1

Возле подъезда выла кошка. «Неужели кошки могут выть?» – подумал Женя, взял зверя на руки и вместе с ним начал не спеша подниматься по лестнице. Зверь, почувствовав тепло, притих, прижался головой к щеке человека, лапы положил на плечи и от удовольствия начал ритмично выпускать и убирать коготки. «Жрать, наверное, хочет, а у меня только макароны». Кошка как будто услышала Женькины мысли и несколько раз громко, тревожно мяукнула. «Мяв» был очень похож на кваканье. «Ну, квакушка, проходи», – сказал Женя и  запустил животное в квартиру. Зверек сначала заупрямился и попытался выскочить обратно на лестничную площадку. Обнаружив, что входная дверь уже закрыта, он начал метаться по коридору, пока не заскочил в одну из комнат и не забрался глубоко-глубоко под диван. Ни «кис-кис-кис», ни шуршание бумажки на ниточке (Женя  соорудил такую штуку, чтобы выманить кошку), ни запах макарон не изменили ее решения, она осталась под диваном и как будто умерла: ни звука, ни движения, ни дыхания, лишь мертвая холодная тишина; холодная, как батареи, как плитка на полу, как октябрьский воздух.

Женя включил чайник. Тот, как и положено, пошумел минут пять и затих. Но вот, что странно: кипяток оказался немногим теплее льда, то есть от него шел не горячий пар, а холодный. Тут еще само по себе распахнулось окно, и в комнату влетел и начал биться о стены мертвый ветер, а за ним через подоконник перегнулся дождь, от чего   пол сразу же стал мокрым, как будто на него опрокинули целое ведро воды. Напоследок в жилище заглянул клен. Он без сожаления оставил в комнате несколько своих желто-красных листьев, уже подгнивших, с трупными пятнами и нехорошим сладковатым запахом свежей мертвечины, после чего вернулся в сад, чтобы закончить вместе с другими деревьями и кустами дикий танец одиночества и пустоты.

Женя, пока закрывал окно, совсем продрог, потому что щеколды заржавели и никак не хотели заходить в пазы. От дождевой воды на полу быстро промокли ноги, ведь на них были матерчатые тапки на тонкой мягкой подошве, очень быстро впитывающей влагу. Женьку зазнобило. Последнее, на что он рассчитывал в качестве источника тепла, был масляный радиатор и газ на кухне. От радиатора, как только вилка была вставлена в розетку, пошел  едкий дым, поэтому прибор пришлось немедленно обесточить. Газ из конфорки выходил, если судить по запаху, только его нечем было поджечь: ни зажигалки, ни спичек. Женя попробовал высечь искру: ложки, вилки, ножи звенели как дурные, да кроме звона толку от них не было никакого.

«Боже, как холодно, с ума можно сойти», – думал Женька вслух, кутаясь в одеяло. «Черт, одело-то сырое», – выругался он, когда ткань коснулась   шеи. И тут мелькнула спасительная мысль: «Кошка, конечно же кошка, если ее обнять, то будет тепло, ведь температура животных выше температуры человека, к тому же животное покрыто мехом, а мех тепло удерживает, холод не пропускает, то есть, не сам мех, а воздух является как бы «прослойкой» между телом и окружающей средой.

Стоп, стоп, голова, хватит гонять порожняк! Надо найти кошку, она под диваном. Под каким диваном? Разве в моей квартире есть диван?» Женя попытался вспомнить сколько у него комнат, как они обставлены, и не вспомнил, и даже совсем запутался, потому что находился он не в жилом доме, а с одноклассниками в палатке. Ну, они с классом пошли в поход, сдуру взяли не теплые палатки, а самые простые, из тонкого брезента; спальные мешки забыли, только и оставалось, что лежать на ковриках из вспененного полиэтилена, да крепко прижиматься друг к другу.

«Так, хорошо», – голова не успокаивалась и неслась быстрее гоночного болида, – «А почему я сплю в обнимку со снеговиком?» Женя резко оттолкнул от себя снежное чучело. Снеговик ойкнул и ответил на толчок ударом в челюсть. По всем законам должна была начаться драка. Она бы обязательно состоялась, если бы не исчезла палатка, и Женя не оказался бы в голом поле. Снег летел со всех сторон. Сначала Женька отряхивался, подпрыгивал, вертелся, чтобы согреться. А потом, когда понял бессмысленность своих действий, начал раздеваться. Снял куртку, сапоги, шапку, шарф, варежки. Все это он делал, чтобы быстрее замерзнуть. Где-то он читал, что смерть от переохлаждения самая приятная и сопровождается волшебными снами. Женя ждал, ждал такого, но так и не дождался, потому что неожиданно для себя проснулся. Проснулся   не во сне, а наяву, то есть совершенно по-настоящему, как просыпался все тридцать два года своей неспокойной жизни.

 

2

 

«Вот говно», – подумал Женя, и эти слова стали его первой утренней молитвой. Не удивительно, что он так подумал, взять, например, постельные принадлежности, а там: простыни нет, вместо одеяла собственное осеннее пальто из кашемира, под головой ладонь. И сам диван неудобный: во-первых, короткий, поэтому приходилось подгибать ноги, чтобы уместиться на нем, во-вторых, жесткий, как деревянная скамья, в-третьих, сырой, а потому вдвойне холодный. Да и вокруг  дивана обстановка была ненамного лучше: пустые шкафы с открытыми дверцами, а за ними черная бездна: ни моли, ни тараканов, ни плесени, вообще ничего живого. Пол грязный, паркет ободранный, везде бумажки, окурки, битое стекло, пустые бутылки.  Выйдешь из комнаты в коридор  и там так же грязно, мрачно, темно. Входная дверь не заперта, в замке торчит сломанный ключ, коврик перед дверью вытерт до основания; и хоть на нем почти не осталось ворса, а все равно к тому, что осталось, прилипли клочья шерсти  какого-то животного, может, кошки, может, собаки, может ещё какого-нибудь черта, ведь фантазия горожан не знает предела – один заведет крокодила, другой удава, третий притащит в дом натуральную свинью, а сосед, глядя на него, поселит на балконе кур, и еще будет хвастаться, дескать, от твоей свиньи, кроме грязи ничего нет, а у меня свежие яйца, пение и мясо в перспективе. Помнится, была одна семья, так они держали тигра, пока тот не сожрал их всех. Полосатого пришлось пристрелить, потому что он выбрался из квартиры, бегал по улицам, задирал всех подряд и на контакт не шел даже с опытными дрессировщиками и зоозащитниками. Нет конечно, на коврике была не тигриная шерсть, а просто  какая-то лохматая пыльная дрянь, цепкая и совершенно бессмысленная.

Коридор вел на кухню с одной стороны, с другой стороны была еще одна комната без двери, вход в которую заколотили досками. К кухне примыкал санузел, где на нескольких квадратных метрах помещалась чугунная ванна с напрочь содранной эмалью и унитаз с трубой, поднимавшейся вверх и упиравшейся в сливной бачок синего цвета, с которого спускалась ржавая цепочка с деревянной ручкой на конце. Седушки не было и в помине, так же как ершика, туалетной бумаги и света. Хорошо, что не было света, слишком уж стар и грязен был санузел; по запаху всякий, у кого есть обоняние, быстро бы сообразил, что куда прилипло и почему так воняет. Да, отсутствие света не всегда тьма, иногда это благо.

Сам дом тоже оставлял желать лучшего: три этажа, ржавая крыша, так и недождавшаяся мастера-кровельщика, воздуховоды, забитые мусором, дырявые водостоки, облезлый фасад с остатками благородной лепнины, трещины на стенах, окна большей частью без стекол, наглухо заколоченный парадный вход, покосившийся козырек над входом со двора.

Внутри было не лучше: грязь, мусор на лестницах; в какой квартире есть дверь, в какой нет; везде паутина, в паутине высохшие мумии бабочек и мух; сырые стены с облупленной краской; во всех помещениях, даже в тех, где завсегдатаями были жуткие сквозняки, ощущалась холодная гнилая вонь погреба.

Электричество последний раз шуршало в проводах лет десять назад, пар в батареях исчез примерно тогда же. С прежних времен сохранился и работал лишь водопровод, где тихо дремала вода, готовая, если подождать несколько минут, ленивой струйкой потечь из крана, а потом, когда кран перекроют, капать из него вечной капелью; капать до тех пор, пока зима не превратит ржавую влагу в крепкий лед, доживавший иногда в трубах до мая.

Чудом кое-где на кухнях сохранились газовые баллоны, поэтому камфорки все-таки горели слабым синим огнем, на котором можно было вскипятить чайник, сварить крупу, пожарить тощее куриное бедрышко – другие яства Женя не мог себе позволить, так же как не мог обогреться плитой, потому что газ заканчивался, а инструментов, чтобы подключить другой баллон, прежние хозяева, увы, не оставили. «Жлобы», – так их обзывал каждый раз Женя, когда мерз, и осенняя ночь не оставляла шансов согреться и до рассвета увидеть хотя бы кончики собственных пальцев.

