрзли.  Чёрна! — заорал пулемётчик, махнув рукой командиру. Командир, пригнувшись за парапетом церковного двора, постреливал из калашникова.  Заметив суету подчинённого, вопросительно вывернул ладонь. Бутхуз указал в сторону проспекта, стукнул по наручным часам, задрал два пальца — Чёрна кивнул. Взвалив на плечо пулемёт, Бутхуз обогнул баррикаду и направился к дому.

У здания старого телеграфа проспект перегораживала толпа болельщиков: в эту сторону не стреляли, тут была зона наблюдения и обсуждения войны. Раздвигая прикладом спорщиков, Бутхуз пробрался к обветшалому подъезду, поднялся по скрипучей лестнице, толкнул сохранившую остатки резных завитушек дверь.

 

В коридоре вкусно пахло. Бутхуз пристроил пулемёт за вешалкой, стянул грязный бушлат. Из за кухонной двери, отряхивая с ладоней муку, выплыла Тётя Верико:  — Вахтанги, пришёл сынок, а что, этот ненормальный до сих пор в подвале сидит?

— Сидит, Тётя Верико, сидит, куда он денется…

К собеседникам метнулась недавно вселившаяся провинциалка:  — Не смейте грязными своими языками пачкать имя святого человека…

Прежде, чем патриотка успела шмыгнуть за свою дверь, Бутхуз изловчился поддать ботинком в обтянутый чёрной юбкой зад. После Бутхуз протопал в ванную, понаслаждался, намыливаясь, растёрся чьим-то полотенцем и пошёл к себе. Проходя мимо двери деревенщины, ткнул кулаком:  — Последний раз предупреждаю — будут к тебе звиадисты шастать, всех перестреляю…

 

В комнате Бутхуз стащил ботинки и повалился на диван: старый товарищ, приспосабливая провалы набивки под выпуклости хозяина, приветливо прогнулся. В комнате было тепло:  Верико натопила, а вот и она — дверь скрипнула, матрона появилась с тарелкой в руках:  — Вахтанги, сынок, я хачапури испекла, тебе на войне голодно, поешь. Да, а Розыного Мишку сегодня ранили, час назад привезли, он возле телестудии воевал. Ты к нему пока не ходи, ему морфий сделали, он спит. В плечо и ногу ранили, там вся комната кровью залита. Сурен Вартанович смотрел, сказал, что жить будет, главные органы не задеты, только рука не поправится, сустав разбит. Роза на кухне сидит, плачет, я к ней пойду, поесть отнесу…

— Будет плакать, у неё кроме Мишки никого нет. А что Малхазовича не видно? Куда делся?

— А-а, этот старый дурак никогда ума не наберётся: с утра заладил: ” Плевал я на войну — коммунистам не верю, звиадистам не верю, демократы — сволочи…», один, говорит, у меня праздник — новый год, буду встречать как человек. Завёл свой драндулет и уехал.

— Куда уехал?

— Куда он мог уехать, чтоб его ненасытный живот лопнул, вино, наверное, поехал добывать. Вахтанги, может сегодня воевать больше не пойдёшь? Новый год встретим, а этот полоумный пусть сидит пока в подвале, я маме твоей, покойнице, слово дала, беречь тебя обещала, оставайся дома…

— Тётя Верико, как войну закончим, я с моим пулемётом избирательную компанию тебе устрою и президентом посажу…

— Чтоб ты пропал, болтун. — Верико двинулась из комнаты.

 

Не вставая с дивана Бутхуз потянулся к оставленной на затёртом письменном столе тарелке, отломил ломоть, сглотнул, облизал пальцы и, удобнее пристроив голову на валике, поднял с полу томик Рильке:

 

Господь! Большие города

Обречены небесным карам

Куда бежать перед пожаром?

Разрушенный одним ударом

Исчезнет город навсегда…

  

   Отложив книгу, Бутхуз встал, вышел на балкон. Справа ухнуло, — в окно старого  „Интуриста” влетел снаряд, занялось рыжее пламя, толпа заволновалась, отхлынула. Из проулка выползла пожарная машина: по выдвинувшейся лестнице взобрался мальчуган в каске, открыл кран на конце брезентовой кишки, стал поливать огонь. Справа снова ухнуло — новый снаряд впечатал пожарника в горящее.

— А ведь говорят, дважды в одно место не попадает. — Бутхуз перегнулся через парапет: внизу суетились, пытались отнять у машины искорёженную лестницу. Стрельба участилась, сквозь треск автоматов пощёлкивали одиночные выстрелы.

— Снайперы хреновы. Всё, хватит с меня этого бардака, уеду: Чингачгук в Таганрог зовёт,  там наших полно, одними арбузами прокормлюсь — тепло, море и никакой войны: в задницу их демократию, пусть без меня разбираются. Арам на книги глаз положил, сдеру с этого клопа сколько получится, и вперёд, на Азов, а там, как бог решит…

Бутхуз вернулся в комнату, выудил из-под стола цинку с боезапасом, откинул крышку, заглянул внутрь: патронов оставалось на две серьёзные очереди.

— Ну, и тем более, воевать нечем и хватит…

Натянув ботинки, Бутхуз двинулся в коридор, обдумывая на ходу вероятное местопребывание Арама. Приоткрылась входная дверь, в образовавшуюся щель протиснулся Малхазович:  — Ва, Вахтанг, ты куда? Я приехал, индюка привёз, —  воздел руку с ощипанной птицей, вторая рука сжимала тесёмки туго набитой авоськи, — к такой-то матери вашу войну! Я вот в Кахетию смотался, ветчину добыл, сыр: Новый год не каждый день бывает. Ты далеко не ходи, ребята придут — встретим праздник, как предки наказали.

— А кто будет? – заинтересовался Бутхуз.

— Все будут, — заверил Малхазович, — Док сказал: “Пешком приду”.

— Не дойдёт, далеко.

— Кто не дойдет, Ачико не дойдёт? Ачико доползёт, коли идти не сможет. Вы, сопляки, нас вашей войной не пугайте! Город, сынок, есть город! Война войной, а традицию почитать надо, иначе города не станет.

Малхазович поволок трофеи в сторону кухни, приостановился, обернулся:  — А что, эта новая, — кивком указал на дверь патриотки, — совсем безнадёжная? Может, ей просто нормального мужика надо, забудет свой больной патриотизм, а?

— Вот ты её и полечи, — хмыкнул Бутхуз, после задумался, позвал:  — Малхазович, а ты вино привёз?

— В машине, я же не сторукий, всё сразу тащить.

— А где вино брал?

— Карденахское.

— Поклянись…

— Ва, я что тебе сопляк, врать, говорю — чистое Карденахи.

Бутхуз надел бушлат, вернулся в комнату, забрал цинку с патронами. Проходя мимо кухни крикнул Малхазовичу:  — Я к девяти вернусь, без меня не садитесь.

Спускаясь по истёртым ступеням, приостановился поправить врезавшийся в плечо пулемёт: — Если экономно, растяну патроны часа на два, и бегом к Малхазовичу, Карденахи сегодня на улице не валяется…

 

 

          Хронолог, год 1992

2 января — Военный совет Грузии объявляет о низложении президента и роспуске парламента.

6 января — низложенный Гамсахурдия бежит из Грузии в Чечню.

 

        

          Эпизод

 

Майские грозы ознаменовались напряженкой с наличными деньгами — платили только пожарным, милиции и медработникам. Руководство предприятий осаждало банковские учреждения. Обезналиченный пролетариат роптал и грозился забастовками. Я который день ошивался в операционном зале Горбанка, строил глазки Любе, та беспомощно разводила руками. У кабинета Терентия периодически загоралась рукопашная — тугодумы пытались прорваться в чертог, не понимая, что государственный банк и нахрап понятия несовместимые.

Гляжу, по антресоли рысит мой кредитный инспектор. Заприметил меня, руками машет,   мол, стой на месте, сию минуту спущусь. Сбежал по лесенке: — Чек сдал?

— С неделю уже, сам же завизировал, забыл?

— Выручай, а я его протолкну…

— А у тебя-то что стряслось?

— У Терентия тёща померла.

— Ты-то здесь с какого бока — в плакальщики определили?

— В доставальщики: похоронить не можем, не в чём — похоронка на Кукия из-за обнищания гробы клепает из материала заказчика, вот мне и поручили доску добыть. У тебя что-нибудь есть?

— А какая нужна?

— Да хоть бы и берёза — лишь бы покойницу до погоста довезти: тоже мне — нашла время помирать…

— Иди с моим чеком к Терентию, скажи, как в операционный передаст, через час получит четверть куба двухдюймовой, калиброванной доски из ангарской лиственницы — и на домовину хватит, и на крест резной. Пиши адрес, куда доставить.

— Спаситель ты мой! Звони, вызывай свою кассиршу, только не сюда — здесь нас в клочья разорвут, у меня в кабинете твой квиток обналичим…

 

 

КОНЕЦ ЧЕТВЁРТОЙ ЧАСТИ

 

 

 

 

                                        Часть V. Эмигранты

 

 Лес, перелески, болота, поля, тихое небо — просёлки.

                                                                                         Борис Пильняк

  

 

— … ай, бросьте вы эти глупости! Вы бывали в Одессе?

— Неоднократно…

— И как вас принимали в Одессе?

— Кто как: дамы непринуждённо, мужчины с холодком.

— И кто-нибудь из них вам даже поверил, что вы не еврей?

— Уважаемый, где вы встречали еврея с таким акцентом?

— В Бухаре!

— Спасибо. Только что я был ашкенази, теперь стал дживутом?

— Вы думаете между есть большая разница? Выплюньте эти слова обратно: на моих глазах вы покупаете селёдку, на вас правильно завязан галстук, и вы будете дальше утверждать, что вы грузин?..

 

 

1.   Элвин приехал!

 

У меня в душе ни одного седого волоса…

                                                        Маяковский 

 

Перед заморозками сделалось сыро и слякотно. День был воскресный, неотложных дел не предвиделось, фуража в стойле хватало, да и упаковка «Тюборга» наличествовала, вот и решил я устроить выходной, но, позвонил Котя: — Чувак, Элвин приехал, для тебя держу три контрамарки, собирай буйных, жду возле Молодёжного к восьми… — Элвин, это вам не Валера Леонтьев, Элвин, это бомба, фугас — к чертям выходной!

Док и Барбос причудили — явились к таинству неподобающе трезвыми, но мы сразу же исправили упущение — разогревать публику перед явлением мэтра выставили пребывавший в Первопрестольной тифлисский Блюзмобиль. Репертуар земляков мы знали до последней ноты, посему первое отделение скоротали в буфете за бокалом, другим содержательного «Битбургера».

Места нам достались царские — второй ряд по центру. Расселись, огляделись: публика, как и приличествовало событию, сплошь слегка побитые молью семидесятники. Ждём. Под посвист самых торопких выползли сессионные лабухи, принялись настраивать инструменты. Ещё пара тягучих минут, и, наконец, он — Guitar hero, божественный Элвин, и сразу же щемящая душу до костного зуда Love Like A Man. Я извлёк из-за пазухи флягу с односолодовым, сунул Доку. Тот сделал долгий глоток и полез через головы передних обнять кумира. Ухватив пластуна правой рукой за ремень, я глотнул живительного и передал флакон Барбосу. Последний, добив содержимое посудинки, задрал ноги на спинку переднего кресла, пристроил заляпанные уличной мешаниной башмаки у уха замершего очкастого ботаника, закурил, щёлкнул пальцами вытянутой в сторону сцены руки и сделал заказ: — Элвин, Hard Monkeys!..

Проход слева был забит пешими фанатами, — хозяева зала пожадничали, толкнули и «стоячие» билеты, — стражи порядка, приметившие непотребное наше поведение, пробиться к нам были неспособны, хоть и старались истово. Элвин запилил коронное соло, Док вновь возбудился, раздвигая туловища впереди сидящих, твёрдо вознамерился добраться до сцены, Барбос, возмущённый пренебрежением к заказу, возопил, перекрыв грохот барабанов: — Элвин, ёб твою мать! — Hard Monkeys!!! И вы не поверите, но Элвин прервался, шагнул к рампе, и, глядя в самые барбосовы наглые зенки, выдал-таки «Крутых обезьян»! Однако у заказчика в голове уже сработал переключатель — узрел он в переднем ряду, чуть в сторонке весь состав На-На во главе с Бари Каримовичем: — А эти петушки здесь что забыли? Щас я их… — Пришлось второй рукой хватать шалуна за ремень и осаживать, так что, — правил я уже пароконной упряжкой (Барбос за пристяжную) и кони мне попались норовистые…

Опричники, отчаявшись добраться до нас с центрального прохода, предприняли обходной манёвр — переместились в проход боковой и уже поднимали с мест соседей справа.
— Атас, линяем! — Я натянул левую постромку. Барбос взбрыкнулся было, но, глянув на алчущие рожи вертухаев, незамедлительно вскочил на ноги, и, нещадно ступая по ступням соседей слева ударился в бега. На ходу гаер не преминул отвесить смачный подзатыльник кому-то из нанайцев. Я поспешал за ним, сзади сопел в спину Док. Элвин, арпеджируя концовку тягучего блюза, с живым интересом наблюдал за нашей ретирадой.

Рокоман — рокоману товарищ и брат: стена пеших фанатов раздвинулась, приняла нас в скопище беснующегося пипла, и вновь сомкнулась перед самыми челюстями взъярённых дубаков. Те, стесняя зрителей, застряли в начале ряда, стеснённые выразили справедливое негодование и бульдогам пришлось ретироваться вспять.
Я нащупал в потаённом кармане ещё одну сулею с шотландским, пустил по кругу, Док наконец-то протиснулся к проскениуму и пытался ухватить Элвина за тиснёное голенище остроносого казака. Барбос уже собственнически обнимал пухлые плечи сисястой фемины в цветастой жилетке, со мною братался в дупель убитый хипарь-перестарок: вечер удался — Элвин вживую один раз в жизни случается!..

 

Диорама

На кой чёрт тебе нужен галстух, если на тебе нет штанов?
М. Булгаков

                           Мужчина стоит того же, что и его галстук, — это он сам, им он
                              прикрывает свою сущность, в нём проявляется его дух…
Бальзак                                                                              

 

“Галстук – полоска ткани, завязанная вокруг шеи. Используется как украшение…”: чего уж проще — подбери подходящую “полоску ткани” и… украшайся. Увы, наблюдая декорированных этой самой полоской особей, да соглашаясь с мудрым Оноре де (см. выше), прихожу к неутешительному умозаключению: дегенерирует “сильная половина”, теряет половые признаки. Вон, в “ящике”, политик знатный краснобайствует — костюм не в Гуанчжоу пошит (по лацканам видно), у Килгура: строгий, двубортный, не костюм — корабль, и собачим хвостом голубенький галстух, это на чёрный в полосочку лепень…

При развитом социализме в славном нашем отечестве галстуконосцы делились на две категории: принудительно огалстученые — совработники, партфункционеры, комсомольские вожаки, и сибаритствующие эстеты. Первые пользовались тем, что под руку подворачивалось, с них и спросу не было — при галстуке, и ладно. А эстет, он всегда бунтарь, эстет подчеркнуть своим существованием должен неприятие мироощущения остальной серой массы, советский эстет ценил галстук за то, что мог с его помощью выказать собственную индивидуальность, однако — проблемы возникали у денди эпохи освоения целинных земель, ибо добыть приличный галстук было нелегко, помогала фарца, иногда выручала сеть магазинов «Берёзка».

Перемены в общественных отношениях откорректировали число потенциальных галстуконосителей — это я тот период истории имею в виду, когда коренные горожане ходили в дорогой, но уже сильно поношенной одежде — толпы маргиналов повалили записываться в бизнесмены, параллельно сложилась славная когорта “новых политиков”, галстук стал зело востребован. По присутственным местам зачастили мужички в малиновых пиджаках с удавками самых ошеломляющих расцветок, да вдобавок разрисованными цветочками, Микки-Маусами, знаками зодиака и чёрт знает чем ещё. Один мой добрый знакомый, преодолевший трудный путь от должности провинциального бандита до кресла управляющего солидной трастовой компании, являлся в офис ряжённый в бордовый кардиган, голубую рубашку и ядовито-жёлтый галстук с оттиском оскаленной львиной морды. Впечатляло.

С ростом благосостояния «новых», малиновые пиджаки канули в лету, прихватив с собой и галстуки со слониками, однако, не наблюдается пока преобладания вкуса над инстинктами у сильной половины населения в деле употребления галстука, как предмета гардероба. Увы.

Итак: что же есть галстук, и зачем он собственно нужен?

В соответствии со своим немецким названием HALSTUCH — что означает шейный платок — галстук есть трансформация повязанного на шею куска ткани. Как гласит хроника, в 1660 году Париж посетили наголову разбившие австрияков хорватские воины. Людовик XIV, удостоив балканских офицеров аудиенции, был очарован изяществом ярких платков, которые по народной традиции бравые вояки повязывали на шею. Будучи модником, Луи немедленно нацепил аналогичный платочек, а вслед за монархом подобным украшением стали щеголять придворные. Очень скоро новая мода пересекла Ла-Манш и английские джентльмены затеяли соперничество в деле подбора шейных платков причудливых цветов и формы. К середине девятнадцатого столетия из шейных платков со свободно свисающими концами возник галстук в его современном понимании. Чем более сдержанным и простым становился мужской костюм, тем большее внимание уделялось галстуку — его последнему украшению. Галстуки стали изготавливать из шёлковых и шерстяных тканей со сложным узором. Для парадной одежды, балов, званых застолий употребляли белый атласный галстук под фрак, либо смокинг. Возникла целая наука о способах завязывания галстука. Один из первых учебников по этому искусству составил метр Оноре де Бальзак.
С той поры галстук претерпел немало изменений. Сложились две категории тканей, из которых изготавливают галстуки: жаккард и шёлк. Синтетика неприемлема. Строгих правил, определяющих цвет, рисунок, форму и длину галстука нет. Критерием для подбора служит стиль и цвет верхней одежды и в первую очередь вкус владельца —надобно стараться не выглядеть клоуном — а также сезон и интерьер: один и тот же галстук не подходит для офиса и вечернего выхода. Абсолютный кич — галстук, повязанный в жару на рубашку с коротким рукавом и без пиджака, галстук на джинсы (фу), приспущенный узел галстука…

Хороший галстук обязательно из чистого шёлка, ручной работы. Шов, соединяющий сшитые края, должен быть скользящим — так определяют ручную работу (если шов сшит жёстко это машинное шитьё). Чуть выше того места, где сшитые края образуют перевёрнутую букву V, должен находиться стежок, сохраняющий форму галстука. И главное: качественный галстук выкроен и сшит из ТРЁХ кусков ткани, если выкройки две, это коммерческая поделка.

И последнее: в первую очередь галстук носит функцию фаллического символа, посему, НИКОГДА не приобретайте сей предмет гардероба с рисунком в виде горизонтальной полоски!..

 

 

 

2. Moderato cantabile — умеренно и певуче

 

Юмол пребывает в своём небесном доме на золотом престоле,

откуда ему видны все дела людские…

                                                  Мифология Меря 

 

Стол был накрыт, и вино играло,

и светловолоса была хозяйка…

                                                            Йейтс

                                                                                                                                                                                                                 

 

При благосклонном молчании луны…

                                                             Энеида

 

 

…А как доподлинно известно, под безмятежным отсветом златорогой спутницы ночной ничто не ново, ибо история эта как будто бы перенесена из солнечной Тосканы на сумеречный русский Север с разрывом временным в шесть сотен лет: «Декамерон» бессмертен, дамы и господа!

Место

От вепсов, от Мальгоры, по лесам, меж болот сбегают к Волге две резвые речушки — Раса и Умора.

Там, где сосны и ели, там, где еще можно набрести в чащобе на затаившиеся от беспощадного топора дровосека шершавые дубы, там Умора кольцом оборачивается кругом густого ольховника, а у озера, что жадно выпивает струи Расы, стоит городок: уцелевший через лихолетье набегов прежний кремль, да с былых достатков — добротный лабаз. Рядышком бывшая гимназия: колоннада, резной фриз — при последнем императоре наследник именитых мануфактурщиков расстарался. Чуть поодаль сама — скончавшаяся в перестройку — мануфактура. Окрест — сбегающие к озерной глади ряды вросших в землю избушек, за ними — привокзальная площадь с непросыхающей и незамерзающей даже в самые лютые морозы зловонной лужей. Сразу за шпалами разбросаны по кочковатой пустоши тронутые коростой пятиэтажки. А дальше уже и край болота, и над подступившими к самым стенам зыбкими топями порченым зубом — шаткий под порывами верховой заверти, ощетинившийся дымниками времянок короб малосемейки.

 

Время

В этом обиталище я и взял внаем келью, когда с болота потянуло последней влагой, сгинула мошкара и пропахший прелью и осенним грибом, еще вчера полный шумной жизни лес затих в предчувствии скорого снега. Пришли звонкие черные ночи; ночи, когда смущенные безлуньем воют в тоске собаки и зеленым светляком мерцает в подлеске недобрый волчий глаз. Горожане, прибрав в тепло дары скудных дачных наделов, готовились зимовать. Детишки с пустыря перебрались в парадные, в темные коридоры коммуналок.

За день до Покрова прилетела с Волги белогривая крутелица, студеная, злая — сразу промерзли худые стены, ногам стало больно ступать по простывшему, хрусткому полу.

 

Быт

Отошли те времена, когда работяги приносили с промысла живые деньги: теперь мужики табунами валили в присутствие, садились на пособие. Бабы шли в челночницы — кормить домочадцев. Исчезли привычные ряженка и кефир, приноравливались к буржуйскому йогурту. Хлеб взамен буханок стали выпекать безвкусными батонами. Поплохела водка. Упали в цене гробы — спрос сделался большой, оттого и подешевели.

 

Кров

 

В малосемейке коридоры в пятьдесят шагов, десять рядов один над другим. Лифт давно умер, по ступеням весь день нескончаемый людской поток: вверх — строго по стеночке, вниз — вдоль разбитых перил. В коридорах глядят друг на друга обтянутые траурным дерматином хлипкие двери, и еле различимые в потемках дети, неслышно переступая валяной обувкой, затевают безмолвные игры. Тепла не хватает, и тогда в ночи обитатели согреваются короткими объятиями, и сквозь бетон стен и потолков проникает из ячейки в ячейку жалобный плач кроватных пружин.

 

Соседи

 

Таких, с которыми я состоял в приязненных отношениях, насчитывалось две пары, проживавшие: первая (более зрелых лет) — дверь в дверь со мной, вторая (только-только оперившиеся желторотики) — в следующей за моей, покорной всем ветрам угловой клетушке.

Фронтальные: она — из тех пышнотелых, нахально-красивых, за которыми нужен строгий догляд; он — гладкий, щекастый, с безусым ликом скопца, за фотографическое сходство с убиенным флавианцами императором-обжорой окрещенный мною Вителлием (не обижался). Несмотря на царящую разруху, бездетная пара отнюдь не бедствовала: толстяк, бывший снабженец почившей мануфактуры, проторил дорожку в польский город Лодзь, на видавшем виды жигуленке тягал от пшеков мебель — тысяча шестьсот верст по разбитым дорогам, через бандитские блокпосты, через беспределивших гаишников. На одноосном прицепе доставлял за раз диванную тройку либо кухонный гарнитур. С оттепели и до первого снега успевал сделать пять-шесть ездок, после каждой неделю‑другую поправлял утомленный дорожными страстями рассудок и вновь катил: Смоленск — Барановичи — Брест… Обстановку с руками отрывали уже точечно проклюнувшиеся в городе новые русские. Хоть накладные расходы от раза к разу умножались, но к холодам у супругов собирался приличный, суливший сытую зимовку прибыток…

Угловые: она — анемичная, страдавшая нескончаемой ангиной, мигренями и бессонницей, оттого склонная к истерическим припадкам; он — смазливый, увертливый, с гибкими в запястьях ручонками, убегающим от собеседника взглядом, общительный до назойливости. Знал с полдюжины умных слов, кропал „стишки разной степени неумелости“ и при каждом удобном случае декламировал убогие эти вирши, вгоняя в тоску подневольных слушателей. Мученики терпели надругательство из низкопоклонства, ибо Кобелек (опять же моими стараниями приставшее погоняло) в силу служебного положения — а трудился он экспедитором угнездившегося в области регионального отростка торговавшей горячительными напитками столичной конторы — был приближен к властям и водил дружбу с главарями смотрящей за городом бандитской ватаги.

