(повесть в миниатюрах, рассказанных однокурсником)

 «Как бы плохо тебе не было, никогда не жалуйся
на жизнь. Помни: могло бы не быть и этого…»

 Составление, редакция и примечания Ольги Викторовны Веселовой

Заграничные миниатюры  /  Дмитрий Александрович
Веселов. (под ред. О.В. Веселовой) — М., 2023. — 244 с.

Сборник «Заграничные миниатюры» — повесть в миниа-тюрах, состоящая из трёх самостоятельных частей (Германия, Шотландия, США), следующих друг за дружкой в «неправи-льном» хронологическом порядке. Миниатюры — жизненные мгновения людей разных национальностей и ментальностей, живущих в общем для них всех мире, полном радостей, горес-тей, бытовых повседневностей, воспоминаний о прошлом, планов на будущее. Говорящие на разных языках, живущие в странах с разными историческими путями становления, отли-чными друг от друга традициями и обычаями, эти люди еди-ны одним — их отношением к виду «Человек Разумный» рода людей. Правд много. Истина одна для всех. Как и мир.

Часть первая. Германия. (1995 г.)

 

Аэропорт.

Все аэропорты одинаковы, где бы они ни находились. Брожу по второму этажу московского «Шереметьево-два» и слушаю многоязычную тарабарщину, почти ничего не понимая. Из анг-лийского знаю десяток «дежурных» односложных «выхлопов» вроде «но», «вай»; из германского — то, чему учили в школе, что не выстирала из памяти армейская служба, что поддержива-ется в мозге доблестными стараниями университетской препо-давательницы-«немки» (как там её по имени-то-отчеству?). А на память я никогда не жаловался… Меня приглашают в самолёт; громко, на весь терминал. Конечно, не собственно лично меня, а всех пассажиров московско-мюнхенского рейса; но ведь и я — в их числе; смешно — «убываю»! Никогда не худел, а тут — «уб-ываю»… В Мюнхене меня ждёт Линда. Мы познакомились два месяца назад, в феврале; в Гамбурге. Совершенно нечаянно. Вместо армейского сослуживца — Вовки Пивоварова — я поле-тел по Вовкиному загранпаспорту (на Вовкины же деньги) в Га-мбург (в гости к Вовкиному же приятелю), и незнакомец Ганс Шлегель (ожидавший в гости Вовку, но дождавшийся меня) в первый же вечер ресторанного ужина познакомил меня с Лин-дой. Вообще-то немок тогда было три: Моника, Габи, Линда. И все они (студентки) говорили по-русски так, словно всю жизнь прожили в России, а там — в Гамбурге — были лишь «проезд-ом». В феврале я был ещё человеком несвободным; моя жена-умница-красавица учится на третьем курсе университета, изуча-ет германский язык (и «в довесок» — английский, испанский и латынь); узнай моя неблаговерная о моём февральском вояже в германский Гамбург — убила бы от ревности. Ей безразлично, где́ я и с ке́м; но ко всему германскому она относится с ревнос-тью; она — жаждет побывать в Германии, но у неё — не полу-чается туда попасть; её одногруппница — Маша Зарайская* — укатила на полгода в германский Оснабрюк по программе «сту-денческого обмена», а моя — до сих пор из-за этого «бесится»: «Я учусь в восемнадцать раз лучше Машки, а отправили — её!..» А я считаю, что в университете преподаватели — люди неглупые; сами лучше видят и знают: кого отправить в Герма-нию на полгодика пожить-поучиться, а кто — «не дорос» пока. Маша Зарайская — девочка умная и красивая; не хуже моей же-ны; а ещё у Маши мама работает преподавателем-языковедом на германском отделении факультета, где и Маша, и моя жена Лиза учатся. А у моей жены мама — вообще нигде не работает, в отличие от мамы Маши Зарайской; она умудряется сидеть од-новременно в двух местах: в трёхкомнатной квартире и «на шее» своего мужа-геолога. Ну, кому ещё ехать в Германию «по обмену», если не Маше?! А моя от этого — «бесится». Хорошо ещё, что моя — уже не моя; мы с ней на днях развелись; прямо «гора с плеч»… Вылетаем…

Родители.

Все аэропорты одинаковы. Когда я вышел из самолёта, даже не понял: улетал ли вообще из Шереметьево? Зал — другой, но всё — такое же, подмосковное: непонятная разноязычная тара-барщина, человеческий муравейник… Я брожу по залу, высмат-риваю знакомое лицо; нет его, милого личика. Натыкаюсь (кто на кого?) на незнакомую разнополую парочку.

— Вы из Москвы? — почти без акцента интересуется у меня мужичок лет сорока «с хвостиком». — Да, это он, — говорит он уже по-германски своей того же возраста спутнице, — у него типичное тверское лицо… Вы извините, — он переходит вновь на русский, сверля меня взглядом, — но Линда не смогла подъе-хать и встретить Вас. А мы — её родители.

— Перестань разглагольствовать, — приветливо улыбаясь, сказала (я не успел понять — кому: своему мужу или мне? я, вроде бы, и так помалкивал; но смотрела-то она во время своей «речи» — на меня, а не на своего мужа) мама Линды, — вода стынет, а ты — … Пойдёмте (всё-таки, как я понял, «заткнула» она не меня, так как ко мне обращалась на «Вы»), проедем…

… Едем из аэропорта уже минут семь. А то и восемь. Для ме-ня эти минуты — многочасовое испытание. Я — есть; но в то же время — меня нет. Сижу на заднем сиденье-диване «БМВ» какой-то модели (я в них не разбираюсь; это не влияет на раз-мер моей зарплаты) и являюсь невольным слушателем разгово-

ра двоих, для которых меня — судя по всему — нет.

— Я сегодня провела в магазине всего полчаса, — то ли хвас-талась, то ли жаловалась мама Линды, — а оставила там почти тысячу!

— Не-е-ет, — бесчувственно-безразлично отозвался отец Лин-ды, — всё-таки правы были твои родители, когда предупрежда-ли меня о том, что ты — не германка. Никакой рациональности. Дома ты проводишь по двадцать часов в сутки; и не оставляешь ни пфеннига…

— Ах ты… мерзавец… — мама Линды, смотревшая влево на мужа, мельком бросила в меня свой взгляд, и я вновь смутился, не понимая, к кому были обращены её слова; на «ты» мы с ней, вроде бы, пока не перешли. — Идиот… Ты — настоящий мер-завец… Негодяй…

— Не верю! — хладнокровием Станиславского «плеснул» в ответ отец Линды, продолжая следить за дорогой. — Ты никог-да не вышла бы замуж за человека с такими качествами, кото-рые ты сейчас перечислила. Ты ведь не дура. А ты — за меня вышла… Скоро готовимся на заводе к выпуску новой модели…

Психолог.

Никто не виноват в том, что некоторые люди сами устраивают себе жизненные сложности, выбирая ту или иную профессию. Каждый профессионал своего дела — смотрит на мир по-свое-му. Для врача (думаю) не бывает красивых женщин, потому что для него любая красавица — не более чем скелет, состоящий из двух сотен (или сколько их там?) костей, обвешанный мышца-ми, органами и сосудами, затянутый в кожу с растущими в не-которых её местах волосами… Профессионалы-художники — не видят на чужих картинах то, что видим мы — простые люди; художники — восклицают («Ах, какая техника!») или ужасают-ся («Не, ну вот что́ это за техника?! Кто́ ж так кладёт мазок?!»); а для нас — людей простых — техника существует лишь в раз-деле «Механика», а мазки — в больничных процедурных каби-нетах; меня не завораживают «Квадраты» Малевича — ни «Кра-сный», ни «Чёрный», ни «Белый»; я в этом не разбираюсь по-художнически; я — как и большинство — отношусь к числу ре-алистов; мне картина может нравиться или не нравиться, не бо-лее. То же самое — и в кино: я не вижу закадровой работы и не хочу о ней размышлять, потому что от этих размышлений гото-вый фильм уже не изменится… Недавно (на днях) я смотрел в тверском «Вулкане» фильм исторический. Пошёл «за компа-нию» с Сашкой Ковезиным и его женой Таней. Сашка — сту-дент предпоследнего курса исторического факультета нашего университета; и ещё Сашка — «ботаник», сходящий с ума по своей истории (типа моей уже бывшей жены, «зацикленной» на всём германском). Жалеть о том, что пошёл в «Вулкан», я начал уже на второй минуте просмотра, когда Сашка, сидевший меж-ду мною и Таней, принялся возмущаться и подробно объяснять мне и Тане (он успевал вертеться в обе стороны) о «кинообман-ах»: «Немцы — протестанты в основной массе, ну немного ещё и католики, но — не православные; они — женатые и замужние — носят обручальные кольца на левой руке, а не на правой… Вот этот шеврон пришит не так; надо на четыре сантиметра ни-же… Вот такой раскраски у французов не было…» К середине просмотра я понял, почему у этого «исторического ботаника» в зачётной книжке лишь «пятёрки»: наверняка университетские преподаватели ставят Сашке высшую оценку в первую же ми-нуту экзамена, чтобы оградить себя от «интеллектуальной ата-ки». Ведь Сашка — действительно знает свою тему до самых мелких нюансов; президентский стипендиат как-никак, единст-венный в Твери…

… Линда — профессиональный психолог. Как Сашка — исто-рик, так она — психолог. Линду не обманешь. Она — германка; фамилия её не Рентген, но от этого ничего не меняется: она «ви-дит насквозь» человека. Поэтому мне с ней и интересно. Поэто-му и прилетел…

— Сегодня я познакомился с твоими родителями… — я смо-трю на Линду, копошащуюся возле электроплиты, ко мне спи-ной.

— Ну, — она не поворачивается, продолжает «колдовать» над нашим ужином, — и каковы твои впечатления о моей маме?

— Не переживай, — успокаиваю её, — я тебя всё равно люб-

лю… Ты говорила, что у тебя здесь ещё дедушка и брат; вот ес-ли и они тоже…

— Все родители — одинаковые, — не позволила мне довер-шить мысль Линда, — и по отношениям между мужчиной и же-нщиной не следует судить об их родителях и детях. Да, я реаль-но не могла сегодня приехать в аэропорт и встретить тебя; да, попросила отца… Я не думала, что он возьмёт с собой маму… У них — своя жизнь, у меня — своя. Мне брат и дед — родст-венны по духу.

— Твоя мама сказала, что стынет какая-то вода?.. — я не ви-жу, готовкой чего занимается Линда, но слюновыделение от за-паха уже идёт.

— Это наше германское гостеприимство, — объясняет Линда, — сам знаешь о германской точности и расчётливости. Когда в дом неожиданно заявляются гости, хозяева гостеприимно усаж-ивают их вместе с собой за обеденный стол, но вместо приборов дают нежданным гостям лишь стакан с водой; потому что коли-чество порций — рассчитано заранее, и о своём визите гостям следует уведомлять хозяев заблаговременно. Кстати, это касает-ся и родственников; если я не предупрежу родителей о том, что собираюсь нагрянуть к ним в такой-то определённый день, то — заявившись «нежданчиком», получу от их обеда лишь стакан с водой. Мой дед в этом плане — русский, он не блюдёт нашей дотошной щепетильности и всегда гостеприимен. По-русски… Да и сам увидишь… Кстати, дед воевал у вас, в Калинине…

Начинание.

— Ты напрасно «дуешься» на германцев, — убеждает меня дед Линды, древний старикан с молодым, живым, открытым взглядом, — просто у нас такой менталитет: во всём должен быть порядок, без форс-мажоров. Я — историк, ты — филолог; а оба мы с тобой — математики; все люди — математики; весь мир — слеплен из цифр и формул. Мы — германцы — поняли это гораздо раньше вас, вот у нас и порядок…

— И свой порядок вы понесли сперва на запад Европы, на юг, а после и в Советский Союз, — напомнил я историку об истори-ческих уроках, — потому что в германских границах гитлеровс-кой порядочности стало тесно. Сколько миллионов жизней уни-чтожили вы?

— Перестань, — Линда посмотрела на меня требовательно-просительно, — дедушка был историком в «Анэнербэ», а не штурмовиком.

— Ну почему? — старик, кажется, ничуть не смущён моим «выпадом» в его адрес. — В годы войны я носил военную фор-му. Офицерскую. Душегубством — не занимался. У меня нико-гда не было цели самоутвердиться; я и так знаю себе цену, я ведь — христианин.

— Мне Сашка Ковезин — историк — рассказывал о том, как ваши солдаты «резвились» у нас в стране. Христиане так не де-лают…

— Знаешь, — дед Линды глубоко вздыхает, он совершенно спокоен, — во все времена были, есть и будут люди, прикрыва-ющиеся религией. Были и крестовые походы, и газаваты и про-чая ерундистика. В этом смысле — германские армии пятьдесят лет назад воевали за христианство; а эти — ну, которые у вас были — воевали за коммунизм и атеизм. Глупость — призывать народ, тысячу лет исповедующий веру в Бога, воевать за атеизм. Можно долго спорить, но — зачем? Давай оставим эту тему; не будем вспоминать о войне.

— Правда, — Линда поддерживает своего деда (два германца — против одного меня русского!) — Зачем ты начал всю эту во-енную дребедень?

— Я́ начал?! — я искренне удивлён и возмущён германской «наглостью». — Да это вы́ са́ми на́чали! Ведь это вы́ шестьдесят лет назад затоптали всякие там Бельгию, Голландию, Францию, Балканы, Польшу… Даже в Африку вы полезли!.. Всё переина-чили: «зачем ты начал»!..

Друиды.

Друиды жили Ирландии и Шотландии много-много веков на-зад. На месте нынешней Шотландии тогда жили пикты. А друи-ды — в основном были скотты. Сейчас скотты — шотландцы. «Пришёл король шотландский, Безжалостный к врагам, Погнал он бедных пиктов К скалистым берегам…»* Так скотты-шотла-ндцы переселились из Ирландии в Шотландию. Вместе с друи-дами. Чем кормились друиды — не знаю. Римляне писали, что друиды занимались каннибализмом; в ритуальных целях. Но са-ми итальянцы этого уже не помнят. Шотландцы тоже, наверное, не помнят. Известно лишь, что друиды были вроде наших волх-вов-предсказателей. Судили. Лечили. Жили друиды в полной гармонии с природой. Да и как можно было жить иначе, если во времена друидов не было (кроме природы) ничего: ни загажен-ных-загазованных мегаполисов, ни нанотехнологий (даже лес-ковский Левша, подковавший английскую механическую блоху, появился лишь в девятнадцатом христианском веке). Химичес-кая промышленность времён друидов не была представлена да-же в своём алхимическом виде. Транспортные средства — пре-доставлялись человеку самой природой и были, можно сказать, одноразовыми: у лошади — не заменишь «двигатель». Друиды были профессиональными натуралистами; в смысле — природ-оведами. У них даже календарь был особенный; с календарём и гороскопами друидов я познакомился пять лет назад, когда, по-лучив очередную свою зарплату электромонтажника, подписал-ся на советский журнал «Польша». К сожалению (всех врагов моей Родины), в июне девяностого года меня призвали на сроч-ную армейскую службу, поэтому я так и не узнал из последую-щих номеров «Польши»: чем же там у друидов всё закончил-ось? А в армии — было не до «Польши» и не до друидов. В ар-мии сперва нужно было постараться выжить в условиях «дедов-щины», а после — в тех же условиях умудриться не «сесть» за «дедовщину». После армейской службы были поступление в университет, учёба («сладкие мучения»), параллельная работа, женитьба, развод, и «тэ-дэ», и «тэ-пэ». И вот сейчас — по пути из Мюнхена в Гамбург — я вдруг вспомнил об этих шотланд-цах-кудесниках. Не мог не вспомнить.

— Если верить друидам, — я повернул лицо влево, посмотрел на вцепившуюся в автоштурвал германку-психолога, — то ты — Липа.

Автомобильная трасса — идеальна; автомобиль лишь слегка покачивается, несмотря на почти самолётную скорость; в Рос-сии таких дорог пока нет (и, наверное, не будет никогда; потому что иметь их у нас невозможно — всё разворовывают). Линда ездит исключительно на «Бэ-Эм-Вэ». Потому что её отец рабо-тает на этом заводе. Баварцы вообще — люди конкретные, мож-но не сомневаться: если варят пиво, то — высочайшего класса, чтобы пузо отрастало до размера грудей кельнерши; если в пив-ных за кружкой пива и порцией колбасок строят планы по зах-вату всего мира, то — непременно добиваются своей цели (ну, правда, чуть-чуть «не дотянули» до победного конца; сдуру по-шли войной на Россию); если строят автомобили, то — высшего качества надёжности. Линда доверяет своему отцу (и это — по-сле признания факта «воды́ в стакане») и предпочитает исклю-чительно баварские автомобили. Конкретно — мюнхенские. Она сама не помнит, когда впервые села за руль автомобиля. Мне кажется, она меня сейчас не видит; она — вся в машине, вся за рулём, вся в пути… Она поворачивает голову в мою сто-рону, внимательным взглядом психолога смотрит мне в глаза, и мне — страшно; потому что автомобиль-то — летит!

— Ты что́ имеешь в виду? — она продолжает «сверлить» меня взглядом. — Я — ненастоящая? Притворяюсь? А твоя Лиза — не Липа?!.

Я — сражён наповал! Выходит, все́ девушки — ревнивицы?! Дай им повод — непременно окунут тебя башкой в «прошлое». А-а-а — игра слов!..

— Да нет! — спохватываюсь и пытаюсь «реабилитировать» себя. — Ты не так поняла! Ты — настоящая! Просто у друидов — «деревянный» гороскоп; ну́ там: одни люди — каштаны, дру-гие — берёзы… В зависимости от даты рождения. А у тебя ещё и имя подходящее — Линда.*

— Если я — Липа, — она вновь устремляет взор на дорогу, я сразу успокаиваюсь, — тогда ты — Дуб. Самый настоящий. Ес-ли верить друидам…

Беззакония.

Живёт Линда в Гамбурге. И учится в университете — там же. В Гамбурге у неё двухэтажный домик на окраине. Это очень уд-обно: родители всю жизнь находятся в Мюнхене, далеко; свобо-дно жить — не мешают. Брат Линды — Клаус, которого зовут Фойер — часто появляется в Гамбурге. Ему, как и Линде, хоро-шо, когда он неподконтролен. В Гамбурге Фойер живёт «на ши-рокую ногу»; деньги у него водятся всегда; и — немалые. Где он столько зарабатывает — не знаю; но вряд ли разумная Линда станет поддерживать отношения с человеком (даже с братом), живущим не честно. Германия — не Россия. Как в старом анек-доте, где один русский, побывавший в Англии, рассказывает ос-тальным своим друзьям: «Сели мы с этими англичанами парте-ечку сыграть; ставки сделали; и вот один говорит, что у него, мол, флэш-рояль; а я ему говорю, чтоб он карты открыл, дока-зал; и тут эти англичане стали меня убеждать, что проверять — это не по-джентльменски, что они — джентльмены — верят друг другу на́ слово; и вот тогда-то мне везение попёрло!..» Ра-зумеется, подобные анекдоты о благородстве англичан и всяких недостатках остальных наций сочиняют сами же англичане; шо-тландцы у них — скупердяи, русские — хитрецы и мошенни-ки… Все собственные отрицательные качества англичане при-писывают другим народам. Американцы — тоже. И поляки. Ан-гличане, американцы и поляки — вот троица врунов-негодяев, способная погубить мир… А я и в Германии — русский; воспо-льзовавшись тем, что Линда куда-то вышла из комнаты, я спро-сил у Фойера прямо: откуда у него столько денег?

— Я — программист, — говорит Фойер, — пишу програм-мы… Ну и, конечно, продаю всякую информацию и… Незакон-но, но прибыльно.

— Вытворять беззакония — опасно, — предостерегаю я его, — можно ведь и в тюрьму «загреметь». У вас сколько дают за мошенничество?

— Не знаю. И не хочу знать. Проблемы нужно решать по мере их реального возникновения, а не строить планы по избавлению от пока не имеющихся трудностей. Как у вас — русских — го-ворят: зачем шкуру делить, если медведя ещё не поймали… Мо-жно вытворять любые беззакония; главное — чтоб об этом ни-кто не знал. Я вот, получается, основную массу денег зарабаты-ваю путём, скажем так, воровства; хотя, разумеется, по чужим карманам или квартирам я не лажу. Люди сами хотят, чтобы их обманывали. Людям нужно давать то, чего они сами хотят. Это — капиталистические отношения, законы потребительского ры-нка: если есть спрос, необходимо устраивать предложения. То-лько — ты не думай, что я такой уж плохой; на самом деле я — совсем другой; я — ещё хуже, чем ты думаешь! Ха-ха!

Развлечение.

— Когда я впервые приехала с дедушкой в Берлин, мне было десять лет. Тогда ещё Стена была… И — помню — были труд-ности перехода из демократического Восточного Берлина в де-мократический Западный. Демократия ведь у всех — разная… Помню, с «западной стороны» Стена была вся изрисована граф-фити, и дедушка ещё шутил, ведя меня вдоль этой выставки: «А вот перед тобой фрагмент работы неизвестного авангардиста…» Классно было! Мы ведь совсем не умеем ви́деть; совсем разучи-лись наблюдать искусство в самой жи́зни. Распределили карти-ны по музеям, а статуи по площадям и — почти боготворим их. И другого настоящего искусства — не замечаем. Представь: идёт по улице — в любо́м местечке! — экскурсия, и гид, остана-вливаясь возле совершенно непримечательного места, говорит: «А вот перед вами фрагмент забора неизвестного маляра двадц-атых-тридцатых годов двадцатого века». Искусство — всюду… Всё — создано трудом и стараниями конкретного человека…

— Мы с одноклассником Серёгой Пагиным развлекались, ва-рьируя акцентом в разных фразах. То на одном слове ударение акцентируешь, то на другом… Представь фразу: «Линда любит есть сосиски». Ли́нда любит есть сосиски. Линда лю́бит есть со-сиски. Линда любит е́сть сосиски. Линда любит есть соси́ски… Серёга Пагин вообще невероятности всякие выдумывал. Выхо-дим однажды из корпуса моего филологического факультета, а впереди нас шагают три девчонки, своими спинами радуя наш взгляд… М-м-да… Ну и — спинами тоже… Серёга мне говор-ит: «Сейчас эти девчонки сами остановятся и начнут с нами раз-говаривать». Я, разумеется, ему не верю: «Чтобы они с нами за-говорили, мы должны сами к ним… пристать!» Серёга убеждает меня: «Ерунда; вот смотри: я сейчас с тобой общаюсь, а девчон-ки — сами к нам присоединятся; я в их адрес даже и словечком не обращусь, не приглашу их к беседе». И он, продолжая обра-щаться ко мне, вдруг громко говорит: «Да я тебе точно говорю: вот эта, которая справа, в синей блузке, она то́чно не спит с му-жиками!» Я — вытаращил глаза и дыхание затаил; а девчонки — метрах в двух от нас! — вдруг остановились и обернулись; видимо, решили посмотреть, из каких-таких микробов звуки ра-здаются; а та, которая справа, в синей блузке, не зная, видимо, кто из нас двоих сказал фразу всуе о ней, обратилась сразу к нам двоим: «Это кто́ это с мужиками не спит?!! Это вы про ме-ня́, что ли, болтаете?!!» Я готов был провалиться сквозь горя-чий июньский асфальт, а Серёге — хоть бы что; он ей тут же от-вечает: «Да успокойся, чего ты сразу обижаешься-то; ну, пошу-тил я; спи́шь ты с мужиками, спи́шь!» Я — вообще «потух» от такого «развлечения». А девчонки — все три — вдруг закати-лись дружным хохотом… Серёга сейчас — доучивается на про-граммиста. Страшно представить программы а-ля Серёга!..

Срок знакомства.

Параллельно с учёбой в университете (на факультете психоло-гии) Линда набирается практических умений. Теория — теори-ей, но без практики теория — ничто. Для этого Линда оккупир-овала (арендовала) лет на пятьдесят вперёд небольшое помеще-ние в центре города. Конечно, её собственный дом запросто мог бы выделить необходимые «квадраты» под приёмный кабинет, но — Линда резонно заметила ещё в феврале, когда мы с ней только-только познакомились, что личная жизнь и работа — по-нятия не совместимые абсолютно.

— Я, — говорила Линда в феврале, — и представлять не хочу, что у меня дома будет частичка моей работы. Неужели я тупее палача? Ну ты сам подумай: даже немногоумный палач никогда не берёт «халтурку на дом». Рабочая атмосфера не должна про-никать в жилище!

В феврале мне так и не посчастливилось побывать в рабочем кабинете Линды. Или — посчастливилось там не побывать?.. В апреле я всё-таки сумел туда напроситься. Слегка позавтракав, сегодня мы едем по гамбургским улицам к центру города. Вот, вот, смотри: за этим стреловидным, вонзающимся в небо готи-ческим собором находится (судя по рассказам Фойера) знамени-тый проституточный район Гамбурга. Смотрю в автоокно и по-малкиваю о том, чего знаю; с одной стороны, хочется «похвас-таться» перед Линдой своими познаниями (она ведь не знает ничего подобного о моём городе! да я и сам не знаю: где в Тве-ри «обитают» «женщины лёгкого поведения»; а «нигде» — за-частую означает «везде»), с другой стороны, не хочется вновь увидеть удивлённо-упрекающий, немного насмешливый взгляд психолога. Помалкиваю… Кабинет психолога Линды Заубер на-ходится на втором этаже угрюмого серого здания. Правильно говорят: настоящие миллионеры живут в «хрущёвках», ездят на «Жигулях» и живут долго-долго. Внимание грабителей, киднеп-перов и убийц привлекают, как правило, те, кто бахвалится; ре-клама — вещь вредная во всех отношениях. Действительно хор-ошее и необходимое — ни в какой рекламе не нуждается; никто не рекламирует хлеб, картошку или яйца, но все люди покупают эти продукты. Олигархи сперва «трубят» о своём благосостоя-нии, а после — удивляются: почему именно на их квартиры со-вершаются налёты и именно их детей крадут, требуя взамен миллионы нерусских денег (русские рубли почему-то нелюби-мы). Кабинет Линды был настоящим «гнёздышком» настоящего миллионера («долгожителя»). В неприметном сером здании на обычной лестничной клетке была обычная квартирная дверь; с трёхзначным номером. За порогом — мир изменялся коренным образом. В однокомнатной квартирке не было ни прихожей, ни ванной, ни туалета, ни кухни, ни спальни. Судя по всему, это помещение было просто «вытеснено», «отторгнуто» от одной из многокомнатных квартир. Одно́-комнатные квартиры — это во-обще символ либо Советской (и современной) России, либо за-худалых «стран третьего мира» (вроде Камбоджи, Лаоса, Гаи-ти). В капиталистических странах однокомнатных квартир нет; потому что хомо сапиенс («человек разумный») вряд ли сможет понять: как можно в гостиной спать, а в спальне — обедать. Го-стей принимают — в гостиной, спят — в спальне, а едят — в столовой; в цивилизованном человеческом обществе каждая квартира должна, таким образом, иметь как минимум три ком-наты (и — имеют). У нас же — даже едят не в столовой (где по-ложено есть), а в кухне (где положено лишь готовить еду). И жить в однокомнатной квартире у нас — обычно и привычно. Нет в цивилизованных капиталистических странах подобного безобразия. Там люди имеют в своих квартирах минимум три комнаты, как и положено. Кто не может себе позволить иметь трёхкомнатную квартиру — живут на улице, в картонных коро-бках из-под телевизоров и холодильников, покупаемых владель-цами многокомнатных квартир… Менталитет изменить очень трудно… В рабочем кабинете Линды было пёстро и «тепло» от ковров. Ничего «лишнего». Стол с компьютером, два кресла (для психолога и для «пациента»), длинная прочная настенная книжная полка, заставленная книгами с германоязычными над-писями на корешках. Линда «прогнала» меня на лоджию, где та-кже было кресло — для отдыха; психологи не терпят посторон-них в своей работе. Я полуразлёгся в кресле, развернув его нав-стречу тёплым солнечным лучам апреля. «Пациент» пришёл во-время; германская щепетильность. Если точность — это вежли-вость королей, то среди германцев не сыщется ни одного недво-рянина. Апрельское солнце пробивалось сквозь закрытые веки моих глаз. Слова «лечебной беседы» психолога и «пациента» проникали сквозь штору (которой Линда отгородила меня от своей работы). Германским языком я владею так же, как и лю-бой московский дворник-таджик владеет русским языком; то есть — в совершенстве. Конечно, я не могу безошибочно проск-лонять по-германски слово «кошка» (запутаюсь в артиклях), но различить слова «du» («ты») и «Sie» («Вы») я могу безошибоч-но. Сперва — полминуты назад — я даже не вникал в разговор, происходящий за занавеской, в комнате; но эти «Зи» Линды и «ду» «пациента» — насторожили меня. Сижу — слушаю и вни-каю. «Пациент» восхищённо заканчивает свою речь: «…du bist noch schöner!» Я понимаю его: «…ты ещё прекраснее!» Если эти слова в адрес Линды, то я полностью согласен с «пациентом». Линда отвечает: «Machen Sie keinen Spektakel…» Я понимаю её: «Не устраивайте спектакль…» И я с ней согласен. «Пациент» на-зывает Линду «Schatz», и я понимаю, что это — не юморист-о-эс-пэшник Михаил Шац; он называет её «Сокровищем»; а она — вежливо «осаживает» его и пытается сменить тему их «лече-бного сеанса», говорит ему, что она — замужем, и её муж — «ревнивый русский». «Пациент» весело усмехается (я слышу) и что-то там тараторит «…über diese Russen». Я — его понимаю: «…над этими русскими». Встаю. Линда возмущённо говорит «пациенту»; и я её понимаю: «Вы чего себе позволяете? Сколь-ко мы с Вами знакомы?!» «Пациент» усмехается ей в ответ; и я его понимаю: «Да пока ещё ни разу!..» Отдёргиваю занавеску, шагаю внутрь психологического кабинета.

— Ты чего хочешь-то, мерзавчик? — я почти спокоен, а вот «пациент», похоже, немного шокирован появлением «Бога из машины» и теряет дар речи. — Тебе девушка, вроде бы, рус-ским языком сказала, что… А ты — что? Тебе, дружище, пора домой; nicht wahr?!*

«Пациент» не успевает ответить на мой вопрос; беру его за шиворот и тащу к выходу; Линда — кричит мне (по-германски), что я перепутал двери, что там, куда я его тащу, не выход, а — лоджия. Тащу «пациента» в другую сторону и почти вежливо выставляю за дверь. Всё…

— Всё… Да-а-а, — я сижу в кресле напротив психолога, смо-трю на глядящую на меня Линду, — представляю, какая беспо-койная у тебя работа, если вот с такими… приходится «рабо-тать»… Кстати, второй этаж — это не высоко; не стоило так пе-реживать…

— У меня сегодня ещё три беседы, — говорит Линда, — я те-бе дам ключи, поезжай домой, подожди меня там. Ну, часика три…

— А ты после как будешь добираться до дома? На извозчике? Я — пешком прогуляюсь; давай ключи. И… Это… В общем… береги себя…

Политика.

Три часа относительно «свободного» времени в городе, где бродишь, можно сказать, второй раз в жизни, — это слишком мало. Для меня. Хочется увидеть побольше всего, вникнуть в местную жизнь не по подсказкам гида, а — самостоятельно. Три часа — маловато. Приходится идти в направлении дома Ли-нды, чтобы не тратить время попусту (ведь ключи от дома — у меня; без меня Линда и домой-то к себе попасть не сможет). Вот — кафешка какая-то; а ну-ка, загляну сюда, зажую какой-нибудь пирожок с гамбургской капусткой (я, когда немножко разнервничаюсь, начинаю страдать от внезапно появляющегося аппетита). В кафешке работает огромный телеэкран; синие фут-болисты борются за мяч с красными футболистами. Помню, как мудрый Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб решил помочь «зуби-ловцам» и «шайбовцам» наиграться вволю, одарив каждого из двадцати двух полевых игроков личным мячом; разумную щед-рость Хоттабыча почему-то не оценили; так во всём мире и про-должают пинать по полю лишь один мячик… Подсаживаюсь за столик к мо́лодцам скинхедовской наружности; они дружно «болеют» за одну из команд, то и дело говоря — «наши». Кто из них «наши» (вернее — «их») — не понятно: сперва красные за-били гол синим, и скинхеды восторженно заорали и повскакали со своих мест, а через минуту уже синие вкатили ответный мяч в ворота красных, и скинхеды с не меньшим восторгом заора-ли… Кто из этих красных и синих «наши»? Непонятно… Подо-ждал минут пять; что-то никто не подходит ко мне; подают ли в этой кафешке чего-нибудь пожевать? Я не ору и не вскакиваю (голы — сыплются в разные ворота почти ежеминутно); один из скинхедов замечает это и придвигает свой стул поближе к мес-ту, где сижу я. «Гутен-та́гаю» в ответ на его приветствие; а кто с кем играет?

— У-у-у, дружище, — он смотрит на меня, как, наверное, за-щитник Рейхстага в сорок пятом году смотрел на какого-нибудь советского пехотинца, вторгшегося в пределы парламента Тре-тьего Рейха, — да ты — не наш! Тут такой матч, а ты — … ! Че-го случилось-то? Почему не «болеешь»?

— Да я «болею» за московский «Спартак», — честно призна-ю́сь, — а у вас тут — ни «Спартака», ни даже пирожков нет. Ку-шать охота.

— Здесь покушать можно лишь глазами, — вполне серьёзно заявляет мне скинхед, — днём — футбол, ночью — девочки. Ты как насчёт?..

— Времени не имею… У меня девчонка — психолог; серьёз-ное дело; психологи критически относятся и к футболу, и к… девчонкам…

— Знаю, — скинхед глубоко вздохнул, — у меня была одна… Училась в университете на психолога (я напрягся); Анной зовут (моё напряжение улетучилось); пока мы с ней были вместе, она мне весь мозг «съела»: во всём видела сплошную политику! Я чуть не удавился.

— Политика — та же проституция; приходит новый «хозяин гарема», и все проститутки, чтобы не отойти от дел, подстраи-ваются под него.

— Не стоит сравнивать проституток с политиками, — не со-глашается со мною скинхед, — не каждая согласится работать перед камерами…

Так будет.

До Линдиного дома осталось совсем немножко (вон он — я уже вижу его). Маленький мальчик местной наружности сидит возле дома на апрельской земле и по-своему (по-германски) ре-вёт. Подхожу к нему, поднимаю с земли (лёгкий! сколько ему? года три-четыре; килограммов десять, не больше; а без чудо-бо-тинок — и того меньше на кило), сажаю на свою левую руку, смотрю в зарёванные глаза:

— Ты чего ревёшь? Тебя кто-то обидел? Ну-ка, скажи дяде, кто́ тебя обидел, и дядя — накажет твоего обидчика! Только не плачь, ладно?

— Вот! — маленький указательный пальчик, чумазый от зем-ли, прицеливает мой взгляд на машину. — Плохой дядя! Слома-а-ал!..

Ребёнок другой ручонкой вытаскивает из курточного кармаш-ка набор игрушечных автозапчастей. Понимаю… «Плохой дя-дя» на хорошем автомобиле (а как ещё можно «обозвать» «Лек-сус» какой-то там модели — я в них не разбираюсь) не заметил мальчишечьего игрушечного автомобильчика, «припаркованно-го» прямо на проезжей части; взрослые люди на взрослых авто-мобилях всегда не замечают детских игрушек на проезжей час-ти… А иногда — и детей… Ставлю малыша ножками на землю, приседаю перед ним на корточки, чтобы наши глаза были на од-ном уровне и ребёнок не чувствовал, что «дядя» смотрит на не-го «свысока»; глаза — в глаза; теперь мы с ним — одна коман-да, один отряд; мы с ним — одна «мафия». И я «должен покви-таться за своего». Подмигиваю своему «сообщнику», шепчу:

— Я — ухожу на задание, а ты — стой здесь и «прикрывай» меня, ладно? (кивает понимающе) И ник-кому не говори; тайна, ага?

Он молча кивает мне. Распрямляюсь в полный рост и направ-ляюсь к «Лексусу» — «истребителю детских игрушек». Переби-раю в кармане на брелоке Линдины ключи; вот, этот будет в са-мый раз… Наверное, вот так же пятьдесят «с хвостиком» лет назад солдаты с гранатой в руке устремлялись на германские танки. Отчаянные, самоотверженные были люди! Че́м я хуже их?!. Иду вдоль «Лексуса» и провожу по его правому борту реб-ром плоского ключа; металл верещит своим скрипучим голос-ом. Возвращаюсь к своему «прикрытию» и беру мальчишку на руку. Он, сидя на моей руке, хватает меня ручонкой за шею; де-ржится. Сигнализация «Лексуса» — ревёт своим жалобным во-ем. Откуда-то появляется мужичок, щёлкает клавишем пульта, автомобиль — успокаивается, мужичок — «взрывается», обна-руживая чёткую царапину вдоль всего правого бока своей маш-ины; германские проклятия сотрясают гамбургскую окраину… Заметив меня (держащего на руке довольного ребятёнка и вни-мательно наблюдающего за горем «Лексусо»-владельца), мужи-чок устремляется ко мне; лицо его — то приветливо улыбается, то отчаянно плаксивится:

— Добрый день… Вы… это… не заметили, кто́ сделал это… — он указывает мне на повреждение своего автомобиля. — Мо-жет…

— Не может, — обрываю я его возможные предположения, — здесь уже минут десять никто не проезжал; и не проходил. Вот, — я качнул головой, указав ему своим взглядом на несколько осколков раздавленного игрушечного автомобильчика, остав-шихся на асфальте проезжей части, — наверняка Вы са́ми поца-рапались об автомобиль, который был припаркован тут. Не за-метили?

Мужичок посмотрел на меня как на сумасшедшего; затем —

посмотрел на пластмассовые осколки; затем — на свою маши-ну.

— Ничего не понимаю… Вы смеётесь?.. Здесь не было ника-кого автомобиля! И царапины — не было!.. Или — была?.. Это что, так было?

— Нет, это — так будет, — успокаиваю его, — причём — вся-кий раз, когда Вы будете натыкаться на чужие автомобили. Гла-за!.. У Вас ведь имеются глаза!..

— Чушь какая-то… Вы не понимаете? У меня ведь — «Лек-сус»»! «Лексус», а не «Трабант» какой-то! Эта царапина обой-дётся марок в четыреста, если не больше; а Вы — шу́тите, не хотите сказать мне, кто́ совершил это преступление! Или — это Вы?!.

— Ваша машина существенно не пострадала; пока; а ребёнку Вы автомобиль уничтожили — безвозвратно; и кто из нас прес-тупник после этого?.. Сегодня Вы не заметили маленькую игру-шку на дороге; завтра — не заметите маленького игрушечника.

— Прости, малыш, — мужичок виновато посмотрел на маль-чишку, — конечно… Задумался… Не заметил… Виноват… До свидания…

Ультиматум.

Женщин нельзя оставлять без внимания. Безвнимательные же-нщины всегда совершают ошибки, из которых выкручиваться приходится почему-то мужчинам. За примерами далеко ходить не нужно: Елена Прекрасная позволила украсть себя сыну троя-нского царя, из-за чего погибли многие тысячи троянцев и гре-ков, перебивших друг друга… На три коротких часа я оставил Линду без внимания; теперь (вечером) я почему-то должен идти с ней к её подружке, которую я не знаю; должен идти с Линдой, потому что она кому-то пообещала (пока я «мстил» за уничто-женный мальчишеский автомобильчик), что явится в гости «в сопровождении кавалера». Линда просто поставила меня перед фактом своего решения: «Я — обещала; мы — должны идти…» Безальтернативность — полная.

— Я должен лишь своим детям: растить их, воспитывать, обе-

регать от бед… Кроме своих детей, я никому и ничего в мире не должен.

— Но у тебя ведь пока нет детей; насколько я помню?.. — Ли-нда смотрит на меня с опасливой надеждой, ожидая ответа. — Я права?..

— Вот потому я и не чувствую себя обязанным идти сегодня к твоим… подружкам… А-то получается какой-то «выездной зоо-парк»: ты приводишь меня, словно какого-то «диковинного зве-рька», на «смотрины» своим подружкам… Почему подружки не могут придти сюда́?!

— Но ведь я — обещала! — Линда сражает меня своей «желе-зной логикой» психолога; она всегда умеет доказать, что дваж-ды два — пять; или — три; сколько е́й надо — столько и дваж-ды два…

… Мне в доме Линдиной подружки Магды (так, кажется, её зовут? я как-то не прислушивался, когда она представляла себя мне; виноват) откровенно скучно. Меня «спасает» девчушка лет семи, которая бегает среди взрослых, не обращающих на неё своего взрослого внимания. Взрослых здесь — четырнадцать человек (вместе со мною; я — посчитал); из детей — только эта девчонка. Ей — как и мне — тут пусто. По пути сюда Линда рассказала мне, что гостеприимная хозяйка приготовила для ка-ждого из гостей подарок. Но ведь это — неинтересно: знать о том, что́ тебя ожидает. Неужели у германцев даже дарение по-дарков — преднамеренное и бессюрпризное? Расписание радос-тей… Заговорщически хватаю семилетнюю попрыгунью, на ко-торую «местные» взрослые даже не глядят, и шепчу ей, что на-до бы устроить всем этим бестолковым взрослым сюрприз; на-пример, зачитать им какое-нибудь стихотворение. Перебираю в памяти что-нибудь из мне известного («Жили-были курица и петух — Вот вам начало сказки; Ещё были корова и бык — Вот вам и половина сказки; И ещё были кошка и мышка — Вот вам и сказки конец…»); девчонка смотрит на меня с подозрением. Ей не хочется декламировать стихи; она говорит мне со всей своей германской непосредственностью, что она не знает ника-ких «стишочков и песенок»; и учить их — не хочет.

— Но ведь тогда тётя Магда — или ка́к там её? — не даст тебе подарок! Кто не расскажет стишок, тот не получит и подарка, да!..

— Не-е-е! — девочка смотрит на меня, словно я свалился с луны. — Мама заплати́ла тёте Магде за подарок. И я его — по-лучу!..

Я — в шоке… Чем дольше я не в России, тем сильнее мне хо-чется домой. У меня было замечательное детство: солнечное и беззаботное (заботы — родители делали для нас «невидимы-ми»). А тут — дети приучаются к деньгам сызмальства, капита-лизируются и не верят в сказки! Тут — дети без детства!.. «Ма-ма за подарок заплатила, поэтому — …» Вот тебе и Дед Мороз с Мумми-Троллем!..

