Тату.

Джим Томпсон — полковник Королевской авиации. У него множество государственных наград (правда, все они — почему-то британские; российских — нет ни одной), шестеро детей, же-на с растатуированными руками, дом в Абердине и — необъят-ная по своей широте душа. Мы с ним общаемся на английском языке, хотя Джим — шотландец; шотландцы ненавидят всё анг-лийское и считают англичан оккупантами (вре́менными). Жена Джима — Эли́забэт — потрясающая по своей простоте женщи-на. Она превосходно матерится и при этом ни капли не смущае-тся. Руки Элизабэт — покрыты татуировками от запястий и до тех мест, которые мне позволяют видеть короткие рукава надет-ой на неё блузки-футболки. Элизабэт кормит меня и Джима вся-кими «фиш-энд-чипсами»* и другими шотландскими блюдами — простенькими, вкусными, не знакомыми мне по названию. Я — жду, когда Элизабэт «уйдёт по делам». Я — дожидаюсь.

— Джим, — говорю я полковнику, когда мы остаёмся с ним вдвоём в столовой его дома за неплохо сервированным столом, — я хотел спросить у тебя… Возможно, это… вопрос неприли-чный, но… скажи: у твоей жены только на руках татуировки, или ещё где есть?..

— А ты не видел? — отвечает мне Джим со всей своей шотла-ндской непосредственностью. — А-а-а; ну, конечно!.. Откуда тебе знать; ты ж — не видел! У неё ещё вот здесь (он касается ладонью правой части своей груди) цветочный букет; здесь (ла-донь переползает на левую часть груди) — … ну, надпись… здесь (рука Джима опускается на его живот) портрет нашего бу-льдога, который в прошлом году умер, жалко, хорошая была со-бака; здесь (он, не вставая со своего места, поворачивается ко мне спиной и безуспешно пытается дотянуться указательным пальцем до своей левой лопатки) — наш шотландский лев; здесь (он вновь разворачивается лицом к столу, и его рука исче-зает под столом, ниже живота) — … тоже есть тату… Слушай, да чего я тебе это рассказываю! Разве картины художников изу-чают по радио? Эли́-и-иза! Иди-ка сюда-а! — он кричит так, что, кажется, посуда на столе звенит от его голоса. — Сейчас, — обращается он ко мне, — Элиза придёт и сама всё покажет тебе. У неё ещё здесь — на бёдрах — есть тату; ну, на ступнях, правда, пока нет…

— Ты звал меня? — Элизабэт появляется в столовой, словно улыбка Чеширского Кота.* — Ви́ски — в шкафчике мог бы и сам взять, лентяй!

— При чём тут ви́ски, — Джим указывает рукой на свою же-ну, — нам нужна ты, а не ви́ски; покажи-ка нам свои татуиров-ки; все́.

— Нет, нет, не надо! — протестую я, замечая, что бескомплек-сная Элизабэт и впрямь собирается их показать. — Я верю, они — есть!

— Ты ещё не видел их! — говорит Элизабэт, ловко скидывая футболку-блузку. — Нет, нет, не отворачивайся! Джим, скажи ему!..

Этика.

У шотландцев есть собственная культура. Культура эта — очень богата. У нас — в России — при упоминании Шотландии говорят почему-то только о волынках и «мужских юбках» (воо-бще-то сейчас они называются килтами). Наиболее сведущие — вспоминают об огромных медвежьих шапках шотландских гва-рдейцев. В отместку за столь «богатые» знания о Шотландии в России — шотландцы стараются показать, что они — более об-разованные люди; о России они могут рассказать гораздо боль-ше: «балалайка», «матрёшка», «водка» и даже «Москва» (это выдал мне Джим). А кто из русских назовёт столицу Шотлан-дии?! Вообще-то это — не Лондон, а Эдинбург… Джим говорит мне, что у шотландцев своеобразное понимание этики и эстети-ки. Шотландцы — хорошие люди; они не обладают английским «викторианским» аристократизмом, поэтому трудно сказать, что шотландцы — эстеты. Но — предложи мне выбор между англичанами и шотландцами, и я — выберу шотландцев; для любо́го дела: подоить корову, попеть песни, выйти в море, схо-дить в разведку… Англичане — нация вырождающаяся (это до-статочно просто доказать: если дать им издать на английском языке э́тот конкретный текст, они не станут публиковать его; лишь вырождающаяся нация боится публиковать передовые произведения; более того, заполучи англичане этот текст, они точно уничтожат его, что только подтверждает их деградацию и вырождение, — так поступают дикари). Шотландец — окажет незнакомцу посильную помощь; англичанин — пройдёт мимо. В этом их различие. Земля и небо. Этика. Эстетика…

— А как всё у вас — в России? — интересуется Джим, встав-ляя в свою речь множество «крепких» слов. — Есть ведь и у вас нормы этики?

— Этика… — я задумываюсь на несколько долгих секунд. — Эстетика… Дубиной по башке — вот и вся этика. У нас — как и во всём мире…

Сколько.

Когда я сказал Джиму о том, что я женат уже в третий раз, он даже ухом не повёл. Удивительно: он ничуть не удивился! Лишь спросил, где́ мои жёны, которые уже не мои жёны. Я рас-сказал Джиму, что моя первая жена — Лиза — закончила учёбу на факультете романо-германской филологии нашего Тверского университета, она владеет несколькими иностранными языками и работает переводчиком в Москве в филиале какой-то германс-кой фирмы (так подробно я знаю о ней потому, что она до сих пор не только держит меня под своим «контролем», но и — «в курсе» свои́х дел); вторая жена — тоже Лиза — получила «крас-ный» диплом экономического факультета нашего же универси-тета и работает, кажется, кем-то где-то в Твери (точно не знаю; она — слава Богу! — не такая, как её беспокойная предшествен-ница); третья моя жена — Настасья Филипповна, и этим всё сказано (она моложе меня, но все обращаются к ней по имени-отчеству, потому что Настя работает детским врачом). Джим слушает очень внимательно; он — уме́ет слушать. Джиму — со-рок три года, он полковник Королевской авиации, у него шесте-ро детей и растатуированная (я видел!..) жена; Джим — уме́ет слушать…

— А сколько жён было у тебя́? — задаю я ему «провокацион-

ный» вопрос, закончив повествование о своих жёнах. — Только Элизабэт?

— Сколько? — Джим смотрит на меня взглядом «зависшего» компьютера, словно я задал вопрос не по-английски. — Сколь-ко… Своих или — вообще?..

Стабильность.

Большинство стран Европы уже перешли на единую европей-скую валюту — евро. Но остались и те, которые продолжают жить «по-старинке», имея в обращении старую добрую нацио-нальную валюту; в их числе и Великобритания. Государство Ве-ликобритания — состоит из четырёх стран: Англии, Шотлан-дии, Уэльса и Северной Ирландии. То есть, говоря о Великоб-ритании, нужно иметь в виду «лоскутное одеяло», сшитое из че-тырёх частей, каждая из которых сочиняет о своих соседках не-приличные и оскорбительные анекдоты и сплетни. Четыре стра-ны в составе одного государства (как когда-то Советский Союз был «лоскутным одеялом», состоявшим из пятнадцати частей-республик — волею Владимира Ильича,* разорвавшего могуч-ую единую Империю на множество национальных «огрызков»). Каждая из стран Великобритании в свою очередь делится на ге-рцогства и графства. Независимость Шотландии (формальная — зависимость от Англии) выражается в наличии не только со-бственного флага, но и — собственной валюты. Шотландский Королевский Банк (при фактическом отсутствии правителя — короля Шотландии) выпускает и держит в обращении шотланд-ский фунт стерлингов, равный английскому фунту. На всех анг-лийских купюрах (и монетах) — портрет ныне здравствующего правителя (английской королевы Елизаветы Второй*); на шотл-андских купюрах — портреты знаменитых шотландцев: Роберт Брюс,* Вальтер Скотт,* Роберт Бёрнс,* лорд Илай,* Мэри Слес-сор,* Адам Смит*… Правда, собственных монет Шотландия сейчас не имеет и пользуется английской мелочью. На террито-рии стран Великобритании шотландские фунты имеют свобод-ное обращение наравне с фунтами английскими. За пределами же Великобритании — шотландские фунты-купюры почему-то не считаются валютой. Я отправлял бандеролью своей жене — Настасье Филипповне — несколько купюр; после (в телефон-ном разговоре) жена сказала мне, что в обменном пункте Сбер-банка России английские купюры у неё приняли, а шотландские — принимать отказались, заявив, что «таких денег — не сущес-твует». Каждый банк в России чётко указывает курс именно ан-глийского (а не шотландского или британского) фунта. Фунт — в полтора раза «тяжелее» американского доллара. Каждый день из Абердина, из офиса компании «Вестерн Юнион» на Юнион-Стрит я отправляю Насте денежными переводами мою ежеднев-ную зарплату. Девушка-оператор — видит меня ежедневно, но, наизусть зная мои личные данные, неизменно (приветливо улы-баясь) затевает стандартный «допрос»: «Пожалуйста, назовите мне страну назначения?» — «Россия, мэ́эм».* — «Пожалуйста, — она, как всегда, смущается и краснеет, — не называйте меня «мэ́эм»…» — «Конечно, мэ́эм; о-о-о, виноват…» — «Город?» — «Город Тверь». — «Имя получателя?» — «Анастасия». — «Фамилия?» — «Получателя?» — «Конечно, сэ́эр».* — «Пожа-луйста, мэ́эм, не называйте меня «сэ́эр»; хорошо?» — «Хорошо; а Вы не называйте меня «мэ́эм»; хорошо?» — «Но — почему?» — «Потому что… Адрес получателя?» — «Россия, город Тверь, Склизкова, семьдесят четыре, квартира пятьдесят; индекс?» — «Если Вы……» — «Я — знаю: один-семь-ноль-ноль-ноль-во-семь». — «Будет ли получатель удостоверять свою личность?» — «Да». — «Имя отправителя?» — «Моё?» — «Я думаю……» — «Вот (показываю паспорт), здесь правильно написано, пос-мотрите, пожалуйста». — «Фамилия?» — «Моя или моей жены, которая…» — «Ох-х… факенщщёт!.. (она вспоминает о том, что забыла внести в свой компьютер фамилию моей жены-полу-чательницы; я при этом делаю вид, будто совершенно не вла-дею английским языком и не понимаю её матершины; она — вновь смущается и краснеет) Виновата, сэ́эр…» — «Нет пробл-ем, мэ́эм; Вы — так прекрасны в своём разговоре…» — «Фами-лию, пожалуйста?» — «Вот (показываю паспорт), здесь моя — без «а» на конце; у получателя — как моя, только с «а» на кон-це». — «Ваш адрес?» — «Мой адрес? Вам?» — «Да; мне нужен Ваш адрес…» — «Но… я женат…» — «В России». — «Конеч-но, мэ́эм; но-о…» — «Не называйте меня этой грёбаной «мэ́-эм»!..» — «Да, мэ́эм; виноват, мэ́эм…» — «…… ! …… , …… ! Понимаете меня?!.» — «Да… (хочу сказать ей её любимое «мэ́-эм», но всё-таки сдерживаю себя; она как ни крути такая миле-нькая, эта девушка; даже в гневе) конечно». — «Ваш адрес?» — «Сорок восемь, Росс Крэссент, Абердин, Абердиншир, Шотлан-дия, Объединённое Королевство, Эй-Би-один-шесть и шесть-Экс-Эс». — «Сумма?» — «Пятьсот девяносто девять фунтов». — «Хорошо…» Она погружается в мир цифр, бегает своими шо-тландскими пальчиками по клавишам. «Вестерн Юнион» — ко-мпания американская; она занимается денежными переводами по всему миру (четыре года назад с помощью именно этой ко-мпании я пересылал деньги из американского Нью-Джерси в Тверь — своей второй жене-экономисту); но — поскольку ко-мпания именно американская, из разных стран она переводит в другие разные страны исключительно американские доллары. В офис этой компании можно принести хоть русские рубли, хоть монгольские тугрики — оператор компании конвертирует лю-бую валюту в доллары (по курсу) и отправит туда, куда попро-сишь. Вот — девушка-шотландка-оператор уже «превратила» мои пятьсот девяносто девять фунтов в девятьсот шесть америк-анских долларов. Я — даю ей британские деньги; взамен она — сообщает мне «шифр»: «Восемь, два, пять семь, два, восемь, три, один, семь, четыре». — «Спасибо, мэ́эм». — «Запишите эт-от контрольный номер денежного перевода». — «Спасибо; я за-помнил…» Вот и всё! Делов-то! И так — каждый день… После приятной беседы с молоденькой шотландкой, ежедневно заби-рающей у меня по шестьсот фунтов (дороговатое обще́ние с де-вушкой!) и дающей мне взамен лишь десять воздушно-звуков-ых цифр, я выхожу на улицу, достаю из кармана свой мобиль-ный телефон, набираю домашний номер Настасьи Филипповны (она сидит дома с нашим догодовалым сыном) и, услышав при-ветствие любимой жены («Ты почему снова не звонил в течение восьми часов?! Небось, по бабам шляешься в этой своей Шотла-ндии!…»), говорю: «Здравствуй и ты, милая моя! Записывай: восемь, два, пять семь, два, восемь, три, один, семь, четыре. За-писала? Девятьсот шесть долларов, восемьдесят девять центов. До свидания, милая моя; я тоже люблю тебя…» (я предпочитаю прерывать связь ещё до того момента, когда моя далёкая супру-га начнёт изливать на меня всю свою любовь: «Что, опять тебе некогда со мной поговорить?! Опять тебе надо спешить к этим своим потаскуш……»; честное слово: я не могу выслушивать до конца вербальности своей жены; глубина её чувств ко мне — такая, что я отключаю телефон; иначе — могу разреветься; как же всё-таки неповторимо сильно любит меня моя Настя!) И та-кая «карусель» — ежедневно… Джим — говорит мне, что пере-водить деньги в Россию — занятие бессмысленное:

— Рубль — нестабилен. Я понимаю — национальная гордость и всё такое прочее; но — нужно всё-таки быть реалистом: рубль — нестабилен.

— Рубль — самая стабильная валюта, — возражаю я полков-нику, который по-отечески улыбается мне в ответ, — и что́ мо-жет быть реалистичнее? Нестабильны и доллар, и ваш фунт, и всё остальное. За американский доллар дают то три тысячи коп-еек, то — три тысячи двести копеек, то — две тысячи четыреста копеек. А за рубль — всегда дают ровно сто копеек. Всегда! Ка-кая бы инфляция, какой бы экономический прорыв ни случа-лись, рубль — всегда был и будет стокопеечным. Рубль — ста-билен; а доллар и фунт — нестабильны…

Еретики.

Джим поинтересовался: какую религию я избрал. Я ему ска-зал, что я — христианин православной конфессии. Полковник, улыбаясь, сказал мне, что не может быть такого. Христиане — это все, кто верят в Иисуса Христа; все последователи догм Но-вого Завета. Католики — видят христианство по-своему; право-славные — по-своему. Не может быть «католического правосла-вия» или «православного католичества». Православная конфес-сия — нонсенс (нелепица). Само слово «конфессия» — католи-ческое, латинское («исповедание»)… Джим — протестант-прес-витерианец. Он рассказал мне и о лютеранах, и о кальвинистах, и об англиканцах; и даже о квакерах. Католиков, православных, мусульман, индуистов, буддистов и вообще ни в каких богов не верующих атеистов — Джим называет одним словом: «ерети-ки» (по семантике* и этимологии* этого слова — я полковнику не рассказываю; не хочу расстраивать его). Еретики (оказывает-ся) — это все, кто исповедует не то, что исповедуем мы; или — все, кто не исповедует исповедуемое нами. Так считаю все лю-ди всех вероисповеданий. Для нас инаковерцы и неверующие — еретики. Для еретиков — мы еретики. И только Один знает Ис-тину. Это — Тот, в Кого верим именно мы…

Наслаждение.

В Абердине после долгих поисков я всё-таки отыскал картин-ную галерею. Свои впечатления от посещения того заведения я излил жене Джима. Элизабэт почти час наслаждалась моим кра-сноречием; она даже закрывала глаза и старалась представить полотна, которые я живописал своим языком.

— Ты чего это, мою жену прибалтываешь? — улыбаясь, спра-шивает у меня Джим, вернувшийся с военного аэродрома; пол-ковник — командир экипажа военного транспортного самолёта; Элизабэт почти не слышит от мужа ласковых слов; у неё — ше-стеро ребятишек.

— Давай сходим в картинную галерею, — открыв глаза, гово-рит Элизабэт появившемуся в доме мужу, — походим, погля-дим, насладимся.

Джим переводит свой взгляд на меня. Джиму — сорок три го-да, его жене — сорок лет, а мне — тридцать. Джим ласково на-зывает свою жену «старушкой», хотя Элизабэт выглядит макси-мум лет на двадцать пять (при всём множестве её лет, детей и татуировок); он говорит:

— Ну, старушка, ты сказа́-а-ала! Сходим в картинную галерею за наслаждением! Ха-ха-ха-ха! Нет, лучше давай с той же целью сходим в мясной магазин! Насладимся! Там, говорят, был но-вый завоз из Йоркшира. Опять эти чёртовы англичане присыла-ют нам свои отбросы…

Материнская любовь.

Возвращаемся с Джимом с выезда. Полтора месяца нам не бы-ло покоя: португальские Порту и Авейру; турецкая Ыспарта; японская Осака; корейский Пусан; непальский Катманду… Все эти сорок шесть дней у меня не было никакой возможности по-звонить Насте и услышать её приветливую речь. Теперь — я бо-юсь звонить ей; боюсь, что никакая плотина моего сознания не сможет сдержать потока её любви и прочих нежных чувств, на-копившихся за эти полтора месяца моего молчания. Но — вечно откладывать «экзекуцию мозга» невозможно (я это прекрасно осознаю́); когда-нибудь я всё-таки вынужден буду позвонить своей жене; и чем раньше это произойдёт — тем лучше для ме-ня же; «сдерживающий фактор» у меня имеется: денежный «кляп». Я надеюсь, что моя полуторамесячная зарплата, переве-дённая жене «в один приём», успокоит любые страсти и переж-ивания за меня моей супруги. Отправив «кругленькую сумму» при помощи уважающей меня компании «Вестерн Юнион» и получив взамен десятизначный «ма́ни тшра́нфе кэ́нтшрол на́м-бэ»,* я трясущимся от волнения (в предвкушении родного голо-са) указательным пальцем правой руки набираю свой тверской домашний номер и, услышав на том конце Настино «Да?» — быстро (пока она не опомнилась) проговариваю: «Семь, два, шесть, четыре, восемь, два, ноль, пять, пять, три! Сорок две ты-сячи сто четырнадцать долларов, тридцать шесть центов!..» Всё! Успел сказать Насте самое главное; теперь она (услышав отправленную мною ей сумму) не станет изливать на меня сли-шком уж много своей любви. Настин голос, «зависнув» на нес-колько секунд в плену у тишины, произносит: «А кто́ это?..» Те-перь на несколько секунд «зависает» мой мозг. А действитель-но: кто́ я? Сложный вопрос; вот так сразу и не ответишь…

— Ну… — я дышу в трубку. — Как бы Вам сказать… Вы (я перешёл на «Вы», обращаясь к Насте, потому что я всегда поч-тительно разговариваю с любым незнакомым человеком, даже если это — моя жена; а зная характер своей третьей жены, по-иному я обращаться к ней сейчас не осмеливаюсь), вероятно, когда-то были знакомы с одним молодым человеком, который является… как бы Вам сказать?.. отцом Вашего ребёнка. Он по-просил меня позвонить Вам и сказать, что я — это он… Вы за-писали контрольный номер?

— Это ты, что ль? — Настя становится прежней собою. — Ффу-у-у, ты, испугал, дур-ра-ак! Кстати, что это за «шифровка» была? Что-то там… три, два, один, пуск?.. Ты в своей Шотлан-дии окончательно сошёл с ума! Я говорила тебе: бабы — ни к чему хорошему не приводят!

— Вот именно, — соглашаюсь я, — и тем не менее, я всё-таки

продолжаю звонить тебе и высылать деньги, к чему бы ты ни приводила меня.

— А-а-а! — протяжно догадывается Настя. — Это ж — не ци-фры, это — денежный перевод, да? Подожди, я возьму ручку… Диктуй!..

Вот и помирились. У Джима жена — платина. У меня Настя — золото; у Джима Элизабэт — платина. Ей ничего не нужно объяснять.

— Что-то случилось? — спрашиваю я у измученного вида Элизабэт. — У тебя лица́ на лице нет. Ты была в картинной га-лерее?

— Хуже… — Элизабэт даже не радуется возвращению её му-жа из полуторамесячной командировки. — Стиви — поехал ка-таться на лодке…

Стив — младший сын Джима и Элизабэт; ему семь лет и он — сущий дьявол! Хулиган! Такой запросто мог удрать от дома на берег моря, угнать чью-нибудь лодку и — отправиться в «круг-осветное плавание». Абердин — не просто центр графства; это — огромный город-порт на берегу Северного моря (кроме того, в городе есть река — Дон; поэтому жителей Абердина можно безошибочно называть донскими жителями). Найти в Абердине на морском берегу лодку — дело несложное… Судя по словам Элизабэт и по выражению её лица, со Стивом произошло что-то страшное… Мой мозг военного корреспондента подбирает под-ходящий вариант случившегося с ребёнком…

— Стив — что? — я пытаюсь подкорректировать свою «мозг-овую зарисовку» подсказкой шотландки-матери. — Вышел в море и утонул?

— Я тоже думала об этом, — произносит Элизабэт, — когда узнала, что он поехал кататься на лодке… Он — не утонул. А я — надеялась…

Материнская любовь — вещь необъяснимая. Придётся Джиму и Элизабэт как-то смириться с присутствием в их доме озорника Стива. Но — Абердин всё-таки портовый город, в нём множест-во лодок и (чем чёрт не шутит!), возможно, полковник и его же-на дождутся такого дня, когда Стив вновь затеет «кругосветное плавание», выйдет на лодке в простор Северного моря и — … Нужно верить в удачу!..

Непонятность.

Вместе со мной служит молодой паренёк-шотландец Алекс-андр. Ему двадцать два года; и он очень любит рассказывать о своих похождениях. (На правах старшего по возрасту я иногда подсказываю Александру, что «трепаться» о своих «приключе-ниях» — непозволительное дело для взрослого интеллигентного мужчины; я, например, не люблю рассказывать о своих похожд-ениях и всегда «держу язык за зубами».) Александр достаточно быстро забывает мои наставления. Эх, молодость, молодость!.. Каждый день у него — новая история.

— Вчера я пришёл домой, можно сказать, уже сегодня — в два часа ночи! — рассказывает Александр сослуживцам, «разве-сившим уши».

— И — что сказала тебе твоя жена? — пытаюсь я поддержать разговор, потому что все остальные почему-то молчат. — Уст-роила взбучку?

— Я не женат… — Александр умолкает, думая, вероятно, о том, верное ли он сделал признание и хорошо ли это или плохо — быть не женатым.

— Тогда почему ты приходишь домой так поздно? — я пожи-маю плечами, а остальные сослуживцы — поддерживают меня кивками головы.

— Ну, — Александр пытается придумать причину повесомее, — я сижу в пивной, разговариваю с девчонками, пивом их уго-щаю… Отдыхаю, в общем!

— Отдыхают настоящие мужчины по-другому, — говорю я, и все смотрят на меня с большой надеждой на то, что моё враньё будет убедительнее неправды Александра, — вместо того, что-бы спаивать девчонок пивом, пригласил бы их к себе в гости; ты — живёшь без жены и не можешь привести девчонку в свой дом?! Дружище, ты так и проживёшь всю жизнь без жены. Мо-жет быть, ты сам… посещаешь какую-нибудь, а?

— Какую? — не понимает Александр. — Я не хожу по незна-комым… женщинам… девушкам… Можно запросто подхва-тить заразу.

— Голова тебе на что? — стучу пальцем по своему лбу. — Я, например, хоть и женат, но не позволяю себе бездельничать. У меня — семья: я, жена, сын. И я — мужчина — обязан заботить-ся о каждом члене моей семьи; и о своём — в том числе. Э-э-э… Я хотел сказать — и о себе в том числе… Поэтому, когда я не на выезде вместе с вами, каждое утро встаю с постели пораньше — часов в шесть; умываюсь, одеваюсь, завтракаю и — иду к себе домой, на Розовый Полумесяц. Ты — местный? Да? А я — не здешний, к сожалению… Я из другой страны… Хочешь, позна-комлю тебя с местными девчонками? (остальные — уже плачут от хохота…)

Москва — Калинин.

Захожу в супермаркет «Тэско»* и, проходя мимо мясных ряд-ов, останавливаюсь и не могу уйти от призрака своего детства. Ноги — словно приросли к полу! Я ничего не вижу и не слышу. Это всё — мозг! Какие запахи были в «колбасных электричках» «Москва — Калинин»!!!…

Осадки.

— У вас в стране чёрт знает что творится, — говорит мне Джим, — а ты заявляешь мне, что у тебя нет проблем и трудно-стей.

Он кладёт на стол передо мной конвертик, на котором написа-но моё имя; без фамилии. Джим всегда так поступает: если он решил оказать кому-то помощь, он кладёт в конверт несколько купюр, пишет на нём имя и — передаёт адресату. Отказываться — бесполезно. «Отказников» — Джим сурово наказывает; у не-го — разряд по боксу. Конверты с помощью от Джима приним-ал даже Президент России Путин!* В прошлом году Джим по-ложил в конверт восемь «красненьких» пятидесятифунто́вок и, написав на конверте «Владимир», бросил отправление в почтов-ый ящик. Судя по тому, что Ройял Мэйл* не вернула Джиму его отправление, помощь эта дошла-таки до адресата; и Президент России — от неё не отказался… Я смотрю на лежащий передо мной на столе конверт с моим именем, написанным печатными буквами «кириллицы» (!), и боюсь даже поблагодарить Джима; у полковника — разряд по боксу. Он объясняет мне:

— У вас в Москве террористы захватили какой-то театр; зало-жников удерживают.* Я уже отправил конверт московскому мэ-ру… Осень; у вас снова неожиданно выпали осадки; отправишь эти деньги своим родным; пусть купят себе хорошую обувь… В этом году у вас там просто грандиозные осадки… По «Би-Би-Си-Шотландия»* говорили, что в России в этом году ожидали осадки; а пришёл — отстой… Я не имею права не быть рядом с моими друзьями…

Не проблема.

Помимо младшего (семилетнего) Стива, у Джима и Элизабэт ещё пятеро детей: девятилетняя Синтия, одиннадцатилетний Джон, тринадцатилетний Майкл, шестнадцатилетний Роберт и девятнадцатилетняя Мария. Мария (по шотландским меркам) уже «засиделась в девках», потому что замужество в семнадца-тилетнем возрасте — вполне нормальное, в общем, явление. Джим — отец сурового нрава; поэтому Мария старается скрыв-ать все свои знакомства с «потенциальными женихами». Я сам видел однажды, как Джим провожал из своего дома одного из «женихов» Марии: распахнулась входная дверь и — на придом-овую лужайку, пролетев метра три, опустился молодой человек; вслед за этим событием в дверном проёме показалась огромная фигура лётного полковника, сказавшего спокойным голосом: «Вы ошиблись, молодой человек; здесь — не мясная лавка и не торгуют ливером; всего Вам доброго…» Я уже собирался прой-ти мимо (раз уж так не вовремя пришёл), но в тот момент Джим заметил меня и зазвал к себе в гости. Я решил, что было бы неу-важительно — не оказать внимания полковнику. В доме за сто-лом сидела безмолвная Мария, даже не поприветствовавшая ме-ня. Джим пригласил меня к ужину: «Ты представь, приходит в мой дом какой-то … (материться Джим умеет не хуже своей же-ны) … и открыто заявляет мне — полковнику Королевских Во-енно-Воздушных Сил — о том, что он хочет убить и расчленить мою дочь». Мария — вдруг напоминает о том, что она не толь-ко присутствует здесь, но и — умеет разговаривать: «Папа, Рич-ард просто попросил у тебя мою руку и сердце!» Джим продол-жает спокойно: «Ну, а я о чём говорю? Я и сказал ему, что здесь — не мясная лавка и что он ошибся дверью…» Вот и теперь — то́ же, что и в тот раз…

— Почему Мария вновь не здоровается со мной? — спраши-ваю я у Джима, войдя в его дом; его старшая дочь — тут же уходит в комнаты.

— У неё иногда бывают такие периоды, — Джим наливает се-бе ви́ски в небольшой стаканчик и единым махом выпивает, не предлагая выпивку мне, так как знает, что я не пью, — когда она игнорирует моих друзей и знакомых. Объяснить это её по-ведение — невозможно; вероятно, это что-то… — он заговорщ-ически подмигивает мне. — … по женской линии… У меня Элиза раз в месяц становится вот такою же (он указует оттопы-ренным от кулака большим пальцем на дверь, за которой пол-минуты назад исчезла Мария) дикой и неуправляемой. И ведь главное, представляешь, о́н приходит и — заявляет мне: «Я лю-блю Вашу дочь и не могу жить без неё!» Не может!

— Кто «он»-то? — спрашиваю я, неспешно поедая порезан-ный на дольки помидор. — Снова приходил жених Марии, сва-таться про неё, да?

— Кто — «жених»? — добродушный Джим нахмуривает бро-ви. — Вот тот мальчишка, который и жить-то не может? Разве могу я отдать свою еди́нственную старшую дочь замуж за того, кто — полупокойник? Я ему сказал прямо: «Мальчик, если ты не можешь жить, то — в чём проблема? Похоронное бюро — на соседней улице». Можешь не сомневаться, я был достаточно ве-жлив и проводил его до выхода и чуть дальше…

Вечное.

В Абердине — всё как в Твери. Разница лишь в том, что в Аб-ердине говорят на нерусском языке. А ночные гулянья, компа-нейские девчонки, любящие выпить и подраться мальчишки — такие же, как и у нас. И трудности порой — те же. Александр в свои двадцать два года не может жениться (оказывается) вовсе не потому, что у него нет невесты. Оказывается, его невеста не хочет выходить за него замуж, когда Александр пьёт; а Алекс-андр — не хочет жениться на своей невесте, когда он трезвый. Мне об этом рассказал Джим. Я попросил Джима при случае познакомить меня с девушкой — невестой Александра (пробле-му молодых людей — необходимо каким-то образом решать). Джим — мужчина неглупый, старший офицер; он сказал мне, что знакомить меня с невестой Александра — лишнее, а вот по-казать её мне при случае — он сможет. «Случай» увидеть невес-ту Александра выдался дня через четыре. Я думаю, Александр никогда на ней не женится, если перестанет пить. Я не женился бы на ней, даже если пил бы постоянно. Жаль парня.

Опасно.

В мире много опасностей. Вернее, в мире о́чень много опасно-стей. Мир — просто наполнен всевозможными опасностями; он кишит ими… Беспечные люди не видят опасностей и — после сильно жалеют об этом. Предусмотрительные люди — тоже ча-сто попадают в разные опасности, застревают в этих опаснос-тях, мучаются ими; они — думают об опасностях, выкарабкива-ются из них и — всё равно остаются в опасностях… Мы с Джи-мом едем на его машине в Глазго; это — далеко на юг и совсем на запад; Глазго приютился на западном побережье Острова,* почти на границе с Англией. Вместе со мной и Джимом едет Стив; младший из детей Джима, оболтус и хулиган. Стив — спит, расположившись на заднем сиденье (до Глазго ехать нес-колько часов). Выехав из Абердина утром, к обеду добираемся до конечного пункта. Наша цель — зверинец. Джим давно обе-щал показать младшему сыну настоящего, живого льва (осталь-ные его дети — льва уже видели). Джим считает, что невозмож-но быть настоящим шотландцем, не повидав живого льва. Те-перь львы водятся в Африке, где тепло. Раньше климатические условия на планете были иными, и львы обитали не только в Африке, но и во многих странах Европы: во Франции, в Герма-нии, на Британских островах, на Кавказе. Выезжал охотиться на льва и московский князь Дмитрий Донской,* что свидетельству-ет об обитании львов даже в Подмосковье сравнительно недав-но — всего каких-нибудь шестьсот лет назад. Но — климат из-менился; львы — ушли в районы привычной для них жаркой среды, оставшись лишь воспоминанием в европейских летопи-сях. На гербах некоторых европейских государств, на террито-рии которых когда-то обитали львы, остались изображения этих животных. В том числе — и на гербах Шотландии и Англии. Англия расположена южнее Шотландии; в тёплой Англии львов было больше, чем в северной Шотландии; потому и на английс-ком гербе — три льва, а на гербе Шотландии — только один. Зато — английские львы «пресмыкаются» на всех своих четы-рёх лапах, лёжа друг над другом, а шотландский лев — грозно стоит на задних лапах, подняв передние вверх. Джим надеется, что вид опасного хищника изменит сознание Стива. (Хотя, при-знаться, после откровений Элизабэт и уверенности в силе люб-ви Джима к своей жене, я сейчас подумываю о том, что полков-ник привёз семилетнего оболтуса в Глазго не для созерцания льва, а — льву на скормление.) В каждом человеке заложено чу-вство самосохранения. Это чувство есть всегда; при возникно-вении опасности — оно проявляется; при приближении опасно-сти — усиливается. Бестревожного хулигана — необходимо хо-рошенько напугать; тогда он (возможно) изменит своё отноше-ние к окружающему его миру; соответственно, изменится и его поведение… Джим называет зоопарк простым и понятным сло-вом — зверинец. Ка́к ещё более точно можно назвать место, где звери находятся в тюремных условиях?! С «парком» у этого ме-ста нет ничего общего. Зверинец он и есть… Стив — подходит вплотную к клетке, в которой сидит одинокий грустный шимпа-нзе; Джим — предупреждает сына о возможной опасности (кто видел, какие у шимпанзе клыки, тот держится на расстоянии от этого человекообразного «брата ме́ньшего»); Стив — игрнори-рует отцовы слова и строит рожи обезьяне, не остающейся у не-го в долгу; Джим — спокойным серьёзным голосом обещает сыну оставить его в зверинце, жить вместе с шимпанзе; Стив — немедленно поворачивается и смотрит на отца восхищённым взглядом, словно только и ждал от отца этого предложения… Но наша цель — не обезьяны и не волки, не ли́сы и не орёл с подрезанными крыльями» мы приехали сюда «по львиную ду-шу». Во́т он — косматый хищник! Стив — вновь проникает че-рез ограждение и оказывается нос к носу со львом; между ними — лишь вертикальные прутья клетки! Стив что-то говорит льву (я не слышу — что́ именно) и… гладит ладонью переднюю лапу

возвышающегося возле него зверя. Джим — вновь спокоен:

— Стиви, сынок, не трогай льва; отойди от клетки. Слышишь меня? Я сказал, не трогай льва. Это опасно. У него могут быть блохи…

Стиснув зубы, Стив возвращается за барьер, который удержи-вает остальных посетителей зверинца от желания подойти по-ближе ко львиному узилищу. Достигнута ли цель нашей сегод-няшней поездки? Не знаю. Стив — молчит; весь обратный путь из Глазго в Абердин мальчишка смотрит в заднее окно отцовс-кого автомобиля, показывая неприличные жесты всем обгоняю-щим нас…

Скумбрия.

В Шотландии скумбрию называют так же, как и в Англии — макрель. Скумбрия — прозвище латинское. Небольшие рыболо-вецкие судёнышки выходят из абердинского порта в море на промысел. Джим говорит, что в Северном море промышляют и макрель, и шпротов, и даже «красную рыбу». Если бы я не вид-ел собственными глазами, как эту самую «красную рыбу» выду-вают огромными гофрированными шлангами из промыслового судна, я не поверил бы ничьим словам! В порт меня привёл — … Кто, кроме Джима, мог привести меня в какое-нибудь «инте-ресное местечко» Абердина?!. Видя, как шотландцы вывозят на пирс ящики-контейнеры, полные рыбы, и вываливают эту рыбу в море, я оторопел. Выброшенную рыбу тут же подбирают мор-ские котики (все коты любят рыбу). Я и не думал, что они здесь водятся.

— Что, — Джим улыбается, спихивая носком ботинка с пирса в воду тридцатисантиметровую скумбрию, — хо́чешь рыбки?

Если бы я не видел, как рыбину подхватил морской котик, я наверняка подумал бы, что слова полковника обращены ко мне.

— А разве в Северном море водятся морские коты? — спра-шиваю я, наблюдая за головой, вновь высунувшейся из вонючей воды.

— А ты сам не видишь? — логично отвечает Джим. — Их здесь множество. Правда — не всегда. Они — путешественни-

ки, как и ты.

— А зачем рыбу-то в море выбрасывать? — не понимаю я по-ведения шотландцев. — Или это такая местная забава: ловить рыбу и — отпускать?

— Ты верно сказал: выбрасывают, а не отпускают. Ты — не прав: не отпускают, а выбрасывают. Это — уже мёртвая рыба. Рыбаки привозят её уже́ свежемёртвую; отгружают на рыбную фабрику; на фабрике рыбу сортируют на несколько сортов, а не-кондицию — возвращают морю. Море — всё принимает. А куда́ ещё возвращать то, что из мо́ря и взято? Рыбу хоронят в море…

Наблюдая за морскими котиками, вспоминаю нашу русскую деревню. Идёт в поле трактор; тянет за собой плуг; а за трактор-ом — облако чаек, орущих друг на дружку, хватающих из выве-рнутой наизнанку земли червячков… Вот и морские котики здесь — как у нас там чайки. Побирушки… Рыболовы отдают свою добычу на рыбную фабрику; там из многих тонн рыбы сразу отбирают «белых ворон». Например: «накрыло» рыболов-ное судно стаю скумбрии, привезло улов в Абердин, а на фабри-ке среди миллионов макрелей непременно отыщут сотни сель-дей, тысячи шпрот и даже нескольких полуметровых акул; «ин-оплеменников» — откинут в сторону, а после — «вернут» в мо-ре побирушкам-котикам. Оставшееся племя «чистокровной ма-крели» машинным способом рассортируют по величине; и «нес-тандартную мелочь» — также «вернут» морю… За такую «нест-андартную мелочь» у нас — в России — старушки-пенсионерки в рыбных отделах продмагов устраивают настоящие talk-show* и даже побоища. Разве рыба может быть «нестандартной»?!

— Мо́жно взять немного этой рыбы домой, — говорю я пол-ковнику, разговаривающему с котиками, — всё равно ведь вы-брасываете?

— Ты хочешь забрать выброшенную? Пойдём, возьмём на фа-брике нормальную; зачем тебе всякое… (он сказал «turd»)* …кушать…

… В Абердине у Джима знакомые есть повсюду; он — кава-лер многих государственных наград; его знают не просто мно-гие, его — знают.

— Можно я выберу себе рыбы из той, которую вы отбираете, чтобы выбросить? — говорю я женщине, которая здесь (я ду-маю) «главная».

— О, Боже мой! — восклицает она (вообще-то она говорит обычную для шотландцев фразу удивления — «факенщщёт!»). — Конечно!

Она даже приносит и «дарит» мне полиэтиленовый пакет (и на всякий случай ещё раз интересуется у меня: может, я всё-та-ки выберу из норма́льной рыбы? будто тридцатисантиметровая скумбрия — не́ нормальная!..); и я — отбираю для себя рыбу из контейнера с надписью «отходы». Чувствую на себе взгляды ра-ботников фабрики, явившихся посмотреть на «странного рус-ского». Сегодня у меня в доме на Ross Crescent будет празднич-ный рыбный ужин. (Джим как-то говорил мне, что у него есть знакомые и на куриной фабрике, и на мясокомбинате; и ведь знает же полковник о том, что у меня — отличная память.) Про-ходя мимо дома Джима (мы с ним идём пешком), прощаюсь с полковником; из дома выходи Элизабэт и приветствует меня матерком.

— Наловили вот макрели, — улыбаясь, сообщает Джим жене, — правда, небольшой; каждая — примерно как моя рука, пред-ставь!

Слушая Джима, понимаю, что рука — универсальная рыбоиз-мерительная единица не только в России, но и в родственных ей странах.

— Не ври! — Элизабэт смеётся и направляется ко мне, чтобы лично заглянуть в пакет. — Таких волосатых макрелей — не бывает!..

Родство.

Смотрю фильм «Храброе Сердце»* с Мелом Гибсоном в глав-ной роли. События — конца тринадцатого столетия (насколько я помню, Вильяма Волласа* казнили в тысяча триста пятом го-ду, а сейчас передо мной на экране Гибсон* — ещё живой, фильм смотрю минут пятнадцать). Шотландцы — воюют между собой и против ненавистных англичан. Всё — как у нас на Руси, где князья устраивают кровавые «междусобойчики», при этом успевая «набить мордасы» и шведам, и тевтонцам, и ещё кому-нибудь, кто рядом окажется… Шотландцев в борьбе против ан-гличан поддерживают ирландцы — по фильму такие же невос-питанные и хулиганистые. Всё — как у нас… Семь столетий прошло, а что изменилось? Ничего. Непобедим народ, который не изменяет себя; не изменяет себе. Русский народ — обычно не имеет плана действий; он для всех страшен своей импровизаци-ей. Ленин* — готовил несколько иной вариант революции, а получил — общенародный вариант. Русские импровизации — грандиозны и шокирующи. Весь мир всегда с тревогой затаивал дыхание: что-то русские попритихли, что-то будет, пора прята-ться… Разумеется, мы не можем не оправдывать возлагаемых на нас надежд. Импровизация присуща лишь творческим люд-ям, истинным мастерам. Мы — истинные мастера; наши худож-ества — ярки, неожиданны и грандиозны. Мы — творцы; мы — творим; чего только мы творим!.. Шотландцы в этом плане — родственны нам: у них тоже нет определённого плана действий, они — импровизируют. Возможно, именно поэтому многое по-ка не получается ни у русских, ни у скоттов (шотландцы назы-вают себя — ско́тты). Проще всего — идти проторённой дорог-ой, а первопроходцам — всегда трудно.

Польза.

— Ну вот скажи мне, сынок, — как обычно, спокойно говорит Джим провинившемуся в чём-то Стиву, — ско́лько от тебя по-льзы, кроме вреда?

Направление.

Девушки в Шотландии — своеобразные. Они чем-то схожи и с русскими девушками, и с американскими; и отличаются от ге-рманских девушек, как земля отличается от неба. Русские девч-онки — душевные, компанейские, семейные, простые и гордые; они могут выпить «за компанию» водочки, нажаловаться тебе на отсутствие мужского внимания (пустив при этом слезу) и тут же — нахлестать «по морде» за «домогательства», покрикивая на всю округу: «… или ты думал, что если я выпила и ни с кем не встречаюсь, то меня можно вот так запросто и …… ?!!» Рус-ские девчонки не понимают, когда их жалеют; они са́ми привы-кли жалеть; и по-старинке продолжают удивляться: «Сегодня он меня не побил… Он меня не любит!..» Правда, открытие «железного занавеса» порядком извратило сознание русских де-вушек: в Советском Союзе секса не было, а теперь — при сво-боде отношений — тоже нет; приелось за десяток лет. Душевн-ость же русская — так и осталась в наших девушках. Это — как мат: уже в подсознании, в крови, в печёнках, в сердце… Амери-канские девушки — свободные (для доступа посторонних) и не-зависимые (не зависимые от родителей). Американская девушка запросто познакомится с тобой на улице (в баре, в кинотеатре, на баскетбольной площадке, в магазине, ……) и уже через мин-уту может сама предложить тебе себя («fuck me off») прямо там же — на улице (в баре, в кинотеатре, на баскетбольной площад-ке, в магазине, ……), посчитав тебя импотентом, если откаже-шься fuck her off. Если мужчина отказывается to do the fucking красивой девушке, то — в её глазах он не может быть нормаль-ным. И её не убедят слова о том, что «есть места, где мо́жно, а есть, где нельзя́». Русская девушка — может позволить себе это в каком-нибудь «экстремальном» месте вроде лифта или задне-го ряда тёмного зала кинотеатра, но — в дальнем закутке торго-вого зала магазина всё-таки постесняется. Американские девуш-ки — свободны и раскованны до бесстеснительного состояния; это — образ жизни. (Каждая американка знает, что даже под по-дол самой Свободы* ежедневно принародно проникают сотни туристов; а если даже э́та государственной важности медная же-нщина запросто позволяет даже незнакомым иностранцам пола-зить под её просоленным зелёной патиной платьем, то почему и им — простым американкам — не позволять себе такого удово-льствия!)… Германские девушки — не такие, как русские или американки. Из германских девушек я особенно хорошо знаю Линду; поэтому, не хочу сравнивать ни с ней кого-либо из рус-ских или американок, ни — её с какой-нибудь американкой или русской. Линда — даже не германка; она — есть; и этим всё сказано. Несравненное — не сравнимо… Шотландские девушки — это «коктейль» русской и американки. Шотландские девуш-ки — доступны и горды. Сегодня шотландская девушка, позна-комившись с тобой на улице, приглашает тебя в бар, угощает тебя дорогим алкоголем (при этом выпивая не меньше тебя), са-ма рассчитывается за выпивку, снимает комнату в гостинице и устраивает тебе просто волшебную ночь, исполняя все твои (и свои) желания; а завтра — она (проснувшись в гостиничной ко-мнате) хлещет своими ладошками по твоим щекам, прожигая взглядом «да как ты мог! я — порядочная девушка!», прибирает гостиничную постель, отвозит тебя на своей машине до твоего дома, покупает тебе бутылку ви́ски («чтобы не болела голова») и, бросив на прощание: «Береги себя! Негодяй!..» — уезжает из твоей жизни навсегда к себе домой (в Глазго, в Эдинбург, в Стоунхейвен, в Инвернесс, ……) и старается («опозоренная») больше не видеться с тобой… Я — вообще не пью. В абердинс-кий бар «Белая Лошадь» меня пригласила Сьюзан — настоящая шотландка. Ей восемнадцать лет (она мне даже паспорт свой показала; зачем-то; вероятно, чтобы убедить меня в том, что ей ещё нет двадцати одного года и потому спиртное ей могут не продать без посторонней помощи; в Шотландии с этим строго), она живёт в Инвернессе, а здесь — просто «гуляет». Это всё ра-вно, что я буду ходить «на прогулку» из Петрозаводска в Питер (проходя мимо, попить пивка…)… Сьюзан спрашивает: что я буду пить.

— Я вообще не пью ничего спиртного, — говорю я ей, изучая ценники на алкогольную продукцию, — да и тебе, наверное, ра-новато ещё пить.

— Четверть девятого вечера, — сообщает мне Сьюзан, бросив взглял на свои наручные часы, — давно пора. А ты — иностра-нец, да?

— Я — русский… — признаю́сь, хотя не понимаю: каким об-разом она определила мою «иноземность»? Кажется, говорю я без акцента… Похоже, моё нежелание пить — весомый аргу-мент в определении моей принадлежности к нешотландскому роду-племени.

— Ты — русский?! — она восхищённо расширяет сверкаю-щие радостью глаза. — И ты — не пьёшь?! Да ты — не русский, если не пьёшь!..

Во́т он — стереотип, который мы сами же распространили по

всему миру! Испанцы (причём — все́) — должны убивать бык-ов в корриде. Итальянцы (все́) — должны эмоционально жести-кулировать. Японцы (все́) — должны делать харакири. Русские — должны пить водку. Все́. И — только водку. Мно́го водки… Водка в Шотландии — пожалуй, самый дорогой алкоголь. Сью-зан, узнав о том, что я русский, немедленно направляется к бар-ной стойке и возвращается оттуда за наш столик с двумя огром-ными стаканами бесцветной прозрачной жидкости. Знакомый запах дистанционно бьёт в мой нос.

— Говорят, что русские пьют свою водку одним дыханием, — Сьюзан, сидя напротив меня, поднимает один из стаканов, — вот так…

Она проглатывает содержимое стакана в две-три секунды (в России такие «подвиги» не совершают даже деревенские кузне-цы) и говорит:

— Ффу-у-у, гадость какая! Разве это можно пить?! Если б я знала, что у вашей водки такой отвратительный вкус, то взяла бы лучше ви́ски!

Я отказываюсь пить; Сьюзан относится к моему заявлению спокойно; она не домогает меня глупыми вопросами вроде «а слабо́?» или «ты меня не уважаешь?» и просто берёт в руку вто-рой стакан. «Отвратительная водка» — проникает в шотландку. Сьюзан ничем не закусывает; зачем?

— У тебя есть жена, — говорит она мне, указывая взглядом на моё обручальное кольцо, — я знаю: русские носят кольцо на пра́вой руке.