 

Наяву оказалось гораздо холоднее, чем во сне. Женя попробовал было накрыться с головой: нет, ноги заледенели уже через пять минут, а от них мороз пошел по всему телу, поэтому хочешь не хочешь, а пришлось высунуться. Изо рта при  выдохе шел пар, значит, при вдохе воздух такой же температуры попадал в легкие. На ум пришел вариант с  кошкой. «Да где же ее возьмешь в октябре? Они, чай, все теперь в подвалах, ну, те, кто выжили, а дохлятиной воспользоваться как грелкой точно не получится», – такая глубокая мысль возникала в Женькином неопохмелившемся мозгу, и на мозг она оказала такое же воздействие, как если  льдинку бросить за шиворот, да еще прижать к горячей коже спины. В общем, ум взбодрился и быстро выдал гениальную идею – допить вчерашнее пиво! Все же треть полуторалитровой баклажки – не маленькая порция, да и само пиво – темное, нефильтрованное, крепкое, значит, сосуды расширятся, сознание прояснится, и обморожения точно не будет хотя бы в  ближайшие час-два, а там, глядишь, чего-нибудь да придумается, на то бог и дает день, чтобы человек его достойно прожил. Увы, алкоголь надежд не оправдал: тепла от него было как от старого навоза, во рту стало совсем погано, про душу и говорить нечего – душа просила света или хотя бы водки, а тут ее облили вонючей жижей с запахом дрожжей. Разве от такого «душа» может воскреснуть что-либо живое? Нет, и еще раз нет. Женя затосковал, задрожал, зубы его начали выстукивать тарантеллу, минуту за минутой ускоряя  и без того быстрый темп. «Хрен с ним, встану, все равно холодрыга не даст спокойно подохнуть», – мужественно решил он и опустил ноги на пол. С облезлыми дощечками паркета соприкоснулась не кожа, а подошвы тонких, давно нечищенных ботинок. Черные джинсы, коричневую водолазку Женя тоже не снимал на ночь, равно как и шарф, который дохлым удавом обвивал шею, худую, заросшую сзади, с острым, сильно выдающимся кадыком спереди, грязную со всех сторон и затекшую от неудобного положения тела во время сна.

Встать-то Женя встал, да идти ему, кроме туалета, было некуда. Он бы и туда пошёл не раньше, чем через час, да пиво уже дало о себе знать в полной мере. Мочился Женя без удовольствия. Моча из краника текла темная, вонючая; внутри него ощущалась мерзкая резь, сообщавшая  о проблемах с простатой. Она, зараза, и раньше частенько покалывалась ежиком, теперь же от холода, недоедания, алкоголя, стресса просто рвала и метала, особенно по утрам. Лишь хорошая порция спиртного могла вырубить мозг, непрерывно принимавший сигналы боли и отправлявший их с такой же частотой хозяину. От боли и холода Женя  разозлился и затосковал одновременно: ведь он женат, к проституткам ни-ни, в постели с супругой в меру изобретательный и совсем не ленивый, есть дочь, есть дело, есть друзья, совсем недавно были деньги, так почему же судьба так жестоко обошлась с ним, выбросив с половины жизненного пути на обочину без средств к существованию, без крыши над головой, с долгами, болячками, пьянством, которое по мнению окружающих, да и по собственным ощущениям усилилось невероятно. Как  прожорливое чудовище оно поглощало плоть и душу, рождая неутолимую тягу, отключая все защитные механизмы. Любую незначительную проблему бутылка превращала в беду. Только что-то задумаешь, только начнет фортить, как откуда не возьмись появляется в руке стакан, не хочешь его пить, понимаешь, что  будет плохо и все равно заглатываешь, потом второй, третий, и вот уже запускается адская машина времени, когда дни, недели, месяцы пролетают бесследно, то есть вообще ничего не остается от них, даже боль и грязь не запоминаются, хотя они очень и очень прилипчивые штуки. Только был май, а уже дочь несет в школу астры и гладиолусы. Вчера положил всем под елку подарки, просыпаешься, о чудо, за окном капель, сугробы покрылись темной корочкой, и синие мартовские тени вытянулись на талом снегу. Листаешь, листаешь память, как смартфон с разбитым экраном: ни одной ясной картинки, сплошная муть, события переплелись, как змеи в гнезде, хватаешь одну за хвост, тянешь, а на тебя смотрит совсем другая голова, пытаешься ее разглядеть, глядь, она исчезает в сотне таких же неотличимых друг от друга голов, и опять кроме клубка и путаницы ничего перед собой не видишь. Потыркаешься туда-сюда, получишь тумаков со всех сторон, да и плюнешь, благо магазин рядом, а там всегда есть спасение от боли; стоит оно недорого, продается в неограниченных количествах, и первая рюмка всегда невероятно сладкая и умиротворяющая. Вливаешь в себя покой и веришь, что завтра произойдет чудо и проблемы, как поганые змеюки, сами расползутся в разные стороны. Или так: одних ядовитых гадов раздавишь, других, в которых яда поменьше, раскидаешь направо-налево, безобидных ужиков отпустишь с миром, а само гнездо, когда оно опустеет, засыпешь землей, разровняешь и больше о нем никогда не вспомнишь.

 

3

 

Внизу живота и между ног противно заныло. Женя снова пошел в туалет, но сколько он ни стоял там, из «краника» так ничего и не полилось, наоборот, внутри него как будто образовалась пробка и минута за минутой она становилась все больше  и все плотнее. Женя выпил кружку  воды. Дьявол внутри него расхохотался. «Брат, – сказал он, вытирая искренние слезы веселья, – кого ты хочешь обмануть? От твоей жажды и твоих страданий вода поможет только в одном случае, если ты утопишься. Не хочешь на дно, тогда будь добр ищи средства и добывай лекарство. Для начала пошарь в карманах, пошарь в пальтишке, авось где-нибудь, да и завалялся медный грошик; нам много не нужно,  поллитровочка беленькой вполне способна помочь. К ней и водичка будет очень кстати, так что возвращаю ее тебе обратно». И Женьку вырвало чем-то горьким, желто-зеленым, прозрачным. Отдышавшись после очередного приступа тошноты, Женя полез за деньгами. Карманы джинс встретили сурово. «А ты что-нибудь клал в нас, чтобы рыться?» – примерно так они спросили бы, если бы умели разговаривать. Впрочем, в их недрах все же обнаружилось несколько рублей мелочью и жестяная крышка от пивной бутылки. В пальто нашелся мятый платок,  связка ключей непонятно от каких дверей, чек из магазина, еще один чек и квадратик молочного шоколада. Женя машинально положил его в рот. Шоколад растворялся медленно, потому что  слюны не хватило бы даже на самый маленький плевок. От сладкого одновременно затошнило и захотелось есть. Увы, за последние дни Женя получил не одну сотню калорий, но все они были алкогольного происхождения. Это можно было понять и по состоянию зубов: обычно между ними и в них, там, где были дупла, застревали мясные волокна, крошки, а тут все было чисто, как после стоматолога или хорошей самостоятельной чистки.

Женя, если бы мог плакать, расплакался бы, такое страшное отчаяние навалилось на него: холодно, голодно, похмельно, долги и никакого бога поблизости, впору смастерить удавку и повеситься на батарее, потому что     до потолка без стремянки при всем желании не дотянешься. Так бы Женя и поступил, если бы не вспомнил про одну старую привычку ныкать купюры за подкладку пальто. Ни теща, ни жена, сколько бы они не обыскивали его, никогда не могли обнаружить деньги, и лишь диву давались, когда он снова приходил пьяным и, честно глядя в глаза, сообщал, что не занимал, кредитов не брал, не воровал, не угощали, а пил строго на свои кровно заработанные. Ну да ладно, сейчас не об этом. Чудо произошло только после третьего круга поисков, самого внимательного и самого долгого, – внутри пальто, ближе к нижнему правому краю, послышался, наконец, долгожданный шелест. Ангелы не так спасительно шелестят крыльями, как зашуршала обыкновенная купюра небольшого достоинства, считавшаяся потерянной и вдруг обнаруженная голодным, замерзшим, непохмелившимся человеком. Ее  номинал обещал к столу пол-литра водки, буханку хлеба и какие-нибудь самые простые консервы, типа килек в томатном соусе.  Дешевых килек не оказалось, зато по хорошей цене в магазине нашлись пельмени. Производитель обещал, что они из мяса молодых бычков. Продавец, видимо, не поверил обещанию, поэтому на товаре была наклейка «-50%» – крупная, яркая, заманчивая. Женя и в прошлой, обеспеченной жизни к еде был довольно равнодушен и всю ее, кроме кондитерских изделий, считал закуской. В нынешнем положении гурманство означало бы голодную смерть  или, во всяком случае, серьезное истощение.