Ушлый малец, экспедируя напитки от своей шарашки, параллельно приторговывал копеечной водкой сомнительного происхождения — спрос был бешеный, отпускал он поллитровку по цене хлебного батона, одна незадача — воспротивились подобной коммерции монополизировавшие реализацию общедоступного алкоголя будочники армяне, пообещали гаеру за обвал цены на паленку суровую расправу.

Однако сосед оказался не лыком шит: на микрорайон заявились крышевавшие городскую торговлю Дрон и Котеля, побили будочников до членовредительства, вдребезги разнесли пару ларьков и выставили ультиматум: дотемна торгуют своим бухлом, после и до утра тем, что будут получать от Кобелька и по назначенной им цене, имея с продаж десятипроцентный навар.

Как говорят в народе, против лома нет приема — армяне после нововведенья приуныли, но покорились, а Кобелек, наоборот, расцвел и ходил гоголем.

Ко мне оба семейства испытывали нежнейшие чувства — из-за удивительной нерадивости городских управленцев в утопавшем в лесах местечке дров было не достать, у меня же на хозяйстве топорщились горбылем штабеля обрезков. В промерзшее стойло возвращался я обычно среди ночи, отсюда — договоренность: по воскресным дням поставлялся в наши хоромы недельный запас топлива на всех, а Вителлий с Кобельком попеременно протапливали комнатушку к моему приходу. Так и жили; у Вителлия чуть ли не каждый вечер затевались премилые журфиксы — Кобелек изощрялся: усмирив снотворным недужливую супружницу, потчевал соседей изысканными напитками. Морозы крепчали, ночи становились длиннее, завирухи злее — Юмол ярился…

Действо

Николин день. К сумеркам раскричался красногрудый снегирь-пересмешник. До зубной боли, до пупырей по запрятанной под семью одежками коже верещит бензопила. Наконец — тишина: свалены неохватные ели и обрубленные их лапы стелются по усыпанному корьем насту остро пахнущим ковром. Черной стеной наползает ночь, месяц угольком мигает над остриями будущих жертв. В лунном мареве повергнутый лапник отбрасывает причудливые короткие тени — будто бы униженные ветви пытаются отползти, укрыться за грозно встопорщенным можжевеловым кустом.

Хлопотливая случилась неделя, суматошливая: работягам для поднятия духа штоф спирта, ведро кипятка в радиатор, и, примяв рылом «бобика» непокорный яловец, на просеку — айда в тепло, на постой.

Ночная езда по замерзшим кочкарникам совсем не в радость, но каждая колея где‑нибудь да заканчивается: светало, в тусклом свете фар обозначилось родное логовище. Уже в разоренном парадном послышались свидетельствующие о ссоре, скандале и вероятном мордобитии крики и бранные слова, что для коммуны было не в новость, но, карабкаясь по заледенелым ступеням, заподозрил я: события разворачивались на нашем этаже, мало того, казалось, вопли доносились с места проживания дружной триады. И я не ошибся: свернув в коридор, различил в мельтешащих лучах разномастных фонариков толпу любопытствующих, протискивавшихся сквозь скопище стражей правопорядка, и влекомого последними, облаченного в одни только цветастые трусы Вителлия. Следом, простоволосая и босая, в наспех накинутом на округлости махровом халате, семенила предпринимавшая попытки задрапировать муженька одеялом зазноба задержанного, однако тот движением мощных плеч покров сбрасывал и старался на ходу лягнуть дражайшую половину да вдобавок безостановочно поливал ее отборной бранью.

За авансценой пара преторианцев вламывалась в кобелькову конурку, из-за двери которой сквозь общий гвалт пробивался обреченный клокот предположительно удушаемого существа. Фантасмагория длилась минуту-другую: дверь наконец взломали, Кобелька, почему-то обернутого в простыню, уволокли вслед за Вителлием, полузадушенную женушку бутлегера увезла неотложка, подруга мебельщика с места происшествия под шумок улизнула, продрогшие обитатели богадельни растворились во мраке…

Мне ничего не оставалось, как отпереть собственную дверь, подбросить дров в остывавшую уже печурку, поставить на огонь чайник и для успокоения смущенной случившимся нервной системы принять стопку анисовой.

На огонек заглянул милицейский лейтенант, попросил подсобить — предстояло ему опечатать жилища фигурантов — и испросил разрешения воспользоваться моей жилплощадью для опроса свидетелей.

Один-единственный очевидец, проживавший во второй угловой каморке, непьющий и оттого вечно хмурый электрик близлежащей пекарни поведал, что, возвращаясь со смены, наткнулся на устремившегося диким скоком в свое жилье абсолютно голого Кобелька, при этом из распахнутой двери мебельного семейства слышались топотня и треск побоев. Медлить он не стал, побежал в ближайший опорный пункт за подмогой, когда же вернулся с опричниками, вооруженный кухонным ножом Вителлий ломился к соседу, обещая прикончить осквернителя супружеского ложа мелкими ударами.

Разгадку образовавшегося казуса поведал мне вечером следующего дня тот самый, оказавшийся нашим околотошным, лейтенант, что учинил в моем присутствии допрос единственному свидетелю потасовки. Призвав меня в понятые при снятии печати с двери вино-водочной квартирки — нужно было снести в предвариловку какую-нибудь одежонку для так и пребывавшего при одной простыне фигуранта, — поделился, что добился прояснения обстоятельств заварушки, прищемив пребывавшую после нервического припадка в лечебнице благоверную незадачливого душителя, которая, собственно, и оказалась главным устроителем разыгравшегося трагифарса.

Вновь навесив печати, мы уединились в моем пристанище, я выставил литр анисовой и весь обратился в слух. Привожу рассказ участкового c сохранением авторской лексики и эмоционального фона.

— Слышь, грузин, думал, заплутаю, уж больно закомыристая история: мужики среди ночи скачут в чем мать родила, сопляк жинку удавить норовит, Витька — это которого ты на заграничный манер обзываешь — свою мордует, после с тесаком мечется, и все, заметь, в молчанку играют, да и свидетелей, считай, нет…

Поначалу я, грешным делом, решил, что они, кабельного насмотревшись, группенсекс затеяли и чего-то при этом не поделили, но не складывалось — мебельщик-то ревнивый хуже арапа: как в ездку, так мамашу в дом вселяет за ненаглядной присматривать… После прикинул: раз мелкий от Витьки голышом драпанул, значит шмотье он где-то там, на двадцати квадратных метрах забыл. Обнюхал всю нору — из мужского только Витькин размер, разве что трусы-ласточки на тощую задницу в разоренной постели нашел, получалось — торгаш на место действия без штанов проник…

На столе бутылки недопитые — коньяк, сухое, я их в пакет — и в аптеку, что возле лабаза, там теща моя провизором. Сую ей пузыри, говорю: определяй, родная, чего там есть постороннего, дело особой важности разбираю!.. Она в смех: это, говорит, с Витькиной хаты? Весь город уже потешается… Плеснула вина в колбу, выпарила до порошка, остудила, кислоты капнула — сразу пожелтело что твой лимон. Димедрол, говорит, или какой его родственник, больше я тебе с моей кухней ничего сказать не могу. А мне больше и не надо, сгреб пузыри и бегом в больничку.

Недодушенная поначалу в несознанку ушла: ничего, мол, не знаю, спала, ворвался, набросился, наверное, спьяну… Тут я ей тару предъявил, пригрозил, что дактилоскописта вызову, пальчики ейные скатаем, но тогда уже делу ход придется давать. Она и потекла, колоться стала, да с такой ненавистью: жало выставила, яд так и капает. Если бы слова убивать могли, заимели бы мы тотчас парочку жмуриков… Интересная у тебя водка: лекарством отдает, а согревает лучше бани, и голова при этом ясная.

В общем, так, любовь там разыгралась нешуточная с плотским уклоном: сморчок запал на Витькину бабу — и с полной взаимностью, но любовь — она уестествления организма требует, а свиданку голубкам обустроить негде. Витька как отъездился, дома засел, у пацаненка хворая мозгоедка на госпитальном положении, на дворе мороз да вьюга, не перепихнешься в ближнем лесочке на скорую руку. Думали у тебя, ты же им ключ доверил, чтоб кочегарили, да боязно: считай, под самым носом у ревнивца.

Вот тогда-то щенок и сообразил: снотворного в доме хоть жопой жри, выпивки — залейся; стал он, как болезную свою таблетками усыпит, к соседям наведываться, да не с пустыми руками. И затеялась у них веселая жизнь.

Что они там чуть не каждый вечер гужбанили — весь околоток знал и завидовал, а вот насчет того, что при живом муже еще и развратничали, учитывая Витькин буйный норов, и подумать никто не мог. А дело просто делалось: ревнивец еще при снабженческой своей биографии к качественным напиткам пристрастился, водкой брезговал, коньяк ему подавай, вот крысенок ему и таскал — то «Плиску», то армянский, только наперед добавлял в пойло шприцом димедрола разведенного. Сам же с любодейкой винишком баловались. Тебя в расчет не принимали — по занятости заглядывал ты на погулянки нечасто, да если и заходил, то со своей аптечной, всяк знает: другой ты не употребляешь… А ведь хороша, зараза, нацеди-ка еще стопарик…

Ну, дальше и объяснять-то нечего: попьют, попоют, разомлеют — угощальщик восвояси, хозяева в койку, а через полчасика, как Витьку беспробудный сон сморит, красава дверь отмыкает, сосед внутрь проникает, и чем они после занимались — догадывайся сам.

А теперь смотри: стерва эта, вечно больная, прознала в конце концов про ночные отлучки муженька — может, доброхот какой донес, а может, сама вычислила — и задумала черное дело. Водочный король, вечерком заявившись, ужинал, после спускался к будочникам — глянуть, как торговля идет, а покончив с делами, страдалицу лекарствами поил, и как засыпала, так сразу в гости. Вчера около сумерек, когда салажонок отправился армян инспектировать, отмстительница и заправила винишко снотворным, да не пожалела лекарства, хорошо, не окочурились любовнички.

Теперь займемся реконструкцией событий: думаю, на рассвете Витю сушняк одолел, проснулся — ну как со сна не тиснуть милку за бочок, — протянул руку и взамен жаркого тела нащупал что-то совсем другое. Остальное ты сам видел. Слушай, ведь вправду хороша твоя водочка, легче дышится после нее. Дорогая?

— Если болгарскую брать, то почти по цене обычной, а греческая вдвое дороже. Ты мне вот чего скажи: что теперь с этими негодниками будет?

— А ничего не будет: жертв нет, членовредительства нет, материального ущерба движимому и недвижимому — нет. Что их, за блядки да мордобой под статью подводить? Тогда за похожесть полгорода пересажать придется. Предъявит мне Витька живую беглянку, отпущу вахлаков и дело закрою, а меж собой пусть сами разбираются…

 

Coda

Так и вышло: другим утром Вителлий отконвоировал к родным стенам схоронившуюся у родичей шаловливую спутницу дней своих нелегких, подверг ее телесной экзекуции — вопли распутницы у стен древнего кремля слышны были — и замкнулся с ней в «великой схиме».

Кобелька никто не видел, разве что глубокой ночью различил я сквозь сон шелест осторожных шагов, скрип дверных петель, и вновь кто-то прокрался мимо моего порога вспять.

А на утро я бежал от промерзших стен обители блаженных к русской печи в избу бабы Клавы, оплатив постой казенной саженью смолистых дровишек…

 

 

                                            

3.   Лесу нет конца —1

Москва — исчадие азарта,

горзонтальная страна.

                                       Михаил Ляшенко      

 

Как я в лесу очутился? А кто у Сухова в друзьях ходит, тот, считай, — канатоходец…

В понедельник я обнаружил, что деньги кончились. Совсем. С прошлого вечера начинали с соблюдением возможных приличий: рюмочка текилы, чашечка кофе… ещё по чашечке кофе и ещё по рюмочке. После допустили ошибку — отлакировали пивом. Затем у Коти образовались предпосылки к слиянию с миропорядком… дальнейшее помню плохо: Котя врывался в дамскую комнату… потом били морды жлобам на Арбате… потом нас били…

В Новоарбатском околотке очень вредный опер — пока Котя ездил за недостающей суммой, держал меня в обезьяннике…

Ладно, томатный сок в холодильнике присутствует, и где-то был аспирин. Худо, что денег нет. К субботе появятся, кое с кого причитается, однако до субботы дожить тоже нужно, не голодать же. Ну, позвоним Ерёме: — Привет, труженик.

— Очень здрасьте.

— У тебя американские деньги есть?

— Настоящие?

— Что настоящие есть, и много, я и так знаю. Ненастоящие есть?

— Конечно.

— Почём нынче?

— Тридцатка за сотню.

— На “после” парочку доверишь?

— Об чём речь, для тебя всегда пожалуйста.

— Часам к пяти зайду.

Так, где там у нас аспирин? А теперь ванну, и подремать пару часов.

 

Забрал я у Еремея пару сотенных — только что из принтера, тёплые ещё, и рванул на Преображенку. Обменник  возле «Океана» закрывается в шесть. Смотрю сквозь витрину — кассирша задвигает форточку, делаю «потерянную» рожу и вбегаю, помахивая купюрами. Сразу нарисовался пухленький кавказец: — Э, давай обменяю по хорошей цене.

Выходим, заходим за цветочный ларёк, толстячёк, не взглянув, засовывает липовые мои баксы в карман и начинает слюнить деньги. Считает долго, перекладывает купюры, слежу — тысяч пять не доложил. Беру, и, похлопывая кидалу по плечу, мол, cпасибо, дорогой, выручил,  — выхожу из-за будки.

— Э…стой, ты посчитай…

— Зачем? Доверяю.

— Э…как зачем? Может, я ошибся, посчитай…

— Если чуть-чуть ошибся — бог простит, будь здоров.

— Э…подожди, может я больше дал…

—Ну, тогда бог меня простит, расходимся, смотри — менты уже заинтересовались…

После всего опять разболелась голова. Лечить подобное — подобным: умница Айя нацедил бокал “Битбургера”, подал телефонный аппарат:

— Котя, живой? Тебе стейк заказывать? Не опаздывай, остынет…

 

К ночи позвонил Сухов:  — Дело есть на миллион…

— Как в прошлый раз?

— Не гони туфту, дело серьёзное, жду утречком.

В “прошлый раз” Сухов свёл меня с итальянцами, — возили в Москву пошитую в Польше французскую обувь, попутно интересовались “мокросолом”. Сговорились по три доллара за кило, до десяти тонн в месяц.

Под Клином я арендовал амбар, подрядил пару тружениц скрести и солить шкуры, нанял водилу — объезжать окрестные скотобойни, купил пару центнеров соли. Дело пошло, — к концу второй недели в сарае кисли тонны три просоленной говяжьей кожи.

На третью неделю заявились братки, предъявили гроссбух, в коем была зарегистрирована каждая здравствующая бурёнка в радиусе двухсот вёрст, после чего вознамерились оперативно засолить мою собственную шкуру.

Ну, ситуацию я разрулил, ещё хватило наглости содрать с бандитов себестоимость заготовленного продукта с передачей всего хозяйства из рук в руки. К матюкам моим Сухов отнёсся философически, мол — сам дурак: я тебе дело дал, остальное — твои заботы…

Ладно, поглядим, чего нового этот поц надумал.

Поц надрывался в телефон. В предбаннике Софа, перемещая перед заплаканным носиком миниатюрное зеркальце, припудривала свежий синяк.

— Опять?

— Ага, — Софа отложила пуховку, — компьютер в окно выкинул, бухгалтершу вышиб, стулья переломал. Вчера к полудню очухался. Не могу больше, брошу я его…

— Софочка, ангел мой, не мне вас учить — коли еврей получился запойный, это хуже атомной войны…

Сухов орал за дверью: «Передай этому неббеху(23), ежели он не понял, может сделать мне фелляцию… фелляция есть удовлетворение сексуальных потребностей мужчины путём энергичного посасывания его детородного органа… Овидия почитай, гониф(24), в его элегиях сей процесс подробно описан …»

Я толкнул дверь:  — Лехаим(25), морж.

— С каких это пор я морж? — Сухов бросил трубку.

— С детства, это я сокращаю — «морда жидовская»

— Что ни день, то праздник: тридцать лет тебя знаю, а за антисемита никогда не держал.

— А как я перебрался в Москву, так скоро сделался интернационалистом: я нынче

одинаково ненавижу все нации. А как с тобой подельничать затеялся, так вдобавок стал юдофобом…

— Как был ты жлобом, так им и остался. Интернационалист!..  Ладно, давай о деле: есть бензин — шестьсот тонн. В Перми. Разлит в цистерны, документы справные.

— С кем работать?

— В Перми — Шония Пармен Владиленович. Фирма “Элко”, подставная, естественно.

— Где ты этого Шонию откопал?

— В Мингрелии, не в Мексике же.

— А он два слова связать может?

— Смоктуновский перед ним — дитя малое.

— Сухов!..

— Слушай, всё под контролем: бензин есть, документы чистые, — Сухов протянул мне

Папку. – Здесь “рыба” контракта, реквизиты, железнодорожные накладные под отгрузку,

счёт. Оплата по “безотзывному”…

— Сухов, ты, видать, не проспался после запоя. Ежели бензин есть, оплата по аккредитиву, я тебе на кой нужен?

— Ну, бензин есть… бензин-то есть, но он не совсем наш, нам его… одолжили на время, так что, после оплаты, мы бензин отправим хозяевам.

— Ясно. Шиве(26)  по мне сидеть будешь?

— Ещё и кадиш(27) прочту.

— Нужен мне, православному, твой кадиш. Сухов, у меня дети малые, если что — с

того света достану.

Я пристроил папку под мышку и двинулся к дверям.

— Слушай, кого думаешь лохануть?

— Ваху.

— Это который на Милюкова похож?

— Ага.

— Сердце Гагарина у тебя, за то и уважаю…

 

Ситуацию надо было обдумать, посему я направился в “Би Би Кинг”, съел бифштекс, проглотил пару рюмок текилы, и, просматривая бумаги, смягчил нутро «Гиннесом»…

Ваха подъехал через час. Выслушал, вывернув дикий глаз,  вскочил: «Поехали к нашим»…

Матерясь по вайнахски Ваха крутил руль «Ягуара», сзади дышал в затылок чесноком абрек-телохранитель. У побитых картечью стен Дома Советов Ваха тормознул: — Слушай, а бензин есть?

— Конечно есть.

— А где гарантия?

— Я — гарантия.

На Таганке остановились у солидного здания. Буркнув что-то сидящим у дверей амбалам, Ваха потащил меня к лифту. У лифта нас догнали, заломили руки, и, прижав носами к стене, наставили в спину стволы. Дверцы разъехались в стороны, появился высокий, седой: — Ваха, сколько раз говорить? Это не аул, это банк! Отпустите, — приказал охране.

Я подобрал с пола папку, мы поднялись в офис, седой провёл нас в кабинет: у длинного стола сидел ещё один, в белом костюме. Сразу он мне не понравился: костюм не в Гуме куплен, по обшлагам видно, галстук ручной работы, подобран со вкусом. Глаза серые, спокойные — тёртый товарищ.

Мы расселись. Я протянул седому папку. Тот проглядел, передал Костюму.

— Как платить? — Седой уставился на меня.

— Безотзывной.

— Твой интерес?

— Я с той стороны.

— Ваха, — седой повернулся к головорезу, — а бензин есть?

— Я поеду в Пермь, бензин будет.

— Если поедешь ты — будет кровь, а бензина не будет. Он поедет, — седой указал на сероглазого.

Костюм ласково мне улыбнулся: — Правильно, поедем мы с тобой, прямо сейчас.

— Слушайте, — диспозиция складывалась скверная, — что за пожар? Позвоним в аэропорт, узнаем, когда рейс, я тем временем съезжу домой, бритву, зубную щётку прихвачу…

— Не будем время терять, — Костюм встал, — что надо, в дороге купим.

 

Прямого рейса не было, летели с пересадкой. Костюм глаз с меня не спускал. Начал прихватывать лёгкий мандраж — не люблю работать без стройной схемы: приходиться импровизировать, а это чревато проколом.

Добрались к утру. Пармен Владиленович оказался что надо, не соврал Сухов: вальяжный, одет с иголочки, кабинет обставлен с неброской роскошью. У подъезда — серебристая «Ауди», водитель при галстуке.

До полудня лазали по шпалам, сверяли номера цистерн, после вернулись в офис — оформлять контракт. Костюм позвонил в Москву, велел открыть аккредитив. Сговорились на завтра, после банковского подтверждения, завизировать отгрузку. Обмывать сделку Костюм отказался, и мы отбыли в гостиницу.

 

Ужинали в номере, и тут мой цербер совершил ошибку — решил меня подпоить. После первой бутылки я чуть заплёл язык, похваставшись за героическое прошлое, живописал свои похождения в заполярных землях, и, описывая быт, вскользь упомянул “Тюменьский ёрш — туда и обратно”. Костюм заинтересовался, пожелал испробовать. Вызвали официантку, потребовали пива, полулитровые кружки и ещё водки.

Наполнив кружки пивом, добавив беленькой, я стал демонстрировать собутыльнику правила потребления, доливая водку после каждого глотка. Когда оба пришли “туда”, Костюм свалился на ковёр и сладко засопел.

Отгоняя пьяную муть, я рванул в вестибюль, к телефону. Сухов был на месте. Выслушав начало моего монолога, прервал: — Удивляюсь я тебе: интеллигентный мужчина, два высших, Бодлера цитируешь, и такие обороты. Я в курсе — Пармен звонил. Слушай внимательно: завтра закончите с этой бодягой, видимо в Москву двинетесь. За вами проследят, я буду знать рейс. По прибытии, в аэропорту — отрывайся. Еремей с Павликом подстрахуют. Сразу дуй на Ярославский — токмо не на такси, не мы одни умные, потому и машину не присылаю — на городском до метро. С Ярославского каждый час электричка на Александров. Дальше на перекладных до Костромы. В Костроме прямо на привокзальной площади найдёшь офис “Прогресслеса”, спросишь Ребиндера, запомнил? Он тебя спрячет так, что и КеГеБе не найдёт. Как доберёшься до места, звони. Удачи, махер(28).

Костюм дрых на полу. Я перетащил его на кровать, глотнул пива и тоже завалился: день выдался хлопотный.

 

Еремей с Павликом сработали на совесть: Павлик, изображая пьяного, споткнулся и повис на моём стражнике, подоспевший Еремей зацепился ногой за Павлика, и вся троица растянулась на полу, — я нырнул в толпу. Через пару минут экспресс уносил меня к городу. На Юго-Западной спустился в метро, и через полчаса, сидя в вагоне электрички, провожал взглядом  унылые фасады Промзоны.

Ребиндер выделил «уазик», часа три меня везли через дремучий лес. Добрались. В Доме лесника мрачная бабуля отвела мне койку с тумбочкой в обширной, безлюдной комнате. Умывшись, и выпросив у хозяйки стакан чаю, я отправился на почту — звонить Сухову.

— Ты где?

— Уморин называется.

— Надо же. Я у тебя был, барахло твоё забрал, ключ Павлику отдал. Как Пармен денежку переведёт, вышлю вещи и долю. Тебе американскими деньгами?

— На кой ляд мне в этой дыре баксы? Пару штук зелени переправь моим домой, пару штук в рублях сюда. Остальное — на сохранение Еремею. Долго мне здесь сидеть, как думаешь?