Она достаёт из своей краснокожей дамской сумочки пачку си-гарет и зажигалку; открывает пачку и смотрит мне в глаза воп-росительным взглядом тридцатилетней серьёзной женщины. Я — качаю головой: «Не курю». Её глаза на мгновение удивлённо расширяются: «Да ладно?!.» Затем она утвердительно смыкает веки (на секунду) и разок кивает головой: «Ну и правильно…» Она щёлкает рычажком зажигалки и закуривает сигарету, держа её двумя пальцами; дым она выпускает в сторону. Неужели это и есть — местный досуг?

— Ты наверняка живёшь один, — делает вывод Сьюзан, — поедем к тебе́? Или, может, подыскать какую-нибудь гостини-цу? Ты как?

— А поехали лучше к тебе́? — отвечаю я, и её вопроситель-ный взгляд становится ещё более глубоким. — Или — у тебя кто-то есть?

— Есть или нет — какая сейчас разница? — девушка ничуть не смущена. — Просто — далеко ехать… Ты вообще зна́ешь, где́ Инвернесс?

— Видел на карте, — говорю я, — на севере, в районе озёр. Там — у вас — и Несси,* кажется, обитает. Ты видела Несси?

— Сказки для туристов, — серьёзно заявляет Сьюзан, — ты ведь — взрослый; неужели — веришь?.. Ты не ответил на мой вопрос: что́ делаем?

— Ты куда-то спешишь? Знаешь, Сью, я — человек немножко иного менталитета. Мне не нравится, когда всё — вот так… слишком быстро…

— А-а-а, да, да, — она утвердительно качает головой, — я слышала, что у вас принято сперва переписываться полгода, а уж затем — …

— Ты не поняла. Чтобы добраться до источника, нужно плыть про́тив течения. Я не чувствую твоего сопротивления; и это — неинтересно.

— Да у тебя — серьёзная проблема. А проблему надо либо ре-шать, либо — выкидывать не только из головы, но и из жизни. Вот тебе мой номер… В любое время звони; я всегда на связи, если не умерла…

Для своих восемнадцати лет эта шотландка достаточно рассу-дительна, самостоятельна и проста. Вряд ли я позвоню ей когда-либо…

Мнение.

Джим всегда в курсе моих дел. Меня не удивляет то, что он знает, сколько денег я отправляю в Тверь Настасье Филиппов-не; полковник знает о размере моего жалованья с учётом разли-чных индексаций. Меня удивляет то, что этот шотландец знает, когда, где и с кем я был. Он старается убедить меня в том, что инвернесские девушки — это не самая лучшая «партия». (Джим говорит «партия», и я, возможно, не совсем верно понимаю ис-тинный смысл этого слова в контексте сказанного полковник-ом.) Джим многозначительно читает мне нравоучения:

— Никогда не смотри на ноги женщины, с которой планиру-ешь провести лишь одну ночь; иначе эта трясина спустя одну ночь тебя не отпустит.

— Просто у этой Сьюзан, — «оправдываюсь» я, — были та-кие выразительные глаза. Она очень симпатична лицом и доста-точно мила в …

— Да брось ты! — Джим отмахивается рукой от моих слов. — Расскажи мне ещё о её длинных ресницах! Бабы — стреляют в нас глазами, но поража́ют нас — своими ногами. Или — гру-дью. А все эти рассказы про «ангельский голосок» — бред оди-ноких романтиков.

Лучше.

Моя бабушка (мамина мама) говорила мне, что некипячёное молоко — лучше не пить. По её мнению, настоящее молоко — только непосредственно из-под коровы. Всё остальное — разно-видности молочного продукта, получаемого разбавлением мол-ока водой. Привыкнуть к некипячёному молоку я так и не могу. А Джим Томпсон — пьёт молоко прямо из пакета, достав тот из холодильника.

— Однажды собрались все самые крупные учёные одной стра-ны, — рассказываю я Джиму, время от времени «приклеивающ-емуся» ртом к молочному пакету-коро́бке, — для решения важ-нейшего экономического вопроса. Один академик говорит: «В течение пяти лет мы изучали воду, которую добавляют в моло-ко, и обнаружили в ней химические соединения и тяжёлые мет-аллы, которые очень вредны для человеческого организма и мо-гут быть полезными разве что в различных металлических меха-низмах, агрегатах и двигателях, но ни в коем случае не в живых тканях и органах!» Другой академик — продолжает: «Потряса-юще! А мы в нашем научном центре шесть лет изучали воду, которую добавляют в топливо и масло для различных видов ме-ханизмов и двигателей, и обнаружили в этой воде вредные для двигателей и технических систем микроорганизмы, минералы и химические соединения, которые если и полезны, то — лишь для живых организмов, но никак не для машин!» Через несколь-ко часов обсуждений и споров самый главный академик подвод-ит итог общего голосования: «Абсолютным большинством гол-осов — восемьсот тридцать три «за» и один «против» — прини-мается решение ради устранения вреда народному хозяйству и здоровью граждан и для принесения большей пользы — разбав-лять топливо и технические масла водой, которой сейчас разба-вляют молоко и которая полезна для механизмов, но вредна для организма человека; а молоко — разбавлять водой, которой сей-час разбавляют топливо и которая полезна для организма челов-ека, но вредна для механизмов!» Все — рукоплещут: «Гениаль-ное по своей простоте решение! И как это мы раньше не догад-ывались поменять местами топливную и молочную во́ды! Эври-ка!» Но — всем интересно знать: кто же тот единственный, кот-орый отдал свой голос против столь гениального решения. Ока-залось, что это — молодой двадцатилетний парень, успевший стать профессором, потому что — очень-очень умный. И все ак-адемики спрашивают у него: «Почему ты проголосовал против столь полезного для страны решения сразу двух проблем?» И молодой учёный ответил: «Потому что я знаю решение этой за-дачи, ещё более полезное для двигателей, использующих топли-во, и для людей, пьющих молоко». Все академики изумились: «Не может быть! И в чём же заключается это решение?!» Па-рень говорит: «Можно ведь вообще не разбавлять водой ни мо-локо, ни топливо!» Все академики — чуть с ума не сошли; а са-мый главный академик сказал: «Нет, молодой человек, Вы — не правы; нельзя даже предположить, чтобы молоко и топливо — и не разбавлять водой!» Вот, Джим; а ты — всегда пьёшь моло-ко некипячёным.

— Это у вас в России могут верить в подобные сказки. У нас — молоко и бензин не разбавляют ни водой, ни чем-либо дру-гим. Хочешь?

— Нет, не пью некипячёное молоко. Да ещё — из холодиль-

ника. Лучше пить молоко тёплое из-под коровы.

— Лучше? — Джим удивляется и делает огромный глоток из молочного пакета. — Лучше молоко из холодильника, чем ко-рова в кухне.

Самый счастливый день.

Самым счастливым днём этого года для меня стал день наше-го возвращения из Ирландии. В августе в районе североирланд-ского Уорренпойнта мы попались ирландцам (небританцам); и в сентябре нас даже собирались «казнить за терроризм и диверси-онную деятельность» (что-то в этом роде оглашал ирландский судья). Но — повезло вернуться в октябре в Абердин… Спра-шиваю у Джима о его счастливейшем дне.

— На этой неделе или вообще? — уточняет Джим. — Если во-обще, то самый счастливый день в моей жизни — это восемнад-цатое апреля тысяча девятьсот восьмидесятого года. Этот день я помню вот уже более двадцати лет и не забуду его до смерти.

— А что такого знаменательного произошло восемнадцатого апреля? А-а-а! — догадываюсь. — Наверняка в тот день ты же-нился на Элизабэт?

— А ты — догадливый, — удивляется полковник, добродуш-но улыбаясь, — действительно, девятнадцатого апреля Элиза стала моей женой.

— Восемна́дцатого апреля… — уточняю я (я вообще никогда не жаловался ни на слух, ни на память; мне ещё — далеко до старости).

— Что — восемнадцатого апреля? — переспрашивает у меня Джим, глядя открытым, по-детски наивным и растерянным взглядом.

— Ты говорил, что на Элизабэт ты женился восемна́дцатого апреля, а не девятнадцатого. У меня — прекрасный слух и хоро-шая память.

— Вот это-то меня и тревожит, — теперь Джим смотрит на меня с жалостью во взгляде, — с памятью-то у тебя, похоже, беда…

— Не морочь мне голову! — возмущаюсь я. — Я могу дослов-но рассказать тебе наш разговор за последние пять минут! И не нужно…

— Не нужно, — перебивает меня полковник, — я и сам могу напомнить тебе: ты — спросил о самом счастливом дне в моей жизни; я — сказал тебе о восемнадцатом апреля тысяча девять-сот восьмидесятого года. Так? Так. Затем ты завёл разговор о моей женитьбе.

— Ну? — не понимаю я. — Я и говорю, что у меня — отлич-ная память. Это ты всё время путаешь дни: то — один, то — другой…

— Вот это-то меня и тревожит… Я — никогда ничего не пу-таю; а вот ты — … В тысяча девятьсот восьмидесятом году, де-вятнадцатого апреля Элиза стала моей женой; и всю свою пос-ледующую жизнь я считаю восемнадцатое апреля того же года самым счастливым днём моей жизни…

Молодая.

Элизабэт — супруга полковника Томпсона — имеет вид двад-цатипятилетней девушки, хотя ей сейчас — ровно сорок лет. Ес-ли не брать в расчёт её многочисленные татуировки (у более молодых шотландок количество татуировок — меньше, нежели у Элизабэт), то можно лишь удивляться: каким образом матери шестерых детей удаётся сохранять такую фигуру и по моложа-вости не уступать своей девятнадцатилетней дочери Марии?! Делюсь своими мыслями с Джимом, надеясь, что он обрадуется такому комплименту в адрес своей жены. Джим же — принима-ет мои восторженности вполне спокойно, как само собою разу-меющееся, раскрывая «тайну»:

— Элиза не празднует свой день рождения уже тринадцать… нет — четырнадцать лет. Уже четырнадцать лет моя …… не стареет…

Самый умный.

Позади дома Томпсонов есть небольшой дворик. Такие дворы имеются почти возле каждого абердинского дома (если не счи-тать «прилепившиеся» друг к другу боками старинные и совре-менные дома «исторического центра»; это — обычное дело для крупных городов во всём мире: в центре Твери среди плотно прижавшихся домов почти невозможно найти детскую площад-ку или место для выгула собаки, а на окраинах — между дома-ми куда большее расстояние и — просторно; в районах «част-ных владений» — возле домов имеются даже сады с плодовыми деревьями и огороды с овощными грядками, как возле «избуш-ки» моего нынешнего тестя, приютившейся в центре города не-подалёку от женского Христорождественского монастыря). Воз-ле моего абердинского дома на Ross Crescent тоже есть неболь-шой дворик, где я вывешиваю сушить постиранные вещи, а ин-огда и отдыхаю сам, развалившись на «раскладушке» под тёпл-ыми лучами солнца. Во дворике дома Томпсонов тоже, в основ-ном, сушится бельё; там же играют младшие из детей Джима и Элизабэт; и там же Джим построил для себя «плетёную» дерев-янную беседку, в которой он иногда отдыхает от всего и всех. Сегодня Джим — в своей беседке. Услышав мои шаги, он на се-кунду открыл глаза и, бросив мне «Привет!», вновь спрятал их за шторами век. О чём говорить? Отдыхает человек… Я, навер-ное, пойду…

— Если что, — произносит Джим, — я — не сплю; слы́шу те-бя. Не обращай внимания; просто — не всегда удаётся побыть одному; а я люблю побыть один… Да… Когда находишься в од-иночестве, можешь быть абсолютно уверен в том, что ты́ здесь — самый умный. Это успокаивает…

Ревнивый.

Пока мы с полковником разговариваем, во дворике появляется Элизабэт в лёгкой юбочке и обычной для неё молодёжной блуз-ке-футболке. В руке жена Джима держит огромный зелёный пластмассовый таз; поставив его на землю, Элизабэт бросает в него высохшее бельё, освобождая верёвки. Тёплый ветер грани-цы октября и ноября трогает материю юбки, и Элизабэт время от времени прихлопывает её руками к бёдрам.

— Смотри, смотри, — громко и весело замечает Джим своей жене, кося в её сторону свой взгляд из-под полуприкрытых век, — ветер влез к тебе под юбку! Смотри!

— Ревнивый мой! — смеётся в ответ Элизабэт, продолжая бросать в таз бельё и даже не оборачиваясь в сторону беседки своего мужа.

— Я ревнивый? — полковник вновь закрывает глаза и вытяги-вается в рост на своём лежаке. — Не-е-ет… Я просто ветру за-видую.

Конфессии.

— Ты видел, чего она себе позволяет? — Джим довольно улы-бается, когда Элизабэт уходит в дом. — И это — истинная като-личка!

— И что? — не понимаю я. — Разве католикам запрещено вы-вешивать бельё на улице или шутками отвечать на шутки мужа?

— А разве не она сейчас здесь сверкала на всю улицу своими голыми бёдрами и белыми трусами? И она ещё — жена полков-ника Королевской авиации! Срамотища!

— Ты говоришь так, словно это происходит впервые в жизни. Месяца два назад ты лично заставил её продемонстрировать мне все её тату.

— Не заставил, — уточняет Джим, — а попросил. Большая ра-зница. Католичкам вообще не позволительно вести себя — вот та́к…

И Джим затянул «лекцию» по истории католичества в Шотла-ндии. Я — понимаю, что мои университетские знания по исто-рии религий — это «кошкины слёзы»… Когда у короля Шотла-ндии Якова Пятого Стюарта* родилась дочь Мария,* он от ра-дости умер. Так в шестидневном возрасте Мария Стюарт стала шотландской королевой. Шотландия и Англия постоянно воева-ли друг с дружкой, потому что Англия хотела объединить ве́сь Остров в единое государство (под своим, естественно, руковод-ством), а Шотландия — не желала терять свою независимость. Верными союзниками шотландцев всегда были французы, так-же ненавидевшие англичан (хотя — именно из Франции норма-ндский герцог Вильгельм Завоеватель* пригнал своих солдат в Британию, построил Тауэр* на берегу Темзы и, провозгласив себя первым королём здешних земель, стал (вместе со своими солдатами-французами) родоначальником английской нации, сохранив при этом в своей собственности и своё герцогство Но-рмандию на побережье Франции; получается, что — англичане — это французы, сбежавшие с материка на Остров в последние годы одиннадцатого века, и ненавидеть друг друга — у англи-чан и французов нет причин; они — самые близкие родственни-ки). Вся историческая «карусель» взаимной нелюбви между ан-гличанами и французами закрутилась по вине Вильгельма Заво-евателя (прозванного так за овладение именно Британией). Ви-льгельм — благополучно скончался в своём новом владении (в Англии), полностью удовлетворив свои амбиции и честолюбие — став из какого-то французского всего лишь герцога целым английским королём. После его смерти наследники вдруг вспо-мнили: «Бат-тюшки-и! У нас ведь на материке — участок остал-ся! Нормандия!» Материковым французам (людям законопослу-шным) пришлось признать право детей Вильгельма Завоевателя на не проданный участок их отца — французское герцогство Нормандию. Так от Франции «откололся» (в пользу Англии) ос-колок размером с герцогство. Со временем французы сказали англичанам: «Зачем вам Нормандия? Давайте мы выкупим её у вас и — живите себе и на своём острове, и при деньгах; а Фран-ция — вновь станет единой; ведь вам самим не выгодно ездить туда-сюда через пролив, чтобы возить почту из Англии в Норм-андию и обратно». Англичане отказались продавать французам свою (английскую) Нормандию. Так возникла нелюбовь между французами и англичанами. И стали они друг другу всевозмож-ные каверзы устраивать: то корабли друг другу потопят, то Сто-летнюю войну* затеют, то реформу разговорного языка в своих странах проведут — чтобы дистанцироваться друг от друга (враг от врага) и показать всему миру, что между ними нет нич-его родственного. Шотландцы же (коренные жители Британии), сбежавшие от Вильгельма Завоевателя на север Острова, выж-дали определённое время и, увидев, что вражда между англича-нами и французами окончательна и бесповоротна, выбрали себе в «друзья» французов (одним-то шотландцам было не под силу вышвырнуть иноземцев-англичан прочь с Британского острова). Французы — приняли дружбу шотландцев с радостью: ведь приятно знать, что теперь даже на собственном острове у англи-чан будет постоянная «головная боль» в лице каверзных шотла-ндцев, и англичане, занятые своими «островными» проблемами, возможно, забудут об оставшейся на материке Нормандии. Но — англичане не хотели забывать о Нормандии; они — били шо-тландцев и прогоняли их на север Острова, затем — плыли в свою Нормандию, били там «понаехавших» французов и прого-няли их во Францию, затем — возвращались на Остров и вновь били «понашедших» в Англию шотландцев… И так — несколь-ко веков; скучать англичанам было некогда; англичанин рожда-лся на свет для того, чтобы, оторвавшись от материнской груди, научиться стрелять из лука и владеть мечом и копьём, после че-го в тинейджеровском возрасте обеспечивал себе продолжение рода и — поспешал на войну с шотландцами или с французами, и если в войне с шотландцами англичанину не везло погибнуть, то он спешил умереть в сражении с французами. Обычная судь-ба обычного средневекового англичанина… Когда шестиднев-ная Мария Стюарт стала королевой Шотландии, англичане уст-роили настоящую охоту за ней, подключив к этому делу знатн-ых шотландских дворян, завидовавших роду Стюартов, ставших королями Шотландии. Малышка Мария Стюарт — была закон-ной наследницей шотландского престола; и лишь завладев шот-ландской королевой, Англия могла официально заполучить пра-ва на Шотландию и объединить-таки все земли Британского Ос-трова под одним (английским) флагом. Французский король по-нял это и сказал: «Ах, англичане! Вот сволочи! Хотят заграбаст-ать девочку в свои руки! Не выйдет! Мы сами заграбастаем её!» А жена короля Франции — Екатерина Медичи* — добавила: «И отравим!» (У неё было такое фамильное хобби: хлебом её не ко-рми — дай кому-нибудь подсыпать яда.) Французский король сказал жене: «Нет, травить её мы не будем; мы женим на ней нашего сына Франциска* и — получим во французское владе-ние весь север Британского острова — всю Шотландию! Это будет вполне законное получение недвижимости величиной с треть всей Британии, ведь у малышки Марии Стюарт на руках — все официальные бумаги на владение Шотландией!» Короле-ва Франции Екатерина Медичи удивилась: «Но если наш сын не полюбит эту шотландку и не захочет жениться на ней?» Король Франции Генрих Второй* ответил: «За приданое в размере Шо-тландии даже я предпочёл бы флорентийской герцогине кого угодно, хоть чёрта лысого!» Екатерина Медичи успокоилась: «Значит, брак по расчёту, как у нас с тобой?» Король сказал: «Да; почти; но — ты, в отличие от этой малышки, не принесла Франции ничего, кроме наследников…» В тинейджеровском во-зрасте Мария Стюарт (проживавшая все эти годы во дворце французского короля) вышла замуж за наследника французско-го престола. Счастье было слишком недолгим: сперва на рыцар-ском турнире погиб свёкор Марии Стюарт — король Франции Генрих Второй, а затем почти сразу умер и её хилый здоровьем муж. Такие были времена: французские короли умирали, как мухи. Вспомнив о своём давнем желании отравить свою внезап-но овдовевшую невестку-шотландку, вдовствующая королева Франции Екатерина Медичи посоветовала Марии Стюарт наве-стить свою историческую Родину. Неглупая, Мария Стюарт по-няла, что её — вежливо депортируют домой, в Шотландию. От Франции у Марии Стюарт осталась в наследство лишь глубоча-йшая католическая вера (детьми от своего хилого мужа Фра-нциска шотландка не обзавелась, потому что уже в те годы во Франции было развито искусство контрацепции, и приобрести в ближайшей аптеке марвелон, три-регол или на худой конец пос-тинор — не составляло особого труда для венценосной особы при её-то деньгах). Вернувшись в Шотландию, Мария Стюарт поняла, что за многие годы её отсутствия на Британском Остро-ве многое изменилось. В ненавистной Англии — правила Елиз-авета* (тогда — почти четыреста лет назад — англичане ещё не знали о том, что в истории их страны будет не единственная ко-ролева с именем Елизавета, и не присвоили ей порядкового но-мера; в те времена вообще считали, что женщина на английском престоле — это просто временный дурацкий сон, который вот-вот кончится и уже никогда не повторится; управлять королевс-твом — удел мужчин!). Елизавета была старшей дочерью анг-лийского короля Генриха Восьмого.* Сначала Генрих Восьмой был женат на испанской принцессе Екатерине Арагонской,* ко-торая за двадцать лет замужества так и не удосужилась родить своему супругу наследника. (В Лондоне контрацептивы стоили чуть дороже, чем в Париже, но — найти их тоже не составляло особого труда; Екатерина Арагонская нарочно не рождала мужу наследника, разумно полагая, что после рождения ребёнка муж потеряет к ней интерес как к женщине.) За двадцать бесплодн-ых лет Генрих Восьмой устал; он сказал Екатерине Арагонской: «Извини, дорогая, но мне придётся изменить тебе с другой; мне нужен наследник». Королева Англии — возмутилась: «Но — ты не имеешь права изменять мне! Я — твоя жена, а ты — не мусу-льманин, чтобы иметь четырёх жён! Католичество запрещает тебе повторный брак! Ну, хочешь, я перестану принимать три-регол?» Король Англии — вскипел: «Так во́т в чём дело! Ты — изменила мне с какими-то таблетками! Теперь я докажу тебе, что я — не мусульманин! Я — круче любого мусульманина; и у меня будут даже не четыре, а — шесть жён; вот узнаешь! Я го-ворю тебе «узнаешь», а не «увидишь», потому что ты, коварная, этого не увидишь! Убирайся отсюда прочь — в монастырь!» В те времена в монастырь отправляли лишь тех, кому указом ко-роля смертная казнь в виде помилования заменялась пожизнен-ным заключением. Практиковалось это в Европе повсеместно; в том числе и на Руси. Пришлось Екатерине Арагонской подчи-ниться. Жизнь — единственна и на этом свете неповторима… Узнав об этом, Римский папа Климент Седьмой* написал анг-лийскому королю: «Сынок, ты — не прав; католическая вера — самая верная изо всех вер; поверь мне: я разуверился в твоей ве-рности католической вере; католик не может дать развод жене и обязан быть верным ей до самой смерти; а повторный брак — невозможен; прости, сынок, но я вынужден наложить на тебя своё проклятие и отлучить тебя от нашей католической веры; не обессудь, сынок, но — будь ты проклят; искренне твой — па-па». Получив спустя несколько недель эту «молнию» от Римс-кого папы, Генрих Восьмой, успевший за это время понять пре-лести жизни разведенца, немедленно написал ответ: «Папа, твоё проклятие я получил, спасибо; тебе от всей души желаю такого же здоровья, а главное — держи ноги в тепле; у себя в королев-стве обещаю сочинить собственное вероисповедание, о чём пос-ле напишу тебе отдельно, а католичество — возвращаю тебе в той целости, насколько это возможно после его применения на-ми; не скучай; будет скучно — присылай войска, поиграем; ис-кренне твой — Генрих Восьмой». Так в Англии (вслед за герма-нским лютеранством и французским кальвинизмом) появилось своё протестантское направление — англиканство. Хитрый ан-глийский король Генрих Восьмой объявил, что отныне главой церкви будет являться правящий английский монарх, а не ка-кой-то далёкий папа Римский; и, пользуясь тем, что его поддан-ные занялись спорами о том, что́ же лучше — англиканство или привычное старое доброе католичество, — женился «под шум-ок» во второй раз. Избранницей короля стала Анна Болейн,* ко-торая постаралась немедленно забеременеть. Поначалу Генрих Восьмой, увидев округлившийся животик жены, обрадовался; но когда королева родила девочку, а не мальчика, король рассе-рдился и поместил жену в Тауэр, который к тому времени пере-стал быть королевским дворцом и использовался в качестве гла-вной государственной тюрьмы. Анна Болейн стала писать жало-бы на нечеловеческие условия содержания в Тауэре и отправля-ла эти послания во французский Страсбург,* не имея терпения подождать четыре с половиной столетия до времени, когда её жалобы действительно смогли бы помочь ей. Узнав о том, что пленённая королева осмеливается вести переписку с француза-ми, английский король гневно топнул ногой, велел отрубить ко-ролеве голову («за измену») и — женился в третий раз. В тре-тью свою первую брачную ночь король Англии вспомнил, что он обещал своей первой жене иметь не менее шести жён; и как ни прекрасны были его третья,* четвёртая* и пятая* жёны, а — пришлось ему сдержать своё королевское мужское слово и со временем жениться в шестой раз.* В конце своей жизни Генрих Восьмой вдруг понял, что ему совершенно не на кого оставить своё королевство. Конечно, его бывшие жёны вряд ли устроили бы делёж наследства после его смерти (он их заблаговременно сослал в монастырь; а самых любимых — вторую и третью — на всякий случай обезглавил). Спасение пришло само собою: король внезапно вспомнил о своей дочери от второго брака — Елизавете, рождённой ему Анной Болейн. Разыскав свою дочь, обитавшую все эти годы в тюремных темницах, Генрих Вось-мой оставил ей в наследство Англию и, счастливый, умер. Став английской королевой, Екатерина коренным образом изменила политику государства своего отца. Её пираты — громили испа-нцев во всех морях и свозили добытые сокровища на Остров, получая за свою разбойничью службу адмиральские звания и дворянские титулы. Её поэты, драматурги, художники — созда-вали бессмертные творения (один только Шекспир* чего сто-ит!). И вот в процессе организации счастливой жизни английс-ких подданных (в процессе уничтожения подданных остальных стран) — откуда ни возьмись появляется беглая шотландская королева Мария Стюарт и начинает свои шотландские каверзы против милой, доброй английской королевы. Елизавета Англий-ская предлагала: «Маш, давай не будем ссориться; честное сло-во, сейчас не до твоих проказ». Мария Шотландская — отвеча-ла: «Да ты, Лиза, просто боишься меня!» Елизавета решила до-казать, что англичане никогда не боялись шотландцев. Началась новая охота. Долгие годы в этой «охоте» Марию Стюарт спаса-ла её вера: она была католичкой, и шотландцы, не принявшие новой веры английского короля Генриха Восьмого, поддержив-али Марию Стюарт, а не дочь Генриха — англиканку Елизавету Английскую. Бегая по Шотландии от преследовавших её англи-йских солдат, Мария Стюарт поняла, что рано или поздно — её поймают; поэтому она решила родить себе наследника, которо-му можно было бы передать Шотландию. Задумка шотландской королевы — удалась: у Марии Стюарт родился сын, названный в честь её покойного отца Яковом.* Через несколько месяцев после рождения Якова был убит его отец — Генри Стюарт*, праправнук основателя династии Тюдоров,* чья представитель-ница (Елизавета Английская) теперь занимала английский прес-тол. Да, Мария Стюарт знала, от кого ей следовало родить нас-ледника! Теперь её сын Яков по крови своей был потомком как шотландского, так и английского королевских дворов и имел право на наследование обоих престолов Острова! Скоропостиж-ная гибель мужа Марии Стюарт была приписана («обществен-ным мнением») шотландской королеве; восставшие шотландцы, уважавшие Генри Стюарта, вынудили королеву отречься от престола в пользу её годовалого сына Якова. Так малыш, едва научившийся ходить и ещё не умевший разговаривать, стал ко-ролём Шотландии Яковом Шестым. Англичане же — всё-таки сумели изловить Марию Стюарт и доставили её в Лондон. Поч-ти восемнадцать лет Елизавета Английская уговаривала Марию примириться с ней, но — гордая шотландка (успевшая побыть королевой и в Шотландии, и во Франции) отвечала неизменным шотландским ответом в английский адрес: «Dear sister, fucking Virgin-Queen! Such fashions more lyke to the bordell, than to the comeliness of honest women! The matter must come to an end!..» («Дорогая сестричка, уважаемая Королева-Девственница! Подо-бные нравы более подходят блудницам, нежели пригожим и че-стным женщинам! Пора с этим заканчивать!..») Подобный ответ («… fucking Virgin-Queen …») не мог не взбесить английскую королеву. У неё не было детей, и все называли её (за глаза) Кор-олевой-Девственницей; Мария Стюарт — не побоялась сделать официа́льным это тайное прозвище Елизаветы. Пришлось анг-лийской королеве шотландскую королеву обезглавить. Британс-кая общественность — немедленно заявила о том, что англикан-цы дискриминируют католиков… Чувствуя себя виноватой в смерти Марии Стюарт (а вероятнее — просто оттого, что оста-вить в наследство Англию и Шотландию было просто некому), Елизавета Английская завещала свой объединённый англо-шот-ландский престол сыну Марии Стюарт — шотландскому коро-лю Якову Шестому, переименовавшему себя после смерти Ели-заветы-Девственницы в английского короля Якова Первого. Но и при нём, и после него — католики, англиканцы и возникшие в Шотландии новые протестанты-пресвитерианцы продолжали конфликтовать между собой, конфессионально разобщённые. Со временем это противостояние конфессий стало менее замет-ным; чуть…

— Моя жена — верная католичка, — завершает Джим, — а поведение у неё — сам видишь какое; ни к какой конфессии не отнесёшь; повсюду — будет грешницей…

— Интересно, — думаю я вслух, — а у зверей — тоже есть ка-кие-то свои… конфессии? Животные — верят в каких-то своих богов?

— Почему нет? — говорит полковник. — Наверняка есть. В жизни ведь единственная радость — это жизнь. А какая жизнь без веры?..

Тяжкий труд.

— Здравствуй, Кэтрин! Как твои дела? Что-то неважно выгля-дишь ты сегодня… — говорит Джим не знакомой мне женщи-

не-«леди».

— Устала, Джим, — отвечает женщина-«леди» лет сорока с глазами восточного мудреца, — а это — твой ученик? — смот-рит на меня.

— Даже не думай, Кэтрин, — говорит ей полковник и, хватая меня под локоть, тянет прочь, — у тебя ему делать нечего. Будь здорова!

— Поглядим, поглядим… — желает нам вслед женщина-«ле-ди» и смеётся. — Линкольн-Роуд, тридцать шесть, с двадцати часов!..

— О чём это она? — интересуюсь я у Джима. — Кажется, ад-рес сказала и время? Ей, наверное, нужна помощь? Она ведь, как понимаю, твоя знакомая? Может, поможем?

— Думаю, помощь может оказать она́ нам, а не мы ей. Кэтрин — владелица борделя. Ты ещё не был у её прелестных девочек?

— Смеёшься? — возмущаюсь я. — Я не хожу по борделям. Там наверняка можно подхватить какую-нибудь заразу от шлюх.

— У Кэтрин не работают шлюхи; у неё — замечательные де-вочки.

— Откуда ты знаешь? — я прищуриваю хитрые глаза, внима-тельно смотрю в лицо полковнику.

— Признаться, я иногда захожу в то заведение; поболтать…

— Разве с проститутками сто́ит болтать? А как же Элизабэт? Если б моя́ жена выглядела, как твоя, я бы точно не изменял ей.

— Значит, — делает вывод Джим, — своей ты всё-таки изме-няешь… Элиза — знает о том, что я хожу к Кэтрин — побол-тать.

— И ничего не выговаривает тебе? Странные вы люди — шот-ландцы; дружите с хозяйками борделей и — рассказываете об этом своим жёнам…

— Все мы — живые люди; всем нам хочется кушать, пить, спать и ……; или ты — никогда не занимался этим? Ничего по-стыдного в этом нет; это ведь — как посмотре́ть: кто́ имеет и кого́… А Кэтрин — молодчина; она в свои пятьдесят шесть вы-глядит … очень даже неплохо. При всём том, что труд у неё — нелёгкий; тяжкий труд… Кажется — легко; но управлять борде-лем — затрахаешься…

Чувство долга.

— Ты должна понять меня, — спокойно объясняет Джим сво-ей жене, — я не могу попросить об этом своё командование. Никогда.

— А ты, — так же спокойно говорит ему Элизабэт, — должен понять, что Мария всё равно выйдет замуж, и мы не можем не помочь им купить дом на э́той стороне Дона. Ты ведь не дума-ешь о том, что Мария должна переехать в Баннфф к его́ родите-лям?

— Они — даже если и умудрятся пожениться — могут жить и у нас; где умещаются восемь, там и девять легко поместятся.

— Они не будут жить в этом доме, — возражает Элизабэт му-жу, — потому что ты́ не дашь им здесь жить в спокойствии.

— Никто не просит их жениться. И не заставляет. Они́ — сами себе устраивают трудности, а я́ — должен просить у своего ком-андования деньги для покупки им дома. Логики — не вижу. Ме-жду прочим, если ты не помнишь, этот наш дом я купил сам, без чьей-либо помощи. Вот и пусть этот ……, за которого …… Мария собралась замуж, обеспечит им жильё. Это — его́ долг. Он — просто не имеет чувства долга; какое, например, имею я. Я — обеспечиваю свою семью; и не только свою; и ещё испол-няю долг перед своей Родиной. У меня е́сть чувство долга.

— У меня — тоже, — произнесла молчавшая до этой минуты Мария, — помнишь, я давала тебе пять фунтов на пиво? Денег так и нет. А чувство — осталось…

Расизм.

Есть такие темы, при обсуждении которых Джима невозмо́ж-но переубедить совершенно никакими доводами. Он не верит в то, что человечество зародилось именно в Африке, и уже оттуда со временем расселилось по всей планете. Джим не верит в то, что теория его соотечественника Дарвина* — правильная; чело-век (по мнению полковника) — всё-таки был сотворён Богом; а углеродный анализ костей динозавров, показывающий, что жизнь на нашей планете была уже несколько миллиардов лет назад, — лишь убедительно доказывает верность теории вероят-ности Эйнштейна,* которая ничуть не противоречит библейск-им рассказам… Когда Джим говорит о других народах, нациях и расах, он совершенно спокоен. Он спокоен всегда. У него не́т поводов для беспокойства: он — полковник Британской Корол-евской авиации, у него множество государственных наград, соб-ственный дом в столице Абердиншира, красавица-жена и шес-теро ребятишек.

— Даже если все́ белокожие вдруг возлюбят негров, — гово-рит мне полковник, — а все негры — возлюбят всех, подобным нам с тобой, расизм останется на нашей планете навсегда. Рас-изм — не исчезнет, пока есть на земле хоть один человек разум-ный; в шахматах расизм вечен…

Детский вопрос.

— Вы-то — зачем Европейскую Конвенцию о защите прав че-ловека ратифицировали? — задаёт мне Джим потрясающий из вопросов.

— Я — даже слов таких никогда не слышал: «конвенция», «ратифицировали», «права человека»… Ты — о чём вообще? — я в искреннем недоумении.

— Вы ведь тоже ратифицировали эту Конвенцию, — повторя-ет Джим свои загадочные слова, — теперь у вас в стране нет пыток, дискриминации, смертной казни… У вас — я слышал — ввели мораторий на смертную казнь; то есть — запрет на её применение.

— Разве это плохо, если людей не казнят? — удивляюсь я. — Судя по твоей голосовой интонации, ты недоволен нашими не-казнями?

— Конечно. Ка́к я могу быть доволен, когда дети — страдают. Теперь дети ваших палачей — живут впроголодь; и скоро, гляд-

ишь, помрут…

Чудеса.

Я рассказываю Сьюзан о чудесах света. Я приехал к ней в го-родок Инвернесс; это — к западу от городка Баннфф. Недалеко от Инвернесса — озеро Несс. Русские называют его — «озеро Лох-Несс»; по-шотландски «озеро» будет — «лох»; и озеро — не Лох-Несс, а — просто Несс. Русские постоянно плетут пута-ницу в топонимах. Сьюзан не ожидала меня (я приехал на авто-бусе «Блюбёрд»* — «Синяя Птица», не позвонив предваритель-но, не предупредив о своём визите), но — рада мне. Она — поит меня чаем; а я — рассказываю ей о своей работе с детьми семь лет назад во Всероссийском Детском Центре «Орлёнок». Одна из смен (пожалуй, самая сказочная и трогательная) была посвя-щена Семи Чудесам Света.* В присредиземноморском Сидоне в античные времена жил Антипатр,* который был бездельником. Поскольку в то время тунеядство преследовалось законом, Ант-ипатру приходилось всё время куда-нибудь уходить от назойли-вых работодателей. Перемещаясь по заселённым в те времена людьми землям, Антипатр Сидонский делал путевые заметки, описывая (с точки зрения профессионального тунеядца) все тво-рения рук человеческих, вызывающие восхищение своей гранд-иозной ненужностью. Египетские пирамиды поразили Антипа-тра Сидонского особенно сильно: «Глупые египтяне хоронят своих правителей в огромных каменных пирамидах, посвящая строительству этих надземных чужих могил всю свою жизнь и отдавая на покупку строительных материалов все свои банковс-кие сбережения; взамен же — самые пронырливые из египтян получают возможность приобрести в этой элитной могиле нес-колько квадратных футов площади в личное пользование; прав-да, сроки исполнения договора покупки помещения очень жёст-кие, и счастливцам приходится занимать приобретённые ими квадратные футы в самое ближайшее время; некоторые счастл-ивчики пытаются показать свои благородство и щедрость, пред-лагая свою недвижимость в чужой могиле-пирамиде кому-либо другому, но — условия договора безвременной аренды строги и неизменны; ведь это огромная честь — возлежать рядом с поко-йным фараоном, быть, как говорится, приближённым к телу Его Величества; при этом всякий последующий египетский фараон старается предоставить своим подданным возле себя больше места, чем это сделал его предшественник; мне предлагали две-надцать квадратных футов в нынешней пирамидной новострой-ке, но — мои скромные сбережения позволили мне приобрести лишь небольшой камушек от пирамиды Его Величества Хеоп-са* в качестве сувенира; мне лишь пришлось заплатить штраф за этот отколотый мною от пирамиды осколок, что вышло гора-здо дешевле, нежели я приобрёл бы этот сувенир у перекупщик-ов-челноков-бедуинов; но — держать при себе сувениры в Еги-пте запрещено, а вывозить их за́ пределы страны египтян — за-прещено дважды; поэтому, покидая Египет, я положил камушек от пирамиды Его Величества Хеопса себе за пазуху; египтяне побаиваются обыскивать того, кто имеет камень за пазухой, по-этому свою контрабандную реликвию я всё-таки смог унести из страны египтян…» Сувенирный камень с могильной пирамиды Хеопса Антипатр Сидонский заложил по очень выгодному для себя курсу в одном из сирийских ломбардов, где камни от фара-оновых пирамид принимались по расценкам, установленным для драгоценных камней высшей категории… Вырученной сум-мы Антипатру хватило на покупку билета на верблюда в карава-не, следовавшем рейсом до Вавилона. Караванные перевозки в то античное время были организованы наилучшим образом: еж-едневное трёхразовое питание, остановки и отдых в лучших оа-зисах Аравии, экскурсии в крупнейших — по тем временам — городах. Прибыв в Вавилон, Антипатр Сидонский немедленно приступил к описанию своего восхищения ненужностью гранд-иозных Висячих Садов, которые построил для своей жены Сем-ирамиды* вавилонский правитель Навуходоносор…* Отовсюду приходилось удирать вечному тунеядцу сидонскому — Антипа-тру; и повсюду описывал он величайшие чудеса творения лени человеческой: Маяк в Александрии; Колосс на Родосе; Гробни-цу Мавсола;* Статую Зевса;* Храм Артемиды*…… О гречес-ком Храме имени богини охоты Артемиды — отдельная речь. Греки — всегда соперничали с римлянами; во всём; римляне за это — били греков; войдя в раж, римляне били заодно и прочие народы, разумно полагая, что греки — существа хитрые, успев-шие к тому времени расселиться повсюду, где жили люди, и пе-ремешаться с людьми так, что уже трудно было понять: где — люди, а где — греки. Политика греков была гениальна в своей простоте: любой из людей, изъявив желание, мог стать греком, получив соответствующую официальную табличку или папир-ус-метрику, в которых по-гречески было написано, что настоя-щий еврей (месопотамец, египтянин, ……) отныне является гре-ком, и все его потомки — тоже; стать же негреком — грек уже не мог. Таким образом, хитрые греки увеличивали свою числен-ность постоянно, даже не тратя средства государственной казны на программы по увеличению рождаемости. Умудрялись греки и в искусстве любви, вследствие чего появилось великое множ-ество кентавров (полулюдей-полуконей), минотавров (полулю-дей-полубыков), сирен (полуженщин-полуптиц) и прочих руса-лок. Богов же греки имели — множество, при этом постоянно споря с римлянами о том, кто́ эти боги по национальности: гре-ки или римляне. Боги и богини — в спор греков и римлян не ле-зли и благоразумно помалкивали; лишь Зевс-Юпитер* время от времени метал с небес свои возмущения в виде молний и мате-рился громами. Отличить греков от римлян, а римлян от греков — было достаточно легко; нужно было лишь задать человеку простейший вопрос вроде: «Скажи-ка, дружище, а-то я что-то запамятовал, ка́к зовут бога войны Марса?»* Грек непременно отвечал: «Арес».* Римлянин же говорил: «Да Марс, разумеет-ся». Поэтому, не составляло труда догадаться, что Храм имени богини охоты Артемиды был гре́ческим архитектурным соору-жением, поскольку у римлян богиня охоты носила имя Диана* — назло грекам. Антипатр Сидонский причислил Храм Артеми-ды к Семи Чудесам Света, не указав, к сожалению, порядкового номера этого Чуда Света, в результате чего историки и архитек-торы продолжают спорить по этому поводу: одни полагают, что Храм Артемиды — это Первое Чудо Света, другие — что Вто-рое, третьи — что Третье… Седьмые — что Седьмое. Один из древних греков по имени Герострат* был человеком честолюби-вым, но — тунеядцем ещё бо́льшим, нежели сидонский лентяй Антипатр. Последний всё-таки ударил палец о палец и сделал описания Чудес Света; Герострат же — ленился даже взять в руку стилос (так в те времена назывались писчие ручки компа-нии «Паркер и сыновья»). Прославиться же Герострату при всей его лени всё-таки хотелось. Пришлось ему для этого немного потрудиться-таки: сжечь Храм Артемиды. Задача эта была неп-ростой: каменное сооружение никак не хотело воспламеняться, а бензина в те времена ещё не было, потому что двигателей вну-треннего сгорания ещё не изобрели. Настойчивый, Герострат ежедневно приходил к Чуду Света, которое он старательно ста-рался поджечь в течение всего рабочего дня, прерываясь лишь на приёмы пищи и ночной сон. Служители Храма спрашивали у Герострата: «Что ты делаешь?» Герострат отвечал: «Хочу сжечь ваш Храм». Священники удивлялись: «Зачем?» Герострат приз-навался: «Прославиться хочу; представляете, после люди будут говорить о том, что Герострат сумел-таки сжечь одно из Чудес Света». Священники намекали: «Но мы — живём в этом Храме и у нас нет другой жилплощади; если уж у тебя возникла необ-ходимость спалить именно Чудо Света, почему бы тебе не сдел-ать это с Египетскими Пирамидами или Вавилонскими Садами? Кстати, поджечь Сады — гораздо проще, ведь деревья загораю-тся куда охотнее камней; мы даже можем дать тебе спи́чки — во всей Европе не найдёшь ничего подобного…» Но Герострат был непреклонен: «До Египта и Вавилона — далеко; а мне — ле́нь идти; я вообще — лодырь; уж лучше я буду стараться под-жечь Чудо Света, которое поближе к моему дому». Священно-служители Храма Артемиды восхищались таким трудолюбием тунеядца и даже подкармливали его, чтобы труженик не тратил времени на обеденные походы домой. Возможно, съестными подношениями священнослужители пытались задобрить Герос-трата, разбудить в нём совесть и вынудить его отказаться от своей грандиозной затеи. Местная газета — «The Ephesus Tim-es» — ежедневно помещала на первой полосе сообщения: «Ми-стер Герострат в течение вчерашнего дня так и не смог выполн-ить своего обещания; дети мистера Герострата — посыпают го-ловы пеплом, опозоренные тем, что их упрямый отец-тунеядец прославился тем, что так и не может прославиться». Когда в од-ну из ночей темнота неожиданно стала светом, жители Эфеса повыскакивали из своих домов: неужели правительство решило вновь реформировать время, и отныне солнце будет светить по ночам?! Оказалось — нет. На покупку дополнительного солнца у греческого правительства не было средств. Разгадка же ночно-го освещения была проста: это горел Храм Артемиды! Были не-медленно разбужены все пожарные всех городских частей (по вызову выезжали даже расчёты пожарных из Спарты, рассчиты-вая на то, что и им здесь что-нибудь перепадёт; их к месту пров-едения пожара не пропустили местные жители, заверив, что чу-жакам уже «не светит», потому что всё более и менее ценное — уже растащено); прибыли лучшие сыщики города, которые вы-сказали множество возможных вариантов и сложили все свои предположения в одну версию, решив, что поджечь Храм Арте-миды мог кто угодно, и преступника теперь не найти. Присутст-вовавший на месте происшествия Герострат, пробившись к сле-дственной группе, признался: «Это — я!» Сыщики посмотрели на него и сказали: «А это — мы! Идите, мистер; не мешайте ра-ботать». Герострат сказал: «Но — я не могу вот так просто уйти от вечной славы! Ведь я — поджёг-таки этот Храм!» Сыщики — удивились: «Зачем?» Герострат признался: «Хочу стать знам-енитым; неужели вы не читаете местных газет? Моё имя — Ге-рострат!» Старший сыщик сказал: «К сожалению, мы выписы-ваем только «The Athenas Express» и не слышали о Вас, мистер Герострат, ничего; что́ Вы предлагаете?» Герострат предложил: «Вы обязаны меня арестовать, судить и казнить; если пожар Храма Артемиды не обратил внимания всей Греции на меня́, то — мне незачем жить дальше». Государство греков всегда с огр-омным вниманием относилось к пожеланиям своих граждан. Во время су́дебного заседания Герострат чистосердечно признался в том, что он поджёг Храм Артемиды с единственной целью: чтобы каждый грек всех последующих поколений помнил о его подвиге и всегда на вопрос «кто такой Герострат?» непременно отвечал бы: «Герострат (в скобках — годы жизни) — это грек, который сжёг одно из Семи Чудес Света, а именно — Храм Ар-темиды в Эфесе». Установив цель умысла Герострата, суд вы-нес справедливое решение: «Поскольку преступной целью мис-тера Герострата было увековечение своего имени, суд — приго-варивает мистера Герострата к вечному забвению; отныне — ни один грек, где бы он ни находился и в какое время ни жил, дол-жен не помнить имя мистера Герострата». Судьи всех времён и народов были и будут гениальными творцами своих решений; каждый приговор — произведение искусства, которое можно (как живописное полотно) увидеть и понять либо — так, либо — иначе, в зависимости от ракурса. Исполнители су́дебных ре-шений — люди исполнительные; они всегда безошибочно видят — кто именно по судебному решению должен понести наказа-ние и какое именно; кто «должен» — тот и «понесёт»… Ознако-мившись с приговором в отношении Герострата и установив, что «…каждый грек должен…», судебные исполнители разбеж-ались по всей Греции — приводить в исполнение приговор су-да. Справедливый приговор! Герострат желал славы? Получит забвение! Каждому встречному греку (проверив в личных доку-ментах запись в строке «национальность») судебные исполните-ли толковали решение суда по делу Герострата. Спустя полтора месяца законопослушные греки знали о том, что каждый из них должен всю жизнь помнить о том, что он должен забыть имя «Герострат»; и — передать это обязательство своим потомкам. Даже теперь — более двух тысяч лет спустя — можно в любой час ночи разбудить любого грека и неожиданно (пока он не при-шёл в себя) спросить: «Какое имя ты должен забыть?» И любой грек непременно ответит не раздумывая: «Герострат». Теперь уже многие греки даже не знают, чего же такого натворил Геро-страт, но — продолжают помнить о том, что имя его они долж-ны забыть… Сьюзан — сидит за столом, поставив на него локо-ток и подперев свою голову ладонью; словно русская «де́вица-красавица»; у неё — длинная толстая рыжеволосая коса, кото-рую эту шотландку неизвестно кто научил плести. Сьюзан — протестантка, а я — русский; она слушает мои рассказы и гово-рит, что русские сказки интереснее еврейских. Её мама (которая «куда-то уехала» и «когда-нибудь вернётся») готовит варенье из разных ягод; инвернесское чаепитие напоминает мне моё детст-во, когда после школьных уроков я забегал к бабушке и ел варе-нье, запивая его чаем. Почти все — пьют чай с вареньем; я же — всегда ем варенье с чаем; огромная разница!.. Не часто удаё-тся вновь побывать в ушедшем детстве; и каждое такое «возвра-щение» — на вес золота (цвета причёски Сьюзан). Инвернесска — скромно произносит:

— А ты — неплохой сказочник. Ну, слегка, конечно, привира-ешь… Сам ведь знаешь: чудес на свете — не бывает… Ну, кро-ме меня…

Смотрю на её сияющее улыбкой лицо и понимаю, что этой во-семнадцатилетней шотландке есть чему поучить меня — «ста-рика»…

Здоровье.

