Дмитрий Веселов. Трубка (сборник рассказов и сказок)

«Как бы плохо тебе не было, никогда не жалуйся
на жизнь. Помни: могло бы не быть и этого…»

Составление , редакция и примечания Ольги Викторовны Веселовой

Книга Веселова Д.А. представляет собой сборник рассказов и сказок-реальностей социально-философской тематики. Герои рассказов Веселова Д.А. раскрывают глубинные черты своего характера, оказываясь в непривычной для себя обстановке, небывалых прежде условиях, иногда комичных, порою драматических. Как рассказы Джека Лондона, О.Генри, Александра Грина, рассказы Веселова Д.А. позволяют читателю пробовать предугадать развитие сюжета, иногда разворачивая действие в совершенно неожиданное направление.

ВОВ посвящается эта книга

ЗА ЧЕРТОЙ БЕДНОСТИ.

— Табачуки нас пригласили в кино, — за ужином как бы меж-ду прочим «вспомнил» Ярослав, — представляешь? Случайно встретил утром на армянской заправке Вольдемара. Сто лет его не видел! На каком-то задрипанном «бьюике» пятнадцатилетне-го возраста. В костюме «а-ля бомж». И — в кино нас пригласил, прикинь! Он куда-то спешил, я даже не успел с ним толком по-говорить, спросить, как там его Ольга и сыновья поживают. Ну, ничего, в воскресенье… Так что, Ань, в воскресенье ни к каким своим Домбровским или Левицким не собирайся. В кино пой-дём. Табачуков надо уважить по-братски!

— Что дельного может предложить твой Табачук? — Анна поморщилась. — Какой-нибудь второсортный фильмец в треть-есортной киношке? Ты у меня — остолоп. Ты не способен мыс-лить гибко. Мог бы пригласить этих Табачуков к нам, здесь по-смотрели бы что-нибудь из нашего кино.

— Ну вот чего умного может предложить баба?! — Ярослав усмехнулся. — Чтобы Табачуки увидели, как мы теперь живём? Знаешь, я не видел Вольдемара уже года четыре, если не боль-ше. И помню, какой важный он был тогда. Свой строительный бизнес, десятки наёмных рабочих-славян, денег — море.. Да его Ольга из салонов красоты не вылезала! А старший сын в какую-то хоккейную секцию ходил и ещё где-то чем-то занимался. Всё это — деньги, Ань, и немаленькие. А когда я у него попросил дать мне в долг двести тысяч на открытие своего дела? Ты по-мнишь?

— Ещё бы. Он, кажется, сказал тебе, что у него каждый дол-лар на счету и что порой ему нечего жрать, потому что его биз-нес пожирает все его финансы. Непонятно только: зачем зани-маться таким бизнесом, который несёт убытки? Дело должно приносить доход, а иначе это — не дело. Кушай!

— Я думаю, Бог всё-таки есть, — жуя слова, сказал Ярослав, — и Он всё видит. Зажал Табачук деньги мне — своему лучше-му другу — на раскрутку бизнеса, вот его Бог и наказал. Видела бы ты его, Ань, какой он нынче стал. Небритый — ужас! Даже, по-моему, неумытый с утра. Интересно: как он ещё может ма-шину себе позволить? Даже такой задрипанный драндулет, на котором он был сегодня… С джонки, небось, взял. А на бензин — на Ольге своей сэкономил, небось. Конечно, без машины не-льзя… Надо будет спросить у него в воскресенье, что с ним приключилось, коль он так низко пал. Может, — он посмотрел на жену, сидевшую с совершенно безразличным видом, словно Ярослав разговаривал не с ней, а с каким-нибудь невидимкой, тайно присутствовавшим здесь же, — денег Вольдемару одол-жить? Пусть снова на ноги встанет. Я ведь не такой, как он. По-лонские всегда были людьми с душой…

— Полонский, — обратилась к нему Анна, дав понять, что она всё-таки не просто всё слышит, но и воспринимает, — ты сам только что говорил, что твой Вольдемар когда-то «помог» тебе наладить свой, твой то есть, бизнес! Помнишь, где ты брал кре-дит, когда Табачук показал тебе свою большую фигу? А пом-нишь, как почти полтора года мы жили, можно сказать, на хлебе и воде, потому что нужно было выплачивать этот твой долг по кредиту? Ведь даже тогда твой Табачук не помог тебе! Нельзя быть добреньким в этом мире, нельзя. Иначе тебя сожрут. Испо-льзуют в своих целях и — вышвырнут, как ненужную тряпку, на свалку. Да и ты же сам сказал, что Табачук тебя пригласил, — она с язвинкой выделила интонацией фамилию того, кого от-кровенно недолюбливала, — он тебя, а не ты его. Значит, он всё-таки может себе позволить раскошелиться хотя бы на биле-ты в кино. Значит, не подыхает — пока — с голоду. А я с удово-льствием схожу в воскресенье в кино! Пусть хоть так Табачуки компенсируют всё, что нам преподнесли. Только нужно будет подготовиться как следует к этому… «походу». Кушай!..

* * *

— Я сегодня Полонского на автозаправке видел, прикинь! Весь такой важный! Чёрный костюм, белая рубашка, галстучек. И «шевроле» последней модели. Небось, сумел-таки раскрути-ться, несмотря на то, что…

— … ты не дал ему ни цента тогда, четыре года назад, — до-кончила мужнину фразу Ольга, — да? Чему ты радуешься? Тебе должно быть стыдно за то, как ты поступил со своим лучшим другом. Радуется!

— Между прочим, тогда — четыре года назад — ты во всём была виновата. Да-да, именно ты! Это всё твои салончики мани-кюрные-педикюрные! Сколько денег ты на них угрохала?! Мо-жно было бы не одному Ярославу помочь на ноги крепко встать! Сыну без хоккея, конечно, нельзя; спорт — это какое-никакое, а всё-таки здоровье; да и контракты у перспективных хоккеистов — многомиллионные; в перспективе… А со всеми этими твоими салончиками надо было ещё тогда завязать. На-всегда.

— Женщина должна следить за собой в любых обстоятельст-вах. Я, между прочим, зарабатывать тоже умею! А вот твой По-лонский… Да дай ты ему тогда деньги, он промотал бы их — с лёгкостью. И на том всё закончилось бы. Ты ж — добренький. Умеешь прощать. Сло̀ва за себя сказать не умеешь! Не спорь! — она не позволила Вольдемару и рта раскрыть. — Знаю, чего ты можешь сейчас сказать! У нас своих детей — двое. И жить здесь, в Америке, не так уж и дёшево. А ты — тянуть на своей шее ещё каких-то Полонских!

— Мы с Ярославом выросли вместе, — вставил своё «веское слово» Вольдемар, — можно сказать, на одном горшке вместе сидели… Мне иногда по ночам в страшных кошмарах снится тот мой отказ, пойми…

— Ты поступил как настоящий мужчина, — Ольга была твер-да и убедительна, — как настоящий американец. Сам знаешь: по-другому здесь нельзя. Не видел ты этого своего Полонского больше четырёх лет — и в ус не дул. А тут — встретил. Раскле-ился! Нюни распустил: грешен я, грешен… Не пропал ведь По-лонский твой. Он ведь — ты говорил как-то — шофёр перво-классный. Вот, небось, и устроился в какую-нибудь неплохую компанию — шефа возить. Они — подобные шофёры — все такие. В чёрных костюмах, белых рубашках, при галстуках… Не ахти, конечно, сколько зарабатывают, но на попить-поесть-одеться хватает наверняка. И Анна его — тоже могла бы устро-иться куда-нибудь. Хотя бы посудомойкой. А-то наверняка до-ма торчит всё время. Знаю я эту лентяйку! А ты их — корми, так, что ли? Надеюсь, ты ничего сегодня…

— Я пригласил их в кино, — честно признался Вольдемар, не дав жене договорить, — в ближайшее воскресенье. Думаю, мо-жно хоть раз в четыре года оказать своё внимание другу детст-ва. И так редко видимся с ним…

— Ты остолоп! — не сдержалась Ольга. — И, небось, думал ещё, что неплохо было бы пригласить этих Полонских к нам — в новый дом, так? Чтобы они увидели, как замечательно мы те-перь живём… Чтобы этот твой шофёришко Полонский вновь попросил у тебя денег на «раскрутку своего дела»… А ведь он — попросит!

— Сходим в какой-нибудь кинотеатр; ну что тебе — жалко? Сотней долларов больше, сотней — меньше… Не обеднеем… Я сегодня два объекта сдал. Получил наличкой. Надо будет с на-логами разобраться… Устал, как про̀клятый… Даже перед Яро-славом неудобно было: я ведь и побриться-то не успел, когда в Пассейк утром выезжал. Ярослав ведь мог подумать, что я ка-ким-нибудь… бомжарой стал! Срамотища!

— Ничего-ничего, — «успокоила» Ольга, — так даже лучше. Пусть думает, что ты — голодранец, оборванец, нищий… Лиш-них вопросов не будет! А ты и впрямь — ха-ха-ха! — на бомжа похож! Бедненький ты мой! Заработался совсем на своих объек-тах, замотался… Почему ты так беспощаден к себе и так добр к другим? Не понимаю. Нет, ты никогда не будешь настоящим американцем! Когда мы в кино-то идём?

— Я ведь, вроде, сказал — в воскресенье. Только — надо бу-дет ещё билеты взять. В какой-нибудь… вроде…

— Билеты я беру на себя, ты давай отдыхай. Сходим в какой-нибудь неприметный кинотеатришко. Пусть твои Полонские думают что хотят, пусть считают нас нищими — кем угодно. Лишь бы не лезли в нашу с тобой жизнь. Нечего благодетельст-вовать! Ох, дай Бог после воскресенья снова не видеть их года четыре!.. А лучше — вообще никогда…

* * *

Воскресенье подкралось незаметно, хотя встреча на автозап-равке произошла во вторник. Обычно так и бывает: не успеет трудовая неделя начаться, глядишь — уже уик-энд. Время дви-жется неумолимо быстро.

С самого утра в это воскресенье в доме Полонских шла подго-товка к предстоящему вечернему «походу» в кино. Ярослав убе-ждал Анну в том, что одеться нужно будет как можно более то-ржественно. Не часто друг детства приглашает тебя с твоей су-пругой в кино. Анна — категорически не соглашалась:

— Подумай сам: что Табачуки подумают о нас, если мы при-прёмся расфуфыренные? Ты — в костюме от Версаче, я — … Нет, дорогой, мы обрядимся во что-нибудь… что найдём в ста-ром гардеробе из того, что так и не удалось распродать на сэй-лах тогда, когда у нас не было денег даже на хлеб, ты помнишь?

— Но ведь там осталось такое рваньё, которое никто не купит даже на вес! — возразил Ярослав. — Думаю, Табачуки подума-ют о нас невесть что. А ведь во вторник я был именно в «верса-чевском» костюме, и Вольдемар не мог этого не заметить; у не-го в плане одежды познания — о-го-го! Может, мы всё-таки…

— Нет! — категорично заявила Анна. — Мы обрядимся в то, что выберу я! И не спорь. А твой костюм от Версаче… так, если Табачуки что-нибудь спросят, скажешь, что служишь водите-лем в одной компании. Возишь босса — вот и вынужден иметь приличный вид. Скажешь, что костюм — казённый. В общем, сам что-нибудь придумаешь. И ещё: надо будет что-то приду-мать с машиной. Не поедем же мы в Нью-Йорк на автобусе или — тем более! — поездом. А если Табачуки увидят, что мы — на своей машине, они от нас точно не отстанут. Придётся подвоз-ить их до дома. Да ещё возникает вероятность, что Вольдемар твой действительно станет просить у тебя денег, раз уж ты гово-ришь, что у него дела теперь идут неважнецки… Так, в какую киношку мы отправляемся? Где мы встречаемся с ними?

— На Четвёртой Брайтон-Бич стрит… А машину можно будет оставить где-нибудь во дворе, за квартал от места встречи, да? — предположил Ярослав. — Хотя… Можно было бы и довезти их до дома, Ань…

— Не представляю: как ты справляешься со своим бизнесом?! — удивилась Анна. — Человек, преследуемый сомнениями, не может быть настоящим дельцом. Оставить машину за квартал от места встречи? Это мысль! Можешь сотворить что-то дель-ное, когда захочешь; молодец! Подвозить… Не хватало ещё. Са-ми доберутся. Решено: оставим машину где-нибудь во дворе, подальше от Четвёртой Брайтон… Слушай, а чего они — Таба-чуки эти твои — решили собраться в Бруклине? Не могли где-нибудь на Манхэттане организовать встречу? А-а-а! — догада-лась. — Они решили, что и Бруклин для таких, как мы, голодра-нцев — это что-то вроде центра Вселенной! Хорошо хоть не где-то в Бронксе!.. Нет, однозначно: мы с тобой — нищие. Пусть думают, что этим своим ничтожным приглашением они оказали нам великую честь…

* * *

Оставив свой новенький «шевроле», как и было решено, во дворе, Ярослав и Анна отправились пешком к месту встречи с Табачуками. На Ярославе был костюм, в котором он был когда-то — сколько лет-то прошло?!. — на выпускном школьном ба-ле. В этом костюме он был и на своих про̀водах в армию, когда Вольдемар ещё только начинал ухаживать за своей Ольгой. Тог-да Анна поклялась Ярославу, что обязательно дождётся его. И — дождалась. В этом костюме Полонский прилетел в Америку — покорять. И в этом костюме он был, когда несколько лет на-зад они с Анной оформили в маленьком американском городке свои семейные отношения — официально. Тот день навсегда за-помнился Ярославу. В первую очередь потому, что городишко, где они с Анной поженились, носил довольно смешное назван-ие — Восточный Апельсин. А есть ещё Северный Апельсин; хо-тя на севере апельсины, вроде бы, не растут. Сколько лет этому костюму? Почти два десятка! От материи пахло древностью. Так пахнут вещи, долгое время пролежавшие в тёмном комоде. Отправляясь в «поход», Ярослав хотел попрыскать на свой кос-тюм туалетной водой, но Анна успела выхватить из руки мужа флакончик с ароматной жидкостью: «С ума сошёл! Что твои Та-бачуки подумают?! Не может позволить себе более-менее при-личный костюм, но душится дорогим парфюмом?!» Ярослав по-думал: жена права. Всё-таки женщины — прекрасные конспира-торы. Они замечают то, чего мужчина просто обделяет своим вниманием. Даже на свежем воздухе костюм Ярослава попахи-вал этим своим глубоко гардеробным запахом. Ярославу казал-ось, что многочисленные прохожие, сновавшие по своим делам, непременно чувствуют этот запах древности и думают о нём — Ярославе — невесть что. Тем более рядом шла жена — Анна. В платье совершенно скучного цвета. Где она взяла-то такое?! У неё ничего подобного и не было-то никогда! Нет, надо было всё-таки повыбрасывать весь этот тряпичный хлам ещё тогда, когда бизнес наладился и они смогли себе позволить купить но-вый дом. Зачем они притащили всё это тряпьё в своё новое жи-лище?!. Анна шла рядом с мужем, взяв его под руку. Американ-цы так не ходят. Но, право, не идти же в обнимку! Всё-таки Бруклин — русский квартал. Район. Самый крупный в Нью-Йорк-Сити. Здесь повсюду русская речь. Русские вывески. В русских магазинах — русские продукты и русские продавщицы. Только здесь можно купить ржаной хлеб, гречневую крупу и чё-рную икру. По американской цене. Большинство жителей Брук-лина — евреи, переселившиеся из Советского Союза и устроив-шие здесь — в стране свободы — подобие страны, в которой они прожили бо̀льшую сознательную часть своей жизни. Очень трудно менять уже сложившееся мировоззрение. Потому-то и вытащила когда-то Анна своего мужа из этой «советской коло-нии на американской земле» в Нью-Джерси. Подальше от преж-ней жизни. И Табачуки — тоже вырвались из мирка, полного прошлого. На новом месте надо жить по-новому. Трудности? А разве их не может быть у того, кто порывает со своим прошлым и начинает другую жизнь? У Табачука всё сложилось замечате-льно — попал, как говорится, в струю. А у Ярослава — не зала-дилось. И помог бы Вольдемар своему однокашнику, да Вольд-емарова жена — Ольга — смогла убедить мужа в том, что Аме-рика не признаёт дружбы. Здесь не может быть никаких отнош-ений, кроме деловых. А какие «деловые» отношения могут быть с Полонскими, которые изначально ничего не имеют?! Пролета-риату терять нечего, кроме своих цепей. А мифические «цепи» деловой Ольге были ни к чему. Вольдемар сперва работал прос-тым строителем у какого-то поляка, но уже через полгода сам набрал себе бригаду и, уйдя от поляка, занялся собственным де-лом. Ольга помогала мужу осваивать американский английский: без языка не найдёшь заказчиков. Язык — это заказы. Это — деньги. Желание делает человека целеустремлённым. Америка-нский английский давался Вольдемару легко. Есть цель! Вскоре трудности отступили. Бизнес наладился. На Вольдемара работа-ли уже несколько строительных бригад. Сам он занимался пои-ском подходящих клиентов. Заключал договоры; исправно пла-тил налоги американскому государству и зарплату своим работ-никам-славянам. Ярослав же сначала устроился водителем — развозить пиццу. Копеечная работа! А что делать? Не каждому ведь суждено «попасть в струю». Ярослав даже просил «развер-нувшегося» Вольдемара взять его — по древней дружбе — в од-ну из строительных бригад. Простым рабочим. Но Вольдемар сказал тогда: «Извини, Ярослав, не могу. Понимаешь, я знаю, сколько зарабатывают мои работники, и знаю, сколько от заказ-чиков получаю я. Не смогу смотреть в твои глаза, если буду всё время думать о том, что ты получаешь каких-то семь долларов в час. А платить тебе — по старой дружбе — больше, значит — другим тоже увеличить зарплату. Я не могу своими же руками разрушать то, что сам создал. Извини…» Ярослав тогда сделал вид, будто ничуть не огорчился, получив от давнего друга «от ворот поворот». Хотя — подумал: Вольдемару «совестно» смот-реть в глаза другу, зная, что тот мало будет получать; а то, что у друга сейчас, может быть, вообще нет никакой работы — за это ему не совестно? Семь долларов в час — неплохие деньги для того, у кого нет ничегошеньки! Да ладно, Бог с этим. Кое-как Полонские перебивались. Но когда у Ярослава «наклюнулось» заманчивое дельце и нужно было только раздобыть где-нибудь двести тысяч начального капитала, а Вольдемар и тогда отказал, — вот тогда Ярослав огорчился по-серьёзному. Ему пришлось взять кредит в «Дайм-Банке» — под совершенно разбойничьи проценты. Хорошо ещё, что нашлись двое американцев (рус-ских), поручившихся за Ярослава. Иначе не видать бы ему кре-дита, как собственных ушей. Затянув потуже пояса, Полонские жили почти впроголодь почти полтора года, пока последний цент долга не был выплачен банку. Страховой бизнес. Говорят, это — дело не очень-то доходное и при этом достаточно хлопо-тное. Но в Америке граждане сызмальства приучены страховать всё, что можно. Дома — от пожаров, наводнений, ураганов или землетрясений. Автомобили — от угона, поджога, аварии. Стра-хуют жизнь и здоровье. Руки-ноги — от увечья. Зубы-волосы — от выпадения. Женщины страхуют себя от наступления нежела-тельной беременности и для наступления беременности желае-мой… Застраховать в Америке можно абсолютно всё; не то что в России, где существует вполне определённый список страхо-вого имущества и бесчисленное множество всяких оговорок. В Америке застраховать можно всё — безоговорочно… Когда долг по кредиту был погашен, у Полонских наконец-то началась жизнь, которую наконец-то можно было назвать хорошей. Те-перь можно было позволить себе хорошо питаться и одеваться. А там и на своё — не съёмное! — жильё денежки накопились. Иногда Ярослав хотел разыскать Вольдемара, сменившего пре-жнее место жительства. Отыскать, чтобы «похвастаться»: вид-ишь, мол, дружище, и без твоей помощи я сумел выйти в люди. Но чувство гордости всякий раз брало верх над желанием «уте-реть нос» Вольдемару. Когда работаешь от всей души, тогда время проходит незаметно. Глядишь: четыре года пролетели — мгновением!..