— Думаю долго. Слушай, ты же большой спец по деревяшкам, вот и займись, леса, как я понимаю, кругом тебя хоть тухой(29)  жри…

— Шмок(30)  паршивый.

Я вышел из телефонной будки расплатиться. За стойкой высокоскулая барышня листала журнал.

— А что, красавица, чем у вас тут люди по вечерам заняты?

Девица оглядела меня, прицениваясь:  — На Окружной водку пьют, после морды бьют друг на дружку…

— А Окружная это где?..

 

—————————————————————————————————————–

23 неббех — растяпа

24 гониф – вор, плут

25 лехаим – привет

26 сидеть шиве – траурный обряд

27 кадиш – молитва, читаемая по умершему

28 махер – деляга

29 туха — задница

30 шмок — болван

 

         

 

4. Пилоточа

Любишь не за что-то, а вопреки, не за достоинства, а вопреки недостаткам.

                                                                                                        Уильям Фолкнер

 

Гуси потянулись на зимовье. Галки проводили друзей до волжского яра и повернули назад, по обычаю своему, сплетничая напропалую. Под их полнозвучный, звонкий галдёж Шалфеев сошёлся с Вячеславовной.

Зарядил скучный сентябрьский дождик, слезящиеся со стрехи серые струи оградили Убежище от мозглого погоста.

— Я не пойду в село, — сказала Вячеславовна, останусь с тобой.

— У меня ни капли спиртного, — предупредил Шалфеев, — выдержишь?

— А ты обними меня крепко-крепко и не отпускай, и почитай что-нибудь из Ронсара, — тогда выдержу…

— Вы слышите, всё громче веет вьюга. Прогоним холод, милая подруга: не стариковски, ежась над огнём, — с любовью! Скорей обвейте шею мне рукою и дайте в губы вас поцеловать…

— Борода колется… — пожаловалась Вячеславовна.

— Утром сбрею, — пообещал Шалфеев и крепче сжал хрупкие плечи. Накатил морок из недавнего, вспомнилось, как медленные, заботливо сконструированные вечера сменились беспокойными, нагонявшими огорчительные мысли, стремительно убегавшими, незапоминавшимися из-за похожести, погружавшими в озноб безысходности. Дни тогда обратились заполднями — после ночной бессонницы утреннее забытье поглощало отчаяние… А после — хваткие паучьи пальцы, лошадиный зад, тягучий бесцветный говор: «Дроля, добавь палочку на верхосытку, изголодавшаяся я…». Шалфеева замутило, из прошлого изливалось липкое: «Понравилось?» — и, не зная, что ответить, первое, что пришло на язык: — Ага, как мармелад с шампанским…

— Какой ещё мармелад? — Надула бледные губы.

— Ну, тогда — зефир, шоколад… Что ты любишь больше всего?

— Мороженное — от него отрыжка вкусная…

Шалфеев застонал, отгоняя наваждение, скрежетнул зубом, тронул губами пушистый, отросший уже пепельный ёжик: — Моя, никому не отдам!

 

Лесопилка мне досталась убитая: рамки ещё худо-бедно ворочались, а в котельной вся медь и бронза сворованы, бревнотаски разбиты в хлам, от «козла» голый остов — редукторы, движки, троса, блоки в нетях, разверсточный настил растаскан на дрова, в конторской скворешне выбиты окна, сорваны двери — по-видимому, тоже ушли на растопку: одним словом — расстройство и разор.

Исакович глянул на мою огорчённую физиономию, рассмеялся: — не боись, грузин, восстановишь, быстро и занедорого: у нас нынче разруха, деньги в цене — паровоз можно за копейки собрать, а ты “бревнотаски”… Пойдём, с нужным человеком познакомлю, а в договоре так и пропишем — к начислению арендной платы с вычетом затрат арендатора приступаем после завершения восстановительных работ.

Вышли за ворота, пошли тропинкой, что вилась по бережку Расы, — в полуверсте, у тихой заводи, зазывал распахнутыми ставенками аккуратный, нарядный домик.

— Дедов дом, — просветил Исакович, — хозяина нашего бывшего. При нём лесокомбинат весь район покрывал, не то, что теперь. Дачку эту он в семидесятых поднял,   тогда у нас квартальные до четырёх-пяти окладов набегали, как в пенсионеры записался, хозяйство завёл — мужик крепкий, неугомонный, а когда новая власть беспедельничать затеялась, вовсе сюда перебрался: прежде в городе народ жил, а теперь — население, вот и сбежал он со старухой своей от «новых» в Братеевский лес, здесь, мол, и люд попроще и воздух чище. Городскую квартиру сыну оставил, в Уморин и носа не кажет, как по внукам соскучиться, требует, чтоб везли до деда с бабкой. Попробуем его уговорить цех твой под крыло принять — будет тебе неоценимая помощь.

— Согласиться?

— А с чего ему не соглашаться? Сам знаешь, какие сегодня пенсии…

За разговором дошли. Хозяин — в окно, видать, усмотрел, — вышел встречать: плечистый, взгляд открытый, рукопожатие крепкое, улыбка приветливая. С Исаковичем обнялся. Тот меня представил, прошли в дом: — Эй, старая, гости пожаловали! Ставь картоху, сало неси… Самогон у Михал Василича — так хозяина величали — был чист как слеза и обстоятелен как жакан, хорошо — успели о деле сговориться, пока хозяйка собирала на стол…

 

Срочного восстановления требовал козловой кран — с первыми заморозками, а дело к осени шло, надо было выходить в лес, валить и подвозить кругляк. Василич надоумил сговориться с проводниками костромского, на предмет транспортировки из Первопрестольной бутилированного спирта: — Сегодня деньгами не добудешь того, что за бутылку притаранят: мужики без дела маются, пособие — гроши, в три дня пропивают…

Остов крана мы «одели» недели за три, — за движком пришлось катить в Воронеж, редукторы везти аж из Екатеринбурга, остальное добыли по району — спирт “Рояль” конвертировался наперёд любой валюты.

Дед привёл Лёху-маленького — злой был до железа мужичок, с двумя малопьющими подельниками принялся расклёпывать, отбраковывая разбитые звенья, и вновь собирать тягловые цепи, перетачивать валы, перебирать лебёдки. Я с Василичем — на подхвате: колесили по округе («Бобика» прикупил по случаю по сходной цене), подвозили мастеровым нужный хабар. Добыли сухого тёса, набрали плотников — восстанавливали настилы. На Грузовой арендовал мотовоз с платформой, перегнал пугалище на хозяйство — тупик, к счастью, не пострадал, рельсы умыкнуть разорители не решились.

Дед ходил озабоченный: — Михалыч, пилоточа нужен, иначе понапрасну хлопочем!

— Василич, объясни неразумному…

— Пойдём, покажу. — Дед повёл меня к кладовке под скворешней, в которой за день до того возились плотники, отомкнул замок, пропустил внутрь: у стены красовался свежеструганный крепкий верстак, на нём закреплены один в створ другому два небольших приспособления — что-то похожее на ручные тиски с манометром, и второе, побольше, с абразивом на подвижном шкиве.

— Этот, — указал Дед на «тиски», — для развода зубьев, а в паре с ним заточной. Когда цех разоряли, я их тайком сберёг — прибрал, и снёс к себе в сарай, сердцем чуял — понадобятся ещё, а нужны они нам вот для чего: сырой, мёрзлый кругляк за смену постав «сажает», тупые пилы начинают древесину рвать — доску при распиле винтом ведёт, так что — после каждой смены постав нужно перетачивать, и коли в две смены вздумаем трудиться — два постава будут нужны: пока один в работе, второй готовим, а для этого мастер требуется, с чем сегодня беда — на всю округу один единственный спец остался, в Белогостицах, у паркетчиков, и сманить его навряд ли удастся…

— А наш Лёха? Вроде толковит, неужто, не справиться?

— Нет, Михалыч, — Лёха всякую железяку узлом завяжет, скакать, вертеться заставит, но постав довести внятие необходимо — дерзкой рукой и запороть недолго.

К диалогу нашему Тамара прислушивалась — Дед её привёл женской ватагой командовать, третий день приноравливалась, сговаривалась с подсобницами кто с кем в паре и куда пристроится, она и вмешалась в разговор: «А вы попробуйте Султана уговорить»

— Так он же, почитай, в прошедшем году сгинул — то ли помер, то ли от маклачихи своей сбежал неведомо куда, — удивился Дед.

— Ведомо, ведомо, — рассмеялась, как бы вспоминая что-то Тамара, — жив-здоров кобель, — в Угодичах поселился, в заброшенной церкви, посреди кладбища…

— Один, что ли? там же живой души не осталось, — не унимался Дед.

— Осталось: перебиваются ещё в селе людишки, которые утечь не смогли — дюжинка стариков да старух — Топыгины да Бобковы, Султан у них за чумака, колёса-то ещё при нём…

— Про кого это вы? — Не утерпел я.

— Поехали, Михалыч, — встрепенулся Дед, — вот оно наше спасение, а про Султана дорогой расскажу.

Поехали, так поехали — завёл я Бобика, Дед в кабину запрыгнул: — Поезжай до переезда, там на мост через Расу и правь на Вороново, а после подскажу, как в Угодичи пробраться. Храм, что нам нужен, двести годков тому назад Анна Свиньина отстроила — Свиньины столбовые, родом из Галича, от их гнезда и до Переславля почитай половина деревенек им принадлежала, но озорные были — чуть не все их мужики из дедов да во внуки в тяжких забавах головы сложили: захирел род. Сама Анна Петровна, отца схоронив, Рождественский храм заложила у погоста и в Петербург перебралась, а теперь, стало быть, Шалфеев там хозяйничает.

— Шалфеев это кто?

— А он и есть Султан, который нам нужен — коренной москвич, в семьдесят девятом как ненадёжный за сто первый километр, в Уморин высланный. Уживчивый мужик — другой после столицы затосковал бы в нашей глуши, а этот — огляделся, высмотрел, что пригожих девок кругом, как жужки над болотом, и приспособился сразу, даже говор с московской оттяжкой на тутошнее оканье сменил. Блудяшка оказался неугомонный, да и барышни к нему липли, оно и понятно — щёголь, обходительный, книгочей, и смазлив был, шельма — стройный, голубоглазый, улыбчивый, опять же не жадный, наоборот — транжира, а деньги ручейком ему в руки стекались — прежде чем сам появился, слух пришёл, высылают, мол, к нам спеца высшей квалификации из авиационной шарашки, так его чуть ли не с оркестром встречали и на части стали рвать: первым делом на приборостроительный позвали — станочников, наладчиков под его начало определили, после Горком распорядился — совместить с Мануфактурой, там автоматизированную линию монтировали — Шалфеева в надзор, заодно и на Цикорке ещё полставки выискали, у них что ни день цех помола из-за поломок простаивал — везде поспевал, да ещё по три-четыре зазнобы обласкивал единовременно, за что и прозвали Султаном…

Далее из рассказа следовало: Шалфеев, отрубивший после Бауманки две пятилетки в филиале ЦАГИ на Гороховом поле, подчинялся лично Селихову. Тот пылинки с него сдувал, «правой рукой» величал, чуть ли не в месяц раз гонял в Ригу, на тамошний Авиастроительный — рижане начинали по Союзу испытательные центры оборудованием оснащать, Москва надзор осуществляла — в Риге и пообтёрся, усвоил присущий  городской верхушке «космополитичный» стиль, вдоволь накувыркался с холёными земгалками. Сластолюбие библиофильством перемежалось — как свободная минутка образовывалась, поспешал на Кузнецкий мост. Так и жил — в трудах и  забавах, пока под самую Олимпиаду не обронил в такси томик посевовского «Собачьего сердца» и через полчаса уже открывал дверь бдительным товарищам — таксист клиента до парадного довёз, потому и навёл так скоро. От срока недотёпу Селихов отмазал, от ссылки оградить не сумел, единственное — звонок организовал властям места приписки с настоятельной просьбой присмотреть за лишенцем по отечески…

Лишенец, однако, метаморфозой шибко не опечалился, даже наоборот, — осознав степень своей нужности в городке, хвост распустил, связи с местным бомондом наладил, и принялся обустраивать приемлемый для себя быт. По сходной цене приобрёл подержанную Ниву, отладил авто по своему хотению и по выходным гонял с гаремом по живописным окрестностям, закатывая развесёлые пикники. От городской квартиры, которую выхлопотала ему дирекция Приборостроительного, отказался, попросил взамен узаконенные властью семь соток у устья Расы, справил сруб-пятистенку, участок засадил можжевеловым кустом, молодыми дубами да елями (Лесхоз помог за наладку гидравлики строптивого погрузчика), прудок запрудил с плавучей беседкой, смотался под расписку в столицу, библиотеку свою вывез — логово сказочное обустроил, на зависть объявившимся уже недоброжелателям…

 

Я рассказчика прервал, подивился, что всю подноготную Султана знает, как собственную биографию.

— Михалыч, — отозвался Дед, — у нас местечко маленькое, самый полный городской архив, это языки наших кумушек, а старший архивариус — старуха моя. Сплетня, слушок — это как пожар по сухостою, не затушишь… Сверни-ка на просеку, приехали.

Завиднелась запущенная церковь, подъехали ближе, остановились у паперти с растрескавшимися ступенями, рядышком скучала потрёпанная Нива со спущенным колесом, на самой площадке пирамида из свежесрезанных — сок из кочерыжек сочился — капустных вилков, охранял её здоровущий муругий пёс, который немедленно принялся пристально нас разглядывать через лобовое стекло. Я заглушил мотор: — Сойдём?

— А чёрт его, кобелину, знает, — засомневался Дед, — вишь как уставился. Давай, посигналь, может хозяин снизойдёт.

Сигналить не пришлось, из-за мелкокустья, что отделяло церковный двор от полого сбегавшего к оврагу погоста, вышел тонкой кости подбористый мужик моих лет в  обильной медно-рыжей бороде, запузырившихся нанковых штанах, выцветшей домодельной раздергайке — пальцем зимагор придерживал страницу растрёпанной книжки ин-октаво, прищурился на нас с расстояния, подошёл: — Вылезайте, когда я рядом Полкан добрый. Проходите в обиталище — спиртного во избежание искуса не держу, а разносолов вдосталь, огурчиками малосольными угощу с кваском.

Шалфеев жил в трапезной — единственном помещении, где не текла крыша. Для обогрева служил наспех сложенный очаг, рядом с которым на чудом сохранившемся лоскуте штукатурки живым пятном проступал фрагмент фрески — стегны колена преклонившего и одна воздетая рука. Выше — начало памятной записи: «С разрешения Его высокопреосвященнейшего Тихона архиепископа Ярославского и Ростовского при священнике Петре Тихвинском и старосте церковном Даниле Сорокине в 1911 году в семь храме мастером живописных работ Евгением Терентьевым с холуем Степкой…»

Интерьер дополняли источавшие слюногонные ароматы кадушки с разносолами. Дед высмотрел пупырчатый изумрудный огурец, захрустел: — Хорош! Знал, что ты наладчик знатный, а про кулинарные твои таланты и не слыхивал. А на кой тебе столько? Неужто, торговать приспособился?

— Коммуну нашу зимой напитывать: старики у меня на попечении — за храмом домишки виднеются, не приметили? Огород на паях держим: картошку с божьей помощью накопали, оставшиеся овощи добираем.

Дед глянул с хитринкой: — Значит к осени, управившись с хозяйством, заскучаешь? А Михалыч, — указал на меня, — братеевский участок поднял, запускать готовимся. Пойдёшь к нам пилы точить? Деньгами не обидим, коня твоего — вон, хромой стоит, подлатаем, напоим, что скажешь?

Шафеев покивал головой, показал в улыбке ровные, без единого изъяна зубы: — Под твоё начало, Михайло Василич, зажмурившись пойду, но, учти — я от ошеломления новым миропорядком самогоном лечился за неимением лучшего, слегка переусердствовал, от чего вдумчивой деятельности способен предаваться исключительно подшофе, в противном случае трясутся руки — чарка зелена вина должна присутствовать на рабочем месте, иначе и приступать смысла нет…

— Извини, милейший, — я подал голос, — у нас сухой закон, а исключение допустить — остальные взбунтуются.

Тут Дед, вкрадчиво: — Михалыч, законы для того и пишут, чтобы после поправки к ним дописывать. Я под свою ответственность беру — никто из наших баламошек не проведает: Шалфеев на колёсах, заехал, прошёл в подсобку, заперся, дело сделал, опять за руль и укатил…

Глянул я ещё раз на обложку книги, которую Султан на топчан у камина бросил — Пьер Ронсар. Избранная поэзия, — Абгемахт, говорю — решено: оплата от  выработки по бригадному подряду — Дед объяснит, плюс колёсные, приступать к заморозкам, как пиловочник подвезём. Аванс нужен?

— Нет, я от хозяйства сыт, одёжка на выход тоже сохранилась. Как понадоблюсь — присылайте гонца…

 

Ехали восвояси призадумавшись, Дед прервал молчание: — «Ошеломлён был новым порядком»? — это он мягко сказанул, не ошеломлён, а раздавлен: предприятия, от которых он кормился, одно за другим передохли, мешочничать, торговать он не умел, штукарить, тем более. Кто-то из бывших завистников избу его подпалил — дотла сгорела. Ночевал на пепелище в авто своём, один-одинёшенек: подруги бывшие на заработки подались — в Столице, на Тверской, рабочие места образовались в избытке. Был Султан, а стал отверженец, и ожидало его, по всей вероятности, упокоение в городской скудельнице, но, подобрала балябу городская волочайка по прозвищу Сатана — баба на мужиков жадная и попечительная. Злые слухи, правда, о ней ходили, мол, успела за короткий срок двоих любовников извести, но Шалфееву не до слухов было — с голодухи загибался.

Бывшие фабричные задыхавшийся город покидали, смекнула султанова заботница — наваром запахло, наладилась маклачить, — наживалась на впопыхах продававших жильё негораздках, и ещё добирала копейку с подтягивающихся в Уморин мироедов из «новых» кулаков да прасолов с коробейниками. У этих один бог — алшоба: трудягу оберут до лоскута последнего, гробовые выманят, — расточительны к чужому, да в свою пользу… — Дед, сдержанный обычно, загнул забористый матерок. — А Султан, вишь, поперхнулся горьким куском, побрезговал, сбежал от маркуши утлой, за что ему уважение — хоть и порхал по жизни аки воробушек, а фальшивый уклад не принял, ведь в скит фактически ушёл, к старичью в опекуны…

 

Октябрьский морозец одел лес в серебро. Столетние ели расправили мохнатые лапы, болото притихло: лягушата взяли угомон, комарьё сгинуло.
В ночь у устья Расы майавы-бобры добирали провиант для зимовки: работяги резали ветки тальника, молодняк, шагая вперевалку, тянул охапки к воде. На крутобережье, под ольховыми корчами, бобрихи убирали сухую листву, закрывали летнюю лёжку.

С рассветом из хатки поднялся старый Майа, нюхнул воздух и увёл семью под воду.
Посыпал снежок. Таясь, припушил еловые руки, после осмелел, повалил густо. Ветер потянул. Стряхнув ленивую летнюю повадку, опробовав силу, погнал вдоль берега холодную струю — враз стала Раса под ледовой одёжкой — покружил, наделал сугробов у еловых ног и умчал за Волгу. Тихо стало, чисто. Лось-хозяин просунул добрую морду сквозь занавесь ракитника, глянул на одетую в белое опушку — красота…

 

Пока я, гоняя по делянкам, собирал заготовленный кругляк, Дед завершил доводку уснащения, — на Ненилу-льняницу площадка поднатужилась, задребезжала всеми суставами, залязгала шестернями, раскрутила маховики, и встала в строй.

Подъехал Султан, узнали мы его по автомобилю, ибо явился на лесопилку не давешний лохматый оборванец, а  коротко стриженный, гладко выбритый, лощёный гаер в дублёной «косухе», добротной верховице, изящных «челси» выворотной кожи — не мужик, а картинка.

— Погляди,— удивился Дед, — гардероб-то сохранил, пижон чёртов…

Новоявленный пилоточа осмотрел рабочее место, велел развернуть верстак к торцовой стене, на остальных закрепить на уровне груди рейки с крючьями, полаялся по поводу нововведения с Дедом, забрал заточной станок, — доведу, мол, до ума на дому, и укатил довольный, пообещав приступить двумя днями позже.

На Кузьму и Демьяна выдали первый куб тёса и уже не останавливались до новогодних гуляний. Султан подъезжал пополудни, запирался в своей келье, к концу первой смены выставлял за дверь заточенный постав, через час-полтора второй на утро, и поспешал восвояси. В первый отработанный им день, Дед, ревизовав, мастерскую отозвал меня в сторонку и, таясь, показал полный фуфырик: « Выставил, как и договаривались, — не прикоснулся…». То же повторилось и на следующий день, и днём позже. На прямой вопрос Султан ответил уклончиво, мол — не тянет чего-то. Дед подключил «старшего архивариуса», та по тайным своим каналам провела дознание и поведала следующую историю: у Султана появилась подруга. Сама из Ленинграда, из профессорской семьи, родители — именитые медики, не пережив Перестройки, отправились в лучший мир. Единственная дочь, тоже доктор, осиротев, с горя запила, пропив всё семейное добро, надумала продать квартиру, связалась с мазуриками, оказалась на улице. Мыкалась по знакомым, без работы, без денег, наконец, друзья пристроили её в медкомиссию мотаться по Новгородчине, выявлять расплодившихся туберкулёзников. «Потерялась», неизвестно как очутилась в наших местах, забрела в Угодичи и свалилась в горячке. Выходили её дед Бобков и Шалфеев — последний мотался в Уморин за лекарствами, дважды неотложку пригонял. После забрал к себе в церкву, когда отлучается, Полкан её соблюдает. Оба зарок дали отказаться от вина навечно…

 

Пришла весенняя ростепель. Уже пьянил сердца терпкий аромат липового цвета, наступило время приглушённого девичьего смеха, наполнявшего побитую урёмой аллею, что тянулась от остатков причала  до чудом сохранившихся у самой рамени ажурных беседок.

Полая вода подступила к скворешне, под моё окно. Схлынув, оставила тучный наилок, на котором уже к середине мая поднялся первый травостой, селяне же, рады, — гнали сюда гусей и коз, вот и рассчитывали мы распилы остатного кругляка под трескучее блеяние и гусиный гогот. От галдежа  многоголосого хора озверел Дед: — Михалыч, пошли на волю, не то я сам сейчас крякать затеюсь… Забрали бумаги, спустились на настил, выволокли стол со скамьёй из котельной, только устроились, глядим — султанова тачка у ворот тормознула. Сам Султан, в резиновых сапогах — грязь непролазная окрест стелилась — к правой дверце подобрался, принял на руки удивительной красоты хрупкую, рано поседевшую женщину,  внёс её во двор, поднялся к нам: — Вот, нечаянно женился, — выставил новобрачную на настил, как напоказ, — мы только что из города, расписались, и сюда. Ты поскучай чуток, — приобнял красавицу, — я быстро, — час, от силы полтора, и покатим домой… Дед придвинулся ко мне, шепнул на ухо: — Михалыч, сообразим молодоженам свадебный подарок? Выдели тёсу, обустроим им мезонин над трапезной — нужна же новобрачным взрачная спаленка…

Оставил человек отца своего и мать свою и прилепился к жене своей — и будут два одна плоть! 

 

           Эпизод

 

В девяносто пятом на Мерянской земле предзимье выдалось студёное, метелистое. В те годы уходом за дорогами власти себя не обременяли, остатки асфальта под четвертными пластами наледей бугрились — опустели дороги.
А мне по неотложной надобности славный город Чухлому предстояло посетить: слух образовался — затоварен тамошний лесокомбинат пиловочником, задешево отдают, только забирай.