Я простудился. Вероятно, во время путешествия вокруг озера Несс. Сьюзан не рассказывала мне о том, где и кем она работа-ет; а я и не спрашиваю у неё об этом. Не нужно знать о том, где и кем работает интересный для тебя человек; это — лишнее. Ра-зве может как-либо повлиять на человеческие отношения зна-ние о том, что (например) Сьюзан работает (например) управля-ющей в Королевском Банке Шотландии или (например) прости-туткой в борделе абердинской женщины-«леди» Кэтрин? Нет, конечно. Для меня Сьюзан — замечательная, умная, красивая, приветливая девушка; для меня она — человек; а чем именно занимается этот человек (считает ли деньги клиентов в банке или — считает деньги клиентов в борделе) — мне безразлично. Многие люди, знакомясь между собой, сразу интересуются: «А где ты работаешь? А зарплата у тебя какая? Машина, квартира — есть?..» Почему-то считается, что интеллигентность, образо-ванность, ум человека определяются его положением, чином, должностью, заработной платой, имуществом. Разве Илья Ефи-мович Зильберштейн (высшее экономическое образование; три-ста миллионов долларов личного капитала; квартира на Нахим-овском проспекте и дача с участком в Серебряном Бору; имен-ной наградной пистолет Макарова — из рук Президента России Ельцина;* около ста тысяч долларов ежемесячного дохода в по-льзу жены Кати и дочери Насти…) интеллигентнее, образован-нее и умнее, скажем, Георгия Вицина* или Сергея Филиппова,* которые последние долгие годы своей жизни существовали на нищенскую актёрскую пенсию, подкармливая голубей и воро-бьёв и ни рубля не выклянчивая у забывшего о них Союза Кине-матографистов России? Кто́ знает Зильберштейна? Почти ник-то. А Вицина или Филиппова — в России знает каждый. Или — разве вокалистки из «Блестящих»* (как их зовут-то?) интелли-гентнее, образованнее, умнее матери одного из моих одноклас-сников — тёти Лили из Новогиреево? Работа, зарплата, имуще-ство — не показатель ума и интеллигентности. Сьюзан — чело-вечный человек, душевная личность; это главное, и это — всё что я желаю знать про неё; мне достаточно этого; остальное — лишнее… Я — простудился. Сьюзан — кормит меня малино-вым вареньем, и я ощущаю себя Карлсоном,* не признававшим никаких иных лекарств. Сьюзан говорит мне, что — ничего страшного, температура бывает у каждого человека, правда, у всех — разная. Это логично. Англичане — утверждают, будто шотландцы отапливают свои больницы при помощи больных, у которых высокая температура и которые ходят по палатам и со-гревают собою воздух помещений. Англичане вообще любят грязно пошутить над шотландцами. Я говорю об этом Сьюзан, и она отвечает обычным выражением шотландцев относительно англичан («fuck them all»). Ничего страшного; за годы моего по-знавания заграницы я понял, что матершины — не существует вообще; «нецензурщина» — это комплексы тех народов, кото-рые всё ещё имеют цензуру, то есть — не свободны. Остальные — свободны для всякого рода вербальной грязи и похабщины… Этика — этикой; цензура — цензурой. Русские — ругают ино-странцев за их «мат», при этом сами же с удовольствием слуша-ют «Fuck them all» Милен Фармер* и прочие замечательные пе-сни на английском, французском, германском и прочих нерус-ских языках… Сьюзан кормит меня малиновым вареньем, и у меня от этой её заботливости выступают слёзы из глаз. Хвораю.

— Мне говорили, — открываюсь я Сьюзан, — что в Инвер-нессе замечательный климат, чудесная природа, не изгаженная цивилизацией. Это так… Я приехал сюда для поправки своего здоровья; и с этой же целью я сегодня же уеду отсюда. Приез-жай лучше ты́ ко мне…

Права.

В Шотландии у меня есть автомобиль. По своей «американск-ой» привычке я купил в Абердине «форд». Правда, в Нью-Дже-рси у меня был огромный «Исследователь», а в Абердине — сравнительно небольшой «Скорпион» за двадцать фунтов; в пе-реводе на русские деньги это — чуть больше одной тысячи руб-лей… Движение по дорогам Великобритании — ле́востороннее; рулевое колесо в автомобилях — справа. Сперва для меня эти «тонкости» были очень неудобными, непривычными. Теперь я уже привык передвигаться на своём праворульном «Скорпионе» по левой стороне британских дорог. Однажды меня догнал на своём автомобиле полисмэн и потребовал остановиться, У пол-исмэна на околыше фуражки — шахматные «шашечки»; полис-мэн похож на таксиста. Я пытаюсь быть приветливым, шутить; говорю ему, что «полисмэн» — это «городско́й человек» (в цар-ской России их так и называли «городовы́ми», как теперь назы-вают и в Великобритании), и останавливать меня за пределами города — по́лис-мэн не имеет права. В ответ «городской челов-ек» улыбается и просит у меня водительское удостоверение (по своей русской привычке я даже здесь — в Великобритании — называю британское «водительское удостоверение» не «дра́йв-инг ла́йсенс», а — «май драйвинг райтс»; хотя — даже в России не́т такого официального названия как «водительские права», а есть «водительское удостоверение»). Полисмэн говорит мне:

— Мистер, покажите, пожалуйста, Вашу водительскую лицен-зию; Вы превысили скорость на участке между Баннффом и здесь.

Меня веселит его потрясающая (в русском переводе моим мо-згом) фраза. Пытаюсь найти свои водительские права. Стара-юсь. Не нахожу.

— Вы знаете, — говорю я полисмэну, — мне кажется, я забыл дома свои водительские права. Но — я помню про них всё, если это необходимо. Сказать?

— Нет, не нужно, — отвечает полисмэн, — я тоже знаю всё про Ваши водительские права. И хотел бы напомнить Вам о во-дительских обязанностях…

Лимит.

Недовольства время от времени возникают в ра́зных народах. В Шотландии сейчас — недовольство зависимостью от Англии. Когда английская королева Елизавета казнила шотландскую ко-ролеву Марию Стюарт, у обезглавленной остался сын, который в то время был законным королём Шотландии под именем Яков Шестой. Английская королева Елизавета призвала к себе короля Шотландии Якова Шестого (девятнадцатилетнего парня) и ска-зала: «Прости, сынок, но твоя мать повела себя недостойно по отношению к Моему Королевскому Величеству; в общем, мне пришлось обезглавить её; теперь ты — ненавидишь меня, как все шотландцы всегда ненавидели всех англичан, и — даже бо-льше, потому что я убила твою мать; я убила её, твою мать; во искупление этой моей перед тобой вины я хочу оставить тебе в наследство своё королевство — Англию; разумеется, Англию ты будешь иметь лишь после моей смерти, пока же — продолж-ай иметь лишь свою Шотландию; согласись, сынок, ни один ко-роль Шотландии до сего времени ещё не имел Англии; у тебя же после моей смерти появится великолепная возможность — иметь одновременно и Шотландию, и Англию; но — у меня есть одно условие: получив в наследство английскую корону, тебе придётся принять и английское королевское имя; а поско-льку в Англии пока не́ было королей с именем Яков, ты станешь английским королём Яковом Первым; это не значит, что ты пе-рестанешь быть шотландским королём Яковом Шестым; та́м ты — Яков Шестой, здесь — Яков Первый; ну, ка́к тебе мой подар-ок? Надеюсь, получив от меня в наследство Англию в довесок к своей Шотландии, ты простишь мне убийство твоей матери? Молоде́ц; иди — поцелуй добрую тётю!..» После смерти англи-йской королевы Елизаветы (которую теперь именуют Первой — при наличии нынешней Второй) шотландский король Яков Ше-стой — сын Марии Стюарт — вступил в наследство и стал ещё и английским королём Яковом Первым. Разумеется, хитрая анг-лийская старуха-Елизавета подарила своё королевство ненавис-тному шотландцу вовсе не от раскаяния в убийстве ею его мате-ри и не в ожидании попадания в рай за свою доброту к сироте-шотландцу. План англичанки состоял в другом: у «Королевы-Девственницы» Елизаветы не было детей. Было ли это следст-вием чрезмерного употребления контрацептивов во времена её правления (на количество своих фаворитов английская королева не жаловалась; а свои жалобы на их качество — регулировала лёгким взмахом палаческого топора), или сказались аборты пос-ле беременностей от тюремных служителей (навещавших Елиз-авету в её молодые годы, когда она после казни её матери по ве-лению своего отца Генриха Восьмого много лет провела в тем-нице) — теперь уже не знает никто. У Елизаветы не было своих детей, и оставить в наследство Англию — ей было решительно некому. Выбрав в наследники шотландского короля Якова Шес-того, Елизавета надеялась совершить мирным путём то, чего она не смогла добиться долгими десятилетиями борьбы с его матерью: объединения Англии и Шотландии в единое государс-тво. И старушка-англичанка добилась своего: после её смерти Яков принял английскую корону и первоначально просто «раз-рывался» между Эдинбургом и Лондоном: то шотландскому ко-ролю Якову Шестому необходимо было с эдинбургского трона решить какой-нибудь шотла́ндский вопрос, то — английскому королю Якову Первому уже с лондонского трона нужно было принять решение по какому-нибудь английскому де́льцу… Это теперь от Лондона до Эдинбурга по асфальтированной трассе можно доехать за какие-нибудь пять часов, а в начале семнадца-того столетия на рейс в один конец уходила неделя. Устав нахо-диться в постоянных разъездах между двумя престолами, ко-роль Яков решил объединить их. Трудность этого мероприятия состояла в том, что необходимо было решить: где́ именно уст-роить свою постоянную резиденцию — в Лондоне или в Эдин-бурге? С одной стороны, Эдинбург — родной, с рождения знак-омый город; там — родственники, друзья детства, подруги юно-сти… С другой стороны, в Лондоне обещали построить (лет че-рез двести) подземную железную дорогу для скорейшего перем-ещения по городу; там — Тауэр, в котором жили первые англи-йские короли и позже содержались в казематах опальные венце-носные особы, иногда там же лишаясь жизни от руки палача… Решающую «гирьку на весы выбора» подбросил один из совет-ников короля (впоследствии историки выяснили, что — это был англичанин, поскольку он разговаривал с королём на английск-ом языке, о чём сам король даже не подозревал), сказав, что сто-лица короля обоих королевств должна быть именно в Лондоне, потому что именно в Лондоне Яков — Первый, а не какой-ниб-удь Шестой, каким он является в Эдинбурге. Первый — это из-начальный, а Шестой — это даже не второй и не третий. Да и звучит «Шестой» — как-то по-холопски… Так шотландско-анг-лийский король Яков Шестой-Первый стал унифицированным монархом сразу двух королевств при двух парламентах, распро-странив свою власть на всю территорию Острова. Спустя столе-тие правнучка Якова — Анна Стюарт* — объединила два пар-ламента в единый и два суверенных королевства (Шотландия и Англия) стали единым государством — Соединённым Королев-ством Великобритании. С престолом в Лондоне. И теперь шот-ландцы уже три столетия не могут обрести независимость (хотя — в королевском дворце Эдинбурга шотландские королевские регалии бережно хранятся шотландским народом, надеющимся когда-нибудь восстановить собственную монархию, отделив-шись от ненавистной Англии)… Джим убеждён в том, что неза-висимость от Англии шотландцам давать нельзя. Народ (любой) до́лжен быть лишён чего-нибудь, непременно должен в чём-ни-будь нуждаться. Потому что, чем больше народ имеет, тем бо-льшего он требует ещё. Не имея независимости от Англии, шот-ландцы постоянно говорят лишь о недостатке своей свободы и забывают обо всех прочих «мелочах». Дай шотландцам незави-симость — и они начнут требовать ещё много чего, о чём сей-час даже не думают. Люди любого народа — такие создания, которым хоть всё дай — они всё равно бу́дут жаловаться; при-выкли… Потому и не дают — во благо самим же жалобщик-ам… Так же и в России…

Власть.

— У вас в России очень низкая рождаемость, — говорит мне отец шестерых детей, — и очень высокий уровень смертности, ты знаешь?

— Знаю, — говорю я полковнику, — в этом нет ничего удиви-тельного для любого европейца. У нас сейчас власть — чумо-ва́я; вот народ и мрёт…

Извращенцы.

Я люблю читать. Мой нынешний тесть — отец моей жены На-сти — работает инженером в «Тверьэнерго», живёт в Твери не-подалёку от Суворовского училища. Срочную армейскую служ-бу тесть провёл на Дальнем Востоке, где в течение всех двух лет службы его кормили рыбой (на первое, на второе, на третье и на десерт), после чего он вот уже тридцать два года не может рыбу не только видеть, но и — чуять; в квартире Настиных ро-дителей рыба появляется лишь на день-два, когда Настин отец уезжает в командировку за пределы Твери на несколько дней, в течение которых остальные домочадцы успевают насладиться многими рыбными блюдами и выветрить все рыбные запахи ко времени возвращения главы семейства. Отец Настасьи Филип-повны уже тридцать семь лет (с пятнадцатилетнего возраста) увлекается военной авиацией, кораблями, бронированной тех-никой; он собирает материалы обо всём, что касается военной техники («на земле, в небесах и на море») и всевозможных бое-вых операций с её использованием. Для него я раздобывал в те-чение нескольких недель инженерную литературу по американ-скому военному самолёту-разведчику «Чёрная Птица»*, а после — сожалел о том, что мне всё-таки удалось эти служебные мат-ериалы раздобыть, потому что, заполучив их, отец Насти сказал восторженно в мой адрес: «Ведь это же — Эс-Эр-семьдесят-од-ин! Неужели ты не переведёшь для меня эти материалы с англи-йского языка на русский?!.» Я проклял всё на свете, проведя не-дели в читальном зале зарубежной литературы тверской област-ной библиотеки имени Горького, окружённый всеми варианта-ми многотомников англо-русских словарей и методично «расш-ифровывая» технические тексты материалов о «Чёрной Птице». Для меня английское слово «кокпит» означает «петушиную яму»; совершенно точно осознавая это (с разговорным английс-ким у меня — германоязычника — никогда не было проблем ни в одной англоязычной стране), я «спотыкаюсь» в переводе текс-тового предложения и — лезу глазами в четырёхтомник одного из словарей, откуда узнаю́, что подобным словом англоязычные техники обзывают «кабину пилота»! Если «кабина пилота» — это «петушиная яма», то почему в Великобритании или америк-анских Соединённых Штатах до сих пор находятся мальчишки, мечтающие стать «петухами»? (Ищу в русско-английском слов-аре слово «лётчик» — нет ничего «петушиного»; на «пилоте» — тоже; в англо-русском словаре на «коке» — также ничего лётно-го не обнаруживаю, кроме «петуха».) Три минуты ушло на пер-елистывания словарных «талмудов», но смысл «кокпита» (в те-хническом языке) я для себя всё-таки уяснил. А материалов о «Чёрной Птице» я раздобыл — страниц около семисот… «Спо-тыкаюсь» в каждом абзаце о всевозможные «элевоны» и «эле-роны»… Проклял всё!..

— Ты просил подыскать интересную книгу по военной авиа-

ции для отца твоей жены, — вместо приветствия говорит Джим, переступая порог моего дома на Ross Crescent, — я нашёл в сво-ей библиотеке очень интересный экземпляр, — он вытягивает из пакета книгу и протягивает ко мне обе руки — с книгой и па-кетом, — «Самолёты Люфтваффе»; наверняка у него нет такой книги. Я — подписал…

Раскрываю книгу — вижу размашистое английское: «Филип-пу с уважением от полковника Британской Королевской авиа-ции Джима Томпсона»… Пакет — Джим также вручает мне. Я — рад: «Самолёты Люфтваффе» — английский текст на шести-стах страницах; домой — в Тверь — можно не возвращаться; от иностранного отдела библиотеки имени Горького меня уже то-шнит. Благодарю, Джим!..

— Теперь я — погиб, — вслух произношу признание, — отец моей жены — сойдёт с ума от радости, получив этот твой ему подарок.

— Конечно, — спокойно соглашается полковник, — все биб-лиофилы — извращенцы. Это указано даже в их названии. По-добно педофилам и прочим…

Возможно, Джим не правильно понял мою мысль; но его «ве-рсия» ненормальности интересов моего тестя — хороша… «Чё-рная Птица» страшной «занозой» живёт в моей памяти; предчу-вствую новую «занозу» — «Самолёты Люфтваффе». Сколько же у нас — русских — врагов на планете?!. Даже не воюя с на-ми в открытую, все эти западные негодяйчики умеют «давить» нам на мозг… Сколько извращенцев в этом мире!.. Я люблю чи-тать…

Не стыдно.

В Абердине Джима Томпсона знают почти все. Когда едешь с ним в его автомобиле, почти все встречные машины подают си-гнал и мигают фарами; создаётся впечатление, будто все встреч-ные автошотландцы предупреждают тебя о находящихся у тебя прямо по курсу сотрудниках дорожной полиции. Когда идёшь с Джимом пешком, четверо из пяти попадающихся навстречу абе-рдинцев приветствуют полковника; остальные, по-видимому, такие же приезжие иностранцы, как и я. Джим может запросто несколько минут обниматься с какой-нибудь женщиной, взять под руку какую-нибудь девушку и пройтись с ней полквартала, расцеловать какую-нибудь старушку… Меня это удивляет всё время. Элизабэт — прогресси́вная католичка, но всё же…

— А тебе самому-то — не совестно перед Элизабэт? — спра-шиваю у полковника. — Такое ощущение, что ты любишь все́х женщин.

— Я люблю только тех женщин, — уверенно говорит Джим, — с которыми мне не стыдно показаться на глаза моей жене.

Помощь.

— Мне нужна твоя помощь, — Джим ворвался в мой дом и в прямом смысле слова оторвал меня от телеэкрана, — едем!

Покружив по городу, останавливаемся в каком-то переулке. Джим достаёт из «бардачка» конверт, протягивает мне:

— Держи… Там — за углом — мальчишка играет на аккорде-оне. Отдай ему этот конверт и походи где-нибудь минут пять…

— Что за игра в «казаки-разбойники»?! (я говорю: «cossacs-and-footpads») Ты са́м не можешь отдать?! А «заметание след-ов» — … !

— У мальчишки — неприятности, — Джим продолжает дер-жать в протянутой ко мне руке конверт, на котором я вижу его имя, — ему нужны деньги; зачем — не важно; он здесь уже вто-рую неделю зарабатывает; возьми и — отдай ему; я подожду те-бя здесь; иди…

Коротко и ясно. Без эмоций… Беру из его руки конверт с над-писью «Джим», выбираюсь из машины и иду. Светит ноябрьс-кое солнце; люди снуют по муравейнику-Абердину по своим муравьиным-людским делам. Сворачиваю за угол серокаменно-го (как и большинство строений Старого города) здания — дей-ствительно вижу мальчика лет десяти. Мальчик сидит на пере-носном стульчике-раскладушке. На коленях у мальчика громоз-дится аккордеон. Возле ступней ног — коричневый коврик раз-мером с салфетку; на коврике стоит металлическая тарелка. В тарелке — две пятифунтовые синенькие купюры и много мело-чи. За спиной мальчика — какой-то храм (католический, бапти-стский или ещё какой — я в этом не разбираюсь). Приближаюсь к мальчику; он — поворачивает лицо в мою сторону и смотр-ит… сквозь меня. Понимаю: слепой… Подхожу к нему вплот-ную и опускаюсь на корточки сбоку от него. Мальчик — чувст-вует изменение моего роста (по моему ли дыханию или ещё как — не знаю) и смотрит прямо в моё лицо; не в глаза. Мне страш-но говорить.

— Здравствуйте! — произносит он негромко. — Сейчас я за-кончу свой обед и сыграю Вам… Чего Вы хотели бы сейчас ус-лышать?

Только сейчас я замечаю, что в его левой руке, которую я не видел за громадиной его инструмента, — надкушенная булочка. Рука с булочкой появляется над аккордеоном; мальчик кусает белую плоть хлеба, жуёт… Что́ я могу сказать ему? Я не знаю, как сказать по-английски «На сопках Маньчжурии»;* а что ещё можно сыграть на аккордеоне? Плохо — быть русским в подоб-ной ситуации. Мальчик — это видно — замечательно владеет инструментом; спина — осанистая, пальцы правой (свободной от булочки) руки — расслаблены, отдыхают. Кажется: ещё сек-унда — и вот уже эти пальцы летят по пластинам-клавишам, ле-гко, воздушно, без напряжения — сверху вниз и обратно… Ма-льчик — смотрит сквозь моё лицо, словно он не ждёт моего от-вета, а сам хочет увидеть этот ответ в моей голове. Я точно ви-жу, что он — смотрит скво́зь меня. Вспоминаю вальс из фильма «Берегись автомобиля»;* тринадцать лет назад мой одноклас-сник Колька Рыманов на выпускном вечере нашего десятого класса исполнял на баяне этот вальс перед нашими родителями и учителями, приковывая к своей волшебной игре всё внимание взрослых, пока мы (семнадцатилетние выпускники и выпускни-цы), пользуясь отвлечённостью взрослых игрою «Нильса»*-Ко-льки на «дудочке»-баяне, разбега́лись по пустым классам отдан-ной в наше распоряжение на несколько дней школе, пили вино и ещё что покрепче и — отдыхали «по полной программе» пос-ле десятилетних школьных трудов перед бесконечной «больш-ой взрослой жизнью»… Ка́к можно сказать по-английски «Бере-гись автомобиля»? Глупость, конечно… Мальчик вряд ли пой-мёт мои слова пра́вильно… Он — молчит, ждёт моего ответа; вновь откусывает от булочки, жуёт, смотрит сквозь моё лицо… Вспоминаю о том, что в моей руке — конверт Джима «Джиму»; подарок Джима-полковника Джиму-мальчику. А я и забыл.

— Привет! — говорю я негромко, ведь его лицо — прямо пе-редо мной. — Я принёс тебе маленький подарок; спрячь его; это — деньги…

Конверт я кладу на аккордеон; мальчик — тут же подхватывает его и отправляет вниз, в металлическую тарелку, к остальным деньгам.

— Спасибо, мистер; так — Вы не ответили мне: что́ я могу сыграть для Вас? Вы — не местный; у Вас говор иностранца. Я учился в музыкальной школе и знаю множество иностранных маршей и вальсов, германские, и французские, и бельгийские… Что исполнить для Вас?

Полковник Томпсон, видимо, уже бывал здесь и знает, что ма-льчик держит все свои заработанные деньги перед своими нога-ми, а не убирает куда-нибудь подальше хотя бы бумажные куп-юры; конверт — надписан Джимом-полковником с обеих стор-он. С обеих сторон на конверте его имя; его — Джима Томпсо-на. Так и написано: «Jim Thompson»…

— Как тебя зовут? — в мою голову является догадка, но я не могу поручиться за её верность — не все мои мысли вернулись из школы, от выпускного вечера, от игры Кольки Рыманова на баяне, от перехода рубежа двух жизней — детской и другой…

— Ричард, мистер; а Вас? — он смущает меня своим вопрос-ом: какая ему разница, как зовут иностранца, который сегодня здесь, а завтра…

— Это не важно, дорогой Ричард. Ты лучше скажи: Джима Томпсона… его же… мне кажется, его в этом городе знают многие люди, да?

— В Абердине Джима Томспона знают все, мистер, — лицо его стало задумчивым, брови нахмурились, — он — хороший человек; лётчик; только вот… мама говорит, что он — плохой человек; что он убил моего отца… Так что́ для Вас исполнить,

мистер? Я уже закончил обед.

— Я не знаю названий французских и прочих произведений для аккордеона. Я — русский. А русские названия — ты навер-няка не знаешь.

— Наиграйте голо́сом, мистер; если я слышал это раньше, то я вспомню; если я не слышал этого, то — подыграю по нотам Ва-шего голоса.

Я — стал «трам-пам-па́мкать» мелодию вальса из фильма «Бе-регись автомобиля». Спустя минуту мальчик уже исполнял эту мелодию почти оригинально (если и были несоответствия, то — исключительно по моей вине, ведь подсказывал мелодию маль-чику я). Ностальгия…

— Что-то долго ты, — поприветствовал Джим моё возвраще-ние в его автомобиль, — наверное, очень старательно запутывал следы отхода…

— Куда уж тщательнее, — отвечаю я, — поехали… Послу-шай, а почему ты написал на конверте «Джим»? Ты ведь, наско-лько я помню, всегда пишешь на конверте имя адресата; я инте-ресовался у мальчика, его зовут Ричард. Я могу отличить «Рича-рда» от «Джима»…

— И другие — тоже могут, — полковник вырулил на оживл-ённую автомобилями магистраль, — поэтому я — спокоен. Ма-льчишка — ослеп после автомобильной аварии… Его отец — Стивен — пришёл ко мне и сказал, что ему нужны деньги; опла-тить операцию Ричарду… Я хотел дать ему денег; да что́ «хот-е́л» — дава́л; Стивен — не взял, сказал, что желает заработать; я поговорил с бригадиром — взяли Стивена на выезд; живым в Абердин он уже не вернулся… Его жене бригадное командова-ние выплатило компенсацию; Ричарду сделали несколько опе-раций, подняли его с постели, вновь научили ходить, музициро-вать; вот только — слепота… А мать Ричарда — не может про-стить мне гибель своего мужа, называет меня убийцей… В Абе-рдине многие знают не только меня, но и — мои причуды; ни-кто не посмеет взять у Ричарда даже пенни из его тарелки; а тем более — конверт, на котором мое́й рукой написано моё имя… Сам я не решаюсь передавать эту… помощь лично Ричарду; два раза в подобных ситуациях откуда-то появлялась мать Ричарда и устраивала представление: бранила меня… Мне-то от её руга-ни — ни жарко, ни холодно; жаль мальчишку: ему и так неслад-ко, да ещё слушать нехорошести взрослых… А надпись на кон-верте — не тревожит мать Ричарда; её раздражает только мой вид. Для неё я навсегда — убийца её мужа.

— Интересная ситуация, — выслушав полковника, замечаю я, — верно говорят люди: мёртвый не может быть виноватым в своих просчётах; непременно должен быть кто-то живой, кото-рый обязан нести ответственность за грехи мёртвого. Стивен — попросил у тебя помощи; ты — помог; он — сам решил поиг-рать в опасные игрушки, зная, на что он идёт; а ты — виноват навсегда. Ты — жертва неблагодарности.

— Ошибаешься. Я знаю Ричарда; не думаю, что он может ска-зать обо мне что-нибудь плохое. А его мать — несчастная жен-щина, потерявшая сначала здоровье своего сына, а после — жизнь своего мужа. Я по-сво́ему воспринимаю её нелюбовь ко мне и не считаю её неблагодарной, а себя — жертвой неблаго-дарности. Да и — лучше стать жертвой неблагодарности, чем отказать в помощи…

Потише.

Разбудил меня уличный шум. Было в нём что-то знакомое, ро-дное. Выбравшись из-под одеяла, я — как был в трусах — вы-хожу из дома. Компания подростков — три парня и три девчон-ки, всем лет по пятнадцать — о чём-то шумно «разговаривают» возле дома напротив. Во втором часу ночи. Остальные дома — словно заброшенные; соседи-шотландцы на «активность» моло-дёжи — не реагируют, не смотря на ночное время. Ross Cresc-ent, где я снимаю дом, находится в районе Абердина, который в русском городе назвали бы «спальным». Отсюда далеко до цен-тра Абердина; здесь всегда было спокойно; и вот вдруг — … А сам-то я в пятнадцать-то лет — каки́м был?!. Конечно, в «ти-нейджеровском» возрасте мы с одноклассниками тоже «гуляли» по ночам… Конечно, рассказывали анекдоты — в голос! — и хохотали над ними. А ещё мы голосили песни под бой гитары; песни мы не пели, а именно голосили. Иногда даже пили вино («Сангрию» и прочий плодовый сок) и пиво («Жигулёвское», с серпообразной сине-жёлтой этикеткой на бутылке, которую все называли «Чебурашкой», потому что когда-то в таких бутылках с коротким горлышком (как у Чебурашки,* у которого никто никогда не видел шею) продавались сладкие газированные на-питки «Чебурашка», «Буратино», «Дюймовочка», «Пёс и кот», «Дюшес»… Напиток «Чебурашка» в годы моего счастливого советского детства — уже не выпускали, а название у бутылки с коротким горлышком — так и осталось). Когда мы пили вино или пиво, мы совершенно не знали меры; нам хотелось показать девчонкам-одноклассницам, что мы — парни крепкие и запрос-то можем выпить… ну, бутылок шесть пива — минимум… Как правило, в последующие дни участковый старший лейтенант совершал обходы наших квартир и проводил беседы с нашими родителями; те — настоятельно советовали нам: «Гуляйте поти-ше!» Несколько дней после визита участкового мы «гуляли по-тише»; а затем — всё повторялось в очередной раз: анекдоты, пиво, девчонки, гитара, вино, песни… Мы не понимали: разве можем мы кому-либо мешать? Ведь мы — рассказываем друг другу действительно смешные анекдоты; разве может хорошее настроение кому-то помешать?! Мы — поём хорошие, добрые песни, которые совершенно точно никому помешать не́ могут:

«Просто — нечего нам больше терять;
Всё нам вспомнится на Страшном Суде;
Эта ночь — легла, как тот перевал,
За которым — исполненье надежд;
Просто прожитое — прожито зря,
Но — не в этом, понимаешь ли, соль;
Слышишь — капают дожди октября;
Видишь — старый дом стоит средь лесов…
Мы затопим в старом доме том печь,
Мы гитару позовём со стены;
Просто — нечего нам больше беречь,
Ведь за нами все мосты — сожжены;
Все мосты, все перекрёстки дорог,
Все зашёптанные тайны в ночи…
Каждый сделал всё что мог , всё что мог;
Но об этом — помолчим, помолчим…
Вновь луна взойдёт оплывшей свечой,
Ставни скрипнут на ветру, на ветру…
Ах, как я тебя люблю да горячо!..
Годы это никогда не сотрут…
Мы оставшихся друзей соберём,
Мы набьём картошкой старый рюкзак;
Люди — спросят: «Что за шум что за гром?»
Мы — ответим: «Ничего, просто так…»
Просто — так идут дожди по земле,
И — потеряны от счастья ключи;
Это всё-таки — и мне, и тебе;
Но об этом — лучше уж помолчим;
Просто — прожитое прожито зря,
Но — не в этом, понимаешь ли, соль…
Слышишь — капают дожди октября;
Видишь — старый дом стоит средь лесов…»*

После — девчонки просили покатать на мотоцикле…

— Ребята, — подхожу к молодым шотландцам, облачённый лишь в трусы, крестик на шее и тапочки на ступнях, — нельзя ли потише? Всё-таки — уже ночь…

— А что, мы Вам мешаем? — словно мой далёкий юношеский голос произносит мою же фразу, только — на чужом языке.

— Мне — нет; себе… — произносит мой нынешний голос чьи-то чужие (не помню — чьи) слова, слышанные мною в мои школьные годы…

— Хорошо, мы сейчас уйдём; извините… — говорит мне мой голос из прошлого; сейчас, на английском языке.

Лежу в постели и не могу уснуть. Пришла ко мне моя юность сюда, в Абердин; а я — вышел в трусах на улицу и прогнал её…

Нечего надеть.

Впервые за время нашего многомесячного знакомства я обна-руживаю Элизабэт молчащей в течение более десяти минут. Джим — как обычно, по́лон спокойствия и интересуется, как мои дела (словно вчера вечером мы с ним не виделись на базе, а за ночь — всё в мире перевернулось). Десяток минут проходит в выслушивании мною характеристик очередного жениха Ма-рии. Сразу понимаю: старшая дочь Джима и Элизабэт выбрала для себя недостойную «партию», и дольше нескольких минут в этом доме парень не продержится (если вообще осмелится яви-ться сюда из своего Кэмбриджа; шотландцы — не любят англи-чан, а Джим Томпсон — и подавно). Как вообще Мария осмели-лась сказать своему отцу о том, что её новый избранник — анг-личанин?! Подозреваю, что после нескольких «полётов» её же-нихов из её дома (при чём здесь Джим? — ведь не он виноват в том, что все́ они требуют руку и сердце его дочери, а он — оч-ень болезненно воспринимает возможность Марии стать инва-лидом) — Мария решила «показать коготки» своему отцу. Тут я вспоминаю о жене Джима; Элизабэт — продолжает сидеть мол-ча и недвижимо. Кажется, что даже разноцветные татуировки на её руках — потускнели от грусти. Спрашиваю у Джима: что́ произошло с его супругой?

— Ты спрашиваешь у меня́ о том, что́ произошло с не́й? — уд-ивляется Джим. — Ей-Богу, ты похож на настоящего православ-ного! Или — на какого-нибудь католика (он демонстративно направляет взгляд на свою жену, которая, кажется, не обращает никакого внимания ни на его слова, ни на него самого). Только православные да католики обращаются к помощи посредников; будто не могут задать свои вопросы Господу самостоятельно… Во́т она — в двух метрах от тебя; почему бы тебе самому́ не спросить у неё: что́ с ней? И я — послушаю заодно…

— Элизабэт, что случилось-то? — я стараюсь обратить на се-бя её внимание, рассеянное по заоконному небесному простору. — Поссорились?

— Он, — шотландка указывает пальцем в сторону мужа, про-должая смотреть в окно, — не хочет купить мне новые джинсы; «Рэнглер»…

— Ха-ха-ха-ха! — Джим «взрывается». — Ей — нужны шта-ны, а покупать их ей — должен я! Где логика?! У нас ведь — разные задницы!..

— Ты не можешь отвезти меня, походить по магазину вместе со мной, посмотреть, посоветовать?.. Ты меня не любишь… Ку-

пи мне «Рэнглер», дурак!

— Вот, — полковник смотрит на меня, а указательный палец его правой руки нацелен на Элизабэт, — третий час так. Денег — да́ть?

— Не надо, — говорит Элизабэт, не отводя взгляда от заокон-ного вида, — у меня имеются. Я прошу у тебя не денег. Купи мне о-де-жду.

— У тебя одежды — полторы комнаты, — Джим раскрывает передо мной «семейную тайну», — одних только штанов — де-сятка четыре!

— Десятка четыре?! — Элизабэт поворачивает лицо в сторону мужа и «расстреливает» его взглядом. — Да мне и надеть-то — не́-че-го!

— Твоё «нечего надеть» — уже некуда складывать, — конста-тирует полковник, — нечего надеть — Марии: у неё только штанов — всего-то десятка два; вот е́й — действительно не́чего надеть. А тебе — на что́ надевать?! Разве на такую… прелесть можно чего надеть?!

— Нет, ты слышал?! — Элизабэт смотрит на меня взглядом, ищущим «союзника». — Сволочь! (кто? я или полковник?) Он снова назвал меня «жирной свиньёй»! Сволочь!

— Давай — я́ куплю тебе «Рэнглер»? — предлагаю я выход из тупиковой ситуации. — Только — мне нужно знать размер тво-ей… талии и…

— А ты — обними её, — советует мне Джим, собираясь рас-хохотаться, — обхватом и узнаешь размер; я сам знаешь как по-купаю бюстодержатели Элизе без её присутствия? Кладу ладонь вот так… — он растопыривает пальцы руки в виде полусферы. — …прямо на одну чашечку лифчика, а другую ладонь (он рас-топыривает пальцы и второй руки) — на другую чашечку; и — закрываю глаза; если по ощущениям моих ладоней передо мной возникает образ Элизы, то — покупа́ю ей этот лифчик; если же по ощущениям возникает образ другой бабы, то — не беру.

— Вот ка́к можно с таки́м прожить вместе двадцать два года?!

— сетует Элизабэт. — А я — живу, бедолага; живу и страдаю…

Аллергия.

Инвернесская девчонка Сьюзан приехала ко мне в гости. При-везла с собой какие-то фрукты и варенье. Сьюзан знает, что вар-енье я люблю (спасибо ей за её прекрасную недевичью память). Фруктов таких — я до сих пор не видел (тридцать лет на свете живу), и как они называются — не знаю (не разбираюсь во всех этих маракуйях, авокадо, фейхоа, ……). Это — что-то зелёное и кисло-сладкое. Я съел это. Утром — обнаружил на своей коже красную сыпь; везде, где могли увидеть мои глаза, была эта кра-сная неожиданность; спину свою — я видеть не мог, но — чувс-твовал, что и там была эта красная прелесть. Это — не чешется, но — раздражает. И — чего думать? На кого?

— У тебя — просто аллергия, — говорит мне Сьюзан, — это бывает у многих людей; у одних — аллергия на одни продукты, у других — на другие. У кого-то даже бывает аллергия на цвет-очную пыльцу: понюхает цветок и — всё… У тебя — аллергия на…

— Подожди, — беспардонно перебиваю я её, — что́ значит — «и всё»? Я — ничего не нюхал. А продукты — ведь я ел у тебя в Инвернессе всё то же, что ты привезла сюда; и никакой красно-ты — не было. По твоим же словам получается — нужно быть всегда голодным; у голодных людей не бывает аллергии на про-дукты. Получается, я — зажрался… Или — дело всё-таки не в продуктах. Может, дело…

— В чём? — спрашивает она у меня спустя полминуты молча-ния, стараясь переглядеть мой настороженный взгляд; она улы-бается.

— Не в чём — в ком… — произношу я, думая: где же я мог видеть точно такую улыбку? — Может быть, дело в тебе? Ты… не это… а?..

— Да… Мне многие говорят, что моя улыбка похожа на улыб-ку Моны Лизы* Леонардо…* Но — я не «это»; а может, это ты́ — «э́то»… а?..

— Глупость, — уверяю я Сьюзан, — ведь не может быть у ме-

ня аллергии на самого себя! Чего теперь делать-то с этой …… краснотой?

— А мне — нравится! — Сьюзан улыбается. — А ну, повер-нись-ка… Прямо — боди-арт! Тебя можно в галерее выстав-лять! За деньги!..

Мы.

Мы — это народ. Мы — это не я, не ты, не он и не она (хотя — куда мне без неё!). Мы — это народ. В каждой стране — свой народ; у каждого народа — своя страна. Народы не быва-ют маленькими; народы бывают малочисленными. Даже у мал-очисленных народов может быть огромная страна; якутов — не-много, но Якутия — величиной с пятую часть всей России. Иг-рать с якутами на территории Якутии в прятки — занятие для безумцев. У многочисленных народов может быть небольшая страна; индийцев — полтора миллиарда человек; китайцев — столько же; индийцы и китайцы — два народа — составляют почти половину всего человечества. Если ты встречаешься с де-вушкой и она — не индейка (или — как там называют индийс-ких девушек?) и не китаянка, то — делай вывод: кто ты сам — китаец или индус. Многие путают, считая, что индийцы и инду-сы — это одно и то же. Индийцы и индусы — совершенно раз-ные понятия, между которыми есть существенное отличие, о ко-тором многие не знают, в том числе и я. Американцев как наро-да — вообще не существует. Американцами принято считать тех, кто родился на территории Америки. Хорошо, что в Антар-ктиде никто не родится! Многие люди путают такие понятия, как национальность и гражданство. Британец — может быть ан-гличанином (как Джордж), шотландцем (как Джим), ирландцем (как Кевин), индусом (как Радж) и вообще — кем угодно по на-циональности, лишь бы у него имелся паспорт гражданина Объ-единённого Королевства (лучше — свой). Россиянин может быть вообще кем угодно по национальности. Страна и государс-тво — понятия разные. Страна — территория, на которой прож-ивает народ; государство — система управления народом на оп-ределённой территории. Государство может включать в себя не-сколько стран с их народами (как, например, бывший Советс-кий Союз или нынешняя Великобритания). Страна может разде-ляться вместе с народом на несколько государств (как, напри-мер, Корея). Народ может населять разные страны и жить в раз-ных системах правления (как, например, китайцы, расселивши-еся по всему миру). Китайцев, проживающих за пределами Ки-тая, называют хуаця́о;* для китайцев-чжу́нго-ре́нов* все хуацяо — не «предатели» и не «изменники Родины», а — братья и сё-стры. Китайцы — не эмигрируют; они — осваивают мировое пространство без «помощи» военных действий, не расширяя территорий своей страны; и — уже «оккупировали» весь мир. В нью-джерсийском Хаккеттстауне живёт русская американка Кэ-трин (Катя), у которой — свой личный китайский ресторан. У Кэтрин — русские родители и американский паспорт. Границы стран и границы государств — ра́зные границы. Мы — народ. Страна — это мы. Мы живём в этой стране. Государство — это мы. Когда получается так, что государство — это нас, тогда мы уходим из страны и начинаем — … , начиная с государства. Та-ких людей называют диссидентами (инакомыслящими). Я — патриот; но — мечтаю стать диссидентом. Диссидентом госуда-рству. У меня никак не получается и никогда не получится стать диссидентом — я патриот. Патриот своей страны. Диссиденты государству, покидающие свою Родину, иногда становятся дис-сидентами своей стране, своему народу; своим родным могил-ам, менталитету и даже языку родному; это — уже предатели… У нас — великая страна. У нас — великий народ. Наш народ способен «навалять по мордасам» любому внешнему врагу, за-мышляющему недоброе против нашей страны; и никакое наше государство не сможет спасти наших врагов от нашего народа. Никакое наше государство не способно победить наш народ… Мы — народ. Мы — мирный народ. Не нужно нас злить…

Изобретение.

В моём сорок восьмом доме на Розовом Полумесяце есть ста-ционарный телефон. Аппарат — старенький, с проводом длин-ой метров в пять. С телефонной трубкой я могу отойти от базы (находящейся в прихожей) хоть в кухню, хоть в дальний угол гостиной, занимающей вместе с кухней и прихожей весь пер-вый этаж. Это — почти удобно. Почти — потому что уйти с те-лефонной трубкой в обе спальни, расположенные на втором эт-аже, или в ванную, находящуюся там же, невозможно — не хва-тит длины телефонного кабеля. Я купил новый радиотелефон «Panasonic». Джим пришёл ко мне в гости и, увидев это японс-кое творение, говорит:

— Бесполезная вещь. С удовольствием заберу её у тебя, когда ты решишь избавиться от неё. А прежний твой телефон — чудо.

— Старого динозавра с пятиметровой шеей — я отправил на свалку. Что ни говори, а изобретение беспроводного телефона — э́то чудо!

— Изобретение бестелефонного провода — во́т настоящее чу-до, — говорит Джим, — а эту новую свою игрушку — ты и не найдёшь, если забудешь её где-нибудь на просторах квартиры; нет теперь у тебя «спасительного Ариаднового* провода», кото-рый быстро и безошибочно привёл бы тебя в нужное место упо-коения трубки. Во всём должен присутствовать разум…

Панацея.

Джим любит пить холодное некипячёное молоко. Или — ви́с-ки. Он запросто может пить одновременно и то, и другое. Он — полковник Королевской авиации, его зарплата (с учётом доплат за многочисленные государственные награды) позволяет ему выпивать ежедневно по сотне галлонов* ви́ски и столько же — молока. Ви́ски Джим пьёт исключительно шотландского произ-водства: «Гленфиддих», «Грантс», «Джонни Вокер», «Вайт-энд-Маккей», «Дюарс», «Шивес-Ригал», «Гленморанджи», «Ройял-Салют»…… Полковник пытался научить и меня употреблять и то (ви́ски), и другое (молоко из холодильника), но я — «крепко держу оборону». Как-то раз Элизабэт призналась мне, что её муж употребляет алкоголь исключительно для снятия нервного напряжения. Возможно, именно по этой причине полковник — всегда спокоен, в какой бы ситуации он ни оказался. Но и пьян-ым я его ни разу не видел; да и вряд ли комиссия медиков допу-стила бы пьяного командира экипажа к полётам, а Джим — со-вершает полёты если не ежедневно, то раз в два дня — непрем-енно. Он успевает делать всё: пить ви́ски, покупать обновы сво-ей жене, нравоучать Стива (младшего сына), отваживать жени-хов Марии (старшей дочери), пить некипячёное молоко, совер-шать полёты на  своём огромном транспортном самолёте… Ему всего-то сорок три года, а знает его — каждый житель Аберди-на. Это всё равно что меня знал бы каждый житель Твери! Меня в Твери знает не каждый; да и будут ли знать в мои сорок три года? Да и зачем это мне? Ради подобной известности-знамени-тости я не собираюсь пить ви́ски и некипячёное молоко, сидеть за штурвалом самолёта, маневрируя между разрывами зенитных снарядов, иметь растатуированную жену и шестерых оболтусов, старшая из которых каждый день норовит выйти замуж за кого-нибудь, а младший — что-нибудь взорвать… Теперь я понимаю — каки́ми усилиями Джиму удаётся сохранять спокойствие в окружающем его бедламе!* Алкоголь! Вот — панацея! В Совет-ском Союзе не было не только секса (хотя — мы каким-то обра-зом всё-таки появлялись на свет), но и людей без определённого места жительства. Прошедшее «сумасшедшее десятилетие» (по-лучившее нарицательное название — «девяностые») породило целую армию бомжей. Сначала (как и положено по правилам написания аббревиатур в русском языке) слово «бомж» повсю-ду писалось заглавными буквами (как СНГ, США и прочие аб-бревиатуры того же времени); затем правительство новой Рос-сии поняло, что российскую прессу иностранцы всё-таки чита-ют, а при чтении первое что бросается в глаза — это аббревиа-туры (они для того и созданы, чтобы бросаться в глаза). Десять лет назад запретили и «прикрыли лавочку» под аббревиатурой КПСС (сделали это те, кто благодаря исключительно КПСС смогли «выйти в люди» и вот — убили свою мать и кормили-цу); в то же время «развалили» и СССР (с помощью другой аб-бревиатуры — США). Разумные германцы — объединили свои ГДР и ФРГ в единую Германию. Каким-то образом «держатся» пока США, но — долго ли они продержатся, если не заменят свою государственную аббревиатуру на более «крепкое» назва-ние? Аббревиатуры — адаптируются к жизни; люди — привы-кают к ним и делают из «зашифровок» имена собственные, со своей конкретной семантикой. Уже почти никто не пишет загла-вными буквами слова «дот», «дзот», «загс»…… А ведь изнача-льно и долговременные огневые точки, и дерево-земляные огне-вые точки, и отделы записи актов гражданского состояния, и не-которые другие привычные нам слова были аббревиатурами и писались заглавными буквами; затем — они становились обык-новенными «рядовыми» словами, хотя некоторое время на пи-сьме их ставили в кавычки, показывая их особенность. В устной речи кавычки не видны; поэтому со временем (после длительно-го употребления в устной речи) особенные слова утрачивали свои кавычки и на письме; и — становились словами обыден-ными. Загс — он и есть загс. Бомж — он и есть бомж; это — не то понятие, которое следовало бы обозначать бросающимися в глаза заглавными буквами; и выделять бомжа хотя бы кавычка-ми — тоже зачем? Бомж — он и есть бомж; незаметный, невы-деляющийся, скрываемый губернаторами регионов от московс-кого начальства… Бомжей в Советском Союзе не было — и страна была великой. Теперь бомжей в России — куда ни кинь взгляд. Они — пьют. Раздобывают деньги «на пропитание» и — покупают алкоголь. Алкоголь помогает бомжам временно уйти в беспроблемный мир, в котором нет ни милиционеров, ни при-вычных свалок, ни чувства униженности собственной личнос-ти… В Шотландии бомжей нет. Не как их не было в Советском Союзе и тем более в нынешней «новой России». В Шотландии действительно не́т бомжей. Однажды я рассказал Джиму о зна-чении аббревиатуры БОМЖ; полковник не понял меня; он ска-зал, что у них сто лет назад тоже был один очень известный пи-сатель, который выдумывал не существующих разумных су-ществ: людей-невидимок, марсиан и прочих. Это был Герберт Уэллс.* Но ведь я-то — бомжей не выдумывал! Они — есть! Джим говорит мне, что человек без жилища — это сказка, миф. В сознании полковника жилище имеют даже дикие звери и фан-тастические привидения (обитающие каждый в своём за́мке); человек без определённого места жительства — это никто, ни-что, пустота. Это — нелепость, невозможность, несущество. Ес-тественно, Джим сразу заявил, что подобное несущество — не-пременно пьёт алкоголь. Потому что без этого «лекарства от проблем» подобное несущество не должно было бы вообще быть. Алкоголь — решение многих проблем; отрава для органи-зма; панацея для сознания.