— Achtung! Achtung!* — провозглашаю я, взгромождаясь во весь рост на один из стульев, как делал это когда-то давным-да-вно, в своём детстве, когда «зарабатывал подарки» в Новый год исключительно собственным трудом, читая вслух стихи, стоя на табурете перед взрослой «аудиторией». — Es war einmal eine Henne und ein Hahn — Fängt mein Märchen an; Dann war eine Ku-he und ein Kalb — Ist mein Märchen halb; Es war einmal eine Katz und eine Maus — Ist mein Märchen aus!.. Und damit Punkt; ich muß gehen… (Точка; надо идти).

Не поссорились.

— Неприлично было с твоей стороны… «На этом — точка»… «Я должен идти»… У Магды была ещё кое-какая программа для всех нас…

— И все в этой компании, разумеется, знали свои «роли». Все, кроме меня. Знаешь, мне не интересны эти «гостевые спектак-ли»; я чувствую себя «не в своей тарелке», когда оказываюсь в таких вот «дежурностях». Лизка тоже сходила с ума по подобн-ой «схеме»; но — невозможно прожить жизнь по схеме, по пла-ну! Мы ведь — не роботы; мы — живые люди. А у вас тут полу-чается — жизнь без эмоций, без радостей и страданий. Вы тут, наверное, даже хороните близких без настоящих чувств; плаче-те? По-настоящему ли плачете-то?

— А ты — жесто-окий… Иногда следует более соблюдать этикет; правила приличия, а не экспрессивность свою всем вок-руг показывать.

— Человек без чувств — уже не человек! — я смотрю сквозь лобовое стекло; Линда уверенно ведёт своего «баварца» по го-родским улочкам. — Ты, наверное, никогда и не любила-то по-настоящему? Может, и не полюбишь по-настоя́щему никогда; душенька — не сухарик ли?..

— Трудно сказать… — Линда говорит, как обычно, прямо и честно. — Возможно, ты прав… У меня в жизни действительно не было пока событий, от которых душа разрывалась бы на кус-ки. Я в созна́тельном возрасте пока не теряла родных мне лю-дей; не знаю ощущения подобной боли утраты. Я и замужем — тоже пока не была… А ты? Наверняка чувствуешь, ка́к от тебя эта… твоя… Лиза оторвалась?

— Мы оторвались друг от друга обоюдно; и — не один раз… Ссорились, мирились, ссорились, мирились… Слёзы, радость — всё взаправдашнее…

— А сейчас вы с ней снова, значит, поссорились, да? Как тог-да, в феврале?.. И ты — приехал ко мне утешить себя, беднень-кого-несчастненького?

— Мы не поссорились; мы — разошлись… Помятый листок — можно разгладить; порванный в клочья — не разгладишь… Не поймёшь ведь…

— Конечно; все германские психологи — бессильны понять загадочную русскую душу. Да вы — русские — и сами-то себя толком не понимаете…

Когда хорошо узнаешь.

Линда рассказывает о людях всё даже по их фотокарточкам. Я что-то слышал про «теорию Чезаре Ломброзо»; но это — не то. Каждому — своё. Туполев умел конструировать самолёты; Ах-матова умела сочинять стихи; Линда умеет видеть насквозь су-щность человеческую. При ней — не соврёшь. И это — здо́рово. В феврале она рассказала мне про меня такое, о чём знаю толь-ко я один. Я пошутил тогда, назвал её «внучкой разведчика вер-махта». Линда ответила, что я почти прав; только — дед её не имеет отношения к Вильгельму Канарису (начальнику абвера), а был подчинённым Вольфрама Зиверса (который возглавлял «Наследие Предков»). По утверждениям некоторых умников, наследственные «причуды» чередуются через поколение. Веро-ятно, так оно и есть. В Гамбурге мне легко. В Гамбурге я отды-хаю. Ностальгия по Твери, но — опасения; меня преследует Ли-зка. Я — совершенно несумасшедший, не имею мании преслед-ования, ничуть не «заморачиваюсь» по поводу того, что за мной «кто-то следит». Просто — Лизка меня действительно не отпус-кает. В Твери я продолжаю обитать в комнате университетского общежития; метрах в ста от корпуса романо-германских фило-логов. Живу один, потому что Лизка перебралась к своим роди-телям («подальше от прошлого»). Она называет это по-книжно-му красиво: «Я его бросила». Не позволила мне́ уйти от неё: «Живи в общаге; я сама уйду от тебя!» Считает себя благород-ной. Теперь она ежедневно ездит на учёбу — двадцать километ-ров туда, двадцать километров обратно. И при этом ежедневно непременно находит время (на переменах и после окончания за-нятий) забежать из своего романо-германского корпуса в обще-житие; ей — интересно: каќ я там без неё поживаю? Наверное, ещё более интересно ей: с ке́м я там без неё поживаю… Всякий раз говорю ей: «Не нужно меня контролировать». Она мне гово-рит: «Я переживаю за тебя; как-никак, ты для меня человек не посторонний, родной». Вот так она меня — «бросила». И её одногруппницы, проживающие в том же общежитии, где и я («брошенный»), постоянно приходят ко мне — то «за солью», то ещё за чем-нибудь. Милые, душевные девчонки; каждый их визит — неожидан и радостен для меня; каждой из них я всякий раз говорю: «Поосторожнее будь; вдруг Лиза сейчас заявится сюда?! Сцену устроит; скажет, что мы с тобой встречаемся!» И каждая отвечает: «Не волнуйся, уж про кого-кого, а про меня-то она такого не скажет!..» Полнейший контроль! Де́вичье единст-во. Когда два месяца назад (в феврале) я вернулся из своей пер-вой поездки в Гамбург, Лиза уже ждала меня в моей «холостяц-кой комнатёнке» общежития. Каким-то образом завладела клю-чом (я оставил его вахтёрше) и — терпеливо ожидала моего по-явления. Атака на меня началась сразу же при моём появлении в комнате: «Ты где был?!! (как я сообразил, это так она поздо-ровалась со мной) Ты несколько дней по бабам шлялся, да?!! (я понял, что здесь она находится все эти «несколько дней») Да ка́к ты…… (нецензурщину профессионального филолога-«за-граничника» вспоминать не хочется, уж больно профессиональ-но Лизка умеет выражать силу и глубину своих чувств)…… мог променять меня на каких-то … , которые могут заразить тебя всякой … ! Мы с тобой ведь даже ещё не в разводе, и ты всё ещё — мой муж!» Говорю ей: «Глупая формальность». Она — «взрывается» с новой силой кумулятивного снаряда, стараясь проникнуть внутрь моего мозга и выжечь его изнутри: «Я — глупая?! Я — формальность?!» Успокаиваю её: «Ты — неглу-пая и прекрасно понимаешь, чего я имею в виду». Она вновь всё «переворачивает»: «Вот — ты са́м признался, что ты́ — име́-ешь! И сколько же их у тебя?! А?! Думаешь, я не догадыва-юсь?!.» Как точно сказал когда-то Корней Чуковский! «И такая дребедень — целый день»… Зачем я женился?! Как теперь спа-сти себя?.. Господи, хорошо что Лиза меня «бросила»! Недо-бросила как-то…

— Человека можно полюбить лишь тогда, — Линда возвраща-ет меня в апрельское настоящее, — когда хорошо узнаешь этого человека.

— Точно, — соглашаюсь я с германским психологом, — а разлюбить можно, когда узнаешь его сли́шком хорошо. Побы-вавшие хоть минуту в моего типа браке — согласятся со мной без того, чтобы пришлось приставлять пистолет к их лбу. Оста-нусь-ка я здесь навсегда…

Дилемма.

— Ты серьёзно? — Линда изображает собою непонимание. — Конечно, я могу поговорить с дедушкой; он «подключит» свои знакомства; думаю, гражданство ты сможешь получить в тече-ние месяца-двух. Работа… Ну, в плане работы тоже чего-ни-будь придумаем…

— Ты серьёзно? — я понимаю, что напрасно озвучил свою мысль об «оставании тут навсегда». — Я ещё не решил точно. Раздумываю.

— Я могу помочь тебе в решении любой дилеммы; меня учи-ли этому в университете. Да и — из чего в твоём случае выби-рать! Это вовсе не дилемма. Оставайся, а?!

— Жизнь скучна, когда не из чего выбирать. Вот представь: живёт девочка-умница; учится на преподавателя, скажем, неме-цкого языка…

— Не немецкого, а германского, — поправляет меня Линда, — я ведь объясняла тебе… И почему — именно германского?.. Ты — о ней?..

— Нет, конечно, — понимаю я свою неосторожную глупость, — ну, пусть будет эта девчонка, например, студенткой матема-ти́ческого факультета… Вот заканчивает она свою учёбу и по-падает учительствовать в захолустную деревеньку. А что? Дере-венским детишкам тоже положено знания получать. И вот про-ходит какое-то время, и эта деревенская учителка понимает, что жизнь-то — идёт; что хочешь не хочешь, а нужно подумывать и о своём человеческом — о семейной жизни. И тут возникает у неё дилемма: кого́ же выбрать в мужья? В деревне выбор неве-лик. И вот учительница думает: за директора школы замуж пой-ти или — за тракториста? Оба кандидата — чем-то желанны, чем-то неприемлемы. Оба — вроде бы молодые. Но — директор школы закончил педагогический, умнейший в деревне человек, образованнейший, интеллигентнейший; учителке, разумеется, хочется, чтобы её муж был человеком высокоинтеллектуаль-ным. А тракторист — ну какое у него образование?! Он и разго-варивать-то вежливо не умеет; деревенщина, одним словом. Но — у тракториста родственников две трети деревни; и хозяйство своё, не считает копейки «от зарплаты до зарплаты» и живёт не впроголодь, как директор школы. А у педагогов — какая зар-плата? Смех… Вот и приходится деревенской учительнице ду-мать-гадать: за кого ж замуж пойти? За директора школы или за тракториста? С одной стороны — быстрый карьерный рост. С другой стороны — без трактора и не доберёшься до школы-то… Так и у меня сейчас в дилемме: Германия и Россия…

— У нас в деревнях тракторы используют как сельскохозяйст-венные машины, а не как средства передвижения. Мы имеем до-

роги…

— А у нас дороги имеют нас, — говорю, — приезжай ко мне в гости, убедишься. У нас такие просторы, что прокладывать до-роги — экономически невыгодно. Выделяют деньги на дорогу; прокладывают её; а на следующий день — раз! — нет её нигде. Теряются дороги в наших просторах. У нас где трактор едет — там и дорога. Потому и не смогли вы нас победить даже своими танковыми армиями…

Хорошая девочка.

Линда не может обойтись без работы. Сегодня — мой третий день в апрельском Гамбурге. Сижу один (психолог — уехала к своим «пациентам») в огромном двухэтажном доме; смотрю те-левизор. Дом Линды действительно огромен (мне просто не с чем его сравнивать, кроме как со своей нынешней двенадцати-квадратнометровой общежитской комнатой). Смотрю телевизи-онные новости; понимаю определённые слова и фразы: в Гре-ции что-то произошло; в Аргентине что-то происходит; в Рос-сии что-то собирается произойти… В России постоянно что-ни-будь «собирается произойти»; но Россия — не Аргентина, где уже что-то происходит, и тем более не Греция, где уже произо-шло. Россия — вечно сонная страна. У нас даже сказки — про лентяев, за которых кто-то всё делает. Жаль, что чудес на свете всё-таки нет. Ничего; мы просто собираемся, запрягаем и разго-няемся — долго; зато когда разгонимся — никто нас не остано-вит! А уж если тормозить начнём — вообще страшное дело! А тормозить мы умеем… Наши кумиры — сказочные персонажи. Первые тридцать три года своей жизни Илья Муромец просто пролежал; и, возможно, так и продолжал бы отдыхать, если на Русь не напали враги; страх смерти делает из лодырей отваж-ных героев; жить-то — всё-таки охота… Емеля вообще не сле-зал со своей печи, всё делал лёжа; даже дрова рубил лёжа… Лишь Пётр Великий да Иосиф Виссарионович смогли кое-как «разбудить» это «сонное царство» и попробовали навести в нём худо-бедный порядок. Что ни говорите, в России действительно удалось (временно) сказку сделать былью; правда — сказку вы-брали уж больно страшную. Страшную для наших недругов. Сколько раз приходили к нам с мечом в руке; и уходили (если счастливилось уйти) с ним же, но уже в другом месте; чужого нам не надо… В Греции произошло… В Аргентине происхо-дит… А у нас — готовится произойти; Россия — страна буду-щего, страна перспектив… Кто-то звонит. Иду. Открываю вход-ную дверь. Это вчерашняя Магда.

— Здравствуй, — она улыбается и ненавязчиво продвигает се-бя вперёд, хотя я молчу и, вроде бы, не приглашаю её войти, — ты один?

— Линда уехала на работу. Вернётся часа через три-четыре, не раньше… — говорю с надеждой на то, что Магда развернётся и — уйдёт.

— А-а, ну-ну, — она проходит в гостиную первого этажа и по-хозяйски располагается в кресле, из которого ещё минуту на-зад я беззаботно смотрел на ужасы мировых событий, — я так и думала, что она оставила тебя здесь одного́! (Чего это она имеет в виду?) Три часа, ты говоришь?

— Хочешь, — предлагаю я, — позвоню Линде, скажу, что ты пришла и ждёшь её.. У тебя какое-то срочное дело? Тебе по-мочь?

— Нет, не сто́ит; я — хоро́шая девочка! — Магда поднимает-ся из кресла и, щёлкая каблуками по деревяшкам полов, напра-вляется к выходу; взявшись за дверную ручку, оборачивается и смотрит на меня серьёзно. — Хорошие девочки — имеют рабо-ту, плохие — имеют «спонсора», а умные — имеют свой биз-нес. Вот и подумай: твоя Линда — девочка хоро́шая или у́мная? — сверкнула смешливыми огоньками глаз и вышла.

Снегурочка.

— Приходила Магда, — признаю́сь Линде, — прошлёпала в комнату, посмотрела новости и ушла. На твоём месте я купил бы телевизор и подарил ей; бедолажка; она вынуждена с утра скитаться по подружкам, чтобы перехватить порцию свежих те-леновостей…

— А ты мог бы и промолчать, — поучает меня Линда, — мне ведь не особо приятно знать, что тебя в моём доме посещают женщины!

— ?!!?! — смотрю на довольное личико психолога и пытаюсь подобрать слова, которые смогли бы выразить моё негодование. — Э-эх!..

— То-то же! А Магда — молодчина! Я видела её полчаса на-зад; поговорили о том, о сём; и она мне ничего не сказала о сво-ём визите сюда.

— Ты мне не веришь? — смотрю ей в глаза. — Вас — жен-щин — не поймёшь. Сперва — пристаёте к мужчинам с «вытя-гиванием» из нас «откровений о прошлом» и не даёте покоя, по-ка вам не признаешься во всём; но сто́ит во всём признаться — начинаются упрёки ревности.

— Я тебя ни в чём не упрекаю. Я уверена и в Магде, и в тебе. Ещё больше я уверена в себе; поэтому и спокойна. Дедушка зо-вёт меня Изольдой.

— Снегурочкой, что ли? Знаешь, со Снегурочкой меня связы-вают очень близкие отношения. Когда мне было лет пять, я был в детском саду новогодним зайчиком. Мне бабушка сшила ко-стюм зайчика. Другие мои ровесники тоже были кем-нибудь; всем нам наши родители готовили какие-нибудь новогодние ко-стюмы, потому что у на́с подарки не покупа́ются за деньги, как у ва́с. У нас для того, чтобы получить подарок от Деда Мороза, нужно рассказать Деду стишок или спеть песенку; а за лучший новогодний костюм — Дед Мороз даёт специальный подарок. Правда, за свой костюм зайчика я подарок так и не получил ни разу; но — мне хватало и того, чего я «зарабатывал» декламиро-ванием стихотворений. Бывало, ка-ак выйду перед всеми, ка-ак начну рассказывать стихи — одно за другим, десяток, не мень-ше; и за каждый стишок — Дед Мороз вытаскивал из своего ог-ромного мешка какую-нибудь игрушку и вручал мне с благода-рностью; но, получив награду за выступление, я не уходил к то-лпе своих ровесников, а начинал орать следующее творение; и — снова Дед Мороз доставал из своего волшебного мешка ка-кую-нибудь игрушку и награждал ею меня. Я мог бы забирать все́ подарки — стихов в том возрасте я знал множество; но — моя мама вовремя хватала меня в охапку и утаскивала со «сце-ны»; сопротивляться я не мог — руки мои были заняты уже «за-работанными» игрушками. Так во́т, в очередной новогодний ут-ренник, когда я уже проорал несколько стишков и Дед Мороз спросил, чего я хотел бы получить в подарок — машинку, сол-датика или ещё чего-то, я вполне серьёзно попросил Деда Мо-роза подарить мне Снегурочку; очень понравилась она мне тог-да. А родители всех детей — почему-то долго смеялись после моих слов…

Альтернатива.

Всегда есть возможность жалеть о своём выборе. И всегда ка-жется, что всё-таки нужно было поступить иначе. Чужие труд-ности решать проще, нежели свои. Фойер пришёл «в гости» очень вовремя: Линда уехала в университет на учёбу и обещала «вырваться из альма-матэр»* пораньше — часиков в шесть ве-чера. Видимо, зная об этом, Фойер прихватил с собой несколько крепких полиэтиленовых пакетов, в которых позвякивали друг о дружку бутылки и похрустывали пакетики (каким образом Фойер умудрился нести эти несколько пакетов в своих двух ру-ках — я так и не понял). На журнальный столик брат Линды вы-ставил «патронташ» бутылок и «гору» «закусок»:

— Газировку пить вредно; чипсы есть — тоже; эх-х, придётся снова пить пиво и есть солёные фисташки! На двоих нам хва-тит.

— Без меня, — сразу предупреждаю я, — я не пью пива; я во-обще не пью. Да и ты — за рулём ведь? Та́к что, не очень увле-кайся…

— Это как понимать? — изумился Фойер. — Я к нему, можно сказать, со всей своей широкой душой — вон сколько всего! — а он говорит: «Я не пью»! Тут пить-то — нечего! Монах Тасси-ло мог выпить за день сто литров пива — и не согнуться. Слабы русские!..

— А сила разве в пиве? — удивляюсь. — Этот твой монах на-верняка пил своё пиво, не поднимаясь с унитаза. Хороша перс-пективка!

— Тассило жил во времена, когда унитазов ещё не было. Но вот горшки — были точно; та́к что, трудностей с решением фи-зиологических потребностей не возникало. Конечно, — Фойер осушил первую бутылку и взял в руку следующую, — о правах человека в те времена ничего не знали, но, поверь мне, пить пи-во не запрещали даже холопам. Господа старались заботиться об окружающих. Рыцарь Клиценциц научил заносчивых берли-нцев гнуть спины; правда, после они всё-таки умудрились пове-сить его. Люди приходят и уходят; они изменяют обычаи, тра-диции и законы — на какое-то время; а после — приходят дру-гие и тоже приносят что-то новое. А пиво — пили, пьют и будут пить всегда.

— Да уж, — соглашаюсь, — до сих пор сожалею о том, что я не торговец пивом, богатеющий день ото дня, а всего-навсего вдохновенный стихотворец, которому зачастую нечего есть. У вас — в Германии — тоже небось пиво разбавляют водой? Ина-че ведь — «прогоришь».

— Пиво — водой? — искренне удивляется Фойер. — Это — как? В пиве и так присутствует вода; её прогоняют, очищают… Ещё — зачем?

— Чтобы пива было больше, — объясняю я «бестолковому» германцу, — и прибыль — росла. У нас, бывало, пока водитель пивовоза везёт пиво, непременно заедет домой: к себе, к тёще, к родителям, к сестре, к друзьям… — всем пива сольёт литров по тридцать-сорок…

— Разве так можно?! — Фойер шокирован моими «варварски-ми откровениями». — У него ведь на приёме товара будет недо-стача! Осудят ведь!

— Осудят! — соглашаюсь я. — Свои же близкие и осудят. Скажут: «Ты чего это — на пиве работаешь, а мы — без пива сидим!» У нас так; кто с чем дело имеет, тот тем и обеспечивает всю свою родню. А иначе не проживёшь; зарплаты-то — мале-нькие; задержки — годовые…

— Задержки? — германец явно «листает файлы» своего мозга, пытаясь понять квинэссенцию моих слов. — Задержки — это что-то женское; когда женщина беременеет и у неё прекраща-ются месячные — задержка… Ты говоришь — годовые? Это — как? Скажи по-нашему…

— Да я и говорю по-нашему, по-человечески. Женщины со своими месячными и задержками — ни при чём. У нас — в Рос-сии — средняя месячная зарплата сейчас — полмиллиона руб-лей. (Вижу, как глаза Фойера округляются после слова «пол-миллиона») Это примерно двести дойч-марок («успокаиваю» я германца)… в месяц («добиваю» его; потому что двести марок Фойер тратит за день-два)… И зарплату в России сейчас не вы-плачивают вовремя. Могут задерживать выплаты на два-три ме-сяца; могут — месяцев на пятнадцать-шестнадцать… Люди у нас не получают действительно зарабо́танную зарплату годами. Приходится «крутиться», иначе просто-напросто не выжи-вешь… А с пивом — всё элементарно. Водитель пивовоза дели-тся пивом со всеми своими близкими и оставляет лично себе до-ма литров пятьдесят — на продажу; нужно ведь на что-то жить его семье. Затем — посещает бережок ближайшей речки и — вёдрышком компенсирует расход.

— Из реки в цистерну с пивом?! — с ужасом догадывается Фойер. — В реке ведь вода — нефильтрованная, с бактериями, с микробами…

— Конечно, — поддерживаю я его мнение, — а кроме того, в речку «ходят» и «по-маленькому», и «по-большому» люди-ку-пальщики и всякие звери; а ещё в речку сливают свои мерзости всякие заводы, фабрики и химические комбинаты… А люди, га-дящие в речку, сами же и пьют пиво, — я тычу указательным пальцем в одну из бутылок тёмно-коричневого стекла, — круго-ворот происходит; как вода в природе.

— Вода в природе — чистая, — Фойер берёт в руку бутылку, которую я трогал указательным пальцем, и изучает «на про-свет» её содержимое; ставит бутылку вновь на журнальный сто-лик, более не проявляя желания побить рекорд германского мо-наха Тассило, — небесной дистилляции… А после разговора с тобой — в самом деле станешь трезвенником. Ты и альтернати-вы-то своим словам — не предлагаешь.

— А что я должен сказать? — удивляюсь. — Я ведь искренен. Хочешь, расскажу о производстве колбасы? Крысы, мыши — живут повсюду…

Ностальгия по детству.

— Ты говорил, что пива не пьёшь… — не заметить двух десят-ков бутылок на журнальном столике Линда не могла. — Клаус приходил?..

— В точку! — я в очередной раз убеждаюсь в её безошибоч-ной проницательности. — Со мною в классе училась Ира Мож-жерина — круглая отличница, самая высокая изо всех одноклас-сниц и самая умная изо всех в классе; ну, если не считать ме-ня… Ирка была проницательна — необыкновенно; все школь-ные предметы знала «назубок» и запросто могла наизусть в лю-бое время рассказать любой параграф из любого учебника лю-бого класса. Разумеется, память играет не последнюю роль в эт-ом феномене, но и — проницательности, интуиции у Иры тоже не отнять. Всякий раз натыкаясь на твои способности, я почему-то сразу вспоминаю эту свою одноклассницу. Говорят, интуи-ция свойственна в большей степени женщинам; поэтому и сжи-гали на кострах Средневековья в основном женщин; мужикам ведь зачастую не понятно: каки́м образом вам удаётся в запу-танных делах принимать верное решение? Для вас это — интуи-ция; для нас это — колдовство. Мне с тобой как-то… легко. Вот так же, наверное, с Ирой легко её мужу. Добрые колдуньи…

— Добрые колдуньи — волшебницы, — уточняет Линда, — а злые — ведьмы. Почему ты думаешь, что я не могу быть насто-ящей ведьмой?

— Потому что ты ездишь на «Бэ-Эм-Вэ», а не летаешь на мет-ле. Хотя… — я пристально вглядываюсь в хитрый огонёк её глаз. — Ты — не ездишь; ты — и впрямь летаешь! Безусловно, лет пятьсот-шестьсот назад тебя сожгли бы на костре на забаву всем гамбургерам…

— Гамбуржцам, — поправляет она меня и разражается смех-ом, потому что редко кому удаётся «поймать» меня на речевых ошибках, — во времена Средневековья тебя тоже непременно сожгли бы в этом городе; только за то, что ты непочтительно называешь жителей города.

— Во времена Средневековья я избежал бы смерти на костре, потому что мне было бы недосуг болтаться по вашим землям; у меня и до́ма дел хватало бы: то лес выкорчевать под посевное поле, то побиться с какими-нибудь ордынцами, то в кузнице пе-рековать мечи на орала…

— А меч-то твой, видно, был неплох! — Линда вновь закатил-ась волной смеха. — И орало из него получилось — неплохое; палец не клади!

— Завидуешь? — я смутился. — Тюкаешь меня, беззащитного брошенного разведёнца; насмехаешься надо мной в моей долю-шке тяжкой.

— Зачем завидовать? Теперь мы с тобой — на одном уровне, Ведь ты теперь — свободен; а быть свободным — для мужчины всегда проще, чем быть женатым; потому что мужчине всегда проще показать свою новую девушку своей маме, нежели своей жене! Твоя меня видела…

(Разумеется, моя мама не могла видеть Линду, потому что умерла почти четыре года назад; и «твоя меня видела» — это про Лизу; об их — Линды и Лизы — «любезной беседе» в Тве-ри в моём присутствии мне страшно даже вспоминать…) Нуж-но переменить тему.

— У бабушки в огороде, — вспоминаю я, — росли два огром-ных куста сирени; помню, бабушка сказала мне, что будет счас-тье тому, кто найдёт соцветие сирени с пятью лепестками; ой, сколько сирени я после этого нащипал, разыскивая заветное со-цветие!

— Я тоже, — вспомнила Линда, — у нас есть такая же сказ-ка… В Мюнхене я нарочно выискивала сирень — их там почти нет; обдирала — нещадно!.. Да-а, какой только ерундой люди не занимались, пока компьютеры не придумали… Теперь безде-льничать проще…

Компромат.

Сегодня — четверг. Пока Линда «пропадает» на университет-ских занятиях, я решил обрадовать её своей хозяйственностью: делаю уборку (не знаю, как называют это другие, но я называю это «уборкой»). Во время проведения операции под кодовым названием «уборка» главное — быть внимательным, ничего не перепутать и не сбиться с пути истинного. Выбрасывать нужно лишь вещи ненужные; а нужные — необходимо попрятать в шкафчики. Окидываю взглядом спальную комнату; боевой на-строй пропадает: не вижу ничего, чего можно было бы выброс-ить. Всё уже куда-то убрано. Придётся просто бездумно пыле-сосить. Пылесос — непривычный: слишком лёгкий, подвижный и удобный, послушный в обращении; для меня это — огромное неудобство! Я привык к неповоротливым дребезжащим «монст-рам» советского производства, с лёгкостью избавляющим ков-ры от любых видов пыли и грязи (а заодно — и от ворса; поэто-му у нас так популярны «лысые» паласы). Местный пылесос на-столько неудобен, что мне приходится отдать уборке почти три часа времени. Советский электромонстр «сожрал» бы всю квар-тирную грязь (вместе с завалившимися под кровать носками, лежащими на письменном столе «шпаргалками» и прочими «де-льными» вещами) минут за двадцать. Вот — звоно́к! У себя на Родине я его и не услышал бы в рёве пылесосного аппарата; тут — слышу. Кто-то пришёл. У Линды при себе имеются ключи.

— Привет! — Линда переступает через порог и начинает (ви-дя пылесос в моих руках) меня «ругать». — Я не стала доста-вать ключи из сумочки, ведь ты — всё равно дома… Ты убороч-ку решил сделать? Вот молодчина! Я ведь тоже делаю уборку каждый день; ну — для женщины это нормальное явление; а вот для мужчины… — она смотрит на меня как-то подозрительно, словно я — нашкодивший котёнок, который сперва выпил всё хозяйское молоко, а после сделал огромную лужу в неположен-ном месте. — А ну-ка, пойдём со мной по моим владениям; бу-дем искать компромат; что-нибудь ты наверняка не заметил, упустил; и я это обнаружу!..

Поиски компромата заняли уйму времени; минут пять; я оста-вил в покое пылесос — не пригодился для уничтожения комп-ромата. Линда, как она умеет это делать, успокоила меня:

— Наличие двух любовниц с ра́зным цветом волос — стиму-лирует мужчину к поддержанию чистоты́ в квартире. Вот я и подумала…

Умная девочка.

В гостиной на одной из стен висят несколько портретов. В ос-новном это — портреты мужчин «до тридцати». Обыкновенные «лица арийской наружности»; одного взгляда достаточно, что-бы в мозгу промелькнула безошибочная мысль: «Все они — Га-нсы, Фридрихи, Альберты и Клаусы!» Ошибка — исключена! Не похожи они на «рязанские морды», а на тверские — тем бо-лее… В феврале я «постеснялся» поинтересоваться у Линды о личностях, упокоившихся на стене её гостиной; сегодня я всё-таки решился высказать ей свои предположения:

— В гостиной на стене висят портреты; это — твои пре́дки? Почему ты забываешь рассказать мне о них? Мне интересно знать о тебе всё!

— Прости, но, думаю, об э́тих людях тебе знать будет не инте-ресно. Это — не мои́ предки; это — твои́ предшественники. Не обессудь…

… Смотрю сквозь лобовое стекло вперёд. Мы куда-то едем; из головы вылетело: куда́ мы сейчас едем? Не помню. Да и какая разница-то…

— Алё-о-о! — Линда толкает правой рукой моё левое колено, стараясь вернуть меня в реальность; левой рукой она продолжа-ет управлять летящим «баварцем». — Ты куда пропал? Уж и по-шутить нельзя… Какие же вы — сочинители — творения эмо-циональные! Замыкаетесь в себе, в своём собственничестве. На портретах — мои кузены. Я ни разу в жизни не видела их. Двое живут в саксонском Дрездене; один — в Бремене; один — в се-верно-рейн-вестфальском Дюссельдорфе, а один — вообще в канадском Монреале. Мне мама дала их карточки, чтобы знать их в лицо; вдруг заявятся в гости? Правда, издалека ко мне при-езжает пока только один человек. Это — ты.

— Магда верно сказала, — прихожу я в себя после «вербаль-ного холодного душа», — когда назвала тебя хорошей девоч-кой. Ты ведь — хорошая…

— Не обманывай. Магда называет меня не только хорошей, но и умной девочкой. Это — чересчур. Хорошие девочки — верят в рай; плохие — в ад; а умные — в теорию Чарльза Дарвина. Я — девочка всё-таки умная, а не хорошая. И вряд ли у меня есть

шансы устроиться так же хорошо, как Магда…

Национальная гордость.

Музей этот был историческим. Боясь ошибиться в чём-ни-будь, Линда договорилась с одним из гидов (она запросто суме-ла проникнуть в служебное помещение, где все эти всезнайки-бездельники проводят всё своё рабочее — свободное от работы — время), чтобы тот проводил нас по залам и рассказал что-ни-будь интересненькое. Сразу договорились: можно задавать воп-росы, на которые историк постарается дать исчерпывающие от-веты. В первом же зале (где установлены несколько ростовых рыцарских доспехов с пустотой внутри — я проверил, постучал костяшкой пальца по каждому из «жестянщиков») я поинтере-совался у гида, почему жители Гамбурга до сих пор «стесняют-ся» заявить всему миру о том, что именно их город является ро-диной гамбургера; ведь можно же только за одно «торговое наз-вание» получать со всего мира неплохой процент и — пускать эти миллионы дойч-марок на нужды муниципалитета. Гид — немного растерялся:

— Простите, молодой человек, но Вы, видимо, не местный? — его лёгкий акцент выдавал в нём не менее «не местного», чем я. — Всему миру известно, кроме Вас, разумеется, что слово «хэмбуге» (он «выплюнул» из себя это слово на чистейшем не-германском языке) — это слово английское и означает «бутер-брод с ветчиной». А к германскому языку это слово не имеет никакого отношения. И к Гамбургу — тоже.

— Извините, — я решил быть не менее любезным, — я дейст-вительно не здешний. Мы — русские — такие любознайки! Ведь ка́к звучит: «га-амбургер»! Разве можно мне — филологу — подумать, что Гамбург тут — совершенно ни при чём!.. Заод-но Вы меня «просветили» и в отношении «бутерброда с ветчи-ной»; до сего момента я был уверен в том, что уж «бутерброд»-то — слово действительно германское, состоящее из «масла» и «хлеба». Но уж если мне такой германец как Вы-ы говорит о «бутерброде с ветчиной», то — я вынужден признать, что гер-манского языка я почти не знаю. Вы сами-то родом, извините, откуда? Подождите, я сам скажу… Да Вы — бельгиец!..

— Как Вы догадались? — историк-гид смутился и спрятал ру-ки в карманы брюк (видимо, хочет вернуть Линде деньги за «эк-скурсию»).

— Ну-у-у, — протянул я очевидность, — это же элементарно, как в постановке про трёх мушкетёров: «Помилуй Бог, да Вы — француз!» — «Скажите, а как Вы догадались?!» — «Да Вы же всё время говорите по-французски!..» Так и сейчас: помилуй Бог, да Вы — бельгиец! Вы из Льежа?

— Я закончил исторический факультет Гамбургского универ-ситета, — ответил он на вопрос, которого я ему не задавал, а на мой вопрос так и не ответил, — стал кандидатом наук. А здесь — просто подрабатываю. Вообще-то я специализируюсь на но-вейшей истории; это период…

— Это ещё не закончившийся период, — поддержал я его, — ве́чный период. Придёт время, и наши потомки — лет через ты-сячу — будут называть нынешнее время «Средневековьем». Плутарх ведь — наверняка — тоже считал, что он живёт в пери-од новейшей истории; для нас же он — в глубокой античности. Кстати, а как Вы относитесь к тем, кто совсем недавно оккупи-ровал Ваш Льеж? Национальная гордость?

— Но ведь Вы — то́же приехали в Германию, — парировал гид, вновь удивив меня своей неповторимой техникой ведения разговора, — да к тому же — пришли в исторический музей; Вас интересу́ет германская история; и при этом Вы меня́ «заде-ваете»…

— У на́с — русских — е́сть национальная гордость, — говорю я уверенно, — мы войну всё-таки завершили в Берлине. И что с того, что Германия теперь отправляет гуманитарную помощь нашим престарелым ветеранам, которые были победителями в войне против армий Германии? На́м — мо́жно позволить себе говорить та́к, как на́м хо́чется говорить; мы — победители. Вы не сможете понять меня пра́вильно; Вы, к сожалению, не рус-ский… Только ру́сский человек может рассказать любому ино-странцу о том, какая у нас в России паршивая система правле-ния страной, а после — извините — набить морду этому иност-ранцу за то, что он согласится с этим…

Насилие.

— Почему я не прав? — я удивляюсь и пытаюсь понять Линду по её взгляду. — Ведь я ему не соврал. Добрая половина населе-ния России искренне ненави́дит наших правителей; представля-ешь, ка́к к правителям относится зла́я половина наших граж-дан?! Правительство призывает нас к порядку; устраивает нас-тоящие репрессии за ширмочкой, склеенной из текстов нашей Конституции, Европейской Конвенции о защите прав человека и основных свобод, Международного Пакта о гражданских и политических правах и — прочих бездействующих бумажнос-тей. Нам говорят, что со злом мо́жно бороться путём насилия; но — страшно представить, что́ может сделать изнасилованное зло!.. У нас не искоренилась любовь к статистике; твой дед был совершенно прав: всё вокруг — цифры и формулы. Но — весь мир не доходит до маразма, не стремится разглядывать эти циф-ры; а мы — не можем жить, не превращая мир в циферки. Включаешь телевизор, а там — какой-нибудь форменный дядь-ка с «веточками» на петличках докладывает всему народу: «С начала нынешнего года угнано шесть тысяч семьсот тридцать автомобилей; найдено из ранее угнанных — четыре тысячи во-семьсот шестьдесят девять; угнано из ранее найденных — две тысячи сто девяносто семь…» У нас правительство ведёт поли-тику геноцида своего народа, при этом призывая женщин повы-шать процент рождаемости. Нонсенс! А чего я не того сказал этому гиду-историку, что он решил отказаться поводить нас по музейной экспозиции? А ну, давай-ка я во-он тем ребятишкам расскажу о Гамбурге…

Больше всего.

Линда, конечно, не знала о том, что я настолько много знаю о Гамбурге. Ребятишек (школьников лет по десять-одиннадцать) было около двадцати человек. Я, словно предводитель гуннов, водил свою низкорослую армию по залам музея и — рассказы-вал, рассказывал, рассказывал… Пустопорожние рыцарские до-спехи — оживали в моих фантастических фразах и устраивали поединки с врагами. Картины — поддерживали мою безостано-вочную болтовню добрыми портретными улыбками и не заме-чаемыми никем из посторонних кивками головы. Но дети-то — всё-всё видели, слышали, понимали. Сопровождавшая их учите-льница (миловидная добролицая тётушка лет «за сорок — к пя-тидесяти») о чём-то шушукалась с Линдой, поглядывая на меня из-за стёкол своих очков. Я наговорил таких невероятностей, что (пусть простят меня гамбургские историки) лет через неско-лько эти детишки-экскурсанты наверняка будут спорить со сво-ими преподавателями, пытаясь убедить их в том, что «всё было совсем не так, как написано в учебнике, а так, как рассказывал дядя в музее». Таким образом, я внёс свой посильный вклад в историю германского Гамбурга и Германии вообще… Мы с Ли-ндой выходим из музея; я слышу, как идущая сзади нас милови-дная учительница интересуется у своих детишек-десятилеток:

— Разве я не говорила вам, что экскурсовода нужно поблаго-дарить? Ой, невоспитанные!.. Что же вам больше всего понра-вилось в этом музее?

— Как Гертруда-двоечница с лестницы упала! — выдохнул кто-то из мальчишек, и я понимаю, что история Гамбурга от ме-ня спасена…

Собаки.

Оставив «баварца» на стоянке, мы с психологом идём к вод-ной границе. Для меня это — Эльба. Для Линды — морской за-лив. Линда лучше меня знает — что это такое. Но я-то — точно знаю, что это — Эльба! Я ведь карту смотрел!.. Вечером на бе-регу хорошо: апрельские влюблённые парочки болтаются тут и там и о чём-то беседуют. О чём могут беседовать влюблённые парочки? Не об Эльбе же…

— Знаешь, — говорит мне Линда, — Поль Брегг* умер в дека-бре тысяча девятьсот семьдесят шестого года; ему был восемь-десят один год. Не повезло: он поехал кататься на сёрфе где-то у побережья Флориды, и его накрыла гигантская океанская вол-на. Спасти Брегга не смогли; на его похороны собрались пятеро его детей, двенадцать внуков, четырнадцать правнуков и неско-лько тысяч последователей его учения; а патологоанатом, про-водивший вскрытие, заявил, что у нечаянно погибшего все вну-тренние органы были в идеальном состоянии…

— Очень интересно, — признаю́сь я, — и главное — вовремя.

Берег; жизнь… Ты мне напомнила один анекдот, когда в дерев-не одна доярка вечером на сеновале просит одного тракториста: «Коль, а Коль, скажи мне что-нибудь такое тёплое-тёплое!» И тракторист говорит: «Фуфайка, Зин…»

— А при чём здесь фуфайка? — удивляется Линда, поднимая с песка камушек и запуская по воде «блинчики», как я её научил это делать.

— А при чём здесь Поль Брегг? — вопросом на вопрос отве-чаю я. — Кстати, то, что Брегг утонул, катаясь на доске, не бо-лее чем легенда, сочинённая его последователями, помешанны-ми на «здоровом образе жизни»; как легенда и о состоянии его — Брегга — органах во время вскрытия. У Брегга не было ника-кой сестры; вообще; это не помешало ему заявлять о том, что он вылечил своим методом лечебного голодания свою несуществу-ющую сестру от её худобы… Брегг был шоуменом и бизнесме-ном; то есть — вруном вдвойне… У меня, между прочим, есть одна мысль относительно смерти Брегга; седьмого декабря ров-но через тридцать пять лет после японских атак на Пёрл-Хар-бор* японские боги казнили в майамской больнице американца-шарлатана, разорвав ему сердце… Настолько его любили… Се-рдце разрывается только от любви… Хватит о Брегге. Ты по-смотри: какой чудесный вечер! Если бы я пил, то непременно сказал бы, что сейчас — самая пора достать бутылочку хороше-го винца и выпить; а после — выпить ещё, вместе со всеми вот этими, — я показал рукой в пространство, где фланировали мес-тные «романтические парочки», — а после — всем вместе под гитару попеть красивые и душевные песни про настоящую лю-бовь, которая обязательно ждёт нас за поворотом, и про прекра-сную жизнь, которая рано или поздно к нам придёт. Нужно раз-жечь костёр здесь, на берегу, и всю ночь просидеть возле него, наблюдая за танцем языков пламени и за звёздами неба…

— Вынуждена Вас, господин, приземлить, — ворвалась в мои рассуждения Линда, — муниципалитет запрещает разжигать ко-стры…

— Муниципалитету следует уделять побольше времени про-блеме бродячих собак, а не «романтическим парочкам». Я заме-

тил уже шесть.

— Мы, выхо́дит, седьмая парочка? — Линда оглянулась, по-смотрела по сторонам. — Мне кажется, парочек здесь гораздо больше.

— Я говорю о бродячих собаках. Смотри, — я показываю ру-кой на одно из хвостатых созданий, — слышишь? Она о чём-то ворчит самой себе; наверняка не довольна местной жизнью; у нас в Твери бездомные животные живут гораздо комфортнее и сытнее; у вас же тут — ничего съестного на помойках не най-дёшь; не успевают животи́нки обследовать мусор должным об-разом, всё уничтожает муниципалитет. Вот и бродят, бедолаги, по берегам, попрошайничают… Может, мне с собою одну паро-чку забрать? Поживут в Твери, покушают…

— Да из них вряд ли кто владеет русским языком, — совер-шенно серьёзно заявляет Линда, — они все — не наши, не уни-верситетские… Они…

— Ты про кого мне говоришь? — смущаюсь я. — Я ведь — не про этих, которые по берегу ходят, а — про этих… ну… кото-рые по берегу ходят!..

— Про собак, что ли? — догадывается Линда. — Так бы пря-мо и говорил; а-то — всё околичности какие-то… Парочки; звё-здочки; собачки…

— Интересно, понимают ли германские собаки язык русских собак? Если не понимают, то — пропадут ведь без языка-то у нас, в Твери…

— Я тебе могу сказать точно, — говорит мне Линда, — пото-му что нам об этом в университете говорили: германские собаки — понимают лай русских.

— Людей? — изумляюсь я, вопросом своим вызывая ещё бо-льшее изумление Линды, которая через секунду «взрывается» волной хохота.

