Мистер.

— Как долго Вы собираетесь находиться в Соединённых Шта-тах? — процеживает сквозь улыбку женщина-паспортный-конт-ролёр в аэропорту Джона Кеннеди.*

— Две недели, мадемуазель… — наглейшим образом вру я, прекрасно понимая, что иным образом я на вражескую террито-рию не попаду.

— Вы меня обманываете, — она просвечивает меня насквозь своим кубинским (или — мексиканским?) взглядом, — почти все́ русские туристы называют меня почему-то «мадемуазель», заявляют о своём двухнедельном визите и — остаются в Соеди-нённых Штатах навсегда; получая по два-три пожизненных сро-ка тюремного заключения… Отойдите, мистер, на четыре шага; я хочу взглянуть на Вас…

Хочу сказать ей что-нибудь вроде «Почему бы Ва́м не пойти на гораздо большее количество шагов?..» Но — послушно рети-руюсь. Ей — виднее. Она — офицер паспортного контроля. У неё — такая служба с чётко определённым набором стандарт-ных фраз. В её голове — компьютерная программа, которой эта женщина беспрекословно подчиняется… Элементарный «Бэйс-ик»: «если …» — «то …»; и для меня сейчас необходимо выбр-ать единственно верный вариант ответа на каждое её «если …», иначе эта женщина-робот просто вернёт меня домой. Смотрит на меня так, словно мы с ней — на рынке рабов; она — делает выбор, я — товар; выбор у неё невелик — других, кроме меня, нет. Мой заграничный паспорт с американской визой — в руках у этой чёрно-длинно-прямоволосой женщины в опогоненной форме с шевронами на обоих коротких рукавах белой рубашки. Что-то подсказывает мне о том, что това́рец-то — неважнец-кий… Женщина разочарованно покачивает головой из стороны в сторону. Опускает взгляд.

— Вы — не похожи на мистера, — произносит она, — которо-го я вижу на фото в визе. Можете убедиться са́ми, Подойдите ко

мне…

Смотрю на своё лицо, украшающее американскую визу в мо-ём заграничном паспорте. Моё лицо может украсить любу́ю ви-зу. В мире невозможно найти второго такого выразительного, красивого и невероятно скромного лица. Смотрю на визу — лю-буюсь собою… Чего ей не понравилось? Завидует… Женщина — смотрит то на визу, то на меня. Вероятно, хочет попросить у меня фото. На память. Стесняется.

— Вы не замечаете ра́зницы, мистер? — спрашивает она. — Я подскажу Вам: у Вас на правом колене — дыра. На визе — этой дыры нет.

Впервые сталкиваюсь с американским юмором вживую. Разу-меется, я читал творения американца Сэмюэла Ленгхорна Кле-менса*. Но наяву — сейчас — американский юмор понравился мне ещё больше. Только бы эта форменная женщина не отправ-ила меня назад — в Москву. Хотя — по выражению её лица ви-дно, что решение в отношении меня она уже приняла; и — не в пользу моих интересов.

— На коленях дыры — ерунда, дорогуша, — говорю я ей, по-нимая, что терять мне теперь нечего, — лишь бы не в карманах. Мне в Москву?

— Разве Вы уже не были там несколько часов назад? — удив-ляется женщина, пришлёпывая степлером небольшой белый ли-сток к обложке моего паспорта. — Даю Вам разрешение на пре-бывание на территории Соединённых Штатов в течение шести месяцев. Дырочку — зашейте… Доброго дня и — удачи Вам!..

Крестик.

Живу в штате Нью-Джерси. Маленький город Хаккеттстаун. Говорят, что сейчас в Хаккеттстауне проживают десять тысяч жителей. Я живу здесь с позавчера. Позавчера здесь было де-вять тысяч девятьсот девяносто девять хаккеттстаунцев… Если в городе Нью-Йорке в центре Манхэттана найти Пеннсильвэ-ниа-Стэйшн* и спуститься под землю, то можно оказаться во-зле гейтов (воро́т), от которых междугородные автобусы разбе-гаются по стране. Сажусь в один из таких автобусов; он долго бежит под землёй по тоннелю (сосед-пассажир-филадельфиец говорит мне, что это — тоннель Линкольна* под рекой Гудзон, по которой проходит граница между штатами Нью-Йорк и Нью-Джерси; уйдя под землю в Нью-Йорке, через несколько минут вырываюсь из-под земли на свет Божий уже в Нью-Джерси). Сперва — по «восьмидесятой»;* затем — по «сорок шестой».* Час пути — и я в Хаккеттстауне. Из автобуса выхожу на Мэйн-Стрит («Главной улице»). Живу в двести шестьдесят второй квартире по Александрийскому проезду. Живём мы втроём: бе-лорус Миша, оболтус Валера и я. В Нью-Йорк-Сити я езжу час-то; совершенствую свой английский разговорный язык; в Хак-кеттстауне это — занятие, невозможное практически: половина населения этого американского городка — русские, украинцы, поляки и словаки. Остальные (американцы) — германцы, англи-чане, мексиканцы, армяне и индусы. Американский разговорн-ый я могу «впитывать в мозг» лишь в «языковой среде» шумно-го «Большого Яблока».* Сегодня на улице Нью-Йорк-Сити (на Пятой Авеню острова Манхэттана) я встретил знакомую девуш-ку. Я видел её в Хаккеттстауне. У неё русские родители, амери-канское гражданство и китайский ресторан. Интернационал. Де-вушки мне совершенно безразличны; но я неравнодушен ко все-му, что скрывается под вывеской «ресторан». Девушка, имею-щая собственный ресторан, не может быть некрасивой (в моём понимании). Её имя — Кэтрин; я могу определить это безошиб-очно с первой попытки, даже не задавая ей по этому поводу ни-каких вопросов. Для такого таланта разведки, как я, это — про-ще простого: бросаю внимательный недолгий взгляд на грудь девушки и — для меня уже не секрет, что така́я грудь принадле-жит девушке, чьё имя — именно Катя. (На её блузке — бей-джик с надписью «Katherine».) Катя внимательно разглядывает кисть своей левой руки; взгляд её — задумчив, не здесь. Конеч-но, я не могу не́ помочь своей землячке-хаккеттстаунке.

— Привет, Кать, — подойдя к ней, говорю на чистейшем рус-ском языке, возвращая её из глубины дум на поверхность реаль-ности, — что случилось?

— Привет, — отвечает она мне, — да вот, понимаешь, поеха-ла сегодня утром сюда; хотела… в общем, какое-то дело у меня было в Нью-Йорке… Чтобы не забыть, зачем сюда поехала, я на всякий случай поставила на руке крестик, — она показывает мне чернильную метку на кисти своей левой руки, — а теперь вот — никак не могу вспомнить: чего же я отметила этим знак-ом? Девичья память… Беда просто…

Плата за проезд.

— Ты давно в Нью-Джерси? — спрашивает Катя, ведя своего «Бэ-Эм-Вэ» по «восьмидесятой» из Нью-Йорк-Сити в Хаккеттс-таун.

— Я четвёртый день в Штатах, — признаю́сь я, — но — я уже многое знаю из американского языка. Филологи — способны к языкам.

— Знаю, — соглашается Катя, — мои родители жили в Совет-ском Союзе; и о своих знакомых лингвистах они всегда говори-ли, что те учатся на «факультете ля-ля́». Кстати, мне не нравит-ся твоя нынешняя работа. Придумаю что-нибудь… Учти, в Ам-ерике принято платить за всё. Я — подвезу тебя до Хаккеттста-уна, ты — посетишь мой дом. Это будет твоя плата за проезд…

Замуж.

— Мама, знакомься, — Катя легонько втолкнула меня в квар-тиру, и я чуть не похоронил под собой маленькую, аккуратнень-кую еврейского облика черноволосую женщину, — это — мой будущий муж; мы с ним только что приняли решение родить те-бе внучку.

Мне жутко понравился американский юмор в первые же мин-уты моего пребывания на этой земле, когда паспортная контро-лёрша в аэропорту Кеннеди пощекотала мои нервишки одновр-еменно и страхом, и радостным удовольствием. Но — я не знал, что подобное не закончится там, в терминале Джей-Эф-Кей,* а — будет внезапно появляться (как Чеширский Кот* со своей са-ркастической улыбкой) то тут, то там.

— Я не принимал… Здравствуйте!.. решения рожать, — рас-терянно возмущаюсь я, — меня этому вообще не учили… Че́м мне рожать?

— Она, — тонкий пальчик-указка женщины прицеливается в Катино лицо, — научит тебя… Научит тебя ещё и не такому… А-а-а! Это ведь про тебя́ наша Кэтрин рассказывала, что у тебя — своя джонка в Вашингтоне?! — женщина прищуривает глаза и делает вид, что она «раскусила» мою личность; тут же перево-дит свой насмешливый взгляд на свою дочь. — Доченька, ни в коем случае не выходи замуж за этого человека!

— Ну, мамочка… — Катя по-детски «канючит». — …ну, я же ненадолго… Пойдём скорее!.. — она вонзает мне под рёбра свои ноготки, подталкивая к двери комнаты.

Джонка.

— Что такое — владелец джонки в Вашингтоне? — спраши-ваю у Кати в её комнате; она прикрывает дверь и прикладывает-ся к ней всем телом — подслушивает; затем — устремляется в кресло, по ходу своего скольжения по воздуху бросая мне:

— Присаживайся где-нибудь, как тебе будет удобно… Ваши-нгтон — это городишко милях в восьми отсюда, — разъясняет мне Катя, — как-нибудь съездим, покажу; а ты, наверное, поду-мал, что мама имеет в виду Вашингтон-Ди-Си?* Ха-ха-ха-ха! Моя мама — больша́я проказница со взглядом рентгенолога; она — видит моих женихов насквозь; после моего первого заму-жества… Знаешь что́, мы ей подыграем! Придётся, конечно, по-днапрячься, но — нельзя же разбить в пух и прах мамины наде-жды относительно моего нового мужа! Мы купим тебе джонку! Завтра!

— В Вашингтоне, — напоминаю я, — только… ты мне так и не сказала: что́ такое — джонка? Кажется, это что-то китайс-кое… Лодка, если не ошибаюсь?

— Это — что-то вроде автомобильной свалки, — Катя брызж-ет на меня своим смехом, — ты будешь королём металлическо-го хлама! Это — круто!

— Ну… ты напрасно так радуешься… Я не собираюсь быть автосвалочным королём. Боюсь, моё решение не понравится твоей маме и она будет категорически про́тив нашего с тобой брака… Но — не расстраивайся, не плачь; я непременно найду

себе другую… супругу…

— Ты смотрел фильм «Курьер»?* — она смотрит на меня, как микробиолог на микроба.

— Давно. Ещё в середине восьмидесятых. В сельском клубе…

— А ты — смешной; ты мне нравишься…

Жёсткие правила.

— Вообще-то у меня есть сво́й дом, — говорит мне Катя, буд-то я не знаю об этом, — но уж о́чень хотелось порадовать маму тобою.

— Точно, — соглашаюсь я, — теперь она заведёт себе пласти-линовую куклу, назовёт её моим именем и будет вонзать в неё иголки…

— А ты — не только смешной, но и — злой… — Катя хитро подмигивает мне. — Ну, ничего. Пообщаешься с моей мамой — подобреешь. Не на мне одной ведь ей отыгрываться. Ты — му-жчина; твоя прямая обязанность — прикрыть своим телом бед-ную девушку от материнского гнева… Кстати, не знаю, как нас-чёт пластилиновой куклы, но тестирование простынкой — тебе придётся пройти. Моя мама — женщина очень жёстких правил.

— Кать, мне кажется, игра заходит слишком далеко; я не соб-ираюсь жениться на тебе, извини; я понимаю: у богатых — свои причуды…

— Ничего подобного, — успокаивает меня она, — теперь ты не можешь вот так легко бросить меня. Позавчера я чуть-чуть вспылила и сказала маме по телефону, что я — не маленькая де-вочка, а — почти замужняя женщина; что на днях представлю ей своего жениха. Ты мне немного помог сегодня; помоги и ещё месяцок, ладно? Мама — тебя́ видела; другого — уже не приве-дёшь… А я — буду кормить тебя бесплатно в своём ресторане, хочешь?! Ха-ха-ха-ха! Нет, я — серьёзно… Всякий труд должен быть оплачен… Между прочим, у моей мамы есть действитель-но жёсткие правила: после первой брачной ночи она непремен-но потребует от нас предъявления окровавленной простыни.

— Я не собираюсь резать тебя во время первой брачной ночи,

— обещаю я, — боюсь, твоя мама будет разочарована моей ми-ролюбивостью.

— Та-ак, — она потирает ладони, — насчёт первой брачной ночи — вопрос решён… Дурака не валяй. Маме жизненно необ-ходима простынка с пятнами крови, чтобы показать её подругам и доказать им, что дочь — я то есть — вышла замуж, будучи че́-стной девушкой.

— В смысле?.. А-а… ты… в э́том смысле… Чушь… Среднев-ековье какое-то… Это лет шестьсот назад были обычаи — выта-скивать из-под выскочивших замуж девушек простыни и — ше-ствовать под этим окровавленным «флагом» по городу, кому-то что-то доказывая. А теперь…

— Да то же самое — теперь, — перебивает меня Катя, — или, может, теперь девочки рождаются уже́ женщинами, ты хочешь сказать? Ну… такова уж традиция.

— Подожди, — вспоминаю я, — ты ведь говорила, что ты уже была́ замужем? Точно! И — что? В прошлый раз… простын-ка… не того́?..

— В прошлую первую брачную ночь мой поня́тливый первый муж не опозо́рил меня; он — порезал себе безымянный палец и… выдал свою кровь за мою.

— Но ведь твоя мама и её подружки — зна́ют о твоём преж-нем замужестве и прошлой окровавленной простынке. Второго раза — не бывает!

— Скажи это моей маме са́м… Если мужчина жадничает нес-колькими каплями своей крови ради спасения чести девушки, то он — сволочь.

— А если я увижу, как ты повторно в своей жизни представл-яешь своей маме и её подругам свой «честный флаг», то — уве-рен — все они будут смотреть на меня как на идиота. Альтерна-тивка: сволочью быть или идиотом? Ха… Твоя мама вряд ли выдаст свою дочь замуж за идиота или сволочь. Та́к что — за-будь про жёсткие правила.

— Моя мама выходила замуж три́жды. И каждый её последу-

ющий муж — знал о том, что она уже была замужем. И пальцы резали — все трое…

— Действительно — жёсткие правила, — убеждаюсь я, — вот ка́к после такого рассказа не помочь девушке побывать девуш-кой ещё разок?..

В помощь.

— Чтобы увидеть мою красоту под этим платьем, — советует мне Катя, — тебе придётся призвать себе на помощь всю твою фантазию.

В мире высокой моды.

— Между прочим, — открывает мне секрет Катя, — в свобод-ное от работы время все топ-модели постоянно болтают только о еде… Но — болтовнёй о котлетах не насытишься…

Не претендент.

— Ты не смеешь даже претендовать хоть на какую-то элегант-ность, — уверяет меня Катя, — когда рядом с тобой буду нахо-диться я.

Тренировка.

— Давай потренируемся, — говорит Катя в своём доме; у неё двухэтажный дом, как и у Марины Миллер, — соберись с мыс-лями и признайся мне в любви…

— Катя, — открываюсь я ей, смотрящей взглядом вниматель-ного режиссёра, — я ещё не говорил тебе об этом; у меня люби-мая девушка в Гамбурге; и — нелюбимая жена в Твери…

— Вот это да-а-а… — Катя округляет глаза, а радостное выра-жение её лица превращается в растерянное. — Вот так сюрпри-и-и-из… Не ожидала от тебя такого… Спасибо…

— Ты сама об этом просила — говорить тебе правду, — напо-минаю я ей; она отвернулась и смотрит в окно, — а если девуш-ка просит сказать ей всю правду…

— Да брось!… Иногда лучше соврать, — говорит она, не по-ворачиваясь ко мне, — когда девушка вообще ничего не знает о человеке, за которого она собралась замуж, она не думает о том, что он — сволочь настолько, как она об этом думает. Лучше бы ты молчал. Ты меня разочаровал…

— Ты сама просила меня признаться; и я — признался. Я ещё не всё рассказал тебе о себе. Помимо того, что ты теперь уже знаешь…

— Подожди-подожди, — она поворачивается ко мне лицом, — не говори ничего! Такими темпами ты погубишь всю идею. Я — пробую создать видимость отношений с тобой; чтобы ма-ма на время отстала от меня со своими хлопотами относительно моего незамужнего положения. Прошу тебя поддержать меня, признаться мне; в любви, в преданности, в моей единственности и божественности — в общем, признаться мне хоть в чём-ниб-удь; девушкам нравится, когда им в чём-нибудь признаю́тся. Ты — настолько высокоинтеллектуальный эстет, что вместо любви ко мне́ — признаёшься в… Ну, ты и дура-а-ак! Ка́к я могла в те-бе так ошибаться! И вот за этого человека, — она указует на ме-ня «карающей дланью»,* — я собиралась замуж!.. Не обращай внимания, — она вдруг становится совершенно спокойной, от взора «обманутой истерички» не остаётся и следа, — трениру-юсь, вырабатываю видимость ревности… И вот э́того человека, — она вновь испепеляет меня взглядом, — я — любила?!!

— Катя, — робко вставляю я реплику в её монолог, — прошу прощения, но… подскажи, пожалуйста: мне́-то — чего́ делать?

— Ну-у-у, — протягивает она разочарованно, — ты словно де-йствительно в первый раз женишься… Ты — лю́бишь меня, да́?

— Да… — отвечаю я на её вопрос, понимая, что это — лишь её игра; по-другому ответить невозможно; «выбор без выбора»; ответ — в самом вопросе.

— И тебе — хорошо́ со мной? — её вопрос похож на утверж-дение; я уже начинаю сомневаться в шуточности нашей «игры». Что́ у неё в голове — на са́мом деле?

— Да, — отвечаю я, но, захваченный театральностью проис-ходящего, начинаю импровизировать, — вот если б только ещё и пивка́-а-а…

— Нет, нет, подожди, — останавливает она ход моих не прав-

ильных, с точки зрения режиссёра действа, мыслей, — не гово-ри пока о пиве и футболе; мама — не поймёт твоих шуток; луч-ше попробуй сделать мне предложение. Ты когда-нибудь де́лал предложение?

— Я дважды женат, — заявляю я тоном, словно произношу «я дважды Герой Советского Союза», — а ты — спрашиваешь!.. Правда, оба раза я жёнам ничего не предлагал; наоборот — про-сил у них… ну, ты понимаешь… руку, сердце и всё остальное.

— Только, пожалуйста, при моей маме ты не конкретизируй ничего из остального, ладно?.. Всё, делай мне предложение…

— Катя, — заявляю я , театрально становясь перед ней на кол-ено, — я люблю тебя и прошу тебя стать моей третьей женой…

— Стоп-стоп! — возмущается она. — Не собирай коленками пыль, «рыцарь». И — что значит «третьей»? Мама — не пой-мёт; она подумает, что ты — ловелас; а то и — альфонс; тогда ничего не выйдет. Для тебя я должна быть пе́рвой. Повторим…

— Катя, — я стою перед ней, держа руки в карманах джинсов, не зная, как бы поправильнее себя вести, — я люблю тебя и прошу: будь моей первой женой…

Любишь.

«Тренировке» мы с Катей посвятили почти два дня. Весь уик-энд.* Мы дурачились в её доме, изображая нашу «семейную жизнь» во всех её возможных проявлениях.

— Ты меня любишь? — спрашивает у меня Катя из-за двери, постукивая по двери пальчиками. — Пусти меня к себе…

— Конечно, люблю; но — не до такой же степени! — отвечаю я ей, сидя в туалете и слушая её задверный звонкий хохот.

— И я тебя — тоже! В смысле — не до такой же степени!.. Не до такой же степени нужно бояться моей любви, чтобы — жить в туалете!

Будни.

С пяти часов утра понедельника и до семи часов вечера вос-кресенья у меня — будни. Я — на службе. Минимум — десять часов в сутки. Во время выездов я на службе — круглосуточно (хотя — в зачёт идут всё те же десять часов суточных; но — по двойному тарифу жалованья). Выходные дни у меня — по мое-му желанию; то есть — когда я захочу, тогда и устраиваю себе выходной день; получив об этом уведомление от своего команд-ования за день до моего «прогула», планируемого начальством. Я могу не пойти на службу в среду; или — в пятницу; или — во вторник… Когда командование прикажет — тогда я и могу уст-роить себе выходной день; в любой день недели… По условиям контракта, моя служба — дело добровольное; а не то что «хоч-ешь — слу́жишь, а хочешь — не́т»… Со второй зарплаты я поз-волил себе купить автомобиль «форд»; «Исследователь». Это белорус Миша сказал мне, что «Эксплорер» — означает «Иссл-едователь». Втроём (Миша, Валера и я) снимаем трёхкомнатные апартаменты с кухней, ванной, туалетом, кладовкой, балконом и соседями над головой. Наш «апа́тмент ту-сикс-ту»* находится на первом этаже длиннющего двухэтажного дома, в котором — десяток таких, как наши, «апартаме́нтов». Мише сорок шесть лет, он бывший тренер по волейболу, почти двухметроворостый здоровяк с железными мускулами, крепкими нервами, двухго-дичным стажем проживания в Америке и женой с четырьмя до-черьми в Минске. Валера — ровесник Миши, но преуспел в жи-зни не так, как белорус: он всего лишь бывший ленинградский старший лейтенант милиции, проживший в Штатах только вос-емь месяцев и имеющий в нашем — российском — Санкт-Пете-рбурге жену и только трёх дочерей. Валера называет свой род-ной город «на́шим» Санкт-Петербургом, чтобы было ясно, как-ой из городов он имеет в виду в разговоре; в Североамериканс-ких Соединённых Штатах — почти два десятка своих Санкт-Пе-тербургов. Америка вообще не имеет своего исконного. Местн-ых индейцев — куда-то вытеснили; понаставили повсюду горо-да с европейскими именами и обозвали всё «Новым Светом». Перебиравшиеся в Америку европейцы не особенно утруждали свой мозг: поставив на каком-нибудь «новосветском» пустыре дом, переселенец называл своё новое место жительства «го́род-ом» и давал этому «населённому пункту» имя (как тогда было принято) того европейского местечка, откуда он удрал в Амери-ку. Русские эмигранты, прибывшие из порта столицы Российс-кой Империи, разбредались по Новому Свету и основывали Санкт-Петербурги. Сейчас в Штатах можно обнаружить множе-ство городков с родным имечком — Москва. А сколько здесь всевозможных Вашингтонов или Винчестеров, Ланкастеров или Берлинов — трудно даже представить! Однажды я ехал по шта-ту Нью-Йорк и, застигнутый внезапно свалившейся (словно ки-рпич с крыши) ночью, вынужден был заночевать в гостинице «Бэст-Вестерн» одного из оказавшихся на пути моего «Исследо-вателя» городка. Утром я покинул городишко, на выезде из кот-орого табличка поведала мне, что за ночь я каким-то невероятн-ым образом оказался в Греции: город назывался Сиракузы. При-шлось в одной из «забегаловок» купить себе карту штата Нью-Йорк; чтобы добраться до английского города Йорка, а не запл-утать среди каких-нибудь греческих Афин, германских Берлин-ов и русских Санкт-Петербургов. Нью-Йорк ведь — тоже не ме-стное название; в Англии есть Йорк, чьи жители выкупили у ко-лонистов-голландцев городишко Новый Амстердам и дали но-вое название этому поселению, расположенному на месте впад-ения рек Восточной и Гудзон в Атлантический океан… Зарпла-ту я получаю еженедельно, по пятницам. Со второй своей зарп-латы я купил себе «Исследователя» в соседнем штате Нью-Гем-пшире за четыреста долларов. Четыреста долларов на покупку автомобиля я взял у Миши-белоруса, свою зарплату потратив на покупку продуктов. Всё-таки у меня имеется совесть, не поз-воляющая мне постоянно посещать китайский ресторан Кэтрин и, пользуясь моим знакомством с хозяйкой ресторана, бесплат-но там «столоваться». Не могу «сидеть на шее» Катиной…

Нефтяники.

— Читал? — Миша бросает передо мной на кухонный стол (я — завтракаю жареной индейкой) газету. — Только америка́нс-кие нефтяные компании могли позволить себе умудриться под-писать контракт на поставку бензина в Ирак! Скоро Россия бу-дет покупать у Штатов рубли!..

— Не волнуйся, — отвечаю я, — в России достаточно амери-канских долларов на покупку в Америке даже матрёшек и бала-лаек… Нефти в Америке нет; что награбят — тем и живут…

Неуспевание.

— У тебя когда-нибудь сиде́ли на шее жена и четыре дочки-невесты? — Миша ошеломляет меня намёком-предупреждени-ем. — Чтобы успевать сделать всё необходимое, мне нужно со-рок восемь часов в сутках, а мне дают — лишь половину… Не заводи себе дочерей!..

Ухо.

— Если у меня чешется ле́вое ухо, — замечает Миша, — то я никогда не стану чесать его пра́вой рукой. Я почешу пра́вое. Это — логично. Это — удобно.

О лжи.

— Большинство людей, — Миша прячет измазанную майоне-зом возлежащую на противне тушку индейки в духовку электр-оплиты и устраивает ей «Африку», — теряются, когда в третий или четвёртый раз ловишь их на лжи; и начинают говорить пра-вду или — замолкают. Правда, в отношении женщин это прави-ло не действует; оно применимо только в отношении людей…

Арифметика.

— Если сложить — смотри — два и два, — Миша рисует на газете две цифры, — то получится — двадцать два…

Жизнь.

— Жизнь — не такая уж и длинная штука, — говорит Катя, — и какою бы долгой ни была, для каждого человека одинакова по длине: вмещается всего лишь в чёрточку между двумя датами.

Научила.

Китайский ресторан подарили Кате на день её рождения роди-тели. В Америке это — обычное дело. Если ресторан китайский, то в дар он идёт прямо со всеми работающими в нём китайцами. Я — обзавожусь хозяйством в Новом Свете и, имея автомобиль, пока не могу позволить себе иметь в достатке мясо, яйца, фрук-ты, овощи и… (в местных продовольственных магазинах — бо-гатый ассортимент всего, кроме всего русского)… Катя говор-ит, что за неделю, в течение которой мы с ней не виделись, я по-худел на десяток фунтов* (она говорит — «па́ундов»); словно она носит меня на руках. Её это — не восхищает; она решила показать мне, ка́к русский человек должен вести себя в Амери-ке. Сейчас — середина лета. На своём «Бэ-Эм-Вэ» Катя подвоз-ит меня к одной из американских ферм (я здесь уже был с Ми-шей; позавчера). Фермер приветствует нас и зачем-то особенно внимательно изучает моё лицо. Катя берёт два маленьких плетё-ных лукошка и увлекает меня за собой в поле; спиной я чувст-вую огонь фермерского взгляда. Поле — до горизонта; в поле растёт клубника; Катя ведёт меня далеко-далеко в поле, и я нач-инаю опасаться того, что фермер с проникновенным взором мо-жет что-нибудь заподозрить в нашем с Катей поведении; он мо-жет позвонить в полицейский участок, вызвать «полицию нрав-ов»… Стукачи в Америке — на каждом шагу, трое из четырёх.

— Пришли однажды к сексопатологу парень и девушка, — рассказываю я свои соображения Кате, пока она уводит меня всё дальше в заполонённое клубничными кустами поле, — и го-ворят, мол, доктор, помогите нам, мы очень любим друг друга и не можем друг без друга жить, но и жить друг с другом мы тоже не можем, потому что не можем друг друга удовлетворить; у нас ничего не получается. Врач сказал им, что в этом плане нет ничего невозможного, нужно лишь подыскать подходящую для обоих позицию; он велел обоим своим пришельцам раздеться и — пристроил их друг к дружке в одной из позиций. Попробова-ли — вновь не получается; парень и девушка — стараются, но говорят, что и в этом положении не могут удовлетворить друг друга. Врач — меняет их позицию на другую; пробуют минут несколько — вновь ничего не получается, нет нужного резуль-тата действий. Врач — в недоумении; оставляет своих пришель-цев наедине поработать в одной из позиций, а сам — выходит из кабинета проконсультироваться с главным врачом, тоже спе-циалистом-сексопатологом. Выслушав коллегу, главный врач говорит: «Ну, если уж и тридцать четвёртая с девяносто второй позиции не помогают, и эти молодые люди так и не могут удов-летвориться, то — гони их прочь из своего кабинета; им — про-сто не́где!» Ты не заметила, как странно смотрел на нас фермер?

— На тебя, — уточняет Катя, — я, признаться, даже подума-ла, что, вероятно, он уже видел тебя в своём клубничном поле с

какой-нибудь другой «клубничкой».

— Не говори глупостей. У меня в Нью-Джерси нет никаких «клубничек». А Марина Миллер — сама служит в полицейском управлении штата.

— Это не значит, что она — не женщина… Помимо маленько-го Нью-Джерси есть ещё сорок девять штатов. Не смей меня об-манывать и изменять мне…

Забравшись подальше в поле, Катя опускается на корточки и начинает собирать ягоды. Она собирает их не в лукошко, а — в рот. Она их ест.

— Ты… чего делаешь? — спрашиваю я, словно сам не вижу того, чем она занимается. — Это ведь… это нечестно!.. Мы при-шли выбирать, а не воровать!

— Давай-ка — ешь и не болтай! — советует мне Катя, продо-лжая жевать ягоды. — Мы и не воруем… Ведь мы не собираем-ся бесплатно вынести отсюда ни одной ягодки, чтобы после во-спользоваться ими. Выберем себе приличных экземпляров, уло-жим их в корзиночки и — заплатим за них, уходя отсюда… Ты ведь — русский; неужели, никогда не бывал на базаре?! Товар необходимо продегустировать; ка́к можно покупать, не попро-бовав?! Выберем — десяток ягод; съедим не пробу — килограм-ма два. Разве это воровство? Давай-ка ешь…

… Заплатили мы только за то, что вынесли с простора поля в своих лукошках; квотер (монетку в двадцать пять центов). При-нимая от Кати четверть доллара, фермер смотрел подозритель-но уже не только на меня одного. Его взгляд — буквально крич-ал, что Катя — во-первых, фальшивомонетчица (так он посмот-рел на монетку, полученную из её рук), во-вторых, развратница (разве приличная девушка пробудет где-то в поле с каким-то па-рнем почти полтора часа, вернувшись лишь с десятком ягод?), в-третьих, воровка (за такой промежуток времени — собрать тако́е количество ягод просто нереально). В своей машине Катя мне сказала, что подобным образом поступают здесь все́ рус-ские: в фермерских хозяйствах — свобода выбора товара прямо в поле, и русские покупатели со своими базарными традициями — набирают на центы, а наедаются на доллары. Так и она́ меня научила делать… Будто я не был на этой ферме позавчера — с Мишей…

Должен.

— Ты должен есть, — приказывает Катя, — а не затягивать потуже свой ремень. Потуже его можно затянуть теперь разве что на шее…

Ответила.

— Нет! Даже не думай об этом! — внезапно заявляет Катя, поворачиваясь ко мне лицом. — Надеюсь, теперь-то я отве́тила на этот твой вопрос.

— … А разве со вчерашнего дня я тебя о чём-либо спрашив-ал? — недоумеваю я; иногда так бывает у девушек: они отвеча-ют, даже когда их и не спрашивают.

Движение — жизнь.

— Мой дед живёт в Техасе, — рассказывает Катя, — он прие-хал сюда с третьей волной эмигрантов. Моего деда зовут Алекс-андром, но он не стал брать себе обычное для Штатов имя Але-ксандэ́р или А́лекс; он — сразу отправился в Техас, поближе к Мексике — обожает всё мексиканское и испанское: экспрессию, кастаньеты, ревнивых взрывных женщин, пистолетную стрель-бу… Дед завёл себе в Техасе настоящее ранчо и занимается раз-ведением лошадей. У деда — испаноподобное имя: Са́нчо. Ма-ма называет его — Са́нчо-С-Ра́нчо. Ха-ха-ха-ха!.. Деду сейчас… дай Бог памяти… восемьдесят три года; но он постоянно куда-нибудь путешествует; в буквальном смысле — ходит пешком. Ему нра́вится ходить пешком. Санчо-С-Ранчо всегда говорит мне, когда я навещаю его, что движение — это жизнь. Однажды мой дед прошёл почти две с половиной мили за три недели, ост-анавливаясь в пути для «подзаправки». Для восьмидесятилетне-го мужчины — это великое достижение. Обратно дед возвраща-лся почти двадцать дней, ведь путь домой — всегда короче. В радиусе двадцати миль от ранчо моего деда не появляется ни один чернокожий, потому что дед — христианин и считает всех негров чертя́ми. Стреляет дед — исключительно метко: в дайм* может попасть с пятидесяти шагов. Знаешь что такое дайм?

— Десятицентовая монетка, — осведомляю я русскую амери-канку о глубине своих познаний относительно моего потенци-ального противника, — ты меня стращаешь своим дедом?

— Упаси Бог, — уверяет Катя, — моему деду на чернокожих-то патронов не хватает; бу́дет он ещё на таких, как ты, тратить!

— Я не хуже чернокожих, — говорю ей, — а ты — … Вот ты говоришь, что твой дед — отличный стрелок и далеко в окру́ге его хозяйства давно не́т никаких чернокожих; на кого же у него может не хватать патронов, когда отстреливать в тех краях, на-сколько понимаю, не́кого?

— Движение — жизнь; мой дед не сидит не месте; пока его управляющий ранчо и работники занимаются его табунами ло-шадей, дед путешествует по окрестностям, разыскивая черноко-жих. Он может наведываться и в соседние штаты; и в Мексике — в северных её штатах — моего деда хорошо знают. А писто-леты — с дедом постоянно. Движение — для моего деда жизнь; а для чернокожих движение моего деда — совсем наоборот. Мы с тобой обязательно съездим к моему деду; правда, в последние полтора года старик жалуется на снижение остроты зрения и го-ворит, что совершенно не видит — чернокожий перед ним или кто другой; хотя — в дайм дед продолжает попадать с пятидеся-ти шагов. Говорят, название этой болезни — дальнозоркость. Ничего, со мною тебе не́чего бояться деда; покажу тебя ему сперва и́здали — шагов с двухсот.

Подарки.

Мы с Катей знакомы почти месяц и нам нравится делать друг другу забавные подарки. В маленький коробок я кладу «ниче-го», заворачиваю всё это в газетный лист «Курьера»,* прячу в коробочку, которую обёртываю в лист «Нового Меридиана»;* всё это помещаю в коробку побольше, обматываю липкой лен-той, прячу в коробку из-под обуви (там были ботинки «Timber-land», для которых упаковка уже не нужна, ведь они давно сами стали «упаковкой» — для моих ступней), обшиваю всё куском наволочки …… телевизионную коробку обматываю липкой ле-нтой и — отвожу на своём «Исследователе» к дому Кэтрин. Ка-тя — всегда рада моим подаркам. Она знает, что у меня пока не так много денег, чтобы я мог позволить себе подгонять к её до-му морские контейнеры; но, думаю, через месяц я уже смогу пе-рейти с телевизионных коробок на упаковки для холодильников «Дженерал-Электрик» (выше меня ростом; в два обхвата длин-ными волейбольными руками Миши). Катя доходит до «ядра».

— Почему ты внутрь ничего не положил? — её голос исполн-ен разочарования. — Мог бы раскошелиться на серебряную без-делушку…

— Я раскошелился на девять рулонов «скотча», четыре газеты и три простыни, — признаю́сь я, — и остался должен Мише двенадцать центов за нитки. Между прочим, мой подарок — го-раздо ценнее серебряных побрякушек; я положил внутрь свой взгляд; а ты — не оценила мой хэнд-мэйд…*

— Ой-й, спасибо! — чмокает меня в щёку. — Мне так понра-вился твой подарок!.. Кстати, ка́к тебе мой вчерашний игрушеч-ный циклоп?