— Я знаю, — говорит Джим, отхлёбывая молоко из пакета, — что алкоголь — не является лекарством от всех болезней голо-вы. Глупо — спорить о вреде алкоголя и пользе молока. Алко-голь — не помогает решать проблемы. Кстати, у молока — тот же эффект…

Воображение.

Приходя в гости ко мне на Ross Crescent, почти всегда Джим застаёт меня за работой. Я — пишу. И не только стихи. Джим в русском языке — как я в гэльском.* Для его глаз мои стихо-тво-рения — просто «столбики», слепленные из слов, написанных непонятной для него «кириллицей». Иногда Джим берёт в руку исписанные мною листы бумаги, внимательно просматривает их, а после — задаёт мне вполне редакторский вопрос: «Ну, и что ты здесь написал?» Я — отвлекаюсь от своей работы и дек-ламирую полковнику написанное. В процессе оглашения мною написанного мною же — Джим время от времени прерывает ме-ня и вносит свои «коррективы». У Джима — великолепная пам-ять; неспроста он дослужился до полковника Королевской авиа-ции. Полковник говорит, что у меня — память никудышная (так прямо и говорит мне); и меня (по его словам) спасает лишь моё богатое воображение. Я — заявляю ему, что его слова равнозна-чны обвинению меня в мошенничестве и лжи.

— Ну, — спокойно заявляет Джим, — ка́к ты мог вообразить себе такое… Я не поддерживаю отношений с обманщиками; я сказал лишь, что у тебя — богатое воображение. Большая раз-ница… Ты — фантазёр. Это — не плохо. Плохо, когда человек врун, а не фантазёр. Большая разница… Врун приносит несчас-тья окружающим, создаёт проблемы, а это — нехорошо. Врун — вредит; от таких людей нужно либо держаться подальше, ли-бо — избавляться. Фантазёры же — люди безобидные и даже забавные; к людям, имеющим богатое воображение, окружаю-щие притягиваются сами. Большая разница: фантазёры — при-тягивают, вруны — отталкивают… Кстати, у мужчин с плохим воображением онанизм занимает гораздо бо́льше времени, чем у фантазёров.

— Благодарю за комплимент! — говорю я полковнику, на ли-це которого нет и малейшей тени улыбки; он — говорит вполне серьёзно.

— Это я по себе знаю, — добавляет Джим, понимая, видимо,

по выражению моего лица, что предыдущая его фраза мне «сле-гка не понравилась», — я ведь не каждый день бываю дома, с Элизой. Тебе с твоим воображением наверняка хорошо хоть где…

— А ты со своим — повсюду мучаешься, что ли? — иронизи-рую я. — Ты не можешь поведать мне о чём-нибудь другом, кроме как … ?

— Просто я немного завидую людям, у которых богатое вооб-ражение. Моя Элиза — католичка; с ней особо не пофантазиру-ешь…

— Да-а-а-а, — соглашаюсь я, — мне в этом плане с моей Нас-тасьей Филипповной — крупно повезло: её фантазии — вынуж-дают меня бегать по заграницам… Её фантазии — пугают меня даже из телефонной трубки, за тысячу километров от неё самой.

Ничего.

Вдвоём со Сьюзан гуляем по Абердину. На огромном здании — коллекция каких-то гербов. Сьюзан рассказывает мне, что в Абердине в конце пятнадцатого века был основан верный като-лицизму Королевский колледж, а ровно через сто лет — сторон-ники протестантизма основали колледж Маришаль. Между дву-мя колледжами существовало соперничество, как это бывает повсеместно между учебными заведениями одного города. В се-редине семнадцатого века английский король Карл Первый* объединил оба колледжа в Королевский университет Абердина, однако — спустя семь лет Карл Первый был обезглавлен сто-ронниками Оливера Кромвеля*, а сын Карла Первого — Карл Второй* — после реконструкции монархии вновь восстановил независимость обоих абердинских колледжей. Спустя двести лет независимые колледжи опять были объединены в универси-тет, знаменитый тем, что в разные годы разных веков в его се-ро-бурых стенах постигали премудрости такие знаменитости, как: …… (инвернесска рассказывает мне о десятке тех, чьи име-на для моего слуха и сознания означают что-то равнозначное именам Ивана Ивановича Иванова, Петра Петровича Петрова и Степана Степановича Степанова) … А после (выслушав её ин-тереснейший рассказ об учебных курсах Абердинского универ-ситета, о которых она — восемнадцатилетняя девчонка — мог-ла узнать разве что из книжек да рассказов своих более велико-возрастных подруг, возможно, действительно обучающихся в этом огромном дворце-замке средневековой постройки) я прис-тупаю к своему́ рассказу о настоя́щей жизни студентов универ-ситета. Об университетской жизни я знаю не понаслышке (как Сьюзан). В мою бытность первокурсником филологического факультета нашего Тверского университета я умудрился сда-вать экзамен по латинскому языку восемнадцать раз. Курс наш был разделён на три группы; в первой и третьей группах были девчонки, изучавшие в школе английский язык; во второй груп-пе — «германцы», в их числе и я. Латынь каждой группе наше-го курса преподавал отдельный педагог: в первой и третьей группах это были женщины (двадцати-«с хвостиком»-летнего возраста), а в нашей второй группе — паренёк, годами постар-ше меня (мне — двадцать, ему — года двадцать три). И как-то так получилось, что я — полюбил латынь любовью нечеловече-скою, а преподаватель* её — невзлюбил меня отчаянно за мою любовь к преподаваемому им предмету. Объяснить это — нево-зможно. Во второй группе было восемнадцать студентов: я и де-вчонки. Страстно возлюбивший «лингву латину»,* я изменил своему обыкновению заседать во время лекций возле задней ау-диторной стены и — на занятиях по латинскому языку всегда находился за первой партой, имея за своей спиной «шлейф» из остальных моих одногруппниц. Контрольная работа по латыни — являлась составляющей экзамена за первый курс. Преподава-тель — раздал каждому из нас по одному варианту заданий; во-семнадцать различных вариантов; без повторов. Мне, сидевше-му в авангарде группы, достался первый вариант; Марине Крю-чковой,* прятавшейся от латыни, как от чёрта, за последней па-ртой, достался последний вариант — восемнадцатый. На выпол-нение заданий контрольной работы давалась неделя. Это была настоящая пытка! Особенно для Марины! Заданий было столь-ко и были они такими, что одолеть их за неделю первокурснику было невозможно просто физически, учитывая «нагрузки» по полутора десяткам прочих сессионных предметов. Вы читали когда-нибудь сказки, написанные российской императрицей Екатериной Второй* для детей? Не читали? А русские былины («Из того ли то из города из Мурома, | Из того села да Карачар-ова | Выезжал удаленький дородный добрый молодец. | Он сто-ял заутреню во Муроме, | А й к обеденке поспеть хотел он в стольный Киев-град. | Да й подъехал он ко славному ко городу к Чернигову……») или песни исторические? Мы — филологи-пе-рвокурсники — не просто читали всё это, а и — учили наизусть. Объёмы зубрёжки были — колоссальные; с хрестоматиями по античной литературе я ложился спать; с хрестоматиями по рус-скому устному народному творчеству — заседал в туалете (не-позволительно было терять ни минуты времени — нельзя было идти на экзамен не подготовленным). И тут при всём этом «ли-тературном болоте» — контрольная по латыни! Неделя — срок нереальный! Я выполнил задания своего (первого) варианта за три дня (и три ночи) и принёс сорокавосьмилистовую тетрадь в университет — на сдачу. Марина Крючкова поинтересовалась: «Что это у тебя?» Я сказал: «Латынь». Она удивилась: «Уже сделал?! Дай списать!» Настала очередь удивляться мне: «У те-бя ведь — восемнадцатый вариант! А у меня — первый!» Мари-на — забрала из моих рук мою работу: «Ничего страшного; ду-маешь, этот …(преподаватель латыни в нашей второй группе)… помнит, у кого из нас какой вариант? Он и не заметит, что́ каж-дый из нас напишет; да и вряд ли будет даже проверять такие объёмы; спасибо тебе!..» В общем, Марина переписала мою ра-боту и сдала её (вместе с остальными). На заключительном за-нятии первого курса — в июне — преподаватель латыни объя-вил, что все́ сделали контрольные работы отлично; кроме меня. Я мысленно удивился: Марина Крючкова, переписавшая мою работу, успешно стала второкурсницей, а я — имею «хвост»* по латыни с перспективой отчисления из университета, если до осени я не переделаю свою работу! А чего там можно передел-ывать, если у Марины работа — отличная! А отличная работа у неё — потому что она списала эту работу с моей!.. Единствен-ный «хвостатый» первокурсник, я загрустил. На перемене ко мне подошла Марина Крючкова и — успокоила меня: «Ничего; до осени — пересдашь; только — странно: ведь я — у тебя пе-реписала; да ещё и Оле Вериной* переписать дала; нам с ней — работы зачли, а тебе — нет; странно…» Оле Вериной? Я подо-шёл к Оле Вериной и спросил: «Ты по латыни какой вариант ко-нтрольной делала?» Она говорит: «Первый; у Марины Крючко-вой переписала; и Светке Томилиной переписать дала — у неё ведь тринадцатый был, насчастливый». Я говорю: «Первый ва-риант — это мой… Был когда-то…» Оля Верина — изумилась: «Ой, а ведь правда! Чего ж тогда этот …(наш преподаватель ла-тыни)… тебе работу не зачёл? Вот сволочь!..» Оказалось, девчо-нки второй группы, поняв «безвыходность» ситуации в плане решения заданий по латыни, переписали друг у дружки то, что было всё-таки сделано. Сделанным оказался лишь один вариант заданий — первый. Его все и переписали («…бабка — за дедку; дедка — за репку…»). Всем — работу зачли; а автор работы — остался с «хвостом»… Оставшиеся дни лета я «ловил» убегавш-его от меня преподавателя латыни. Я оставлял ему объёмистые письма, выполненные мною на латинском языке; он, получив оставленные мною на кафедре общего языкознания латинские послания, оставлял мне свои ответы, написанные на современ-ном русском языке, из чего я сделал вывод, что латинского язы-ка наш преподаватель латыни не знает. Иногда мне удавалось изловить его и заставить принять у меня экзамен; я рассказывал ему de immortalitate animi (о бессмертии души) и de verecundia (о скромности); я декламировал ему наизусть Овидия* («Nec mora, letiferam conatur scindere vestem, qua, trahitur, trahit ille cu-tem, foedumque relatu, aut haeret membris frustra temptata revelli, aut laceros artus et grandia detegit ossa…»* — «Медлить нельзя, старается разорвать смертоносную рубаху, но та, отдираясь са-ма, отдирает и кожу, страшно сказать, или — она прилипает к телу так, что и сорвать невозможно, или — обнажает изъязвлён-ную плоть и мощные кости…») и Стация* («Omnibus in terris scelus hoc omnisque sub aevo viderit una dies, monstrumque infame futuris excidat, et soli memorent haec proelia reges…»* — «Пусть во веки веков такого злодеяния не видит ни один день ни в од-ной из земель, пусть потомки забудут этот ужас, и одни лишь правители об этом вспоминают…»). Я открыто намекал препо-давателю на то, что пора уже прекратить это «соревнование ин-теллектов»; нашу переписку (как оказалось) читали все сотруд-ники кафедры общего языкознания. Я — писал на латыни, по-германски, по-китайски, по-старославянски; преподаватель — оставлял мне свои русскоязычные письменные ответы, многие страницы текста которых по смыслу своему уместились бы в одну фразу: «Выше головы — не прыгнешь». Неразумный пре-подаватель! Запросто прыгну не только выше головы (чья бы голова ни оказалась рядом с моими ногами), но и выше любого здания (я многа́жды делал это и в России, и в Германии, и в Ам-ерике, и на Кубе)!.. Моя переписка с латинянином нашей груп-пы — даже послужила материалом для кандидатской диссерта-ции одной из преподавателей кафедры общего языкознания на-шего факультета. Но — экзамен по латыни я так и не сдал даже с восемнадцатой попытки. На моё счастье Елена Алексеевна Бе-режненко* (двадцати-«с хвостиком»-летняя преподаватель ла-тыни в первой группе нашего курса) была начитана моей пере-пиской с её коллегой и, однажды встретив меня в университете, где я в очередной раз разыскивал «своего́ римлянина», постави-ла в мою зачётную книжку отметки об успе́шной сдаче мною экзамена по латыни не только программы первого, но и — втор-ого курсов. Это было вполне законно: Елена Алексеевна — пре-подаватель латыни и впра́ве оценивать знания этого предмета. Так я, закончив первый курс, был освобождён от необходимос-ти всё учебное время второго курса посещать занятия по латин-скому языку. Узнав о том, что я наперёд получил оценку своих знаний латыни и могу от этих трудов отдыхать весь второй уче-бный год, девчонки-однокурсницы (всех трёх групп сразу) не-медленно завалили меня своими латинскими заданиями («Ведь ты всё равно не занят латынью; и — хорошо разбираешься в эт-ом; сделай, а?! Спасибо!..»). Так я и «отдыхал» от латыни весь второй курс… Когда же мы решили выпускать газету силами факультета, сомнений в названии печатного органа не возникло; я сказал: «Alma Mater».* Это имя и получила наша газета. Одна из моих однокурсниц, учившаяся на дневном отделении, сдела-ла себе татуировку на груди: на правой — «Alma», на левой — «Mater». Возможно, это некрасиво; но — символично, глубоко-мысленно и правдиво…

— Знаешь, — говорит мне Сьюзан, когда мы неспешно отход-им от здания Абердинского университета, — ты так увлёкся во-споминаниями о своих оставшихся в прошлом однокурсницах, что — совершенно забыл обо мне́! Татуировки на сиськах — де-ло хорошее, глубинно-смысловое! Учту!.. У меня сейчас, между

прочим… под кофтой ничего нет!..

Она прикасается рукой к моей руке, разворачивает меня к себе лицом и на несколько секунд прижимает себя ко мне; я — чувс-твую её…

— Чувствуешь? — угадывает она мои соображения, отстраня-ется от меня, бросает взгляд на свою тонкокожую кофту. — Там — ничего нет!..

— Совсем-совсем ничего? — удивляюсь я, а она — хитро улыбается мне в ответ; я тоже радуюсь. — Ничего? Ничего… Не волнуйся… Вырастут…

Медицина.

Болеть за границей нельзя. Это слишком дорогое удовольст-вие и для меня оно — пока «не-по-карманное». Свои здешние простуды я изгоняю вареньем, которым меня бесперебойно сна-бжает «северянка» Сьюзан. Джим о моих «болячках» — не зна-ет и знать не должен; чего доброго — доложит «куда следует», выхлопочет мне отпуск на недельку-другую, пока не выздоро-вею; а мои «прогулы» — это мои деньги. Денег у меня нет; я их честно «несу в семью» — отправляю Насте. Россия — страна уникальная: сколько денег туда ни высылай, хватать их всё рав-но не будет. Россия — деньгосос. Нам не хватает своих рублей (хотя — кроме нас, наши деньги не нужны ни одной стране в мире), нам нужны ещё и американские доллары, и английские фунты, и новенькие европейские евро. Зачем нам нужны иност-ранные бумажки? — не понятно… Своих денег нам уже мало. Как только иностранные валюты были легализованы в России, сразу же проклятый капитализм наложил свои руки на все соци-алистические достижения. Конечно, мы продолжаем иметь (по нормам Конституции) права на бесплатное образование и меди-цину. Но — и учителя, и врачи, насытившиеся самыми низкими зарплатами, вдруг решили напомнить всем о том, что они — ин-теллигенция. Стоит ли мучительно получать высшее образова-ние и отправляться в далёкую деревню Грязновку преподавать русский язык за сто рублей в месяц, если в той же Грязновке до-ярка без законченного среднего образования зарабатывает вдвое больше (да ещё нет-нет умудряется подворовывать; а из коров-ника и телятника домой натаскать можно куда больше полезно-стей, нежели из школы; учебники — не зажаришь на сковород-ке)? Узнав о том, что самое качественное образование в странах капитализма имеет платную основу, наши учителя решили: че́м мы хуже?!. Следом за ними — и врачи… Говорят, что теперь стало лучше. Кому́ стало лучше (врачам? больным?) — не ясно.

— Я слышал, — заявляет мне Джим, — что ваша — русская — медицина очень заметно продвинулась за последнее десяти-летие; теперь у вас делают операции, которые до недавнего вре-мени делали только в Германии, Соединённых Штатах или Из-раиле. Почему же у вас такая большая смертность?

— А у вас в Шотландии все — Дунканы МакЛауды?!* И шот-ландцы — не мрут?! — парирую я. — По-твоему, все шотланд-цы — киношные го́рцы?!. Вот ты говоришь, что наша медицина далеко ушла за последние десять лет; вероятно, наша медицина за эти годы ушла сли́шком далеко; от тех, кого она призвана об-служивать…

Опыт.

Капитан всякий раз ставит мне в пример какого-нибудь шотл-андца. Мол, учись, иноземец, набирайся опыта… А у меня в эт-ом направлении — четырёхлетняя «закалка»! Чему может науч-ить меня двадцатипятилетний скот?!* Он четыре раза выезжал из Абердина в Северную Ирландию; туда-сюда; это — как из Твери прокатиться до Питера и обратно. За крайние четыре года я посмотрел со своей точки зрения военного корреспондента на жизнь в Германии, в Польше, в Соединённых Североамериканс-ких Штатах, в Парагвае, на Кубе, в Никарагуа, в Уругвае, в Ис-пании-Турции-Японии-Корее…… Ну, вот что́ может рассказать мне этот шотландец о Непале?! Он не видел даже Живую Боги-ню в её дворце в Катманду!.. Опыт… В школе на уроках физики и химии я ставил эксперименты и набирался опыта. По словам же капитана получается, что я — неопытный… Джим успокаи-вает меня, говоря, что в капитане — просто живёт зависть в от-ношении меня. Ведь все неопытные — в процессе познания. А вместе с опытом приходит и импотенция. Я знаю: Джим всегда прав. Он не ошибается, ведь он — полковник Королевской ави-ации, цена его ошибки — многие жизни… И он — человек точ-но неопытный; как и я.

Торт.

У Элизабэт день рождения в ноябре. И этот день — сегодня. Джим приехал ко мне и говорит, что я должен помочь ему под-ыскать достойный подарок для его жены. Как-никак — юбилей: сорок лет исполняется шотландке. Обычно (по словам Джима) в свой день рождения Элизабэт дарит себе новую татуировку. Те-перь я понимаю, почему кожа Элизабэт такая красочная. Хоро-шо, что в России у девушек нет (пока) такой привычки: полу-чать в подарок на день рождения татуировку. Не представляю свою жену — с наколками!.. У моей бабушки на левой кисти было выбито тёмно-синее имя её мужа (моего деда): «Вася». И бабушка была верна и своему мужу, и памяти о нём, когда он (машинист тепловоза) погиб при крушении состава. У моей ро-дной сестры на левой кисти когда-то была татуировка: «К» — в память о ком-то. Любовь шестнадцатилетней девчонки ушла вместе с призывом этого «К» на срочную армейскую службу. Бывает. Следующей «любовью» моей сестры был уже не «К», а «Д», который задавал много глупых вопросов относительно та-туировки; поэтому моя сестра уничтожила свою «К» путём вы-жигания; теперь у неё на левой кисти — ожоговый шрам…

— Это — тебе, — Джим вручает прозрачную коробку своей жене, открывшей нам входную дверь, — поздравляем тебя с днём рождения; хотели подарить тебе подсвечник; бронзовый; но бронзовых в кондитерском магазине не было; пришлось брать этот — кремовый…

Радио.

Едем с Джимом в Лондон. Это сравнительно недалеко — ча-сов десять от Абердина, если ехать со скоростью автомобиля Джима. Автобус преодолевает это расстояние за двенадцать ча-сов; в Великобритании (по-моему) все водители автобусов но-сят фамилию Шумахер…* Весь путь от Абердина до Лондона я проспал. Едем — ночью; а я — не жаворонок и не сова; я не просыпаюсь перед рассветом и не укладываюсь спать во втором часу ночи. Я привык спать ночью. Джим в этом отношении не-привередлив; он может спать хоть ночью, хоть днём; он может не спать ни днём, ни ночью. Вероятно, сказывается его профес-сиональный стаж; говорят, что лётчики привычны глазами к те-мноте, ведь на больших высотах полёта — темно даже днём. В Лондоне у Джима — дело. Он высаживает меня на Волчьей ул-ице (Lupus* Street), неподалёку от вокзала Виктории и Вокзаль-ного моста. Мне вспоминается чернокожая щербатая певица Ардис* с её песенкой. Дело Джима — это ничьё дело… Когда-то я проболтался ему, что в Лондоне на Волчьей улице живёт моя знакомая Джейн Муравьёва (Jane Ant). И вот — есть два выходных дня, в которые у меня появилась возможность побы-вать в Лондоне. Я мог бы и сам выбраться сюда; да всё как-то было недосуг… А Джим — хитрец; он — полковник Королевс-кой авиации, умеет читать мысли; потому что умеет слушать людей… Како́е у него может быть «дело» в столице ненавист-ных для шотландцев англичан?! Да ещё — «на два дня»?! Важ-ность дел обычно измеряется не временем, а деньгами; как пра-вило, говорят: «У меня к тебе дело на сто тысяч фунтов», а не «на две недели». Шестой час утра; Джим — уехал «по делу»; стою на Лупус-Стрит возле дома Джейн — самое время явиться в гости к англичанке пуританского* воспитания и почти викто-рианского образа жизни!* Пока думаю (позвонить? не позво-нить?), проходит час. Решаюсь… Джейн — открывает дверь, и мне кажется, будто сейчас не половина седьмого часа утра: она ничуть не заспана, одета, умыта, причёсана… Викторианца не-возможно застать врасплох! Джейн считает меня скотом.* То есть — шотландцем. У нас с ней исключительно дружеские от-ношения; других отношений с пуританкой не может и быть. Джейн моложе меня лет на пять, но она уже имеет кандидатс-кую учёную степень по истории, и очень хорошо, что Джим до-гадался не заявиться сюда (в дом Джейн) вместе со мной. Англ-ичане не любят шотландцев с той же силой, с какою те не любят англичан. Я для Джейн — исключение (она листала мой пас-порт и знает, что я — русский). Сообщаю ей о том, что, возмож-но, мне придётся пробыть у неё два дня. Она — оживляется, бе-рёт трубку своего мобильного телефона и начинает для всех «заболевать». Теперь её — «заболевшую» — не будут ждать «по делам» и не станут тревожить телефонными звонками. Это — хорошо. Зато — теперь нам вряд ли удастся куда-либо выб-раться из этого дома: Лондон — городок небольшой, попасться на глаза знакомым — плёвое дело… Поди после — объясни, по-чему «заболевшая» пуританка Джейн под руку прогуливает се-бя с незнакомцем по историческому центру Лондона!.. В Тауэр Джейн меня уже водила. В Вестминстерском Аббатстве мы с ней тоже были. И на Улице Пекарей,* и в Челси… Радио — хрыпит из себя библейский сюжет о том, как израильтянам бы-ло плохо в египетской земле, и как Господь отправил Моисея* забрать израильтян от фараона. Если вникать в смысл — ничего удивительного; но — музыка; но — армстронговский тембр, экспрессия!.. «…Оп-пр-рэ́зд зо хард зэй — калд нот стэнд…»!..* Невозможно находиться далее!.. Пуританке Джейн такая музы-ка — нравится. Англичанка — щёлкает пальцами обеих рук и подпевает Армстронгу.* На лондонской улице днём она — за-конопослушная англичанка с викторианской манерой поведения («лэ́ди»); в своей квартире она — обыкновенная девчонка «чуть за двадцать», с которой можно вот так запросто поболтать о чём угодно, подурачиться; в ночное же время она — ведьма, вылета-ющая из своего дома и веселящаяся в ночном просторе мегапо-лиса. Иногда я называю её Вестминстерской Ведьмой, и Джейн — согласно кивает мне в ответ, предлагая остаться на ночь. Но-чью Лондон — другой, не похожий на себя. Парламентские по-стройки, Букингемский дворец, Лондонский Глаз* — всё совер-шенно другое. Лишь радио — то же. «Девушки-Специи»* — поют свои стервозности. Рыцарь Джордж Майкл* — пытается вытянуть слезу из чужого глаза путём голосового воздействия на ухо и вывернуть душу наизнанку. Рыцарь Жало…* Рыцарь Элтон Джон…* Британская королева щедра на разбазаривание дворянских почестей, особенно среди нетрадиционно ориенти-рованных созданий, полных всяких извращений, за которые ра-ньше (да и теперь — в праведных странах, не приемлющих со-домо-гоморрскую «этику») как минимум «бьют по мордасам» и изгоняют из общества. В этом году празднуется пятидесятиле-тие правления Елизаветы Второй.* Она — на каждой английск-ой купюре; её профиль — на каждой монете; её инициалы — на каждом почтовом ящике, на каждой телефонной будке… «Ели-завета Вторая Правительница». Несколько веков назад англича-не, претерпевая на своём престоле Елизавету*, надеялись: вот сейчас эта Королева-Девственница умрёт и — … А череда жен-щин на британском престоле — так и не прекратилась. Мария Вторая,* Анна*… В девятнадцатом веке Англию «подсидела» «Бабушка Европы» — британская королева Александрина Вик-тория,* в честь которой в Лондоне, в Британии, по всему миру названы вокзалы, озёра, водопады и даже целая эпоха с её нрав-ами. Сто лет назад тем или иным родственником королевы Вик-тории был каждый представитель любого монархического дома Европы (в том числе и император России). Спустя полвека пос-ле смерти королевы Виктории британский трон вновь оседлала женщина — Елизавета Вторая; и правит — вот уже пятьдесят лет. Женщины эмансипировали даже в монархической власти! Англичане — даже убрали «короля» из своего государственно-го гимна, заменив его на «королеву»… Радио — многоголосо уведомляет: «God, save our gracious Queen; Long live our noble Queen; God, save the Queen — Send her victorious, Happy and glo-rious, Long to reign over us; God, save the Queen…»* Интересно было бы посмотреть на лица этих певцов… С Джейн время про-летает незаметно; хорошее — имеет одно плохое качество: оно слишком быстро заканчивается… Джим забирает меня прямо от дома Джейн, демонстративно не здороваясь с англичанкой (шо-тландский полковник каждую англичанку называет «fucking trash»). Джейн — улыбается мне и кивает головой… В автомоб-иле работает радио; его слушаю я; Джим вообще никогда не по-льзуется этим устройством, если едет один. Покидаем пределы Англии и оказываемся в Шотландии. Здесь я замечаю, что «нап-ряжение» полковника — куда-то исчезло. Он — снова спокоен; здесь — Родина. Радио — словно проснувшееся эхо, решившее напомнить мне позавчерашний день в комнате Джейн, чеканя американским чернокожим классиком джаза: «When Israel was in Egypt’s land (Let my people go!), Oppressed so hard — they couldn’t stand (Let my people go!); So — the Lord said: «Go down (Go down!), Moses (Moses!), way down in Egypt’s land, Tell old Pharaoh — to let my people go!…»* Древний библейский сюжет: когда израильтяне были в рабстве в египетской земле, их «прес-совали» так жёстко, что они не могли оставаться в таком полож-ении; так — и сказал тогда Господь: «Иди-ка ты, Моисей, обра-тно в землю египетскую, скажи-ка старому маразматику Фара-ону, мол, дай-ка моему народу уйти…» Я знаю, что Джим — протестант-пресвитерианец; для протестантов — не́т святых ве-щей (мощей, крестов, икон, сутан и прочих челове́ческих творе-ний); протестанты — имеют лишь Библию и живут по её канон-ам, не признавая посредничества между человеком и Богом. Это — логично. Это — согласно Заповедям Библии. Только — по-хоже, Джим равнодушен к библейской истории, спетой сейчас по радио Луи Армстронгом. Сейчас поёт Марайя Кэри* (почему моя Настасья Филипповна не имеет такие бёдра и грудь, какие у этой певички?!!). Я немного прибавляю громкости и вспоминаю клип на эту песню. Кажется, Марайя Кэри пока не замужем…

— Тебе нра́вится эта песня? — я поворачиваю голову в сторо-ну водителя. — У Марайи Кэри — обалденные …… и фигурис-тая …… ! Как?!

— Разве можно слушать таки́х девчонок — по ра́дио? — изу-мляется в ответ Джим. — По радио — не увидишь размеры; и уж тем более не … ощутишь… Я никогда не слушаю радио. И не представляю — ка́к можно заниматься сексом по телефону… Сколько баб вокруг…

Посуда.

Мы с Джимом договорились поехать на футбольный матч. В Глазго. Играют «Абердин» и «Сэлтик» из Глазго. Чемпионат Шотландии. Шотландцы — молодцы. Мало того, что они (нахо-дясь вместе с англичанами, североирландцами и валлийцами в одном государстве) имеют со́бственную валюту, так они ещё и сумели отделиться от британского футбольного чемпионата! В Советском Союзе всё-таки не было футбольных «чемпионата Грузии» или «чемпионата Украины»; чемпионат был один, об-щегосударственный, в котором участвовали и узбекский «Пах-такор», и грузинское тбилисское «Динамо», и украинский «Чер-номорец»… И в мировых чемпионатах — была одна сборная от нашего государства. Великобритания в этом плане — «ненорма-льна»: сборная Англии — сама по себе, сборная Шотландии — сама по себе; отдельно друг от дружки. И внутристранные чем-пионаты в Англии и в Шотландии — собственные… Сегодня в Глазго играют «Абердин» («красно-белые», как наш «Спартак») и «Сэлтик» («бело-зелёные», как распространители «гербалай-фа»; у них на эмблеме — тоже что-то растительное изображе-но). Буду болеть за «Абердин». Десятки тысяч болельщиков мо-гут настучать мне и Джиму по голове (запросто могут; местные фанаты футбола — не хуже всемирно известных английских; не лучше; куда уж до них нашим «спартаковцам», «армейцам» и всем остальным! наши — ребята воспитанные, не дикие!), пото-му что мою шею от сквозняка прикрывает красно-белый шарф с символикой «Абердина». Джим подарил. У него — такой же. В «Сэлтике» я знаю вообще только одного игрока: Хенрика Ларс-сона.* В «Абердине» я вообще никого из игроков не знаю; за него и буду «болеть». Билеты на матч Джиму дал его друг — старший тренер «Абердина». Я жду полковника уже минут два-дцать. Через два с половиной часа начнётся игра; ехать до Глаз-го — часа два. Договаривались, что Джим заедет за мной… Вы-хожу из дома; еду к Джиму домой — по пути, где мы с Джимом не можем разминуться. Вот — дом Томпсонов. Не выходя из своего «Скорпиона», несколько раз сигналю противным голос-ом своего аппарата.

— Привет! — из дома выходит Элизабэт в плотно обтягиваю-щих её фигуру джинсах и белой блузке. — Ты — на футбол? Зайди за билетом…

Интересное заявление. Оставляю «Скорпиона» в одиночест-ве… В кухне Джим моет посуду. Он на секунду оборачивается, смотрит на меня, кивает: «Здравствуй!»

— В хозяйстве нет ничего полезнее, — нарочито громко про-износит Элизабэт, — чем мужчина, чувствующий свою вину. Да, милый?

«Милый» — продолжает мыть посуду. Что здесь происходит — не знаю… Шотландка вручает мне билет на футбольный матч, и я тороплюсь успеть на начало игры. Теперь можно «по-болеть» за «Сэлтик» (в котором я знаю хоть одного из игроков; кроме того, рядом нет и не будет ярого болельщика «Абердина» — полковника Томпсона, который не простил бы мне «боле-ние» против «красно-белых» и от которого некоторым образом зависит размер моего жалованья), но — слишком уж немного «красно-белых» на трибунах стадиона, где болельщиков — пол-сотни тысяч, не меньше. «Абердинцев» почти не видно. Буду «болеть» за «Абердин»… Так интереснее — против течения… Местных «кричалок» я не знаю, поэтому время от времени кри-чу по-русски. Никто из толпы «бело-зелёных» меня не трогает; видимо, не понимая смысла моих криков.

— Ты откуда? — спрашивает «сосед» слева с шарфом «Сэл-тика» на шее.

— «Спартак», Москва, Советский Союз… — отвечаю я ему и снова бросаю взгляд на поле (отвлёкся на «соседа», в ворота «Абердина» в эту секунду вкатили мяч). — Судью — на мыло! — кричу по-русски и свищу.

— Фа-а-а-у-у! — выдыхает «сосед». — Так у тебя — шарф «Абердина»!

— «Спартак» и «Абердин» — братья, — отвечаю ему, — абе-рдинцы — приезжают к нам в Москву «болеть» за «Спартак», я — приехал в Шотландию «поболеть» за «Абердин». Русские всегда отдают долги. И всегда поддерживают своих братьев, где бы те ни находились… Судью на мыло! Кирпич на шею! Свис-ток — в … !..

Сэнди («сосед» по трибуне болельщиков) — Сашка по-наше-му — провожает меня до паркинга, где я оставил своего «Скор-пиона». Рассказывает мне по-пути, что московский «Спартак» — на два десятилетия старше «Абердина» (я и не знал), что бол-ельщики в Шотландии — неплохие ребята (в отношении к боле-льщикам других шотла́ндских клубов), что сейчас ему придётся идти домой — мыть посуду… Иначе жена — «съест мозг»…

— Хорошо, что моя жена — в России… — замечаю я.

— Точно, — усмехается Сэнди, — вот невезучий же ты! Ты всегда́ вынужден сам — и посуду мыть, и стиркой заниматься, и уборкой…

«Абердин» — проиграл… Ноль — семь… Через два с полови-ной часа доберусь до дома. И — мыть посуду…

Узнаешь.

Джим всё-таки приехал на матч. Я увидел его, когда Сэнди уже растворился в потоке расходящихся по домам «местных». Высокого полковника Королевской авиации с ярко-красно-бел-ым шарфом на шее было прекрасно видно в бело-зелёном «пот-оке», исходящем от стадиона. Джим видел меня (у него шикар-ное зрение) и шёл против течения бело-зелёного потока прямо ко мне.

— Кто выиграл? — спросил Джим, хотя по ликованию бело-зелёного потока можно было понять, что гости — не выиграли точно. — Опять эти пастухи всё поле перепахали…

На эмблеме «кельтов» — какой-то многолепестковый лист; Джим говорит, что это — клевер; похоже, он — прав; потому что — похоже.

— Семь — ноль, — говорю я полковнику, — как в хоккее.

— По баскетбольным меркам — практически ничего… — Джим раздосадован. — Да и по футбольным — бывало и хуже. Знаешь, за восемнадцать лет до основания нашего нынешнего клуба его предшественник — «Абердин Роверс» — подал заяв-ку на участие в чемпионате Шотландии. Поехали в Данди и сы-грали с тамошней командой «Данди Харп». Проиграли. Трид-цать семь — ноль. Двоих игроков перед началом матча — выб-рали прямо из числа болельщиков с трибуны, не хватало тогда ещё игроков у «Абердина»… Семь — ноль — ерунда; мелочь…

— Тебя Элизабэт всё-таки отпустила? — задаю я ему вопрос, который, надеюсь, сможет отвлечь его от «бо́льшего зла» к «ме-ньшему».

— Элиза уехала на молочную ферму; за молоком. Если у тебя есть желание в этот исторически траурный день пообщаться с моей прекрасной женой, можешь попробовать найти её на фер-ме возле Фрейзербурга. Там много всякого навоза и коров, но ты отличишь Элизу от них: она — в джинсах и блузке…

— Пока мы с тобой доберёмся до Абердина, твоя Элизабэт уже давно вернётся из Фрейзербурга домой…

Угон.

Вот — чем Шотландия не отличается от России! Не прошло и двух месяцев, как у меня всё-таки угнали «Скорпиона»! Прямо от моего дома! Пока я был на выезде… На три дня нельзя оста-вить автомобиль без присмотра! Иду (пешком!) к Джиму. Неуж-ели даже в этой стране — воруют?! Ну, Россия — понятное де-ло; даже ульяновец Николай Карамзин* писал двести лет назад (когда Ульяновск ещё был Симбирском), что в России — вору-ют.* Это был истинно наш — русский — национальный отли-чительный признак. Четыре года назад я жил в Нью-Джерси; я спокойно оставлял своего «Исследователя» на паркинге возле своего «апа́тмент на́мбэ ту-сикс-ту»,* даже не запирая дверей; и ничего не пропадало из моей машины; до поры до времени. Ко-гда из кабины моего «Исследователя» исчезло всё, кроме руля, педалей и приборной панели, я проклял Америку и американцев (видимо, мои слова принял во внимание Господь и — с тех пор периодически одаряет «Империю Лжи» экономическими потря-сениями и кризисами). А Кэтрин (американка с русскими родит-елями и китайским рестораном) сказала мне, что теперь воруют даже в Южной Африке, потому что теперь и туда русские добр-ались: «…Если в Америке кто и ворует, то это — русские…» — «И ты?» — «Мне — зачем? У меня — свой китайский ресторан; не я ворую — у меня воруют; русские… Ну, ты, разумеется, не в счёт…» — «Ага… Меня — ты сама угощаешь; я — не вор, я — мытарь…»* Такая она — «Империя Лжи»; никогда не прос-тит нам (русским) того, что мы — всё-таки лу́чшие… Вспомнил Кэтрин; получается, в Абердине тоже есть мои соотечественни-ки? Этого счастья мне только не доставало… Джим советует мне оставлять мой новый автомобиль (он называет его «следую-щим»: «your next car») на паркинге не возле моего дома, а — в Лондоне. По его словам, в Лондоне редко воруют машины, пот-ому что там их и так уже некуда ставить. Редко, но — воруют; в Лондоне тоже есть русские. Мы — везде успеваем… Меня сму-щают слова Джима «твой следующий автомобиль»; от «следую-щего» — веет намёком на то, что он будет не последним, кото-рый будет угнан… Двадцать фунтов — не такие большие день-ги, чтобы так «убиваться» из-за «Скорпиона»; в жизни бывают куда более серьёзные утраты. Успокаиваю себя теленовостями: передают известие о банкротстве какого-то мультимиллионера; его имущество — распродаётся на торгах, выручка с которых идёт в счёт уплаты по долгам (оказывается, все миллионеры и миллиардеры — беспросветные должники!); его дети обречены на переселение из статридцатичетырёхкомнатного особняка на близлежащую свалку… Меня немного успокаивает эта инфор-мация. Любой человек всегда хоть немного, да радуется несчас-тью другого. Я — не злорадствую; просто — констатирую факт, известный каждому. Смотрю телевизор. Размышляю о своём «следующем» автомобиле. Каким он должен быть? Чтобы его не угнали… Слышу знакомый звук с улицы.

— Я не думала, что ты вернёшься так рано, — говорит Сью-зан, выбираясь из моего «Скорпиона», — я немного позаимст-вовала…

Она, наверное, всё-таки не шотландка, хотя волосы у неё шот-ландского цвета. Она заплетает их в длинную тугую косу-«кол-ос» и становится похожей на «де́вицу-красавицу» из русских народных сказок. Интересно: у сказочных богатырей угоняли коней? И — кто?..

Майя.

На юге нынешней Мексики когда-то жили индейцы майя. У них было высокоразвитое государство с чётко обозначенной «вертикалью власти». Иерархические принципы — были незыб-лемы. Самыми крутыми в государстве майя считались жрецы (вроде священнослужителей нынешних разноконфессиональ-ных церквей) и правящая верхушка особо отмеченных предста-вителей народа (вроде нынешних правительств). В государстве майя правителей выделяли внешне: новорождённым детёнышам правителей сплющивали голову деревянными дощечками-брус-очками, чтобы вмять ещё не отвердевшую лобную кость и выд-елить выдающийся вперёд орлиный нос; перед носом детёныша правителя вешали на ниточке какой-нибудь драгоценный каму-шек, на который бедняга-ребёнок постоянно смотрел (у правит-елей любовь к драгоценностям — в крови, передающейся по на-следству); от постоянного созерцания подвешенного над перен-осицей камушка взгляд малыша правителя майя становился ко-сым, что у майя считалось признаком загадочности и величия ума. Косоглазые плосколобые красавицы украшали свою одеж-ду перьями птицы кетцаль, на которую были похожи своими носом и взглядом. У майя не было валюты в форме денег, золо-то — использовалось в быту для покрытия унитазов, из золота же делались и зубные коронки, хотя поставить себе полностью золотой зубной «мост» у майя стоило целого состояния — пять-десят зёрен какао-бобов! Пока в далёком Старом Свете* глупые европейцы убивали народы друг друга за дюжину золотых дуб-лонов, майя в своём государстве расплачивались за все товары и услуги единой валютой, установленной самой природой — зёр-нами какая-бобов. Курс какао-бобов был крепок и неизменен: в обменных пунктах «currency exchange»* одно зёрнышко какао можно было обменять на одно зёрнышко какао. Других валют — просто не было. Это была самая стабильная единица оплаты всего́. За каких-нибудь двадцать какао-бобов индеец майя мог купить себе девушку лёгкого поведения и поступать с ней по своему усмотрения как угодно в течение месяца (за дополните-льную плату в четыре какао-боба допускались и отдельные «фа-нтазии» клиента). За тридцать какао-бобов можно было купить работника для своего огорода — на всю жизнь. А одно перо птицы кетцаль — стоило четыреста какао-бобов! Некоторые не-глупые майя предпочитали тратить какао-бобы не на кетцалевс-кие перья, а на проституток… Че́м отличается государственная система любой из нынешних европейских стран от государства мексиканских индейцев майя — не понятно. Разве — какао…

Можно.

— Ты говоришь, — ехидно интересуюсь я у Джима, — что протестанты строго соблюдают библейские законы. Католики, насколько я знаю, этим отличаются от вас не так уж и сильно. А как у тебя с Элизабэт в плане… секса во время всех постов?

— Как обычно, — говорит Джим, не раздумывая ни секунды, — и Элиза в этом солидарна со мною, хоть она и католичка.

— Это противоречит Библии, — злорадствую я, выявив «не-праведность» полковника хоть в чём-то, — ты с твоей женой — грешники!

— Никогда, — уверяет меня Джим, — в любое время любого поста, даже в самую Страстную неделю, запросто можно зани-маться сексом с женщиной; главное — чтобы женщина не была жирной. У Элизы — ни грамма жира; её можно… принимать во время любо́го поста.

Непонятно.

Один из сослуживцев (Александр) не явился на службу. Капи-тан — неистовствовал. На выезд пришлось отправляться без не-го. Пришлось переделывать обычную схему, перестраивать об-ычный порядок… В общем — не смертельно, а в частности — неприятно каждому из группы. В России подобное называется «предательством», «дезертирством» и прочими подобного смы-сла словами. Каждый из шотландцев — молчит. Словно и не произошло ничего. Словно не́т у нас сейчас этой проблемы в виде «отсутствующего звена», «незаполненной ячейки» и про-чей подобного смысла гадости. С памятью у меня — всё в поря-дке, как и прежде; шотландцы — молчат. При выгрузке — Джим спокоен, как всегда («заберём через четыре дня; привет»), словно действительно ничего не случилось. Я — дурак?..

— Видишь, — говорит Джим через четыре дня, уже в Аберди-не, — всё обошлось. Я говорил — у тебя богатое воображение. Ты делаешь из муравья слона. Ничего страшного не произошло. Просто — Александру нравится, как пахнет кокаин. Нет, конеч-но, у него нет никакого пристрастия к кокаину. Просто — ему нравится, как пахнет кокаин. Он нюхает это почти каждый день, но у него нет ни-ка-ко-го пристрастия к этому. Ведь есть люди, которым нравится, как пахнут розы. Вот и Александру — прос-то нравится, как пахнет кокаин. У людей, которые каждый день нюхают цветы, нет никакого пристрастия к цветам. Вот и у Але-ксандра нет никакого пристрастия к кокаину. Пять дней назад его арестовали. За что? — Непонятно. Ты не знаешь?

Трезво.

— Зайдём в «Белую Лошадь», — предупреждает меня Джим, выворачивая руль вправо, — нужно выпить граммов по пятьде-сят…

— Что значит — «по»? — «возмущаюсь» я, выбираясь из его

машины и следуя за ним в «Белую Лошадь». — Ты знаешь: я — не пью.

— Тебе и не предлагаю, — говорит Джим, входя в бар, — вы-пью сам граммов по пятьдесят раз семь-восемь… Налей-ка, дру-жище…

— В девяносто втором году, — рассказываю Джиму, сидя на-против него за столом, на котором рядком выстроены неболь-шие стаканчики белого прозрачного стекла, наполненные ви́с-ки, — уже после армейской службы, я пошёл на свадьбу. Моя кузина выходила замуж за моего одноклассника. Вместе со мною там было множество родственников, одноклассников и выпивки. Декабрь. У нас погода в декабре — уши в трубочку сворачиваются. Свадьбы у нас играют по пятницам, чтобы мож-но было подыграть ещё и в субботу, а доиграть — в воскресе-нье. И — в понедельник со свежей головой на работу, на учёбу, на службу — кому куда… По пути к дому жениха, где играли свадьбу, мы с одноклассником-гостем-Се́ржем поспорили: кто из нас двоих больше выпьет спиртного. Нам — по двадцать лет, головы — отчаянные, языки — безудержные… На свадебном застолье недостатка в алкоголе не было. У нас ведь каждая сва-дьба — по единому для всего народа плану: выкуп женихом спрятанной родителями невесты, регистрация брака, катание на машинах, пронос невесты на руках жениха по семи мостам, за-столье, песни, похищение невесты, выкуп женихом похищенной невесты, гулянье с песнями по окрестностям, массовая драка, первая брачная ночь… Первая брачная ночь может быть не то-лько у молодых супругов. Да ещё возможны всякие импровиза-ции по ходу свадьбы… В общем, с одноклассником мы вдвоём затеяли спор, ударили по рукам. За столом я честно опустошал свой стаканчик, который был размером с два таких, — я указы-ваю Джиму на одну из стоящих перед ним стеклянных ёмкостей с ви́ски, — от всего, что в него наливали. Я поддерживал тосты всех, кто сидел за столом слева от меня; и — тосты всех, кто си-дел от меня справа; да ещё не забывал поддержать тосты сидев-ших напротив меня. Мой одноклассник — человек курящий; иногда он выбирался из-за стола и выходил из квартиры на ули-цу — покурить. Пока он курил, я — пил за компанию с осталь-ными. Получилось, что я пил и с ним, и, сверх того, с остальны-ми без него. Разумеется, я одержал победу в нашем с ним споре; после чего меня несколько часов искали в ночном морозном де-кабре, в который я вышел подышать воздухом, не надев ни зим-ней куртки, ни шапки; мне было жарко и я даже расстегнул пу-говицы надетой на мне рубашки… Утром следующего дня меня разбудила моя сестра, сказав, что пора идти на продолжение свадьбы. Второй день! Пока я с больной головой шёл к дому с местом застолья, наслаждаясь свежестью утреннего декабрьско-го возраста,* шагавшая рядом со мною сестра — рассказывала мне о произошедшем накануне, чего я не помнил по причине моего космического состояния. По словам моей родной сестры, я не просто гулял полуголый по ночному декабрю, но и — до-могался до многих девчонок прямо за свадебным столом, выши-бал с разбега ногой дверь своей квартиры, пытаясь попасть до-мой, а когда эта бронированная дверь не поддалась моим таран-ным ударам, я принялся с разбега вышибать остальные семь дверей соседских квартир… Пока мы с сестрой дошли до места свадебного застолья, у меня пропало желание входить внутрь свадебной квартиры. Мне было стыдно… Сестра с трудом уго-ворила меня переступить через мою неловкость. За столом я си-дел молчаливо и добропорядочно, ощущая на себе взгляды всех присутствующих. Моя благовоспитанность — исчезла после второго опустошённого мною стаканчика водки. Субботняя сва-дебная игра с массовым гуляньем свадьбы по округе — затмила предыдущий день. По словам моей сестры, домой меня отнёс на своём плече одноклассник, с которым у нас накануне был спор, кто из нас выпьет больше. Сам я — вновь не помнил ничего. После воскресных утренних рассказов сестры о моём поведении в субботу, я дал самому себе обещание: впредь никогда не пить ничего спиртного; даже пива. И держать своё обещание я прист-упил в воскресный — последний — день игры той свадьбы. Да-же когда женился я сам, на свадьбах я не пил ни водки, ни вина. Мне нравится смотреть на мир трезво. Пьяный я — дурной.

— Если трезво смотреть на жизнь, — говорит Джим, выслу-шав меня, допив виски, — то очень часто хочется выпить…

Стриптиз-заведения.