Ну-с, хоть и не в охотку, а пришлось Бобика в дорогу снаряжать — в ступицы «Зимол» шприцануть, на радиатор «фартук» напялить, под тент «военный» утеплитель поддеть (ни черта сей утеплитель не утеплял, если по правде — что внутри, что снаружи один и тот же градус держался…), и, вперёд, курс норд — ост.

 

Еду, значит, помаленьку, трубочку покуриваю (спасает на морозе, иллюзию согревания создаёт), «Холмогоры» как вымерла, ни большегрузов, ни обычных тогда коробейников на «копейках», так и ёрзаю по выбоинам без попутчиков и встречных.

Свернул на Кострому, вот уже и мост через Волгу завиднелся, а на обочине стоит снежком припорошенный жигулёнок, проблесковым маячком подмигивает, и добрый молодец рядышком: кровь с молоком, в тулупе, валенках, при портупее и жезл полосатый в варежке зажат.
Узрел опричник мой катафалк, пригнулся — номер высматривает сквозь завитки позёмки (не знаю уж по какой причине, но меж ярославскими и костромскими гаишниками вражда царила лютая), разглядел серию — ЯРО, и взъярился, чуть ли не под колёса мне сиганул.
Останавливаю, вылезаю, документы протягиваю.
Раскрывает корочки (тогда ещё с гербом СССР действовали), читает:
— Чх… чхат…, вот же ё! Чха… швили. Грузин?
— Грузин.

— Православный?
— Православный.
— Грузин, дай пять тыщ (напомню — дело в 95-м происходило, по сути — мелочь вымогал)…
— Что так сурово?
— Слушай, с утра стою, замёрз, никто ни хера не даёт… грузин, ты же человек! Дай пять тыщ!
— Стой, — говорю, — я тя щас так ощастливлю, век будешь помнить.
Иду к Бобику, задний чехол начинаю рассупонивать, заветную коробочку из под маскировочного барахла извлекать, а в коробке той аки гранаты ближнего боя теснились обычно бутылочки на 330 миллилитров, пресловутым «Роялем» заполненные, без смазки этой я со двора не выезжал. Извлёк пару, протягиваю страдальцу, и точь-в-точь как в славном фильме:
— Спирт?!
— Спирт!

— Грузин, ты человек! И ебись она конём, эта служба!.. — Сиганул в Жигуль, сорвал с места, и юзом, сквозь заметуху…
А вы говорите — сушёное сердце нетопыря, кошачий глаз, корешок мандрагоры, да растолочь в ведьминой ступе в новолуние на Лысой горе… — ерунда: спирт технический голландской выгонки есть самый волшебный из всех волшебных эликсиров, неоднократно проверенно опытным путём…

 

 

 5.Аргал

 Разноязыки страны, чуженравны…

                                             Леопарди                                                                                     

 

Перебравшись в Москву, Док сделался ярым монголофобом. Удивила меня подобная метаморфоза, ибо, выросший в пестроте тбилисских общин, почтенный Арчил Шалвович есть абсолютно толерантный субъект.

В Златоглавой, помотавшись по временным пристанищам, Док осел в Каменной Слободе. Окна его кельи выходили аккурат на фасад монгольского представительства, которое из-за круглосуточной суеты обитателей больше смахивало на ярмарочную ночлежку. Вот через месяц-другой после водворения в районе арбатских подворотен, Док и стал, используя ненормативную лексику, очень грубо отзываться о соседях, презрительно обзывая последних «монгольцами».

Поначалу я решил — сработала генетическая память: семь столетий тому назад гвардейцы Чингисхана под началом Джебы и Субудая много мерзостей натворили на многострадальной грузинской земле. Как-то, выпивая с Доком, я затронул тему. Академически образованный Арчил затеял обстоятельную лекцию, начав с истории зарождения улуса, помянул добрым словом Есугей-багатура(31), подробно живописал преодолённые юным Темуджином(32) на пути к Великой Ясе(33) препятствия и в заключение озадачил меня, заявив, что вливание степной крови положительно сказалось на этногенезе иберийских народов. Ни черта не поняв, я напрямую поинтересовался причиной нынешней неприязни к потомкам славного Борте-Чино(34).

— Суки они, — ответил Док, — Верди не любят!

Всё встало на свои места. Страдающий острой формой меломании Док истово почитает итальянскую оперу. Особенно Верди. В частности — «Риголетто». На первые московские гонорары Шалвович приобрёл серьёзную стереосистему, и, облазав Горбушку, обзавёлся семью интерпретациями истории трудных взаимоотношений герцога Мантуанского со своим шутом. Удалённый от семьи Док регулярно впадал в смутное состояние, посему, как уважающий себя интеллигент, для снятия душевного напряжения применял обычно продукцию популярной фирмы «Кристалл».

После третьей Док включал любимую версию с Пласидо Доминго в заглавной роли, хотя, по его мнению, с партией Джильды Илеана Котрубас справлялась на трояк, не более. Приняв на грудь половину литровой ёмкости, Док начинал испытывать нестерпимое желание поделиться своей радостью с окружающим миром — западло слушать Верди в одиночку. Динамики выставлялись на подоконники, регулятор громкости выворачивался до упора и Док включал старый, но очень пронзительный вариант с Тито Гоби и Марией Каллас. За ночь Шалвович осиливал до пяти версий.

Мне не приходилось общаться с монголами, никогда. Так сложилось. Поэтому я не имею представления — любят ли они бельканто? Скорее нет. Интуиция мне подсказывает. Хотя, может я и не прав. Но, даже не принимая во внимание этническую принадлежность субъекта, принудительное прослушивание вокализов герцога в шестом часу утра может довести до озверения кого угодно: обитатели общаги изучили творение великого миланца до малейшего нюанса. И, что естественно, затеялась конфронтация: куча монгольцев — против одинокого, но стойкого, несокрушимого гурийца.

 

Я присоединился к действу в самом разгаре пока ещё идеологической войны. После двухнедельного вояжа по костромским болотам, прибыв субботним вечером на Ярославский, выбравшись из пьяного поезда, уткнулся в прицепленную к вагону  стоявшего на противоположной стороне платформы состава табличку: «Москва — Улан-Батор», по перрону сновали монгольцы с клетчатыми баулами. Получив ассоциативный посыл, решил проведать неистового меломана. Прихватив на Смоленке упаковку “Хейнекена”, я свернул на булыжную мостовую: отражаясь от камня фасадов по переулку гремело: “… questa o quella, per me pari sono…”

Док пребывал в мрачном состоянии: — Глянь на этого пидора, — подвёл меня к окну: напротив, в проёме второго этажа, присутствовал  узкоглазый мужчина. К стеклу монгол прижимал картонку с выведённой жирными буквами надписью “АРГАЛ”. Заметив наблюдателей, мужик соорудил пальцами свободной руки кукиш и выставил в нашу сторону.

— Что за поц? — поинтересовался я.

— Их атташе по культуре, — Док выпятил челюсть, — третий день шиши мне кажет.

— А что есть «аргал»?

— Хрен его знает… не думаю, что приветствие. Да ну его, пусть торчит там, если не лень. Лучше давай расслабимся. У меня новая версия объявилась, с Ренато Брузоном…

 

Качественно мы расслабились в тот вечер. К утру я добрался к себе на Бойцовую, принял ванну, подремал, ожил, но торжествующий шиш монгольского атташе не давал мне покоя, — вместо запланированного отдыха поехал я по букинистам. На Кузнецком  добыл «Орос-Монгол-Монгол-Орос-Оргин Уеийн» — здоровенный кирпич, руки оттянул. Для завершения задуманного пришлось ещё побеспокоить старую подругу с Шаболовки, с музыкального фонда. Покопавшись в раритетах, удовлетворённый двинулся домой. Отужинав, позвонил Арчилу:  «…la donna e mobile…» — ревел в трубке герцог.

— Ачи, а твой сосед, который по культуре, грубиян.

— Ну?

— Какашкой он тебя обозвал…

— Вот педрила, это как?

— Цитирую: “Аргал — сухой верблюжий навоз” — “Большой русско-монгольский, монгольско-русский словарь”, страница тридцать семь.

— Я его маму…

— Ачи, ты же интеллигентный человек, что за обороты? Бери карандаш, записывай. Диктую: “Г ‘их Дотогш Гургалдай Тэмээн“. Записал?

— Ага. Переведи.

— Ну, подстрочник получается — «ступай в заднепроходное отверстие верблюда».

— Класс. Сей момент изображу и вывешу, он как раз в окне стебается.

— Ачи, у меня есть ещё предложение.

— Ну?

— Совершив идеологическую атаку, пережди сутки и создай предпосылку к мирному разрешению конфликта.

— Как ты себе это представляешь?

— Вот, лежит перед мною кассета: «Три печальных холма». Опера. Либретто Дашдоржийн Нацагдбрж, музыка народная. Дирижёр — заслуженный деятель искусств Монголии Жагваларын Буренбех. Исполнителей перечислить? К примеру: баритон — Туревжавын Гонбат…

— Слушай меня: ложись немедленно в постель, и до моего прихода смерь температуру. Я буду через полчаса.

— Ачи, успокойся, я в норме. Как говорят — худой мир всегда лучше… я понимаю, в одиночку опус Нацагдбржа ты не осилишь, вывешивай сегодня ругательный плакат, а завтра я подъеду, примем по маленькой и сделаем в сторону противника жест доброй воли.

 

Назавтра мы с Доком, закусывая тресковой печёнкой, слушали творение Буренбеха:

— Впечатляет, — Док разлил «Гжелку», — особенно увертюра, вроде конница в атаку идёт.

Напротив дети Алан-Гоа(35) помахивали в нашу сторону ладошками и делали реверансы.

В ответ мы поприветствовали их полными рюмками, хлопнули и прибавили звук…

_______________________________________________________

31 Есугей-Багатур – отец Чингисхана

32 Темуджин – имя, данное Чингисхану при рождении.

33 Великая Яса – принятый Чингисханом свод законов.

34 Борте-Чино(серый волк) – мифологический предок монголов.

35 Алан-Гоа(пятнистая лань) – прародительница монголов.

 

         

 

6. Левша

Простой народ — коварный гений…

                                       Михаил Ляшенко

 

Как запустили вторую раму, штабелировщицы взбунтовались — ставь, мол, хозяин, ещё один торцовщик, иначе не управимся.
Нравится, не нравится, а надо было катить по заледенелым дорогам в Рыбинск, отстёгивать за цацку полтора лимона (300 $), искать попутку — не нанимать же фуру под малый станок…

— Мехалыч! — Возмутился Лёха-маленький, — а я здесь на што? Вместо мебели?..

— Опять, паразит, на криминал подбиваешь?..

— Да никакого разбоя. Заводи Бобика, поедем по помойкам, наберём брошени — мне за труды сто тыщ (20 $) и неделю оттяга, будет тебе торцовщик…

Лёха мужчина заневедчивый, зря слова не скажет — плеснули мы кипятку в радиатор и поехали в город, прямиком к хламовщикам.

Отчаянно торгуясь за каждый артефакт, добытчик натаскал к Бобику кучу разнобойных железок, стребовал 50 тысяч (10 $) на расчёт, после надолго исчез в близлежащих железнодорожных мастерских, вернулся, с таинственным видом испросил два литра спирта и отправил меня с железом обратно: — Остальное сам притараню, а то ты, Мехалыч, больно пуглив, везде тебе разбой блазится…

Только я подъехал к лесопильне, распахнулись ворота, и мотовоз, поплёвывая клубами сизого дыма, заспешил к грузовой платформе. В проёме обозначился Дед, приставил ладонь к переносице, глядел вслед чудищу.
Я приоткрыл дверцу: — Василич, куда это Узбек сорвался?

— Лёха звонил с сортировочной, транспорт спросил…

Четверть часа спустя транспорт, пятясь задом, вернулся в стойло. Из кабины выбрался Лёха с мешком, извлёк из дерюжины мотор-трёхватник и здоровенную ржавую пружину.

— Воришка ты, Алексей, — констатировал я, — расхититель госимущества!

— Не, Мехалыч, я не воришка, я — провокатор-соблазнитель, подбиваю слабых на вино мужичков это самое имущество тырить…

Лёха подрядил подсобников таскать железки в слесарку, сбегал по льду подкрепиться, вернулся посуровевший лицом и заперся. Когда, распустив очередной лафет, пильщики останавливали рамку, сквозь дверь мастерской слышен был перемежаемый грохотом кувалды визг разгрызавшего металл абразива.

Утром следующего дня утомлённый мастер загнал в свою, как он её величал — «студию» мужиков подоспевшей смены, и те, с весёлыми матерками, выволокли на свет божий нечто, сильно напоминающее приспособление для расчленения блудниц из ранних американских «ужастиков». Мало того — фантастического обличья железяка была выкрашена кроваво-красной нитрокраской.
Я обошёл изделие, рассмотрел со всех сторон: — Алексей, а пошто оно в пожарном декоре?

— Из соображения безопасности — чтобы всяк в зоне досягаемости не вертелся!

Уёбище выставили в конец линии, подсоединили к сети. Слоноподобная Кирилловна стянула доску с транспортёра, пригнула клюв пугалища, зарезала нос тесины, прокатила её по роликам, подравняла задний торец, сбросила на штабель: — Ладный станок, приёмистый, и чакрыжит чище заводского!..

 

Назавтра день выдался безветренный, солнечный. Проезжая перелесок я остановил Бобика, заглушил мотор, слушал мороз. Лесопилка молчала. В цеху, у передней рамы скучала смена.

— Что стоим, труженики?

Из-под постава высунулся Мирон: — Мехалыч, та шпонька зачичревела, дрягается, сука!..

— Василич, переведи…

Дед откашлялся, доложил прокуренным горлом: — На главном валу стопор сорвало, у рамки люфт сделался; Широков к токарю на Мануфактурку побежал, а мы, покамест,  лунку развальцовываем.

— А где Лёха?

— Так, отдыхает… — Дед указал на проём пандуса, откуда доносились переборы гармоники.

Я пошел поглядеть: на противоположном берегу, где рядком стояли вросшие в землю избушки, растягивая меха трёхрядки, неспешно шествовал наш умелец: в блескучем овчинном полушубке, подшитых романовских валенках, сбитой на затылок шапке, — из бокового кармана бутылочное горлышко выглядывает. Рядышком семенил закадычный Суслик, приседал на ходу, выделывал коленца казачка.
В окошке крайней хатки виднелось личико с умилением наблюдавшей за удалым молодцем благообразной старушки.

Подошёл Дед: — Сегодня расслабится, завтра отоспится, после в баньке печь выправит, — давно уже просил отгул по хозяйству. К понедельнику будет в строю.

— Василич, а чего это у него пузырь в несподручном кармане?

— Да ты что, Михалыч, неужто, по сей день не приметил? Лёха-то наш — левша…

 

 

7.   Нам есть веселие пити…  часть 1.

 А в ненастные дни

Собирались они

Часто…

                                      Пушкин

 

Налей полней стаканы. Кто врёт, что мы, брат, пьяны?

 

Неприязненно светало. День обещал быть холодным, сырым и ветреным. Хватит, намёрзся — я поспешил к стоянке такси.

В Убежище первым делом наполнил кипятком ванную, после заварил крепкий чай, плеснул в кружку рому, набил трубку шотландским крупной нарезки, и, прихватив телефонный аппарат, приступил к восстановлению функций издрогшего в лесах организма.

Разбудили меня остывшая вода и телефон — звонил Дуся: — Я пришел к тебе с приветом, сообщить — весна настала!

— Не, — говорю, — не сегодня. Сегодня я оттаиваю и отсыпаюсь.

— Когда прибыл?

— Утром.

— Когда обратно?

— Завтра в ночь…

— Тогда перенесём на денёк — будут тебе проводы.

— Что, совсем допекли?

— На старости лет определился — когда рождается особь женского роду-племени, её надо усыплять!

— А как же блядки?

— Для этого спецконтингент существует.

— Ладно, растрогал — оставлю тебе ключи, заглядывай сюда для успокоения нервной системы и «спецконтингент» прихватывай: пару недель норка в твоём распоряжении…

— Ты гений! Встречаемся в десять у Рижского рынка.

— Что так рано?

— Весна, дружок, душа чакапули просит, а возни с ним на полдня.

— Замётано. — Я повесил трубку, пустил струйку горячей водицы, поправил подголовник — цветастый детский спасательный круг, сладко зевнул и закрыл глаза.

 

Прежде, чем перебраться с семейством в Москву, Дуся долгое время ходил в директорах тифлисской азербайджанской школы — обстоятельство, крайне благоприятное для нашего эмигрантского быта. На рынке мы первым делом направились к прилавкам, на которых соседствовали связки зелёного лука, тархуна, кориандра и прочих пряных даров щедрой грузинской землицы. Ещё до нашего приближения самих зеленщиков заметно поубавилось, ибо многие распознали бывшего мучителя в энергично вышагивавшем коренастом, пузатом  дядечке. Однако намётанный директорский глаз ничуть не уступает в зоркости ястребиному: Дуся подошёл к прилавку: — Мамедов, ты где, маленький? Всё в прятки играешь? С твоего позволения я возьму это, это, это и ещё вот это… — набил пахучей травкой объёмистый пакет. Появился хмурый Мамедов.

— Как родители? — поинтересовался мародёр, запихивая во второй пакет пучки редиски, — а двоешник Фахредин всё таксует? Обязательно привет передавай. На, возьми, — протянул торгашу смятую пятитысячную.

— Альфред Моисеевич, — взвыл Мамедов, — это уже произвол! Мои нервы такого не выдерживают…

— А ты возьми сейчас в руку пучок кинзы и сильно её понюхай, — посоветовал Дуся, — удивительно успокаивает.

Далее мы отправились в мясные ряды, разыскивать знакомого мне галицийца, который на выходные подвозил с Ярославщины свежайшую баранину.

Прикупив «первый» антрекот с рёбрышками, доставили Дусе удовольствие сговориться  с развесёлыми вайнашками за маринованный чеснок, и, напоследок, навестили супругов-имеретинцев, торговавших  источающим млечный сок молодым сулгуни. Наконец тормознули тачку и покатили ко мне на Бойцовую.

—   Без ягод ткемали чакапули — суррогат. — Посетовал Дуся.

— У меня бутылка домашнего есть, — успокоил я его, — заменит один к одному.

 

Мы уже заканчивали со стряпнёй, когда истерично затрезвонил дверной звонок. Одновременно в дверь колотили кулаком и, по-видимому — ногами. Дуся аж присел: — Что, налёт?

— Барбос это, — ответил я, — открой, если не в тягость.

Закадычный ворвался в Убежище аки варвар в разоряемое становище: — Разбейте понт, создайте обстановку… кто, кто так сыр режет, осёл! — Это он мне. — Положи немедленно нож, и вообще — валите оба из кухни, я сам за всем присмотрю!

— Между нами девочками, — отозвался Дуся, — всё уже готово, но если у тебя ручки чешутся, можешь заняться сервировкой, а мы пока передохнём — набегались с утреца.

Вскоре подошёл как всегда мрачный Док, молча протиснулся в «гостиную», выставил на стол литр «Кремлёвской», уселся у телевизора.

Появился Телеграфист с пузырём «Перцовки», следом Коста, извлёк из кейса датскую хлебную высшей очистки.

Наконец сподобился Эриванский с обязательным армянским марочным.

Коста рассмотрел разномастные этикетки: — Суровый набор. Ой, что нас завтра ждёт, несчастных…

— Фигня, — парировал Барбос, — пиво для чего придумано?

Док оторвался от ящика, глянул опытным глазом: — Выпивки не хватит.

— Не хватит, сбегаем, — успокоил я пессимиста, продуктовый за углом.

Барбос, нацепив фартук, поволок из кухни котёл с бараниной: — Садитесь, фраера, остывает… — принялся орудовать черпаком.

Телеграфист заглянул в тарелку: — Как это называется — ча-ка-пули? А зачем столько травки?

— В этом весь понт, — объяснил Барбос, — первая зелень и мясо ягнёнка — весна провожает зиму…

— Так тут, судя по костяку, не ягнёнок, а цельный баран, — возразил Телеграфист.

— Не привередничай, — обиделся Дуся. — Где мы тебе в этом, слетевшем с катушек городе ягнятину найдём? Ты пробуй на вкус — пища богов!

— Чудесная баранина, — подхватил Эриванский, — неужели с Кавказа везут?

— Это знаменитая Романовская овца, — пояснил я. — Её традиционно помещики Ярославской губернии разводили, при советской власти племсовхозы занимались, ну а нынче мы реликтовую особь доедаем…

Прозвенел звонок. Я пошёл открывать. Ввалился участковый, заценил ситуацию: — Таак, что, грузинская мафия гуляет?

Телеграфист, дирижируя в такт словесам полуобглоданным бараньим рёбрышком: — Вы бы для начала представились, товарищ лейтенант. Так что там у нас насчёт мафии?..

— Спокойствие, Василич, — осадил я его, — товарищ свой, прикормленный, — повернулся к летёхе, — Василишин, ты никак в свободном полёте пребываешь?

— Аки вольная птица…

— Ну, погоди, щас я тебя птицей и ощастливлю!

Давно пылился на кухонной полке неизвестно как попавший в дом пузырь «Белого аиста», — нахлебник, бережно приняв подношение, растворился в сумраке лестничной клетки.

— Зря ты не дал мне его причесать, — попенял Телеграфист, — краковяк бы нам сплясал.

— Да ну, озлобился бы. А так мне спокойнее. Потом, он не наглый — не чаще, чем раз в месяц заглядывает.

 

Док был прав — пришлось сбегать. Во всём околотке не нашлось ни черта съедобного кроме «Гжелки». Последняя нас изрядно пошатнула, посему отлакировали «Хейнекеном», за которым всей компанией сбегали ещё раз.

— Проводим Грузика и айда в шалман к нашим, — предложил Эриванский, — у них сказочный хаш круглые сутки.

— Нет, господа, — Коста поправил несуществующий галстук, — вы как хотите, а я по блядям… — Перебрался на диван и сладко захрапел.

— Поехали, алкоголики, — потребовал я, — не то, костромской без меня укатит.

 

На Каланчёвке, отяжелевшие, решили добавить пивка. Барбос с банкой «Тюборга» в руке решительным шагом направился к соседнему киоску, где двое мужиков покупали курево. Через пару минут гаер уже распивал с новыми друзьями шампанское из пластиковых стаканчиков. Я насторожился, ибо хорошо знал, чем обычно кончались подобные распития. И верно — вскоре треснула первая оплеуха, завязалась рукопашная. Со всех трёх вокзалов сбегались стражи правопорядка. Пришлось-таки Телеграфисту с Эриванским засвечивать ксивы. По их знаку я крепко взял за руку разбушевавшегося дружка, потянул его к месту нашей дислокации: — Из-за чего сцепились?

— Зюгановскими выползками оказались…

— А ты, значит, нынче в демократы записался.

— Я с детских лет отстаиваю демократические ценности!

— Врёшь, сволочь, — кто надысь на Маяковке Интернационал распевал?

— То был внезапный приступ ностальгии по напрасно загубленной юности…

Подошли выручальщики. Телеграфист сложил бровь скобой: — Леван, кончай буянить. Больше отмазывать не стану…

Краснощёкая, грудастая проводница невольно отшатнулась, когда мы гурьбой ввалились в вагон: — Мужчины, вы все пассажиры?

— Нет, детка, — просветил её Дуся, — мы провожающие, а вот он — указал на меня — вечный странник. Оставляем его, бродягу, на твоё попечение, ты уж, будь ласкова, соблюди сиротинушку в целости…

— Одеколон есть?  — Поинтересовался Док у порядком оробевшей девахи.

— Ага, «Сирень»…

— Если вдруг буянить начнёт — чайную ложку на полстакана воды, мигом очухается!

Появился отлучавшийся Барбос, всучил болезной бутылку шипучки: — Дорогого друга провожаем с шампанским. Бокал вам перед сном, бокал утром ему, чтобы ожил… и вообще — может мне с вами отчалить? Я хронически влюблён во всех женщин, с которыми ещё не ночевал…

— Провожающие, — дурным голосом заорала проводница, — покинуть вагон! Поезд отправляется…

                                                  

                                                   К чертям всё, что не льётся.