— Собак!!! — она вытирает ладонью выступившие из глаз слёзы. — Поехали домой; слишком много смеха сегодня для неполного вечера!..

Гонка.

Кого бы ни послушал я в Германии, все (абсолютно) пытают-ся убедить меня в том, что мы — «азиаты», по своему развитию отставшие от Европы надолго, намного и — безнадёжно. Госпо-да европейцы! А разве не мы отправили первого человека в кос-мос?! Живого!.. Сколько у вас тут космонавтов?.. Будем спор-ить — кто из нас «продвинутее»?.. А какое у нас оружие!.. Ког-да приходит время разоружаться, разоружаемся лишь мы — в одностороннем порядке; потому что у нас оружия — столько, сколько у всех вас (европейцев), вместе взятых; и даже больше. У каждой из сторон — своя правда. Вы тут — в Европе — гово-рите, что «сплавляете» нам все свои радиоактивные отходы, по-тому что мы — дуралеи, которым можно «навешать на уши лап-шу» и «всучить» радиоактивную грязь (мол, пусть будет эта Россия «выгребной ямой» Европы). Но мы-то — прекрасно по-нимаем, что у вас просто нет технологий и центров по утилиза-ции этой радиоактивной грязи; глупенькие вы и не́мощные в эт-ом деле; поэтому мы и помогаем вам не превратиться в радиоа-ктивную «помойку» под названием Западная Европа! Без нас — пропадёте. По развитию Запад обгоняет Россию? Возможно; хо-тя и спорно; ведь никто не сможет точно сосчитать каждую из статистических мелочей, которые всё время — постоянно — «скачут» туда-сюда. Но есть одна вполне стабильная исчислите-льная единица, которая существовала и будет существовать всю историю человечества: время! По времени — Россия обгоняет Запад! Всегда! И никто этого не изменит! За нас — само солн-це!..

Извини.

— Правильно говорил мне дедушка: чем больше у тебя дру-зей, тем больше бесполезной ерунды будет у тебя после твоего дня рождения!

Когда к Линде приходит её однокурсница Габи, мне становит-ся не по себе (это ещё мягко сказано). Габи старается показать всем окружающим, что она — не просто симпатичная девушка (жениться на которой желает, наверное, каждый неженатый га-мбургер… или — ка́к там принято называть мужчин, живущих в Гамбурге?), а — студентка факультета психологии универси-тета! Она всегда говорит «ребусами»; и вместо (например) «Хо-чешь жить — умей вертеться» — непременно скажет что-то вроде «Условием выживания биологической особи является её безостановочное перемещение по криволинейной замкнутой траектории»… И ещё одна милая прелесть есть у Габи: она пос-тоянно перебивает любого, кто говорит в её присутствии. Изле-чить это — невозможно (так сказала мне Линда). Вот и сейчас: Линда рассказывает мне о… (да и не важно, о чём она мне рас-сказывает; главное — е́сть рассказчик и е́сть тема)… И тут воз-никает голос Габи:

— А ведь я так и не могу расплатиться по кредиту! Ну, — она касается рукой руки Линды, — ты ведь помнишь, я брала кре-дит в банке в прошлом году? Чёртов кредит! Что кредит, что де-крет — много общего; в обоих случаях всё начинается с минут-ного удовольствия и заканчивается многолетними проблемами. Ты не представляешь! Они, говорят, собираются снова увели-чить процент!..

— Извини за то, что я говорю, когда ты перебиваешь, — вто-ргаюсь я в Габины эмоции, — но мне хотелось бы дослушать слова Линды…

Без русских.

В Германии очень много иностранцев. Для меня — русского — это удивительно. Для других русских ничего удивительного в этом нет; для них в Германии иностранцы — все́ (немцы же). Я же — дотошный филолог: в Германии очень много иностран-цев. Если не учитывать меня, то русских в Гамбурге почти нет. Зато здесь очень много турок (или турков? как будет правильно по-германски? по-русски-то — я знаю…). Линда уверяет меня, что это — оборотная сторона экономики. Мол, люди из менее развитых (в экономическом плане) стран перебираются на зара-ботки в страны с бо́льшим уровнем развития экономики. Я пре-красно понимаю Линду; потому что правоту её мнения вижу у себя на Родине ежедневно: Украина, Закавказье, Прибалтика и Средняя Азия — добились долгожданного (с их стороны) выхо-да из состава Союза; и теперь независимые граждане этих рес-публик (навсегда «порвавших с Москвой») эшелонами устрем-ляются в «ненавистную Москву» — за деньгами, на заработки. Или — евреи. Рассказывают, что когда-то давным-давно было у евреев своё (собственное) государство. Подробности припоми-нать не хочу, потому что о них сами же евреи в своей книге «Библия» рассказывают (хотя «Библия» — слово греческое? Или?..).

— Ты не знаешь, — интересуюсь у психолога, вновь над чем-то «колдующей» возле кухонной электроплиты, — «Библия» чьё слово?

— Греческое, — отвечает Линда и на мгновение оборачивает-ся, смотрит на меня взглядом «не заболел ли ты?» — ты не выс-пался?

— Я не сплю, — успокаиваю её, — я думаю… Я во́т о чём ду-маю: если «Библия» — слово греческое, тогда почему эта книга — о евреях?

— Логично! — соглашается психолог. — Как логично и то, что я — христианка, верящая в здравость теории Дарвина. Во-обще-то, у евреев эти книги имеют вполне еврейские названия: «Тора» — «Закон» и так далее. А всякие «Паралипоменон» — «Летопись», «Экклесиаст» — «Проповедник» и прочие «Псал-тири» — это названия, данные переводчиками. «Библия» писа-лась много веков и разными людьми; всё — перемешалось. К нам — в Германию — «Библия» пришла из католического Рима в латинском переводе и была переведена на германский язык лишь Мартином Лютером.* А к вам «Библия» попала из право-славной Греции на, соответственно, греческом языке; и греки же — Кирилл и Мефодий* — перевели «Библию» на ваш тогда-шний язык, понял?

— Да это-то я знаю… Я во́т чего понять не могу: было у евре-ев своё отдельное государство. Вернее — была страна своя; на еврейской территории ведь постоянно кто-то чужой хозяйни-чал: египтяне, римляне, турки… Как такового государства-то еврейского — никогда и не было. Вот бились-бились евреи два-дцать с лишком столетий за то, чтобы им вернули то, чего у них никогда не было, и — добились: отобрали Объединённые На-ции часть земель у арабов и дали евреям — на́те, стройте своё государство. Почему же евреи не успокаиваются? Зачем продо-лжают расселяться по миру? Мало им Израиля? А турки? Вон какая у них территория, а они — к вам лезут… Ладно, в прош-лые века можно было ещё понять: захват территорий, колониза-ция, каторжники, ресурсы… Но сейчас ведь — совершенно иная система экономики, не зависящая от количества колонизи-рованных земель. Германия по площади — с пол-Турции; а ту-рок в Германии — каждый четвёртый!

— А русских в Турции — каждый второй! — отвечает мне Линда. — Я была прошлым летом в Стамбуле, Анталии и Ыспа-рте; и русских там было — двое из трёх. Знаешь, твои соотечес-твенники всюду ведут себя так, что после отдыха по-соседству с русскими отдыхающими «туристами» необходим как минимум двухнедельный период реабилитации. Сейчас многие туристи-ческие агентства даже специальные программы придумали — «туры без русских». Это — поездки в регионы, где то́чно не бу-дет русских. Говорят, что повышенным спросом эти туры поль-зуются у граждан России… Давай завтракать…

Послезавтра.

— Ты ведь знаешь: я — не пью! — категорически заявляю я Линде, которая пытается уговорить меня «уважить Ганса».

Ганс Шлегель (друг моего армейского сослуживца-москвича Вовки Пивоварова) живёт в Гамбурге и «встречается» с одноку-рсницей Линды (у нас говорят — «встречаются»; у германцев эти встречи называют другим словом, которое в русском пере-воде звучит неприлично, поэтому я предпочитаю его не произ-носить, когда рядом со мною кто-нибудь есть). Узнав, что я вновь приехал в Гамбург, Ганс пригласил нас с Линдой к себе в гости. О моём приезде Ганс мог узнать только от троих: От Вов-ки, от меня и от Линды. Москвич Вовка — не знает о том, что я — вновь в Германии; я сам — Гансу о своём «визите» ничего не говорил; а «случайно увидеть на улице» — Ганс меня не мог (Гамбург — городишко покрупнее и понаселённее Твери; а в Твери я иногда не могу найти даже родную сестрёнку, при этом зная все возможные места её нахождения и ведя «поиски» целе-направленно; что уж говорить о вероятности «случайной встре-чи»!..). Остаётся Линда… Девчонки не умеют держать язык за зубами; их что-то гложет изнутри, если они кому-то о чём-то не расскажут, не похвастаются своей осведомлённостью. Ганс уго-варивает меня выпить «брудершафт» («братство»). Я «пить бру-дершафт» не хочу; я вообще не пью. Начинаю прокручивать в голове все знакомые мне германские словечки на «-шафт»: «манншафт» («команда»), «фройндшафт» («дружба»), «лебенс-миттельгешефт» («продовольственный магазин»)… Конечно, «лебенсмиттельгешефт» — не на «-шафт», но — продуктовый магазин важен для жизни не менее, чем «дружба» или «братст-во». В моём присутствии Линда и Ганс разговаривают по-рус-ски (вероятно, пытаются что-то скрыть от меня; ведь германс-ким я владею идеально). Моя «порция шнапса» — скучает в хрустальной стопке на столе.

— Вот скажи мне, — Ганс обращается ко мне, — что́ будет, если выпить много-много русской водки? Ты — русский; дол-жен знать.

— Я не пью уже третий год, — повторяю я в очередной раз, — ну-у… глядя́ сколько выпить… Если ведро, то — будет… по-слезавтра…

Одежда.

Линда взяла меня с собой в магазин. С её стороны это, возмо-жно, действие в бытовом плане вполне обычное и естественное (германцы — люди весьма раскрепощённые при всех их «щепе-тильностях» и «дотошностях»); для меня же этот «поход» — на-стоящий подвиг. Линда привела меня в магазин женского белья; разве это не подвиг с моей стороны?! Чувствую себя слоном в посудной лавке. Куда ни повернись, повсюду — … Мужиков в магазине (не считая меня) почему-то нет. Возможно, Линда по-шутила надо мной, прихватив меня на «мероприятие» по покуп-ке ей нового «бюстодержателя» (хотя — чего́ там у неё дер-жать-то? грудь у неё и без «держателей» замечательно держит-ся). Какая-то толстуха докучает улыбающейся девушке-консу-льтанту:

— Мы с мужем собираемся на отдых в Египет; я хотела бы

посмотреть на купальники, которые мне подошли бы. Желате-льно бикини…

Отворачиваюсь и стараюсь не слушать; иначе — «взорвусь» от смеха. Она хотела бы посмотреть на купальники, которые ей подошли бы! Я тоже хотел бы посмотреть на такие купальники! Бикини!.. Ничто не увеличивает размер женской груди так, как это делает мужское воображение. В случае же с искательницей «бикини» — бинокль желательно развернуть… Вот — Линда уже выбрала; уходит в примерочную кабинку. Странно: чего стесняться, если все (здесь присутствующие) женскую грудь ви́-дели…

— Ну, как тебе? — Линда возвращается из примерочной каби-нки минут через десять (за это время запросто можно было пе-ремерить десятка три бюстодержателей, а не единственный эк-земпляр), держа в руке свой выбор и демонстрируя его мне. — А?! Хорош?!

— Ничего не вижу, — откровенничаю я, — разве в этой… тряпочке… внутри ничего не должно быть? Мне казалось, там должны быть…

— Не пошли́! — осекает меня Линда. — Или — не по́шли?.. Или — не пошли́?.. Оставь при себе свои пошлости! Кругом ведь — люди!

— Вот именно, — соглашаюсь с ней, — а ты — эту… тряпоч-ку… в руке́ держишь! Люди — увидят и подумают, что ты — без бюстодержателя! А подумав об этом, некоторые «творчес-кие личности» могут в мыслях своих пойти дальше и решить, что ты ещё и без трусиков! А некоторые ещё более одарённые представители рода человеческого могут даже нафантазировать, будто ты — …

— Одень меня, пожалуйста, — просит меня Линда, — да, да, одень. Твой взгляд — я вижу — раздел меня полностью. А нам пора идти…

Мыло.

Мыло я не люблю с детства. В детстве мыло почему-то всегда было глазощипательным. Поэтому я до сих пор не решаюсь отк-рывать глаза, когда намыливаю голову или лицо. Детские «стра-хи» — самые страшные из страхов; они вселяются в подсозна-ние и — больше их оттуда уже не выселить. В школе на хими-ческих уроках «химичка» говорила про какую-то «щелочную сущность» состава мыла. После этого я, намыливая голову или лицо, стал ещё крепче сжимать веки, прячущие за своей бронёй глаза. «Химичка» (существо злобное, постоянно беременное от мужа-грека; именно она принципиально «испортила» аттестаты двум моим одноклассницам, которые «шли на золотую медаль» — поставила всё-знающим девчонкам «четвёрки» вместо спра-ведливых «пятёрок») — осталась в школьном прошлом; страх «щелочного мыла» — так и остался в моей голове. Линда (спря-тала свой свежеприобретённый бюстодержатель в непрозрач-ный пакет; надеть на своё положенное ему место — поленилась, видимо) привела меня в «душистый отдел». Чего здесь только нет! Чем здесь только не пахнет! В какие только цвета это всё не выкрашено! Выбираем мыло. Психолог советуется со мной. А с кем Линда может ещё советоваться? Это — очень логично: привлекать такого, как я, мылофоба к процессу мыло-выбора! Говорит мне: «Давай возьмём Ду́ру?» Пытаюсь убедить её, что — не сто́ит (и помалкиваю о том, что язык мой — так и просит-ся брякнуть: «Дуру — не надо; дура — у нас с тобой уже имеет-ся!»). Передвигаемся к соседним стеллажам: «Давай возьмём Ти́мотей?» Убеждаю её, что «имя Тимофей — неблагозвучно». В конце концов, я пускаю процесс мыло-выбора на «самотёк» и просто молча брожу («хвостиком») за своей «фройляйн», кото-рой предоставлено полное право — выбирать. Она выбрала.

— Тебе нравится э́то? — Линда подносит под нос (извиняюсь за каламбур) мне запаянный в плёнку розовый душистый брике-тик.

— Ты — чудо! — восклицаю я. — Я всеми силами старался не подсказывать тебе, но ты — всё-таки выбрала именно его! Это — моё самое любимое мыло! Мне так нравится запах этого мыла, что я вынюхиваю его по два куска в неделю! Скажи: ка́к ты догадалась?!.

Мудрость.

Люблю читать. Чтение — делится на две категории: чтение и чтиво. Литература последних двух десятилетий — это чтиво. Литература всей остальной прошлости, сохранившаяся в пере-изданиях и дожившая до современности, — это чтение. Время — сито, просеивающее сквозь себя мелкий песок. Просеются (со временем; временем) и нынешние творения; чтиво — уйдёт, чтение — останется. Никто (я уверен) и не вспомнит лет через двести о творениях Дарьи Донцовой. Книги становятся книга-ми, выходя из журналов и газет. Я люблю читать журналы и га-зеты. Журналы и газеты делятся на две категории: чтение и чти-во. «Вокруг Света» — это чтение (и не только потому, что жур-нал этот издаётся сто тридцать лет). «Спид-Инфо» — это чтиво. «Максим» — это временно не отсеянное чтиво. «Российская Га-зета» — это вообще не газета. «Берлинер Цайтунг» — это вооб-ще не на русском… Так я и читаю…

— Ты любишь читать? — спрашиваю я у Линды, щёлкающей клавишем компьютерной «мыши»; курсор бегает по тексту на экране.

— Ты не видишь? Приходится… — она не отрывает своего взгляда от мониторного экрана. — Я читаю, пожалуй, побольше твоего…

— Я здесь уже не в первый раз и не первый день, но — не за-метил в твоём доме ни листочка чтения. Ты выпи́сываешь ка-кие-нибудь газеты? Или журналы?

— Зачем мне газеты? — совершенно бесчувственно удивляет-ся Линда. — Ведь есть — вот! — компьютер; Интернет. Газеты и журналы — архаизмы!

— Архаизмы? — я возмущён. — Газеты — вещь необходиме-йшая! «Компьютер»!.. А подтираться — клавиатурой?!. Газета — архаизм!..

— Ты прав, — соглашается Линда, пробега́ет пальчиками (как виртуоз фортепианной игры) по клавишам и выключает систем-ный блок, — о вечном — я как-то не подумала; без тебя — сов-сем пропаду. Завтра же подпишусь на самое многостраничное издание; и — чтобы бумага было мягкая, качественная; не для чужой же… радости!.. А ты — становишься мудрым; наверное,

очень много думаешь.

— Мудрый — это не тот, кто много и правильно думает, а тот, кого слишком часто и не по делу цитируют. Не хочу быть муд-рым…

Секс.

Пьер Данинос* сказал: «Тоска — видеть, как богатые швыря-ют деньгами, и осознавать, что ты́ — не можешь им помочь». У меня не́т желания помогать Фойеру избавляться от его денег. Поэтому я и не открыл ему дверь. Я — затаился. Услышав ме-лодию дверного звонка, я выглянул в окно спальни (на втором этаже; с видом — «по фронту»); возле дома стоял автомобиль Фойера. Я не стал открывать дверь… Фойер — совершенно не-воспитанный германец. Он частенько насвистывает неприлич-ные русские песенки, а окружающие германцы — не требуют, чтобы он прекратил это безобразие. Я жаловался Линде по это-му поводу; в ответ Линда «налала́кала» мне парочку куплетов какой-то германской песенки и поинтересовалась: «Ну, ка́к те-бе?» А что — мне понравилось!

— В том-то и дело, — сказало Линда, — а вот мои соотечест-венники — «убили» бы меня, напой я эту песенку где-нибудь в обществе.

Я — понял: германцы просто-напросто не знают слов русских песен и не понимают — о чём «неприличном» может насвисты-вать Фойер…

— У каждого народа — свои правила приличия, — «удивила» меня Линда, — и к одним и тем же словам и выражениям в раз-ных странах относятся по-разному. Нет ничего страшного в гла-голе «……» (я даже почувствовал, что краснота залила моё ли-цо; Линда же — ничуть не смутилась), потому что это слово вы-ражает вполне естественную потребность. Англичане говорят «фак» открыто, прямо.

— Возможно, — лепечу я, — англичанам не постыдно не то-лько так говорить, но и — делать; открыто, прямо. Русские — слава Богу! — не англичане, не американцы и не кто-либо ещё. Русские — порядочные — никогда не произносят вслух глагол

«……» или…

— Ты сейчас какой глагол озвучил? — оборвала моё рассуж-дение Линда. — Вот она — твоя русская порядочность! А ещё англичан «упрекаешь». Навыдумывали «нормативы» и «ненор-мативы» и — снобируете. А чем, в сущности своей, различают-ся слова «……» и «заниматься сексом»? Да ничем. Как у вас это называется? Мат? Нецензурщина? Не́т в мире нецензурщины и быть не может; если люди создали слово, обозначающее какой-нибудь предмет или какое-нибудь действие, то слово это не мо-жет быть нецензурным; иначе — зачем вообще создавать его? Не нужно «заморачиваться» в отсеивании слов. Есть понятие — есть слово. Не будет слова — понятие всё равно останется. Это и есть — секс; без него невозможно жить.

— Ошибаешься, — возражаю я, — без секса жить можно; ро-диться — нельзя. Хотя — теперь, говорят, детей делают даже в пробирках.

— Умные люди всегда придумывают всякие глупости. Разве пробирки приносят удовольствие? Умные люди предпочитают «……», а не пробирки.

Шнобель.

По-германски «шнобель» — это «клюв». Я считаю, что у меня — не «шнобель» (некоторые — считают иначе). Форма носа за-висит от особенностей строения черепа; и встретить два одина-ковых носа — невозможно почти так же, как невозможно найти двух одинаковых отпечатков пальцев. Помимо всем известных функций (обонятельной и фильтрационной при дыхании), нос выполняет ещё одну — не менее важную: он напрямую участву-ет в формировании тембра голоса, Функция эта называется ре-зонаторной (мне об этом рассказывали девчонки, которые всё ещё учатся в Тверском училище культуры и искусства на отде-лении русского народного хора). Функция эта — резонаторная — осуществляется за счёт присутствия в носе «воздухоносных» полостей (это такие придаточные пазухи и собственно внутрен-няя полость носа). Оказывается, у вокалистов и оперных певцов полость носа значительно больше, чем у людей, которые не об-ладают певческими способностями. И ведь что интересно (как мне рассказывала Ира Тихонова — солистка того самого «Наро-дного хора» Тверского «культпросветучилища»): различные те-мбры голоса — от баса до бельканто — тоже зависят именно от размеров носовой полости. Кстати, нос — это единственная часть лица, которая не перестаёт расти в течение всей жизни че-ловека; именно по этой причине у стариков частенько бывают крупные и массивные носы. Не то что мой маленький носик…

Макс.

Макс Шлегель — отец Ганса. Ему сорок четыре года; и он ра-ботает гинекологом в женской консультации (или что-то в этом роде; я не знаю, как правильнее перевести на русский язык длиннющее слово вывески заведения, в котором работает Макс). Отец Ганса — Макс. У них — германцев — это так при-нято. В пятилетнем возрасте он был Максом; нынче он — Макс; в восьмидесятилетнем возрасте (разумеется, доживёт! при их-то уровне жизни!) он — будет Максом. У нас — несколько иначе: пятилетний мальчик — Шурик; двадцатилетний — Саша; соро-калетний — Александр Петрович; шестидесятилетний (некото-рые у нас умудряются дожить и до столь преклонного возраста) — Петрович. На Западе не мудрствуют: каким именем назвали — таким и зовут всю жизнь.

— Приходит вчера к отцу, — рассказывает Ганс, — молодая девчонка («А что, девчонки разве бывают старыми?» — думаю я, слушая рассказ Ганса); а у них там в … (он произносит это ужасное для моего понимания название заведения, в котором работает его отец) … есть какая-то медицинская процедура, ко-гда женщине в её самый главный женский орган вводят какой-то прибор; и для обеспечения стерильности процесса на этот прибор надевают презерватив… Я — не специалист в этом деле, но идея тебе, конечно, понятна. И вот вчера приходит к отцу … ну, просто девочка ещё; лет четырнадцать на вид, не больше. Я — сижу в уголочке на стуле; на мне — халат и колпак; жду отца — изображаю его помощника; хотя — сижу спиной ко всем со-бытиям, чтобы не смущать себя («Как же ты спиной определил «на вид» возраст девчонки?!.» — мысленно возмущаюсь я); и отец спокойно, как делает это всегда, объясняет этой «перво-проходке», скромно сидящей на стуле, теребящей свою… сумо-чку, нервничающей и наблюдающей за тем, как доктор заполня-ет её карту. Отец же, не отрываясь от своей писанины, инструк-тирует девочку стандартными фразами: «Завтра утром придёте сюда ко мне на обследование… с собой принесёте свою меди-цинскую карту… возьмёте эту карту в регистратуре… из дома принесёте чистую простынь и два презерватива… два… на вся-кий случай… Какие-то вопросы?» Девчонка — молчит; отец — продолжает писать, уверенный в том, что молчание означает, что девчонке всё ясно и никаких вопросов у неё нет. Когда отец минут через пять закончил заполнять медицинскую карту и по-смотрел на девчонку, та была вся краснющая, вся напряжённая; смотрела — в пол, не решаясь посмотреть на врача. Я еле сдер-живал смех. А отец — не понял в чём дело и спросил: «Девуш-ка, что с Вами? Вам нехорошо?» Она — произнесла, не отрывая взгляда от пола: «Хорошо, доктор; я согласна; только — никому не говорите; и, может, презервативов взять побольше, вас ведь — двое, да?» Вот тут-то я не сдержал смеха!..

Танец.

Линда любит танцевать; так же, как я люблю читать. В детст-ве (во времена школьной учёбы в Мюнхене) Линда занималась в хореографической школе. Многие люди ходят в хореографи-ческую школу; многие её посещают. Линда — не «ходила» и не «посещала». Линда именно занима́лась хореографией. Сейчас (когда мы с ней вдвоём и никто не видит моих «медвежьих» движений) я пытаюсь повторять движения, которым меня обу-чает психолог. Пока ничегошеньки у меня не получается. Подо-зреваю, что Линда нарочно выбрала именно э́тот танец — мно-говековой выдержки; танец — королей и придворных; музыка — лучше промолчу.

— Всё, давай на сегодня закончим! — я падаю в кресло и беру со столика стакан с соком. — Надоело мне заниматься этим… минъ-е́том!

— Танец называется ме-ну-эт! — говорит мне психолог. — А то, что ты́ сказал, это… это совсем другое… Меня этому не учили…

Мячик.

Я сумел поймать русский телевизионный канал! Пока Линда в ванной (она может «заседать» там часа по четыре), смотрю но-вости:

— … поэтому на смену самым мощным баллистическим раке-там Эр-тридцать шесть-Эм-два «Воевода», известным на Западе под страшным именем «Сатана», скоро придут супер-ракеты пятого поколения. Разработку новой ракеты ведёт одно из круп-нейших военно-промышленных объединений, расположенное в Подмосковье. («Вот она — Родина! Берегись, Германия!» — мысленно ликую я, слушая речь серьёзного дядьки.) В истории этого предприятия всегда были самые «проры́вные» ракетные проекты; и можно не сомневаться в том, что там создаду́т тяжё-лую баллистическую ракету — достойную смену «Воеводе». В советские времена от момента получения задания на новое ра-кетное изделие до момента постановки ракеты в шахту — на бо-евое дежурство — требовалось восемь лет. При условии нынеш-него хорошего финансирования и «форсирования» работ — ра-кета пятого поколения может оказаться в шахте, как и в преж-ние времена, тоже через восемь лет. При этом, как утверждают специалисты, не должно возникнуть таких проблем, какие воз-никают при создании морской ракеты «Булава». В принципе — не должно («А мы — люди принципиальные!..»). В своё время отечественные конструкторы обошли всех конкурентов на мир-овой арене — абсолютно во всём. Ни одна из новейших амери-канских стратегических ракет по своим боевым возможностям по сей день даже близко не приблизилась к самому первому ва-рианту нашей тяжёлой Эр-тридцать шесть; и — не приблизится в ближайшие пятнадцать-двадцать лет. Следует, пожалуй, сде-лать ряд технических уточнений. Работы над самой мощной в мире баллистической ракетой под индексом Эр-тридцать шесть, известной также под наименованием Пятнадцать-Пэ-А-четыр-надцать, начались в Советском Союзе в шестьдесят девятом го-ду; в семьдесят пятом — ракета уже встала («Во — встала!..») на вооружение. Далее — был осуществлён ряд важных модерн-изаций. В итоге в строй ставились ракетные комплексы трёх на-именований. По коду Стратегических Наступательных Вооруж-ений в этих комплексах использовались ракеты Эр-Эс-двадцать модификаций А, Бэ и Вэ. По коду НАТО — это были Эс-Эс-во-семнадцать «Сатана» шести модификаций. Американцы учиты-вали даже незначительные модернизационные доработки наших ракет; мы же — только самые существенные. Имя «Сатана» за океаном присвоили самой первой советской ракете Эр-тридцать шесть; она же — Эс-Эс-двадцать-А. Говорят, что такое устраш-ающее имя она получила за чёрный цвет, в который был выкра-шен её корпус… Ракета Эр-тридцать шесть относилась к третье-му поколению; она, как и Эр-тридцать шесть-Эм, имела лишь буквенно-цифровой индекс. Лишь ракета Эр-тридцать шесть-Эм-два, поступившая на вооружение наших ракетных войск стратегического назначения в восемьдесят восьмом году, стала называться боевым личным именем — «Воевода»; её причисли-ли уже к четвёртому поколению ракет, хотя фактически это бы-ла очень глубокая модернизация самой первой ракеты Эр-трид-цать шесть. На проект работал весь Советский Союз; но — осн-овная тяжесть легла на расположенные на территории советск-ой Украины предприятия и прежде всего — на конструкторское бюро «Южное», расположенное в Днепропетровске. Главными конструкторами проекта последовательно были Михаил Янгель и за ним — Владимир Уткин. Создание ракеты шло непросто. Из сорока трёх испытательных пусков первой серии — лишь тридцать шесть прошли успешно. Первый испытательный старт «Воеводы» весной восемьдесят шестого года закончился серьёз-ной аварией; ракета взорвалась в шахтной пусковой установке, которая вследствие этого была полностью разрушена. К счас-тью, обошлось без человеческих жертв. В конечном итоге — «Воевода» стала самой надёжной ракетой в мире. Её ресурс, ве-роятно, будет официально продлён до двадцати пяти лет. Это — уникальный случай; ведь ракета постоянно заправлена достато-чно агрессивными компонентами жидкого топлива и окислите-ля. Новое поколение «Воеводы» по своим характеристикам дол-жно превзойти своих предшественников, стоящих сейчас на бо-евом дежурстве. Ракеты размещаются в фактически неуязвимых подземных шахтах; поразить их можно только прямым попада-нием вражеской ракеты с ядерной боеголовкой («Да, поди-ка — сыщи эти шахты в безбрежной Сибири!..»), а взрыв в нескольк-их сотнях метров от шахты — для «Воеводы» не страшен. Раке-та может стартовать даже в условиях огненно-пылевого урага-на, сопровождающего ядерный взрыв. «Воеводе» не страшны ни нейтронные потоки, ни жёсткие рентгеновские излучения. Практически — для этой ракеты достижима люба́я цель на пла-нете; она может лететь на расстояния от одиннадцати тысяч до шестнадцати тысяч километров — в зависимости от массы бое-головки. Максимальная масса головной части у ракет четвёрто-го поколения — восемь тысяч семьсот тридцать килограммов. Для сравнения: американская межконтинентальная баллистиче-ская ракета шахтного базирования «Минитмен-три»* летает на расстояние до тринадцати тысяч километров, но — с боевой ча-стью массой всего тысяча сто пятьдесят килограммов. Даже са́-мая мощная баллистическая ракета Сэ-Шэ-А — морской «Трай-дент»* последних модификаций — забрасывает боеголовку массой всего в две тысячи восемьсот килограммов на всего лишь одиннадцать тысяч километров… Для различных типов и модификаций «Сатаны» были созданы и различные боеголовки; самая мощная из них — двадцать пять мегатонн. Сейчас на бое-вом дежурстве стоят только ракеты с десятью боеголовками, ка-ждая из которых содержит три четверти мегатонны ядерной взрывчатки в тротиловом эквиваленте; то есть, общий заряд од-ной ракеты равен семи с половиной миллионам тонн тротила, что более чем достаточно для причинения противнику в атакуе-мом районе невосполнимых потерь. Головной модуль, в кото-ром размещены боеголовки, имеет мощную броневую защиту; кроме того, он несёт целый «рой» отвлекающих целей, которые создают на радарах систем противоракетной обороны впечатле-ние «сверхмассированного удара». Как заявляют специалисты Североатлантического блока, в таких условиях невозможно вы-делить настоящие боеголовки. Ложные цели сегодня есть у всех баллистических ядерных ракет; но — только в «Воеводе» уда-лось реализовать полную идентичность «обманок» и боевых ча-стей по их физическим полям. В ракетных войсках стратегичес-кого назначения времён Советского Союза было развёрнуто триста восемь комплексов «Сатана» в составе пяти ракетных дивизий. Сейчас новую Россию защищают семьдесят четыре пусковые установки с ракетами «Воевода». Кстати, даже после «выхода в отставку» тяжёлые ракеты продолжают свою службу; но — уже в гражданском применении. Снятые с боевого дежур-ства ракеты Эр-тридцать шесть-Эм — конверсированы в комме-рческие ракеты-носители «Днепр»; с их помощью на космичес-кие орбиты выведены десятки иностранных спутников различ-ного назначения. Был случай, когда без проблем отработала ра-кета, простоявшая на боевом дежурстве двадцать четыре года; почти четверть века. В девяносто первом году в конструкторс-ком бюро «Южмаш» разработали «пилотный» проект ракетного комплекса пятого поколения Эр-тридцать шесть-Эм-три «Икар». Но — не сложилось; Советский Союз — распался; Ук-раина — отделилась от России и утратила своё былое советское промышленное производство. Теперь тяжёлые ракеты действи-тельно пятого поколения, а не очередную модификацию, созда-ют в Подмосковье. Все тактико-технические параметры проек-тируемой ракеты являются строго секретными («Кто бы сомне-вался!..»), однако — ясно, что они превзойдут возможности ны-нешних «Воевод». В новую ракету будут вложены самые новей-шие научно-технологические достижения. Но — нужно спеш-ить; с две тысячи четырнадцатого года начнётся неизбежное списание пусть и надёжных, но — всё-таки уже старых «Вое-вод». У нас в запасе — остались лишь девятнадцать лет…

— А-а-а, — Линда сушит волосы огромным полотенцем, — обнаружил канал с родным языком?.. Я тоже иногда послуши-ваю его; чтобы поддерживать языковой уровень. Правда, здесь всегда рассказывают какую-нибудь чепуху: танки, самолёты, дивизии… Пропаганда…

— Сейчас рассказывали про мячик, — говорю я, — обыкно-венный божий мячик. Мы живём на этом мячике; и ждём, когда боги начнут играть в футбол. Три года назад я ещё служил в ар-тиллерийском полку подмосковной Таманской дивизии. И у нас в части тоже были небольшие ракеты. Артиллерия — бог вой-ны… Помню, я учился в девятом классе, когда Горбачёв с Рей-ганом подписали договор об уничтожении ракет ближних даль-ностей. Грандиозное было событие!.. Судя по его «рекламиро-ванию» повсюду… Конечно, американцы нас — русских — в очередной раз обманули… Они всегда обманывают; и — всех… А боги — всё ещё могут попинать наш маленький мячик…

Две беды.

— Фойер доигрался, — говорит Линда, — звонил мне; сказал, что, наверное, женится; месяца через два. Ветром там что-то на-дуло…

— Поня-а-атно… — протягиваю я. — Надуло — ветром, а же-ниться — Фойеру. Вот она — дискриминация по половой при-надлежности!

Линда пожимает плечами. Я знаю, что Фойер — парень, ска-жем так, более «просвещённый», нежели его сестра. Линда — всё-таки германка и по сей причине может не знать многих «фразеологизмов» русского языка. А Фойер — всё-таки парень; и он не наделён женской «наивностью». Пытаюсь объяснить Линде «квинтэссенцию» заявления Фойера; выслушав меня, Ли-нда понимает, что кто-то там из их (женского) сообщества забе-ременел по «вине» её двоюродного брата Фойера; и теперь ви-новник должен нацепить на себя брачные кандалы и… Стра-шно подумать, каково сейчас собственно Фойеру… Линда — а́хает и о́хает, обращает в эфир слово «дюммкопф» («дурак»).

— Это Фойера ты называешь «дураком»? — спрашиваю я у психолога. — Вообще-то он — германец и «дураком» не может являться по определению. Тем более — в моём присутствии. Дураками и дорогами славится лишь Россия; это — на́ши беды! Делай вывод.

— Давно сделала, — немедленно реагирует Линда, — только не хотела говорить тебе́. В России — две беды; а в Германии — нет ни одной; нужно делиться. И если своих дорог Россия нам предоставить не может, поскольку их нет, то дураками Россия — делится щедро!..

— Вот именно! Со всем миром! Если бы русские не переселя-лись к вам — на Запад — не было бы у вас никакого техничес-кого прогресса; слишком умные вы все здесь для того, чтобы создавать действительно гениальные вещи…

Идеал.

— О чём ты думаешь… — Линда пролепетала спокойно, слов-но это ветер тронул уснувшую листву… — любимый?.. — заве-ршила.

— Так… — неопределённо отвечаю ей я, зная,что здесь мне остаётся оставаться лишь четыре дня и три ночи. — Почти ни о чём.

— И я, и я — ни о чём!.. — говорит мне она, и я понимаю, что это — не вербальная опустошённость, а душевное единение нас.

— Тебе легче… — замечаю я, а она — молчит; то ли — отто-го, что согласна со мной, то ли — оттого, что считает меня глу-пцом.

— О чём ты думал, когда женился на этой… своей… ну, ты меня понимаешь? — она любит задавать «вопросы не того вре-мени».

— Когда я́ женился? Если бы я ду́мал, то — не женился бы. Ещё год назад небо было солнечным, а я — холостым. После — пришёл ноябрь. Когда я женился, я был уверенным атеистом и не верил в существование ада. Но жена и её мама в первую же неделю после регистрации брака переубедили меня. Я поссори-лся с Лизкой прямо в коридоре ЗАГСа, когда она попросила ме-ня угадать, сколько ей лет; я сразу сказал ей правду, хотя до то-го дня ни разу не видел её паспорта. И — началась моя восьми-дневная несвободная жизнь. Пока мы с Лизкой мозолили друг дружке глаза без официального оформления отношений, всё было замечательно. Как только она получила в свой паспорт штамп с указанием моей фамилии как её нового имущества, она села мне на шею. Так, видимо, бывает всегда; женщины — как тени; когда ты ходишь за ними, они убегают от тебя; когда ты уходишь от них, они бегут за тобой. Я у тебя — в Гамбурге — просто… отдыхаю от Лизки. Мне здесь легко — с тобой я в бе-зопасности.

— Вот — результат скоропалительных браков! Сперва — ду-маешь о чувствах партнёрши; затем — вообще ни о чём не ду-маешь; а после регистрации — все мысли лишь о том, что́ будет вечером по телевизору. Поэтому, давай не будем спешить с оформлением всего…

— Всего — чего? — интересуюсь я и вижу, что она ведёт себя точно так, как вела себя Лиза ровно полгода назад, в октябре; когда «заговаривала зубы» мне перед тем, как сказать фразу «давай сходим — распишемся»; неужели все и везде женщины — одинаковы?

— Не притворяйся глупцом, — требует Линда, — всё прекра-сно понимаешь. Идеал… У меня есть свой идеал мужчины. Это тот…

— …который захочет на тебе жениться? — завершаю я её мысль; и понимаю, что я «немножко не угадал»; женщину не понять…

Самые преданные.

Я достаточно много прочёл о верности и преданности. О том, как собаки спасают своих хозяев ценой собственной жизни. Я помню потрясающий эпизод из фильма «Служили два товари-ща»,* когда оставленный на причале офицерский боевой конь прорывается сквозь толпу тех, кому не хватило места на кораб-ле, и, прыгнув в воды Чёрного моря, плывёт за кораблём, на ко-тором удрал от него его офицер. (Линда говорит, что она не ви-дела этого советского фильма; нужно будет раздобыть в Москве кассету и выслать в Гамбург — в подарок психологу.) Я не знаю, какими бывают мужчины, преданные своим любимым женщинам, но я уверен в том, что самые преданные женщины — это не блондинки (как Линда) и не брюнетки (как Лиза), а — седые (как моя бабушка, мама мамы).

Отдых.

Фойер спасён. Тревога с «ветром надуло» — оказалась лож-ной, и теперь Линдин брат — «воспарил орлом». «А был ли ма-льчик…» У Фойера всё меняется — в долю секунды… Он вновь принёс пакеты с бутылками; теперь это был «шнапс», а не пиво. Вероятно, германец хорошенько подумал и сделал вывод, что «шнапс» — не транспортируют в автомобильных цистернах и разбавить его речной водой — невозможно. Ничего; пусть Фой-ер лишь начнёт процесс пития́ — и я расскажу ему о том, ка́к поступают со спиртом; я ему — живописую такие махинацион-ные процессы, что он перейдёт на употребление исключительно чая. (И при этом будет стараться употреблять его лишь в моё отсутствие, опасаясь моих рассказов о чайных плантациях; о-о-о, а о чае-то я ему тоже мно-ого интересного могу рассказать: как его собирают в Абхазии с длиннющего — до горизонта — куста, а после — … ; оставлю это «развлечение» для внимания Фойера…)

— Я — не пью… — сразу поставил я точку, давая понять, что никакой альтернативы «уговорить» меня не существует. — Я с вами, не более.

И приходится Фойеру «отдыхать» в одиночку. Линда — ре-шила брать пример с меня. В Германии это — не удивительно; в Германии не принято пить много (если говорить о собственно германцах; русские в Германии — пьют не хуже чем в России; это — дань национальным традициям); для Фойера удивитель-но то, что я — русский — свою национальную «традицию от-дыха» наруша́ю. За словом «отдохнули» у нас обычно стоит — «от души выпили, попели песни, побили друг другу физионо-мии и погуляли до утра». А с утра — хорошенько повторили… Да, это можно назвать «отдыхом»; но это — не отдых. После такого «отдыха» необходимо несколько дней отдохнуть, чтобы нормально восстановиться к жизни… Линда переводит свой взгляд с меня на Фойера и — обратно; туда-сюда; несколько раз…

— Не понимаю, — говорит она мне негромко, — кто из вас двоих — кто? Кто — русский, а кто — германец? Вы обменя-лись мозгами?..

Глупости.

Некоторые мужчины вынуждены жениться, попадая в безвы-ходное положение; например, когда в доме скапливается слиш-ком много грязной посуды. Делая выбор, главное — не прога-дать; меньшее из зол — запросто может оказаться бо́льшим. Не шучу. Когда летом прошлого года Лиза (в шутку) сказала мне, что не выйдет за меня замуж, потому что я рыжий, я (тоже в шутку) сказал ей: «После женитьбы на тебе — я сразу посе-дею». Мы посмеялись нашим шуткам; и — расписались через три месяца; а через два дня я понял, что моя шутка — воплоща-ется в действительность. Первый седой волос с моей головы Лиза сорвала на третий день нашей супружеской идиллии; ещё через день она выдрала из моей макушки уже два седых волоса. Со школьных времён я помню красивую легенду про «шахмат-ное число»: о том, как падишах посулил мудрецу, придумавше-му игру в шахматы, любую награду (золото и прочие драгметал-лы с самоцветами), а мудрец — попросил положить на первую клетку шахматного поля одно рисовое зёрнышко, а на каждую последующую клетку — в два раза большее количество рисин-ок, чем на предыдущей клетке; падишах удивился тому, что му-дрец попросил в награду лишь то количество риса, которое дол-жно было бы быть лишь на одной последней — шестьдесят чет-вёртой — клетке шахматного поля: «Разве это — достойная наг-рада за такую замечательную игру?!» Мудрец же — сказал пад-ишаху, что тот не сможет сдержать своего слова; потому что на одной лишь шестьдесят четвёртой клетке шахматной доски ри-са будет столько, сколько собирают со всех рисовых полей все-го мира в течение полутора сотен лет… Красивая легенда; прав-дивая. Подсчитав, сколько седых волос будет на моей голове через месяц брака с Лизой, я понял, что могу позволить себе без заметных «потерь» продержаться в супружестве с ней дней семь; максимум — восемь; не более того. Третьего декабря я прибежал в отдел записи актов гражданского состояния и подал заявление о разводе (регистраторша ничего не поняла из моего рассказа о «шахматном числе» и «седеющей шевелюре», пото-му — просто указала «дежурную» причину развода: «несовмес-тимость характеров»). Глупость может быть причиной развода. Но чаще — глупость является причиной женитьбы. Жаль, что многие люди понимают это не вовремя. Когда я сообщил Лизке о том, что подал заявление о разводе, она заверещала: «Да как ты мог! Я отдала тебе лучшие месяцы своей жизни!..» «Боже, — подумал я, — значит, впереди меня ждали ещё худшие!..» Вли-пнуть в глупости — легко; а вот вылипнуть — …

Сделать женщину счастливой.

