Серафима.

 

Старое, длинное, одноэтажное здание в Подмосковье, с большим двором, огороженным кирпичным забором. Энтузиасты когда-то посадили здесь деревья, за много лет они выросли и получился парк, дающий прохладу в солнечные дни. Скамейки поменяли, нашлись наверное добрые люди, не безразличные к судьбам тех, кто здесь проживал. А может у иных были богатые родственники, уж и неизвестно по каким причинам сделавшие парк зоной отдыха. Но за многие годы существования, что только в этом здании не размещалось: и муниципалитет, и полицейский участок, и детский дом, и даже районный Собес. Даже хотели снести, но как часто бывает, руки не доходили.

Но вот уже много лет, как здесь разместился дом для престарелых. Своя котельная, кухня, столовая и даже прачечная. Кого только не видели стены этого здания, правда за все годы своего существования, а это без малого сто лет, ремонт здесь делали… ну может раза четыре.

Эти стены помнили и пытки при царском режиме, и шелест разнообразных бумаг, и детский смех. А вот теперь здесь жили старики, каждый из которых имел свою историю. Может быть они, на склоне своих лет, попали сюда не по своей доброй воле… кто знает. Но так уж здесь было заведено, может просто от скуки или уж они сами завели такую традицию, но каждый вечер, каждый из жителей этого дома рассказывал свою историю жизни, а все остальные, не перебивая, внимательно слушали. Работники дома престарелых иногда прислушивались к этим незамысловатым историям, кто-то жалел их, кто-то сожалел, а были и такие, что и посмеивались.

– Выдумывают, наверное… – говорили более молодые.

А работали здесь повара, медицинские работники, сторож, садовник, ну и тот, кто смотрел за ними. Мало ли что… всё-таки старые люди. И каждый вечер, садясь вкруговую на поставленные у стен диваны, а прочие из своих комнат выносили свои стулья и все внимательно слушали того, чья очередь подходила рассказывать свою историю жизни.

Сегодня пришла очередь рассказать о своей жизни Серафиме. Седовласая, старая женщина, с усталым лицом в морщинах, с обвисшими веками и щеками, бесцветно-серыми глазами, опустив голову, стала говорить.

Она родилась за два года до Октябрьской Революции, поэтому мало что помнила о тех событиях, перевернувших историю.

– Родилась я в Калужской области, в крестьянской семье и было нас у матери семеро детей, я самая старшая. Работала мама прачкой, обслуживала семьи богачей в нашей округе, отец работал кузнецом. Но заработки, которые они получали за свой труд, были слишком малы, несмотря на то, что работали они от зари до зари. Дома в деревне были тогда небольшие, сенцы да две комнатушки. Правда мама старалась и свой огород иметь, сажали всего понемногу: картошку, лук, капусту и морковь. Спали на печи и возле печи, зимой чтобы теплее было, а летом, что ж, печку не топили. Старые, заштопанные одеяла, служили нам матрасами, а укрывались тулупами, щедро подаренными матери боярами.

Не могу вспомнить, чтобы мать или отец отдыхали. Когда я подросла до восьми лет, то уже делала всю работу по дому, школа была далеко, учиться было некогда. Трое братишек да три сестрёнки, мал-мала-меньше, помню, их всех мать рожала дома. Приходила бабка-повитуха, две соседки ей помогали и появлялся на свет малыш. Отец узнавал об этом только поздним вечером, когда приходил с кузницы, которая находилась на краю деревни. Только тиф да голод не пощадил пятерых детей и остались мы с младшей сестрой одни, которая и выжила-то чудом. А те, что умерли, не доживали и до трёх лет.

Многих помещиков тогда раскулачивали и отправляли в ссылку, а некоторые создавали банды, да убивали красноармейцев, сильная злоба на них была. Только В нашей деревне троих председателей и двух помощников прямо в ихней конторе убили, житья от них, окаянных, не было. Деревенских, которые помогали советской власти, тоже не щадили, ночами семьями вырезали.

Потом началась гражданская война, мне тогда было всего восемь лет, а сестрёнке четыре года. Деревня без мужиков опустела, остались ребята, которым было меньше четырнадцати лет. Многие тогда не вернулись с той войны, среди них сгинул и мой отец, даже могилы его не было. А как тогда выжили, сама не понимаю, жили впроголодь, коза была, да и та долго не прожила.

Вскоре и мать заболела, видать простудилась, ведь бельё приходилось стирать в жаркой бане, а полоскать на улице, даже зимой. Местный фельдшер не очень был образованный, да и где в тридцатые годы лекарства взять, да ещё в деревне. Вот мать тогда в горячке и померла. Мне то уж лет пятнадцать было, а сестре одиннадцать. Таких сирот множество было. Кто побирался, кто помоями для свиней сыт был, среди них и мы с сестрой. Только и сестра моя вскоре умерла, видать отравилась, помню, жар был у неё и всё рвало. Так возле мамки соседи её и схоронили.

Тогда в нашей деревне колхоз образовался, так мне приходилось в поле работать. Тяжело было, а что делать? Есть то хотелось. А когда мне исполнилось восемнадцать лет, я в город уехала, на швею выучилась, устроилась работать на фабрику, от фабрики комнату небольшую дали. Тяжёлое время было, трудно было понять, кто прав, кто неправ. С колхозами может и полегче стало, но как была голь бедняцкая, так она никуда и не делась.

Конечно, жить в городе мне было легче, хотя и уставала на работе. А в двадцать пять лет с парнем познакомилась, Фёдором его звали, он у нас на фабрике работал, станки чинил. Встречались с ним несколько месяцев, потом он сказал, что полюбил меня, замуж позвал.

– Работящая ты, тихая, а красоту, что ж, её на хлеб не намажешь, мне твоя красота ни к чему, – сказал он мне тогда.

Это к тому, что была я некрасивая, да и откуда красоте взяться? Голод, болезни… а он был ничего так парень, даже вроде красивый. Ну поженились мы, сыграли скромную свадьбу и стали жить в моей комнатушке. А дом был старый, в два этажа, деревянный. В комнате старая железная кровать, стол и два стула, вместо шкафа, в стену были вбиты гвозди, общая на весь этаж кухня и туалет, купаться ходили в общественную баню.

В сороковом году, родился у нас мальчик, хиленький, маленький такой.  Назвали его Максимом, да он до года не дожил, умер от дизентерии, было бы молоко в грудях, может и выжил бы, но видать, Бог так решил. Потом началась война, мужа моего сразу забрали на фронт, а через два месяца, похоронка на него пришла. Поплакала я, да пошла на радистку учиться, на фронт хотела идти. Три месяца отучилась и подала заявление в райком. Только попала я в партизанский отряд, ведь где немцев бить, было без разницы. В городе добывали сведения, а я в центр передавала. Даже в разведку несколько раз ходила, ох и гибли тогда парни, мальчики совсем! Раз в засаду попали, но взяли языка и кое-как вывернулись, правда вернулись не все. Но тогда добыли очень ценную информацию, о дислокации немецких войск на территории города. Часто приходилось и в бой вступать, и раненых на себе тащить. Это я сейчас пополнела, а тогда такая худющая была, откуда силы брались, не знаю.

Серафима часто прерывала свой рассказ и будто напрягалась, вспоминая те или иные события своей жизни. Потом тяжело вздыхала и продолжала рассказывать.

– Вот так я всю войну и партизанила, пока немца до самого Берлина гнали. Мы ведь не сидели в одном месте. Когда фашисты покидали город, мы следом шли, всё бывало. И мосты взрывали, и немецкие поезда под откос пускали, даже школу взорвали, которую немцы под комендатуру заняли. Были и предатели из местных, так те были хуже фашистов. Те хоть видимые враги, а эти… хуже фашистов, в большинстве, из раскулаченных были. Много наших тогда положили.

Серафима вытерла слёзы с глаз.

Передохнув и выпив стакан воды, Серафима продолжила свой рассказ.

– Однажды, я вынесла раненого бойца, он был без сознания, тащить его было тяжело. Дотащив его до воронки, я стащила парня в яму и там сделала ему перевязку, иначе он истёк бы кровью. Вокруг стреляли, взрывали и в ушах стоял гул. Думала ли я тогда о страхе… нет наверное. Думала, как бы его живым  дотащить до своих, чтобы оттуда отправить в полевой госпиталь. Передышки не было, перевязав его, я кое-как вытащила неподвижное тело из ямы и уж не знаю, сколько ещё времени пришлось его тащить, но я это сделала. Там, у своих, парня подхватили двое бойцов и перенесли в палатку, где работал немолодой уже военврач. Осмотрев раны бойца, он нахмурился.

– Готовьте к операции, ранение тяжёлое, но я постараюсь его вытащить, хотя… – сказала врач.

Он оперировал парня больше часа, ранение в живот было тяжёлым, бинты перестиранные, лекарств почти нет. Но наверное это и называется чудом, только парень выжил, хотя в госпитале, куда его отправили, он пролежал больше месяца. И что меня удивило, когда он наконец немного оправился, он пришёл в часть, где я служила, спросил моё имя у военного врача, который его оперировал, тот и не знал моего имени, но сказал, чтобы он узнал у бойцов. Не знаю, сколько он меня искал, но однажды меня позвали к командиру отряда, где мы партизанили. Бойца, которого я вынесла, я не узнала, но он меня узнал.

– Я запомнил Ваше лицо, когда на минутку пришёл в себя, это Вы. Это Вам я обязан жизнью. Пришёл сказать Вам спасибо, – горячо говорил он.

Я засмущалась.

– Ну что Вы, война ведь, иначе как… – только и смогла сказать я.

Война заканчивалась, парня комиссовали. Он уезжал домой, в Москву. Перед тем, как уйти, он написал на клочке бумаги свой адрес и взяв меня за руку, сказал:

– Приезжайте ко мне в Москву. Война заканчивается, я буду Вас ждать.

Меня охватило волнение, ведь выходя замуж, я не чувствовала любви, а может даже и не знала, что это такое. Но тут, его голубые глаза, прикосновение его рук… меня аж дрожь охватила. Тогда я и подумала – может вот она, любовь-то.

В конце апреля объявили о полной капитуляции немецких войск и об окончании войны. Это была такая радость, после долгих четырёх лет войны, выжить в этой жестокой схватке. Скольких тогда забрала война… сказать страшно. Бывало, тащила на себе раненого бойца, а он умирал у меня на руках, молоденький совсем, а я плакала, ведь ему и двадцати лет не было.

Потихоньку, эхо войны стало утихать, я вернулась в свой город, но дома, где я жила, не было, от него остались одни руины, попала бомба. В кармане шинели, я сжимала маленький клочок бумаги, но изначально, ехать в Москву я боялась, да и кто он мне? Ведь парень мне и имени своего тогда не сказал, на клочке, под адресом, только фамилия Свиридов и всё. Куда идти? Никого у меня нет и вещей почти тоже, так, в военной гимнастерке, я села в поезд.

Москва, которую мы такой высокой ценой отстояли, встретила меня воскресным утром. Выйдя из поезда, я показала кусочек старой бумаги проводнице, она объяснила, как можно добраться до Садового кольца, где и жил боец, которого я спасла. Сев в старенький трамвай, я доехала до места, на улицах ещё стояли железные противотанковые  ежи, на некоторых окнах крест-накрест наклеена  бумага. Мне ещё долго пришлось идти пешком, так, спрашивая у прохожих, я нашла нужный дом. Поднимаясь по лестнице на третий этаж, я очень волновалась, ноги и руки дрожали. Долго не решаясь позвонить в нужную дверь, я села на ступеньки, но ведь я приехала и идти мне было некуда. Поднявшись со ступенек, я наконец позвонила в дверь. Мне открыла молодая ещё женщина с приветливым лицом, худенькая, невысокого роста, с кудряшками шестимесячный завивки на голове.

– Вам кого? – спросила она.

– Здравствуйте. Я… мне… Свиридов здесь живёт? – промямлила я.

– А Вам которого Свиридова, Николая Ивановича или Олега? – спросила женщина.

– Мне… – только начала говорить я, как из комнаты вышел спасённый мною солдат.

– Мама, кто там? Серафима? Ну наконец-то! А я тебя так ждал! – воскликнул Олег и взяв меня за руку, втащил в квартиру.

Женщина посмотрела на меня и вдруг крепко обняла и сказала:

– Серафима, дорогая моя девочка! Значит это тебе я обязана жизнью моего сына?