Ярослав ловил на себе полные жалости либо отвращения взгляды сновавших повсюду пешеходов Бруклина и думал: «Пусть думают всё, что им угодно. Я-то себе цену знаю. Знаю, кто я такой и что из себя представляю. Жалеют? Отвратителен я им? Да я вижу их в первый и последний раз; и они меня — то-же. Перетерпеть. Через несколько часов этот маскарад закон-чится. Всё вернётся на свои места, будет по-прежнему. А Воль-демару всё-таки нужно будет помочь. Аньке ничего не скажу, — не поймёт. А Вольдемар… Всё-таки выросли вместе. Друзья детства — на всю жизнь. Что с того, что не смог он мне по-мочь? Наверняка это всё — его Ольга, зараза».

* * *

— Во, наконец-то! — обрадовался Вольдемар, когда Полонс-кие подошли. — А мы уж заждались вас. Идём.

— А где же ваша машина? — поинтересовалась Анна. — Яро-слав говорил, что у вас, кажется, «бьюик»?

— Не мой, — ответил Вольдемар, — так — беру на время у одного знакомого, когда очень нужно. А своей машины у нас уже давно нет. Помнишь, — он лёгким движением по-дружески толкнул Ярославово плечо, — у меня когда-то был «Экспло-рер»? Пришлось продать… Жить-то на что-то нужно. Бизнес — того…

Он не стал договаривать, полагая, что и так всё понятно. Во-льдемар был в старой клетчатой рубахе сине-белого цвета и по-тёртых чёрных джинсах. На ногах — растоптанные ботинки. Кожа ботинок потрескалась, но, судя по тому, что Вольдемар их ещё носил, ботинки были ещё достаточно крепки. Возможно, Вольдемару просто не во что было обуться, кроме этих вот… Ольга бросала частые взгляды — украдкой, когда никто не ви-дел — на платье Анны. Анна, словно чувствовала на себе эти взгляды, старалась держаться достойно, при этом думая: «Пяль-ся, пялься! Сама-то во что одета?!.» Ольга злорадствовала: её «деловой костюм» не шёл ни в какое сравнение с платьем-заму-хрышкой, в которое была облачена Анна. Конечно, костюму Ольги исполнилось «сто лет в обед», он был подлатан в неско-льких местах, но — всё же куда уж платью Анны до такого кос-тюма! Она и раньше-то не могла позволить себе такого, а теперь — и подавно. С течением времени, как считала Ольга, и без то-го бедственное положение Полонских в Америке становилось всё хуже и хуже. И как это Вольдемар догадался пригласить их в кино?! Да эти Полонские, небось, на седьмом небе от счастья! Век будут помнить щедрость Вольдемара. Пусть. Пусть любует-ся Анна на этот старый костюм, что на Ольге. Пусть даже пос-меивается в глубине своей души. Она ведь непременно вот так же украдкой поглядывает и тайно смеётся. Пусть. Зато будут знать, что Табачуки могут позволить себе пригласить их — По-лонских — в кино. А они — Полонские — что могут себе поз-волить? Разве что принять это приглашение. Пусть — «маска-рад». Зато эти Полонские, видя положение Табачуков, не будут лезть со своими выклянчиваниями денег. Вот так — можно и не особенно потратиться, и зарекомендовать себя людьми широ-кой души… Ольга шла и думала, что вечер ещё только-только начался. Ой, скорее бы он закончился!

* * *

Кинотеатр и впрямь оказался непервосортным. Название? Ан-на даже не обратила внимания, была ли вообще хоть какая-то вывеска над входом этого заведения. Безымянных кинотеатров не существует. И в русском районе Нью-Йорка подобное завед-ение наверняка обозвано как-нибудь громко — «Россия», «Мос-ква» или, на худой конец, «Одесса» — что более вероятно. Да какая разница! От названия не изменится сущность заведения, куда Табачуки привели Полонских. Анна подумала: «Билеты в такую дыру стоить больше десяти долларов просто не могут…» В зале кинотеатра было темно и душно. И если с обязательной для подобных мест темнотой ещё можно было смириться, то ду-хота Анну просто бесила. Сеанс начался. По экрану брели негр и белая девушка. Они дошли до какого-то посёлка, и, увидев мужчин в широкополых шляпах, Анна поняла: вестерн. Вот то-лько этого не хватало! В Америке смотреть вестерны! Будто не хватает того, что видишь здесь ежедневно… Небольшой отряд кавалеристов мчался навстречу другому отряду, более многочи-сленному. Сейчас они врежутся друг в друга, поломают себе шеи… Анна смотрела на экран, не переставая удивляться: кто-то ведь снимает такие наивности! Тратит огромные деньги; мо-жет, миллионы долларов. А ведь для этих денег можно было бы найти куда более дельное применение. Кому-то не хватает денег на хлеб, а кто-то тратит миллионы на ерунду… Два клана охо-тились за одной добычей — индейским золотом, спрятанным где-то в горных пещерах. Любовь. Измена. Прощение. Измена, конечно, мужская. Прощение, разумеется, женское. Разве может женщина изменить? Не до̀лжно женщине изменять! А мужские «слабости» нужно — и до̀лжно — прощать. Анна подумала: что она сделала бы со своим мужем, осмелься он ей изменить… Старые французы, пристёгнутые наручниками в каком-то тём-ном подвале. Жалуются на то, что их пытали. Давали есть одно лишь варенье, а пить — ни капельки. Ужасная пытка сладос-тью! А этот — герой-изменщик — всегда оказывается там, где он в это время так необходим! Наивная сказка. Так трудно знать, где именно до̀лжно тебе быть в тот или иной момент вре-мени; просто невозможно… Из Африки — в Париж. Месть дав-нему врагу, погубившему брата ещё во времена Парижской коммуны. Парижская коммуна! Ещё бы гибель «Титаника» всу-нули в этот фильм! Бегство из Парижа обратно — в Америку. Золото, золото… Всё это время киношные герои продолжают помнить об индейском золоте. Говорят, там — на сто двадцать миллионов долларов одного только золота, не считая драгоцен-ных камней. Сто двадцать миллионов!. Не нынешних долларов. Раньше-то доллар был весомее. Да если и нынешними взять, по-лучится неплохо. Сто двадцать миллионов! Дайте Анне сейчас эти деньги, и она… Что она будет с ними делать? Когда есть де-ньги, всегда можно придумать, что с ними сделать. Дурацкий фильм! Оказывается, что парень и девчонка, которых все счита-ли родными братом и сестрой, всего лишь двоюродные, а не ро-дные. И вполне могут быть мужем и женой. И это у них — фра-нцузских американцев — не считается инцестом! Анна облег-чённо вздохнула, когда фильм закончился. Вышли из кинотеат-ра и — растерялись.

— Может, в кафешке какой-нибудь посидим? — предложил Ярослав, чуть было не произнеся слово «ресторан». — У меня есть немного денег, — он погремел мелочью в кармане, — уда-рим по мороженому. Как?

— Неудобно как-то, — замялся Вольдемар, — вроде бы, мы вас пригласили, а не вы нас… Если пополам?..

— Никаких «пополам»! — теперь уже твёрдо заявил Ярослав. — Пусть это будет ответное приглашение.

— Только здесь никаких таких «кафешек» нет, — съязвила Ольга, — это вам не Львов. В забегаловку идти?

— Ой, Оля, — надавил на жену Вольдемар, — не зуди, пожа-луйста! Сейчас чего-нибудь придумаем…

Придумать они смогли немногое. Взяли в ближайшем дешё-вом магазинчике «ванночку» мороженого — дружно скинулись мелочью — и пошли на Брайтонский пляж. Ольга и Анна распо-ложились прямо на песке, не боясь замарать свои «выходные наряды». Оставив своих женщин наедине с мороженым, Воль-демар и Ярослав пошли побродить по океанскому побережью; поговорить наедине о прошлых летах.

* * *

— У меня одна знакомая есть, — как бы между прочим сказа-ла Ольга, понимая, что сидеть молча просто глупо, — она шить-ём занимается. Если хочешь, могу с ней договориться насчёт одежды для тебя…

— Спасибо, — отозвалась Анна, — но мне кажется, что… — она хотела сказать «что тебе самой это куда более необходимо», еле сдержалась. — Кажется, у меня пока есть что надеть… — она смахнула с подола, расстелившегося на песке, песчинки. — Кстати, я сама могла бы помочь тебе в этом плане.

— Благодарю, — Ольга с отвращением посмотрела на платье Анны, — буду иметь в виду, если что…

* * *

— Посмотри, как наши голу̀бки воркуют! — Вольдемар кач-нул головой в сторону сидевших на песке Ольги и Анны. — Не-бось, нас с тобой обсуждают. О чём ещё могут говорить женщи-ны, если не о своих мужьях?!

— О своих любовниках! — пошутил Ярослав. — Наверняка хвастаются друг перед дружкой своими нарядами. Кстати, у твоей Ольги в самом деле неплохой итальянский костюмчик. Мне моя выскажет вечером.

— С чего ты взял, что он итальянский? — спросил Вольдемар, прекрасно зная, что друг «попал в глаз».

— У твоей Ольги сзади из-под воротника ярлык торчит, — объяснил Ярослав, — когда из кинотеатра выходили, я заметил. Буквы почти на нет застираны, но разобрать всё-таки можно. Так ты это… Как?

— Как видишь, — развёл руки в стороны Вольдемар, как бы показывая, что вот он — весь, как на ладони перед другом детс-тва, — бизнес… накрылся… Перебиваемся теперь с Олей и сы-новьями кое-как. А ты… Как?

— По-прежнему. Правда, мне проще. Я не хлебнул, как ты, сытой жизни; мне отвыкать не нужно от излишеств. Так — под-халтурю то тут, то там. Квартирку с Аней снимаем. Поесть — тьфу-тьфу! — есть.

— У меня ж тоже «излишеств», как ты говоришь, не было. Ка-ждый цент — в дело. Пока фортуна не повернулась — задни-цей. Явилась — судьба. Со своим зафаканным видом. Явилась, как самая любящая женщина, от которой никуда не скроешься, и сказала: ты, Вольдемар, должен принадлежать мне или нико-му. Дело — вдр-ребезги. Долгов — куча. Как с этими долгами рассчитываться — не знаю. Так что, брат, не так уж и далеко я ушёл от тебя. И верно ты сказал: когда нечего терять, тогда ме-ньше разочарований. А ты, кажется, неплохо устроился. Костю-мчик, галстучек… Ну, там — на армянской заправке. В прокат взял?

— Казённое. Подвернулась разовая работёнка: повозил пару дней одного менеджера, пока у него водитель болел. Получил в четверг полный расчёт — заплатил за квартиру за месяц; по-жрать купил — вот и все деньги улетели. Надо что-то подыски-вать — на будущее. Мне моя тут на днях заявила, что ей надое-ло всё это… хочет куда-нибудь уехать, отдохнуть от этой аме-риканской жизни. Туристка, мать её!..

— А что? — не удивился Вольдемар. — Я Анну прекрасно по-нимаю. Моей здесь тоже надоело. Да я и сам, будь сейчас день-ги, уехал бы куда-нибудь — оттянуться. На необитаемый остр-ов. Подальше от всего этого и всех этих… Хочется уехать отдо-хнуть от всего туда, где нет… туристов. Эти смазливые амери-канские улыбки — во тут, — он легонько коснулся кистью руки своего кадыка, — уже стоят! Даже чувства — и те здесь прода-ются! Доброта — по рыночной цене, а не бесплатно или хотя бы по себестоимости! Идёшь по улице и понимаешь, что всё труднее встретить вежливого человека, который ничего не пы-тается тебе продать. Иногда думаю: кто у кого позаимствовал все вот эти купле-продажные отношения? Мы у них или они у нас… Я имею в виду — американцы у нас, — Вольдемар по-смотрел на горизонт, — или мы у них.

— А ты, выходит, не считаешь себя американцем? — Ярослав улыбнулся. — Ты ведь в свою бытность местным «частным предпринимателем» одних налогов этому вот, — Ярослав топ-нул ногой по песку, — государству заплатил — целое состоя-ние! Кого кормил?! И что получил в итоге? В церковь-то нынче не забега̀ешь, не просишь Боженьку простить грехи и вернуть прежние «золотые времена»? Я три года назад устроился на од-ну работёнку. Зарплата — приличная. Аня мне тогда говорила: «Если не удержишься на этом месте, вылетишь, — я сама заду-шу тебя собственными руками». Я и месяца там не продержал-ся. И — ничего. Не задушила. Спросишь, почему ушёл? — по-интересовался Ярослав, хотя Вольдемар ни о чём не спросил. — А ты смог бы работать в атмосфере, где все намекают тебе на то, что ты — человек… даже, нет, не второго, а десятого или двадцатого сорта? Думаю, не смог бы. И я — не смог. Я уволил-ся сам, лишив своего начальника заботы моего увольнения. Их ведь — американцев — вообще не существует как нации. Сброд со всего мира. Такие же, как ты… Или — я… Их папаши с мам-ашами когда-то приехали сюда, бесправные; родили этих… ко-торые считают себя полноправными американцами и смотрят на всех остальных с таким гонором, что… Да что говорить. Сам ведь прошёл через всё это…

— Да, — грустно заметил Вольдемар, — они такие. Работать — по-настоящему — умеют только те, у кого нет прав. Имеющ-ий права начинает пользоваться этими правами сверх меры этих прав. А права и обязанности — вещи противоположные. Как это я должен работать, если у меня есть право на отдых? Да да-же на труд — тоже право, не обязанность. А если это — право, то — могу работать, а могу и нет. Но всё это — теория. На пра-ктике всё куда страшнее.