Пельмени только начали всплывать, как десяток их тут же провалился в утробу. Если бы не алкоголь, быть им скоро отверженными, но три стопки, как стартер запускает остывший двигатель, запустили примерзший к позвоночнику желудок, и настроили его совсем на другой лад. Стенки, до этого спазмированные, болезненно реагировавшие даже на воду, расслабились, к ним пошел приток крови, от нее стало тепло в животе, в ногах, в груди. Потом согрелась голова, лицо. Последними разморозились пальцы рук и стопы. Глаза стали четче видеть, и в серых тучах заметили проблеск солнца. Уши в завывании ветра уловили нежный шум прибоя какого-то далекого южного моря. Волосы в сквозняке почувствовали ласку майского ветра. По спине вместо мурашек прошла приятная истома, обещавшая скорый крепкий сон и добрый вечер после. А, главное, развеялась поганая тоска, появилась надежда на лучшее, и какое-то особое невысокомерное презрение к трудностям быта. В комнату, кухню как будто вернулся прежний уют, когда они были обитаемы, в батареи как будто подали огненный пар, как будто засветились лампочки  под потолком, заработал бойлер, и из крана потекла горячая вода. Исчезла вонь в туалете, грязь на полу. Исчезла отчужденность, оторванность от мира. Как сахар-рафинад растворяется в воде, так в еде и в алкоголе растворилась неприкаянность. Возникло чувство, что вот-вот все разрешится само собой: жена позовет обратно, отец пригласит на чаек, дружки    спишут долг и опять появятся деньги, стоматолог удалит больные вонючие гнилушки и вместо них поставит ровные белые коронки, в магазине помогут подобрать пальто, такое, чтобы защищало от самого  лютого мороза, ничего не весило, было бы красивым и стоило по- божески. В Питере (это тоже мечталось) помрет, наконец, родная доисторическая бабка и завещает свою однушку на Мойке любимому внуку Женечке. Менты вернут права и как-нибудь  купится новая машина, лучше немец или японец, а покамест  можно будет и каршерингом перебиться, лишь бы не мокнуть под дождем, не мерзнуть на ветру и всегда слушать радиомузыку, какую хочешь на любой громкости, в любое время суток.

Женя услышал музыку: пела девочка в церковном хоре, временами ее голос поддерживали взрослые сопрано и тенора, но в большинстве случаев она справлялась сама, славя Господа, благодаря его за страдания и позорную смерть, принося ему раскаяние за грехи  от имени всего человечества и обещая сохранить себя непорочной в некой таинственной обители, где нет других звуков, кроме молитвенных и нет других мыслей, кроме мыслей о предстоящей смерти и следующей за ней вечной жизнью в боге.

 

«Что за чёрт? – Женя начал внимательно прислушиваться и тут же злиться, -откуда в храме сабвуфер? Какой урод заехал сюда и врубил на всю мощь колонки?» «Бум-бум-бум», – грохотали басы, и грохотали они, что невероятно, с колокольни. То есть дело было не в сабвуфере, а в колоколе. «Надо дать в нос звонарю, чтобы не играл всякой ерунды, люди же пришли на молитву, а не на дискотеку». Лестницы на колокольню не было, как не было и необходимости в ней, потому что храм исчез и вместо него появились свинцовые тучи,  из которых ливнем полился невероятный, жуткий холод. Женя проснулся. Через несколько минут после пробуждения утренние ощущения (тоска, тошнота) вернулись полностью. Водка и пельмени дали всего несколько часов забытья, утащив взамен день и заменив свет в комнате тусклыми октябрьскими сумерками.

 

4

 

Рассвет, каким бы он не был, всегда обнадеживает, а закат, даже летний, всегда маленькая смерть. Переход во тьму страшнее самой тьмы. Многие заканчивают жизнь самоубийством, не дождавшись казни, потому что муки ожидания бывают невыносимы. Как начнет человек представлять момент, когда он перестанет видеть, слышать, ощущать, так все внутри него восстает и сопротивляется. Осознать процесс умирания, принять его, примириться с ним может далеко не каждый. Лишь те это могут, кто глубоко, от души верит в Высшую Силу. Такие способны подняться над животным инстинктом жизни и добровольно перейти границу, которой на самом деле нет, которая является плодом воображения, представления. На самом деле старение, умирание суть естественные процессы, не хуже и не лучше рождения. Неприятно быть стариком, ужасно быть приговоренным к высшей мере, хочется вырваться, убежать от судьбы, кажется, если смерть исчезнет, то тогда и станешь абсолютно свободным. Действительно ли смерть ограничивает свободу? Или все-таки дело в болезни под названием гордыня, которая раздувает собственное «я» до размеров вселенной, которая заставляет сопротивляться извечному порядку вещей, и ставит свою волю выше воли бога. Именно гордыня заставляет думать, будто мир без «я» не возможен, будто мир – это и есть выражение моего «я», а не наоборот. То есть «я»  – событие этого мира, некий энергетический всплеск, способный временно отделять себя от вселенной, но часто не понимающий для чего и кем в действительности дана такая способность. Дана ли она для того, чтобы накопить денег, или стать властелином, или сыграть любую другую роль? Роль кем-то прописана, но актеру, поверившему в роль, кажется, что он на самом деле является тем, кого ему доверено изображать. Еще раз: актер, уверовавший в роль и полностью отождествляющий себя с персонажем, совершенно забывает об авторе пьесы. Если он говорит, то говорит своими словами, если совершает поступки, то, значит, такова его воля. Сложно, порой невозможно объяснить актеру, что он всего лишь навсего облечен доверием Создателя, его дело смиренно принять те ограничения, которые накладывает сцена. То есть, он  не должен заигрываться, он должен вовремя выйти на помост, произнести нужные реплики и удалиться туда, где с него снимут маску и вернут ему его изначальный облик. Маска, увы, кажется более привлекательной, чем естество, отсюда борьба, страдания, боль, и поиск средств, способных заглушить ее. Чем дольше актер не хочет становиться обыкновенным человеком, тем больше он мучается, и тем менее разборчивым становится в выборе анестезирующих средств. Со временем таких средств требуется все больше и больше, а помогают они все меньше и меньше. Вот так и рождается зависимость – алкогольная, наркотическая, сексуальная или любая другая. Женя когда-то сделал выбор в пользу бутылки. Добрые в кавычках люди подсказали ему, что если жизнь идет не так, как хотелось бы, то не надо терпеть, не надо меняться, лучше напиться,  отдохнуть, забыть о проблемах, хорошо выспаться, а потом уже воевать с судьбой. Женя  послушно пил, забывался, суетился, выходя из запоев, но такой рецепт счастья почему-то не помогал, трудностей становилось больше, проблемы накапливались, пока, наконец, не обрушились девятым валом, уничтожив все на своем пути, до основания разрушив Женькин кривобокий мирок, а его самого выбросив на необитаемый остров одиночества и душевной пустоты. Нет бы задуматься после такого и взяться за ум, да трубы горели, тяга не давала покоя. И вот, наконец, пробил страшный час, когда денег не осталось совсем, и вместе с ними исчезла последняя надежда. Выхода не было, следовало немедленно умереть, чтобы прекратить жестокую пытку жизнью.

Почему Женя поверил этим похмельным мыслям и совершенно не верил в возможность другой жизни? Кто знает, кто знает. На глаза ему попалась опасная бритва, забытая прежними жильцами в ванной. Она немного заржавела, но остроты,  достаточной для вскрытия вен, не утратила. Оставалось только набрать ванну горячей воды, для чего очень могло пригодиться старое жестяное ведро. Женя подсчитал, что ему хватит десяти ведер, главное, чтобы воду удалось нагреть, и чтобы она не остыла, пока кровь будет вытекать.

 

5

 

Сумерки сгустились и почернели, как будто запеклись. Кухня была маленькой, метров пять-шесть, дверь в нее не только сохранилась, но даже закрывалась,  несмотря на общую сырость и разруху в доме. От газа шло приятное голубоватое свечение,  и воздух в помещении  понемногу стал нагреваться, может быть, стало теплее на два градуса или на пять. Женя, как любой теплокровный, такое изменение климата почувствовал сразу и очень обрадовался ему.  До сегодняшнего вечера он экономил газ, потому что у него была выпивка, и он не знал, сколько еще ему предстоит жить в таких условиях. Когда же было принято решение умереть, бережливость стала ни к чему, хотя бы последние несколько часов на земле можно будет провести не оглядываясь, без страха, относительно трезвым и в покое. Боже, как хорошо, ведь смерть, о, нет, даже  мысль о ней примиряет с самыми невыносимыми обстоятельствами. Всё кажущееся неразрешимым меркнет перед ее простотой и величием, проблемы исчезают сами собой. Память подкидывает разные дорогие сердцу образы, нервишки сдают, но появляется невероятная жалость к себе, но жалеть себя это как сковыривать корку с болячки: и приятно, и больно одновременно. Такие моменты добровольного страдания засасывают целиком: тело приятно цепенеет, взгляд останавливается, уши закрываются от всех звуков, и острой мыслью, как ногтем или кончиком ножа,  расчесываешь, расчесываешь, расчесываешь старые душевные раны. Они открываются, начинают кровоточить, а ты наслаждаешься и погружаешься в страдание-наслаждение с каждой минутой всё глубже и глубже, пока, наконец, окончательно не размякнешь и не уснёшь, предварительно напившись или заглотив горсть сильных снотворных таблеток.