                                                   Кто там над нами смеётся?

                                                   Сосед, наливай, твой черёд…

 

 

 

8. Нам есть веселие питии… часть 2

 

 

Мужчины (обитатели Горюхина) добронравны, трудолюбивы, храбры, воинственны: многие из них ходили на медведя и славятся в околотке кулачными бойцами; все вообще склонны к чувственному наслаждению пьянства.

                                                                            Пушкин А.С.

 

 

Как известно понедельник тяжкий, неблагонадёжный день, особенно, если выдался он непогожим. Помню у Чехова: по пути на Сахалин пытал он возницу — от чего, мол, у вас в Сибири так холодно? Не довелось Антону Павловичу побывать на Верхней Волге, иначе не наводил бы напраслину на благотворный климат Тобольского разряда — я российские просторы, что называется, «пешком исходил», и только до Мерянской земли добравшись, понял, каковы они, настоящие холода: как засквозит по оврагам тугой, злой Пурган, завитки мозглой хмари погоняя — кожа к мясу примёрзнуть старается, стынь в костях поселиться норовит, до серёдыша добраться, душу выстудить, а особенно бодрит, когда счастье такое наваливается с бодуна, после сумеречного забытья в болтанке заждавшегося заслуженного упокоения, измождённого многолетними странствиями купейного вагона…

 

Отлучаясь, Бобика я обычно оставлял в тёплом лесокомбинатовском гараже: ему — уют, а вот мне по возвращению топать сквозь метелицу через обширную Разгульную пустошь, отдирая от ресниц примерзающие слёзы… Ладно, одолел, вот и первые развалюхи Цыганской слободки — где-то из последних сил догуливали: нестройный женский хор голосил с надрывом: «А кому какое дело, с кем я ночку просидела…» — концовки я не разобрал, ибо плотно прикрыл за собой дверь предбанника вожделенного автохозяйства.

Прямо предо мной Роза, потрясая багряными ланитами, перемежая предательскими апперкотами сокрушительные зуботычины, воспитывала прозванного за чахоточную тщедушность Караморой личного водилу. Вишнёвое, под цвет её лика, узкое в подмышках пальто стесняло истязательницу в размахе, и она, периодически прерываясь, поддёргивала рукава до локтей, но они упорно сползали обратно, сводя на нет эффективность побоев. Карамора стоял навытяжку, с задранной кверху физиономией, после каждой оплеухи дрыгал правой ногой.

— За что вы его, Фёдоровна? — Поинтересовался я.

— На Консервный надо ехать, договор продлевать (уже с полгода Лесокомбинат реализовывал тарную доску через бартер, в обмен на трёхлитровые банки с  чудовищными маринованными огурцами), а он, остолоп, в хлам больной — перегаром печки топить можно! — Не прерывая экзекуции объяснила Роза.

— Бросьте его, — пожалел я беднягу, — прибьёте ещё. Поехали, я вас подвезу.

— У меня там дел на полчаса, подождёте?

— Подожду. Чем позже до Братеева доберусь, тем меньше за сегодня нервных клеток израсходую: понедельник — меня там тоже не сборище ангелов дожидается, сплошь такие же караморы: пускай сегодня Дед утреннюю бодрилку вкушает…

Поджидая Розу у конторы Консервного, я вспоминал самое начало, когда набирал работяг: — Наш мужик день не пьёт, другой не пьёт, а как чёрт его прорвёт, так он всё пропьёт, — поучал меня Дед. — Братеево на этот счёт, почитай, впереди всего округа красуется, места у нас такие. Говорят же старики, что овраги, по которым Раса сбегает, накопали рогами черти, когда с Юмолом чухонским справиться не сумели, от бессилья накопали, в злобе — от того и места эти пьяные. Пока советская власть была — держали народ в узде, да и сами-то трудяги к заработку тянулись, сдерживали себя, ибо пьяниц к механизмам не подпускали — покалечит, руководству отвечать. А как разруха пошла, народ запил, и винить их язык не поворачивается — детишки голы, босы, и не каждый день сыты, как тут от отчаяния к стакану не потянуться?..  Ладно, допустим, насчёт заготовителей с лесничими сговоримся — у них в каждом селе свои, поднаторевшие мужики имеются. А что касается нашего хозяйства,  на верхний склад: разгрузка, сортировка, на завершенку: торцовка, пакетирование, отгрузка — женщин надо ставить. Их и искать не придётся — вся шайка-лейка, что со дня запуска здесь трудилась, у товарного двора проживает, только позови. Слесарка, текущий ремонт — Лёха-маленький с подельниками уже приноровились. Бригады пильщиков укомплектовать, вот она, наша головная боль — надо чтоб и опытные, и чтоб не запойные в то же время… Допустим, для второй, короткой смены, Гуцула зазовём с братьями, им деньги позарез нужны — свою пильню поднимают, собирают по винтику. А основную… Михалыч, время ещё есть, дай мне поразмыслить чуток, — с коноводами  определюсь, дальше само сложится.

 

Пару дней спустя явил мне Дед мужика нечеловекоподобного с расплющенным носом и узловатой шишкой во весь лоб, представил: — Мирон. Не подумай, что недужливый. Он на колуне оператором состоял, раз его выколотком по лобешнику огрело, с той поры приоглох малость, а так — мужчина справный, и, главное — после происшествия непьющий. Поставим его второй рамкой командовать, на лафеты: он, да двое его наследников запросто справятся.

Вслед за Мироном Дед привёл ухватистого, желчно-весёлого дядьку, который обликом своим живо напомнил мне персонажей просмакованной в юные годы книги Дорошевича «Каторга» (изданный в начале века трёхтомник был обильно снабжен иллюстрациями).

— Широков. — Представился гаер, — ущипнул за пышный зад крановщицу Марьяшу, многозначительно подмигнул Тамаре, протянул мне затёртый паспорт и справку об освобождении.

— Десять лет? — Спросил я убитым голосом.

— От звонка до звонка! — Загордился Широков…

— Михалыч! — Душеполезным тоном вступил Дед. — Я его сызмальства знаю — мужик во! — Выставил большой палец. — В атаманах у братеевской детворы ходил. Ну а срок — так споткнулся разок, всяко бывает. Короче — в бригадиры его, и спать мы с тобой будем спокойно…

— Точно, — подтвердил Широков, — строем будут у меня ходить, с песней…

— Песен не надо, — попросил я, — на меня и так тихое помешательство надвигается. В общем, так, ребята, — кадровыми вопросами заниматься я отказываюсь — себе дороже, посему предоставляю Василичу права приемщика со всеми проистекающими, и гражданин Широков может вспомоществовать старшему товарищу: сами подбирайте, сами с ними возитесь, сами за последствия и отвечайте, а я — умою руки, аки тот Пилат…

По Братееву и окрестностям слух пошел — у грузина работяг набирают, народ валом повалил. Приёмную Дед с Широковым обустроили в Котельной, там и осуществляли перекрёстный допрос претендентов. За недельку, отсеяв уйму малопригодных, укомплектовали смену, зафиксировав на пожарный случай адреса ещё полдюжины резервистов. Завершило кутерьму появление в скворешне восторженного Смотрящего по кадрам — так я успел окрестить Широкова — в сопровождении уменьшённой копии Кинг-конга в промасленном комбинезоне — это что касалось тулова, ликом же пришелец поразительно напоминал Хубилай-хана, каким его изображали придворные живописцы династии Юань: Михалыч, — завывал восторженный Широков, — погляди какой справный бабай своим ходом приканал! Следом, наорав на кого-то с лесенки, ввалился Дед с зажатыми в пятерне ксивами — с серпастым, молоткастым и трудовой книжкой: — Нет, поглядите, каков, — пролистал трудовую, — Ферганское отделение Среднеазиатской Ж.Д. Машинист локомотива первого класса. Ударник девятой пятилетки, ударник десятой пятилетки, ударник одиннадцатой пятилетки… А чего же ты в двенадцатую не постарался? Ветерана труда получил бы…

— Беспорядки помешали — 89 год. Я с семьёй в Коканде жил, там самые тяжёлые погромы случились: зятя убили, брата убили…

— Так ты же вроде узбек, не турок, Дед заглянул в паспорт.

— Тогда не смотрели кто-кто: ферганские набежали, резали всех, кто под руку попадал. Я жену, детей, внуков забрал в Ош, родня там жила, приютили. Только обжились — узбеки с киргизами сцепились, землю делили: опять резня, войска ввели. Много народа там поубивали — на тысячи считали. Мы опять ушли, — вначале на Урал, после с места на место ходили, вот досюда дошли, и остановились.

Я взял у Деда паспорт, полистал: — А что, Шавкат Маджидович, мотовоз наш видел? Справишься с ним?

— Видел, — ЭМКАшка: чего с ним справляться, он сам ездит…

— Оплата по наряду, от общей выработки, надбавка за классность, и ещё полставки накину, если за котельной присмотришь. Устраивает?

— Устраивает.

— А как у тебя с этим? — Дед щёлкнул себя пальцем по кадыку, — у нас стргач!..

И так тёмный лик азиата ещё больше потемнел, глаза кровью налились: — Я коммунист с шестьдесят четвёртого года, партбилет на груди ношу…

Дед аж стушевался: — Всё, всё — вопрос снят, ещё и общественную работу поручим — пьяниц перевоспитывать…

— Всё будет путём, отец, — Широков хлопнул крепыша по плечу, — только вот это: «Маджиджидович» наши не вызвонят, будем звать тебя просто Узбек — не западло?

— А все так и зовут, уже привык.

— Приступай, Шавкат, — я пожал крепкую, мозолистую ладонь, — хоть с завтрашнего дня: пора котёл запускать, не сегодня-завтра морозы ударят, да и у мотовоза — он старше меня, кажется — движок сбоит, умелой руки просит…

Худо-бедно укомплектовались. Собрали всех: Дед толкал назидательную речугу, я внимательно рассматривал разномастную команду. Когда торжественная часть подошла к концу, отозвал оратора в сторону: — Василич, среди них есть хоть один, у кого не было тёрок с законом?

— Ну, разок по музыке почти все сходили — где ещё нашему делу обучишься?..

 

Широков не обманул — с первого же дня навёл режим. По утрам на проходной творил пристрастный шмон: — Багажники выворачивай! Проходи. Что в сидоре? Покажь! Проходи…

Мирон, который контуженый, взаправду абстинентом оказался, но упущение папаши рьяно навёрстывали его отпрыски-подсобники, пришлось, дабы не простаивала смена, гнать их в шею, заменив относительно непьющими «резервистами». Широков ходил озабоченный: — Затыра где-то у рыбок, зачалить не могу. Михалыч, Марьяшин пчельник на самой верхотуре, у ней вся зона как на ладошке, определим её в атасницы косяк давить, как правонарушение узырит, пусть шухер поднимает.

— Я что тебе — попка, лягавить? — Вызверилась Марьяша.

— Надо, дочка, надо! — вступил Дед. — Слегавишь, и, может, от увечья кого из этих таратыг убережёшь, о семьях их подумай!..

 

— Широков, Широооков! Кричмя кричу, чтоб ты уже оглох! Атас! — Марьяша тянулась из кабинки, указывала в сторону верхнего склада. Широков рванул к штабелям, мы с Дедом потрусили следом. Добежав до середины укладки, Широков остановился, послушал в щель между брёвен, вскарабкался на ряд, всмотрелся: — Ага, назад по той стороне побежали — Мосол с Малыгой. Вы оббегайте, я их тут повяжу, — подобрался к противоположному краю пачки, притаился. Пока мы добежали до верхнего торца, Широков уже конвоировал позорников вспять. У Малыги светился под глазом свежий фингал: — Колитесь, падлы, бибики притушу!

Мосол указал на кипу пересортицы. Широков подошел, попинал торцы брёвен — одно легко поддалось. Вытянул — открылась заначка, внутри пара литровых пластиковых бутылей — свинтил с одной крышку, понюхал, — самогон, цикорка, — вылил наземь голубоватую сивуху, потянулся за второй, — ещё есть?

— Нету, — вздохнул Мосол.

— Обзовись!

— Петухом буду…

— Как притаранили? — Молчат. — Что с ними решать будем? — Отшвырнул опустевший пузырь.

— На отдых, — распорядился Дед, — замену из резерва подбирай.

 

Широков ужесточил режим: обозначил контрольную полосу вдоль забора, по два-три раза за смену обходил «углы» — раздевалку, котельную, навесы над лебёдками, компрессорную — один чёрт, нет-нет, да и валился кто-то с ног, после отсыпался под замком в слесарке, после изгонялся навечно.

Марьяше, чтобы не «сорвала» горло навесили линию внутренней связи: чуть что — звонила в скворешню, а дальше Танюша-счетовод поднимала нас в ружьё.

Пришёл ледостав. Широков каждый час бегал за штабеля, проверял следы на прибрежном снегу. Марьяше купили тёмные очки — высматривать ходоков в блескучее перволедье. Казалось — мышь не проскочит, но, что ни день — Ч.П. Оставался единственный вариант — посылки с «воли».

Наш лесовоз был вне подозрений: Лёха-большой (водитель) службой дорожил пуще живота своего — жена на сносях была, третьего ждали: — Неужели Узбек? — Засомневался Широков, — попишу, ежели он…

Выследили в конце-концов, опять Марьяша постаралась: самая злая братеевская самогонщица обитала аккурат за вокзалом, умельцы наши приделали к днищу платформы жестяной ящик на манер почтового, Узбек, не подозревавший, что транспорт, под его начало вверенный, для доставки контрабанды приспособлен, отгонял платформу на погрузку или разгрузку прямо к дому бутлегерши, та, под шумок и матерки стропалей «заряжала» тайник пузырями, и палево тихим ходом катило в руки страждущим. Развязка была тяжкой: когда дело лопнуло, здоровый как буйвл Шавкат Маджидович успел, пока бы его скрутили, до полусмерти отметелить троих основных фигурантов…  Прервав мои вспоминашки появилась Роза: — Задержалась, Бодур Михалыч, ты уж прости: главбух у них — самызга болтливая, не остановишь…

 

На «зоне» у сортировочной площадки разгорался скандал: возле груженного кругляком лесовоза кучковались труженики, Лёха-большой, совсем, как Карамора утром, задрав подбородок, сверлил возмущённым глазом закругленные купы облаков. В шаге от него наливался желчью Дед: — Не лотоши, говори толком! Ты как, выворотень, ехал?

— Так я же за общее дело болею, — возмутился выворотень, — соляр, он вон уже в какие деньги встаёт…

— Не лотоши, говорю, витютень ты непуганый — какой дорогой ехал, через Вороново?

— Так этот Урал, когда с хлыстом, он как дрын делается, не гнёцца — крути руль, не крути всё одно прямо прёт…

— Кто там командовал?

— Толстолобик из Борисоглебска…

— Харитон, значит. Надо было обязательно на смену этого варнака нарваться!  Как с быком не биться, а молока от него не добиться — сгинь с глаз моих, остолбень…

Лёха, оскорблённый донельзя, сделал «кругом», захрустел, удаляясь вразвалку,  крупитчатым настом.

Я, наслушавшись, примерно представил себе суть происшествия, но всё-таки поинтересовался: — Что, опять к гаишникам въехал?

— Чуток, — отозвался Дед, — поручень зацепил, вроде кусок отодрал.

— И что делать будем?

— Отмазываться, что ещё. У тебя со спиртом как?

— Хватит.

— Тогда я пошёл баньку топить, а ты езжай за горючим и на рынок, хоть и понедельник,  найдётся у мясника заначка на чёрный день. Да, Михалыч, давай заодно городничего, исправника и пожарников покличем — оптом оно дешевле встанет…

 

Городничий прокашлял прокуренную глотку, наполнил «маленковский» до краёв и молвил первый тост: «За ключницу Марью, птичницу Дарью, косого звонаря, хромого пономаря, дедушку Якова, и мудозвона всякого… Покатились!!!

 

 

         Ретроспекция

 

Год 1995. Кузнецкий мост. Около полуночи. Телеграфист, я и Эриванский. Состояние, естественно — риз. Набрали в ларьке пива. Нашли в подворотне дощатый ящик, выставили на тротуар, застелили газеткой — откуда взялась в ночи газета? Бог его знает, равно — категорически  непонятно, где мы добыли тощую тараньку. Лакировали шалманкой ранее употреблённое хлебное вино под окнами Управления по защите государственной тайны ФСБ РФ. После долго катались на трамвае…

 

 

 

9. Лесу нет конца — 2

                       В лесу клубился кафедральный мрак.

                                                                  Пастернак

 

Габор частенько заглядывал на лесопилку, то по делам, то, как он говаривал: «По пламенной дружбе», — благо от Первопрестольной до Уморина часа три неспешной езды. На Руси Гонвед хренов (погоняло) пристрастился к хлебному вину, меньше литра на грудь за раз считал баловством, после третьего — пользовались мы обычно маленковскими гранёнными — ощущая набухание патриотической составляющей организма, испытывал потребность в свершении гражданского акта: покидал помещение, если стояла зима, — разгребал снег, и истово лобызал мёрзлую мерянскую землю — мол, до Иртыша далеко, прямо сейчас не добежать, а здесь, как-никак, родня кровная обитала исстари… Вот и вечёр, отмахав пару сотен вёрст по ухоженной бетонке — справа и слева периодически вгрызались в обрамлявшее дорогу густолесье перекрытые шлагбаумами таинственные ответвления — и определив Бобика на постой у Дома лесника, с устатку усугубили позавчерашнее «за встречу» припасённой в дорогу «Данска фифти», которую, когда не хватило, накрыли добытой на месте палёнкой.

Рассвело. Утроба скорбела — стенания отмирающей брыжейки перемежались острой коликой сопротивлявшейся атаке ацетальдегида селезёнки. Глухо ворчала ошарашенная печень. За фанерной перегородкой густое контральто предложило: — Саня, порви гармонь! — и продолжило под переборы трёхрядки: — Я дала интеллигенту прямо на завалинке, девки, пенис — тот же хуй, только очень маленький… Саня, сходи к армяну, возьми вина.

— Армян без денег не даст, — отозвался фальцетом виртуоз Саня.

— Даст, знает — завтра на Грузовой получка, отдам. Иди Саня…

 

Пора было будить мадьяра, предстояло нам одолевать завершающую часть пути, добираться до Цветыни. Означенное поселение манило нас слухами о затоваренности пиловочником доживающего последние дни тамошнего лесокомбината. Отдельно мой энтузиазм подогревала фамилия распорядителя умирающего хозяйства — с земляком сговориться легче, чем с упрямцами костромичами. Итак, лёгкий завтрак и в путь: застелил я тумбочку газеткой, извлёк из котомки с дорожным пайком кирпичик ржаного, сало, пластиковый стакан литовской сметанки, варёные «по казацки» яйца: — Эй, пьяница, вставай, фирштык подан…

 

Узкоколейка подступала к той самой Грузовой, которая вожделела получки: волнистые, местами взгорбленные рельсы петляли меж стволов чахлого, тянувшегося вдоль края болота подлеска. На путях давилось смрадным выхлопом чудище — облезлый, побитый ржавчиной мотовоз, спаренный с ещё более убитым вагоном; за ним — открытая платформа с трухлявыми дощатыми бортами. Через переднюю площадку вагона заспанные мужики таскали внутрь ящики с водкой, на заднюю кустодиевского калибра деваха пыталась загнать упиравшуюся козу. Завершения погрузки дожидался хмурый разноглазый дедок с лохматым кобелем на поводке. Кобель истово, со слюной, гавкал — пытался сорвать поводок, добраться до козы. Озабоченный дядька в промасленной обдергайке крепил к бортам платформы баллоны с пропаном. Кончил дело, спрыгнул наземь: — Машка, телепеня, повяжи козе глаза платком, Михеич, пса в тамбуре запри — в вагоне ревить будет, житья не даст. Пассажиры, залазьте, тронемся перекрестившись…

Я не суеверный, мадьяр, таясь, перемахнул жменьку с левого плеча на правое, и мы полезли, было, в вагон.

— Гости в кабину, — пригласил распорядитель, он же машинист, — почище, и не так дрягается. Сторонние, отдайсь, трогаем!

 

Распустило. Ростепель уже вошла в силу — над кочками парил туман, меж белесых клочьев медянкой проступали мочальные бородёнки водяных. Вереницу отчаянно трясло, смрад выхлопа путался с благоуханиями тины, торфа, тухлых яиц. Машинист орал сквозь скрежет вибрирующего железа: — Шпалы зачичревели, кажинная рельса сама по себе на трясине лежит, вот и ёрзаем, как ужик по грязи.

Габор с удивлением разглядывал змеившиеся впереди стальные кренделя: — А как же он по таким, как у вас говорят — «загогулинам» едет?

— Дак так и едет, сам себе колею спрямляет. Слетит вагон с путей, затянем обратно и дальше поедем…

— Пешком, наверное, быстрее… — упорствовал мадьяр.

— Пехом, дак, не дойдёшь — утопаешься, и гнус заест. А тут его ветром сдуват, выхлопом гонит, вот и не барагозит. Этим летом ещё терпим — гнус знакомый, свой. А то быват за тёплой зимой дёрзская шпанская мушка придёт — погибель: псиной вонят, под одёжку залезат, жалит как аспид, а зуд после — шкуру от мяса отодрать охота…

— Говорят, порошок из неё женщин возбуждает, — поддержал беседу Габор.

— Нашим не надо, и без порошков заморят…

Наконец выползли на сухое, рельсы легли ровнее, лязга поубавилось, говорливый машинист продолжал повествование: — Колея для нас — дорога жизни, летом, дак, другого пути и нет, болото осаждат. А мерин этот железный еле дышит, он, поди, одногодка мой и ни то лет десять, с самой Перестройки, ети её, капремонта не видел. Запчастей нет, что отвалиться — прикрепим, приболтим, и дальше едем. Вон, последний редуктор, и тот початой, поставил — околеет, и докарнаем поезд.

— И что потом? — поинтересовался Габор.

— Дрезина: ладошки на рукояти и попёр… А зимой, как болото замёрзнет – трактор с санями гоняем.

— Да откуда вы в этой глуши взялись? — Не утерпел я. — Это же самые сусанинские места, здесь людским духом отродясь не пахло…

— Не, Сусанин полячишек в Исуповском болоте потопил, это по ту сторону Костромы, а с этой стороны глушь поболее, отсюда и до Пыщуга, почитай, и поселений-то нет — одни леса. Сами мы прихожие, разруха послевоенная привела. Стране лес требовался, дак и ставили в этих местах посёлки хлысты заготавливать — кругом чащи, ели в два обхвата каждая: поверишь — было время четыре рамки в две смены гудели, только и успевали поставы менять. А теперь всё сдохло — рынок, ети его, никому ничего не надо…

— Чем же вы живёте, коли работы нет?

— Пообуркались к новой жизни: летом огородцы спасают, рыбалка, обабки — грибы, по вашему, ягоды. Коз разводим, бурёнок держим, гусей. Главный наш — мужик выворотливый: свинарник затеял, свекловичное поле да картоху на корм хрюшкам. С оттепели до заморозков запасаемся, после зимуем. Дров, хоть пожары жги — не замерзаем. Ещё радость — Плесецк близко, электричество в зиму без перебоя. А как болото растает — столбы валятся, провода рвут, бывает и днями без света дябеем. Вот школы, считай, нет — фельдшер детишек грамоте учит, бухгалтерша — счёту. Мужики, кто путные — на заработки бегут: по всем городкам до Костромы наши вошкаются — кто шоферит, кто поденно старается. Дома только и остались, что полохонные да деды с инвалидами. Даже кобели все передохли, вон — везём лохматого, в одолж взяли на развод. Зато у нас бандитов нет: давеча прикатила по последнему ледку ватага — цепками обвешены, пальцы врастопырку, — думали село взбулганить, дак взяли их наши бабы, свели в мыленку и заперли голодать, а по вечерам к ним Ивлианыч со слегой ходил, воспитывал. После отпустили. Больше не приходили.