Зачем гадать и предполагать? Я не люблю ходить «вокруг да около»; поэтому — прямо спросил у Линды: ка́к сделать жен-щину счастливой?

— Сделать женщину счастливой очень легко, — говорит мне Линда, и я готовлюсь запоминать её «ценные советы», — вот только — до́рого…

Правда.

Линда (как и любая девушка; все они в любой части нашей планеты — суть одинаковы) умеет выворачивать наизнанку чу-жой мозг.

— Скажи мне, только честно, пожалуйста: что́ тебе нравится в женщинах больше всего? — спрашивает она у меня во время ужина.

— Ум… — отвечаю я ей без лишних размышлений, полагая, что она примет мой ответ на свой счёт и удовлетворится им на всю жизнь.

— А ещё? — продолжает Линда, заставляя меня на несколько секунд отвлечься от курицы с зелёным горошком и «пошеве-лить извилинами».

— Ну… наверное, внешность… — говорю я, замечая, что она начинает «светиться», явно довольная результатом моих «дол-гих ду́мок».

— А ещё? — повторяет её голос, и я вспоминаю школьные уроки информатики с их программами для «Бейсика»: «начало цикла; конец цикла».

— Образованность… — выдавливаю я из себя с огромным трудом, понимая, что я реально мало знаю качеств, которые присущи женщинам.

— А ещё? — не унимается психолог, беззаботно уплетая со своей тарелки зелёный горошек и посмеиваясь надо мной; её смех — спасает меня; подсказывает мне.

— Чувство юмора! — я улыбаюсь ей в ответ и поддеваю вил-кой с десяток зелёных горошин, но — донести их до своего рта так и не успеваю.

— А ещё? — она повторяет эту свою фразу так ловко, что я начинаю серьёзно сомневаться в женской «нерасторопности» и «медлительности».

— Интеллигентность… — произношу с огромной надеждой на то, что Линда внемлет этому моему слову и докажет, что это — про неё.

— А ещё? — она, видимо, вбила в свою голову какое-то опре-делённое определение и — не успокоится, пока я не отгадаю за-гаданное слово.

— Нежность… — я говорю уже почти бездумно, потому что ясно осознаю, что «методом тыка» я прогадаю сто лет; и оста-нусь голодным.

— А ещё? — она уже почти освободила свою тарелку от своей порции ужина и, поднявшись со стула, собирается готовиться к чаепитию.

— Слушай, — говорю я ей, недовольным взглядом выбирая «цель» на её фигурке, — я сейчас потеряю терпение и… скажу тебе… всю правду!..

Зависть.

Это присуще всем. Нет такого человека, который хоть в чём-нибудь (пусть даже в какой-нибудь ничтожности) не завидовал бы другому. Женщины с огромной грудью завидуют мелкогру-дым женщинам и — идут под хирургический нож удалять «ли-шнее». Женщины с маленькой грудью (и вообще без неё) зави-дуют пышногрудым женщинам и — идут под хирургический нож добавлять «недостающее». Не имеющие автомобиля — за-видуют автовладельцам и «откладывают денежку» для последу-ющей покупки заветного металлоизделия. Владельцы автомоби-лей — завидуют беззаботности тех, кому нет необходимости тратиться на бензин, запчасти и оплату места в общественном гараже. Бездетные женщины завидуют своим подругам, имею-щим детей; а «мамаши» — проклинают бессонные ночи и еже-дневные «постирушки» десятков пелёнок, завидуя своим безде-тным подругам. «Штабники» завидуют героям, имеющим на груди тяжесть орденов и (в довесок) множество льгот от госуда-рства. Безрукие и безногие герои — с радостью отдали бы свои Золотые Звёзды за возвращение им их родных, природных коне-чностей. Школьники и школьницы — завидуют взрослым, кото-рым нет надобности ежедневно по несколько часов выслуши-вать поучения, а после ещё делать «домашние задания»; учени-ки стремятся поскорее закончить школьную учёбу и выйти в беззаботную (как им кажется) взрослую жизнь. Взрослые же — напротив, рады были бы вернуться в беззаботность школьных лет (даже если придётся просиживать в школе не по пять-шесть уроков ежедневно, а по восемь-девять и — без выходных дней). Холостяки завидуют женатым, ибо хотят мирной, спокойной обстановки, тишины и заботы; женатые — завидуют холостя-кам по тем же причинам… Зависть — вечна…

Замуж.

Когда мужчина слышит от женщины слово «замуж», он может реагировать на него по-разному. У каждого мужчины нет какой-то определённой, точной точки зрения на эту «проблему». Всё зависит от множества различных факторов. Как в артиллерии; я служил в артиллерии, я — знаю. Служил я оператором элект-ронно-вычислительных машин, с помощью которых «вычисля-ют цели». Планшетный прибор управления огнём — это «дино-завр» в век компьютеров. Компьютер позволяет вычислителю-артиллеристу «вычислить цель» очень, очень быстро. За два го-да армейской службы я ни раза не касался клавиш электронно-вычислительной машины; я — рисовал цели карандашом на ме-таллическом поле планшета (по радиоданным наших разведчи-ков), а после с помощью обыкновенной металлической линейки вычислял дальность от целей до каждой из батарей нашего ди-визиона и довороты (вправо, влево) от основного направления. Я «вычислял цели» быстрее, чем это делал наш дивизионный компьютер (девять отпусков домой — показатель неплохой). А ведь данные, с которыми мне приходилось работать, были, как пел Лемешев* в русскоязычной версии арии Герцога в опере «Риголетто»,* «склонны к измене и к перемене». Постоянства не бывает ни в чём. Всё всегда меняется. Ветер (его направле-ние и сила), высота над уровнем моря, давление воздуха, распо-ложение наших батарей, местонахождение противника, его вид (пехота, бронетехника), скорость и направления движения, чис-ленность… Приходилось рисовать карандашом точечки на пла-ншете и каждую из этих подвижных точечек уничтожать. Наво-дчику проще: он не видит цели (если, конечно, не «лупит» пря-мой наводкой, чего теперь практически не бывает); я передаю ему «циферки», и он, установив на орудии дальность (по рисоч-кам на шкале) и довернув (вправо, влево; по рисочкам на шка-ле), отправляет определённым зарядом определённый снаряд в путь — к цели. Командование Таманской дивизии (гвардии ге-нерал-майор Марченков с его заместителями) проклинало меня: после учений нашего артиллерийского полка на полигоне Ала-бинского учебного центра не оставалось ни одной единицы спи-санной бронетехники, использовавшейся в качестве целей для наших стрельб. Начальник артиллерии дивизии (гвардии полко-вник Тоцкий) хвалил меня… Мы уверенно уничтожали всё, не оставляя «на потом» ничего. Если бы я остался служить и даль-ше, командованию дивизии уже пришлось выделять для наших учений в качестве целей действующую (пока не списанную) те-хнику. Проще было демобилизовать меня, что командование и сделало с великой радостью — в первую очередь… Решение мужчины в отношении слова «замуж» зависит от множества причин. Ведь девушка может быть красивой, а может быть и… умной… Очень редко попадаются девушки одновременно кра-сивые и умные. Девушка может быть богатой, а может быть и… умной… Умные девушки рано или поздно непременно становя-тся богатыми; но у мужчины не всегда есть время подождать, пока умная девушка станет богатой; тем более, что в нынешние времена девушки умны настолько, что предпочитают станови-ться богатыми исключительно благодаря удачному замужеству, а взять «замуж» уже замужнюю — невозможно (многомужест-во, как и многожёнство, не предусмотрено законами нашего го-сударства)… Есть множество причин ответить на «замуж» сло-вом «да». Или «нет».

— Не всегда всё зависит от мужчины, — говорю я Линде, — поверь. Есть много девушек, которые сами не хотят выходить замуж.

— Откуда ты знаешь? — Линда смотрит на меня взглядом, пытающимся доказать, что я худо-бедно разбираюсь-таки в «женской психологии».

— Я им предлагал… — разрешаю я все её сомнения, и её «вы-сокомерие» моментально превращается в ревность. — Много раз…

Стриптиз.

Привела меня сюда Линда. Она — психолог и, видимо, реши-ла («пользуясь случаем») использовать моё нахождение в Гам-бурге «по полной программе»; в личных (её) целях. Психологам ведь необходимы какие-то «наблюдения за поведением» и про-чая практическая ерунда. Практиковаться Линда решила, види-мо, на мне. Её можно понять: все, кто приходит к ней на приём, наверняка неискренни в беседах с ней. Германцы — они ведь такие… Неприкосновенность частной жизни и всё такое… А я для Линды — «как на ладони»; этакий «русский Ванька», прос-тачок бесхитростный и бессекретный. За мною наблюдать — интересно; ничего не скроется от глаз… Почему Линда привела меня именно в стриптиз — не знаю. Ей лу́чше знать; она психо-лог.

— Как тебе во-он та, с удавом на шее? — Линда «корректиру-ет наводку» моего взгляда исключительно вербально. — Хоро-ша?

Смотрю на «во-он ту, с удавом на шее» и мне становится жаль её. Змеюка весит (на вид) килограммов двадцать пять, а девуш-ке приходится не только держать эти «килограммы» на своей шее, но и изображать некое подобие танца (на десятисантимет-ровых «шпильках»); я вижу, насколько старательно вымучивает из себя улыбку эта змееноска, и жалею её ещё больше.

— Это не стриптиз, — громко, стараясь пробить волну музы-ки, говорю я Линде, слегка склоняясь в её сторону, — она ведь даже не может обнажиться — змея ей мешает, сковывает её… Мне нравится вон та… — я «некультурно» указу́ю рукой на «цель».

— Я предупреждала тебя, — Линда смотрит на меня с укором, — не тычь руками… Это неприлично… И чем же она хороша?!.

Вот! Я так и предполагал! Никогда не следует в присутствии одной женщины вслух говорить о достоинствах другой! Жен-щина — существо глубоко ревнивое. Она может с лёгкостью от-пустить своего желанного мужчину к любой «разлучнице», если он убедит «брошенку» в том, что он уходит к «глупой уроди-не». Но если он скажет, что «другая» (не важно — кто она и су-ществует ли вообще на свете) — более совершенна, то — траге-дия неизбежна. Мужчинам приходится постоянно «выкручива-ться». Я говорю:

— У неё на бёдрах есть немножко жира, замечаешь? (Разуме-ется, у той танцовщицы, на которой я акцентирую внимание Ли-нды, нет ни грамма жира ни на бёдрах, ни на прочих прелестях; но — главное «подтолкнуть чужую мысль в верном направле-нии», а там — воображение само дорисует «из мухи слона».) Месяца через два она станет такою, что владелец этого заведе-ния сам выложит ей кругленькую сумму, лишь бы она отсюда уволилась; вместе со своими жировыми прокладками. А тебе нравятся толстушки?

— Нет… Я вообще пра́вильной ориентации… — быстро доба-вляет Линда, мельком наблюдая за направлениями моего взгля-да. — Когда я посещаю мужской стриптиз, я отворачиваюсь от зрелища толстых мужиков… Смотри: Ганс с Максом! Кто кого из них привёл сюда?!.

Действительно: несколько слева за столиком сидели Ганс Шлегель и его отец. Ганс что-то говорил Максу; взгляд того был недовольным. Германцам живётся относительно легко; они не мучат себя «угрызениями совести» и не вешают на своих «вторых половинок» средневековые «пояса верности». Линда «потащила» меня к столику, за которым сидят Ганс и его отец. Вместе (говорит Линда) веселее (чего́ «веселее»?..). Макс рабо-тает гинекологом в заведении с ужасным германским названи-ем, которое переводится на русский язык что-то вроде «женская консультация». Надеюсь, теперь-то Линда оставит меня в по-кое: Макс сумеет дать ей всесторонние комментарии относите-льно каждой из здешних стриптизёрш; он — профессионал. Мы с психологом подходим; Макс — поднимается из-за стола:

— А-а-а, здравствуйте… И вы́ тут… Извините, я, пожалуй, пойду… Разве э́то — стриптиз? Ерунда какая-то… Скорее бы на работу…

Хороший человек.

Неэгоистов — не бывает. Каждый человек непременно любит себя в первую очередь. Кто-то любит себя больше, кто-то — ме-ньше. Но — непременно. Невозможно не любить себя. Из люб-ви к себе некоторые люди становятся тру́сами и бегут, сверкая пятками, с поля сражения, спасая свою бесценную жизнь. Дру-гие — становятся героями: закрывают пулемётные амбразуры своими телами и совершают прочие самоотверженные глупос-ти, становясь личностями легендарными, увековеченными в бронзе и мраморе; а разве это — не тщеславие? а разве тщесла-вие — не эгоизм? Всё — исключительно ради себя, любимого! Ка́ждый человек для себя самого — хороший и правильный. Кто-то — в большей степени; кто-то — в меньшей. Но все — хорошие. Невозможно встретить человека, который всегда, вез-де и всем заявлял бы: «Я — плохой человек». Конечно, у каждо-го из нас бывают «периоды слабости» (стресс; сплин; прочая дребедень), когда можно «ляпнуть» не подумав: «Я — пло-хой…» Хандра — проходит; «эго»* — возвращает сознание к обычной, привычной точке зрения: «Я — хороший человек». Этому нет границ ни в пространстве, ни во времени.

— Искупаюсь! — решаю я вслух, быстро скидываю с себя всё, кроме трусов, и бегом устремляюсь в воды вечерней гамбургс-кой Эльбы.

Линда ожидает меня на берегу; она сидит на моей одежде (чтобы не испачкать свою) и смотрит на мои выкрутасы. Я хо-рошо плаваю. Я вообще всё делаю хорошо. Потому что я — хо-роший человек. Нырнул. Вынырнул. Выхожу из Эльбы на бе-рег; подхожу к Линде:

— Скажи мне, как ты думаешь: я — человек хороший? — я задаю ей вопрос, в который уже заложен очевидный ответ-под-сказка.

— Хороший, — уверенно отвечает психолог-профессионал, ловко попадаясь на такой «детский» психологический трюк, — очень хороший.

— Тогда не понимаю: почему я не тону? — ошарашиваю её я, глядя прямо в глаза и старательно сдерживая желание улыбну-ться; она — молчит…

Векторы.

— Ты плохой, — говорит мне Линда, — ты очень плохой. Но

— лучше тебя пока нет; значит, мы работаем пока с тобой. А там — поглядим.

Она умеет шутить не хуже меня. Это — достаточно трудно. Трудно найти в толпе того единственного человека, который поймёт тебя с полуслова (или — вообще без лишних слов), про-чувствует твоё настроение и состояние души. Из миллионов людей лишь немногие — «свои». Их чувствуешь; и они — чувс-твуют в ответ. Им веришь; веришь в их верность тебе. Предан-ность — это верность своим. Это бесценно. Люди — искатели. Ищут постоянно и многое чего. Ищут работу (с зарплатой побо-льше; с возможностью поспать; с перспективой получения жи-лья; с возможностью подворовывать…); ищут жильё (на разные вкусы и возможности); подыскивают друзей, спутников жизни (побогаче; покрасивее; с детьми; без детей; без тёщи; без тёщи; без тёщи…), домашних и квартирных животных, средства пере-движения; ищут хобби; ищут — всё. Всё,что человеку необход-имо для достижения желаемого состояния, у него уже есть. Ду-раков нет. Нужно только — вектор своих поисков направлять в нужную сторону. Неправильные векторы делают из людей про-фессиональных больных. Какое решение ни принял бы человек, ему придётся за него платить. Верный вектор — как вольный ветер; шагнул на секундочку в сторону — потерял навсегда вер-ный вектор. Я чувствую психолога Линду. Мы — свои…

Фотокарточка.

Вы никогда не видели лицо небезразличной Вам женщины (которой и Вы — небезразличны), когда она обнаруживает в Ва-шем бумажнике фотокарточку, на которой изображена другая женщина? Я — вижу такое лицо перед собой прямо сейчас. Ли-нда не говорит ни слова. С фотокарточки улыбается Лиза (моя теперь уже бывшая жена), и эта улыбка почему-то не радует Ли-нду. Психолог держит фотокарточку как бы «брезгливо» — дву-мя пальчиками. Случайно увидела в моём бумажнике этот «оск-олок прошлого» и — вот готовый спектакль «Немая сцена». Ли-нда — демонстрирует мне фото-Лизу; я — смотрю на улыбку фото-лица своей уже не жены и мне хочется улыбнуться в от-вет. Линда — молчит; безмолвный свой вопрос она держит дву-мя пальцами; я — смотрю.

— Это — моё психологическое лекарственное средство, — наконец говорю я, — оно меня выручает, когда мне плохо… Ты ж понимаешь…

— Конечно, — Линда лишена всяческих эмоций, — ведь я — психолог; уж мне-то ты можешь не объяснять. Ты всё ещё лю-бишь её?

— Глупость какая!.. Я всегда ношу с собой фотокарточку сво-ей жены… бывшей… и всегда смотрю на неё, когда у меня про-блемы; помогает; становится гораздо лучше на душе; ведь я осознаю́: разве может какая-то проблема сравниться с такой проблемой, какою является Лиза?!.

Музыкальный слух.

По соседству с Линдой живут евреи. Я это понял ещё два ме-сяца назад, в феврале. Теперь — в апреле — я убедился в этом окончательно. Соседский сынишка — мальчишка лет восьми-девяти — занимается скрипичной игрой. Он не играет на скрип-ке; он на ней скрипит. Вероятно, его родители — очень терпе-ливые, уверенные в том, что виртуозами не рождаются, а стано-вятся вследствие долгих упорных тренировок. Их сын — упра-жняет себя скрипичной игрой всё время, когда он не на школь-ных занятиях или в ночном сне, прерываясь лишь на приёмы пищи. Если днём скрип в соседнем доме стих, значит, мальчик обедает; вечерняя вре́менная тишина — свидетельствует о том, что пришла пора ужинать. В апрельском Гамбурге достаточно тепло. Это — плохо. Потому что с наступлением тёплых дней соседский мальчишка «перебазировался» из внутренности свое-го дома на улицу и теперь упражняется в своём скрипкопыта-нии на заднем дворе. В феврале (во время «домашних занятий») ещё можно было терпеть это «развитие таланта» — крепкие стены добротного еврейского дома поглощали бо́льшую часть скрипичной звуковой громкости. «Уличные занятия» открыли скрипичным звукам бескрайний простор. Я терпел почти четы-ре дня. Во вторник (когда Линда уехала на занятия в универси-тет, а соседский мальчишка почему-то не пошёл в школу, а вы-шел со своим музыкальным инструментом на задворок своего дома и, как обычно, приступил к проверке крепости нервов ок-ружающих) я оставил телевизор отдыхать и направился в гости к евреям. Дверь передо мною открыла милого личика худенькая женщина.

— Послушайте, — я сдерживаю эмоции, как только могу это делать, — почему Вы не отдадите сына в музыкальную школу?!

— Здравствуйте! — поприветствовала и она меня в ответ. — И Вам — здоровья! Так он у нас и так посещает; класс скрипки.

— По-моему, — возражаю я, — Ваш сын не выходит отсюда даже на шко́льные занятия. А если он у Вас действительно по-сещает музыкальную школу, вероятно, учась в ней заочно, то — зачем?! Зачем ему это?! У него же нет никакого слуха!..

— Простите, молодой человек, — она медленно прикрывает передо мной дверь, — но он туда ходит не слушать. Он туда ходит играть…

Двигатель.

— Что-то случилось с двигателем, — говорит Линда, вернув-шись с занятий, — попробовала завести — ничего не вышло. Так и оставила мою красавицу (так она называет своего «бавар-ца») возле университета. Позвонила в службу ремонта; заберут, разберутся, сделают… Мы ведь с тобой сегодня сможем обой-тись без колёс, правда? — она не понимает, почему я вдруг хо-хочу.

— Ты говоришь, — объясняю я ей, немного успокоившись, — подобно нашим наркоманам! Даже есть анекдот. Мужик ехал на автомобиле и проколол два колеса. Стоит на обочине дороги и пытается остановить кого-нибудь; потому что у самого запасное колесо — только одно́. Проезжают мимо какие-то наркоманы; видят «голосующего» мужика; останавливаются: «Что случил-ось?» Мужик говорит: «Ребята, беда! Дайте колесо, если есть!» Один из наркоманов достаёт баночку, отвинчивает крышечку, вытряхивает себе на ладонь из баночки таблетку и протягивает мужику: «Держи, коль такая нужда!» А мужик говорит: «Да нет, ребята; это — не подойдёт; мне нужно тако́е колесо, чтоб — отъехать!» И наркоман, смеясь, говорит: «Держи, держи, му-жик! Это — отличное колесо! Точно — отъедешь!..» Кстати, в России редко отдают автомобили в ремонт на станции техниче-ского обслуживания. В основном са́ми чинят.

— Но ведь… в этом же необходимо разбираться. А если, на-пример, человек — художник? Разве сможет он починить двига-тель?

— Сможет. Чтобы завести не заводящийся двигатель автомо-биля, необходимо внушить себе, что это нужно сделать для то-го, чтобы отвезти уезжающую тёщу на железнодорожный вок-зал. Говорят, этот метод работает безотказно.

Цветы.

Линда любит ра́зные цветы. Особенно — полевые. А я — за-бы́л почти все германские названия цветов! В прошлом году Лиза готовила курсовую работу по «семантике названий цветов в языках романо-германской группы». И я помогал готовить ей её курсовую работу. Сейчас же в моей памяти сохранились лишь несколько десятков русских, испанских, итальянских, французских, голландских, английских фитонаименований; и — одно германское: «роза». Линда любит ра́зные цветы. Ка́к мож-но порадовать её? У меня есть немного денег; хочу купить ей букет — чтобы всего понемножку. Выбираю в цветочном мага-зине, помня о том, что «указывать рукой — некультурно» (Лин-да меня учила). Глазами — выбрал; рукою показать — не могу! Старичок — продавец цветов — приветливо смотрит на меня, а не на свой пёстрый товар, и ждёт от меня заказа! Ждёт от меня слов! Приходится покупать розы… Неоригинально, но — …

— Ты меня пугаешь! — выдыхает Линда, обнимая огромный розовый букет. — Почему розы? Где твоя оригинальность?! Ты меня пугаешь!..

— Видишь ли, — объясняю я ей, — мужчины делят цветы на два́ вида: «розы» и «вот э́то — ка́к называется?» Я выбрал для тебя цветы с именем…

Де́вичье внимание.

Я не испытываю нехватки девичьего внимания. Поскольку се-йчас живу (в Твери) в комнате общежития. Общежитие — уни-верситетское; корпус «Бэ». Здоровенное четырёхэтажное здание постройки сталинских времён. Говорят, что германские войска (когда они осенью сорок первого года совершали свой экскур-сионный тур в составе танковой группы Гота и ненадолго — до декабря — задержались в Калинине) не стали «разбирать на су-вениры» здания общежитий местной «альма-матэр»;* интелли-гентные всё-таки это люди — германцы. Помимо меня в корпу-се «Бэ» университетского общежития обитают сотни три студе-нток разных курсов близлежащего факультета романо-германс-кой филологии. Когда мне надоедает слушать разноязычную иностранную болтовню обитательниц корпуса «Бэ», я отправля-юсь в гости к «родным» (русским) филологам, проживающим в девятиэтажном корпусе «Вэ»; это — рядом с автобусным и же-лезнодорожным вокзалами, километрах в полутора от корпуса «Бэ». Кроме филологов Димы Герасимова* и Андрея Ходыревс-кого (с которыми мы организовали на родном факультете отде-ление журналистики и выпускаем университетскую газету «Al-ma Mater») в девятиэтажке корпуса «Вэ» живут лишь девчонки. Придёшь в гости на полчаса — уйдёшь через две недели. Но это всё — «дневники»;* я же — «заочник». Мои однокурсницы- «заочницы» приезжают в Тверь лишь дважды в год (зимой и ле-том) на пару недель — на сессии. На курсе — семьдесят чело-век: шестьдесят девять девчонок-«заочниц» и я. Был на нашем курсе ещё один парень — Костя Лавров;* недолго был; работа в «Тёплом клетчатом пледе» занимает слишком много времени Кости, не до «посиделок» на сессионных лекциях… Я не испы-тываю нехватки девичьего внимания. Рассказал об этом Линде. Кажется, её это не удивляет. Когда не являешься «собственнос-тью» девушки, она не выказывает тебе своей ревности.

— У тебя только и разговоров, — говорит мне Линда, — что о девчонках. Обычно люди, у которых ничего не получается с де-вушками, постоянно рассказывают всем подряд о своих «сексу-альных победах»; а люди, на которых никто не обращает внима-ния, хвалятся своими похождениями и мифическими «знакомст-вами» со знаменитостями. Вот ты — рассказываешь мне о сот-нях постоянно окружающих тебя девчонок. Конечно, обманыва-ешь меня… Ну, не девчоками, а — болтовнёй. Это очень просто исправить; я могу помочь тебе; у меня очень много подружек; хочешь провести эту ночь не один, а — в постели сразу с неско-

лькими… крошками?..

— Ты смеёшься? — я пытаюсь разглядеть в её глазах издёвку и злость, но вижу лишь откровенную честность и испытующую меня улыбку. — Разумеется, хочу!..

— Тогда — возьми сегодня с собой в спальню сухарики! — она озаряет улыбкой своё лицо; ничего не скажешь — языкас-тая «крошка».

Плохое воспитание.

— Знаешь, — говорит Габи, — у моей мамы племянник — сын её брата, мой кузен — женился! И ладно, если бы по любви или по расчёту, так ведь — нет! Подружка его забеременела внезапно, вот ему и пришлось на ней жениться. И, кстати, не на той, — она выбрасывает слова из себя в воздушное пространст-во быстрее, чем выплёвывает пули пулемёт, — о которой я тебе рассказывала на прошлой неделе, не на Катарине, а — на Герде, представляешь?! (Линда не успевает ей ответить.) Да, да, на той самой Гертруде, которую в школе все дразнили «Утёнком» из-за её плоского носа! Нос — носом, а замуж-то она — видишь? — выскочила пораньше нас — красавиц! Ах-х-х, да! Откуда же тебе знать про «Утёнка»! Ты ведь в мюнхенской школе учил-ась… Ладно, как-нибудь в следующий раз покажу тебе фото эт-ой Герды-«Утёнка»; придёшь в гости… Или — с собой прихва-чу, если не забуду… Не-е, не забуду! Разве такую — забудешь! Испоганила парню всю жизнь! Не понимаю: чего он в ней на-шёл? Мне — психологу — такие нелепицы не по уму. А ведь я же всегда-а-а ему говорила: «Будь внимателен; мы — красивые девушки — оч-чень коварны; а некрасивые — ещё коварнее; по-тому что — по статистике — на каждый десяток мужчин в Гер-мании сейчас приходится восемнадцать женщин! Восемнадцать — на десять! Представляешь!» А он — не представляет!.. Где-е-е-е уж тут замуж выйти за порядочного парня, если даже и не-порядочных не осталось! Всех — порасхватали уродины вроде «Утёнка»… (Хочу «заступиться» за не знакомую мне Гертруду, но не успеваю даже рта раскрыть.) Внезапно забеременела! На-столько внезапно, что родить должна в июне! Тридцать недель «внезапности»! А она……

…… Мне очень хорошо на улице. Дышу вечерним гамбургс-ким воздухом и жду, когда же Габи выйдет из дома Линды и уе-дет домой. Когда?!.

… — Он очень плохо воспитан, — говорит Габи Линде пока меня нет, — пока я с тобой разговаривала, он только и делал, что зевал.

— А может, он хотел что-нибудь сказать тебе? — Линда про-водила Габи до двери. — Ты уж не сердись на него; он всё-та-ки… хороший.

— «Хороший», — передразнила её Габи, — невоспитанный он, а не «хороший». Сама ведь говоришь, что он — вероятно — постоянно хотел перебить меня; перебивать девушку — что за воспитание?!. «Хороший»… Он когда уезжает в Россию? Я к тебе с фото «Утёнка» приеду…

Голод.

— Такое ощущение, — говорит Линда, — что у тебя здесь — у меня в Гамбурге — промысловый сезон. У тебя до́ма… пери-од голода?..

— У меня дома был достаточно долгий период развода, — оправдываюсь я, — и продолжается период «пряток» от жены… Я уже два месяца не был с женщиной.

— С февраля? — быстро вычисляет она. — В феврале ты был у меня… Два месяца — это тяжкое испытание… По себе знаю… А как же… твоя жена?!.

— Ну-у-у-у!!! — я чуть не скатываюсь с кровати на пол от во-зникновения упоминания о «жене». — Ты бы ещё прабабушку вспомнила!..

Автобусная поездка.

«Бэ-Эм-Вэ» Линды отремонтировали; но к дому не подкатили. Видимо, таков он — гамбургский сервис. Едем с Линдой в авто-мобильную мастерскую (или ка́к она у них тут называется?) — забирать автомобиль. В германском автобусе я еду впервые. Это белый «Мерседес» с квадратной «мордой» и двигателем в «хвосте». Мы с Линдой сидим на самых задних сиденьях, а дви-гатель — ревёт прямо у нас под ногами, под полом. На очеред-ной остановке пневматика с шипением открывает двери; выхо-дят два «скаута» тинейджеровского возраста мужского пола с серьгами в ушах; входит женщина лет тридцати пяти, достаточ-но скромно и со вкусом одетая. Двери закрываются, двигатель под ногами взрёвывает, автобус плавно отчаливает от останов-ки. Поднимаюсь.

— Нет-нет! — женщина смотрит на меня, смотрящего на неё. — Благодарю, я постою. Мне здесь совсем недалеко. Спасибо, я постою…

— Садитесь-садитесь! — я, осторожно касаясь её рук, усажи-ваю её на своё сиденье, покачиваясь вместе с резво бегущим ав-тобусом и чувствуя на себе внимательно-ревнивый взгляд Лин-ды. — Садитесь; и не думайте, что мужчины уступают место только молодым и красивым.

Молоко.

Неплохое в Гамбурге молоко. Не знаю, какое молоко в других торговых точках, но там, где его покупает Линда, оно замечате-льное. Почти такое же, какое я пил в деревне у Кольки. Колька — старше меня на десять лет и приходится мне двоюродным братом моей мамы (наверное, он мой двоюродный дядя; я так думаю). В тридцати километрах севернее Твери у Кольки свой дом в деревне, свой трактор «Беларусь», своя деревенская баня (вещь — замечательная); своя жена и ещё две коровы; и ещё у Кольки два сына и четыре поросёнка; сколько у Кольки кур — я не считал (они плодятся, как мыши; ежедне́вно Колька зажари-вает курицу, но количество их не убавляется). Деревенское мо-локо — неповторимо. Колькина жена Люба доит двух своих ко-ров трижды в сутки; всякий раз — по потора-два ведра молока от обеих коров (от двух сразу). Излишки молочной продукции (молоко, сметану, творог и даже сыр) Люба отвозит в Тверь и продаёт на базаре. Коровы — кормилицы. Покупая в магазине молоко в пакетах, я почти никогда не обращаю внимания на ук-азанную «жирность»; в разнопакетном магазинном молоке «жи-рность» практически одна и та же; её просто нет. Германцы, су-дя по всему, молоко своё не разбавляют (жаль, нет рядом Фойе-ра; я рассказал бы ему о российских автоцистернах-молоковоз-ах!). Пью…

— Понравилось? — спрашивает Линда, наблюдая за тем, как я завершаю «приговаривать» второй литр. — Фермерское! У нас государство постоянно следит за качеством продуктов, употре-бляемых гражданами. Да и молока мы даём больше, чем вы; и оно — качественнее вашего…

— Мы вообще не даём молока; — я не собираюсь долго «дис-кутировать» на тему унижения моей Родины, — у нас для этого имеются коровы…

Брелок.

Линда подарила мне пустотелого серебряного медвежонка (граммов на пять серебра) с огромным разъёмным кольцом над ушами. Я убрал подарок в карман кожаной куртки и закрыл до-ступ в карман-«берлогу» замком-«молнией». Это было вчера. Сегодня психолог вручила мне два ключа: от замков входной двери её гамбургского дома. Говорит, что теперь я запросто мо-гу приезжать к ней в любое время безбоязненно; теперь я не окажусь «бездомным бродягой» на гамбургских улицах, если в момент моего приезда в Гамбург хозяйка дома будет в баварс-ком Мюнхене у своих родителей. Приятная забота (правда, я не понимаю: неужели, я выгляжу идиотом, который не догадается заранее позвонить Линде по телефону, предупредить о своём визите и узнать, где́ она может быть во время моего приезда — в северном Гамбурге или в южном Мюнхене?)! Вечер. Мы со-бираемся на прогулку по берегу Эльбы. Я закрываю дверь Лин-диного дома моими ключами.

— Почему ты убрал ключи по разным карманам? — Линда задаёт глупый вопрос. — У тебя есть брелок. Специально для ключей.

— Ты, — я усаживаюсь в автомобиль справа от неё, — расска-жи мне ещё о том, для чего предназначены средства контрацеп-ции. По-твоему, я — несообразительный, глупый ребёнок (гово-рю это утвердительным, а не вопросительным тоном). Брелок — вещь вредная, если использовать по назначению. Брелок для ключей — позволяет потерять все ключи сразу… Почему мы до

сих пор всё ещё стои́м?.. Е́хаем, е́хаем!..

Прекрасный вечер.

— Между прочим, — «просвещает» меня Линда, — не все ко-нтрацептивы вредны для женского здоровья. Я знаю такие таб-летки, которые…

— Я тоже их знаю… — прерываю я её откровения. — Иногда я тоже пользуюсь ими… — я выжидаю некоторое время, давая Линде возможность «пошевелить германскими извилинами», но она не выходит из ступорного состояния. — У нас — в России — многие женщины используют эти таблетки, чтобы уберечь себя от нежелательной беременности; подмешивают таблеточки в ужин своим мужьям — и спокойно ложатся с ними в постель. Потому что снотворные — более безвредные, чем противозача-точные. А результат — одинаковый.

Мы неспешно едем по речному (Линда считает — по морско-му) берегу. Гладь спокойной воды в различных местах время от времени подёргивается кругами, расширяющимися от центра во все стороны, исчезающими; рыбы ловят поверхностных насеко-мых.

— Это русалки играют, — говорю я Линде и вспоминаю, что она — германка, — ундины по-вашему. Голые девчонки с рыбь-ими хвостами.

— Тебя никуда нельзя брать с собой; ты везде видишь обна-жённых женщин. А это ничего, что я сейчас слышу твои слова и, может быть, они для меня… оскорбительны…

— Но ведь ты — у́мная девушка! — «подлизываюсь» я. — Ты не веришь в сказки! Ты — сама сказочная, и никакие другие сказочные прелестницы не сравнятся с тобою! Кстати, как ты думаешь: если сварить ундину, то бульон получится какой? Мя-сной или — рыбный?

Мне нравится задавать психологу такие вопросы, которые за-ставляют её сперва задумываться, а после — смеяться. Линда — произносит «крылатую фразу» («Они жили долго и счастливо и умерли в один день»), говоря о величественности и красоте ли-тературного языка Чехова. Внимательно выслушиваю её; лишь после — уточняю, что любимую её фразу сотворил не её люби-мый Чехов, а почти забытый всеми Гриневский;* из Грина все знают, пожалуй, лишь «Алые паруса», а «Позорный столб» — ну, кто ж это читал?!.

— Какой прекрасный вечер сегодня… — говорю я. — Жаль будет, если мы с тобой когда-нибудь поженимся. Вечера пре-красны только до брака…

Душа.

Рассуждать о душе́ можно долго. Я люблю размышлять (в ос-новном) о душе женской. О женской душе я могу размышлять бесконечно долго. Линда слушает мои разглагольствования и время от времени вносит в них свои коррективы. Убеждаю её (пытаюсь), что огромнейшей души женщина — мать одного из моих одноклассников, тётя Лиля. Она одна воспитала двоих сы-новей, перебравшись из туркменского Ашхабада сперва в Кали-нин, а после — в Москву. С её младшим сыном Серёжкой мы учились в «параллельных» классах: он был «бэ́шка», а я — «а́ш-ка». «Ашки» всегда «воевали» с «бэшками». Эти «войны» сде-лали наши классы неразлучными, объединили обе враждовав-шие стороны в единую семью. Из Твери тётя Лиля переехала в Москву и жила сначала «на Варшавке», прямо напротив театра «Шалом». Было очень удобно ездить туда в гости; по «зелёной» Замоскворецкой линии от пост-химкинского «Речного вокзала» через весь город. Пока едешь — прекрасно выспишься. Затем тётя Лиля с сыновьями перебрались с юга Москвы на север. Те-перь приходится проникать на «жёлтую» Калининскую линию и трястись под землёй до конечной «Новогиреево». А после выхо-да из подземелья — ещё пешком минут пятнадцать топать мимо «Киргизии» почти до самого конца улицы Молостовых. Жутко неудобно добираться; поэтому я и не был у них в гостях уже не-сколько месяцев. И не собираюсь…

— Тётя Лиля — большой души женщина, — говорю я Линде, — она весит килограммов двести; и бюст — метра два в обхва-те.

— Это так-то ты судишь о широте женской души?! — возму-щается Линда (я подозреваю, что она глубоко оскорблена моим рассуждением, потому что её собственные «размеры» не идут ни в какое сравнение с грандиозностями москвички тёти Лили).

— Почему нет? — я уверен в своей правоте, но с конкретики перехожу на обобщение. — Женская душа лучше всего воспри-нимается наощупь. Вот говорят об иных девушках — «ноги от ушей; мне такие не нравятся; а грудь-то где́?! Где́ душа-то?!.

Спор.

Фойер убеждает меня в том, что он — один из самых хитрых представителей своей нации. Он смотрит на меня как на проста-чка (Линда как-то обмолвилась мне об этом; да я и сам это вижу по поведению её братца). Я припоминаю читанную в оригинале работу «Моя борьба» небезызвестного главы германской нации. Фойер — отличный парень и совсем не «наци»; но некоторые его «заявления» дают понять мне, что я обязан доказывать ему неглупость восточных славян. Я говорю Фойеру:

— Я гораздо хитрее тебя. У меня полу-университетское обра-зование, у тебя же — … Твои споры — пустословны и непри-быльны.

— Мои? — удивляется Фойер. — Я готов поспорить с тобой на что угодно, что я никогда не проиграю ни одного денежного спора!

— Ты? — во мне просыпается дух соперничества (тем более — Линда видит нас!). — Давай поспорим на сто марок, что ты не подаришь мне двести марок!

Клаус раздумывает несколько секунд (Линда — уже хохочет, отвернув лицо в сторону), глядя то на меня, то на свою кузину; подумав, говорит:

— На́… (он вытаскивает из заднего кармана джинсов бумаж-ник и вытягивает из него несколько купюр дойч-марок) ты выи-грал…

Присяга.

— Звонил дедушка, — сообщает мне Линда, — передавал те-бе привет и — интересовался насчёт твоего решения по поводу нашего гражданства.

— Нужно подумать… Такие вопросы, как говорил Жорж Ми-лославский из фильма «Иван Васильевич меняет профессию»,* с кондачка не решаются… Германия или Россия… Эльза; Орт-руда… Я — не германский рыцарь; не Тельрамунд, который сперва присягает Лоэнгрину, а на следующий день — Готфри-ду…* Я присягал Советскому Союзу, но не России, и, вроде бы, не связан присягой с нынешним нашим государством; и — не могу быть верным государству, которого больше нет… С одной стороны… А почему бы тебе́ не получить наше гражданство? Русским ты владеешь…

— Перспектив не вижу, — признаётся Линда, — люди не пой-мут. Взгляни на ситуацию реально: за обеденным столом подви-нуть хлебницу соседу — это нормально; но если я буду кормить соседа с ложечки, а он в то же время будет кормить с ложечки меня, то это будет уже не забота, а глупость. Так и с гражданст-вом. На вещи нужно смотреть реально, а не хранить верность своему покойнику…

— Вот тут ты не права. Государства — приходят и уходят; но страна и народ — остаются навсегда. Учась в школе Советского Союза, я узнавал от своего государства не только о советском периоде моей страны, но и о периодах феодализма, царизма, империи, смут и прочих. Страна и государство — понятия раз-ные, хотя и могут быть связаны одним народом. Народ, не хра-нящий верность своему — как ты называешь — покойнику, не имеет будущего.

— Ну да; ну да, — соглашается Линда, — расскажи об этом в Шотландии… Пиктам…

Преступник.

Сегодня на гамбургской улице меня задержал полица̀й (имен-но так было написано даже на его автомобиле: «Полица̀й»). Он не стал объяснять мне причин; просто попросил («би́ттэ!») сесть в его машину и отвёз меня в свой «полица́йский» участок. Я просидел в стеклянном «аквариуме» почти два часа, и эти «форменные безобразники» даже не разрешили мне позвонить Линде и передать ей, чтобы она не волновалась за меня. (Один свиноподобный офицер даже «пошутил», сказав, что после мое-го звонка «фрау» наоборот разволнуется, узнав о том, что меня «загребли»; поэтому (с его заботливых слов) — лучше никуда не звонить и никого не расстраивать; и вообще — вести себя ти-хо и спокойно, пока у меня не обнаружили тот пакетик с пятью граммами марихуаны, который я прячу в кармане моих брюк.) Сидевший вместе со мной в «аквариуме» гамбургер (или ка́к там называют местных жителей?) посоветовал мне прислушать-ся к совету свиноподобного «полицая». Два «аквариумных» ча-са вселили в меня жуткую усталость. Реальная усталость в свою очередь рождает настоящую раздражительность. В конце кон-цов, я — не гуппи и не телескоп, чтобы держать меня в «аквари-уме»! Я даже хотел устроить им в их «полицайском» логове на-стоящий «международный скандал» (паспорт — у меня даже не брали, не исследовали; карманы — не обследовали) с объявле-нием голодовки и требованием немедленного вызова в участок российского консула с адвокатом. От этой затеи, правда, при-шлось отказаться; очень уж не хотелось, чтобы в присутствии российских консула и адвоката какой-нибудь свиноподобный «полицай» с довольной физиономией вытащил бы из кармана моих брюк марихуановый пакетик, которого у меня нет. Все ми-лиционеры (полицаи, полисмэны и прочие) — одинаковы; и ме-тоды их работы — тоже. Разобрались. Выпустили меня…

— Ничего страшного, — успокаивает меня Линда, — обычная проверка. Установление личности. Какой-нибудь тип утащил что-нибудь из какого-нибудь магазина; камеры наблюдения — зафиксировали его; и полицейские — задерживают всех, кто по-хож на воришку, устанавливают личность; невиновных — отпу-скают, вот как тебя… Это — нормально. Кстати, я в ноябре про-шлого года тоже побывала в полицейском участке; и пробыла там почти сутки; и я не стесняюсь говорить об этом, потому что у нас ка́ждый человек может оказаться в полицейском участке, не совершив совершенно никаких проступков; да так происхо-дит повсюду, во всём мире.