Вчера незнакомая девушка, говорившая исключительно по-ан-глийски, доставила мне домой на Alexandria-Drive пластмассо-вого монстра метрового роста; мол, это — Вам, мистер, подарок от мисс Кэтрин… Я даже испугался этим игрушечным уродцем, подумав: неужели в мире есть дети, играющие в таки́е игруш-ки?!. Кто́ может играть мо́нстрами?!. «Рыбак рыбака…» И — кто́ из этих детей впоследствии вырастает? Убийцы, истязатели, монстры…

— Мне та́к понравился твой подарок, — говорю я Кате, — что я несколько часов не мог от него глаз оторвать… Мне б ещё па́-рочку таких!

— Да ты — просто монстр! — ни с того ни с сего заявляет Ка-тя. — Кто́ из тебя вырастет, если уже сейчас ты отрываешь гла-за игрушкам?!.

Нет американского юмора. И русского — нет. И — английско-го… У юмора нет «национальности» и прочих дискриминаци-онных особенностей. Просто — люди бывают весёлые и быва-ют глупые; вот и всё.

В чью честь.

— Ты обратил внимание? — замечает мне Катя, выгуливая меня по нью-йоркскому Манхэттану. — Улицы здесь — в осно-вном с односторо́нним движением и носят числовые названия: Двадцать Первая Стрит, Пятая Авеню и так далее. Это — очень удобно; потому что ни один человек не покусится на имя ули-цы, которая называется, например, Восемьдесят Девятая Стрит или Седьмая Авеню. В Советском Союзе, если помнишь, все знаменитые люди носили имена улиц! О-о-о-о, эт-то были хит-рейшие из хитрецов! Они понимали, что достаточно присвоить себе имя какого-нибудь… скажем, проспекта Суворова* или пе-реулка Ленина и — тебе обеспечена всенародная известность!

— Точно! — соглашаюсь я с американкой. — А ещё некото-рые самые-самые честолюбивые личности присваивали себе им-ена не только улиц, но даже целых городов! Пушкин,* Ломоно-сов,* Горький,* Калинин,* Фрунзе*…… Ско́лько их — хитрец-ов! Нет чтобы — оставаться самими собой и носить пусть и не-знаменитые, но — свои, родные имена: Владимир Ильич Симб-ирск, Михаил Иванович Тверь, Александр Сергеевич Царское Село, Алексей Максимович Нижний Новгород… Я, например, не претендую на имя какого-нибудь Вашингтона, как некоторые ваши президенты…

— Наши? — удивляется Катя; в разговоре со мной она часто забывает о том, что она всё-таки американка. — А Путин — в чью честь взял себе имя? То есть — фамилию; имя-то — понят-но, в честь столицы Владимирской области… Между прочим, если серьёзно, то Ульяновск-то имя своё получил не от вождя всемирной Социалистической Революции, а — от его отца, Ильи Николаевича,* который был куратором всех учебных зав-едений Симбирской губернии. Та́к что, Ульяновск назван не в честь Ленина, а в честь его отца. Ну, а Валериан Владимирович Самара, бесспорно, взял себе фамилию в честь поволжского го-рода Куйбышева.* Давай чего-нибудь перекусим в кафешке?

Миллионерша.

У Кэтрин на счетах в банках «Summit», «Dime», «Bank of New York» — около четырёх миллионов долларов. Знаю это. И при этом Катя — потрясающей душевности человек. Она не похожа на «зажравшуюся светскую львицу». Она — самая обыкновен-ная девчонка, побывавшая в быстром краткосрочном замужест-ве и не успевшая разобраться в том, что же это было. Мы с ней идём по Мэдисон-Авеню, между Девяностой и Девяносто Пер-вой Стритами (или — ка́к правильно сказать по-русски? A-a-ah, fucking shit; let’s speak American: now me with Katherine — bet-ween 90th and 91rst Street of New York City; look — one-two-and-double-six Madison Avenue — Leo and Mark’s “Madison Shoe Gal-lery”; custom shoe repair shop: luggage repairs — custom dyeing; bags — jackets and zippers).* Катя — усаживается прямо на асф-альт тротуара Мэдисон-Авеню, спиной к магазинчику-мастерс-кой неких Лео и Марка; поёт:

— Почему-у так пу-утаются мы-ысли?..
Почему-у так ча-асто меркнет све-ет?..
Я-а к тебе пришла-а из прошлой жи-изни;
В э-этой — мне с тобо-ою жизни не-ет…
А я сяду-у в кабриоле-е-ет
И уеду-у куда-нибу-у-удь;
Если вспомни-ишь меня — забу-удь,
А вернёшься-а — меня здесь не-е-ет…
А я сяду-у-у в кабриолет…

Рыцаре-ем без стра-аха и упрё-ока
Ты — увы-ы — не ста-ал, любовь моя-а-а;
Пу-усто мне с тобо-ой и одино-око-а;
Ви-идно, эта две-ерь — не для меня-а-а-
–А-а-а я-а-а сяду-у в кабриоле-е-ет
И уеду-у куда-нибу-у-удь;
Если вспомни-ишь меня — забу-удь,
А вернёшься-а — меня здесь не-е-ет…
А я сяду-у-у в кабриолет…

Как хотела я-а-а душой согреться-а
От огня-а твои-их любимых ру-ук,
Но смогу ль твое-ей-й быть дамой се-ердца-а,
Если сердца не-ет в тебе, мой дру-уг?..
А я сяду-у в кабриоле-е-ет
И уеду-у куда-нибу-у-удь;
Если вспомни-ишь меня — забу-удь,
А вернёшься-а — меня здесь не-е-ет…
А я сяду-у в кабриоле-е-ет
И уеду-у куда-нибу-у-удь;
Если вспомни-ишь меня — забу-удь,
А вернёшься-а — меня здесь не-е-ет…
А я сяду-у-у в кабриолет…*

Я остановился (на всякий случай) метрах в трёх от Кати и де-лаю вид, что мне эта поющая русская девушка — абсолютно не знакома. Некоторые прохожие — наклоняются перед Катей и кладут к её скрещенным в «позе лотоса» ногам монетки, кото-рые со звоном падают на асфальт и друг на дружку. За три мин-уты Катиного концерта по Мэдисон-Авеню мимо нас проехали четыре машины полицейского департамента города Нью-Йорка, но — не остановились. Вероятно, Катино выступление не нару-шает общественного порядка са́мой сердцевины «Большого Яб-лока»…* Подобрав всю мелочь и пересчитав её («вот она — ис-тинная ме́лочная сущность миллионерши!» — подумалось), Ка-тя поднимается с тротуара на ноги, не занятой мелочью лодош-кой отряхивает зад своих джинсов, прячет «гонорар» в карман и, улыбаясь, при всех подходит ко мне:

— Ну, вот, на бутерброды и кока-колу я уже заработала и — могу пригласить тебя в какую-нибудь дешёвенькую кафешку. Идём, мистер…

Когда.

— Когда я начинаю петь русские песни на улицах Нью-Йорка, — говорит Катя в небольшом душистом зальчике «Бургер Кин-га», где она угощает меня бутербродами и кока-колой и сама то же самое жуёт и пьёт, — освобождение карманов местных жит-елей от мелочи начинает резко ускоряться. Я заметила твою не-ловкость. Это — российское. Вся эта скованность, всё это стес-нение — «в Советском Союзе секса не́т» и прочая несвободн-ость — это неместное. Здесь всё намного проще. Устал идти — сядь, отдохни, не насилуй свои ноги; поблизости не́ на что сесть — садись на асфальт, лето, жарко, задницу не застудишь, зато — отдохнёшь; никто не скажет тебе и слова, лишь другим не мешай; хочешь петь — пой; только не мешай другим; если кто-то решил поделиться со мной своими деньгами, то почему я до-лжна отказываться от этих денег? Я ведь не беру в долг; люди посчитали ну́жным помочь мне — да́ли мне денег; ни за что; я не отдалась им и не должна буду сделать это, не вытянула тай-ком эту мелочь из их карманов, не выклянчивала у них денег, та́к что — нет ничего неприличного в том, что мне да́ли деньги, а я — взяла́ их. Я пела не для того, чтобы мне да́ли деньги, а по-тому что мне́ хотелось петь, для себя, для души… И — всем хо-рошо. Разве плохо, когда всем — хорошо?! Когда мне надоедает знать о том, что у меня в кармане бумажник с картами «Самми-та»* или «Дайма»,* я могу позволить себе подобрать на улице несколько алюминиевых банок из-под пива или кока-колы и сдать их автомату. И — всем хорошо, потому что и в городе стало меньше мусора, и я — нахаляву купила себе какой-нибудь чикенбургер. О-о-о-о, когда я́ подхожу к прилавку «Мак-Дона-льдса», продажа чикенбургеров и кока-колы резко увеличивает-ся! Русские привыкли к тому, что буквально всё можно украсть. И не могут представить, что на любую вещь можно зарабо́тать вполне законным путём; причём — не особо утруждая себя; да ты и сам это видел минут двадцать назад.

— Американские стереотипы, — отвечаю я, — точно описаны в нашей поговорке: на воре шапка горит. Англо-американская практика: устраивать свержения правительств в странах, богат-ых природными ресурсами, вводить туда «миротворческие вой-ска» и — грабить чужие ресурсы; и при этом — заявлять о том, что воруют — ру́сские… Ка́к ты живёшь в Империи Лжи? Бед-ная ты, Катька, бедолажная…

Ребёнок и обед.

— В моём ресторане, — напоминает мне Катя, — если ты за-метил, сначала подают чай, затем — закуски; и только «под за-навес» — суп…

Я обратил на это внимание ещё в первое своё посещение Кат-иного ресторана. Официант-китаец поставил на стол перед нами (мы с Мишей, Валерой и другими ребятами «отмечали» удачное возвращение с выезда) огромную тарелку с хлебными гренками, фарфоровые чашечки и большой графин с водой. Миша в тот раз объяснил мне, что в этом ресторане мы можем ничего не за-казывать из «па́почного меню», а просто посидеть и бесплатно поесть гренков с водой; причём, заметив опустошение тарелки с гренками или графина с водой, официант немедленно заменит опустошённость на полноту. Заказы в тот день мы всё-таки сде-лали, и нам последовательно подносили для употребления чай, закуски рыбные, рисовые, мясные, насекомые и пресмыкающи-еся, лишь к почти сытым брюхам подав суп. Суп мы ели палка-ми, как и всё остальное предыдущее: «палками» выловили всё из жижи, а бульон — выпили из тарелочек, словно из пиал. Вот тогда-то, в тот день, услышав нашу русскую речь, к нам и подо-шла владелица ресторана — Кэтрин; вот тогда-то мы с Катей и познакомились… Сейчас эта миллионерша в потёртых джинсах, добротных китайских кроссовках и белой короткорукавной хло-пчатобумажной рубашке с вытачками «под грудь» напоминает мне в нью-йоркской забегаловке об обеденном этикете янки…*

— Это касается всех, — говорит Катя, — потому что все жен-щины мира — одинаково прелестны, а все мужчины планеты — словно отражение одного идиота. Женщины всё-таки не могут без мужчин, и мужчины этим часто пользуются, клянясь в люб-ви и не понимая, что́ же такое — любовь. А ведь любовь — … она… вот — как обед! Женщина сначала подаёт холодное, за-тем — горячее; и только в завершение — десерт; а мужчина — он ведь как ребёнок: хочет начать сразу со сладкого; и если же-нщина не позволяет ему этого, то мужчина быстро теряет аппе-тит. Правда, многие женщины идут на поводу у капризных сла-дкоежек; а после — кусают свои локти…

Рассудок.

— У меня такое чувство, — говорю я Кате, — что, когда ты со мной, мой рассудок спит сном праведника. И я бессилен что-ли-бо сделать.

— Ну, хоть — пра́ведника! — замечает Катя; её щёки покры-ваются лёгким румянцем, она уводит свой взгляд вниз, продол-жая улыбаться.

— Но ведь — спи́т! — уточняю я. — А пока мой праведный разум спит, мои греховные мысли повелевают моими голодны-

ми глазами, которые…

— Возьми ручку, — она достаёт из кармана рубашки автома-тическую ручку, — запиши для меня… вот — хотя бы на салфе-тке; красиво сказал, боюсь — забуду; мне ничего подобного ещё никто никогда не говорил; запиши, запиши; я после — тво-им детям это перескажу…

Невидимости.

— Ты — не филолог, — заявляет мне Катя, — потому что у тебя нет координации памяти и внимания. Я тебе безразлична; но — не это главное. Ты и са́м себе безразличен. Любая женщи-на легко поймает тебя в свои сети, и ты не заметишь, как стан-ешь её рабом навсегда.

— Фантазёрка! — я усмехаюсь её самоуверенности. — Я — Колобок; помнишь? «Я от бабки — ушёл, я от деда — ушёл, от медведя — ушёл, и от волка — ушёл, а от тебя, лиса, и пода́вно уйду…» Я от Лизы — ушёл, и от Риты — ушёл, и от Иры — ушёл, и от Веры — ушёл…

— Когда девушка говорит тебе, что она собирается рассказы-вать о тебе твоим детям, ты почему-то даже не думаешь о том, что она может иметь в виду свои́х…

Пороки.

— Нет людей беспоро́чных, — Катя вздыхает, — поверь, я это не понаслышке знаю. Пороки — это всего лишь доведённые до крайности добродетели. Всех — не осчастливишь; поэтому, об-делённые видят множество пороков у тех людей, которые для других являются добродетелями.

Мамина молодость.

— Моя мама, — между прочим вспоминает Катя, швы́ркая по-дошвами кроссовок по тротуару Бродвея, наискосок пересекаю-щего сеточную планировку авеню и улиц Манхэттана, — в мо-лодости была комсомольской активисткой и летом неизменно ездила в крымскую Ялту — отдыхать от годовых домогательств комсомольских вожаков. Все ведь — живые люди; всем ведь — хочется отдохнуть; одни — отдыхают, домогаясь; другие — от домогательств. Вот от второго мама и ездила отдыхать. Она работала помощником второго секретаря обкома Комсомола. И вот летом семьдесят четвёртого года мама в Ялте устроила «ку-рортные романы» с приезжими «трёхнедельщиками» — ну, с теми, кто по профсоюзным путёвкам приезжали в санаторий на двадцать один день. Тем летом мама отдыхала поочерёдно — сперва с шахтёром-«стахановцем», затем с институтским доцен-том-психологом, а после — с моим папой, который в то время был среднего звена партийным работником, не был женат и не собирался. Мама после, когда я уже подросла и стала взрослой, рассказывала мне, как шахтёр-«стахановец» сначала ухаживал за ней один день, а затем двадцать дней — любил; а преподава-тель психологии за мамой двадцать дней ухаживал, а после — любил целый день; а мой «трёхнедельный» папа — сперва сразу же в первый день маму любил, а затем двадцать дней — угова-ривал её никому об этом не рассказывать. Мама и не рассказала никому; но — папе пришлось жениться на ней. Моя мама сдела-ла блестящую карьеру: от помощника второго секретаря обкома Комсомола до мамы американской миллионерши.

Любовь с первого взгляда.

На одном из российских телеканалов была программа с таким названием — «Любовь с первого взгляда».* Само по себе выра-жение это звучит глупо и неправдиво. Что-то подобно «Сексу по телефону» или «Оргазму с первого раза». Володя Тишко* — телезвезда; а Анфиса Чехова* — телеприживалка. Три года (с месяцами) назад я полетел в Германию вместо своего армейско-го сослуживца-москвича Вовки Пивоварова. И в Гамбурге увид-ел эту «Любовь с первого взгляда». Это даже не любовь; это — какая-то духовность особенная вдруг появилась. Ни Линда не умирает без меня, ни я без неё — не вешаюсь. Мы друг без дру-га бываем настолько подолгу, а друг от друга — бываем насто-лько далеко, что наверняка всякая «любовь» давно рассыпалась бы в прах и развеялась по ветру. А мы — живём друг без друга, иногда радуя друг друга неожиданными визитами, которые ни-когда не застают любого из нас врасплох. Мы не ревнуем друг друга — не к чему да и не к кому ревновать; разве можно ревно-вать свою руку к чему-либо? Или — ногу? Мы — не любим друг друга; мы просто — безраздельно принадлежим друг другу духовно. Родные… Это невозможно объяснить. Линда никогда не задаёт мне дурацких вопросов типа «Ты меня любишь?» или «У тебя есть кто-нибудь, кроме меня?» Ей не интересно знать это. Она знает, что, даже если я женат и у меня «кто-нибудь есть», помимо жены, я всё равно — её, Линды. Она никогда не задаёт мне глупых вопросов. И я ей — не задаю. Я просто знаю, что у неё — нет никого, кроме меня. И не собираюсь проверять эту мою уверенность. А «любовь с первого взгляда» — это фра-за для Катиной мамы.

— Катюша говорила мне, — расплывается в улыбке мама вла-делицы китайского ресторана, — что ты полюбил мою дочь с первого взгляда.

— Она немножко лукавит, — уточняю я, — это — любовь со второ́го взгляда; при первом взгляде я ещё не знал о том, что Катя — миллионерша. Но как только я узнал о том, что Катина мама — мать миллионерши, я немедленно сделал Кате предло-жение сердца.

— И руки́… — добавляет Катя, толкая меня в бок своим худе-ньким кулачком. — Мама, не обращай внимания; мой Эрик — журналист. Они — все́ такие…

— Да что́ ты говоришь! — мама всплёскивает руками и пере-водит взгляд-восторг с дочери на меня. — Ты работаешь в «Но-вом Русском Слове»?!*

— Мама, — отвечает вместо меня Катя, уверенная в том, что я могу «ответить неправильно» (более того — непременно сде́-лаю это), — Эрик сотрудничает с неру́сской прессой.

— Он что́ — не русский? — удивляется женщина-невеличка с чёрными волосами и еврейской родословной. — Катюша, ты со-бралась замуж за… за… иностранца?!

— А вы сами-то здесь — в Америке — кто́? Не иностра́нцы? — напоминаю о своём присутствии я. — Если вся неразбериха — из-за моей руки, то, извините, я не могу отдать её Кате, пото-му что… — Катя смотрит взглядом командира расстрельной ко-манды на приговорённого. — …потому что мне не́чем будет ра-ботать… — вижу изумление в глазах Катиной мамы. — Я что-то не то сказал? Рука — это мой рабочий инструмент… Не знаю, о чём Вы могли подумать, но рукою я — пишу; и не могу отдать её.

— Мама, Эрик — корреспондент, — вступается за меня Катя, — оставь, пожалуйста, в покое его руку… Как-никак, я́ хозяйка этих его рук…

Мамин совет.

— Катюша, неужели ты не видишь, что этот нерусский иност-ранец — совершенно не твой тип мужчины? Он торгуется из-за какой-то несчастной руки!

— Мама, если бы у меня́ требовали отдать руку, я тоже не от-дала бы её. Что ж поделаешь… Мы с ним — любим друг друга такими, какие мы есть.

— Ну да-а-а, коне-е-ечно, — голос Катиной мамы саркастич-ен, — и жить друг без друга вы тоже не можете. Екатерина Ме-дичи* решала подобные сомнения в течение нескольких дней. А ты — ведёшь себя, как… Если бы его женой была Екатерина Медичи, она непременно подсы́пала бы ему в тарелку отраву.

— Мама, чего ты такое говоришь! Ты просто вообще не зна-ешь Эрика! Он всегда говорит то, о чём думает; это — не плохо, мама! Это — не ваши коммунистические привычки: догоним и перегоним, даёшь пятилетку за три года и всё такое прочее. Если бы Ме́дичи была его женой, он с удовольствием съел бы отраву, лишь бы не оставаться рядом с коварной вруньей. (Мне страшно слушать их обеих, которые так запросто «травят» меня «направо и налево»; предложат чаю — откажусь; мало ли че-го…) Понимаю, ты меня любишь, волнуешься за меня; но — я не маленькая девочка и не нуждаюсь — извини — в твоих сове-тах. Дай мне, пожалуйста, совет: ка́к мне избавиться от твоих советов? Не хотела говорить тебе, но мы — просто разыграли тебя. Мы не собираемся жениться. Во всяком случае — пока. Просто, я хотела… чтобы ты…

— Катюша, зачем ты?.. Я понимаю: молодость, желания, ап-петит… Я сама́ тако́ю же была… Могла бы просто сказать мне;

я поняла бы…

— Я тебе, мама, говорила… И — не раз… И я — не такая, ка-кою была ты в твоей молодости…

Незабываемый секс.

— Напрасно ты ушёл, — убеждает меня Катя, не обращая внимания на то, что в зале-гостиной нашего «ту-сикс-ту» по Al-exandria Drive находятся (помимо меня) Миша и Валера, кото-рые старательно делают вид, что не слышат нашего с Катей раз-говора, — мама просто дала мне несколько… женских совет-ов… Собирайся, я… в общем, за тобой…… Ты не думай, будто мама настраивает меня против тебя, — продолжает Катя уже в своём «Бэ-Эм-Вэ», выезжая с паркинга от моего дома, — жен-щинам иногда необходимо поговорить о… о самом разном…

— Понимаю, — говорю я, — о мужиках… О чём ещё могут говорить женщины друг с дружкой, когда рядом нет мужчин?

— Ну почему… Иногда — о сексе, — возражает Катя, пропус-кая перед собой на перекрёстке автобус, — чёр-р-ртова грома-дина!.. Да, о чём мы говорили?..

— Ты сказала, — напоминаю я русской американке её послед-ние «доавтобусные» слова, — о сексе. Чтобы секс стал незабы-ваемым, нужно — … ?

— Ты это у меня́ спрашиваешь? Разве я говори́ла об этом? — произносит Катя спустя полминуты молчания, легко орудуя ру-лём. — А ты — кова-арный тип! Воспользовался тем, что я заб-ыла о том, что́ я говорила, и — … Кова-арный тип!.. Послушай, коварный тип, а чья и́менно незабываемость тебя интересует?

— Кажется, я общаюсь с тобо́й, — говорю я, — и, кажется, те-бе безразлично — обща́юсь я с тобой или нет. Что у тебя насчёт амнезии?

— Поплюй! — возмущается она. — У меня — отличная па-мять! Я помню каждое своё и твоё слово. Ты — хочешь, чтобы секс стал неповторимым? Для этого совсем не важно, с ке́м ты этого хочешь; достаточно посетить аптеку и купить таблетки… для улучшения своей… памяти…

— Не обязательно, — говорю я, — иногда незабываемый секс бывает и без фармацевтических уловок. У меня такой процесс продолжался почти четыре месяца после того, как я подал заяв-ление на развод со своей первой женой. После этого моя жена устроила многомесячный «марафо́не-сексуа́ле» моему мозгу; это было незабываемо. С тех пор для меня самое главное в жиз-ни — это свобода… Ка́к я… твоей маме?..

— Ты — парень всё-ж-таки с мозгами, — заключает Катя, подруливая к своему дому, — раз задаёшь такие вопросы. Ты ей понравился.

— Со второго взгляда, — напоминаю я, — а твоя мама — не признаёт ничего «второго». Это, судя по всему, комплекс обко-мовской молодости.

— Ты — негодяй, — Катя вносит коррективу в своё прежнее заключение, — а такие люди — очень нравятся моей маме. Она любит негодников.

— Она не может любить негодяев; потому что «плюсы» и «минусы» — притягиваются друг к другу; а твоя мама ко мне — негодяю — не стремится.

— Ты хочешь сказать, что «минусы» — друг от друга отта́л-киваются? — делает вывод американка, открывая входную дверь. — И ты с мамой…? Нет, ты не лирик; ты — физик…

— Мы с твоей мамой — два «плюса», — подсказываю я, — а «плюсы» — тоже отталкивают друг друга. Э́то успоко́ит тебя?..

— Это — добавля́ет мне тревоги… Входи… Проходи, прохо-ди; вон — тапочки возьми… По твоим словам получается, что ты и моя мама — два взаимоотталкивающихся «плюса». Это — понятно; и это — хорошо. Но если мы с тобой — притягиваем-ся, а ты — «плюс», то, получается, я — …

— Я тебе такого не говорил! Да-а, права была моя бабушка, советовавшая мне выбирать себе для общения дур. С ними ме-ньше вопросов…

Боюсь.

— Мой папа, — рассказывает Катя, — оч-чень любит мою ма-

му. Он за неё жизнь отдаст. Не без раздумий, как это обычно го-ворят, а — хорошенько подумав. Потому что мой папа — ужас-ный трус; он боится умереть. Да и кто́ из людей не боится смер-ти?!. Лишь звери не осознаю́т своей смертности, почему и явля-ются тварями не́разумными. А люди — знают о том, что рано или поздно, но придётся умереть. У животных же это — на уро-вне рефлексов, но не сознания. Звери не знают о смерти; у них есть всего лишь страх. Убивая друг друга, животные думают не о душе́, а о своём пропитании; для людей же казнь — процесс исключительно нравственный. Когда в конце семидесятых год-ов мои родители перебрались в Штаты, здесь было очень много советских эмигрантов. Русских здесь и теперь немало, но в то́ время — мама рассказывала — русская речь на улице особенно бросалась в её слух. Да и как не бросаться, если, выехав из Сою-за и прибыв в Нью-Йорк-Сити, мои родители, как и большинст-во тогдашних эмигрантов, первоначально поселились в Брукли-не. Это сейчас в Бруклине проживают миллион с четвертью вы-ходцев из России, а тогда — их было гораздо меньше; но и пол-миллиона человек, три четверти из которых владеют то́лько русским языком, причём лишь на дворо́вом уровне, согласись, немало… Мама и папа поселились на Восьмой Брайтон-Бич-Стрит; там, знаешь, вдоль атлантического побережья проходит Брайтон-Бич-Авеню, а от неё, словно усы от подбородка сома, отходят несколько Брайтон-Бич-Стрит. На Восьмой Улице и жили мои родители. Это сейчас мэр города Рудольф Джулиани* худо-бедно навёл кое-какой порядок в своём хозяйстве. А в кон-це семидесятых годов американские полицейские очень редко и неохотно ездили по Квинсу, Бруклину или Бронксу. Жить всё-таки хочется даже полицейским. А наши советские выходцы, не знавшие английского языка и потому не имевшие никакой возм-ожности устроиться на какую-либо работу, тоже хотели кушать, одеваться… Ведь здесь не платят зарплату за красивые глаза; даже красивым проституткам. В Штатах необходимо ра-бо-тать. В Советском Союзе говорили: «Кто не работает — тот не ест». Говори́ли. А здесь — эта истина живее любых лозунгов. Мама рассказывала, что в Бруклине было опасно выйти на улицу не только ночью, но и днём. Русские эмигранты грабили не только коренных жителей города, но и своих же соотечественников, прибывших из Союза и хоть что-то имевших. Кто-то из русских эмигрантов узнал о том, что мой папа был в Союзе партийным чиновником и — трое бездельников явились в одну из ночей грабить моих родителей. Ну, ма́му мою ты и сам видел; предс-тавь, в то время она как раз была беременна мною, девятый ка-лендарный месяц; маме — через неделю-полторы рожать меня, а тут — квартирный налёт! А мой папа, как всякий добропоряд-очный советский партийный функционер, при росте в пять-и-семь* имел партийный вес в двести восемьдесят па́ундов* при соответствующей талии в почти четыре фута;* или даже побо-лее. И вот — трое налётчиков проникают в квартиру-комнатуш-ку моих родителей, связывают маму и папу и начинают выяс-нять у них: чего ценного есть в квартире и где это спрятано. От страха мой папа сразу признался, что самое ценное у него и ма-мы — это я, их ребёнок; но — сказал папа — придётся подож-дать недельку, потому что это сокровище спрятано уже девять месяцев настолько надёжно, что ранее положенного срока оно вряд ли выйдет на свет. Только после папиных слов налётчики заметили мамин живот и — растерялись. Папа же — от страха — сказал им примерно следующее: я, мол, хотел бы попросить вас, многоуважаемые налётчики, чтобы вы убрали куда-нибудь подальше ваши пистолеты, потому что, мол, моей жене — всё равно, а вот я́ — беременный; и боюсь за ребёнка; мне́ — нельзя волноваться. Налётчики от таких слов моего папы — просто взорвались смехом; а моя мама — перепугалась и стала меня рожать. Вот — представь: связанная мама сидит на стуле и рож-ает меня; связанный папа — теряет сознание при виде маминых схваток; налётчики — не знают что делать; мама просит их раз-вязать её, принести тёплой воды в тазе и полотенце; и налётчи-ки под руководством моей мамы принимают активное участие в появлении меня на свет. Вот так я и родилась в Бруклине, отку-да мои родители спустя два месяца перебрались в Нью-Джерси; здесь всё-таки поспокойнее. Один из тех налётчиков — мой крёстный отец. Три года назад он рассказал мне историю моего рождения и признался, что они не стали убивать моих родите-лей исключительно из-за «трусливых» слов моего папы, поняв, что только отва́жный человек может одними лишь словами обе-зоружить вооружённых людей и заставить их беспомощно хо-хотать, а не лишать жизни жертв. Вот такое си́льное — папино «боюсь». Если бы не папа, мы с тобой сейчас наверняка не раз-говаривали бы; без меня…

Морзянка.

— Никогда не хожу на концерты, в которых участвуют чечё-точники, — признаётся Катя, — я знаю азбуку Морзе;* и не по-нимаю ничего из того, что чечёточники говорят во время своих выступлений. А барабанщики!.. Тебе нра́вится группа «Kiss»?* Ужас!.. Питер Крисс* — не «Кот»! Он — дьявол с палками!..

Разведка.

— У тебя ведь есть жена? — издалека начинает Катя. — И до неё ещё одна была… У них — по́лные семьи? Ма́тери — есть?

— Есть, — говорю с неохотой, подозревая какой-то подвох; родителями «соперниц» интересуются обычно неспроста, — но, может быть, не стоит о них…

— Нет, подожди, — развивает свою мысль американская мил-лионерша, — меня абсолютно не интересуют ни твои жёны — бывшие, нынешние и будущие, ни их матери… Мне просто ин-тересно знать: если ты… любил своих тёщ, то — что́ тебе нра-вилось в них?

— Ну… — задумываюсь, потому что сразу признаться в том, что о́бе мои тёщи (прежняя и нынешняя) не любили меня так же, как волк не любит морковку, значило бы показать Кате, что подобные «отношения» могут сложиться и между мною и Кати-ной мамой, а врать о «любви» к женщинам, которые ……, — значило бы обманывать прекрасной души девушку. — В моих тёщах я люблю только их котлеты…

Харассмент.

Катя говорит, что харассмент — это домогательства на рабо-те. В Америке с этим — строго. Нельзя не просто шлёпнуть ми-ленькую сотрудницу по заднице, но и — дружески похлопать её по плечу. Подойди к соработнице слишком близко — и у неё уже будет повод для подачи в суд иска о взыскании многонулё-вых сумм компенсации морального вреда за домогательство на рабочем месте. Катя говорит, что некоторые американки зани-маются профессиональным вытягиванием денежных компенса-ций за домогательства в отношении них. Эти женщины «кочу-ют» с одной работы на другую, повсюду оставляя разорённых «шефов», некоторых из которых впоследствии оставляют жёны, не желающие далее жить с «изменниками» и «бабниками». Катя говорит, что в её ресторане харассмента нет. Над этим стоит подумать. Получается, что молодая, красивая хозяйка заведения — бесчувственная доска? Никогда не поверю! Вулканизм мисс Кэтрин мне известен. Я — задаю ей «провокационные» вопро-сы. Катя — говорит, что среди её «подчинённых» только китай-цы. Будто китайцы — не люди! Катя — говорит, что китайцы «не в её вкусе». Это говорит та, которая принимает на работу в своё заведение исключительно китайцев, «дискриминируя» по национальному признаку всех остальных! Не любит китайцев, но принимает на работу только их! Катя (Божье создание с чест-ным взглядом) утверждает, что же́нщина — вообще не может быть субъектом харассмента! Ого-го! Оказывается, женщина может быть только «жертвой» домогательств на работе! Словно не́т таких компаний, в которых великовозрастные «богатенькие тёти» не «терроризируют» молодых мальчиков с «красными» (или — какие у них тут, в Америке?) дипломами, заставляя «ра-звлекать хозяюшек» ради сохранения своей кандидатуры на ра-бочем месте; да и, глядишь, карьера — продвига́ется. Что́ меша-ет мисс Кэтрин заниматься харассментом? И (если она меня не обманывает) — почему́ она этим не́ занимается? Ведь это — не-нормально. Нужно попробовать устроиться на работу в её заве-дение; дворником; на полставки; вот разговоров-то будет!..

Я думаю.

— Я думаю, — нахмурившись, Катя пытается ответить на мой вопрос, — что секс — это когда каждый знает, кто из них и что делает другому, и долго думает, прежде чем дать друг другу взаймы; а если нет оргазма, то — зачем вообще отношения? Ес-ли в сексе нет оргазма, то отношения разрываются. Мы ведь с тобой не созваниваемся исключительно для того лишь, чтобы назначить встречу для очередного «развлечения»; поэтому, ка-ко́й между нами может быть секс? Ты не думал об этом? У нас ведь — совершенно другие отношения, нежели какой-то там просто секс. Я́ думаю… Я надеюсь, что всё, что ты записыва-ешь, не является просто телефонными номерами всяких деву-шек. И — всё-таки надеюсь, что ты ду́маешь о моих чувствах, а не… В сексе ведь вообще никто ни о чьих чувствах не думает. У меня такое было в первом браке. Мой первый муж всякий раз при прощании говорил мне: «Ну, всё; завтра — здесь же в это же время». Не понимаю, почему я вообще вышла за него за-муж… Был просто… секс…

Так быстро.

— Всё же не могу понять, — признаю́сь я Кате, — если в пер-вом своём браке ты так быстро поняла все «прелести» подобно-го несвободного состояния, то — заче́м тебе так невтерпёж сно-ва выходить замуж? У тебя есть всё: родители, бизнес, дом, дру-зья, колёса для передвижения между всем этим; у тебя есть пол-ная Америка всевозможных мужчин, которых ты можешь себе позволить менять, как перчатки, будучи ничем не обязанной им и не привязанной к кому-либо конкретно. Родить? Кто́ мешает тебе сделать это? При этом ты — свободная американка, а не какая-то германка, у которой в голове — германский «ку-клукс-клан»:* ки́ндер-кю́хе-ки́рхе…* Дети, кухня, церковь… Заче́м тебе сно́ва замуж? Молодая, красивая, богатая, умная мисс…

— Вот именно, — соглашается Катя, — я — молодая, богатая, умная и красивая, а — всё ещё мисс. Даже старая, полусварли-вая квартирная хозяйка Холмса* и Ватсона* — Хадсон* с лонд-онской Бэйкер-Стрит — и то была ми́ссис. Чем я хуже? Замуж охота не для детей или ещё чего… хотя, конечно, и детей пора́ бы заводить… Замуж охота — от тоски, от скуки… Не́ с кем ссориться, пойми…

Неуверенность.

— Обычная история, — заключает белорус Миша, — старая, как мир. С тех пор как англичане придумали железную дорогу, неизменна истина: никогда не входи в купе, где сидит одинокая молодая красивая девушка; ведь у тебя не́т уверенности в том, что эта девушка — не твоя будущая жена. С тех пор как немцы придумали автомобиль, действует ещё одна истина: никогда не садись в машину, за рулём которой сидит одинокая красивая молодая девушка; потому что у тебя не́т уверенности в том, что эта девушка — не твоя будущая жена. С тех пор как неандерта-льцы придумали отдельные однокомнатные пещеры, неизменна одна истина: ……

Двадцать пять.

— Одна гадалка предсказала мне, — откровенничаю я с Кат-ей, — что счастлив я буду только с двадцатипятилетней русской девушкой.