Я стояла в смущении, не зная, что ответить. Просторная, светлая, двухкомнатная квартира, неплохо обставленная, большой, чёрного цвета комод с посудой, круглый стол с чистой скатертью и вазой на ней, четыре стула. У стены кожаный диван с высокой спинкой, рядом торшер. Большие окна со старенькими светлыми занавесками, дверь в спальню была закрыта. Меня усадили за стол,

– Олег мне много о тебе рассказывал. Ведь, если бы не ты, Серафима… даже страшно подумать, что могло бы быть. Ой, что это я сижу, ты ведь с дороги, я сейчас, – сказала женщина и быстро ушла на кухню.

Олег сидел напротив меня и улыбался. Парень изменился, взгляд повеселел, вроде немного и поправился.

– Я долго тебя ждал, Серафима, завтра с утра пойдём распишемся и ты, на правах моей жены, будешь жить со мной в этом доме. Я и маме сказал, что только ты мне нужна, – сказал он.

А я не знала, что и ответить, просто молча улыбалась, ведь по сути, я его совсем не знала, только умом понимала – нравится он мне.

Пришла мама Олега, неся поднос, на котором стояла тарелка с двумя кусочками чёрного хлеба и кусочками сахара, кипяток в чайнике и бокалы.

– Меня зовут Вера Ильинична, папу Олега ты уже знаешь, как зовут, Николай Иванович. Он на заводе инженером работает, сегодня воскресенье, но время тяжёлое, сама понимаешь, с раннего утра убежал на работу, теперь только глубокой ночью придёт, – говорила Вера Ильинична.

На следующий день, мы с Олегом расписались и я осталась жить в доме Олега. Устроилась работать на телефонную станцию телефонисткой, Олег работал с отцом, на автозаводе механиком. А мама Олега, Вера Ильинична, работала учительницей в школе. Через три года у нас родился сын, назвали его в честь отца Олега, Николаем.

Жили мы все душа в душу, жизнь стала налаживаться, только однажды ночью, за Николаем Ивановичем приехали из НКВД. Передачи не принимали и свидания не давали. Потом уже нам сказали, что осудили его на десять лет, будто он на заводе непристойно высказывался о Советской власти. Не думаю, что это было правдой, но оттуда он уже не вернулся.

Вера Ильинична стала много грустить и через семь лет после ареста мужа, она умерла. И остались мы втроём, с мужем и сыном. В жизни всяко бывало, но в основном, жили мы хорошо. Хотя долго не давало покоя то, что Олег – сын врага народа. То ли раны себя дали о себе знать, то ли тоска по родителям, но в день Космонавтики, когда объявили, что Юрий Гагарин полетел в космос, после долгой болезни, умер и Олег.

Сын вырос и стал пить… где я его упустила, не знаю, ведь жила только ради него, во всём себе отказывая. Сначала понемногу, потом дружки появились. В тридцать лет наконец женился, думала остепениться, но жена ещё та попалась. В общем, два года назад они выгнали меня из дома, видать лишней оказалась. Спасибо соседям, на мою пенсию, меня сюда определили. Что с сыном и невесткой, я и не знаю. Позабыли, видать, что мать у них есть. Вот и вся моя история, – закончила Серафима.

Долгая тишина воцарилась в фойе здания, где каждый вечер собирались старики и делились своим сокровенным.

– Но не зря гибли, не зря под пули и гранаты ложились, всё ради Победы, – говорила Серафима.

 

                                                  Елизавета

Под впечатлением рассказа, ещё долго не расходились, пока заведующая дома не захлопав в ладоши, не прокричала.

– Отбой! Всем пора спать. Время больше десяти. Кому лекарства принимать, не забываем.

По сути, заведующая была добрым человеком, полноватая, с крашенными под цвет каштана волосами, аккуратно уложенными на затылке. Глаза и губы ярко накрашены, хотя ей совсем была не к лицу помада морковного цвета. Лет пятидесяти, она выглядела старше своих лет. Неизменно в белоснежном халате, который она меняла каждый день. Её любили и почитали и она относилась ко всем этим несчастным, одиноким старикам с уважением, знала каждого по имени, истории слушала каждый день и часто стирала с щеки невольную слезу. Тяжело поднимаясь, жители этого дома, который стал для многих последним пристанищем, они побрели по своим комнатам. В каждой комнате, больше похожие на больничные палаты, жили по двое, две кровати с тумбочками, плательный шкаф, стол и два стула. Небольшое окно с дверью, выходящее на небольшой балкон было завешено весёлой, ситцевой занавеской. На полу ковровая дорожка, не первой свежести и у двери умывальник, над которым висело небольшое зеркало. Утром стариков не будили, оно и понятно, ведь ночью спать не могли, а утром просыпались поздно, поэтому столовая начинала работать с восьми утра до одиннадцати утра. Всем разом ходить на завтрак не получалось, так и привыкли, кто просыпался, умываясь, сам шёл в столовую, которая находилась в конце длинного коридора. Были и такие, которых привозили на кресле каталке, такие по разным причинам ходить не могли. После завтрака, небольшая лёгкая зарядка, затем прогулка по парку, даже в зимние дни. Свежий воздух был полезен и это вошло в привычку, никто не возражал. Так проходило время до обеда, после которого неизменно нужно было поспать два, три часа. А это было с двух до пяти часов. На полдник давали стакан молока с булочкой или печеньем, потом опять прогулка, которая продолжалась до самого ужина. Прогулка наверное громко сказано, старики садились на скамейки и подолгу задумавшись сидели или даже дремали. Ну а ужин был ровно в восемь. Почему так поздно…да потому, что до утра старики могли проголодаться. А после ужина отдых в фойе и неизменный рассказ следующего повествования о прошедшей жизни, очередного рассказчика. Телевизор почти не включали.

– Один разврат там показывают. Стыдоба. А с нами мужчины сидят, неудобно. Да и что срамоту смотреть? – говорили одни.

– Лучше в шахматы поиграть или книгу почитать – говорили другие.

Когда, после ужина, все вышли из столовой и медленно прошли в фойе и рассеялись по своим местам, одновременно посмотрели на ухоженную, моложавую женщину. Совершенно седые волосы, от рождения вьющиеся, аккуратно сложены в пышную прическу, худой её назвать было нельзя, стройная скорее всего, с округлыми формами, с красивой фигурой и гордой, прямой спиной. Ей было семьдесят лет, но выглядела она лет на десять моложе. Лицо почти без морщин, прямой нос, большие выразительные голубые глаза, выдавали в ней аристократическое происхождение. Лишь шея, которую она прикрывала красочным шарфом могла выдать её преклонный возраст. И одевалась она красиво, в её гардеробе было множество юбок, кофт и платьев, она меняла наряды каждый день и очень любила носить шляпки, правда было их у неё всего пять, шесть штук, типа таблеток, даже с вуалью, шляпы с узкими полями и одна с широкими полями, непременно с лентами и бантами. Её можно было назвать странной, если бы не её знания, почти на любые темы разговоры, она могла поддержать и ответить на любой вопрос. С ней было интересно беседовать, вернее слушать, её красивый голос выражал свою мысль доступно и начитанно. Её звали Елизавета, не Лиза, а именно Елизавета, как она говорила, её назвали в честь дочери русского царя, Николая Второго, ведь имя её отца тоже было Николай. Отец отца Елизаветы, служил при дворе царя Николая, генералом при дворе Императора, чем очень гордилась его внучка Елизавета. А ее бабушка была вхожа во двор императора Николая, как жена генерала. Отец Елизаветы служил до Октябрьской революции в войсках генерала Корнилова, в звании полковника. И что было странным, фамилия отца Елизаветы было Жуков, как и фамилия маршала Жукова.

– Это однофамилец наш. – гордо вскинув голову, говорила Елизавета.

И когда все сев посмотрели на неё, она покрылась румянцем и опустив свои ещё красивые глаза, начала рассказывать.

– Родилась я в тысяча девятьсот десятом году, в Москве. Мой отец, как Вы наверное уже знаете, служил полковником в рядах войск при генерале Корнилове. Мама моя не работала, отец был против, говорил, что она должна воспитывать детей, которых было трое со мной в том числе. Я была самая младшая, поэтому меня баловали, любили и исполняли любой мой каприз. Два брата близнеца были старше меня на четыре года, очень воспитанные, как дети военного, они исполняли всё, что требовалось для мальчиков в то время. В восемь лет их определили в гимназию, где они отлично учились всем наукам. А мне с шести лет наняли гувернантку, француженку, которая обучала меня чтению, письму и французскому языку. Потом началась революция, которая перевернула всю нашу жизнь, с ног на голову. Отец был в добровольческой армии рядом с генералом Корниловым. Но после того, как в восемнадцатом году, в начале апреля, в его кабинете взорвалась граната под столом и убила генерала, отец попал в окружение и с большевиками они вступили в бой. Отец геройски погиб в этой схватке и мы с мамой и братьями остались одни. Из огромного дома, где мы так хорошо жили, нас выселили большевики. Хотели уехать в Париж, но не получилось. Вскоре и мама умерла от тифа и мы остались совсем одни. В детском доме к нам относились, как к детям врага революции. Что только не пришлось нам испытать в те годы. Тиф и голод косил людей, в двадцать четвёртом году, моих братьев, Петра и Алексея, забрали на фронт, а ведь им было только по восемнадцать лет. Больше я их не видела и о судьбе моих бедных братьев не слышала. Мне едва исполнилось четырнадцать лет, всё смешалось в моей голове, я уже не понимала, кто прав, а кто виноват. Но большевиков я ненавидела всем сердцем ребёнка, у которого отняли всё и дом и родных. Когда мне исполнилось семнадцать лет, я встретила сына друга нашей семьи, как он тогда сказал, что узнал меня по моим красивым голубым глазам. У него была квартира в Москве, ему дали её…в общем он служил у большевиков, многое сделал для России, он был старше меня, почти на восемь лет, но я ухватилась за него, как за спасительную соломинку. Павел, так его звали, сказал, что очень любит меня, что любил меня ещё маленькой девочкой, когда ему было шестнадцать, а мне всего восемь лет. Предложил переехать к нему, я согласилась. А что мне оставалось делать? Я была на перепутье, мне было страшно, двадцать седьмой год, куда идти? Стыд, который я перенесла в первую ночь с Павлом, помню до сих пор. Полюбить я его так и не смогла. Хотя сказать к его чести, он был со мной предельно ласковый и внимательный. В силу своего воспитания, я так и осталась с ним жить. Павел погиб в самом начале войны, под Москвой. Горевала ли я? Скорее нет, чем да. Конечно,  по-человечески мне было жаль его, но я почувствовала облегчение, свободу от обязательств перед мужем, которого я никогда не любила. Мне было всего тридцать один год, на войну я не рвалась, но честно отрабатывала свой хлеб, работая на машиностроительном заводе, где во время войны делали танки и боеприпасы для фронта. Мы падали от усталости, но героически выстаивали двенадцать часов у станков, ведь наравне с нами работали и дети. Наконец война кончилась и все вздохнули свободно, с надеждой на новую жизнь. Квартира, где было две комнаты, осталась мне от мужа, детей у нас не было и я жила одна.

Елизавета сидела на своём стуле, с гордо поднятой головой и ровной спиной, было поразительным, что эта женщина, которой семьдесят лет, не уставала и рассказывала свою историю жизни с каким-то грустным пафосом, будто кого-то обвиняла за то, что её жизнь не удалась.

– Я жила одна и желание опять выйти замуж, никогда не возникало. Что такое влюбиться, я не представляла, просто шла по течению жизни. Чтобы не было так скучно жить, я поступила в университет и окончила филологический факультет, затем и исторический. Много читала, пропадая вечерами в публичной библиотеке. И вот однажды, когда мне было уже далеко за сорок, в библиотеке ко мне подсел мужчина. Интересный такой, начитанный, умный и красивый. Он заговорил первым.

– Я Вас часто здесь вижу, Вы много читаете. Видимо, живёте одна? – спросил он.

– Вы угадали, муж погиб в первые дни войны, детей нет, как и родственников, – ответила я ему.

– Меня зовут Павел. А Вас? – спросил он.

– Елизавета, – я старалась отвечать коротко, чтобы скорее закончить разговор.

Заводить знакомство, не входило в мои жизненные планы, хотя и планов, как таковых, у меня не было. Немного поговорив, я демонстративно встала, попрощалась и ушла. Но на следующий день, Павел опять подсел ко мне. И так продолжалось около месяца. Мне стало интересно с ним беседовать, он рассказал, что воевал и дошёл до Берлина, был дважды ранен, но чудом выжил, только в сорок шестом вернулся с войны домой, где его ждали жена и двое детей, сын и дочь.