Нерешительность.

Люди стараются свалить на чужие плечи груз ответственности принятия того или иного решения. Не ошибается лишь тот, кто вообще ничего не делает. И если кто-нибудь «оступается», то большинство бездеятелей тут же бросаются «клеймить позор-ом» невезунчика; а если кому-то повезло, то все «серости» нач-инают превозносить удачника. Так было и будет всегда. Три го-да назад я возвращался домой с танцев; меня догнала девушка, попросила проводить её. Вероника — старше меня на пять лет; знаю её: мы учились в одной школе, и она (шикарного вида и потрясающей фигуры старшеклассница) не обращала на нас («малявок») никакого внимания. Она (комсомолка) раскатывала со своими сверстниками на их мотоциклах, когда мы (пионеры) ещё бездумно пели зазубрённые песни вроде «Взвейтесь костра-ми, синие ночи». Она ходила на школьные дискотеки — потряс-ти своими форменными прелестями (о-о-о! Веронике бы́ло чем потрясти — она была потрясающа!), а мы шагали под грохот пионерских барабанов, старательно поднимая к небу острия за-крашенных «зелёнкой» коленок. Когда я был уже старшеклас-сником и сменил пионерский галстук на комсомольский значок, Вероника уже заканчивала учёбу в медицинском институте (чей калининский диплом во все времена котировался не ниже дип-ломов престижнейших московских и ленинградских ВУЗов). Про Веронику многое рассказывали; после этих рассказов никто не брал её замуж… Ей было уже двадцать семь лет, и она, до-гнав меня, попросила проводить её до дома. Я провожал её до дома часа четыре, сделав вокруг её дома не менее трёх десятков кругов стометрового радиуса. Она читала мне стихи и рассказы-вала о звёздах (небо было ночное и ясное). Если бы я не «заспе-шил домой» и согласился «проводить» её ещё с часик, думаю, Вероника перешла бы на исполнение песен (очень актуальных для ночного поселкового времени). А после её фразы «Можно я тебя поцелую?» — я ещё сильнее засобирался домой, сообра-жая, что это «приключение» может закончиться для меня неже-лательными (для меня же) последствиями. В общем, я проявил нерешительность; я не решился воспользоваться возможностью воспользоваться Вероникой. Вернее — я проявил решитель-ность; я решительно отверг то, что мне явно предоставляла Вер-оника. Спустя два месяца я узнал, что Вероника выходит замуж; её избранник (именно — ЕЁ избранник!) — мой одноклассник Серёга Пагин, человек умный, весёлый и (как оказалось) нере-шительный. Вероника женила его на себе примитивнейшим из способов. У кого нет воздержания, у того появляются задержки. Но Вероника и Серёга — это ещё «цветочки»! Я знаю одного человека, который из-за своей нерешительности женился на же-нщине, которая старше его на двадцать четыре года; она не дала ему закончить фразу, когда он попросил у неё руку и сердце… её дочери. Теперь он — «отец» своей ровесницы, на которой он когда-то хотел жениться… Наверное, мне нужно на что-то ре-шиться…

Грызуны.

Сегодня я проник в подвал Линдиного дома. Каждый день я открываю для себя что-то новое. Сейчас я открыл банку груше-вого компота и — пью прямо из банки (Линда — не видит моей «некультурности»; она — в университете). В подвале всё — по-чти как в деревенском доме Кольки; с той лишь разницей, что здесь можно передвигаться в полный рост даже не склоняя го-лову; в российских погребках, в которых мне доводилось быв-ать, передвижения были возможны лишь на четвереньках, всле-дствие чего в голову лезли мысли о верности теории Чарльза Дарвина. Надеюсь, Линда простит мне мою прожорливость. В углу рассыпана какая-то крупа. Непорядок (я начинаю мыслить по-германски), нужно прибрать. Иду наверх — за пылесосом… Линда знает, что я точно не скучал, пока её не было. Признаю́сь ей, что я съел содержимое двух банок (по литру каждая) и в уп-лату за это прибрал рассыпанное по подвалу.

— Не следовало этого делать, — говорит мне Линда, — это — крысиная отрава. Мне Магда посоветовала разложить. Для про-филактики.

— Ведь это — неразумно! — уверяю её я. — Это же — убийс-тво! Нельзя убивать братьев наших меньших; «для профилакти-ки»! Они ведь — не просто грызуны; они — такие же грызуны, как и мы! Грызут гранит науки, как и мы; мы используем их в своих опытах и экспериментах; да ещё — стараемся перетра-вить… Кстати, а куда ты прячешь трупы убитых собратьев?

— Я? Никуда… Здесь пока не было ни одного крысиного тру-па. Возможно, их — крыс — здесь и нет вовсе. Я же говорю те-бе, это — профилактика.

— Всё ясно! — заключаю я. — Благородные братья, нажрав-шись твоего профилактического угощения, уходят умирать по-дальше отсюда, чтобы не доставлять тебе никаких хлопот ни с их похоронами, ни с объяснениями в «полица́йском» участке. Сколько у вас — в Германии — дают за убийство крысы?

Она — не отвечает мне; она — уже смеётся… Средневековая Европа! На кострах — уже не сжигают, но Медичи* — пока ещё водятся.

Обретение.

Жизнь очень вредна; она превращает человека в грешника. Это — не моё мнение. Если бы это мнение было моим, я, навер-ное, и не жил не этом свете. Это — чужое мнение; красивое и ошибочное. Жили когда-то альбигойцы (во Франции). Это бы-ло, когда ещё не было ни кальвинистов, ни лютеран, ни даже гу-ситов. Вальденсы — и те были когда-то не тогда и где-то не там. Альбигойцы по-сво́ему понимали Священное Писание, по-сво́ему толковали его и потому старались держаться подальше от основной массы населения, любившего устраивать крестоно-сные экскурсии в Святую Землю (с приобретением там всевоз-можных сувениров). Альбигойцы любили уходить высоко-вы-соко в горы и жить там, вдыхая жизнь в руины древних за́мков и крепостей и наблюдая за причудами остальных верующих (ка-толиков), погрязающих всё глубже и глубже в болоте замечате-льных, сладостных грехов. Ну и скучно же жили альбигойцы!.. Ни тебе посещений женщин лёгкого поведения (у них вообще считалось, что рождать — величайший из грехов, потому что получается, что рождающий человек по своей воле являет в э́т-от мир душу другого человека, забирая её от Бога, из Его мира), ни тебе выпивки, ни тебе зрелищ… Католики жили более весе-ло. Они могли позволить себе отдохнуть по полной программе. Правда, театра в те времена не существовало (античные греки и римляне — проживали не близко; да и не удосужились дожить до времён Средневековья; а Шекспир-хитрец — к тому времени ещё не постарался появиться на свет), поэтому основным зрели-щем являлось сжигание кого-нибудь на костре. Католикам та-кое зрелище очень нравилось; они старались не пропустить ни одного подобного представления, всякий раз собираясь на него огромной толпой. Не всякий французский или испанский город в то время мог позволить себе иметь на муниципальном балансе более-менее просторную площадь (фонтаны посреди площадей строить было ещё не принято; а асфальт — вообще водился лишь в одном из озёр Северной Америки, которую европейцам ещё только предстояло открыть, на что денег, как это всегда бы-вает, не было), поэтому сожжения часто проводили в пригород-ных полях — там просторнее. Альбигойцы не любили подобн-ых зрелищ, но по иронии судьбы им приходилось принимать са-мое активное участие в этих представлениях. Вера делает из людей легенды. Люди убивают кого-нибудь из своего числа, а после — объявляют ими убитого «великомучеником» и просла-вляют его. Чтобы стать знаменитым и уважаемым, необходимо умереть покрасивее и помучительнее. Католическая церковь — обеспечивает такую возможность. Останки мучеников объявля-ются святыми мощами и — растаскиваются по миру. В одном из французских городков в кафедральном соборе мне показали мизинец святого Себастьяна. Я возмутился: «Обманщики! Поза-вчера в одном из храмов испанской Каталонии мне уже показы-вали мизинец этого святого!» Священник-француз успокоил ме-ня: «У них — мизинец левой руки; а у нас — правой!» А ведь есть ещё (где-то) и мизинцы ног этого святого; и прочие частич-ки его тела… Количество храмовых построек растёт, и вместе с этим увеличивается потребность в святых мощах, потому что ни один прихожанин не войдёт в храм, в котором нет ничего святого… Священнослужителям теперь живётся несладко. Им приходится изучать древние летописи (и недавние протоколы допросов), выявляя героев-мучеников, державших себя безупре-чно перед лицом смертельной опасности (сотрудники инквизи-ции, гестапо или ещё чего это были — значения не имеет; хрис-тианство не приемлет национальной, расовой или социальной дискриминации). Затем начинается самое сложное: поиски. Же-ртву поисков (новопризнанного героя) необходимо найти. Дело это непростое. Живой — наверняка откликнулся бы на газетное объявление. А мёртвого — необходимо искать. Возможны оши-бки. Возможно, в одном из польских храмов мне показывали ле-вую руку не святого Стефана, а святой Маргариты (ка́к это про-веришь в нынешнее время?!)… Слушая меня, Линда утвердите-

льно качает головой; и вдруг решает добавить:

— В Париже один монах-францисканец, неся ночную службу по охране святых останков… или — останков святых?.. в об-щем, ты меня понимаешь… так во́т, монах этот немного выпил для храбрости. Согласись, находиться ночью в огромном зда-нии с ящиками, в которых спрятаны кусочки мёртвых тел почти семидесяти человек, это занятие не для слабонервных. Вот мо-нах и выпил для храбрости. А после — выпил ещё, полагая, что лучше будет проспать пьяным сном эту ночь, чем бродить сре-ди мёртвых частей трупов, охраняя их покой. Покойникам ведь — всё равно; им бояться нечего. Но выпивка не усыпила мона-ха; ему показалось, что какие-то черти пытаются похитить тот или иной святой ящик с останками. И монах вступил в борьбу с чертями. Он вскрыл все ковчеги, свалил все мощи в одну кучу в центре храма и стал эту святую кучу охранять от чертей. Разбор той кучи по принадлежности останков тем или иным святым — продолжается, наверное, до сих пор. Маразмов хватает у любой конфессии. Мои родители — лютеране, дедушка — православ-ный, а я — католичка. Но — клобук* к голове не прибивают; сейчас — не Средневековье. Кстати, альбигойцы были лютеран-ам под стать. Но, сгорая, от веры своей всё-таки не отрекались.

Точка зрения.

— Если у меня родится сын… когда у меня родится сын… ес-ли у меня родится сын, — Линда уточняет себя, — я назову его Альбертом. В честь Эйнштейна.* Ты ещё помнишь теорию от-носительности? Относительно развития отношений, я тебе бли-же Лизы…

— Дела́-а-а! — удивляюсь я. — Это — твоя точка зрения? Ве-рнусь в Тверь и напишу повесть: «Образ Карениной с точки зре-ния паровоза»…

Судить.

Я позвонил (пока Линда отсутствует — уехала на работу, «ле-чить» своих больных душою (и разумом) «пациентов») в Мюн-хен старику-историку — деду Линды. Почему-то вдруг захоте-лось поговорить с ним. Есть такие люди: они, словно магнит, «притягивают» других к себе. С ними — интересно, легко и без-заботно. То, что при первом знакомстве я вёл себя немного «не-правильно», — можно объяснить обыкновенной для всех моло-дых «защитной реакцией». Личностям не нравится, когда в их «жизненное пространство», в устоявшийся мирок вторгается кто-то энергетически неслабый. Время — лечит. Время — при-водит к разумному осознанию. Я решил позвонить деду Линды. Он сразу узнал мой голос (его трудно не узнать, учитывая то, что я завёл разговор на германском языке; это всё равно что со мною на московской Красной площади какой-нибудь японец за-вёл бы беседу на русском, и я принял бы этого японца за своего диалектического собрата). Историк (я понял по голосу) обрадо-вался моему появлению:

— Здравствуй, здравствуй! Ка́к вы там поживаете? Надеюсь, у вас всё хорошо? Девчонка ещё не довела тебя до петли? Она это мо-ожет!.. Вы когда в Мюнхен приедете? Вас здесь уже ждут… Я с родителями Линды уже беседовал; и ещё поговорю… Они — против.

— Против чего? — не понимаю я, напрягаю свои мозговые извилины и стараюсь увидеть в словах историка то, о чём он не договаривает.

— Против вашего брака. Но — ничего; свыкнутся. Им хочет-ся, чтобы девочка вышла замуж за инженера, а не за иностран-ца. Му́хи……

… Когда Линда вернулась с работы, я пересказал ей наш с её дедом разговор. Она делает вид, что я не сообщил ей ничего удивительного:

— А какой реакции ты ожидал от моих родителей? Сам предс-тавь: у тебя есть дочь; ты её растишь, воспитываешь, заботишь-ся о ней; в один из дней она приводит в дом совершенно незна-комого человека противоположного пола и иностранного произ-водства; как ты отреагируешь на это?.. Мои родители — серьёз-ные люди. Они никогда не пожелают мне зла, и я прекрасно по-нимаю их состояние в нынешнее время. А мой возраст? Может, ты думаешь, что мне ещё рано выходить замуж; я ещё «малень-кая»? Или — считаешь меня «старухой», которую брать в жёны уже стыдно? Родители переживают за меня и моё будущее. Нам

не дано судить родителей.

(Я думаю: «Интересно: а су́дьям — дано́ ли право судить сво-их родителей? Ведь судьи — имеют соответствующие их про-фессии знания, разбираются в законах и тонкостях юриспруден-ции, этики и психологии. Может ли образованный, мудрый су-дья судить неправомерные поступки своих родных необразо-ванных родителей? Судья — должен быть беспристрастным и «слепым», не обращать внимания на то, кто́ перед ним находит-ся. Закон ведь — еди́н для всех. Че́м родители судьи хуже дру-гих?.. Пусть её родители думают, что хотят; их дело…»)

Старая сказка.

Не люблю делать то, чего делать не хочу. А ведь иногда — просят. С одной стороны, я очень уступчив; с другой стороны, я достаточно принципиален. Я с готовностью самоотверженно ок-ажу кому-нибудь посильную для меня помощь; но и — себя об-делённым не оставлю, не нарушу своих принципов и не изменю своего воззрения на мир. В прошлом году я немного пожил в одном из подмосковных православных монастырей. Старая ска-зка… Отправился туда по редакционному заданию; побродил по территории; посовал свой любопытный нос во всё, где его нельзя было прищемить; а после — попросил себя в этом споко-йном местечке оставить. И меня почему-то не прогнали. Восхо-ждение начинается с послушания. Старая сказка… Их («ново-бранцев» монастырских) даже называют соответственно — по-слушники. Старая сказка закончилась очень быстро. Послуша-ние представляет собой безоговорочное исполнение всего, чего прикажут делать. Это почти как в армии. Только в армии (по моему мнению) разумности было всё-таки больше. Каждый мо-настырский жилец занимается своим делом, полезным для «об-щины братьев». Для меня общественно-полезного дела не наш-лось; но и без занятия меня не оставили (игумен был мужиком «советской закваски» и нередко цитировал нетленное от Забо-лоцкого: «Не позволяй душе лениться; | Чтоб воду в ступе не толочь, | Душа обязана трудиться — | И день, и ночь, и день, и ночь…»).* Заученные творения советских поэтов помогали игу-мену подыскивать подходящие занятия для всех, не занятых по-лезной работой. Меня он не заставил «толочь воду в ступе». Для меня игумен придумал иное дело, занимаясь которым, я мысленно желал потолочь воду в ступе. В первый же день свое-го послушания я с двумя десятилитровыми вёдрами отправился на реку за водой. В монастыре был колодец; нужды в воде не было. Поэтому речную воду я нёс километра полтора-два от ме-ста её забора мною и — выливал в другую речушку. Старая ска-зка… Зачем это нужно было? Не понимаю до сих пор. Послуш-никам не положено задавать «глупые вопросы»; дали вёдра — держи; сказали носить воду — носи да помалкивай. Вёдра, в ко-торых я носил воду из одной речки в другую, были с деревян-ными ручками, насаженными на дужки; это облегчало мой труд водоноса. Сходив туда-сюда между речками два раза, я стал на-бирать по неполному ведру воды; игумен (он контролирует ра-боту всех монастырских жителей) заметил это и ударил меня по спине своим посохом с металлическим набалдашником. Приш-лось набирать полные вёдра воды и уже в процессе передвиже-ния понемногу расплёскивать её. День тянулся до заката беско-нечно долго. Следующий день ничего не изменил. Ещё через несколько дней переливания речек из одной в другую я стал по-думывать по ночам об организации восстания в монастыре, све-ржении диктатуры игумена и объявлении действительного раве-нства в братстве. Другие «страдальцы» — меня не поняли и не поддержали. Кроме того, кто-то из них донёс мои соображения до ушей игумена, и я в очередной раз получил посохом по спи-не. В конце концов, я ушёл оттуда в мир. Старая сказка… Луч-ше быть личностью в миру среди грешников, чем быдлом в свя-том месте среди праведников. Я не делаю то, чего не хочу де-лать. Линда — упёрлась взглядом в экран телевизора и делает вид, будто не слышит меня. Она быстро «остывает»; все вспы-льчивые — быстроотходчивы. По себе знаю… Злится. Было бы из-за чего! Попросила меня поцеловать её; а я — сказал глупое слово «попозже»… Бывает… Старая сказка… Подсаживаюсь к Линде поближе, говорю:

— Хочешь, расскажу тебе старую сказку? (Молчит; не смот-рит не меня; конечно, она меня слышит) Поймал Иванушка-ду-рачок на болоте лягушку и принёс её домой. И говорит ему ля-гушка голосом человеческим: «Поцелуй меня, Ваня, и стану я девицей-красавицей, твоей женой!» А Иванушка-дурачок ей от-вечает: «Нет уж; говорящая лягушка — прикольнее!» И не по-целовал…

— Я — лягушка?! — обращает на меня своё гневное внима-ние психолог, поворачивая в мою сторону лицо и пронзая меня взглядом.

— Нет, — успокаиваю её, — это я — Иванушка-дурачок. А ты — умница-красавица. Была бы не обидчивой — цены бы тебе не было… Ой! О-о-ой! — отбиваюсь от её ладоней, старательно пытающихся подарить мне затрещину. — Да бесценная ты, бес-ценная!..

Игра.

Игр на свете — великое множество. Я не играю с Линдой в шахматы; она произносит слово «мат» уже на двенадцатом-три-надцатом ходе, напоминая мне (по аналогии) моего одноклас-сника Серёгу Пагина. Серёга Пагин — человек уникальный. В девятом классе он придумал оригинальный способ составления точных магических квадратов с огромным количеством клеток. Я назвал этот способ составления гигантских магических квад-ратов «методом Пагина», и теперь могу «утереть нос» всем ма-тематикам. Неординарность Серёги широко известна в мире. Он — единственный из моих одноклассников, действительно прие-хавший на мою присягу в артиллерийский полк подмосковной Таманской дивизии; на моих про́водах в армию все́ пообещали приехать ко мне на присягу, все́ мои одноклассники; а действи-тельно оказался «человеком слова» лишь Серёга Пагин; он — приехал, а остальные — нет (только спустя два месяца я узнал, что остальные мои одноклассники не смогли приехать на мою присягу потому, что их к тому времени тоже обрили и разосла-ли по армейским частям). Серёга — единственный человек, ос-мелившийся жениться на Веронике — девушке (если можно так сказать о ней после её-то жизни до замужества) старшей на «пя-тилетку». Во времена холостяцкой бытности Серёга мог запрос-то пострелять из отцовской двустволки (пока отец-геолог — в командировке) в материнский телевизор (пока мать-геолог — в командировке вместе с мужем). Об у́личных же похождениях Серёги — в Твери слагают легенды, а девушки — мечтают стать объектами его внимания и быть увековеченными в гениа-льнейших фразах типа «Да не переживай ты так; спи́шь ты с му-жиками, спи́шь!..» Когда мы были ещё «маленькими» восьмик-лассниками, а двугривенный* — ещё считался крупной суммой денег, мы вдвоём с Серёгой в один из тёплых дней начала мая вышли погулять возле фонтана. Окружение — по-майски празд-ничное: с одной стороны — цирк (тогда ещё Калининский); с другой — памятник тверскому вице-губернатору Салтыкову-Щедрину, известному своими сказками («О том, как один муж-ик двух генералов прокормил» — даже в школе изучали); с тре-тьей — бронзовая голова Пушкина возле Драматического теат-ра (Пушкин — к нам затылком; величайший поэт!). Людей пра-здных — море! Детишки плескаются в фонтане; мамаши — ор-ут на них и смеются. Несмотря на всего лишь нача́ло мая, люди пьют газированные воды и едят мороженое. Общественный по-рядок праздных дней охраняют усиленные патрули милиционе-ров (обычно они ходят по одному либо их вообще не видно, а в праздники — «мы с Тамарой ходим парой»*). Двое «блюстите-лей порядка» в белых рубашках с длинными нелетними рукава-ми сидят прямо на фонтанном парапете. Охраняют порядок. Се-рёга говорит мне: «Что́ будет, если крикнуть матом?» Я говорю: «Вон те (киваю в сторону милиционеров) заберут; родителям придётся за тебя штраф платить — рублей десять». Серёга инте-ресуется: «У тебя сколько денег?» Отвечаю ему: «Рубля полто-ра, а что?» Он говорит: «И у меня — рубля три с мелочью… Че-рвонца не наберётся… Слушай, давай поспорим, что я сейчас здесь ма́том крикну, и мне за это ничего не будет!» Понимаю, что он задумал какую-то хитрость и хочет меня обмануть: «Врёшь!» Серёга мне говорит: «Я-а-а?! Никогда не вру! Спорим на твой рубль?!» Я удивляюсь: «А чего это — на мой рубль? Давай лучше поспорим на твою «трёшку», что ты здесь и сейчас не крикнешь матом!» Серёга говорит: «Годится! Твой рубль против моего «трояка», что я — сейчас крикну матом и мне за это ничего не будет!» Я говорю: «Только — крикнешь обязате-льно матом!» Серёга соглашается: «Ладно!» Я добавляю: «И — громко крикнешь, чтобы все́ тебя слышали; а-то я тебя знаю: прошепчешь и рубль потребуешь…» Серёга говорит: «Согласен; проору во всю мощь своей глотки!» Я не унимаюсь: «И чтоб ни-куда после этого не убегать!» Серёга смеётся: «Идёт! Ну, ты го-тов?» Я-то готов, жду «представления». Серёга поднимается на фонтанный парапет — в нескольких метрах от сидящих на нём милиционеров — и оглушительно орёт на весь центр областной столицы: «Ма́-а-а-том!!!» Спрыгивает вниз и говорит мне: «Да-вай рубль!» Я удивляюсь: «За что?» Серёга ответно удивляется: «Был уговор? Был. Я крикнул? Крикнул. Не удрал? Не удрал. Не арестован? Нет. Давай рубль!» Я возмущаюсь: «Ты обещал крикнуть матом!» Серёга — спокоен: «А разве я не крикнул «матом»? Давай рубль!» Пришлось отдавать рубль… Мы этот рубль в тот же день проели с Серёгой в кафешке. Вместе с Се-рёгиным «трояком»…

… Когда Линда в очередной раз произносит слово «мат», я вспоминаю Пагина Серёгу; и проспоренный рубль. С Линдой мы не играем на деньги, но это меня не радует; я не играю с ней в шахматы. И в шашки — тоже (у неё какой-то разряд). В доми-но я вообще не играю, а — хожу; игроки-доминошники каким-то образом запоминают — у кого чего «вышло» и у кого чего «осталось»; у меня неплохая память, но она — не доминошная. Линда предложила сыграть в прятки. Я искал её по всему её до-му почти два часа, но так и не смог найти. Оказалось, она пере-бралась в гостиную (где всё время бодрствовал телевизор) сразу после того, как я «обследовал» эту комнату, и всё остальное время (пока я бродил по спальным, ванным, чердачным и под-вальным) преспокойно сидела в кресле и беззаботно щёлкала кнопками телевизионного пульта. Оказывается: «перепрятыва-ться — можно»! Интересно: кто́ научил её всему этому?!

— А разве в России играют в прятки по-другому? — удивля-ется Линда. — Во всём мире играют та́к; это ж — прятки! Ты — ищешь, а я — прячусь; игра — это ведь проце́сс, де́йствие! Хайдэнси́к!* А у тебя, получается, не игра, а какие-то… похоро-ны… Вроде, нужно «закопаться» где-то и — всё… Это — не иг-ра! В игру — нужно иг-ра́ть; дви́гаться нужно. Ты заметил, что даже играя в шахматы, я не только передвигаю руками фигуры, но и сама хожу по комнате, пока ты обдумываешь свой ход? Движение — жизнь. Жизнь — движение. И игра — не исключе-ние. Кто постоянно в движении, тот никогда не умрёт. Вот возь-ми хотя бы Чингисхана;* классно ведь он сыграл в прятки с ар-хеологами! До сих пор играет! И ведь — выигрывает! Вот это — игра-а-а!..

Богиня.

Гамбург — город музеев и выставок. Посетить все́ подобные заведения — просто невозможно; поэтому в свободное от учё-бы, работы, приготовления еды время Линда выводит меня «в свет» и знакомит меня с самыми достопримечательными досто-примечательностями гамбургских собраний произведений ис-кусства. Сейчас я в зале музея осматриваю скульптуру женщи-ны. Обнажённая богиня с сохранившимися руками и головой. Обычно огромные суммы денег платят за «ущербные» творения скульпторов. Сметливые ребята специально отбивают руки-но-ги-головы изваяниям позапрошлого столетия и, выставляя их на торги как «недавно обнаруженные при раскопках неизвестного греческого полиса* второго века до новой эры», выручают за эти творения огромные деньги. Всем известна история утраты рук Венерой Милосской,* когда отряд католиков бился на ост-рове с отрядом турок, стараясь присвоить статую богини Красо-ты. Но — туркам Красота (хоть она и каменная) тоже пригляну-лась; и они не хотели уступать её «неверным» (делать собствен-ных голых женщин из камня — турки тогда ещё не умели). В ходе островного боя Венера Милосская несколько раз переход-ила из рук в руки то одной, то другой стороны (вероятно, имен-но в том сражении и зародилось выражение «пошла по рукам», обозначающее ветреную женщину, не умеющую сделать опре-делённый выбор в толпе мужчин), в результате чего потеряла обе руки. В боях живых смертных — инвалидами иногда стано-вятся даже боги… Европейские христиане всё-таки сумели за-брать с собой хоть и безрукую, но (вы видели её тело?!.) богиню Красоты. Теперь Венера Милосская сто́ит огромных денег. Страшно предположить, сколько могут стоить её бесценные ру-ки!.. А богиня Победы Ника?..* Говорят, что ей специально от-кололи голову, потому что музейные смотрители замучились «отрывать» посетителей от этой скульптуры. Настоящие творе-ния умеют притягивать взгляд, удерживать не отпускать. Когда я был пионером (и родители избавлялись от меня на всё лето, отправляя меня в лагерь на три смены), я никогда не задерживал своего взгляда на гипсовых горнистах и мужеподобных тётень-ках с вёслами или мячами. Сейчас я «примагнитился» к голой богине. Я смотрю на неё. Линда смотрит на меня. Неужели, дев-ушки могут ревновать и к камню? У нас обычно говорят про …

— Знаешь, — я поворачиваю лицо в сторону своей спутницы, — у нас обычно говорят: «ревнует и к фонарному столбу». Ты смотришь на меня так, будто я… изменяю тебе с этой каменной богиней. Знаешь, а ведь у неё наверняка тоже имеется муж.

— Это — Минерва, — говорит мне Линда (словно я не могу прочесть это на табличке!) — у неё не было мужа; она была богиней Мудрости…

Акцент.

Когда в Москве какой-нибудь дворник начинает говорить, мо-жно сразу понять, что он — не москвич. Даже не видя лицо, а лишь слыша речь, можно определённо понять, что в Средней Азии вновь экономический упадок. Германским я владею в со-вершенстве (по крайней мере, так считаю я, а это уже немало значит). По телевизору — концерт шведского квартета.

— Только, — Линда ловит на себе мой взгляд, — не спраши-вай у меня, живут ли они вчетвером семейной жизнью! Это и́х дело!..

А я и не думал задавать германке такого глупого вопроса. От-ку́да она может это знать; родилась — в Мюнхене, живёт — в Гамбурге… В Швеции — ни разу не была; жизни «шведских семей» — не наблюдала… Отку́да она может знать о том, что в шведском квартете — … Она, возможно, и из своей — германс-кой — истории и из своего менталитета не всё знает. Ведь Гер-мания стала единой — совсем недавно. Были когда-то князья-курфюрсты в своих отдельных княжествах (да эти «заплатки» остались до сих пор: Баден-Вюрттемберг, Гамбург, Бавария, Саксония, Гессен, Тюрингия и тому подобные), жили себе как-то… Линду нужно «просветить»:

— Конечно, — говорю, — это и́х личное дело. Живут себе своей «шведской семьёй» — и пусть себе живут. Не знала? Знай. Кстати, ваши Карл Маркс,* Фридрих Энгельс* — это не муж и жена. Не знала? Знай: это — четыре совершенно разных человека. В Швеции, наверное, хорошо. Говорят, что хорошо там, где нас нет. Видимо, потому, что там нет на́с. А у нас — в России — режимы в последнее десятилетие всё меняются, меня-ются, а болото — всё то же. У нас даже в школьных задачниках из пункта «А» в пункт «Бэ» — и-то через «Жэ». Проблемы не в народе, вроде бы; а правители-то — всё из того же народа… Да ну́ их… Скажи: «АББА»* по-английски с акце́нтом поёт или — без?..

Если бы.

Не бывает у жизни сослагательного наклонения! Объяснять это женщине (даже такой умной, какою является Линда) беспо-лезно.

— Если родители не поймут меня, — говорит она вслух как бы сама с собой, но — в моём присутствии, — придётся обра-щаться к дедушке. Одна я — семью пока не «потяну». Жильё — не проблема. Учёба… Ну, возьму побольше клиентов (своих «пациентов» она называет «клиентами», что мне очень не нрав-ится, так как вызывает определённый негатив; в России мужчин называют «клиентами» женщины определённой «профессии»), увеличу ставку за сеанс-час (мне эти её слова тоже не нравятся), с деньгами худо-бедно можно перебиваться; правда, если будет ребёнок, то… Если бы устроить его на хорошую работу (о ко́м она говорит? о ребёнке? при чём здесь работа?) с приличной за-рплатой… Ну, дедушка, предположим, продаст часть своей кол-лекции, сдаст часть золота — тоже немаленькие деньги… Отец — свыкнется быстро; месяц-два, не больше. Работа — в каком-нибудь издательстве, редактором. Дедушка — устроит… Если бы ещё и… Послушай, — продолжает она говорить вслух по-русски, но теперь обращается определённо ко мне, — если бы я была богатой и вдруг — разорилась бы, ты продолжа́л бы меня любить?

— Если бы́ ты вдруг разорилась, — отвечаю я Линде, — я продолжа́л бы любить тебя; но, поверь, мне тебя очень-очень не хватало бы.

В парке.

В Москве множество парков отдыха. В Твери, помимо парков, есть городской сад (без плодовых деревьев, но — с царским дворцом по одну сторону и рекой Волгой по другую). В Гамбу-рге тоже есть где отдохнуть от городского шума, не покидая пределов города.

— Постоянно сидеть в квартире или шляться по музеям, — убеждает меня Фойер, — голова заболит. Давай-ка здесь прися-дем…

Он оккупирует свободную лавочку; я присаживаюсь рядом. Брат Линды — тот ещё проходимец. Он достаёт из небольшого бумажного пакета бутылку с коньячного цвета жидкостью, ста-вит её на лавочку между собой и мною, вытаскивает из того же пакета пластиковый стаканчик и — начинает свою «трапезу». Райский уголок! Светит тёплое апрельское солнышко; бабульки выгуливают своих болонок, доберманов, кошечек, не выпуская из рук поводки; молодые женщины катают туда-сюда коляски с малышами и малышками; бесстеснительные студентки (ещё не успевшие выйти замуж) и школьницы-старшеклассницы, прогу-ливающие занятия, загорают, облачённые лишь в раздельные купальники еврейской конструкции («мясное — отдельно; мо-лочное — отдельно»)… Идиллия! Фойер опрокидывает внутрь себя содержимое стаканчика (говорит, что это — ви́ски из Ир-ландии) и ничем эту «огненную воду» не закусывает. Судя по всему, брат Линды довольствуется созерцанием аппетитных тел, возлежащих повсюду на лёгких переносных шезлонгах в лучах солнца. Я замечаю двух «полицаев», неторопливо вышед-ших из боковой аллеи, свернувших в нашу сторону и направля-ющихся прямо к нам, разговаривая о чём-то между собой (не слышу, о чём они говорят; метров сто между нами). Показываю Фойеру взглядом: «Оглянись!» Брат Линды поворачивет свою голову.

— Ну вот, — он вновь смотрит на меня, — как обычно… Как ни придёшь в парк отдохнуть, непременно появляются эти… го-лубые…

— Голубые? — удивляюсь я, потому что «полицайская» фор-

ма ничего общего с этим цветом не имеет, а об иных значениях я и не думаю.

— Самые настоящие, можешь не сомневаться! — уверяет ме-ня Клаус, пряча бутылку и стаканчик в пакет. — Настоящие го-мосексуалисты.

— Вот э́ти? — удивляюсь я ещё больше, наблюдая за тем, как медленно, но верно «полицаи» сокращают расстоянин между нами. — Почему ты так решил?

— Почему?! Я — не решил; я — точно знаю. Посмотри: ско-лько здесь красивых девушек и женщин! Не сосчитать… А эти … голубые… пристанут именно к нам… Пойдём-ка отсюда…

Нормальный.

Я заметил: люди достаточно быстро привыкают друг к другу. Не так уж и важно, ка́к именно относишься ты к тому или дру-гому человеку; оставшись без знакомого (хорошего или плохого — не имеет значения), начинаешь ощущать нехватку его, начи-наешь скучать. Я уехал в Германию, чтобы отдохнуть от «вни-мания» своей бывшей жены; теперь почему-то мне не хватает этого дурацкого Лизиного «преследования». Линде об этом я, разумеется, не говорю; правда, подозреваю, что она сама обо всём догадывается; она очень, очень умная девушка с потрясаю-щей эрудицией. Линда не осуждает Лизу; говорит мне, что пер-вый брак зачастую бывает неудачным потому, что женщина слишком торо́пится вступить в него; а торо́пится женщина по-тому, что хочет успеть ещё молодою вступить во второй брак, если первый окажется неудачным. И ещё Линда говорит, что де-вушка старается выйти замуж не за того, за кого хочет выйти она сама, а за того, за кого хочет выйти замуж другая. Это верно (по себе знаю; и не понимаю: каким образом Лиза вообще умуд-рилась стать моей женой?). Когда несколько дней назад я ожи-дал на перроне тверского вокзала электричку в московскую сто-рону (два часа до Химок, а там — автобусом до второго шерем-етьевского терминала и — в Мюнхен), Лиза стояла рядом и тво-рила своё обычное «представление». Она заявляла, что та, к ко-торой я уезжаю, принесёт мне лишь несчастья (откуда она мог-ла знать, куда и зачем я уезжаю?!), что после неё — такой умни-цы-красавицы — я за всю жизнь не смогу найти более достой-ной девушки, что …… В конце концов, когда электричка уже подкатывала к платформе, Лиза выпалила обречённо: «Ну — за-че́м ты уезжаешь? Ведь ты у меня такой умный, талантливый, гениальный…» Я сказал ей честно: «Да нет, Лиз, я — нормаль-ный; это просто ты — дура…» Сейчас чувствую, что мне не сто-ило говорить ей этих слов. Приеду — извинюсь. Скажу, что она — не дура. Только бы она (недура) это поняла; и — оставила меня в покое. В «первую брачную ночь» Лиза заявила мне, сме-ясь: «Клянись, что ты никого не будешь любить, если я умру!» Я ей тогда, тоже смеясь, ответил: «А если не умрёшь?!.» Теперь даже страшно возвращаться в Тверь…

Валюта.

В разных странах — разные денежные единицы. В России — рубль. Рубль называют рублём, потому что раньше денежными единицами у восточных славян были двухсотграммовые серебр-яные болванки — гривны, которые рубили на четыре части (по-полам и — снова пополам), отрубленный от гривны кусок-четв-ерть и называли рублём. С течением времени количество сереб-ра в рубле постоянно изменялось; и всегда — в сторону умень-шения. В первых советских рублях доля чистого серебра ещё соответствовала последним царским рублям — восемнадцать граммов. Это, конечно, не пятьдесят граммов, но — всё-таки. Затем рубль вообще перестал быть серебряным. Сейчас рубля — вообще нет… А ведь были когда-то и бумажные «жёлтень-кие канарейки»-рубли, и «зелёненькие» трёхрублёвки, и «сине-нькие» пятирублёвки, и «красненькие» червонцы (потому и чер-вонцы, что — красные, червоные), и «катеринки» сторублёвые (потому что на этих ассигнациях была изображена Екатерина Вторая)… А мелочь? Сейчас в России самая мелкая монета — пятьдесят рублей; их даже не берут кассиры в магазинах — про-тивно им марать пальцы о такую «ничтожность». Что уж говор-ить о копейках! Сейчас даже само слово «копейка» — это арха-изм. Копейка — вымерший денежный «динозавр», подобный английскому шиллингу. Правда, в Британии и ныне в ходу мо-неты более мелкие, нежели шиллинг; пенсы; в шиллинге была дюжина пенсов, пока Британия не вздумала перейти с дюжин-ной системы счисления денег на систему десятичную, приравн-яв фунт стерлингов сотне пенсов (против прежних двадцати дю-жин пенсов в одном фунте)… А наша копейка — Царствие ей Небесное!.. Михайло Ломоносов,* добравшись пешком из арха-нгельских Холмогор до Москвы, жил на три копейки в сутки: копейку — платил за кров, на копейку — покупал себе продук-ты, на копейку — брал бумагу писчую да чернила (дорогущие по тем временам). Во́т что раньше представляли собою копей-ки! Даже сама по себе копейка — была монетой «крупной» и делилась на половины и четверти. Кто теперь помнит трёхкопе-ечный алтын, пятикопеечный пятак (который служил «пропуск-ом» в Московский метрополитен), десятикопеечный гривенник (названный так когда-то благодаря изображённому на нём коню со всадником), пятнадцатикопеечный пятиалтынный, двадцати-копеечный двугривенный или полурублёвый полтинник? Копе-йки — исчезли, как когда-то с них самих исчез дядька с копьём — копейщик (почему и называлась монетка именно так). Поот-делялись от России республики; вернули себе прежние валюты (или — навыдумывали новые): сомы, лари, манаты, литы, грив-ны, теньге, сумы, латы… Серёга Пагин в школьные годы был нумизматом — нумиз-ма́том (он — не ругался; он — монеты собирал); у него были болгарские левы и стотинки, польские злотые и гроши, румынские леи и бани, восточногерманские ма-рки и пфенниги, рейхсмарки с пфеннишками, бундесрепубли́ко-вские (фэ-эр-гэ́шные, которыми до недавнего времени пользова-лась и в Мюнхене, и в Гамбурге «западногерманка» Линда), британские фунты и пенсы, французские франки и сантимы, шведские кроны и эре, финские марки и пенни, монгольские ту-грики и мунги, китайские юани и чохи, японские иены и сены, турецкие лиры и куруши…… За иностранную валюту во време-на моей учёбы в школе — могли посадить в тюрьму; или даже — расстрелять. Это, конечно, не касалось нумизматов и их без-обидного хобби. В то время я ещё не знал, что у родителей Се-рёги Пагина (геологов) имеются «запасы долларов». Советский Союз был в состоянии «холодной войны» с американскими Со-единёнными Штатами, и само слово «доллар» — было запрет-ным. Самой крупной американской монетой у Серёги Пагина был квотер — четверть доллара. Это была непривычная для нас (советских детей) монета: четверть доллара — это же двадцать пять центов; а разве мо́жет быть моне́та достоинством в «двадц-ать пять»? На квотере было написано: «quarter dollar». Мы с Се-рёгой раздобыли в поселковой библиотеке англо-русский сло-варь и — прочли: «quarter — четверть…» Всё точно! У этих про-клятых американцев всё сделано назло нам! А после — Серёга сказал мне, что у американцев не бывает купю́р достоинством в три доллара, но зато — есть двухдолларовая купюра! А вместо «четвертаков» (как наши советские сиреневые двадцатипятиру-блёвки) у американцев — «двадцатки»! Это звучало неправдо-подобно; я не поверил. Тогда в один из дней Серёга притащил в школу двадцатидолларовую бумажку (втихаря утащил из роди-тельского тайника, чтобы мне «утереть нос») и в самом тайном школьном месте (в мужском туалете второго этажа) показал мне эту американскую валютную ненормальность. Я мечтал по-бывать в Америке (потому что в Советском Союзе её все руга-ли). Пять лет назад, когда я пришёл «с вещичками» в военкомат, комиссар задал мне глупый вопрос: «Ну, хочешь отправиться служить в братскую Монголию?» Я представил себе (на мгнове-ние) голую безводную пустыню Гоби (или какая у них там пус-тыня? впрочем, как бы ни называлась, суть не изменится) и не-медленно ответил: «Нет, товарищ подполковник, я хочу попасть во вражескую Америку!» Я думал, что после этих моих слов ме-ня, как политически неблагонадёжного, отправят домой и в ар-мию не призовут никогда (или даже — посадят в тюрьму по ка-кой-нибудь статье вроде «Измена Родине»); но комиссар похва-лил меня: «Молодец! Хочешь попасть во враждебную Америку? Пойдёшь служить в ракетные войска! Я лично позабочусь об этом!..» Моё желание почти исполнилось: я не был отправлен в Монголию, а попал в единственный в Союзе четырежды орде-ноносный полк — Симферопольский артполк Таманской диви-зии. Правда, меня не допустили дальше гаубиц, посчитав, что доверить мне сорокаствольные «Грады», а тем более какие-либо ракеты — не стоит (в военкомате — всё же фиксируют: кто и что сказал…). В Америку я так и не попал… Зато теперь — но-вая Россия; иностранная валюта — легализована. В Германии — выгодный курс. Линда всё понимает… Говорит мне:

— Ты не слышал новость? Говорят, что в связи с возросшим

спросом на американскую валюту ваш — российский — Центр-альный банк по многочисленным просьбам россиян принял ре-шение печатать доллары Сэ-Шэ-А! Скоро, наверное, вы и до ту-гриков дойдёте!..