— То есть, — Катя улыбается, — твоей гамбургской германке надеяться не́ на что. Сами звёзды — против неё… У меня же — есть шанс: я русская и мне пока нет двадцати пяти. Достаточно подождать немножко… Ты ведь никуда не торопишься? Кстати, возможен вариант изменения даты моего рождения; знаешь — возможно практически всё, почти любой каприз; только — пла-ти; а вопрос денег — вообще не вопрос. Нынешний нью-йоркс-кий мэр Джулиани — мой хороший знакомый; сделать любую официальную регистрацию — хоть брака, хоть рождения в иной год — трудности не представит… Правда, не хотелось бы приб-авлять себе лишних лет. Это для мужчин возраст — как для ко-ньяка, предпочтителен; чем больше выдержки, тем ценнее и же-ланнее продукт. А для девушки — не то что год, а и день лиш-ний в возрасте подобен смерти. Бабочки ведь долго не живут. И цветочки хороши лишь в юности своей, пока не стали ягодками. Если ты наста́иваешь на двадцатипятилетнем возрасте, давай всё же подождём, не будем менять год моего рождения. Мама — поймёт, не сомневайся… А вообще-то гадалки — всё врут…

— Может быть… Когда я рассказываю эту историю — про гадалкино предсказание — своим знакомым девчонкам, они по-разному реагируют на мой рассказ. Одна сказала мне, между прочим, что она-то уж точно не выйдет замуж, пока ей не испо-лнится четверть века; а другая — заявила, что она вообще реш-ила не достигать этого возраста, пока не выйдет замуж. Мой од-ноклассник лет пять назад познакомился с понравившейся ему двадцатипятилетней женщиной; возможно, он и не знакомился бы с ней, если б она сама не подсела к нему в автобусе и не пре-дставилась, потребовав после этого, чтобы и он тоже назвал ей своё имя. Серёжка, разумеется, честно сказал ей, что он — Вар-фоломей и безумно рад своему с ней знакомству; рад настолько, что готов немедленно провести с нею бурную ночь. Попутчица почему-то вежливо отказалась от такой скорой Варфоломеевс-кой ночи, предложив Серёжке сперва некоторое время — года три-четыре — повстречаться на её территории; чтобы пообща-ться, вот как мы с тобой, и получше узнать друг друга. Конечно, женщина решила показать, что она — совреме́нная девчонка, лишённая всяческих предрассудков великовозрастных дамочек, и даже предложила в виде шуточной игры — «холодно, горячо» — отгадать её возраст. Серёжка — сразу сказал, что он не знает, сколько ей лет; и — даже боится дога́дываться. Ну, женщина немного намекнула ему, сказав, что, по правде говоря, у неё уже есть дочь, которая ходит в детский сад. Серёжка понял, что его желает поймать в свои сети несчастная голодная акула; и безжа-лостно загарпунил её, заявив, что её дочь, видимо, заведующая в том детском саду…

— Детский сад — это что? — Катя даже не улыбнулась моей шутке; я вижу, что передо мной — настоящая американка, не понимающая русских бытовых тонкостей; смогу ли я быть вме-сте с человеком, не ведающем о родных для меня вещах моего детства?..

Судить.

— Ты не допускаешь мысли о том, — говорит мне Миша, — что эта миллионерша — заработала свои миллионы именно ха-рассментом или подо́бным способом? Где гарантия, что она че-рез недельку-другую не подаст в суд иск и не заставит тебя «па-хать» на неё несколько лет, выжимая из тебя компенсацию за твои домогательства в отношении неё? Ты ведёшь себя по-маль-чишески. Америка — это мир судо́в!

— Возле Кати я не чувствую себя в какой-либо опасности, — возражаю я Мише, — а ты — так и не освободил себя от своих впитавшихся в кровь совдеповских привычек. Подозрительн-ость — зачем? к чему? Два года здесь — и никакого влияния на твой образ мышления. Думаю, если уж судить, то — по правде, а не по закону; а правда — она для меня очевидна: ни по каким судам Катя не будет бегать. Я её… чувствую… Спасибо тебе, Миш, за твою заботу, но… Между прочим, ка́к там наша квар-тиросдатчица? Вы ведь с ней, кажется, встречаетесь?..

Правильный подарок.

— Подари своей девчонке, — советует мне Валера, всегда на-зывающий Катю мое́й девчонкой, — тако́й подарок, который будет полезен вам обоим. Не понимаешь? Тебе ско́лько лет? Двадцать шесть; а мне — сорок восемь; почти; будет через два года; я, считай, в три раза старше тебя; ты — меня́ слушай; я плохо́го не посоветую… Подарок должен быть таким, чтобы ра-довал сразу обоих. Иначе — это и не подарок. Вот, к примеру, гость — подарил тебе комплект постельного белья. Ты дума-ешь: вот сволочь, лучше б пива принёс! А ведь бельё — самый настоя́щий подарок! Ты можешь са́м со своей женой пользова-ться этим постельным бельём; можешь — того же гостя на том белье заночевать уложить, без своей жены, конечно… Постель-ное бельё — это пра́вильный подарок, потому что — полезный для всех и не тягостный никому. Вот, например, взять меня; я имею в виду — в пример; чего́ ты лы́бишься? Ты — слушай… Я в один из же́ниных дней рождения подарил ей дорогу-ущий сто-ловый сервиз; так с того дня моя жена даже близко не подпуска-ет меня к мойке. Во-о-от оно что — пра́вильный подарок. Доро-гой сервиз — это пра́вильный подарок; полезный и для жены моей, и для меня; и всем — хорошо; и — никому не в тягость… Подарок — должен быть пра́вильным; иначе — это и не подар-ок вовсе; подари своей девчонке пра́вильный подарок — и сам увидишь, насколько благодарна она будет тебе; девчонки ведь — сами по себе натуры ранимые, жалостливые; они — самоот-верженные до одурения; ты — меня́ слушай, я — знаю, о чём говорю; у меня — слава Богу — жена и три дочери, чёрт бы их всех четверых побрал, не дай Бог никому!.. Девчонки ведь лю-бят, чтобы хорошо было не только им одним, а — взаимно; дев-чонки в этом смысле — заботливы… Подари своей девчонке пра́вильный подарок; и вот увидишь — не пожалеешь. Только — запомни: водка или презерватив или ещё чего подобное — это подарки непра́вильные; для обоих полезные и необходимые, но — … Думай прежде покупки подарка. Подари своей девчон-ке комплект постельного белья, и она не отложит его примене-ния; подарок этот — пра́вильный, для вас обоих полезный…

Досада.

— Конечно, я знаю про то, что я — не красавец, — рассказыв-ает Валера о своей воскресной поездке в Восточный Апельсин,* — но — когда сегодня я проходил по ист-о́ранжскому «Брод-вею» мимо та́мошних проституток, и те — чтоб их всех разор-вало! — вдруг дружно сделали вид, будто они ждут автобуса в сторону Трентона, я просто …… Вот проститу́тки-то! Прости, Господи, душу мою грешную!..

Брат.

— У моего брата, — вспоминает Валера, — всегда было «ту-го» с математикой. Когда его судили за хулиганство, а мой брат — весь в меня, но — не носил милицейскую форму, в отличие от меня, поэтому я и не попада́л под суд ни разу, а брат — из-под суда не вылезал… Так во́т, когда брата судили за хулиганс-тво в очередной раз, он сказал судье, что прекрасно разбирается в математике и точно знает, что дважды два — четыре; а судья — два дня пытался доказать моему брату, что дважды два — пять! И ведь — зараза — доказал!..

О тройняшках.

— Интересно, — вслух размышляет Катя, — ка́к мать кормит грудью тройняшек? Один ведь — всегда голодным остаётся…

Мамина тревога.

— Когда я только познакомилась со своим тогда ещё будущ-им, а теперь уже бывшим мужем, — ностальгирует Катя, — он почти каждый день приходил ко мне в гости. Я тогда ещё с ро-дителями жила; нынешний мой дом — свадебный подарок мне от родителей. И моя мама постоянно говорила мне: «Катюша, не позволяй этому незнакомому парню засиживаться с тобой в твоей комнате так долго, что мне кажется, будто он собирается здесь ночевать; я ведь — волнуюсь!» Однажды я не сдержалась и сказала: «Не волнуйся, мама, сегодня я сама пойду к нему до-мой и останусь там — в его комнате — ночевать; пусть теперь

его́ мама поволнуется…»

Стыдно.

— Тебе как журналисту, — выговаривает мне Катя, — должно быть стыдно, когда ты клеймишь и бранишь кого-нибудь голос-ловно.

— Не понимаю: ты спрашиваешь или утверждаешь? — гово-рю я ей навстречу. — Я никогда не обливаю грязью голословно. Ни одного мерзавца, вроде Бондаренко; я слышал от кого-то, что вроде бы Бондаренко что-то такое натворил в Атлантик-Си-ти; кажется, он там приставал к какой-то вроде бы латиноамери-канке или мексиканке. И разве я — честный корреспондент — мо́г пройти мимо такого наглейшего беззакония?! Разумеется, я не мог в тот же день не отправить в мексиканскую прессу ста-тью, в которой подробнейшим образом описал все домогательс-тва, которым бедняжка-мексиканка подверглась со стороны это-го негодяя Бондаренко. Вероятно, его теперь арестуют и, скорее всего, дадут лет двадцать тюремного заключения. Ка́к следст-вие будет доказывать вину Бондаренко — это уже и́х следствен-ная работа-забота. Главное — я́ свою работу выполнил профес-сионально. А ты говоришь: «клеймишь негодяев голосло́вно…»

Потребности.

— Мои потребности в тебе — препятствуют моим способнос-тям развивать свой молодой бизнес до масштабов миллиардных прибылей. Ты отвлекаешь меня. Я тебя люблю.

— Спасибо, — принимаю я Катины откровения, — я всегда не сомневался в том, что ты — не настоящая миллионерша; ты — настоящая умная, красивая женщина, для которой деньги — не главное. В отличие от тебя, у меня несколько иная система цен-ностей; я — гуманитарий; мои потребности в тебе — мешают моим способностям завести интрижку сразу с деся́тком женщин в разных концах Соединённых Штатов. Ты — собою разруша́-ешь многие из моих способностей, лишаешь меня некоторых потребностей. Спасибо тебе…

Клятва.

— Признавайся: ты дава́л своим жёнам клятву любить только

их одних и — никогда и никого, кроме них? — допытывается американская миллионерша.

— Конечно, — честно отвечаю я, — ведь тогда я ещё не знал ни о существовании Линды, ни о твоём существовании; вот я и клялся… Я и сейчас не знаю пока о чьём-то существовании в моём будущем; вот и сейчас — могу клясться…

— Тогда поклянись и мне, сейчас; поклянись мне в том, что впредь ты никогда ни в чём не будешь клясться ни одной деву-шке, даже мне…

Бог.

— Самый жестокий из врачей — Бог, — заявляет Катя, — он — и акушер, и терапевт, и дантист, и хирург, и — любой… Бог даёт нам жизнь, всячески издевается над нами разными любовя-ми и автокатастрофами, даёт нам детей и отнимает родителей — глумится над нами по своему усмотрению и без спроса наш-их желаний. Бог — всех нас приговорил к смерти ещё при рож-дении каждого из нас…

Отпуск.

— Если по условиям своего контракта, — размышляет Катя, — ты имеешь право уйти в отпуск в любо́е время, так — давай отправимся отдыхать прямо сейчас… Во Флориду; ты ведь ещё не́ был в Орландо; я покажу тебе настоя́щий Диснейлэнд, не ка-кой-нибудь парижский… Я всё продумаю сама́; я уме́ю планир-овать отпуск, это — очень легко: начальник говорит — когда, а любимый человек говорит — где. Вот я и думаю, что сейча́с — самое подходящее время для отпуска и что тебе лучше отдох-нуть в Орла́ндо; мне та́к нравится Диснейлэнд; а тебе он ка́к?..

Связи.

— Это — Америка, — уверяет меня Катя, — а не Россия, в ко-торой ты привык жить; у нас здесь — всё по-другому. В Штатах ничто не сможет помочь человеку без имени, без капитала, без друзей. Без связей — человеком не станешь. Можно, конечно, начать с карьеры порнозвезды или девочки из эскорт-услуг. Но это — не выход. У меня ведь тоже не было ни имени, ни капита-ла, ни связей…

— Интересно, — поддерживаю я её размышления о трудност-ях, которые ей пришлось преодолеть, — с чего же начинала ты́?

— В смысле? — она устремляет на меня свой вопросительно-негодующий взгляд. — Ты почему улыбаешься? Да как ты мо́г подумать, что я — … ! Негодя-а-ай…

Ждёт.

— Здравствуй, Катюш! — я гоню своего «Исследователя» из Нью-Йорк-Сити по «восьмидесятой» федеральной трассе и раз-говариваю с трубкой своего мобильного телефона, стараясь обогнать всех, кто старается обогнать всех. — Ты — дома? Чем занимаешься?

— Вообще-то я занята серьёзным делом; я жду тебя, — её гол-ос дрожит, но она сдерживает свои эмоции; Катя — вообще де-вушка мудрая, — кажется, вчера мы с тобой договорились, что сегодня ты будешь у меня в пять часов вечера… Я, между проч-им, ужин приготовила; сама; ведь я — уме́ю готовить… Кстати, а ты — где́ сейчас? На моих часах — четверть восьмого… Жду и жду тебя, как… идиотка…

— Кать, — успокаиваю я её, слыша, как она начинает дрожать своим голосом всё сильнее, — ты… могла бы позаниматься эт-им ещё полчаса?.. — я отчётливо вижу перед собой за лобовым стеклом её влажные от чувств глаза и даже не сомневаюсь в том, что ужин — всегда горячий…

Идеальная жена.

— Ты — самая лучшая, самая идеальная жена, — комплимен-тирую в адрес Кати, — чем дольше общаюсь с тобой, тем яснее осознаю, что моя бабушка была права, когда говорила, что са́-мые лучшие жёны — это те, на которых не женишься. Ты — идеальная жена.

Одарённость.

— Смотрю на тебя и удивляюсь, — говорю я Кате, примери-вающей тёмно-синее нижнее бельё возле огромного зеркала в своей спальне, — насколько щедро твоё тело одарено природой и насколько скупо — швейной промышленностью! Америка —

беднейшая страна!..

— В Штатах есть я́, — Катя поворачивается ко мне, — а это — уже — огромное национальное достояние. Полюбуйся наци-ональным достоянием Штатов! Не каждому это доступно!..

— Да-а-а-а!.. — соглашаюсь я. — У тебя — достаточно весо́-мые доводы!..

Взятка.

— А ты — капри-изный! — удивляется Катя, будто знает ме-ня первый день. — Что́ я должна дать тебе, чтобы добиться тво-ей дурацкой любви?

— Наркоз! — говорю я ей, пытаясь дописать статью о недав-ней парагвайской «заварушке», где Миша-белорус умудрился раздобыть «царапину»; Катя — стоит сзади, из-за моего плеча наблюдая за щёлканьем моих указательных пальцев по латино-буквенным клавишам компьютерной клавиатуры; невозможно собраться с мыслями, когда молодая миллионерша налегает своей грудью на твои лопатки, а её руки — охватывают тебя, скрещиваясь на твоей груди. Какой уж тут Парагвай!..

О грязи.

— Говорят, — я испытующе смотрю в Катины глаза, — что лишь немногие люди, становясь миллионерами, остаются чело-ве́ками.

— Разве я бесчеловечна? — так же испытующе удивляется Катя, буравя меня взглядом. — Мне кажется, я не изменилась… Хотя, я тоже слышала нечто подобное… А ещё говорят, что людьми́ становятся, вновь рухнув с «небес» в «грязь». Я пока не считаю себя «небожительницей»; а из «грязи» падать — куда́?..

Не надо.

— Таких, как ты, Катюш, — говорю я, — у меня ещё не было; и не надо… Не надо возражать, ведь я — прав. Я ж — не лев…

— Ты это каждой говоришь? Ты это каждой говоришь…

В пять.

— Встретимся сегодня вечером, в пять часов, — назначаю я

«свидание», садясь за руль своего «Исследователя», готового бежать на полигон, — здесь, у тебя. Пока!

— Пока! — отвечает она, глядя на меня как-то грустно-трево-жно. — Здесь… у меня… Сегодня в пять… Подожди! Так ты во ско́лько приедешь-то?!.

Тяжесть.

— Почему ты… такой? — пристаёт ко мне Катя. — У тебя та-кой вид, словно тебя грызёт совесть. Ты, наверное, думаешь о своей жене и тебе заочно стыдно перед ней за то, что сейчас ты — со мной? Понимаю… Я и сама знаю о том, что супружеские оковы тяжелы настолько, что нести их можно только втроём. У меня такое было; когда я была замужем. Муж был мне верен…

Книги.

Катя читает книги. У неё небольшая библиотека, которая пос-тоянно пополняется. У меня всегда есть какое-нибудь занятие, но Катя — умудряется подсунуть мне какую-нибудь книжную новинку, которую я «пожираю глазами» в свободное время (за рулём в «пробочном» автотраффике; в туалетном заседании, ……). Мне понравился «Хищник».* Я видел когда-то и фильм. Литература — не кино. Куда уж кино до литературы! Катя чита-ет мои статьи и тетради и даёт неизменную миллионершую ре-цензию: «Вода». Я очень рад её словам. Говорят, что настоящие шедевры литературы пьянят, как вино. Я никогда не стану соз-давать таких! Я всегда буду делать «воду». «Воду» пьют все́, в ней нуждается ка́ждый. И замечательно, что критики-«сомелье» никогда не будут смаковать своими сластолюбивыми губами и разболтанным языком мои невкусные, безмедальные книги. В рекламе нуждаются лишь ничтожества, но не я…

Признание.

— После всего, что я сделала с тобою, — замечает Катя, — ты просто обя́зан на мне жениться. Где́ ты ещё сможешь найти по-добную мне?!

— Действительно, — соглашаюсь я, — разве найдётся подоб-ный мне дуралей, который согласится быть с подобной тебе су-масшедшей в одном доме?!

— Ты меня — бе́сишь своими фразочками! — заявляет она. — Другая на моём месте исполосовала бы твоё лицо своими ногтя-ми.

— У других не́т таких замечательных ногтей, какие есть у те-бя! — делаю я ей комплимент. — Где ты взяла их? В «Кей-Мар-те»* купила? Почём дюжина?

— Ах-х-х, ты!.. — она запускает в меня подушку. — Я к нему — со всей своей чистой, открытой душой, а он — насмехается надо мной!

— Ты мне нравишься. Я серьёзно. В наше время настоящая дружба встречается редко… Очень редко… Слушай, Катюш, а давай с тобой дружи́ть?!.

Реально.

— Это — тебе, — американская миллионерша подаёт мне (скромному бродяге) трёх стодолларовых «Франклинов»,* — ма́ло ли — захочешь покушать где-нибудь.

— У меня е́сть свои́ деньги, — стараюсь выразиться как мож-но убедительнее, чтобы подобные «жесты» с её стороны впредь не повторялись, — я и са́м могу позволить себе прокорми́ть се-бя… Извини, но ты… Наверное, просто не подумала… Я — не мальчик по триста долларов…

— Прости, — она смущается, — я даже не думала об… эт-ом… Ну, я ведь могу́… позаботиться о тебе? Я ведь могу́ позво-лить себе быть с тобой на равных? Ско́лько ты реа́льно стоишь? В реа́льных деньгах? Я в реальных деньгах стою достаточно для того, чтобы иметь в своих друзьях такого человека, как ты. Ты просто… непра́вильно понял меня. Возьми. Возьми-возьми… Можешь думать, что угодно; моё мнение относительно тебя — тебе известно; оно не изменится; ты мне дорог, и деньги тут — ни при чём. Уходи…

«Исследователь» отползает от дома Кати. Американская мил-лионерша — в футболке без бюстодержателя, джинсах и крос-совках — подхватывает лежащий на асфальте баскетбольный мяч и бросает его в кольцо, установленное возле её дома. Она — попадает всегда. Она — права́…

Хитрость.

— Приезжай ко мне, — просит телефонная трубка Катиным голосом, — что-то нездоровится. Температура. Паршивенько без тебя… Скучно и грустно… Серо…

Никуда не денешься. Женщины умеют быть всегда немножко больными. Эта их хитрость — очевидна; но ничего с ней не по-делаешь. Выезжаю…

Занятие.

— Папа сказал, — говорит Катя, — что занимать нужно не де-ньги, а — должности; тогда не нужно будет занимать деньги…

Сороконожка.

— Сороконожка — всегда разутая, — Катя гоняет былинкой Божью тварь по асфальту, — потому что замучилась переобува-ться, да?..

Проверка.

— После развода с мужем, — рассказывает Катя, щёлкая друг о дружку металлическими спицами (она, оказывается, умеет вя-зать и занимается «между прочими делами» изготовлением для меня джемпера на предстоящую зиму), — я перестала доверять мужчинам. Это — несложно, когда тебе известно, что твой муж — наглейшим образом изменял тебе в браке. Месяца через… два… нет, недель через девять после развода с мужем я позна-комилась с Алексом. Он — из Ланкастера, из соседней Пеннси-львэнии… Это… ничего, что я тебе… ?

— Рассказывай, рассказывай, — поддерживаю я её, — мне жутко интересно знать обо всех тайных уголках твоей души. Ведь ты — моя родная.

— А ты — мой… Иди ко мне, поцелую…… И этот Алекс был та-акой шикарный!.. Не понимаю: чего он увидел во мне? Разу-меется, он клялся мне в любви, говорил, что таких очаровашек, как я, у них в Пеннсильвэнии нет… И бла-бла-бла… В общем, я влюбилась в него всеми своими глубинами ушей. Он приезжал ко мне раза два-три в неделю, убеждая меня, что он — учится в университете и чаще наведываться ко мне не может просто физ-ически. Я прекрасно понимала его; ведь в университетах учатся не только подобные Алексу красавчики, но и — расфуфырен-ные красотки с сиськами, подобными баскетбольным мячам, и фигурами, подобными песочным часам…

— В общем, такие, как ты… — заключаю я, предполагая, что дальнейшее описание ею «студенточек» может продлиться мин-ут сорок, а то и дольше.

— В общем — да, — соглашается Катя, выстрелив в меня про-нзительным взглядом, — только — у меня грудь не «баскетбо-льная», а гораздо скромнее… Я подозревала, что у Алекса, пом-имо меня, непременно кто-то есть. Ехать в Ланкастер — с моей стороны было бы глупостью; не хватало ещё дать ему понять, что он небезразличен мне до такой степени, что я «ревную» его и «слежу» за его жизнью. Мужчины страшно самолюбивы и эг-оистичны; они моментально начинают скрести носом небо, ког-да видят, как девушки «бегают» за ними с явными признаками небезразличия… В общем, я решила Алекса испытать. Провер-ить его чувства ко мне. Я попросила свою подругу Лану встре-тить Алекса, когда он в очередной раз приедет ко мне в Хаккет-тстаун, и — провести с ним время. Ну, в общем, сказать ему, что я отлучилась по каким-то своим делам на несколько дней и меня — нет и временно не будет. А Лана — должна была попы-таться увлечь собою Алекса, занять его какой-нибудь беседой, посидеть с ним в каком-нибудь баре; попытаться понравиться ему та́к, чтобы соблазнить его. А Лана — она… такая… Так — словами — и не объяснишь… Видишь меня? Краси́вая я? Так вот Лана — она гораздо красивее меня… Нет, не перебивай!.. Лана — она просто… В общем — «А́х!!!», а не девушка… Я на-рочно не знакомлю тебя с ней; боюсь тебя потерять… Я попро-сила Лану, чтобы она по ходу их с Алексом общения как бы не-нароком попросила его, чтобы он её поцеловал. Ну, а после мо-жно было бы и открыть Алексу на всё глаза; что э́то — всего лишь испытание его верности мне. В следующий день мы с Ла-ной встретились, и я спросила: «Ну, как? Ты попроси́ла моего Алекса, чтобы он тебя поцеловал?» И Лана мне сказала: «Нет, я так и не смогла попросить его поцеловать меня. Не успела поп-росить; потому что он набросился на меня и начал целовать ещё до́ того, как я открыла рот…» Сам понимаешь, Алекс проверку не прошёл, и я с ним больше не встречалась; хоть он и звонил после, и приезжал ко мне несколько раз — пообщаться со вход-ной дверью моего дома…

Стендаль.

Стендаль* очень любил чёрную и красную икру и автомобили «феррари». Мои аппетиты намного скромнее. Я вообще никогда не читал произведений Стендаля; не потому, что он был челове-ком нескромным, с барскими замашками, а потому, что он — не читал моих книг…

Похороны.

Дед Кати всё-таки умер. Весёлый старик, которого мне так и не посчастливилось увидеть в живых, устроил для себя проща-льный праздник даже после смерти. Похороны. Для любых род-ственников похороны — мероприятие невесёлое. Для себя же покойный Катин дед устроил прощальный взрыв положитель-ной экспрессии. Предсмертным желанием старика была просьба об организации его похорон в… негритянском стиле! Проблемы возникли нешуточные. Ни один чернокожий житель Техаса и соседних штатов не желали оказать последние почести «Санчо-С-Ранчо», который всю свою местную жизнь только и делал что — отстреливал чернокожих, попадавших в поле его зрения.

— Папа должен быть похоронен так, как он этого хотел, — ав-торитетно решила на семейном сборе маленькая, хрупкая черн-оволосая женщина, — тебе, Катюша, придётся немедленно выл-ететь в Нью-Йорк и хотя бы та́м нанять подходящий негритянс-кий джаз-бэнд…

— Мама, — попыталась возразить Катя, — лететь за музыкан-тами в Нью-Йорк-Сити — нерента́бельно. Я и здесь их подберу.

— Катюша, — повторила Катина мама, — ты сейчас же выле-тишь в Нью-Йорк и вернёшься завтра до обеда с негритянским оркестром, настоя́щим, а не «подобранным», словно на дороге. Твой дед имеет полное право на уважение и исполнение своего последнего желания. Молчи-и-и!..

Катя сомкнула губы и ушла. Даже не позвала меня с собой…

Оказывается, смерть близкого человека очень сближает родст-венников не только в России. Оставшись на ранчо без Кати сре-ди четырёх десятков совершенно незнакомых людей, я понял, что са́мый родной для меня человек здесь и сейчас — мать Ка-ти. Возможно, это глупо, но — это так. Я чувствую, что она — близкая, родная.

— Ты уж, пожалуйста, не теряйся, — шепчет она, словно чув-ствуя моё состояние одиночества, — выглядишь брошенным… Не хватало ещё на похоронах папы кому-нибудь умереть… Пойдём со мной, там надо помочь… Кстати, я — Аделина…

Она — бывшая комсомольская активистка. Для неё организо-вать любое обще́ственное мероприятие (митинг, демонстрацию, похороны, постпохоронную дискотеку, ……) — пара пустяков. Она — Аделина; и она не признаёт отчества; не потому что не уважает своего отца Александра, а потому что — американка. Она сказала мне сейчас, что американцы если и имеют отчест-во, то — предпочитают выражать его единственной — первой — буквой имени своего родителя. Аделина — не имеет даже эт-ой буквы, поскольку её отец был, с одной стороны, Александр-ом, но в то же время — Санчо. Аделина так и не решила, како́е отчество иметь — «Эй» или «Эс». Мне она разрешила (вернее — настоятельно рекомендовала) называть её девчоночьим име-нем Де́ля. Если бы не лёгкая «сеточка» окологлазных морщин-ок, Делю можно было бы принять за действительно семнадцати-летнюю девочку-комсомолку. Я — разделываю заднюю лошад-иную ногу. Деля — организует остальную работу неорганизов-анных родственников. Бездельничает лишь виновник «торжест-ва»; дед Кати лежит на столе в одной из комнат своего длинно-го одноэтажного дома. Гроб должны привезти из Хьюстона зав-тра утром. Если бы не Деля, наверняка все сидели бы «по лавк-ам» и смотрели друг на друга, не зная, чего делать. Советский Комсомол — прекрасная школа; дайте Деле армию — и она за-воюет весь мир… Обмывать неживого старика попросили четы-рёх женщин с соседнего ранчо. Желтокожий, сухощавый дед сидит полулёжа в огромном жестяном корыте, поддерживаемый под мышки стоящей за его спиной женщиной, одна женщина — носит воду, ещё две — ловко обмывают старика. Кажется, буд-то старик — улыбается… Вода — ледяная (у мойщиц руки ста-ли иссиня-красными), но мертвецу ведь — безразлична темпер-атура воды… Из корыта (за́ руки за́ ноги) деда переносят прямо на стол, установленный в центре соседней комнаты, кладут на разостланную голубую простынку и — оставляют, не обтирая; окна — настежь… Ночь проходит в полудрёме; я не могу зас-нуть, как и большинство съехавшихся на «торжество». Сижу на «завалинке» (или ка́к она здесь называется? Земляная пристен-ная насыпь вокруг домового фундамента) и смотрю на спящих стоя лошадей. Оказывается, лошади спят стоя; буду теперь знать… Век живи — век учись; дураком помрёшь… Несколько раз ко мне подходила Деля, трогала рукой моё плечо, негромко спрашивала: «Может, всё-таки в до́ме отдохнёшь?..» В доме от-дыхает Катин дед… Утро пришло быстро, незванно. Деля с са-мого раннего утра — вновь на работе; не знаю: смыкала ли она ночью глаза? Готовка, подготовка; вот на «форде»-пикапе при-везли лакированный тёмно-коричневый гроб… Ближе к полуд-ню подъезжают два микроавтобуса; Катя вернулась с музыкан-тами. «Празднуем»!..

— Уэ-э́н Ис-сраэ́л уо́с’н Э́гиптс лэ́нд, — заголосил на всё ран-чо здоровенный чернокожий вокалист, подражая Армстронгу,* — («Лэ́т май пи́пл го́!» — откликнулись полтора десятка его друзей-соплеменников) Оп-прэ́сд зо ха́рд зэй ка́лдн’т стэ́нд («Лэ́т май пи́пл го́!»), Со́ зэ Ло́рд сэ́йд: Го́ давн («Го́ давн!»), Мо́узэс («Мо́узэс!»), Уэ́й… Да́вн… Ин Э́гиптс лэ́-э́-э́нд… Тэ́лл олд («Тэ́лл олд!») Фэ́рон («Фэ́рон!») — Ту лэ́т май пи́пл го́!..* — он щёлкает пальцами обеих своих рук, и в такт его пению то же самое делают все остальные чернокожие.

Я слышал эту песню в записи. Живо́е исполнение — это нечто неописуемое! Разноголосица — это я видел и слышал в исполн-ении девчонок — народных хористок из Тверского училища ку-льтуры и искусства… Теперь же — я понимаю смы́сл этой пес-ни! И кто́ скажет, что сейчас эта песня — не ко времени и не к месту?! Под её завершающие слова гроб с дедом Кати на мног-их руках «выплывает» из дома, «проплывает» через двор ранчо, проходит сквозь створ бревенчато-брусовых ворот и становится на металл дна кузова пикапа. Автомобиль — плавно трогается с места и неспешно плывёт в глубину техасского простора. След-ом за ним — развесёлые, пританцовывающие музыканты, скор-бящие родственники… Катин дед, улыбаясь, ушёл в глубину планеты на участке старого кладбища. «Праздник» — иссяк…

— Необычная традиция — петь и плясать на похоронах, — за-мечаю я вслух по пути с кладбища, — будто это — весёлое со-бытие и все радуются…

— А разве мы не радуемся? — подхватывает разговор Деля. — Замечательная христианская традиция: провожать покойника с песнями и плясками, радуясь тому, что теперь он — в мире лу́чшем, беспробле́мном. Разве не ра́доваться нам нужно за че-ловека, который из нехоро́шего мира отправился в лучший из миров? Смерть — неизбежный праздник для каждого. За это можно отдать мно́гое…

Раньше (ещё дома, в России) я видел в некоторых американс-ких фильмах подобные похороны; и удивлялся их ненормально-сти. Для меня была дикостью искренняя радость людей, потеря-вших родного человека; все эти джаз-бэнды, смех, песни, пляс-ки… Для меня похороны — мероприятие глубоко траурное… Теперь же (с сегодняшнего полудня) — понимаю, что и э́та «ве-рсия» отправления упокоившегося в лучший мир не лишена ло-гичного объяснения. Разве жаль на проведение подобного меро-приятия денег для доставки негритянского оркестра из Нью-Йо-рка в Техас?! Разве может быть подобный праздник — «нерен-табельным» (так, кажется, сказала вчера американская миллио-нерша)?! Ведь — оди́н раз живём; оди́н раз умираем! Не может быть смерть близкого человека — «нерентабельной»! Тем более — здесь, в Соединённых Штатах. Здесь — не Россия. Это в Рос-сии всё последнее десятилетие этого века — нерентабельна да-же жизнь; чего уж говорить о смерти… Развалили Союз, попля-сали на Его поминках — живём теперь в нерентабельной задни-це… Сейчас — поминки по Катиному деду…

Пить.

— Я не буду… — Катя категорично отставляет поминальную стопку с джином, поставленную перед ней на стол какой-то тё-тушкой-родственницей из «захолустного» Кентукки. — У меня вот, — она указывает взглядом на меня, — он не пьёт; и я — то-же… бросила…

— Молодчина! — кунтуккская тётка исполняется восторга и глядит на Катю горящим взором. — Это мы должны отметить!..

Ревность.

— Мама сама́ разрешила тебе называть её Делей? — бросает мне Катя в своём хаккеттстаунском доме спустя неделю после похорон деда; когда после очередного выезда я заглянул к ней.

— Ты полагаешь, я осмелился са́м обращаться к ней та́к? — отвечаю я ей. — А ну, ущипни меня.

— Зачем? — недоумевает Катя. — Ты лучше скажи мне: ка-ким это образом за несколько часов моего отсутствия мама ста-ла «Делей»?

— А до этого у неё было друго́е имя? Ах, да; полное имя — Аделина… Кать, ты задаёшь глупейшие вопросы; да ещё — спустя столько времени… Ты — улетела за оркестром; между прочим, даже не попрощалась… Что́ мне оставалось делать? Ед-инственный знакомый человек из той оравы — была твоя мама. Она — подошла; сказала, чтобы я не тушевался; разрешила пос-ле этого называть её Делей…

— После чего «э́того» она вдруг разрешила именно тебе назы-вать её именно Делей? Её даже мой папа зовёт не ласковее, неж-ели «Аделина»!..

— Ты, — я указываю рукой на её грудь, — глупая, ревнивая… какая ещё ты можешь быть?.. красивая девчонка! И ты — пол-ная ду́-ра!..

— И… и… извинись… немедленно… пожалуйста, — расте-рянно выдавливает из себя Катя, — скажи мне, что я — … что я — … не дура…

— Ты — не дура? — возмущаюсь я. — Ну — извини-и!.. То-лько натуральная ду́ра будет вести себя так, как ведёшь себя ты́. Разве я дал повод?

— Нет, конечно… Извини; я — действительно дура… Прос-то… У меня в жизни было достаточно много… разочарований и… Я прекрасно знаю свою маму, её возможности… её артист-изм… Она никогда никому не позволяет называть её Делей, да-же папе… Должно было произойти что-то… невероятное, что-бы моя мама стала «Делей» для… ну, соверше́нно постороннего человека… Вот я и подумала…

— Пока меня не было, ты всю неделю думала только об этом? — удивляюсь я. — Мазохистка. Ты — самоистязательница… Ты меня боишься, Катюш?

— Нет, конечно. Просто… Знаешь, половина бабушек имити-руют восторг при виде своих внуков; процентов семьдесят жен-щин имитируют радость при виде своих мужей; и практически все женщины имитируют любовь к своим… зятьям. Мама не могла так быстро ……

— Выбрось из головы, — советую я ей, — ты́ выдумала проб-лему, которой не́т. Другая на твоём месте — радовалась бы…

Спор.

— Могу поспорить с тобой, — заявляет мне Миша, — скажем, долларов на… триста, что эта молодая американка бросит тебя чере-е-ез…

— Ага, — язвлю я ему в ответ, не позволяя договорить, — че-рез плечо; или — через бедро! Через бедро она меня уже броса-ла!.. Миша, я могу сам поспорить с тобой на… любую сумму, что никакие твои молитвы не помогут тебе нас разлучить — Ка-тя меня, как ты говоришь, бросит лишь в одном случае: когда я умру. Вопрос даже не в браке; брак — ерунда, формальность. Никто и никогда не разлучит нас с Катей. Чего смеёшься? У нас — потрясающие дружеские отношения; на всю жизнь, чего бы в нашей жизни ни случилось. Я действительно готов поспорить с тобой на любу́ю сумму; у Кати денег — хватит, если что; но — я не хочу разорять тебя́; ты же — мой друг…

Помощь.