«Вот, – думал Женька, – как так получилось, что отец и брат интеллигенты, а я бандит? Они ведь тоже пили, они даже больше алкоголики, чем я, но разговаривают   без мата, учились в институтах, газеты читают, журналы, брат на пианино что-то может, батек стихи  шпарит  простынями, особенно  после запоя. Может, стихи-то его говно и музыку, которую играет брат, глухие сочинили, а все же я так не могу,  не понимаю я в нотах  и писать умею только буквы на заборе. Зато дерусь хорошо, и любому объясню, что он не прав и мне должен. Ту же вот парковку не всякий сможет отжать и удержать, скока чертей  ходит вокруг и всем дай: одному денег, другому в харю. То, сука, менты лезут, то какой-то молодняк качать начинает, свои вдруг ни с хрена предъявляют. Наймешь сторожа, он, падла, или пьяный через раз, или левую тачку какую-нибудь держит, бабки с водилы снимает, и не делится, тварь! Опять же, налоги, документация разная, чиновники оборзевшие. И чего бы там мой брат с пианино со своим делал, или батя с поэмами?»

Первое ведро зашумело, значит, вода должна была скоро закипеть. От тепла и воспоминаний Женя немного размяк. С одной стороны его душила злобища, он страшно обижался на  бога и кривую судьбу, которую ему уготовил Создатель. С другой стороны, было же в его жизни и много хорошего, даже сейчас, когда земное существование подходило  к концу, какие-то маленькие радости все-таки происходили. Взять тот же газ: обычно он горел еле-еле, вонь от него стояла неимоверная, а теперь пламя двигалось спокойно, ровно, язычки его, как лепестки распустившегося цветка целиком обнимали ведро; тяжелый удушливый запах не появлялся, кислорода в помещении хватало, поэтому дышать было легко и приятно. Тяга, всегда острая, сильная, похожая на паука, который намертво прилип к жертве и высасывает из нее все соки, пропала сама собой. Похмелье после утренней бутылки так и не наступило: ни тошноты, ни сушняка, ни сердцебиений, тихо было в каждой клеточке тела, нейроны в мозгу примирились между собой, каждый из них молча сидел на своем месте и никаких мыслей они не производили. Если же и подкрадывались какие-нибудь воспоминания, то  виделись они спокойной черно-белой картинкой, как на первых телевизорах, и звук был таким же: далеким, глухим, слов не разобрать, от музыки скорее ощущения, нежели мелодия; щелчок пальцами, шуршание спичек в коробке громче, чем бури и штормы судьбы; прошлое, обычно грохотавшее трактором, когда тот в ночном городе убирает снег, возилось теперь не громче  мышки в норке. Что говорить: многое хотелось бы забыть, изменить, да через два-три часа память исчезнет, и вместе с ней канут в лету три с лишним десятилетия жизни. «Родня, – думал Женя, – давным-давно забыла обо мне, кореша-подельники тем более, мать полгода как в могиле, наверное, только налоговая и помнит о своем несчастном спившемся налогоплательщике».

Женек осторожно снял ведро с огня. «Не обвариться бы, – немного забоялся он, – ведь если обваришься, то в ванну не ляжешь, будет больно, придется, блин, вешаться. Не, не вариант, вдруг шею сломаешь, и вместо того, чтобы сдохнуть, придется неделю лежать на полу паралитиком, пока не окочуришься от холода и голода. Или найдут меня люди, а у меня полные штаны дерьма и язык торчит до пупка. Не, вешаться не по понятиям, то есть западло. Кстати, и не на чем: ни крюка, ни гвоздя, а на батарее я не умею».

 

Зашкворчали капельки воды – это Женя поставил на газ новое ведро. Ни к чему вспомнился большой двухэтажный дом, который он снимал всего год назад. Говорили ему пацаны: «Женя, хорош понты колотить! Будь проще и хитрее! Бабки сегодня есть, завтра нет, оставь заначку на черный день. У твоей жены нормальная хата, дочка маленькая, теща тихая. Чего тебе там тесно-то? На хрена тебе два этажа, сауна, бассейн? Ладно сауна, но у тебя же там библиотека пятьдесят квадратов! У тебя там пианино, как джипарь! Женя, ты читать не умеешь; когда ты поешь, мы блюем; кому ты чего доказываешь? Аллё, гараж! Этим своим интеллигентам что ли? Так они алкаши, им вообще насрать на все. Ты уже  бухать начал! Смотри, будешь синячить, как твой батек, разойдемся. Мы серьезные люди и занимаемся сам знаешь чем, поэтому бухло – хреновая тема. Ещё пара запоев – и у тебя на троллейбус денег не хватит. Понял? Ну, делай выводы, если понял».

Ясно конечно, что Женя изо всех сил хотел показать отцу и брату, которым завидовал, чьих насмешек боялся, что он не просто бандит с большой дороги, а нормальный комерс со вкусом и понятиями. А между тем, отец и брат так никогда и не узнали о том доме, ведь Женька общался с ними только по телефону, и только в его голове между ним и остальной роднёй была непреодолимая пропасть. Они ему никогда ничего не предъявлял, ну, знали, что он общается с темными людьми, и не лезли, понимали, мальчик взрослый, сам разберется с кем дружить и чем заниматься по жизни.

Жена, как и пацаны, тоже недовольно жужжала, мол де, не жили богато и не надо начинать, давай лучше дачу купим, чтобы было где лето провести; Оле (дочери) главное отец, а не квадратные метры;  мама (теща) вообще пугается, если потолки высокие и в комнате эхо. «Любимый, – уже спокойней шептала она, – ну к черту эту роскошь, боюсь я ее. Ты раньше другой был, мягче, а теперь вон осунулся, желваки играют, пьешь много, значит, на душе у тебя не спокойно, волнуешься, переживаешь сильно. Давай вернемся в мою квартиру, пока чего плохого не случилось. Я волшебное слово знаю, – нежно шутила она, чтобы сгладить серьезность разговора, – по-жа-луйста!» Женя злился, обижался, кричал, что никто его не ценит, никто не замечает как он заботится о семье, а в душе понимал – занимается он рэкетом, бабло отжимает, а не зарабатывает, дом суть способ доказать себе собственную значимость, и пустить пыль в глаза окружающим, типа, я не хуже вас и тоже кое чего значу в этой жизни. Душевная боль от неправды однажды стала нестерпимой, поэтому бутылка превратилась в анальгетик для сердца, снотворное для совести, успокоительное для души, и на долгое  время полностью заслонила собой бога. Но в то же время, что парадокс, именно она помогла не сойти с ума и не умереть раньше положенного срока. Несколько лет Женек думал, что живет, что все не так уж плохо, а потом понеслась езда по кочкам, и алкоголь из друга и помощника превратился в хозяина и врага.

 

6

 

Первая порция воды остыла. В целом она была теплее, чем в проруби, но все-таки недостаточно теплой для того, чтобы погрузить в нее живое тело, поднять его температуру на несколько градусов, и тем самым способствовать быстрому выходу крови из перерезанных вен и артерий. Женя занервнивал: красивый романтичный план по уходу из жизни срывался. Никакими усилиями воли невозможно было ускорить процесс кипячения: газ, сколько на него не смотри, хоть с любовью, хоть с ненавистью, горел слабо; алкоголь из организма выветривался быстрее, чем воздух из пробитого астероидом космического корабля; по мере трезвления становилось страшно жить и ещё страшнее умирать.