— Ты давай-ка впредь не пропадай, — предложил Ярослав, — надеюсь, всё ещё образуется. По крайней мере, вместе гораздо веселее. Может быть, что-нибудь «наклюнется» в ближайшее время. Ты… где сейчас живёшь-то? — он хотел спросить про номер телефона, но вовремя опомнился, разумно предположив, что у голодранца-Вольдемара вряд ли теперь имеется телефон; да и сам он — «голодранец»-Ярослав — «не может себе позво-лить» потратиться на звонок с уличного телефона-автомата. — Я бы к тебе зашёл…

— Нет, ну что ты, — спохватился Вольдемар, — куда ты за-шёл бы? У нас с Ольгой и дома-то нет. Мотаемся по съёмным квартирам… Я, признаться, уже привык к нынешней своей бед-ноте. Смирился… Глянь!..

Красивая яхта бороздила залив, словно дразня своим видом двух мужиков-«голодранцев». Каждому — своё.

* * *

— Ну, вы сейчас как до дома-то добираться будете? — поин-тересовалась Ольга, когда вся четвёрка покинула Бруклинский океанский пляж и вышла на Брайтон-Бич авеню. — Может, нам по пути, и мы могли бы…

— А вам куда? — вопросом на вопрос ответила Анна, мыс-ленно готовясь отнекиваться. — Не в Хобокен?

— Нет, — нашлась Ольга, — мы сейчас в Квинсе комнатушку снимаем. Нам сабвэем, а после ещё пешком.

— Вот повезло! — с наигранной завистью воскликнула Анна. — А нам — автобусом, почти час. Деревня!

— Ну что ж, — Ярослав пожал руку Вольдемару, — рад был тебя снова увидеть, — посмотрел на Ольгу, — и тебя тоже. Эх-х, была бы сейчас машина — домчал бы вас до Квинса с ветер-ком! А так — сам уже замучился на своих двоих мотаться по этой, — он топнул по асфальту тротуара, — земле. Ну, до встре-чи!

Ольга приветливо улыбнулась на прощанье, подумав про се-бя: «Не приведи, Господи, снова встретиться с этими Полонски-ми!» Анна помахала ручкой, тоже улыбнулась, довольная тем, что эта никчёмная встреча наконец-то закончилась. Вольдемар с Ольгой стали подниматься по лестнице, ведущей к станции саб-вэя, а Анна потащила Ярослава, всё ещё оглядывавшегося на Вольдемара, в ближайшую Третью Брайтон-Бич стрит. Только когда в висящих над Бруклином сумерках семейные пары поте-ряли друг дружку из вида, — успокоились.

— Наконец-то закончился этот кошмар! — призналась Анна. — О чём ты болтал с этим там, на берегу?

— Так, ни о чём… Детство вспоминали… О чём ещё можно говорить с нищим? Ты ведь сама мне запретила…

— Знаю я тебя! — выдохнула недовольно Анна. — Помощь свою ему предлагал? Только честно? Сознайся?

— Я тебе тобой клянусь, — принялся уверять жену Ярослав, — что ничего такого даже в мыслях не было! Ну… Вольдемар признался, что раньше ты носила слишком маленький бюстга-льтер и слишком тесные шорты; но зато теперь с одеждой у те-бя — по-олный порядок! — глаза его заблестели весёлыми огоньками.

— Шутник! — Анна невольно улыбнулась. — Приедем домой — выбросим на помойку всё это, — она с ненавистью одёрнула на себе платье, — старьё. Избавим себя от этой затхлой плесени прежнего существования. Прочь от неё — к новой жизни! Лишь бы твои Табачуки больше не лезли в нашу жизнь. Обещай мне, что больше никогда — слышишь? никогда! — не примешь от этого своего Вольдемара приглашений!..

* * *

— Кажется, ушли, — Вольдемар выглядывал на улицу, всмат-риваясь в темноту, где растворились его однокашник со своей женой Анной, — можно выходить… Кстати, — ноги шумно то-пали по металлическим ступеням, ведущим к земле, — можно было бы и отвезти их. Хотя бы до Хобокена. Всё-таки — позд-но; ночь уже почти.

— Ага, — кивнула головой Ольга, — капиталист увидел нищ-его дружка и — его заела совесть? Ты ведь в их глазах — быв-ший кровопийца! Дракула местного пошиба! Граф Дракула так напился ностальгических бредней, что поехал с друзьями встре-чать рассвет! Ты всегда всё портишь. Или у тебя имеются лиш-ние деньги? И ты, разумеется, готов раскошелиться на этого своего бездельника Полонского. Ну, как же — самая что ни на есть «американская мечта»: заработать своим горбом миллион долларов и — потратить его, этот миллион, неизвестно на что… Я не рассказывала тебе старинную китайскую сказку про Ван Иня и Сань Дуна? Нет?.. Ой, а мы туда идём-то? Туда, да?.. Так вот, жили в одной глухой и слепой китайской деревеньке два старых добрых приятеля — Ван Инь и Сань Дун. Вместе вырос-ли с малолетства до своих нынешних лет и — жить друг без друга не могли. И вот наступил Праздник Луны. А в Праздник Луны у китайцев принято дарить друг другу всё, что имеет кру-глую форму. То есть — что похоже на луну. И вот Сань Дун, рассчитывая на дружескую халяву, припёрся в дом Ван Иня. А Ван Иня дома не оказалось, ушёл он куда-то, оставив дома сына лет восьми. Ну, думает Сань Дун, не беда; облапошу хоть этого Ван Иневского мальца, проявлю свою щедрость. И говорит Сань Дун сыну Ван Иня: «Нынче — Праздник Луны, и я приш-ёл поздравить твоего отца; но, раз уж его нет, придётся мне своё поздравление передать через тебя. У меня, правда, нет ничего похожего на луну; кроме, разве что, вот этого круглого арбуза — прими в дар!» И Сань Дун очертил круг в воздухе, типа — изобразил арбуз; сделал вид, будто подхватил этот невидимый арбуз своими руками и — протянул восьмилетке. Мальчишка оказался понимающим шутки; сделал вид, будто принимает от гостя «арбуз» и кладёт этот невидимый подарок на стол. А на всякий подарок в Праздник Луны принято отвечать подарком. Сын Ван Иня, как только положил «арбуз» на стол, развернулся к гостю и сказал: «Спасибо Вам, Сань Дун, за арбуз; но мне и ответить-то Вам нечем; разве что… примите в дар вот эту круг-лую, как луна, лепёшку!» И мальчишка нарисовал в воздухе круг — типа, лепёшку. И — протянул эту невидимую лепёшку Сань Дуну. Сань Дун опешил. А что ему ещё оставалось де-лать? У отца и сын — подобие отцовское. И Сань Дун с Ван Инем были достойны друг друга. Сань Дун ушёл — не солоно, как говорится, хлебавши. А спустя какое-то время Ван Инь вер-нулся домой и его сын рассказал ему всё, что произошло, пока хозяина не было дома. Другой на месте Ван Иня похвалил бы сына за смекалку. Однако, Ван Инь не только не похвалил сына, а ещё и оплеуху ему отвесил, проговорив: «Остолоп! Надо было дать только половину лепёшки!..» Вот так надо поступать. Тво-ему Полонскому хватит и мнимой лепёшки…

* * *

— Темнотища! — Ярослав присматривался к окружающим домам, в темноте бруклинских закоулков совершенно не похо-жим на те, какими они были днём. — Так, глядишь, и машину свою не найдём. Придётся на улице ночевать… А что, — он вдруг хмыкнул, усмехнувшись, — видок у нас для этого — са-мый подходящий! Найдём себе контейнер и — …

— Дурак! — выпалила Анна, которую «перспектива», обрисо-ванная мужем, явно не устраивала. — Слушай, а это вообще, тот двор? Мне кажется, это не тот двор… Надо вон туда идти… Идём, я тебе говорю! Идё-ом!

— Ох, уж этот твой голос! Может быть, в моих ушах посели-лось эхо? — Ярослав не терял бодрости духа.

Они вышли из тёмного двора, в котором не обнаружили свое-го новенького «шевроле». Тревога переполняла Анну: а что, ес-ли машину угнали? Чёртов Нью-Йорк! Бруклин! Это же — «русский район»! Здесь, наверное, по ночам непременно шля-ются пьяные мужики, приставая к одиноким прохожим; и ма-шины угоняют. Даже в Бронксе наверняка не так опасно, как здесь, в Бруклине. И о чём думает Ярослав?! Чего смеётся?!

— Ты чего смеёшься? — раздражённо спросила Анна. — Не думаешь ли, что наш «шевроле» – того? Угнали…

— Да ну что ты, кому нужен наш «шевроле»? Не дуй губки! Ты — самая любимая и самая обиженная — мною — в мире же-нщина. Сейчас я найду для тебя нашу машину, и мы поедем до-мой — успокаиваться, да?

Ярослав умел успокаивать свою Анну. На редких корпоратив-ных вечеринках в своей страховой компании на заспинный шё-пот — «подкаблучник; шеф наш — подкаблучник!» — Ярослав всегда отвечал в полный голос: «А что? Ну? Кто там сказал, что я — подкаблучник? Попрятались?! А я — не прячусь! Мне не совестно признать, что я — сам стираю, извиняюсь, свои носки и трусы. Моя жена свободна от этой работы! А вы — мужчины-неподкаблучники — что можете делать сами, без помощи ваш-их жён-рабынь? Ничего! Так научѝтесь, скажем, завязывать ес-ли не галстук, то хотя бы шнурки — без помощи ваших жён, вы, неподкаблучники!..» Ярослав боготворил Анну. Никогда не го-ворил ей, что проще съесть живого осьминога, чем её — Анны — «супчик». Ел да помалкивал, не ставя себе задачу выжить. А однажды, когда Анна по какой-то причине дошла до совершен-ного отчаяния и даже попыталась покончить с собой, Ярослав вернул её из этой «глупости», сказав: «Можешь быть уверена, дорогая, что я не пережил бы тебя и убил бы себя над твоим тё-плым трупом». Анна тогда не смогла не улыбнуться. Смешные слова, но — какие по-детски честные и открытые! Разве можно допустить, чтобы этот «взрослый ребёнок» сотворил самоубий-ство над её «тёплым трупом»? Мысли о самоубийстве больше никогда не посещали голову Анны. Табачуки… Неужели, Ярос-лав всё-таки предложил Вольдемару свою помощь? Там — на берегу Атлантики, на Брайтонском пляже… Ну, да, теперь у них есть деньги, и Ярослав будет разбрасывать их направо и на-лево, благо даются эти деньги сравнительно нетяжело. Лёгкая «нажива» всегда делает человека радушным и щедрым. Ярослав — ребёнок совсем! Дитя! Мир — меняется, и «дети» — тоже вместе с ним. Но Ярослав — остаётся прежним. Он всё так же верен своей детской дружбе с Вольдемаром. Почему? И — за что? Ярослав взял жену за руку, словно прочёл её мысли. Тёп-лая ладонь!

— Знаешь, — сказал негромко, но так, словно прокричал на всю округу, — иногда я сомневаюсь в тебе, Ань.

— И я в тебе, — огрызнулся язычок Анны, не подчиняясь во-ле своей хозяйки, — причём всегда, милый.

— А ты не сомневайся, — успокоил Ярослав, вглядываясь в дома, — наш «шевроле» я точно отыщу…

* * *

— Всё начинается с чего-то. И с кого-то. Сегодня ты прита-щил этих Полонских в кино, — Ольга прищурилась, присмотре-лась к названию на табличке, — а завтра ты побежишь к ним с пачкой долларов; потому что… дружок в опасности! У тебя благородное сердце, которое ты готов разорвать на кусочки и разбросать по свету, раздарить всем страждущим. А то, что это сердце нужно мне — причём целиком, — тебя совершенно не волнует. Ты — жуткий эгоист… Вот, смотри, кажется, здесь. А, нет, нет…

— Зануда ты, Оля, — признался Вольдемар, — неисправимая. Связавшись с тобой, я перестал быть человеком. Я совершенно всех друзей растерял. Даже чувство юмора — пропало куда-то. Ей-Богу, кончится когда-нибудь моё терпение, подам в «Новый Меридиан» объявление: «Меняю одну жену сорока лет на двух по двадцать; полторы по тридцать прошу не предлагать!» По-смотрим, как ты тогда поворчишь, дорогая.

— Я не «дорогая», — спокойно отреагировала Ольга, — я бес-ценная. А с чувством юмора у тебя всё в порядке. Причём — растёшь. Когда мы с тобой познакомились — восемнадцать те-бе было, да? — ты ничего путного не мог сказать…

— Ну, Оля… Не все же дети — ангелы и не все — отличники. Это у тебя лингвистический вуз за плечами. А я — самоучка, выходец из народа. Крестьянин. Но голова у меня всё-таки ра-ботает. И руки — тоже. И, уверяю тебя, никогда ты не услы-шишь от меня что-нибудь вроде: дорогая, этот суп я испёк сам. У меня не хватит ума сделать что-то неправильно. Ты красиво спишь по ночам, я заметил. А я — просыпаюсь и долго не могу уснуть. Знаешь, мне действительно всё время лезут в голову мысли о Полонских. Лучше всего принимать решения ночью. Самое оптимальное время для дум. Но ты — ты! — поставила меня в такие условия, что я даже ночью ничего не могу решить. Я знаю, что нужен Ярославу, но — ничего не могу сделать для него. Из-за тебя. Сказочки твои китайские… Жил-был один ки-таец. Звали его Инь Янь. И однажды отправился этот Инь Янь из своей глухой деревеньки в город. Побродил по городу целый день, а под вечер домой засобирался. И вот думает: «Если скажу в своей деревне, что побывал в городе, не поверит ведь никто. Надо чего-то купить, чего в деревне у нас нет, чтобы дома пове-рили». И вот увидел Инь Янь в мясной лавке огромный кусок говядины. Собрал все монеты, что у него были при себе, и дал мяснику. Мясник отрезал от куска мяса, сколько было положе-но, и дал Инь Яню. Тот посмотрел на мясо и спросил у мясника: «Как готовить рис — знаю, а как готовить мясо — нет. Расска-жи-ка — как его готовить». И мясник рассказал. Но туповатый-простоватый Инь Янь ничего не запомнил и попросил мясника рассказать ещё раз. Так повторял мясник несколько раз подряд, а после взял бумажку и написал на ней рецепт приготовления мяса. И вот идёт Инь Янь в свою деревню, и вдруг выбежала от-куда-то собака, выхватила из руки Инь Яня кусок говядины и пустилась бежать. А Инь Янь ей вслед закричал, размахивая бу-мажкой: «Беги, беги! Всё равно не знаешь, как это мясо приго-товить! Рецепт-то — у меня!» Вот так и многие люди: думают, что всё в этой жизни зависит от бумажек…

— Деревенщина и не знал, как готовить говядину? — недове-рчиво спросила Ольга. — Что-то ты перепутал!

— Ничего не перепутал, — уверенно сказал Вольдемар, — в китайских деревнях в сказочные времена не было ни коров, ни другой… скотины. Всё делалось человеком, вся работа. Ты — гуманитарий — должна знать об этом лучше меня. Вот — каже-тся, здесь. Угораздило же тебя спрятать машину в такой глухо-мани! Проще было бы не устраивать «маскарад», а просто — помочь Ярославу встать на ноги, организовать своё дело.. Не пришлось бы врать…

— А ты не ищи лёгких путей. Ты живи так, как положено жить в Америке. Не уподобляйся Рокфеллеру, пока не достиг-нешь его уровня. Рано ещё тебе думать о благотворительности. Чёрт! Темно-то как!..