— Ивлианыч это кто?

— Хозяин наш.

— Говорят — грузин…

— Дак да: ни то грузин, ни то русак — родился здесь, дальше Костромы носу не казал. Родителя евойного — фронтовик был, орденоносец — в сорок седьмом прямо с дембеля Цветынь закладывать направили, он заготпункт и поднял, он и командовал, пока не помер. А после наследник вожжи принял.

— Ну и как, справедливый мужик?

— Он нам и надзор, он и отец родной. Я зимой пластом лежал — сам в Шарью свёз, больничку всполошил, от койки не отходил… Он и свойный, он и строгий: не дай Бог что в деле скособенить — осерчат сильно, и навалтузить может, после — жалеет. Коли приметит, кто колобродит — враз занятие укажет. Бабы хабалиться затеют, как Ивлианыча завидят, так и молкнут. Коли кто с кривой душой — насквозь чует. Он как с учёбы вернулся, родитель его лет пять по делянкам гонял, там и заматерел.

— Уважаете хозяина?

— Знамо. Он ранешный, деньгой не попорченный. У него напередки народ, после сам. А ты навроде к нему навострился, вымарщивать чего будешь?

— Пиловочник.

— Пиловочника у нас поболее, чем грязи на болоте. Коли сам вывезешь, он тебе, почитай, даром отвалит…

— Слушай, вот ты говорил — свекла, огороды, что же вы самогон не варите, или совестливые, закон соблюдаете? — встрял Габор.

— Варим, как же без него? Наш первач, да на травах-ягодах томлённый — царское пойло. Тут кругом спецобъекты, дак вояки на БТР-ах к нам шастают, зелье торгуют.

— А водку тогда на кой везёшь? — удивился я.

— Дак сёдни праздник — День города, дискотека, Ивлианыч и отстегнул на хлебную, чтоб всё по чину было.

— Какого города? Запутал ты меня.

— Место-то наше как «посёлок городского типа» было задумано — фанерную фабричку впопыхах думали ставить, да не случилось, так лесопунктом и оставили, а праздник соблюдаем — 10 июня 47 года была Цветынь заложена, так и в документах записано…

— Слушай, тебя как звать?

— Тимофей.

— Что, Тимоша, укажешь мне хозяина, как доедем?

— А чего его указывать? Он встречать телегу выйдет, не ошибёшься — у нас один медвидь такой, кырпастый…

 

В частой плетёнке чапыжника обозначился прогал и открылась нам Цветынь, в которой никаких цветников не наблюдалось, а наличествовал с трёх сторон подступавший к самой околице глухой рамень. Четвёртая сторона являла бесконечные штабеля сучковатого пиловочника. Сам посёлок — избяная Русь: протяжённая улица — два порядка олишаеных мхом пятистенок с затейливыми резными ставнями, колодезные журавли, гуси у калужины, да пощипывающие стебли конятника козы. В дальнем от узкоколейки конце — каменный особняк, судя по проступавшим с боков консолям скрытого за зданием козлового крана — контора лесопункта. По другую сторону колеи  — погост при крошечной нарядной церквушке. От самой платформы и в сторону штабелей — лысое футбольной поле. На поле скопление селян.

«Прощай цыганка Сээра…» — горевал в репродукторе Меладзе. Молодайки, разбившись на пары, кружили, подстраиваясь под заунывную мелодию. Вдоль кромки поля тётки постарше укладывали строганные доски на козлы, собирали длиннющий, душ на полтораста пиршественный стол. Следом подавальщицы расставляли закуски. На отдельном, кухонном, троица краснощёких поварих крошила винегрет в эмалированные тазы. На расстеленной рядом клеёнке остывала туша откормленной свинки. У мангала хлопотал ловкий дедок — разводил огонь на уголья.

«Где-то, где-то посредине лета…» — взбодрился Меладзе. Плясуньи ожили, пошли скоком.

— Вот и наша глухомань: много Мань и мало Вань, — сообщил Тимофей, — приехали.

Габор, воспринявший декламацию как посыл к действию, соскочил наземь и через минуту уже отплясывал в обнимку с дородной белозубой барышней, потрясавшей у его хищного носа пышными грудями.

— Сбежал в малинник, — прокомментировал Тимофей, — трудно придётся мужику. А Ивлианович, вишь, хрюшку завалил — знатная гулянка будет.

Подошёл дедок-углежог: — Тимоша, хлеб ни то где?

— В вагоне, зови баб мешки таскать.

— А вино?

— Ивлиановичу сдам подотчёт…

 

От стола к нам топал здоровенный дядька, — носяра что твой утёс, чернявый, при пушистых усах, бровь начальственно заломлена. Можно было не справляться, и так было ясно — вот он, тутошний бугор. Пока бы он приблизился, я слинял к ближнему штабелю, извлёк из кармашка режик, ковырнул лезвием сердцевину брёвнышка, другого…

Подошёл Ивлианович: — Что, расчухал? Этот край года три как стоит, сердцевина малость зачичревела. А туда, дальше — гожий свежак ветреет.

— Берёт кто, или простаиваешь?

— В зиму кавказцы приезжали, лезгины, что ли — пару тыщ кубов вывезли на обогрев, дубильня у них где-то рядом. Вот и все прибытки за год. Ещё с вашего, уморинского консервного ходок был, бартер предлагал — огурцы в банках за пиловочник, смехота…

— Как догадался, что мы уморинские?

— Шёпот пошёл. Ещё вчера знал — едет грузин с подельником, кругляком интересуются…

Скорым шагом подвалил Габор, поздоровался с хозяином, подмигнул мне: — Пригласили в лесок на прогулку, так что — разговаривай пока без меня, я позже подойду…

— Солидолу у Тимоши напередки возьми, не то гнус обидит, — напутствовал его Ивлианович. — Затопчет его Натаха, — покачал головой вслед, — жадная баба. Сам-то он откуда? На нашего не похож — больно ухоженный.

— Из Будапешта, мадьярских кровей.

— А по-русски гонит будь здоров.

— Учился в СССР… Слушай, а кто у тебя лес валит? Одни  бабы в селе…

— На зиму мужиков возвращаю посменно.

— И идут?

— Да куда они денутся? Кто забычиться, от кошта отлучу. Живём-то коммуной. Чего здесь торчим? Пойдём, пояшкаемся за знакомство.

 

Пока шли к конторе Ивлианыч допрос учинил: — Лишка возьмёшь, или так, побалуешь?

— Двадцать тыщ кубов годного сумеешь набрать?

— Запросто.

— Сколько слупишь?

— Вывоз твой?

— Мой.

— Тогда неча мерекать — по полтиннику куб.

— Подходит. Когда ваше болото замерзает?

— Морозец с ноября по апрель тягать разрешит. По четыре тыщи кубиков в месяц придётся таскать, это четыре лесовоза по три ездки за день, пятый на подхвате. С вагонами я помогу — моё слово в Шарье пока ещё чего-то стоит. Справишься?

— Не вопрос.

— За простой вагонов ответишь? Уморинским путейцам доверия нет…

— Не вопрос: у меня тупик свой, мотовоз на подачу свой, на разгрузке десятитонный “козёл”, вон, как твой…

— Тогда, считай, сговорились.

В предбаннике конторы суетилась наша попутчица.

— Слышь, матка, сгоноши-ко чего позобать, — распорядился Ивлианович.

— У меня коза бесхозная на заднем дворе, сбежит…

— Ёкни мне! Сбежит — разыщешь. А где Онисим-то?

— На празднике, ество благословлят.

— Поди, скажи, чтоб сюда шёл, успеет ещё наблагословляться. Вот ведь зюзя ненасытный…

— Кто это? — Поинтересовался я.

— Дак поп наш — запивоха горький, но помогат — с его шёпота быват с самого Загорска гонцы за срубами идут.

— По скрипучей лесенке поднялись на второй этаж. Хозяин распахнул дверь, пригласил в своё обиталище. Пахнуло прошлым: массивный, “директорский” стол, запятнанный донышками стаканов приставной “совещательный”. Над начальничьим местом портрет Сталина. Во всю заднюю стену пожелтевшие от времени грамоты, кумачовый памятный вымпел: «Победителю соцсоревнования». Вдоль глухой боковой — с десяток стульев. В простенке меж окнами карта района с обозначенными лесничествами.

— Хорошо здесь, — я выбрал стул, подсел к приставному, — уютно.

Ивлианович извлёк из тумбы стола четверть с маслянистой янтарной жидкостью, из ящика — гранёные стаканы: — Первач. Берёзовым углём очищенный, на липовом цвете настоянный, с медком — такого ты отродясь не хлебал…

Распахнулась дверь, в проёме обозначился фигуристый, в затёртой рясе, приблизился, потянул воздух вывернутыми ноздрями: — Особым потчуешь? Знат важный гость… — наполнил стакан, выглохтил, смахнул слезу, и, задержав дух, протянул руку, нетерпеливо прищёлкивая пальцами. Ивлианыч пошарил в ящике, извлёк окаменелый пряник. Поп истово нюхнул подношение, положил пряник на середину стола, наполнил порожний стакан, перекрестил его, протянул мне. Я в точности повторил таинство, вплоть до занюхивания и возврата занюшки на положенное место. Внутри меня взорвалась тысяча петард, и огонь их растёкся по членам. Ивлианович одобрительно кивнул, принял от попа освящённый стакан, потянулся за пряником. Вновь распахнулась дверь, вошла матка с аппетитной драченой на блюде: — Щас грибочков принесу, загибень поспел…

— За жаревом сходи, — севшим после возлияния голосом повелел Ивлианович, — и картохи испеки. А где там второй гость?

— Пришёл уже, рукомойничат внизу.

— Гони его сюда, да сметанки для него поищи, небось, ослаб после прогулки…

— Натаха сказала: «Дроля, ты меня замурзовал…» — думаю, это комплимент — сообщил появившийся Габор.

— Думаю, после такого комплимента придётся бабой тебя обряжать и тайком отсюда вывозить, — хмыкнул Ивлианович.

— Слышь, Дроля, — отвлёк я гулёну от сладостных грёз, — спустись наземь, хозяин нам пиловочник по десять гринов отпускает.

— Весь объём?

— Весь.

Мадьяр хищно наморщил сопатку, полез в нагрудный карман за калькулятором.

— Брось, я уже прикинул хрен к носу: кругляк кондиционный — семьдесят процентов выхода даст, если не больше. Со всеми производственными, транспортными, накладными — в Чопе нам те же десять гринов с куба отвиснут.

— В Москву позвонить получиться? — Габор выдрал листок из блокнота, написал номер, пододвинул хозяину, — обрадую наших.

Ивлианович снял трубку с допотопного аппарата, приложил к уху: — Гудит, попробуем. Шарья! Валюша! Столицу сделаешь? Пиши номер…

Пока Ивлианович сговаривался со всесильной Валюшей, Онисим причастил Габора полным стаканом.

— Вот это да, — гаера аж винтом повело, — до самой печёнки…

Затренькал телефон, Ивлианович снял трубку, послушал: — Спасибо, выручальщица ты наша, — передал Габору. Тот, размахивая свободной рукой, зачастил в мембрану, с придыханием растягивая «ала» и «еле», глотая одни согласные и с икающими призвуками выпячивая другие.

Поп насторожился: — Он что, мордвин?

— Мадьяр, — ответил я, — родичи они. А как, ты, батюшка язык признал?

— Он в Потьме срок мотал, там и наслушался, — усмехнулся в усы Ивлианович.

Тем временем Габор притих, слушал, физиономия у него вытянулась, огонь в глазах погас. Дослушал, положил трубку: — Ваш Ельцин, сука гнойный!..

— Пидор,  поправил я.

— Да, пидор гнойный, тариф железнодорожный задрал! Накрылся наш контракт дамскими гениталиями…

— Сколько этот поц накинул?

— Десять процентов — перегон до Суземки в минус загонит, а цену пересматривать наши отказываются.

— Ожидаемо было, — вступил Ивлианович, — выборы на носу, Зюга подпирает. Ещё зимой шёпоты ходили, что пьянчужке Борьке плечо Фадеева нужно, за ним силища, — хозяин перевозок, считай, комендант страны, вот и подмаслил. Ну, што, не судьба, значит, нам с вами торговать. Телега на большую землю через день на третий ходит, знат погостите у нас пока. Тебя, — подмигнул мадьяру, — есть, кому утешить. А мы с твоим друганом, — глянул на меня, — завтра на Долгое озеро уйдём, порыбалим — самый клёв  у карася. Ну, давай ещё по одной, и выйдем к народу, погуляем — праздник как-никак…

 

Выбрались на волю. Вечерело. Репродуктор умолк. Стройный девичий хор выводил: «И чтоб никто не догадался, и чтоб никто не догадался, что эта песня о тебе…»

— Тоскуют бабы, — вздохнул Ивлианович, — боюсь, не дотянут до зимы, взбесятся…

 

 

 

НОСТАЛЬГИЧЕСКОЕ

                                                            (вместо эпилога)

 

И вдруг потянуло в мороз, в непогоду, куда-нибудь вглубь, к замшелым болотам, и чтобы ольховник посватался к елям, и ворон искал бы морошкины слёзы, ржавой клешнёй снежок разгребая, и чтоб королёк сражался с Бореем, подставив порывам упругую грудку, и щука из проруби глянула б хитро…
Чтоб Дед растопил уже баньку, и в крик: – В божию душу, в тринадцать икон, уха остывает и водка степлилась!..

 

 ЛЕКСИКОН

 

1. I. Ярославщина:

 

Алшоба — алчность.

Жужка — мошкара.

Пурган — сильный ветер, ураган.

Самызга — резвая девка.

Урёма — густые заросли.

Зимагор — бродяга.

Лотошить — сбивчиво, путано говорить.

 

1. II. Кострома:

 

Телепня — лентяйка, бестолковая.

Ревить — реветь, плакать.

Кажинный — каждый.

Утопаться — устать от ходьбы.

Барагозить — безобразничать.

Початой — не новый, использованный.

Докарнать — сломать, привести в негодность.

Пообуркаться — приспособиться.

Дябеть — бездельничать.

Полохонный — умственно неполноценный.

Взбулганить — взбудоражить.

Свойный — общительный, свойский.

Скособенить — испортить.

Навалтузить — побить.

Хабалиться — ругаться.

Выморщить — выпросить.

Сёдни — сегодня.

Кырпастый — носатый.

Пояшкаться — пообщаться, сдружиться.

Мерекать — думать.

Позобать — поесть.

Ёкнуть — сказать слово.

Зюзя — простофиля.

Загибень — пирог.

Замурзовать — утомить.

 

 

КОНЕЦ ПЯТОЙ ЧАСТИ

 

                                     

 

                                   Часть VI. Но дым отечества…

Снижаемся. Толчок. Посадка.

Тбилисский воздух… Очень сладкий.

Входи, по облакам ступай в родной ковчег…

                                                                                       Михаил Ляшенко

 

 

…между теплиц

и льдин чуть-чуть южнее рая

на детской дудочке играя,

живёт вселенная вторая и

называется Тифлис.

                                                                                                      Белла Ахмадулина

 

 

 

1. Зоо

 

Голубь пытался изнасиловать самку какаду. Ту одолевала такая скука, что она даже не сопротивлялась,

а продолжала клевать корм, не обращая на голубя никакого внимания.

                                                                             Ремарк

 

Завершилась моя северная одиссея на исходе девяносто шестого: сутки, питаясь водкой и скверными пельменями, усердствовал в предбаннике Внуково, после удалось-таки проникнуть на борт под завязку набитой мигрантами и коробками с теле-видео-аудио поделками ТУшки. Летел стоя, тонус сохранял беспошлинным односолодовым. Долетел. Теснившиеся у дверей пропускника таксисты, завидев косматого лесовика, отодвинулись было в сторонку, но лешак стряхнул костромскую налипь с подшивных Кашинских, сбросил с плеч романовскую бекешу, и явил извозчикам повсеместно почитаемую зелёную купюру, сопроводив действо задорным тифлисским матерком. Спустя минуту разболтанный опель катил блудного отца семейства к родным Пенатам.

 

Остатные часы уходящего года были использованы на обращение одичалого зимогора в цивильного горожанина. Дабы справиться с трёхгодичной порослью поначалу понадобились портняжные ножницы, после — все имевшиеся в доме приспособления для стрижки и бритья. Далее — отмокание и омовение в трёх водах, — напомню забывчивым: центральную отопительную систему, равно как и горячее водоснабжение, посчитав их за тлетворное наследие проклятого коммунистического прошлого, младореформаторы уничтожили в первую очередь, воду грели вёдрами в камине на жарких угольях, — и, наконец, умащение посвежевшей шкуры подгрёбками старорежимных благовоний. К пиршественному столу явился чуть утомлённый с виду франт при безупречно повязанном галстуке и тугих, без единой морщинки манжетах.

 

После трехдневного застолья, — держали ещё строй выжившие друзья и родичи, — вышел прогуляться по родным стогнам. Город удручал винегретом из привычно старого и диковатого нового, зализанными ранами недавней войны, хаотично разбросанными торговыми павильонами, разросшимися в самых неожиданных местах полулегальными рынками, обилием беженцев, пришлого люда, палёным спиртным и разнузданным весельем черни. Город был почти убит, только в переулках, сокрытых в путанице окраинных улочек ещё теплился неповторимый, самобытный тифлисский дух.

Опрос пребывавших в сумбурном состоянии друзей и бывших подельников настроил на пессимистический лад: никто ни черта не строил, никто ни черта не созидал — все торговали, в основном завозным съестным и поддельной выпивкой, и, как ни странно, недостатка в покупателях не наблюдалось — кто-то что-то зарабатывал во вновь созданных государственных структурах, кто-то истово разворовывал последки оставшегося от старой жизни хабара, остальные проедали некогда нажитое.

Я никогда не был обременён излишним любостяжанием, тем не менее, соблюдение семьи в довольствии есть священный долг благовоспитанного горожанина. Отложив на длительный прокорм большую часть добытого непосильным трудом на северах, я, примеряя оставшуюся часть к реалиям, ушёл в глубокую разведку, и тут, нечаянная радость — встретил приятеля, с которым некогда поднимал одно весьма скользкое дело, тот и предложил озаботиться реализацией только-только завезённой контрабанды — внушительная партия кошачьих и собачьих кормов томилась у него в потаённом схроне. Шальной достаток, да ещё в смутное время, на улице не валяется: немедленно обговорили условия, и я занялся обустройством торговой «точки».

 

Каждый горожанин знает сталинского ампира монументальное здание напротив Филармонии, возле пятьдесят первой школы. Здание интересное тем, что подвальные его помещения, вход в которые осуществляется с обширного внутреннего двора, анфиладой тянутся вглубь строения, и, благодаря капризам рельефа, выходят аккурат вровень с тротуаром неширокого прохода между школой и его же торцовой стеной.
Охватившая горожан предпринимательская лихорадка толкала последних на освоение любых мало-мальски подходящих для коммерции площадей, вот и в проходе том уже функционировала находящаяся под присмотром курчавой вертлявой гризетки дамская парикмахерская, провинциальная яловица со сложенными колечком пухлыми губками держала продуктовую лавку, да хваткий жирдяй из горских евреев открыл писчебумажный магазин. Одна каморка между цирюльней и «маркетом» пустовала, в ней, пробив в задней стене дверь и соорудив подсобку, скрывавшую вход в заваленную собачьими деликатесами сокровищницу, я и затеял торговлю.

 

Лавку, натаскав из запасника серпентария Зоологического сада десяток аквариумов, я для кажимости закамуфлировал под зоомагазин. На Птичьем рынке приобрёл с полдюжины волнистых попугайчиков, парочку облезлых кенарей да пяток хомячков, в аквариумы запустил стайку гуппи, вуалехвостов, неонов, десяток бразильских сомиков. Нанял и посвятил в суть дела иезуитистого приказчика, приобрёл ветхозаветный кассовый аппарат со звоночком, завёл кондуит, в который записал на фальшивых поставщиков собравшуюся живность, и запустил дело.

Как раз завершились зимние каникулы и в лавке, создавая здоровую атмосферу, любуясь водоплавающими и передразнивая верещавших попугаев, с раннего утра толпились школьники. Изредка детишки приобретали хомячка, рыбку… Основная торговля шла мимо кассы — горожане разбирали для домашних питомцев невиданные ранее «Фролики», «Чаппи», «Вискас»…

 

Объявились чужеяды — первым нарисовался инспектор районной управы, предъявил претензии по вывеске, мол — не там висит, не так, и вообще не соответствует. Получил в зубы полтинник в новой национальной валюте и слинял навсегда. Следом прискакал моложавый, улыбчивый инспектор пожарной охраны, юноша не жадный и приятный во всех отношениях — сговорились на мизерную ежемесячную отмазку. За ним пожаловал участковый ярыга, злорадный, пьяный и мздоимливый. Этому, припугнув дружбой с высокопоставленными чинушами категорически срезал ставку до ежемесячного четвертного.

Становление государственности невозможно без проведения разумной фискальной политики, последняя же нуждается в полноценной системе контроля, вот власти и занялись построением службы по сбору налогов. Неудивительно, что очень скоро прибыла и ко мне парочка наделённых самыми суровыми полномочиями юнцов с голодными глазами:
первый — явный эретичный дебил при щучьей физиономии, второй, пышущий милицейским здоровьем, смахивающий на евнуха размазня — пухлощёкий, разноглазый, с козелковатым голоском.
Поначалу я думал мытарей ущедрить, но взыграл вдруг во мне чёртик и решил я скрасить рутину унылых будней постановкой живых картинок с участием оболдуев налоговиков.

 

В первый визит парочка долго изучала кондуит, в котором я не поленился зарегистрировать наличествующую живность чуть ли не по головам и хвостам. Утомлённые — откланялись, пообещав предпринять на днях контрольный учёт наличествующего товара.
Ладно, ждём-с. Явились. Щучья морда установил возле аквариумов стул, уселся, и принялся пересчитывать гуппи…
Читатели мои благосклонные, кто-нибудь из вас пробовал сосчитать головастиков в стоялой луже? Пробовали? — вот и я о том же: через полчаса мытарь, обратившись в самое безнадёжное отчаяние, на грани нервического припадка, пошатываясь и тряся головой ушёл в двери. Растерянный дружок за ним.

 

С неделю сладкая парочка не появлялась. После нагрянули вновь. Не успели они вступить в наше пристанище, как плутяга Николоз (приказчик) предъявил им хладный труп издохшего днём раньше попугая, посетовав, что пал тот жертвой беспощадного поединка с другим самцом, претендуя на взаимность его подруги: — Что нужно предпринять в соответствии с буквой закона, — вопрошал Николоз, — списать единицу учёта как естественную убыль, занести в графу «убытки», или вернуть тело поставщику с составлением соответствующего акта? Да, а второй драчун повредил во время поединка папоротку, и, естественно, потерял товарный вид. Уценять будем?.. Ещё, забыл сказать — гуппи у нас родила, сотню мальков накидала, но половину сомик успел сожрать, пока бы мы его отсадили. Как будем приходовать? И две хомячихи на сносях, не сегодня-завтра приплод ждём…
На сей раз служивые удалились на цыпочках, пообещав проконсультироваться с вышестоящим начальством на предмет естественной убыли и прибыли живого товара.

 

Зима в тот год выдалась холодная, как я уже напомнил забывчивым — в жилищах горожан царила бодрящая прохлада, а вот у нас в лавке благодаря наличию разнокалиберных обогревателей было тепло, как того и требовали правила содержания нашей живности. Исходя из того и попросил меня стародавний приятель принять на временное довольствие своего любимчика — молодого африканского удава Какашу.