— В женщине всегда должна оставаться какая-нибудь загадка, — убеждает меня Джим, — потому что прочитанная книга — уже неинтересна. Когда не́чего исследовать, тогда нечего и ис-сле́довать. Я никогда не понимал людей, которые ходят в стрип-тиз-заведения нашей страны; ничего интересного. Я мечтаю по-сетить стриптиз-заведения где-нибудь на Аляске или в Гренлан-дии, где, говорят, девушки раздеваются только до свитеров и колготок, сквозь которые не просвечивает кожа. В женщине до-лжна оставаться загадка, иначе женщина перестаёт быть желан-ной. Женская задница, затянутая в тугую юбку, гораздо аппети-тнее для мужского глаза, нежели представленная в открытом, обнажённом виде. Глаза — подскажут тебе, что мои слова — правда…

Порядок.

Порядок должен быть во всём. Эта истина действительна не только для Германии. Джим приучает своего младшего сына Стива к порядку:

— Сынок, разве я не говорил тебе о том, что порядочный чел-овек всегда заправляет за собой постель? Разве я не говорил те-бе о том, что порядочный человек всегда моет за собой посуду? Разве я не говорил тебе о том, что порядочный человек всегда вытирает за собой пол в ванной? Будь добр: посмотрел «Би-Би-Си-Один» — переключи за собой на «Би-Би-Си-Шотландия»…

Одна знакомая.

— К тебе так и наведывается в гости та огненноволосая девчо-нка из Инвернесса? — интересуется Джим.

— Приезжает иногда, — отвечаю я, — а что? Я — взрослый человек. И могу позволить себе иногда погулять по Абердину не один.

— Знаю я подобные прогулки… — говорит полковник. — И ещё у тебя эта …… англичанка в Лондоне на Волчьей; как её?

— Джейн, — подсказываю, — кстати, очень образованная де-вушка, кандидат исторических наук; красивая; Вестминстерская Ведьма. Если бы ты с ней познакомился, твоё мнение о ней из-менилось бы. О человеке не судят по его национальности.

— Не знаю, что́ может быть красивого в англичанке… И ещё у тебя есть англичанка в Петерборо, в Кембриджшире…

— Она-то — ка́к попала в твоё поле зрения? — изумляюсь я. — Мне кажется, я достаточно взрослый и самостоятельный ма-льчик, чтобы лично решать, с кем мне дружить. И если кто-то из моих друзей — женщины, то — я в этом не виноват. У нас — в России — это вполне нормально, если мужики встречаются с женщинами; ненормально — это когда мужики встречаются с мужиками… И если у вас — по-другому, нежели у нас, то у нас — никогда не будет, как у вас…

— Я совсем не об этом… А тебе не кажется, — подсказывает мне Джим, — что разумный мужчина имеет одну́ постоя́нную девушку, а не…

— А не — много? — не понимаю я. — Или — ты имеешь в виду жену, а не остальных любовниц? У тебя лаконичная* речь; не понимаю тебя сейчас правильно.

— Спасибо, — спокойно, безэмоционально говорит Джим, — но — я понял, что ты меня не понял; а это — уже не лаконич-но… Мне кажется, что лучше всё-таки иметь определённую по-стоянную девушку. Например, ту… которая из Инвернесса…

— Иметь… Почему помимо шотландки Сьюзан я не могу им-еть англичанок?! — удивляюсь я. — Че́м они — ху́же? Иметь… Джим, твой национализм — глуп…

— Не знаю… Не знаю, че́м англичанки — лу́чше… Ты, конеч-но, можешь иметь и англичанок. Мне наплевать (он сказал — «I don’t give a shit»). Никто не может запретить тебе их иметь. Про-сто — иметь нужно тоже с умом. Чтобы после не получить пос-ледствий. Нужно иметь одну́ постоя́нную девушку.

— Не понимаю, че́м э́то — лу́чше… У меня не́т постоя́нной девушки. Но — у меня есть одна знакомая, которая непременно убьёт меня, если вдруг узнает об этом… Чего бы ни говорил я о других, моя жена воспринимает всё на сво́й счёт. Да так было и с первой моей женой, и со второй; и тёщи попадались мне — та-кие же восприимчивые. Наверное, само́й природой в женщину заложено желание сра́внивать себя с остальными себе подобны-ми. При своей жене я никогда не произношу вслух комплимен-тов в адрес других моих знакомых женщин. У меня очень эмо-циональная жена. С весьма тяжёлой ручкой…

Сынок.

— Представляешь, — говорит мне Джим, направляя свой ав-томобиль в центр Абердина, — вчера спрашиваю у Стиви: сын-ок, кого ты хотел бы ещё иметь — братика или сестричку? И эт-от семилетний хулиган отвечает мне: «Какая разница, папа; да-же если я вообще никого не хочу, всё равно уже поздно…» Это он заявляет мне в семь лет! Представляешь, что́ будет дальше?!

— Вы с Элизабэт кого-то ждёте? — замечаю я, обдумав ска-занное Джимом. — Не поздно ли? Да и не достаточно ли?

— Ты о чём? — спокойно удивляется Джим. — Мы с женой всегда рады гостям; они не могут приходить ра́но или по́здно.

— Ты сказал про братика или сестричку для Стива. Я — пони-маю это как то, что Элизабэт в очередной раз — беременна.

— Моя жена — в очередной раз беременна? — изумляется Джим. — Ты — откуда знаешь это? Кто тебе об этом сказал?

— Ты! — выдыхаю я; Джим — смотрит на дорогу, не на меня.

— Я? — удивляется полковник, продолжая спокойно вести машину по тесным абердинским переулкам. — Когда?

— Да вот… буквально полминуты назад! — «взрываюсь» я от спокойствия полковника, чувствуя, что тот либо хочет выста-вить меня глупцом, либо — проверяет мою выдержку.

— Я не мог сказать тебе такого, потому что о беременности Элизы я не знаю ровным счётом ни-че-го. Интересно: откуда ты получил информацию о беременности моей жены? И почему я узнаю об этом от посторонних людей?.. Вернусь домой — побе-седую с Элизой; почему она не сказала мне — своему мужу — о своей беременности. Спасибо тебе; я не сомневаюсь в твоей по-рядочности; а-то уж я совсем… чувствую себя сейчас полным идиотом: жена — беременна, а я — об этом и не знаю…

— Джим, — напоминаю я, — ведь ты са́м несколько минут назад сказал мне о том, что ты интересовался у своего младшего сына, кого́ он хочет — братишку или сестрёнку! И Стив — от-ветил тебе, что уже поздно узнавать его мнение, если его мать — беременна!

— Стиви не говорил мне, что его мать — беременна, — спо-койно уточняет Джим, — и я ничего подобного не говорил тебе. Я поинтересовался — просто теоретически — о его мнении на-счёт возможности иметь когда-нибудь братика или сестричку; это не значит, что Элиза — беременна. Если бы Элиза уже́ была беременна, я сказал бы Стиви прямо: мама — беременна и ско-ро у тебя будет братик или сестричка. А-то и — оба сразу… А ты — перевираешь мои слова; бросаешь какие-то намёки и по-дозрения на Элизу. Моя жена — всегда честна передо мной; во всяком случае, я так думаю. И в случае её беременности я узнал бы об этом первым… Я не раз говорил, что у тебя — богатое воображение. Надо же: Элиза — беременна!..

Побольше.

Моя официальная ставка — шесть фунтов и сорок пенсов в час; служебный день — в любом случае составляет не менее де-сяти часов. То есть, моя суточная зарплата всегда не менее шес-тидесяти четырёх фунтов. Больше — может; меньше — нет. Во время выездов эта ставка возрастает вдвое. Зарплата «официа-льная» — для исчисления налогов и такс. На самом же деле я получаю значительно больше, но официально эти суммы — не проводят; налоги и таксы с них — не берут. В России такое «бе-зобразие» называют «зарплатой в конверте» и стараются всеми способами бороться с этим (ведь государство — лишается возм-ожности «залезть в карман» работнику и забрать себе неплохую денежку, называемую «подоходным налогом»). Здесь — в Шот-ландии — я пока не сталкивался с трудностями в получении за-работанного мною и вполне доволен своими доходами (которые для меня — почти незаметны, ибо почти полностью уходят к моей жене; себе я оставляю лишь минимум — на съём жилья, покупку продуктов и обслуживание «Скорпиона»). Вспомнив своё «служение» в Североамериканских Соединённых Штатах, сегодня я затеял авантюру, которая в лучшем случае приведёт к увеличению моей и без того немаленькой (по российским мерк-ам; да и по шотландским — тоже) зарплаты; в худшем — всё останется на нынешнем уровне… В Нью-Джерси, отработав ме-сяц, я подошёл к своему «начальнику» и сказал ему прямо: «Ва-ся, я нашёл себе в Нью-Йорке работу за четыре доллара в час, поэтому — не вижу смысла рисковать здесь своей жизнью за три́ доллара в час; я — ухожу». Ответ был незамедлителен: «В чём проблема? С этого дня твоя ставка — четыре доллара в час; оставайся с нами». Спустя ещё полтора месяца я вновь подошёл к своему «начальнику» и заявил о том, что якобы меня запросто берут в Нью-Йорк на работу со ставкой в пять долларов за час, поэтому — я вынужден уйти; и вновь ответ последовал мгно-венно: «Не проблема; с этого дня ты получаешь у нас пять дол-ларов в час; оставайся с нами». Разумеется, Вася мог бы сказать мне: «В чём проблема? Уходи.» И мне пришлось бы действите-льно подыскивать для себя новую работу, так как, заявляя о сво-ём уходе на более высокооплачиваемую работу, я нагло блефо-вал, в действительности при этом не имея никаких договорённо-стей с какими-либо другими работодателями. Но — мои «аван-тюры» с вымогательством более высокой оплаты моей службы проходили вполне успешно: мне не указывали на дверь, а — ув-еличивали размер жалованья. Когда в один из дней получения зарплаты я оказался в отсутствии, произошёл казус. Вместе со мной в июне девяносто восьмого года на службу устраивался один паренёк. У нас с ним были совершенно одинаковые служе-бные условия: размер почасовой ставки (три доллара) и продол-жительность служебного дня (десять часов). Мы выполняли од-ну и ту же работу, вместе ездили на выезды. Через полгода слу-жбы я по делам выехал в Нью-Йорк-Сити; недалеко — час с не-большим от нью-джерсийского Хаккеттстауна. В ту пятницу, как обычно, выдавали зарплату за прошедшую неделю: выписа-ли чек каждому. Поскольку меня не было в наличии, мой чек вручили моему сослуживцу, обязав передать этот чек мне, когда я вернусь из Нью-Йорк-Сити. Дождавшись моего возвращения, парень отдал мне чек, выписанный на моё имя, и сказал: «Я бу-ду вынужден доложить командованию о том, что тебе неправи-льно начислили жалованье за прошедшую неделю». Ох уж эта «американская честность»! Я спросил: «Откуда ты́ знаешь о не-правильности начисления мое́й зарплаты?» Сослуживец сказал: «Я же видел твой чек; да и сам посмотри». Я — посмотрел на сумму, обозначенную в моём чеке; так и есть: недосчитали мне два цента, мерзавцы! Говорю сослуживцу: «Ты прав; здесь не-достаёт двух центов!» Сослуживец — возмутился: «Недостаёт?! Да они написали тебе сумму в три раза бо́льшую, чем ты дейст-вительно заработал за прошлую неделю!» Я — посмотрел на чек: шестьсот тридцать официальных американских долларов, не считая центов (только америка́нцы считают их; русские на эти «копейки» не обращают внимания); ошибки нет. Говорю со-служивцу: «Точно! В смысле — точно рассчитано, не́т никакой ошибки». Сослуживец — просто протягивает мне другой чек; свой; смотрю: двести десять долларов; с американскими «ко-пейками». Говорю: «И здесь — точно». Сослуживец возмущает-ся: «Ты смеёшься?!» Я говорю: «Ничуть. Я абсолютно серьёзен. У тебя ставка какая?! Он говорит: «Та же, что и у тебя — три доллара в час». Я, улыбаясь, говорю: «А кто тебе сказал, что моя ставка — три́ доллара в час? Уже почти месяц я получаю по де́вять! Та́к что, чеки — не врут». Парень — в шоке: «Ка́к — по де́вять?!.» И я объяснил ему свою «систему выклянчивания ста-вки побольше». Сослуживец удивился: «Значит, я тоже могу по-просить об увеличении зарплаты?» Говорю ему: «Почему нет? Я так уже сто раз делал». Он — сомневается: «А если скажут — уходи?» Я — констатирую: «Кто не рискует, тот не пьёт шампа-нского!» Сослуживец — дополняет: «И не вылетает со служ-бы…» Надеюсь, моя задумка оправдает себя. Чем Шотландия хуже Америки?..

— Ну ты даёшь! — восхищается моими словами капитан. — Ты бы ещё больше попросил! Даже шотландцы — не такие на-глые!

— У всех нужно выклянчивать побольше, — я вздыхаю, — тогда, возможно, что-нибудь да проскочит; хуже ведь не бывает в любом случае.

— Как сказать, — капитан улыбается, — может быть и гораз-до хуже… У всех выклянчивают, может, и побольше; но не у судьи…

Не бывает.

— Даже не пытайся убедить меня в этом! — Джим непрекло-

нен. — Никаких чудес на свете не бывает. Тем более — на то́м свете…

На вкус и цвет.

Я пришёл к Джиму, но его нет дома. Его старшая дочь Мария говорит, что родители уехали в центр за покупками. Жду.

— Почему Джим так негативно относится ко всем твоим жен-ихам? — спрашиваю я у девятнадцатилетней шотландки. — Не-ужели он не может понять, что это — событие почти неизбеж-ное; тем более — ты такая настойчивая, постоянно подыскива-ешь новых…

— На старых — я не имею видов. А папа, — Мария задумал-ась на секунду, — он просто слишком хороший, слишком силь-но любит меня.

— Средневековье какое-то… Родители — решают за своих детей, за кого тем выходи́ть замуж, а за кого — не выходить… У меня в первых двух браках были жёны, чьи родители запре-щали своим дочерям выходить замуж вообще. Словно дочерей своих они родили, вырастили и воспитали только для того, что-бы те получили высшее образование и — ушли в монастырь. Родители — всегда критически оценивают выбор своего ребён-ка. Моему старшему сыну сейчас — семь лет; младшему — год; когда любой из них задумает жениться, наверняка я своим отцо-вским взглядом разгляжу в любой из их невест такие даже мел-кие недостатки, каких мои влюблённые сыновья никогда не за-метят в своих избранницах. Ведь любовь не замечает недостат-ков. Моя первая жена вышла за меня замуж, несмотря на запрет своей матери; мы пошли в отдел регистрации гражданских бра-ков сообщить о том, что из-за вредности моей потенциальной тёщи свадьба не́ состоится, а вышли из того учреждения — уже мужем и женой, и моя новоявленная жена в тот же день просто поставила свою мать перед свершившимся фактом. Со второй моей женой была почти та же история. И лишь нынешняя моя тёща была не против моего и её дочери брака. Я могу дать тебе весьма полезный совет: если хочешь, чтобы твой отец не посту-пал с твоими женихами так, как это он обычно делает, — я изо-бразил движением руки «полёт жениха из дома Джима на улич-ную лужайку», — найди себе жениха, похожего на твоего отца. Я уверен: Джим найдёт общий язык с таким человеком легко.

— Я уже пробовала так делать, — Мария вздыхает, — папа был доволен… Зато мать — немедленно закатывала мне страш-ный скандал…

Телевизор.

В домашнем рабочем кабинете Джима есть все условия для полноценного отдыха. Нонсенс: иметь в рабо́чем кабинете всё необходимое для о́тдыха. Да и зачем полковнику вообще нужен дома отдельный кабинет — непонятно. Его рабочее место — ка-бина пилота (по-английски — «петушиная яма»). Его «сектор обзора» — вид из окошек пилотной «петушиной ямы»; а в дом-ашнем рабочем кабинете Джима — одна из стен отдана в пол-ное распоряжение огромному телевизионному экрану с неверо-ятной разрешимостью. Когда Джим включает это чудо японс-кой телевизионной техники, кажется, будто в стене его домаш-него кабинета появляется свежепрорубленное окно огромного формата, за которым — свой красочный живой мир. Плоский экран создаёт впечатление наличия именно окна, а не телевизи-онного ящика. Непривычно. У меня в доме на Ross Crescent — относительно «старинный» телевизионный аппарат «Сони» с экраном приблизительно пятьдесят сантиметров на семьдесят; такой — небольшой экранчик. И я считаю этого японского те-ле-«бронтозавра»* вполне современным аппаратом. Каких-ни-будь пятнадцать лет назад, будучи школьником и проживая в двухкомнатной квартире (сорок квадратных метров общей пло-щади) вместе с родителями и сестрой, я не задавался вопросом: почему у нас какой-то «Рекорд-Вэ-триста двенадцать» чёрно-белого изображения, а не «Рубин»? Сейчас в Твери мои тёща, тесть, их младший сын и мои жена с годовалым сынишкой про-живают в пятикомнатной квартире, в каждой из комнат которой установлены великоэкранные «Филипсы» и «Сони», да ещё не-большой «Панасоник» на кухне. Что такое кинескоп чёрно-бел-ого изображения — я не знаю уже десяток лет… И тут вдруг — «окно» стены рабочего кабинета дома Джима! Внутри меня — проснулся червячок жадности: хочу себе такой же телевизор! Не потому что он мне необходим, а потому что — хочу!.. Слов-но птица-сорока: вещица — ненужная, но — блестит и потому нужна… Я пришёл в магазин на Союзной* улице; выбираю себе телевизор — поплоще и поширокоэкраннее. Похожих на теле-чудо в кабинете у Джима — что-то не наблюдаю.

— Простите, девушка, — делаю комплимент сорокалетней (на мой взгляд) девяностокилограммовой (по моим самым скром-ным прикидкам) продавщице, которая немедленно обращает на меня своё шотландское внимание, одаривая приветливой улыб-кой, — мне хотелось бы подобрать себе подходящий телевизор. Вы не подскажете: могу ли я посмотреть в вашем магазине что-нибудь с экраном побольше?

— В нашем магазине, — отвечает она, — Вы можете посмот-реть любой из телевизоров совершенно бесплатно; за просмотр мы плату не берём. Выбирайте себе любой из выставленных в зале телевизоров и переключайте на любой интересующий Вас канал, пожалуйста.

— Вы меня не поняли, — уточняю я, — мне — нужен телеви-зор; могу я его в вашем магазине… м-м-м… найти нужный?

— Зачем его искать? — искренне удивляется «девушка». — Мы не прячем товар от покупателей. Смотри́те; выбирайте…

— Здесь я не вижу того, что мне хотелось бы… Меня интере-сует телевизор с диаметром квадрата его экрана — метра в три с половиной; есть у вас такие?

— Что значит — «метра»? Что значит — «диаметр квадрата»? — не понимает она. — У нас имеются «Сони» со стадюймовой диагональю экрана, и «Эл-Джи» и «Самсунг» со стапятидюймо-вой диагональю экрана, и «Панасоник» со стапятидесятидвух-дюймовой диагональю экрана; есть и ещё бо́льшие…

Понимаю глупость своих слов; ведь здесь не пользуются «ме-трическими» единицами измерения длины. В продуктовых маг-азинах почти реликвия — вес товара, указанный в граммах; тут — унции* и фунты.* А длина измеряется — в привычных ми-лях,* ярдах,* футах,* инчах* и долях инча. Даже квартирная площадь выражается в «скверофи́тах» — квадратных футах. Ну откуда эта милая девушка может знать о телевизионном экране с диаметром квадрата в три с половиной метра! Шотландка! «Деревенщина»!..

Когда умоешься.

Заезжаю за Джимом. Сигналю несколько раз. Жду минут пять. Выбираюсь из машины и вхожу в дом Томпсонов. Элизабэт встречает меня приветливой улыбкой, сообщая о том, что её муж… (по-русски это называется «проспал»). Джим выходит из комнаты заспанный, но — готовый отправиться в путь. Позавт-ракать он, разумеется, не успел (что-нибудь придумаем в пути); умыться — тоже.

— Морду свою — умой! — улыбаясь, ласково советует свое-му мужу Элизабэт, собирая в пакет съестное «в дорогу» (на не-делю, что ли?).

— Не «морду», — Джим не менее ласково шлёпает ладонью по заднице Элизабэт; его жена «о́йкает» от неожиданности, — а лицо!

— Вот когда умоешься, — Элизабэт вручает мне пакет с заку-сками, не сводя своего взора с мужа, — тогда будет — лицо…

Непрофессионал.

Говорят, будто первый римский император Гай Юлий Цезарь* мог одновременно делать несколько дел. Ничего сверхъестест-венного в этом нет. Я могу с не меньшим успехом делать сразу несколько десятков дел: сидеть за столом на стуле, завтракать, отгонять от своего завтрака шотландских мух (не менее назой-ливых, нежели русские мухи), следить за процессом закипания воды в чайнике, слушать сообщение о курсе евро в материко-вых странах Европы (из телевизора об этом вещает серьёзного вида очкарик), дышать, не обращать внимания на вот уже пяти-минутное настойчивое дребезжание радиотелефона в прихожей, думать ни о чём…… Делать сразу несколько дел — не такое уж и трудное занятие… Делюсь этими своими соображениями с Джимом. Тот — начинает нравоучать:

— Ты — просто «мелко» смотришь на существо задачи. По твоим логикам можно сделать вывод, что Цезари — абсолютно все́.

— Разве не так? — подтверждаю я. — Любой новорождённый ребёнок делает, как минимум, то, что позволяют ему делать его природные чувства: видит, слышит, звучит, чувствует… Любой глагол — означает действие. Если вопрос поставлен таким об-разом…

— Если смотреть на это с тако́й точки зрения. Но — есть и другие точки зрения; ве́рные, а не твои. На извечный вопрос о первенстве курицы или яйца есть совершенно несомненный от-вет: первым было всё-таки яйцо, а не курица. На конкретный вопрос — «что появилось раньше, яйцо или курица?» — абсол-ютно точный ответ: яйцо появилось гораздо раньше курицы; на миллионы лет раньше. Ещё динозавры откладывали яйца; поэт-ому, в том виде, какой обычно имеет этот вопрос, ответ на него однозначен. Вот если бы вопрос был поставлен иначе… «Что появилось раньше, куриное яйцо или курица?..» Тогда — можно было бы подумать над этим.

— Ты — «цепляешься» к словам, — говорю я Джиму, — при этом прекрасно зная, что речь идёт именно о курином, а не ин-ом, яйце!

— Почему я должен предполагать, что яйцо — именно кури-ное, если мне об этом не говорят пря́мо? — спокойно говорит полковник. — Может, оно — крокодилье?

— А ты — хитрый тип! — заключаю я, замечая лёгкую улыб-ку на его лице и понимая его правоту. — Мне кажется, ты — неплохой лингвист. «Неплохой»… Хороший!

— Я — лётчик, — рассеивает мои предположения Джим, — а лингвист — ты; судя по твоим рассуждениям о Цезаре. Непоня-тно: зачем тебе заниматься тем, чем ты занимаешься теперь? Каждый человек обязан быть не таким Цезарем, каким его себе представляешь ты. Каждый должен быть профессионалом свое-го́ дела. Только своего́. Нужно быть настоящим профессионал-ом в чём-то одном, а не раздолбаем во всём понемногу. Я — профессиональный лётчик и никакой футболист или журналист. Я — управляю самолётом и не выхожу на футбольное поле и не пишу статеек в газеты. Потому что я занимаюсь лишь тем, что умею делать профессионально. Никто в Абердине не скажет: «Джим Томпсон — плохой футболист!» Все в Абердине говор-ят: «Джим Томпсон — отличный лётчик!» Ты, похоже, ещё не понимаешь своего предназначения. Называешь себя лингвист-ом. Лингвисты — профессиональные знатоки языка. Твой акц-ент — выдаёт тебя; совершенствуй свой профессионализм, лин-гвист, чтобы никто не мог даже предположить, что у тебя — ка-кая-то иная профессия. А твой словарный запас?! Технический английский у тебя — слабоват…

— Ты про телевизионный диаметр квадрата? Или про «петуш-иную яму»? Моя жизнь не связана тесно с техникой; на технич-еском английском — когда появляется в этом необходимость — я неплохо говорю со словарём…

— А с людьми — стесняешься? — Джим смотрит на меня ве-сёлыми огоньками своих глаз, и я понимаю, что он — не просто профессиональный лётчик. Очевидно (и не вызывает сомнений) то, что этот лётный полковник — не только высококлассный «технарь», но и не менее тонкий гуманитарий. Я прошу его по-вернуть голову в сторону; он — поворачивает; вроде, не похож на первого римского императора…

Последние сутки жизни.

Сьюзан  сняла комнату в гостинице. На два дня. Говорит мне, что она чувствует себя неловко в моём доме на Ross Crescent: то — телефон в прихожей дребезжит, то — машина возле дома проедет… Будто рядом с гостиницей (в самом центре Аберди-на!) машины не ездят! Женщины иногда совершают подобные «непонятные» поступки; их можно называть «причудами», «ка-призами» и прочими «шарманными»* словами, от которых сте-пень их маразматичности не уменьшится. На два дня обрекаю себя в плен жилища, приисканного «северной» шотландкой. Я почти никогда не жил в гостиницах; так уж получалось. Даже в совершенно незнакомых мне городах я либо проводил ночь на каком-нибудь вокзале, либо — обнаруживал какую-нибудь «ро-дственную душу», предоставлявшую мне — иноземцу — стол и ночлег под кровом. Так было и в Гамбурге, и в Нью-Йорке, и в Лондоне, и в Шербуре, и в Катманду… Для Сьюзан гостинич-ная комната — явление обычное; для меня — нечто непонятное. Иногда я натыкался в чтении на подобные использования гости-ничных номеров; поэтому отношусь к «капризу» Сьюзан с неб-ольшой брезгливостью. Сьюзан — раскрепощена; я — скован… Женщина-хозяйка наведывается в снятую Сьюзан комнату ка-ждые три-четыре часа под самыми разными предлогами («чаю, господа?.. бельё заменить?.. обед будете заказывать?.. убрать-ся?..), и это напрягает меня ещё больше. В середине второго дня она пришла и говорит:

— Простите, господа; вам разрешается жить ещё только сут-ки; после этого — ничем не смогу вам помочь; продление — не в моей компетенции!..

Когда после своего заявления женщина-хозяйка оставила нас со Сьюзан вдвоём, я не сдержался и расхохотался. Сьюзан — ничего не понимает; она смотрит на моё сумасшествие, а я — от души хохочу. Ведь это — «последние сутки жизни», и я спешу хотя бы насмеяться вволю. Оказывается, хозяйка гостиницы (к сожалению) «некомпетентна» продлить мне жизнь!

— Впредь никогда не стану снимать гостиничные номера, — заявляет мне Сьюзан, — они на тебя слишком плохо влияют…

Черепная травма.

Роберт служит в «параллельном» подразделении. У него, как и положено, на плече — татуированный репейник. Роберт — хороший парень. Родители назвали его в честь шотландского короля Брюса,* чей портрет теперь размещён на двадцатифунт-овой шотландской купюре. Роберт Брюс «навалял по шее» анг-личанам и объединил разрозненное шотландское дворянство в единую силу под единым флагом. При этом короле Шотландия стала единой страной… Мой сослуживец Роберт — тоже объе-динитель. Об этом слишком долго рассказывать; и это — его ли́чное дело. Сегодня Роберт явился на службу с бинтовой по-вязкой на голове. Что-то произошло.

— Обыкновенная черепная травма, — говорит капитан, отве-чая на мой вопрос относительно головы Роберта, — у него та-кое бывает периодически.

— Кэп, Вы говорите так, — замечаю я, — словно Роберт удар-

ился о столб, засмотревшись на солнце, как несмышлёный ребё-нок. Может, черепно-мозгова́я травма у него?

— Русские дотошности! — капитан улыбается и вполшёпота заканчивает: — Не́т у него мозгов, раз на день рождения своей жены умудрился пригласить свою любовницу.

Не страшно.

Наконец-то Джим одобрил выбор своей старшей дочери, и Мария готовит себя к будущему замужеству. Об этом мне рас-сказала Элизабэт. Жена Джима, кажется, тоже рада тому, что на какое-то время прекратятся эти постоянные выяснения отноше-ний между отцом и дочерью. Надолго ли? Ведь другая дочь Эл-изабэт и Джима — девятилетняя Синтия — тоже когда-нибудь подрастёт и наверняка продолжит нынешние «традиции» своей старшей сестры. Наверное, отношения Джима к выборам его сыновей Роберта, Майкла и Стива будет несколько иным; подо-зреваю, что полковник Королевской авиации всё-таки не станет позволять себе вышвыривать из своего дома посторонних деву-шек. Будущее — покажет; ждать — не долго, потому что стар-шему из сыновей Джима — Роберту — уже шестнадцать лет… Мария говорит, что её избранник ухаживает за ней уже почти пять лет. Невероятно, но за всё это время ему не посчастливил-ось вылететь из дома Томпсонов ни разу; он просто в этом доме пока ни разу не появлялся. Возможно, все разговоры о прекрас-ном отношении Джима к избраннику его дочери — лишь пустая болтовня двух женщин: озабоченной матери и желающей вый-ти-таки замуж Марии. Мои осторожные расспросы по этому по-воду Джим воспринял вполне спокойно. Он вообще всегда спо-коен. Известие о том, что его старшая дочь всё-таки выходит за-муж, полковник подтвердил. И добавил, что избранник Марии — такой урод, что непременно пригодится в хозяйстве: охран-ять дом и двор.

В столе.

Многие женщины склонны к коллекционированию своего прошлого. Не просто многие, — все́. Они не выбрасывают изве-тшавшие носовые платочки — их подарила бабушка; они бере-жно хранят письма двухсотлетней давности — их написал паре-нёк, с которым была первая любовь; они помимо обручального кольца, надетого на палец правой руки нынешним мужем, носят на левой руке обручальное кольцо прежнего мужа — не пропад-ать же добру… Моя жена Настасья Филипповна любит серебря-ные украшения. Она коллекционирует их, раскладывая по мног-очисленным шкатулкам; она перекладывает их из одной шкату-лки в другую, чуть ли не нянчится с ними. Это — мои ей подар-ки, которые она «вытянула» из меня. Наверное, к этим безделу-шкам она будет так же трепетно относиться всегда. Я стараюсь не писать письма своей жене слишком часто. Коллекция пере-писки у неё — и без моих экземпляров немаленькая. Настя лю-бит иногда вечером (когда наш сын уже спит) достать свой эпи-столярный архив и зачитать для меня несколько посланий как-их-нибудь Николая или Сергея: «Здравствуй, любимая моя Нас-тенька!..» Спустя три-четыре страницы сплошных любовных признаний и чувств следует неизменное: «…Навеки твой; креп-ко-прикрепко обнимаю и всю-всю тебя целую!..» Куда можно «всю-всю» целовать и зачем это вообще делать? Моя жена гово-рит, что я — бесчувственный. По-видимому, она ждёт от меня, когда я сожгу все хранимые ею эпистолярные маразмы в костре посреди нашей тверской квартиры, а саму её — прогоню в мон-астырь. Я же — не собираюсь доставлять ей таких удовольст-вий; ни одного, ни другого. Пусть мучается. Мне интересно слушать, как какой-нибудь Павлик в своём восьмистраничном письме «крепко-крепко обнимает» мою жену. Меня это очень веселит. Объятия и поцелуи по переписке — сродни сексу по телефону. Настя ждёт от меня «громов и молний», а я — сме-юсь и даже хохочу над этими эпистолярными забавами. Я уже «переболел» всё это. Четыре года назад в нью-джерсийском Ат-лантик-Сити я смотрел стриптиз в одном из заведений, и сидев-ший рядом со мной паренёк лет сорока сказал мне, обращая моё внимание на одну из шикарных длинноволосых совершенно об-нажённых бесстыдниц: «Видишь вон ту, возле правого шеста? Правда, чер-р-ртовски привлекательна? Моя жена!..» Я ушам своим не поверил: «Жена? И ты вот так спокойно об этом гово-ришь?! И ты разреша́ешь ей крутиться здесь голышом на шес-те?!.» Он — продолжал с удовольствием улыбаться: «А чего в этом такого? Моя жена — потрясающе красивая девчонка; ты только глянь на её грудь! А?! Какова, а?!.» Я даже смутился: «А это ничего, что я — тоже «пялюсь» на грудь и на… всё осталь-ное твое́й жены?» Он ответил, продолжая улыбаться: «Пялься на здоровье! Заодно и запомнишь красоту моей жены!» Я окон-чательно растерялся: «И тебя совсем не заботит то, что на твою́ го́лую жену ежедневно смотрят сотни посторонних мужиков? Ты не ревнуешь её?» Он ответил мне гениально: «Не ревную ни капельки. Наоборот: мне доставляет огромное удовольствие — видеть, как у таких, как ты, при виде мое́й обнажённой жены те-кут слюнки изо рта, загораются бешеной страстью глаза; я — наслаждаюсь тем, что сижу здесь каждый день и вижу желание мужиков, глядящих на мою жену, обладать ею; я вижу, насколь-ко моя жена желанна всеми мужиками; и я знаю, что каждый день все они жела́ют её, но — каждую ночь облада́ть ею буду лишь я́ один!..» Четыре года назад я узнал эту новую «ступень собственничества», и теперь меня невозможно «пронять» каки-ми-то эпистолярными «люблю-обнимаю-целую». Ревность к письмам или телефонным звонкам — поведение школьника-пе-рвоклассника. Все хранившиеся у меня́ «эпистолярные собра-ния» — Настя уничтожила; письма одноклассниц — мне в ар-мию; письма однокурсниц — по вопросам университетской учё-бы; письма пятнадцатилетних девчонок — своему пионерскому вожатому; письма русской американки Кэтрин и просто амери-канки Дженнифер… Будто я — изменял ей (Настасье Филиппо-вне) с этими бумагами. Сейчас я очень редко пишу своей жене из Шотландии. Зато звоню — ежедневно (если я не на выезде). Телефонный разговор — не припрячешь в коробочку, не доста-нешь на досуге, не всплакнёшь над ним — «ах-х!..» А зачем пи-сать письма ча́сто? Вдруг Настя — не последняя моя жена? А следующая — возьмёт да устроит «трагедию» над её (Насти) письмами ко мне; а её (Насти) следующий муж — приревнует Настасью Филипповну к моим нынешним письмам; вдруг?.. Моя жена знает все́ мои шотландские адреса (с конвертов, отку-да я отправлял ей свои послания); но — не пишет мне писем; я сам попросил её об этом. Объяснил ей — почему… В нашем ун-иверситете на филологическом факультете у нашего курса заоч-ного отделения преподаватель психологии провёл тестирование во время шестого семестра. Всему курсу (шестьдесят девять де-вчонок и один я) показали пятиминутный фильм: в комнату ви-кторианского стиля обстановки входит женщина лет тридцати пяти, присаживается на стул за столом — лицом к нам — и дос-таёт из ящичка стола приличных размеров тёмно-красную лаки-рованного дерева шкатулку; женщина ставит эту шкатулку на стол перед собой и, открыв крышку шкатулки, с грустью и люб-овью во взгляде минуты три смотрит внутрь шкатулки; тут ком-натная дверь открывается, появляется мужчина (видимо, муж этой женщины); при его появлении женщина немедленно прик-рывает шкатулочную крышку, саму шкатулку — прячет в ящик стола, а ящик — запирает на ключ… Показав нам — третьекур-сникам — этот короткий бессловесный фильм, преподаватель психологии задал только один вопрос: «Что́ женщина спрятала от мужчины в стол»? Мои однокурсницы — исписали по стран-ице всевозможных женских версий. Мне пришлось потратить восемь секунд времени на написание трёх слов своего ответа. На следующем занятии по психологии преподаватель подвёл итоги нашего тестирования: верный ответ угадал только один студент; все студентки — ошиблись. Неудивительно: ведь я — не женщина; я не живу предположениями и стараюсь не переб-ирать ненужные варианты при очевидности верного ответа. Де-вчонки-однокурсницы написали про письма любовника, драго-ценности, фотокарточку, …… Я написал только три слова: кра-сную деревянную шкатулку… Когда Настя говорит мне, что я — ревнивый и невнимательный к ней, я стараюсь молчать; не говорю ей о том, что она противоречит себе же. Я — вниматель-ный. Я — ревнивый. Но я — не слепой маразматик… Когда Джим говорит мне о богатстве моей фантазии, я не спорю с ним; спорить в фантазёром — не по мне…

Должен.

— Ты должен позвонить своей жене, — говорит мне Джим, — успокоить её. Она звонила мне, что-то говорила… Не знаю — что именно; но по голосу понятно — переживает.

— Не буду звонить ей три дня, — заявляю в ответ, — думаю, она поймёт… У неё есть мои номера, а звонит она — тебе?..

У моей жены такое бывает. И всякий раз окружающие говорят

мне в подобных случаях: «Ты — должен…» Чуди́т — моя жена, а до́лжен — я… В этом мире у меня совсем немного долгов: я — отец двух сыновей, которых я должен вырастить и воспитать. Кроме своих детей, я никому ничего не должен. Моя жена не понимает этого, и объяснять ей — бессмысленно. Настасья Фи-липповна — педиатр; детский врач. У неё прекрасное медицин-ское образование и однокурсницы во всех тверских больницах и родильных домах. Я должен был заботиться о её животе, когда она носила нашего сына; и я носил её и её живот на руках по квартире (на кухню, в туалет, в ванную), когда за месяц до род-ов у неё стали расходиться кости таза, и она не могла без муче-ний сделать хотя бы шаг. Я до́лжен был носить свою жену на руках весь тот месяц, чтобы наш сын доставлял тяжесть рукам отца, а не ногам матери; и я беспрекословно носил Настю и по квартире, и по улице, выгуливая её и наш живот. Когда нашему сыну было три месяца, я однажды вернулся домой и застал Нас-тасью Филипповну в слезах. Ревя, она заявила мне: «Вовчик — заболел!» Я не знал — что мне делать: плакать или смеяться? Ситуация была совершенно анекдотичной: заболел трёхмесяч-ный ребёнок (беда!) и об этом плачет мне — детский врач (смех!). За своего ребёнка я переживаю, как не переживаю ни за кого (в том числе и меня). Больной сын — держится молодцом; педиатр-мама — ревёт над своим ребёнком в своей беспомощн-ости. Говорю Насте: «Ты ведь — детский врач; лечи́ нашего ре-бёнка». Настя — ревёт: «Не могу — я не знаю, ка́к его лечить!» Я недоумеваю: «Детский врач и — не знает, как лечить ребёнка! Ты ведь других детишек лечишь в два счёта, легко и без про-блем; и их мамы после благодаря́т тебя за твою грамотную работу; а своего́ сына — не можешь лечить!» Настя — ревёт: «Одно дело — лечить чужи́х детей, другое дело — своего; чуж-их лечить — не жалко; а Вовчика — я боюсь ошибиться!..» Вот та́к — «сапожник без сапог»! Я должен. Я в постоянном долгу перед своими детьми. Обзваниваю многих однокурсниц Насти — тоже педиатров; объясняю им ситуацию. Девчонки — соби-раются явиться. Настя — ревёт: «Зачем девчонок беспокоишь?» Я говорю: «Когда педиатр не может лечить ребёнка, нужно обр-ащаться к други́м педиатрам; я — должен делать для нашего ре-бёнка всё, чего ему не можешь сделать ты». Однокурсницы На-сти (одна за другой) приехали; собрались в комнате; их «конси-лиум» — обследует нашего с Настей малыша; Настя — ревёт, обращаясь к девчонкам: «Поаккуратнее!» Девчонки — говорят мне спокойно: «Пожалуйста, убери её куда-нибудь, чтобы не мешала». Я — отстраняю педиатра от лечения ребёнка… Жен-щины — чрезмерно эмоциональны. Сейчас они повсеместно за-являют о своей эмансипированности, но — продолжают остава-ться слабыми и беззащитными в своей эмоциональности. Моя Настя — сильная личность и обыкновенная слабая женщина. Она сильна тем, что прекрасно осознаёт мой долг перед нашим сыном. И она слаба тем, что понимает: никому, кроме сына, я ничего не должен. Не должен даже ей — умной, образованной девчонке, моей жене. Она знает, что в этом мире — лишь одна подобна ей; а остальные — не конкурентки; остальные — не се-рьёзно… Двум человечкам я должен на этом свете. Этого моего долга перед ними — они пока не осознаю́т, как не осознавал этого и я в их возрасте. Не буду звонить Насте три дня; потому что у меня не́т обязанности де́лать это. Когда Настасья Филип-повна устраивала дома «концерты», я собирал в рюкзачок свои документы, смену нательного белья и говорил жене: «Не обес-судь, бесценная моя, но мне необходимо оставить тебя на неде-льку; я — улетаю на Луну, где надеюсь отдохнуть от твоих выс-туплений. До свидания через неделю!» Настасья Филипповна — била меня кулачками по всему и шипела: «Никуда ты не пой-дёшь! Решил по своим бабам от меня гульнуть?!!» Я закидывал лямку рюкзачка на плечо и прощался: «Не обессудь, но после этих слов я вынужден буду вернуться не через неделю, а — че-рез две; клянусь не писать и не звонить тебе — не тревожить; увидимся через две недели, когда ты перебесишься и успокои-шься…» Вернувшись через две недели, я находил свою супругу в полном спокойствии и без вопросов ко мне… В следующие три дня я не стану звонить Насте. Пусть вспомнит о том, кому́ я в этом мире действительно до́лжен. Перебесится; успокоится…

Потери.

Впервые присутствую я на шотландской свадьбе. Удивитель-но: недавно начался ноябрь, а Джим уже выдаёт замуж свою старшую дочь! Каких-нибудь две недели назад я наблюдал низ-кий — над землёй — полёт одного из женихов Марии; а сегодня — она уже выходит замуж за совсем другого парня. Почти как в России: любят — одного, замуж выходят — за другого, детей рожают — от третьего. Свадьбу играют в каком-то огромном заведении, где я пока ни разу не бывал. Приглашённых — деся-тков шесть человек. Галдёж, разговоры; почти всё — на не знак-омом мне языке. Джим не может быть постоянно рядом со мной и переводить для меня то, о чём говорят все эти незнакомцы, обращаясь ко мне. В ответ приходится улыбаться и говорить по-английски: «Простите, я Вас не понимаю!» Почти у всех после моего ответа пропадает ко мне всякий интерес. Всё-таки шотла-ндцы не слишком жалуют англичан; сейчас я понимаю это как никогда. Процедура бракосочетания — почти как у нас: регист-рация, венчание в католическом храме по «ускоренной програм-ме» (за дополнительную плату католические священники могут не только прочесть лишнее, но и — пропустить обязательное) и катание по городу. Вот только — по семи мостам в Абердине молодые мужья своих окольцованных жён не носят. Слабоваты, видно, ручонки у местных женихов. По этому поводу Джим го-ворил мне, что в Абердине просто нет стольких мостов, чтобы здесь могла сложиться подобная традиция. Я — понимаю. Всег-да можно найти правдоподобную отговорку, лишь бы не делать чего-то. На венчании в католическом храме настояла Элизабэт. Джим — назвал это бессмысленным идолопоклонством и на це-ремонию венчания не пошёл. Вместо этого, осведомившись о продолжительности таинства «небесного бракосочетания», пол-ковник на эти сорок минут отлучился (тут неподалёку, почти напротив) в заведение его знакомой женщины-«леди». Я в храм всё-таки вошёл; интересно посмотреть на католическое бого-служение при венчании. Восемь лет назад я присутствовал (поч-ти три часа!) на обряде венчания православного и даже держал всё это время венец над одной из брачующихся голов; мыслен-но проклиная всё на свете, что могло относиться к богослуже-нию, которое словно смаковало мои более чем двухчасовые му-ки держания венца на весу над головой; надеть венец на голову нельзя — он должен «пари́ть» над головой новобрачного, слов-но невесомый; невесомость венца дала моей руке знать о себе уже на пятой минуте венцового «парения»; из православного храма в тот день я вышел (мне казалось) без правой руки; с того памятного дня я не ходил на православные венчания под любым предлогом, боясь этого обряда, как чёрт боится ладана… Выс-лушав загробную речь католического патера (или — ка́к там на-зывают их попа́?), я покинул чрево храма, не дожидаясь оконча-ния службы. Женщина-«леди», стоящая возле дома почти напр-отив храма, махнула мне ручкой. Улыбнувшись, качаю головой в ответ на её приветствие. Джим — там, в её заведении! Перехо-жу проезжую часть улицы, подхожу к Кэтрин, приветствую её; интересуюсь о её делах (глупый вопрос!).

— Ты — войди и посмотри сам, — закономерный ответ жен-щины-«леди» не оставляет мне никакой альтернативы, — ты удивишься…

Я удивлён уже в холле этого заведения: Джим — сидит на ди-ванчике и спокойно (он спокоен всегда) беседует с сидящей на диванчике напротив него… Сьюзан! Они оба замечают меня, улыбаются. Я тоже улыбаюсь им в ответ, но чувствую, что моя улыбка — идиотская.

— Здравствуй, — говорю я Сьюзан, потому что с Джимом се-годня уже виделся; присаживаюсь на диванчик рядом с полков-ником и стараюсь говорить негромко, чтобы не привлекать вни-мания полутора десятков мужчин и девушек, находящихся в этом же холле борделя «леди» Кэтрин, — не думал, что встречу тебя здесь… Могла бы… могла бы сказа́ть мне, что ты — прос-титутка; я неглупый, понял бы…

Сьюзан — отрывает себя от диванчика, склоняется надо мною и одаривает меня звучной пощёчиной. Удивительно, но никто из присутствующих не обращает на этот «взрыв» никакого вни-мания. Обычно шотландцы всегда приходят на помощь тому, кто попал в беду. Видимо, эта национальная черта не проявляет-ся в помещениях борделей. Сьюзан спокойно возвращается на своё место.

— Мог бы сам предупредить меня, — произносит она так же негромко, обращаясь ко мне, — что ты посещаешь подобные… заведения…

— Это — нормально?! — возмущаюсь я. — Меня упрекают в

том, что я впервые пришёл в бордель! И упрекает — местная проститутка!..

Ни слова не говоря, Сьюзан вновь поднимается с диванчика, вновь лепит мне пощёчину и вновь спокойно возвращается на диванчик.

— Зачем ты оскорбляешь девушку? — Джим смотрит на меня, и я окончательно теряю дар речи. — Девушка — приехала к те-бе; разыскивает тебя по всему городу; узнаёт, что ты — на цере-монии венчания в храме; идёт в этот храм — к тебе; я — перех-ватываю её, убеждаю, что в том идолопоклонном месте соверш-енно нечего делать человеку современного воспитания; предла-гаю ей подождать тебя здесь, в этом зале; она — соглашается; Кэтрин — по моей просьбе приводит тебя сюда; а ты — называ-ешь её дважды проституткой?

Джим не успел опустить свою руку, указывающую на Сьюзан; девушка, поднявшись с диванчика, влепила пощёчину лётному полковнику с той же лёгкостью, что и мне.

— Извините, — она не возвращается на свой диванчик, — но три оскорбления в течение трёх минут — это уже чересчур. Прощайте…

… — Она обязательно вернётся, — убеждает меня Джим, ког-да мы с ним выходим из заведения женщины-«леди» на улицу, — только — ты пока не тревожь её; ей необходимо подумать над её поведением…

В огромном помещении расставлены столы. Трубным голосом Джим просит на минуту утихнуть всех и произносит речь отца:

— Сегодняшнего праздника я с нетерпением ждал многие ме-сяцы. Я говорил своей дочери: Мария, ну, когда же ты, наконец, найдёшь настоящего мужчину, которому ты станешь верной и доброй женой? Моя дочь — ежедневно убеждала меня многие месяцы, что замуж ей пока рано и ни о каких женихах она даже не думает и думать не собирается. Ну, вы ведь знаете нравы со-временной молодёжи: всё бы им на родительской шее посидеть. И вот — наконец-то! — настал этот долгожданный для меня день: я отдаю свою дочь в руки настоящего мужчины. Сегодня я теряю не только свою дочь; вместе с ней из нашего дома уход-ят — надеюсь, навсегда — Бэкстрит Бойз,* Марайя Кэри,* Джа-стин Тимберлэйк,* Спайс Гёлз,* Эминем,* Фифти Сэнт,* Бели-нда Карлайл,* Мадонна* и многие-многие другие…

Знакомство.