«А ведь бритвой по руке больно, – сообразил вдруг Женек. – Лезвие в ней старое, ржавое, кожу не вдруг-то разрежешь, к тому же, заражение крови может быть. И не очень понятно, где резать: ближе к кисти, ближе к локтю; на какую глубину, чиркать вдоль руки или поперек. Я не хирург, анатомию не знаю, вдруг искромсаю себя и все без толку? Твою мать, ну не вешаться же теперь! Газом тоже не надышишься – со всех сторон сифонит, сквозняки как в старом сарае. В доме три этажа, поэтому прыгать не имеет смысла, только ребра и   копыта переломаешь. Бросаться под машину опасно: сбить собьет, а врачи возьмут и спасут. Или позвоночник сломается, потом лежи как дурак, ни посрать, ни пивка попить нормально. Твою мать, твою мать, даже здесь мне не везет. Куда ты только смотришь, бородатый?» Последнее обращение было к богу, которого Женя представлял в виде Деда Мороза. То есть, сидит Дед-Бог на облаке, с одной стороны у него мешок с подарками, с другой мешок с дерьмом. Любимчикам он всю жизнь дает только из первого, нелюбимым только из второго, и второй мешок гораздо больше, просто бездонный, и содержимое его такое вонючее, что ввек не отмоешься. Да, ништячки тоже прилетают, но редко, мало, часто бог забирает их обратно, или они такого качества, что порадуешься пять минут, потом отложишь в сторону, и забудешь, как забываешь про всякий хлам». «Бог, конечно же  бог виноват в том, что жизнь не задалась. Вообще не факт, что он есть, а если и есть, – злился во всю мочь Женя, – то для меня он точно ничего хорошего не сделал. Срал он на меня! Весь мешок с дерьмом вывалил!»  И Женька взялся припоминать богу старые обиды. « Во дворе шпаной окружил. Пока хорошие девочки и мальчики изучали математику и химию в школе, я воровал, ворованное сдавал старшим и за это получал стакан портвейна. Потом сунул к бандитам и те научили пресовать комерсов и барыг. Я не виноват, что родился в нищей семье и не захотел быть нищим. Хрен с ним с бабками, так он меня еще и талантами обделил. Брату, вон, пианино, отцу – стихи, а меня на улицу к быдлу и отморозкам. Почему бог не отнял первый стакан, когда мне, малолетке, его протянули? Я чего, мог тогда выбирать? Я вообще не знал жизни. Я выпил, кайфанул, и мне сказали взрослые: «Молодец! Наш человек! Будет из тебя толк!» Все вокруг – это тот обещанный толк? Бог, твою мать, посмотри на меня хоть раз! Я чего,  самый урод из твоих детей?! Или ты мне не отец?!» В исступлении Женя не заметил, как начал кричать. Жуткая картина: ночь, октябрь, заброшенный дом, в одном из окон заметен голубоватый отсвет газового  пламени. Если заглянуть в окно, то увидишь маленькую грязную кухню, газовую плиту, на ней ведро с водой, а рядом сидит человек, закутавшийся в пальто. Он явно с похмелья, чем-то измучен, от чего-то устал. Он – это будет видно, если рассматривать его через духовный микроскоп – упрямый и тупой, как медведь, которому обязательно надо влезть на дерево и обожраться меда, хотя дерево давным-давно засохло и никакого меда там нет и в помине. И вот такой человек орет на бога во весь голос, как будто именно ради него, алкоголика и бандита, была создана вселенная; как будто все, что было и всё, что будет зависит от Жени – как он выспался, во что одет, на чем ездит, в каком доме живет, есть ли у него жена, дети, любовница. Смерть – выдающееся событие только для того, кто умирает; жизнь имеет значение только для того, кто ее ощущает в данный момент времени, в ком она сконцентрирована в виде определенных, свойственных именно ему образов и представлений,  занимающих некий объем памяти в килограмме материи по имени «мозг». И слово «мозг» придумали обладатели такой же материи, и неизвестно, точно ли человеческий мозг, по сути большой ганглий, так совершенен, каким он кажется его обладателям? И как нечто плотское, мизерное по размерам и времени существования, может ставить себя в центр мироздания и требовать от создателя мира исполнения своих желаний, требовать отмены естественных законов ради него одного. Неужели частичка духа, заключенная в форме, способной саму себя уродовать, выйдет когда-нибудь из такой формы, и будет способна очиститься, восстановиться и воссоединиться с Необъятным Вечным Целым? Зачем Целому разделяться не разделяясь, если оно не Абсолютная Любовь, ибо только Любовь может сознательно стремиться к разделению себя на части ради других. Зло хочет всего для себя, никогда не насыщается, всегда страдает, имея избыток, мучается, боится и готовится умереть. Зло обречено на смерть, так как оно не может существовать вечно одновременно с Добром. И не существует зла помимо человека, потому что субстратом зла, носителем его является свободная воля, которой обладают только люди. Зло без возможности выбора – парадокс. И Добро можно выбрать. Добро  не означает любовь, зло не означает отсутствия Любви. Добро и Зло – пути, а Любовь дается свыше. Любовь – качество, которое не может быть производным сознания, направленная воля  не приводит к Любви. Любовь – нечто невозможное и при этом самое реальное из всего, что считается реальностью… Простая философия, элементарная, но второе ведро было вылито в ванну, содержимое его смешалось с первой порцией воды, быстро потеряло тепло, и Женя понял: «Умереть никак не получится». Тогда он громко потребовал: «Господи, покажи себя», перекрестился, плюнул несколько раз на пол, выбросил бритву в форточку, присел возле плиты и, не выключая газ, но и не кипятя больше воду, крепко уснул, так крепко, как никогда раньше за всю свою прошлую мутную жизнь.

 

7

 

Кошка уже не снилась. В старом холодном доме, где кроме Жени не было ни одной живой души, если, конечно, не считать   Бога, где даже тараканы не появлялись, звучал громкий мяв,  похожий на кваканье большой лягушки, как будто её пригласили петь в оперу и она, раздуваясь от важности, огласила зал болотным контральто, вязким, как тина, и темным, как вода. «Квамяу, квамяу, квамяу» – так звучала эта песня, долго, монотонно, противно. Женя, хотя и спал очень крепко, услышал кошку. Мелькнула мысль  о шизофрении, такой болезни, когда человеку чудятся разные голоса. Потом возникло    не менее безумное опасение, что вернулся кто-то из прежних жильцов; привидения тоже могли   издавать всякие неестественные звуки. Мозг спросонья в отличие от мозга с похмелья восстанавливается быстро, поэтому бредовые идеи были  отклонены в течение нескольких минут, и голова приказала телу встать, открыть дверь, и найти источник мерзкого звука. Источник, весьма упитанный, сидел на лестничной площадке, завернувшись, как в шарф, в собственный хвост. Появление Жени ничего не изменило, зверь остался на месте, и вопли его не утихали. На вопрос «чего тебе, надо, тварь» хвостатое существо ответило потягиванием, подошло и стало тереться об ноги. Грубая фраза «жрать нечего» никак не повлияла на дружелюбные намерения кошки. «Ты такая жирная, сейчас  тебя сожру», – Женя конечно же пошутил; впрочем, во всякой шутке есть доля правды – в желудке урчало и шкворчало, от вчерашних пельменей не осталось и следа; свежая кошатина не возбуждала аппетит, но упитанные бока зверя (Женек осторожно гладил их) напоминали о собственном тощем желудке и невозможности насытить его в ближайшее время. «Хоть бы мышь мне принесла», – Женя опять юморнул и опять не беспочвенно: где-то он слышал, что мыши вполне съедобны, если их правильно приготовить. Кошка про такую кулинарию ничего не знала. Поглаживания её успокоили, она замолчала и в ответ на ласку снова начала тереться об ноги. Коснувшись их несколько раз, она отошла в сторону, поводила ушами, прощально взглянула на того, кто просил мышей, и убежала вниз по лестнице, убежала и больше не появлялась, как будто  и в самом деле была  призраком или ангелом в шкуре, с хвостом и  усами.