— Что я де́лаю? — говорит Катя из телефонной трубки. — Ничего! Приезжай скорее, мне нужна твоя помощь в этом деле.

Детская мудрость.

— С детских лет, — рассказывает Катя, — я запомнила навсе-гда: если мама смеётся над папиными шутками, значит — у нас кто-то в гостях.

Не беда.

— Так это твоя ны́нешняя жена совсем не умеет готовить или — предыдущая? — уточняет владелица китайского ресторана. — Ны́нешняя? Ну, это не беда. Ведь ты же ещё даже не научил-ся зараба́тывать на те продукты, из которых она не умеет готов-ить. Вот когда смо́жешь обеспечивать её, а она из всего́ не смо-жет сделать ничего́, тогда можешь упрекать. А пока — работай!

Комплимент.

— Между прочим, — сообщает Катя, — нам — девушкам — сто́лько лет, на сколько мы вы́глядим, а не сколько в паспорте указано.

— Ну что́ ты! — возражаю я. — Ты — шутишь; я никогда не дал бы тебе столько, на сколько ты выглядишь!..

— Ну, ты и негодяй! — она испепеляет меня своим взглядом. — Я — не такая старая, какою ты меня сейчас осмелился обоз-вать!

— Ты неверно поняла меня, — уверяю я её, — я хочу сказать, ты выглядишь гораздо моложе своего паспортного возраста!

— Ну, ты и сво-олочь! — она возмущается ещё сильнее. — Откуда ты мог узнать мой паспортный возраст?! И вообще — заче́м ты его узнавал?!

— Ну, извини… Никогда больше не стану бросать в тебя ком-плименты без предварительного их согласования с тобой…

Выбор.

— Ты — устал, — заключает Катя, — ты очень плохо выгляд-ишь. Наверняка в этом есть и моя вина. С той поры, как ты вер-нулся из Уругвая, ты так и не отдыхал как следует. Я этого не заметила… Прости… Всё ужасно. У меня ничего не получается; я — не внимательная к тебе… Прости… Я постоянно ругаю те-бя; всё время чего-то требую от тебя. Гос-споди, какая же я ду́-у-ура! Не надо спекулировать на любви, а я — … Тебе необход-имо сро́чно отдохнуть! Отдохнуть не для́ меня, а — о́т… Ты всё время идёшь у меня на поводу, и отдыхаешь для́ меня… Прос-ти… Я даже не думала об этом… Теперь я всё поняла; я хочу быть более … Пожалуйста, не сердись на меня, ладно? Подска́з-ывай мне, ка́к мне себя вести. У меня ведь совсем нет опыта…

— Ты сейчас с ке́м разговариваешь? Извини, что перебиваю… Ты устроилась в труппу любительского театра? Вы там что — ставите Шекспира?

— Вообще-то я сейчас разговаривала с тобой, — Катя поника-ет головой, — других… м-м-м… слушателей здесь нет… Ты не слышишь меня…

— Я прекрасно слышу тебя, — притягиваю её к себе, — иди сюда… Только — мне не понятно, о чём ты говорила? Отдых — для́; отдых — о́т… У тебя завелись какие-то новые книжки по психологии? Выбрось! Если хочешь запудрить себе мозги — возьми что-нибудь из моих тетрадок… Ты, Катенька, меня пуга-ешь!.. Я ужасно боюсь психологов! Прилипаю к психологам всей своей сущностью и — отрываюсь… Отрываюсь — только «с мясом». Разве можно отдыха́ть — о́т тебя?! Для́! Мой выбор — это для́ тебя…

Независимость.

— Независимость — это свобода о́т, — заявляет мне Катя, — а у тебя — множественная зависимость. От твоей жены, от тво-ей Родины, от твоей чёртовой германки, от твоего её сына… Ты мо́жешь быть ну хоть чуточку независимым? Ну, хоть от меня?

— Катюш, у нас копы* Валеру арестовали, — сообщаю я ей «новости в последний час», — и нам с Мишей и Мариной Мил-лер срочно нужны две с половиной тысячи долларов, чтобы вы-тащить Валеру из тюрьмы — под залог; до суда. Я не могу быть независимым; пока́ не могу…

— Валера в тюрьме? — оживляется Катя. — А Марина? Разве она не может помочь ему оттуда выбраться? Она ведь — коп!..

— Она — не коп, — уточняю я, — копы — плохие; копы — негодяи. Марина — не ко́пша; Марина — добрая, справедливая женщина; она — полисмэ́нша.

— Полисву́мен, — поправляет меня Катя, — не́т такого слова — «полисмэнша»… Две с половиной тысячи — ерунда; лишь бы Валера получил независимость от тюрьмы… Знаешь, а всё-таки приятно осознавать, что хоть в чём-то, но ты — зави́сишь от меня…

Без ответа.

— Ка́к я выгляжу? — Катя предстаёт передо мной и жадно по-глощает ушами исходящее от меня молчание; я — провалился; я — не знаю, чего́ ей хочется услышать; я — не знаю, что́ вооб-ще я могу сказать, независимо от того, чего́ Кате хотелось бы услышать.

Ситуация — дурацкая, анекдотичная. Мы с Катей — смотрим друг на друга; у нас — одна и та же цель: мы оба ждём ответа от одного и того же человека — меня. Кате проще; она знает, что ответ должна давать не она. А у меня — перед глазами потряса-юще красивая девушка (о её внутреннем состоянии я сейчас да-же не думаю). Ни в русском, ни в нерусских языках просто не́т таких слов, которыми можно было бы ответить на, казалось бы, простой вопрос: ка́к выглядит девушка, стоящая сейчас передо мной?

— Ты — действительно… вы́глядишь!.. — выдыхаю я из себя и продолжаю смотреть на неё идиотским (я это чувствую) взор-ом филолога, не способного связать воедино несколько слов.

— Спасибо! — она устремляется ко мне, прикладывается гу-бами к моей левой щеке. — Никогда ещё не слышала более то́ч-ного ответа!..

Она — убегает (у неё какое-то дело в Нью-Арке; что-то там с поставщиками; вернётся не раньше шести часов вечера); а я — думаю о том, что всё-таки хорошо — быть профессиональным филологом, языковедом. Непрофессионал на моём месте так и не нашёл бы ну́жного словца; а я — просто молодчага!..

— Да, — Катя, вернувшись на секунду, заглядывает в гости-ную, — пока я езжу, ты всё-таки подумай: ка́к я выгляжу; лад-но? Я верю в тебя; ты — сможешь. Пока́-пока́!..

Ну, и ка́к же она выглядит?.. Хорошо быть американской мил-

лионершей! Можно позволить себе выглядеть — неопису́емо. Зато я — выгляжу сейчас по-идиотски (даже к зеркалу подход-ить не стану, — лишнее). Какие там есть определения в русском языке?..

Поговорить.

— Нам нужно поговорить… — Катя усаживает меня на диван, сама садится рядом, вплотную. — Только — ты сразу не отгова-ривай меня.

— А зачем отговаривать, — стараюсь держаться спокойно, но ужасно волнуюсь, — я полностью на твоей стороне. Оставляй.

— Оставлять? — Катя теряется, её глаза медленно приближа-ются к моим и внимательно заглядывают в них. — Вообще-то… я не собиралась оставлять, но если…

— Подожди, Катюш, ты вообще — хорошо́ подумала? — я то-же внимательно изучаю глубину её глаз. — Мама что́ говорит?

— Да мама, в общем-то, в мою личную жизнь не лезет; тем более — в бизнес; если я задумала продать ресторан, мама под-держит.

— Ты задумала продать ресторан? — я глубоко вздыхаю и от-вожу взгляд от её (такого близкого!) лица. — Я-то думал о дру-гом…

— О чём? — она берёт моё лицо в свои ладони, поворачивает к себе, внимательно изучает взглядом. — Скажи?.. О чём?..

— Теперь не важно… Ты говоришь, что хочешь избавиться от ресторана? А чем ты станешь заниматься взамен? Песенки рас-певать на тротуаре?

— Скажи мне… Не отворачивайся, пожалуйста… Скажи: о чём ты думал, когда я хотела сказать тебе о продаже ресторана?

— Ни о чём… Давай тему закроем… Сколько ты собираешься выручить за своё заведение?.. Во что деньги планируешь влож-ить?..

— С каких пор ты стал интересоваться капиталовложениями? Ты не умеешь врать; посмотри на меня… Посмотри-посмотри…

О чём ты думал, а?

— Обычно…как бы сказать?.. контрацептивам доверяют толь-ко до первой фразы «Нам нужно поговорить»… Ты сказала… В общем, я подумал…

— … А-а-а-а (многозначительная «догадка»)… А ты… что, действтельно — ду́мал?.. Ты действительно хо́чешь этого?.. Для меня это очень неожиданно… Не знаю, что и сказать тебе…

— Давай закроем тему, — повторяю я, — у тебя сейчас и без глупостей голова забита заботами с рестораном…

— Да подожди ты с этим рестораном! — волнуется Катя. — Никуда он не денется… Захочу — оставлю… Ты́ — хоте́л бы?..

— Ты перепутала все мои мысли; каша в голове… Мне всегда казалось, что в э́том вопросе всё зависит только от тебя…

— Спасибо, — говорит Катя, — я учту… Ты так и не ответил на мой вопрос; чтобы принять решение, мне нужно знать твоё мнение.

— Мы с тобой сейчас разговариваем дворцовыми любезностя-ми: много и — ни о чём, безрезультатно. Я — всё доверяю тебе.

— Но я хочу знать именно твоё мнение, — настаивает Катя, — потому что я-то — уже решила.

— Я — согласен. А если Деля будет против? Ты не думаешь, что твоя мама может изменить любое — твоё, моё, наше с тобой — решение?

— Мы с мамой уже поговорили на эту тему. Она сказала, что всё — в руках Божьих. Теперь — всё будет зависеть не только от меня, но и от тебя, да?

— Скорее — только от тебя, — уточняю я, — я-то — чело-век… маленький… Это ведь вы — женщины — решаете: остав-лять или — … И ресторан — в том числе…

Выросла.

— А ты — прилично выросла с момента нашей последней встречи! — я провожу по Кате ладонью. — Уже есть, на что и посмотреть!..

— Не говори глупостей, — она легко отталкивает меня, улыб-ается, — три дня — это ещё почти ничего. Подожди немного…

— Если немножко подождать, то ты можешь стать капризной и некрасивой; будешь требовать солёных апельсинов и кислой малины.

— Разве бывают солёные апельсины? — изумляется америка-нская миллионерша. — Хотя… за деньги они могут быть даже горчичного вкуса и синими от природы…

— Моя первая жена, — вспоминаю я, замечая, как Катя стара-тельно скрывает злость, — и без подобного состояния была та-кою капризной, будто вынашивала тройню. Или — пятерню; но — не руку, понимаешь?.. А ты — вправду выросла…

Брак.

— В браке, — говорит мне «знаток семейной жизни» Катя, — люди не говорят друг дружке о какой-то любви. Вообще ничего не говорят. Не́ о чем. Мой папа говорит, что после своей жени-тьбы на моей маме он думает лишь о том, что́ будет вечером по телевизору. Если ты женишься на мне… Когда ты женишься на мне, всё, о чём ты будешь писать, это, наверное, сколько и кому ты должен. Моя мама говорит, что в браке люди вообще не зна-ют, что́ такое — взаимная удовлетворённость. В браке не быва-ет оргазма, знаю точно… В браке люди только и делают, что об-суждают: кто помоет посуду, кто пропылесосит в доме, а кто — заберёт ребёнка из школы…

— Во-от, — подтверждаю я, — а ты ещё о каком-то нашем браке говорила. Послушай себя; прислушайся; зачем тебе — красивой, умной, счастливой — замуж?..

Марина.

Марине Миллер — чуть за тридцать, ближе к сорока. В Соед-инённых Штатах она уже восемь лет. В Советском Союзе Мари-на родилась, росла, училась, выросла и работала в Риге. В стол-ице Латвии Марина работала в доме моды; моделирует, кроит и шьёт Марина — изумительно. Незамужняя, она уехала в Штаты искать лучшую жизнь, оставив в Риге четырёхлетнюю дочь. Сейчас её дочери уже двенадцать лет, она так и живёт со своей бабкой в Риге и не собирается перебираться в Штаты к матери. Марина — свободна; как Америка. От забот, от обязательств, от совести… Начинала Марина посудомойкой в ресторанчике. Те-перь Марина имеет американское гражданство (экзамены на знание английского языка и американской истории она сдала великолепно), служебное место в нью-джерсийском полицейс-ком департаменте, два собственных двухэтажных домика в Хак-кеттстауне и огромное желание жить в своё удовольствие. Один из своих домов Марина сдаёт на постой американской семье; нет ничего необычного в том, что коренные американцы — сни-мают жильё у эмигрантов. В другом своём доме Марина прожи-вает сама, имея в нём шикарную мастерскую по пошиву всего, чего угодно. Служа в полицейском департаменте, Марина прод-олжает поддерживать уровень своего мастерства модельера, об-шивая всех своих местных друзей, приятелей и просто знаком-ых. «Сарафанное радио» — эффективно работает даже в Амери-ке; «клиентов по рекомендации» — хватает и здесь. Заказов на пошив всякой всячины — у Марины постоянно в избытке. Шьёт она от души и для души — совершенно безоплатно. Восемь ме-стных лет жизни не многое изменили в характере Марины и её мировоззрении. Она не разучилась помогать «своим» — совета-ми, «связями», вещами, жильём… Она научилась отказывать «своим» — в денежном плане. Денег Марина не даёт никогда, никому и ни на что. Если её дочь будет погибать в руках кид-нэпперов,* Марина не даст ни цента на выкуп своего ребёнка; она — вызовет полицию, будет реветь и устраивать истерики, предлагать залогодержателям-негодяям всё своё имущество (до-ма, автомобили, ……), но денег — не даст ни цента. Марина — девушка принципиальная. Она рассказывала мне, что добрав-шись из Риги до Нью-Йорка, она дала обет — никому ни при каких обстоятельствах не помогать деньгами; и она — держит своё слово. Она не отправляет в Ригу своим матери и дочери ни квотера;* но — почти еженедельно посылает туда огромные ко-робки и тюки со всевозможными новыми одёжками и обувью. Её мать — распродаёт полученное из Америки; живут в Риге и не бедствуют. Себя Марина называет свободной девушкой. Она — действительно свободна; не зависит ни от кого ни материаль-но, ни жилищно; не скована узами брака (и не стремится сковы-вать себя ими). Она — действительно девушка; никогда не была замужем и в браке не состоит. Замужние англичанки — миссис; незамужние — мисс. Замужние германки — фрау; незамужние — фройляйн. Замужние француженки — мадам; незамужние — мадемуазель. Марина Миллер — человек исключительно совет-ский; она точно знает, что советская замужняя женщина — это баба; незамужняя — девушка. Марина не желает быть бабой; она согласна быть только девушкой и с удовольствием приним-ает в свой адрес обращения «мадемуазель», «мисс» или «фрой-ляйн» (последнее — особенно приятно её слуху, поскольку пог-ружает в царственность, где воздушные девушки-фрейлины же-манничают с рыцарями-кавалерами). Марина любит германские сказки. Про Рапунцель, Гретхен, Гертруду… Романтические на-туры не могут обходиться без сказок; реальная несказочная дей-ствительность — убивает романтическую душу. Вероятно, им-енно поэтому Марина «брезгует», сторонится денежного оборо-та; она скорее отдаст собственную жизнь за что-либо, нежели осмелится предложить или дать деньги. «Связи» у Марины в штате Нью-Джерси — широки и далеки. Узнав об аресте Вале-ры, Марина немедленно разревелась и, хорошенько смочив свою полицейскую грудь глазными душевными чувственными переживаниями, заявила, что Валеру необходимо немедленно выкупить из-под стражи (до суда) и — «затерять» на американ-ских просторах. В полицейском департаменте Нью-Джерси Ма-рина служит не первый год и знает, о чём она говорит. Ей — виднее. Марина готова сделать всё от неё зависящее для вызво-ления Валеры из американской неволи. Правда, есть два неболь-ших нюанса: во-первых, Марина принципиально никогда, нико-му и ни на что не даёт денег; во-вторых, Валеру поместили в «корре́кшнл сентр»* сосе́днего штата — Пеннсильвании; а в Пеннсильвании — не только другой полицейский департамент, но даже и автомобильные номера — другие (в Нью-Джерси — «плэ́йты»* с жёлто-белым полем и чёрными буквами-цифрами на нём, а в Пеннсильвании — поле «плэйта» тёмно-синее с ак-куратными жёлтыми цифрами-буквами; в Нью-Джерси ещё мо-жно увидеть и «старые» нью-джерсийские автономера, на кото-рых белые буквы и цифры разбросаны по голубому полю, но после предъявления судебных исков «О нарушении авторского права» со стороны московских «динамовцев» — жители Нью-Джерси потребовали от администрации штата сменить цвета «плэйтов» на чёрно-жёлто-белые, чтобы лишить вездесущих московских милиционеров возможности собирать «дань» ещё и с жителей этого небольшого, но очень гордого и худо-бедно ис-торически богатого восточноамериканского штата; правда, по-говаривают, что теперь члены Российского Императорского До-ма Романовых собираются подавать иск «О нарушении авторс-кого права» и доказать в суде, что чёрный, жёлтый и белый — это законное цветовое сочетание Российского Императорского Флага, запатентованное ещё двести девяносто лет назад Петром Великим; в общем, как бы ни «выкручивались» нью-джерсий-цы, а платить русским — им всё-таки придётся).

— Я не смогу «вытащить» Валеру из пеннсильвэнского кор-рекшнл-сентра при помощи своих полицейских знакомств, — признаётся мне Марина, смахивая рукой последние слёзы со щёк из-под своих глаз, — у меня нет добрых полицейских «свя-зей» за пределами Нью-Джёрси. Придётся вам заплатить две с половиной тысячи долларов. К сожалению, я не смогу одолжить тебе и Мише денег на выкуп Валеры; ведь ты знаешь мою пози-цию в этом отношении. Но — я непременно поеду с вами в Пен-нсильвэнию и окажу всю возможную моральную помощь и вам, и Валере. Я должна увидеть Валеру. Я не могу не увидеть Вале-ру; он ведь так страдает в тюрьме. Это — моя работа: наблю-дать за человеческими страданиями в тюрьме…

В гости.

— Зайдём в ресторан, покушаем? — Катя притормаживает бег своего «Бэ-Эм-Вэ». — Или — поедем к тебе? Миша — у этой?..

С тех пор, как несколько дней назад арестовали Валеру, Миша практически живёт у женщины, являющейся владелицей арен-дуемой нами квартиры. Миша, Валера и я — живём в «ту-сикс-ту» на первом этаже (правда, Валера временно помещён в дру-гую «квартиру»); а хозяйка наших двести шестьдесят вторых апартаментов — живёт прямо над нами, на втором этаже. С «ис-чезновением» меня (в дом Кати) и внезапной «командировкой» Валеры в соседний штат — Миша заскучал: ни поговорить не с кем, ни поделиться печённой в духовке (пальчики — не только оближешь, но и обгрызёшь до костей!) индейкой. Готовит Ми-ша изумительно и много; одному ему — с наготовленным не управиться; и он угощает всех подряд. Оставшись без верных помощников, Миша понёс свои кулинарные шедевры наверх — попотчевать хозяйку и заодно оплатить аренду грядущего меся-ца проживания; та́к она и оставила Мишу временно при себе, пока я или Валера не объявимся вновь «на постоянное жительс-тво» и спасём Мишу от тоски одиночества. В «ту-сикс-ту» — никого…

— Нет, — немного подумав, отвечаю я Кате, — поехали-ка лучше к тебе; еда там — не хуже, чем в этом твоём ресторане, а обойдётся — гораздо дешевле…

Пенн.

Вильям Пенн* — вообще-то англичанин. Он был ровесником отца нашего императора Петра Великого. Задолжавший отцу Вильяма Пенна, английский король Карл Второй* отдал свой долг землями в Новом Свете, куда Пенн и отправился. Лучше жить подальше от королевства, где тебя держат в казематах Та-уэра за квакерские* убеждения и критику всех прочих разнови-дностей христианства… Населявшие в то время подаренные Пенну королём американские территории голландцы, шведы, англичане и прочие поселенцы-колонисты — признали нового землевладельца, но — категорически отказались быть подчи-нёнными какому-то квакеру и стали требовать от Пенна выдел-ить им «земельный надел», на который не распространялась бы «квакерская ересь» нового землехозяина. Так образовался штат Делавэр. Оставшуюся территорию, покрытую лесами, Пенн ре-шил назвать своим именем; так образовался штат Пеннсильва-ния.* Будучи пацифистом,* Пенн старался все возникавшие во-просы и проблемы решать исключительно мирным путём, что по тем временам было весьма сложно. Семнадцатый век; разгул мирового мошенничества; того и гляди — местные индейцы провернут какую-нибудь махинацию с продажей дачных участ-ков на законной территории Пенна. Для индейцев королевская грамота, подтверждавшая право Пенна на владение индейскими землями, — была не более чем предметом для разжигания кост-ра. А воевать с дикими местными — Пенн не хотел; и, чтобы не остаться «с носом», Вильям решил: «Выкуплю у оперённых для начала сразу несколько участков акров* по пять-шесть; пригод-ится; ну-ка, сколько тут денег завалялось?..» Повозив внутри карманов руками, Пенн обнаружил в карманах лишь один золо-той зуб. Спавший товарищ Пенна так и не почувствовал, что кто-то шарит по его карманам. Одного золотого зуба было всё-таки маловато на выкуп у индейцев земель, дарованных Пенну английским королём; этого зуба могло хватить лишь на покупку лошади, без которой было невозможно оторваться от побережья Атлантики и углубиться в американский простор, где за скальп одного иноземца индейцы могли дать восемь скальпов индейск-их женщин прямо с их обладательницами. Земельные же участ-ки (по ценам аборигенов*) в тех диких (в прямом смысле слова) местах стоили дешевле человеческой жизни, которая в то время в тех краях вообще ничего не стоила. То есть, человеку, отважи-вшемуся обзавестись землёй, ещё и доплачивали. Правда, для большинства белых иноземцев индейцы выделяли сравнительно маленькие наделы земли: в два метра — длиной, в метр — шир-иной и в два — глубиной. На приобретение более просторного участка необходим был более серьёзный капитал. Поэтому, об-заведясь золотым зубом из кармана спящего земляка, Пенн при-хватил с собой ещё и два одеяла, на одном из которых спавший лежал, а другим — был укрыт. История умалчивает о дальней-шей судьбе обеззубенного англичанина, оставленного Пенном без обоих одеял. Такова судьба меценатов всех знаменитостей: их подопечные — становятся всемирноизвестными, сами же до-бродетели — подвергаются забвению. История Вильяма Пенна утверждает лишь одно нетленное правило: никогда не держи зо-лотой зуб не во рту (где ему и положено быть) и всегда держи одеяла в банковской ячейке (откуда эти ценности тоже могут исчезнуть, но — по крайней мере ты будешь знать: в чей адрес предъявлять свои исковые требования по возврату твоего доб-ра). Продав золотой зуб одному из нью-йоркских ювелиров, Ви-льям выручил этой сделкой сорок серебряных даллеров; огром-ная по тем временам сумма денег просто жгла карман Пенна, и он решил обменять наличность на более подходящую местную валюту — стеклянные бусы. Так с мешком стеклянных бус и парой одеял, защищавшими от ветра, Пенн и отправился от оке-анского побережья на запад. Пешком. Потому что на покупку лошади средств уже не было. Протопав многие мили по бездор-ожью, где теперь пролегает «восьмидесятка»* (в простонародье называемая «Тропой Пенна»), Пенн решил, что забрался доста-точно далеко вглубь материка, и приступил к поискам местных жителей, у которых он мог бы купить для себя на своей закон-ной (по бумаге) земле дачный участок. Индейцы — длительное время успешно скрывались от назойливого бледнолицего, крич-авшего во все стороны какие-то непонятные фразы и размахива-вшего огромными одеялами-крыльями. В конце концов, Пенну удалось-таки застигнуть врасплох индейцев, не успевших поки-нуть своё стойбище. В ходе труднейших многодневных перего-воров удалось заключить взаимовыгодную сделку: за два одеяла и мешок стеклянных бус Пенн получил во владение земельный участок шириной с востока на запад — от сюда и до туда и ве-личиной с севера на юг — от туда и до сюда. К мирному согла-шению по сделке Пенн и вождь индейского племени пришли не сразу. Изначально индейский вождь (имя которого для европей-ца — совершенно непроизносимо и в переводе означает «Ве-ликийБелоголовыйОрёл,ВидящийДобычуСВысотНебаИПадаю-щийЗаНеюСмертоноснымКамнем,ИногдаПопадающимВЦель», а фамилия — проговаривается самими индейцами не менее пят-идесяти четырёх минут) предлагал Пенну земельный участок от Великих Озёр до Панамы и от Атлантики до Пэсифика* только за то, чтобы надоедливый европеец оставили в покое местное индейское население и не растрясал здесь свои одеяла. Пенн — категорически заявил, что для него такие условия чрезвычайно невыгодны: за такой территорией нужен глаз да глаз (в сумме — два), а таскать с собой повсюду два одеяла и мешок, полный стеклянных бус, — тяжесть неимоверная для организма, здоро-вье которого подорвано казематами Тауэра. Поэтому сошлись на том, что Пенн — заберёт себе во владение земельный участ-ок величиной, указанной в королевской бумаге, а индейцы — освободят Пенна от обязанности таскать повсюду мешок с буса-ми и два одеяла. Выписав из нью-йоркского магазина «Maps, in-cluding territories granted to William Penn by the King of England asf»* карту штата Пеннсильвания, индейцы и Вильям Пенн на местности разметили границы приобретённого Пенном участка (в строгом соответствии границам, обозначенным на официаль-ной магазинной карте). Так на Американском континенте появ-илась земельная доля Пенна — Пеннсильвания. Верные своему слову, индейцы освободили Пенна от его обязанности таскать повсюду с собой два одеяла и мешок со стеклянными бусами (на сумму в сорок серебряных даллеров); с момента вступления договора в силу — индейцы сами таскали всё это барахло за но-вым землевладельцем. Ныне за сорок американских долларов не то что не купишь штат Пеннсильвания, но и простенького арес-танта-иноземца не выкупишь на время из пеннсильванской «ка-талажки». Две с половиной тысячи за Валеру требуют нынеш-ние местные. Прежние местные (индейцы) были сговорчивее…

Валера.

Валера — бывший ленинградский милиционер. Он не был ка-ким-нибудь сержантом или даже старшиной; Валера был старш-им лейтенантом милиции. Жена — родила Валере трёх дочерей. Пришлось Валере по ходу взросления дочек-невест подыскив-ать себе более высокооплачиваемую работу, поскольку воров-ать, грабить, брать мзду и прочими способами обогащаться на своей службе — старлей так и не научился. Такое — редко, но бывает. Побродив в поисках подходящей работы по России и пробродив в ней последние сбережения, Валера подался на Зап-ад. Не ахти какой великий, Запад не закончился Геркулесовыми Столпами;* на другом краю Атлантики оказалась Америка… В Америке Валера уже год. Из английского языка — знает только самое необходимое и достаточное: «ги́в ми» («дай мне»). Эта фраза (вкупе с жестом-направлением указательного пальца в сторону предмета желания) помогает Валере без посторонней помощи делать покупки в магазинах и на «сэ́йлах» («распрода-жах»). Миша говорит, что Валера уже третью неделю зубрит вторую свою английскую фразу: «ха́у ма́ч?» («как много?» — «сколько это сто́ит?»). Постигать английский язык Валера не собирается, разумно заявляя: «Почему я — русский — должен учить их американский язык? Че́м я — лучше американцев? Че́м американцы — хуже меня? Почему американцев нужно лишать возможности владения русским языком? Пусть они́ у́чат ру́сский язык!!!» Совершенно правильная позиция космополи-та… Вернувшись с выезда в одну из латиноамериканских стран, мы втроём (Миша, Валера и я) в своём «апа́тмэнт ту-сикс-ту» отмечали удачность своей «командировки» и успешность воз-вращения. Миша — приобрёл в «Бутылочном Короле»* «ухо»* «золотого джина»; Валера — в том же «Bottle King» прихватил пятилитровую коробку бургундского вина. Я — не употребляю даже пива; поэтому в застольях специализируюсь на салатах и горячих закусках, пока остальные напиваются. Были времена юности-молодости, когда меня с застолий относили на руках (на плечах, на санках…). Теперь я сам занимаюсь подобной дос-тавкой-«извозом» (или — «износом»; когда как получается). Ва-леру или Мишу в случае их опоения транспортировать сравни-тельно нетрудно: при всей массивности волейбольного тренера или старшего милицейского лейтенанта — их комнаты рядом со столовой «ту-сикс-ту», и «допинать» потерявшееся в пространс-тве-времени «тело» до места постельного упокоения — для ме-ня особого труда не составляет. В тот день Миша и Валера пили джин и бургундское вино по самым разнообразным поводам. Вернулись — хорошо. Живы — отлично. Без «царапин» — так себе (за ранения — компенсационные выплаты в зависимости от серьёзности «царапины»; некоторые даже умудряются «под-рабатывать» этим). В процессе застольной беседы Миша (амер-иканский «старожил» среди нас) рассказал об особенностях ме-стной охраны частной собственности и частной жизни. Вторже-ние в личную жизнь человеческого индивида без его предвари-тельного согласия — это почти изнасилование. Валера сказал: «А если какая-нибудь американская баба будет шляться голая по квартире, а я — буду мимо её распахнутых настежь окон ид-ти и увижу её?» Миша со знающим видом произнёс уверенно: «Не баба, а — женщина; не голая, а — обнажённая; и не шлять-ся, а — ходить… Это — её территория, её дом; на своей личной территории она может делать всё, чего ей хочется; и если голая баба шляется по своей квартире, а ты — увидел её в распахну-тые окна и прилип к ней взглядом, то — тебя арестуют и будут судить за незаконное вторжение в чужую бабскую жизнь; нали-вай…» Валера — вышел из-за стола и отправился на балкон; подышать свежим воздухом и обдумать неправильность амери-канских законов. Я сказал Мише: «Ты Валере про харассмент расскажи; он ведь всякий раз, проходя сквозь полигонный конт-рольно-пропускной пункт, заигрывает с Джудит; а она — я ви-жу — уже еле сдерживается, чтобы не оставить отпечаток своей капральской ладошки на небритой Валериной щеке». Миша сказал: «Сейчас расскажу… Вале-ера-а-а!..» Ши́троковые* сте-ны дома — задрожали от Мишиного голоса. Валера не отклик-нулся. Миша пошёл за ним на балкон, но за стол вернулся один; сказал: «Валеры нет; видимо, перешагнул через балконные пе-рила и пошёл погулять». Район — спокойный; балкон — на пер-вом этаже, перешагнув через балконные перила, оказываешься на вечно подстриженном газоне; ночь; Валера ушёл в темноту; такое уже бывало не раз и всё заканчивалось благополучно. В этот раз Валера вернулся около двух часов ночи. Звоно́к — отк-рываем с Мишей входную дверь; на пороге «ту-сикс-ту» улыба-ющийся взъерошенный Валера в полурасстёгнутой, слегка по-мятой и в меру порванной зелёной (своей любимой) рубашке и следами зелёной травы и чёрной земли на джинсах. За спиной бывшего милицейского старлея — возвышаются два полисмэна Мишиного (волейбольного) роста. Валера — перешагивает че-рез порог, преодолевает по паркету гостиной трёхметровое рас-стояние и усаживает себя на диван. Мы с Мишей — смотрим на происходящее молча. Полисмэны-здоровяки (в Нью-Джерси они все такие) продолжают стоять за границей распахнутой две-ри. Валера — начинает своё нетрезвое повествование: «…и вот смотрю я с балкона — ё-о-маё-о-о!.. Перешагиваю через перила и — прямиком туда!.. Подхожу к распахнутому окну того дома и — ма́ма-ро́дная!.. Экран у телевизора — во-о!.. (он расставля-ет свои руки максимально широко в стороны) Два на три метра — то́чно я вам говорю!.. Я таких экранов никогда не видал!.. И там ещё фильм какой-то нерусский — тра́-та-та, тра́-ля-ля… Ничего не разобрать без переводчика… Но экра-а-ан — это да-а-а!..» Миша почти сразу понял, в чём дело: «Ты что, по чужим окнам заглядывал? Мы ведь — вот только-только разговарива-ли на эту тему…» Валера не слышал Мишу: «…а после я вдруг слышу — горла́нит кто-то; оборачиваюсь, а там — кто-то из эт-их вот двоих (он указывает рукой в сторону задверных полисмэ-нов) ко мне идёт и что-то лопочет по-своему… И тут я (Валера хлопает ладонью по своему лбу) вспомнил!.. Ведь смотреть по чужим окнам — в этой «помойке свободы» непозволительно!.. В общем, я всё понял, осознал свою оплошность и решил уйти, пока не совершил ничего незаконного… А этот — за мной… А я — от него… А их — уже двое!.. И я — пошёл побыстрее… А они — побежали… Ну, и я — тоже побежал… Только ведь они — э́ва какие здоровенные лоси… Догнали меня… Ну, думаю, шантрапа вы американская, не на того напали!.. Никогда ещё такого не было, чтобы каких-то два америкосовских копа одоле-ли старшего лейтенанта советской милиции!.. Я им там — на га-зоне — показа-ал, чему нас на занятиях по самбо и рукопашно-му бою обучали!.. Только ведь — их двое; вон — лоси какие; а я к тому же — немного пьян… Повязали, копы проклятые… Вон — смотрят…» Миша негромко поговорил с полицейскими о чём-то. В тот же час Валеру увезли. Возможно, его и не завели бы домой, а сразу с «места преступления» отвезли «куда следу-ет», но — при Валере не оказалось документов, удостоверяющ-их его личность, а из английского Валера говорил полицейским только «ги́в ми; ги́вми-ги́вми!..», указывая на освещённое окно за перилами балкона «ту-сикс-ту», потому и пошли полисмэны туда, куда их повёл Валера, чтобы попытаться установить его личность… Марина Миллер смогла узнать (по своим «полицей-ским каналам»), что Валеру отвезли на «вражескую» — пеннси-льванскую — территорию, инкриминируют ему незаконное вто-ржение в частную жизнь, оказание сопротивления представите-лям власти и ещё что-то «по-мелочи», за что Валере реально грозит тюремный срок продолжительностью лет в шестьдесят. Посмотре́л в чужое оконце…

Выкуп.

В «коррекшнл сентр» мы прибыли втроём. Марина пошла ул-аживать вопрос о внесении выкупа, а мы с Мишей — получили возможность пообщаться с Валерой. Советский милиционер, оказавшийся в американской тюрьме, выглядит очень оптимис-тично; он — рад встрече; приветствуя меня и Мишу, заявляет:

— Мне здесь нравится; камеры — потрясающие, у нас таких в ленинградских Ка-Пэ-Зэ* никогда не было; и не будет; и — не надо. Живу здесь — как у Христа за пазухой; негра одного — русскому языку обучаю: покажу ему пальцем на ухо и говорю: «Ухо». И он после этого минут двадцать повторяет: «Ухо-ухо-ухо…» Оттачивает свою русскую речь. Толковый ученик… На-чнём с ним скоро дли́нные слова учить; коротких он знает уже сотни три с лишним… Кормят — отлично. Работать — не надо. Хожу заниматься на спортплощадку; самбо на негре работаю.

— Валера, — говорит Миша, — мы собрали две с половиной тысячи и приехали выкупа́ть тебя отсюда до суда. Марина тоже с нами…

— Да? — удивляется Валера. — И где же она? Не пропусти-ли? Странно… Она ж — сама из полиции; да и тюрьма — обал-денная, отсюда бежать — если только ты идиот…

— Марина пошла решать вопрос, — говорю я, — сейчас она внесёт за тебя деньги, и мы тебя отсюда заберём. Тебе придётся переселиться…

— Погоди-погоди; куда — «заберём»? — Валера растерялся. — Откуда? Отсю́да? За две с половиной тысячи?! Вы с ума по-сходили! Я вам что — попугайчик в зоомагазине?!. Не-не! Я лу-чше сам приплачу столько же, чтобы остаться здесь! У меня со-камерник-негр ещё не овладел русским как следует, я не могу его бросить вот так, с бухты-барахты. Да и деньги те — чьи?