Сьюзан не даёт знать о себе уже третий день. Джим — успока-ивает меня (хотя — я, в общем-то, и не переживаю). По мнению Джима, вспыльчивые люди — «остывают» так же быстро, как и «воспламеняются». Если это принять за истину, то «северная» шотландка — девушка не вспыльчивая. Бывают люди куда бо-лее взрывоопасные. Взять хотя бы Настасью Филипповну…

— Вот у меня был случай двадцать два года назад, — расска-зывает Джим так, словно это было только вчера, — я тогда все-го-то две недели как женился на Элизе. Это сейчас я — такой старый и с кучей железяк на кителе; а тогда я был молодым лей-тенантом, к ногам которого девушки падали целыми десятками; ещё бы! ведь у меня удар левой — восемьсот девяносто фунтов! а правой — … В общем, Элиза почти всё время находилась до-ма; мы тогда жили не здесь, а — на другом берегу Дона; был у нас такой двухэтажный дом недалеко от «Тэско», ну, знаешь ведь, где «Тэско»? Вот если мимо кладбища продвинуться на четверть мили вперёд, то будет поворот направо; там — перек-рёсток, но — нужно направо… Ну, не важно… В общем, Элиза пос-то-янно была дома… Того нашего дома — больше нет; я как-то проезжал мимо; жаль, неплохой был дом… Так во́т, Эли-за — всё время дома, а я — в небе. В те годы мне казалось, что я — женат на самолёте. Даже Элиза мне говорила: «Ты в своём самолёте бываешь чаще, чем во мне!» А что́ мне было делать, когда — в мире тако́е творилось, что фуражка поднималась вме-сте с волосами! И выбираться домой — удавалось нечасто; мо-жет быть, потому и Мария у нас с Элизой родилась через три года, а не через девять месяцев после первой брачной ночи. Ви-дел бы ты, ка́к я старался в свою первую брачную ночь! Элиза ведь — истинная католичка; до свадьбы — ни-ни, хоть ты трес-ни!.. До сих пор не пойму: как я умудрился жениться на ней?!. И главное — зачем… Ну, в общем, я — молодой симпатичный лейтенант, тогда ещё никому не известный, кроме разве Кэтрин, которой тогда было чуть за тридцать, но выглядела она — … Эх-х-х, видел бы ты сейчас, ка́к тогда выглядела Кэтрин!.. Если бы она не была в то время той, кем она в то время была, я, наве-рное, женился бы не на Элизе, которая пос-то-янно твердила мне о том, что до свадьбы — нельзя, а на Кэтрин, которая убеж-дала меня в том, что можно и без свадьбы, и даже — взамен свадьбы. Что ни говори, а Кэтрин была бесподобна! Трудно представить, какою она была в годы, когда я был десятилетним мальчишкой… Да, так во́т, прихожу я однажды домой, пересту-паю через порог, ступаю в прихожую и — … А в то время — за неделю до того дня — я сказал Элизе перед отъездом, что уез-жаю я на три недели минимум. На прощание, само-собой, Элиза меня поцеловала, слезами грудь мою, тогда ещё не обвешанную железом, окропила и спину мою вслед уходящему мне перекре-стила. У католиков — свои религиозные причуды; они не могут жить без знаков; всё-то им нужно крестные знаки повсюду раск-идывать. Вот и меня Элиза во все мои пути в спину крестом по-крывала… Ушёл-то я — на три недели, а вернулся — через семь дней. Вхожу в свой дом, а в прихожей — чужие мужские ботин-ки стоят! Я сразу их увидел — мои ведь были на мне, а второй пары обуви у меня в то время ещё не было… Вижу я чужие му-жские ботинки и думаю: вот дела! Муж — из дома, жена — по любовникам! И Элиза — не встречает меня, как это бывало об-ычно, а — не видно её вообще. Думаю: ладно бы сама по любо-вникам ходила куда-нибудь, чтобы я не видел и не знал, так ведь — домой негодяя привела! Это ли не наглость невиданная! Стал я искать их — ну, чтобы поговорить; объяснить им обоим, как они ошибаются, считая меня полным идиотом. В спальне я их не нашёл. Заглянул в ванную, вижу: во́т он — сидит в ванне и отдыхает. А Элиза, думаю, за ви́ски для него побежала в мага-зин. Разумеется, я вытащил этого из ванны и отправил в недол-гий воздушный рейс. И ещё после того полёта, когда он призем-лился, я объяснил ему руками, что ходить по чужим жёнам — это неправильно. Я ведь по чужим замужним женщинам никог-да не ходил; ну, а Кэтрин в те годы была уже девушкой незаму-жней и ни перед кем не обязанной, поэтому в моих действиях ничего предосудительного не было; я — офицер и о чести знаю не понаслышке… Не дал я этому негодяю сказать ни слова в оп-равдание. Да и какое может быть оправдание, если попался пря-мо не месте преступления. Тут прибегает Элиза и начинает раз-нимать нас. Разнимала она нас очень своеобразным образом: меня — бьёт по морде кулаками, а этого — всячески жалеет и чуть ли не нянчится с ним. Ну, думаю, вот теперь всё и проясн-илось; вот и проявилась она — истинная сущность верности ка-толической. Разумеется, я — мужчина; и женщину не бил нико-гда. Вышвырнул Элизу из дома, словно кошку блудливую; а она — вновь домой лезет. И кричит: «Это же мой брат к нам в гости приехал!..» А я — откуда знать мог, что этот — её брат? На на-шей с Элизой свадьбе сотни полторы всяких родственников бы-ло, из которых я и своих-то большинства не знал. Да и когда мне — жениху — было знакомиться на своей свадьбе с родст-венниками своей невесты, если всё моё внимание было — моло-дой жене. Я и не знал, что у Элизы есть брат… И вот — узнал; в ванной. Так и познакомились…

Цель.

По части «отвлекающих манёвров» Джим — специалист не-превзойдённый. Ему кажется, будто я — переживаю по поводу «бегства и исчезновения» девушки-инвернесски (при этом он прекрасно знает о том, что я — человек женатый). В расчёт не идут ни моя жена (она — далеко), ни мои знакомые Джейн и Линдси (они — англичанки). Джим явно чувствует себя винов-ником нашей со Сьюзан «ссоры» и старается «воссоединить» нас. Его старания — маниакальны (мне так кажется). В послед-ние дни Джим делает всё, чтобы я «отвлёкся от своей печали» (он уверен в том, что я — не в себе «от горя»), и придумывает различные мероприятия для занятия моих мыслей. Тактика — обычна: боль может быть приглушена только ещё большей бо-лью. Я не понаслышке знаком с подобной «методикой». Неско-лько лет назад я учился на третьем курсе филологического фак-ультета университета и во время летней сессии проживал в дер-евеньке Симоново у двоюродного дядьки — Кольки. Когда уче-бные занятия наваливаются на мозг слишком активно и массо-во, есть величайшая необходимость в покойных условиях. Дере-вня — лучшее место для студента в сессионный период. Город — давит на мозг; деревня — окрыляет… В один из дней я стал свидетелем того, как деревенский ветеринар проводил хирурги-ческую операцию на лошадином бедре. Мероприятие это было рисковым и сулило ветеринару скорую и верную гибель: анест-езии у деревенского коновала в тот момент не было, кроме вод-ки, которую он принял сам — для верности своих хирургическ-их манипуляций (лошади, как известно, водку не пьют; факт эт-от — спорный, поскольку никто не предлагает лошадям выпить водки). Оперировать лошадиное бедро необходимо было немед-ленно; либо — отправлять хозяйку бедра на колбасу. Каждому человеку известно, что бедро — чувствительнейшая область ло-шадиного естества. Потому и погоняют лошадей не иначе как ударами хлыста по этим местам либо — пришпориванием (нож-ное «переключение скоростей»). Без анестезии оперировать за-гноившееся лошадиное бедро — всё равно что класть свою го-лову в пасть крокодилу и надеяться на нелетальный для себя ис-ход. Удар задней лошадиной ноги — помощнее хука восьми Майков Тайсонов,* вместе взятых. Деревенский же ветеринар — намеревался резать бедро непарнокопытной животины «на-живую», уверяя меня (горожанина) в том, что это опасно не бо-лее, чем гладить котёнка. Я на всякий случай отошёл подальше, посоветовав ветеринару покрепче привязать обречённую на операцию лошадь ко всему, что находится поблизости и сможет сдержать лошадиную прыть (столбам, трактору на гусеничном ходу, ……). Деревенский коновал — лишь улыбнулся, сказав мне (горожанину), что кобылка и сама неплохо постоит всё опе-рационное время бе́з какой-либо привязки к местности. Единст-венное, что сделал ветеринар, так это зажал лошадиные губы меж двух дощечек-«тисков»Резал он бедро лошади долго — ми-нут сорок. Всё это время кобылка находилась в полном созна-нии, но — вела себя удивительно спокойно. Закончив своё кон-овальское дело, ветеринар заштопал рану на лошадином бедре, освободил губы лошади от примитивных дощатых «тисков» и сказал мне: «Вот и всё… Дело́в-то… Самое нежное и чувствите-льное место у лошади — не бедро, а губы; губная боль для лош-ади — мучение неимоверное; если у человека заболит и начнёт «стрелять» в ухе — человек забывает про свою зубную боль; так и лошади: отвлекаясь на губы, коняшка не обращает особо-го внимания на бёдра…» Когда я рассказал эту историю Наста-сье Филипповне, она сказала: «Ты хочешь сказать, что, целуя меня, можно в то же время безбоязненно лапать меня за бёд-ра?!» Я ответил ей тогда: «Разве ж ты — лошадь?..» Сейчас я вспомнил ту «лошадиную историю» неспроста: чувствую себя той лошадью в руках ветеринара-Джима. Полковник — приду-мывает для меня всевозможные занятия с целью отвлечь меня (от чего?!). Вот он — смотрит на меня своим обыкновенным взглядом и пытается убедить  меня в том, что нам необходимо идти. Почти полчаса он твердит мне о моей обязанности сейчас же «оторвать свою задницу от телевизора» и — идти с ним. Я — не понимаю: какое отношение к телевизору имеет моя «зад-ница»? В конце концов, проще подчиниться назойливому полк-овнику, чем выслушивать его бездумности.

— Ну вот, — говорит Джим, когда мы выходим из моего дома на Ross Crescent, — мы — уже и идём к цели; осталось только найти цель…

Стыд.

Джим спокоен всегда. Интересуюсь у него: неужели ему нико-гда не бывает страшно, грустно или стыдно? Ведь это — обык-новенные состояния человека. Люди — плачут; люди — красне-ют. За Джимом я никогда не замечал ничего подобного. Полко-вник улыбается:

— Плачут — женщины, а не шотландцы. Что до стыда, то — я перестал краснеть с тех пор, как начал носить длинные брюки.

Небеса.

Бреюсь ежедневно два раза: первый раз — перед тем, как отп-равиться на службу; второй раз — перед тем, как ложиться в по-стель. Можно было бы бриться и один раз в сутки, но — мне почему-то постоянно попадаются такие девушки, которым не нравятся небритые мужчины. Приходится бриться ещё и вечер-ом… Когда у меня появляются выходные дни, я могу позволить себе не побриться утром. В один из таких ноябрьских дней ко мне и явилась Сьюзан. Джим был прав: не нужно торопить дев-ушку с принятием ею решения, пусть до всего она дойдёт своим умом. Я — открыл дверь; Сьюзан — с порога заявила, что я — негодяй, потому что даже не соизволил побриться к её приезду. По её словам получается, что я — совсем не ждал её, что она — мне совершенно безразлична, а стало быть — у меня «есть кто-то другая» (при этом Сьюзан прекрасно знает, что я — женат; есть у меня другая, есть…). Шотландка выговаривает мне все свои подозрения таким тоном, что я и сам начинаю думать о том, что я — мерзавец, наглейшим образом изменяющий этой милой девушке со всякими там …… (Сьюзан называет каждую из них — «whore»;* я понимаю эту английскую семе́му*, но в русском языке — однозначного точного определения подобрать не могу; их много; и все они — «бордельные»). Говорю ей:

— Если все твои выводы основаны только на том, что я не по-брился, то — я исправлю это в течение трёх минут… Получает-ся, бородачи — негодяйшие из негодяев? Господи, когда же я умру?! Когда я буду на небесах, мне не нужно будет ежедневно думать о бритье!..

Подарок.

Сьюзан — точно не шотландка! Убеждаюсь в этом сразу, лишь только побрился. Пока я в ванной скоблил железом свои скулы и подбородок, она успела навести порядок в помещениях первого этажа моего дома. (В Шотландии, как и в Германии, пе-рвого этажа как такового нет; есть «гра́унд фло́у»* — «назем-ный этаж»; брился я в ванной, расположенной на втором этаже, который здесь называют «принсипл»,* а Сьюзан в это время — уборничала на «граунде».) Она недовольна; говорит, что я брил-ся слишком долго.

— Если ты соскучилась, то — от нечего делать — могла бы навести порядок и в «принсипле», — говорю я Сьюзан, — это был бы обалденный подарок мне.

— Моё появление здесь — уже подарок для тебя, — отвечает она, — ты мог бы сделать и ответный ход. Причём — до моего появления здесь.

— Кстати, — «вспоминаю» я, — я хочу сделать тебе подарок. Правда, не знаю, чего тебе подарить. Если ты подскажешь…

— Подсказываю, — Сьюзан улыбается, — ты — человек не-догадливый и неучтивый. В знак примирения я приму от тебя любо́й подарок, но — запомни: чего бы ты ни подарил мне, я уверена, что твой подарок мне не понравится… Что́ там у тебя в «принсипле»?..

Баня.

Здесь есть только «ба́зрумы».* В них смывают с себя грязь. Это — не бани. В английском языке (я так думаю) вообще не́т такого понятия — «баня». Конечно, можно попытаться устро-ить и в Абердине что-нибудь подобное тому, что выстроено у Кольки в деревне тридцатью километрами севернее Твери, но — в любом случае ничего, подобного русской бане, здесь не по-лучится. Колька затапливал свою бревенчатую, проложенную мхом баньку в шестом часу утра; часа через три — шли в баню. И — рождались заново… А здесь — в Шотландии — я лишь со-скабливаю со своей кожи свою шотландскую грязь шотландс-кой мочалкой под струями ду́ша. И сам себе желаю: «С лёгким паром». Бесполезно объяснять шотландцам смысл слова «баня». Я и не объясняю…

Фигура.

Жене Джима — Элизабэт — сорок лет. Всегда я видел её лишь в юбках, джинсах и блузках-футболках. Сегодня, войдя в дом Томпсонов, я увидел необыкновенной красоты богиню с лицом супруги полковника Королевской авиации. Элизабэт обл-ачена в розовое платье с длинными рукавами и подолом длины, достаточной для того, чтобы скрыть её набедренные татуиров-ки. До сего дня я воспринимал эту женщину не более чем подр-угу какого-нибудь американского байкера: нательные татуиров-ки и лёгкий матерок создавали в моём понимании однозначный образ. Сейчас передо мною — розовая богиня. Платье подчёрк-ивает фигуру Элизабэт и спереди, и сзади, и с других сторон. У Элизабэт действительно имеется что подчёркивать. Джим — то-лкает меня в бок: «Ты — уснул? Тогда — закрой глаза…»

— Кто это? — спрашиваю я у полковника, указывая взглядом на его жену; и Джим смотрит на меня, как на сумасшедшего.

— На женщину обращают внимание только когда у неё краси-вая фигура или милое личико; у моей жены — прекрасно и то, и другое. Правда, она надевает свои платья, кажется, только тог-

да, когда её вынуждают это сделать. Моя жена — богиня.

— Моя — тоже, — говорю я Джиму, потому что не имею пра-ва не сказать так из-за чувства собственного достоинства, — и я всё время молюсь на неё. Не знаю, за что мне выпало подобное счастье; ведь подобного наказания я, кажется, не заслужил…

Загадка.

В Североамериканских Соединённых Штатах уличной торгов-ли нет; есть «сэ́йлы» — «распродажи», где можно приобрести всевозможный хлам. В Великобритании — такая же ситуация. В России в этом плане всё гораздо цивилизованнее. У нас из пере-горевших лампочек делают колбы для химических опытов, а поломанные холодильники — годами (или даже десятилетиями, передавая от поколения поколению) держат на балконах и лод-жиях, используя их в качестве шкафов для хранения банок с со-леньями-вареньями. Старую одежду — русские так же переда-ют из поколения в поколение, одаривая ею близких и дальних родственников. В годы своей ясельной жизни я успешно дона-шивал шортики своего дяди Бори (старшего брата моей матери, который в то время был уже вторым секретарём областного ко-митета КомСоМола* и паковал чемоданы, готовясь отбыть на службу в посольство Советского Союза в Народной Демократи-ческой Республике Йемен) и сандалии своей двоюродной сест-ры Наташки (которая в то время уже ходила в детский сад и не обращала своего внимания на нас — ясельную малышню). Я до-игрывал чьими-то бесколёсными машинками и догрызал чьих-то недогрызенных пластмассовых солдатиков. Моя младшая се-стрёнка докатывала «ресурс» детской коляски, в которой шес-тью годами ранее возили меня (а в период между мною и моей сестрой — в той коляске подпрыгивали на дорожных колдобин-ах ещё четверо малышей из числа детей знакомых наших роди-телей). Детская и взрослая одежда — перекраивалась и переши-валась. Советский народ был единой семьёй; с единой парой но-сков, передаваемой по наследству. Вещи, ранее кем-нибудь ис-пользованные, передавались в последующее пользование бесп-латно. Не было такого, чтобы это наследие — продавалось. Со-ветский человек не мог даже мысли допустить о том, чтобы … прода́ть колготки своего подросшего сына кому-нибудь из зна-комых — на донашивание этих колготок их ребёнком. Прокля-тый капитализм, вероломно проникнув в русское общество, принёс с собой новое воззрение на мир. Оказалось, что можно не только покупать обновы, но и — продавать старьё! Именно — продава́ть!.. Запад — проник в русский «вещизм» своими «секонд-хэндами»; отныне даже поношенные одежды перестали отдавать безвозмездно; стали продавать!.. В сознании советско-го человека подобная схема человеческих отношений — просто не укладывалась. Западный материальный вещизм — приступил к уничтожению русской щедрости… Когда-то покупка новой вещи для советского человека являлась событием общесемейно-го значения. Обычны были фразы вроде — «Смирновы новый холодильник взяли», «Петровы своей дочке справили сандалии за два-пятьдесят, красненькие» или «У Степаныча теперь новая лопата; в Москве купил». Покупка новой вещи неизменно праз-дновалась в семейном кругу, иногда приглашались и добрые со-седи; не «отметить» покупку обновы — было невозможно: в на-роде из уст в уста ходили «страшилки»: «Сидоровы не отметили покупку своей дочке ранца — вот он и порвался в первый же день, когда их дочка на нём с горки съехала», «Тихомировы свой «Запорожец» разбили; вот что значит — не обмыли!..» Не обмыть обнову было нельзя и приравнивалось к преступлению. Покупки обмывали, как правило, водкой. От количества водки, потраченной на обмывание обновы, напрямую зависела продол-жительность последующей службы новой вещи. Обмывали не только покупки, но и новорождённых; ведь явившийся в мир че-ловечек не считался «обноском», хотя и вынашивался матерью в течение трёх четвертей года… Разрушив плановую экономику страны и бросив взамен её никому не понятную «экономику ры-нка», правительство решительно развеяло всяческие нравствен-ные сомнения простых людей: нехватка средств к существова-нию быстро перестроила человеческое сознание людей с советс-ко-социалистического на капитало-выживальческий образ мыш-ления и жизни. В России «секонд-хэнды» обрели свой новый, незападный смысл. Западные «сэйлы» — это сборище ненужно-стей, отдаваемых за символическую плату; в России «распрода-жа» — это реализация «новья́» со «скидкой» (визуальной, не ре-альной) в цене. На Западе «секонд-хэнд» — это магазин вещей, оказавшихся не нужными своим хозяевам; вещи — в большин-стве своём новые и «ненадёванные», отданные на продажу «за гроши» исключительно из-за того, чтобы не занимать место в платяном шкафу среди таких же добротных вещей, которые хо-зяин ещё надеется использовать лично; в западном «секонд-хэн-де» невозможно найти одёжку без пуговицы (если пуговица до-лжна быть) или с дырой и пятнами (если дыра и пятна — быть не должны). В России «секонд-хэнд» — это коллекция всевоз-можностей, которые просто лень было донести до ближайшей помойки (куда подобный «товар» несли в советские времена, не допуская и мысли о том, чтобы подобную рвань передать кому-нибудь в дар). О капусте раньше загадывали загадку: «Сто одё-жек и все без застёжек». Теперь отгадка этой русской загадки иная: «Секонд-хэнд».

Гадалка.

Раньше я думал, что цыгане — исключительно русское стих-ийное бедствие. Бабушка (мамина мама) иногда пугала меня, ес-ли я «плохо вёл себя»: «Немедленно перестань делать это, а-то я тебя цыганам отдам!» Когда мне показали цыган, я сначала сам хотел уйти к ним; красивые (и не совсем) тёти в цветастых юб-ках, кофточках и платках были такими бойкими, что я просто влюбился в их жизненную активность; мне тогда было года три; я представлял себя на месте чумазых отчаянных цыганят, кото-рые не стеснялись приставать к прохожим и получали за это мо-нетки. Это было невероятно просто: за свой галдёж получать монетки. В то время я уже знал, что на монетки можно купить в магазине множество полезных вещей: конфеты (даже шоколад-ные, по четыре-пятьдесят, с верблюдами на фантиках), игрушки (даже автомат с батарейками и загорающимся огоньком; такой купила Сашке Липашову его бабушка, а мне моя — только поо-бещала купить «ко дню рождения»; обычно «ко дню рождения» в игрушечном отделе магазина всё интересное для меня — уже пропадало, и мне приходилось довольствоваться дурацкими со-лдатиками или машинками, которых у меня скопилось — мил-лион; бабушка говорила мне, что «миллион» — слишком боль-шое количество, поэтому я своих солдатиков и машинки даже не считал). Бояться цыган я стал почти сразу, даже не успев вво-лю навосхищаться ими: три «дяди-милиционера» захотели ку-да-то отвести одну из цыганок, но та — кричала на них и стара-лась доказать, что явившаяся вместе с милиционерами заплак-анная тётя сама отдала ей денежки. Милиционеры — тащили цыганку к жёлто-синей машине с мигалками. Десяток пёстрых цыганок — пытались отбить свою соплеменницу от милиционе-ров. Вот тогда я и понял, что цыгане — плохие. Потому что «дя-ди-милиционеры» — точно хорошие (бабушка читала мне кни-жку про дядю Стёпу милиционера, которого даже хулиганы бо-ялись и уважали). Повзрослев и выбравшись за пределы не то-лько города, но и страны, я узнал, что цыгане — бедствие меж-дународного масштаба. В Германии они живут так же вольгот-но, как и в России. В Америке я почти не видел цыган; даже ду-мал, что там их нет; пока не понял: цыгане — это не определён-ная народность, а — образ жизни, установленный определённы-ми традициями. Цыганка, родившаяся у настоящих цыган, но устроившаяся на работу какой-нибудь дояркой или бухгалтер-ом, уже не является цыганкой. Можно родиться в русской се-мье, быть украденным цыганами и — стать настоящим цыган-ом, выклянчивающим деньги у прохожих или перепродающим золотые украшения. Главное — образ жизни. Цыгане — рассе-лены по всему миру, подобно евреям, армянам, китайцам и рус-ским. В американском Нью-Джерси я купил для своего сына, помимо прочих книг, диснеевскую книжку «Нотр-Дамский Гор-бун» — детскую версию «Собора Парижской Богоматери»,* главной героиней которой является парижская цыганка Эсмера-льда. Цыгане — повсюду… Вот — одна из них. Здесь, в Аберд-ине. Подхожу к ней и говорю «волшебные слова»: «Ар ю э джи́-пси?»* И она уже сама предлагает мне «рассказать всю правду, что было, что будет». Даю ей фунт.

— В следующем году ты женишься на невысокой красивой рыжеволосой инвернесске! — уверенно, без раздумий и доли сомнений говорит мне гадалка.

Другой на моём месте — удивился бы (тем более после гадал-киных слов: «И зовут её — Сью!»); но я — не удивляюсь. Гада-лка держит в поле своего зрения мою правую ладонь, стоя вмес-те со мной на площадке абердинского автобусного терминала, откуда пять минут назад отошёл автобус «Синяя Птица»* рейс-ом до Инвернесса; и я посадил в тот автобус «невысокую краси-вую рыжеволосую» Сьюзан. Цыганка могла видеть всё это и слышать, как я, обращаясь к девушке, называл её по имени. Ни-чего удивительного нет.

— Я добавлю Вам ещё пять фунтов, — говорю я гадалке, — если Вы скажете: куда мне девать высокую русоволосую твери-чанку-жену?

Цыганка — смотрит на меня ошеломлённым взглядом; глаза её — наверняка видят во мне преступника, задумавшего «пло-хое». Она не может знать, что я — люблю свою жену, какою бы ни была Настасья Филипповна. Я не верил русским, германс-ким, американским гадалкам. И не намерен делать исключение для шотландских. Я — уже не трёхлетний малыш, которого мо-жно обмануть. (А фунт-то — я ей всё-таки заплатил…)

Ошибаешься.

— …и ты меня не правильно поняла… Привет! — Джим пове-рнул голову в мою сторону, и я, оказавшись в прихожей дома Томпсонов, подумал, что явился сюда не вовремя, помешав ка-кому-то очень личному и весьма серьёзному разговору между полковником и его женой Элизабэт.

— Извините, — я, подумав секунду, разворачиваюсь лицом к выходу, — я… завтра к вам загляну. Нужно ещё встретить Сью-зан… Пока!

— Подожди, — Элизабэт, облачённая в привычные футболку-блузку и джинсы, устремляется из гостиной в прихожую и букв-ально грудью преграждает мне путь к отступлению; попытаться отодвинуть шотландку в сторону — равносильно самоубийству (Элизабэт наверняка отхлещет по щекам, а после — и Джим объяснит, что лапать чужих жён да в присутствии мужей — в Шотландии не принято), — и ты можешь спокойно уйти отсю-да, когда здесь происходит глумление над добропорядочной же-нщиной?! Врежь ему по его морде!..

Я не понимаю: она это сказала мне или — своему мужу? На-верное, всё-таки мне, потому что я — ничего плохого Элизабэт не делаю. Или — она обратилась всё-таки к своему мужу, кото-рый (защитник своей жены) должен «врезать по морде» мне, ос-тавляющему женщину в опасности? Своё лицо я не считаю «мо-рдой». Элизабэт бесцеремонно тащит меня в гостиную, усажи-вает на диван рядом с Джимом.

— Ты, — она смотрит на мужа, — обращаешься со мною как с собакой! Принеси, подай; принеси, подай… Я — собака по кличке Элиза?!

— Ты ошибаешься, — спокойно произносит Джим, — я нико-гда не говорил тебе, что ты — собака по кличке Элиза.

— Я не говорю, что ты говори́л, что я — собака! — «вспыхи-вает» с новой силой Элизабэт. — Ты так не говорил, но ты так считаешь! Ты так думаешь!

— Откуда ты можешь знать про то, о чём я ду́маю, если я тебе об этом не говорю? — удивляется Джим и тянется рукой к паке-ту с молоком.

— Оставь молоко! — Элизабэт шлёпает ладонью по руке му-жа, и тот кладёт руку на своё колено. — Не занимай свой рот, пока разговор не закончен!.. Ты — не говоришь мне, что я — именно соба́ка, но все эти твои «принеси, подай; принеси, по-дай» — это точно показывает, что ты относишься ко мне имен-но как к собаке! Разве не собаке дают команды: принеси, подай; принеси, подай?! Я — собака?!

— Конечно, нет, — повторяет Джим с неизменным своим спо-койствием, — я не говорил такого; и ты не правильно поняла меня; ты не собака.

— Я́ не правильно поняла тебя?! Я́ не собака?! Ты сейчас са́м произнёс это слово — «собака»! И говоришь, будто никогда не говорил его мне и не думал над сравнением меня с…

— Я не сказал, что ты — собака; — уточняет полковник, — я — сказал, что ты — не́ собака. Ты меня не так поняла. Ты всё перевернула.

— Я́ всё перевернула?! — она на секунду обращает гнев свое-го внимания на меня. — Ты слышал?!. Я́ — всё перевернула?! — она вновь нависает над Джимом. — Я́ — ошибаюсь?! Да я сейчас вот возьму палку и покажу тебе, кто́ из нас ошибается и какая я — собака!..

— Элиза, фу́! — строго произносит Джим, и Элизабэт (шокир-ованная) на несколько мгновений теряет дар речи. — Ишь ты — разлаялась!..

Особенно.

В заведении Кэтрин я был только один раз. Да и то — по оши-бке. У Кэтрин — свой бордель. Если бы Джим не сказал мне од-нажды, что этой женщине-«леди» пятьдесят шесть лет, я никода не подумал бы, что Кэтрин больше тридцати двух (плюс-минус год). Разумеется, женщина-«леди» не знает о том, что Джим по-ведал мне (иностранцу да ещё и «юнцу») о её истинном возрас-те; шотландцы — доверяют друг другу; особенно в присутствии иноземцев. Джим пригласил женщину-«леди» в бар «Белая Ло-шадь», и мне пришлось идти с ними; ведь не я виноват в том, что эта пятидесятишестилетняя деви́ца встретилась нам на ули-це, когда мы с Джимом направлялись… Я даже забыл, куда́ нап-равлялись мы с полковником (Элизабэт попросила купить чего-то). В «Белой Лошади» Джим взял для себя и Кэтрин по малень-кому стаканчику ви́ски; Джим знает, что ни я, ни Кэтрин не употребляем алкоголь, поэтому он не мог не угостить женщи-ну-«леди», зная, что она наверняка откажется от угощения, на которое и я не стану претендовать, а стало быть — и учтивость свою Джим проявит, и ви́ски — выпьет сам безраздельно. Я — человек прямолинейный и в некоторых ситуациях даже «невос-питанный» (так иногда замечала вслух германский психолог Линда; а она знает, о чём говорит).

— Скажите, пожалуйста, Кэтрин, а сколько Вам лет? — инте-ресуюсь я, и Джим тут же начинает кашлять, поперхнувшись жидкостью.

— Какой милый молодой человек! — ничуть не смутившись, женщина-«леди» поедает страстным взглядом моё лицо, и я чу-вствую себя заворожённым Бандар-логом* перед глазами удава Каа.* — Таких теперь очень редко встретишь в Абердине. Все стали образованными эстетами, боящимися поинтересоваться у девушки о её возрасте. Они считают что это — приличный тон (она сказала — «comme il faut»*): не задавать девушке вопросов о её возрасте. Они не думают о том, что девушки просто мечта́-ют о том, чтобы их возраст представлял для мужчин интерес. Сочная шестнадцатилетняя девушка всегда прибавит себе пару-тройку годков, чтобы мужчина не испугался завести с ней наст-оящие интимные отношения; а современные мужчины — даже не удосуживаются поинтересоваться у юного прелестного цве-точка о возрасте, и лишь совершив непоправимое — удивляют-ся: за что же их наказывают, если эта малолетняя негодница-ак-селератка даже не предупредила о своём несовершеннолетии! Современные мужчины са́ми виноваты в своих оступках. Сов-ременные мужчины — часто оступаются. Они не интересуются возрастом также и у девушек, которым уже больше шестидеся-ти и которые из прелестных цветочков превратились в сладкие ягодки. Мужчины — стесняются интересоваться у девушек о возрасте, а нам — девушкам — хо́чется… Хочется, чтобы нами интересовались. Нам очень хочется, чтобы мужчины интересо-вались не только размером нашей груди или объёмом наших бё-дер, но и — всем, что мы имеем вообще. Я, например, никогда не скрываю своего возраста; ведь тридцать лет — прекрасный возраст!

— Особенно после двадцати шести лет стажа в этом возрас-те… — соглашаюсь я с ней. — Скажите, Кэтрин, Вы — просто владелица Вашего заведения, или к тому же ещё и… ?

— Или — что? — женщина-«леди» с ещё бо́льшим аппетитом поедает моё лицо своим взглядом; кажется, что с особым насла-ждением она проглотила бы мои губы, выпускающие в «эфир» слишком сладостные для девичьего слуха речи. — Ты имеешь в виду… ?

— Вот именно, — произношу я, глядя прямо ей в глаза, прося-щие меня не произносить более ничего «лишнего», — Вы — ра-ботница?

— Спасибо за комплимент! — она выглядит действительно благодарной мне; благодарной не только за то, что я произнёс слово «работница», а не что-нибудь подобное «whore»,* но и за то, что в моих вопросах она представлена не просто великовоз-растной, а — до сих пор жела́нной женщиной. — Конечно, я не только владелица своего заведения; кстати, молодой человек, я могу удовлетворить твоё любопытство и по прочим вопросам, которые наверняка терзают твою голову. Адрес — знаешь. При-ходи, поговорим… Мне пора, мальчики…

Параллели.

— Я, — говорит мне Джим, — женился только потому, что мне надоело отдавать бельё и одежду в прачечную, самому пос-тоянно стирать рубашки, носить дырявые носки, питаться вся-кой всячиной, которую я обнаруживал в своём холодильнике, и спать в обнимку с подушкой…

… Со своей второй женой я познакомился в университете. Я пришёл сдавать экзамен по чешскому языку, а что делала Лиза в корпусе филологического факультета — не понятно. В то время она была студенткой-заочницей экономического факультета. Между нами не было ничего общего. Даже половая принадлеж-ность у нас была — разная. Подозреваю, что именно это и мог-ло объединить нас. Училась Лиза очень легко; однокурсница её матери была доктором экономических наук, заведовала одной из кафедр экономического факультета, претендовала на кресло факультетского декана* и еженедельно дважды навещала баню Лизиных родителей. С такой успеваемостью моя будущая вто-рая жена могла рассчитывать только на «красный» диплом. Ве-сьма умная девушка. Я даже не успел понять, как я стал её муж-ем. Первая брачная ночь у нас была за месяц до нашей свадьбы, поэтому «медовый месяц» и завершился нашей свадьбой, что было очень символично и весьма правдиво. Первые дни второго моего состояния женатости я провёл за обозрением сборника анекдотов об отношениях зятя и тёщи. Мне даже не приходи-лось перелистывать; анекдотичная тёща была не в книжке, а — наяву. Марина Викторовна была немного глуховата; ей всё вре-мя казалось, что я обращаюсь к ней исключительно по имени (хотя я всегда́ называл её только по имени-отчеству — в силу её возраста); она постоянно громогласила: «Какая я тебе Мари-на?!» Я, разумеется, начинал перебирать подходящие к её обли-ку имена: «Извините, Агриппина?.. Акулина?.. Октябрина?.. Ав-густина?..» Я постоянно вызывал в тёще приступы бешенства. В двухэтажном коттедже, построенном Лизиным отцом-математи-ком на средства, заработанные Лизиной матерью-экономистом, проживала вся Лизина семья: Лиза, Ира (её сестра-четырнадца-тилетка), Марина (их мать), Павел (их отец и муж) и Кельвин (их кокер-спаниель). Я — родственником Лизы не считался. Тё-ща постоянно забывала о том, что в их доме поселился я — че-ловек для неё навсегда посторонний (это было не её мнение, а моё решение). Марина запросто разгуливала по своим владени-ям в одних лишь лифчике и трусах, на мои удивлённые взгляды неизменно отвечая: «Я могу́ себе это позволить!» И я не сомне-вался в этом. Конец девяностых годов двадцатого века был вре-менем трудным; лишь сотрудники крупнейших банков страны действительно могли позволить себе гулять в трусах и лифчик-ах; люди ме́ньшего достатка — вынуждены были ходить голы-шом. Марина (Викторовна) была высококлассным бухгалтером и в течение почти трёх лет работала в одном из надёжнейших банков того ненадёжного времени — «Тверьуниверсалбанке». Дела у «Тверьуниверсалбанка» шли замечательно: каждый сот-рудник за год-другой своей работы в этом учреждении вдруг обнаруживал в своей собственности коттедж на земельном уча-стке, три-четыре автомобиля и «по мелочи» — много всего (об-становка и прочее). Совершенно внезапно обнаружилось, что «Тверьуниверсалбанк» — имеет какие-то проблемы. Из-за чего это могло быть, — простым обывателям знать было невозмож-но. Поговаривали, что банк не поддержал финансово Ельцина,* поддерживая курс коммуниста-Зюганова,* за что и «поплатился своей лицензией»… Где политика — там и деньги. Где деньги — там и политика… На всякий случай Марина из банка уволил-ась. Оставшаяся без занятия, моя вторая тёща обходила дозором свои владения, стараясь напугать меня своим видом. Замечаний я старался не делать, что бесило Марину ещё сильнее; вероятно, ей казалось, что я просто игнорирую её. При появлении в поле моего зрения её неимоверных размеров трусов я углублялся в процесс штопки своих и Лизы носков. Стоило лишь замелькать передо мной бюстодержателю Марины, — я занимал своё вни-мание стиркой своих рубах и блуз Лизы. Марина не любила ме-ня. Да и я её — тоже. Я всегда был верен своей жене и всегда говорил ей чистую правду: «Лиза, можешь не сомневаться в мо-ей верности тебе; я не люблю и не полюблю твою маму, в каких бы роскошных трусах она ни красовалась передо мной!» Лиза мне почему-то не верила. Женщины — существа недоверчивые. Когда мне надоедало штопать свои дырявые носки, я покупал себе новые и — продолжал штопать дырявые носки Лизы, ходи-вшей в моих новых носках. Слава Богу, я не ношу лифчиков; иначе (даже не сомневаюсь) мне всё равно приходилось бы быть без них. Ка́к Лиза жила до́ меня? Непонятно… Ка́к Лиза живёт бе́з меня после меня? Непонятно…

… — А я — развёлся со своей второй женой именно из-за это-го… — говорю я Джиму, и он смотрит на меня с безразмерным удивлением…

Как.

— Никак не могу понять, — говорю я Джиму, — каким образ-ом ты дал согласие на брак Марии и при этом не покалечил её жениха?

— Ты выставляешь меня просто каким-то монстром, — заяв-ляет Джим, — а ведь я — вполне спокойный человек; скромный и нетщеславный; я — самый спокойный мужчина не только в Абердине, но и в Абердиншире; а такого скромного и нетщесла-вного лётчика с таким, как у меня, количеством государствен-ных наград — вряд ли сыщешь не только в Абердиншире, но и во всей Шотландии…

— Разумеется, — соглашаюсь я, — ведь ни один шотландец не захочет иметь и одной английской награды, а у тебя их — … сколько их у тебя?

— Ты, кажется, задавал мне вопрос относительно замужества Марии? Напомни-ка: чего ты там хотел разузнать?

— Я говорю: удивительно, каким образом ты разрешил жени-ху своей дочери получить твоё благословение без полёта из это-го дома?

— А каким образом я мог бы отправить этого хитрого мерзав-ца в полёт, если он — сюда не приходил? Он позвонил мне и сказал: «Я хочу забрать Вашу Марию из Вашего дома в свой — навсегда». Я сразу понял: этот негодяй — прекрасный парень. Он не говорил, что ему необходимы от моей дочери только ру-ка, сердце или ещё какие-либо части тела. Он сразу сказал, что намерен забрать отсюда мою дочь целиком; это ли не счастье для отца? Сам подумай: зачем мне в доме безрукая бессердеч-ная девка? Вот я и сказал ему по телефону: мол, не знаю, кто со мною говорит, но я — не возражаю. Да и ка́к я мог ответить иначе? Всё-таки я желаю добра своей дочери…

Никогда.

В российской армии служат даже женщины; их не слишком много, но они всё-таки есть. В армии Израиля девушки служат в обязательном порядке; хочет того девчонка или не хочет, но на армейскую службу израильтянке идти всё-таки приходится. В американской армии служат американцы; мужчины или женщи-ны — без разницы; в Североамериканских Соединённых Штат-ах нет дискриминации вообще ни по какому признаку, в том чи-сле и по половому; трансвеститы, трансгендеры, гомосексуалис-ты, лесбиянки — все равны в правах; жесточее американской «жести» — нет, наверное, нигде в мире; грязнее грязи, маразма-тичнее маразма… В Шотландии женщин в военной форме я по-ка не встречал. Полисвумен — видел, а военных женщин — нет. Джим говорит, что в Королевских Вооружённых Силах женщи-ны всё же имеются. Правда, их не много. И никогда не будет, что их будет много. И никогда не будет такого, что в армии бу-дут одни лишь женщины. Это — нонсенс. Джим говорит, что армия не может состоять из одних лишь командующих…

На радостях.

В цветочный магазин я вошёл следом за Джимом. Полковник уверен в том, что владелица борделя Кэтрин любит цветы. У меня несколько иное мнение относительно предпочтений женщ-ины-«леди». Мне кажется, что владелица борделя любит не цве-ты, которые ей дарят мужчины, а — мужчин, которые ей дарят цветы. Джим говорит, что он хочет сделать женщине-«леди» приятное. Зачем для этого покупать цветы? Загадочная шотлан-дская душа. Мне кажется, в этом плане англичане гораздо более разумны. Джейн как-то сказала мне: «Ты не принёс для меня цветы?» И пока я соображал, чего ей ответить, она сама ответи-ла: «И правильно; я всё равно не ждала тебя и ничего не приго-товила для тебя поесть, извини». Вот та́к — «извини»! Девушка прямо говорит мне, что он́а провинилась передо мной и просит у меня прощения — за то, что я́ не принёс ей цветы! Джейн — потрясающая изворотливица. Водя меня по Тауэру, она говори-ла, что из башенок Внешнего Тауэра солдаты могли чуть ли не пи́сать на головы врагов, осаждавших эту крепость-дворец анг-лийского короля; но — тут же убеждала меня в том, чтобы я не пробовал повторить тот средневековый «подвиг»: «Толщина стен — шестнадцать футов; ты не сможешь отсюда — изнутри — «дострельнуть» даже до внешней стороны». Средневековые солдаты — тоже не «достреливали» изнутри наружу; наверняка они просто сквозь шестнадцать футов стенной толщины по «по-доконнику» доходили до внешнего края стены и — живописно описывали осаждавших… Джим — выбирает цветы. Продавец — предлагает мне:

— Мистер, я вижу, Вы задумались о чём-то. Возможно, Вы думаете о своей любимой супруге? Купите ей цветы, мистер!

— Простите, но… у меня нет супруги… — честно заявляю я цветочнику; меня не начинают терзать угрызения совести: Нас-тасьи Филипповны здесь и вправду нет.

— Тогда, мистер, — не отстаёт от меня продавец цветов, — купите цветы своей невесте; я уверен, она будет рада такому по-дарку!

— Я так не думаю, — уверяю я его, — я ещё никогда не дарил подарков тем, кого вообще не существует. Извините, но у меня нет никакой невесты.

— О-о-о-о-о! — восторг просто обваливается на меня, как внезапная снежная лавина. — Тогда — купите цветы на радос-тях, что у Вас такая счастливая жизнь, мистер!

— Простите… Джим, — я дёргаю полковника за рукав кожа-ной куртки, — ты долго ещё будешь выбирать? Может, тебе ну-жен консультант?

— Кто? — Джим поворачивает лицо в сторону цветочника. —

Кстати, мистер, помогите подобрать цветы для немолодой… де-вушки…

— Сколько лет Вашей девушке, мистер? — продавец цветов оживляется, видя заинтересованность покупателя его товаром и бумажник в правой руке Джима. — В зависимости от возраста девушкам могут нравиться ра́зные цветы. Двадцатилетним, к примеру, нравятся в основном…

— Ей пятьдесят шесть… — Джим сразу рассеивает туман, словно профессиональный боксёр, отправляя продавца цветов в глубокий «нокаут».

— Вы уверены, мистер? — продавец глядит на Джима с изум-лением. — Мне кажется, де́вушке не может быть сто́лько лет…

— Мне кажется, — говорит Джим, — продавец цветов должен интересоваться цветами, а не девочками; Вы ведь — не владе-лец борделя, как та девушка, которой я хочу подарить цветы? Пойдём, — бросает он мне, — мы пришли не по адресу. Думаю, лучше дам деньгами…

Каждый пятый.

— Говорят, — сообщает мне Джим по пути к заведению Кэт-рин, — что только один из пяти браков бывает удачным и счас-тливым.

— Не знаю, — озвучиваю я ему своё мнение по этому поводу, — я женат пока только третий раз. Видимо, моё счастье — ещё впереди…

В сумочке.

Чего только нет в женской сумочке. Сьюзан кричит мне из ванной комнаты: «Дай мне щипчики из моей сумочки, пожа-а-алуйста!» Я «вскрываю» её маленькую сумочку и ворошу внут-ри пальцами, стараясь на ощупь найти то, чего мне совершенно не нужно. Не нахожу. Беру сумочку Сьюзан с собой, делаю нес-колько шагов в сторону кровати и — вываливаю всё содержи-мое сумочки на покрывало; пальцами ворошу вываленное, не вижу никаких щипчиков. Пластиковые карты, ключи, космети-ческие карандаши для губ и для ресниц, какие-то душистые ко-лбочки, салфетки, пудреница (наверное) и множество совершен-но непонятных для моего мозга вещей.

— Ты там уснул? — кричит Сьюзан из ванной. — Я просила принести мне щипчики! Они — в моей сумочке, там — справа, где ключи!

— Выйди и попробуй найти свои щипчики сама! — заявляю я громко, чтобы она услышала мои слова сквозь водный шелест.

— Я не могу выйти сама! — кричит мне «северная» шотланд-ка. — Я ведь — голая! Неужели тебе не ясно! Я — стесняюсь!

— Можешь смело выйти! — успокаиваю её. — Здесь нет ни-кого, кроме меня! И никто не войдёт внезапно! Дверь заперта!

— Я тебя́ стесняюсь! — заявляет Сьюзан, повергая меня в сос-тояние глубокого размышления о женской логике. — Принеси мне щипчики сюда, в ванную!..

— С каких пор ты стала стесняться меня?.. Я не знаю, где твои щипчики… Да если б они и были, каким образом я передал бы их тебе?

— Я открою дверь ванной, — обещает Сьюзан, — и ты сюда войдёшь и дашь мне мои щипчики! Надеюсь, я не испугаю тебя; ведь я — не страшная?

— Это ко мне вопрос? Не страшная; красивая! — я — кричу, потому что Сьюзан напевает для себя какую-то песенку. — Я не войду в ванную!.. Ведь ты — стесняешься меня!…

— Вот те на́! — она появляется в спальной комнате, оставляя за собой на полу водяные лужицы. — Ты что? Ты — меня стес-няешься, скажи?

— Не знаю, где́ твои щипчики, — я отвожу взгляд от полотен-ца, обнимающего её талию и скрывающего под собой всё до ко-лен, — в сумочке их нет. В твоей сумочке — чёрт ногу сломает. Здесь… полно всякого хлама и нет того, что должно быть в су-мочке женщины…

— Что́ должно́ в ней быть? Ты меня стесняешься? Почему те-бе трудно войти в ванную? Куда ты дел мои щипчики? Я — не-красивая?..