Слова́.

— Ты сегодня ночью разговаривал во сне, — говорит мне Ли-нда во время завтрака, — правда, я так и не разобрала, о чём ты говорил. И с кем…

Вот! А она ещё пытается убедить меня в том, что у них в Гер-мании гарантируется неприкосновенность личной жизни! Я го-ворю ей:

— Я рад, что небезразличен тебе. Меня удивляет лишь одно: если между нами нет никаких секретов, то зачем ты занимаешь-ся разведкой? Зачем подслушивать меня по ночам? Поинтересу-йся прямо — и я сам отвечу на все́ твои вопросы… Ну, на все, на которые я знаю ответы… А-то получается какой-то семейно-шпионский детектив: пробормочешь несколько слов при полн-ом сознании — и вот ты уже зацелованный и женатый; а пробо-рмочешь несколько слов во сне — и вот ты уже побитый и раз-ведённый. Всё слова, слова…

Честь.

Истинное геройство заключено не в руках и ногах, а в сердце и голове. В жизни всегда есть место подвигу; и всегда есть мес-то пофигу. В Германии на улице люди относятся к людям почти так же, как это делается и в России. На улице лучше не заболев-ать внезапно, иначе умрёшь, не дождавшись помощи. Утром ге-рманец устанавливает в свой мозг программу на предстоящий день и — пошёл; у него есть определённые цели и — он их дос-тигнет; отступления от программы — возможны, но они не дол-жны мешать достижению дневной цели. Можно, например, поз-дороваться со случайно встретившимся приятелем или забежать на пять минут в пивную; но остановиться и оказать помощь эп-илептику, разбитому внезапным ударом прямо на тротуаре, не-льзя себе позволить; потому что в этом случае потеряется много личного времени (ненужные походы в «полицайский» участок, беседы с врачами и родственниками покойного эпилептика и прочая рутина). А жизнь — одна-единственна, в ней не́т «лиш-него» времени! Нужно не отвлекать себя на чу́ждости, а — идти к осуществлению своей мечты. Легче всего осуществимы те ме-чты, в которых не сомневаются. А софизмов вокруг — пруд пруди! Сделать из метра милю, ничего не прибавив, достаточно просто. Я сам в восьмом классе доказал учителю алгебры (Ни-колаю Михайловичу), что пятисантиметровая спичка по длине совершенно равна пятиметровому фонарному столбу; а когда он выдохнул: «Ну, это — обыкновенный софизм!» — я набросал на классной доске простейшее уравнение с одним неизвестным и доказал, что ноль целых и девять в периоде — равно целой единице. Равно не приблизительно, а — абсолютно точно; разве это — софизм?! Ведь это — честно, без обмана! Вообще я — человек достойный. У Линды — замечательная грудь; можно сказать, выдающаяся. Когда я сказал Линде о том, что я — чело-век достойный, у неё самыми большими выпуклостями на нес-колько секунд стали глаза. Я решил объясниться с ней:

— Люди — либо отходят от чего-то, либо — идут к чему-то, стремятся. Все — движутся. Кто-то деградирует «от»; кто-то вырастает «до». Деградирующие — люди от-стойные; развива-ющиеся — люди до-стойные. Мужчины. Женщины не бывают достойными; они — честные. Мужчины не бывают честными; они — достойные. У женщин честный период бывает лишь в молодости. У мужчин достойный период бывает почти до сме-рти. У девушки — честь; а у мужчины — достоинство. Я — му-жчина достойный; а вот ты́ — уже́ не девушка…

Запасы.

Вольтер* говорил, что ничего не имеющий всегда готов поде-литься с другими. Я знаю, что дед Линды чертовски богат (воз-можно, он продал душу дьяволу; возможно, я и сам продал бы свою душу какому-нибудь маленькому дьяволёнку и за десятую часть того, что имеет старый мюнхенский историк). Линда гово-рит, что состояние деда — это её приданое (к чему́ она это гово-рит мне́?). Человек в своём общении — некомпетентен, но не осознаёт этого. Виднее всегда лишь со стороны. В Европе давно избавились от средневековых предрассудков (как говорят сами европейцы); это в архаичной Азии ещё можно найти местечки, где за невесту нужно платить калым (словно какую-нибудь корову покупаешь); а в Европе — эмансипированные женщины, они сами могут позволить себе «заплатить калым» за понравив-шегося мужчину. У меня есть моя национальная гордость; с Ли-ндой я — не из-за богатств её деда. Я и сам богат. Моих денег мне одному вполне хватит до конца жизни; если только я не за-хочу что-нибудь купить. Я сказал об этом Линде. Германцы не всегда понимают «денежные шутки»; они — не свободны; от денег…

Грузовик.

Ночью я проснулся от грохота. Линда уже двигалась к окну (вероятно, она снова не спала, слушала — не пробормочу ли я сквозь сон что-нибудь интересное и не известное ей). Она подо-шла к окну и тронула рукою штору. На полу появился неяркий неправильный треугольник лунного света, на котором лежала тень Линды. Тень гораздо длиннее Линды. Линда — выше тени. Многие люди постоянно путают эти понятия. В феврале я как-то сказал Линде, что я легко могу прыгнуть выше любого дома. Она мне не поверила; конечно, у неё отличное чувство юмора и потрясающая интуиция; но — она не поверила мне тогда, в фев-рале; она остановила свой автомобиль и сказала, обращаясь ко мне (на заднем сиденье находились Габи, Моника и Ганс): «Вы-ходи и прыгни выше во-он того дома». Дом, который она имела в виду, был двухэтажный; метрах в тридцати от него находился какой-то собор (не помню его названия; да и не знаю; для меня все готические храмы одинаковы, они все «стреловидны» и по-хожи друг на друга, как схожи друг с дружкой наши «хрущё-бы»). Я сказал тогда, в феврале, всем сидевшим в Линдиной ма-шине германцам, что запросто прыгну выше даже их готическо-го собора; они секунду молчали, а после — рассмеялись. Пока они продолжали смеяться над моим совершенно серьёзным заявлением, я открыл дверцу автомобиля, выбрался на свободу гамбургской улицы и спокойно направился к серой громадине храма. Под моими ногами чавкал жиденький (в смысле — нещ-едрый, словно выданный германскому городу «по норме», в от-личие от наших — российских — безлимитно-щедрых снегов) мокрый снег февральского Гамбурга. Подойдя к серому строе-нию, подпиравшему небо двумя стрелами своих шпилей, я раз-вернулся лицом к оставшимся в машине. Они наблюдали за мо-ими действиями, улыбаясь. Ганс даже вышел из автомобиля и крикнул мне что-то вроде: «Перестань заниматься ерундой! По-ехали!» Я только отмахнулся от него рукой, как от назойливой мухи, мешающей заниматься серьёзным делом. Подпрыгнув вверх сантиметров на двадцать, я, благодаря земному притяже-нию, благополучно вернулся на землю. Мой полёт не принёс мне ни неудобств, ни разрушений, какие я мог бы получить, уп-ав с высоты того собора. Лишь хлюпнула под ногами снежная талая «каша» да брызги разбежались прочь от моих ботинок. С чувством выполненного долга и сдержанного слова я направил-ся обратно к автомобилю. Сев в Линдиного «баварца», я продо-лжал держаться с достоинством, пока германские студенты сме-ялись. Ганс даже пошутил: «Что-то быстро ты, дружище, сдал-ся! Мог бы попытаться прыгнуть ещё разок-другой!» Я ответил им всем: «Лишнее; я прыгнул выше этого вашего храма с перв-ой попытки, и вы сами прекрасно видели это». Ганс возмутился, всё ещё продолжая улыбаться: «Да ладно! Девчонки, этот хваст-ун берёт нас в свидетели своего вранья!» Я сказал спокойно, да-же не оборачиваясь назад: «Никогда не вру, Ганс. Если у кого-то из вас проблемы со зрением настолько, что вы не видели то-го, что я прыгнул выше собора, то — можем повторить…» Я тронул ручку автомобильной дверцы, но Линда схватила меня за левую руку и сказала: «Перестань, пожалуйста; ты же сам по-нимаешь, что у всякого дурачества должен быть свой предел; ты прыгнул сантиметров на пятнадцать, не выше». Я повторил: «Мы договаривались о том, что я прыгну выше храма. Я — прыгнул выше храма. Нужно было бы поспорить с вами марок на четыреста, чтобы вы сейчас не смеялись надо мною». Мони-ка негромко произнесла: «Ты проиграл бы спор». Я уверил её: «Не-ет, нужно было бы поспорить с вами не на четыреста, а на четыре тысячи марок; по тысяче марок с каждого из вас — уп-рямцев. Перепрыгивать заново — я, пожалуй, не стану; вы и са-ми прекрасно видели, что я прыгнул вы́ше храма; храм — вооб-ще не прыгнул…»

… — Что это было? — спрашиваю я у смотрящей в окно Лин-ды, и она на мгновение поворачивает своё лицо в мою сторону.

— Что за шум?

— Грузовик в переулок свернул, — отвечает Линда, вновь на-блюдая за продолжающимся ночным уличным грохотом, — ве-роятно, строительные материалы перевозит; что-то сыпется; ка-жется, кирпичи… Нашли тоже время: ночью грузовики гонять! С кирпичом…

— Ну-ка, — выбираюсь из-под одеяла, подхожу к ней, смотрю в окно и не вижу никакого грузовика. — Да не́т там никакого переулка, потому и грохот такой; кирпичи, как ты говоришь, сыплются. Сыплются, сыплются… Ну, ничего; зато теперь там то́чно бу́дет переулок. Идём спать…

Кошка.

У Моники есть кошка. Так говорит Линда. Сам я никогда не видел кошку Моники, потому что ни разу не был у Моники в гостях. Ганс, видимо, навещает Монику часто, потому что вся-кий раз, когда он появляется в доме Линды, у него непременно свежие царапины на руках. Каждый раз я шучу, говоря ему, что приставать к незнакомым девушкам — небезопасно; можно ведь без глаз остаться. Ганс — постоянно отшучивается, ссыла-ясь на «кошку Моники». Сегодня у него вновь свежие царапины на кистях.

— Снова кошка Моники? — понимающе интересуюсь я у Ганса, глядя на его руки. — Красивая, небось, у Моники киска? Скажи-ка…

— Очень красивая, — признаётся Ганс, — не помню, какой породы, но — о́чень красивая. Вот только — царапается посто-янно, зараза.

— Ну, — говорю я ему как само собой разумеющееся, — а че-го ты хотел! Говоришь же — красивая. Стерва, вот и — царапа-ется.

Пылесос.

В субботу (сегодня) меня разбутил шум работающего пылесо-са. Проснувшись, продолжаю лежать в постели, лицезрея пото-лок. Хорошо. Легко. Только вот — за прикрытой дверью шумит пылесос. Лежу и думаю о том, что навсегда оставаться в Герма-нии мне никак нельзя; пропаду совсем. Если за эти несколько дней Гамбург изменил меня в такую вот — худшую — сторону, то за три-четыре ме́сяца здешней жизни я совершенно изнежусь и окончательно деградирую. Слишком хорошо — это уже пло-хо. Человеку необходимы трудности (особенно личностям твор-ческим; говорят ведь: художник должен быть голодным; голод прогоняет лень и стимулирует деятельность). Во время армейс-кой службы я запросто мог уснуть и при шуме стопятидесяти-двухмиллиметровой самоходной гаубичной установки. В Твери я прекрасно сплю, не обращая никакого внимания на постоянно ревущие двигатели автомобилей, круглосуточно болтающихся туда-сюда под окнами общежития, и лязг трамвайных скатов, сотрясающих землю уже с четырёх часов утра и до часа следую-щей ночи. А здесь — в Гамбурге — я вдруг проснулся от звука пылесоса! Можно было бы не удивляться, будь этот пылесос на-шим — советским — ревущим «монстром». Но это — местный, германский аппарат; он жужжит сравнительно негромко. Да плюс — дверь спальни прикрыта. Да ещё — работает пылесос где-то на первом этаже (а я лежу в постели спальни второго эта-жа). Да, ведь у германцев второй этаж — считается первым; а первый — никаким по номеру, наземным. Линда пылесосит «наземный» этаж, пока я отдыхаю на первом. Отдохнёшь тут при таком-то шуме! Поднимаюсь, прибираю постель; посещаю недолгим визитом расположенные на этом же первом (с герман-ской точки зрения) этаже туалет и ванную; одеваюсь и нисхожу вниз, на землю (на «наземный» этаж). Линда играет «хоботком» пылесоса по лакированному дереву пола гостиной. Телевизор — уже не спит; девушка-диктор, грассируя своим германским «эррр», что-то рассказывает; про какие-то беспорядки в испанс-ком Толедо. Больше всего сейчас меня интересуют беспорядки в Толедо. Толедские беспорядки всегда очень заботили меня. Я всю свою жизнь посвятил тому, чтобы ни один беспорядок в ис-панском Толедо не прошёл мимо моих глаз и ушей. Приковы-ваю себя взглядом к телевизионному экрану и, не отрываясь от созерцания живописных толедских беспорядков, наощупь нахо-жу кресло; подминаю его собой. Толедцы (или — ка́к их там на-зывают?) беспорядничают умело. Уж чего-чего, а это они уме́-ют делать. Правда, не хватает им пока навыков ведения улич-ных боёв против отрядов полиции. Съездить бы им недели на три «на стажировку» к нам — в Россию! У нас в плане органи-зации и проведения уличных беспорядков — богатейшие тради-ции и огромный опыт. Наши предки имели даже такую забаву — кулачные бои; «стенка» на «стенку». Весёлая была забава! Если кому-то выбивали зуб-другой, то человек даже мог серьёз-но огорчиться: потеря в народной забаве всего двух зубов — это несерьёзно. И человек вновь «нырял» в «кучу-малу» и забавлял-ся там до тех пор, пока не терял глаз или ухо, и лишь тогда (уд-овлетворённый гулянием) с радостью возвращался домой. Пра-вда, сейчас такие серьёзные забавы не практикуются; в нынеш-ние времена не машут кулаками; теперь для этого есть биты (бе-столковые американцы нагло «позаимствовали» у русских этот наш народный забавный инструмент и используют его в спорти-вной игре, которую они назвали «бейсболом»). Технику ведения уличных боёв наши предки постоянно совершенствовали. Бес-порядки времён Разина,* Болотникова,* Пугачёва,* декабрист-ов,* народовольцев,* кровавовоскресенцев* — даже изучаются в школе, ибо это — классика беспорядков, без этих теоретичес-ких знаний выходить сегодня на улицу любого российского го-рода и пробовать устроить мало-мальски приличный беспоряд-ок — бессмысленно. Это — азы́. Познав их, можно уже перехо-дить к изучению организации уличных беспорядков в московс-кой Красной Пресне,* в петроградском Зимнем Дворце* (с при-легающими территориями го́рода в границах всего государст-ва), в сталинградских, новороссийских, севастопольских переу-лках и домах*… Не при Линде будет подумано, но весь этот их «до́йче о́рднунг»* разлетелся в прах о наши — русские — улич-ные беспорядки; наши деды — специалисты по проведению бе-спорядков — сломали гитлеровскую «военную машину», под-мявшую под себя и Бельгию, и Францию, и Испанию, и прочих непрофессионалов. Так и́м ли — толедцам — не поучиться у нас — русских — организации и проведению уличных беспоря-дков! (Мы ведь можем и оружия им одолжить, если что; у нас — имеется…)

— Подними, пожалуйста, ноги, — Линда с пылесосом появля-ется передо мной, закрывая собою нынешнюю толедскую реа-

льность, — я приберу пыль.

— Ну вот, — я подтягиваю ноги вверх-вправо, — ты без моей помощи даже пыль прибрать не можешь. Уеду — пропадёшь без меня.

Фонарик.

Он при мне всегда. Куда бы я ни отправлялся, я беру с собой небольшой электрический фонарик. Он очень маленький — по-чти как карандаш, только чуть потолще в диаметре и с «растру-бом» фары с одной стороны. В чёрном металлическом корпусе-цилиндре спрятаны две батарейки «ААА» (их у нас называют «мизинчиками», потому что они тоньше батареек «АА» — «па-льчиков»). Лампочка моего фонарика непрожорлива; мощность у неё небольшая, батарейки я меняю примерно раз в полгода. Хватает. Это — нормально, если учитывать то, что фонарик — всегда при мне и я редко не использую его. Вечером фонарик — вещь весьма полезная. Споткнувшись обо что-то, можно дос-тать из кармана фонарик, посветить в темноту и, узнав точно, обо что именно споткнулся, обматерить этот негодный предмет. Я всегда так делаю. Это — справедливо. Это — разумно. Ведь, споткнувшись, было бы глупо восклицать: «Ч-чёрт-т!..» Ведь чёрт — ни при чём. Посвечу фонариком, увижу какую-нибудь колдобину и — в сердцах брошу: «Ну, кол-лдобина!..» Или — кошка какая-нибудь вдруг выскочит из темноты и бросится в ноги. Почти все в подобной ситуации восклицают: «Б…дь!» Это — не обоснованное обвинение твари Божией. Это — не-справедливо. Когда в темноте улицы мне в ноги кто-то бросает-ся, я вытаскиваю из кармана брюк свой фонарик, свечу его луч-ом вслед убегающему и только тогда восклицаю: «Кош-шка!..» (Если это собака, то я сдерживаю себя и не произношу ни слова, потому что «с-с-собака!» — звучит всё-таки как ругательство.) Мой фонарик не предназначен для того, чтобы освещать его лучом свой путь. Мощности — не хватает. Фонариком можно освещать лишь близко находящиеся предметы. Хватает…

— Я сегодня возле стула на полу нашла фонарик, — говорит мне Линда, — наверное, вывалился из твоих брюк, пока они на стуле висели.

— Скорее всего… — соглашаюсь я, принимая из руки психо-лога свой фонарик (я и не заметил его отсутствия!) и прячу его в карман брюк.

— Ты что, — удивляется Линда, наблюдая за моей вполне ес-тественной манипуляцией, — всегда́ носишь его с собой? Даже когда танцуешь…

— Вот именно! — перебил я её назревавшую шутку. — Даже когда танцую, фонарик — при мне. А ты, конечно, думала, что это — …

— Дурак! — возмущается она и краснеет, улыбаясь. — Нет, правда, скажи: заче́м ты его постоянно носишь? Ты и на свида-ния берёшь его?

— Тем более — на свидания! — уверяю её я. — Это — семей-ная традиция; я был бы рад не брать с собой фонарик хотя бы на свидания, но — не могу позволить себе нарушить завет моих дедов. Ты́ ведь — прислушиваешься к советам своего деда? Вот и я — послушный потомок. Оба моих деда работали машинис-тами тепловозов. Отец моего отца даже был вечным, бессмен-ным «ударником коммунистического труда»; переходящий вы-мпел ударника труда — никуда не переходил, всегда был в ком-нате моего деда, на стене; дед даже получил за свой труд орден Трудового Красного Знамени, а орден этот — одна из высших наград Советского Союза; Бывшева Ивана Фёдоровича — моего деда — знала вся область. А мамин отец — другой мой дед — даже погиб, благодаря тепловозу, когда, после двухсуточного беспрерывного трудового дня заснул прямо на рабочем месте — в кабине двигавшегося тепловоза. Поезд сошёл с рельсов, дед — оказался раздавленным, но ещё несколько дней сумел про-жить в больнице, хотя — врачи уже ничем не могли помочь ме-сиву, которым был дед после крушения поезда. Состав был то-варный, и, кроме деда, жертв не было… Так во́т, мамин отец — погиб, когда моей маме было шестнадцать лет, и меня ещё не было на свете; поэтому «фонарную заповедь машинистов» я уз-нал от другого своего деда — краснознамённого ударника тру-да. Он говорил мне: «Сынок, всегда бери с собою на свидание фонарь!» Дед всегда называл меня «сынком» специально; а сво-его сына — моего отца — дед всегда звал «оболтусом». «Фона-рную заповедь» дед повторял мне постоянно, особенно в прису-тствии моего отца-«оболтуса». Однажды после слов-завета деда мой отец демонстративно сказал мне: «Не слушай дедовых глу-постей и никогда не бери на свидания ничего лишнего! Тем бо-лее — ха-ха! — фонарь! Темнота — друг молодёжи! Я никогда не брал фонарь и всегда встречался с девчонками в темноте!..» И тогда мой дед серьёзно произнёс: «Ну и посмотри, на ком в результате ты женился…»

Алкоголь.

Верно говорят медики: всё — отрава и всё — лекарство, необ-ходимо лишь знать правильную дозировку. С медиками не по-споришь. Все предметы и вещества прошли через руки медиков, а некоторые — так и остались в медицине. Были времена, когда даже чай, кока-колу и многое чего ещё можно было получить лишь в аптеке по рецепту врача. Запретный плод — сладок. Да-же если он горек. Чего только не выдумывали люди, лишь бы «запретное медицинское» сделать общедоступным! И ведь — е́сть результаты! Чай теперь можно купить в любом продоволь-ственном магазине. Спирт и алкоголь на спиртовой основе — также в свободной продаже. «Трудности» теперь испытывают лишь наркоманы, вынужденные «охотиться» за «добычей» и скрываться от «охотников на охотников за добычей». А ведь ко-гда-то вполне легально наркотики можно было приобрести чуть ли не в тех же продовольственных магазинах. Люди постоянно меняют свои законы: сегодня — так, а завтра — наоборот. Хо-тят лучшего; желаемое получают не всегда. Десять лет назад повырубали виноградники в ходе «борьбы с пьянством». Теперь дети-школьники, тыча пальчиком в книжные картинки с изоб-ражением виноградных гроздьев, спрашивают у своих родите-лей: «А это — что?» Поборолись несколько лет назад с виногра-дниками — теперь боремся с «нежданно-негаданно охватившим страну» самогоноварением и хороним отравившихся (тысяча-ми). Палка — о дву́х концах. Запад не предпринимает столь «революционных» мер. Старушка-Европа — спокойна и рассу-дительна; она за свою историю уже вдоволь нахлебалась этих «радостей» в виде всевозможных революций и войн. Воевали и за соль, и за золото, и за пряности, и за спирт… В латинском языке слово «спиритус» означает и «спирт», и «дух»; безразде-льно. «Спирт» и «дух» — одно и то же (если верить древним римлянам). А римляне — знали, о чём говорили; Нет такого го-сударства в истории человечества, которое просуществовало до-льше Римского государства. Теперь — латынь считается «мёрт-вым» языком. Глупость какая! Германский язык (в его нынеш-нем виде) имеет примерно трёхсотлетний возраст; русский, кстати, ещё моложе; и английский; и французский… Дай ныне-шнему германцу оригинальный текст Мартин-Лютеровского* перевода Библии с латыни на тогдашний германский язык — наш современник-германец почти ничего не поймёт; как ничего не поймёт и русский школьник нашего времени в тексте, напи-санном старославянским языком, повсеместно употреблявшим-ся в России ещё во времена Ивана Грозного.* Современные ев-ропейские языки — «младенцы» в сравнении с «глубокой ста-рушкой» латынью. Современный язык живёт в среднем лет две-сти, постоянно меняясь и за пару-тройку веков становясь совер-шенно не похожим на себя двухсотлетней давности. Латынь бы-ла живою почти три тысячи лет, оставаясь при этом неизмен-ной. А теперь говорят: латынь — мёртвый язык! Нынешние со-баки, живущие на земле как вид лишь двадцать миллионов лет, тявкают в музеях на могучие кости диплодоков, царствовавших на планете в течение полутора миллиардов лет!.. Лет через три-ста-четыреста русские будут разговаривать на русском языке; не на ру́сском, а — на ру́сском! Не на нынешнем русском, а на своём русском, не имеющем с нашим (современным) ничего об-щего. Это же касается и германцев. И остальных… А у «мёрт-вых» римлян — как был «спи́ритус» одновременно неизменно «спиртом» и «духом», так и останется навсегда. Латынь — веч-на… Как филолог, я совершенно согласен с этим. Если б не тот, кто сейчас рассказывает мне об этом. О-о-о! Фойер уме́ет разве-шать на чужие уши вкусную лапшу!.. Фойер уме́ет «заговарив-ать зубы»!.. Другому — простаку — может показаться, что брат Линды делится своими богатейшими познаниями в областях биологии, истории, географии, лингвистики (чего стоят хотя бы его цитаты из Овидия:* «Annuit oranti Neptunus et abstulit illis, quod mortale fuit, majestatemque verendam inposuit, nomenque simul faciemque novavit…» — «Нептун кивнул просительнице и отнял у них всё, что у них было смертным, взамен поместив их в почтение и величие; одновременно обновил им имя и обли-чие…»*) и прочих наук. Но я́-то — прекрасно вижу, что он (как обычно) всего-навсего в очередной раз «самооправдывается» в употреблении того самого «спи́ритуса»! «Ко́рпус си́не спи́риту када́вэр эст» — что можно понять двойственно: «тело без духа — есть труп» (я считаю верным именно этот вариант перевода) либо «тело без спирта — есть труп» (с точки зрения Фойера, ве-рен исключительно да́нный вариант перевода). Палец в рот ему не клади! Фойер — наполняет свой стаканчик в очередной раз и смачно опустошает его. Красиво пить — ему разве запретишь?!.

— Эст ло́кус ин дэ́минос у́би бра́кхиа конка́ват а́ркус ско́рпи-ус эт ка́уда фле́ксискве у́тримкве ла́цертис… — начинаю я вспо-минать вслух его любимого Овидия («Есть на небе место, где двойной дугой Скорпион изгибает свои клешни, хвостом и кри-вым двусторонним объятьем…»*), чтобы хоть как-то отвлечь его от уничтожения спиртного, заинтересовать, вовлечь в дис-пут, а там — глядишь — и Линда вернётся с учёбы.

— Постой-постой, — перебивает меня Фойер, наполняя из бу-тылки свой стаканчик, — ты хочешь заговорить мне зубы?! Ох-х-х, ты, коварный тип! С минуты на минуту явится эта фурия!.. И снова будет читать свои психологические морали… (он ловко выпивает содержимое стаканчика, почти не прерывая своей ре-чи)… о вреде употребления алкоголя!.. Не на того напали!.. Я — скорпион двурукий (он выливает остатки жидкости из буты-лки в стаканчик), я — успею… Вэрти́тур ад со́лем мутата́кве се́-рват амо́рэм… («Он вертится вслед солнцу и, изменившись, лю-бовь сохранил…»;* Фойер опустошает стакан и взором победит-еля смотрит на меня)… Никто не собьёт меня с пути истинного!

— Алкоголь убивает клетки головного мозга, — говорю я, на-блюдая за тем, как он «прячет улики» в свой пакет, — и восста-новить их — невозможно.

— Возможно… Возможно, алкоголь и убивает клетки голов-ного мозга; но — не все, а только те, которые отказываются пить… А вот и сестричка!..

Познакомиться.

— Быстрее одевайся! — шипит Линда, натягивая на себя джи-нсы (её таз — геройски «сопротивляется»), аврально прибирая взбудораженную постель. — Это они!..

— Кто — «они»? — не понимаю я, натягивая носки на ступни, пряча ноги в брюки, накидывая себе на плечи рубашку, наблю-дая за Линдой.

— Шле́гели! — бросает мне Линда. — В полном составе! На днях я видела мать Ганса; она спрашивала: кто́ это у меня гос-тит? Макса — ты знаешь… (дверной звонок — вновь напомнил о себе, и Линда, на ходу застёгивая пуговицы блузки, направи-лась ко входной двери)… а с матерью Ганса — сейчас познако-мишься… Да, — она на секунду обернулась, осмотрела мой вид, — рубашку — заправь; брюки — застегни; скорее…

— Здравствуйте, здравствуйте! — мать Ганса — Эльза — бы-ла сама любезность; её «дежурная» «американская» улыбка бы-ла отвратительна.

…… Спокойно вздохнул я лишь тогда, когда Шлегели ушли. Ничего не имею против Ганса и Макса. Но Эльза — … Не уди-вительно, что её муж Макс работает гинекологом в «женской консультации» (примерно так я понимаю название заведения, в котором он практикует) и имеет невероятную выдержку, потря-сающее терпение. Не представляю, ка́к выдержал я эти почти три часа общения с Эльзой! Я слушал её болтовню, смотрел на неё, видел, каким взглядом она смотрела на меня; и я чувство-вал себя зверем; не потому, что мне хотелось разорвать на части эту тётю (впрочем, хотелось бы избавить мир от пыток её прис-утствия!), а потому, что мне казалось, будто я — зверёк в зоопа-рке, на которого любуется эта фрау, заплатив за просмотр пять-десят пфеннигов. Слава Богу, закончилось это испытание меня.

— Ты очень понравился Эльзе, — сказала Линда, вернувшись в дом (она провожала Шлегелей до их машины), — она сказала, что ты — парень очень стильный, но — у тебя почему-то носки с цветочками, как у девчонок. Ты мои носки впопыхах надел, не заметил?..

— Это никак не влияет на размер моей зарплаты… А Эльза —пусть не завидует…

Зоопарк.

О берлинском зоопарке я читал ещё во времена моей учёбы в школе. С четвёртого по десятый классы я изучал в школе герма-нский язык (и продолжаю изучать его в университете). В школе у нас был КИД — клуб интернациональной дружбы. Лариса Ал-ександровна (учительница «немецкого» языка) выдавала жела-ющим адреса восточногерманских школьников (наших ровесни-ков) и мы — вели переписку. Я переписывался с одной девчон-кой — Габи — и очень удивлялся, когда она в своих письмах с гордостью сообщала мне о своих успехах в учёбе: «Я учусь хо-рошо — на «двойки»; но я — очень стараюсь и, думаю, очень скоро я буду получать лишь «единицы»; а ещё у нас в классе есть очень, очень, глупый мальчик, который по всем учебным предметам получает одни лишь «пятёрки»; это так стыдно!..» Стыдно, вообще-то, было мне́. После одного из уроков я подо-шёл к Ларисе Александровне и дал ей почитать одно из писем Габи. Лариса Александровна поняла причину моего смущения (она — женщина неглупая; как-никак, закончила педагогичес-кий институт) и объяснила мне: «В Германской Демократичес-кой Республике система школьных оценок — обратная нашей системе; у них высший балл — «единица», а худшая оценка — «пятёрка»; поэтому — гордись тем, что ты ведёшь переписку с хорошисткой, которая добивается возможности быть отличниц-ей!» В школе мы много читали о Германской Демократической Республике; и почти ничего не знали о Федеративной Республи-ке Германии. Западная Германия — считалась «оплотом герма-нского капитализма» и заслуживала осуждения со стороны со-ветского народа (не важно — за что). Сейчас я понимаю, что в Западной Германии проживают такие же люди. Линда родилась в «колыбели нацизма» — в Мюнхене; и — что? Она — прекрас-ный человек. Мы (советские люди) сами проходили подобное. Били у нас и «красный террор», и несколько «волн» репрессий. Это — наша история… Зоопарк… О берлинском «Зоо» я читал в школьных учебниках германского языка. Чтение было насто-лько увлекательным, что ещё в школьные времена я мечтал по-бывать в зоопарке Берлина. Линда прознала об этом моём «дет-ском желании» и решила помочь в осуществлении этой моей мечты. От Гамбурга до Берлина мы проехали сравнительно бы-стро; через Шлезвиг-Гольштейн, Мекленбург и Бранденбург. Я старался не заснуть, но монотонное покачивание автомобиля всё-таки усыпило меня. Проснулся я уже в Берлине… Грандио-зный зоопарк! Таких просторов я не видел никогда! Это — не-передаваемо!

… — Вчера я возила своего (это она про меня так говорит!) в берлинский зоопарк, — рассказывает Линда Монике, — уж оч-ч-чень хотел…

— Ну и как? — Моника не обращает на меня никакого внима-ния, но меня это не заботит; могут ведь быть у девушек свои се-креты…

— Не взяли… — «сокрушается» Линда, и я — глубоко взды-хаю, представляя себя в вольере с каким-нибудь бегемотом или носорогом.

Туда.

В Гамбурге я не видел ни одного дворника. Это необычно и ненормально. Что стало бы с Москвой, Тверью или любым дру-гим российским городом, не будь в них дворников?! В Гамбурге убирают улицы автоматизированно. Разве это нормально? С ме-ханизмами — не пообщаешься по душам; у них и души-то нет. То ли дело — русские дворники! (Москву — в расчёт не беру; там русский дворник — явление почти невероятное, сказочное.) Если ты не можешь в чужом городе найти необходимую тебе улицу, на улице — дом, а в доме — человека, то в беде сможет помочь местный дворник. Дворники — живые ходячие справоч-ники, помогающие получить полезную информацию в кратчай-ший срок прямо на месте и совершенно бесплатно. Для россий-ских дворников нет такого адреса, куда невозможно было бы найти дорогу. Дворник подскажет, как пройти хоть куда; хоть к чёрту на кулички… Не знаешь, как пройти туда, не знаю куда? Берёшь «волшебный» окурок, выходишь на улицу, бросаешь окурок на тротуар; куда дворник пошлёт — туда и иди…

Дверь.

Все мы — люди. С достоинствами и недостатками. Линда го-ворит, что при желании в каждом человеке можно обнаружить немало дерьма. И ведь не возразишь ей! Я подозреваю, что в ней живёт настоящий лингвист. Почему она выбрала психоло-гию? Не понимаю… Я владею (в разной степени) семью языка-ми (если русский язык тоже учитывать); Линда — полиглот, она владеет практически идеально дюжиной иностранных языков (учитывая и русский), не считая её родного германского. Это — наследственное. Её дед — историк; он разговаривает на латыни; не просто «владеет латинским языком», а — именно разгова́ри-вает на латыни (подозреваю, что он на этом языке ещё и мыс-лит). А латынь — матерь и основа почти всех современных язы-ков Европы. Владея латынью, легче овладевать любы́м «систем-ным» языком. В десятом классе мы с Серёгой Пагиным учили китайский язык. Самостоятельно. По журналу «Химия и жизнь».* Через год мы с Серёгой имели в своём лексиконе поч-ти тысячу китайских слов (это — уровень китайца-первоклаш-ки; выпускники китайских школ знают около двенадцати тысяч иероглифов, а крупнейшие учёные Китая — почти сорок тысяч! В совершенстве китайским языком не владеет ни один китаец, как ни один русский не владеет русским языком в идеале). С се-редины учебного выпускного года в школе только и слышались наши с Серёгой «ни хао», «цзай цзянь» и прочие «ши буши». Никто не понимал наших с Серёгой бесед, и это было здо́рово! Можно было говорить о чём угодно при ком угодно — безбояз-ненно! (Вероятно, этот факт был соответствующим образом за-фиксирован преподавателем начальной военной подготовки, в результате чего я чуть было не был отправлен военкоматом слу-жить в Монгольскую Народную Республику на границу с Кита-ем.) Линда — поёт. Очень часто и почти везде. Она поёт за рулём своего «Бэ-Эм-Вэ». Она поёт в ванной комнате, «заседая» там часами. Она даже в туалете поёт. Германия — свободная страна; почему бы и не петь, если душа просит песни? Линда — отлучилась в туалет и поёт одну из самых любимых своих пе-сен. Я не собираюсь делать ей нравоучительных замечаний; она — в своей стране, со своим (не нашенским) менталитетом; она — в своей квартире.

— Эх-ма; эх, мать,

Научи меня верить и ждать;
Научи меня пить воду;
Научи меня спать…
Эх-ма; эх, мать,
Сколько можно равненье держать?!
Сколько можно тасовать колоду?!
Сколько можно играть —
Без надежды на благополучный исход?..
Без надежды на благополучный исход……
Эх-ма; эх, мать…
Время — жить; время — помирать;
А какое из них — наше?
Не разобрать…
Эх-ма; эх, мать,
Я устал от судьбы бежать;
Я устал плевать в небо!..
Эх, мать-перемать!
Без надежды на благополучный исход…
Без надежды на благополучный исход……*

Я слышу эту негромкую песню и понимаю, что таким голосом такие песни следовало бы петь не в туалете, а в свете софитов. Не знаю, к какому музыкальному стилю можно отнести Линди-но исполнение (я не разбираюсь во всех этих «андегра́ундах» и «по́пах»), но — уверен, что по ней (которая сейчас «вопие́т» за дверью ватерклозета) явно «плачет» большая сцена. «Концерт» и не думает завершаться; слышу:

— Нас — рать! Мы — победим!
Но па-са-ра́н! Враг — не пройдёт!
Нас — рать! Всё — впереди!
Знамя — в ладони; пламя — в груди.
Небо — за нас!
Пуля — дура; штык — мо-ло-де́ц!..

Нас-рать, что они — ждали
И заготовили ка́менья к бою;
Но нас — рать! Мы — уже встали!
Уж мы — повоюем! Уж — по-бес-по-коим!
Небо — за нас!
Пуля — дура; штык — мо-ло-де́ц!..
Пуля — ду……* Звоня́-ат! Открой две-ерь!..

Подхожу к двери и — несколько секунд не решаюсь… Мента-литет — менталитетом, но… Хотя, если девушка просит, зна-чит… Открываю…

— Ой-й! А-а-а-а!!! Тьфу, ты! — машет на меня руками Линда, и я прикрываю дверь. — Да не эту дверь! А — входную! Звоня́т ведь!..

Способ.

— Извини за неприличный вопрос, — Фойер прошептал мне, пока Линда вышла из гостиной в кухню готовить чай, — сколь-ко у тебя денег?

— Марок пятьдесят, — признался я, заметив, как помрачнело лицо Фойера после моего «откровения», — правда, мне ещё до-мой нужно добраться… А что?

— Мальчики, какие-то проблемы? — Линда вернулась в ком-нату, и мы с Фойером разом притихли. — Клаус, ты чего снова задумал?

— Я? — Фойер смущённо уставился куда-то мимо сестры. — Ничего… Я изобрёл новый способ разбогатеть… Видишь ли, сестрёнка, для этого нужно только…

— Знаю, — резко обрывает его Линда, — но у меня ты уже занимал… А ты, — она посмотрела на меня, — не давай ему ни марки! Пропьёт…

Чеснок.

Весна — самое отвратительное время года. Мудрые люди лю-бят лето или зиму; даже осень — она хоть и «унылая пора», но — всё-таки «очей очарованье». Весна может нравиться лишь малолетним романтикам, не умудрённым жизнью. С годами проходит юношеский романтизм; начинают поскрипывать сус-тавы, разбитые слякотью и сквозняками, и хлюпать носы от по-дорванного иммунитета.

— Весной необходимо кушать чеснок, — убеждает меня Лин-да, кроша «зубчики» в помидорный салат, — в нём множество полезных веществ, которые нужны́ твоему ослабевшему за зиму организму. Ты посмотри на себя: кожа да кости! И вокруг глаз — синие пятна!

— Ты думаешь, — «защищаюсь» я, — от чеснока у меня под кожей на костях что-нибудь прибавится? Не уверен… А что до кругов, так у твоих подружек они бывают и зелёные, и фиолето-вые. В отличие от вашего — косметического — цвета, мои кру-ги имеют натуральный цвет. Между прочим, чеснок едят только тогда, когда точно знают, что не придётся целоваться. Ты наро-чно угощаешь меня чесноком?!

— Какая глупость! Да чеснок — самый сладкий из съедобных растений! Если его поджарить или испечь, то… Ты хоть раз е́л печёный чеснок?

— Я скорее съем живого таракана! — признался я. — Бабуш-ка рассказывала мне подобные «сказки», но — я ваши «женские штучки» повида-ал на своём веку! Меня не проведёшь! Однаж-ды мне подсунули варёный лук; хватит с меня подобных экспе-риментов. Это что?

— Лук. Это я — для себя. Тебе сегодня нельзя кушать лук. Ты сегодня будешь есть чеснок. Лук и чеснок нельзя есть одновре-менно; они — взаимоисключающие. Как мыши и крысы; где об-итают крысы — там нет мышей; и наоборот: если в доме водят-ся мыши, можно быть уверенными — там точно нет крыс. Ты какой предпочита… ? А-а-а, сделаю вот так… Кстати, я не ком-плексую по поводу «чесночных поцелуев». Эти, как ты говор-ишь, «сказочки» — сочиняют подобные тебе́ «сказочники». Лю-ди едят чеснок и лук весной, чтобы поберечь здоровье…

— Люди едят чеснок и лук в любо́е время года, — уточнил я, — чтобы… носки не пахли… Давай я покажу тебе, ка́к нужно резать лук…

Дружба.

— Зачем ты поощряешь выкрутасы Фойера? — серьёзно спра-шивает у меня Линда. — Не было тебя — он не позволял себе так много пить. Сегодня же — кажется, будто он старается вы-пить двойную норму: и за себя, и за тебя, непьющего. Зачем ты

так делаешь?

— Как? — удивляюсь я. — Мне кажется, я не делаю ничего предосудительного. Я не покупаю твоему кузену алкоголь, не вливаю ему в глотку эту отраву. Я не виноват в том, что сам я — не пью. Может, мне следует начать пить? Ты считаешь, если я начну употреблять эту гадость, Фойер станет пить меньше? Я так не думаю… Твой брат — взрослый мужчина; он са́м решает, ка́к ему жить и че́м ему заниматься. Я не собираюсь «воспиты-вать» его; уж не обессудь. Не хочу становиться его «врагом»; лучше уж дружить с пьяницей.

— Да уж… — обречённо выдохнула Линда. — Верно говорят, что между двумя мужчинами не может быть просто дружбы; природа непременно возьмёт своё… — она посмотрела на меня изучающе-подозрительно, выдерживая паузу. — И они пойдут искать третьего…

Гороскоп.