— Какая разница? — говорю я. — Тебе отдавать не придётся; лишь бы не упрятали тебя за решётку лет на шестьдесят.

— Да шестьдесят — ерунда! — уверяет Валера. — В таких ус-ловиях да при такой кормёжке и таком обращении можно тут и всю жизнь…

… — Давай-давай, — Миша легонько подталкивает Валеру в спину, — полезай в машину, учитель-лингвист… Трудный ты… «Зачем выкупили»… Пропивать теперь будем…

Шутка.

— … А когда я, — рассказывает Марина, — сказала, что, мол, да, я́ выплатила сумму залога за этого русского, но — он в тот же день куда-то исчез, уехал в не известном мне направлении, ничего не сказав мне, тогда судья выразила своё нетерпение и сказала, что моя получасовая шутка зашла сли́шком далеко. Она — потребовала от меня Валеру! Видимо, именно она́ выноси́ла решение о заключении его под стражу и, возможно, Валера сво-им поведением — или ещё чем — настолько понравился этой судье, что она возжелала повидать его вновь. Я не дала ей ново-го Валериного адреса. Чёрт-т-т её знает, чего́ у этой суч… судьи на уме… Может, она ненормальная, маньячка…

Сокровища.

— Сокровища грешников, — говорит мне Катя, — всегда пре-дназначены праведникам. Весь вопрос только — о времени зав-ладения ими.

— Ты хочешь сказать, что ты́ — от кого-то получила всё, что имеешь сейчас? Или — предупреждаешь о том, чтобы я́ готови-лся принять всё это?

— С тобой невозможно разговаривать по-человечески, — она прожигает меня своим взглядом, — ты — ходячая язва! Куда́ тебе́ — до меня́!..

Всё остальное.

— Судя по твоему милому личику, — говорю я Кате, — не-трудно представить, каково же всё остальное. Слушай, а где у тебя пуговицы?

— Где-то там, в пластиковой шкатулке, — иронизирует амер-иканская миллионерша, — а у тебя, гляжу, пуговиц вообще нет.

— Мои пуговицы — пользуются адским спросом. Их скупают сотнями тысяч и — засушивают. У тебя такое милое личико!..

Лучше.

— В Штатах, — говорит Катя, — многие шестидесятилетние старики женятся на двадцатилетних девчонках, а не на своих шестидесятилетних старушках-сверстницах. Конечно, это — самоубийство; но деды уверены, что лучше сдохнуть от острого ножа нетерпеливой горячей наследницы с упругими формами, чем от вислоухой ржавой пилы. Посмотри: я ещё не выгляжу вислоухой?.. А — сбоку?.. Как?..

Пустота.

— Когда от меня ушёл мой муж, — с грустью вспоминает Ка-тя, — у меня в первую же ночь возникло ощущение пустоты в моей спальне. Мне пришлось спать прямо на полу, на ковре; по-тому что этот мерзавец увёз с собой мою любимую кровать с ангелочками…

Отцу.

— Безусловно, — категорично заявляет Катя, указывая на ме-ня своим пальчиком, продолжающим вытянутость её руки, — при разводе ребёнок должен оставаться только с отцом; ник-ка-кой матери — только отец! Вот — ты бросаешь в автомат моне-ту, и — через какое-то время автомат выдаёт тебе банку пепси; и — чья́ банка? твоя или автомата? То же самое и с детьми…

Нервозы.

— У Ланы муж — психопат, — с сожалением замечает Катя, — вспыхивает, как спичка, и горит, как бензин. Лана уже вози-ла его к психиатру, и этот ненормальный — я имею в виду док-тора — сказал ей, что нервное заболевание её мужа — неопас-ное! Сказал, что с нервозами люди могут жить и живут достато-чно долго! А ско́лько с этой мужниной бедой сможет протянуть бедняга-Лана — так и не определил!..

Пора.

— Вчера я отдавила ногу одному негодяю, который осмелился сказать моей маме, что она — старуха… — Катины глаза горят весёлыми дьявольскими огоньками. — Мама сказала этому мер-завцу, что я — её дочь — собираюсь выйти замуж за тебя — че-ловека моего возраста. А тот сволочь — одобрил мой выбор, хо-тя он ни разу не видел тебя; он сказал, что такому пожилому че-ловеку действительно пора остепениться…

Пусть означает.

— Не хотела говорить тебе, потому что это, наверное, лишнее, — с неловкостью преподносит мне Катя, — но… вот это кольцо (показывает мне) я до сих пор ношу на пальце, хотя… его мне подарил мой бывший муж… Его полные инициалы были — Эм, Эс, Ди; и он подарил мне… это обручальное кольцо со своими инициалами для того, чтобы он… как бы присутствовал всегда рядом со мной, где бы я ни была… Тебе, наверное, противно слушать это… Извини… Давай договоримся, что вот эти его инициалы на моём… на его кольце будут… как бы… означать не его инициалы, а — что-нибудь другое… Ну, например, Эм — «моя», Эс — «искренняя», Ди — … Придумай что-нибудь на Ди; ты ведь — филолог!..

— Ну, — подключаюсь я к «творческому процессу», — пусть это будет «безнадёга»; «май си́ншэрэ дисперэ́йшн» — звучит дьявольски!

— Зачем ты потешаешься надо мною? Я ведь к тебе — серьёз-но, со всей душой… В общем, придумай что-нибудь красивое, звучное на Эм, Си, Ди и — давай считать, что мы с тобой вооб-ще не знаем о том, чего же на самом деле означают эти три бук-вы на моём кольце…

Мнение папы.

— Вчера мы с мамой «обрабатывали» моего папу относитель-но нашей с тобой возможной совместной жизни. Надеюсь, ты — не против?

— Не против чего? — с недоумением смотрю на Катю. — У тебя иногда бывают… сдвиги по фазе времени. Сама посуди: во-первых, разве должно интересовать тебя моё мнение относи-тельно твоего и Дели желания пообщаться с твоим отцом, если вы — уже́ пообщались? Если я и про́тив этого, то — что измен-ится в том, что уже произошло? Во-вторых, если ты имела в ви-ду, против ли я нашей с тобой «возможной» совместной жизни, то — не понимаю: а разве сейчас мы не живём вместе? Строить планы на про́шлое — это интересно и глупо.

— Не перебивай меня… Так во́т; в общем, мой папа сказал, что он не знает тебя, но — ты ему нравишься, потому что моя мама — на твоей стороне. Только — папа беспокоится за то, что у тебя — несколько «мелковатая» по местным меркам работа. Он не уверен в том, что журналистикой ты в будущем сможешь зарабатывать столько, сколько будет необходимо для того, что-бы содержать семью. Мой капитал — папа в расчёт не берёт.

— А кто — интересно — говорит о том, что я обязан содерж-

ать семью? — удивляюсь я. — Если я женюсь, то — только на тебе, а не на твоей семье.

Возраст.

— Когда стану чуть старше и перестану думать вот об этих, — Катя проводит ладонью по своему животу, затянутому юбоч-ным пояском, — буду действовать, как моя мама; она всегда го-ворит, что дома она — взрослая, солидная женщина-хозяйка; в гостях она — милая юная девочка, не могущая не пофлирто-вать, да ты и сам знаешь мою маму; а в постели она — молодая, но опытная; и дома ей — тридцать лет, в гостях — двадцать, а в постели — двадцать пять…

— А в сумме — семьдесят пять, — подсчитываю я, — и если ты захочешь быть такою же семидесятипятилетней, как Деля, то — давай-ка не для меня…

Бросила.

— Пять лет назад, — вспоминает Катя, — Лана встречалась с одним парнем. Ей было шестнадцать лет, а ему — пятнадцать. Они встречались три года, а после — Лана его бросила. Потому что он — ушёл к другой. Лана говорила ему, что у неё — огром-ное приданое, потому что в Массачусеттсе у неё есть родная тё-тя, у которой два трёхэтажных особняка и многочисленные бан-ковские вклады. Лана даже возила его в Массачусеттс — позна-комила со своей богатой тётей. И теперь этот мерзавец вот уже два года является Ланиным дядей.

— Ты говоришь, эта Лана — бросила его… А мне показалось, что это о́н её бросил… Или — я что-то не так понял: кто кого бросил?

— Ла́на — бро́сила — его́; теперь он — её дядя, потому что женился на её массачусеттской тёте, неужели не ясно? — повто-ряет Катя с расстановкой. — Ведь о́н — не мог бросить её. Му-жчины — никогда не бросают женщин, запомни! Мужчина — может лишь уйти к другой; а женщины — именно бросают; да-же если мужчина — уходит к другой, всё равно получается, что не он у-хо-дит от женщины, а — женщина бро-са-ет его! Она́ — броса́ет его другой… Если ты уйдёшь от меня, будет считаться,

что я́ — тебя бросила. Не бросайся, пожалуйста!..

Паршивая вечеринка.

— Только один раз со мной произошёл дурацкий казус, — рассказывает Миша, — это было году, наверное, … дай Бог па-мяти… в восемьдесят седьмом. В Минске пошли с женой на свадьбу; какая-то её родственница выходила замуж; гуляли в пригороде, в пансионате. Такая паршивая получилась вечерин-ка! Народу было — человек двести… Я т-так напился, что оказ-ался в постели с собственной женой…

Смотри.

— Смотри, — Катя достаёт из стенного ящичка-сейфа писто-лет, который своей тяжестью стремит её руку к полу, — что́ у меня имеется! Разрешение — имею, не сомневайся… У нас ведь здесь достаточно нетрудно обзавестись оружием. Меня, кстати, мой дедушка учил стрелять; и если ты когда-нибудь изменишь мне, то я… ф-фа-у-у!.. застрелюсь!.. Ты чего?! Не смейся, слы-шишь?! Следующая пуля — будет твоей!..

Примета.

— Ты где? — говорит моя мобильная телефонная трубка голо-сом Кати. — На какой миле примерно? Я сейчас сама подъеду к Бадд Лэйку, а ты пока — позвони Марине. Она, вроде бы, гово-рила, что любой удар по автомобилю — к деньгам; примета та-кая есть: сза́ди ударили — к прибавле́нию денег, спе́реди — к убавле́нию. Твой «Эксплорер» куда ударили — в нос или в зад? Ты чего смеёшься? Я ведь серьёзно…

О дружбе.

— Марина — твой друг, — вслух размышляет Катя, обраща-ясь (будто) не ко мне, а к своим мыслям, летающим по её спаль-не, — и Миша — твой друг. Друзей — нельзя иметь; с друзьями нужно дружить. Получается, ты — мне не друг; мы не можем с тобой — дружить; а хочется…

О совести.

— Разумеется, — выговаривает мне Катя, — ты заочно развё-лся с женой. Мне́-то что?! Это — ва́ше внутригосударственное дело; мне до него не́т дела. Меня заботит совсем другое: когда́, а?.. Когда́?.. Разумеется, с ней ты — развёлся, а на мне — не же-нился… Твоя совесть — совершенно не тревожит тебя. Это моя́ совесть — где-то там, внизу живота пошевеливается. А твоя́ со-весть — настолько чиста, что её даже не видно!..

Го-го.

Катя привезла меня в го-го-бар и — наблюдает за моим повед-ением. Три с половиной года назад в Гамбурге Линда поступила вот так же: привезла меня в стриптиз-заведение и наблюдала за мною — как я наблюдаю за стриптизёршами. Сейчас Катя — сидит рядом со мной и смотрит — как я смотрю на го-го-девуш-ек. Стриптиз — демонстрация вечных ценностей. Потряса́ющие девушки — им есть, чем потрясти; и они этим трясут. Эти пот-рясные ценности — всегда были и будут спро́сными. Я повора-чиваю голову в сторону Кати:

— Катюш, а ты не могла показать мне твои эти же «вечные ценности» до́ма? Обязательно было тащиться сюда́? Ничего ведь нового…

Дважды.

— Ты меня не слушаешь?! — гневается в телефоне Катя. — Всё! Я не повторяю дважды! Надеюсь, понятно?! Дважды — не повторяю! Понятно?!. Чего смеёшься?!.

Страдания.

Многие люди страдают от того, что у них нет денег. Мне — проще. Я — уверен в том, что деньги — тоже страдают; от того, что у них нет меня.

Улыбается.

— Смотри, смотри, вон она — Марина!.. — Миша устремляет взгляд куда-то на периферию Брайтон-Бич-Авеню. — Смотри, улыбается!..

Мы приехали в Нью-Йорк-Сити. (Катя — непременно добав-ляет «Сити», когда говорит о «Большом Яблоке»,* чтобы не пу-тать его с одноимённым штатом; она и меня к этому приучила.) У меня в «Большом Яблоке» нет никаких дел. Я — с Мишей «за компанию». Мишина цель — Бруклин. Только в этом ближайш-ем для нью-джерсийского Хаккеттстауна русском районе Вост-очного американского побережья можно разжиться «русскими» продуктами, которых в обычных американских «шопах»* — не сыщешь. Только в «русских» магазинах можно раздобыть по (ничего себе — циферки!) американским ценам ржаной хлеб, гречневую крупу, липовый (самый настоящий!) мёд…… Миши-ну «хёндэ» мы оставили на платной парковке станции Хобокен; «Тропой»* («Path») за доллар добрались под землёй до Манхэт-тана, а оттуда — сабвэйевским* экспрессом прямиком до Брук-лина. С острова Манхэттана не по-над водой Восточной реки попасть в Бруклин невозможно. Здесь две реки «огибают» Ман-хэттан и впадают в Гудзонский залив. Это — уже Атлантика. Бруклин — самый большой по площади район «Большого Яб-лока». Здесь находится и аэропорт JFK (Джона Фитцджеральда Кеннеди, убитого в Техасе, когда там ещё не было Санчо-С-Ра-нчо). Русских в Бруклине — что в Москве. С той лишь разниц-ей, что в Москве в последние годы всё больше нерусских. Такое ощущение, что «русская часть населения» Москвы — перебрал-ась сюда, в Бруклин. Да и ру́сские ли населяют Бруклин?.. Я об-вожу взглядом «панораму»: Атлантика — деревянный настил пляжа («сан о́вэ бич» — это «пляжное солнце» или «сукин сын»?)* — металлические каркасы надземного «сабвэя» — пе-риферия Брайтон-Бич-Авеню — еврейская «тусовка» черношля-почников с пейсами на висках — магазин с кириллической (как и все тут) вывеской «Колба́сы» — «Куплю русское золото» — периферия Четвёртой Брайтон-Стрит — офис почты — уличн-ый телефон-автомат (женщина «а-ля совье́тик» старательно ма-терит приложенную к уху трубку чистейшим нижегородским диалектом «я́канья» и «о́канья») — металлическая лестница, по-днимающаяся к станции «сабвэя» — деревянный настил — пес-ок широкого пляжа — Атлантический океан… Да, далеко-дале-ко, среди кишащих «муравьёв»-людей я замечаю Марину Мил-лер. Оставляя «хёндэ» на стоянке Хобокена, Миша ответил на телефонный звонок Марины, которая по своим полицейским де-лам тоже оказалась в Нью-Йорк-Сити; договорились — встре-тимся через час в Бруклине на Брайтоне. Идиотская договорён-ность! Всё равно что условиться о встрече на московской Крас-ной площади (адрес — конкретнейший) во время Первомайской демонстрации трудящихся! Не возле (скажем) «памятника Мин-ину и Пожарскому», не возле (например) «мавзолея Ленина», не возле (допустим) «Исторического музея», а — «на Красной пло-щади»! Всё равно что сказать девушке: «Завтра встретимся с то-бой в Твери»; а после — удивляться: «Где же ты была?!» Среди девятисот тысяч человек разве можно затеряться, не найтись?!. Брайтон-Бич — огромный прибрежный проспект; от него «луч-ами»-перпендикулярами отходят более дюжины улиц с тем же названием — Брайтон. «Встретимся на Брайтоне» — означает «Давай поиграем в прятки»… Вон она — Марина; она — озира-ется вокруг, не видит нас; кричать — бессмысленно; толпа…

— Да какой там — «улыбается»! — возражаю я лучезарно-си-яющему белорусу, прищурившему глаза. — Она на нас даже не смотрит…

— Да я — вон, про девчонку говорю, — Миша кивком головы направляет мой взгляд в другую сторону, — возле «колбасного» магазина, видишь, стоит?..

Бабуля.

— Бабуль, — обращается Миша к неторопливо вышагивающ-ей по тротуару женщине стодвадцати-(не меньше)-килограммо-вого весового достатка телесных прелестей, ростом — «под мы-шкой» Мише и с двумя полными продуктов сумками в руках, — как мне быстрее попасть в…

— Назови меня «бабулей» ещё раз, «внучо́к», — грозно пре-рывает его речь женщина, — и ты быстрее быстрого окажешься в бруклинском госпитале!..

Иностранец.

Возле рыбного магазина на ближней к океану стороне Брай-тон-Бич-Авеню сидит на стуле очкарик-мужичок и греет пузо в лучах солнца.

— Вот эту и вон ту скумбрию — завесьте, — показывает Ми-ша заприлавочной женщине на приглянувшийся ему товар, — да, да, эти две… И, пожалуйста, пару баночек чёрной крупнозе-рнистой…

— Мо́нин! — улыбается женщине-продавщице следующий за нами покупатель, тыча пальцем в стекло витрины. — Шав ми зат фиш…*

— Иса-а-а-ак! — орёт продавщица нам с Мишей в спину. — Ты где-е там? Иди сюда, иностранца обслужи…

Мужичок-очкарик — оставляет свой стул в одиночестве и входит в магазин. Мы с Мишей уступаем путь местному…

Все беды.

— Все мужские, да и вообще — все последующие человечес-кие беды, — говорит Миша по пути его «хёндэ» из Хобокена в Хаккеттстаун, — начались тогда, когда Бог подвёл Адама к Еве и сказал: «Вот — выбирай себе любую жену…»

Дольше.

— Женщины, — уверяет меня Катя, — по статистическим данным живут до́льше мужчин. Во всяком случае — вдо́вы. Но встречаются и неразумные мужчины, которые переживают сво-их жён. Эти вдовцы — портят все статистические данные. Но ведь ты́-то у меня — разу́мный, так?..

Ожидание.

— Смерть наступает лишь однажды, — вслух размышляет ам-ериканская миллионерша, — а ждём мы её — всю жизнь. Я вот пробую не ждать её — не выходит…

Прекрасно.

— Да не может твоя бывшая жена быть такою, чтобы — … ! — заявляет мне Катя. — Ни первая, ни вторая, ни… ни вообще какая!..

— Ты тоже можешь стать ею, — успокаиваю её, — третьей; и получится так, что сейчас ты обгаживаешь в том числе и себя…

— Я никогда не буду третьей, — чеканит она уверенные сло-ва, — никогда… И женой твоей тоже не буду никогда… Зачем? Разве нам и так — плохо? Быть твоей женой — глупое занятие. Если в девушке всё прекрасно, значит, она — не твоя жена. Я не буду твоей жено́й.

Жизнь.

— Жизнь — река, — убеждает меня романтик-Катя, — по ко-торой плывёшь либо по течению, либо — против; пристаёшь — к разным берегам; разводишь — костёр или очаг каминный и греешься; любишь… — а ты меня любишь?.. Жизнь — не паззл; сложилась… не сложилась…

Автограф.

— Подожди, — останавливает Катя моего «Исследователя», почти бросая себя под колёса, протягивает мне свою фотокарто-чку, — распишись!

— Тебе нужен образец моего крестика-сигнэ́чура* для того, чтобы по моему паспорту раске́шивать* чеки в «Саммите»? — я ставлю свою подпись.

— Мне не нужно от тебя ни никеля,* — Катя смотрит на мою «каракулю», разлёгшуюся на её фото, — всё забываю взять у те-бя автограф… Продолжительность жизни военного корреспон-дента — короче бега быка за матадором по испанской арене…

Если замечу.

— Если я хотя бы раз замечу, что ты мне изменяешь, — Катя указывает взглядом на стенной шкафчик-сейф, — мне придёт-ся… её…

— Не загоняйся ты так, — хватаю её за плечи в охапку и кре-пко сжимаю, — вечно у тебя какие-то глупые фантазии! «Если замечу»!.. «Если замечу»!.. Не заметишь!..

Стыдно.

— А твоя мама… ну, она ведь умерла… Извини, всё хотела поинтересоваться у тебя: она — мама твоя — ско́лько раз в сво-ей жизни успела выйти замуж?

— Потрясающая ты девчонка! — восхищаюсь я Катей. — Во-просы твои — всегда внезапны и нестандартны; ты заставляешь задуматься; с тобой можно прожить всю жизнь и — никогда не соскучишься, не покроешься мхом и плесенью!.. Сколько!.. Мне даже стыдно сказать!..

— Ну, ты ведь — не в России, — успокаивает меня весёлая американская миллионерша, — да и там — у вас — в нынешнее время, думаю, можно ни за чего не стесняться…

— Моя мама была замужем всего один раз, — говорю я; глаза Кати застывают в удивлении, — но это не значит, что генетиче-ски я тоже должен…

— У тебя героическая мама, — заявляет мне она, — и ты ни-когда уже не сможешь подняться до её уровня. Да и я — тоже. Но ты́ — особенно…

Одна.

— Твои ежедневные весёлости в виде ревностей — совершен-но напрасны, — уверяю я «игнорирующую» меня Катю, — сей-час у меня не́т поблизости такой женщины, которая могла бы претендовать на поток твоих ревностных чувств. В мире была лишь одна́ женщина, которая всегда и всё мне прощала и посто-янно неизменно любила меня и принимала безоговорочно, чего бы я ни натворил. Это — моя мама. Если ты считаешь, что ты — достойна быть ро́вней моей маме, попробуй родить такого человека, как я. Ха-ха-ха… Катюш, я — не претендую на значи-мость такого человека, как твой отец; у меня никогда́ не будет такой замечательной дочери, как ты́. Иначе — я просто… пове-шусь!.. От счастья!.. Ха-ха-ха!..

Разнополости.

Мужчина и женщина не могут терпеть друг друга, потому что сама природа создала их в виде двух противоположностей; они восхищаются друг другом и — приходят друг от друга в отчая-ние; они надеются друг на друга и — теряют друг из-за друга всякую надежду; они смеются друг над другом и — теряют друг из-за друга чувство юмора навсегда; они терпеть друг друга не могут, потому что просто не могут друг без друга. Мужчина и женщина чувствуют друг друга на огромных расстояниях и — стремятся друг к другу. Как я к Линде…

Идеальная.

— Я — идеальная девушка… Я — идеа́льная девушка? — Ка-тя обращает свой взгляд на меня, и я понимаю, что ответ мой —

должен быть «долгим».

— Ты — интеллигентная девушка, образованная и умная; ты — не симпатичная, потому что — красивая; ты — богатая, но деньги не портят в тебе человека и они для тебя — не главное; ты — открытой души девушка, и твои простота и прямота — пленяют; ты — могла бы быть идеальной, если бы потише хра-пела во сне…

Почти минуту американская миллионерша молчит, внимате-льно разглядывая моё отражение в находящемся перед ней ог-ромном зеркале. Её отражение — смотрит на меня из зеркала. Отвести взгляд от её взгляда — невозможно. Она подобна таин-ственной Этне.*

— Это… правда? — произносит Катя, нотки её голоса дрожат какою-то «виноватостью», — Я действительно… храплю во сне? Мешаю?..

— Я пошутил; ты не поняла моей шу́тки? — я вижу, как блес-тят её глаза, отражающиеся в зеркале; Катя почти плачет. — Ну, прости дурака…

— Мой бывший муж однажды сказал мне то же самое… Я не поверила ему… Но — ты… Если двое мужчин, видевших мой сон, говорят, что я…

— Перестань, — почти требую я, — не говори при мне о пос-торонних; никто, кроме меня, не видел твой сон… Ты — идеа́-льная девушка…

Вредная мама.

— Моя мама говорит, — совершенно серьёзно заявляет мне Катя, — что заниматься э́тим четырежды в сутки — вредно. Ма-ма против……

Я слышал подобные фразы («моя мама против…», «моя мама говорит…», «мама считает — вредно…») достаточно часто и в вариантах разных языков. Все дочкины мамы — одинаковые. Все мамы сыновей — тоже одинаковые. Моя младшая сестрён-ка сейчас замужем, а сам я — уже дважды был женат. Моя мама не успела побыть ни «тёщей», ни «свекровью». Кто́ я для Кэт-рин в сравнении с Делей? Маму она знает с первых мгновений своей земной жизни (учитывая и своё девятимесячное «живо́т-ное» состояние). Деля Катю вы́носила. Если бы я не знал то́чно, что Деля — мать Кати, я ни за что не поверил бы в то, что у та-кой невысокорослой, худенькой, с девчоночьи-бесстрашными глазами женщины вообще мо́гут быть дети. Я понимаю только то, что вижу собственными глазами. Я был крещён своей бабу-шкой, прожил пять лет назад несколько глупых месяцев в подм-осковном православном монастыре, ношу на своей груди катол-ический крестик Линды (она перед моим отъездом в Штаты за-брала с моей шеи мой православный крест и поместила на его место католический — со своей груди); и я — до сих пор не ув-ерен точно в реальности Божьего существования. В трудностях я взываю к Нему, и Он помогает; иногда… Я не уверен в том, что я — верю… Когда теряешь слишком близкое, слишком дор-огое, тогда не́т веры в справедливость… Дед Линды верно гово-рит: нужно радоваться любо́й жизни, какою бы паршивой она ни была, потому что могло бы не быть и такой. Наверное, уми-рать — всё-таки страшно… Когда находишься в действительно смертельноопасной ситуации, тогда просто не задумываешься об этом; не́когда. А лёжа на поэтичном «смертном одре» — мо-жно и поразмышлять о смерти, по-бояться её. Не хотелось бы умереть в постели, боясь умереть. Возможно, мой дед (мамин отец) и был бы счастлив, погибнув мгновенно при крушении своего тепловоза, но — ему не посчастливилось прожить в ста-ционарных больничных искалеченных мучениях ещё несколько дней. Дед был крепкий здоровьем, моряк; он не держался за жизнь и этот мир, но жизнь и этот мир — не отпускали его нес-колько дней, мучили… Бабушка (мамина мама) много дней «уг-асала», держась на этом свете безрассудством опия; врачи счи-тают, что необходимо удерживать человеческую душу на этом свете как возможно дольше; мучения ли испытывает человек или ещё чего — какая разница… Врачи — заместители Бога в среде людей (так считают врачи); они по своему усмотрению решают: продлить длину междатной чёрточки на памятнике на-дгробном или — не продлевать (могут и сократить). Попав в ла-пы эскулапов,* бессмысленно пытаться возражать; можно лишь молиться. А Деля — разве врач? Она — Катина мать и для Кати является голосом и мнением куда более авторитетным, нежели авторитетнейший из мировых консилиумов. Для Ка́ти…

— … Деля — против? — переспрашиваю я, и Катя смотрит на меня с грустью. — Но я не собираюсь заниматься э́тим с не́й…

Гуантанамо.

За две недели, которые мы пробыли на Острове Свободы,* произошло мно́жество событий. В нескольких километрах от свободного кубинского городка — американская военная база. Здесь же и «порт». И — сравнительно неплохой полигон. Жар-ко. Кубинцы ненавидят американцев; за всё; но в основном (как я это вижу из американских газет) — за то, что «у американцев действительно свободная, гражданолюбивая и человекозаботли-вая страна с развитой экономикой, а у кубинцев всё это — толь-ко в лозунгах, сотрясающих воздух и испещряющих стены дом-ов; социализм тем и славен, что беспощадно клеймит капитали-стов; капиталисты же в это время — работают»… Работают… Капиталисты… Ну-ну… «Кубинцы ненавидят американцев; за то, что американцы смогли выйти из своего экономического кризиса семидесятилетней давности всего за несколько голодн-ых лет, заставив себя затянуть потуже пояса; кубинцы не могут преодолеть экономические прелести своей социалистической революции уже несколько десятилетий, потому что не хотят за-тянуть потуже пояса на пять-семь лет и поработать на своё же будущее благо, как некогда американцы; пояса кубинцев затяг-иваются сами собой, не спрашивая желания и разрешения своих владельцев; Остров Свободы — остров свободы от любой рабо-ты, здесь работают только в своё удовольствие; рай земной; ни-щета; голь»… Был я в Филадельфии; и в Детройте был; и много где успел побывать в «экономически цветущих Штатах»; люди-зомби-наркоманы-алкаши; улицы — помоечные помойки; стро-ения — руины, загаженные до «дальше некуда» и ещё сверх то-го… Империя Лжи — не дремлет, восхваляя себя, обгаживая неугодных… «С больной башки — на все здоровые…»

… Вечером решаем втроём «сходить в самоволку», как когда-то в Советской Армии. Иначе получится, что — на Кубе были, а Кубы — не видели. Из гражданской одежды — ничего, кроме трусов, носков и тапочек. Пошли в чём (посчитали) не будем походить на штатовских военных бродяг. Город — светит немн-огочисленными огнями. Идём втроём по сгущающимся сумерк-ам. В темноте сбоку дороги — какая-то возня; женское возму-щение, затыкаемое явно американским весельем («Shut up, who-re!..»).* Валера — останавливается, спрашивает у Миши: «Чего они там? Американцы, кажется? Местную, что ли, заловили?..» Миша говорит: «Похоже на то…» Валера — направляется в те-мноту на шум; Миша бросает ему в спину: «Оставь; в городе не успеем побывать; загребут». Валера бросает ответ через плечо: «Да я быстро — туда-обратно; без меня не уходите…» В темно-ту бывший старший лейтенант советской милиции «выстрелив-ает» гневом: «Э-э, шпана́, а ну, быстренько отпустили девку!..» Стоим с Мишей на дороге; порываюсь к Валере в темноту, Ми-ша меня удерживает, положив каменную волейбольную ладонь на моё плечо: «Не мешай ему, дай человеку погулять…» Через минуту Миша всё-таки не сдерживает себя и сам устремляется к шуму возни; Миша, конечно, не сомневается в талантах Валеры и уверен в том, что ленинградец не нуждается в нашей помощи; просто — Мише самому хочется принять участие в этом празд-ничном мероприятии (на полигоне не разгуляешься в по́лную силу — против свои́х же). В шоу участвуют девять человек: Ва-лера, Миша, я и шестеро американцев (двоих из них я помню по базе, хотя контингента там — достаточно, и каждый из «холён-ых солдатиков» похож на сослуживцев, как цыплята в одном выводке). Девушки-кубинки нет; видимо, решила, что с неё се-годняшних «приключений» уже достаточно, убежала. Это могла быть лишь местная; сопротивляясь американцам, она возмущал-ась по-испански, лаская воздух рокотом «эррр». Оставляем при-землённых противников и неторопливо возвращаемся к дороге. Потеряли — минут двадцать и пристойный человеческий вид. Приобрели — несколько ссадин, синяков (как выяснилось чуть позже), помятость и незначительную порванность одежд. Наст-роение — отличное. Перед нами — городок Гуантанамо. Город-ку полтысячи лет. Местные — смотрят с подозрением, прислу-шиваются. Валера (английского языка не знает; испанского — тем более) допытывается у всех подряд: «Где тут у вас бар? А? Пить, пить! Дринк! Понимаешь? Эх-х, чума ты нерусская!..» Какой-то мужичок-кубинец, приветливо улыбаясь, произносит: «¡Rusos! ¡Rusos! ¡Camaradas! ¡Los rusos — son карашо́!..»* Рус-ских здесь любят так, как не любят и брата родного. Для кубин-ца русский человек — в той же степени брат, в какой американ-ец — враг. Наши одежды — подозрительны для местных, но мы — русские, это главное. В захолустной «забегаловке» владелец заведения наливает Валере и Мише всё, что они пожелают (Ва-лера просто указует пальцем на ту или иную бутылку), отказыв-аясь от оплаты. С собой у нас — лишь американские доллары (я знаю, что эта валюта здесь — в ходу), но владелец заведения от-казывается от наших «нерусских» денег. Для него мы — рус-ские; роднее родных. Валера говорит: «Наверное, эта чертовка уже успела всем растрезвонить о том, что мы спасли её честь от шестерых америкосов». Миша возражает: «Это вряд ли; она сейчас где-нибудь преспокойно гуляет и даже не помнит о тво-ём подвиге; красивая хоть была?» Валера говорит: «Да я её и не разглядывал; красивая, конечно; все́ кубинские девчонки — оч-ень красивые, я в книжке видел; у меня дома книжка есть «мох-натого» года выпуска, хрущёвская ещё — «Эс-Эс-Эс-Эр и Куба навеки вместе» — и там на фотографиях та-а-акие красивые ку-биночки… не-е, тут таких почему-то пока нет… где-то они, по-хоже, прячутся от америкосов… У тебя — а ну, поверни-ка гол-ову — бланш…» Миша отмахивается: «Ерунда; пройдёт; у тебя самого́-то…» Валера говорит: «Зря вы полезли в это дело; я б и сам управился с этими…»

Спина.

Кажется, наша «самоволка» прошла без излишних «приклю-чений» (хотя — разве не ради них ли и устраиваются подобные мероприятия?). Отпечатки «похода» должны исчезнуть в тече-ние недели-двух. Одежду заштопать-постирать — вообще дело недлительное. Теперь будет о чём вспомнить и детям своим рас-сказать… «Папа, а ты был на Кубе?» — «Был, сынок.» — «И ка-кая она — Куба?» — «Куба, сынок, она — такая.» — «Папа, а она хорошая?» — «Хорошая, сынок.» — «Папа, а она краси-вая?» — «Очень красивая, сынок.» — «Папа, а какая она ещё?» — «Она, сынок, разговаривает только по-испански, пьёт ром и мохито и царапает американцам морду ногтями.» — «Папа, ты про что?» — «А ты про кого, сынок, спрашиваешь?» — «Папа, я про Кубу.» — «А-а-а… Куба, сынок, она — такая; красивая…»

На полигоне базы проходили учения «по взаимодействию»; и было «мясо», которое всегда — впереди; потому что его не жал-ко. Добравшись до конечной точки своего маршрута, мы обна-ружили отсутствие Валеры. Новочеркассец Коля Иваньков (спе-циалист «по фейерверкам») предположил, что бывший ленингр-адский милиционер просто где-то «заблудился». Все вместе (се-меро) отправились искать Валеру. Нашли. Несколько пулевых ранений в спине неживого бывшего милицейского старлея. Ми-ша сказал, что — бесполезно мстить «соратникам»-американц-ам; дороже станет. Валера вступился за беззащитную кубинку; получил «вознаграждение» в спину во время «взаимодействия». У всех — семьи; всем нужно обеспечивать благосостояние род-ных людей; а за Валеру — Бог сам накажет… От Мишиных слов — не легче; наоборот. Тяжесть — осталась… Знаю — что́ делать; не сейчас; помню всех шестерых… Вернулись с Остро-ва Свободы в Нью-Джерси с траурным грузом. Насколько знаю, жена Валеры отказалась от оплаты транспортировки тела своего мужа из Хаккеттстауна в бывший Ленинград — для захороне-ния. Похоронили Валеру в кремированном виде в Хаккеттстау-не; земля ведь — едина на всех, в неё уходящих… Американцы стараются не оставлять своих в чужой земле; хотя — думаю, Валера с удовольствием остался бы на Кубе; в Кубе (в земле её). (Валера в Кубе — звучит смешно и глупо; однажды я по прось-бе своей теперь уже бывшей тёщи купил в магазине двухлитро-вую банку с маринованными огурцами (тёща — уважает имен-но маринованные, потому что они созвучны её имени — Мари-на) и по её же просьбе заглянул в её рабочий офис в стенах «ТверьУниверсалБанка» — занёс какой-то женщине тёщину за-писку; служащие банка долго не могли понять: почему я от ду-ши хохочу в их солидном, полном величественной тишины учр-еждении; а я — просто подумал, что оказался в смешнейшей си-туации: я — в банке с огурцами…) От компенсации за гибель мужа — более двухсот тысяч американских долларов — жена Валеры не отказалась. Я никогда не видел эту женщину; и не увижу; не хочу… Гибель Валеры привела меня к одной истине: никогда не стоит быть спиной к врагам, какими бы союзниками они не были. «Американцы», «англичане», «поляки» и «украин-цы» — вот четыре безнациональных ментальности, в которых негодяи и предатели — все без исключения, невзирая на пол и возраст. Если кто-то из граждан этих четырёх «государственно-стей» не предал — значит, этот человек имеет любую другую национальность и связан своими корнями с любым человечес-ким народом, кроме этих четырёх.

