Мы жили по соседству. И я долго их не замечала. Они казались мне такими, как все: серыми, заурядными, банальными, проходными. Чье имя – толпа. Стая. То и дело – фон. Часть пейзажа. Изредка – помеха, раздражающий фактор. И понадобился случай, несчастный случай, чтобы мы наконец стали их различать среди остальных. Держать в уме. Учитывать. Как берут в расчет домашних питомцев. И спеси, сугубо человеческого чувства первородного превосходства, признаться, в нас  заметно поубавилось. Формула: где они, а где мы – наполнилась новым смыслом и явно не в нашу пользу.

А началось всё недобрым зимним утром, когда одна крикливая, в меру любопытная ворона просчиталась с выбором скорости и врезалась в крышу кабины Лехиного трактора на однополосной дороге забытой богом деревеньки Коровино.

Неуклюжая попытка увернуться от препятствия стоила ей  потери кончика верхней части клюва.

Как говорится, ничто не предвещало. За полчаса до этого Лёха, сытый и всецело довольный собой и текущим моментом, сидел в чистой горенке Антонины и, как всегда после тракторного маршброска, остограммливался, попутно толкая речь о преимуществах фрезерно-роторных и шнекороторных снегоуборочных машин.

Тоня, добрая моя приятельница, красивая, дородная женщина из тех, что, и разменяв шестой десяток, выглядят лет на десять моложе, была последней и единственной жительницей деревни, куда зимой можно было попасть только по расчищенной трактором лесной дороге. И потому после каждого обильного снегопада в благодарность за оказанную Лехой божескую милость она хлебосольно потчевала его и обреченно вздыхала, в тысячу первый раз выслушивая вдохновленный забористым ее самогоном рассказ о плужном двухотвальном снегоочистителе трактора К-700.

Как дважды два, как Отче наш, Антонина давно уже знала, что снегоуборочное оборудование на тракторе устанавливают на кронштейнах в виде специальной рамы, привод его осуществляется посредством редуктора, который перераспределяет мощность трактора на фрезы. Но деваться было некуда – гость есть гость, и, не подавая вида, Антонина страдала, томилась и не чаяла дождаться исхода.

Однако любому, даже  ангельскому терпению рано или поздно приходит конец, и потому в этот раз на части лекции, знаменующей переход к шнекороторным снегоуборочным машинам, Тоня  покорно вздохнула, легко поднялась и, прижав к груди, убрала со стола еще полнехонькую четырехгранную бутыль.

Лишенный подпитки, движок Лехин тут же и заглох, тем более что Тоня уже звонила в соседнюю Куделиху, чтобы жена Алиса и дети  выходили встречать стахановского своего мужа и отца.

Какой он был, Леха? Разносторонний, многогранный. Ему самому нравилось думать о себе, что он фартовый решала, спецназёр и ушлый мачо: входи – не бойся, выходи – не плачь. Вся же округа знала его как крендель-лешегона, “бесструнну” балалайку и психа-самовзвода, и погоняло у него было Челленджер – челнок-смертник, поперек п…зды рожденный.

-Тут и ехать-то: пять хренов с копейками, – следя за Тониными движениями, попробовал заболтать Фортуну Лёха.

Но колесо богини непостоянства даже не скрипнуло, и Лёха, тихо вздохнув, покорился провидению.

Через десять минут деревенский наш Спейс Шаттл уже сидел в кабине кировца и собирался заводить мотор, как вдруг провожавшая его Тоня вскрикнула и даже всплеснула руками.

Заподозрив неладное, Лёха мигом выскочил из-за руля и спрыгнул на землю.

Вокруг стояла нерушимая зимняя тишина. Низкое солнце тускло зеркалило бледный небосклон, и лишь время от времени в такт порывам ветра глухо тёрхала висящая на одном гвозде заборная доска у дома напротив да наискосок от трактора возле обочины то ли купалась в снегу, то ли выискивала что-то большая серая ворона.

Тоня подошла к Лёхе, нагнулась и что-то подняла. Это был остроконечный черный осколок длиной сантиметра два-три, не больше.

Лёха скользнул по нему равнодушным взглядом.

-Показалось, видно, – наконец произнес он и повернулся, чтобы снова лезть в кабину.

-Глянь-ка, – сказала Антонина, – а ведь это клюв.

Лёха недоумевающе уставился на обломок. По лицу незаметно было, чтобы понимание настигло Леху.

-Мать честная, – наконец догадался и он. – А ведь и вправду – клюв.

И он снова, уже с интересом, уставился на ворону и даже сделал к ней пару шагов.

Для птицы, видимо, это оказалось решающим, она всё же пришла в себя – несколько раз неустойчиво просеменила, потом подпрыгнула, следом растопырила крылья и низко-низко, над самой дорогой, но всё же полетела.

-Сдохнет, – подытожил Лёха, поморщился, досадливо сплюнул под переднее колесо и, глубоко вздохнув, снова полез в кабину.