* * *

Ярослав шёл чуть впереди, увлекая Анну, которую держал за руку, за собой. Наконец-то они нашли тот самый двор, где оста-вили свой «шевроле». Чуть ли не на ощупь набрели на свою ма-шину. Ну, слава Богу! Никто не угнал их красавицу! Оказав-шись в салоне такого родного авто, Анна облегчённо вздохнула. Теперь оставалось только добраться до дома, скинуть с себя это опостылевшее за вечер платье, принять ванну — смыть водой и ванильной пеной со своего тела этот ужасный запах древности, проникший в кожу. Ярослав аккуратно захлопнул дверцу и шу-мно выдохнул: уф-ф-ф-у-у-у!.. Несколько минут посидели в те-мноте, наслаждаясь тишиной, отдыхая от этого вечера, за время которого устали дьявольски. Враньё измождает ужасно. Чело-век ищет спасения во лжи, когда другого выхода просто не ви-дит. Враньё — тоже развитие. Враньё заставляет мозг работать — гибко, быстро… Враньё движет человека вперёд — к цели. Ведь в любом случае — врёт он или говорит правду, что встре-чается гораздо реже — человек не стоит на месте; если уже не лежит в могиле. Устали от сегодняшнего вранья. Ярослав пове-рнул ключ зажигания и включил фары. И тут же выключил их. Ему показалось, что это совесть издевается над ним, преследует своими призраками. Надо как-то бороться со своими мыслями, чтобы воображение больше не шутило вот так — как сейчас! Ярослав заглушил двигатель, и кромешная темнота вновь обре-ла свою тишину. В голове Ярослава мелькнуло: «Вот и ты, По-лонский, посадил в своей жизни дерево. В машину. Потому что ты, Полонский — дуб. Вот и посиди…» Анна с удивлением смо-трела на него, повернув голову влево. Сошёл с ума?

— Мы сегодня домой поедем? — Анна говорила уставшим го-лосом. — Или ты решил заночевать здѐсь?

— Мне кажется, — неуверенно произнёс Ярослав, — что меня преследуют галлюцинации… Да, уже едем.

Он включил фары и застыл, так и не решившись снова выклю-чить их. В то же мгновение их ослепил ответный встречный свет. «Джентльмены», они одновременно переключили «даль-ний» свет на «ближний» и стали всматриваться. Глаза Ярослава заполнились новым пониманием произошедшего. Прямо перед ним в тёмно-зелёном «Эксплорере» сидели… Табачуки. Ярос-лав повернул голову направо, словно пытался найти спасение в глазах своей жены. Но Анна на него совсем не смотрела. Взгляд её был обращён вперёд — туда, где «галлюцинации» Ярослава обрели теперь вполне материальный вид. Табачуки сидели, за-мерев; ошарашенные не меньше Полонских. Что творилось в головах этой четвёрки в те минуты? «Форд»-«Эксплорер» тро-нулся с места первым. Ярослав чувствовал, как горят его уши; конечно, краска стыда, нахлынувшая на них, была не заметна в темноте салона, но — как она жгла! Адский огонь! Кара небес-ная! Прогремел гром, и ночь заплакала — заревела сильным ли-внем. Вспышки молний, казалось, стремились ослепить. Вруни-шки! Вот вас сейчас! Чтобы знали, как врать… Ярослав мчал свой «шевроле» по широкой «Восьмидесятке» и думал: «Кара небесная! Не-ет, во время грозы автомобиль — не такое уж и идеальное безопасное место. Да, шины резиновые; но ведь — дождь; а вода — проводник…» Добравшись до дома, оставили «шевроле» домываться под ливнем на паркинге.

Ночь грохотала: врунишки!..

17 августа 2006 г.

«ГУСИ-ЛЕБЕДИ».

— Электричество будешь сам оплачивать, — сразу предупре-дила Сашку Петровна, — мало ли, сколько за месяц нажечь уго-раздишься. Вон, — она кивнула головой, указывая на Сашкин компьютер, — какой агрегат-то!

Сашка послушно кивал в ответ, соглашаясь со всеми условия-ми Петровны. Потому что более подходящего варианта найти было просто невозможно. За квартиру Петровна брала «столь-ник» — в месяц. Сто долларов. Сашку это вполне устраивало. Он приехал «покорять» Москву. Для этого нужно было сперва устроиться здесь, обосноваться и закрепиться. Свой старенький компьютер Сашка привёз с собой, оставив родную деревню «не-компьютеризированной». Как негодовал Иван Евсеевич — ди-ректор Малышовской школы — когда Сашка объявил ему о том, что уезжает в Москву! А какой у Ивана Евсеевича был шок, когда Сашка заявил, что свой компьютер он забирает с со-бой!.. Провожали Сашку всей деревней. Сашкина мать — Алек-сандра Ильинична — старалась быть сдержанной, смахивая мо-лчаливые слёзы. Она пережила пропажу своего мужа, ушедшего в лес на охоту да так и не вернувшегося. Сашкиного отца иска-ли всей деревней. Больше двух недель искали, да так и не наш-ли. Александра Ильинична не носила траура по пропавшему му-жу. Говорила: раз нет могилы, значит, жив человек. Находятся ведь люди даже спустя многие годы. Сколько уж лет прошло с тех пор, как пропал Сашкин отец, а Александра Ильинична всё ждала. Не надеялась — верила. Попробуй-ка переубедить веря-щего человека!..

Москва Сашку испугала. Он не один раз бывал в райцентре; но такого города, как Москва, Сашка не видел ни разу. Он и квартиру-то Петровны разыскивал — целый день; спрашивал: как пройти? как добраться?.. Всё пешком, всё пешком… Петро-вна — на вид старуха лет шестидесяти — сразу поинтересовал-ась у откровенно «деревенского» паренька: деньги есть? Зараба-тывать Сашка умел. Ай-ти-шники умеют зарабатывать неплох-ие деньги, не выходя из квартиры. Во время летних каникул ме-жду шестым и седьмым учебными годами Сашка по направле-нию Ивана Евсеевича — как «местный Ломоносов», впитывав-ший школьные учебные предметы, как губка воду — был «отко-мандирован» в родной РОНО, «отфутболивший» Сашку отдох-нуть во Всероссийский детский центр «Орлёнок». Там-то — в «Орлёнке» — Сашка и увидел впервые компьютер. И во время первого же заседания перед экраном монитора — влюбился в него. Смена в «Орлёнке» пролетела — мгновением. Покачались в обнимку в «орлятском круге» — слёзы из глаз — и разъеха-лись по родным городам да весям необъятной страны… Сашка уговорил мать продать корову — кормилицу! — и купить ему компьютер — груду железяк. Даже Иван Евсеевич тогда не вер-ил Сашкиным словам о том, что «всё окупится» да ещё и «сто-рицей». Никто не верил. А Александра Ильинична — продала свою Нюрку и «в области» купила сыну компьютер; втроём езд-или — Сашка с матерью и директор Малышовской школы. Ско-лько электричества «сожрал» этот «Аппарат Шурика» — как называли его местные деревенские любители гайдаевского «Ивана Васильевича…»! Убытки одни!.. Через несколько месяц-ев нагрянули в Малышово какие-то иностранцы. Разговоров бы-ло мало. Сразу дело пошло. Развернулась деревня Малышово на германские «рельсы экономического подъёма». Старушки, пог-лядывая на «управляющего»-немца Курта, вздыхали, покачива-ли головами, шептались: «Ох, снова немчура, как в оккупацию, заполоняет Россиюшку!» — «Ой, и не говори!..» Но Курт про-был в Малышово недолго, два года всего. Научил колхозников хозяйствовать на их земле по-новому и уехал в свою Неметчи-ну. Стала жизнь налаживаться. И лишь случайно узнали малы-шовцы, что это «Сашка-компьютерщик» забрался в какую-то «паутину» и каким-то образом умудрился — без копейки денег! — организовать в родной деревне всю эту «германскую рево-люцию». Но когда всё это выяснилось, ругать Сашку было уже поздно: новая жизнь устраивала всех. Работа кипела. Благосос-тояние малышовцев вырвалось из мёртвой точки и стало рас-ти… У Александры Ильиничны были уже две коровы вместо проданной Нюрки. А после умудрился Сашка вновь без Божьей помощи, а исключительно благодаря своему компьютеру пост-роить в Малышово новую школу. Иван Евсеевич — мужчина в возрасте и глубокий атеист по убеждениям, воспитанию и обра-зованию — готов был молиться на Сашку и его компьютер. В армию Сашку не взяли — плоскостопие. И это даже радовало малышовцев. А тут вдруг — Москва… Уезжая, обещал Сашка не забывать родную деревню. Да разве этим успокоишь, слова-ми-то… Чего Сашке Москва? Ужто на малой Родине плохо?.. К поездке Сашка готовился долго. Сумел каким-то неведомым ма-лышовцам способом заработать денег — всё в своей «паутине». Матери часть денег оставил; с собой немало взял: всё-таки в не-известность ехал. Знал: Москва — город дорого̀й…

— Ты глянь! — удивилась Петровна, когда Сашка развернул носовой платок и отсчитал хозяйке квартиры двенадцать сто-долларовых бумажек, а остальные зелёные купюры вновь акку-ратно завернул в платок. — За год сразу?! Ай, умница какой! Видать: работящий ты паренёк. Вот подожди, познакомлю я те-бя со своей доченькой, а-то ей с хахалями всё не везёт да не ве-зёт. Мне такой, — качнула головой в сторону Сашки, — зятёк ну̀жен. Ха-ха!..

Петровна ушла, пообещав как-нибудь наведаться в гости. С дочкой. Сашка выдохнул с облегчением: «Ф-ф-у-у, наконец-то! Свят-свят, не дай, Боже, таких гостей! Думает, небось, что если я деревенский, то из-за её московской прописки на её «дочень-ке» сорокалетней женюсь?! Ох, Петровна, шутливая же ты баб-ка! Да за год я в Москве своё жильё заведу; дай только огляде-ться. Жениться! И — на ком!..»

Вечером Сашка забрался в «паутину», надеясь этот первый московский вечер полностью посвятить отдыху. Совершенно случайно глаза его наткнулись на текст, испещрённый вертика-льными палочками. Ухватившись взглядом за подобную непри-вычность, Сашка стал читать:

«Меж датами рождения и смерти
Есть чёрточка. Название ей — жизнь.
Идя по этой чёрточке, держись
Подальше от безумной круговерти
Соблазнов: похождений и страстей,
Большой любви и ненависти дикой…
Как много в чёрточке немноголикой
Любви и ласки, крови и костей…
Как человек пожил на этом свете, —
Нельзя по чёрточке определить.
Повторно чёрточку нельзя прожить.
Реальность прожитого канет в Лете.
Кружѝтся над погостом вороньё,
Скрипят деревья голосами сниже.
Я в каждой чёрточке междатной вижу
Жизнь, скромно спрятавшуюся в неё.
Безмолвные бесчисленные лица
Встречают мой подслеповатый взгляд.
Я вглядываюсь в них; во все подряд.
Шустрят разнокалиберные птицы,
Со столиков сметая всё, что им
Оставили паломники живые.
Настанет день, и ванны грязевые
И я приму. Мы с лицами стоим, —
Жизнь-чёрточка и даты. Их так много,
Что я и не пытаюсь сосчитать.
Домой! Пустые книжицы читать,
Есть, пить, любить и верить в жизнь и в Бога…»*

Сашка прокрутил роликом «мыши» текст обратно, прочёл наз-вание творения, на которое не обратил внимания изначально: «Чёрточка». Сашка улыбнулся: мог бы и сам догадаться! Под-сказок — целая страница! А стихотворение какое грустное!.. Сразу видно: дѐвица-страдалица. Что-то в её жизни происходит — нехорошее. Иначе не было бы мыслей о «погосте», «чёрточ-ках междатных» и прочих подобных мрачностях. Сашка прог-нал вверх по экрану уже прочитанные строчки «Чёрточки» и ух-ватился взглядом за следующее:

«Прочь.

Снова вёрсты убегают из-под ног.
Ночь сменяет день, а день сменяет ночь.
По бесчисленному множеству дорог
Я от прежней жизни убегаю прочь.
Друг за другом, торопясь, проходят дни,
Не меняя в этой жизни ничего.
Зажигает вечер яркие огни
Под негромкий ропот сердца моего.
Как всегда, отрежут все пути назад
Телефонные короткие гудки.
Как всегда, ты за меня безумно рад.
Без меня ты не подохнешь от тоски.
Брошу трубку на рогатый рычажок;
Две копейки телефону подарю;
И опять в переплетении дорог
Провожу свою вечернюю зарю.
Не привыкли мои ноги отдыхать.
Я иду навстречу солнцу день и ночь.
Сколько нужно мне дорог перетоптать,
Чтобы прошлое ушло из сердца прочь?!.»

Сашка погонял страницы туда-сюда… Нашёл контактный ад-рес; оставил своё сообщение: «Если сможешь, выходи в восемь вечера в чат. Жду тебя, Леди. Нильс». Ещё раз пробежал глаза-ми по строчкам, «истыканным» вертикальными чёрточками, по-тёр кулаками уставшие глаза и пошёл на кухню — ужинать. По-сле ужина Сашка позволил себе включить хозяйский телевизор. Герои одного из бесчисленных южноамериканских сериалов вытворяли на экране свои слёзные безумства. Сашка смотрел и смеялся; их — несчастных — страданиям нет счёта, но с точки зрения реальности всё это — настоящая комедия! В начале де-вятого часа вечера очередной клочок телемаразма прервался — до завтра; Сашка же — вспомнил вдруг, что на восемь назначил «свидание» «мрачной девушке». Устремил себя за клавиатуру, впился глазами в просыпающийся экран монитора. В считанные секунды перенёсся из комнаты в «тусовку бездельников». «Нильс входит в чат…» Леди была здесь, чем немало удивила Нильса: «Уважаемый Нильс! Вы всегда назначаете девушкам свидания и опаздываете? Я волновалась…» Сашка почувство-вал, что покраснел; пальцы его привычно быстро забегали по клавишам: «Прошу прощения, Леди. Засмотрелся сериалом». Леди удивилась: «Вы смотрите сериалы? Мне кажется, Вы оши-блись, назначив мне свидание…» Сашка поспешил набрать текст, пока Леди не вышла из чата: «Леди! Подождите! Позво-льте спросить: в «Прочь» как следует понимать «Провожу за-рю» — «буду провожать» или «нахожусь»? Будущее время или настоящее? Я не понял истинного смысла…» И Леди, не успев-шая выйти, ответила ему: «А Вы, Нильс, не так уж и глупы, хоть и смотрите сериалы! Время — будущее. Или — настоящее. Вы меня озадачили — заставили задуматься. Спасибо!!!!! Буду сама думать: что я хотела сказать. Если будет желание, прихо-дите ещё. В это же время. Вынуждена Вас покинуть — дела. До встречи, Нильс!» И она ушла. Сашку почему-то потянуло к этой Леди. Как магнитом безвольную железяку. Он вновь отыскал в «паутине» то, чего жаждали увидеть его глаза. Увидев вертика-льные чёрточки-столбики, Сашка понял, что душенька его успо-коилась: нашёл. Творений было так много, что Сашка сразу по-ставил себе задачу: одолеть три-четыре и — на покой. А завтра — за работу… Время — деньги. Глаза побежали слева направо, то и дело натыкаясь на палочки, торчавшие в строчках:

«Неудача.

Я — твоя неудача
Среди прежних побед.
Может, я что-то значу
Для тебя; может — нет.
Я не сдамся без боя;
Не сумеешь понять.
Скажешь мне: «Бог с тобою!..»
И — вернёшься опять.
Я тебя пожалею.
Все обиды прощу.
Сердце сердцем согрею.
И — … опять отпущу.
Вновь надуются губы.
Вновь качну головой.
Ты по-прежнему грубый.
Ты, как прежде, не мой.
По другим прошвырнёшься,
Победишь всех подряд
И, конечно, вернёшься,
Как и прежде, назад.
Жизнь — игра. Без сомненья,
Ты не любишь меня.
Камешком преткновенья
Стану я для тебя.
Как другую, попросишь
Провести с тобой ночь.
Проведёшь; и отбросишь,
Как щенка, ножкой прочь.
В бешеной круговерти
Осеней, лет и зим
Остаёшься до смерти,
Как всегда, не моим.
Может быть, ты однажды
Вдруг заявишь мне: «Я —
Не любой и не каждый!»
И — оставишь меня.
Неудачу забудешь,
Отведёшь грустный взгляд
И по-прежнему будешь
Побеждать всех подряд…»

Прежде, учась в школе, Сашка не увлекался поэзией. Литерат-урная школьная программа вымучивала его. Резкий бескомпро-миссный Маяковский. Или слишком уж бесшабашно-простова-тый Есенин. А «страшный» Блок — Сашку вообще раздражал: «страшный мир в лирике» — разве это стихи? От стихотворе-ний Леди веяло чем-то «блоковским». Но, в отличие от блоковс-ких, испещрённые палочками строфы притягивали Сашку. По-чему? Он и сам этого не понимал. Возможно, тайными тайнами, не видимыми для праздных читателей. Сашка умел заглядывать в самое нутро слов. Вот и теперь он терзал себя сомнением: «…попросишь провести с тобой ночь; проведёшь и отбросишь… Проведёшь… Ночь проведёшь или проведёшь — в смысле об-манешь? Эта Леди — таинственна. Полна загадок. И ведь умеет заставить задуматься! Завтра, если выйдет в чат, поинтересу-юсь. Та-ак, работёнка завтра будет жаркая. Хансу от меня дос-танется. Ну̀ да, Бог даст, развернусь… Ну-ка, на сон грядущим, ещё одно проглочу-ка…» Стихотворение было небольшое:

«Из — на…

Оставьте только душу. Забирайте, к чёрту, всё!
Не надо ни любви, ни жизни — ничего на свете.
Холодный ветер смерти мою душу пронесёт
По осени, зиме, весне; и растворится в лете.
Опять пленяет взор прозрачных рек голубизна;
Зелёные лужайки; бесконечные дороги.
Всегда всё движется наружу изнутри. Из — на…
Внутри всегда покой. Снаружи, как всегда, тревоги.
Мучительно и долго прорываемся на свет,
Даря любимым матерям страдания и муки.
Живём друг с другом, друг без друга — по десяткам лет.
Протягиваем ноги — не протягиваем ру̀ки.
Тела терзает саванов крахмальных белизна.
Нет на земле местечка, где бы не было погоста.
Из этой жизни мы уходим на тот свет. Из — на…
Чего уж тут мудрить, когда всё в этом мире просто!..»