Женя назвал кошку ангелом не случайно, а потому что вспомнил свое вчерашнее обращение к богу, вспомнил и начал усиленно размышлять, чтобы могло означать такое явление Всевышнего во плоти и к каким новым действиям призывают его отзывчивые небеса. Свыше однозначно просили повременить с самоубийством, а лучше, наверное, совсем от него отказаться. «Возможно, – как бы продолжали небеса, – надо вернуться к жене или перекантоваться у своих (отца и брата), пока не восстановится здоровье и не наладятся дела. Может быть, бандиты примут тебя таким, какой ты есть, скостят процентов пятьдесят долга и дадут возможность заработать на оставшуюся половину». Поразмышляв еще с полчаса, Женя допустил, что ещё его просят отказаться от алкоголя; нет, конечно, не полностью, можно по выходным, в праздники, с устатку, главное, понять норму и не нажираться до усрачки, тем более,  не похмеляться, даже пивасом. Тут Женя заколебался: «Жена, брат, отец, – сказал он богу, – это пожалуйста, это запросто, даже приятно их увидеть, пацаны тоже не звери, поэтому и к ним тоже можно заглянуть, а вот с алкашкой сразу так завязать страшно. Во-первых, если резко бросить, то через три дня начнется белая горячка. Во-вторых, сегодня надо обязательно употребить, хотя бы по случаю нормальных, непорезанных вен. В-третьих, если люди все-таки примут его и простят, как один слепой старик принял и простил загулявшего сына, то ясное дело, надо будет накрыть поляну: ну, с женой по винчику или шампусику, с родными по сто пятьдесят крепкого, с братвой по пивку после бани. Наконец, выпить надо просто для профилактики, чтобы не простудиться, не схватить какое-нибудь там воспаление легких или гайморит, ведь организм страшно переохладился за последнее время, и вся иммунная система того и гляди полетит к чертям собачьим. Обосновав себе таким образом причину,   по которой можно продолжить употребление спиртного, Женек стал обдумывать план как и где добыть денег на опохмел. На ум пришла мысль продать пальто, хотя, кто купит грязный, подержанный кашемир было непонятно. Наручные часы стоили копейки, поэтому за них и кружку пива не нальют. Смартфон, так же как золотой нательный крестик, цепочка, печатка были заложены в ломбарде давным-давно, вовремя их выкупить не удалось, поэтому… поэтому вывод напрашивался сам собой: ситуация безвыходная, короче, жопа, а не ситуация. Женя прошелся по своей квартире, по другим квартирам, но ничего ценного не обнаружил, потому как обитал здесь больше месяца и продал все хоть мало-мальски пригодное к продаже. Голова мучительно искала решения проблемы. «Просить милостыню западло», – вот первое, что сказала она. – «Можно украсть, но тяжело воровать без навыка, да еще с трясущимися руками и больной головой. Районные алкаши, –  продолжала рассуждать она, – больше не нальют, так как халявщиков они не терпят, а ты не проставлялся уже давно». Голова явно гоняла порожняк, поэтому Женя отключил её и выругался. «Твою мать,  – так начиналась ругань, – только решил начать новую жизнь как сразу нечистый ставит палки в колеса». «У, Сатана!» – погрозил Женя кулаком в пространство, после чего почувствовал такой упадок сил, что в изнеможении прилег на диван. Полежав минут пять, он начал замерзать. Ещё через пять минут залязгал зубами. Этот стук означал, что примерно через час его ожидает смерть от переохлаждения, которая, как известно, сопровождается необыкновенно приятными снами. «Не, подыхать не вариант, – решил Женька, – даже если хорошо выспишься перед этим делом. В конце концов, можно хотя бы на улицу выйти, а там видно будет». Для улицы следовало наглухо застегнуть пальто и обвязать шею шарфом. Поднимая шарф с пола, Женя увидел под диваном свой старый кнопочный телефон. Понятно, что продать его будет невозможно, но руки почему-то упрямо тянулись к нему. Оказавшись в них, телефон как будто сам попросил нажать на кнопку включения. Женя ясно осознавал нелепость и бессмысленность своих действий: как можно запустить гаджет, если он не заряжался больше месяца? Понимал, и все-таки прижал на несколько секунд палец к большей кнопке справа с изображением красной трубки. Раздалось тонкое пищание и экран засветился добрым зеленоватым светом. Немного позже на нем появилось название оператора мобильной связи и четыре черточки, подтверждающие, что связь есть. Подчиняясь скорее инстинкту, нежели сознанию, Женя проверил баланс. «Ваша задолженность», – сказала равнодушная электронная женщина, – составляет, – здесь она взяла паузу, чтобы потом отчеканить каждую цифру, – минус пятьдесят семь рублей. Для пополнения счета обратитесь в офис», – и далее тетка-робот отправила абонента на три большие буквы. Абонент назвал робота «сукой», и предъявил Господу претензию, мол де, сначала ты посылаешь ангела, а потом жестоко обламываешь. «Кидала ты после этого, а не бог», – мысль, коснувшись таким образом Всевышнего, понеслась дальше, и свелась уже не к разрешению, а к необходимости выпить, причем как можно быстрее и как можно больше. В телефоне неожиданно звякнул электронный колокольчик. Звон означал сообщение. «Спам, – сказала одна часть головы, – не открывай». «Обязательно открой, обязательно, – настаивала другая часть, – что ты теряешь?» СМС было от жены. «Привет, – писала она, – нашла твой старый номер. Если не пьешь, возвращайся. Оля очень скучает  без тебя». К переживаниям дочери, о которых говорилось в тексте, наверняка, прилагались такие же переживания ее матери. «О чудо, меня любят и ждут, – возликовало Женькино сердце и тут же подытожило, – значит, надо идти трезвым, иначе опять прогонят, а я больше не хочу на улицу». Последнее озарение еще не успело закрепиться в сознании, как пришла новая эсэмэска, на этот раз уже отца. «Сын, – такое ласковое обращение от строгого родителя уже говорило о многом, – Сашка (брат) в наркологии. Заходи вечером, есть о чем поговорить». Женя ничего не понял и перечитал  текст еще раз. Его смущало каждое слово. А дело было вот в чём: отец не писал ему много лет, значит, произошло нечто очень серьезное, как-то иначе объяснить слова «сын» и приглашение в гости было невозможно. «На кой ляд я ему понадобился? – Женькин ум в то утро работал как никогда. – Может, завещание пишет или бухнуть  не с кем?» Мозги генерировали идею за идеей: «Неужели соскучился? Нет, такого точно не может быть, как  по мне можно соскучиться?» «А-а», – сработало  похмельное вдохновение, – «хочет бабла занять на лечение; нарколожки-то дорогие, бесплатного в нашем городе ничего нет, вот и ищет, кого бы подоить, я же самый богатый и самый разводной по ходу». От мысли, что родной отец хочет воспользоваться им как банкоматом, Женю затрясло с утроенной силой, и резко потянуло в магазин. Он бы немедленно умчался туда, если бы его не тормознул звонок. Звонил Олег, кореш.

– Здорова, Жека, – Олег разговаривал так, как будто они расстались час назад, хотя с момента их последней встречи прошло два месяца, – короче, накрыли мы того барыгу из Воронежа, на которого ты навел. Твой номер долго искали, ну, обычный – абонент не абонент, поэтому к батьку твоему заехали. Он чего-то нам стал о боге затирать, о новой жизни, ну, походу, в секту попал.

– Бухой? – что еще мог спросить Женя, который сам рассуждал на духовные темы только по синей дыне.

– Да не, трезвый, красит чего-то, ну, походу ремонт делает. Короче, суть, – Олег любил конкретику, – бабки у нас, приезжай сегодня вечером, ну, знаешь куда, заберешь.

– А долг? – Женьке было страшно это спрашивать, потому что он никак не ожидал такого ответа, который дал его  п а р т н е р  п о  б и з н е с у.

– За долг ты рассчитался, конечно, с процентами считали, ну, за задержку пеня набежала. Понимаешь о чем я?

– Понимаю.

Жене стало грустно: долг с процентами – сумма не маленькая, значит, на руки получит он копейки, и больших дел на них сделать точно не получится, так, с голоду не подохнуть, и дочке с женой бусики купить – одни на двоих.

– И это, ну, – Олег малость запнулся, видимо из-за сочувствия к старому товарищу, – ты с нами больше не работаешь, ну, вообще в городе не работаешь, на стройку иди или в спорт  – драться умеешь.

Женя совсем скис: бог правой рукой давал, левой забирал обратно. Слова Олега означали одно: придется ишачить, как работяга, то есть, ходить под каким-нибудь рыхлым комерсом, или пахать на государство, что для бандита с понятиями полное западло. Но с братвой не поспоришь, тем более, не пойдёшь против.

– Теперь от меня лично, – Олег зачем-то понизил голос, хотя вряд ли его пасли, – сдохнешь от синьки скоро, завязывай. Могу с больничкой помочь, у меня сестра там чем-то заведует, попрошу по-братски. Сделать?

Женя знал: стоит ему согласиться, как Олег тут же приедет, и тогда прощай опохмел, прощай праздник. С другой стороны, бухать все равно   не на что было, и хорошая капельница тоже не помешала бы. Да просто полежать на кровати в тепле, поесть, помыться, в себя придти – разве плохо? Опять-таки, больничка не тюрьма, всегда можно свалить, если совсем станет невмоготу от уколов и таблеток.

– Да, Олежа, в больницу можно, чего-то сам я не вытягиваю, – сказал Женя и похолодел внешне и внутренне. Лечь в больницу означало  признать себя больным, то есть алкоголиком, и теперь все в братве и в городе будут звать его Синим Джэком, как когда-то называли одного местного вора, тоже Женю и тоже пившего запоями. «Ну и пусть такое погоняло,  – смирился Женька, – зато   не сдохну!» Олег спросил адрес и пообещал заехать в течение часа, а час надо было как-то прожить. Тело, пока голова была занята кошкой, богом, разговорами, холода как будто не чувствовало, но стоило только замолчать, как по коже забегала дрожь. Сначала она была поверхностной, потом проникла глубже, растеклась от темечка до пяток и стала превращаться в лед. Женя очень скоро его ощутил, и, чтобы совсем не замерзнуть, начал подниматься  и сходить вниз по лестнице, обошел все близлежащие квартиры, пробежался несколько раз вокруг дома. Чуть согревшись, он почувствовал невероятную обиду и злобу, в какой-то момент даже жарко стало от них и легкие как будто остановились, воздух перестал входить и выходить, грудь налилась свинцом, рот бессмысленно открывался, как он открывается у рыбы, когда ее достали из воды и положили на землю. Удушье продолжалось около минуты и сменилось бешеным сердцебиением; мотор просто готов был разорваться и разорвался бы, если бы его бешеные сокращения не  остановила самодельная молитва из трех слов: «Господи, покажи себя»,   произнесенная несколько раз очень громко, с беспредельной скорбью и отчаянием, стоя на коленях.