– Это было счастьем. Вернуться живым домой, где тебя ждали, где тебя любили. Только счастье оказалось недолгим. Два года назад, в пятьдесят шестом году, жена умерла, у неё обнаружили рак, сгорела за несколько месяцев. Дети уже большие, сыну восемнадцать, дочери шестнадцать. Правда живём мы в коммунальной квартире, хотя там и две комнаты. Я полковник в отставке, но работаю в Военной академии, преподаю молодым офицерам, делюсь своими знаниями и опытом, – рассказывал мне Павел.

Я молча слушала, потом он пошёл провожать меня домой. Так мы встречались несколько месяцев. Павел неоднократно делал мне предложение выйти за него замуж, но я медлила, вернее боялась сказать ему “да”. Я привыкла жить одна, а здесь сразу двое чужих детей, было страшно. Но я чувствовала, что меня тянет к Павлу, он мне очень нравился.

И вот однажды, он пригласил меня к себе в гости. Его дети встретили меня вроде приветливо, но это было наигранно, я чувствовала и понимала их чувства. Чужая им женщина пытается занять место их матери, это было трудно принять подросткам и я это понимала. Немного посидев с нами, дети ушли к соседке, может быть им просто было тяжело находиться рядом со мной, не знаю, но в эту ночь, я осталась с Павлом.

Никогда мне не было так хорошо, как в ту ночь. Я даже и представить себе не могла, что так бывает. Ведь с мужем я жила без любви и ночами, стиснув зубы, лишь просила, чтобы всё скорее закончилось. А с Павлом было иначе, его ласковые руки, разбудили во мне женщину, я полюбила, искренне, по-настоящему. И даже ради его детей, я не смогла отказаться от него.

Мы поженились, хотя и не оформили свои отношения. Сейчас это называется “жить в гражданском браке”. Мне было всё равно, штамп в паспорте, для меня ничего не значил. Я была счастлива и это было главное. Дети меня так и не приняли, но Павел был очень ласковым и добрым по отношению ко мне и мне этого было достаточно. Мы были счастливы с ним, хоть и не были молоды, ему было пятьдесят пять, мне сорок восемь лет.

Мы решили продать две квартиры, его и мою и купить одну большую. Мы все переехали в отдельную, четырёхкомнатную квартиру, обставили ее, сын Павла, Виктор, женился и привёл в дом невестку. Дочь Ольга, тоже вскоре вышла замуж и переехала к мужу. Но там была слишком большая семья, им стало тесно и мы решили обменять нынешнюю квартиру на две двухкомнатные, что вскоре и сделали. Виктор с женой остался жить с нами, а Ольга с мужем переехали  в отдельную двухкомнатную квартиру.

Так мы прожили двенадцать лет и в шестьдесят семь лет, у Павла случился инфаркт. Я думала, что тоже уйду вслед за ним, для меня мир помрачнел, всё кончилось в один миг. Виктор с женой едва меня терпели, так получилось, что я не думала о будущем и обе квартиры были записаны на Виктора и Ольгу. Получалось, что я не имела ничего. Лет восемь я жила под одной крышей с Виктором, его женой и их сыном, мы жили, словно чужие люди. Кухня была вынесена на балкон, а кухню переоборудовали в маленькую комнатку для меня, куда помещалась одна кровать и тумбочка, даже шкафа не было. Но вскоре, меня попросили освободить и кухню, а когда я спросила, куда же мне идти на старости лет, Виктор ответил, что договорился устроить меня сюда.

– Там Вам будет лучше, Вы мешаете нам жить. Мы хотим завести второго ребёнка, но с Вами, это не получится, – цинично сказал мне Виктор.

Я собрала свою одежду, хотя вещи в дом, мы с Павлом покупали вместе. Но кого это интересовало? И вот уже год, как я живу здесь. Меня никто не навещает, да и кому? Ведь на этой огромной земле, как оказалось, у меня нет ни одного родного человека.

Закончив рассказывать, Елизавета вынула из кармана чистый платочек и вытерла свои ещё такие красивые, голубые глаза, которые почти никогда не смеялись.

Сидевшие рядом с ней старики, которые наверное и стали ей семьёй, молча, с грустью смотрели на неё, отчего у Елизаветы ком стоял в горле. Она не любила, когда её жалели, но сегодняшний вечер был особенным, за много лет, она будто нуждалась в этой жалости, в понимании того, что ещё жива и кому-то нужна.

Свои взгляды, сидевшие здесь старики перевели на скромного мужчину лет семидесяти пяти, подтянутого, худощавого, с грустными глазами. Все знали, что он тайно влюблен в Елизавету, хотя она казалась ему совершенно недоступной, но всё же в тайне мечтал, что придёт час и он обнимет эту, еще стройную фигурку, поцелует ее изящные руки… ведь любви все возрасты покорны.

                                                                             

 

 

                                                            

                                                                                  АЛЕКСЕЙ

Все сидели в раздумье, пока заведующая не вошла и не захлопала в ладоши.

– Отбой, все устали, пора и на боковую, – крикнула она.

Наверное, эта добрая женщина работала воспитательницей в детском саду, потому что относилась к этим одиноким старикам, как к детям, с добротой и душевной теплотой. Все нехотя поднялись и побрели по своим комнатам. Ночь для них длилась нескончаемо долго. Пытаясь уснуть, ворочаясь и кряхтя, к утру они засыпали. Но в этом возрасте, сон бывает короткий и чуткий, лишний шорох – и сна, как не бывало.

Завтрак, как обычно, длился до одиннадцати часов, после завтрака все вышли в парк и как всегда, построились для зарядки. Даже на креслах подкатили и встали поодаль, чтобы не мешать другим махать руками. Зарядка длится всего десять минут, больше было нельзя, старики уставали.

До часа дня гуляли по парку, где  даже стояли две старые статуи, пионер с горном у рта и рыболов с удочкой в руке. Никто не знал, кто и зачем поставил сюда эти совершенно разные по смыслу статуи. Но к ним привыкли и иногда, проходя мимо, останавливались перед мальчиком с горном и поднимали руку, ну… как это раньше делали пионеры, может быть вспоминали своё детство? А перед парадным крыльцом, на возвышении, стояли мраморные вазы и они никогда не пустовали. Были такие, которые сажали в эти вазы цветы, а зимой набиралась горка снега.

Кормили здесь неплохо, в понятном смысле этого слова, но в основном, это была диетическая пища, борщи и бульоны, отварная гречка и перловка с подливкой или котлетами и непременно кисель, чай или компот. После обеда, тихий час, на два-три часа дом замирал, наступала тишина. Конечно, не каждому удавалось уснуть, но каждый день были свежие газеты и своя небольшая библиотека, которая каждый год пополнялась. Книги приносили и родственники, что бывало редко, и студенты ВУЗов, и школьники.

После ужина, потихоньку рассаживались в фойе, где вокруг стояли мягкие диваны и стулья. Сегодня, очередь рассказать свою непростую истории, пришла Алексею. Всегда очень стеснительный, тихий мужчина, долго не мог начать говорить, пока Елизавета громко не сказала:

– Говорите, Алексей, мы все Вас внимательно слушаем.

Мужчина поднял голову и оглядев всех, начал рассказывать.

– Мне семьдесят два года, родился в семье крестьянина, жили бедно, что и говорить. Тысяча девятьсот восьмой год, Полтавщина, вечный голод, ветхая одежонка. Отец с матерью работали с раннего утра до захода солнца, батрачили на местного помещика Емельяна. Зимними вечерами, мы с братом залезали на печку и после скудного ужина, тут же засыпали. А когда просыпались, мать на столе оставляла нам миску каши, сваренной на воде и краюху хлеба. Летом купались в речке, которая протекала неподалёку, собирали ягоды в лесочке и тем питались.

Революция всё изменила, помещиков, отобрав всё их имущество, раскулачивали и отправляли в ссылку. Образовались колхозы и вроде жить стало полегче. Потом гражданская война, отца забрали в первые же дни, было непонятно, с кем воюют, зачем… только с войны батя вернулся без ноги.

Работы и для здоровых-то не было, а для калеки тем более, так отец находил утешение в самогонке. Откуда деньги брал, неизвестно. Только часто приходил домой в стельку пьяный. Начались скандалы, дебоширил он сильно, мать стал избивать. А то и вовсе не приходил, тогда мы даже были рады, только мать всё на улицу смотрела, ждала его. Тогда я не понимал, но видать любила она отца, а может просто жалела, ведь иногда, от боли в ноге, которой и нет, он кричал и матерился, на чём свет стоит. Так, однажды, его не было два дня, мать его обыскалась, а на третий день, отца принесли его дружки, такие же пропойцы, как и он. Только принесли его уже мёртвого, спьяну, в реку залез да и утонул, только на третий день тело выплыло на другой берег, там его и нашли. Помню, мать тогда плакала много дней, мне то уже восемнадцать лет было, брату четырнадцать. Жаль было мать…

В общем, через год, сказал матери, что уезжаю в Петроград. Она почему-то не возражала.

– Что ж, здесь ты ничего хорошего не видел, так может в городе будешь счастлив, – сказала она и перекрестив меня, дала в дорогу каравай хлеба, кусок сала и несколько яблок со двора.

Да, ещё денег на билет дала, уж не знаю, где она их раздобыла. В Петрограде я устроился на завод, там же выучился на токаря. Дали комнату в общежитии, встретил свою Галю, мы с ней на танцах познакомились. Приставал к ней один, ну я ему в морду, тот свалился, а Галя схватила меня за руку и мы с ней оттуда убежали. Стали встречаться, хорошая девушка была, работала на швейной фабрике, имела свою комнату в коммуналке, правда жила с матерью, отец её ещё в дни революции погиб, когда ей всего шесть лет было. В общем, она пригласила меня к себе домой, с матерью познакомила, вроде матери я понравился, она и спрашивает:

– Когда же вы поженитесь?

Я и опешил, мы же только неделю назад познакомились. Но я женился, наверное не смог отказать матери Галины, не знаю, что тогда на меня нашло, женился без любви, да я и не знал, что такое любовь. Свадьбу сыграли небольшую, ребята с завода пришли, да Галины подруги. Родственников у Галины не было, а мои на Полтавщине остались.

Я переехал к ней, правда всё стеснялся спать с женой, мать почти рядом спала, за ширмой из простыней. Так и прожили мы два года, детей не нажили. Прожили мы с Галей всего два года, но сердцем я к ней так и не прикипел. Она то меня шибко любила. А тут и война началась, меня не отпускали, говорили, на заводе тоже рабочие руки нужны. Но я несколько раз заявление подавал, сказал не отпустите – убегу. Отпустили, Галя плакала всю ночь, на рассвете, собрав скудный вещмешок, я ушёл на фронт.

На фронте всяко бывало, били фашистов рьяно. Дошли с войсками до Сталинграда, был ранен, отлежав в госпитале с месяц, попросился к своим, но меня определили в другую часть, а там медсестра была, красивая очень. Я и влюбился, как мальчишка. Но на неё поглядывало много ребят, куда мне, деревенщине? Но я чувствовал, она тоже вроде как неравнодушна ко мне. А в молодости, я был красивым парнем, только застенчивым.

– Да ты, Алексей, сейчас тоже хоть куда! – воскликнул кто-то из слушателей.

Алексей посмотрел в сторону, откуда раздался голос и улыбнулся.

– Ну да, конечно… – прошептал Алексей и немного подумав, продолжил.

– Так вот, однажды, перед боем, нам разрешили отдохнуть, чтобы на заре идти в бой. Мы так в окопах и спали, было лето сорок второго, тепло, я вроде как уснул и вдруг чувствую, чьи то руки меня за плечо трясут. Оглянулся, а надо мной Аня стоит, медсестра наша. Я так и ахнул, а она палец к губам приложила, молчи, мол, а сама меня за руку тащит. Ну я и пошёл за ней. Темно, почти ничего не видно, недалеко речка такая, неглубокая. Подошли мы с Аней к речке, а она возьми да разденься донага, я стою, оторопело смотрю на неё, она улыбается, волосы свои русые распустила и говорит:

– Насмотрись, Алёшенька, какая я красивая ты тоже, раздевайся, любить будем друг друга.