Сашка, лёжа в постели, смотрел в тёмный потолок и думал: «Точно сказала, что внутри всегда покой, а снаружи — одни тревоги. В квартире куда спокойнее, чем на улице. Ха! Кто, как не программист, может по-достоинству ценить квартирное спо-койствие! Протянем руки — не протянем ноги… Но у Леди, ка-жется, всё наоборот. Интересно получается: от перемены мест слагаемых весь смысл изменяется диаметрально противополож-но. Попрошайки наглые — продолжают жить; а гордые — гиб-нут…» Незаметно сон утащил Сашку в свои глубины… Снилась «странная философская дребедень». Утром, позавтракав, Сашка вышел на балкон — подышать свежим утренним воздухом. Воз-дух был совершенно не деревенский. Тяжёлый. Ничуть не нас-ладившись, Сашка вернулся в комнату, опустился на стул, раз-будил компьютер и «пошёл в гости» к Хансу. Конечно, в Гамбу-рге, где живёт Ханс, ещё не шесть часов, как здесь, в Москве, а — пять. Но Ханс скоро проснётся и — Сашка знал точно — просмотрит всё, что поступило за прошедшие вечер и ночь в его «почтовый ящик». Сашка, ловко двигая пальцами, защёлкал по клавишам. Теперь Ханс будет точно знать, что Сашка уже в Мо-скве. Наверняка у Ханса в Москве достаточно приятелей, кото-рые непременно помогут Сашке, если у того вдруг возникнут какие-то «финансовые затруднения». Хорошо быть уверенным в себе и полагаться исключительно на собственные силы. Но жизнь всегда полна разных неожиданностей; и всегда нужно знать, что у тебя — на всякий случай — имеются «запасные ва-рианты». Вспомнив свои вчерашние «вечерние чтения», Сашка невольно отметил: почему вариант — запасно̀й, а выход — за-па̀сный? В чём разница? Непонятная тяга овладела Сашкой. Ему вдруг захотелось вновь посмотреть на палочки-столбики. Усмехнулся: наркотик — не иначе! Но — в недра «искомых» файлов всё-таки полез. Заметил: там появилось что-то новень-кое; а что-то — исчезло. Сашка побежал глазами по новым строчкам:

«Кораблики детства.

Уплывают кораблики детства куда-то,
Оставляя тоску в повзрослевшей душе.
Жизнь, тебя потрепавшая, не виновата,
Что тебе не семнадцать, а … много уже.
Всё, что было, — прошло, а что будет, — то будет.
Время раны залечит, затянет рубцы.
Все ненужности мудрая память забудет.
Где вы, кто вы теперь, прежние подлецы?
Исчертили морщинки знакомые лица.
Утекла и давно испарилась вода.
Никогда-никогда детство не повторится.
Уплывают кораблики детства. Куда?!.»

Сашка понял, что Леди — вполне зрелая женщина, раз так то-скует. Не семнадцать, а … много уже. Много — сколько? Мо-жно будет вечером поинтересоваться. Это в личной беседе не принято спрашивать у женщины о её возрасте. А «заочно» — почему не спросить? Ну, в крайнем случае — Леди обидится и выйдет из чата. А вдруг она — девчонка молодая? В Сашкиной деревне все девчонки сызмальства — на хозяйстве. Некогда им — деревенским — заниматься такой безделицей, как стишочки. Признаться, только теперь Сашка и понял, что женщина может «глубоко мыслить» — как мужчина. Средневековый стереотип? А как ещё думать, если до сих лет — до двадцати — не встрет-ил ещё такой, которая могла бы излагать свои мысли вот так — как Леди… У малышовских девок на уме лишь походы на сено-вал да мечты о бегстве куда-нибудь в райцентр — подальше от коровьего навоза. Конечно, вряд ли Леди тоже согласилась бы всю жизнь с коровами возиться. Но Леди — это Леди! Сразу ви-дно, что она постоянно работает над собой. Разве сам Сашка со-гласился бы всю жизнь проработать механизатором? Нет, у Са-шки — светлая голова. Он — человек прогрессивный. У него — огромное желание построить собственное достойное будущее. И не где-то в деревне. Сашка этого достоин. А Леди чем хуже?! Вон — какая глубокомысленная мудрость заключена в её дале-ко не девчоночьи строчки:

«Девятнадцатый против двадцать первого.

Ушли в былое жёны декабристов.
Теперь смешно — на каторгу бежать;
Не принято по шесть детей рожать;
Стремятся выйти замуж за артистов,
Банкиров… Золотые купола
Всех привлекают только позолотой,
А вера — … Верят многие с охотой;
Ведь верить — модно; вот и все дела.
Когда-нибудь вернутся времена,
Когда любовь опять любовью станет;
Любовь к деньгам мешать жить перестанет;
Вздохнут потомки наши: «Вот те на!
Оказывается, любить возможно
Любимых не за деньги, — просто так!»
Подать уБогой нищенке пятак
Пока так непривычно. Очень сложно
Опять вернуться в позапрошлый век;
Жить, как когда-то предки, — честь по чести;
Любить самоотверженно, без лести;
И называться просто — Человек…»

— Ну что, сынок? — Петровна появилась в комнате бесшум-но, так что её голос заставил Сашку вздрогнуть от неожиданно-сти, повернуть голову назад. — А это — я. Вот, решила посмот-реть, как ты тут. Ну и…

— А я — работаю, — недовольно признался Сашка, выходя из «сайта отдохновения» и отправляясь «по делам», — зарабаты-ваю деньги. И Вы, Петровна, признаться, мне очень мешаете. Может, Вы уйдёте домой?

— А разве я не дома? — справедливо удивилась Петровна. — Хорошо, хорошо, — заметила смущение на лице постояльца, — но мне надо с тобой поговорить. Понимаешь, — она по-хозяйс-ки расположилась на диване, — я ведь про дочку свою тебе вче-ра не зря сказала. Несчастная она у меня… Не везёт ей в жиз-ни… И с кавалерами, и вообще… А ты, я смотрю, паренёк голо-вастый; работать умеешь и хочешь. Хотя, признаться, разве му-жское это дело — кнопочки нажимать? Но раз уж деньги мо-жешь зарабатывать этим своим бездельем, значит… Да и симпа-тичный ты. Чем не зять?! — хитро улыбнулась, но тут же вновь стала серьёзной. — Я вот и подумала… Ты ведь деревенский, из глубинки. А в Москве, небось, хочешь прочно обосноваться. Вот я и подумала… женишься на моей дочке, пропишешься в этой квартире, ну и… А что? И хорошо будет всем: и тебе, и до-ченьке моей несчастной, и мне… А я вам мешать не буду; есть где жить-то ещё…

— Петровна, Вы меня извините, но… мне нужно подумать, — решил не отказывать сразу, — пару недель.

Петровна ушла. Вот ведь хитрая старуха! Хочет дочку свою великовозрастную, несчастную, никому не нужную удачно вы-дать замуж! И за кого? За молодого, перспективного, подающе-го весьма большие надежды паренька. Нюх у этой Петровны — как у Бабы-Яги! Да она и похожа на Бабу-Ягу! Сашка качнул головой, усмехнулся… Надо же: решила купить его — «дереве-нщину» — пропиской московской! Да, говорить «нет» сразу бы-ло бы глупо. Петровна сказала бы что-нибудь вроде того, что подыскала более подходящих постояльцев; а за две недели мож-но в спокойной обстановке подыскать другое жильё и — съе-хать от Петровны. Подальше от «домогательств»… Что там в «паутине»? Сашка нашёл то, что искал. Теперь нужно убедить того, с кем никогда не был знаком, в том, что ты — не мошен-ник, не аферист… Кто думает, что это просто — заработать «миллион», не имея изначально ни копейки?!.

Вечером, перед тем, как отправиться «на свидание» с Леди, Сашка вновь заглянул на её сайт:

«Дик.

Окраина деревни. Старый двор.
Два стареньких домишка во дворе.
Перемахну через гнилой забор
И подойду к собачьей конуре.
Из конуры выглядывает Дик.
Поблёскивает на щеке слеза,
И несобачий, человечий лик
Опять бросается в мои глаза.
Сегодня вновь не тот, что был вчера.
В нём каждый день — другое. Не пойму:
Дик не уходит с грязного двора
Куда-нибудь, где чище. Почему?..
Вновь кроткими глазами поглядит;
Подумает о чём-то. Тишина…
Ни птиц, ни ребятишек… Чудный вид
Забор закрыл; не видно из окна.
Я лезу, как всегда, через забор;
Сижу на нём минуту-две. Вдали —
Туман, дорога, поле, тёмный бор
И страх не виданной ещё земли.
Дик выдувает носом чистоту
В пыли. По шерсти погулял репей.
В мозгу собачьем светлую мечту
Терзают полчища земных идей:
Собачьи свадьбы, кости, щи… Лопух
Скрывает сырость тёмную от глаз.
И зрение уже не то, и слух,
И нюх… И мир совсем другой сейчас.
В тумане тёплом солнце подняло̀сь.
Я наклоняюсь к будке. Дик притих.
Но сердце Дика вдруг отозвалось
Рыданием и испустило стих.
Дик знает то, что не собака он.
Живёт и думает, подобно нам.
А мир — на нас косится с трёх сторон
Глазищами пустых оконных рам.
Дик, как и я, не может мир понять
И отдохнуть от жизни и от дум.
Скуля, он продолжает вслух пенять
На Го́спода за несобачий ум.
Как жизнь прекрасна и мила во сне!
Неуловимей и чудесней той,
Застывшей мраком тайны на стене!
А что-то есть ещё и за стеной…
Там чернота. Во сне она видней.
О ней мы забываем в суете
Наполненных лучистым светом дней.
Что, Дик, ты видишь в этой темноте?
Взгляд — кротость, уважение, печаль.
Ты не собака, знаю. Ты — как я.
Тебя, хвостатого, мне очень жаль;
За это-то и любишь ты меня.
Я вижу то же, что и ты, во снах;
Не понимаю бледной жизни смех.
Во сне меня съедает дикий страх;
И за себя мне страшно, и за всех.
Ночь. Полнолуние. Вновь бледный свет
Лежит на досках пола. Протяну
Ладонь — свет холоден, тепла в нём нет.
Дик тихо подвывает на луну.
А может, Дик, ты знаешь кое-что
Про то, о чём из книжек не узнаешь?
О чём ещё не писывал никто?
О чём ты тихо Богу завываешь?..
Всё думаю про Бога. Каждый день.
И не могу узнать Его. Возможно,
Бог от меня ускальзывает в тень;
А свет увидеть в темноте так сложно!
А может, я не вижу оттого,
Что и нельзя пока мне это видеть?
А жить-то как же? Только и всего
Умеем, что — любить да ненавидеть.
Само собой живёт всё в пустоте.
Ты перестанешь выть и замолчишь.
А люди-то — какие-то не те.
Им наплевать на то, что ты не спишь.
Я от тебя, Дик, не слыхала рыка
И никогда не видела оскала.
Не думать не могла; теперь — привыкла.
Теперь другая жизнь — всё растеряла.
От жизни уморилась. Сидя сплю.
Всё жду хорошего; но — где оно?
Не знаю, где оно. Живу — терплю,
Дни прогоняя кадрами кино.
Глазами любящими встретив вновь,
Дик заметёт асфальт своим хвостом.
А есть ли на Земле ещё любовь,
Твоей сильнее? — Верится с трудом…
Я хуже мертвеца живу во сне.
Сон — хуже смерти. Осенью уйдя,
Я возвращаюсь только по весне;
Во сне. Промчатся пацаны, галдя,
Куда-то в поле. Поиграть в войну.
Печальным взглядом их проводит Дик.
Как пулемёт, разрежет тишину
Мальчишеский тра-та-та-та̀шный крик.
И снова сзади солнечного нимба
Чернеет бездна вечной пустоты.
По полю носятся мальчишки. Им бы
Стрелять друг в друга. Дикие мечты…
Вслед за мальчишками летают тени,
Пытаясь их остановить. Опять
Дик угодит в трясину угнетений;
Не будет хвост от радости вилять.
Задумчивая голова собачья
Кругла, как человеческая. Взгляд…
Не дорога тебе твоя судьба, чья
Неповторимость — самый страшный яд.
Стоят глаза, уставившись куда-то.
Не хуже и не лучше я живу.
Плутает где-то далеко расплата
И не идёт. А я её зову.
Стоят дома в вечерней синеве.
Горят глаза окошек в темноте.
Ползут мечты в собачьей голове.
И те мечты; и, вроде бы, — не те.
Гуляют люди. Смотрят на луну.
Друг другу дарят звёзды и цветы.
В любовь ныряют и… идут ко дну…
Эх, Дик, ну почему же я — не ты?!.
Томятся от раздумий все вокруг.
Кто не любил, тот хочет полюбить.
И только Дик — мой безответный друг —
Не хочет по-собачьи жизнь прожить.
Не хочет и не может. Не кобель,
А — истинный мужчина… У него
Совсем-совсем другая в жизни цель.
И не хватает только одного:
Обличья человеческого. Пусть
Никто не знает: кто ты и зачем.
Твою нечеловеческую грусть
Дано увидеть, видимо, не всем.
Я отдала б тебе своё обличье.
И с удовольствием взяла б твоё…
В бору уже замолкла песня птичья;
Мы так и не заметили её.
Проходит мимо будки человек.
Счастливое и доброе лицо.
Глядят глаза открыто из-под век.
На пальце зо̀лотом блестит кольцо.
Сгорело тело — ясно в голове.
Ничтожно, жалко, гадко — как всегда.
Плывёт луна по неба глубине.
Журчит в ручье далёкая вода.
Прильнув к земле, Дик греет животом
Уснувшую прохладную траву.
Ночь опускает тьму — пласт за пластом —
На старый дом, в котором я живу.
Под абажуром комары дрожат.
Глядят глаза в окно и не поймут:
Где книги настоящие лежат?
Где люди настоящие живут?..»

Сашка потёр уставшие за день глаза. «Нильс входит в чат…» Леди уже здесь, и Сашка спрашивает, щёлкая клавишами: «Ты не обиделась? Я снова опоздал. Читал «Дика». Думал…» Леди удивилась: «А мы с тобой уже на «ты» перешли? Что-то я не помню — когда…» Сашка вспомнил, о чём хотел спросить: «Ле-ди, сколько тебе лет?» Леди ничуть не смутилась, ответила: «Двадцать два. А что, плохо выгляжу?» Сашка принял шутку: «У тебя стихи — сорокалетней женщины с несложившейся лич-ной жизнью». Леди призналась: «Личная жизнь может не сло-житься и у тех, кто много моложе сорока лет. Мне за примером далеко ходить не нужно. Я сама себе пример». Сашка ответил: «Но можно творить что-нибудь и повеселее. Любовь должна быть радостной». Леди нашлась: «Вот и попробуй сам сотвор-ить радостное. Только старайся при этом представлять, что тебя дважды бросали те, кому ты полностью доверял». Сашка не по-стеснялся спросить: «Ты любила, но тебя бросили?» Леди не по-боялась ответить: «В жизни с этим покончено. А стихи — жал-кие останки прежних чувств». Сашка спросил: «Ты в Москве?» Леди сказала: «Да, а что?» Сашка, не осознавая того, что делают его пальцы, набрал: «Мы можем встретиться? Мне интересно с тобой поговорить». Леди удивилась: «Разве мы не разговарива-ем сейчас?» Сашка хлопнул ладонью себя по лбу, защёлкал кла-вишами: «Как тебя зовут?» Леди ответила: «Леди, как ты пред-ложил». Сашка уточнил: «Я хотел бы знать твоё настоящее имя». Леди призналась: «Настя, а что?». Сашка уже не понимал, чего творят его пальцы: «Давай встретимся завтра, Настя. В час дня у Пушкина». Настя призналась: «У меня неприятные воспо-минания об этой площади и об этом памятнике. Я не смогу при-йти». Сашка предложил: «Давай встретимся в другом месте, где ты хочешь». Настя ответила не сразу; видимо, в чём-то сомнева-лась: «Я не смогу прийти никуда. Я лежу в больнице». Сашка удивился: «У тебя в больничной палате есть компьютер? Ты ме-ня обманываешь?» Настя ответила: «У меня нет ничего, кроме моих стихов. Со мной в палате лежит Кристина. Даёт свой ноут-бук. Пользуюсь. Пытаюсь продавать через «сеть» свои творе-ния». Сашка упрекнул: «Разве свои мысли и чувства можно рас-продавать?» Настя ответила: «Чувств может быть много. А жизнь — одна. Мне нужны деньги на операцию в Германии. Я не трусиха, но жить всё-таки хочу. До встречи. Кристине нужно посетить свой сайт…» Сашка и опомниться не успел, как Настя уже вышла из чата. Сердце щемило; Сашка вновь отыскал исче-рченные палочками странички:

«Изнанка.