… Моя нынешняя (третья) тёща — женщина настоящая. Ей пятьдесят лет; у неё высшее экономическое образование, муж-инженер, двое детей (двадцатишестилетняя дочь Настасья Фи-липповна и двадцатитрёхлетний оболтус Женя) и любящий зять — я. Моя нынешняя тёща работает бухгалтером и прекрасно го-товит. Она не ходит по квартире в трусах и бюстгальтере (как это постоянно делала моя предыдущая — вторая — тёща). Од-нажды моя нынешняя тёща разговаривала по телефону с одной из своих подруг и — попросила меня подать ей её записную книжку из её женской сумочки, находившейся в комнате (теле-фон — в прихожей; оторвать ухо от подружкиной болтовни — невозможно). Мне не трудно помочь моей любимой тёще в та-кой мелочи как «принеси-ка». Сумочку тёщи я нашёл без труда (у моей тёщи всегда идеальный порядок в квартире, и все вещи — на местах, а не «не поймёшь где»). В сумочке — тоже полн-ый порядок, нет необходимости ворошить пальцами внутри, ра-зыскивая нужный предмет; всё — на виду: вот — упаковка таб-леток «постинор», вот — компакт-диск «Глюкозы»,* вот — че-тыре презерватива вплотную друг к другу, вот — зеркальце, вот — расчёска, вот — помада для губ, вот — книжка записная… Подаю тёще её записную книжку. Через …(много)… минут тё-ща завершает свой подружечно-телефонный разговор и пригла-шает меня к чаепитию (муж её — на работе; дочь её — моя жена; оболтус её — в комнате за стенкой играет в компьютер-ную «Цивилизацию», потому что в реальном мире нынешней жизни для него стать цивилизованным — нереально). Тёща — потчует меня малиновым вареньем. Она меня очень любит и ни-когда не жалеет для меня ни малинового варенья, ни чернично-го, ни брусничного, ни из голубики-пьяницы… Ведь (кроме ме-ня) из жителей этой квартиры в лес за ягодами (кормить собою комаров) не ходит никто, хотя варенья — ем не я один, а — все жрут. Варенье из малины очень вкусное; поэтому я говорю сво-ей тёще: «Я в твоей сумочке, когда брал для тебя записную кни-жку, видел… кое-что… интересное…» Тёща — исполняется за-интересованностью: «Не может быть! Я, кажется, знаю обо всём, что есть в моей сумочке; и что же в ней, по-твоему, инте-ресного?» Я говорю: «Презервативы…» Тёща — отмахивается от меня рукой: «Тоже мне, нашёл интересности; это же — для контрацепции». Я — в замешательстве: «Там ещё таблетки «по-стинор»…» Тёща — приближается ко мне, нависая грудью над столом, шепчет заговорщически: «Это — тоже для контрацеп-ции, но — когда уже́… того́… по́сле того…» Она мне, словно восемнадцатилетняя девчонка, рассказывает о том, о чём я и сам могу прочесть ей лекцию «De origine vitae»* («О происхож-дении жизни»)! Задаю ей вполне логичный вопрос: «Сколько тебе лет?» Тёща удивляется: «Пятьдесят; а что?» Говорю прямо: «А заче́м тебе в су́мочке презервативы?» Она — догадливо: «А-а-а!.. Тебе — тоже нужны? Ну, парочку возьми; я Настьке — ничего не скажу, тс-с-с-с! Ты Фильке — тоже ничего не говори, а-га́?» Настька — это моя жена, дочь моей тёщи; Филька — это муж моей тёщи, мой тесть… С каждой минутой чаепития я уди-вляюсь всё больше и больше; говорю: «Я не изменяю Насте». Тёща — удивляется: «Вот дурак! Почему? У тебя — проблемы? С этим (она «стреляет» взглядом ниже моего живота) или — с этим (она два раза стучит указательным пальцем по своей голо-ве)?» Я спрашиваю: «Не боишься?» Тёща отвечает: «Во-первых, презервативы; во-вторых, «постинор»; в-третьих, мне пятьдесят лет, а не двадцать-тридцать; беременность — исключена». Я пу-гаю её: «А — му́ж узнает?» Тёща отвечает: «Но ведь ты — не скажешь; ты ведь — хороший мальчик, неглупый». Я продол-жаю пугать: «А если он сам в твою женскую сумочку залезет?» Она — отмахивается рукой от моих слов: «Не-ет, Филипп — без моего разрешения не залезет! Он — не такой!» Вот тогда я и по-нял, каки́м должно быть содержимое сумочки настоя́щей женщ-ины… А Сьюзан — ещё расти и расти; она — пока только мо-лодая шотландская девушка…

История Шотландии.

История Шотландии — процесс долгий, загадочный и таинст-венный. Историю Шотландии не знает толком даже Джим. Где уж знать об этом мне́?!.

Килт.

Русские называют его «юбкой» и считают, что шотландцы но-сят этот предмет одежды испокон веков. Русские — достаточно немного знают и о своей-то истории (кто из нас — потомки вят-ичей, а кто — потомки кривичей?); зато о других народах — мы можем рассказать многое. Килт в той форме, какую он имеет в настоящее время, появился сравнительно недавно, два с полови-ной столетия назад. В то время Великобритания уже была объе-динённой и, помимо традиционной шерсти, начала укреплять свои мировые позиции производителя высококачественной (на то время) стали. То тут то там — стали появляться (словно гри-бы после дождя) металлургические предприятия. Англичане — цивилизовались всё больше и больше; повышали уровень разви-тия металлопроизводства. Шотландцы же в то же время — про-должали оставаться гордецами, промышлявшими налётами друг на друга и на ненавистных англичан. Незаменимой одеждой шо-тландских мужчин был шерстяной плед, состоявший из сшитых между собой двух кусков ткани общей длиной от четырёх до восьми метров. Большой шотландский плед был очень удобной одеждой, закрывавшей всё тело (от шеи до колен) от прохладн-ых шотландских ветров. Нижняя часть обвёрнутого вокруг тела пледа — составляла некое подобие подола, что было наиболее удобно для скорого передвижения и отправления своих естест-венных надобностей, в отличие от английских штанов. Отсутст-вие всякого рода ширинок, порчин и прочих неудобностей типа карманов — позволяло шотландцам делать многое, в чём огра-ничены современные опорточенные мужчины. Роль кармана — выполняла небольшая сумка-спорран, находившаяся на поясе и защищавшая мужское достоинство своего носителя не только от ветра (вслед за обзывательством килта «юбкой» завистники называют спорран «дамской сумочкой» — уж больно похож). Металлургических предприятий в Англии становилось всё бо-льше; появились свои английские «Стахановы»,* перевыполня-вшие производственные нормы на пятьсот-семьсот процентов. Для увеличения производственных результатов английским «стахановцам» требовались всё новые производственные мощ-ности и помощники, ибо в одиночку выполнять сразу четырнад-цать норм англичанин-«стахановец» мог лишь с четырнадцатью помощниками. Производство стало продвигаться на север, в Шотландию. Первоначально, глядя на построенные на их земле английские металлургические предприятия, шотландцы думали: «Чего это там такого вкусненького-горяченького варят англича-не?» Англичане — в отношении шотландцев были нежадными (когда нужно) и охотно давали носителям пледов отведать своё варево. Спустя несколько месяцев и сотен похорон погибших в процессе «производственной дегустации», шотландцы поняли, что производственные предприятия — это не комбинаты общес-твенного питания, а — «гнойники» на теле Родины, принося-щие прибыль в кошельки своих владельцев-англичан и грязь в шотландскую экологию. Англичане же — получали за свою ра-боту стабильную зарплату; их дети постоянно проводили время каникул в скаутских лагерях по путёвкам от профсоюзного ком-итета. Это и привлекло шотландцев к трудоустройству на нена-вистные заводы англичан: зарплата — раз; возможность врем-енного избавления от своих (отдыхающих по профсоюзным пу-тёвкам) оболтусов — два. Так шотландцы стали подручными англичан-«стахановцев» на металлургических предприятиях Шотландии. Вскоре выяснилось, что наличие или отсутствие англичан-«стахановцев» в цехах — практически не сказывалось на проценте производства металла: четырнадцать шотландских сталеваров в отсутствие англичанина-«стахановца» производи-ли за смену металла ровно на четырнадцать норм, а в присутст-вии английского передовика-наставника — в два раза меньше, поскольку само присутствие ненавистного англичанина ухудш-ало настроение гордых шотландцев, что сказывалось на резуль-татах их труда и — соответственно — на размере зарплаты. Шотландцы поняли: присутствие англичанина в цехе — матери-ально невыгодно. Для англичан-«стахановцев» были построены отдельные от цехов производственные помещения, названные «конторами». Так хитрые шотландцы отстранили глупых англи-чан от процесса сталеварения и заставили их заниматься рутин-ной конторской работой. Оставшись в горячих цехах, шотланд-цы уже не стыдились взглядов чужеземцев-англичан (их не бы-ло) и стали работать голышом; в пятикилограммовых шерстян-ых хламидах-пледах было жарковато возле огнедышащих пе-чей. Правда, бесстыдники-англичане всё-таки иногда прорыва-лись в производственные помещения под самыми различными надуманными предлогами: то им якобы необходимо сделать за-бор стали из восьмой печи для лабораторных исследований; то им, видите ли, необходимо уточнить, все ли представители кла-на Мак-Грэгоров вышли сегодня на работу, поскольку, поговар-ивают, Эвана Мак-Грэгора видели возле одной из эдинбургских пивнушек, в то время как в это время он должен был быть возле шестнадцатой печи… Шотландцы, разумеется, не верили англи-чанам и их неправдоподобным поводам для проникновения в цех. Для шотландцев было очевидно, что англичане просто-нап-росто приходят поглазеть на их — шотландцев — наготу. А по-скольку в то время мужского стриптиза ещё не было и не плани-ровалось, и брать за это деньги ещё не осмеливались, шотланд-цы вполне логично решили не доставлять англичанам бесплат-ного удовольствия созерцания обнажённых рабочих тел. Все металлурги-шотландцы — вновь облачились в свои шерстяные пледы. Это было очень неудобно: работать в шерстяном покры-вале возле сталеплавильной печи. Но и щеголять голышом пер-ед англичанами — тоже было неудобно. И тогда Томас Роулин-сон (историки-англичане утверждают, что это был именно он — лохаберский сталелитейный управляющий; хотя их шотландс-кие коллеги — имеют неопровержимые документальные доказ-ательства, датированные тринадцатым веком, что это был Ай Мор Мак-Кей) совершил революцию в истории сталелитейного производства: увидев, что сталевары-шотландцы, завидев его (конторщика-англичанина), спешно принялись облачать себя в пяти-восьми-метровые шерстяные пледы, Роулинсон выхватил из руки ближе всех стоявшего к нему сталевара Эндрю Логана нож (которым Логан обычно резал сыр во время обеденного пе-рерыва; шотландцы делают замечательный сыр, а не только ва-рят сталь для бездельников-англичан) и — двумя махами отсёк от пледа Логана часть материи, сказав, что этим обрубком пледа можно обернуть-прикрыть нижнюю часть тела — от пояса до коленей, а верхняя часть тела — останется неприкрытой. В цехе воцарилось гробовое молчание; за всю историю Шотландии не было пока случая, чтобы шотландец позволил кому-либо разде-лить свой плед на части… В то время можно было узнать из га-зет о том, что в Израиле (который планировалось организовать на палестинских землях лет через двести двадцать) полным ход-ом идёт подготовка к разделению верхней (молочной) и нижней (мясной) частей единого женского купальника; что Югославия, Венгрия и прочие страны намереваются лет через двести отдел-иться от Австро-Венгерской империи; что даже в соседней нен-авистной Англии уже двести лет как отделили голову Лорда-ка-нцлера Томаса Мора от его же тела… Но — чтобы верхняя часть шотландского большого пледа была отделена от нижней его части… Такого ещё не было! Немедленно остальные шотла-ндцы-металлурги, восприняв поступок Роулинсона как сигнал к действию, облачились в свои пледы и устремились громить нен-авистные английские конторы вместе с засевшими в них конто-рщиками. Порча шотландского пледа — преступление не менее тяжкое, чем порча плаща римского легионера; порча плаща-саг-ума — стоила римлянину жизни… Тем временем Эндрю Логан обмотал вокруг своей «талии» отрез своего изувеченного пла-ща, спрятав под ним весь свой стыд (как передний, так и зад-ний), и спокойно приступил к продолжению варки стали, разум-но мысля: «Куда это все побежали? Идиоты. Зарплата — только через восемь дней; касса — закрыта; да пока они там бегают — я тут дополнительно тонны четыре стали наварю; и — через во-семь дней получу зарплату на четыре шиллинга больше, чем эти идиоты…» Так Эндрю Логан (с помощью Томаса Роулинсона) в первой четверти восемнадцатого столетия придумал дизайн сов-ременного шотландского килта; да ещё и получил зарплату на восемь фунтов стерлингов бо́льшую, нежели каждый из его зем-ляков, покинувших в тот день свои рабочие места (с них англи-чане произвели удержания на восстановление погромленных контор и похороны невинно убиенных конторщиков). Как и бо-льшие пледы, являясь их частью, килты разных шотландских кланов имеют разные расцветки — тартаны. Джим не знает, че́м они различаются. Где́ уж знать мне́!..

Арабы.

Разогнав туман относительно «женственности» такого исклю-чительно мужского предмета одежды шотландцев, как килт, не-вольно вспоминаю рассказы своего дяди Бори* (старшего мами-ного брата, «высокопоставленного чиновника» российского Министерства образования) о его службе в советском посольст-ве в Народной Демократической Республике Йемен двадцать лет назад. По живописаниям дяди, в Адене любой местный сто-личный житель мог, остановившись на улице, присесть на корт-очки и, немного подумав (видимо, о дальнейшем направлении своего движения), подняться с корточек в полный рост и — ид-ти себе дальше по надуманному пути; оставив на память о себе на месте своих размышлений небольшую дурнопахнущую отме-тину. Дядя Боря рассказывал, что для подобных выкрутасов ев-ропейская одежда — чрезвычайно неудобна; а ближайший общ-ественный туалет в Адене — находится в Одессе. Арабы не зря носят свои балахоны. Кандура — незаменима для прогулок по Аравийскому полуострову. С тех пор как мистер Лоуренс Ара-вийский* посетил земли арабов и оставил там добрую память о себе, арабы наносят ответные визиты в Великобританию, наде-ясь повидаться с Лоуренсом и пожать ему руку. Сколько крови врагов арабских пролил Лоуренс, сражаясь бок-о-бок с арабами! Несведущие люди утверждают, будто Красное море названо так из-за цвета находящихся в нём кораллов, не зная об истинной этимологии этого морского названия; Красное море получило своё имя исключительно благодаря стараниям Лоуренса Арав-ийского, денно и нощно не покладавшего своих рук и оружия, обеспечивая морю отличный от других морей кровавый цвет. Вернувшись в родную Британию, Лоуренс Аравийский благоп-олучно скончался в ближайшее же время: за долгие годы своего пребывания в Аравии Лоуренс научился управлять находивши-мися под ним верблюдами и лошадьми настолько виртуозно, что управление бездушным мотоциклом — оказалось для него задачей непосильной, и он — разбился насмерть, пытаясь свер-нуть влево и тщетно подавая соответствующие команды не слу-шавшему его понуканий «железному коню». Арабы, всем серд-цем преданные Лоуренсу, не верят в то, что того нет в живых уже несколько десятилетий; они совершают настоящие палом-ничества на родину их национального героя и очень удивляют-ся, когда форменные британские полисмэны настоятельно прос-ят их «подобрать за собой обронённое» и отнести э́то в ближай-ший общественный туалет. По мнению арабов, британцы ещё скованы и закрепощены (монархические государства — никогда не были и не могут быть свободными, демократичными, нераб-олепными; по определению; по факту…); лишь долгие десятил-етия, возможно, помогут британцам обрести свободу и возмож-ность обдумывать свой путь на улице в любом месте; но — про-

гресс в этом направлении уже имеется…

Афганец.

У него — совершенно не произносимое по-русски имя. Я поп-ытался произнести его имя по-английски, но у меня и это не по-лучилось сделать. Его зовут — по-пуштунски. Он — афганец и живёт в Великобритании уже шестой год. Я вошёл в небольшой магазин, чтобы купить телефонную карту и позвонить Настасье Филипповне с уличного телефона-автомата (мобильник — заб-ыл дома). В некоторых частных магазинчиках Британии можно приобрести телефонные карты различных компаний, имеющих отличающиеся друг от друга тарифы, в зависимости от того, ку-да человеку нужно позвонить. Войдя в магазинчик, я обнаружил скучающего за прилавком продавца в обрамлении висящих вок-руг его головы телефонных карт. Пробежав глазами по рисунк-ам, выбираю карту с изображением маковок Покровского Собо-ра, что на Рву* (более известного как Собор Василия Блаженно-го*). Телефонная карта с куполами — явно предназначена для людей ру́сских, хотя — имеет какое-то «туманное», обобщаю-щее название: «Восточная Европа» («Eastern Europe»). «Брита-ния» и «русофобия» — синонимы; исторически; всегда; и (оче-видно) навсегда. Считающие себя «сильнейшими в мире», «ци-вилизованнейшими», «высшими по расе» — англо-саксы не мо-гут принять того, что славяне — не хуже их. Британцев откро-венно бесит то, что они никогда (ни разу за все их попытки) не могли «прибрать к своим рукам» русские земли с их безгранич-ными богатствами. Всю планету — смогли колонизировать, а Русскую землю — нет… Как только ни пробовали: и оружием, и угрозами, и интригами, …… — никак не смогли победить во-сточных славян. И не смогут. Не родился ещё в среде англо-сак-сов какой-нибудь суперпровокатор «Лоуренс Российский», спо-собный захватить русскую землю и подчинить многонациональ-ный российский народ воле английских колонизаторов… На ка-рте обозначен номинал — пять фунтов. На чистейшем русском продавец, оживившийся моим выбором, говорит, что э́та карта стоит четы́ре фунта стерлингов. Начинаю нервничать и возму-щаться; интересуюсь у продавца: кто он родом и — откуда.

— Сам-то я — не местный, — произносит продавец-афганец

русскими словами, напоминая мне (до слёз!) знакомые фразы из уст похожих на него пилигримов московских электричек и поез-дов метро, — только шестой год тут живу; я — пуштунского роду-племени, из Афганистана.

— Мало мы — русские — били вас в Афганистане двадцать лет назад! — делаю заключение. — И ты, пуштунская твоя мор-да, сейчас пытаешься продать мне пятифунтовую телефонную карту, с которой кто-то уже позвонил на фунт?! Объедки мне предлагаешь?!

— Ты не так понял, — говорит мне продавец-афганец, — про-сто — я́ продаю в своём магазинчике «восточноевропейские» карты за четы́ре фунта; беру их на реализацию по три фунта за единицу, а продаю — не за номинальные пять фунтов, а — по четыре; так они скорее реализуются, потому что здесь много во-сточноевропейцев — поляков, эстонцев, латышей; они охотно берут эти телефонные карты. При такой розничной цене оборот — гораздо быстрее. Та́к что, я — в плюсе…

— Послушай, … (я несколько раз пытаюсь по-русски произ-нести его пуштунское имя, но всякий раз «спотыкаюсь»), а где ты научился так хорошо разговаривать и понимать по-русски?

— Я шесть лет учился в Тверском мединституте, — неожид-анно удивляет меня продавец, — вернее, начинал учиться в ме-динституте, я закончил — медакадемию; в девяносто четвёртом году переименовали. Учился на стоматологическом отделении. Хотел открыть в Великобритании стоматологическую клинику и разбогатеть (он усмехнулся). В Афганистане русские офицеры рассказывали мне — мальчишке — о том, что в Советском Со-юзе, в отличие от Британии, обучение в вузах — бесплатное. А британские офицеры — рассказывали мне, что в Советском Со-юзе, в отличие от Британии, бесплатна только работа квалифи-цированных стоматологов и всех остальных врачей, потому что Конституция Советского Союза гарантирует всем своим гражд-анам бесплатное медицинское обслуживание. Сопоставив слова советских офицеров и британцев, я принял решение: учиться — в Советском Союзе, а работать — в Британии. За шесть лет обу-чения в Тверском мединституте я выучил сразу несколько язы-ков: русский, латинский, матерный… Слушай, а забирай-ка ты эту телефонную карту бесплатно!..

— Спасибо, землячок! — прячу телефонную карту в карман брюк и замечаю удивление в глазах продавца. — Да нет, я — не пуштун; я — тверской; ма́ло того, у меня жена закончила нашу медицинскую академию; правда, она — педиатр, а не дантист.

— Да́-а?! — продавец смотрит на меня испытующе, и я отчёт-ливо вижу, что он не верит моим словам. — А где́ в Твери мед-академия?

— На Советской, напротив Царского Дворца — ректорат, — без раздумий говорю я пуштуну, — сразу за ним — напротив цирка — новый корпус; да ещё по всему городу поразбросаны учебные корпусы и общежития: на Тамары Ильиной, на Артюх-иной, на Фурманова и рядом с областной больницей… Инозем-цы — живут в заволжских общежитиях… Ты… меня́ проверя-ешь?!. Неужели, жизнь тебя так и не научила: русские — никог-да не врут; в отличие от капиталистов-англичан…

— Послушай, — пуштун смахивает с лица слезу умиления, — приходи за картами в любое время; для тебя они здесь — бесп-латные!.. Я — жил в кирпичной пятиэтажке на Фурманова…

Пользуясь ностальгией афганца, я набираю (про запас) десят-ка полтора «восточноевропейских» карт (пуштун — старается отдать мне ещё больше этого пластикового «добра») и благода-рю его за минуты доставленного мне удовольствия ощутить се-бя дома вдали от Родины. Наверное, я всё-таки больше не приду сюда за бесплатными (для меня) телефонными картами. Я — человек скромный и не позволю себе злоупотреблять чужой до-бротой; не англичанин я. Не обессудь, дружище-пуштун…

То же самое.

В свой выходной день я, исполнив свой супружеский долг пе-ред Настасьей Филипповной (выслал ей деньги через «Western Union»), отправился в Лондон; к Джейн. Выехал ещё накануне вечером. Около семи часов вечера из Абердина отправляется двухэтажный автобус-экспресс, прибывающий в британскую столицу около семи часов следующего утра. За каких-нибудь тридцать пять фунтов я получаю двенадцатичасовое путешест-вие сразу по двум странам с удовольствием от созерцания с трё-хметровой высоты всех этих малышек-«легковушек», снующих под колёсами летящего по трассе крейсера-автобуса. Я сижу на втором этаже прямо перед лобовым стеклом. Я — «водитель» этой летящей вперёд громады; причём, у меня нет необходимос-ти топтать педали, дёргать рычаги и крутить штурвал. Водитель — внизу; его не видно; кажется, будто автобус летит, подчиня-ясь лишь моей мы́сли. В наушниках моего аудиоплеера — завы-вает Земфира Рамазанова:* «Мне приснилось не-ебо Лондона-а-а-а; В нём приснился до-олгий поце-лу-у-уй…» Зачем ему сни-ться, если через несколько часов — будет наяву… Водитель ог-ромного автобуса вертит управляемого им автомонстра по тес-ным улочкам попадающихся в пути городков, даже не сбавляя скорости нашего полёта. Надеюсь, если мы что-то и зацепим своим бортом, то восстанавливать порушенные недвижимости будет водитель, а не пассажиры. Во всяком случае, билеты на рейс — бесфамильные, и в конечном пункте лично я — удеру, если что; ищите ветра в Лондоне!.. Виктория-Коуч-Стэйшн — междугородный лондонский автовокзал. Автобусы отсюда хо-дят даже в Москву (с острова на материк — по тоннелю под Ла-Маншем). От Виктория-Коуч-Стэйшн до дома Джейн на Волчь-ей улице — десять минут прогулки пешком. Джейн, открыв пе-ред моим носом дверь, замечает негромко вслух, что я прибыл хоть и нежданно, но — как нельзя вовремя: у неё в гостях её ро-дители. Попал, снайпер… В прошлый свой визит в Лондон я за-гадывал Джейн простейшую антропометрическую загадку, ко-торая показалась Джейн простейшей, а её ответ — раскрыл мне глаза: я отчётливо увидел, что английские девушки пуританско-го воспитания и викторианских манер поведения — существа глубоко извращённые; необходимо лишь направить их потаён-ные похабные мыслишки в ну́жном направлении.

— Как ты считаешь, — спросил я у Джейн во время прошлого своего визита к ней, — кака́я из моих передних частей тела — самая-самая выдающаяся?

— Я не знаю… — ответила мне кандидат исторических наук, густо покраснев и вселив в меня большие сомнения относитель-

но качества британского высшего образования.

— Ты… стесняешься? — понял я краснющий румянец на её щеках, что для англичанки было необычно. — Я тебе подскажу: по-русски это очень короткое слово — в три́ буквы — при этом орган тот может быть и не таким уж маленьким…

— Я это знаю… — она попыталась уверить меня в своей осве-домлённости. — Но… это нельзя произносить вслух публично и показывать посторонним.

— Почему? Кто тебе это сказал? Я — постоянно демонстри-рую этот свой самый выдающийся орган тела любому прохоже-му на улице; и никто меня за это не стыдит.

— Ты?! — Джейн не поверила моим словам, вытаращила на меня свои глаза. — Ты — показываешь свой …(она сказала это слово по-русски бе́з акцента)… любому прохожему?!

— Как тебе не стыдно!.. Разве девушка твоего воспитания мо-жет позволить себе назвать вслух … словом «…»?! И — я имел в виду свой нос, а не … !..

В тот раз Джейн выглядела провинившейся; она (ради нашей крепкой дружбы) просила меня забыть о том её «казусе» навсег-да и никому об этом не говорить. Я — ей пообещал. Поэтому я никогда и никому не рассказываю о том, как кандидат историч-еских наук Джейн Муравьёва (её фамилия — Ant) однажды наз-вала … русским словом «…». Для столь благопристойной деву-шки это был немыслимый поступок, и я, сохраняя её честь и до-брое имя, держу свой язык за зубами… Родители Джейн — уви-деть меня явно не ожидали; как и я их — тоже.

— Чем Вы занимаетесь? — обычный для англичанки-леди во-прос в адрес приятеля её дочери. — Сколько зарабатываете? Где живёте?

— В настоящее время я — зарабатываю деньги для своих же-ны и сына одиннадцати месяцев… Достаточно хорошо… В Аб-ердине…

— Что значит — «достаточно хорошо в Абердине»? — недо-умевает мать моей знакомой. — Вы хва́лите Шотландию в моём

присутствии?

— Вы — задали мне три вопроса, — объясняю я ей, — я — дал Вам три ответа: занимаюсь — зарабатыванием денег; зара-батываю — хорошо; живу — в Абердине. А Вы — где?

— Преимущественно в Англии, — туманно проясняет она, — иногда — за её пределами. Видите ли, молодой человек, я — вдова, но я — …

Я смотрю на эту сорока-с-лишним-летнюю англичанку с пон-иманием и сочувствием. Я искренне восхищён ею: называть се-бя вдовой в присутствии своего мужа — может позволить себе лишь мужественная женщина… Её муж — не опровергает слов своей жены!

— А Вы, — обращаюсь я к безмолвствующему мужчине, — почему всё время молчите? Вам нравится, что женщина в Ваш-ем присутствии называет себя вдовой, не скрывая своего обруч-ального перстня?! — я смотрю на него, перевожу взгляд на Джейн, на её мать. — Дела-а́!..

— Что́ Вы от меня ждёте? — впервые за десять минут нашего знакомства я слышу голос этого мужчины. — Она — действи-тельно вдова.

— Теперь я и сам это понимаю… При таком-то муже… Ска-жите, — обращаюсь к матери Джейн, — а ка́к у Вас… в ли́чной жизни?..

— Не скажу чтобы хорошо, — отвечает она, бросая пару уко-ризненных взглядов на своего мужа, — отец Джейн был гораздо живее… его…

— Ты слишком часто хвалишь в моём присутствии своего пе-рвого мужа! — неожиданно проявляет свой характер муж мате-ри Джейн.

— У тебя нет повода для тревоги; если бы ты́ умер первым, — отвечает ему строгая мужественная женщина, — я говорила бы своему мужу о тебе то же самое.

Глаз.

— У тебя потрясающие родители, — замечаю я Джейн, — они

так сильно любят друг друга, что я даже немножко завидую им.

Мы с Джейн поднимаемся вверх в огромной стеклянной колбе «Лондонского Глаза».* Кабины прикреплены с внешней сторо-ны огромного колеса таким образом, что они находятся на этой внешней стороне всё время оборота колеса. Под нами — Темза. Над нами — небо. И Темза, и небо — серые. Постройки Лондо-на — тоже в основном серые. Радует в этой повсеместной мрач-ности лишь присутствие Джейн.

Губная помада.

— Между прочим, — говорю я Джейн, пока кабина «Лондонс-кого Глаза», в которой мы находимся, плавно снижается, — ста-тисты подсчитали, что в среднем за свою жизнь каждая женщи-на съедает приблизительно четыре килограмма самой разной гу-бной помады.

— Мужчина, между прочим, — отвечает Джейн, — за свою жизнь съедает два-три фунта той же губной помады. Разной… И — каждый…

Клубок.

— Твоя мать слишком… жёстко обращается со своим нынеш-ним мужем, — говорю я Джейн, — нельзя так относиться к му-жчине. Да к любому человеку…

— Мама всё делает правильно, — возражает англичанка, — только такими мерами возможно быть и замужней, и вполне счастливой; ведь мужчина — подобен клубку ниток: выпустишь из рук — распустится; возьмёшь в руки — смотается. Мама умеет чувствовать ту самую невидимую грань, переступив кото-рую, она осталась бы вдовой-одиночкой; а она — счастливая за-мужняя вдова.

Грань.

Когда в прошлом году Настя носила живот с нашим сыном, я работал начальником отдела завода. Завод выпускал пищевую продукцию и назывался почему-то хлебозаводом, хотя, помимо хлеба, там готовилось великое множество всякой съестной вся-чины. Я был хозяином кадрового отдела. С меня начиналась чья-либо заводская карьера; и мною же эта карьера заканчивал-ась. От нечего делать, сидевшая дома в декретном отпуске Нас-тя ежедневно приносила наш с нею общий живот в мой рабочий кабинет и, поудобнее устроившись на одном из стульев для по-сетителей, внимательно наблюдала за моим трудовым процес-сом. В кадровом отделе завода штатным расписанием предусма-тривались три должности: начальник отдела и два кадровика-помощника. Я занимал все три должности одновременно и по праву считал себя Змеем-Горынычем трёхголовым. Настя — Горынычем меня не считала. Она, сощуривая глазки, обследова-ла взглядом каждую работницу завода, которой по какой-либо надобности приходилось оказаться в отделе кадров (уход в от-пуск, возвращение из отпуска, больничные — свои и по уходу за ребёнком, отгулы и прочее). Стоило работнице покинуть мой кабинет, начинался допрос меня женою: кто эта мымра? зачем она сюда приходила? почему я был так любезен с этой мымрой? зачем она улыбнулась? почему я не неё посмотрел?.. Я — объя-снял Насте, что она мешает мне работать. Настя — устраивала представления, заявляя, что я не стесняюсь изменять ей с други-ми …(она по-русски произносила слово «whore», иногда добав-ляя «fucking», не имея при этом никаких подтверждений истин-ности своих заявлений)… прямо в своём рабочем кабинете в присутствии её — моей законной жены. Я никогда не успокаив-ал Настю; потому что немедленно могло выясниться (один раз такое случилось), что я — выгораживаю своих …… и стараюсь оправдаться, а оправдываются (по мнению моей жены) лишь «виноватые»…

— Не задавай боксёру вопросов, на которые он не сможет от-ветить словами, — предостерегает меня Джейн, — и не упоми-най в присутствии женщины о достоинствах друго́й женщины; в обоих случаях получишь один и тот же результат: по морде…

Я всегда был уверен в том, что пуританское воспитание нико-гда не позволяет Джейн произносить такие слова как «……», «……» или «……». И я никогда никому не расскажу о том, что эта викторианских манер английская девушка однажды произ-несла-таки слово «морда»…

Предложение.

— Зачем ты сказал моей маме о том, что у тебя есть жена и сын? — недоумевает Джейн, прогуливая меня по Пэлл-Мэлл.

— Согласен, я — болван. Я должен был сказать ей: «У меня не́т жены и сына, проживающих в России».

— Не иронизируй; ты прекрасно понимаешь, что́ я имею в ви-ду… Теперь моя мама будет думать, что её дочь — непорядоч-ная девка.

— У тебя есть сестра́? — удивляюсь я. — Если твоя мать та-ко́го мнения о твоей сестре, значит та — непорядочна.

— У меня не́т сестры, — уведомляет меня Джейн, — но моя мама хотела бы иметь внуков.

— Каким же образом твоя мать заведёт себе внуков, если у неё ещё нет даже дочери, которая была бы твоей сестрой и по-дарила бы внуков твоей матери? Не понимаю.

— Мне — уже двадцать пять лет… — загадочно произносит Джейн и (я смотрю вперёд, по ходу нашего с ней движения, но — чувствую) глядит на меня.

— Понимаю… Я никому не скажу о том, что ты уже в столь пожилом возрасте… Иначе ты никогда не выйдешь замуж…

— Вот именно, — сокрушается Джейн, — и моя мама тоже постоянно твердит об этом. Она считает меня …(русские студе-нты называют такого человека «ботаником»)…, которая замуж-ем за Тауэром, Аббатством* и прочим антиквариатом…

— Хочешь, я сегодня же сделаю тебе предложение в присутс-твии твоей мамы, если это её успокоит?

— Спасибо тебе за это предложение… Оно настолько неожи-данное… Знаешь, я не готова ответить; мне нужно подумать…

О многом.

— Подожди, — Элизабэт останавливает своего мужа, собира-ющегося выходить из дома и отправляться на службу; я ожидаю полковника в своём «Скорпионе» и периодически сигналю уже минут двадцать, — я хочу поговорить с тобой ещё о кое-каких многих вещах…

— После, — Джим отмахивается рукой, — меня ждут. О вещ-ах, которых у тебя ещё нет, мы с тобой уже поговорили вчера…

Тёща.

— Элиза вчера снова просила, чтобы я купил ей новые крос-совки, — рассказывает Джим по пути на службу, — сама она — не в состоянии доехать до магазина и купить себе обувь. Женщ-ина — существо безмозглое, как овца. Правда, у овцы есть огро-мное преимущество: она не умеет разговаривать и никогда не просит купить ей кроссовки, джинсы или лифчик. Моя Эльза — не овца!..

— Я и не говорил этого, — спешу я уверить Джима, который за свою жену оторвёт голову любому, — а кроссовки ей — ты мог бы и купить.

— Покупал однажды, — признаётся Джим, — так она дома ещё больший скандал устроила; сказала, что кроссовки ей вели-коваты…

— Нужно было узнать размер ноги Элизабэт, и тогда только покупать. Ты хоть теперь-то — зна́ешь размер её ноги?

— Зачем мне размер её ноги? — удивляется Джим. — Я не лапаю ступни Элизы руками. Грудь или бёдра — другое дело; а ступни — …

Мобильный телефон несколько раз слегка подбросил бедро Джима над сиденьем; Джим — шлёпнул ладонью по карману, в котором спрятался телефон.

— Элизабэт? — понимающе интересуюсь у полковника, кото-рый даже не удосужился достать аппарат и посмотреть, кто ему звонил. — Ответил бы…

— Тёща… — уверенно говорит Джим. — Только она́ может звонить именно та́к. Наверняка Элиза позвонила своей мамень-ке и нажаловалась ей на моё мнение относительно этих …(он сказал «fucking sneakers»)… Уходя из дома, я отключаю свой телефон и от звукового сигнала, и от вибровызова. Но когда мне звонит мать моей жены, мой телефон трясётся от страха и бе́з вибровызова. Тёща…

Дата.

— Сегодня — ровно двадцать два года, пять месяцев и семна-дцать дней со дня нашей с Элизой свадьбы… — говорит Джим.

— Мы с Настей не прожили вместе ещё и двух лет, — отзыва-юсь я, — но я… вряд ли смогу так то́чно подсчитать количество на́ших дней.

— Меня этому научила Элиза, — вспоминает полковник, — когда восемнадцать лет назад я забыл о годовщине нашей с ней свадьбы; забе́гался — служба… Элиза — обиделась. Но — мне ничего не сказала… Сперва я не понимал: чего она такая… нео-бычно холодная, неразговорчивая; несексуальная?.. Ведь жен-щины, обижаясь, становятся жутко несексуальными… У Элизы даже татуировки — помрачнели; обе; она ведь тогда ещё моло-дая была, не такая красивая, как сейчас — ну, ты ведь видел её сейчас… Я думал: что́ могло с ней произойти? Вроде бы — Ма-рия год назад родилась; чего́ не хватает бабе? А после — понял, чего́ я не понимал! Вспомнил, о чём я забыл! Отругал её, разу-меется; за то, что она постеснялась напомнить мне о годовщине нашей свадьбы; сказал ей, что я её таким образом проверял: по-мнит ли она сама́ о дате нашей свадьбы… И вот — уже девятна-дцатый год помню о том, сколько времени мы с Элизой живём вместе. Если хочешь, чтобы жена всегда была довольна тобой, то — не забывай о дате вашей свадьбы. Для нас — мужиков — эта никчёмная дата — просто мелочь, а для баб это — второй день рождения. Вот ты интересовался: почему Элиза выглядит так молодо? Потому что сегодня ей — ровно двадцать два года, пять месяцев и семнадцать дней, и она — помнит об этом; и — старается выглядеть на э́тот свой возраст, а не на сорок лет… Ты наверняка видел пожилых женщин; это — те, чьи мужья — дураки. Не же́нщина следит за собой, за своим видом, за своим счастьем; мужчи́на обязывает её делать это. Каждый день… По-верь, это нетрудно…

— По твоим словам получается, что моей Насте сейчас — нет и двух лет?.. Кстати, а что ты можешь сказать насчёт незамуж-ней Кэтрин?!.

— Она тебе, помнится, сама сказала, — напомнил мне Джим,

— что ей — тридцать лет. Ей — ровно тридцать, можешь не со-мневаться в этом… Я́ — напоминаю ей об этом каждую нашу встречу. Ровно тридцать лет назад, когда мне было только три-надцать, она мно-о-огому меня научила; да и сама — заново ро-дилась… Ты разве сомневаешься в том, что тридцатилетней Кэ-трин тридцать лет?..

Дорогая.

Британцы достаточно часто употребляют в своём обращении друг к другу всякие «дорогу́шечки» вроде «dear»,* «darling»* (о всевозможных «сладостях» вроде «honey»* и тому подобных — промолчу). Настя каким-то образом узнала об этом (мир не без добрых подруг).

— Если б ты меня действительно любил, — заявляет она мне во время нашего телефонного разговора, — то называл бы да́р-линогом!

Вот оно — тлетворное влияние книжек вроде «Джейн Эйр»* или «Унесённые ветром»*! Моя «darling wife»* — желает быть «да́рлингом»!

— Не знаю, — говорю я телефонной трубке, — каким образом я могу доказать тебе силу своей любви. Мне кажется, изо всех любивших тебя мужчин только я один любил тебя настолько сильно, что тебе пришлось восемь месяцев носить наш живот, а после — ещё и мне пришлось месяц носить наш живот вместе с тобой. Если же сила любви, по-твоему, заключается только в да́рлингизме, то — можешь быть уверена в том, что я никогда не осмелюсь назвать тебя «дорогу́шей». Я — вижу Британию изнутри, а не из книг, как это делаешь ты. Я — вижу, кто такие «да́линги»* и «ди́ы».* Если британец называет женщину словом «дорогая», значит — ему нужна женщина подешевле.

Серьёзные планы.

Джейн говорила мне о том, что самые серьёзные планы в от-ношении девушки могут быть лишь у того мужчины, который интересуется у неё, как хорошо умеет готовить она или её мать и сколько зарабатывает её отец. Стараюсь не задавать подобных глупых вопросов девушкам… Я ведь — не какой-нибудь мерка-

нтильный англичанин…

Осторожность.

Она — не помешает никогда. В детстве я стал очевидцем того, как мой одногруппник (мы тогда были в одной группе детского сада) Игорь Тысячников лизнул качели на январской прогулоч-ной площадке. Игорев язык — воспитательницы кое-как отодр-али от качелей; кро-о-ови было на снегу — … ! В тот день я за-помнил, что лизать качели зимой — опасно. Дня через три я ли-знул огромный металлический скребок для уборки снега; ведь я не знал того, что на морозе нельзя лизать не только качели! От-орвать мой язык от скребка на улице не смогли — я сопротивля-лся. На моё счастье, скребок для уборки снега имел огромное преимущество перед качелями, «примагнитившими» язык Иго-ря: скребок не был вмонтирован в землю. Две воспитательницы отнесли меня вместе со скребком внутрь тёплого помещения детского сада, где нянечка тётя Зоя стала отливать мой язык от скребка тёплой водой. В моём спасении принимали участие са-мые опытные (старые) работницы детского сада, было израсхо-довано около двух литров воды (подсчитать точное количество моих слёз и выброшенных в воздух минуто-децибел — так ни-кто и не смог)… Опасность — подстерегает в самое неподходя-щее время и в самых неподходящих местах. Моя бабушка (ма-мина мама) рассказывала об одном осторожном мальчике, кото-рый лизнул качели жарким летним днём. Осторожный мальчик и догадываться не мог о том, что качели — находились под нап-ряжением… В годы учёбы в старших классах школы мы заслу-шивались предупредительной песней группы «Кино»* — «Сле-ди за собой, будь осторожен». Возможно, именно моя неосторо-жность привела меня к многожёнству и многодетности. Стара-юсь быть незаметным и незнаменитым, чтобы не объявились какие-нибудь Марайя Кэри* или Кэмерон Диаз* с жалобами на свою обманутость их мною (что с того, что я лишь раз позволил Синди Кроуфорд* сфотографироваться возле меня на «ревлоно-вской» выставке в Нью-Йорке?) и с претензиями денежного уд-овлетворения их неудовлетворённости мною. Я их знаю: они — девчонки бойкие и опасные. Качели по сравнению с ними («яго-дками») — просто «цветочки»… Настасья Филипповна — вы-драла из моей записной книжки все «подозрительные» адреса и номера телефонов. Однажды она почти полчаса допытывалась у меня: «Кто́ такая Тамара — три-два-ноль-шесть-два-семь?!!» Я говорил: «Это — моя тёща; твоя мать; позвони — узнаешь». На-стя — позвонила на «подозрительный» номер, который должна была бы помнить наизусть: «Мама? Мама! Ты представь: я сей-час обнаружила у своего в записной книжке тво́й номер телефо-на! Он то́чно мне с кем-то изменяет и тобо́ю — зашифровывает-ся!..» Я — выбросил свою записную книжку. Ношу всю полез-ную информацию внутри своей головы, где она (пока) защище-на от опасности — моей жены… Средств защиты, предохране-ния от Настасьи Филипповны — не существует. Я даже готов лизнуть январские качели, но кто́ гарантирует, что это спасёт меня от любящей жены? Нужно топать на Союзную улицу; от-правлять перевод Насте… И после — позвонить ей… Хорошо было в детстве — легко и беззаботно…

Мечта.

В детстве я мечтал стать моряком. Мой дед служил во флоте. На Северном флоте. На фотокарточках пожелтевшей давности мой дед выглядел просто героем. В школе я говорил своим од-нолеткам (хотя — никто ни о чём меня не спрашивал), что я не-пременно буду моряком. Я мечтал поступить в Ленинградское Нахимовское училище и стать знаменитее Нахимова, чтобы это военно-морское училище переименовали в честь меня. Нынеш-ние «нахимовцы» и не подозревают о том, что исключительно моя природная скромность позволила им сейчас быть именно «нахимовцами», а не другими — «……овцами». Мой одноклас-сник Пашка Можжерин родился двенадцатого апреля и все школьные годы был вынужден мечтать стать космонавтом; да-же на новогодние утренники его родители делали ему костюм-скафандр с буквами «СССР» на шлеме. Виталька Манаев — ме-чтал стать шофёром; он приходил в школу с какими-то рулями, за которыми позже являлись в учительскую (после обзвона зав-учем всех транспортных организаций окру́ги) разные трактори-сты и автоводители; Витальке объясняли (ремнём), что ему не-льзя́ мечтать стать шофёром; но он — продолжал мечтать им стать, всякий раз ощущая, насколько это больно — воплощать свою мечту в жизнь. Ира Можжерина — мечтала стать мате-рью; её переубеждали учителя и её мама (председатель местно-го исполкома, женщина очень строгая), а Ира — настаивала: «Ну, мама, почему тебе — можно, а мне — нельзя? Чем я хуже тебя? Я — бу́ду мамой!» Мать говорила дочери: «Конечно, бу-дешь; но — не сейчас; ты — ещё маленькая!» Ира упрямилась: «Ты тоже маленькая! Хочу — быть мамой сейчас!» Мать гово-рила: «Я сказала — нет!» Ира настаивала: «Ты не сказала — по-чему́ нет!..» Ира — отучилась в Московском институте стали и сплавов, стала дважды мамой и немаленьким функционером, как и её мать. Сашка Прохоров — родился двадцатого апреля и мечтал покорить весь мир; он так и говорил: «Я покорю весь мир». Сашке почему-то запрещали мечтать вообще о чём бы то ни было; его освободили от уроков рисования навсегда, «аванс-ом» поставив «пятёрки» за все годы сразу; то же было и с черче-нием; его родителям учитель истории советовал съездить в загс и изменить метрическую дату рождения сына с двадцатого ап-реля на двадцать второе, но — Сашкины родители сказали, что из их сына — вряд ли получится «второй Ильич»… Джим Том-псон признался мне, что в свои детские годы он мечтал стать лётчиком. Джейн Ант рассказывала, что она мечтала быть исто-риком, потому что ей всегда нравилось читать о приключениях королей, королев и рыцарей. Сьюзан мечтала (и мечтает) стать экономистом (оказывается, она уже́ учится на втором курсе в Абердинском университете, но — из скромности не говорила мне об этом в течение почти месяца). Жена Джима — Элизабэт — как всякая добропорядочная католичка мечтала иметь множ-ество детей, которых у неё теперь — шестеро…… Сопоставляя всё, я понимаю, что жизнь русских людей — гораздо интерес-нее жизни шотландцев или англичан. Британцы, как правило, становятся теми, кем они и норовят стать. Их жизнь — похожа на скучную программу: мечта — исполнение… У нас всё — иначе; у нас — интереснее: мечта — крушение надежд — новая мечта — препоны близких — мечта — тернии — новая мечта — преодоление — достижение неожи́данного результата… Тру-дности — заставляют нас ду́мать и действовать «наперекор», а не «благодаря». Мы — российские люди — личности. Британ-цы — пове́тренцы. Настасья Филипповна — мечтала стать бале-риной; а стала — детским врачом… Интересно: ке́м мечтала стать женщина-«леди», хозяйка борделя Кэтрин?.. А детишки в тверской деревеньке Горбово (восемнадцать избушек) уже в пя-тилетнем возрасте прекрасно знают, что все они — сопьются в родной деревне, как и их отцы; но — на всякий случай мечтают стать лётчиками и моряками. Их мечта — всё-таки честнее и светлее мечты Кэтрин…

Увлечение.

— Такое ощущение, — говорит мне Сьюзан, — что у тебя то-лько одно увлечение: мотание по миру и зарабатывание денег репортажами из-за рубежа…

… Мой одноклассник Серёга Пагин в девятом-десятом клас-сах школьной учёбы усиленно занимался изучением английско-го языка. Это было удивительно: в нашей школе преподавали лишь один иностранный язык — германский. Серёга — изучал в школе германский язык; а дома — ещё и английский. На глу-пые вопросы «зачем?» — Серёга не отвечал. Лишь за полгода до нашего выпуска из школы в «большую жизнь» он признался мне: « Я учу английский, потому что поеду в Америку и там же-нюсь на Мадонне».* Нам тогда было по семнадцать лет, а «ста-рушке»-Чикконе — тридцать один. Но Серёга — не мечта́л же-ниться на ней, а — был уверен в этом. И английский язык был для него не увлечением (как предполагали его родители-геоло-ги), а жизненной необходимостью. Увлечением же Серёги была фотография. Он всё время снимал — всё и всех подряд; а после — затворял себя в тёмной ванной комнате, включал лампу крас-ного света и — колдовал. Несколько раз он вовлекал в это своё увлечение и меня. Болезнь оказалась заразной. Я начал бегать по магазинам в поисках плёнки-проявителей-закрепителей-фик-сажей… Фотографический процесс стал для меня действом свя-щенным… Сейчас этот процесс заключается в три операции: нажатие кнопки на «Самсунге», сдача кассеты с плёнкой в офис «Кодак-Экспресс», получение фотокарточек через час… А ка-кие фотокарточки делал я в школьные годы! Подвыпившие од-ноклассники — были на них героями-«молодогвардейцами»* с огоньками отваги в глазах перед лицом жестокого врага, не спо-собного-таки одолеть дух самоотверженного бесстрашия и без-мерной силы воли и вольности молодых людей; улыбающиеся одноклассницы — казались на них задумчивыми Сикстинскими Мадоннами* и Монами Лизами…* Каждая монохромная карто-чка — была уникальна и бесценна… Я фотографирую «Кодак-ом» абердинские храмы, баннффские за́мки, инвернесские озё-ра… Делаю это, словно робот; какая (к чёрту!) фокусировка? — аппарат всё делает сам!.. Аппаратура, разумеется, простецкая, не профессиональная; зато и сложностей — никаких; ни с аппа-ратурой, ни с «контрразведкой». Никаких сложностей; а так хо-чется — по-рабо́тать, по-твори́ть…

— Несколько лет назад, когда я ещё учился в старших классах школы, — рассказываю я Сьюзан, — я серьёзно увлекался фо-тографией…

— Не может быть!.. — шотландка спохватывается и — о чём-то умалчивает, еле сдерживая свой смех и прищуривая хитрые глазки; мои школьные воспоминания — разлетаются вдребезги об эти шотландские глаза и английские слова, произнесённые с ехидцей. Сьюзан — и не пытается досказать свою фразу. Она продолжает с усилием сдерживать распирающий её смех.

Я понимаю, что инвернесска — всего лишь восемнадцатилет-няя девчонка, которой безразличны мои школьные чувства чет-ырнадцатилетней давности и неизвестно какого месторасполож-ения. Сьюзан живёт — здесь и сейчас. И я — сейчас здесь обяз-ан быть с не́й, а не «где-то» и «с кем-то». Я обязан быть с ней и быть весел.