Дома Тоня спрятала клюв в спичечный коробок, засунула его поглубже в горнушку печи и за житейскими хлопотами о корове Матильде, курах, гусях, старом алабае Пирате и коте Пролежне продолжила коротать день и ждать моего приезда.

Для нас обеих история эта была в новинку.

Утром следующего дня Тоня пекла к завтраку блины, я чистила в полуведерный чугунок картошку на обед, и обе мы под веселый треск березовых дров в печи думали о своем.

Тоня  грустила о сыне, который прятался на другом конце страны, и подозревала во всех смертных грехах проклятых буржуинов с их хотелками, не дающих остальным-прочим никакого взныку.

Чтобы как-то отвлечь ее от печальных мыслей, я сказала:

-Хочешь, угадаю о чем ты думаешь?

Она слегка улыбнулась.

-Ты думаешь о пожилом американском рейнджере, который наконец оставил свое беспокойное ремесло и занялся тем, к чему у него всегда лежала душа: колесить по российской глубинке, развлекая миловидных одиноких тетушек рассказами о своем участии в производстве голливудских вестернов. На заставке его телефона кадр из мокрушной сцены убойного фильма, где он, теперь уже ковбой, легко узнаваем на заднем плане таунской площади среди толпы таких же неугомонных суперменов, но он, конечно, самый фотогеничный.

Мы обе сначала прыснули, а потом захохотали.

Потревоженный нами кот вздрогнул, нахмурился и затем выгнулся на лежанке дугой, одновременно протянув задние и передние лапы.

Закончив стряпню, Тоня накрыла блинную стопку полотенцем в красных петухах, достала из холодильника сметану, творог, смородиновое варенье. Расставила на столе тарелки, разложила вилки и ложки и по деревенской привычке на минутку подошла к переднему окну, тому, что выходило на улицу.

-Ох! – вдруг тихо вскрикнула она.

Я подняла голову.

-Ты только посмотри! – уже громко и восхищенно воскликнула Антонина.

Я бросила нож и побежала в комнату.

Прежде шумливый, беспокойный сад был наконец заворожен стужей. Казалось, что тишина стеклянно позвенивала.

На садовой скамейке, куда Антонина на зиму выносила кормушку, толклись две вороны. Впрочем, ничего не сказать об этой кормушке само по себе непростительное упущение. Это было не топорное сооружение a la полураздетый фанерный посылочный ящик, а архитектурный шедевр, память о золотых руках покойного Тониного мужа. Легкая, арочная, летящая, она была в духе музыкальных павильонов на пригородных петербургских вокзалах позапрошлого века, где оркестр фрачных музыкантов радовал праздношатающуюся дачную публику вальсами, маршами, полонезами, польками, раздувая звуками небесной гармонии радостные огоньки невинного флирта или испепеляющие костры роковых страстей.

Ничего особенного в том, что там, возле кормушки, вертелась парочка ворон не было. Мы выносили им остатки хлеба, корочки пирогов, комочки недоеденной каши и другую снедь.

Странным было не то, что они делали, а то, как они это делали.

Одна из ворон, запрокинув голову, раззявила клюв, в то время как другая аккуратно и методично выбирала из поддона кормушки кусочки и осторожно, церемонно даже вкладывала их первой в глотку. Та, которую кормили, делала горлом судорожное движение, проглатывала кусок, медлила, то ли обдумывая что-то, то ли прислушиваясь к себе, чтобы потом снова распахнуть рот.

-Ведь это она, та бедолага, – тихо сказала Тоня и отчего-то обняла меня сзади и крепко прижала к себе.

Потрясенная увиденным, я молчала…

С этого дня мы стали выносить в кормушку разные вкусности. Именно для Кости и Нади.

Да-да, неожиданно и для нас самих у птиц появились имена. Это произошло само собой. Я придумала имя Косте, Антонина – Наде.

Все знакомые, кто изредка приезжал к нам, как зачарованные смотрели на происходящее перед ними чудо. Назвать эту кормежку аттракционом ни у кого бы не повернулся язык.

А Генаша, бывший Тонин возлюбленный, застигнутый этим зрелищем врасплох, не удержался и заплакал. И все: жена его Лиза и четверо мальчишек-сыновей – вцепились в него, кто за штаны, кто за рукав, кто за плечи, и тоже покрепче прижались к нему…

Весной в березняке за домом по-прежнему стоял несусветный птичий ор и карканье. Кормушку Тоня перенесла в огород, поближе к забору, и мы стали подкладывать туда макароны рожками и даже спагетти. Длинные червячки итальянской пасты у Нади с Костей шли на ура.

Теперь мы так никогда и не узнаем, были ли у них птенцы. Высидеть их полдела, выкормить – вот задача.

На всякий случай, перекапывая землю, мы с Тоней, как заправские рыбаки, набивали розовыми и лиловыми весенними червями консервную банку, чтобы потом вытряхнуть их в поддон кормушки и спрятаться за дом. А когда мы возвращались, всякий раз жестянка была пуста.