Дотронься до изнанки жизни — больно.
Зло за обидой; и за злом — обида.
Не нравится тебе. Ты недовольна.
Но, как всегда, не подаёшь и вида.
О принце сказки — с детством улетели.
Сомнительны подружкины рассказы.
Так многого так многие хотели!
Ты не позволила себе; ни разу.
Давным-давно зарубцевались ранки,
Оставленные стрелами Амура.
Дотронулась до жизненной изнанки
И поняла: какая же ты…»

На этом стихотворение обрывалось. Сашка погонял курсор по страницам, остановился:

«Слепну.

Совсем не те уже мои глаза.
Теперь я очень многого не вижу.
Приглядываясь в храме к образам,
Я подхожу к ним с каждым днём всё ближе.
Безмолвно смотрят лики на меня
Без ненависти, злобы и тревоги
При тусклом свете тёплого огня.
Святые — далеки. Бессильны ноги
Меня приблизить к святости веков.
Дешёвенькая свечка догорает.
Я чувствую, как груз моих грехов
Невидимая сила отпускает.
Глаза привыкли к полутемноте,
Под сводами живущей. Ближе к раю.
Возможности мои — уже не те.
Как свечка, медленно, но верно таю.
Святые понимают и без слова;
Их сила неизменна век за веком.
Всё потерявшая, на всё готова.
Сын вырастет и станет человеком;
Придёт сюда и вспомнит обо мне,
За упокой души поставит свечку
И в тёплой полутёмной тишине
Замолвит за меня своё словечко.
Крепка непонимания стена.
Прощённая безмолвными святыми,
За все грехи я заплачу сполна.
Перекочует про̀клятое имя
Из чёрных списков в списки простачков…
Я незаметно слепну. Боже правый,
Пусть будет так! Я не ношу очков
Ни в простеньких, ни в дорогих оправах.
Мне многого увидеть не дано, —
Не позволяют зрение и разум.
Моей любви недолгое кино
Оборвало̀сь в одно мгновенье разом.
От горя дух мой полностью ослеп.
Ушла из мира, спряталась навечно
В измученного тела тесный склеп.
Дорога в ад — трудна; и — бесконечна…»

Сашка понял: у Насти что-то со зрением. Но разве здесь, в России, не делают таких операций? Сотнями! Тысячами!.. Тогда при чём здесь Германия? Конечно, в Германии наверняка тоже оперируют глаза; но — наверняка эта процедура там дороже. А о качестве — можно ещё поспорить. Можно обо всём узнать у Ханса. Ну̀жно узнать!.. Да, неужели у Насти есть ребёнок? Саш-ка прокрутил назад несколько строк: так и есть — сын. Плод любви… А помочь Насте всё-таки надо. Сперва — узнать, поче-му именно в Германии она хочет оперироваться… Весь день Сашка просидел в «паутине». Нашёл для себя одно дельце. На-ладил контакт. Главное, чтобы всё получилось… Вечером во-шёл в чат. Леди-Насти не было. Сашка «проплавал» в чате поч-ти два часа, отвечая на дурацкие вопросы всяких Гоблинов, Че-бурашек и Куколок. Игнорировать хоть кого Сашка не мог; его никнейм должен был быть постоянно на виду, чтобы Настя, по-явись она, могла сразу его заметить. Но Настя не появилась. За-то заглянула — «на минутку» — Петровна; материализовалась за Сашкиной спиной так же неслышно, как и в прошлый раз; поинтересовалась: чего Сашка надумал? Сашка признался, что пока ничего не решил, и Петровна, глубоко вздохнув и извини-вшись за столь поздний визит, исчезла. Баба-Яга… Не остава-лось ничего, кроме как вновь одиноко поблуждать по лесу пало-чек:

«Медаль.

Мы с тобой две стороны медали.
Между нами — узкое ребро.
У тебя есть имя — серебро.
Мне пока названия не дали.
На тебя всё время смотрят люди.
Я — всё время бьюсь о чью-то грудь,
Пусть попробуют перевернуть, —
Ничего от этого не будет.
Нам с тобой не встретиться нос к носу, —
Мы с тобой — две разных стороны.
Как медаль, мы, может быть, нужны;
А вот как… А это — под вопросом…»

Сашка вздохнул: интересно, кому Настя это писала? Не отцу ли своего сына? Что там ещё:

«Масло.

Зажглась моя звезда и не погасла.
И чтобы ей не перестать гореть,
Должна я, бросив все дела, успеть
Подлить в её огонь немного масла.
И время есть, и дел как будто нет;
Но, масло подливать не успевая,
Рождаю нецензурные слова я,
Пеняя на звезды неяркий свет.
Моя звезда когда-нибудь, конечно,
Исчезнет с неба жизни навсегда,
Забрав в небытие мои года.
Не могут звёзды жить без масла вечно…»

Сашка вздохнул: кто бы ему маслица подлил… Подлил. Подл-ить. Разве можно — подлить. Подлить могут разве подлецы. На-стя, какие интересные слова ты подыскиваешь для своих стро-чек! Глаза Сашки упрямо тянули взгляд к экрану:

«Не поверю!

Поверю в то, что горы испарились
И стали облаками — вон, гляди.
Поверю в то, что стрелы не приснились,
А до сих пор торчат в моей груди.
Поверю в то, что опустилась суша,
И океан залил весь Божий свет.
Поверю в то, что потеряла уши
И их на прежнем месте больше нет.
Поверю в то, что глупые соседи
Вдруг стали кандидатами наук.
Поверю в то, что белые медведи
Едят чеснок, горчицу, хрен и лук.
Поверю в то, что топоры не тонут,
А плавают не хуже кораблей.
Поверю в то, что никогда не тронут
Стада коровьи зелени полей.
Поверю в то, что звёзд совсем не много;
Мы просто грезим, только и всего.
Поверю в то, что нет на свете Бога,
А просто кто-то выдумал Его.
Поверю в то, что ты деревья рубишь
Без помощи моей, как и всегда.
Но в то, что ты меня совсем не любишь,
Поверь, я не поверю никогда!..»

И сердце у Сашки вновь защемило: почему Настя не вышла сегодня в чат? Может, случилось что? Тревога зародилась в Са-шкиной душе, и он ничего не мог с ней поделать. Увидел:

«Тайна.

Когда-нибудь мы встретимся; случайно.
Бутылочку «Киндзмараули» взяв,
Поделимся с тобой «великой тайной».
Уснём, друг дружку бережно обняв…
Поженимся… Потом родятся дети…
Потом родятся внуки… Смех и грех:
Об этой «тайне» знают все на свете;
И — тщательно хранят её от всех!..»

Сашка смутился. Настя была проста и пряма. Она была естес-твенна и бесхитростна. Сашке хотелось разговаривать с ней, но — её не было. Были лишь её стихи.

Следующий день пролетел для Сашки незаметно. Сашка ждал вечера. Он должен был задать Насте несколько вопросов, но На-стя… Она вновь не появилась в чате. Следующий день тянулся для Сашки мучительно долго. Казалось, вечер не наступит ни-когда. А когда вечер всё-таки наступил, и Сашка вошёл в чат, Настя снова не появилась. За эти дни, вечера и ночи Сашка «проглотил» несколько десятков Настиных творений. Снова по-просить Леди выйти в чат? Но если она не выходит, значит… не желает больше разговаривать с Нильсом. Можно стать каким-нибудь Мушкетёром и вызвать-таки Настю в чат. Она не дога-дается, что Мушкетёр и Нильс — одно лицо. А если… если На-стя не выходит в чат потому, что он — Сашка — ей не интере-сен? Всю ночь Сашка занимался тем, чем никогда раньше не за-нимался. Он написал — вымучил из души — «Прощание с Нас-тей» и за каких-то десяток минут нащёлкал это первое в своей жизни непрозаическое творение пальцами по клавишам, не за-бывая ставить вертикальные палочки-столбики, как это делала Настя:

«Ах, какая ты,
Милая мадам!
Как ты неплоха!
Как ты хороша!
Сгинули мечты
Про прекрасных дам.
Плотского греха
Требует душа.
Жизнь идёт не так.
Смерть придёт не та.
И умру не там,
Где давно хотел.
Как всегда — кабак.
Снова — суета.
Полупьяный гам
Полутрезвых тел.
Не скрывая слёз,
Ты сидишь и ждёшь.
Счастья ли, любви —
Мне ли знать о том…
Было всё всерьёз…
Бьёт по стёклам дождь.
Небо, не реви!
Не ругайся, гром!
Музыка плывёт.
Па̀ры топчут пол.
Грустные глаза
Сверлят взглядом дверь.
Тает в виски лёд.
Падает на стол
Крупная слеза.
Как же ты теперь?!.
Разъедает соль
Белизну щеки.
Голубой туман
В воздухе висит.
Не проходит боль.
Пальчики руки
Бьются о стакан.
Как хрусталь звенит!
Я заворожён.
Пусть ты далека, —
Я к своей судьбе
Через тёмный зал
На хрустальный звон,
Как на зов манка̀,
Тороплюсь к тебе.
Подошёл. Сказал:
«Вижу, как за жизнь
Исстрадалась ты.
Жизнь прекрасных дам —
Море чувств и грёз.
Взять не откажись
Скромные цветы…»
Не взяла мадам
Семь тоскливых роз.
Взгляд прелестных глаз
Наповал сразил.
Положив букет
Перед ней на стол,
Я в последний раз
Из последних сил
Ей сказал: «Привет…»
Прочь, под дождь ушёл…
Вся одежда — вдрызг.
Воздух — сплошь вода.
И куда идти, —
Не решил пока.
В лужах — море брызг.
В лужах- ни следа.
На моём пути —
Тротуар-река.
Поплетусь домой…
Просидев всю ночь
В кабаке, мадам
Виски не допьёт.
А букетик мой,
Отметённый прочь,
Как ненужный хлам, —
В урну упадёт…»

Сашка подумал; вернул начальную строчку и вместо «Проща-ния с Настей» набрал: «Букетик». Проникнув в виртуальные владения Насти, Сашка оставил там своё послание и отправил себя спать. До пяти часов утра — обычного времени Сашкиного подъёма — оставался ещё целый час…

Словно и не ложился. Сашке показалось, что он только-только закрыл глаза, а тут — будильник. Это был будильник Петров-ны, которым старая Баба-Яга позволила Сашке пользоваться. Днём Сашка разговаривал с Хансом. Деловые разговоры кажут-ся бесконечными. Тем более, если речь идёт не о чьём-то деле, а — о твоём. Чужие дела всегда кажутся ясными, а проблемы — мелочными. Свои же дела отнимают куда больше времени и не-рвов. Не успел Сашка оглянуться, — пришёл вечер. Почти без надежды, вошёл Сашка в чат. И увидел Настю! Это была «Нас-тя», а не «Леди». Она ли? Сашка оставался «Нильсом», и Настя спросила: «Нильс, это твой «Букетик» я обнаружила у себя?» Сашка понял: это она. Спросил: «С тобой что-то случилось? Я переживал…» Настя ответила: «Переживал? Переживал Сашка, но не Нильс». И тут же — «Нильс вышел из чата». Через неско-лько секунд в чат вошёл Сашка; не Нильс. Настя беззвучно об-радовалась: «Наконец-то ты пришёл!» Будто не она, а Сашка «прогулял» «свидания» прошлых дней! Сашка спросил: «У тебя с глазами что?» Настя эхом повторила: «Что?» Сашка уточнил: «Почему ты хочешь оперироваться в Германии?» Настя ответи-ла: «Потому что найти в России донора со здоровой печенью невозможно. Почему ты спросил про глаза?» Сашка словно не заметил вопроса: «А с кем остаётся твой сын?» Настя удивил-ась: «У меня никого нет. Но я действительно хотела бы, чтобы у меня был сын, когда он будет. Как ты догадался?!» Сашка снова не заметил Настиного вопроса: «Сколько денег тебе нужно?». Настя смутилась: «Кажется, это — мои заботы… У тебя есть де-ньги?» Сашка признался: «Пока нет. А ты рассчитываешь свои-ми творениями заработать нужную сумму?» Настя ответила че-стно: «Не знаю. Пока плохо получается». Сашка уверенно отщё-лкал: «Я куплю у тебя твои творения». Настя не заставила себя ждать: «Но я не продаю авторское право. Как ты мне всё верн-ёшь?» Сашка ответил: «Женюсь на тебе! Не задавай глупых во-просов, думай о себе». Настя ответила: «Глупая шутка — с же-нитьбой. Тем более — надо мной. Счастье нужно искать не в больнице, а там, где оно может быть. Больница — заведение для несчастных». Сашка тут же отщёлкал: «Счастье — там, где сам его сделаешь. Ты где?» Настя удивилась: «В Москве, я тебе уже говорила. Что-то с памятью?» Сашка не обратил внимания на «укол»: «Скажи, в какой ты больнице?» Настя ответила: «Ни к чему это…» И вышла из чата… Сашка бесслюнно «плюнул», посмотрел в окно на темнеющее небо. На страничке Насти поя-вились новые творения. Сашка «глотал» их одно за другим:

«Лебедь.

Над озером седая дымка тает.
Прекрасный белый лебедь бригантиной
Скользит по глади и не улетает.
Дожди висят холодной паутиной.
Уже в который раз умчались птицы
В край вечного тепла и изобилья.
Лишь лебедя не тянут за границу
Ни сердце, ни подрезанные крылья…»

Хлопнув себя ладонью по лбу, Сашка перенёсся в справочник и выписал с экрана на лист бумаги все телефоны городских бо-льниц. Выбежал на улицу и лишь у телефона-автомата остано-вился: он ведь даже фамилии Насти не знает! Сайт? Где гаран-тии, что там — не псевдоним? Творческие люди так любят псе-вдонимы! Где гарантии, что Настя — вообще Настя, а не Лена, Юля или Наташа?!. Выход был только один: связаться с Серым и просить его о помощи. Серый — «старый, добрый хакер». Ли-чно они друг друга не знали. Но виртуально были знакомы уже давно. Дружили. Дружба «хакеров» — сродни взаимовыручке «дальнобойщиков»… Сашка вернулся в нетелефонизированную квартиру Петровны, вновь сел перед монитором. Найти Серого мог лишь тот, кому Серый доверял. Сашке он доверял. Послав Серому «сигнал бедствия», Сашка пошёл в свой «почтовый ящик». Ждать… Ждать себя слишком долго — Серый не заста-вил; не прошло и получаса, как в Сашкиной «почте» оказались не только известные всем адреса-телефоны московских клиник, но и … графики дежурств ночных смен врачей и медицинских сестёр. Фамилии, имена, отчества… Людям очень нравится, ко-гда к ним обращаются по имени. Это сближает. Начать обзвон Сашка решил с «самых серьёзных» клиник; не с ОРЗ ведь Настя в стационаре… Он не стеснялся. Если чувствуешь, что тебе «не рады», всегда можно повесить трубку. Настя… Кто же скажет тебе «конфиденциальную» информацию?! Но Сашка надеялся: «Алло! Это дежурная? Здравствуйте, Елена Сергеевна… Да нет, вряд ли Вы меня помните; зато я Вас знаю как женщину исклю-чительной доброты и человечности… Нет, Елена Сергеевна, это — не лесть, это правда… Я хотел бы знать: не у вас ли в клини-ке находится Настя… забыл фамилию… но, Елена Сергеевна, ей двадцать два года; и она… ожидает операцию… печень… просто, Елена Сергеевна, у меня есть возможность оплатить…»

Сашка её нашёл. Он не мог её не найти. Даже если этот вари-ант поиска не «сработал» бы, Сашка непременно придумал бы что-нибудь ещё. Он записал все данные, которые удалось узн-ать у дежурной медсестры. На следующий день Сашка заявился в больницу. С накинутым на плечи белым халатом он вошёл в палату, где были две девушки. Одна из больных что-то набира-ла на ноутбуке. Другая спала. Сашка подумал: не разбудить бы спящую.