Руки мои задрожали, раздеваюсь, а сам не могу оторвать взгляда от её красоты. Постеснялся я трусы снимать, а она смеётся и тянет меня в реку, ну прямо как русалка из сказки. Трусы я только в воде смог снять, Аня обняла меня и говорит:

– Полюбила я тебя, Алёша, мочи нет. Люби и ты меня. Когда еще нам придется? Завтра в бой идти, вернёмся ли…

И так мне хорошо стало, от её тёплого тела. Никогда больше в жизни мне не было так хорошо. Ох и ласковая была, шельма, я такого никогда не испытывал. Почти до утра мы были вместе и откуда силы брались, не знаю, но мы нагишом ещё лежали на траве, любовались звёздами.

– Вроде и нет этой проклятой войны, – прошептала Аня.

Утром мы в бой пошли и Аня с нами, никто не догадался, какую мы тогда чудесную ночь с Аней провели. Она старалась держаться рядом, но в том бою и разобрать было трудно, кто где. Только после боя, который закончился только к вечеру, я узнал, что Аня погибла, когда тащила раненого бойца, пулемётной очередью их обоих и накрыло. Всю ночь я тогда плакал, всё Аню мою вспоминал, ночь нашу вспоминал. Аня вроде как предчувствовала, что с того боя не вернётся, такая страстная со мной была. До сих пор помню её ласковые руки и жаркие губы.

Алексей замолчал и вытер ладонью набежавшую скупую слезу, потом тяжело вздохнул и опустил голову.

 

                                                                   

                                                                      НАТАЛЬЯ

 

Утро было тёплое, но тишину нарушил… это был даже не крик, а вопль.

– Кто-нибудь! На помощь! Наталья умерла! – это громко голосила Антонина, соседка Натальи по комнате.

Она конечно была потрясена, ведь только вечером, они сидели и долго разговаривали, вот только Наталья тяжело дышала и подкашливала. Антонина и не думала, что всё так серьёзно. Выпила две-три таблетки, Наталья легла спать, пожелав Антонине спокойной ночи. Наталья жила здесь четвёртый год, её привёз брат, у которого была своя семья и сестра в его доме оказалась лишней. После смерти мужа и гибели при крушении самолёта единственного сына, Наталья сдала. Она мало говорила, много плакала, потом правда немного отошла от пережитого горя. Сын был в разводе со своей женой, невестка уехала в другой город и внуков Наталья практически не видела. Когда  сын был жив, регулярно платил алименты, ездил к своим детям два раза в год, но это разве встречи отца с сыновьями? А невестка категорически отказывалась привозить внуков к бабушке. Наталья скучала по внукам, которым было одному двенадцать, другому пятнадцать лет.

Потом и сына не стало. Чтобы не жить одной, Наталья переехала к брату, у которого был свой дом в шестидесяти километрах от Москвы. Сестру он взял к себе с условием, что та перепишет на него свою однокомнатную квартиру в Москве. Наталья тогда и подумала, ну зачем ей одной квартира, с племянниками жить будет веселее и опять-таки, свой дом на земле лучше, хотя это и был не её дом. Но жена брата постоянно дёргала Наталью, то не там села, то не так встала, то одно, то другое, так и накапливалось. Наталья молчала, не перечила снохе, не жаловалась брату, пока однажды, сноха не настояла на том, чтобы Наталью определили в дом престарелых.

– От нас недалеко, будем навещать, да и со сверстниками, твоей сестре будет веселее. А здесь она скучает, ей не угодишь, вечно недовольная, – сказала сноха своему мужу.

Да… аргумент подействовал и брат поговорил с сестрой.

– Может и правда, там тебе лучше будет? С нами ты скучаешь, а? – спросил брат.

Наталья промолчала, а наутро ей помогли собраться и на своих Жигулях, брат привёз её в этот дом. Сноха заранее позаботилась, чтобы Наталью сразу приняли, пенсия у неё была хорошая, так что никаких препятствий не было.

Сначала Наталья скучала, а потом вроде как привыкла, правда брат поначалу приезжал, сначала раз месяц, потом раз в полгода, ну а потом и вовсе перестал показываться.

О своей жизни, Наталья рассказала лишь раз, своей соседке по комнате. На крик Антонины, прибежали заведующая и медсестра. Но Наталья, видимо, умерла ещё глубокой ночью, потому что тело было уже совсем холодным.

Её унесли в пустую комнату, типа морга, хотя морга, как такового, в доме престарелых не было, просто она не отапливалась, стариков не вскрывали, да и зачем? В километре от дома, был погост, где и хоронили временных жильцов этого дома, которые находили там своё последнее пристанище.

Сторож по-совместительству был и гробовщиком, потому что неплохо плотничал. Гроб смастерил быстро, Наталью омыли и переодели. Поставив в фойе пару табуреток, на них водрузили гроб с телом покойной. После завтрака, старики нарвали в парке цветов и положили вокруг Натальи. Слёз почти ни у кого не было, просто все сидели вокруг гроба и молчали. После обеда, гроб с телом вынесли во двор, заколотили крышку и унесли на кладбище. Далеко идти могли не все, поэтому пошли более молодые, а это те, которым не было ещё восьмидесяти лет. Потом в столовой накрыли столы и помянули Наталью, о ней говорили много хороших слов, какая она была скромная и тихая.

– Да что говорить… хорошая была женщина, Царствие ей небесное, – сказала Антонина.

Потом ещё несколько дней вспоминали Наталью, а Антонина, вечером того дня, вызвалась о ней рассказать, так как Наталья уже сама ничего поведать не сможет.

– Алексей, Вы простите меня, но раз так произошло, Вы доскажете свою историю жизни завтра, а сегодня, в память о Наталье, хотела бы рассказать то, что слышала от неё, – попросила Антонина.

Алексей кивнул головой.

– Конечно, Антонина, конечно. Моя история никуда не убежит, расскажу её завтра, – сказал он.

Сев на свои места, все приготовились слушать Антонину, а она, будто вспоминая, немного задумалась, потом подняв голову, посмотрела на всех и начала рассказывать.

– Бедная Наталья, пусть земля ей будет пухом… ведь ей не было и шестидесяти лет. Она родилась в двадцать шестом году в Подмосковье, где сейчас живёт её брат с семьёй. Жили они неплохо, свой огород, скотина своя, в общем были, как тогда называли, середняками. Наталья была на два года старше своего единственного брата Володи и очень его любила. Отца Натальи убили почти в конце войны, в Берлине, мать замуж так и не вышла, растила детей одна.

Как-то, к ним приехали студенты, на практику, что ли, а было это в пятьдесят втором году, Наталье то уже двадцать шесть лет было. Так вот, влюбился в неё один студент из Москвы, он вроде уже заканчивал сельскохозяйственный институт и перед отъездом в Москву, посватался к Наталье. До этого, они почти месяц встречались, полюбили друг друга, ну мать Натальи и согласилась.

– Что ж, коли любишь его, поезжай, – сказала она дочери.

Но студент не хотел обижать будущую тёщу, сыграли там небольшую свадьбу, а потом уже увёз Наталью в город.

В Москве, Наталья поступила в в педагогический институт, закончила его и стала работать в школе. А студент был сиротой, воспитывался в детском доме, оттуда ему и комнату дали, где они с Натальей и жили. Часто ездили в Подмосковье, к матери Натальи, а когда она умерла, сами и схоронили её на местном кладбище.

Потом у них сын родился, ох и любила его Наталья, души в нём не чаяла! Вырастили вместе с мужем сына, выучили на инженера-технолога, женили. Поначалу вроде хорошо жили, а после рождения внуков, что-то у них с невесткой не заладились. Хотя Наталья никогда не вмешивалась в их отношения и мужу не позволяла. Невестка своенравная попалась, отказалась жить в однокомнатной квартире, любила хорошо одеваться, ездить отдыхать на всякие там курорты. В общем, не знаю, что у них произошло, но невестка забрала детей и уехала в другой город к матери. Ох и тосковала Наталья по внукам! А тут у её мужа рак обнаружили, да спохватились поздно, вылечить не смогли, хотя куда только его не возили, каким только врачам не показывали.

Только мужа похоронила, как через год сын погиб в авиакатастрофе. Долго Наталья не могла оправиться от горя, брат вроде к себе жить забрал, да с условием, чтобы она свою квартиру на него переписала. Наталья, добрая душа, конечно же переписала, только чтобы одной в этой квартире не оставаться, уж больно тяжело ей было. А там сноха, жена брата, никак Наталью принять не хотела. Конечно, квартира ихняя, зачем им теперь Наталья? А брат, тоже хорош. Поначалу вроде приезжал, видела я его, бессовестного. Да ладно, Бог ему судья, а Наталью уже не вернуть. Пусть покоится с миром.

Закончив говорить, Антонина посмотрела на всех и опустила голову, вытирая набежавшую слезу.

 

                                                                 АЛЕКСЕЙ

 

На следующий вечер, после обыденного дня, все поужинали и вошли в фойе, чтобы сесть каждый на своё излюбленное место и продолжить начатую традицию, которая хоть немного скрашивала однообразную жизнь этих несчастных стариков. Ведь из-за смерти Натальи, Алексей так и не закончил рассказывать историю своей жизни, а Антонина вызвалась рассказать жизнь усопшей накануне женщины. Может быть, многие из них сразу забывали, о чём было так подробно рассказано тем или иным жильцом этого мрачного дома, но когда слушали, сопереживали, сочувствовали, но наверное, недолго. Кто знает, что творилось в душе каждого из них? Обычно, такие люди очень подробно помнят дни своей, так быстро ушедшей, молодости, часто в мыслях возвращаясь туда, где им было безмятежно и спокойно.

Алексей знал, что сегодня должен продолжить рассказывать о своей жизни, которую он помнил, хотя и не поминутно, но всё же очень подробно помнил все значимые в его жизни события. В ожидании, все смотрели на него, а он молча раздумывал, с чего же продолжить свой рассказ. Наконец, собравшись, Алексей начал говорить.

– Я шибко переживал смерть Ани, даже уходил от всех подальше и плакал.  Трудно было поверить, ведь только накануне мы занимались любовью, я обнимал её нагое тело и неистово целовал, а она, раскрыв свои губки и закрыв от удовольствия глаза, отвечала на мои жаркие поцелуи. “Ани нет…” – стучало в висках, а её касания и запах юного тела, всё ещё были в моей памяти и я ясно ощущал их. От этого становилось ещё больнее.

Сорок второй год, наверное, был самым тяжёлым, бои отвлекали от мыслей, я хотел умереть, чтобы, если есть рай на небесах, быть рядом с моей Аней. Но смерть, извиваясь как змея, обходила меня стороной. В самых жарких битвах, я буквально бросался под шквал огня, но к своему удивлению, возвращался без единой царапины. Что это? Насмешка рока? Погибали сотни бойцов, сам их потом хоронил, а я живой. Так, с боями, мы прошли Польшу, Прагу, Будапешт… оставляя за собой руины и мёртвые тела.

Но, как говорили, война всё спишет, даже там, в часы передышки, бойцы находили время и желание побыть с какой-нибудь полькой, румынкой или венгеркой. Те, думая, что мы освободители, может оно так и было, не отказывали русским солдатам в удовольствии. Что ж, даже на войне жизнь продолжалась, так уж создал Бог, мужчине нужна женщина, женщине мужчина. Но я не мог. После Ани, мне все женщины казались неестественными, ну вроде кукол, на часок, для любовных утех. Мне так не хотелось, без любви, просто потому, что того требует природа? Нет, это было не по мне.

Так, изо дня в день, советские войска продвигались вперёд. Письма мне почему-то не приходили, а может просто не доходили, ведь мы не сидели на одном месте. А может меня просто забыли… хотя жена меня вроде любила.

Каждый день приходили сводки с полей сражений и мы как дети радовались каждому отвоёванному селу, району, городу. Так, шаг за шагом, мы дошли и до Берлина. Вот там были бои ещё те! Немцы, чувствуя своё поражение, были особенно ожесточены, прятались в здания, вели бои за каждый метр своего павшего уже по сути города. И обиднее всего, было погибнуть в самые последние дни войны, когда объявили о капитуляции, был взят Рейхстаг, но немцы не сдавались до последнего.

Помню, мы хотели занять какой-то дом, большой такой, богато обставленный, там стоял рояль, висели большие картины. Наш командир, приказал ничего не ломать и не причинять урон этому дому. Мы с командиром ходили по комнатам, в надежде найти наконец кухню, где могли быть продукты, всем очень хотелось есть. И в одной из комнат мы с ним задержались, уж очень там было красиво, посуда такая в стеклянном шкафу и эти… как его… а, разные статуэтки.