До такой дикой паники Женя  разогнался от воспоминаний. Вот его брат делает задание по музыке, пианино часто возмущается неправильно взятыми аккордами, фальшивыми нотами в мелодии. Отец читает книгу. Мать суетится на кухне. Маленький Женечка рисует кораблик, ему тепло, уютно, спокойно. «И такое больше никогда не повторится!» – вот та мысль, которая взорвала Женю и стала причиной панической атаки». И-и, – мысль с ненормальной скоростью развивалась дальше, – из милого домашнего ребёнка он превратился сначала в мелкого дворового шпаненка, потом в хулигана и вора, потом в бандита, готового сутки напролет пытать жертву, чтобы выбить из нее все спрятанные деньги. На что ушли десять с лишним лет: на разборки, погони, драки; на поиск и наказание тех, кто не хотел платить «дань»; на тёрки между братками; на подкуп ментов и судей; и всю, всю жизнь он боялся сесть или сдохнуть  от чьей-нибудь пули или ножа. Потом грязную работу стали делать молодые, а Женя смотрел за ними, учил, наказывал, жестко пресекал любое недовольство, любой даже намек на неповиновение. Параллельно с первой шла его вторая жизнь, где были жена, дочь, семейные будни и семейные праздники. А над всем этим сначала тонким прозрачным облаком, потом огромной грозовой тучей стоял алкоголь. Он был обезболивающим, снотворным, антидепрессантом, он усиливал эмоции, аппетит, потенцию, потом внезапно, без всякого предупреждения начал резко подавлять все физические и духовные функции. Женя узнал, что такое бездонная пустота в душе, то есть когда там нет вообще ничего, и чтобы появилась хотя бы капля, хотя бы искорка жизни, нужно было хорошо-хорошо употребить.

И опять непонятно: когда и почему Женя так пристрастился к спиртному. Он же пил наравне со всеми и даже меньше, вот только на следующий день в отличие от остальных вынужден был похмеляться, чтобы не лежать трупом ближайшие сутки-двое. Тот же Олег мог выпить ведро, час-два поспать, а потом весь день бегать, как молодой конь. Или отец: пьянь пьянью, а книги читал, писал стихи; по дому, по работе все делал; на дачу приедет и там суетится: яблоньку подрежет, сарай поправит, дров наколет, в озере искупается, в лесу грибов наберет или ягод каких-нибудь вкусных. Брат тоже головы особо не терял, сам мог остановиться в любой момент, проспаться как следует и после месяц-два вообще не касаться бутылки. Нет, с Женьком точно было что-то не так, знать бы что именно и знать бы как это исправить. В целом-то он парень фартовый – с дворового босяка поднялся до хозяина парковки, из вонючего хостела переехал в большой дом, с отечественного автопрома пересел на роскошного немца, несколько лет считался очень авторитетным человеком, и даже центровые заезжали к нему за помощью и советом.

«Нет, нет, нет!» – Женя уже давно говорил вслух, хотя кроме осени его никто не слушал, да и она частенько перебивала то хлопком внезапно открывшегося окна, то завыванием ветра на чердаке, то шумом дождя – тонким, едва уловимым, и все-таки заметным для уха, привыкшего к тишине и пустоте. «Нет, нет, нет, – вопило сознание, – такого не может быть, чтобы я остался без всего и пришел домой, как побитая собака. Я не хочу как обычный лох-трудяга впахивать пять-два, получать копейки, по выходным пылесосить, а по праздникам сидеть за столом в окружении пролетариев, с их обычными разговорами и скучными страхами остаться без денег, заболеть, состариться и сдохнуть еще при жизни, в которой нет перспектив, нет развития, которая возникла ниоткуда и идет в никуда, а ты чалишься в ней как смертник без права обжалования приговора, без надежды на освобождение».

«Вот, – Женькина башка гнала, как скорый поезд, – приедет сейчас Олег и  что он увидит: меня – грязного, жалкого, небритого, с похмелья, согласного на бесплатную больничку и нищенскую пенсию после стольких лет труда. А я столько всего сделал для братвы, я авторитет! И меня свои же слили, как тварь, да еще запретили заниматься делом. Стопэ! Кто они такие? Я чего, терпила? Я воров в законе подниму, я такую бучу устрою, что им мало не покажется, я пошлю их всех туда, где они никогда не были и где они останутся, пока я жив и пока живы мои близкие! Я, я, я!»  Женя разошелся, забыл про холод и голод, ярость клокотала в нем огненной лавой. Раскаленная  субстанция искала выход и нашла его в телефонном звонке.

«Аллё, аллё, аллё», – Женек звонил Олегу, а когда дозвонился, закричал: «Короче, слушай сюда…» И только он закричал, только приготовился высказать все, что накипело в душе, как телефон пискнул, вырубился и больше не включался, сколько в него не тыкали пальцами. В бешенстве Женя запустил трубку в стену, и сам был готов разбить об неё голову, но его уже окликал хорошо знакомый голос, поэтому нужно было успокоиться, выйти из дома и сделать все как договорились, ведь ребята, с которыми он работал, – люди серьезные; они простили прое…..ный общак, простили проблемы с полицией, которые возникли из-за Женькиного пьянства, они подождали с долгом, так зачем же было лезть на рожон и включать обратку, не лучше ли было забрать оставшиеся бабки, пролечиться, наладить отношения с семьей, а потом уже думать, как вернуть потерянный авторитет, и чем зарабатывать, чтобы хватало не только на поесть, но и на всякие приятные ништячки, типа, поездок на океан, дорогие машинки и достойного уровня апартаменты.

Женя услышал повторный окрик, громко отозвался на него, наглухо застегнул пальто, провел рукой по волосам, как бы приглаживая их, и не спеша начал спускаться по ступенькам. Он был уверен, что идёт к новой жизни, и что каждый шаг приближает его к счастью, успеху, трезвости.

 

8

 

С обыкновенным миром Женёк свыкся довольно быстро. Поначалу было непривычно, даже дико ходить по улицам пешком, ездить в городском транспорте, затовариваться во всех отделах, кроме алкогольного, по вечерам смотреть телевизор и под него делать вид, что помогаешь дочери с уроками. Не нравились ему соседи-работяги, равно как и соседи-интеллигенты, вообще сам факт, что вокруг живут простые люди и он такой же, как и все, раздражал и часто  вызывал приступы острой тоски, безысходности, паники. В такие минуты до жути хотелось вернуться в тот большой съемный дом, который не так давно  он считал своим; поужинать не на крохотной кухонке, а в хорошем ресторане; съесть завтрак не в семь утра наспех, а спуститься к нему часов в одиннадцать, вальяжно расположиться в глубоком кожаном кресле, принять из лапок горничной рюмку дорогого коньяка и заесть спиртное красной рыбкой, аккуратно уложенной на ломтик авакадо, вдобавок обильно политой свежевыжатым лимонным соком. После завтрака можно было пощелкать пультом от телевизора, огромного, как билборд, или  поплавать в маленьком, но собственном бассейне, или потягать железо в качалке, которая находилась на две комнаты дальше от столовой. Когда такая жизнь была реальностью, все дела Женя  начинал после обеда. Часика в два он заезжал на парковку, снимал кассу, смотрел отчетные записи в журналах, в три-четыре плотно обедал с кем-нибудь из пацанов, а вечером всей бригадой они ездили в баню, играли в теннис, футбол или смотрели новое кино, целиком арендуя кинозал. Были, конечно, и сумасшедшие дни, когда приходилось разбираться с «должниками», наказывать каких-нибудь залетных бандитов, забурившихся в их город по беспределу, тереть с соседними группировками, базарить между собой, если у кого были предъявы или хотя бы мелкие непонятки… Да, богемная по Женькиным представлениям жизнь! Теперь же все было до ужаса просто: работа пять-два, выходные с семьей, скучный секс, такие же тошные разговоры  о жрачке, шмотках, где провести отпуск – на даче кверху жопой, но месяц, или на море, но неделю, потому что денег было до смешного мало, но даже и эта малость расчитывалась до копейки. Иногда на любимую находила злоба, ревность и она с ночи до утра припоминала Жене все его грешки; или плакала навзрыд об утраченной молодости и  упущенной возможности устроиться получше. От ее слов было больно, так больно, что хотелось нажраться, потому что совесть отзывалась на каждый упрек, каждое воспоминание и совершенно не принимала аргументов в пользу необходимости преступной жизни. Неудовлетворенное желание выпить трансформировалось либо в ярость, либо в чувство бесконечной пустоты. Ярость Женька вымещал на дороге, конфликтуя со всеми, с кем только удавалось схлестнуться. Пустоту он пытался заесть, термосами   пил чай, кофе и при любой возможности спал, чтобы не думать о прошлом, не видеть настоящего    и не бояться будущего. В самые тяжелые минуты Женя просил Бога отстать, уйти из его жизни или показать себя, но с лучшей стороны, в качестве щедрого дарителя, доброго волшебника, Деда Мороза. Не получив желаемого, он совсем падал духом и просил о смерти, но не как исчезновении, а как забвении, чтобы быть, но не чувствовать боли.