В семь.

— Давай сегодня встретимся возле кинотеатра у «Шоп-Рай-та»?* — предлагает мне телефонная трубка голосом Кати. — Хочется сходить в кино. Ты никогда не водил меня в кинотеатр. Моя мама говорит, что это — обязательный ритуал отношений между русскими — посещение кинотеатра, поцелуи на местах последнего ряда кинозала… Подъезжай к семи часам вечера к кинотеатру, поведёшь меня в кино; билеты я уже взяла, не пере-живай. А если кто-нибудь из нас опоздает подъехать к семи…

— … тогда я — подожду, — уверяю я её, — можешь не сом-неваться. Лишь бы впустили нас на сеанс после начала…

Застенчивый.

— Иногда мне кажется, — признаётся Катя, — что ты — сли-шком… робкий, застенчивый… Никогда не прикрикнешь на ме-ня… Не поставишь меня на место…

— Тебе нравится, когда на тебя орут? — удивляюсь я. — С ка-ждым новым днём ты открываешься для меня всё больше! Инт-ересно: сколько ещё интересностей спрятано в тебе?.. А в отно-шении застенчивости — я, наверное, весь в своего отца. Моя мать как-то говорила мне, что, если бы мой отец не был таким скромным, то я наверняка сейчас был бы старше себя года на полтора или даже два.

Достаточно.

— Девушка, — раскрывает для меня Катя давно мне извест-ное, — должна быть достаточно умна́ для того, чтобы нравиться глупым мужикам, и достаточно глупа́ для того, чтобы нравиться у́мным мужчинам. Только глупая умная женщина может нрави-ться всем-всем.

— А ты — достаточно… (секунду думаю, принимая ве́рное решение в выборе)… умна для того, чтобы нравится мне!

— Спасибо, — хитро улыбается Катя, слегка подрумяниваясь вежливой неловкостью, — я всегда не сомневалась в том, что ты у меня — не дурак!

— Однажды, — посвящаю я её в энциклопедические глубины фактов, — ко всемирно известному гению Бернарду Шоу* под-ошла одна из многочисленных поклонниц его талантов и с ходу сказала, отбросив лишние скромности: «Вам — шестьдесят лет, и Вы — страшненький снаружи гений; а мне — всего двадцать, и я — как видите, воплощение богини Красоты; давайте с Вами поженимся, и я — нарожаю Вам детишек, которые будут таки-ми же умными, как Вы, и такими же красивыми, как я!..» Шоу ответил ей: «Я не могу принять Ваше предложение, потому что у меня нет знакомств в Небесной Канцелярии для урегулирова-ния Ваших мечтаний даже за те огромные деньги, которыми я располагаю; а без договорённости с Господом — боюсь, наши с Вами дети могут получиться в точности до наоборот: такими же уродливыми внешне, как я, и такими же… Извините…»

— Да-а, — соглашается Катя, — Шоу был гением мудрости…

Когда же.

— Я никогда не был женат, — рассказывает Коля Иваньков, поселившийся в «ту-сикс-ту» на Alexandria Drive в комнате уш-едшего Валеры, — и из сборов родственников всегда ходил то-лько на похороны и поминки; никогда не был на свадьбах. На похоронах вся эта родственная толпа незнакомцев по крайней мере никогда не задаёт глупых вопросов вроде: «Ну, а ты́-то, наконец, когда́?..» А кроме похорон да свадеб — и не видим-ся… Как и у всех…

Коля приехал в Штаты из Новочеркасска четыре месяца назад. Когда Миша узнал, что в Нью-Джерси объявился некий Коля Иваньков, он даже пошутил: «Вот — не успели янки посадить «Япончика» в пеннсильванский «Алленвуд» — как из России явился брат на выручку!» Три года назад американцы арестова-ли русского «авторитета» Славу Иванькова;* два года назад — осудили и отправили на почти десяток лет в Пеннсильванию, в федеральную тюрьму «Алленвуд». Коля же Иваньков — соро-кавосьмилетний стошестидесятипятисантиметровый очкарик с подно́сными усами и невероятной широты добротой мастер спорта по дзюдо, имеет чёрный пояс по каратэ-до (не знаю — какой по счёту дан; когда я в шутку назвал его «сэнсэем» («учи-телем»), Коля только усмехнулся: «Ты б меня ещё «старшеклас-сником» обозвал!..»; позже Коля признался, что он здесь устро-ился на должность соответственно своему дану — «инструктор-ом-фейерверкером»; большего о себе Коля не выдал, поэтому какой у него дан — пятый, шестой или седьмой — никто из нас так и не знает; инструктор* и инструктор…). Разве мо́жно пред-положить, что профессионал подобного уровня — «Иваньков Кей (или — Эн?)» — внезапно прибыл именно сюда не́ на выру-чку «Иванькова Эс (или — Ви?)»?! От Хаккеттстауна (где сейч-ас обитает Иваньков Коля) до пеннсильванского Вайт-Дира, где находится «Алленвуд» (место нынешнего обитания Иванькова Славы) — час езды. В группе Коля имеет достаточно серьёзную специализацию — подрывник. Колино «хозяйство» на выездах такое, что он один (без нас) может повоевать с небольшой арми-ей какого-нибудь невеликого Уругвая и, положив всех на прост-ор небес в виде испарений, заявить, зевнув: «Скукотища!..» Не знаю, как думают остальные, но я считаю, что Коля Иваньков явился в окрестности Пеннсильвании и обзаводится взрывчат-кой не для того, чтобы убрать (слизать взрывом, как он умеет это делать) стены тюрьмы и вызволить «Ассирийского Зятя» из американской неволи.

Лесбиянка.

Я и подумать не мог (честное слово), что Иваньков Коля — настолько не по годам шустрый не только на полигоне и на вы-ездах, но и — в мирной жизни!

— Вчера я понял, что я — лесбиянка! — заявляет Коля во вре-мя ужина, и мы с Мишей, за несколько секунд «переварив» моз-гом услышанную фразу, начинаем несдержанно хохотать, сотр-ясая воздух и стены не только столовой «ту-сикс-ту» (где мы за-седаем), а — вообще всего апа́ртмента (с нашей стороны это — неэтично, поскольку — второй час местной американской ночи, и жители Хаккеттстауна спят).

— Ты… не это… не ошибаешься?.. — интересуется Миша, ут-ирая ладонью слёзы, выступившие в уголки глаз полюбоваться на уникума-Колю. — Разве ты — … Ха-ха!..

— Я вам то́чно говорю, — совершенно серьёзно повторяет Коля, наполняя свой маленький стеклянный стаканчик джином «Gordon’s», — я — лесбиянка! Вчера в баре на Майн-Стрит подсаживаюсь к одной… ну, грудь — во́-о! (показывает на себе, отставив от своей груди ладони сантиметров на сорок) бёдра — во́-о! (разводит руки в стороны почти на метр) а личико — мил-енькое-миленькое… Я ей говорю, мол, не хочешь ли ты, милая, того́… Она — ну ни в какую; говорит, мол, ты — не по адресу; это она мне́ говорит, мол, я́ к ней обратился не по адресу! Я, го-ворит она мне, лесбиянка! Я у неё интересуюсь: «Как это — ле-сбиянка?» Я раньше слышал это слово, но — сам с этим не ста-лкивался до сих пор и не могу сказать за это ничего; а вдруг, ду-маю, лесбиянка — это именно то, чего мне и нужно? У неё — у той лесбиянки — ведь во́-о… (вновь показывает руками послед-овательно «размер груди» и «ширину бёдер») А она — отвечает мне: «А вон — видишь ту рыжую, в углу сидит с каким-то хрен-ом?..» И — показывает мне пальчиком на девочку, у которой тоже — во́-о… выпуклости не меньше. Я говорю: «Ну, вижу; и — что?» А она — заявляет: «Так вот я́ — лесбиянка; потому что я не хочу тебя или какого-либо другого мужика, а хочу только вот её!..» Ну — переспать с той, грудастой… И вот тогда-то я и по-онял: я ведь тоже — не хочу ни себя, ни мужика какого, а — хочу вот такую… Я — лесбиянка! Да чего вы всё ржёте, приду-рки? Зави́дуете мне, что я — лесбиянка?..

Муха.

Чувствую себя сейчас (наверное), как чувствует себя муха на липкой ленте: и сладко, и скучно, и улететь не получается… Ка-тя — что Линда…

Скромность.

— Ты ведёшь себя нескромно, — замечает мне Катя, — распа-хиваешь дверь, словно ты — император. Скромнее нужно быть. Дверь следует приоткрывать ровно настолько, чтобы позволить пройти себе, а не армии, которая следует за тобой. За тобой не́т

армии — оглянись!

— Ты — открываешь дверь настежь до упора, — напоминаю ей я, — хотя ты — раза в полтора тоньше меня. Почему я обяз-ан протискиваться сквозь щели, когда ты — действительно вод-ишь за собой невидимые армии? В Америке не́т дискриминации по половому признаку. Или — есть?

— Во всём мире всегда будет дискриминация по половому признаку, — утверждает американская миллионерша, — пока мужчины не начнут рожать детей; поэтому я — могу позволить себе водить за собой армии, а ты — скромнее будь…

Помогает.

— Моя мама, — признаётся Катя, — советует никогда не спо-рить с мужчинами; сразу — плакать; говорит, очень помогает…

Спокойствие.

— Ты меня удивляешь, — Катя смотрит пожирающим взгляд-ом, — у тебя спокойствие, которое, наверное, страшнее гнева!..

Париж.

— Ты ещё ни разу не был в Лютеции? — Катя смотрит на ме-ня с интересом. — Ну, скажи, ты ведь хочешь в Лютецию?

— У меня… нет никаких Лютеций, Вирджиний, Клеопатр и прочих, — признаю́сь я, — кроме тебя… Я не хочу… хм-м… побыва́ть в ней…

— Ты ненормальный? — она смотрит на меня как на больно-го. — Многие туда стремятся. Лютеция* — это же настоя́щее имя Парижа; не знал?..

В долг.

— Знаешь, — говорит мне Катя, — есть такие люди, которые берут денег в долг, а после — внезапно пропадают; не приезжа-ют, не звонят, не пишут…

— Ты это к чему? — не понимаю я, видя недовольство на её лице. — У тебя что-то случилось? Может, помощь нужна?

— Да нет… Просто… подумалось: тебе де́нег в долг не надо?

Ты ведь — скромный; сам — не попросишь… — она уже улы-бается, а я — задумываюсь над мощью её мыслей.

Мудрец.

— Мне нравится, что ты — мудрый, —  заявляет мне америка-нская миллионерша, — оставайся таким всегда, ладно? Человек, который всегда уступает, если он не прав, является мудрым. А тот, который уступает, когда он прав, является женатым. Я не хочу, чтобы ты уступал мне, когда я не права; оставайся, пожа-луйста, мудрым. Надеюсь, ты будешь обо мне того же мнения. Кака́я я?

— Трудно сказать, — признаю́сь я, — ведь ты и сама не зна-ешь, кака́я ты; иначе — не спрашивала бы об этом у такого муд-рого человека, как я. Кто́ лучше тебя может знать о тебе?! Если даже ты́ о себе не знаешь, откуда же мне́ знать о том, кака́я ты?!

Откровение.

— Дженнифер решила выйти замуж! — сообщает мне Катя «потрясающую новость» (хотелось бы ещё узнать: кто такая Дженнифер).

— Она — молодчина, — восхищаюсь я, — я так рад за неё! Когда снова увидишь Дженнифер, непременно передай ей при-вет и мои поздравления им обоим.

— Ты смеёшься? — возмущается Катя, испепеляя меня взгля-дом. — Если она выйдет замуж, она потеряет работу! Ей нельзя́ замуж!

— Вот тебе раз! — я даже не знаю, чего можно придумать, да-бы не показаться Кате бесчувственным человеком, которому безразли́чна судьба, личная жизнь, карьера её многочисленных подруг (хотелось бы ещё узнать: кто такие Дженнифер и Лана), о которых я осведомлён исключительно Катиными рассказами и которых ни разу не видел. — Придётся ей и её мужу держать свой брак — тс-с-с! — в тайне!

— В тайне? — она смотрит на меня недоумённо, словно я дей-ствительно несу откровенную чушь. — А если у них появится ребёнок? Тогда — что?

— Ребёнок?.. Ребёнок — это уже слишком серьёзно… — сог-лашаюсь я, подумав несколько секунд. — Им всё-таки придётся признаться своему ребёнку, что они — в браке; ничего не поде-лаешь…

Пунктуация.

С возрастом люди становятся зрелыми. Зрелость заменяет вос-клицательные знаки на вопросительные, а внешние качества по-мещает в кавычки. Де́ля — вне пунктуации; она не подвержена воздействию лет и никогда не перезреет, однажды созрев.

Повторюшка.

— Моя мама говорит, — сообщает мне Катя, — что я не дол-жна повторять её ошибок. Знаю. Мне необходимо насовершать своих…

Изобретение.

— Люди — странные какие-то существа! — заявляет владели-ца китайского ресторана. — Тратят миллионы долларов на про-граммы по разработке таких устройств, которые позволяли бы человеку свободно проходить сквозь стены! Одни — пишут в газетах, что подобное изобретение — сказка, которая никогда не станет реальностью. Другие — в тех же газетах заявляют, что изобретение подобного устройства — вполне возможно, необх-одимо лишь вложить в программу по его разработке ещё шесть-сот пятьдесят миллионов долларов! Люди — совершенно непо-нятные существа! Тратят время и деньги на изобретение того, что существует уже тысячи лет! Дверь!..

Нерентабельность.

— Бездельников развелось! — возмущается Катя. — Где бы ни работать, лишь бы не работать! Сидят на шее налогоплатель-щиков! Вот заче́м вообще нужны пожарные, если есть огнетуш-ители? Заче́м нужны врачи, если есть Бог?..

Спорт.

— Ты куда уходишь по утрам? — допрашивает меня Катя. — Я, между прочим, не первый раз это замечаю. У тебя не может быть другая. Не должна быть. Не может…

— Спасибо за доверие, — иронизирую я, — всегда знал, что такой негодный мужичонка, как я, не нужен будет никому, кро-ме тебя!

— Это я-то — никому не нужная?! — подумав, выплёскивает на меня своё негодование. — Да я — самая идеальная мисс!

— Самая идеальная мисс наверняка догадалась бы о том, что по утрам я выбегаю на пробежку, пока на улицах нет машин и есть возможность дышать относительно свежим и чистым воз-духом, а не закачивать лёгкие выхлопами автомобилей…

— Ты занимаешься спортом? — пугается Катя. — Зачем? Это — глупость. Конечно, по статистике люди, занимающиеся спор-том, живут в среднем на пять лет дольше; но — при этом они в среднем двенадцать лет тратят на занятия спортом! Где смысл?!

Диета.

— Сегодня я видела Марину Миллер, — сообщает мне Катя, — она — завидует моей маме; говорит, что моя мама — такая миниатюрная, симпатичная, худенькая, стройная… В общем, Марина моей маме завидует; говорит, что хотела бы быть, как моя мама — такою же стройной, худенькой, симпатичной, мин-иатюрной; даже принимает теперь таблетки для похудения. То-лько, видимо, Марина принимает не столько, сколько положе-но, а — пока не наестся. Я ей объяснила, что при такой консти-туции — никакие таблетки не помогут…

— Да уж… — соглашаюсь с американкой. — Мозгам ва́ших политиков — не помогут никакие таблетки ни при какой Конс-титуции…

Эксперименты.

— Ты постоянно что-то записываешь, когда я о чём-нибудь рассказываю. Чего ты записываешь всё время? — пристаёт ко мне рестораторша.

— Когда ты про что-то рассказываешь, — объясняю я, — за-писывать я могу не «что-то», а — только то, о чём говоришь ты́. Могла бы сама догадаться, что игнорировать твои повествован-ия и заниматься своими делами в это время — я не имею права;

из уважения к тебе.

— Сама́ я догадалась только об одном: подсмотреть в твоих записях смысл фиксируемого тобою. Ничего не поняла. Это — не английский, не русский и не латынь.

— Это — древнерусская письменность, — объясняю я «кара-кули» на листах в моём блокноте, — записи глаголицей;* хо-чешь, почитаю тебе?

— Нет, — категорично заявляет американская миллионерша, — ты и так постоянно проводишь надо мной какие-то экспери-менты, будто я — подопытный кролик. Для тебя — опытного кролика — всё это шуточки; глаголицы, латиницы… А мне — каково? Ты не думал о том, что я — может быть, страшно стра-даю из-за того, что не могу понять того, чего там у тебя написа-но? Интересно ведь!..

— Ревнуешь, что ли? — изучаю её взгляд. — Говорю же: да-вай я почитаю тебе то, чего именно интересует тебя в моём бло-кноте. Выбирай, прочту тебе по-русски; или — по-английски…

— Почему я должна верить, что ты переведёшь для меня пра́-вильно, не обманешь меня? Почему я должна выбира́ть?! Мне интересно — всё! И — разве это справедливо, если ты са́м про-чтёшь мне то, что зашифровал от меня? Я — уже отсканировала все страницы твоего блокнота, распечатала и отослала Лизе в Атлантик-Сити. Лиза — филолог; разберётся. Та́к что — жди…

— Как говорила моя бабушка…

— «Как говорила моя бабушка… Как говорила моя бабуш-ка…» — Катя саркастически передразнивает фразу, которую слышит от меня по нескольку раз на дню. — Кажется, что у те-бя нет собственных умных мыслей; все — доставшиеся в насле-дство от бабушки… But as mý grandma used to say…*

— … «Suck it up, princess»?..* — пытаюсь угадать я; Катя за-мирает, смотрит на меня ошарашенно.

— No… Нет… Бабушка никогда не могла бы позволить себе сказать мне та́к…

— Не могла назвать тебя «принцессой»? — продолжаю я. —

Может, она говорила: «Get over it, baby-girl»?*

— Ну, хватит уже твоих экспериментов надо мною!.. Са́м ты — больной!.. А наско́лько — узнаю, когда Лиза пришлёт рас-шифровки твоих «каракуль»… Так что — жди…

Редкая фамилия.

— «Смирнов» — ре́дкая фамилия? — спрашивает у меня «ме-жду прочим» американка. — Скажи своё мнение…

— Если честно, — я старательно сдерживаю смех, глядя пря-миком во внимание её глаз, — то «Смирнов» — это очень рас-пространённая фамилия. Насколько известно мне́ — это са́мая распространённая фамилия.

— Между прочим, мог бы догада́ться и — поддержать меня; мог бы сказать, что это — очень редкая фамилия. Сегодня я у нашего шеф-повара — Сюн Чжу Чжэна — поинтересовалась по этому вопросу; и он сказал мне, что «Смирнов» — это самая ре-дкая фамилия. Сюн Чжу Чжэн — настоя́щий мужчина, не то что некоторые… Настоя́щий мужчина — всегда поддержит мнение женщины; даже если я не права…

Профессионал.

— Когда ты хвалишь меня своими филологическими словеч-ками, — признаётся мне Катя, — мне почему-то кажется, что ты меня ругаешь… Я прекрасно понимаю, что ты — профессионал и лучше меня знаешь, кака́я я с точки зрения журналистики, но — если мне совсем-совсем не нравятся слова «ягодка», «рыбка» и прочие продукты, то, пожалуйста, постарайся не называть ме-ня ими; ведь я не говорю тебе, что ты — какой-нибудь… «окор-очок». Моя мама — говорит, что «рыбка» — это замечательное обращение к девушке; а я — частенько бываю в кухне своего ресторана и прекрасно знаю, как пахнет «рыбка»… Я — не па́х-ну та́к!.. Я — не «рыбка»!..

Француз.

— Когда я была в Лютеции, — рассказывает Катя, — один та-мошний француз сказал мне, что для всех французов краси́вые женщины — всегда только на второ́м месте, а на первом месте — женщины ми́лые. С тех пор я, конечно, не перестала быть оч-ень красивой, но — в первую очередь считаю себя всё-таки ми́-лой. Давай, пожалуйста, ты тоже будешь французом, и я для те-бя буду в первую очередь ми́лой?

— А ты не можешь быть милой для меня-ру́сского, а не для меня-францу́за? — спрашиваю я. — Есть серьёзная «проблем-ка»: я — потомок тех, кто бил «лягушатников»* двести лет наз-ад и принципиально не знаю французского языка…

— А я тебя научу. Вот послушай: Car c’est le seul desir de vost-re chere amie, | De vous servir, et loyaument aimer, | Et tous malhe-urs moins que rien estimer, | Et vostre volonte de la mienne suivre | Vous cognoistrez aveques obeissance, | De mon loyal devoir n’obm-ettant la science, | A quoy j’estudiray pour tousjours vous complaire. | Sans aimer rien que vous, soubs la subjection | De qui je veux sans nulle fiction | Vivre et mourir…* «Единственное желание твоей дорогой подруги — cлужить тебе и преданно любить, и все не-счастья — ценить меньше, чем ничего, и следовать твоей воле; ты узнаешь что такое — истинное послушание; узнаешь это из моего верного долга, не подчиняющегося ник-к-какой науке; че-му бы я ни училась, я всегда буду радовать тебя; не любя ниче-го, кроме себя, подчиняюсь тому, с кем я хочу без всяких выду-мок жить и умереть…» Красиво, правда? Или — вот ещё: Et ma-intenant elle commence a voir, | Qu’elle estoit bien de mauvais juge-ment, | De n’estimer l’amour d’un tel amant, | Et voudroit bien mon amy decevoir, | Par les ecrits tous fardez de scavoir; | Et toutes fois ses paroles fardeez, | Ses pleurs, ses plaincts remplis de fictions, | Et ses hautz cris et lamentations | Ont tant gaigne, que par vous sont ga-rdeez | Ses lettres, escrites, ausquels vous donnez foy, | Et si l’aimez, et croiez plus que moy…* «И теперь она начала видеть, что она, должно быть, действительно ошибается в суждениях, чтобы не ценить любовь такого любовника, и — хочет обмануть и разо-чаровать моего друга, написывая о своих осведомлённостях, ри-суя словами её слёзы, жалобы, полные выдумок, её громкие крики и причитания, которых у тебя уже так много, что ты их бережно хранишь и веришь этим письменным фантазиям боль-ше, чем мне — живой, настоящей…» Слушай, ведь это — мои́ по тебе чувства! Послушай: Sans cesse mon coeur sent | Le regret d’un absent | Si parfois vers les cieux | Viens a dresser ma veue | Le doux traict de ses yeux | Je vois dans une nue; | Soudain je vois dans l’eau | Comme dans un tombeau | Si je suis en repos | Sommeillant sur ma couche, | Je le sens qu’il me touche: | En labeur, en recoy | Toujours est pres de moy…* «Моё сердце беспрестанно чувству-ет сожаление о том, кого нет рядом; когда я иногда поднимаю взгляд в небеса — я вижу в облаках мягкую линию его глаз; и из воды — тоже они глядят, как из могилы; когда я отдыхаю — сплю на моем диване — я чувствую, как он прикасается ко мне; в работе, в отдыхе — всегда рядом со мною он…» Я — живу тобою; а ты — постоянно насмехаешься надо мной, иронизиру-ешь, представляешь меня наивненькой, да?.. Que suis-je, hulas? Et de quoi sert ma vie? | Je ne suis fors qu’un corps privu de coeur,  | Une ombre vaine, un objet de malheur | Qui n’a plus rien que de mourir en vie…* «Что я такое и для чего моя жизнь? Я уверена, что я — всего лишь тело, лишенное сердца; тень, объект несчас-тья, кому ничего не остается, кроме как умереть живою…»

— Ты что-то углубляешься всё ниже, — замечаю я Кате, — Мне кажется, вот-вот настанет день, | Когда ты, Катя, преврати-шься в Тень, | И я тебя, возможно, не увижу | Ни в Хаккеттстау-не, ни в Хобокене, | Ни где-либо ещё, где бродят тени… | Пов-ерь, я — тоже сочинять могу; | Но — головы здоровье берегу…

— А по-французски? — «утёрла нос» мне американка. — Pour luy aussi j’ay jette mainte larme, | Premier qu’il fust de ce corps pos-sesseur, | Duquel alors il n’avoit pas le coeur; |Qui m’en pensa oster la vie et frayeur, | De perdre, las le seul pourvoir de bonheur. | Por luy j’ay hazarde grandeur et conscience, | Pour luy tous mes parens j’ay quitte et amis, | Et tous autres respectz sont a part mis. |Pour luy tous luy et nom et conscience, | Je veux pour luy au monde renonc-er, | Je veux mourir pour le faire avancer. | Pour luy je veux recher-cher la grandeur, | Et feray tant que de vray congnoistra | Que je n’ay bien, heur, ne contentement, | Qu’a l’obeir et servir loyaument. | Po-ur luy j’attendz toute bonne fortune, | Pour luy je veux garder sante et vie, | Pour luy tout vertu de suivre j’ay envie, | Et sans changer me trouvera tout une…* «По нему я тоже пролила много слёз; он — первый, кто был обладателем этого тела, от которого он не смог получить сердца; кто бы мог подумать, что в жизни я устану от страха потерять единственный источник счастья; ради него рис-ковала я своими величием и совестью; ради него я бросила всех моих родственников, и друзей, и все прочие предметы моего уважения; ради него — всё; он — мои и имя, и совесть; и я хочу отречься от всего мира — ради него; и я хочу умереть, чтобы продвинуть его вперёд; я буду стремиться к его величию и буду для этого делать всё, что в моих силах, что для меня хорошо и чем я довольна, только бы подчиняться ему и преданно служить ему; для него я жду всяческой удачи, только для него я хочу со-хранить здоровье и жизнь; ради него я готова следовать любой добродетели не изменяя себя, оставаясь такою, какая я — для него ради него…» Очаровательнейшие стихи!..

— Набор франкоязычной чепухи! — вставляю я. — Как ни старайся, милая, увы, | Тебе не прыгнуть выше головы; | И если в сочинительстве всё дело, | Тогда — прими всё то, чего хотела: Oh-h Deesse immortelle | Escoute donc ma voix | Toy qui tiens en tutelle | Mon pouvoir sous tes loix | Afin que si ma vie | Se voie en bref ravie, | Та cruaute | La confesse perie | Par ta seule beaute…* «О, бессмертная богиня, слушай голос меня — игрушки, кото-рую ты держишь под своей опекой; сила моя — под твоими за-конами, так что если моя жизнь хоть на краткое время станет счастливой, то (признай, жестокая) — она погибнет благодаря твоей лишь красоте…» Это — тебе…

— Помилуй, Господи! — Катя смотрит на меня, словно я — восьмиглазый двухголовый инопланетянин. — Ты — знаешь французский?!

— Тебя наслушаешься, так и японским овладеешь. Лишь бы ты была довольна…

— Скажи мне, ты где научился так… импровизировать по-французски?

— Я тебе серьёзно говорю, — отвечаю я ей, — не знаю я фра-нцузского языка; и знать не хочу. Так — отложились в голове несколько стихотворений… Чего только не наимпровизируешь, только бы доставить радость такой девушке, как Вы, мадемуаз-ель Катрин. Mais — undubitablement vous n’estiez pas commeles autres femmes, et pour ce respect c’estoit follie a tous ceulx qu’affe-ctoient vostre mariage le Rouge garcon, d’aultant qu’il ne se pourroit accomplir. Chantsons, dancons, tout est tranguille dans cet agreable cejour; n’y parlons que de jeux, de plaisirs et d’amours, chere…

— Подожди, я не совсем понимаю тебя… — она смотрит на меня ещё подозрительнее после очередной моей фразы. — Ты сказал — … ?

— Я сказал, что ставлю тебе на вид, что ты, без сомнения, не похожа на всех женщин, а потому — глупости болтают все те, которые притворно ждут твоей со мною предполагаемой свадь-бы, потому что этого быть — не может; давай будем петь, танц-евать в этом месте, где всё — безмятежно; будем говорить здесь только об играх, наслаждении и любви, дорогая… Как-то так… Ты ведь владеешь французским, насколько я узнал сегодня…

— Да смысл-то — я прекрасно поняла, — говорит Катя, — ка-ждое слово… Я не поняла только: это ты свои мысли выдал мне или — чужие? Может, это — «а-ля твоя бабушка»?..

— Ты, милая, попросила меня быть для тебя французом; я — по мере своих возможностей стал им; мысли мои — офранцузи-лись; ты ведь сама этого хотела, так?

— Перестань, пожалуйста, издеваться надо мной… Будь снова собой — русским; французом ты мне что-то не очень нравишь-ся — напрягаешься и скован… Вернись…

Только ради любимого человека можно безоговорочно отказ-аться от любых своих принципов… Только ради любимого чел-овека можно пересмотреть все свои идеалы…

Женофобия.

— Я давно приметила, что ты — серьёзно болен, — говорит Катя, наблюдая за телеэкраном, а не за мной, — у тебя — жено-фобия.

— У меня́ женофобия? — удивляюсь я; она продолжает не об-ращать на меня ни малейшего внимания. — Катюша, ты что-то путаешь. Я боюсь некоторых явлений: одиночества, замкнутого тесного пространства, духоты… Но чтобы я боялся… же́нщин, такого никогда не было; и не будет, даже не сомневайся; и — не

надейся. У меня скорее — женофили́я, а не женофобия.

— У тебя — тяжелейшая степень женофобии, — повторяет она, — ты боишься пропустить мимо своих глаз хотя бы одну…

— Тогда — я даже затрудняюсь сказать, какой болезнью стра-даешь ты́… По-германски, если всё объединить в одно слово, это зовётся: …………………………

— Ха-ха-ха-ха!.. Я не страда́ю этим! Я этим наслажда́юсь!..

— Я тоже…

Страдания.

— Признайся мне, пожалуйста, — допытывается до меня аме-риканская миллионерша, сканируя взглядом моё лицо, — тебя му́чают эротические сны?

— Почему тебя интересует это? — удивляюсь я. — Кажется, если рядом есть ты́, то такие вопросы обречены на небытие.

— Ты не ответил на мой вопрос. Скажи… подожди; ну-ка — посмотри мне в глаза… скажи: тебя му́чают эротические сны?.. Ну, где не я, а — другая?..

— Ерунду говоришь, — признаю́сь я, — я ведь определённо ясно сказал тебе: не́т на́добности в фанта́зиях, когда постоя́нно ря́дом — воплоще́ние их.

— Ты всё-таки увиливаешь от ответа; тру́дно сказать, страда́-ешь ли ты от эротических снов? — не успокаивается Катя.

— Да не страда́ю я ни от каких эротических снов! Почему я должен от них страдать?! Не му́чают меня никакие фантазии ни о каких других девчонках; меня — ты́ мучаешь, своими интере-сными вопросами; я страдаю от одной лишь мысли о том, что в любой момент могу услышать от тебя такое, на что ответить — просто невозможно! Мучают ли меня эротические сны! А саму́-то тебя эротические сны не мучают? С больной головы — на здоровую… Страдания! Мучения! После твоих вопросов днём — меня уже не мучают ночные эротические сны! Я — наслаж-да́юсь ими!

— Да-а? Ну, этим ты от меня́ заразился… Ха-ха-ха-ха!..

Жаль.

— Жаль, — сокрушается Катя, — что мне не пришлось и не придётся хоть ненадолго побыть матерью моих родителей… Уж я́ бы им…

Ассоциация.

— Не поеду я с тобой ни на какую вечеринку, — убеждаю я Катю, настойчиво добивающуюся прихватить меня на «пьянку» своих не знакомых мне подруг, — я́ там никого не знаю; а у ме-ня — слишком самолюбивое чувство собственного достоинст-ва; если на меня никто не обратит внимания, то я просто сдо́хну от злости; а если кто-нибудь обратит, то я сдохну от твоей рев-ности. Да и кто́ заметит меня, если рядом со мною будешь ты́?! Это ведь я́ при тебе там буду, а не ты́ при мне… А это — всё ра-вно что идти вслед за солнцем со свечкой в руках и надеяться на то, что всеобщее внимание будет привлечено к свечке… Где есть ты — там мне делать нечего…

Прежде чем.

— Прежде чем подстричь ногти, — советует мне американс-кая миллионерша, — тебе нужно было почесать себе спину; на будущее…

До лампочки.

— Ты вообще — зна́ешь, что́ такое некомпетентность и безра-зличие? — интересуюсь я у Кати, которая смотрит погодный те-лепрогноз.

— Не знаю… Мне это как-то — до лампочки… Ты лучше ска-жи мне: откуда ты берёшь такие непонятные слова? Они — гер-манские, да?

— Не знаю… Мне это как-то — до лампочки… Просто иногда мне кажется, что я тебе безразличен; а почему — не понимаю…

Быстрее.

— Ты не можешь работать быстре́е? — подгоняет меня Катя. — Ужин, между прочим, стынет. Идём, после допечатаешь…

… — Я могу договориться с Э́нджелой, — за ужином «между

прочим» говорит мне американская владелица китайского рес-торана, — и она будет набирать твою писанину раз в пятьдесят быстрее, чем это делаешь ты́. За оплату — не переживай…

— То есть, — уточняю я, хрустя листом салата, — ты сама предлагаешь мне в любовницы свою подругу? И опла́тишь всё?

— Ты с ума сошёл?! — удивляется Катя. — Энджела просто будет нащёлкивать на клавиатуре твои тексты; она очень быст-ро печатает, и грамотность у неё — на высоте. Всё, на что ты ежедневно тратишь по четыре-пять часов, Энджела нащёлкает за четверть часа.

— Заманчивое предложение, — признаю́сь я, — я должен об-думать его… Если… Ты — тоже давай кушай, не смотри на мои сказки своими глазами, пусть у́ши слушают, а рот — ест… Если у этой твоей Энджелы действительно такие… ловкие и быстрые пальчики, то — на твоём месте я не доверял бы ей меня и на де-сять минут, не говоря уж о четверти часа… Я-то — кремень; но — кто́ поручится за то, что твоя Энджела будет щёлкать безош-ибочно? Знаешь, Катюш, я, пожалуй, лучше сам; пощёлкаю… Труд должен быть тру́дным, а не за счёт чужих пальцев и твоих денег. Меня чужие пальцы не удовлетворяют; проце́сс работы — вот настоящее наслаждение… А быстрее — … Зачем?.. Во мне не́т коробки переключения скоростей, я — не бездушная машина. Даже если я потеряю на выезде девять пальцев рук, я не стану печатать медленнее… Спешить же мне — не́куда; от творческого процесса я не страдаю, а — отдыхаю…

— От твоего «творческого процесса» (всё отвращение вложи-ла в голос!) страдаю я́! — говорит Катя. — Мне кажется, что от-дыхаешь ты — от меня, а не от своей «работы»!..

Благодарность.

— Уж поверь мне, — убеждает меня Катя, — если хоть один раз поможешь настоящему другу в его беде, то он — непремен-но вспомнит о тебе; когда снова попадёт в беду. Я однажды по-жалела и спасла собачку; а после — пожалела, что спасла; она меня та́к искусала!..

Мораторий на казнь.