Какаша оказался само очарование — на редкость ласков и дружелюбен. Обожал заползать ко мне под свитер, прятал треугольную голову у меня под мышкой и затихал надолго: то ли энергию из меня выкачивал, то ли наоборот — змеиной мудростью со мной делился.
Обиталище я ему устроил прямо под моим столом — объёмистую витрину с ветвистой корягой, пятисотсвечовой лампой-обогревателем и ванночкой для купания — любил, шалун, побарахтаться в тёплой водичке… Так и жили живописной компанией в полном согласии, а тут опять мытари объявились.

Первым, с инквизиторским рвением просочился щучьемордый, следом — пухлозадый, узрел Какашу, отпрянул: — Ядовитая?!

— Очень, — сообщил Николоз, — Aqua toffana!

Я глянул на часы: — Слушай, Какашу кормить пора, готовь хомяка, того, захворавшего, — и, отодвинув стекло витринки, потянул нашего удавчика за хвост…

— Бежим! — Взвизгнул евнухоид, — пускай Нечистый заберёт этих сумасшедших вместе с их гадами!..

Остаток собачьих вкусностей мы распродали к весне. Мытари больше не появлялись — Vae victis (горе побеждённым)!!!

 

 

2. Ветер

 

                Того, что миновало безвозвратно,

мы у тебя не требуем обратно —

ты только бедность бедному верни.

                                            Рильке

 

Бутхуз проснулся от боли. Болела нога: как это эскулапы называют — фантомные боли?  Перегнувшись с дивана, подобрал протез:

— С добрым утром, деревяшка, отдохнул?

На кухне бывшая патриотка варила кофе:

— Вахтанг, налить чашку?

— Да, выпью одну, замёрз ночью.

— Нога болит?

— Ноет, погода портится.

— Вахтанг, я твой бушлат почистила, грязный был… и медаль надраила, сверкает, как золотая.

— Спасибо, родная, пойду я на вахту.

В коридоре столкнулся с Малхазовичем:

— Как ты?

— Вот, Микел-Габриэла жду(36).

— Прекрати эти глупости.

— Почему же глупости? Пора уже, кому я здесь нужен?

— Мне нужен, ей вон, — Бутхуз кивнул в сторону кухни, — нужен.

— Ночью Верико приснилась. Сказала: ” Засиделся ты там, старый дурак, давай к нам. От Розы привет передала…”

— Хватит хандрить, сегодня пятница, хороший день, наскребу к вечеру на пару бутылок, зальём тоску.

Бутхуз надел бушлат, поднял свёрнутый в рулон коврик и вышел: по тротуару, разбрасывая окурки, прошелестел первый порыв ветра:

— Чёрт, холодно, мало прохожих будет…

Цепляясь за ступеньки протезом, спустился в проём подземки. Из-за витрины парикмахерской выбежала девчушка с веником: — Батоно Вахтанг, подождите, я замету, мусор набросали на ваше место.

Бутхуз расстелил коврик, опираясь о стену уселся, пристроил рядом с протезом жестяную миску. В форточке напротив появилась физиономия часовщика: — Вахтанг, кофе горячий, только закипел.

— Спасибо, Рубик, я уже выпил.

— Как замёрзнешь, позови, я мигом сварю…

По лестнице спустилась девушка с футляром, отведя глаза, бросила в миску монетку.

— В консерваторию идёт, скрипачка – скрипичница…

Бутхуз натянул на уши вязаную шапочку, вытащил из кармана потрёпанную книгу:

Живущие в ночлежках ради бога

Не мельницы, а только жернова,

Но смелют и они муки немного.

Один лишь ты живёшь едва-едва… (37)

——————————————————————————————

36 Микел-Габриэл — в грузинском фольклоре ангел смерти, который приходит за душами умерших.

37 Р-М. Рильке. ” О бедности и смерти”

 

        

   Эпизод

Ознакомляясь в Ж.Ж. с “лентой друзей” обнаружил в записках одной милой барышни рекомендации о необходимости соблюдения ограничений для рационального распределения жизненных сил и о главенствующей роли физкультуры и спорта в деле обеспечения наиболее благоприятных условий развития творческой личности и достижении личного совершенства… Не подумайте дурного о хозяйке журнала, рекомендации присутствовали от комментаторов из круга её друзей (хотя в этом самом кругу не все так категоричны, попадались и страстям человеческим подверженные особи), и удивило меня некое почти мистическое совпадение: не далее как днём раньше, глянув на собственное отражение в зеркале, принял я волевое решение о незамедлительном переходе к щадящему режиму, рациональному жизненному распорядку и обязательному включению спортивно-оздоровительных мероприятий в процесс существования.

Дабы не смалодушничать, решил привлечь сообщника, вдвоем преодолевать трудности куда как легче. Дядя Миша был слегка нетрезв, посему согласился примкнуть без колебаний. Вот вчера и начали мы новую жизнь.

Вполне естественно, что начали спортивно-оздоровительным мероприятием: от нашего квартала до района серных бань с полчаса трусцой, если без перекуров. Дядя Миша всю дорогу жрал валидол и материл меня сквозь зубы. Из гордости валидола я у него не просил, а сам запастись не догадался… Как добежали, не помню — очнулся на скамейке в скверике, возле “Посейдона”.

В детстве нас учили — после физической нагрузки рекомендован переход к водным процедурам. Сернистая вода тифлисских источников обладает массой полезных свойств, к примеру: придание шелковистости волосяному покрову (даже при моей плешивости актуально — волосы растут на разных участках мужского организма), далее — благотворно влияет на кожные покровы, оказывает седативное действие, стимулирует вегетативную систему и т.д. и т.п.

В “пушкинском” номере большой мраморный бассейн. Прежде чем позвать тёрщика (тёрщик — это такой мужичок, который сперва выворачивает вам все суставы, потом ходит по вам ногами, потом вправляет суставы на место, потом обдирает на вас кожу специальной варежкой, а уж потом моет, холит и всячески лелеет) надо вымочить тулово в бассейне с этой самой сернистой водой минут десять, чтоб поры на коже открылись. Потом тёрщик проводит первую серию оздоровления (жёсткая фаза). Вот после этой самой первой серии и нажимаешь на кнопочку звонка, а после пару минут ждёшь, давясь слюной, а после медленно, мелкими глотками, выцеживаешь покрытую снаружи инеем кружку чешского, переводишь дух… и вторую — залпом.

А Дядю Мишу уже промяли и продрали, и твоя очередь ложится на мраморный топчан — мылить тебя будут, тёплой водичкой обдавать… вот это жизнь, вот это здоровье!

После пятой кружки Дядя Миша объявил, что раз мы решили придерживаться здорового образа жизни, потребление на голодный желудок такого количества пива — нонсенс, и мы перебрались в уютное заведение рядом с банным комплексом, — славится это место своей диетической кухней.

Дядя Миша предложил нейтрализовать действие пива низкокалорийной, но богатой желатином пищей, посему мы начали с хаши. Правда у хаши есть мерзкое свойство — не лезет оно в горло без смазки последнего этилом. Ну что мы выпили — всего-то поллитровку хлебной на двоих, нам с Дядей Мишей это как слону дробинка…

У хаши есть ещё одно свойство — способствует потребление богатой желатином пищи усилению секреции желудочного сока, короче — жрать после хаши хочется зверски. Дядя Миша предложил ограничиться мясными блюдами без выпечных изделий, обильных гарниров — без постного, мол, дабы желудок клетчаткой не перегружать. Продолжили мы телячьими рёбрышками под гранатовым соусом, отварной грудинкой, антрекотом на вертеле. Мясное, тем более жаркое, надо запивать сухим белым вином, это аксиома…

Я вот с утра поправлялся аспирином и рассолом, сей момент потребляю травяной чай — третью кружку — и пытаюсь понять, в чём же мы допустили ошибку? Скорее всего, неправильно подобрали день недели, — умники советуют начинать новую жизнь с понедельника…

 

           Диорама

Я хочу знать — что такое я сам и чем я буду. И если знать это невозможно, я хочу, по крайней мере, знать, что это невозможно — Фихте.

Ступени парламента, впереди, за колоннами, затаился спецназ. Надбровье щекочет лазер прицела, — натягиваю бейсболку до бровей, авось стрелок наметит другую цель. За плечами рюкзак с дезактиваторами — физраствор для глаз, пятипроцентный содовый для мякоти. Стоим стенка на стенку, за нами, заполняя проспект, километровый хвост соратников. В просветах проулков справа и слева угадываются ищущие жала водомётов. Ни звука, ни шороха — город застыл в молчаливом ожидании, лишь суетливый майский ветерок разносит окрест невесомые орешки платанов.

Гляжу на приглядную, устремлённую в небо аркаду — мы почти ровесники (я на год старше), пленные австрийцы строили, завершили в пятьдесят третьем. В середине шестидесятых неугомонные городские выдумщики сложили анекдот: прибыла тогда к нам с дружеским визитом делегация австрийских муниципальщиков, и, якобы бургомистр то ли Инсбрука, то ли Зальцбурга попросил принимающих сводить его в дом правительства. На резонный вопрос чем его заинтересовало внутреннее убранство Совмина, муниципал будто бы ответил: «А я в пятьдесят втором паркет в холле укладывал, хочу глянуть, не напортил ли чего…»

Стоим. Ни шагу вперёд, ни полшага назад. А было время — бегал сюда по службе. В первый раз в далёком семьдесят седьмом, в Комитет народного контроля — плешивый Кащей меня тогда на три должностных штрафанул. Год спустя в Парткомиссию таскали: «А я, ребята беспартийный…» — под скрежет зубовный. Ещё через пару годков в Госплан отчитываться, в Госстрой  — зуботычины получать. А нынче стою на ступенях и с крыши в лоб мне целит снайпер. Рядышком, в сквере Первой гимназии, Жирдяй истово торгуется с Хлебной принцессой, по-видимому намеревается сдавать нас режиму.

Разгонять затеялись как стемнело. От перцовки и резиновых пуль отбились, но водомёты нас одолели. Назавтра в «ящике» рассказали, что в парке бывшего Дворца пионеров обнаружили мертвого мужчину. Ещё двое покоились за зданием станции метро: «По предварительным данным причиной их смерти стало соприкосновение с электрическими проводами…»

Глава миссии Евросоюза в Грузии заявил, что разгон митинга оппозиции был правомерен: «Правительству бросили вызов! Уличные акции часто сопровождаются массовыми стычками. К сожалению, были жертвы, что очень печально. Хочу выразить соболезнования семьям погибших» …

 

 

3. Толстобрюх

Умея наслаждаться прожитой жизнью, мы живём дважды.

                                                                            Марциал

 

Девиантные отклонения имеют первопричиной полученные в детстве психические травмы. — Девиантология. Учебно-медицинское пособие.

 

Часть процессов, обусловленных деятельностью человеческого мозга, вычленяются в функцию осознания субъекта (от лат. subjectus – находящийся в основе); при наличии у индивида способности к обоснованию знания, как источника направленной на объект (от лат. objieio — противопоставляю, находящаяся во взаимодействии с субъектом часть объективной реальности) активности (способности биологического характера, надо отметить) — субъективное предположительно преобразуется в некое единство, которое мы отождествляем с нашим сознанием.

Остальная часть процессов — тех самых, мозговых, назовём их “скрытыми” — не ощущается человеком непосредственно, однако их наличие вызывает постоянный “зуд” идеального сознания, посему сознание приступает к поиску источника раздражения и, не умея осуществить его идентификацию и локализацию, проецирует глубинное неосознанное во внешний мир.

Вывод: дьявол присутствует в каждом из нас, и абсолютное зло есть общественный продукт. Лишь наделённым феноменом исчерпывающего самоанализа единицам (опять же сугубо биологическое свойство) даруется право выбора — подчиниться Сатане, либо вступить с ним в смертный бой…

 

В затерянном среди гор и лесов ладном кахетинском селении проживал бобылем последний отпрыск некогда славного княжеского рода, всё движимое имущество которого состояло из четвертного винного рога, древней берданки, и старой полуслепой выжлицы (38). Из недвижимости — справный ещё, известковой кладки дом под черепичной крышей с приставленным к торцу приземистым винохранилищем. Плоская кровля пристройки, снабжённая увитой узловатой столетней лозой беседкой, служила ещё и тенистым балконом, изрядную часть которого занимал циклопических размеров прокопчённый очаг.

Родившийся в десятую годовщину Октябрьского переворота князь, тифлисский тогда житель, в Отечественную под призыв по малолетству не попал, — ушёл в учёбу. Выучился на словесника, увлёкся старогреческим, скоро прослыл в университетских кругах маститым антиковедом. Занялся сравнительным изучением мифологий Ойкумены. В полуподвале, где обитал, в красном углу держал даггеротипы Еврипида, Иннокентия Аненского и Важа Пшавела. Сделал попытку вступить в переписку с Лосевым, за что был взят на карандаш бдительными органами. Написал монографию о заимствовании архаичными греками некоторых героев колхидских мифов, за что получил „по шапке“ от властей. К педагогической деятельности оперившегося уже книжника не тянуло, тянуло к архивам. Написал и издал в университетском сборнике вторую монографию об общности обрядов в честь Диониса и Берика (39), за что опять получил по шапке, больнее, чем в первый раз. Озлобился, подался к вольнодумцам. Диссидентство завершилось профилактической ссылкой в дагестанский Кара-базар (ныне — Кочубей), где компенсировал урон, наносимый организму капризами резко континентального климата, диетой из свежепосоленной каспийской икорки. Сиделец, навсегда очарованный поэтикой древней Эгеиды, не мог не обратить пытливый взор на сладкогласное наследие обитателей берегов Верхнего моря (40) и, переворошив хранилище местной библиотеки, наткнулся на обтрёпанный томик Катулла (41), который попросту спёр и просмаковал с нарастающим восторгом. Осознав, что не только архаичные греки, но и ученики их, суровые латины, накоротке общались с щедрыми Каменами (42), влекомый их стройными напевами прокрался в стан Мецената (43), где свёл тесное знакомство с вислоухим Венузийцем (44), после сражён был язвительными изобличениями острослова из Билбила (45), и, на посошок, с благодарностью принял наставления понтийского изгнанника(46).

Отсидев положенное, повернулся спиной к предавшему его городу и удалился в притулившееся к подножью Кахетинского Кавказа, оставшееся от родового поместья скромное обиталище бывшего моурава (47). Здесь, в верхах Алазанского межгорья, и засел безвылазно. На призывы многочисленной родни вернутся к мирской жизни, отругивался,  мол, отстаньте, —  могу теперь невозбранно чудить, никто не мешает…

В пору созревания князь, по-видимому, объелся словами, ибо говорлив стал чрезвычайно, причём, болтать мог произвольно меняя никак не соотносящиеся темы — от урожайности напареульской лозы и до порицания Гнедича вслед за царскосельским насмешником (48). Античность настолько прочно угнездилась в сознании бывшего карбонария, что речь цивильную он к месту, и, порою, не к месту перемежал строками из Горация, либо Марциала (самые почитаемые), или, вдруг, сам сбивался  на дактилический гексаметр, либо — алкеева строфа ненароком вклинивалась в размеренную, щедро приправленную академизмами речь оригинала. Бывало и такое — сквозь высокий слог ненавязчиво просачивались тифлисские жаргонизмы (сказывались прожитые на Вере (49) студенческие и постуниверситетские годы), и, даже, отголоски фени (память о каспийской отсидке). Среди односельчан, которые, что греха таить, как и вообще обитатели этой плодородной окраины грузинской землицы, чрезвычайно тяготели к копрологии, из-за неприятия обсценной лексики и витиеватых речений смотрелся белым вороном. От кумира своего (Горация) князь позаимствовал романтическое возвеличивание доблести и строгости нравов прежних времён. Нрав имел флегматично-язвительный созерцательного толка, при этом постоянно норовил затеять обстоятельный, повествуемый с весёлой серьёзностью монолог, присовокупляя диферамбическую манеру описания упоминаемых положительных персонажей, и уничижительные характеристики плохишей. Мне Ношреванович — так селяне уважительно величали князя — приходился троюродным дядюшкой с отцовской стороны.

 

Летнее предвечерье исходило густым зноем. Мы с Ношревановичем укрылись от палящего жара в беседке, под пахучей виноградной листвой, — дожидались, когда разварится помещённая в закипающий в очаге чугунок говяжья голяшка. Князь сунул в кипяток острие устрашительного тесака, потыкал: — Жесткая ещё, лукавит Валико — не иначе как от климакса скончалась его буренка. Помнится мне — она ещё в горбачевщину последнего телёнка принесла, мы им закусывали, когда антиалкогольную компанию обмывали. Ладно, доварится с Божьей помощью, а мы вольны, не дожидаясь приступить, — чай не люмпены, найдётся в доме, чем аппетит раззадорить. Я вот всё басурманами восторгаюсь — на словеса скупы, чтоб не утруждать себя  лишней болтовней, назвали пятницу джюм’а — она у них день отдохновения, как суббота у иудеев, — субботу шамбэ, а после ещё одна суббота — як шамбе; вторая суббота — ду шамбе, третья — сэ шамбе, четвёртая чахар шамбе, и пятая — пяндж шамбе: просто и без затей, и заметь — никакого морока с запоминанием, а то я вечно четверг со средой путаю… Так что у нас сегодня — вторая суббота? Вот и чудно, имеем полное право предаться винопитию и долгой беседе. Помнится, это я когда-то приучил тебя к откровениям великого американского сказителя (50), так вот — оговорился построитель Йокнапатофы, имея в виду униженных соплеменников-южан, это в первую очередь нам, картвелам, время от времени категорически необходимо выговориться в повествовании, ибо красноречие есть главенствующий дар, который мы унаследовали от многострадальных предков. Давай-ка зачерпни из амфоры полною чашей вина терпкого, да погуще — до дна доставай! А я скажу тост: о том, что ждёт нас: перестанем тужить, примем как прибыль, день нам дарованный, и не сторонись, друг мой, ни хороводов весёлых, ни объятий сладостных. Как говаривал Квинтус-жизнелюб (51): хватай день! Не даром отвёл мудрый Дант венузийцу место вслед за Вергилием на подиуме, который поместил в Аид, ведь Элизий так скучен… Вновь сунул клинок в кипяток: — Доходит. — Обтёр лезвие тряпицей, дохнул на враз помутневшую голубоватую сталь: — Точно таким же Бачиа-толстобрюха порешили, вот здесь, у родника, почитай на наших глазах выпотрошили подонка, как подсвинка какого-нибудь. Кто был таков? Наш, в селе вскормленный и селом проклятый мироед, обирала, легавый, наседка, гондон повапленный! Но на каждую суку свой живодёр найдётся, не даром же сказано — бледная ломиться смерть одной и той же ногою и в развалюху бедняка и в барский чертог… Смотри: вот Садживахе (52) белеет, искристой наледью крутые склоны прикрыв; Хубиара (53), непролазной чащобой поросшая, быстроструйной Инцоба (54) путь заступает, а та от бессилья окраинной ограды кладку норовит подточить. Домина за оградой, что углом на проезжий тракт заступает — его, убиенного хоромы. Под этой кровлей оперился, под нею каналью и порешили. Не принято хулить усопших, но мизер этот другого и не заслужил, ибо мерзок был непомерно. Мда, — сегодня бытие моё так же бедно событиями, как и романы Тургенева, и вдруг такой подарок — некий праведник урода порешил. В тот день мы всем обществом у кривого Тамаза винопитию предавались — у него что ни год, отроковицы в пополнении, из мужей в семье — сам, зять, да дворовый кобель, а тут Тамта мальчишкой разродилась, вот и затеял дед на Пресвятую Богородицу крестины. Знатное застолье намечалось — Тамаз трехлетнее вино выставил, кабанчика заколол, побратимы лезгины троицу овнов пригнали на каурму (55), только разгулялись — детвора набежала, кричат: «Там Бачиа убили!» Вышли мы к источнику, глядим — колонна автомобилей стоит, сплошь „джипы“ чёрные, впереди „мерседес“, фонари синие мигают и Толстобрюх на дороге лежит: жить продолжали ещё его члены, кровью залитые, хоть и не было в тулове жизни уже, мда. Кругом менты при оружии, возле покойника — недоросток в чёрном, при тёмных очках, матерится фальцетом. Поорал, поорал, уселся в головное авто и укатила вся компания, а на которого очкарик вызверялся, оказался начальником краевой полиции: присел, бедолага, на ту вон лавочку, лысину ладонями прикрыл — молчит. И мы стоим, молчим. После очевидцы слово молвили, прояснилось дело — представь: коротышка-матерщинник оказался новоназначенным министром-полицмейстером, ездил он за кордон, к азербайджанцам, на встречу с их правоохранителями, после с экскортом обратно в столицу направлялся, и надо же, чтоб так совпало: как они в селение наше въехали, вышел из дома малый, из пупа рукоять бебута торчит — прошаркал пару шагов и аккурат под колёса министерского транспорта завалился — чуть его вдобавок не переехали. Тамаз после плевался, де — жил как упырь, добрым людям кровь портил и напоследок мне крестины изгадил… Сварилось мясо, держи ступку, — чеснока намни с солью, присыплем, пока горячее. Нарежешь? Осторожно, тесак острый — в селе в каждом доме такой имеется, кузнец наш Бикентий из сломанных рессор мастерит. Как убиенного прибрали, Циклоп — так нашего полицая селяне кличут, со своими подручными по жилищам зарысил, требовал предъявить бикентину поделку — у кого не окажется, тот и убийца. Ни черта не выяснил — у всех, на кого кузнец указал, ножища в хозяйстве наличествовали. Циклоп принялся было грозиться, но ему живо напомнили, как в недавние смутные времена отара его прирастала овечками, у которых на задах пролысины от выбритых меток наблюдались, он и притих — на мента нашего это напоминание как намордник на злого пса действует, враз усмиряет, ибо застал его в беспредельщину за черным делом наш Вильгельм Телль, он же Циркуль — бродяга охотник, выследил и селу доложил. А дело делалось так: там, где наша Овечья дорога (56) к Кадори (57) начинает забирать, есть одно место, где долгий травянистый изволок соседствует с густой опушкой Хубиарова леса, а лес сей, как известно, тянется до самого верховья Инцобы. Так вот, — овцы на подъеме шаг замедляют, в цепочку вытягиваются, ибо тропа сужается, псы-охранники с боков в голову и в хвост отары перемещаются, и очень легко получается овечку, другую в заросли утянуть, а после препроводить их лесом куда подальше… Однако, за болтовней моей канфары (58) наши иссушились, равно как и глотки наши, наполни же, племянник, чаши уёмистые нектаром карденахским: пригубим красного — гляди, как сгустившаяся кровь оно, а к текучему белому, заморив червячка обратимся. Ты, я слыхал, в сочинители подался, вот и опиши житие убиенного негодяя — занимательная история сложится, а подноготную крысы я тебе изложу подробно. Итак: при прежней жизни, это пока бы устойчивая демократия на нас не снизошла, имелось в селении нашем весьма справное училище, — всю Кахетию механизаторами обеспечивало. Заведовал богоугодным заведением крайне добропорядочный селянин — дом, что я тебе указал, ему принадлежал, от отца Илико-винодела унаследовал. Сам Иликоевич в обхождении был прост, не чванлив, хоть и директор: почитай — „шишка“ сельская. Ребятня в нем души не чаяла, ибо он, сам бездетный, улучшив минутку, затевал для сорванцов всяческие эскапады, к примеру — ночную рыбалку на Алазани, либо пеший поход на Кадори за ужами, коих там тьма, — после пейзане рептилий находили в самых неожиданных местах, например в бане в женский день — крику бывало, как в старину, при нашествиях потусторонних горцев. Дружил он не только с недорослями — каждый барбос в округе в его свите состоял, за минуту, одним посвистом мог отчаянную свору собрать, и в бой повести, мда. А вот с женушкой драгоценной сладить не сумел — нахлобучки сыпались на простеца, как дары из рога Амалфеи (59). Благоверную он из-за перевала привёз, из Мингрелии, мол, дабы полноценное потомство породить, надобно в семейную закваску сторонней крови подмешать, и, желательно благородной, а то в селе уже инбридингом попахивает. Однако, „сабинянка“ привозная, объявившая себя чуть ли не наследницей владетелей Самурзакани (60) — тоже мне, новоявленная княжна Тараканова — больше на кухарку смахивала: космы рыжие, афедрон на сторону отставлен: представь, — купальщица Серебряковой (61) и платье в горошек в обтяжку, и плоеный воротник с такими же манжетами: жуть с ружьём! Но — каждый по вкусу себе выбирает желанную деву, каждый в сердце своём страстью безмолвной кипит! Мда. Ну-с, свадьбу пьяную сыграли — трое суток общество на ушах стояло, завершив матримониальные церемонии новобрачную в школу, историю преподавать, определили — ребятня её сразу невзлюбила, за овечий голос, за кликушество, за ум недалёкий, а Иликоевич к будущим комбайнёрам вернулся, погрузился, как говорится, с головой в учебный процесс, — притихло село после встряски, к будничной жизни обратилось, но, недолгое время спустя конфуз изрядный обозначился — сабинянка-то подозрительно скоро рожать собралась, ни в какие сроки не укладывалось, вот Иликоевич и сбежал от позора, больше мы его не видели, поговаривали — в Сибирь подался, на Енисей, плотину строить, только и оставалось обществу из-за отсутствия ответственного лица удовлетвориться принципом древнего кодекса (62): «Мать всегда известна точно!»