Вдруг один шкаф открылся, а оттуда мальчишка лет пятнадцати, с автоматом, да и начал стрелять. Командир сразу упал, этот подлюка его насмерть убил, а меня ранило в руку и плечо, но я успел выстрелить в того пацана, потом правда пожалел, ведь ребёнок совсем был, а столько злости и ненависти было у него в глазах! В тот момент, я выстрелил просто машинально, мальчишка умер сразу.

На выстрелы, прибежали наши бойцы, командира так и похоронили на немецкой земле, а меня отправили в госпиталь.

В общем, война закончилась, нас стали демобилизовывать. Потихоньку, все стали уезжать домой. Поезд, на котором я ехал, гудел от песен и музыки, от смеха и возгласов: “Победа! Мы победили! Урррааа!” На станциях нас встречали цветами, давали хлеб, молоко, сало. Тогда я не ощущал себя героем, перед глазами всё стояло лицо немецкого мальчугана да наш командир, так нелепо погибший от пуль мальчишки, за минуты до Победы. Так обидно было, а ведь наверное, его родные домой ждут. А меня? Ждут ли меня дома? Да и хочу ли я туда, домой, к нелюбимой жене? За всю войну, не было ни одного письма… В голову даже пришла мысль не ехать домой, а может остаться где-нибудь? Россия большая, рабочие руки везде нужны.

Но всё же, мне нужно было узнать, как там жена и тёща, ведь была война, прошло четыре года. И поехал я в Ленинград, к Гале. Лето сорок пятого, домой добирался почти два месяца. Когда позвонил в дверь, открыла незнакомая мне женщина.

– Я с фронта, к семье приехал, – говорю я ей.

А она так печально посмотрела на меня и ответила:

– Если Вы к Скворцовым… погибли они. В блокаду умерли от голода. Сначала мать Гали, потом, через два месяца, сама Галя. Теперь мы в этой квартире живём, нам дали от завода, вернее мне, я там работаю, а живу здесь с матерью, вот, тоже мужа с фронта жду, написал, что скоро будет дома.

– Что ж, раз написал, значит будет, – ответил я ей и ушёл.

В Ленинграде, меня уже ничего не держало, странно, но горя от потери жены и тёщи, я не испытывал, по сути, квартира была не моя, поэтому я решил уехать в Москву. В Москве устроился токарем на машиностроительный завод, комнату дали, отдельную, как фронтовику и рабочему завода. Потом вызвали меня как-то в горком, вручили сразу две медали: “За отвагу” и “За Победу над Германией в Великой Отечественной войне”. Прослезился я тогда, заслужил наверное. Работал я добросовестно, жениться не хотел, правда встречался с одной вдовой, она просила оформить отношения, я всё откладывал, пока она другого не нашла, а мне так и сказала:

– Ты до старости будешь раздумывать, а мои годы не убавляются, так что прощай!

И ушла, а у меня на душе наступило облегчение. Потом я всё-таки женился, но полюбить так и не смог, а она, видать, чувствовала это, не смогла без любви жить и тоже ушла. Так я один бобылем и жил. Не встретил такую, которая была бы похожа на мою Аню.

А однажды, где-то год назад, сижу я в парке, отдыхаю, на пенсии же. Так вот, присели на скамейку, где я сидел, молодые парень и девушка, парень в форме матроса, а она в интересном положении. И слышу я их разговор.

– Что теперь делать будем? Мне рожать скоро, а домой возвращаться нельзя, отец меня убьёт, тебя он видеть не хочет. Говорит, моряк – это не муж.

– Мы с тобой расписаны и ничего твой отец уже не сделает. Ну нет у меня квартиры, а в общежитие идти, ты не хочешь. Я не знаю, что делать, мне ведь скоро в плаванье идти. Как тебя оставить? – спрашивал парень.

Тут уж я не удержался и вмешался в их разговор.

– Вам что, негде жить? – спросил я у них.

– Выходит так, – вздохнул парень.

И что-то меня тогда подтолкнуло, до сих пор объяснить себе не могу.

– А ну, пошли со мной, – сказал я им.

Они очень удивились, но встали и пошли за мной. Привёл я их в свою квартиру и сказал:

– Вот ваша квартира, живите здесь.

Помню их растерянные и радостные лица.

– И не возражать! Я всё равно хотел её сдать государству и уехать, так лучше вам отдам, – сказал я тогда.

Конечно же, уезжать я никуда не хотел, да и куда? Ездил ещё после войны на Полтавщину, мать и брата проведать, так мать померла, а брат на войне погиб. Значит и нет у меня никого на этом свете.

На следующий день оформил квартиру на ребят и сам добровольно пришёл сюда.

Вот и вся история моей жизни.

Закончив говорить, Алексей опустил голову и глядя себе под ноги, о чем-то задумался. От горестных мыслей его оторвала заведующая. Захлопав в ладоши, она громко сказала:

– Отбой! Пора спать, мои хорошие.

Все потихоньку поднялись со своих мест и разбрелись по комнатам. Последним ушёл Алексей.

                                                                

                                                                   ВАРВАРА

 

Наверное, вечера ждали все, хоть какое-то разнообразие в их обыденной жизни. После ужина, который и есть то могли не все, в преклонном возрасте ешь мало, то тошнит, то желудок болит, то ещё чего-нибудь, все поспешили в фойе и потихоньку расселись каждый на своё место. Так уж привыкли… место Натальи пустовало, но оно будет пустовать недолго, конечно, приедет ещё один старый, никому не нужный человек. А пока, сев, все посмотрели на Варвару, сегодня была её очередь рассказать о своей непростой жизни.

Женщина лет восьмидесяти, полноватая, но ещё крепкая и казалось, всегда здоровая. Лекарства она принципиально не принимала, да и спала кажется, неплохо, её храп был слышен даже в коридоре. И голос у Варвары был грубый, на мужской похожий. В ней сразу можно было определить деревенскую жительницу. Говорить она не торопилась, да и не очень-то умела выразить свою мысль. Но собравшись, она всё же начала говорить.

– И кому взбрело в голову делиться своей жизнью… – для начала, пробурчала она, чем вызвала улыбки сидевших вокруг стариков.

– Ну, родилась я под Барнаулом, в отдалённой деревне Маковка. Год рождения не очень помню, может пятый, а может и четвёртый… ну, в общем, родилась я в бедной крестьянской семье. От бедности ли, а может, чтобы забыться, пили почти все, мой папаня тоже был в их числе. Я трезвым его и не помню. Зато настрогал детишек, аж девять штук. А я вроде как младшенькой была. Мать работала от зари до зари, жили впроголодь, бывало и кожуру картофельную ели, и ботву морковную варили. Мяса отродясь не было, а батя на выпивку всегда находил. А местные парни, от безделья, вечерами уличные драки устраивали, даже до поножовщины доходило. Брата моего старшего тоже тогда зарезали, похоронили, а мать, помню, и не плакала тогда, только сказала: “Бог дал Бог взял, одним ртом в доме меньше стало”. А что, помер, похоронили, а назавтра опять соберутся, одна сторона улицы дралась с другой стороной.

Когда революция началась, мне лет одиннадцать или двенадцать было. Трудно было понять, кто свой, кто чужой, отряды организовывали, а непонятно было, красные они или белые. И те и другие озорничали, отбирали у бедняков последнее. Помню, беляки нагрянули, ох и стреляли они, многих тогда постреляли, только и остались женщины и дети и то те, которые ни нашим, ни вашим. Даже бывало насильничали, девочек не щадили, изверги. Есть всегда жутко хотелось, да нечего было, животы от голода пухли. Одно развлечение, целый день на речке пропадали. Речка бурная была, было и тонули, а всё равно в воду лезли.

Началась Гражданская война, так тогда совсем туго стало, мать уж к тому времени померла, два брата в город подались, а оттуда их на войну забрали, ну и сгинули они на той войне. А сёстры, двое замуж вышли, уехали по соседним деревням, та что передо мной была, с голоду померла, а меня чёрт не брал, я по соседям побиралась, правда не всегда перепадало, даже в соседнюю деревню ходила.

А когда мне исполнилось двадцать годов, я тоже в город подалась, на ткацкую фабрику устроилась работать, там уж полегче стало, хоть еда была, хотя по всей Россие-матушке голод и свирепствовал. Потом рабочий с завода замуж позвал, Иваном звали. Комнатушка в общежитии, в ней только кровать и стол с двумя стульями помещались, кухня общая была, туалет на улице. Наверное в те годы все так жили. С завода и фабрики паёк давали, так что есть было чего.

После тридцатых годов, жизнь вроде стала налаживаться, люди плечи расправили, в магазинах еда и одежда появилась. Все были рады, жить стали лучше.  У нас с Иваном дочь родилась, десять лет жили душа в душу, хоть и пил он часто, но не буянил, сразу засыпал. А утром, как новенький, вовремя на работу бежал.

Только вроде вздохнули свободно, а тут война началась. Фашист на России попёр, ой, простите, пошёл. Мой Иван одним из первых воевать ушёл, а через два года вернулся без ноги. Но руки были целы, он сапожничать начал. Народное хозяйство в Алтайском крае было переоборудовано для нужд фронта, без работы не оставался никто.

Муж в пятидесятом году умер, болел долго, к врачам идти не хотел, вот и я с тех пор врачей обхожу стороной. Как Бог велит, так тому и быть. Дочь замуж вышла, зять военным был и уехали они в другой город, а там почти каждый год переезжали, потом и вовсе в Польшу уехали. Осталась я совсем одна, даже внуков никогда не видала, дочка писала, карточки высылала.

Решила я в Москву поехать, на столицу посмотреть. Хотя немолодая уже была, но работы никакой не боялась. В услужение пошла к жене архитектора, квартира у них была большая, но я всё успевала: и готовить, и стирать, и прибираться. Хозяйка, модница такая, была довольная моей работой. Она говорила: “Я молодых девушек принципиально в услужение не беру, у них одни парни на уме, чего доброго, понести могут, а потом возись с ними. Мне, Варвара, Вы нравитесь, чистоплотная, работящая, а главное, честная. Таких мало”.

А мне что? Кормили меня хорошо, одежду нет-нет покупали.У меня комната своя была, я и на базар частенько ходила, в общем, мне хорошо у них жилось. Муж хозяйки дома редко бывал, всё на работе с утра до вечера, а то часто и в командировки уезжал. К хозяйке подружки приходили, тогда работы прибавлялось.

Проработала я у них двадцать лет, тут дочка вернулась, мужа её вызвали, в Москву перевели, квартиру дали. Она меня нашла, я ж ей свой адрес отписала и к себе забрала.

– Хватит тебе, мама, на чужих работать, лучше нам помогать будешь, – сказала она мне.

Да я и не сидела, то постираю, то обед приготовлю, да только столько лет врозь жили, отвыкла от меня дочка, будто чужой я ей стала. Всё время ругается, говорит, что под её ногами верчусь. А тут сын её, внук мой, возвратился, он за границей жил. Оказывается, он там женился и с женой приехал к матери, а я значит, лишняя там стала. К хозяйке возвращаться было стыдно, да и стара я стала, в общем, моя дочечка, моя единственная родственная душа, меня сюда и определила. Вот и весь мой сказ, – устало закончила свой рассказ Варвара.

Долгое молчание, как всегда прервала заведующая, хлопками в ладоши и громким голосом:

– Отбой, дорогие мои! Всем пора спать.

Старики медленно встали со своих мест и разбрелись по своим комнатам.

 

                                                                         АНАСТАСИЯ

 

Вроде, это был уже привычный образ жизни этих людей, казалось, они должны хоть иногда улыбаться… Конечно, бывало, болтая  друг с другом в парке, среди больших, столетних деревьев, которые восхищали взор, парами сев на скамейке, они улыбались, но глаза оставались грустными, каждый из них думал о чём-то своём, давно ушедшем. Эти старики проживали свои дни без суеты, даже можно сказать, доживали отпущенные им Господом годы. Некоторые были бы рады и уйти раньше времени, но на старости лет задумываешься о вечном. Уйти добровольно, значит обречь себя на вечные муки в аду. Они знали, это грех, может быть не все верили в Бога, но страх перед вечностью, заставлял каждого из них задуматься. Однажды, двое стариков, сидя в парке на скамье, разговорились о том мире.

– Что ждёт нас там, за гранью? – спросил один.

Скорее всего, он по жизни был атеистом, коммунистом и идейным партийцем. Но всё смешалось, чувства разделились.

– За что боролись… за что жизнями рисковали, теперь и не понимаю, – рассуждал он.

Второй, хитро улыбнувшись, ответил:

– Я тоже воевал, за Родину, за мать свою, за Сталина, за Россию. Тогда знали одно – враг наступает и его надо уничтожить, иначе жизни не будет.