 

 

 

9

 

Декабрь без снега страшен. Труп  земли ничем не прикрыт, и от того, что каждый день его видишь, сам коченеешь, и надежда на перемены исчезает быстрее, чем пар изо рта.

Целый день Женя разъезжал по городу, и даже успел смотаться в область по делам «конторы» – так он называл агентство недвижимости, куда его взяли автокурьром. Обычно в машине он слушал какое-нибудь умное радио, на котором читали книги, рассказывали обо всем, что связано с религией, играли популярную классику. Как правило в течение дня его никто особо не дёргал, ну позвонят пару раз   с работы, жена спросит, что приготовить на ужин, дочь сообщит, что получила «пятерку», а тут телефон не затыкался ни на минуту. Бухгалтерия вдруг потребовала чеки на бензин за прошлый месяц и приходник из автосервиса, куда недавно ставили машину на ТО и для мелкого ремонта. Пришлось переть к слесарям, те отправили к менеджеру, менеджер сказал, что надо идти к главбуху, главбух разоралась, мол де, мне некогда, почему сразу не оформили все документы, приходите завтра, и так далее. Да, через полчаса она выдала нужную бумагу, но осадок от общения с ней остался на весь день.

С бензином было ещё хуже: мало того, что все чеки Женька выбросил, так еще и пару косарей  из отпущенных средств он просто напросто зажал, рассудив, что сумма эта мизерная, и за нее точно не спросят, хотя сам он в бытность свою хозяином парковки мог не то, что за штуку, а за сотку обматерить последними словами; если же вор начинал артачиться, отпираться, переводить стрелки, то немедленно получал в ухо и торчал уже пятихатку, обязуясь вернуть долг в течение двух-трех дней, а не потом, когда-нибудь, с «тринадцатой» зарплаты. Размышляя как быть с недостачей, Женя не заметил знак, превысил скорость и суровый полицай, сидевший в засаде из двух берез, впаял ему хороший-прехороший штраф, добавив к превышению скорости номера, забрызганные грязью и потому нечитаемые, а также летнюю резину, которую следовало давным-давно переобуть.

Едва отдышавшись от всех потрясений, Женя на словах схватился с «козлом», который не уступил ему дорогу и вдобавок показал в зеркало обидную фигуру из нескольких пальцев. До драки не дошло, хотя бита лежала рядом, потому что «козел» был на серьезной бэхе, и вполне мог вытащить травмат, а то и самый настоящий волын. Получить пулю совсем не хотелось, поэтому пришлось ограничиться ответным грубым жестом и обещанием убить, выкрикнутым в слегка приоткрытое окно. Увы, от страшной угрозы ничего не осталось, всю её первоначальную мощь развеял встречный ветер, а остатки заморозил густой декабрьский холод.

Разговор с отцом радости тоже не добавил. Во-первых, отношения с ним так и не наладились, хотя Женя был у родителя целых два раза за последний месяц, оба раза пил с ним чай, а потом в течение часа терпеливо слушал, пока папашка проповедовал ему какое-то мутное религиозное учение. Во-вторых, речь зашла о продаже общей квартиры, так как отче решил свалить в деревню, где ему, как он фигурно выразился, будет проще жить в соответствии с новыми духовными принципами. Братец после наркологии совсем размяк и поэтому готов был сопровождать батю хоть на край света, лишь бы самому не заниматься бытовыми проблемами. Женя к недвижимости в городе относился очень серьезно и затея с деревней показалась ему идиотской, о чем он, не стесняясь в выражениях, сказал вслух. В ответ полетели угрозы и проклятия, не имеющие ничего общего с теми высокими идеями, которые отец еще недавно так горячо декларировал за чаем. Пришлось, увы, послать его на х…р, дабы старый прервал поток брани и снова вернулся к вечным темам.

Последним цветком в букете дерьма, который Женьку преподнес день, стала жена. В приказном порядке она потребовала заехать в магазин и купить два десятка яиц, оливковое масло и прокладки. От такой дерзости Женя сначала оторопел, потом пришел в ярость и не заметил, как слету выпил чекушку водки, давно пылившуюся в бардачке. Алкоголь произвел в нем эффект, сравнимый с ядерным взрывом, когда за долю секунды испаряется все в радиусе нескольких километров. От трезвости и здравомыслия не осталось даже следа. Страх оказаться в запое со всеми вытекающими последствиями исчез еще раньше. В руках после четвертинки оказалась уже обычная пол-литровая бутылка. Содержимое ее лилось в горло быстрее и легче воды в жаркий день. Достаточно опьянев, чтобы успокоится, Женя купил товары, заказанные женой, себе взял пузырь на вечер, дочери торт, и дабы не опоздать на следующий день на работу, решил припарковаться прямо напротив подъезда. Один из соседей, высокий мордатый парень, хозяин роскошного финика,* решил оставить свою машину там же, чем страшно возмутил Женю, хотя парень приехал первым и, согласно дворовому этикету, имел преимущество в выборе. И хрен бы с ним, если бы этот хлыщ только занял его место, но так он ещё, когда вышел из автомобиля, начал качать права, и матом, матом! обозначил свое отношение к Женькиной матери. Была бы старушка жива, возможно, расклад получился бы другой. Но мама почила в бозе полгода назад, и память о ней для мозга, где мысли и чувства плескались в литре без четверти водки, была священной, никто не смел касаться покойницы, тем более, какой-то краснорожий упырь…

 

По назначению следователя Жене предоставили адвоката, чьи услуги оплачивались государством. Молодой специалист, полный энтузиазма, честности, университетской наивности, так и не смог разговорить подзащитного – не хотел тот идти на сделку со следствием, не хотел даже по-человечески, tete a tete как говорится, объяснить мотивы своего поступка. «Да, – соглашался, – виноват, ударил. Да, убивать не хотел. Да, был пьян», – вот и все, что удалось добиться от него. «Ударили!?» – горячился юрист, и далее зачитывал выводы, сделанные судебно-медицинским экспертом. «При судебно-медицинском исследовании трупа гр-на Клейменова Вадима Андреевича, 1983 г.р., – громко читал он, поглядывая на подзащитного, чтобы увидеть его реакцию на мнение экспертов, –  установлены следующие телесные повреждения:

– тупая травма живота:  подкапсульный разрыв селезенки;

– множественные ушибы мягких тканей лица, грудной клетки;

– ушибы мягких тканей левой и правой височной теменной, затылочной части головы;

– гематома паховой области, разрыв мошонки;

– множественные кровоподтеки и кровоизлияния в мягкие ткани подмышечных областей, верхних и нижних конечностей, поясничной области.

Вышеуказанные телесные повреждения причинили тяжкий вред здоровью и привели к расстройству жизненно-важных функций, что, в свою очередь, привело к смерти   потерпевшего от острой почечной и дыхательной недостаточности. Травмы были получены в результате многократных ударных воздействий тупым твердым предметом, возможно, кулаком, возможно обутой ногой».

– И это «ударили?! – адвокат после прочтения экспертизы страшно краснел и начинал кричать. – Вы били руками, ногами, битой. Зачем, Евгений, зачем? Что он вам такого сделал?

Евгений молчал и спокойно ждал, когда его отведут назад в камеру, где можно будет спокойно лежать  и думать о чем хочешь, а не о том, что спрашивают люди, для которых он и его преступление были всего лишь навсего работой и не более того.

Суд смягчающие обстоятельства (агрессивное поведение потерпевшего, признание вины подсудимым) почему-то не учел, как просил прокурор 12 лет, так и дали. Женя, пока зачитывался приговор, тупо смотрел под ноги и только одна мысль, как сумасшедшая муха, билась в его голове: «Господи, – так она звучала, – ты показал себя. Спасибо, спасибо, спасибо».

 

2022 год

 

 

* финик – инфинити (марка автомобиля)