Так продолжалось всю весну. День за днем издалека мы видели, как Костя подхватывал оброненные нами “невзначай” паклю, ветошь, кусочки алюминиевой проволоки. Надя же в это время зорко наблюдала за ним сверху березы и подбадривала гортанным и шероховатым своим “аррр”. Звук “к” ей не очень удавался. Но в этом была ее фишка. Шарм. Стиль.

А потом настало лето. Веселое, ситцевое, как всегда, слегка заполошное.

Мы жили и жили себе бок о бок со своими соседями. Наблюдали друг за другом, всегда ладили, хотя частенько и судачили о странностях человечьей и пернатой породы.

Мы с Тоней даже не задумывались о том, насколько богаче за последние месяцы стала наша жизнь, до тех пор пока однажды Надя с Костей не пропустили ужин.

Утром следующего дня еда в кормушке по-прежнему оказалась нетронутой.

Мы забеспокоились.

Не придумав ничего лучше, мы отложили все дела, сварили спагетти, выложили их на поддон и направились вокруг забора к березам, в их Воронью слободку.

Там стояла тишина.Только, сплетаясь и расплетаясь, в мерном  колыхании раскачивались на ветру и шелестели  длинные пряди молодых лозовых берез.

-Надя! Костя!

Задрав головы, мы щурились от яркого солнца, с надеждой высматривая в бездонной июньской синеве хоть какой-то намек на живые темные точки.

Все было тщетно.

Обескураженные, мы поплелись восвояси.

Еще через день мы поняли, что скорей всего не дождемся птиц никогда, наверное, они погибли в кровавой разборке с ястребами. Вон они, стервятники, то и дело висят в небе, высматривая очередную жертву.

Охотятся они парами: один отвлекает внимание, отводит истошно плачущих чаек и хоркающих куликов подальше от гнезда с выводком, а другой в это время подкарауливает момент, чтобы камнем упасть к самой земле и тут же взмыть вверх, намертво когтя птенцово тельце.

Может, что-то такое они поняли и о Наде? Почувствовали ее беспомощность и, разыграв многоходовку, выманили их c Костей на открытое столкновение, где силы хотя и умных, но уязвимых ворон были неравны.

Я представляла себе, как Костя отчаянно планирует вверх-вниз и даже идет на таран, стараясь выиграть время и дать Наде возможность скрыться.

Потом я запретила себе думать об этом, сердцу было слишком тревожно, и оно просто рвалось на куски.

Тоня украдкой плакала.

Я шмыгала.

Но мы соблюдали табу на разговоры о чудаковатых наших соседях, боясь спугнуть гаснущую с каждым днем надежду, отвести, заболтав, удачу.

Когда ждать больше было нечего, чувствуя, как в душе потихоньку настаивается спасительная теплота смирения, вечерами, обрядив скотину и закончив огородничать, мы усаживались на бревнышке перед домом, смотрели на закат цвета чарджоуской дыни и молодой хурмы и тихо, вполголоса делились воспоминаниями.

Тоне почему-то больше всего врезалось в память то, как Костя, набрав в клюв воды, осторожно тянулся к подруге, чтобы, не выронив ни капли, напоить ее.

У меня же перед глазами стояла другая картинка. Вот всегда шумная и крикливая Надя отчего-то нахохлилась, притихла и, кажется, даже слегка втянула голову в плечи. А Костя, большой серый со стальным отливом сильный ворон, огромным своим клювом, едва касаясь, приглаживает и перебирает ее перышки.

Как завороженная, Надя молчит, полуприкрыв глаза, клонит голову, а он легонько трется о ее темечко своей щекой, или как это у них называется? У птиц.

Я не дышала. Не мигала. Вся ушла в зрение и слух. Я понимала, что присутствую при величайшей тайне природы, частью, мизерной, крохотной частью которой являлась и я. Быть учеником, подмастерьем у нее – неслыханная честь, и я, благоговея, на цыпочках, тянулась и заглядывала в  тоненькую щелочку приоткрывшейся передо мной двери, вбирала, впускала в себя всепроникающий, сияющий свет.

-Да, – наконец говорит Тоня. – Вот это любовь!..

И в голосе ее звучат восхищение и легкая зависть.

-Любовь?! – переспрашиваю я.

Само слово кажется мне каким-то… плоским. Стертым. Запакощенным. Оно никак не покрывает всей заключенной в чувствах наших птиц вселенной, с ее беззаветным самопожертвованием, душевной привязанностью, нерастраченной нежностью, лаской и добротой.

Я открываю рот, чтобы сказать Тоне об этом, но внезапно вспоминаю:”Любовь долготерпит, милосердствует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносится. Любовь никогда не перестает…”

И я облегченно вздыхаю.

-Ну, что ж, – уже вслух соглашаюсь я. – Любовь так любовь. Слово как слово. Существительное. Женский род, единственное число, именительный падеж.