— Настя? Здравствуй! — почти прошептал Сашка, обращаясь к «машинистке». — Я — Сашка. Сашка…

— Очень приятно, — сухо ответила красавица, продолжая щё-лкать клавишами, — а я — Кристина. Вон, — она кивнула голо-вой в сторону «спящей красавицы», — тебе к ней. Только… На-стя всю ночь не спала. Добудишься? Сашка… — усмехнулась.

— Ты меня нашёл? — услышал Сашка, когда уже направлялся к двери палаты, решив не тревожить Настю.

— Извини, — Сашка повернулся к ней лицом и «влюбился с первого взгляда», — но я хотел тебя видеть. И слышать.

— Теперь ты меня увидел. И услышал. И… что теперь? — На-стя смотрела на него серьёзно и очень внимательно.

— Как твоё здоровье? — только и смог произнести Сашка, не зная, что ему теперь делать. — Понимаешь, меня…

— Только дурак приходит в больницу, чтобы навестить свою девушку и при этом спрашивает: «Как здоровье?»! — сказала Кристина, не отрываясь от своего занятия.

— Разве ты — моя девушка? — удивился Сашка, глядя на На-стю.

— А разве кто-то не предлагал мне выйти замуж? Вернее, раз-ве не хотел кто-то жениться на мне? — Настя улыбнулась. — Да ты проходи, присаживайся… вот — на мою кровать. Не бой-ся. Так ты и вправду Сашка? Здо̀рово!

— Здорово будет, когда ты будешь здорова, — сказала Крис-тина, — а это… А-а-а, так это ты̀ «Букетик» сочинил? Сашка… — она снова усмехнулась.

— Я не хотел, — засмущался Сашка, — просто… Настя, мне кажется, я могу тебе помочь. У меня в Германии есть друг — Ханс. Сейчас он прорабатывает все наиболее подходящие вари-анты для того, чтобы… Я думаю, на следующей неделе деньги уже будут. И насчёт места в клинике, думаю, Ханс сможет всё решить. Ханс многое может… А насчёт… жениться… Ты меня покорила ещё тогда, когда я читал эти твои палочки-столбики; сейчас я тебя увидел и — окончательно… У тебя голос, как се-ребряный колокольчик. Но вряд ли я потеряю голову из-за тебя. Я просто хочу тебе помочь. Я ведь могу это сделать? Правда?

— Вот кен ай до? Что я могу сделать… Знаешь, песня такая есть, — сказала Настя; Кристина безучастно щёлкала клавиша-ми, — старая песня, но хорошая. Почти всё старое — хорошее. Время отсеивает из жизни всё плохое. И только неотсеянное на-стоящее мы должны претерпевать. — (Кристина хмыкнула) — Откуда у тебя эти деньги?

— Мне обязательно отвечать? — ответил вопросом на вопрос Сашка. — Нужно ведь жить не ради денег, а ради счастья — своего и своих близких. Я могу тебе помочь. И хочу помочь те-бе. Да и деньги… не ахти какие… Ерунда…

— Конечно — ерунда! — напомнила о себе Кристина. — Да и что это за шик: просаживать пачки денег, которые не стоили те-бе ни копейки расходов, ни капли пота?! Сашка-а-а, ты, видимо, взломщик. Хакер! Так, Сашка?

— Я всегда зарабатываю только честные деньги… Хотя… ты права; я — «компьютерщик», как говорят такие как ты. Совсем недавно в Москве. У нас в деревне для меня простора маловато; с коммуникацией — иногда просто беда; вот я и решил… А ещё меня моя квартиросдатчица хочет, — Сашка усмехнулся, — же-нить на своей великовозрастной дочери, чтобы я получил мос-ковскую прописку. Ха-х!.. У вас в Москве, похоже, со всеми вот так — не успел приехать, сразу давай жениться? Забавно…

— Ты просто чувствуешь себя объектом со своей домохозяй-кой, — объяснила Настя, — не понимаешь? Ну, объект — это тот, над которым творят действия. Нужно быть субъектом! Сам-ому творить эти действия. Ты ведь… не постеснялся признаться мне в том, что хочешь — ха-ха! — жениться на мне! Или я — страшная и глупая? Сознайся.

— Я, пожалуй, пойду, — Сашка поднялся с Настиной кровати, — ты… вечером в чат всё-таки выходи, ага?

Дружный девчоночий смех был ему ответом, и Сашка, бурк-нув «до свиданья», вышел из палаты в коридор. До восьми час-ов вечера Сашка был «весь в делах». Ханс сообщал, что с опера-цией проблем не возникнет; нужна лишь подробнейшая инфор-мация о состоянии Насти — для подготовки; и — оплата; вот и всё. Да и нет, не всё; расходов — куча! Виза — мелочь. «Подо-рожные» – побольше. Предоперационное и послеоперационное содержание — это уже та ещё «копеечка»… И Сашка решал все эти «нюансы»…

В чат он вошёл без одной минуты восемь, навсегда усвоив ур-ок своего первого «свидания» с Леди-Настей. Настя явила себя следом за Сашкой: «Здравствуй ещё раз! Извини за шутки в бо-льнице. А ты совершенно не умеешь шутить?» Сашка ответил честно: «Да, я ведь — не шут». Настя сказала: «Извини ещё раз. Вижу, что ты — человек серьёзный. И жизнь для тебя — не иг-ра. А для меня жизнь — игра. И я верю: когда нет хотя бы одно-го шанса, тогда нет и смысла играть. А жить всё-таки хочется». Сашка ответил: «Ты — слишком нужный для мира человек, чтобы я отказался тебе помочь». Настя выдала: «Но иногда мне кажется, что я слишком устала. Мир чересчур велик для того, чтобы не устать от него». Сашка парировал: «Ты — стихотвор-ка. А слова слишком часто полны тщеты, как у вас там говорят. Только действие — вот жизнь». Настя долго не появлялась на экране, и Сашка уже было подумал, что каким-то образом «про-моргал» тот момент, когда она вышла из чата, но вот она снова дала знать о себе: «Вслед за ужасом смерти приходит надежда на воскресение и вечную жизнь. Нельзя в десятилитровое ведро налить пятнадцать литров. Невозможное невозможно. Денег всё-таки нет. По-твоему же получается, что всё не так страшно. Ты считаешь, что всё реально? Что мы просто ходим по день-гам?» Сашка быстро заработал пальцами: «Да, мы ходим по де-ньгам, но не видим их. Не хотим видеть. Глаза ни при чём. Я на-йду для тебя деньги. А после женюсь на тебе». Когда не видишь собеседника и знаешь, что он далеко, чувство страха пропадает. Сашка и сам не понял, чего выпалил его язык. Его пальцы про-должали набирать: «День, наступающий утром, одинаков для всех. Это мы — все разные. Поэтому для одних день радостен, а для других — тревожен. Не переживай, всё будет в порядке…»

Они долго разговаривали. Рядом с ними крутились всякие Ма-львины и Бармалеи, пытаясь заговорить с ними. Но Сашка общ-ался только с Настей, а Настя — с ним. В какой-то момент она упрекнула его: «Ты предлагаешь мне выйти замуж, словно зо-вёшь на обед!» Настя была далеко, и Сашка уже ничего не боял-ся: «Я тебя люблю. Да и ты должна думать о том, что жизнь слишком коротка, чтобы так долго искать себе мужа. Ты согла-сна?» Настя спросила: «Согласна с чем? С тем, что жизнь коро-тка, или с тем, чтобы выйти за тебя замуж?» Пока Сашка думал, чего бы ответить Насте, на экране появилась Настина строчка: «Я согласна. Пусть будет, как в сказке…» Она вынуждена была попрощаться с Сашкой; у Кристины появились какие-то «важ-ные дела». Сашка, как обычно, отправился на Настину странич-ку. И обнаружил там свеженькую сказку:

«Гуси-лебеди.

Снова нет ни о̀блачка
В поднебесье.
Где ж вы, гуси-лебеди?
Гляньте: здесь я!
Будто в сказке дедовской,
Только реже, —
Крылья белоснежные
Воздух режут.
Отказался я служить
Ведьме старой.
Не хотел я стать её
Дочке парой.
Ведьма старая крива
И горбата.
С дочерью давала мне
Горы злата.
Не показывала мне
Ведьма дочку.
Видно, жирная она,
Словно бочка.
Видно, страшная она,
Как мамаша.
Поумнее я найду;
И покраше.
Тёмной ночкой я удрал
От немилых.
А они за мною вслед —
Белокрылых.
Солнце поднимается
В небо — выше.
Крик гусиный за спиной —
Ближе — слышу.
Помоги мне, яблонька,
Скрой ветвями!
Да не дай быть схваченным
Лебедями!
Утонул я в зелени
Веток пышных;
И не видно здесь меня,
И не слышно.
Не заметила меня
Белых стая.
Вот спасибо, яблонька
Дорогая!..
Покрутили клювами,
Повертели;
И, вернувшись, вновь за мной
Полетели.
Речка! Бережком крутым
Спрячь от лиха!..
Притаился и сижу
Тихо-тихо.
Пролетели лебеди
Низко-низко.
Пролетели белые
Мимо близко.
Ой, спасибо, реченька,
За заботу!
Очень уж быть пойманным
Не охота!..
Поняли крылатые —
Обманулись.
Покружились тут и там
И — вернулись.
Спрячусь от крылатых я
В старой печке.
Застучит неистовый
Страх в сердечке.
От летучих убежать
Невозможно.
Схватят лебеди меня
Осторожно.
К старой ведьме отнесут.
На съеденье.
Знать, напрасно был в бегах
Целый день я!..
Ведьмы дочь встречает нас…
Святый Боже! —
На мамашу доченька
Не похожа!
Глядя на неё, глаза
Не моргают.
Все красавицы Земли —
Отдыхают!
«Почему ты убежал? —
Интересно…
От судьбы своей бежать —
Бесполезно!» —
Упрекнула дурака
Сквозь улыбку.
Ой, прости меня, краса,
За ошибку!
Будто в сказке дедовской,
Только реже, —
Крылья белоснежные
Воздух режут.
Согласился я служить
Ведьме старой.
Захотел я стать её
Дочке парой.
Снова нет ни облачка
В поднебесье.
Где ж вы, гуси-лебеди?
Гляньте: Здесь я!..»

Сашка улыбнулся: у Насти просто богатейшая фантазия! Уди-вительный она человек. Можно — нужно! — будет полетать по «паутине», подыскать возможности издать книжку Настиных творений. Вон ведь чего выдумывает:

«Лишь позови.

Здесь и сейчас.
Не навсегда.
Как в первый раз.
Как никогда.
И отчего,
И почему,
И для кого —
Я не пойму.
Вновь справа — я.
Вновь слева — ты.
Любовь — моя.
Твои — мечты.
Всё объяснишь.
Я всё пойму.
И ты простишь.
И я приму.
Любовь не спит
Давным-давно.
Не опьянит
Её вино.
Вино для нас —
Нектар любви.
Сияньем глаз
Лишь позови…»

Разве это — не для Сашки? Сашка улыбнулся, наткнувшись на маленькое творение:

«Всю.

Нажал на кнопочку. Открылась дверца,
И ты вошёл в моей квартиры рай.
Ты попросил моей руки; и сердца.
А я тебе в ответ: «ВСЮ забирай!»!..»

Сашка довольно усмехнулся, представляя, как он — «жениш-ок» — придёт к Насте домой и попросит у её родителей руку и сердце их дочери. Они, конечно, согласятся отдать дочку за та-кого «делового» молодого человека. И… нужно будет что-то придумать с жильём. Петровна, конечно, сразу «попросит» Са-шку из квартиры, лишь только узнает, что он надумал жениться. Вредная бабка. Корыстная. Нужно пока придержать язык за зу-бами. И — подыскивать жильё. Сколько пробудет Настя в Гер-мании? Три месяца? Четыре? Полгода? Не сразу ведь после опе-рации её сюда вернут… Вернётся. Навсегда… Сашка полистал странички, нашёл «старое», перечитал заново:

«Заэкранье.

На этом свете я или на том —
Какая разница. Мне не известно,
Что происходит в мире за окном.
А неизвестное так интересно.
Опять очаровательные мисс
Глядят с обратной стороны экрана
С язвительной улыбкой, сверху вниз.
Всю ночь они….. Проснувшись утром рано,
Ныряю в заэкранье, как и все.
Вокруг меня снуют автомобили
По грязным лужам мокрого шоссе.
А вспомни, как безумно мы любили!
Как мы любили ползать по горам,
Испачкаться, промокнуть не боялись.
Сидели у костра по вечерам,
Пекли картошку, ели и смеялись.
Пейзажами одаривали нас
Красивейшие уголки планеты…
Где эти поднебесности сейчас?
Смешной мальчишка, мой любимый, где ты?
От боли, как от холода, дрожа,
Рыдания внутри себя скрываешь.
Пустой искусственности миража
Не понимаешь и не принимаешь.
Приду домой. Знакомое окно
Урежет внешний мир до рамок рамы.
Какое-то дурацкое кино;
Какие-то безумные программы.
Вновь пожирает ночь глухую тишь.
Глядят со стен прошедшие года.
Возможно, ты меня за всё простишь.
Вернёшься. Не надолго — навсегда…»

Сашка вернулся в «новое», написанное, может быть, для него:

«Глупый стих.

Твои глаза…
С приходом ночи
Я вижу их.
Сквозь сонный мрак
Ползёт слеза.
Душа клокочет,
Слагая стих
Не тот; не так.
Издалека,
Из ниоткуда
Вползает в мозг
Смешной сюжет.
Дрожит рука.
Ты хочешь чуда.
Так много слёз,
А чуда — нет.
Разворошу
Нещадно память.
Ты спросишь: «Ну?!.»
Отвечу: «Да!..»
Я попрошу
Меня отправить
Хоть на… Луну.
Бред. Ерунда.
Ты отпустить
Меня не сможешь.
Нужна я здесь,
Не на Луне.
Меня простить
За всё предложишь.
Прощённая,
Сгорю в огне
От глупых дум
О чём-то диком,
О сём, о том;
О том, о сём.
Кричит мой ум
Безмолвным криком:
«Давай пото̀м
Весь мир спасём!
Давай сейчас
Пробудем ночку
С тем, кто тебя
Ждал много лет!..»
Любимых глаз
Два огонёчка
Горят, любя
Меня. Их свет
Хранит тепло
Ночей прошедших,
Даривших нам
Не только страсть.
Что шло — прошло.
Дней сумасшедших
Ненужный хлам
Успел пропасть.
И лишь глаза
Горят, как прежде.
Я так давно
Искала их!
Ползёт слеза
В слепой надежде
Вернуть… Смешно!
Жизнь — глупый стих…»

Сашка бегал глазами от палочки к палочке…

Ханс успокоил: медицинская документация Насти в мюнхенс-кой клинике изучена. Деньги на счёт — переведены. Осталось лишь доставить пациентку. Сашка сам записывался на приёмы, бегал по всем «конторам», вооружённый Настиными документ-ами, доверенностью и — собственным безграничным желанием довести дело до конца. До счастливого конца… Разумеется, сначала пришлось собрать всю необходимую информацию обо всех этих «шарашках», которые предстояло пройти. Всюду — деньги. Да ведь деньги — вещь наживна̀я. Когда спустя неско-лько дней «беготни по бюрократам» Сашка явился в больнич-ную палату, обе девушки обрадовались появлению Настиного «рыцаря».

— Ты не думай, — вместо приветствия сказал Сашка, обра-щаясь к Насте, — это я так… устал немножко…

Вид у Сашки был действительно жалкий, измотанный. Глаза — краснющие и грустные. Но — гладко выбрит. Рыцарь!

— Ты не сказал, — послушав полуминутное Сашкино молча-ние, сказала Кристина, — ка̀к там? Да? Нет?