Достались чужачке хоромы с подворьем, она дом заперла и укатила куда-то за перевал, рожать: семь городов соревнуют за мудрого корень дитяти, мда. С полгода пропадала, после объявилась, компаньонка при ней и младенец — он-то и обратился в Толстобрюха нашего. За байстрюком привозная бонна приглядывала — немка оказалась, костлявая, желтая, как лимон, физиономия прыщавая, звали Ирмгард, — наши острословы её мигом в Скарлатину переименовали. А мамочка отгородила себе будуар с отдельным входом, — стали из близлежащих городишек гости званные к порогу её чертога съезжаться — вход был свободным. Общество насупилось, ибо явный бордель в уклад векового поселения никак не вписывался. Пошли разговоры, мол пора уже гостеприимную диву переселять за околицу, как вдруг, из ниоткуда братец распутницы объявился, дядюшка, стало быть, пострелёнка нашего. Представился как партикулярный гражданин, однако погонами от него несло за версту, и улыбочка у него была специфическая — зубы скалит, а взглядом  холодным щупает — я в своё время на таких вдосталь налюбовался. Бамбошер (63), кутила: алкал аки конь, а пьяным не напивался; жженку уважал, чем выдал, в каком окружении заматерел — приготовлял её на глазах ошеломлённых пейзан и хлебал фужерами. В общем — наседка от Конторы по нашей окраине. Сестрёнку он мигом приструнил — сластолюбивые гости шастать в дом перестали, взамен зачастил жениховаться солидный ухажер — Гемоглобинович, деревенский наш лепила, прозвище к нему пристало в хрущевщину — анемичных деток он тогда выхаживал. Дело к свадьбе шло, но брачному союзу голубков препятствовала досадная помеха — соломенное вдовство невесты: фактически замужем, а законоположенный супруг в нетях пребывает…

Братец ушлый проблему устранил — нажал на нужные пружины, оформили развод без явки супруга, и следом свадьбу сыграли: ты мила, всем известно, дева, ты желанна, никто не смеет спорить, но, как не красуйся ты, всё одно, на блудливую шлюху похожа!.. Мда. Это что касается событий, сопутствовавших появлению на свет божий будущего негодяя, хотя, прошу прощения — „будущий“ здесь не канает, ибо древние поучали: никто не становится злодеем вдруг! Я достаточно долго стеснял своим присутствием бренный сей мир, достаточно, чтобы удостовериться: кретины бывают двух видов — тихие, кажется, медицина таких „терпидными“ величает, и активные, буйные, — вот эти и представляют собой угрозу для общества, а наш Бачико как раз и уродился кретином второго типа, в чём мы очень скоро убедились. Рос сей какатор (64) под надзором Скарлатины, — от неё научился ножом и вилкой пользоваться, сопли платочком утирать. Обучала его репетиторша немецкому и русскому, сызмальства на трех языках лопотал, но на этом благообразие мальчонки завершалось, — все остальные свойства, ужимки и навыки богомерзием отличались: всё было бы восторга достойно, но дурное семя учинщика криводушия печать на чело наложило и случился обличием голубок, а нутром — крысиный выблядок. Очень скоро с экстерьером бастарда метаморфозы начали происходить: мамаша пошила ему короткополый казакин, так у него задница из под одёжки курдюком повисла, ибо чревобесие вдруг на ханурика снизошло — волчий голод, всё нажраться не мог — булимия по научному: мало, что дом объедал, после по селу рыскал, искал где что на шару подожрать — видеть надо было, как муфлон этот округлое брюшко после халявного перекусона поглаживал… Кроме всего сделался у него рачий зрак, и во всём его облике проявилось нечто зоологическое — с тапиром стал схож, ибо в речениях слегка прихрюкивал, слюни подбирая. Кстати, чего я терпеть не могу, так это волосатые запястья, особенно если рука солнцем не тронута, — так у дрищенка этого ещё голос ломаться не начинал, а ручонки бледные уже густой порослью покрылись — паук-птицеед, да и только… Покамест детвора в школьном дворе мяч гоняла да по окрестным лесам шныряла, наш колливубл хронический курдюк за книжками просиживал. Как начитался, начал к сверстникам пристраиваться, но получалось не очень, ибо взял в привычку смягчать скуку пакостями разными, а схлопотав пару заслуженных пенделей, бежал к мамочке жаловаться, та к обидчику, глаза выцарапывать, вот и сторонилась ватага позорника. Он их, в конце концов,  на измор взял — поначалу шнырял, после приборзел, зафаловал главарей постепенно. Кто посильнее, перед теми восьмерил, над теми, кто послабее верх держать пытался. Приноровился при спорах в позу царя Соломона вставать — авторитетного изображал, а если замечал, что кипиш густеет, виртуозно умел пятый угол найти. „Пустяк“ — так его сверстники прозвали, хотя со временем убедились, что не так он прост, как поначалу казалось. Окончательно пал лицом сын шлюхи, когда приапизм (65) на него напал: то и дело эрекция одолевала — глядь, поспешает к дому с оттопыренной ширинкой, это в кахетинском-то селении! Представляешь, какая радость для общества? — только и сделалось у детворы заботы прозвища пентюху подбирать — самым безобидным „драчмейстер“ являлось. В общем — лет до пятнадцати смотрелся он так, словно с ним только что случилась какая-то крупная гадость — и вопль отвратен, и дух паскуден, и облик дик, и лик бессуден — как вдруг щенок этот перед самыми озорными сверстниками палец стал поднимать, — мол, не шали, иначе накажу! А осмелел с того, что завелся у него трабант (66) на побегушках, он же штатная девятка — наделённый медвежьей силой деревенский дурачок Мухлух. Вроде бы самоутвердился наконец солоп сопливый, одна беда — неудовлетворённая похоть житья недоноску не давала, от рукоблудия непрерывного коленки на ходу подгибались. Сжалились наши юнцы, свезли его к телеграфисткам в Лагодехи — если помнишь, там десантники стояли в додемократические времена — приобщился урод к половой жизни, и надо же, как попробовал сладенького мизер этот жопастый, так курощупом заделался ненасытным, только и шатался по околицам окрестных селений… Во всём был никчемен, а изъяснялся, сволочь, складно — Скарлатины заслуга, выдрессировала — бывало, как примется ораторствовать, да ручонкой волосатой в такт помахивать, да кривляться, рожу косить, слюнями брызгать — какую бы чернуху не нёс слушатели в транс впадали. Правда аудиторию выбирал старательно, обычно публику малообразованную, другим словом — плебс. Мамаша-поблядушка театральный кружок при школе затеяла, вот где он душу отвёл, всё вельмож да царей изображал, сабелькой деревянной помахивал. Ужасающие пьески о героическом прошлом предков сам кропал на пару с маменькой, сам же и режиссировал. Родительница всё пыталась кровиночку от „уличных“ отвадить, поощряла всячески культурный рост сквернавца, вдруг надумала к фотоискусству чадо приобщить, купила пащенку фотоаппарат, в Тифлис для этого отправилась, привезла зеркалку и кучу приспособлений, включая красные фонари, которых им до того явно не доставало. Дрянцо увлеклось, по селу рыскало, щёлкало встречных-поперечных, пейзажи, памятники старины… А вылилась в конце концов культурологическая затея  в серьёзный скандал с криминальным оттенком: оказалось выродок раздобыл где-то негативы срамных картинок, изготовлял по ночам похабные фото, а после торговал их ребятне по двадцать копеек штуку. Зацапали его, таскали в район — за распространение порнографии тогда статья светила, мамаша с потерянным лицом с почты не вылезала, в столицу названивала — фанфаронистый братец её к тому времени в рост пошел, Контора его в республиканское управление забрала — он и прикрыл племянничка, замяли дело, а тут и аттестат зрелости подоспел и забрал он вскормленника от родных пенат: как говаривал Квинтус вислоухий  — есть такие, кому высшее счастье пыль арены даёт в беге увёртливом… Однако, долгий монолог мне глотку иссушил, — наполни кубки, друг любезный и взгляни какую красоту создали боги — это удивительное, полное звёзд небо, эту жемчужину — нашу Землю, и после этого они ещё нашли время изготовить таких козявок, как мы с тобой, с ума сойти!.. Ну-с, жажду утолив вернёмся к нашему барану: стараниями авункулуса (67) всесильного вынырнул пострел, имя его да омерзеет, в столице братского Азербайджана, и угнездился на юридическом факультете тамошнего университета. Но, кретин, он и есть кретин: не долго музыка играла, какое-то общественное бабло попятил фраер, то ли студенческую кассу, то ли что-то ещё в этом роде. Попёрли его из комсомола, а заодно и из универа, а после, как и водилось — мобилизовали: в погранцы загремел, всё в том же Азербайджане вкусил казарменного быта. Снова дядюшка озаботился, — писарем пристроил, а по факту — наседкой, стукачом, так что строевой межеумок и не понюхал. Дальше-больше: вновь в комсомолисты записали, в самодеятельность допустили — театр одного дебила представлял. Отслужил, в универе восстановился, окончил с отличием и дипломированным юристом восвояси отбыл. Прибыл. Окрест родного крова неразбериха царила: только-только первого нашего президента с ещё не насиженного трона попросили, а Седой Лис (68) уже поспешал из Златоглавой, — торопился вожжи к рукам прибрать. В провинции мхедрионовцы (69) пошаливали, контрибуировали всё, что под руку попадало. Общество на два лагеря распалось — звиадистов (70) и анти, при этом колеблющиеся из лагеря в лагерь и обратно сновали. Уродца нашего, что естественно, к беспредельщикам потянуло, записываться к всадникам в ячейку из осторожности не стал, но прилип аки слизень к листу виноградному.  Навострился с новыми дружками Гурджаанский коньячный грабить, по-видимому, споткнулся на чём-то, ибо возвратился до срока и до синевы измордованный. На этом его партизанская (71) деятельность завершилась. Отлежался у мамочки, опасливо нос наружу выставил, принюхался, — наживой запахло отчётливо, причём наживой без грабежа — бензин на заправках закончился, пропал напрочь! Живо прошмыгнул в Лагодехи — десантура всё ещё там кантовалась в подвешенном состоянии — старые подруги с начальником тыла свели. Тот, навар почуяв, ужом завился — мигом сговорились казённые горюче-смазочные в оборот запустить, прибытком делиться. Рекрутировал отморозок жопастый сбытчиков в ближних селениях — в подсобке бочки, у ворот — канистры выставлены, денежки ручейком потекли, и не малые… Как от Москвы насовсем отделились, комсомольский билет изорвал публично, отрёкся от заблуждений былых и в националисты подался. Манифестировал сдуру — «Грузия для грузин», из-за чего вновь на побои нарвался — на сей раз кистинцы из Джоколо постарались, чуть не до смерти побуцкали, — вновь к мамочке на реабилитацию… Боги мои, столько слов разом я, кажется, никогда ещё не молвил, — чуть ли не обвинительная речь сложилась — actiones Physconnae (72). Ну-с, виночерпий, наполни фиалы, прополощу зев и продолжим. Кстати, обрати внимание какое тонкое послевкусие у белого — миндалём отдаёт и чуть-чуть персиком: это прошлогоднее, в том году солнышко особенно ярилось, и дождило всего ничего — давно наш лозовник такой налитой грозди не давал. Мда. Однако, вернёмся к повести о гнусных деяниях сопливца: когда в девяносто третьем стараниями нового владыки (73) стали образовываться относительно справные госструктуры, непотопляемый дядюшка расстарался, пристроил племянника в региональную контору по защите нарождающейся демократии — стараниями западных кураторов подобные богомерзкие заведения как грибы после ливня стали проклёвываться. Пострел, ознакомившись со служебными обязанностями, мигом сообразил, что чрезвычайная занятость ему не грозит, и запустил в оборот нагретые на ворованном бензине деньжата, оформил на подставного — верный Мухлух пригодился — лотерею. На телавском (74) рынке, на автовокзале тамошнем игровые автоматы установил, — в то время, как честный люд не чаял добыть копейку на прожитьё, это благополучествовал: всё дозволено! — объявил, наступило для выблядка долгожданное время упоения бытием. Из европ подержанные авто стали пригонять, урод „мерседес“ прикупил, наезжал в село мамочку проведать. Опять перепало ему, на сей раз от меня: когда отдыхал я на море Хвалынском (75) подобные ему суслики в нитку передо мною тянулись, а тут хрен этот, завидев меня, бровями вдруг начал поигрывать, яйцами позванивать, — пришлось мудозвону уши надрать, да напомнить кто из нас какой масти… Мда, а дядюшка оборотистый сестрино чадо заботой не обделял, — выхлопотал сиротке вояж в Страсбург, аж в Международный зомботарий по правам человека — квалификацию повышать. Укатил урод, на хозяйстве Мухлуха оставил, доедавших последний кус земляков обирать. Вернулся — излишки квалификации чуть ли не из ушей выпирали — и не один вернулся, привёз кучу немчиков с голландцами — те горели коллективным желанием замученных тоталитарным прошлым аборигенов облагоденствовать, охмуриловку для их детишек обустроить — наш при них драгоманом-порученцем состоял, бегал с папкой по району, место для строительства бурсы подыскивал. Нашел — перелог (76) у кромки Хубиарова леса, бумажки нужные в управе выхлопотал, зарегистрировал землю за приютом благотворительным. Из-за бугра транспорт прикатил — пару сборных домиков подвезли, смонтировали. По селу инородцы толпами бродили, чачу дегустировали, с граппой сравнивали. Месяц-другой сей праздник сердца продолжался, и вдруг разом сдулся: благотворители испарились не прощаясь, а нашего организатора хмурые опричники за толстую жопу взяли, обвинили в соучастии в сговоре по отмыванию средств сторонних интересантов и в столицу умыкнули. Село гадало — сядет толстозадый, или выкрутится? Выкрутил родственник — вернулся махер восвояси, слегка растерянный, но зубы, как и раньше, щерил по волчьи. Для успокоения растревоженного рассудка прибегнул мальчуган к испытанному средству — завалился в лежку у маман, однако не суждено было начинающему аферисту релаксировать, — нежданчик вдруг образовался: предстала перед гаером некая мамзель из давешней германо-фламандской шайки, этакая пулярка волоокая, борцунья за права прекрасной половины человечества — суфражистка, одним словом. Явилась дива, которую никак не ждали и с пренеприятнейшим известием вдобавок — понесла, мол, я, милёнок, и виновником именно ты и являешься!.. Позволь мне краткое отступление сделать: нравы, нашему обществу исстари присущие, претерпели метаморфозы весьма скверного свойства, посуди сам: в моё время юноши посылали девицам акростихи, дарили цветы, — проходили недели и месяцы, прежде, чем кавалер решался на первый поцелуй; нынче же галопирующий мир не приемлет трату времени на соблюдение архаичного этикета, плюс явная феминизация общества имеет место — какая-нибудь, заскучавшая на уроке, семикласница предлагает соседу по парте мимолётную фелляцию для оживления кровообращения. Так и с нашим гадким утёнком получилось: правозащитница приблудная затащила его со скуки в свой альков — казалось бы будничный перепихон, а завершилось надутым пузиком, да, вдобавок, фрау такой дрянью оказалась — жизни не хватило бы, чтобы её усластить: упёрлась рогом — незамедлительное сочетание законным браком, иначе заинтересованным службам будут предоставлены неизвестные им дотоле сведения об известной афере. Сжав зубы поддался крысёнок, однако нежелательный союз вдруг невиданной выгодой обратился — новобрачная, подключив забугорную родню, а та, оказывается, весьма высоко котировалась на европейской ярмарке тщеславия, муженька в стремительный карьерный рост запустила, и не без корыстного интереса, прошу отметить, но: если из дальней страны нежданно, ты, дева, явилась, прежде, чем козни свои затевать, кругом оглянись — познай, чем славен народ, что тебя окружает, мда… В положенный срок разродилась верховодка мальчишкой, дитятко незамедлительно под надзор бабке-потаскухе передали, а старая клёцка и рада, ибо в одиночестве тоскливом к тому времени пребывала: второй муженёк, как и первый, прокляв судьбу без вести сгинул, да и компаньонка некогда верная подругу покинула — на родину предков подалась Скарлатина. А суфражистка не медля озаботилась обустройством карьерной стремянки  самцу своему. Для начала впихнула дятла к зелёным — только-только региональное отделение образовалось, причём — впихнула сверху, через Берлин (77), — сам вице-премьер Дойчляндии протекцию составил. К защитникам естественной среды нашего обитания урод заявился в ипостаси реформатора-прогрессивиста, пару туманных тезисов выдал и поспешил в Муниципалитет, там его место юриста-консультанта дожидалось. Едва успел долдон войти в роль правоохранителя с природозащитным уклоном, как женушка его вновь родителей напрягла, те зятьку стажировку в Колумбийском университете организовали: ты подумай — вчерашний босяк в Нью-Йорк укатил, в Королевский колледж, в Лигу плюща — перед мировой элитой еблом щёлкать! Степень уравниловки представь: Гинзберг, Берроуз, Керуак и наш выпорток, хотя, нынче я уже ничему не удивляюсь — долгая моя жизнь довела меня до такого изумления, что я перестал удивляться чему бы то ни было, я теперь самый невозмутимый человек на свете, мда… А дальше закрутилось — следующие год-полтора сладкая парочка в воздухе провела, в перелётах: Вашингтон, Флоренция, Гаага, Осло — натаскивали толстозадого, в таинства правозащитной деятельности посвящали. В деньгах супруги нужды не испытывали — верный Мухлух на хозяйстве усердствовал, да и спонсоры-обучальщики время от времени подачками баловали. Наконец завершили вояж, в Кахетии сбор винограда начинался, поспешили почтить присутствием.   Заквалифицированный по самое не могу правозащитник дядюшку озаботил — тот подсуетился и высуетил племяшу место председателя юридического комитета при нашем муниципальном совете: не к месту козырь в гору пошел — социопат-карьерист, как тебе такое нравится?.. В наших верхах его побаиваться стали, ибо не даром же таскался он по европам да америкам — двоедушные дяди и тёти на дрессуру „своего“ мальчика изрядно потратились, и, законсервировав на время, надзирали бытие его оком зорким. Он же, крепкую „спину“ почуяв, в беспредельщину ударился: первым делом, приблизив с полдюжины авторитетных, принялся обменники у владельцев отжимать; дальше-больше: здесь бензоколонку присвоят, там ресторанчик, рядышком винзаводик завалящий… Подвиги его наблюдая потянулись к нему, и, что естественно, отнюдь не пуристического настроя граждане — очень скоро сколотил он свою „королевскую рать“. К этому времени урод на наркоту подсел — до Панкиси (78) ведь рукой подать, оттуда вся дрянь и идёт по краю, плюс компенсаторная жадность подлеца одолела — пихал в себя всё, чего в детстве не дожрал, от чего брюхо непомерное отрастил, а от наркоты ещё и рылом отёк — сделался похож на профессора Морланта (79) в исполнении Бориса Карлоффа (80) — пугалище, да и только… Муниципальные выборы приближались, уже и сомнений не было, что стульчак председателя Совета этому монстру достанется, но — нежданно-негаданно криминалом запахло, скажу больше — засмердило: на дешевой хавире жмурика надыбали — оказался главарь зелёных, который давно уже с сучком нашим в некоторых делах путался, и объявились свидетели, показавшие, что накануне базарили подельники на повышенных тонах… Короче — среди мелкоты амбала для отмазки определили и прокурору передали, висельника нашего отмазали, но попросили удалиться с рампы, навсегда удалиться, сгинуть — в общем, как в песне поётся: «мусора нас повязали, мы на этом завязали…»

Куда было пораженцу деваться? — естественно на село к мамочке, больше ведь тварюгу пожалеть было некому — благоверная, как кипиш образовался, вильнула хвостом, и, прихватив сынишку, за кордон слиняла: и сторонились все его — и стар и млад полны презренья, мда. Вот что я скажу: со дня рождения моего и по день сегодняшний власть шесть раз сменилась — в двадцать седьмом Сталин с Менжинским Троцкого за яйца взяли, после Коба с соратниками разорённую империю восстанавливал. В пятьдесят шестом буржуи всем миром безграмотного кукурузника на трон усадили — восемь лет бедлам длился. В шестьдесят четвёртом скинули хряка, Косыгин за дело взялся — во второй раз вытянули страну из разрухи. В семьдесят шестом номенклатура попыталась Николаевича замочить — не получилось: крепок был, живуч, но сдал, сник, выпустил вожжи: партаппаратчики власть под себя потянули. В Кремле в детство впавший Ильич дарёнными цацками любовался, а правил по сути змей Суслов, на местах партийный беспредел разрастался — просочились во власть голодраные до того комсомольские вожаки — протекционизм, взяточничество, откровенное воровство. Старперов из Политбюро гигантомания одолела, надумали сибирские реки разворачивать — слава богу, отбилась ученая верхушка, так они опять за многострадальную Целину взялись. Цены в рост пошли, зарплаты замёрзли. К концу семидесятых воровали все — от домоуправов до министров и партийной верхотуры: жульё восторгалось, мол — Лёня стоящий мужик: сам живёт и другим жить даёт… С восемьдесят второго по восемьдесят пятый новые смутные времена наступили — эпизодами Андропов, Кузнецов, Черненко куролесили — народец зубы на полки выкладывать начал. С восемьдесят пятого — мрак горбачевщины, после всё рухнуло и стали мы самостоятельны в кавычках, с той поры и по сей день веселимся сверх меры. Утлая жизнь наступила, шаткая — как пенаты наши демократизировались моментально диаметральная метаморфоза образовалась: вчера ещё социализм строили, а сегодня, здрасьте вам — второй НЭП, рыночная экономика, свободное предпринимательство, — вот и надорвалось общество, не выдержало груза в одночасье навалившегося счастья. Зато дрянь вроде убиенного Толстобрюха, почуяв, что их время пришло, овампирилась, живоглотствовать принялась, и в драке за жирный кусок друг дружку гнобить — „броуновское движение“ в их среде установилось, — кто-то вверх, кто-то, как наш недодристок — на самое дно. Отсиделся дегенерат под мамкиной юбкой, после, как почуял, что тучи, сгустившиеся было над драгоценной тушкой его, рассеялись, выбрался на свет божий, глянул на бедствующих односельчан и объявил, мол кто крайнюю нужду испытывает, помогу — денежки-то у него водились, и не малые, вот и принялся их в рост отпускать. Дисконтёром (81) безотказный Мухлух выступил, кредитуемых на счётчик ставил. Сплюснутые жизнью селяне к процентщику потянулись — когда керосин и мыло не на что прикупить, не особенно задумываешься, как будешь долг погашать. Вскоре вырожденец вновь бровями заиграл, ибо власть над заимщиками за