Каждый американский штат — это фактически отдельное гос-ударство. Соединённые Штаты Америки — это просто объедин-ение действительно не зависимых друг от друга государств. Са-мо по себе значение слова «штат» — «state» — есть «государст-во». В каждом американском штате — своя́ полиция, свои́ зако-ны, свои́ автомобильные номера, свои́ водительские удостовере-ния… Лишь валюта в Североамериканских Соединённых Штат-ах — одна на всех, едина; да и в России валюта — разве не аме-риканский доллар?!. Полицейские одного штата — не помогают своим коллегам-«иноштатцам». В одних штатах — е́сть смерт-ная казнь; в других — её не́т; это очень удобно: необходимо из-бавиться от конкурента, но в штате за убийство предусмотрена смертная казнь? — запихивай жертву в багажник автомобиля и вези в штат, где за убийство предусмотрено денежное вознагра-ждение; и — со спокойной душой делай своё дело… В каждом штате, где ещё практикуется принудительное умерщвление лю-дей по су́дебному решению, стараются сделать этот процесс не похожим на то, что вытворяют соседи. Где-то — пропускают через тело электрический ток, накрепко закрепляя руки-ноги-го-лову жертвы в капканах электрического кресла, залепляя «скот-чем» (или — че́м тут они залепляют?) глаза (чтобы не видеть восторга жертвы), рот (чтобы жертва не материлась вслух, на-нося непоправимые психологические травмы зрителям) и уши (на всякий случай; ма́ло ли чего…) приговорённого. Где-то — вешают; за шею; тяжестью тела — разрывают связанные между собой шейные позвонки. Где-то — вводят смертельную инъек-цию, состоящую из трёх препаратов, один из которых «отключ-ает» лёгкие, другой — останавливает работу сердца, а третий — «вырубает» мозг; процесс занимает несколько минут, позволяя приговорённому лично прочувствовать свою неправоту; говор-ят, один чернокожий маньяк никак не мог умереть от инъекции более двадцати минут (это — необъяснимо; маньяки — вообще не объяснимые по своему нестандартному поведению люди; ка-залось бы — умри да и всё, ан — не́т, нужно ещё и ту́т показать всем свою исключительность, необычность, особенность; вы́пе-ндриться!..), а ввести дополнительную инъекцию — было нево-зможно; незаконно — казнить дважды по одному приговору; пока чернокожий бедолага не мог умереть, властям штата в сро-чном порядке (отложив в сторону дела прочих местных маньяк-ов) пришлось искать какой-нибудь дополнительный материал-компромат на недоубиенного; оперативно были выявлены ещё десятка полтора жертв негодяя; как можно скорее (ведь пригов-орённый — мучается!) судья постарался вынести ещё один сме-ртный приговор неумирающему злодею, и лишь тогда врачи-па-лачи смогли с чистой совестью на основании нового судебного решения ввести приговорённому повторную инъекцию, от кото-рой тот и скончался; судебная система в очередной раз восторж-ествовала… Судя по тому, что большинство (все!) из приговор-ённых к смерти и казнённых так и не воскресают, можно сдел-ать вывод, что Высшая Су́дебная Инстанция (Господь Бог) счи-тает приговоры земных судей вполне справедливыми и не под-лежащими отмене или изменению… В штате Нью-Джерси — смертная казнь наличествует; это — гораздо более длительная процедура, нежели любой иной вид умерщвления плоти челове-ческой, какие применяются в США. Нью-джерсийская смертная казнь — длится не минутами и не днями, а — десятилетиями. Сначала жертве выедается мозг — целенаправленно, методично (по особой методике), медленно и старательно. Параллельно ра-сшатывается нервная система жертвы, давая понять каждой кле-точке организма, имеющей нервное окончание, что окончание процесса — «за горами». Осознавая нескорость наступления во-змездия (за что?!) и неотвратимость его наступления, жертва — страдает; очень. Вид этой медленной смертной казни носит наз-вание — Katherine. За что меня к ней приговорили? — до сих пор не пойму… (Я и не знал, что размышляю — вслу́х…)

— Ты действительно так считаешь? — врывается в мой слух голос Кати. — Не волнуйся, я не буду тебя убивать; у меня в от-ношении всех неразумных животных — мораторий на смерт-ную казнь. Я постараюсь поменьше грызть твой мозг. А ты — поменьше думай вслух…

Юннат.

— Моя мама, — замечает мне Катя, — рассказывала, что во времена Советского Союза были такие школьники, которые за-нимались наблюдениями за животными и птицами, проводили всевозможные эксперименты… Мама говорила, как-то называл-

ись они… по-природному…

— Юные натуралисты, — подсказываю я ей, — юнна́ты. Я, кстати, тоже был юннатом; наблюдал за жизнью воробышков и сороконожек…

— Наверное, — предполагает Катя, — зверям и птицам тоже не нравится, когда за ними наблюдают такие, как ты, юннаты?

— Понятия не имею, нравится им это или не нравится; звери и птицы по этому поводу никогда ничего не говорили мне.

— Я́ тебе сейчас об этом говорю, — открывает мне истину Ка-тя, — можешь мне поверить, никому не нравится, когда за ними наблюдают…

Сила воли.

— Да подожди ты! — Катя лего́нько шлёпает лодошкой по моим рукам. — Неужели у тебя совсем ничего не осталось от силы воли?!

— Для моей силы воли, — уверяю я американскую ресторан-ную владелицу, — слишком уж мно́гое открывается взгляду из-под твоей юбки!..

Бесконтрольность.

— Почему-то так получается, — жалуется Катя, — что изо рта вылетает именно то слово, которое больше всего боишься сказ-ать…

Рыбы.

— Ты — не Рыбы! — заявляет Катя, узнав, что я родился в марте. — Рыбы — не болтают! Боятся захлебнуться!..

Верный способ.

— Чтобы отличить сырое яйцо от варёного, — учу я владели-цу китайского ресторана, — нужно положить яйцо на какую-ни-будь горизонтальную поверхность и — крутануть его. Варёное яйцо — будет вращаться быстрее сырого. Обыкновенная физи-ка! В варёном яйце все компоненты — твёрдые, сцеплены меж-ду собой и вращаются слаженно. А в сыром яйце — жидкие ко-мпоненты, слизь…

— Ты сейчас о чём вообще говоришь? — удивляется Катя. — Физика… Компоненты… Всё намного проще. Чтобы отличить варёное яйцо от сырого, нужно отнести его в курятник. Какое яйцо куры похоронят, то и варёное… Не физика главное, а — материнская любовь…

Грибы.

— Нет какого-то осо́бенного способа для приготовления блю-да из ядови́тых грибов, — просвещает меня Катя, — мой шеф-повар — Сюн Чжу Чжэн — говорит, что выма́чивать и го-то́вить ядовитые грибы — следует точно так же, как и съедоб-ные. Только — е́сть их не нужно…

Почувствовал.

— Послушай, — Катя заглядывает в дверной проём спальной комнаты и испытующе смотрит на меня, — ты не видел мои го-лубые носки?

Я начинаю хохотать уже через секунду и продолжаю своё ве-селье дольше минуты; Катя всё это время наблюдает за мной — ждёт.

— А почему ты перестал смеяться? — интересуется она. — Разве мой вопрос — не смешон? Теперь ты почувствовал — ка-ково мне по утрам?..

О святом.

— Может быть, я и согласилась бы на получение российского гражданства, — признаётся американка, прямой потомок совет-ских граждан в первом поколении, — но — Родину ведь не выб-ирают; как и президента государства… У нас в этом отношении — то же, что и у вас. А зачем менять шило на мыло? Побуду и американкой; у нас вообще никакой дискриминации нет; возмо-жно, в скором времени изберут чернокожего президента Штат-ов; а там, глядишь, и до женщин очередь дойдёт. У меня есть все шансы стать первой женщиной-президентом Штатов. Если же я запятнаю мою кристально чистую репутацию отношения-ми с Россией, то я уже никогда не смогу появиться на банкноте, скажем, в сто пятьдесят долларов. А у меня амбиций — не ме-ньше, чем у Франклина* и Гранта,* вместе взятых. Представля-

ешь: мой портрет на банкнотах!..

Грамотность.

— Тебя не пугает то, что в мире постоянно растёт уровень грамотности людей? — Катя смотрит на меня с искренней жа-лостью.

— Напротив, меня это радует, — уверяю я её, — с ростом гра-мотности увеличивается и количество читателей, растёт потреб-ность в печатной продукции, увеличиваются тиражи книг, рас-ширяется их продажа, растут гонорары, а значит я — богатею.

— Наивный! — восклицает Катя. — Неужели ты не понима-ешь, что с ростом грамотности растёт и количество плохих пи-сателей?!.

Выборы.

В Восточном Апельсине прошли выборы нового мэра. Город-ишко — невеликий. Семьдесят тысяч населения, основная часть которых — потомки солдат Джорджа Вашингтона и их против-ников. За двести лет поколения врагов переженились, породни-лись и даже подзабыли, кто на чьей стороне воевал; и — за что. Общие дети — решают любые семейные конфликты. В Восточ-ном Апельсине разворовывать — просто нечего. Но прежний мэр городка умудрился продать и это; набрал себе кредитов на личные нужды, оформив их как расходы на развитие города. Везде так. Во всём мире… Возмущённые восточно-апельсинцы организовали новые выборы мэра своего уютного городка. Кан-дидатур было две: прежний мэр и кандидат-«гринписовец»* Эндрю Табачук. Потомственный выходец из Западной Украины (его родители выезжали из Тернополя в Америку восемь раз; и столько же раз — их депортировали обратно), Андрей в сороко-вых годах сменил своё имя на Эндрю, уничтожив все сомнения в принадлежности его именно к «американской нации». Стать американцем в сороковые годы было гораздо проще, нежели те-перь. Гавайская трагедия американского флота в декабре сорок первого* и атомные бомбардировки японских городов в августе сорок пятого* — ослабили бдительность американских паспор-тисток. В тот промежуток времени сотни тысяч Михаилов стали Майклами, Евгениев — Юджинами, а Яковов — Джейкобами. Андрей Табачук — стал Эндрю. К моменту начала предвыбор-ной мэрской кампании Эндрю Табачук отметил своё девяносто-трёхлетие и честно признался своим избирателям во всех своих жизненных достижениях последних восьми лет: четырнадцать любовниц (не считая тех, о которых его жена уже знает), ежед-невный галлон* хорошего бургундского вина и кое-что, о чём даже просто упоминать — уже противозаконно… Восточно-ап-ельсинцы были в прямом смысле подкуплены такими откровен-иями: каждому, отдававшему свой избирательный голос за Энд-рю Табачука, выдавался памятный сувенир; сувениры были до-ставлены из запасов федерального казначейства и украшены по-ртретом лидера демократической партии Эндрю Джексона* (по-говаривали, что избиратели выражали желание получить в каче-стве сувенира портрет Бенджамина Франклина* или хотя бы Улисса Симпсона Гранта,* но — вынуждены были согласиться и на портреты тёзки Табачука, поскольку не прельстились альт-ернативой получения портретов Авраама Линкольна* или лиде-ра федералистов Джорджа Вашингтона).* Выборы прошли усп-ешно: уже на второй день подсчёта избирательных бюллетеней Эндрю Табачук благополучно скончался в окружении всех сво-их предвыборных откровений (не считая того, о чём даже прос-то упоминать — уже противозаконно). Итоги мэрских выборов подводили в день похорон Эндрю Табачука. Когда гроб с кан-дидатом на пост мэра Ист-Оранжа погружали в разверзнутую (землекопами) землю, на кладбище прибежал посыльный с бум-агой из штаба избирательной комиссии и сказал, что мистер Та-бачук набрал на семьдесят голосов больше, чем его конкурент — прежний мэр городка. Гроб с телом покойного засыпа́ли зем-лёй под радостные поздравления окружающих в адрес вдовы и любовниц победителя выборов. Некоторые из восточно-апель-синцев пытались утверждать, что это глупо — избирать мэром мертвеца (не вызывает сомнения, что это были те, кто отдали свои голоса про́тив Эндрю Табачука, за что и не получили суве-нирные миниатюрные зелёно-хрустящие портреты президента Джескона); но никто не смог доказать, что Табачук зарегистри-ровался в качестве кандидата и участвовал в предвыборной кам-пании именно в живо́м виде, а потому — нет совершенно ника-ких законных оснований для отмены результатов выборов. Вы-боры были открытыми, честными, неподкупными (так утверж-дали все, отдавшие свои голоса за Эндрю Табачука; большинст-во). Так новым мэром Восточного Апельсина стал мертвец Энд-рю Табачук. Восточно-апельсинцы устроили по этому случаю двойные торжества: поминки по усопшему и заочное чествова-ние новоизбранного мэра. В любом случае — новый мэр лу́чше прежнего. А уж гарантированное нестяжательство покойного — совершенно очевидно и безусловно. Если бы в российских горо-дах выборы проходили так же  профессионально и честно, как в нью-джерсийском Восточном Апельсине, то российские города не представляли бы собою те обворовываемые своими градона-чальниками убожества, чем они являются сейчас, а — процвета-ли бы счастьем и довольством всех своих жителей.

Экспансия.

— Ты не слышал новость?! — Катя врывается в свой дом, ого-рашивая меня. — В Китае родилась беременная девочка! Китай-ская экспансия распространилась теперь не только на все стра-ны мира, но и — на самих китайцев! Представляешь, насколько плодотворны китайцы и кролики! А ведь есть ещё и китайские кролики! Лет через двадцать четверо из пяти жителей нашей планеты будут китайцами!..

Осы.

— Можно целый год прожить в комнате с осами, — говорит мне Катя, — и они не ужалят тебя, пока не додумаешься трон-уть их гнездо.

— Я искал свои носки… — начинаю я рассказывать историю событий закончившегося пару часов назад воскресного утра.

— … и даже не мог предположить, — продолжает мой рассказ Катя, — что их почему-то не ока́жется в ящике шкафа, где хра-нятся мои лифчики!..

Глупо.

— Глупо — не подглядывать и не подслушивать, — заявляет американская миллионерша, внезапно попавшаяся мне на глаза в молочном отделе «Шоп-Райта», — если интересуешься повед-ением людей, которые никогда не бывают с тобой искренними. Привет! Ты меня, конечно, специально здесь выслеживаешь; но — можешь быть уверен: застигнуть меня врасплох тебе не удас-тся никогда!..

О правде.

— В твоих статьях слишком много правды, — «критикует» меня Катя, — ты никогда не станешь знаменитым. Известные журналисты умеют определять уровень процентного отношения правды и вранья в своих блюдах. А чи́стого продукта — в прес-се не бывает.

— Откуда ты можешь это знать? — спрашиваю я. — Списан-ное с жизни и высосанное из пальца — можно определить безо-шибочно.

— Слишком много историй придумано людьми, которые ста-раются не врать. Ты вообще какие книги предпочитаешь есть своим мозгом?

— Джека Лондона; Александра Грина; О’Генри; вот, в общем-то, и всё, — говорю я, хорошенько подумав, — мне уже полгода не́когда читать…

— Попробуй почитать что-нибудь из своих записок, — совет-ует Катя, — многое поймёшь. Знаешь, почему в собраниях соч-инений непременно присутствуют два-три тома пи́сем? Потому что пи́сьма — это самые гениальные творения любого автора! Пи́сьма — не сочиня́ют; их — живу́т. Эпистолярный жанр за-быт незаслуженно. Я, между прочим, пока не получила от тебя ни одного письма…

Дуэль.

— Когда мой дед был жив, — вспоминает Катя, — он никому не позволял оскорблять его. Чернокожих он отстреливал безого-ворочно, потому что их дьявольское происхождение было для деда само собою разумеющимся и очевидным. С белокожими было несколько сложнее. Мой дед был благороден и не позвол-ял себе оскорблять собрата по цвету кожи. Когда дед видел бел-ого вместе с чернокожим, он немедленно отправлял негра к пра-отцам, а белого — вызывал на дуэль за то, что тот сам не обра-щал внимания на присутствие негра рядом с собой. Дед говор-ил: «Мистер, видя ниггера поблизости от себя, Вы обязаны бы-ли убить его, чтобы он не позволял себе дышать с Вами одним воздухом; Вы же — допустили непростительность, лишив ниг-гера смерти; я — выполнил Вашу работу по уничтожению игно-рированного Вами чернокожего, и теперь Вы должны мне одну пулю, которую мне пришлось вместо Вас потратить на ниггера; соизвольте, будьте любезны, вернуть мне одну пулю — завтра в шесть-тридцать пи-эм* на окраине хьюстонского кладбища, да-бы не тащить Вас после завершения всего мероприятия неско-лько миль до погоста…» Стрелял мой дед изумительно; дайм* разбивал пулей с расстояния в пятьдесят шагов — из револьве-ра. Твои нынешние сослуживцы вряд ли способны на такое. Как и положено, у каждого дуэлянта был свой секундант. Дуэль продолжалась до первой крови. Если по жребию первым стрел-ял дед, то, открывая дуэль, он, в общем-то, сразу ставил финаль-ную точку. Пунктуальность деда была общеизвестна. Он ставил точку по желанию присутствовавших зрителей: на лбу, на левой груди, на правой, на шестом левом ребре… Как желали зрители, так и поступал мой дед. Делались ставки. Бились об заклад. Ип-подромные бега — детская забава в сравнении с дедовской дуэ-лью. Но если по жребию выстрел деда был вторым, то дед стар-ался делать всё возможное для того, чтобы его выстрел всё-таки состоялся и порадовал зрителей. Перед лицом целившегося в него соперника дед закуривал свою любимую трубку; прощаль-ное желание — свято; в дымном облаке пуля противника терял-ась, не находила деда. Секунданты всегда констатировали, что «первая кровь», до появления которой велась дуэль, принадле-жала не моему деду. Но однажды произошло невероятное. Дед вызвал на дуэль одного негодяя, который наглейшим образом отказался дать деду три квотера* на кока-колу, заявив, что мож-ет дать лишь доллар на пепси. Подобное предложение не могло не оскорбить деда, потому что общеизвестны были как любовь деда к коке, так и его ненависть к пепси. Свою же выгоду в два-дцать пять центов — мой дед посчитал унизительной подачкой. Дуэль была назначена, как обычно, на окраине кладбища вечер-ом, когда для противника деда было больше шансов промахну-ться в темноте. Соперник явился с секундантом, как две капли воды похожим на обречённого. Дед даже подумал, не много ли кока-колы он выпил перед дуэлью, если его противников стало двое. Оказалось, секундант — это брат-близнец нежильца. Быв-ает ведь и такое. Первым был выстрел деда, и зрители уже пред-вкушали привычную развязку, не подозревая, что все интересн-ости — ещё впереди. Секундант противника — отошёл в сторо-нку. Дед — выстрелил. Зрители — ахнули: противник остался стоять на месте — обесто́ченный. Ну, не поставил дед на нём точку. Впервые в жизни дед промахнулся! Так подумали все, кроме моего деда и того, кто упал. Упал — секундант дедовско-го соперника. Мой дед никогда не промахивался; он даже во сне пробивал пулей дайм с пятидесяти шагов; а проснувшись, дарил простреленную монету кому-нибудь в качестве сувенира… Ког-да увидели, что убит всего лишь секундант, стали спорить: про-должать дуэль дальше или прекратить её? С одной стороны, ни один из противников ещё даже не ранен и у них нет крови на те-ле, поэтому дуэль необходимо продолжить. С другой стороны, «первая кровь» уже пролита, и в правилах не сказано точно, что во время поединка первой должна быть пролита кровь непрем-енно кого-то из дуэлянтов, а не кого-нибудь из прочих участни-ков мероприятия, поэтому дуэль следует прекратить. Дед — по-вторно стрелять отказался, заявив, что его верный револьвер ни-когда не ошибается и ставит точку на жизни именно того, кто это заслужил. Оставшийся в живых близнец-дуэлянт — призна-лся, что он должен был быть лишь секундантом на этом поедин-ке, поскольку на дуэль дедом был вызван убитый лже-секунд-ант, который отвратительно умел пользоваться оружием и уго-ворил своего более опытного в стрелковом деле брата-близнеца поменяться ролями. Мой дед никогда не промахивался…

Громко.

Катя готовит ужин. Она умеет делать это очень быстро и уди-вительно вкусно. Неудивительно: она — хозяйка приличного китайского ресторана. В ресторане имени себя Катя берёт нес-колько вкуснейших блюд, упаковывает их в картонные коробо-чки, привозит домой и разогревает. Минута-полторы — ужин готов; Катя уме́ет делать это очень быстро и удивительно вкус-но. Она застыла в дверном проёме.

— Я подумала, — говорит Катя, задумчиво глядя на меня, —

что с тобой что-то случилось. Ты молчишь слишком громко. Молчи потише… Иначе — останешься без ужина… Моего… Очень быстрого и удивительно вкусного…

Сенат.

Девушка — ведущая теленовостей на семьдесят шестом кана-ле — сказала, что вчера в зал заседаний верхней палаты америк-анского парламента ворвался, тяжело дыша, всеамериканоизве-стный бандит. Он — извинился за опоздание, занял своё пусту-ющее место сенатора от штата Делавэр,* и заседание сената — продолжилось…

Не — а…

— Ты всё неправильно понимаешь! — доказывает мне Катя. — Не богатые снимают девушек, а — богатых снимают девуш-ки! Очевидно ведь!..

Лысые.

— Поехал я сегодня за «Кабаньей Головой», — рассказывает Коля Иваньков о своей обычной «вылазке» в «Бутылочного Ко-роля», где он ежедневно покупает бутылочку джина «Гордонс», — и наткнулся в магазине на парней-«скинхэдов» с сиськами! Пригляделся я повнимательнее, послушал их речь и понял, что это были девчонки без волос на голове! Лысые! Бритые! Навер-ное, специально побрились, чтобы в школе мальчишки не дёрг-али их за косички! Наверное, лысых девчонок в школе дёргают за брови… Мальчишкам ведь без разницы — за что́ дёргать дев-чонок…

Универсальный ответ.

— На абсолютно любой вопрос, — говорит мне Катя, — всег-да есть верный правдивый ответ: «не знаю»…

Карманная тяжесть.

— Когда деньги станут оттягивать карманы твоих штанов, — говорит Коля, — скажешь мне, и я помогу тебе от них освобо-диться. Ну, от денег!..

Джин.

Коля Иваньков не может прожить и дня без своего любимого джина «Gordon’s». Семисотмиллилитровую бутылку этого джи-на он ежевечерне (когда не на выезде) по ходу движения с поли-гона домой покупает в магазине «Bottle King», где все молодые девушки-продавцы уже знают Колю, который (как и некогда Валера) совершенно не знает английского языка и общается с «американцами» только ему одному известным способом (как егерь Кузьмич — с финном Райво).* С девушками, стоящими возле кассовых аппаратов самообслуживательного «Бутылочно-го Короля», у Коли — полное взаимопонимание. Войдя в мага-зин, он машет девушкам рукой и говорит «привет!», после чего немедленно проходит в глубину торгового зала, отлаженным движением руки прихватывает бутылку «Гордонса» и возвращ-ается к выходу, возле которого и установлены три стойки с кас-совыми аппаратами. Одна из девушек-кассиров считывает ска-нером штрих-код с бутылки и, безмолвно улыбаясь, показывает Коле на высвеченные в оконце кассового аппарата цифры. Коля оплачивает покупку и, поблагодарив девушек и пожелав им доброго дня, уходит. Спустя полтора месяца таких ежедневных «визитов» Коля стал получать от девушек-кассиров в «Bottle King» небольшие «бонусы» в виде бесплатной «закуски»: то шоколадку двухсотграммовую девушки подарят ему, то пачку печенья-«бурбон» с начинкой, то ещё чего-нибудь из съестного. Постоянному клиенту в американских магазинах — бонусы га-рантированы. Несколько раз девушки-кассиры давали Коле бу-тылку «Гордонса» бесплатно — «в долг». Каким образом Коля договаривался с ними об этом — тайна; но — он никогда не об-манывал доверия «своих девчонок» и в следующий же день не-пременно возвращал «должок»: брал (как всегда) одну бутылку джина, а платил за две. В один из дней Коля, как обычно, вошёл в «Bottle King» и обнаружил возле кассового аппарата одино-кую, совершенно не знакомую ему девушку. И уж если суждено дню быть невезучим, то это будет в полной мере. На полочке стеллажа, где обычно был выстроен «бутыльон» бравых семи-сотмиллилитровых «Гордонсов», стояли «старшие братья» это-го джина — почти двухлитровые «уши».* Денег при себе у Ко-ли было лишь на привычную по миллилитражу бутылку. Конеч-но, мастер-фейерверкер мог бы взять и «ухо» своего любимого напитка и «растянуть» его на два дня, но — знакомых девушек-кассиров в этот день — нет, а разрешит ли кассир-незнакомка взять бутылку-громадину в долг — вопрос…

— Девушка, — Коля подошёл к кассе и попытался «наладить контакт» с незнакомой американкой, взгляд которой стал вним-ательным и настороженным уже при первых звуках непонятной русской речи покупателя-очкарика, — я здесь всегда у вас «Гор-донс» беру — ноль-семь литра, и даже в долг мне ваши девочки дают; бутылку, то есть; а сегодня у вас почему-то ноль-семь ли-тра нету, а у меня — нет на не ноль-семь литра, понимаете? (де-вушка — улыбается, пожимает плечами: «I don’t understand; sor-ry…»)* Девушка, я Вам могу заплатить сегодня только частич-но, а завтра — доплачу; или — я могу Вам заплатить всё полно-стью за «ухо», но — за́втра, да? (девушка — пожимает плечами, но уже почти не улыбается) Девушка, я Вам говорю: я — Вам заплачу́, а Вы — дади́те мне джин? А про́сто — без оплаты — дади́те? (девушка — пожимает плечами, качает головой) Без оп-латы — не дади́те? Нет? Ну, ладно, берите — вот — деньги, сколько сейчас пока есть, и — пойдёмте уже мне дава́ть…

Прекрасное время.

Мне посчастливилось прожить детство в замечательное время. Ми́рное. Ми́рное, благодаря колоссальной Работе Коммунисти-ческой Партии Советского Союза и всему руководству тогдаш-него нашего государства. Сейчас — с приходом на нашу землю некой «демократии» — я (независимо от всех «реклам» и «про-паганд») ли́чно всё понял и осознал: насколько вели́кой была моя страна, когда я был ещё маленьким!.. Единственное мирол-юбивое государство, не стремившееся обворовывать других, бо-лее слабых и беззащитных; помогавшее многим недоразвитым, ограбленным Западом недореспубликам Африки, Азии, Амери-ки строить больницы и театры; отправлявшее продовольствие туда, где смертность от голода была немыслимой, и не требова-вшее за это ничего… Мне посчастливилось прожить детство в замечательное, прекрасное время. Ми́рное. Только сейчас я по́-нял это. Сейчас — пережив не первую войну, которые беспрес-танно ведёт «демократический» Запад против всех, кого можно обворовать и растоптать… Как сказал Сэмюэл Ленгхорн Клем-енс,* высокая миссия журналиста заключается в том, чтобы се-ять правду, искоренять заблуждения, воспитывать, очищать и повышать тон общественных морали и нравов, стараться, чтобы люди становились более кроткими, более добродетельными, бо-лее милосердными, чтобы они становились во все́х отношениях лучше, добродетельнее и — счастливее… Непубличный и неза-метный, я стараюсь исполнять свой долг перед моей Родиной так, чтобы никто в мире не посмел сомневаться в величии и мо-гуществе моей родной страны. Чтобы ны́нешним малолетним жителям моей Родины тоже (как когда-то мне — тогда неразум-ному и беззаботному) посчастливилось прожить детство в заме-чательное, прекрасное время. Ми́рное…

На небо вечернее взглядом тоскливым смотрю
И глаз оторвать от красы необъятной не смею;
Оно мне напомнило землю тверскую мою…
Кто́ знает — когда́ я в Россию вернуться сумею?..

Студент.

— Ка́к тебе было? — лицо американской миллионерши, пыш-ущее жаром и сверкающее двумя огоньками области глаз, нави-сает надо мной.

— Не́т таких слов — ни в русском языке, ни в английском, ни в германском!.. Ни в каком!.. — отвечаю я ей, видя в темноте лишь очертания её контура; но глаза её — горят, отражая чей-то непонятной природы свет.

— Ты уже… кончил или ещё нет? — спрашивает темнота го-лосом американской владелицы китайского ресторана. — Толь-ко — признайся честно…

— Нет, — признаю́сь я ей честно, раз уж она желает от меня откровенности, — я пока не кончил; пока на шестом курсе; дип-лом работаю у Сланевского…*

Глазок.

— Для чего тебе такая дребедень? — показываю Кате на глаз-ок входной двери её дома. — Это — уже позавчерашний день. Нужно подыскать что-нибудь более современное, совершенное, удобное. Например — дверной глазок сразу для дву́х глаз и — с

выемкой для носа. Твоего́ носа…

Болит.

— Лана родила мальчика, — сообщает мне Катя, вернувшись из «гостей» от своей разродившейся подружки, — та-а-акой ма-а-аленький! Весом — шесть с половиной, ростом — чуть боль-ше полу́тора! Таких маленьких в Лане могло бы и два помести-ться! Лана — довольная-а-а!..

— Ещё бы ей не быть довольной, — соглашаюсь я, — если ро-стом — больше полутора! Знаешь, Кать, у новорождённых ро́с-та — не бывает; их в лежачем положении измеряют, у них — длина́, а не рост… Хотя, полтора — это… фантастика!.. Де́ля — тоже ведь полтора…

— Моя мама, — замечает мне Катя, — ростом не полтора, а — пя́ть футов* и полтора инча!..* «Мама — полтора»! Ты сам-то ростом — каков?!

— Метр-семьдесят, — отвечаю, — а́-а-а… ты про Ланиного детёныша в фу́тах говоришь — полтора? Да? Тогда ясно всё… И вес — в фунтах?

— Конечно в па́ундах,* — говорит Катя, — не в килограммах же! Попробуй-ка, роди шестикилограммового! Всё там надор-вёшь точно!

— Штангисты двухсотпятидесятикилограммовые штанги тяг-ают — и-то ничего там у себя не надрывают. Будешь рожать — узнаешь.

— Ты снова заговорил германскими скороговорками? — воз-мущается Катя. — «Бух-двух-пух-мух-глух…» Говори мне по-нятно; поня́тно?

— А я как говорю? Katherine, nehmen Sie nicht Ubel, das ich so sehr schlecht gesagen, weil — ich kann nicht besser; Катюш, уж не посетуйте на то, что я так слишком плохо сказал, потому что — я не могу сказать лучше. Глупо — ревновать к иноземному язы-ку… Ты в ресторане со своими китайцами на каком языке обща-ешься? На китайском? Ведь не́т; на английском ты с ними раз-говариваешь! На языке твоей жизни с твоим… первым мужем… Между прочим… И — что? Мне теперь требовать от тебя клят-вы в том, что ты никогда впредь не будешь говорить на амери-канском? Согласись — дурь… Да, кстати, ка́к там ведёт себя де-тёныш Ланы?

— Орёт всё время, — Катя всплёскивает руками, — представ-ляешь?!. Он не орёт только тогда, когда у него занят рот — ког-да Лана кормит его своей грудью…

— Извращенка — эта твоя Лана, — замечаю я, — новорожд-ённого ребёнка нужно кормить молоком, а не грудью… А орёт он — видимо, потому, что у него что-нибудь болит.

— Да чего́ там у него может болеть?! — Катя отмахивается рукой от моего предположения. — У него же всё — совсем но́-вое!..

Две новости.

— У меня две́ новости, — Миша входит в «ту-сикс-ту» и с по-рога сообщает мне и Коле, — одна хорошая и две плохие. Хоро-шая: к нам уже едут две девчонки!

— А плохие? — спрашиваю я, понимая, что «арифметические данные» в Мишиной «задачке» — какие-то непра́вильные, не-доработанные.

— Да они о́бе — плохие! — Миша усмехается и акцентирует всё своё внимание на мне. — А вот к хоро́шей девочке — один из нас сейчас отправится са́м, да?..

Оставила.