– Так я это понимаю, только что теперь? Молодёжь стала не понятно какая. Не все, конечно, вот ни ты, ни я, ни все здесь живущие, своим детям не нужны. Так для этого мы жили, боролись, а теперь доживаем? – грустно спросил первый.

– А я не жалуюсь, мне здесь неплохо. Еда есть, одежда есть, когда умру похоронят. Ну что у молодых под ногами вертеться? Им жить и жить, а мы уже своё отжили, – сказал второй.

За беседами, время проходило быстрее, позвали на ужин и старики медленно побрели в столовую. А после ужина, прошли в фойе, где их ждал очередной рассказ о чьей-то нелёгкой судьбе.

Анастасия была не так стара, ей было всего шестьдесят лет, она была красивая, на артистку похожая. Непременно подкрашивала глаза и губы, светлые волосы укладывала в прическу, казалось, у неё и седых волос не было. Всегда хорошо одетая, время даже фигуру не испортило, округлые плечи и бёдра, платья и кофты носила обтягивающие её талию, даже туфли носила на невысоких каблуках. Ах, женщины! Даже в возрасте, все хотят выглядеть красивыми. Все смотрели на неё в ожидании, а она оглядела всех глазами, в которых ещё сохранился блеск, потом сложила руки на коленях и стала говорить.

– Я родилась в тысяча девятьсот двадцать пятом году, в интеллигентной семье инженеров. Дед мой, Афанасий Матвеевич, служил при царе Николае Втором, всегда сопровождал его семью. А когда расстреляли царскую семью, дед сам застрелился, оставив бабушку с двумя детьми. Бабушка моя, интеллигентнейшая женщина, хотела уехать в Париж, но что-то там произошло, не получилось. В нынешнем Ленинграде, у нас была большая квартира, обставленная дорогой мебелью, хрустальные люстры во всех комнатах, картины и гобелены, статуэтки и красивый фарфор. Мы остались жить в этой квартире.

Моя мама была очень красивой, училась в Смольном, получила хорошее воспитание и образование, имела множество кавалеров, ухаживающих за ней, ну сами понимаете, только выбрала она моего отца, который закончил Академию, выучился на инженера-конструктора по строительству мостов. Брат мой был старше меня на четыре года, закончил школу с отличием и хотел поступать в институт, мечтал стать историком, но в сорок первом, как вы знаете, началась война.

Отца воевать не отпустили, хотя он неоднократно писал заявление, чтобы его отправили на фронт. Но ему выписали бронь, сказав, что он необходим на заводе. А брат ушёл добровольцем, сказав, что не может стоять в стороне, когда Родина в опасности. Мама очень переживала и наверное не зря, брат погиб под Сталинградом, в сорок втором. Когда пришла похоронка, она не плакала, помню, лицо у неё было каменное, неподвижное. А ночами мы слышали, как она рыдала в подушку. А я своих слёз не скрывала, всё верила, что брат вернётся, он просто не мог погибнуть. Ведь он был такой добрый, чистый, всегда улыбчивый. Но он не вернулся.

Началась блокада Ленинграда, эти дни мне не забыть никогда. И зима в тот год была очень суровой, голод изнурял, хлеба, который давали по карточкам, едва хватало. Отец домой почти не приходил, но редкими днями, когда он появлялся, он приносил немного сала и пару банок тушёнки. Мы варили из неё суп, чтобы продлить удовольствие. Я часто видела во сне то время, когда мы жили все вместе, ели досыта и даже оставалось много еды, которую мама раздавала бедным, как и нашу с братом одежду, для их детишек. Грохот войны до сих пор стоит в ушах, санки, с завёрнутыми мёртвыми телами, а то и просто мёртвые люди, лежащие на улице, которые умирали каждый день. Печку-буржуйку мы поставили в спальне, эта комната была поменьше других комнат. Мы с мамой сожгли всю мебель в доме, а книги, мама не дала сжечь, библиотека у нас была большая.

– Это кощунство! Сжигать Достоевского, Пушкина, Лермонтова, Дюма и Моэма, – говорила она.

И мы с ней, завернувшись в ватные одеяла, сидели на кровати, ночью от голода не спалось. А мама, моя милая мамочка… отдавала мне свою долю от кусочка хлеба, говоря, что сыта.

– Я уже съела свой кусочек, это тебе, Настюша, – говорила она.

А глаза… её блестящие от голода глаза, мне не забыть никогда. Она засыпала с фотографией моего бедного брата Серёжи и однажды не проснулась. Мне тогда было уже семнадцать лет, взрослая, всё понимающая девушка. Бужу маму, а она не дышит, кричу ей:

– Мама, мамочка! Открой глаза.

Но она была уже холодная и главное, я так и не смогла забрать фотографию из её холодных рук. Она буквально вцепилась в неё, так с этой фотографией, положив на телегу, маму увезли на кладбище. Папа узнал о смерти мамы только через два дня, когда наконец приехал с работы. Тяжело вздохнув, отец оставил мне две тушёнки, кусок хлеба и пару кусочков сахара и сам молча вышел.

По радио говорили о мужестве бойцов на полях сражений, об освобождении городов и сёл. Анна Ахматова читала свои стихи, звучала классическая музыка. А рядом взрывались бомбы, рушились здания, но поражает стойкость ленинградцев. Не было жалоб, не было стенаний, люди молча делали свою работу, стойко пережили голод и холод блокады. В Ленинграде не осталось ни кошек, ни собак, их просто съели, от голода. Были даже такие, которые вылавливали крыс, но я не смогла их есть, даже когда от голода теряла сознание.

Долгих восемьсот семьдесят два дня люди жили, отрезанными от внешнего мира и ведь выстояли, выжили и не сломались. Русский дух силён. После снятия блокады, а было это в конце января, люди высыпали на улицы, убирали, чистили, уносили грязный снег, Ленинград будто проснулся от долгой спячки. Мы остались с папой одни, жизнь понемногу входила в привычное русло, мы наконец могли досыта поесть. Но однажды, в сорок девятом, за папой приехал автомобиль, чёрный “Воронок”, как его тогда называли. Папа всё понял, хотя растерянно спросил:

– За что?

Но ему не ответили, его просто забрали и в тишине ещё долго стоял мой крик:

– Папочка! Не оставляй меня! Я боюсь.

Передач и встреч не было, а когда я пыталась узнать о судьбе своего отца, который всю свою жизнь честно служил Отечеству, мне коротко ответили:

– Запрещено!

Лишь спустя годы, я узнала, что отца расстреляли через два месяца после ареста. Я возненавидела Берия и Сталина, обвиняя их в смерти отца, но кого это интересовало? Квартиру нашу тоже отобрали, сказав, что там будет жить какой-то высокопоставленный чиновник. Меня просто выбросили на улицу. Но я собрала свои вещи, уехала в Москву и поступила в МГУ, на исторический, где так хотел учиться мой брат Серёжа, там мне дали место в общежитии, учёба давалась легко.

Я успешно закончила университет, часто ездила в командировки по историческим местам. Там познакомилась с мужем, Андреем, жили душа в душу. Нам дали двухкомнатную квартиру на Чистых прудах, родился сын, которого я назвала Сергеем, в честь брата.

Обычная жизнь, сын вырос, женился, привёл в дом жену, у него родились двое детей, девочка и мальчик. В последние годы, я преподавала в школе историю, потом ушла на пенсию. А когда мой муж умер, у него обнаружили рак, Сергей тактично попросил меня переехать сюда. Я не возражала, понимая, что им тесно в квартире с уже взрослыми детьми. Раз в два месяца, сын приезжает меня навестить. Вот и вся история моей жизни, – закончила Анастасия.

Как обычно, зашла заведующая и попросила всех разойтись по своим комнатам, пора было ложиться спать.

 

                                                                           НИКИТА

Помнили ли эти измученные жизнью люди, о чём им рассказывали вечером или проснувшись, забывали, чтобы вечером опять сесть на диванчики и стулья и слушать очередную историю жизни. Скорее всего помнили, об этом говорили их умные глаза и сосредоточенные лица.

Стояла на редкость тёплая погода. С утра, позавтракав, все встали на десятиминутную зарядку, так здесь повелось, чтобы хоть немного размять кости. Им было в радость постоять и подвигаться на воздухе, всё какое-то развлечение.

– Подвигаем пальчиками… так… теперь похлопаем в ладоши, – говорил физрук, весёлый, немолодой уже мужчина с лысой, как у Ленина, головой.

Он даже был чем-то похож на Ленина и как ни странно это звучит, его звали Владимир Ильич. А старики любовно про него говорили:

– Володенька наш, на зарядку зовёт.

После зарядки, жители дома расходились по парку. Те, кто был помоложе, могли себе позволить пешие прогулки, а кто был постарше, садились на скамейки и любовались парком с вековыми деревьями, свидетелями многих событий. На них смотрели с благоговением, будто искали успокоение. А иные просто дремали, ведь ночи были бессонные. Правда после обеда, многим удавалось немного поспать, хотя это был сон на несколько минут, так, дремота. А после ужина, по традиции, будто сговорившись, все шли в фойе и рассаживались на диваны и стулья. Причём, каждый садился на своё определённое место, по порядку, по очередности рассказчика, это вошло в привычку, как и многое другое.

Правда были и радостные дни, праздники, например, или дни рождения. В этот день, на средства пенсионеров, неизменно покупали торты и какой-нибудь подарок имениннику, это был недорогой подарок: тёплые носки, шарфы, платки или просто интересная книга. И это приносило радость, им было приятно это внимание.

В этот вечер, пришла очередь рассказать историю своей жизни Никите. Это был мужчина лет семидесяти, ещё крепкого телосложения, высокого роста, широкоплечий, седоволосый, с приятным лицом, чистым, прямым взглядом, но глаза его выдавали уставшего человека, повидавшего много горя. Только, видать, был он сильный духом, не сломался под тяжкими испытаниями этой жизни. Собравшись, распрямив широкие плечи, Никита стал говорить.

– Родился я в пятнадцатом году, в Петрограде, в рабочей семье. Революцию не помню, да и как помнить? Мне было всего два года, помню только, мать и отец всю жизнь работали на заводе, отец токарем, а мать была сборщицей. Жили, как и все, не бедно-не богато. Кроме меня, были ещё сестра и брат, сестра старше меня на шесть лет, а брат на три. В семь лет я пошёл в школу, учился так себе, на тройки вытягивал.

Как здесь уже говорили, началась гражданская война, белые, красные, всё смешалось. Мне всего девять лет, но уже тогда я понимал, что война – это что-то ужасное. Отец с той войны не вернулся, многие дети тогда сиротами остались. Мать как могла тянула на себе заботу о нас. Мы с сестрой и братом потихоньку росли, жизнь без отца было нелёгкой, жили впроголодь, спасибо соседям, давали для нас кое-какую одёжку. Зимой было особенно тяжело, холод пробирал до костей, приходилось надевать несколько вещей сразу, чтобы совсем не замёрзнуть.

Сестра вскоре вышла замуж, она тогда с матерью на заводе работала, там и встретила своего будущего мужа, парень тоже был из рабочих. Брат подрос, выучился на токаря, стало немного легче.

А тут мать заболела, воспалением лёгких. Видимо, простуду на ногах перенесла, помню кашляла сильно, уже потом её в больницу увезли, но было уже поздно, не выжила она. Так, в коммунальной квартире из двух небольших комнат, мы с братом остались одни. Он заботился обо мне, нет-нет, сестра с мужем помогали, а потом у них дочка родилась, не до нас стало.

В тридцать третьем году я окончил школу, брат настоял, чтобы я в институт поступил. Сам-то я хотел пойти работать на завод, но не смог ослушаться брата и подал документы в политехнический институт.

– Инженером станешь, нашу фамилию Колесниковых прославишь, нам не суждено было, так хоть ты выучишься, – сказал брат.

Я и поступил. Выучился на технолога, стал работать, жизнь стала налаживаться, а тут война. В глазах людей испуг и растерянность. В воздухе, будто немой вопрос стоял: “Что же теперь будет?”

Добровольцы, совсем мальчишки и девушки, выстраивались в очередь у райкома и горкома с заявлением в руках. Все они готовы были встать на защиту Родины. Мне исполнилось двадцать шесть лет, я тогда подумал, хорошо что не обзавёлся семьёй и ничто меня не держит, ни перед кем нет никаких обязательств. В общем и брат мой, и я ушли на фронт. У меня звание, ведь институт закончил, а там военное дело проходили. Получилось, брат простым солдатом ушёл, а я в звании младшего лейтенанта.