— Нет, не смейся, это — правда! — я улыбаюсь ей в ответ. — В школьные годы я очень увлекался фотографией; но однажды — мама её куда-то спрятала…

О Сибири.

Джим никогда не был в Сибири, но (по его словам) ему изве-стно о ней самое, пожалуй, главное: там — действительно хоро-шо, ведь там нет эксгибиционистов.

На отдых.

Элизабэт почти всё время проводит дома. Я не интересовался ни у неё, ни у Джима насчёт работы Элизабэт. Даже как-то не задумывался над этим. По моему мнению, женщина, родившая и воспитывающая шестерых детей, уже не должна быть подвер-жена вопросам вроде «а где она работает?», «кем?» и им подоб-ным. Сомневающиеся — могут попробовать роди́ть шестеры́х и лично прочувствовать, что́ это такое, когда девятнадцатилетняя дочь почти ежедневно приводит в дом разных женихов, семиле-тний сын постоянно что-нибудь разрушает, одиннадцатилетний сын курит втихаря… Обстирать, накормить и не оставить без материнского внимания шестиголовую ораву — по́двиг. А ведь ещё есть муж-лётчик. И у каждого из этих окружающих Элиза-бэт маленьких и взрослых Томпсонов — свой характер, свои ра-дости, проблемы. К каждому — необходимо найти свой подход. Каким образом Элизабэт выдерживает эти жизненные испыта-ния — я не понимаю…

— Я — устала, — часто заявляет Настасья Филипповна, пово-дя губной помадой перед зеркалом, — мне нужно съездить к Наташке Черней, посмотреть: как там поживает её Вика? А ты пока с Вовчиком посиди; всё равно ничем не занимаешься. Ты слы́шишь меня?

Настя — уезжает в другой район города к своей педиатричес-кой однокурснице. Моей жене не интересно быть с нашим сын-ом; ей интереснее побыть с чужой дочерью. Наверное, педиат-ры любят проводить время с чужи́ми детьми; вот только — пе-диатр Наташа Черней от своей двухлетней дочери Вики почему-то никуда не отходит, не променивает её на «не своих» детёны-шей. Когда Настя уезжает к посторонним детям отдыхать от на-шего сына, я перестаю «ничем не заниматься», откладываю в сторону набранные для перевода иностранные тексты (после пе-реведу) и начинаю «сидеть» с Вовчиком — сыном. «Сидеть» с сыном — не получается. Получается — «играть», «прыгать», «бегать», «прятаться-искать», «гулять»…… «Сидеть» — не по-лучается. Занимаясь с ребёнком всевозможными интересными делами (рисованием фломастерами на обоях; охотой на нашу домашнюю кошку Асю; стиркой обуви из прихожей в стираль-ной машине……), я отчётливо осознаю́, что я — плохой муж. Я не могу сделать даже самый минимум, о котором просит моя уставшая от «сидения» с ребёнком жена: не могу с сыном по-си-де́ть. У меня это просто не получается. Я пытаюсь «сидеть», а Вовчик — бегает по комнате, глядя всё время на меня, пока не врезается (засмотревшись на «сидящего» меня) в платяной пол-ированный шкаф. Рухнув на напольный ковёр, сын начинает ре-веть «в голос» — от боли; а я — хохочу; глядя на меня, реву-щий сын начинает хохотать (дети — непревзойдённые «повтор-яшки»). Зрелище — неповторимое и нарочно: на полу — сын, на лбу сына — свежая шишка, из глаз — слёзы, из души — хо-хот. И нам — ра́достно «сидеть»; нам обоим — отлично. Нам — отлично от остальных детей, которым просто «хорошо» или да-же «нормально». Нам — ненормально; мы — вне «норм»; мы — отлича́емся от «норм»; нам — отли́чно… Возвращается «мама Настя» и — вгоняет нас обоих в «нормы»: «прочистка мозгов» за обойные художества; получасовое «о́ханье» над шишкой ве-сёлого Вовчика; «допросы» на тему «Почему ты ещё не доделал свои переводы?..» Я не могу привезти своего сына сюда, в Абе-рдин; и жена Джима — вряд ли согласится поехать со мною в Тверь; мой сын — обречён быть сыном Настасьи Филипповны. Я уверен: Вовчик вырастет «благовоспитанным пай-мальчик-ом», каким его хотят сделать своим «сидением» с ним его мама и бабушка. Я стараюсь сделать из своего сына «озорника» и «хулигана», иначе в современном мире не выживешь. Я и Настя — время от времени отправляем друг дружку на отдых. Страда-ет от этих наших отдыхов — наш сын: он не может понять, ка-ки́м ему следует быть? Как учит мама? Или — как учит папа? Мама ведь — хорошая! И папа — тоже!.. Ребёнку тоже ну́жен отдых от обоих родителей одновременно… Какими пра́вильны-ми растут дети Джима! Они — настоя́щие, раскованные, не-«нормальные»; они — приводят в родительский дом жених-ов и невест, потому что не боя́тся этого делать, даже подозре-вая, что их выбор может не понравиться кому-то из родителей; они — не боятся тайком курить, даже получая за это взбучки. Ребёнок — просто обя́зан ободрать свои коленки и насобирать заноз под кожу, иначе детство — будет не полным. Элизабэт постоянно отвечает на мои «шутки»:

— Отдых? От чего? От кого? От детей?! Шутишь?! Ка́к мож-но отдыха́ть от о́тдыха?!! Мои дети — моя жизнь и мой настоя-щий отдых!..

А в России у нас — только и слышно: «На отдых — есть вре-мя, но — денег нет» или «На отдых — есть деньги, но — нет времени». Нехитрая альтернатива. Только о детях — в ней по-чему-то ни словечка. Разговоры об «улучшении демографии». При «отдыхе от детей»…

Почему.

Почему я родился не в Германии?! Почему я родился не в Ит-алии?! Почему я родился не во Франции?! Почему я родился не в Шотландии?! Почему я родился не в Североамериканских Со-единённых Штатах?! Почему я родился не в Англии?! Почему я родился где-то в России?!! Потому что не каждому суждено ро-диться в Величайшей Стране; как это удалось сделать мне…

Не повод.

— Ты зачем одноклассника избил? — Джим спокойно разгов-аривает со своим тринадцатилетним сыном Майклом. — Разве я не учил тебя? Скажи, я тебя учи́л?

— Учил… — отвечает Майкл. — Ка́к ты меня учил, та́к я и сделал. Вообще — кто́ тебе сказал, что его избил я́? Вообще — не я́ его избил…

— Никогда не ври, — учит сына Джим, — врать — грешно. Если хочешь попасть на небеса — никогда не совершай грехов. Почему ты врёшь? Врёшь — мне…

— Да не я его избил… — упрямо повторяет Майкл, зная, что спокойствие его отца — безгранично. — Мы всем кла́ссом от-бу́цкали его, а не я́…

— Зачем вы всем классом избили одноклассника? — Джим, отхлебнув из пакета некипячёного молока, продолжает своё «отцовское следствие».

— Он са́м во всём виноват… — Майкл начинает скорогово́р-ить, но почти сразу осекает себя, предчувствуя надвигающуюся «грозу» — явление матери.

— Что́ он ещё натворил? — Элизабэт переводит взгляд с Май-кла на Джима, затем — на меня, после — вновь на Майкла. — Курил?

— Ничего такого, — спокойно заявляет Джим, — кстати, зво-нила Мария; позвони ей, что-то там у неё… насчёт задержки…

— Он сам виноват, — продолжает Майкл, дождавшись скоро-го ухода матери, — неправильно сделал своё домашнее задание; пришлось навалять ему по…

— Навалять по шее, — закончил сыновью фразу Джим, — хо-тя — это неправильно; если мальчишка сделал неверно домаш-нее задание, то это — не повод для того, чтобы его избивать. Ты — не учитель, чтобы судить о правильности или неправильнос-ти выполнения заданий другими учениками. Не бери на себя чу-жих обязанностей; это — нескромно. Грех. Разве я тебя, сынок, не учил быть справедливым?

— Я — справедливый, — уверяет Майкл, — мы избили его не потому, что он неверно сделал своё домашнее задание, а пото-му, что мы все́ — списали у него… Разве он не должен был от-ветить за то, что по его вине пострадали невиновные?..

Связь.

Со своего мобильного телефона я теперь звоню Настасье Фи-липповне сравнительно редко. Предпочитаю связываться с ней при помощи уличных телефонов-автоматов (когда я не в кварт-ире на Ross Crescent). Мобильные тарифы и «Оранжа», и «Вода-фона» — выгоднее карточных таксофонных, но — не всегда и не везде можно «поймать связь». Практически все дома́ — кам-енные; сигнал — слабый либо его вообще нет. Поначалу я вы-ходил в центр самой большой городской площади или проникал на какое-нибудь из множества абердинских спортивных полей и — звонил Насте со своего мобильного телефона. Но как-то раз один из полисмэнов рассказал мне, что это моё поведение вызы-вает подозрения у «некоторых абердинцев». Местные жители без особого труда поняли, что я — русский. Потому что только житель России (где бы он ни находился) может позволить себе стать «пупом земли»: наплевать на общественное дорожное движение и занять собою всю городскую площадь, перемещаясь по ней по системе «броуновского движения»* с умным видом человека, занятого деловым телефонным разговором; только русский может позволить себе выйти на футбольное поле во время игры (пусть даже матч — всего лишь «товарищеский») и расхаживать по газону, не обращая особого внимания ни на изу-млённых игроков, ни на свисток судьи, ни на «овации» зритель-ских трибун. Разве объяснишь этим непонятливым шотландцам, что моя жена — убьёт меня, если я ей не позвоню…

Футбол.

У футболистов на теле очень много шрамов, а во рту — очень мало зубов. Я видел многих футболистов шотландских команд «Абердин», «Сэлтик», «Глазго Рэйнджерс». Я общался с ними. Они фотографировались со мной. У футболистов, играющих профессионально, сли́шком много травм. Я не хочу быть футбо-листом. Быть солдатом — намного безопаснее…

Байрон.

— Байрон* — величайший шотландский поэт, — пытаюсь убедить я Джима, — даже в России о нём наслышаны многие.

— Это не показатель, — возражает Джим, — о Гитлере* то́же наслышаны многие; и не только в России; а идиоты-англичане когда-то даже умудрились признать его «человеком года».

— Тоже — сравнил! — изумляюсь я. — Кто — Байрон, а кто — Гитлер! У Байрона и мысли не было сжигать людей в печах!

— Отку́да ты можешь знать о том, что́ было в мыслях у Бай-рона? Гитлер, во всяком случае, не скрывал своих намерений, говорил об этом открыто.

— Лев Толстой* тоже не скрывал своих мыслей, — блещу я познаниями, — и даже отлучил себя от официальной религии из-за своих убеждений. Ваш Байрон — погиб, сражаясь за сво-боду греков и их независимость от турок, а ты — сомневаешься в его мужестве?

— Вот именно, — подтверждает Джим, — я — сомневаюсь. Байрон не участвовал в боевых действиях и лишь материально помогал восставшим грекам, продав ради этого своё фамильное имение, что просто некрасиво и недостойно с его стороны по отношению к его предкам. Да если бы даже Байрон и воевал и погиб в бою́ за независимость греков — разве можно было наз-вать его шотландцем? Какой же он шотландец, если сражается и гибнет за каких-то греков? Которым от него нужны были толь-ко его деньги, а не он сам… Шотландец должен сражаться за Шотландию. Шотландии е́сть от кого обретать независимость. А греки — от кого хотели стать независимыми? От турок, кото-рые заставляли их работать, а не жить по принципам их — гре-ков — античного бездельника Диогена?*

— У греков была совсем другая цель, — пытаюсь убедить лёт-чика в том, что он — не политик, — ты — не знаешь.

— Почему ты думаешь, что я — не знаю? Греки — всегда бы-ли смутьянами и бездельниками, не желавшими работать.

— Шотландцы тоже всегда были смутьянами и бездельника-ми, которые тоже не желали работать! — напоминаю я Джиму.

— Шотландцы не желали работать на англича́н, — уточняет полковник, — а в Греции англичан во времена жизни Байрона не было; были турки, которым было не до греков — османы по-стоянно воевали с вами — русскими; и, видимо, выделяли сли-шком мало дотаций на содержание греков в Греции. Возможно, тебе не известно, но «восставшие» греки сильно не ладили меж-ду собой — из-за денег того же Байрона в том числе.

— Шотландцы тоже устраивали между собой смуты, — напо-минаю я, — почему бы и грекам не устроить подобное?

— Смуты? Разве греки умеют устраивать смуты? Настоя́щие смуты… Они и сейчас-то в ЕвроСоюзе только и делают что — просят денег у всех остальных участвующих в этой «помойке» стран. Ни-че-го не делают, кроме выклянчивания денег. Даже их автомобили — полнейшее дерьмо в сравнении с любыми другими.

— Разве в Греции выпускают автомобили?! — я шокирован.

— Да. Ты не знал? «Аттику», «Альту»… В общем, всякий хлам, не известный даже тебе.

— А в Шотландии разве делают автомобили? — я продолжаю искренне удивляться, стараясь вспомнить хотя бы одну мест-ную автомобильную компанию.

— Конечно, — уверяет меня Джим, не раскрывая тайны имён  шотландских автогигантов, — мы ведь — не греки какие-то.

— В плане поэзии — возможно, — соглашаюсь я, — грекам вас не догнать; со времён античности вы от них очень далеко ушли. Мне известны многие шотландские поэты…

— Расскажи ещё мне про Байрона! — Джим усмехается. — Он понаписал сто́лько всяких стишочков, что мне теперь — му-чайся!

— Ты — читаешь Ба́йрона? — задаю я глупейший из вопрос-ов, который может задать русский лингвист шотландскому лёт-чику; всё равно что какой-нибудь шотландец бросит русскому в лицо сомнение: «Да ты вообще знаешь, кто такой Пушкин?!.»

— Этого только не хватало! — говорит Джим. — Майклу в школе задали читать — по литературе; я — делал для него ксе-рокопии в библиотеке…

Литература.

— Кстати, — Джим вспоминает о чём-то очень важном и гро-моголо́сит жене, — Элиза, а где этот оболтус Майкл?

— Учит литературу, — Элизабэт появляется в гостиной с мы-льной пеной на татуированных руках, — в своей комнате; а ты чего хотел?

— Хотел удивиться, — изумляется Джим, — но — не до та-ко́й степени… Кто бы мог подумать: он — у́чит литерату́ру!

— А что в этом такого? — не понимает Элизабэт. — Ты ведь сам вчера делал для него ксерокопии. Вот теперь Майкл — учит Байрона.

— Ничего себе! — удивляется Джим. — Мой сын — учит ли-тературу! Где бы это записать! Мой оболтус — учит самого Ба-йрона! Вся Шотландия сойдёт с ума, когда узнает об этом! Чему́ мой оболтус-сын может научить литературу или Байрона?!.

Скромность.

Из ви́ски Джим предпочитает «Джонни Вокер». Конечно, Джим употребляет всё, на этикетке чего обозначено «скатч ви́с-ки»,* но предпочитает всё-таки именно «Джонни Вокер». Влад-елец «дисти́ллэри» (ви́ски-перего́нного завода), занимающегося выпуском именно э́того ви́ски, друг Джима. В том и секрет.

— Однажды, — рассказывает мне Джим о своём друге-ви́ски-производителе, — Мэтью попал в неловкое положение, из кото-рого выбрался с честью исключительно благодаря своей скром-ности. Ну, ты ведь знаешь этих финансовых и промышленных магнатов-миллионеров.? — Джим смотрит на меня так, словно я ежедневно только тем и занимаюсь, что распиваю чай с нынеш-ними Рокфеллерами,* Генри-Фордами* и Ходорковскими.* — Так во́т, однажды созвонились производители шотландского ви́-ски, договорились о встрече; нужно было им обговорить какие-то свои серьёзные дела; вроде бы — по поводу распределения территорий для сбыта своей продукции; у них ведь тоже — свои «зоны влияния»; это не то что — где захотел, там и продаю свой ви́ски. Всё — разделено; везде — согласованность и порядок. Ну — не важно… В общем, договорились они встретиться, раз-умеется, лично; потому что ни по телефону, ни через представи-телей подобные вопросы не решаются…… (ещё почти четверть часа Джим рассказывал мне о структуре взаимоотношений мес-тных крупнейших производственников; полковник не знает о том, что подобная деятельность русских бандитов, олигархов и прочих дельцов — известна российскому народу не по газет-ным выдумкам)…… Они встретились в одном из лучших ресто-ранов Глазго — «Золотом Чертополохе» Брайана Мола. На встрече были четверо: управляющие «Ройял-Салют», «Дьюарс», «Грантс» и, разумеется, мой приятель Мэтью-«Джонни Вокер». Но — за деловым разговором не принято сидеть в присутствии пусто́го стола. Тем более — в ресторане. Вот и сделали они зак-аз. А что́ могут пить производители ви́ски? Конечно, только ви́-ски. И разве шотла́ндец — мо́жет пить какие-нибудь американс-кие или ирландские ви́ски?! Нет! Только — своё, родное. А что́ может быть роднее того, чего производишь са́м? Поэтому офи-циант принял заказ на четыре вида напитков: управляющий ди-сти́ллэри «Грантс» заказал для себя ви́ски «Грантс», владелец «Ройял-Салют» — заказал себе «Ройял-Салют», глава «Дьюарс» — стаканчик «Дьюарс», а Мэтью — заказал бокал минеральной воды «Швэппс». Сидят; пьют; сговариваются… И вот глава ди-сти́ллэри «Дьюарс» говорит с усмешкой моему приятелю: мол, Мэтью, чего же ты не заказал для себя своего ви́ски «Джонни Вокер», а пьёшь какую-то минералку? мол, этим самым не пока-зываешь ли ты всем остальным нам, что «Джонни Вокер» — на-столько дрянной напиток, что его даже собственный производи-тель стесняется употреблять даже в качестве рекламы? мол, не уменьшить ли территорию распродажи для «Джонни Вокер», раз уж это — настолько дрянной напиток, что он не пользуется уважением и спросом даже у своего производителя? А Мэтью — ответил им: «Простите, коллеги, но — никто из вас не зака-зал для себя ви́ски «Джонни Вокер»; вот я и подумал, что, если никто из вас здесь не собирается пить настоя́щего шотландского виски, то — почему я должен как-то выделяться? Вот я из скро-мности, как и вы, взял себе тоже минеральной воды, как и все вы…» Вот такой он скромный человек — мой приятель Мэтью.

Выбор.

— У мужчин, — замечает Джим, — не такой уж большой вы-бор среди множества всех баб. Сам знаешь: хочется иметь жену красивую, умную и богатую. А попадаются — то красивые бед-ные дуры, то умные бедные уродины, то богатые страшные ду-ры; не часто встретишь красивую умную-умную нищенку, бога-тую умную уродину или красивую богатую дуру; зато глупых бедных страшилищ вокруг — навалом; а вот красивых богатых умниц — я вообще ни разу не встречал. Вот и получается, что, если хочешь иметь красивую, умную и богатую жену, то — ну-жно жениться сразу на трёх. Такое по нашим законам сейчас — невозможно.

Элизабэт.

— Перед тем, как жениться, — продолжает Джим, — я доста-точно долго подыскивал для себя подходящую кандидатуру же-ны. О красивой, умной и богатой — я даже и не мечтал, потому что второй такой женщины, как моя мама, на свете никогда и нигде не было, нет и не будет. Глупые нищие уродины — меня тоже как-то не привлекали. Я — знаю себе цену; я — бесценен; поэтому для себя я сразу решил, что среди красивых умных ни-щенок, уродливых богатых умниц или красивых богатых дур — и находится именно та, которой достоин я; потому что среди красивых нищих дур, умных нищих уродин или богатых урод-ливых идиоток — нет достойных меня. И я выбрал себе в жёны Элизу — единственную партию, идеальную для меня по всем статьям: красива, богата и глупа.

— Элизабэт — глупа?! — удивляюсь я, поскольку не далее как позавчера Джим рассказывал мне о том, что, пока он был курсантом лётной школы, а после — молодым лётным офицер-ом, Элизабэт успешно училась в Эдинбургском университете и получила диплом психолога.

— Конечно глупа, — уверенно говорит Джим, — Элиза — красивая и богатая ду́ра. Только она́ согласилась выйти замуж — за меня…

Видеть.

От любви до ненависти — один шаг. Выражение, конечно, о̀б-разное. Таким «шагом» может быть какой-нибудь нечаянный поступок или неосторожно сказанное слово. Довести «до белого каления» женщину — не такая уж сложная задача; иногда для этого вообще ничего делать не нужно — женщина всё организу-ет сама. Фантазия женская — даст огромную фору фантазиям всех всемирно известных писателей-фантастов-мужчин, вместе взятых. Сьюзан — красива и умна. Но она — «северная» шотла-ндка. Чем дальше британка живёт от Лондона, тем больше в ней «дикости» (шотландки называют это «гордостью» и страшно ею хвалятся). Сьюзан — львица; хотя — львы в этих краях переве-лись ещё в рыцарские времена. Эта шотландка запросто позво-ляет себе «порыкивать» на меня на том лишь основании, что я — не шотландец. Подобным образом относятся к «ю̀бочникам» наши «русские бабы». Пытаюсь объяснить восемнадцатилетней девчонке, что не́т разницы между русскими и шотландцами. Всѐ мы — от одного́ предка произошли (хоть ты в библейскую вер-сию верь, хоть — в дарвиновскую). Сегодня Сьюзан «дуется» на меня из-за того, что я не позвонил ей вчера́. Обычная исто-рия! «Ты меня не любишь!» — «Почему?» — «Я так думаю!» — «Ты непра́вильно думаешь.» — «Ты меня не любишь!!!» — «Почему?» — «Потому что ты считаешь, что я — непра́вильно ду́маю, что я — ду́ра! Ты меня совсем не любишь! Ты меня ду́р-ой обозвал!» — «Я этого не говорил.» — «Ты об этом подумал; лучше бы прямо сказал, что я — дура, а не скрывал бы от меня свои мысли! Ты меня совсем-совсем не любишь!» — «Ну и ду́ра же ты…» — «Вот! А что́ я говорила?! Вот всё и прояснилось! Вот и вывела я твои истинные мысли на чистую воду!» — «Я тебя — даже ду́ру люблю.» — «Ты меня не любишь!» — «Поче-му?» — «Я так думаю!» — «Ты непра́вильно думаешь.» — «Ты меня не любишь!!!…» Циркус!..*

— Ты меня не слышишь! — врывается в моё сознание голос Сьюзан. — Ты меня даже не слушаешь! Негодник! Даже ви́деть тебя не хочу!..

Почему-то у всех женщин в разных точках планеты — один и тот же «стандартный» набор «возмущений». Я эту фразу («Ви́-деть тебя не хочу!») слышал на русском, германском, французс-ком, испанском, английском языках; В России, Германии, Ника-рагуа, США, Чили, на Кубе и ещё чёрт знает где… Не потому, что я «коллекционирую» какие-нибудь «дежурные выражения» вроде общелюбимых «собирательных» («Ich liebe dich» — «Tha gaol agam ort» — «Je t’aime» — «Би чамд дуртав» — «Já tě milu-ji» — «मैं आपसे प्यार करती हूँ।» — «我爱您» — «Ti amo» — «Amo te» — «Te quiero» — «I love you» — ……); так — получается… Я слышал эту фразу («Ви́деть тебя не хочу!») даже в ситуациях, когда смысл её был маразматичен: Настасья Филипповна броса-ла в меня этот свой «всплеск эмоций» через телефонную труб-ку, не видя меня и без того… И вот — снова. Сьюзан после этих слов — не уходит. Нужно «спасать» её из этого её словесного ляпсуса.

— Выключи свет… — говорю я шотландке обычным безэмо-циональным разговорным тоном Джима, что не может не воз-мутить эту рыжую «вайльд фью́ри».*

— Что́ ты сказал? — ею овладевает секундное замешательст-во. — Ты́ мно́ю — кома́ндуешь?! — она отчеканивает каждое слово. — Ви́деть тебя не хочу! — «взрывается».

— Не хочешь меня видеть — выключи свет… — повторяю я; и она, «споткнувшись» своими мыслями о мои слова, через нес-

колько секунд тишины разражается смехом…

От любви до ненависти — один шаг. Мужчины (все) прекрас-но знают эту истину и держат её в своей памяти; при этом не думая о том, что «от …» и «до …» — это обычная «формула на-правления». А в направлении важна пра́вильность выбранного «вектора». Стоит изменить направление — и нежелаемое пре-вращается в желанное. Скажи женщине пра́вильные слова, и — увидишь, что «от не́нависти до любви́ — один шаг». Невелика разница (одинаков набор слов); огромен результат. Правильно и вовремя сказанное слово — изменяет жизнь обоим. Сьюзан — всё никак не насмеётся…

Поцелуи.

— Это правда, — домогается Сьюзан, — что первый поцелуй мужчина — крадёт, второй — вымаливает, на третий — согла-шается, а вот…

— …а вот все остальные — терпит, — продолжаю я её «древ-нюю дежурную фразу», — и это — правда; и три́ раза — ты ме-ня уже поцеловала; ну и — делай вывод…

— Видеть тебя не хочу! — возмущается Сьюзан, и я начинаю искать новый выход из «дежавюшной»* истории с этой девчон-кой…

Лексикон.

— Ка́к будет по-русски «дерьмо»? — интересуется Сьюзан, обескураживая меня своей детской простотой.

— «Дерьмо»… — отвечаю я ей по-русски, надеясь, что на эт-ом её «лингвистические изыскания» в русском языке (даст Бог) и завершатся.

— А как будет по-русски «……»? — она сразу идёт гораздо дальше «дерьма», смущая меня ещё больше; студентка ли она университета?!

— «……». — говорю я ей по-русски. — Но в русском языке это слово является страшным ругательством, и я никогда не ис-пользую его в своей речи.

— Ты произнёс это слово в присутствии девушки несколько

секунд назад, — напоминает мне Сьюзан, — и говоришь, что это — ругательство?!

— Ты сама́ попросила об этом. Если бы ты не попросила, я не произнёс бы сло́ва «……». — уверяю я её, оправдывая себя.

— Почему в русском языке все слова, которые ты называешь «ругательствами», такие короткие? Ведь ругательства — ёмкие.

— Да ты — лингвист! — восхищаюсь я её уму. — В русском языке есть правило: чем меньше букв — тем ёмче слово. Кста-ти, в вашем английском языке все «ёмкие» слова» — тоже в бо-льшинстве своём односложны; ну, все эти ваши «……», «……», «…», «……» или «…».

— Это не «наш» язык, — уточняет Сьюзан, — не «наши» сло-ва; я — шотландка, а ты — говоришь по-английски; да и слова эти — самые обычные.

— В твоём понимании — обычные, — соглашаюсь я, — а для русской девушки они — очень неприличные. Русская девушка никогда не скажет «……».

— Но — ка́к же она… скажет? — не понимает Сьюзан. — Ска-жет: «Сделай мне так, чтобы получилось, что мне стало так от-лично, что застону и закричу от удовольствия»?

— Ну… ты почти права… Знаешь, в германском Гамбурге у меня есть… очень хорошая знакомая. Она прекрасно владеет русским языком, но иногда мы с ней разговаривали по-германс-ки; чтобы я не забывал этого их чёртова языка. Так во́т, в герма-нском языке многозначительные слова представляют собой гро-моздкие конструкции, слепленные из слов-«малюток». Это как, например… американское правосудие, в котором окончательн-ый тюремный срок является суммой всех сроков за каждую про-винность. Линда — так зовут мою германку — рассказывала мне старинную забавную заметку Сэмюэла Клеменса* из жизни африканского племени кой-коинов,* которых европейцы при-вычно называют по-голландски «готтентотами» — «заи́кающи-мися»; ты слышала о них?

— Конечно, — говорит Сьюзан, — это ведь у готтентотек со временем на заднице накапливается по двадцать фунтов жира.

— Хэ-э… Ты, оказывается, неплохо осведомлена о чужих же-нских недостатках! — удивляюсь я. — Но я хотел рассказать те-бе не о грандиозно-жирных задницах кой-коинок-готтентоток, а — о структуре некоторых слов германского языка. Ссылаясь на Клеменса,* Линда рассказывала, что сотню лет назад германцы обустраивали свою колонию на западе Южной Африки — в На-мибии — и, предполагая, что в Африке, как и в Австралии, вод-ятся кенгуру, понавезли в Намибию множество клеток для соде-ржания этих прыгучих зверей. Кенгуру — в Африке не обнару-жились, поэтому германцы стали использовать кенгуриные кле-тки в качестве тюремных камер для содержания местных прест-упников. По-германски кенгуру в то время называли «сумчатой крысой» — «бо́йтельра́ттэ». Готтентоты по-германски — «го́т-тенто́тэн»; тюремная камера или место заключения — «ко́ттэр»; а решётки и сетки «стенок» кенгуриных клеток — «ла́ттэнги́т-тэр». Клетки с заключёнными преступниками стояли прямо на улице в любую погоду — были всепогодным местом заключе-ния; погода по-германски — «вэ́ттэр»; поэтому полное название всепогодной кенгуриной клетки для заключения преступников — «бо́йтельра́ттэнла́ттэнги́ттэрвэ́ттэрко́ттэр»; сидевшего в так-ой кенгуриной клетке преступника в шутку называли «кенгу-ру», а официально — «бо́йтельра́ттэнла́ттэнги́ттэрвэ́ттэрко́ттэр-бо́йтельра́ттэ». Однажды в той местности в городе Штоттертр-оттель была убита местная готтентотка, мать нескольких детей; по-германски мать — «му́ттэр», стало быть убита была «го́ттен-то́тэнму́ттэр»; а раз проживала она в Штоттертроттеле, то полн-остью она называлась — «штоттертроттельго́ттенто́тэнму́ттэр». По-германски убийца — «а́ттэнтэ́тэр»; а полное название прест-упника после убийства им готтентотки — «штоттертроттельго́т-тенто́тэнму́ттэра́ттэнтэ́тэр». Убийцу поймали и посадили в «бо́-йтельра́ттэнла́ттэнги́ттэрвэ́ттэрко́ттэр», то есть — в клетку-кен-гурятник для преступников. Из той клетки убийца готтентотки сумел сбежать, но — местный готтентот поймал его, связал и, оставив преступника у себя в хижине, пошёл доложить тюремн-ому начальству о задержанном: «Я поймал вашего беглого «ке-нгуру»!» Разумеется, слово «кенгуру» готтентот сказал по-герм-ански — «бо́йтельра́ттэ». Начальник тюрьмы — удивился: «Ка-кого именно? У нас их тут — сотни!» Готтентот — уточнил, что он поймал «убийцу из клетки для преступников» — «бо́йтель-ра́ттэнла́ттэнги́ттэрвэ́ттэрко́ттэрбо́йтельра́ттэа́ттэнтэ́тэр». Нача-льник тюрьмы решил уточнить поконкретнее: «О каком именно «а́ттэнтэ́тэре» ты говоришь? У нас тут — десятки всевозможн-ых убийц!» Готтентот уточнил: «Я говорю о «штоттертроттель-го́ттенто́тэнму́ттэра́ттэнтэ́тэре»!» Вот тогда только и понял на-чальник тюрьмы, о ком была речь: «Ну, так бы сразу и сказал, что это — «бо́йтельра́ттэнла́ттэнги́ттэрвэ́ттэрко́ттэрбо́йтельра́т-тэштоттертроттельго́ттенто́тэнму́ттэра́ттэнтэ́тэр»!..» Вот — ка́к тебе такое слово?

— Я ничего не поняла, — признаётся Сьюзан, — кроме одно-го: германский язык — точно не для меня… А как будет по-рус-ски «…»?..

О языке.

— На твоём месте, — назидает Джим, — я общался бы с инве-рнесской поменьше. Наверняка она своими разговорами не даёт отдыха ни твоим ушам, ни извилинам. Пять лет назад такое бы-ло с Генри Макфарлейном. Жена заговорила его до смерти… Будь поосторожнее…

О смерти.

— Что из того, что мой самолёт несколько раз подбивали и нам — экипажу — приходилось иногда выпрыгивать из этого металлического гроба прямо без парашютов? — говорит Джим после моего намёка на опасность его профессии. — Я — падал на камни, и они — крошились подо мной, словно орехи под мо-лотком. За двадцать лет службы я потерял восьмерых штурман-ов, разбившихся в лепёшку во время подобных приземлений. Но мне никогда не было страшно. Я — ужасный трус; а тру́сы — самые отважные люди на земле. Никогда не жалко отдать жизнь ради того, чтобы избежать смерти. Я горжусь тем, что я — разумный живой трус с двумя десятками орденов, а не какой-нибудь отважный безмозглый герой, гниющий в безымянной могиле на го́ре своим родителям, жене и детям.

Невезение.

— Хуже ворчания жены может быть только игра в бридж. —

уверяет меня Джим, — Ты когда-нибудь играл в бридж? И не играй. В этой игре невозможно выиграть, уж можешь поверить мне. А если ты играешь со своими приятелями в бридж у себя дома, и тут ещё постоянно под рукой мешается твоя жена, то — невезение становится просто фатальным. Как-то раз я хотел проверить истинность утверждения, будто до́ма — и сте́ны пом-огают; заманил к себе домой приятелей поиграть в бридж. Эли-за со своими идиотскими предсказаниями испортила мне всю игру; только и делала, что ворчала: «Вот увидишь, всё проигра-ешь!» Накликала, ведьма!.. Я, не выходя из собственного дома, проиграл всю наличность, какая только здесь была! А Элиза — приговаривала с улыбочкой: «Вот видишь, я ведь говорила те-бе!..» Да-а, выиграть в бридж — невозможно однозначно. Тем более, если жена под рукой постоянно мешается. Когда я проиг-рал всю наличность, я — чтобы успокоить радость Элизы — по-ставил на кон жену. Я тебе говорю точно: невезение у меня про-сто фатальное! Стоило мне только поставить на кон Элизу, я ту партию выиграл. Мне не везёт в бридж…

Какие-то.

Я не посещаю врачебных кабинетов настолько часто, как это вынужден делать Джим. Он — лётчик, командир экипажа воен-ного транспортного самолёта; врачи обследуют каждую клеточ-ку его шотландского организма перед каждым полётом. А что́ можно обследовать у меня? И зачем?.. Покалывает в правом бо-ку; приходится идти к терапевту. Женщина приветливо улыба-ется мне.

— У меня болит где-то… вот здесь… — приподнимаю рубаш-ку и прикладываю ладонь к своему правому боку. — Помогите мне, пожалуйста.

— Конечно-конечно, — она даже не пытается осмотреть или пальпировать мой бок, усаживается за письменный стол, берёт ручку и начинает латинизировать на небольшом листе бумаги, — присядьте; сейчас я выпишу для Вас какие-то таблетки…

Три места.

Иногда Элизабэт называет своего мужа «тупым солдафоном». Джим — на подобные высказывания жены реагирует обычным для себя образом: пропускает слова женщины мимо своих уш-ей. Элиза утверждает, что мужчины в армии — непременно туп-еют. Вспоминая свою армейскую службу, я нахожу слова шотл-андки вполне правдивыми. Но — Советского Союза нет уже бо-лее десятка лет; а какова действительная военная служба рядо-вых британских призывников — я понятия не имею. Да и отку-да жена шотландского офицера может знать о мозговых процес-сах, происходящих под солдатскими касками? Женские предпо-ложения. Ка́к терпит Джим эти глупости двадцать лет?!

— Ты не права, — замечает Джим жене, — тупеют не только в армии, но и ещё в двух местах: в тюрьме и в Англии…

Подготовка.

— Учиться, сынок, необходи́мо, — уверяет Джим шестнадца-тилетнего Роберта, — школа готовит тебя ко взрослой жизни…

— Неправда, — возражает Роберт, — школа готовит меня к жизни, которой вообще — не су-ще-ству-ет. А ты, между проч-им, говоришь, что врать — плохо…

Падение.

Сколько раз падали самолёты, управляемые Джимом, — о том точно не скажет и сам полковник. Лётчики, как правило, не лю-бят вспоминать подобные эпизоды своей лётной биографии. Лё-тчики никогда не говорят о полёте — «последний». Лётчики во-обще подвержены суевериям. Джим — старается оставлять без внимания все эти «традиции». Он говорит, что всякий раз, ухо-дя из дома, он строит рожи и проговаривает (мысленно) «похаб-ные куплетики», зная о том, что его католичка-жена в этот мо-мент возлагает на его спину крестные знамения и молитвы. В службе Джим полагается всецело на помощь лишь одного-един-ственного человека, который никогда не оставит его и вытащит из пасти любого дьявола; этот человек — полковник Томпсон. Джим прав: в любом месте, в любой ситуации совершенно пол-ностью можно полагаться лишь на себя самого. Себя — не пре-дашь. От себя — не сбежишь. Джим не падал никогда. Он утве-рждает, что падений для настоя́щего лётчика — нет и быть не может, потому что движение вниз — это тоже полёт; движение вниз — это тоже взлёт, только — по другому вектору, по друго-му пути. Лётчики, летающие с такими соображениями относи-тельно движения в небесном пространстве, не могут упасть. Джим — обречён не разбиваться…

Награды.

Китель с наградами Джим держит в самом дальнем углу пла-тяного шкафа, утверждая, что не отказывался получать все эти «железяки» только из уважения к тем, кто его к этим наградам представлял. Джим может запросто говорить о своих «железяк-ах», но — он по-настоящему стесня́ется их и старается держать себя от них подальше. Полковник не знает имён своих наград и не желает их знать. По его мнению, добродетели не нуждаются в наградах. Элизабэт рассказывала мне, как несколько лет назад она поместила в рамку и повесила на стену фотокарточку годов-ой давности, на которой серьёзный майор Томпсон с недоволь-ным смущением на лице под фуражкой пытался «вымучить» из себя подобие улыбки по просьбе эдинбургского журналиста. Журналист — прислал фотокарточку жене майора Томпсона; и Элизабэт — почти год прятала её от мужа, зная о нелюбви Джи-ма к подобного рода нескромностям. Пока Джим (тогда он был подполковником) находился в двухнедельной «командировке», Элизабэт всё-таки решилась повесить ту фотокарточку мужа на стену их спальной комнаты. Вернувшись домой, подполковник Томпсон (как обычно, спокойно) осведомился у супруги, кто́ эт-от майор-лётчик с десятком «железяк» на груди и идиотизмом в глазах, спрятанных под козырьком фуражки; и (главное) что́ эт-от мерзавец делает на стене спальни его — Джима — жены? Эл-изабэт — убеждала Джима в том, что этот майор — он, который теперь подполковник. Хорошенько разобравшись во всём, Джим решил твёрдо: майору — нечего делать в спальне жены подполковника; субординацию — нужно соблюдать. Фотограф-ический майор (в котором Джим так и отказался признать себя́) был немедленно отправлен в отставку старшим по званию офи-цером и закончил свою службу в весьма разбитом виде на ближ-айшей свалке. Во избежание повторения подобных потрясений перед глазами своих детей — Элизабэт больше не пыталась за-нимать стенные пространства изображениями своего скромного многоорденоносного супруга. Говорят, в декабре Джиму будет вручена очередная награда (за августовско-сентябрьские труды полковника в Северной Ирландии). Нужно готовиться ко всему, чему угодно…

Зоолог.

Джим убеждён в том, что зоологи — обыкновенные дармое-ды, сидящие на шее у природы и за её труды получающие зар-плату.

— Достаточно скрестить медведя с кенгуру, и — получится шуба с карманами, — говорит Джим, — много ума́ для этого не нужно.

— Есть одна важная трудность, — возражаю я, — медведь мо-жет… не полюбить кенгуру, а — сожрать. Они ж — ра́зные…

— Негры и китаянки — тоже разные, — контрвозражает мне Джим, — но при желании — запросто могут достичь результа-та. У медведей и кенгуру — тоже есть желание, как и у любого живого организма, не привязанного корнями к земле. Главное — терпение. Оставь медведя и кенгуриху в разных соседних клетках при отличном питании, и природа через год возьмёт своё; останется лишь впустить их обоих в единую клетку. Тот же результат будет и от годового «голодания» медведицы и кен-гуру-самца. Природа — работает, а зоологи — получают зар-плату за своё безделье. Разве это справедливо? За ничто́ — по-лучать деньги…

— Ты смог бы жить с самкой… ну, скажем, крокодила? — спрашиваю я у него. — И за год — смог бы ты «проголодаться» настолько, чтобы… ?

— Ты с ума сошёл! — возмущается Джим. — Год!.. Я живу с зубастой аллигаторшей уже двадцать два года, шесть месяцев и шесть дней! Эта хищница родила мне шестерых детёнышей, каждый из которых грызёт мой мозг, словно гиена! И ты ещё в чём-то сомневаешься?!.

Королева.

Британская королева в этом году отмечает полувековой юби-лей своего правления. Джим уверен в том, что Елизавета Вторая — несчастнейшая из британских женщин. У неё несколько дет-ей, каждый из которых постоянно добавляет седины́ в её причё-ску. Она стыдится не только своих детей, но и их жён и мужей. Её внуки — взрыв её головного мозга. У неё есть супруг, но — в королевстве не́т короля! Принц Филипп.* Принц Чарльз.* Принц Вильям…* Три поколения принцев — не разберёшься. У королевы Елизаветы Второй — десятки миллионов подданных, для одних из которых она — королева, для других — «whore»-оккупантка. Её портрет — на каждом английском денежном знаке. В её честь поют государственный гимн, желая лично ей здоровья, чего не делают даже в честь Путина. Потому что Пу-тин — не королева; и вряд ли когда-либо сможет стать таким правителем, который в своём государстве не решает абсолютно ничего. Почти никто в Великобритании не думает о том, что ко-ролева — хочет быть не королевой, а просто — женщиной; обыкновенной женщиной, которую любят, а не боготворят. Для счастья достаточно так ма́лого!..

Язычники.

О православии Джим, разумеется, знает. Но всех, кто живёт на востоке, он называет идолопоклонниками. Язычниками. На вос-токе (судя по представлениям Джима) живут не только японцы, китайцы, индийцы, но и — русские, поляки, скандинавы, герма-нцы, итальянцы, французы, испанцы… Все живущие не на Бри-танских островах — люди восточные. Язычники. Итальянцы, имеющие в теле своей столицы всемирный центр католичества, не могут быть не язычниками; потому что католичество в созна-нии Джима целиком ассоциировано с его женой; у Римского па-пы нет татуировок на руках, ногах, груди, животе, спине (под одеждами не видно), поэтому он — не католик, язычник. С не-навистными англичанами Джима частично объединяет лишь ве-ра. Все нешотландцы — либо еретики, либо идолопоклонники.

— Еретики — не язычники, — делает откровение Джим, — неужели не понятно? Еретики — ошибочно представляют себе веру; язычники — тоже. Но еретики и язычники — это соверш-енно ра́зные тва́ри. Божьи, разумеется… Божьи выкрутасы — никакой справедливостью не измерить… Англичане — еретики; русские — язычники; а русские англичане — и еретики, и языч-

ники. Праведники — лишь ско́ты.*

Не помню.

В начале декабря мне позвонила жена. Моя. Сама! Это, навер-ное, какой-то подвох. Обыденности притупляют мозговую деят-ельность. Внезапности — заставляют шевелить извилинами мо-зга. Если мне сама звонит моя жена, значит, небо упало на зем-лю.

— Ты когда вернёшься домой? — так меня приветствует Нас-тасья Филипповна. — Не надоело по заграничным девкам бег-ать? Своих не хватает?

— И ты — тоже здравствуй! — отвечаю я ей. — Знаешь, Нас-тя, Вэст-Энд — это всё-таки в Лондоне, да и фешенебельность в том районе — тоже есть. Пикадилли ведёт к Гайд-Парк-Корнер — это такая площадь в Лондоне, которая с юго-востока примы-кает к Гайд-Парку и считается, знаешь ли, самым шумным и пе-регруженным перекрёстком во всей Британии; с этим даже гор-дые шотландцы — ничего не могут поделать. Я с удовольстви-ем пожил бы в Кенсингтоне — самом фешенебельном юго-запа-дном районе центральной части Лондона, но — почему-то так и тянет в беднейший Вайтчепел. Де́нег — не́т.

— И не надо. — говорит Настя. — Я тебе не по поводу денег звоню; а ты — какую-то чепуху несёшь. Ты домой — когда?

— Не знаю, — признаю́сь, — не думал над этим. Я думал, что тебе там без меня — замечательно. Неужели, уже наотдыха́лась от меня?

— Не говори глупостей… То есть, я хочу сказать, я не отды-хала от тебя… То есть — … Не запутывай меня! Когда ты бу-дешь дома?

— Не знаю. Я всё хочу задать тебе вопросец, но постоянно не успеваю сделать это… Если можно было бы начать всё сначала, скажи, ты вы́шла бы за меня замуж?

— Ты уже спрашивал меня об этом. Неужели не помнишь? — говорит она не своим, слишком спокойным, уставшим голосом.

— Разве? — пытаюсь вспомнить это событие, но память кате-горически молчит. — Не помню… И что́ же ты тогда ответила?

— Знаешь, я не помню… У тебя память — получше моей; по-старайся вспомнить сам… Кстати, ты не ответил на мой вопрос.

— Какой? Разве не я́ задал тебе вопрос, на который ты́ мне не ответила? Ты чего позвонила-то? С Во́вчиком что-нибудь?

— Поплю́й!.. С сыном всё хорошо; бегает; набивает новые шишки; позавчера лизнул качели во время прогулки; я на секун-дочку с Ленкой Васильевой заболталась — ты помнишь Ленку Васильеву? Ту, которая с Лёшкой живёт?.. А когда через мину-ту на рёв повернулась — … Ой-й, крови-и-и́щи было — ужас! Летом наверняка асфальт коленками будет собирать; растёт та-кой же, как ты — путешественник… Ходит везде только сам; от «ручек» — прямо убега́ет… Ты когда́ домой возвращаешься?

— Не помню… Насть, давай я подумаю… Ты позвонила сли-шком не вовремя. У меня здесь… девушка в ду́ше; а тут — ты!..

— Ла́-адно, — голос у жены весёлый, — давай там… не особо фантазируй!.. Я твои шуточки — знаю!.. И — возвращайся по-скорее…

… — С кем это ты разговаривал по-русски? — Сьюзан вошла в гостиную, спустившись с «принсипла»,* где была в ванной. — С женой?

— Потрясающая ситуация! — я просто восторгаюсь. — Наро-чно не придумаешь: у меня в квартире — девушка; звонит жена, и я честно признаю́сь, что в ванной моего дома — посторонняя девчонка; жена — называет меня шутником и чуть ли не благо-словляет на хороший вечер; из ванной — выходит девушка и начинает предъявлять мне претензии по поводу моего общения с моей женой!

— Если бы твоей женой была я́, ну — то́й твоей женой, та́м, — достаточно серьёзно и бесспорно убедительно заявляет шот-ландка, — то — я уби́ла бы себя… Ну, э́ту себя, зде́шнюю…

— Понимаю, — говорю я, — вот потому я и женат на другой. Не хочу, чтобы из-за какого-то меня ты оказалась в тюрьме…

Посадка.

— Нет-нет, я не пью, — заявляет Джим, врываясь в мой дом на Ross Crescent, где уже собрались сослуживцы, — я сейчас за рулём…

— Зачем? — удивляется капитан, уже успевший «приговор-ить» немного «Дюарса». — Не мог добраться сюда без своей… тележки?

— Я спешил, — Джим раздвигает влево-вправо сослуживцев, устраивается за столом, — думал, что вы начнёте пить без меня.

Завтра — двенадцатое декабря. День Российской Конститу-ции. В Шотландии сегодня — праздник: День Российской Конс-титуции. Потому что здесь — я. Это — мой праздник. Заранее отмечать праздники — не принято даже в Шотландии. Но завт-ра — отпраздновать не получится. Завтра около семи часов веч-ера двухэтажный автобус-экспресс отчалит от абердинского во-кзала. Около полуночи — буду в Глазго. Около семи часов пос-лезавтрашнего утра — выйду в Лондоне из Victoria Coach Stati-on* и — поездом до аэропорта Гэтвик (в лондонских пригоро-дах самолёты облюбовали не только Хитроу). Четырнадцатого декабря буду в Твери. Настасье Филипповне — не звонил.

— Три часа полёта — ерунда, — уверяет Джим, — в три часа ночи вылетишь из Лондона — в девять часов утра будешь в Мо-скве…

Между Лондоном и Москвой — три часовых пояса. Джим прав. Лишь бы самолёт не… того́… Я привык к тому, что за штурвалом — Джим.

— Не переживай; приземля́ются — все́ самолёты, — успока-ивает меня полковник Королевской авиации Томпсон, — а вот каким образом — это уже друго́й вопрос…