— Анну бросил её парень! — сообщает мне Линда и спохва-тывается. — Ах, да!.. Ты ведь не знаешь их… Анна — учится вместе со мною; правда, с учёбой у неё… не очень… Зато в лич-ной жизни — … Видел бы ты её! У неё даже прозвище — «Эли-забэт»; в честь Тейлор.* Смазливая мордашка. Дева… Ну, я им-ею в виду — по гороскопу. Делает с вами — мужчинами — всё, что захочет! На первом курсе она встречалась с нашим препода-вателем латыни; такой — тощий парнишечка лет двадцати пяти, сам в то время недавно закончивший университет; где-то, каже-тся, в Дрездене. И вот этого жердеподобного саксонца Анна и «захомутала» — ведь в России та́к говорят, да? Анна говорила, что они — идеальная пара: Дева и Козерог. Анна просто помеш-ана на зодиакальном гороскопе; даже мне сейчас постоянно тве-рдит, что Рыбы — не пара для Близнецов… Я ей в этом не ве-рю. Я вообще не верю в гороскопную ерунду, потому что сама же Анна — ошибается. Она ведь — бро́сила этого нашего лати-ниста-Козерога; просто — изменила ему уже через два месяца с Германом — третьекурсником с математического факультета. Они почти год жили вместе; собирались пожениться. Но — Ан-на и Герману тоже изменила; познакомилась во время летних каникул в своём Дюссельдорфе с каким-то парнем — на два го-да моложе её, мальчишка совсем. Я даже пошутила, сказала ей тогда: мол, ты его лучше усынови! Анна мне ответила, что её «новый» — по гороскопу Овен, а это — более подходящий для неё вариант, нежели Телец-Герман. А через полгода она и того своего мальчишечку-дюссельдорфца оставила; говорила мне, что это несерьёзно — видеться лишь во время зимних да летних каникул; мол, девушке без постоя́нного мужского… внимания — нельзя… В общем, она ему изменила с Зигфридом — мест-ным портовым крановщиком. Зигфрид — по гороскопу Лев; ав-густовский. А теперь он её бросил. Вот и верь после этого горо-скопам, «бракам на небесах»!

— Всё закономерно, — говорю я, — Козерог, Телец, Овен… На земле, как на небе, в точности: одна Дева, а — троим наста-вила рога. Поделом…

Идеал.

Линда рассказывает мне о «человеке своей мечты». Безуслов-но, это — очередной её психологический трюк: ненавязчиво дать мне понять, к чему мне следует стремиться. Линда незаме-тно «вгоняет» в мой мозг картинку идеального (по её понятиям) мужчины. И — я вижу по её глазам — я обязан этим идеалом стать и быть. Идеал (в воображении Линды) — следующий: не курящий, не пьющий никакой алкогольной отравы спортсмен двухметрового роста со светлыми волосами, голубыми глазами и высшим образованием (а ещё идеальнее — с двумя: гуманита-рным и точным), любящий детей, не изменяющий своей «втор-ой половине» и посещающий церковные службы… Я прикинул все эти качества на себя и понял, что я идеально подхожу под идеал: я люблю детей.

— Когда-то, — говорю я Линде, — давным-давно, когда в се-верной Гиперборее* землю пахали, запрягая в плуги не лоша-дей, а мамонтов, мои предки были голубоглазыми блондинами двухметрового роста; они умели считать до восемнадцати, что в те времена считалось почти невероятным, потому что даже сед-обородые вожди не знали счёта свыше дюжины; они пили лишь родниковую воду, потому что германцев ещё и в помине не бы-ло и некому было построить Мюнхен с его пивоварнями; они не курили, потому что Колумб* и Веспуччи* ещё не открыли Аме-рику и не завезли в тогдашний молодой Старый Свет* америка-нские сигареты; они не посещали церковь лишь потому, что в те времена принято было обращаться к Богу лично, а не через пос-редников. Я — воплощение этих моих предков, идеальный че-ловек с почти высшим — вопрос вре́мени — образованием. Моё образование — идеально: я образован чудом слияния спермато-зоида с яйцеклеткой. Чем не идеал?! И что с того, что мой рост — метр-семьдесят, а волосы — хоть и не серебряные, но — зо-лотые? Ни один тяжелоатлет или марафонец не выдержит тако-го темпа разговора, который я выдерживаю без напряжения, ибо мышца их языка — слаба. Не беда, что я — не идеальное вопло-щение обрисованного тобою человека-идеала. Я и сам мечтал хотя бы раз в жизни встретить такого человека; но — ни разу не встретил; должно быть, они все вымерли раньше, чем я родился. Кстати, ка́к ты насчёт принцев, а?..

Маникюр.

— Почему ты не следишь за своими руками? — Линда задаёт мне неожиданный вопрос, ответ на который не имеет моё под-сознание.

— Ну-у… Сама подумай: как я могу следить за своими рука-ми? Что в моих руках подозрительного? Да и не филёр* я, не ищейка…

— Я имею в виду, почему ты за ними не ухаживаешь? — она пытается построить свой вопрос так, чтобы я не «выкрутился». — Пойми, это необходимо…

— Нет уж, — перебиваю её я, — извини; я не могу позволить себе ухаживать за своими руками в то время, когда уже ухажи-ваю за тобой. Знаешь, меня как-то… не привлекают ру́ки… Тем более — мужские… У меня совершенно пра́вильная ориента-ция. Ты же — предлагаешь мне оказаться в классической анек-дотичной ситуации, когда парень попросил руки́ дочери одного дядьки, а тот — спрашивает: «А у тебя что, свое́й руки нет?!» И парень — ответил: «Моя́ — уже устала!..» Зачем мне ухаживать за своей рукой?!

— Перестань! Я имею в виду — маникюр. В этом нет ничего плохого, если мужчина ухаживает за своими… если он делает маникюр; это — красиво; возможно, у вас в России — стране полудикой — мужской маникюр и зазорен, но — сам подумай хотя бы о пользе…

— О пользе? — удивляюсь. — Маникюр полезен лишь вам. Хороший маникюр украшает не только руки женщины, но и лицо мужчины… Я бою́сь маникюра…

Радость.

Моя бабушка (мамина мама), будучи ещё живой (Царство ей Небесное!), была человеком прямым, непосредственным. Одна-жды к ней явилась в гости подруга-ровесница — баба Маня (её так и называли все — «баба Маня»; можно понять нас — маль-чишек, ведь «баба Маня» по возрасту своему была для нас бабу-шкой; но почему даже старики-сверстники называли её «бабой» — можно было лишь догадываться) и, сияя, заявила: «Здравст-вуй, Маша (это мою бабушку так звали)! Вот хочу с тобой радо-стью своей поделиться: я в лотерею тысячу рублей выиграла!» Была раньше у советских людей такая тридцатикопеечная «ра-дость» — билеты денежно-вещевой лотереи, по которым можно было выиграть даже автомобиль «Волга» (или — взять выиг-рыш деньгами; за «Волгу» — десять тысяч рублей!). Моя бабу-шка, размер ежемесячной пенсии которой составлял рублей во-семьдесят «с копейками», тоже поприветствовала «бабу Маню», сказав: «Ну, разве ж это радость — поделилась со мной своей радостью! Вот если б ты своими де́ньгами со мной поделилась, вот была бы действительно радость!..» Бабушка умела высказы-ваться правильно. И меня научила этому делу…

— Могу обрадовать тебя, — говорит мне Линда, сияющая ли-цом, — у меня увеличилась клиентура! А два клиента — вооб-ще попросили меня быть их семе́йным психологом; я увеличила почасовую ставку своей консультации, и теперь могу позволить себе «пошиковать»!

— Ну, подруга, ты даёшь! — я улыбаюсь. — Не понимаю: ну ка́к ты можешь радоваться, когда в это самое время в Анголе дети голодают?!.

… Нет, всё-таки у нас разные жизненные ценности… У русских и — всех остальных…

Ваза.

Вообще-то их было две, и я, нечаянно разбив одну из них, са-мооправдательно думал: «Ничего страшного, ведь у Линды ещё осталась вторая; точно такая же…» Эти вазы (судя по февральс-кому рассказу Линды) ей подарил её дед-историк. Дед вообще — ба́лует свою внучку. Если Линда проживала бы в России, она наверняка осталась бы без рук, шеи и ушей. Сейчас в России та-кие времена, что даже с мужчин (бизнесменов и прочих уголов-ных элементов, взявших в моду носить на шее пятидесятиграм-мовые золотые цепи, а на пальцах рук — перстни-печатки грам-мов по десять-пятнадцать) срывают их ювелирные украшения; что уж говорить о женщинах! В России серёжки срывают — прямо с ушками, колечки — прямо с пальцами, а цепочки с ку-лонами — прямо с головой. Линда носит на себе, наверное, пол-килограмма золота (она в буква́льном смысле может называться представительницей «золотой молодёжи»). На шее у неё — две цепи; на пальцах — тонкие фигурные колечки, которых множе-ство; на ушах — серьги; на запястьях — браслеты-цепочки; на щиколотках (зачем-то) — тоже цепочки-браслеты (вследствие чего Линда иногда ругает неизвестно за что колготки, располза-ющиеся от этих золотых ножных «кандалов»); в пупке — коль-цо (Линда называет — пирсингом). И вот эта «золотая девочка» вдруг расстроилась из-за нескольких кусков белой глины! Коне-чно, ваза — подарок любимого дедушки, но — не до такой же степени «сходить с ума»! Линда не говорит мне о стоимости этой вазы (что — удивительно; ибо расчётливые германцы, как правило, регулируют подобные «проблемы» достаточно просто: я — покупаю Линде новую вазу или выплачиваю денежный эк-вивалент, и — мы в расчёте), полагая (вполне разумно), видимо, что я не могу потратить марок двадцать — на вазу.

— Да не переживай ты так, — успокаиваю я её, — завтра пой-ду и куплю тебе новую; точно такую же. Хочешь, вместе пой-дём.

— Где́ ты собираешься покупать «таку́ю» же вазу? — возмущ-

ается психолог. — В Германии их нет! Отправишься в Хуна́нь?

— Куда-а? — не расслышал я. — В Ху… ? Куда? Мне казал-ось, что ты — интеллигентная девушка; а ты — … выражаешь-ся…

— Дедушка привёз эти вазы из китайской Хунани;* это — па́р-ные вазы, они дополняют друг дружку и не могут друг без дружки, как не могут лебеди… Это ж каким криворуким нужно быть, чтобы умудриться разбить четырёхсотдвадцатилетнюю вазу!

— Ну, слава Богу! — успокоился я, хотя по выражению лица Линды я выглядел злодеем. — А я-то уж думал, что она — но-вая!

Эрудиция.

Линда называет меня эрудированным. Я попросил её объяс-нить мне: ка́к она понимает квинтэссенцию* этого слова. Ока-зывается (с точки зрения конкретно взятого германского психо-лога), эрудированным может быть лишь тот человек, чьи позна-ния настолько широки, что позволяют поддержать любой разго-вор на любую тему в любой компании. А если я — не в компа-нии? Если я — ни с кем не разговариваю? Я — не эрудит, что ли? Я разгадываю кроссворды. Пишу рефераты и курсовые ра-боты студентам-лодырям, даже не пользуясь учебниками. Отве-чаю на вопросы своих двоюродных брата и сестры (чей «поче-мучкин возраст» продлился почему-то до тинейджеровских лет, несмотря на то, что их мать работает преподавателем математи-ки в девятой химкинской школе, а отец — заместитель минист-ра образования России). Я отвечаю на вопросы телеигры «Что? Где? Когда?» на пятой секунде и удивляюсь: зачем «знатоки» тратят на обсуждение драгоценные минуты при столь очевид-ных ответах? Но разве энциклопедические знания — показатель эрудированности? Я не считаю себя эрудитом.

— Я считаю эрудитом тебя́, — говорю Линде «комплимент», — а не себя. Вернее, я надеюсь на твою эрудицию; поэтому и не говорю тебе всё время о том, что я — не заслу́живаю такого, счастья, как ты; я жду, когда ты сама́ поймёшь это. Ты ж — эрудит.

Шило на мыло.

— Почему ты постоянно сравниваешь меня со своей бывшей женой? — спрашивает Линда. — Ведь сам рассказываешь, ка-кая она «мегера». Если ты хочешь дать понять мне, что я чем-то похожу на неё, можешь сказать мне об этом прямо. Поверь, мне неловко само́й спрашивать у тебя о таких вещах. Ведь на самом деле я — очень скромная; и не хочу ни о чём просить тебя, пойми.

— Я тебя понимаю, — успокаиваю я её, — можешь не сомне-ваться. Лиза тоже никогда ни о чём не просила; она — приказы-вала.

Нюанс.

Мы зашли в католический храм на церковную службу. Я по-просил об этом Линду; очень хотелось посмотреть на серые сте-ны собора (который «не прыгнул») изнутри. Хотелось послуш-ать «па́дрэ» или «па́тэра» (я постоянно путаю употребление па-дежей, которых нет в современном русском языке). Линда наки-дывает на голову платок (не знаю: нужно ли делать это женщи-не в католическом храме, но я посоветовал ей «покрыть голо-ву», как это делают православные христианки), мы входим внутрь проповеди:

— … бэнэ́диктус До́минус Дэ́ус мэ́ус, кви до́цэт ма́нус мэ́ас ад прэ́лиум-м-м-м-м эт ди́гитос мэ́ос ад бэ́л-лум-м-м-м-м…*

— О чём он гундо́сит? — интересуюсь я шёпотом, склонив-шись к уху психолога, имея в виду священника в ярко-лиловой сутане.

— Потише… он говорит, что является благословенным Гос-подь, который учит его руки сражаться, а его пальцы — вое-вать… Слушай, не болтай…

Я прослушал до конца эту латинскую «тарабарщину», выхва-тывая сознанием лишь некоторые слова и их сочетания и не по-нимая основной массы произносимого (хотя университетскую программу по латыни я прошёл не за два года, как положено, а — за первый курс, удивив своими познаниями преподавателей кафедры общего языкознания). Помимо нас с Линдой на мессе (так называется католическая служба) присутствовали около со-тни прихожан, которые иногда негромко произносили «А́мэн».* Эхо священнослуживого голоса раскатывалось по храму… Я чувствую себя маленьким ничтожным муравьишкой; строители храма смогли достичь своей цели… Чего ищут люди, приходя сюда? Ведь не просто ради интереса послушать «речитатив» идут люди в эти стены. Неустроенность, комплексы, внезапно свалившиеся беды — приводят в подобные места. Улыбаюсь: у меня-то — что́ за беда?!. Потягиваю Линду за рукав курточки: давай-ка пойдём отсюда, всё здесь ясно… Смотрит на меня уди-влённо: ты ведь са́м просил зайти сюда…

— Теперь понимаю, — говорю на улице Линде, которая пря-чет в чернокожую дамскую сумочку свой снятый с головы пла-ток, — почему люди предпочитают храму казино; между моля-щимися в храме и в казино — огромная разница; в казино моля-тся намного искреннее…

Завещание.

— Что́ ты оставил своей Лизе при разводе? — спрашивает Ли-нда, выруливая своего «баварца» из переулка. — Только честно.

— Честно? Честно… — я «разжёвываю» это подозрительное слово, пробую понять его «вкус» и не понимаю. — Честно… Невкусное слово — «честно». Лиза то́же постоянно повторяла его, разговаривая со мной. Получается, если в каждой фразе я не буду произносить убедительное сочетание «честное слово», то — моим словам нельзя верить? Думаю, не стоит для убеди-тельности добавлять «честное слово»; потому что, получается, всё остальное — говоришь не честно… Я Лизке ничего не оста-вил после развода. Ну, разве что — воспоминания о…

— Ты хочешь сказать, — Линда перебивает меня, не желая знать «о…» — что ты даже не составлял завещание в её пользу, если вдруг?..

— Если вдруг — что? — спрашиваю я после нескольких сек-унд её молчания; её «Бэ-Эм-Вэ» уже катит по какому-то «прос-пекту». — Насколько я знаю, завещание составляют на случай смерти. А я умирать — пока не собираюсь. Уверен, что мне по-ка рано даже думать об этом.

— Никогда не поздно. Хорошо представляя свою возможную смерть, гораздо легче увидеть реальный объём своей будущей жизни. Не веришь?

— Не спорю… — я соглашаюсь с её «белибердой». — Просто — до сего дня, пока ты не подняла эту тему, я жил и не задумы-вался о возможности в любой момент… того́… — я показываю «указующим перстом» в потолок автомобиля. — Теперь же — я подумаю о твоём предложении… По правде говоря, мне и заве-щать-то нечего, кроме себя. А если я когда-нибудь и буду чело-веком бога́тым, что маловероятно, то Лизе вряд ли что-либо пе-репадёт. Впрочем, и тебе — тоже; если ты будешь продолжать свою кампанию по окольцовыванию меня. Я завещаю всё своё возможное состояние тем женщинам, которые в своё время от-казались выйти за меня замуж и которые откажутся стать моей женой в будущем. Я обязан и буду обязан этим женщинам мир-ом и домашним покоем, которыми я пользовался когда-то, по-льзуюсь сейчас и, надеюсь, буду пользоваться впредь всю свою жизнь. Тебя устраивает такой ответ?

— Сколько их было у тебя? — она смотрит вперёд, иногда «стреляя» в меня глазами, при этом не поворачивая лица в мою сторону.

— Какая разница? Я ведь не задаю тебе́ подобных глупых вопросов. Почему тебя не интересует, сколько их может быть в будущем?..

Шляпка.

Моника — ужасная модница. Не бывает дня, чтобы она не по-сетила дом Линды и не похвасталась очередной обновой. Пово-дом «бахвальства» может быть (насколько я понял) всё что уго-дно; от автомобиля до пуговицы. Продолжительность визита Моники зависит от величины и значимости обновки. Если Мо-ника приобрела новые трусики, то на рассматривание девушка-ми «узорчиков» и «вышивки» уходит, как правило, минут де-сять-пятнадцать; если же Моника осчастливила себя покупкой нового дивана, то радость её может и не ограничиться двухчасо-вым рассказом-описанием, а повлечь за собой «выезд на место осмотра». В подобных случаях безотказная Линда охотно уез-жает со своей подругой, а я — остаюсь один, выдумывая любую причину, по которой можно пропустить это выездное удоволь-ствие («Извини, Моника, но я не могу поехать с вами; жаль, ко-нечно, что я не увижу твоей новой чугунной ванны розовой эмали; я так хотел бы составить вам двоим компанию в созерца-нии этого сантехнического чуда, но — боюсь, что мой внезап-ный приступ дизентерии не позволит мне не напакостить в са-лоне твоего, Моника, автомобиля, поэтому — ах и увы! — я, с вашего позволения… ой, извините, девчонки, я вынужден сроч-но отлучиться!..»). Сегодня Моника явилась в дурацкой шляпке. Что́ это за старушка?!.

— Правда, что эта шляпка молодит меня лет на десять?! — ве-рещит сияющая Моника. — В магазине мне сказали, что я по-молодела!

— Коне-е-ечно! — подтверждаю я, чтобы избавить себя и Ли-нду от лишних вопросов и утверждений-доказываний неугомон-ной Моники.

В этот раз всё складывается как нельзя лучше. Десятиминут-ное пребывание в доме Линды вполне удовлетворяет Монику; она уходит.

— «Шляпка молодит меня лет на десять»! — вслух передраз-ниваю я ушедшую Монику. — Кстати, а сколько ей лет на сам-ом деле сейчас?

— Монике? — Линда, закрыв входную дверь, идёт в гости-ную, по пути бросая взгляд на своё отражение в зеркале. — В шляпке или — без неё?..

Сосед.

Есть всё-таки Бог! Несколько раз я убеждался в этом; теперь я убедился в этом в очередной раз, будучи на чужбине. Сын евре-ев, живущих по-соседству с Линдой, доигрался! Ежедневно он терзал беднягу-скрипку, раздражая всю округу своим музыкаль-ным талантом. Сегодня с утра я не находил себе места. Вроде, всё было, как всегда: Линда — уехала на занятия в университет; я — остался дома ждать её. Но — было что-то непривычное; че-го-то явно недоставало. Я чувствовал это, но никак не мог по-нять: чего же не хватает. Бывают у человека такие состояния: непонятная беспричинная тревога. Я об этом читал; это — из области психиатрии; это меня не радует. Истерзав файлы своего мозга, я в конце концов понял причину своего беспокойства: не хватало скрипов музыкального инструмента мальчика-еврея! Сначала я обрадовался, подумав, что «юное дарование» отпра-вилось в общеобразовательную школу на уроки и теперь у меня имеются несколько часов дневной тишины. Затем, выглянув в окно, я понял, что ошибаюсь в своих предположениях, потому что соседский сын — сидел на лавочке их задворок и, сгорбив-шись, поникнув головой, плакал (я понял это по подрагиваниям плеч мальчика). Что-то произошло. Если мальчишка не развива-ет свой музыкальный талант (что само по себе для моего разума было явлением невероятным), значит, что-то случилось с его скрипкой. Зная евреев (по множеству анекдотов), я решил, что скрипка мальчишки каким-то образом пришла в негодность, а новую — родители-жиды не хотят покупать, вот ребёнок и пла-чет. Не терплю, когда дети плачут! Обидеть беззащитного — легко… Решаю помочь мальчишке (у меня ведь осталось полсо-тни дойч-марок). Я служил в Советской Армии; на сборы мне достаточно минуты. Одеваюсь, выхожу из дома, «переключа-юсь» на германский язык. Язык — доведёт не только до Киева. С трудом, но скрипку я всё-таки раздобыл; потратил на её поку-пку всю свою наличность; самый дешёвый инструмент взял (я и не предполагал, что куски лакированного дерева могут стоить так дорого). Вернулся; постарался прошмыгнуть мимо дома Ли-нды незамеченным (её «Бэ-Эм-Вэ» уже стоит возле дома). Зво-ню в дверь еврейского дома.

— Вот, возьмите, — протягиваю скромный подарок худень-кой хозяйке дома, открывшей мне дверь, — это Вашему сыну.

— Вы смеётесь? — она полна негодования. — У моего маль-чика инструмент стоимостью восемнадцать тысяч марок, а Вы — являетесь во время нашего семейного горя да ещё — издева-етесь, вручая эту… фанеру за пятнадцать марок! Ступайте прочь!

— Не за пятнадцать, — уточняю я, — а за пятьдесят. Ваш сын сегодня не упражняется; я подумал — его скрипка… того́…

— Вы, похоже, сами… того́… Как ребёнок может упражнять-ся, когда… когда его отец умер… Простите, у меня нет време-ни…

… — Ты решил научиться скрипеть лучше соседского маль-чишки? — поприветствовала моё возвращение Линда, увидев скрипку.

— Я решил возместить тебе ущерб — взамен китайской вазы. Эта скрипка — уникальна; в мире не найдётся второго такого инструмента, который стоил бы так дёшево. Интересно: занесе-на ли эта скрипка в «Книгу рекордов Гиннесса» как самый де-шёвый экземпляр среди струнных музыкальных инструментов? Трудно представить, сколько миллиардов долларов стоит эта уникальная по своей дешевизне скрипка; на каком-нибудь Сот-бис* финансовые магнаты будут рвать друг друга за этот лот… Твой сосед — умер…

— Что? — не понимает Линда. — Сосед? Умер? Ха-ха-ха!.. Ой-й, Господи, прости… Дурак. Ты даже траурную весть не мо-жешь принести по-человечески… Скрипка; Сотбис; сосед — умер… Кстати, ты́ откуда знаешь, что он — умер? Он что́ — бо-лел, да? Чем?..

Женщины — существа весьма любопытные и совершенно не-понятные. Не дождавшись (и не дожидаясь) ответов на преды-дущие свои вопросы, они уже задают следующие и — обижают-ся на то, что им «не отвечают» (они называют это «игнорирова-нием»). Выслушиваю всё множество Линдиных «что?», «как?», «почему?», «когда?» и «а как же?» … Выдаю ей ответ сразу на все вопросы:

— Не знаю, когда и почему; и — как. Ты ви́дела соседскую вдову? Хрупкая, беззащитная женщина… Она мне сказала, что скрипка их сына стоит восемнадцать тысяч дойч-марок. Можно лишь догадываться, какое наследство оставил ей — бедолаге — труп её мужа!

— Не кощунствуй, — прерывает мою иронию Линда, — у лю-дей — горе, а ты — … Может, ей необходима помощь? Ты не интересовался?

— Помощь? — удивляюсь я. — Думаю, с миллионами дойч-марок, оставленными ей покойным, она как-нибудь управится и без твоей помощи. Она — меньше тебя в полтора раза, а золота на ней — в три раза больше, чем на тебе… Ты хотела бы быть вдовой соседа?

— Не говори глупостей! — Линда смотрит на меня с укором, но в глазах её огоньки радости. — Я хочу быть только твое́й вдовой!..

Рубенс.

Сегодня я выбрался на одиночную прогулку по Гамбургу. Ну-жно ведь хоть немного отдохнуть от постоянного внимания Ли-нды (и сопровождения с её стороны; я ведь — взрослый как-ни-как). В тверском Царском дворце — два «крыла»; в одном — краеведческий музей с огромной коллекцией звериных чучел, оружия, камней и прочего исторического хлама; в другом — бо-гатейшее собрание предметов живописи и прочих искусств. Ка-ртины я люблю; но — не все подряд. Я — реалист, а не нарко-ман-алкоголик; авангардизм, экспрессионизм, кубизм и прочие пикассизмы* и малевичизмы* — это не моё. Обнаружив в Гам-бурге первую попавшую в поле моего зрения картинную гале-рею, вхожу. Линда (после покупки мною бесценного экземпля-ра скрипки, повлекшей полное опустошение моего бумажника) оставила мне «на карманные расходы» («та́шэнгэ́льд»* — сказа-ла Линда, смеясь; она именно так и сказала — «на расхо́ды»), а не «на карманное хранение», я решил не подводить доверяю-щую мне девушку, оправдывать её доверие мне — расхо́довать деньги. Вход в помещение картинной галереи стоит семь дойч-марок. За эту сумму я получаю удовольствие от возможности окунуться в глубину прошлых веков. Сравниваю одну из посе-тительниц галереи с героиней бессмертного творения Рубенса* и решаю выразить «живому произведению искусства» своё вос-хищение ею:

— Девушка, извините, пожалуйста; здравствуйте! (она обора-чивается и смотрит на меня удивлённо) Вам никто не говорил, что Вы — Рубенс?

— Моя фамилия — не Рубенс, а Швайнштайгер, — негромко,

стараясь не тревожить тишину галереи, отвечает она, — Вы со мною ошиблись.

— Я никогда не ошибаюсь, — также шёпотом говорю я ей, — тем более — с девушками. Вы — Рубенс; Вы — лучшее из тво-рений Рубенса!

— Молодой человек, — чуть не шипит на меня эта толстуха, — Вы что́ себе позволяете?! Моя мама никогда не изменяла мо-ему папе!..

Все.

— А ты думал, — говорит довольная Линда, — что девушке может понра́виться, когда её открыто называют толстопузой свиньёй?!

— Я сказал ей, — «оправдываюсь» я, — что она — подлин-ный Рубенс; причём — лу́чшее из его творений. Я не называл её толстой свиньёй.

— А жаль… — выдыхает Линда. — Ведь ты называешь себя реалистом, а от реалий — почему-то отходишь. Толстых нужно называть толстыми, а не «Рубенсовскими девочками»! Разве ж они — де́вочки?! По полтора-то-два центнера… А ты — хорош! Воспользовался моим отсутствием и — «загулял»; да ещё и мне́ нагло рассказываешь о своих «похождениях»! Да-а-а; все́ муж-чины — ужасные бабники! Все!

— Все? — сомневаюсь я, надеясь, что сейчас Линда вспомнит о своих деде, отце, ещё о ком-нибудь и скажет мне: «Ну, кроме, разве что…»

— Да, все; — уверенно подтверждает свои слова психолог, — разве остальны́х — можно назвать мужчинами?

— Да-а-а… — я смотрю на её «доброе злорадство», а она — ждёт моего ответа, улыбается. — Действительно… Все́ женщи-ны — одина́ковые…

— Ты ошибаешься, — немедленно реагирует психолог, пока я окончательно не «пришёл в себя», — некоторые — бывают го-ра-аздо хуже!..

Глобализация.

В Германии (после объединения её Восточной и Западной тер-риторий) идут разговоры об объединении Европы. Как это бу-дет выглядеть и зачем это вообще нужно, — я не представляю. Был когда-то (до недавнего времени) Советский Союз. Конечно, идея объединения была хорошая: «от каждого — по способнос-тям, каждому — по потребностям». Россия — давала Прибалти-ке технику; Прибалтика — давала России шпроты; Россия — давала Прибалтике нефть и газ; Прибалтика — давала России шпроты; Россия — давала Прибалтике лес, золото, алмазы, пу-шнину, электроэнергию и просила янтаря; Прибалтика — дава-ла России шпроты, экспортируя на Запад всё, что получала от России (и свои шпроты при этом — тоже). Узбекистану Россия давала — всё, вплоть до хлопчатобумажных изделий-одежды; взамен Узбекистан обеспечивал Россию хло́пком — на бумаге. Следственная группа Гдляна и Иванова* обработала такое коли-чество узбекской бумаги по хлопковой экономике, что из неё вполне можно было наделать одежды, а не «сажать» бедолаг в тюрьму за «хлопковые приписки»; сдав в пункты приёма маку-латуры все «хлопковые дела», можно было бы выручить сумму, превышающую «выявленную в ходе следствия недостачу дене-жных средств». А ещё в Советском Союзе были Белоруссия с её картошкой, Молдавия с её виноградниками, Азербайджан с его нефтью, Украина с её Донбассом, Армения с её армянами, Каза-хстан с нашим Байконуром… И никогда по ходу истории все эти (и остальные отделившиеся) республики не были самостоя-тельными государствами. Только в составе России… Советский Союз развалился (стараниями местных «друзей западной демо-кратии»), как карточный домик. Теперь Европа хочет объедин-ить свои страны в себя единую. В Германии говорят, что у объе-динённой Европы будет даже своя единая валюта — евро. Прав-да, я подозреваю, что подобные разговоры в среде европейских стран распространяют граждане Израиля; и мифическую «валю-ту единой Европы» они сами и придумали, назвав её в честь се-бя, любимых… Не верю…

— А что? В этом нет ничего плохого, — вполне серьёзно го-ворит Линда, выслушав мои «фантастические измышления», — напротив: в объединении европейских стран очень много «плю-сов». Не будет всех этих дурацких визовых формальностей; вал-юта — будет одна на всех и не нужно будет, например, во Фра-нции обменивать марки на франки, а через несколько часов — где-нибудь в Италии вновь обменивать франки на лиры. Очень удобно — единая для всех стран валюта. А в плане «евреев» — это твой личный каламбур.

— Каламбур не каламбур, — говорю я, — а осторожность ни-когда не помешает… В сорок девятом — или в каком там? — году евреи суме́ли оттяпать в своё личное пользование кусок зе-мли размером с нынешний Израиль? Сумели… Кто́ теперь даст гарантию, что они незаметно-незаметно — не приберут к своим рукам всю Европу?.. А единая мировая валюта — уже давно имеется и без… евро…

— Да ладно! — изумлённо «возмутилась» Линда. — Не может быть такого! Без международного разделения труда в условиях еди́ной всемирной экономики — это невозможно даже теорети́-чески! Ты вообще в курсе, что́ такое — глобализация?! Расска-зать тебе?

— Зачем бестолковому русскому медведю твои университетс-кие лекции? — отвечаю я. — Мне бы — чая горячего с мёдом и малиновым вареньем, а ты — выражаешься… «Глобализа-ция»… Мы на своей планетке уже давно глобализировались; общими усилиями загаживаем общую экологию… А что до еди-ной мировой валюты, так это не в теории, это — практи́чески давным-давно есть; при международном разделении труда: Гер-мания — выпускает для автомобиля двигатель, Италия — кузов, Швеция — колёса, Швейцария — электронику, Россия — горю-чее, Франция — собирает всё это, Китай — даёт покупателей для этого автомобиля, а Сэ-Шэ-А — деньги на его покупку… И куда ещё дальше нам «глобализироваться»? Ты на могилах сво-их родных ка́к давно была?..

Трус.

Фойер пришёл, как обычно, вовремя: Линда уехала в свой «психологический офис», на работу. Обещала вернуться не ра-ньше двух часов пополудни. В отсутствии кузины — Фойер чу-вствовал себя в её доме вольготно и легко. Тем неожиданнее был «удар»: Линда вернулась за четверть часа до полудня, когда «веселье было в разгаре» и Фойер ещё не собирался «прятать улики» в виде двух бутылок крепкого баварского пива и каких-то «закусок на ходу́». «Застолье» располагалось на журнальном столике в гостиной, и Линда, войдя в дом, сразу приметила этот «разврат». Фойер — тут же изменился в лице и забыл оконча-ние того анекдота, который он рассказывал мне в этот момент. В зависшей паузе Фойер механическими движениями рук соби-рал «широкое застолье» в одну небольшую кучку на краю жур-нального столика. Каждый из нас молчал, как (рассказывают; сам я — ни разу не видел наяву) молчат актёры в «немой сцене» финала гоголевского «Ревизора». Я поднялся из кресла и пошёл на кухню готовить чай. Женщинам нравится, когда за ними уха-живают; чувствуя и принимая в свой адрес внимание и заботу, женщины становятся добрее, забывают многие из своих «обид».

— Ты говорила, что сегодня вернёшься не раньше двух, — го-ворю я Линде за чаем, — у тебя ведь сейчас — беседа с… этой… пианисткой…

— Пианистка — как ты её называешь — сегодня не смогла прийти, — Линда строга, — она позвонила мне, отменила визит. Она беременна…

— Пианистка? — удивляюсь я. — Ведь я видел её четыре дня назад, когда ты брала меня с собой! У неё и живота не было!.. Доигра-алась!..

— Как тебе не стыдно! — укоряет меня Линда. — Развёл здесь… притон!.. Мужчина, вышвырни-ка из моего дома вот этого пьяницу!..

Она высоко поднимает руку и по-королевски высокомерно-ка-ртинно указывает пальцем на своего брата. Я — теряюсь. Фойер — смеётся.

— Ну же! — её указательный палец безошибочно направлен в сторону хохочущего Фойера, а сама Линда — требовательно смотрит на меня.

— Ну… разве та́к настоящие муж… рыцари решают подобные неувязочки? — я соображаю, ищу выход из ситуации, в кото-рую меня вогнали эти два германца, одна из которых — сердит-ся, а другой — хохочет. — Мы ведь — не в трактире каком-то… «Вышвырни»!.. Благородные рыцари не вышвыривают друг друга за шиворот; они сражаются на дуэли. Господин, — говорю я Фойеру, — я вызываю Вас на дуэль!

— Нет, — Фойер продолжает смеяться, — я не доставлю тебе такого удовольствия — пронзить меня… Да тебе и пронзить-то — нечем!

— Ах, ты, трус, — я встаю, почти смеюсь от хохота Фойера и Линды, — ты, подлец! Ты — трус и подлец; я вызываю тебя на дуэль! Завтра!

— В шесть часов утра! — смеясь, подыгрывает мне Фойер. — Во дворе этого дома! Жди меня! Я — не приду!

— Почему? — возмущаюсь я, и Линда, сияя радостными сле-зинками, прекращает смеяться. — Ты же сам назначил время и место.

— Я не приду, — повторяет Фойер, продолжая смеяться, — потому что я трус и подлец…

Утюг.

— В этом доме никогда не было настоя́щего мужчины… — произносит Линда без причины, и я не могу понять: к чему́ она это говорит?

— В этом доме, — повторяет Линда, — никогда́ не было нас-тоящего мужчины. Возможно, они просто перевелись на этом свете. Вымерли как вид.

— Ты с ке́м сейчас разговариваешь? — спрашиваю я у неё; кроме нас двоих в её доме никого нет; ни мышей, ни тараканов, ни муравьёв я здесь тоже не видел. — И — давно с тобой… вот это? Люди, разговаривающие сами с собой, нуждаются в помо-щи психолога.

— Я знаю, — уверяет меня Линда, — я постоя́нно общаюсь с психологом. Кстати, именно с ней я и говорила об отсутствии мужчин.

— Тебе не хватае мужчин? Ну, знаешь!.. Ну, знаешь ли, есть ведь такие места, заведения, где… в общем, решают подобные

вопросы.

— Ты знаешь в Гамбурге адреса подобных мест?! — возму-щённо удивляется Линда. — Нельзя оставлять тебя дома без присмотра!

— Ты уходишь от ответа, — говорю я серьёзно, — у меня та-кое чувство, что с тобой что-то произошло, но ты — скрываешь это от меня.

— У тебя прекрасное чувство чувства! — хвалит Линда мою внимательность. — Ведь это, кажется, у вас — русских — гово-рят, что в доме нет настоящего мужчины, когда некому почин-ить по-мелочи какую-нибудь хозяйственную вещь? У меня сло-мался утюг…

— А в чём проблема? — удивляюсь я и вижу, как после моего вопроса глаза Линды становятся радостными. — Из-за чего он сломался?

— Я не знаю… — говорит она обычную женскую отговорку. — Он почти два года отлично работал, а тут вдруг — раз и всё…

Сколько раз в жизни я уже слышал это «раз и всё»! Сколько раз я ещё услышу это!.. Так говорит Колька (двоюродный брат моей мамы, имеющий в тридцати километрах от Твери своё де-ревенское хозяйство), когда убеждает меня, что зарезать свинью — очень просто: … Так говорила зубной врач Светлана Никола-евна, когда я — зарёванный школьник-младшеклассник — поч-ти ежемесячно оказывался в её кабинете в «космическом крес-ле», а она — с улыбкой убеждала меня в том, что выдернуть мо-лочный зуб — это совсем не больно («раз и всё!»); при этом она, видимо, не обращала внимания на то, что «не больно» — будет е́й, а выдирать зуб — будут мне́. Так говорила полгода назад (в октябре) Лиза, когда убеждала меня, что «поставить штамп в паспорт» в отделе записи актов гражданского состоя-ния — это вообще минутная процедура, не отнимающая много времени: … И вот здесь — то же самое…

— Что случилось с твоим утюгом? — уточняю я у Линды. — Ты его уронила, или он — сгорел, или… Не мог же он ни от че-

го вдруг «раз и всё»…

— Нет! В этом доме никогда не будет настоящего мужчины! В нём бывают только пьяницы, и болтуны, и бабники, которые только и знают, что…

— Хватит уже на Фойера напраслину наговаривать, — остана-вливаю я её возмущение, — принеси-ка лучше мне свой утюг; посмотрю.

— Утюг — не телевизор, — говорит Линда, — его не смотр-еть нужно, а — чинить! Ой, а у меня ведь, кажется, даже отвёрт-ки нет…

— Да-а-а-а, — замечаю я, — в э́том доме никогда́ не было не только настоящего мужчины, но и настоящей…… Ты не слу-шай! Ты — неси!..

Утюг у Линды — обыкновенный. В России я таких ни разу не видел. Разбирается он очень просто. Правда, я не знаю — как. Верчу его в руках, чувствуя на себе вопросительный взгляд Ли-нды. Я чувствую своей кожей, что германка сейчас переживает; что она молчит в напряжении, готовом «взорваться» от одного лишь моего выдоха; «выдохну» я из себя что-нибудь вроде «ну, это пустяки» — и она «взорвётся» восторженной безумной ра-достью, а «выдохну» какое-нибудь «бесполезно» — и «взрыв» будет отчаянным… Я — по́лон мыслей.

— Заче́м тебе утюг? — спрашиваю я в конце концов, давая понять Линде, что я «разбираюсь в утюгах», но «дело — безна-дёжно».

— Как — зачем? — не понимает моего вопроса она. — Я без утюга, можно сказать, жить не могу… Я одеться без него не мо-гу. Я — глажу…

— Ну, насчёт «жить без него не могу» — это всё эмоции; как психолог ты должна понимать это. Одеваться? В твоём возрасте давно пора уметь одеваться самостоятельно, без помощи утюга. Что же касается того, что ты — гладишь… Скажи, как часто ты вообще гладишь?

— Ты хочешь оскорбить меня? — Линда нахмурила брови. —

Намекаешь на мою неряшливость? Да я глажу — всегда́! Я воо-бще люблю́ гладить!

— Любишь гладить? Заведи себе кошку… Я никогда не видел таки́х утюгов. Извини; ты права: в этом доме никогда не будет отвёртки…

Жалость.

Сегодня Линда повезла свой утюг в мастерскую. Я мог бы и сам разобрать её утюг; в этом я — разбираюсь. Только — кто́ после собира́л бы этот утюг? Разбирать-то — я разбираюсь; со-бира́ть — не собираюсь. Линда (после изучения мною утюга) сказала мне, что в России, по-видимому, до сих пор в утюги на-сыпают горящие угли, и — уехала, прихватив с собой утюг. А у нас — в России — не́т утюгов с горящими углями внутри! У нас до этой «чудо-техники» ещё не дошли в техническом развитии. У нас пока ещё только умеют атомы расщеплять… Вернулась Линда сравнительно быстро; не прошло и четверти часа. Утюга при ней не было (я побоялся поинтересоваться у неё: выбросила она его или — всё-таки отдала в починку? и если отдала в почи-нку, то почему вернулась без утюга, ведь утюги, как правило, чинят прямо в присутствии клиента и тут же возвращают; чего там в утюге чинить-то!), зато в руке она держала маленького ко-тёнка, который испуганно смотрел на всё глазами-бусинами. Я облегчённо вздохнул: можно запросто начать разговор с Лин-дой о судьбе её утюга; она (девушка воспитанная, интеллигент-ная) не позволит себе грубить в мой адрес (или вообще игнори-ровать меня) в присутствии постороннего. В том, что котёнок — именно посторонний, я не сомневался; раньше в доме Линды я его не видел. Линда, не обращая на меня никакого внимания, принялась устраивать маленького зверя в своём доме. Женщи-ны — замечательные дельцы́ именно в личной жизни и именно в области отношений; они умеют найти общий язык с кем угод-но (даже с животными); в отношениях — женщины всегда гиб-ки, артистичны, всегда вовремя беспокойны и чертовски при-влекательны. Линда — такая милая! Она возится со своим (сво-им?!) котёнком, гладит и щекочет его; поит его молоком. Гово-рю:

— Знаешь, говорят, что у котёнка желудок — не больше напё-рстка; значит, те полтора литра молока, которые выпил этот зве-рёныш за последние полчаса, находятся в его желудке под дав-лением в десять тысяч атмосфер; а это — в десять раз больше давления в эпицентре ядерного взрыва. Что у тебя с утюгом? Почему его не отдали тебе сразу? Серьёзная поломка?

— Поломка? — откликнулась Линда на моё последнее слово, на секунду повернувшись в мою сторону и оставив котёнка без внимания. — Утюг? Я его выбросила. Новый куплю… Ты толь-ко посмотри на это чудо! — её взгляд вновь был на котёнке. — Он рычит!

— Мурлычет; — уточняю я, — котята — мурлычут. Рычат — тигры или собаки; но — не котята… Зачем он тебе? Где ты на-шла его?

— Ой-й, он такой бедненький! Ты посмотри: он такой худень-кий! Пушистый и — такой тощий! Его нужно ещё чем-нибудь покормить!..

Когда котёнок устал есть колбасу и, развалившись на коленях сидящей в кресле Линды, стал изображать сон, зажмурив глаза, психолог позволила себе вспомнить обо мне. Я напомнил ей о том, что поинтересовался у неё: где она нашла это чудо и зачем оно ей?