Первые дни войны были особенно тяжёлыми, немцы стояли на подступах к Москве. Многие тогда погибли, с моего отряда пятеро полегли. Мне видать повезло, нас перебросили к самой границе с Украиной. Страшные бои были, но и мы немцам жару дали. И вот один из таких боёв, как командир, я бежал впереди, рядом взрывы снарядов, смутно помню, но вдруг рядом раздался страшный взрыв, меня оглушило и отбросило в сторону, я и скатился в воронку и потерял сознание. Не знаю, сколько я там пролежал, но чувствую, как что-то твёрдое бьёт в плечо. Весь грязный, меня землёй засыпало, открываю глаза, стоят немцы и что-то на своём языке кричат:

– Ком, ком! Шнель! – кричит один из них и рукой показывает, вставай мол и пошли.

С трудом поднялся и вылез из воронки, а меня подталкивают прикладом автомата. Понял, убивать не собираются, в плен попал. Прошли мы до дороги, а там наши солдаты идут, по сторонам немцы, с автоматами наготове. Меня сильно толкнули в этот ряд, я упал, а рядом автоматная очередь. Наши ребята помогли мне встать, в ушах гул стоит, едва слышу речь.

– Гады, куда нас ведут? – говорит один.

– На расстрел, наверное, – говорил другой.

Но мы шли очень долго, уже было темно, когда нас привели к старому зданию, видать, это была школа. В общем, затолкали нас, как скот, в большое помещение, там валялись поломанные стулья и парты, заперли и оставили на ночь. Видимо все устали, слышались стоны, кашель, затем и храп.

А на заре, вывели во двор и построили. На чёрной машине приехал, видать, их командир, что-то говорил на немецком, а другой, с жирной, засаленной рожей, в очках, переводил.

– Коммунисты и члены партии, командиры и офицеры, шаг вперёд, –

крикнул он.

Все стояли в нерешительности, пока тот, в очках, не повторил свой вопрос. В партию я вступить не успел, только в горком заявление написал. Несколько человек вышли на шаг вперёд. Их молча увели и через десять минут, поставив у стенки, расстреляли. Мы все примолкли. Вот так, просто, взяли и лишили жизни молодых, ни в чём неповинных людей. А нас, как стадо баранов, повели к станции, где стояли товарные вагоны. Всем приказали лезть в пустые, грязные вагоны, а попробуй не подчиниться – расстрел на месте.

Ехали в душном, грязном вагоне, без еды и без воды. Сколько ехали и не знали,  невозможно было понять, день сейчас или ночь. Но как потом выяснилось, нас привезли на территорию оккупированной фашистами Польши. Лагерь назывался Освенцим, он был огорожен колючей проволокой, по которой был пропущен электрический ток. Огромные бараки, куда нас завели, были сырыми и едва освещались.

С утра всех выгоняли на работу, таскали камни, выгребали щебёнку,а тех, кто уже был не в состоянии работать, расстреливали на месте и сбрасывали в глубокие ямы. Каждый день прибывали новые заключенные, сотнями, тысячами. Газовые камеры работали круглосуточно, из их труб постоянно шёл дым и в воздухе стояли смрад и вонь.

Шли дни и мы потеряли счёт времени, но даже в этой обстановке, люди собирались небольшими группами и строили планы побега. Только и среди заключённых были предатели, видимо внедрённые немцами, потому что о наших планах, им сразу становилось известно. Тех, кто был более активным, отправляли в камеру смерти, так мы называли газовую камеру.

На руке каждого пленного, был выжжен свой порядковый номер, там жили, вернее выживали, даже женщины и дети. Страшно вспоминать время, которое я там провёл, каждый день мы были готовы к смерти. Худые, измождённые тяжёлым трудом, истощённые от недоедания и недосыпания, с блестящими от ужаса глазами, мы выживали, кто как мог.

Но видимо, человек всё же существо живучее. Я и трое солдат приготовились к побегу. Решено было уйти, когда мы работали. Нас охраняли только двое немцев, но и они уставали от безделья и их бдительность ослабевала. Тихо, ночью обговорив план побега, на следующий день мы готовы были рискнуть.

– Если убьют, что ж, лучше смерть, чем такая ужасная, кабальная жизнь, в ежеминутном ожидании смерти, – прошептал я и все трое согласились.

 

Солнце ещё не взошло, а нас уже криками и ударами прикладом повели на работу. Погода была ветреная, старые, изорванные гимнастёрки не защищали от холода, а ещё и пошёл мелкий дождь, правда к обеду дождь перестал и выглянуло скупое солнце. Наши надзиратели сели обедать, они ели, громко разговаривая и смеясь.

– Пора… идём по одному, чтобы нас не заметили, – тихо сказал я.

Фашисты были заняты обедом, уверенные в том, что никто не посмеет от них убежать. Я пополз первый, за мной ещё один, за ним третий. Истощённые тяжелой работой и голодом, мы ползли медленно, но надо было спешить, немцы в любую минуту могли обнаружить наше отсутствие.

Не знаю, сколько времени прошло, но тишина нас бодрила и мы поползли быстрее, лишь когда показались редкие деревья, мы поднялись и пригнувшись, побежали. Вдруг, вдалеке послышался лай собак, конечно же немцы обнаружили, что нас нет, у них были натасканные псы, которые могли, если достигнут цели, просто загрызть человека до смерти. Зная об этом, мы спустились к мелкой речушке, протекавшей между деревьев и пошли по воде, чтобы замести свои следы. Третий, что был с нами, был более слабым и очень отставал от нас. Наверное, в такие минуты каждый думал о себе и надеялся на чудо. Даже замешкавшись на минуту, мы могли лишиться жизни. Может быть я был более крепким и выносливым, но я смог уйти на достаточное расстояние и всё время оборачивался, идут ли за мной мои спутники. Не заметив, я скатился с крутого обрыва, ободравшись в кровь и упал в реку. Плавал я неплохо, поэтому поплыл по течению. Двоих других, я вскоре совсем потерял из виду.

Вечерело, лай собак эхом уходил в сторону и вскоре совсем затих. Я до сих пор не знаю о судьбе тех, кого в тот день повлёк за собой, уговорив на побег. Часто задаю себе вопрос, выжили ли они?

Река, по которой я плыл, вывела меня к какому-то хутору, очень хотелось спать, о голоде я не задумывался, просто очень устал. Выплыв на берег, я лёг, чтобы передохнуть и оглядеться, но темнота не позволяла ничего увидеть и я уснул.

Не знаю, сколько часов я проспал, солнце ещё не взошло, когда я открыл глаза, но светало и вдали я различил контуры какой-то деревни. Я не знал, есть ли там немцы, но и что делать дальше, я тоже не знал. Не дожидаясь, пока совсем рассветёт, нагнувшись, я пошёл к хутору. В одном из домов, я увидел мерцающий свет, тихонько подошёл и заглянул в маленькое оконце.

Какая-то женщина разводила огонь в печи, я рискнул и тихо постучал. Она остановилась и оглянулась, наверное подумала, что ей показалось. Я повторил стук, тут женщина резко обернулась и посмотрела на окно, за которым стоял я, продрогший, мокрый и голодный, еле державшийся на ногах. Женщина ринулась к двери, я тоже поплёлся в сторону двери, она без скрипа приоткрылась и женщина, осторожно высунув голову, пугливо спросила на польском языке:

– Кто здесь?

От того, что долго находился в воде, я видимо охрип, потому тихо прошептал:

– Помогите…

Дальше я ничего не помнил, но когда открыл глаза, то увидел, что лежу на каком-то чердаке, в сене, рядом никого нет, только стоит стакан молока и кусок хлеба. Раны и ссадины на теле были обработаны и перевязаны цветными тряпками. Я с жадностью съел хлеб и запил холодным уже молоком. Внизу слышалась польская речь, разговаривали довольно-таки пожилой мужчина и женщина, видимо его дочь, по голосу я узнал её, это она на рассвете открыла мне дверь. Они разговаривали тихо, но польский язык похож на русский, понять смысл по обрывкам слов, было возможно. Мужчина говорил молодой женщине, чтобы она попросила меня уйти. На что женщина ответила, что я ещё очень слаб и  навряд ли смогу идти.

Видимо, отдых и пища придали мне силы и когда по деревянной лестнице мужчина поднялся ко мне, я сидел и смотрел на него, в ожидании, что же будет дальше. В руках мужчина держал одежду и старые ботинки.

– Наденьте это и уходите, – коротко сказал мне старый поляк, на ломаном русском языке.

– Спасибо Вам. Да, я сейчас уйду, скоро стемнеет. А немцы далеко? Фронт где? Русские… мне надо попасть к русским, – ответил я.

– Немцы в хуторе, там у них комендатура, мы живём на краю, но они приходят за провиантом, забирают молоко, хлеб, яйца, даже кур и свиней. Почти ничего не осталось… – сказал мужчина.

Пока он говорил, я быстро переоделся, брюки серого цвета, свитер и старый пиджак были почти впору, ботинки были чуть маловаты, но это лучше, чем идти босиком. Взяв мои разорванные вещи, мужчина сказал, что сожжёт их. Я спустился вслед за ним вниз, оказалось, что это был хлев, где не было скота. На улице стояла молодая женщина, с небольшим узелком в руках.

– Это хлеб, немного сала, лук, варёная картошка и молоко, Вам в дорогу, – сказала она, протягивая мне узелок.

– Идите вдоль реки, вниз, там небольшой мостик, а прямо за ним лесок. Думаю, там русские, иногда слышно, как стреляют, – сказал мужчина.

Поблагодарив их, я ушёл. Через пару километров, я перешёл через деревянный мостик и зашёл в лес. Была глубокая ночь, перекусив, я лёг возле дерева и уснул. На рассвете я проснулся от того, что кто-то толкнул меня в плечо. Открыв глаза, я увидел, что надо мной стоят двое солдат, но не в форме, а в штатской одежде и один из них говорит мне на русском языке:

– Фашист! Попался? Вставай, пошли за нами, иначе прямо здесь порешу!

Услышав русскую речь, я обрадовано воскликнул:

– Братцы! Свои! Я свой, свой! Никита я, Колесников, младший лейтенант двадцать шестого пехотного полка. Братцы, родные мои!

Но мои возгласы, не возымели на них никакого действия.

– Аха, а я адмирал Ушаков. Ха-ха! Вставай, иди за нами, командир разбёрется, кто свой, а кто не свой, – сказал второй, больно толкнув меня автоматом в бок.

Шли мы довольно долго, наконец я увидел некое подобие землянок, несколько лошадей и людей, среди которых были и женщины. Я понял, что попал в партизанский отряд. Меня провели в одну из землянок, куда, пригнувшись, я и вошёл. Там, за срубленным столом со скамейками, сидел мужчина средних лет, к нему и обратился один из тех, который меня привёл.

– Товарищ командир, вот, в лесу его нашли, отдыхает себе под деревом, буржуй, – сказал он.

– Разберёмся. Вы можете идти. Кто такой? – сурово спросил командир.

– Я младший лейтенант двадцать шестого пехотного полка, Никита Колесников, попали в окружении, меня оглушило взрывом, потерял сознание. А потом попал в плен, оттуда в концлагерь. Удалось бежать, мне и ещё двоим, но они отстали, не знаю, живы или нет, – рассказал я.

– Значит в концлагере так одевают? Кому ты басни рассказываешь? – устало сказал командир.

Я рассказал, как попал в хутор.

– Там дали одежду и немного еды, сказали, что нужно идти в эту сторону и вот я здесь, – ответил я,  хотя по глазам видел, мне не верят.

Сначала меня хотели расстрелять, потом передумали, взяли под стражу, видимо хотели выяснить, кто я. Меня выпустили только через пять дней и командир сказал, что на меня пришла ориентировка.

– Тебя считают пропавшим без вести, приказано переправить в часть, там будут выяснять дальше, – сказал он.

 

– Рассказывать дальше тяжело, тогда я прошёл все круги ада. Меня перевезли в город и там долго допрашивали, каждый день задавая одни и те же вопросы. Потом доставили в Москву, в НКВД, опять допросы, избиения, недоверие. Даже ночью вызывали на допрос, раздев догола, обливали ледяной водой, потом свет в глаза, да так, что потом несколько часов ничего не видишь, как слепой крот. Я каждый день молил о смерти, в концлагере был явный враг, но здесь, когда тебе не верят свои… это было хуже смерти. Время шло, я вообще потерял счёт времени, говорили, что русские в плен не сдаются.