Катя — убежала по своим ресторанным делам (наверное, че-го-нибудь там «нахимичил» её шеф-повар Мао Цзэдун* — или ка́к там его?). Выскочила из дома вместе с телефонным разгово-ром в своём правом ухе; даже не бросила в меня своё «пока!» и не выключила ни системный блок, ни монитор своего «пи-си́».* Я — записываю свои соображения в блокнот. Американская миллионерша — нащёлкивает свои ду́мки компьютерными кла-вишами; это — удобнее, нежели писать на бумаге: избавиться от нежелательного можно двумя прикосновениями пальцев к клавишам, а не вычёркивать и не выдирать листы. Но мне пов-сюду иметь при себе даже самый портативнейший компактней-ший ноутбук-пи-си — неудобно; лишний вес; да и розеток с эл-ектричеством — нет ни в лесистой центральноафриканской са-ванне, ни в тропической южноамериканской сельве… Я таскаю с собой блокнот и карандаш — мне так удобнее… На экране монитора — обрывки Катиных мыслей. Раньше девчонки (гово-рят) вели какие-то девники; записывали туда свои радости, пе-чали, заботы, размышления, планы и страхи. Сейчас, похоже, ничего не поменялось; всё — как и сотни и тысячи лет назад. Когда страшно или неловко-стыдно поделиться своими сообра-жениями с кем-нибудь из живых — делятся с самими собою; с дневниками… Можно заглянуть в Катину голову:

«…… Джессика не собирается замуж в третий раз. У неё уже есть собака, которая рычит, попугай, который постоянно повто-ряет её слова, кот, который гуляет по ночам хрен знает где; Джессика считает, что этого для неё достаточно…… Моя проб-лема заключается в том, что я — себя ощущаю…… Девушкам противопоказано обсуждать интегралы, тригонометрические функции и квантовую физику в общественных местах; при муж-иках принято обсуждать дебильные телесериалы…… Через се-местр, когда я уеду, Агнесса сможет заняться им…… Народ у нас — очень талантливый; не то что власть…… Сволочей, карь-еристов и лицемеров набирают в полицию и суд — по миллио-ну в год; и ещё остаются неиспользованные; на создание одного Бернарда Шоу* нужно потратить миллион лет; да и то — возни-кнуть он может где-нибудь в Ирландии; для создания Бернарда Шоу у нас — нет ни возможностей, ни предпосылок…… Сью говорит, что Полисмэн Симпсон из Пассэйка обижается на сво-их родителей; надо же было дать своему сыну такое идиотское имя — Полисмэн!…… В пятницу — организовать в Ньюарке забастовку против забастовок и провести демонстрацию против демонстраций…… Я знаю, что судья Грэхем из Ньюарка никог-да не сидел в тюрьме; но я не знаю, почему́ он там не сидел; та́м ему самое место; может быть, стал бы человеком…… Мама по-сле знакомства с ним сказала мне выбирать: или-или; я выбрала или…… Нужно иметь десять детей; чтобы одного отдать в упл-ату церковной десятины…… Я пока не знакома с Богом; и пока не собираюсь…… Слава — это пустяки, глупость…… Рано или поздно, но эта ситуация всё равно так или иначе разрешится; и так — всегда; безвыходных ситуаций — нет…… Как ни стара-ются люди в нынешнее столетие, а — не получается у них пре-взойти успех прошлого и сотворить такую братоубийственную войну, которая за одну секунду уничтожила бы сразу четверть человечества, как это было во время убийства Каином своего брата Авеля…… Да как же всё-таки правильнее: Иран или Ир-ак?…… Говорят, что копчик — это конец позвоночника; стран-но, но у меня там — голова…… Понавешали на шутов судейс-кие колпаки и — пьески разыгрывают!…… Не хочет он по-хо-рошему; придётся делать по закону…… Слишком уж часто лю-ди, которые даже соврать-то толком не умеют, рассуждают: где — правда, где — враньё…… Кто много строит из себя в жизни, тот мало действительно сто́ящего в ней построит…… Чего не переживёшь лично, того не сможешь и описа́ть толком…… Ко-гда всё вызубренное забывается, остаётся — только настоящее искусство…… Система нашего образования очень далека от ре-альной жизни; уроки Камасутры пригодились бы больше, чем умение правильно прыгать через козла…… Трудно запугать ни-чем не запятнанное сердце…… Зачем идти вокруг света про́тив ветра?…… У ка́ждого человека е́сть своя Голгофа…… Мирот-ворцы — творят в мире всякие безобразия…… Если бы я не за-ду́мывалась о замужестве, то давно уже вышла бы замуж…… Встретила человека, который окружил меня любовью, лаской и заботой; так не хочется выходить из окружения!…… Я развел-ась, потому что моё отношение к нему изменилось; я не вернула ему обручальное кольцо, потому что моё отношение к ювелир-ным изделиям не изменилось…… Хорошие девочки одеваются аккуратно, плохие — вызывающе, а умные — быстро; у меня аккуратная вызывающая одежда, облачиться в которую — мин-утное дело…… Есть много чего, чего быть не должно…… Одна беда рождает другую, и конца этому не видно; в жизни всегда так…… Никакая мачеха не может любить детей своего мужа от предыдущего брака…… Не стоит сверх меры растягивать удо-вольствие; лопнет…… Красивого голыми руками не возьмёшь; надо голыми ногами…… Лайза на своей свадьбе выглядела сли́-шком усталой; она за своё счастье боролась шесть лет…… Нек-оторые доводы убеждают только ум, но не сердце…… Ограби-ли-таки миллионера Симмонса; а эти … полицейские — только и сумели установить, что грабители — будут жить долго и счас-тливо…… Мама говорит, что когда я умру, меня не пустят даже в ад; отлично; я с удовольствием поживу и в раю…… Всё чаще у нас в Нью-Джёрси естественный отбор проводят искусствен-ным путём…… Чтобы избавить себя от своих пороков, нужно признать, что они имеются; я — непорочна…… С тех пор как он со мною, мы ещё ни разу не поссорились; как я ни старалась; вот если бы и вторая неделя прошла так же!…… Слава — это яд, который нужно принимать маленькими-маленькими дозами; а он — не умеет…… Драки за место под солнцем — приближа-ют конец света…… Золотой миллиард — это что за плесень та-кая?…… Возьми человека за горло, и он тут же покажет тебе язык…… Нашей стране уже давно нужен друго́й народ…… По-чему Бог делает людей несчастными, если без труда может сде-лать их счастливыми?…… Между ногами и рогами — много общего; и в том, и в другом — правды нет…… Он говорит, что уже неделю хочет спросить у меня о чём-то, но — не решается; а у меня — уже месяц готов ответ ему…… Первый грех всегда тащит за собой другие…… Я не умею любить или ненавидеть наполовину…… Иногда мне трудно найти нужные слова; зато всегда легко найти нужную сумму…… Он умеет быть сдержан-ным, но совершенно не умеет притворяться…… Если он мне изменит, то я не смогу пережить одиночества; выйду замуж за другого…… Противиться опьянению — значит, быть благораз-умным; то есть, быть идиотом…… Перед судьбой шансы равны у всех, но удача — на стороне тех, которые идут впереди…… Для распределения ролей — в кабинетах режиссёров стоят отд-ельные диваны…… Самообладание всегда говорит об истинном мужестве…… В кулинарных книгах почему-то нет рецептов, как варить яйцо…… Любовь до гроба — романтика; а в гробу — маразм маньяков…… Германия — христианская страна; и Штаты — христианская страна; и Италия; и Англия; и Франция; и ад — христианская страна…… Иногда он смотрит так, словно ему кажется, что содержимое моего лифчика может вывалиться к его ногам…… Молчание — высшее выражение счастья; или несчастья; вот и догадывайся…… Он говорит, что футбол прид-умали не англичане, а их русский дед, который всё-таки догнал Колобка…… Мы́сли человека не мо́гут быть ло́жью!…… Я — против! Потому что мне — надо; и я — хочу!…… Можно ли одеваться так же вольно, как Лана, и при этом не выглядеть сов-сем голой?…… Иногда без видимых причин начинаешь чувств-овать, что тебе грозит опасность…… Впитываю в себя прелесть божественного взгляда, не в силах ничего поделать…… Заметь-те: сегодня вообще был тру́дный день…… Муж подруги всегда симпатичнее, чем подруга мужа…… Я не могу разговаривать, когда у меня заняты руки…… Истинный друг с тобой тогда, ко-гда ты — не прав; когда ты прав, тогда с тобой — каждый…… За это можно и побиться…… Сотни миллионов людей верили в бессмертие души; и сотни миллионов тех же людей верили, что земля — плоская и имеет края…… Он предложил мне свои ру-ку, сердце и ещё кое-что совершенно безнравственное!…… От-казывать — трудно…… Ребёнку нельзя оставаться там, где его избивают…… Я не столько пьяная, сколько влюблённая; а это гораздо хуже и страшнее…… Если нет привычки, то даже один раз сказать правду — трудно…… Сплю, как убитая; с той лишь разницей, что убитым не снятся сны…… Идеальная жизнь воз-можна только при дремлющей совести…… Романтик — никог-да не предаст…… Он может что-то скрывать, но выдумывать — он не способен…… Кто меня знает хорошо, тот совсем не опти-мист…… Правду говорят только те, у кого нет остроумия…… Нужно искать глубинные причины своих болячек…… Раньше мама была молода и неразумна; теперь она уже немолода и ещё более неразумна…… Боль и страдания присущи лишь широко-му сознанию и глубокому сердцу…… На моём теле не́т белых полосок от незагара…… Мужчины всегда выставляются перед женщинами, а женщины — перед мужчинами; это — жизнь; за миллиарды лет ничего не меняется в дикой природе…… Нужно уметь молча выражать своё презрение…… Есть три вида лжи: ложь, гнусная ложь и статистика…… Только мертвецы имеют настоящую свободу слова…… Такие, как он, пускают свою страну по́ миру; и не идут по́ миру следом за своей страной…… Пока ищешь нужные слова, эмоции уже остывают…… Не быва-ет некрасивых мужчин; бывает, что женщины не могут разгляд-еть их красоту из-за отсутствия у мужчин денег; для меня вооб-ще нет некрасивых…… Ян Гус,* Пол Кроу,* Томас Кранмер,* Ботульф Ботульфссон,* Джордано Бруно,* Жанна д’Арк* — ка-ждый христианский народ по-своему празднует русскую Масле-ницу……* Успеть вовремя смолчать — большое дело…… Наи-вность поражает мощнее чудес…… Чтобы не надоесть мужчи-не, женщина часто меняет наряды; чтобы не надоесть женщине, мужчина часто меняет женщин…… Главное, чтобы в результа-те у нас было полное взаимопонимание…… Многие мечтают о таких деньгах, при которых деньги уже не нужны…… Чтобы было понятнее, речь нужно сокращать до смысла, а не строить, как он, германские конструкции…… Кто хо́чет быть здоровым, тот уже́ выздоравливает…… Я не выйду замуж до тех пор, пока он не захочет взять меня в жёны…… Невозможна бережливость за чужой счёт!…… Я всегда поддаюсь ему в словесных поедин-ках и вообще; потому что мужчинам не нравится, когда женщи-ны хоть в чём-то опережают их……»

Доказательство.

— Ты и вправду лю́бишь меня, — заявляет-утверждает Катя, — иначе наверняка не был бы постоянно таким вредным негод-ником…

Не видела.

— Наверное, — говорит мне хозяйка китайского ресторана, отчаливая свой «Бэ-Эм-Вэ» от своего заведения, — будет луч-ше, если я перестану водить тебя сюда, в ресторан, и буду кор-мить дома. Затраты — те же, но — спокойнее…

— Тебе ли беспокоиться за твою репутацию, — успокаиваю её я, — на твоём месте я вообще не задумывался бы о любых возможных разговорах среди персонала твоего́ заведения; какая разница: приводит ли хозяйка кого-либо в свои владения; когда начальника смущают фантазии о возможных пересудах в среде подчинённых, процесс управления бизнесом выходит из-под ко-нтроля. Ты, Катюш, слишком чувственная и мнительная; не на-до, не думай о том, чего нет, и всё будет хорошо, увидишь.

— Я уже увидела, — выдавливает из себя Катя, — это не моя фантазия, если ты… щупаешь за задницу мою официантку…

— Я?! — удивляюсь. — Когда́ ты это видела, а?! Не видела…

Китаянки вообще не в моём вкусе; тем более в твоём присутст-вии и тем более — находящиеся в твоём подчинении!.. Никогда я не позволю себе оскорбить одну девушку в присутствии друг-ой… Я не оскорблял тебя… И официантку твою — тоже… Не лапал я её… Я просто… руку вытирал…

Помогать.

— Когда мне было восемь лет, — вспоминает Катя, — мой па-па затеял в доме грандиозный ремонт. Моя мама тогда говорила мне: «Вот, Катюша, учись; вырастешь, будешь помогать папе». А я — удивлялась: «А что, он к тому времени не закончит?»

Ключи.

— Когда я жил со своей первой женой — Лизкой — в универ-ситетском общежитии, — рассказываю я Кате, — у заучившей-ся супруги-третьекурсницы была дурацкая привычка: забирать ключи от нашей комнаты с собой, а не оставлять их на вахте. В общежитие приходишь — и домой не попасть. Ладно, если Лиз-ка — на занятиях в своём учебном корпусе, сто метров от обще-жития; а если она куда-нибудь уезжала — по библиотекам или ещё по каким своим глупым женским делам — за пределы мик-рорайона, то приходилось ждать её возвращения на коврике под дверью своей общежитской комнаты; и — хорошо, если она не догадывалась заночевать у своих родителей. Лизины однокурс-ницы, обитавшие в том же общежитии двумя этажами выше, всячески жалели меня: подкармливали, заочно ругали «загуляв-шую» мою жену; но в своих комнатах общежития — на ночлег меня не оставляли; почему-то… И вот однажды — как обычно, жду возле двери возвращения моей Лизки с ключами. Жена яви-лась поздно, увидела меня в коридоре и — удивилась: «Ты чего домо́й не идёшь?» Я ей говорю: «Мне здесь — в коридоре — нравится». Лиза говорит мне: «Как знаешь; но меня-то в комна-ту — впусти». Я её простоте такой — даже удивился; говорю: «Я тебя и не держу, иди!» Она мне: «Дверь мне открой». Пред-ставляешь, Кать, моё состояние? Я несколько часов «на взводе» прождал жену с ключами, которые она унесла с собой, а теперь, видишь ли, должен галантность проявить и дверь перед нею от-крыть! Конечно, я сдержался от комплиментов в адрес Лизки и сказал: «Разумеется, фройляйн, для Вас — любой каприз… то-лько — ключики мне дайте». Лизка — заявляет мне: «Ключи ведь — у тебя; не устраивай спектаклей, открывай дверь». Я — совсем потерялся; говорю ей: «Откуда у меня ключи, если ты́ их с собой забрала?!» Лизка — мне: «Я же ключи для тебя остави-ла у Тайки Усковой».* Я — удивляюсь: «Откуда я могу знать, что ты их у Та́йки оставила?!» И жена мне заявляет: «Да я ведь тебе записку об этом оставила!» Показываю Лизе на дверь наш-ей комнаты: «Видишь — нет никакой записки… Наверное, кто-то утащил — записку-то…» Лиза мне говорит: «Ну, я ж не дура, чтобы записку оставлять в двери!» И я — пошутил: «Ну конеч-но! Записку ты оставила вместе с ключами — у Тайки!» А Лиза мне выговаривает: «Не иронизируй, пожалуйста; я — не такая дура, как ты обо мне думаешь; записку я оставила в комнате на столе; беги к Тайке за ключами…»

— У тебя есть ключи от моего дома, — говорит Катя, — со мною ты никогда не будешь сидеть на коврике под дверью. Я ведь — не дура точно…

Окрошка.

— Насколько хорошо ты владеешь английским? — Катя, улы-баясь, смотрит на меня так, словно это не она́ на практике обу-чала меня американскому разговорному в течение нескольких месяцев.

— На бытовом уровне — в совершенстве, — говорю я ей, — а в техническом, медицинском и прочем подобном — пока слабо-вато; практики — никакой…

— В общем, достаточно… — заключает-оценивает уровень моего «владения языком» американская миллионерша. — Прой-дёмся по твоему бытовому уровню… Ка́к будет по-английски «окро́шка»?

И мой мозг — «зависает»… Она бы ещё про какие-нибудь пе-льмени спросила; или кулебяки! Она́ — владелица китайского ресторана!..

— Не знаю, — почти сразу «сдаюсь» я, — тебе — виднее; ты́ ведь у нас занимаешься общественным питанием… Да и твои китайские повара — тоже вряд ли знают, как по-английски на-зывается окрошка; они такого — не видели точно… Ну, и ка́к же это будет по-английски? Сама-то зна́ешь?

— О, бэ́би!* — говорит мне Катя, а её взгляд можно перевес-ти в вербальность как: «Утри-ка свой лингвистический нос, эй, детка!..»

Как?

— Скажи мне, пожалуйста, — допытывается Катя, — как хри-стиа́нин — разу́мной девушке: «адский холод» — это ка́к?..

Пусть будет.

— У испаноязычных народов традиционно — давать человеку несколько имён, — рассказывает мне Катя, — считается, что у человека сто́лько святых-заступников-покровителей, сколько и чьи имена он носит. Я буду звать тебя Эрик-Пабло-Антонио!..

— Спасибо! — отвечаю я. — В свою очередь я́ — буду назы-вать тебя́ Катри́н-Луиза-Мария-Виктория-Анжелина-Люсия-Па-ула-Фернандина-Барбара-Доменика-Альбертина-Исидора-Элео-нора-Джеральдина-Магдалина-Флорентина-София-Клементина-Андрюша!

— Андрюша? — Катя смеётся. — Ладно, можешь называть меня этим именем; если сам запомнишь… Но — Андрюша-то, думаю, лишнее…

— Ничего не лишнее, — возражаю я, — пусть будет. А-то среди всех этих баб в твоём имени никогда не будет порядка без мужчины…

Современная.

— Это я-то — «современная женщина»?! — бросает в моё ли-цо своё возмущение Катя. — Да ты вообще — ви́дел совреме́н-ных-то женщин?! Современная женщина — выглядит, как юне-нькая девочка; одевается, как мальчик; думает, как мужик; а ра-ботает — как лошадь! И ты хочешь сказать, что я — лошадь?! Да я — двум сотням китайцев работу даю! Разве я — лошадь?! «Современная женщина»!.. Да я — вообще не женщина! Я — ещё вполне девушка! Немедленно извинись; признай, что я —

не женщина, а милая девушка!..

— Прости, милая, — осознаю́ я свою ошибку, — я был не прав. Ты — несовременная неженщина. Теперь даже не знаю: с ке́м я вообще живу…

Рада.

— Сегодня мне зачем-то звонила моя бывшая жена, — честно признаю́сь Кате, потому что между нами нет никаких тайн и не-домолвок, — и я сказал ей, что вообще не думаю о ней, как она, возможно, об этом думает. Я во всём ей признался, рассказал, Катюш, о тебе почти всё: какая ты у меня красивая, стройная, прирестораненная, самостоятельная… И, знаешь, моя бывшая — очень рада за меня! И — за тебя тоже! Она говорит, что бес-покоится только о том, как бы я не достался какой-нибудь друг-ой мерзавке, а не тебе…

Поучение.

— Ну, подумаешь — опоздаешь к своей миллионерше минут на сорок-пятьдесят, — успокаивает меня Коля Иваньков по пу-ти с полигона в Хаккеттстаун, пока я погоняю своего «Исследо-вателя» по федеральной «восьмидесятке», — не беда. Надо ещё в «Бутылочного Короля» заглянуть…

— Коль, — бросаю я ему сухо, глядя вперёд, на зады летящих передо мной машин, — я тебя возле ликер-стора* высажу… Не-когда…

— Интересно, — возмущается подрывных дел мастер, — а ка́к я буду от «Короля» до Александрии добираться?! С пузырём-то «Гордонса» меня ко́пы «загребут»; я ведь — не смогу не выпить по пути; денёк-то был — то́т ещё… Ты вида́л, ка́к я им там всё разнёс в пух и прах?!. То́-то же… А это — переживания; нерви-шки… А нервишки — надо лечить… Я — по пути вы́пью, и копы — меня нетрезвого арестуют; а ты — после будешь всю свою долгую жизнь проклинать себя за то, что я умру в тюрьме, отбывая пожизненный срок; а жизнь твоя — непременно будет долгой, чтоб ты хороше́-е-енько помучился из-за того, какую гадость собираешься сейчас сделать мне… Ну, правда ведь, не умрёт без тебя твоя Катерина из-за каких-нибудь пяти минут, пока я в «Батл-Кинг» загляну. Мне ведь нельзя без «Гордонса»; погибну… Это… слушай… я, пожалуй, даже сразу «у́хо» «Гор-донса» сегодня возьму… Знаешь зачем? Если хорошенько обо-льёшь себя джином, ударишься лицом о стену, обмочишься и порвёшь одежду на видных местах, то твоё опоздание твоя Ка-терина точно не свяжет с визитом к какой-нибудь любовнице…

Медная проволока.

— Знаешь, кто́ изобрёл медную проволоку? — интересуется у меня Катя. — Евреи! Они изобрели всё, что нужно и не нужно.

— Кто бы сомневался, — говорю я, — только — мне кто-то рассказывал о том, что именно проволоку изобрели всё-ж-таки американцы…

— Ошибаешься, — возражает американская миллионерша, — в те далёкие времена ещё и Америки-то не было; по крайней ме-ре, так думали в Европе: что Америки — нет… В России два ев-рея не поделили медный пятак. Вот так и была изобретена мед-ная проволока. А знаешь, кто́ изобрёл салатный таз?..

С тех пор.

— Спасибо, Миш! — бросаю я Мише, доставившему меня на своём «хёндэ» к дому Кати; выбираюсь из машины. — Не знаю, как и благодарить!..

— Ну, — улыбается в ответ Миша, — с тех пор, как изобрели деньги, благодарность перестала быть проблемой! Кате — при-вет!..

Самые-самые.

— Да я вообще не целовала ничьи́х губ, кроме твоих! — уве-ряет меня знаток вкусностей Катя. — И твои — самые-самые сладкие…

— Ну, ты и лиса́-а-а-а!..

Наследственность.

— Удивляюсь, — заявляет мне Катя, — ты — мужик, а вед-ёшь себя иногда, как баба: отмалчиваешься, игнорируешь мои скандалы…

— Ничего удивительного, — объясняю я, — наследственность такая: половина моих предков были мужиками, а половина — бабами…

Записка.

Катя всё-таки берёт меня с собой в свой китайский ресторан. Для неё это — более «выгодно», нежели «вылавливать» меня по подобным заведениям всего Пассэйка (одного из районов штата Нью-Джерси), потому что мои поиски пропитания не ограничи-ваются городскими пределами Хаккеттстауна. В своём рестора-не Кате приходится в буквальном смысле «разрываться». Она — и со мной за столиком хочет посидеть, и не может не оказать своего почтения постоянным посетителям, которых в её общеп-итовском заведении немало. Вот сейчас она, тронув своей тёпл-ой ладонью мою пятерню и негромко сказав «извини, я на мин-утку», направилась к одному из столиков, за который рассажив-аются какие-то «солидные мистеры» (в количестве трёх особей) и сопровождающие их женщины (в количестве трёх экземпляр-ов). Три-три; ничья; Катя в их «гармоничную компанию» вписа-ться, по идее, не может (она ведь — без меня направилась; на-прашиваться — не по мне). Легко вписывается! Официант-(или — кто́ он здесь по должности?)-китаец подносит к их столику дополнительный резного дерева стул, на котором и располагает себя владелица ресторана. Минутка — закончилась четверть ча-са назад. Катя — с «шестёркой». Я уже подробно изучил (разг-лядел) все́х сидящих за тем столиком. Мне уже — скучно. Разу-меется, моё воспитание не позволяет мне окликнуть Катю, под-ойти к их столику либо напомнить о моём здесь присутствии ка-ким-либо ещё подобным непотребным способом. Выход — од-ин: пишу записку… Как когда-то в школе на уроках я писал од-нокласснице: «Ритка, ты — дура, потому что ты мне нравишься, а ты — вчера не вышла гулять! Не будь дурой, выходи сегод-ня!» Рита отвечала мне тоже записками: «Я с дураками — не гу-ляю! Сегодня не могу; послезавтра приходи, подумаю». Запис-ки — гениальное изобретение человечества! Можно изливать свои чувства в любом объёме на кого угодно, не боясь тут же быть осмеянным или получить в лоб. Да и в случае казусов — всегда можно пожать плечами, сделать умное лицо и возмутить-ся: «А с чего ты вообще взяла, что это́ — я́ писал?! Я никогда не обратил бы своего драгоценного внимания на такую ду́ру, как ты…» Записка — освобождает от обязательств ненужных объя-снений, раскрепощает… Выдёргиваю чистый лист из постоян-но-со-мно́й-ного блокнота, беру из кармана рубашки ручку, пи-шу: «Девушка, я влюбился в Вас сразу, как только увидел, и — не могу без Вас жить; приглашаю Вас к себе на ужин за мой столик, а после — и домой; если же Вы сегодня заняты, то — передайте эту записку брюнетке в бордовом платье, которая си-дит справа от Вас». Жестом поднятой руки подзываю официан-та; вручаю ему своё творение малого эпистолярного жанра и прошу передать его владелице ресторана. Официант — относит мою записку Кате. Во́т он — момент истины! Ознакомившись с моим посланием, Катя продолжает беседу со своими застольни-ками, лишь время от времени как бы невзначай бросая по сторо-нам исследовательские взгляды. Она — ищет взглядами-«выст-релами» автора записки, выполненной печатными буквами на английском языке!.. Я — стараюсь укрыться от её «разведки ме-стности» (прикрываю лицо папкой-меню)… Меню — на шести страницах; я выучил названия и стоимости всех здешних блюд за эти сорок минут (на память я пока никогда не жаловался; по крайней мере не помню, чтобы я о чём-нибудь забыл).

— А вот и я, — Катя присаживается за столик рядом со мной, — надеюсь, без меня ты не успел соскучиться по мне. Пять ми-нут; пустяк.

— О чём вы там за пять-то минут могли успеть поговорить! — удивляюсь я. — Я даже не успел допить чай!.. Твои старые дру-зья?

— Ну, не такие уж и старые они; мы вместе учились в школе; сейчас все они — женаты друг на друге; и — друг за другом за-мужем…

— Шведы? — догадываюсь я, делая понимающую гримасу на лице и утвердительно покачивая головой. — Полтора квартета; вернее — секстет-семейка.

— Перестань, — одёргивает меня Катя, — они — очень хоро-шие люди… Кстати, посмотри, что́ я получила от какого-то… — она выкладывает передо мной на стол мою записку. — …ма-ньяка… Я так и не поняла: кто эту чушь мог написать… Здесь сейчас все, вроде, нормальные… По крайней мере, на вид — никто не похож на сумасшедшего ловеласа… Ко мне с подоб-ными предложениями ещё никогда никто не осмеливался обра-щаться даже устно. Я бы этому негоднику мордочку та́к расца-рапала — … Ты прочёл? Забудь. И — не ревнуй, ладно?..

Не лошадь.

— От тебя постоянно воняет табаком, — замечает мне Катя, — как только ты возвращаешься из Нью-Йорка и входишь в дом, сразу становится нечем дышать.

— Разве табаком может воня́ть? — отвечаю я. — Ну — пах-нет… Коля — курит; а работаем — вместе; вот и достаётся нем-ного его запаха…

— Лучше бы Коля пил какую-нибудь туалетную воду, — на-мекает-советует Катя, — потому что от тебя́ табаком — именно воня́ет, а не пахнет. Представляю, ка́к воняет Ко́ля!.. Ты пере-дай ему, что совсем не обязательно курить, чтобы доказать, что ты — не лошадь… Давай — в стирку всё!..

Спросил.

Ежедневное питие «Гордонса» — занятие (видимо) всё-таки не лечебное. Коля Иваньков оказался в палате медицинского це-нтра. Собираемся с Мишей нанести визит заболевшему от лече-ния джином. Что́ нужно прихватить с собой в больницу? В детс-кие годы я оказывался в больничной палате очень часто. Весной ослабленный за зимние месяцы организм начинал кашлять, кап-ризничать и сопливиться. В больничном стационаре мне делали уколы, присасывали банки к коже спины, проводили какие-то «прогревания»…… Взрослых хлебом не корми — дай над деть-ми поизмываться. Я — стойко терпел все тяготы стационарного лечения и даже мечтал (всякий раз, когда сидел за партой в уче-бном классе школы, глядя в окно на деревья заснеженного шко-льного яблоневого сада и пропуская мимо ушей слова препода-вателей) поскорее заболеть и, как обычно, на две недели залечь в больничную палату. Самым желанным действом больничного возлежания было посещение страдальца родственниками. Стои-ло только никому не навестить меня в первые день-два моего больничного «заточения» — и я пробирался в кабинет дежурно-го врача и, накрутив диском аппарата местный телефонный но-мер кабинета мастера ремонтного железнодорожного депо, со-общал «дяде Мише» (мастеру, в подчинении у которого работал мой отец), чтобы он передал моему отцу, что у меня в больнице — всё хорошо и волноваться за меня не стоит. В следующий же день моя больничная палата превращалась в приёмную какого-нибудь партийного вождя. Как правило, сначала меня навещала «тётя Тоня» — жена «дяди Миши»; оставив кулёк с печеньем-зефиром-конфетами и пожелав скорейшего выздоровления, она уступала своё стуло-место возле «одра болезного чада» следую-щему навестителю… После моего телефонного звонка в мире происходила настоящая «цепная реакция», сравнимая разве лишь с ядерным взрывом: получив от меня «сигнал», «дядя Ми-ша» шёл в цех, где работал мой отец, по пути между прочим ув-едомляя всех встречных (из своего кабинета «дядя Миша» вых-одил «в производство» только в экстраординарных случаях; по-этому, завидев его в цехах, все непременно осведомлялись: что же стряслось в стране? на кого ещё напали англичане, французы или американцы? и — по сколько скидываться в фонд помощи Анголе, Северной Корее, Кубе и Мальвинским островам? по рублю или по три?..) о том, что «у Сашки-то сын — в больницу попал, да-а-а; переломанный, говорят, весь; жив-то — чудом ос-тался, да-а-а; вот — иду Сашку-то поддержать морально; и — это, хлопчики, надо бы скинуться, купить чё-не-то сыну-то Са-шкиному в больницу…» Остальные — разносили весть о моём вре́менном местопребывании всем своим знакомым. («Слыхал, у Сашки-то сына — машиной сбило!» — «Да ну́?!» — «Ну да́! Чуть не насмерть!» — «Свят-свят-свят!..» — «Вот и я о том: на-до сходить в больницу, глянуть, какой он там; говорят, живого места на нём нет…») Ко мне в палату приходили десятки лю-дей, некоторые из которых были моими родственниками. Разу-меется, навестить полуживого (или — полумёртвого) без гости-нцев — невозможно; не поймут остальные больные; расскажут всем после: «А Манаева-то Тамарка — Сашкиному сыну в боль-ницу только полкило печенья по рупь-сорок принесла!» И будет позорище невиданное, ведь весь район — единая коммуналка, где все друг друга знают сызмальства. Вот и несли мне навеща-тели всевозможную детскую радость: банки сока, кульки с кон-фетами, пакеты с вафлями и печеньем, банки с вареньем из всех видов ягод, яблоки, апельсины, шоколад, груши, книжки…… На похоронах Леонида Ильича Брежнева* в ноябре восемьдесят второго года смогли присутствовать только те граждане Советс-кого Союза, которые не смогли добраться до моей больничной палаты. Я лежал на кровати в белостенном помещении, напол-ненном лекарственными запахами, и, пожирая зефир, смаковал наслаждение жизнью в течение ближайшей декады… Та́к что, для Коли непременно нужно прихватить гостинцы: его люби-мый «Гордонс»…

… — Ну, ты съе́здил в больницу к Коле? Спроси́л, ка́к он себя чувствует? — интересуется у меня Катя после моего возвраще-ния домой.

— Да, спросил… Он — … — отвечаю я, скидывая ботинки и обрекая вздохнувшие было свободно ступни на ношение новых «вериг» — тапок.

— …Вот и хорошо, — довольствуется Катя, прерывая меня, — пойдём ужинать. Сегодня я привезла тебе… ты это ещё ни разу не пробовал… гадюку!..

… Будет она мне ещё про гадюк рассказывать… Будто не по-видал я их на своём веку… Всяких… В разных обличиях…

Мальчик.

— Когда у меня родилась сестра Юлька, — рассказываю я Ка-те за «змеиным» ужином, — мы ещё не знали, что эту страшне-нькую куколку зовут именно Юлькой. Встречать маму с родив-шимся ребёнком мы поехали вместе с отцом. Помню, мама вы-шла из больницы такая счастливая; говорят, будто женщины ос-обенно счастливы, когда у них рождаются именно дочери — бу-дущие помощницы по хозяйству; это так?

— Откуда я могу знать? — американская миллионерша повод-ит плечом. — Я не рожала пока… Может, через полгодика отве-чу тебе…

— И вот — мой отец принимает от акушерки сопящий свёрт-

ок и восклицает: «Мальчик!» А акушерка — говорит ему таким недовольным голосом: «Девочка; и — отпусти́те мой палец…» Вот так оказалось, что Юлька — не мальчик; и пришлось наз-вать её Юлькой…

— Ты никогда не рассказывал мне о своей сестре.

— Да вот, — говорю Кате, ковыряясь вилкой в белом змеином мясе, — как-то вдруг вспомнилась…

Гадания.

— В Нью-Джерси тоже растут ромашки, — говорю я Кате, — как и у нас в России. Я даже гадал на тебя летом: любит, не лю-бит, любит, не любит…

— Ты такой же странный, как и моя мама, — заключает Катя, — видимо, советскость впиталась в вашу кровь. Теперь уже не принято гадать на ромашках про «любит — не любит?» Сейчас — гадают относительно «меня — не меня?», или — «даст — не даст?», или — «получится — не получится?», или — «мужчина — женщина?» и даже — «активный — пассивный?»; а ты, как и моя мама, всё ещё «тормозишь» на «любит — не любит?»…

Спокойствие.

— Я никогда не волнуюсь, — уверяет меня Катя, — если тебя несколько дней нет здесь, со мной, и если я не знаю, где́ ты про-вёл эти несколько ночей — на своих выездах или… ещё где… У меня ведь не́т гарантии, что я буду волноваться ме́ньше, когда узна́ю, где́ ты действительно был все эти ночи… Я доверяю те-бе и, надеюсь, ты достоин моего доверия тебе. Поэтому, я всег-да спокойна…

Позавчера.

— Позавчера Джессика забыла закрыть воду в ванной, — со-общает мне Катя, — заболталась со мной по телефону в комна-те; а минут через часа два — кто-то стал стучать из-под пола. Джессика ведь на втором уровне живёт; а под ней — соседи, та-кие — мексиканские выходцы; постоянно — случайно наткнё-шься на них где-нибудь, скажешь «привет!», а они тебе — «кар-р-ра́мба!»* Это у них «привет» такой — будто тигр-р-р-рычит. Забавные люди! Та-акие они экспрессивные, взрывные на эмо-циях! Когда позавчера Джессика заболталась со мной, её вода из ванной, оказывается, затопила этих замечательных милых мексиканцев. Но это — ещё ерунда. Ну, затопила их Джесс и — затопила; не страшно; и не такое бывает. Так эти мексиканцы — та́к ругались, та́к ругались!.. Наверное, разведутся!..

Правильно сказала.

— Сегодня со мной хотел познакомиться один парень, — го-ворит мне Катя, — ну-у-у… ничего такой… Подошёл ко мне и говорит: «Девушка, разрешите с Вами немного пройти; нам с Вами, наверное, по пути…» Ну, я ему сказала, как ты́ учил: «Не думаю; я, в отличие от Вас, на …… не иду…» Правильно, да?..

Побег.

— От действительности, — делится со мною Деля, — женщи-на если и бежит куда, то — лишь в салон красоты. Сколько мне лет на вид?..

Разница.

— Юнец-малолетка, — говорит Миша, — наводит дома поря-док , чтобы пригласить туда бабу; а опытный мужик — пригла-шает домой бабу, чтобы порядок там навела…

О любви.

— Это не имеет ничего общего с браком, — уверяет меня Ка-тя, — вообще — ра́зные вещи. Да и секс — ни при чём. В люб-ви не перетягивают одеяло на себя, а — делят поровну всё, что имеют; да ещё стараются подсунуть друг другу кусочек поболь-ше, себя обделить… Ведь ничего страшного, если я не достигну какого-то оргазма, правда? Главное, чтобы у тебя́ всё было дос-тигнуто… Когда мама звонит мне только для того, чтобы прос-то пожелать мне хорошего настроения, я — понимаю, что она меня любит. Когда ты пишешь для меня стихи, я — понимаю, что ты относишься ко мне так же, как моя мама. Я — чу́вствую, что ты — ду́маешь о мои́х чувствах; а это — очень многое зна-чит. Не обязательно говорить «дежурности» вроде «я люблю те-бя». Можно говорить и о другом; например, обсуждать имена будущих детей. Ты не думал об этом? Кстати, я думаю, что ма-льчика — лучше назвать Володей; а если будет девочка, то — Алиной. Ты не думал об этом?.. Любовь, секс и брак — вообще три совершенно не совместимых между собой понятия…

— Ты меня пугаешь… — признаю́сь я. — У меня такое чувст-во, что я уже слышал именно э́ти слова. От друго́й девушки; не-сколько лет назад… Ты говоришь почти слово-в-слово её слова-ми. Ты — здесь, а она — в Германии; но сейчас мне кажется, что она — здесь, и она — ты… Волей-неволей можно уверовать и в переселение душ!.. Боюсь, что ты — мэ́а тэ́рция э́го…* Кать, тебя не Ли́нда зовут?..

Круг.

В Тверь приходится возвращаться по нескольким причинам. У бывшей жены — дипломная работа на тему «Подоходный нал-ог» почему-то «не пишется» (позвонила мне в Хаккеттстаун; до-ма меня, разумеется, не застала; нажаловалась Мише на судьби-нушку свою горькую; Миша — позвонил Кате; а уж американс-кая миллионерша — убедила меня в том, что не помочь своей бывшей супруге я не имею права — родные, как-никак; Катя — умеет убеждать… Только — не понимаю: у Кати-то како́й инте-рес «делегировать» меня не просто в Россию, а — на выручку моей бывшей жене?! Загадочна и непонятна душа женщины…). Вернусь в Нью-Джерси через месяц-полтора; за это время, наде-юсь, дипломную работу Лизе-второй — сделаю; видеть её — не желаю…

Деля.

— Здравствуй, Де́ля! — говорю я телефонной трубке в кабин-ке переговорного пункта Тверского главпочтамта. — У меня всё хорошо; долетел — замечательно, хоть и «Финнэйром»,* через Хельсинки. Думаю, управлюсь недели за три; поднажму… Вы-то там — как? Как Катя?

— Катюша… Сегодня погибла в автомобиле… Ты… поскорее возвращайся… Похороны — послезавтра… Да там и хоронить-то… почти нечего…

Диплом.

Брать билет на рейс «Шереметьево – Джей-Эф-Кей-Эйпорт»*

я не стал. Ближайшая открытая дата — середина марта; на похо-роны не попадаю в любом случае; хоть волком вой… Пла́чу… Работаю диплом для бывшей жены (потому что ей — всё-таки нужно закончить свою учёбу на экономическом факультете на-шего Тверского госуниверситета! Её ведь не интересует: кто, когда и почему (Господи, зачем?!!) у меня за океаном погиб); черка́ю на бумажных листах цифро-буквы… Живой бывшей жене — я сейчас нужнее, нежели мёртвой будущей; та́к получа-ется? Получается та́к… Некогда спать; да и — никак…

Superbe fille Katherine.*

J’ai — vécu…*

Эх-ма…

Эх-ма; эх, мать,
Научи меня верить и ждать;
Научи меня пить воду;
Научи меня спать…
Эх-ма; эх, мать,
Сколько можно равненье держать?!
Сколько можно тасовать колоду?!
Сколько можно играть —
Без надежды на благополучный исход?..
Без надежды на благополучный исход……
Эх-ма; эх, мать…
Время — жить; время — помирать;
А какое из них — наше?
Не разобрать…
Эх-ма; эх, мать,
Я устал от судьбы бежать;
Я устал плевать в небо!..
Эх, мать-перемать!
Без надежды на благополучный исход…
Без надежды на благополучный исход……*

Ка́к жить без надежды на благополучный исход?!. Господь — забирает лучших. Я — живу… Вот и думай…

 

30 января — 21 февраля 2011 г.