— Ну и жестокий же ты! — делает Линда неожиданный вы-вод. — Я очень жалею бездомных животных; и привожу их сю-да — покормить, обласкать. И ищу им новых хозяев.

— Спасибо за комплимент, — говорю я ей, — но, право, не стоит так беспокоиться; у меня есть неплохая комната; я — не бездомный…

Боже упаси.

— Ты с кем так долго разговаривала? Чай — совсем остыл! — сетую я Линде, когда она наконец-то заканчивает сорокаминут-ный телефонный разговор.

— О́рти звонила; сказала, что на следующей неделе заглянет в гости. Ты не раздумал уезжать? Может, останешься? Недельки

на две хотя бы…

— Тебе охота показать меня ещё и своей Орти? Если ты по те-лефону разговаривала с ней почти час, то представляю, что́ бу-дет происходить здесь, когда она приедет сюда и разговор нево-зможно будет прекратить нажатием кнопки телефонного аппа-рата! Она заночует?

— Даже если Ортруда и останется здесь на ночь, тебе… как это у вас говорят — «не светит». Ты не сможешь запросто об-щаться с ней.

— Судя по вашему телефонному разговору, — говорю я, — ты разговаривала с ней по-германски. Язык — я знаю. А ревн-ость твоя — …

— При чём тут ревность? — Линда старается дать мне понять, что я не так понимаю её. — Ты просто не сможешь с ней разго-варивать; не выдержишь темпа беседы. Орти — немного… сво-еобразная девушка. Она симпатична, умна… Но — она сильно заикается.

— Что — всегда? — произношу я с жалостью, давая понять, что я не всегда иронизирую, а имею-таки «грань этики» и не пе-реступаю её.

— Боже упаси! — отмахивается от меня рукой Линда, словно я сказал какую-то чепуху. — Не всегда! Только когда разгова-ривает…

Карта мира.

Оказывается, между государствами существует какая-то дого-ворённость: на политических картах мира окрашивать опреде-лённую страну в определённый цвет. Не знаю, как это правило действует в других странах, но Россия и Германия в этом отно-шении — едины. По крайней мере, среди книг домашней библи-отеки Линды я обнаружил атлас карт. И взял его полистать. Ка-рты в этом атласе — не географические, а экономические и по-литические. Вот зелёная Англия (вернее — Великобритания). Вот коричневая «Бу́ндэсрепубли́к До́йчланд»* — родина Лин-ды. Ещё не объединившаяся с «До́йче Демокра́тише Републи́к»* (атлас — восемьдесят пятого года издания). Вот на юге Запад-ной Германии огромная «земля» с «носатым бородачом», смот-рящим на восток; — Бавария; на юге этой «земли» — в Мюнхе-не — родилась Линда. Севернее — из «воротника» Гессена и СеверногоРейна-Вестфалии выглядывает «голова» удивлённого «паренька в кепке», смотрящего тоже на восток (нос — «уточ-кой»); «голова» состоит из Нижней Саксонии и Шлезвиг-Голь-штейна с «ухом»-Бременом и «глазом»-Гамбургом. Здесь — в северном Гамбурге — и живёт сейчас Линда (а я — смотрю кар-ты этого германского атласа). Листаю; вот — «Унио́н дэр Зоци-али́стише Зовье́трепубли́кен»;* несведущий человек и не дога-дается, что это — моя Родина. Вот она — красная, как и на на́-ших — советских — политических картах… Линда подсажива-ется рядом и смотрит на картинки.

— Ностальгия по умершей стране? — спрашивает она. — Бы-вает… У вас — развалилось; у нас — наоборот — соединилось. Бывает… Когда-то Австро-Венгерская Империя занимала пол-Европы; а теперь — и Венгрия маленькая, и Австрия не больше, и прочие «островки».

— Знаешь, — говорю я, — всякий раз, когда я смотрю на по-литическую карту мира, я вспоминаю продуктовый магазин из своего детства. Бабушка — мамина мама — брала меня с собой за покупками; и когда мы с ней бывали в мясном отделе, я, пока бабушка выбирала кусок попредпочтительнее, изучал непонят-ные схемы. Мне было лет шесть-семь, а читать я научился в по-ловине пятого, ну, то есть, в четыре с половиной года; и вот я — «грамотный» — смотрел на две схемы, висевшие в мясном отд-еле на стене, и ничего в них не понимал. Затем я — уже дома — спрашивал у бабушки: что́ означает «окорок» и тому подобные надписи на тех магазинных схемах. Бабушка — объясняла мне, что это — схемы разделки туш коровы и свиньи; говорила: «Ну, это — поросёночек и коровка, если их на кусочки разре́зать!» Шести-семилетний мальчишка, я не видел на тех магазинных схемах ни «поросёночка», ни «коровки»; всякий раз, оказавш-ись в мясном отделе магазина, я внимательно изучал схемы «по-росёночка» и «коровки»… После — уже в старших классах школы — я понял, что политическая карта мира, которая непре-менно оказывалась вклееной в учебники истории и географии, очень похожа на схему разделки туши, вывешенную в магазине. Ты не находишь, что наш мир — посмотри, посмотри повнима-тельнее на эту общую карту мира — очень похож на схему раз-делывания бурёнки? Коровки ведь тоже хотят жить…

Штраф.

Котёнка Линда назвала несколько необычной кличкой — За-льцбург. «Соляной город». Я знаю, что есть такой город в Авст-рии. Размышлять об этом вслух при Линде — я не стал; это — её котёнок, пусть она зовёт его хоть Карл-Маркс-Штадтом.* Вряд ли в России среди Барсиков и Мурзиков можно встретить какого-нибудь Екатеринбурга (говорят, что свердловчане не очень довольны возвращением их городу «бабского» имени вза-мен уже привычного мужского) или Комсомольска-на-Амуре. Но я точно знаю, что в германском Гамбурге, в отдельно взятом доме есть совершенно конкретный котёнок Зальцбург. Во́т он — пушистый красавчик; трётся о мою левую брючину, оставляя на ней частицы своей шкуры; это так он показывает мне свою ко мне любовь; а мне после этой его любви — штаны свои от его шерсти чистить… Линда — отсутствует (она всё-таки пое-хала на беседу с «доигравшейся» пианисткой), и я решил выгу-лять её домашнего пушистика. Я видел, как в гамбургском пар-ке выгуливают кошечек — на поводках; но поводка для Линди-ного Зальцбурга у Линды пока нет; беру котёнка в руки и выхо-жу с ним из дома; закрываю на оба замка входную дверь; перед нами — Гамбург. Зальцбург почему-то сразу настораживается. Вероятно, Зальцбург ещё помнит Гамбург и — боится его; это неудивительно, так бывает нередко: Петрозаводск боится Там-бова, а Сургут боится Тюмени… Я чувствую пальцами рук, как дрожит Зальцбург. Ничего, малыш, не бойся! Появившийся пе-ред твоими гла́зками огромный мир — это ещё не последний шок, который предстоит тебе испытать сегодня! Прогулка — только началась!.. Я отхожу от дома Линды метров на четырес-та; здесь — небольшой, пока ещё не позеленевший сквер (ап-рель; тепло, но зелени пока нет). Наклоняюсь, опускаю Зальцбу-рга на гамбургскую землю; котёнок принюхивается, осторожно приближает к земле свой миниатюрный носик. Удостоверив-шись в землистости скверной земли (или — ка́к можно назвать землю в сквере?), Зальцбург лапкой выкапывает в ней ямку, хо-рошенько к этой ямке «прицеливается» и — делает своё коша-чье дело, после чего, зрительно удостоверившись в совершенно точном попадании, закапывает ямку землёй, старательно рабо-тая лапкой. За «тружеником», как оказалось, наблюдаю не толь-ко я. Опускаюсь на корточки, чтобы подобрать Зальцбурга на руки, и в это время за моей спиной раздаётся вежливый мужс-кой бас: «Энтшу́льдиген зи битте, херр, а́бэр хир дю́рфэн ка́йне ха́усти́рэ хэ́румля́уфэн…»;* а я — уже не слушаю, что́ он там говорит после «извините, пожалуйста, господин, но…», потому что мне очень не нравится, когда ко мне так обращаются. Мне не нравится, когда в мой адрес звучит германское «господин»! По-русски это звучит оскорбительно!.. Я аккуратно беру молод-чину-Зальцбурга левой рукой и, распрямляясь с корточек во весь рост, разворачиваюсь на голос, назвавший меня «херром». Ничего себе… Смотрит на нас с Зальцбургом здоровенный «по-лицай»; он, улыбаясь котёнку, щекочет ему за ухом своим ука-зательным пальцем-сарделькой; затем обращает на меня свой взгляд и миролюбиво повторно объясняет мне что-то вроде гениальной плакатной фразы из фильма «Бриллиантовая рука»: «Гулять собак воспрещается!» Мол, совершать свои естествен-ные кошачьи потребности Зальцбургу следует дома, а не в общ-ественном месте. Далее из разговора я понимаю, что за «удово-льствие» Зальцбурга я должен заплатить штраф — двадцать ма-рок. Двадцать марок! Словно «Зальцбург» — это кличка слонё-нка, а не котёнка! И «полицая» почему-то не убеждает мой до-вод о том, что Зальцбург — никаких «следов» после себя в «об-щественном месте» не оставил! Люди — поступают не так разу-мно, как этот пушистый котёнок (чувствую пальцами руки, как он вновь дрожит «пред лицом сурового человеческого закона»), и их — не штрафуют, а здесь — … ! Но — с «полицаями» спор-ить бессмысленно и бесполезно (нет в этом ни смысла, ни поль-зы). Идём домой; благо — недалеко (никаких денег я с собой на выгулку Зальцбурга не взял; котёнок, разумеется, тоже). Отдаю ожидающему «на крылечке» «полицаю» денежки. «Полицай», приветливо улыбаясь, интересуется: «У Вас что-то произошло, господин? Выражение Вашего лица говорит мне о том, что у Вас — какие-то неприятности? Могу́ я помочь Вам?»

— Сказал бы я тебе… — отвечаю я ему по-русски. — Да — денег на штраф больше нет. Ле́бэн-зи-во́ль…*

Он снова своим пальцем-сарделькой щекочет за ухом сидяще-го в моей ладони Зальцбурга, говоря приветливо: «А́ллес гу́тэс, херр; а́уф-ви́дэрзэ́ен!..» («Всего доброго, господин; до свида-ния!..») Не хватало ещё «свиданий» с этим … !.. Германцы ред-ко говорят слово «прощай»…

Альфа и омега.

Оказывается, Линда не знает, что такое — манная каша! Пыт-аюсь объяснить ей — не получается… Может быть, она «приду-ривается»; но — что-то не похоже на это… Интересно: в Герма-нии действи́тельно не варят манную кашу? А чем же тогда они тут — … ?! Я, признаться, не обращал внимания в германских магазинах: есть у них здесь манная крупа или — нет её? Вот ча-сто так: всю жизнь живём-живём и — даже не замечаем, что́ ря-дом с нами есть, а чего — нет. Мы с Линдой разговариваем ме-жду собой на русском языке. Потому, что (я всегда говорю так; на всякий случай) «Линда не владеет русским языком в совер-шенстве, как я владею германским», нужно всё время трениров-ать её в пользовании русским языком. Интересуюсь у неё: есть ли вообще в германском языке словосочетание «манная каша»? Она не знает! Трудно понять такое: девчонка прожила на свете два десятка лет и — не знает, что такое манная каша! Манная каша — это истоки! Это — альфа и омега* человеческой жизни! С манной каши жизнь свою начинаем; и ею же заканчиваем!

— Вас — русских — никогда не понять нам — немцам… — заключает Линда. — В феврале ты рассказывал мне про берёзо-вый сок; и я была в шоке: ну чему, ну вот чему можем научить вас — русских — мы, если сами мы умеем делать соки только из фруктов, ягод и овощей; но — не из деревьев! Как далеки от природы теперь страны Запада! Природа — за вас, за русских; всегда была и остаётся. И — останется. Уроки истории ничему нас не учат…

— Были бы все такими умными, как ты, — говорю я ей, — в мире был бы мир…

Невозможно.

Валидол — средство безопасное. Некоторые хитрецы, гово-рят, даже используют эти таблетки в качестве… конфет во вре-мя чаепития. Я же (в первые несколько недель после развода с Лизой) клал под язык эти таблетки для того, чтобы успокоить «сердечные революции» (визиты Лизы — очень волновали и бе-спокоили меня). Сейчас вот — тоже начинает «прихватывать» (видимо, организм чувствует скорое возвращение «домой» и, предугадывая возобновление «визитов» Лизы, начинает «возму-щаться»). Мне необходимо чем-то «отвлечь» от расстройства свою «сердечную мышцу». Не знаю: есть ли в Германии вали-дол, но от сердечной боли наверняка имеются какие-нибудь ле-карственные средства. Ищу аптеку. Я нарочно не стал говорить Линде о том, что мне необходимо посетить аптеку; она — пси-холог — не поймёт. Наверняка после моей фразы («Скажи, где тут у вас поблизости аптека?») начнутся «пытки»: что́ у меня болит? почему я вчера (позавчера; три дня назад; четыре……) не сказал об этом? и тому подобное… Линда наверняка «съела бы живьём» меня, узнай она, что мне необходимо какое-то лека-рство. А тем более — от сердечной боли… Поэтому я ничего не сказал Линде. Поиски аптеки не заняли много времени. Смотрю на медикаменты, разложенные на стеллажах (как у нас в магази-нах самообслуживания) и ищу глазами табличку-«подсказку», в которой упоминается слово «сердце». Лекарственные средства бывают двух видов: «от» и «для». Я ищу «от» сердечной боли. Рядышком со мною — парочка молодых людей; девушка и па-рень. Они о чём-то шепчутся. Парень иногда порывается напра-виться к находящемуся неподалёку за «стойкой» мужчине-фар-мацевту, но — девушка постоянно одёргивает своего спутника, взволнованно шипя-шепча: «Не надо! Сами посмотрим; най-дём…» Не находят они — долго; как и я. Мужчина-фармацевт — не напрашивается в консультанты; если посетители не про-сят помощи, значит, она им не нужна; а пять минут тратят они на поиски необходимого средства или несколько часов — нева-жно; в расписании обозначено время работы аптеки, и в этот (рабочий) период времени — хоть живите в аптечном зале! Гер-мания!..

— Смотри, — негромко говорит девушка своему парню, ука-зывая на табличку-«подсказку», — что́ здесь написано! «Ораль-ные контрацептивы»! А ты́ мне что́ говорил?! Ты мне говорил, что таким… способом… забеременеть — просто невозможно! Ты меня обманул!.. А я — тебе верила…

— Помогите, пожалуйста, выбрать что-нибудь от сердечной боли… — обращаюсь к мужчине-фармацевту; нужно уходить отсюда; ещё минута и — захохочу…

Разрешение.

— Почему ты не сказал мне о том, что у тебя проблемы с сер-дцем? — выдала Линда мне первым делом, вернувшись домой с занятий.

— Да всё нормально со мной, — пытаюсь успокоить её, — просто — волнуюсь из-за возвращения… Кстати, откуда ты это… Следишь?..

Когда люди «следят» друг за другом, это — ненормально. «Слежка» и «контроль» означают недоверие одной из сторон (иногда недоверие бывает и обоюдным). Мне вполне хватило (и хватает) «контроля» со стороны оставшейся в Твери Лизы. Да-же здесь — в Гамбурге — мне кажется сейчас, что Лиза за мною «следит». Паранойя… И не хватало ещё, чтобы подобные «представления» устраивала ещё и Линда. Уж Линде-то я — до-веряю безоговорочно; и до сего дня был уверен во взаимности с её стороны… Линда — спокойна.

— У моей однокурсницы отец работает фармацевтом в аптеке. Мы с ней после занятий заглянули к её отцу — нужно было кое-что взять для… в общем, это по нашей — женской — части… И её отец сказал, что у русских — ужасная экология и допотопная медицина, потому что якобы к нему в аптеку приходил явно русский — судя по акценту, как он сказал; русский — просил валидол или ещё что-нибудь от болей в сердце. Я, конечно, не постеснялась показать ему твоё фото… Он тебя узнал… Что с тобой? Что у тебя с сердцем?

— Хочешь, расскажу тебе историю? — говорю я Линде. — Один парень… ну, не важно, как его звали… пришёл в аптеку и попросил мужчину-фармацевта: «Дайте мне, пожалуйста, один презерватив». Фармацевт спрашивает у него: «Оди́н? Может, возьмёте больше?» Парень говорит: «Да больше-то мне, вроде бы, ни к чему; я иду к девушке — на ужин; и, наверное, ус-пею… разок… Хотя… давайте, пожалуй, всё-таки, два; у неё и сестрёнка — ничего… А вообще, давайте-ка сразу три — у них и мамаша… ничего!..» И фармацевту — хорошо: уговорил кли-ента купить в три раза больше товара. А парень — вечером при-шёл в гости к своей девушке; собралась вся её семья за столом, ужинают; а парень — почти ничего не ест и всё пытается за-звать свою девушку из столовой в комнату. Она — уводит его в комнату и говорит: «Почему ты всё время молчишь и не ешь ничего? Что случилось?» И он говорит ей: «Я не знал, что твой отец работает аптекарем…» Смешно, но получается почти как в анекдоте. Хорошо ещё, что я не встречаюсь с этой твоей подру-гой; и не покупал презервативы в этой аптеке… А что́ подумала бы ты, если я покупал бы не средство от сердечной боли, а, на-пример, как в этом самом анекдоте?

— Не знаю, — признаётся Линда, — возможно, я не стала бы спрашивать тебя ни о чём; посмотрела бы… на твоё поведе-ние… Если ты не показал бы те презервативы мне́… Нет, всё это — ерунда!.. Главное, чтобы у тебя со здоровьем всё было хорошо… Иди ко мне; можно я тебя поцелую?

— Вот это заявочки! — удивляюсь я, не веря своим ушам. — Мне… что-то послышалось? Ты сказала: «Можно поцелую»? Конечно; не́т!

— Но… но… — Линда хватает воздух, словно рыба, выбро-шенная волной на берег. — Почему?! Ведь тебя же… Лиза твоя… целовала!..

— Откуда ты знаешь? — «возмущаюсь» я. — Подсматривала? А-а-а! — «догадываюсь» вслух. — Все́ женщины — недоверчи-вы и мстительны…

— Я знаю! — убеждает меня Линда. — Она точно целовала тебя! Ведь вы были в браке; значит, она точно целовала тебя!..

— А тебе на твоё «можно» я говорю: нет! Потому что Лизка — никогда не спрашивала разрешения… Разве можно спраши-вать разрешения поцеловать?.. Алё-о-о! О ком мы тут сейчас го-ворим?!.

Отпечаток.

— Ты видела свою соседку, ну, ту худенькую милолицую ев-рейку, после того, как она похоронила мужа? — интересуюсь я у Линды, занимающейся приготовлением ужина; она тут же бросает через плечо в меня короткое «нет» (психолог что-то жу-ёт; верно говорят: повар кушает во время готовки). — Я сегодня гулял с Зальцбургом и встретил её. Поздоровались… Знаешь, она… она ведь поседела!.. Представляешь, насколько сильное потрясение у этой женщины, если она поседела в течение двух дней! Ведь он умер — всего лишь позавчера!..

— Ерунда, — дожевав, бросает Линда через плечо мне, — я знала одну женщину в Мюнхене, которая после смерти мужа превратилась за одну ночь из седой в брюнетку. Хочешь, я тоже поседею за одну ночь после того, как ты уедешь? Это достаточ-но просто…

Родина.

Линда очень любит танцевать. И петь. И танцевать… Трудно сказать — чего она любит больше: петь или танцевать. Я же — танцую всегда неохотно. Считаю, что это — лишнее. В чём по-льза танца? Не понимаю… Линда привезла меня на дискотеку. Ей — хорошо; она — в своей «стихии». Меня приглашает ка-кая-то… (я не знаю её; вижу её впервые в жизни; и не знаю — как бы ей отказать; смотрю на «веселящуюся» Линду, которая подаёт мне «знаки», подмигивает, кивает, мол: давай-давай!..) Танцую с этой незнакомкой лет двадцати. Она — прижимается ко мне и постоянно о чём-то спрашивает меня, но я — почти не слышу её вопросов (хотя она чуть ли не кричит мне прямо в ухо); музыка — слишком громкая; все — веселятся, гомонят. Не могу же я быть «непочтительным»! На каждую не слышимую мною фразу прижимающейся ко мне девушки я отвечаю униве-рсальным для любого вопроса ответом: «Ихь вайсс нихьт…»* («Не знаю…») Наконец, музыка — затихает (гомон — продолж-ается); танец закончился, и я, отлепляя от себя незнакомую дев-ушку, благодарю её и начинаю искать в толпе родное — Линду.

— Спасибо и тебе за танец! — незнакомка — всё ещё «при» мне и, судя по всему, отпускать меня не желает. — Я чувствова-

ла себя как в раю!

— А я… — моё сознание прокручивает ассоциации, с которы-ми можно было бы сравнить закончившийся танец. — …а я, как в автобусе…

Гигиена.

Чего только нет у Линды для «поддержания чистоты и соблю-дения гигиены» (как говорит она)! В отдельной комнате-«клад-овке» — собрание всевозможных химикатов, приспособлений и прочей… ерунды (всякие там баночки, коробочки, тряпочки, са-лфеточки……). Зальцбург каким-то образом проник в эту ком-натушку и — голосит там. Поначалу я даже не понял: что это за звуки и откуда они раздаются? Было ощущение, что в доме Ли-нды всё-таки завелись мыши и — пищат себе в своё мышиное удовольствие. Я — кликнул Линдину «домашнюю мышеловку», но Зальцбург — не прибежал на мой зов (хотя — обычно он не-медленно появляется, сто́ит только разок громко вслух произне-сти его кличку). Зальцбург — не прибежал на мой зов, а приглу-шённый писк мышей — продолжался; вот тогда я понял: писк и Зальцбург — каким-то образом связаны между собой. Котёнок поймал мышь, и та — пищит, борясь за свою жизнь! Ай, да За-льцбург!.. («Ай, да Пушкин!..») Правда, буквально через неско-лько секунд до меня дошло, что всё — не так, как я себе предс-тавляю. Вспомнив об отраве от грызунов и об «арсенале» «гиги-енической комнаты», я понял, что мышей в э́том доме — быть всё-таки не может. Человек — может позволить себе обитать в столь губительной для жизни химической среде; мышь — не может позволить себе быть подобной дурой… Что-то случил-ось! Зальцбург попал в беду! Где он орёт? Поди определи… Не-которое время я искал пушистого крикуна, пока не понял, что методичное попискивание рождается в недрах «химической ла-боратории». Открыв дверь «кладовки», я почувствовал, что мои поиски котёнка перешли в стадию «горячо» (из стадии «теп-лее»): вопли стали близкими. Щёлкнув клавишем выключателя, я проливаю электрический свет в недра «кладовки». Котёнка — не видно. Он — пищит, но — его нет; среди сотен баночек-кор-обочек мудрено отыскать маленький живой комочек. Наверное, подобное нынешнему мне ощущают себя горные спасатели, ко-торые слышат отчётливые крики о помощи, но не знают — где, в какой из тысяч расселин искать альпинистов. Глаза, разыски-вая Зальцбурга, невольно изучают надписи на баночках-коробо-чках (читать я люблю). Чего здесь только нет! Просто — фили-ал домашней библиотеки Линды! Запахи — одуряющие! Нему-дрено, что Зальцбург так жалобно орёт; у котёнка обоняние — тоньше и острее человеческого; и если даже у меня́ голова начи-нает идти кру́гом от химических ароматов, то что уж говорить о Зальцбурге!..

— Читала ли ты французскую сказку о Синей Бороде?* — спрашиваю я у Линды, не знающей пока о «похождениях» её пушистого зверька.

— Конечно; а что? — она смотрит на меня слегка тревожным взглядом, словно это она — «Синяя Борода», а я — в её отсутс-твие обнаружил в её доме какой-то «компромат». — Насколько я помню, он убивал своих жён и складывал их в одной из ком-нат своего за́мка.

— Совершенно верно, — подтверждаю я феноменальность её памяти и вообще широту и глубину её познаний, — так во́т, се-годня, пока ты была в университете, Зальцбург каким-то образ-ом проник в твою «кладовку» и своим криком завлёк меня в ту тайную комнату этого твоего замка. Че-го там толь-ко не-е-ет!.. Ты — потрясающая девушка! Чем дольше я нахожусь с тобой, тем больше я убеждаюсь в том, что все́ народы произошли от одного́ предка! С каждым днём ты становишься для меня всё менее германкой и всё более — русской. Года три-четыре назад у нас множество товаров продавались по талонам и карточкам, при этом даже по тем бумажкам раздобыть какой-нибудь стира-льный порошок или пакет гречневой крупы — было практичес-ки невозможно. При любой оказии люди скупали всё подряд и сразу на все свои сбережения: сахарный песок — десятками ме-шков; электрические лампочки — тысячами… Огромным спро-сом у населения пользовались стеариновые свечи, спички, соль. В общем, Россия была охвачена эпидемией сметания с магазин-ных прилавков и со складов всего — и нужного, и ненужного. Сегодня я понял, что та наша эпидемия каким-то образом, слов-но чума или грипп, преодолела государственные границы и, по-

дмяв под себя Польшу, посетила вас.

— При чём здесь Синяя Борода? — не понимает Линда. — И — Зальцбург? Тем более — ваша Россия? Ты разговариваешь — ребусами.

— Я пытаюсь понять: котёнок — решил поиграть со мною в прятки; я — отправился искать его; в ходе поисков я обнаружил комнату, в которой ты, подобно Синей Бороде, коллекциониру-ешь всё, что тебе, вроде бы, необходимо; зачем тебе сто́лько всяких ядохимикатов?

— Это — средства гигиены. Мыло, стиральные порошки, от-беливатели, концентрированные кислоты для чистки сантехни-ки и плитки… Без этого — нельзя́ жить… Это — необходимо человеку для жизни в челове́ческих условиях. Ты ведь — умы-ваешься по утрам?

— Я и по вечерам умываюсь, — заверяю я Линду, — и, быва-ет, в течение дня несколько раз — тоже. Но — я не опрыскива-юсь какими-нибудь кислотами ни периодически, ни изредка. Ты полагаешь, химия безвредна для той же плитки? Может, и кос-метика — полезна для твоего лица?

— Косметика делает женщину более красивой и привлекате-льной. Если я подкрашу губы и ресницы, я ведь становлю́сь прекраснее?

— Ты красива и без лишней штукатурки, — уверяю её я, — просто — не понимаю: для чего́ тебе сто́лько, как ты их называ-ешь, гигиенизмов?

— Запасы мыла — не гниют. Ты и сам пользуешься сейчас средствами из этих запасов; не с собою ведь ты возишь стираль-ный порошок…

С хозяйственной женщиной — интересно беседовать! Можно задавать ей такие «неинтересные» вопросы, что — ответы будут весьма интересны и поучительны для обоих. («Если умоется му-жчина, то он сразу станет лучше выглядеть; а если умоется жен-щина — что́ будет?») Многие женщины не понимают, что при помощи косметики нужно подчёркивать красоту, а не пытаться её создать; то же и с гигиеной.

Очень удобно.

— Сегодня я хотел постирать свои рубашки и… так — по-ме-лочи. И взял в твоей знаменитой «кладовке» коробку со стира-льным порошком…

— Разве стирка — не удел женщин? — отвечает мне Линда. — В этом доме стираю, глажу, прибираю постель, делаю убор-ку, готовлю — я́.

— Знаю, — продолжаю я, — но… все свои… по-мелочи… я приучен стирать самостоятельно. Я сегодня взял коробку со стиральным порошком…

— В той коробке я держу соду… — наконец-то произносит Линда. — Это очень удобно… Сказал бы мне, чего́ тебе нуж-но… Я — постирала бы.

— Вот именно! — соглашаюсь я. — О́чень удобно! Я высы-пал из коробки половину порошка, а вода — не пенится. А там — сода, как узнаю́ я теперь! Это, безусловно, о́чень удобно: де-ржать в коробке от стирального порошка — соду, в бутылке от ви́ски — керосин, а в сахарнице — порошок лимонной кисло-ты! Главное — никто никогда не ошибётся! Кстати, в коробке от конопли очень удобно носить спички.

— Я этим не пользуюсь, — уверяет меня Линда, — не курю. А в быту — имеется электрическая зажигалка. Спички мне не ну-жны…

— Зажигалкой как можно ковырять в зубах? Спички — вещь нужная.

— Для зубов имеется зубная щётка.

— И, конечно, ты носишь её с собой по всем кафешкам и рес-торанам…

Сказка.

Читать я научился очень рано; мне тогда ещё и пяти лет не было. Поэтому никто не читал мне сказки перед сном. Я читал их сам. Сказок я знаю — великое множество (кто бы сомневал-ся! будучи студентом первого курса филологического факульте-та университета, во время сдачи экзамена по русскому устному народному творчеству я стал — на время — сказителем; экзаме-натор — провалилась своим сознанием в мои экзаменационные повествования, а мои сокурсницы — даже отвлеклись (на время моего звучания) от своей подготовки к ответу и внимательно слушали мои «…долго ли, коротко ли…» и «…а тем времен-ем…»). Мои одноклассники и одноклассницы, уже успевшие об-завестись детьми, частенько приглашали (и приглашают) меня к себе «в гости», собираясь куда-нибудь отлучиться, если не с кем оставить «наследников». Детишки — всегда требуют сказок; а я — очень не люблю, когда детям в чём-либо отказывают. Я люб-лю детей. Потому что — сам такой…

— Расскажи мне сказку, — просит Линда, растянувшись на диване и положив голову мне на колени, — которой я никогда не слышала.

Психолог — лежит на спине, сложив свои обременённые зо-лотыми украшениями ручки на животе; её затылок — на моих коленях, а её глаза — доверчиво смотрят на меня, словно гово-ря: «Ну, пожа-а-алуйста!..» Глажу ладонью по её причёске и на-чинаю «сказывать»:

— Далеко-далеко, в неизвестной восточной стране с забавным и добрым названием жили-были муж да жена. Жили они вдвоём и были так дружны, что у них даже не было детей. И вот однаж-ды пошли они — муж да жена — в лес за грибами; занятие это — было для них любимым, потому что грибов в том лесу — по-чти не было. И надо же было такому случиться, что нежданно-негаданно нашёл тот мужик в том лесу грибы! Но и на этом чу-деса — не закончились: жена в лесу потерялась! Вот так: нашёл грибы — потерял жену; сразу два счастливых конца у сказки.

— И — что? — выждав несколько секунд моего молчания, Линда открывает глаза, смотрит на меня. — И всё? Неинтерес-ная сказка…

— Вот — обычное женское мнение. Сколько раз рассказывал я эту сказку женщинам — у всех одна́ отговорка: «неинтерес-но». А мужчинам эта сказка — я заметил — всегда нравилась. Не так уж и часто встречаются сказки с двумя счастливыми ко-нцами.

Не понимаю.

У каждого народа — свои обычаи, традиции; своё мышление и свой привычный, впитавшийся в кровь образ жизни. У каждо-го народа свой менталитет. Завтра я возвращаюсь обратно в Россию (всё хорошее — рано или поздно неизменно заканчива-ется; от этого никуда не деться; как говорят французы «се ля ви» (как говорят знатоки французского языка, это означает — «такова жизнь»)).

— Ой-й, ка́к же я люблю Мирей Матьё!..* — восторг Линды окрашен оттенками романтики и печали. — Па́р-р-р-рдонэ муа́-а-а-а!..

Линда так «рычит» своим грассирующим «эр», что — у меня душа просто наизнанку выворачивается!.. Это смешно: я чувст-вую, что мне… хочется плакать!.. Сколько помню себя, никогда раньше не знал такую певицу — Мирей Матьё. Может, когда-то где-то что-то и слышал отрывками, но — не акцентировал на эт-ом своего внимания. А сейчас — … Линда поставила кассету в магнитофон и — наслаждается этими «…съ э́ттэ…»* и «…дэ жэ тъ э́мэ…»* (из «дежурных» французских выражений я знаю лишь «селяви́» и «шершеляфа́м», поэтому — не понимаю ни слова из того, о чём так красиво поёт Мирей Матьё). Мелодию эту — я хорошо помню: она всегда звучала в заставке к телепе-редаче «Кинопанорама».* Были ещё и мелодии в заставках про-грамм «Международная панорама»,* «В мире животных»,* «Музыкальный киоск»*…… Разве их забудешь? Держит, дер-жит мозг!.. И вот — теперь я не только слышу музыку из застав-ки «Кинопанорамы», но и — вздрагиваю всей душой от каждо-го раскатистого «эр-р-р», которые выдаёт французская певица. Почему раньше я не обращал внимания на эту певицу?! Мирей Матьё поёт не просто красиво; она поёт истинно божественно. Душа — наизнанку, из глаз — слёзы; это ли — не показатель?! «Па́р-р-рдонэ муа́-а-а…» Песня закончилась давно…

— Ты слышишь меня? — Линда качает рукой моё левое пле-чо. — Ну, кажется, живой! А я уже подумала, что ты… О чём ты так задумался?

— Да так… — говорю я ей. — Мысль заблудилась… Извилин

— много… Слушал эту французскую певицу и — «провалил-ся»… Божественно…

— Мне она тоже очень нравится. Слушай, говорят, что фран-цузские женщины… особенные… А ты́ — смог бы полюбить француженку?

— Не знаю, — признаю́сь я, — не пробовал. Но — вряд ли. Знаю, что именно о француженках много всяких легенд ходит; обо всяческих их умениях одеваться, пользоваться косметикой и парфюмом, о фантазиях в сексе и свободе в любви… Не знаю; француженок я не понимаю…

— Почему? — удивляется Линда. — А я — понимаю их. Ведь это же красиво: уметь одеваться, уметь быть красивой, желан-ной; уметь любить…

— Всё равно, — повторяю я, — не понимаю французских женщин… Тебе — проще… А я — … Я не знаю французского языка; и не понимаю французских женщин…

Не русская.

— Зачем ты назвал Зальцбурга этим… нехорошим словом? — выговаривает мне Линда после того, как я в очередной раз уб-рал лужу за её (её!) котёнком.

— А откуда у тебя — нерусской — такие глубокие познания о русском языке: какие слова — хорошие, а какие — нет? Кто́ на-учил тебя «нехорошим» словам?

— Ну-у… — она задумывается. — В общем… Никто… Прос-то… Просто — знаю, и всё… Я уже не помню, откуда я знаю русские нецензурные слова. Я — просто запомнила, что — вот э́то и то́ — нецензурные ругательства; и — никогда не употре-бляю этих слов в своей речи. И ты при мне, пожалуйста, не по-льзуйся ими.

— Хорошо, — обещаю я, — буду стараться. Но — есть одно «но». В феврале, когда мы с тобой только познакомились, я ска-зал тебе, что принял тебя за русскую девчонку; так хорошо го-воришь ты на нашем языке. Но ты — не русская; и никогда не будешь ею. Ты — не умеешь материться.

— Я?! — удивляется Линда, и я гадаю: по-русски она сейчас произносит это слово («Я?!»), или — по-сво́ему («Ja?!»*). — Я не умею? …… , …… ! …… — …… , …… ! …………… ?!

— Извини… — говорю я ей, «переваривая» сознанием всё, что сейчас услышал от этой германки. — Теперь я не знаю: герман-ка ли ты?

Детская мечта.

Зальцбург — очень толковый котёнок. Когда говоришь ему слово «нельзя!» — он немедленно перестаёт заниматься тем, чем он занимается (точит коготки о подлокотник кресла; охоти-тся на солнечных «зайчиков», взбираясь на шторы……), и стре-мительно убегает куда-нибудь, после чего найти его невозмож-но при всём желании. Причём, на слово «нельзя!» реакция котё-нка различна в зависимости от того, кто обращается к нему. На «нельзя!» Линды — Зальцбург лишь поворачивает свою пушис-тую головку и — продолжает свои дела; к моим же «нельзя!» — котёнок почему-то непременно прислушивается и прекращает свои «каверзы». Я всегда знал, что общий язык общения можно найти с кем угодно; даже с животными. Даже звери — прислу-шиваются к моим просьбам, понимают меня. Сам не знаю, как это получается; вероятно, не напрасно являюсь я студентом им-енно лингвистического факультета… Линда же — уверяет меня в том, что звери не понимают истинного смысла моих (или её) слов; а феномен «послушания» Зальцбурга именно моим (а не её — психолога) словам — с точки зрения Линды заключён в простом: в громкости. Да, я произношу слово «нельзя!» чуть громче, чем это делает Линда. Но — разве в громкости всё де-ло?.. Психологи — всегда всё путают… Интересно: зачем Лин-де котёнок?..

— Ты ведь даже не сможешь выгуливать его, — убеждаю я Линду, — когда я уеду. Бедняга Зальцбург сойдёт с ума здесь от одиночества.

— Бедняга Зальцбург, — отвечает мне Линда, — сходит с ума от тебя; и наверняка мечтает об одиночестве. Когда ты уедешь, Зальцбург на радостях начнёт петь песни… А если серьёзно, я рада, что хоть кто-то останется со мной, когда ты уедешь. Муж-чины — животные не надёжные и не преданные; а собаки и ко-шки — преданны своим людям. Я с детства мечтала завести се-бе собачку или ещё кого-нибудь.

— Ага, — соглашаюсь я с ней, пытаясь вытащить из-под дива-на упирающегося Зальцбурга, — и — завела вот; меня… Кыс-кыс-кыс!…

Портрет.

— У меня есть друг, — говорит Линда, и я наполняюсь напря-жённым вниманием, словно охотничья собака, почуявшая бли-зость медведя и остановившая свой ход, — он — художник… Может быть, позвонить ему?.. Ну… Пусть приедет сюда со все-ми своими красками и кисточками и — напишет твой портрет? У меня есть лишь маленькая твоя фотокарточка… А портрет — я повешу… — она немного подумала. — …в гостиной.

— Лучше — в спальне, — советую я, — или даже — в ядохи-микатной «кладовке»… Послушай, у нас с тобой до завтра — несколько часов осталось; а ты — хочешь пригласить какого-то художника… Ты представляешь, сколько времени требуется для написания портрета? Годы!

— Мой друг — очень хороший художник, — пытается убе-дить меня Линда, — он рисует сравнительно быстро и изумите-льно точно.

— «Раз и всё», — напоминаю я психологу, — но — всё, что делается быстро, никогда не бывает качественным. Смотри: я — вот такой…

В прихожей дома Линды на стене висит огромное зеркало — «в полный рост»; это очень удобно: перед «выходом в свет» мо-жно окинуть взглядом свой вид со стороны, оценить себя «по одёжке»… Я подхожу к этому зеркалу. Оно обрамлено красив-ой резной рамой (зеркало — старое; его подарил Линде её дед-историк — знаток старины и действительно прекрасных вещей и предметов быта). Смотрю на себя в зеркало; говорю:

— Давай сделаем так: сейчас я оставлю тебе в этом зеркале своё отражение, а ты — постараешься сохранить его. Согла-сись: ни один из художников не напишет моего портрета более правдоподобно, нежели это сделает зеркало. Тебе нра́вится этот мой портрет? Похож?

— Это — плохой портрет, — негромко произносит Линда, глядя мне в глаза своим отражением, — на нём ты похож… на идиота… Иди сюда…

Чувства.

Ромашки — не виноваты в наших чувствах и сомнениях; а лю-ди — не только срывают ромашки, но и — обрывают у них ле-пестки. Вообще: все́ цветы не виноваты в чувствах людей. Разве виноваты цветы в том, что люди любят друг друга? А люди — от любви друг к другу ре́жут цветы. В чём прелесть преподнесе-ния друг другу цветов?!! «Милая моя! Я безумно люблю тебя! Прими, пожалуйста, в знак моей любви к тебе этот скромный подарок — букет из трёхсот роз!..» Как красиво звучит! Как не-правдиво! Нужно говорить так, как оно есть на самом деле: «Прими в знак моей любви к тебе этот ужасный подарок — бра-тскую могилу из трёх сотен фито-трупов, разлагающихся уже почти восемь часов!..» Я покупаю три розы и несу их в направл-ении дома Линды. Сегодня я улетаю в Россию. Не подарить Ли-нде цветы я не могу; она очень любит цветы. А о фито-правде — я, пожалуй, не стану ей говорить. После (в письме) напишу…

Лѝбстэ.

За счастьем — можно идти через весь мир; а после — обнару-жить его рядом и понять, что за ним не стоило идти через весь мир, достаточно было лишь оглянуться… Но — это (по моему мнению) обычная «отговорка» всякого лодыря. Зачем я уезжаю в Россию? Ностальгия? — Чушь!.. Можно остаться здесь и — всё будет хорошо (даже не сомневаюсь в этом). Считанные ме-сяцы — «напитают» мозг местным образом жизни. Человек — привыкает ко всему. Линда провожает меня. Встречали — её родители, а провожает — она сама. Слезливо что-то…

— Удивляюсь: амуры ведь — голые? — стараюсь развеселить Линду; и себя заодно. — А ведь трудятся они — даже зимой, когда сорокаградусные морозы…

Она ничего не говорит в ответ. Сейчас не время для шуток; но

— не на казнь же я уезжаю! Шепчет мне тихо: «Ты… береги там себя…»

— Всё будет хорошо, — уверяю я её, — я себя поберегу. Мне бы столько здоровья, сколько у тебя красоты… Вот — мой рейс; зовут…

Плотина её век — прорвана; по щекам ползут чувства. Линда старательно сдерживает себя (она ведь — интеллигентная, вос-питанная фройляйн!*). Понимаю, что ей сейчас нелегко; она — выдержит; потому что у неё есть прекрасный учитель — её мю-нхенский дед-историк, сказавший мне несколько дней назад: «Никогда не жалуйся на жизнь; ведь могло не быть и этого…» До свидания, Ли́бстэ,*до свидания!..

… Сплю в самолёте. Глаза закрыты; из памяти по мозгу разли-вается не понятная разуму, но цепко схваченная слуховыми нейронами песня:

C’était le temps des «je t’aime»
Nous deux on vivait heureux dans nos rêves
C’était le temps des «je t’aime»
Et puis j’ai voulu voler de mes ailes
Je voulais vivre d’autres amours
D’autres «je t’aime», d’autres «toujours»
Mais c’est de toi que je rêvais la nuit mon amour

C’était vouloir et connaître
Tout de la vie, trop vite peut-être
C’était découvrir la vie
Avec ses peines, ses joies, ses folies
Je voulais vivre comme le temps
Suivre mes heures, vivre au présent
Plus je vivais, plus encore je t’aimais tendrement

Pardonne-moi ce caprice d’enfant
Pardonne-moi, reviens moi comme avant
Je t’aime trop et je ne peux pas vivre sans toi…*

Не знаю смысла слов; но — ощущаю, что именно мне адресо-ваны эти песенные чувства; выворачивает наизнанку…