– Кем завербован? Какое задание тебе дали? Сколько вас было? – эти вопросы я слышал каждый день и даже каждую ночь. Я каждый день рассказывал свою истинную историю, всё, что со мной произошло, но мне так и не поверили. Дальше, штрафной батальон и под прицелом своих, на линию фронта, кровью искупить вину перед Родиной. То ли я везучий был, не знаю, но пули меня боялись, что ли, только лез я в самое пекло, рьяно бил фашистов, с ребятами из штрафбата мы взрывали мосты, ходили в разведку и приводили “языка”.

Однажды подорвали немецкий автомобиль, а там офицер, видимо, вёз секретные документы. Водителя мы расстреляли, а майора взяли в плен и привели к командиру. Сведения и правда оказались ценными, меня и ещё двоих товарищей впервые похвалили.

Были и такие, которые добровольно переходили линию фронта и сдавались немцам, становились предателями. Только с меня, видимо за заслуги перед Родиной, сняли все обвинения, но звание не вернули, служил простым солдатом. Но я был рад, что наконец могу с чистой совестью смотреть в глаза своим однополчанам. В общем, почти к концу войны я стал сержантом, бои были тяжёлые, много тогда полегло наших солдат, а на мне не было ни царапины.

День Победы мы встретили в небольшом городке, в Германии. Но и тогда ещё шли бои, немцы не хотели сдаваться без боя. И всё же помню, было много пленных.  Шли колоннами, а местные жители проклинали их и бросали камни, но были и такие, которые давали воду и хлеб.

С победой, я вернулся  в Ленинград, только спустя полгода я узнал, что брат погиб под Севастополем, где и был похоронен. Ездил туда, к могиле брата, правда могила оказалась общей и на ней один небольшой памятник с надписью: “Героям, павшим за город Севастополь”. Потом уже, спустя годы, памятник поменяли на мемориал и выбили имена солдат, похороненных в той могиле. Фамилия моего брата тоже была высечена. Много лет спустя, я ездил в Севастополь, чтобы возложить цветы на могилу, к памятнику героям, среди которых был и Колесников Борис Николаевич, тысяча девятьсот двенадцатого года рождения, погибший четвёртого апреля тысяча девятьсот сорок третьего года.

Так я остался один, устроился на завод, работал инженером, вступил в партию, с трудом, правда, со второй попытки, вспомнили, что я сидел, но были приняты  в расчет заслуги на войне.

Жизнь в стране вроде налаживалась, но многих тогда забирали и меня эта участь не обошла стороной. Опять допросы, пытки… думал уже всё, не выйти мне, но оказывается, к тому времени в НКВД пришёл работать Верещагин Иван Сергеевич, с которым последние годы я воевал. Он тогда был командиром роты, вот к нему я и попал. Он как бы допросил меня и подписал бумагу о моём освобождении, меня выпустили, я вернулся на завод.

Только ведь всем не объяснишь, что ты не враг, некоторые смотрели на меня косо и я решил перевестись в Москву. Уехал и там устроился на машиностроительный завод. Через год, получил от завода однокомнатную квартиру, стал ее о обживать, купил кое-какую мебель, потом встретил свою Машу, светловолосую, с карими глазами, женился и стали мы с Машей жить в этой квартире. Жили мы с ней душа в душу, ласковая она была, добрая. Она работала у нас на заводе диспетчером.

Родился у нас сын, которого я назвал Борисом, в честь брата, вырастили, выучили, только видать баловали его очень, эгоистом вырос, всё должно было быть по его.

В начале марта пятьдесят третьего года умер Сталин, потом и Берию расстреляли. Первым секретарём избрали Никиту Сергеевича Хрущёва. В жизни всякое бывало, но мою жизнь скрашивала моя Маша, только была она слаба здоровьем. Уж я её по врачам водил, от завода путёвки получали, вместе в Сочи ездили и сына с собой брали, но только оставила моя Маша меня и сына, умерла, когда ей и пятидесяти не было.

Осиротели мы, правда сыну к тому времени уже двадцать лет было, он как институт закончил, сразу женился. Они вместе с женой по распределению уехали работать во Владивосток, а я вышел на пенсию, но продолжал работать. А что одному дома сидеть? Однажды встретил женщину, года на два меня младше, вдова, дети у неё уже взрослые, самостоятельные, правда жили они вместе, вот она и переехала ко мне.

А тут через два года сын со снохой вернулись, скандал устроили, Вера не выдержала оскорблений и ушла от меня. А сын нашёл повод, чтобы меня сюда пристроить, жена его беременная была, Борис, сын мой, так и сказал:

– Тесно нам будет в однокомнатной квартире, а ты в доме престарелых будешь даже лучше жить, со сверстниками общаться. Ну что тебе с молодыми делать, да и где спать?

Так я сюда и попал, не стал возражать сыну, да и прав он был, что молодым мешать? Пусть живут счастливо, но думаю, однажды и его очередь придёт. У них дочь родилась, наверняка и она своего отца захочет хорошо пристроить.

Никита замолчал и тяжело вздохнув, посмотрел на всех и опустил голову. Зашла заведующая и как всегда, хлопнула в ладоши.

– Отбой, мои дорогие, вам надо отдыхать. Давайте, потихоньку уходим в свои комнаты. Всем доброй ночи, – громко сказала она.

Жители этого дома престарелых замечали, как неравнодушно Никита смотрит на Анастасию. В общем, они решили взять инициативу в свои руки и попробовать их соединить. Ведь здесь уже так бывало, что старики находили друг друга и образовывалась семья, которой давали комнату, вернее, переселяли их в одну комнату. Они решили завтра же поговорить и с Никитой, и с Анастасией. Ведь и она бросала на него кокетливые взгляды, но сама она никогда бы не решилась сделать первый шаг, впрочем, как и Никита. Конечно, назвать их застенчивыми, было нельзя, но чувство такта и воспитание, не позволяло им пойти навстречу друг к другу. И уходя в свои комнаты, все хитро переглядывались, мол завтра всё решится.

 

                                                                      9 МАЯ

 

Сегодня девятое мая, сорок пятая годовщина Победы. Рано утром, к дому престарелых подогнали автобус, чтобы старики могли поехать в Москву, на парад. Из своих комнат выходили нарядно одетые женщины, у многих на пиджачках висели ордена и медали, за ними следовали мужчины. Только вчера ходившие сгорбившись, медленно шагая по аллее парка, сегодня они шли подтянутые, с прямыми спинами. Откуда сила бралась… наверное, ими двигала гордость за выигранную войну, у них у всех на груди сверкали ордена и в тишине был слышен звон медалей.

В Москву доехали за час и сразу на Красную площадь. Парад начался в девять часов утра. Это было торжественное шествие, прошли танки, прошла пехота, десантники и другие войска мощной армии России. Потом пошли ветераны Великой Отечественной войны. В тишине стоял звон орденов и медалей. Потом, люди собирались группами, старики танцевали под аккордеон и пели песни военных лет: “Катюша”, ” Дороги”, “Вьется в тесной печурке огонь”,  Эх, дороги” и много других песен. На улице читали стихи и с концертной программой выступали артисты. Потом стариков завели в столовую и накормили, только к вечеру, уставшие, но такие счастливые, они сев в автобус, вернулись в свой Дом престарелых.

Там, немного посоветовавшись, несколько мужчин пошли сватать Анастасию, Никите. Двое “молодых” и сами этого не ожидали и уж наверняка сами не сделали бы  друг к другу первого шага. Сегодня Анастасия была особенно красива, узнав о намерении Никиты, она была очень смущена, покраснела и покрылась нежным румянцем. Никита, узнав, что его друзья решили от его имени засватать Анастасию, был смущён не менее Анастасии. Но был несказанно рад, когда получил согласие красивой и ещё нестарой женщины.

Договорившись с заведующей, которая согласилась устроить праздничный ужин в честь дня Победы и заодно справить свадьбу, а еще она решила  выделить им отдельную комнату, переселив соседку Анастасии. Комнату нарядили шарами и цветами, кровати поставили рядом и застелив новым покрывалом, осыпали его лепестками роз. Анастасия, увидев такое внимание и старание своих друзей по дому, прослезилась. За праздничным столом, даже распили шампанское, пожелав Никите и Анастасие долгих лет счастья. За много лет, Никита впервые почувствовал себя счастливым, а после праздничного ужина, когда он вместе с Анастасией вошёл в их уже комнату, засмущался, как мальчишка. Он понимал, что годы уже не те, чтобы доставить удовольствие невесте, но был предельно ласков и нежен, чего давно Анастасия не испытывала. Она была счастлива.

Утром она проснулась и посмотрела на Никиту, который совсем не спал. Голова её лежала на его плече, красивые ещё волосы, растрепались по подушке.

– Почему ты так смотришь на меня? – прошептала она.

– Любуюсь твоей красотой, – так же тихо ответил Никита.

– Скажешь тоже… ты меня смущаешь, – и в самом деле смутившись, ответила Анастасия.

Их не беспокоили, к завтраку они вышли, держась за руки и улыбаясь. Все жители этого необычного дома, смотрели на них с восхищением и никому в голову не приходило насмехаться, ведь жениться в семьдесят лет и выйти замуж в шестьдесят, наверное, было немного странно.

Это была уже третья пара, которые здесь поженились. И что странно, эти люди будто возрождались, становились более активными и почти не болели. После праздников, в воскресный день, приехал сын Никиты, Борис. Он приехал с женой, чтобы проведать отца. Анастасия с ним не пошла, ведь она не знала, как сын Никиты воспримет известие о его женитьбе. А Борис, узнав, что его отец четыре дня назад женился, был очень удивлён.

– Ты что, на старости лет совсем сбрендил, папа?! Зачем тебе это понадобилось? Я может тебя домой хотел забрать, а теперь и не знаю, – возмутился Борис.

Никита возмутился ещё больше.

– Ты зачем приехал? Праздник был четыре дня назад. И вообще… не приезжайте ко мне больше, слышишь? Никогда не приезжайте! Думай, что у тебя нет отца, для тебя я умер четыре года назад, когда ты привёз меня сюда. Уходи! И забирай свои пакеты, я здесь ни в чём не нуждаюсь, – сердито ответил Никита.

– Не понял… я что? Ещё и виноват остался? Ты, блин, на старости лет, не спросясь нас, женился и я же во всем виноват? – воскликнул Борис.

Никита не стал больше отвечать сыну, он просто встал и ушёл, а Борис с женой переглянулись, пожали плечами, собрали два-три пакета, принесённые отцу и тоже ушли, чтобы больше никогда сюда не приходить. Когда Никита вошёл в комнату, где его ждала Анастасия, увидев насколько он бледен и как трясутся его руки, женщина испугалась.

– Господи! Что с тобой, дорогой? – взволнованно спросила она.

Сев на кровать, мужчина посмотрел на неё и Анастасия увидела слёзы в его глазах. Сев рядом, она положила свою голову ему на плечо.

– Никитушка, если ты меня любишь, ты сейчас успокоишься и забудешь обо всём, что произошло между тобой и твоим сыном, – сказала она.

– Как хорошо, что ты у меня есть, Настенька. Спасибо тебе, Господи… – обнимая жену за талию, сказал Никита.

Ночью, мужчине стало плохо с сердцем, Анастасия побежала за медсестрой, которая тут же пришла и проверив ему давление, посмотрела на Анастасию.

– Что? – со страхом в глазах, спросила она.

– Скорую вызывайте, быстро! – только и воскликнула медсестра.

Анастасия побежала звонить, машина скорой помощи приехала через пятнадцать минут, но до приезда врачей, медсестра сделала Никите внутривенно магнезию и накапала валокордина. Только Никиту все равно забрали в больницу, Анастасия поехала с ним и осталась дежурить у его постели. Никита несколько часов был без сознания, но до реанимации дело не дошло. Когда он наконец пришёл в себя и увидел, что Анастасия, положив голову на край постели, спит, держа его руку, он улыбнулся и подумал:

– Буду жить, жить ради неё.

Она почувствовала, что Никита пришёл в себя и подняв голову, посмотрела на него.

– Как ты, Никитушка? – спросила женщина.

– Хорошо, дорогая. Теперь всё будет хорошо. Это ты меня спасла, – ответил Никита.

Нагнувшись, Анастасия поцеловала его в губы.

– Я тебя люблю, – сказала она.

– И я тебя очень люблю, Настенька, – сказал он.

Через два дня, они оба вернулись в дом, который подарил им друг друга.

 

КОНЕЦ