— Не люблю говорить «нет», — ответил Сашка, — когда я че-го-то не хочу или чего-то не добился, тогда молчу. А сегодня я не молчу. Разговариваю. Просто — не выспался… Ну, красави-ца моя, — посмотрел на Настю, — через неделю летишь…

Через неделю Настя была уже в Германии. Сашка погрузился в тревожное ожидание. Ханс взял на себя заботу «курировать» Настю; но как он это сможет? Из школьных уроков географии Сашка помнил, что Гамбург — где-то на балтийском берегу, а Мюнхен, баварская столица, — где-то намного южнее, в глуби-не материка. Далеко не соседние городишки! Но Ханс никогда не обманывал; он съездил в Мюнхен, в аэропорту встретил Нас-тю, доставил её в клинику и оставил ей свой старенький, «выш-едший из моды» у «приличных программистов» ноутбук. Ханс знал, чем занимается Настя. Пусть работает! Предоперацион-ный период; обследования; подготовка; подготовка… Не один день; и не два… Пусть работает!.. Сашка, как и раньше, ровно в восемь часов вечера был в чате. О своём «скромном подарке для бедной русской девушки» Ханс не смог не рассказать «ком-пьютерному брату» — Сашке. Немцы такие «хвастливые», ког-да кому-то что-то дарят! Сашка подумал: что имел в виду Ханс, назвав Настю «бедной»? Из жалости к ней? Или на деньги наме-кает? Финансовые вопросы, вроде, решили; никаких «сюрприз-ов» быть не должно…

Ночью Сашке не спалось: как там Настя? Конечно, в чате она сообщила, что всё нормально. Она так и напечатала: нормально. Проще всего — дать объяснение, которое ничего не объясняет! Разве может быть что-то «нормальное», когда человека буду ре-зать?! Резать — в прямом смысле слова… Страничка Насти не переставала пополняться. Сашка в этом убеждался всякий ве-чер, каждую ночь:

«Блондинка.

Экстравагантная блондинка может всё.
Нет невозможного для неземных красоток.
От юбочки, от блузочки и от колготок
Её — мужчин ничто на свете не спасёт.
Она идёт и никого не замечает.
Всех для неё как будто не было и нет.
А сколько комплиментов ей несётся вслед!
А сколько взглядов её ножки получают!
Вздохнёт старушка и пойдёт себе домой,
Поглаживая на руках своих морщинки;
Куда уж её до раскрасавицы-блондинки!
А ведь когда-то и она была такой…»

Операция была назначена на среду. Во вторник вечером Настя в чат не вышла. Сашка понял: переживает. Готовится… Сам Са-шка переживал не меньше. Готовился. Ему казалось, что это его завтра будут «резать». Побродив в чате с полчаса, отмалчиваясь от назойливых Анжелик и Принцесс, Сашка пошёл в недра Нас-тиной души. Страничка её почти не пополнилась. Стихотворе-ние было без названия:

«Среди бесчисленных Эммануэлей, Анжелик,
Джульетт, Офелий, Пенелоп и прочих милых леди
Меня не замечает. Снова пьяные соседи
С развратными красавицами поднимают крик.
У современных Анжелик со страстью всё в порядке.
Эммануэли нынешние сводят всех с ума.
А я — невинность, красота и женственность сама.
Поблёскивают в русых во̀лнах золотые прядки.
Улыбка белоснежная и омуты-глаза.
Над площадью парю, танцую в вальсе безмятежно.
Зефир ленивый обнимает ласково и нежно
Меня; спадает с радужного неба бирюза.
Вокруг меня — красавиц озабоченные лица.
Затмила красотой и безмятежностью своей
Всех Пенелоп, Джульетт… Опять в потоке будних дней
Красивейшая, безмятежнейшая растворится.
Найдёшь меня, куда бы я ни спряталась, поверь.
Из миллионов Анжелик, Джульетт, Эммануэлей
Ты выберешь меня. Не для каких-то «грязных целей»,
А потому, что я — … Непредсказуем мир теперь.
И грязи в нём хватает, и не грязи в нём хватает.
Почувствуешь зефир, оглянешься по сторонам —
Я здесь! Для счастья нашего так мало нужно нам! —
Лишь ты да я… Но счастье, словно снег на солнце, тает.
Я исчезаю в дымке голубой. Я в высь бегу.
Сквозь полчища цепляющихся за меня прелестниц.
Ты — вслед за мной на небо по ступеням мнимых лестниц.
Догнать меня, поймать, обнять… Ты шепчешь: «Не могу!..»
Срываясь с неба вниз, летишь на землю, словно птица,
Навстречу толпам всяких разномастных Анжелик,
Ныряешь в их восторженный многоголосый крик
И вдребезги разносишься о радостные лица.
Тебя съедят; и переварят; и… Когда-нибудь
Ты всё-таки, догнав меня, узнаешь моё имя.
Неизлечимая любовь нас сделает другими,
Поможет прошлое забыть, укажет нужный путь…»

Сашка понял: Настя выдюжит. Человек, так отчаянно любящ-ий себя, не может не вынести какой-то… операции. Сашка чув-ствовал, что он нужен Насте. Она не назвала его по имени в этом безымянном стихотворении, но Сашка понял всё. Да, Нас-тя может сейчас… уйти… Высоко-высоко… Но Сашка будет делать всё, чтобы схватить её, удержать… Мрачно:

«На Голгофу.

Есть в жизни «переломные моменты» —
Переломают всё и всех подряд.
Ответные смешные аргументы,
Конечно, ни о чём не говорят.
Оправдываться бесполезно. Нужно
Нести свой крест (а иногда — не свой)
Достойно, молча, не скрипя натужно,
С высокоподнятой вверх головой…»

Сашка бросил взгляд на иконку, скромно ютившуюся в верх-нем углу, вновь вернул своё внимание на экран монитора:

«Атеистинка.

Где Божья правда? — Кто ответить может?
А есть ли вообще она? А если её нет?
Мы свято верим, что Господь поможет,
А Бог — всегда многозначительно молчит в ответ.
Глядят с икон святые лики-лица.
Все крестятся и молятся на крест. Но вот вопрос:
А не грешно ли, вообще, молиться
На то, на чём когда-то был казнён-распят Христос?..»

Ох, и Настя… Сашка покачал головой. Он давно подготовил для неё «подарок», исчеркав немало листов, но сотворив-таки второе за своё жизненное двадцатилетие творение. Настя навер-няка сейчас спит… И Сашка принялся бегать пальцами по кла-вишам:

«Красота.

Тишина и покой.
Аромат мелких роз.
Молча трону рукой
Прядь роскошных волос.
Крепко спит красота,
Улыбаясь во сне.
Обещала: мечта
Сбудется по-весне.
А пока я — никто;
Так — живущий при ней.
Ночь бросает в окно
Миллионы огней.
Потрясающий вид!
Под простынкой цветной
Красота крепко спит.
Тишина и покой.
Половицы скрипят
Под ногами теней.
Фотокарточки спят.
Лица прежних друзей
Улыбаются мне:
«Знал бы ты, — кто она!»
А она в тишине
Так кротка, так нежна.
Подкрадусь, не дыша.
Полюбуюсь на… всё.
Замирает душа.
Ночь от страсти спасёт.
Мелких роз аромат
Кружится в тишине.
Я отпряну назад
К молчаливой стене.
Не хочу нарушать
Красоты крепкий сон.
Я стараюсь дышать
С тишиной в унисон.
Даже если не та, —
Я в любви глух и слеп.
Неспроста красота
Посетила мой склеп.
Верить сказкам людским
Про тебя — не по мне.
Мы себя сохраним
В склепика тишине.
Пряди длинных волос
По подушке бегут.
К красоте взгляд прирос.
Губы нежности ждут.
Потрясающий вид
Взгляд ласкает всю ночь.
Птицей ночь пролетит;
Тишина сгинет прочь.
Убежит красота;
Но — вернётся опять.
Даже если не та, —
Всё равно буду ждать…»

Сашка ещё раз оценил своё творение. Сколько времени в него вложено! Несколько дней вымучивал он «это». Понравится ли Насте? Засмеёт… Она — «профессионалка», серьёзная:

«Лѝца, лѝца, лѝца…
Сколько новых лиц!
Дарит заграница
Крик нерусских птиц…
Горы, горы, горы…
Словно за стеной.
Видимо, не скоро
Я вернусь домой.
Небо, небо, небо…
Где ты, прежний пыл?!
Где ты только не был!
Где ты только был!
Годы, годы, годы…
Много-много лет
Я ищу свободу.
А свободы нет.
Груди, груди, груди… —
Конкурс красоты.
Удивились люди:
Неужели — ты?!
Сказки, сказки, сказки…
Сколько ж я другим
Подарила ласки!
Я не верю им…
Ноги, ноги, ноги…
За десятки лет
Топать по дороге
Не устали, нет.
Ближе, ближе, ближе…
Подожди, постой!
Я тебя не вижу
В темноте ночной.
Виски, виски, виски…
Сколько можно пить?!
Скучно (по-английски)
Не умею жить.
Ночи, ночи, ночи…
Снова не уснуть…
С каждым днём короче
И короче путь…
Руки, руки, руки…
Всё — не те, не там.
Я умру от скуки
По твоим рукам.
Травы, травы, травы…
Зелень густоты.
Мне не нужно славы;
Нужен мне лишь ты.
Лето, лето, лето…
Может быть, сейчас
Ты тоскуешь где-то,
Думая о нас.
Водка, водка, водка…
Водка — не винцо.
Хороша походка;
Ничего лицо.
Перья, перья, перья…
Нужно опалить.
Одного теперь я
Думаю любить…»

На этом стихотворение обрывалось. Сашка загрустил. Вспо-мнил, как однажды Настя похвалила его своей зелёного цвета строкой в чате: «Слишком красно ты говоришь». А у Сашки строка была коричневая; и он набрал только одно слово, вложив в него всё своё недоумение: «Красно?» И Настя поняла, что Са-шка ничего не понял, разъяснила: «Да. Красно — значит, краси-во. Красная площадь. Красная дѐвица…» Интересно: как там его красная дѐвица; тоскует, наверное, на чужбинушке…

Уснул Сашка спустя много-много часов; когда узнал, что опе-рация прошла успешно, и Настя теперь какое-то время будет восстанавливаться…

Настя должна была прилететь в четверг. И Сашка собирался её встретить. Но среди пассажиров «мюнхенского» рейса Насти не оказалось. Несколько раз Сашка обошёл залы аэровокзала; выходил на улицу; всматривался в кипучую жизнь пассажирс-ких масс. Напрасно. Вернулся домой мрачнее тучи. Почему На-стя не прилетела? Рейс не был отменён. Может, что-то случил-ось; в клиниках всякое случается… Разбудил свой компьютер. Пробежал взглядом по Настиной страничке. Ничего нового. Вчерашнее «Цена счастья» резануло по глазам, заставляя заново осмыслить немногочисленные межпалочья:

«Поставь на карту жизнь и — проиграй;
Тогда узнаешь этой жизни цену.
Вслед за апрелем пронесётся май,
Которому июнь придёт на смену.
Проигранные годы не жалей;
Они не стоят даже малой части
Тех истинно неповторимых дней,
Когда с тобою было твоё счастье…»

…Было… Это слово просто убило Сашку. Он всё понял. Он был нужен ей лишь как «денежный мешок»! В сердцах собрался швырнуть с балкона своего верного «кормильца», но компью-тер, словно хватаясь за свою жизнь, выдал на экран монитора новое поступление Настиной страницы:

«Мой цензор.

Бесследно исчезают дни в ряду прошедших лет.
Вершину словоблудства покорить не удаётся.
Слова переставляя, получаю винегрет…
А ОН меня не понимает и всегда смеётся…
Раскритикует критик все хорошие стихи,
Опошлит все прекрасности, оставив для печати
Никчёмные обрезки всевозможной чепухи…
А ОН был так божественен тогда, в моей палате…
Отсеет цензор всё, забрызгав грязью чистоту.
Прочту свои стихи и удивлюсь: мои ли это?!!
В большую свалку превратили светлую мечту…
А ОН — единственное в этом мире чудо света…
Подкорректирует корректор, строчки причесав,
Оставшееся. Ознакомлюсь. Боже! Это ж — Пушкин!
А Пушкин — он и в Африке… Всё заглотил удав…
Очаровательны ЕГО весёлые веснушки…
В издательство ни помыслом отныне, ни ногой.
Пусть в решете стотысячетиражных фильтров губит
Богатства чистого таланта кто-нибудь другой…
А ОН мои стихи читает. Плачет. Ждёт и любит…»

И после этого в совершенной прозе было добавлено: «Сашка! Не дуйся! Скоро увидимся! Люблю! Люблю! Жди! Твоя — Настя». От сердца отлегло. Сашка посмотрел на икону в углу: нет, есть всё-таки Бог на свете! И Настя — есть.

— Ну, здравствуй, сынок! — Петровна, как обычно, появил-ась не вовремя. — Хватит уже тебе раздумывать, этак ты и весь год продумаешь, а моя доченька так незамужняя и останется. Мы сегодня вместе пришли.

— Вот вместе и уходите! — рассердился Сашка. — Не нужны мне эти… «помолвки»… с дочерьми… Бабы-Яги… Вообще, нет… Я сам уйду… Ничего, — он принялся отсоединять кабели от системного блока, — я себе местечко найду… Такое, чтобы всякие Бабки-Ёжки со своими дочками не приставали…

— Нет, дочь, — Петровна крикнула в сторону прихожей, — ты слышала, как он сказал? Это я-то — Баба-Яга!..

— А мы к тебе разве пристаём? — в комнату вошла единст-венная дочь Петровны. — Ты сам меня позвал; замуж…

— Что?! — Сашка повернул голову на голос и застыл, не ус-пев закрыть рот; немая сцена длилась почти минуту; Сашка всё-таки пришёл в себя и речь вернулась к нему. — Настя… И ты — дочка вот… её… да? Нет! Да нет!

— Да, Сашка, да! — Настя сияла от радости. — И мне далеко ещё до сорока. А мама моя — совсем не Баба-Яга. Ты, Сашка, не переживай; мама незлопамятна; она тебе будет хорошей тёщ-ей; если ты будешь хорошим зятем. Если вообще ты ещё не раз-думал на мне жениться… Сашка, ты слышишь меня?

— Да ну, Настя… Такого не бывает… Бред какой-то!.. Кому скажи — не поверят. Кино! Сказка…

— Точно — сказка! — усмехнулась Настя. — Помнишь — «Гуси-лебеди»? Один к одному! Кстати, ничего удивительного; если учесть, что изначально ты был, насколько я помню, Нильс-ом, то гуси — это просто твоя судьба!

— Да ну, — Сашка смотрел на свою Настю и всё ещё не верил в произошедшее, — «Гуси-лебеди»… Я не выспался…

— Ничего-ничего, — успокоила его Настя, — это пройдёт… А мама моя не такая и старая. Сорок пять всего-то. Это из-за ме-ня она так… Переживала… Врачи говорили, что больше года я не протяну… Ма-а-а! — крикнула в сторону кухни, где хозяй-ничала Петровна. — Зятёк-то твой голодный совсем! Ему бы блинчиков!.. Ладно, пойду маме помогу… А ты, — Настя огля-нулась, прищурила хитрые глаза, — ещё не раздумал на мне же-ниться, а?..

— Настя… Да я за тебя… — посмотрел ей вслед, вздохнул. — Да не… Ну ведь бред же! Бред!..

17 – 23 августа 2006 г.

ПОДАРОК ДЛЯ ЖЕНЫ.

— Ладно, — Маша оперлась своими руками о свои же колени, «оттолкнулась», поднялась из кресла, — пойду, пожалуй. Скоро твоя придёт; снова устроит скандал… Если опять возникнут ка-кие-нибудь «проблемы» — звони…

Проблем у Алексея не было. Кроме одной — Женьки. Женька стала женой Алексея год назад. И год назад у беспроблемного программиста появилась проблема в длинноного-голубоглазо-русоволосо-….. обличии. Женьку Алексей любил, потому и не обращал особого внимания на заявления-требования «молодой жены» («никаких баб»; «чтоб в шесть вечера — дома как штык»; «на девок давай не пялься» … ); разумно полагал, что Женькина «ревность» — подтверждение любви…

В годовщину их свадьбы Алексей повёз Женьку в Турцию по-тому, что … самые дешёвые путёвки оказались именно в эту страну «дальнего зарубежья». Можно было, конечно, отпразд-новать первую годовщину совместной жизни и в сравнительно недорогой Греции; но Женька (как выяснилось) про Грецию уже достаточно многое знала. Из учебника «История древнего мира — пятый класс». А вот Турция… Конечно, Женька во вре-мена школьной учёбы читала и учебник «История средних век-ов — шестой класс»; и имела кое-какие смутные представления об Османской империи, Константинополе-Стамбуле, янычарах с ятаганами и прочих «восточных былях и небылицах». Правда, теперь вдруг выяснилось, что Турция — скорее Запад, нежели Восток. И самое главное: в Греции есть всё, кроме Турции. По-тому и решено было поехать в нынешнюю Османию, а не в те-перешнюю Элладу…

С Машей Алексей учился в институте. На одном курсе. В од-ной группе. Правда, во время лекций Маша и Алексей сидели за разными столами, но разве такая «мелочь» может мало-мальски влиять на единогруппную сплочённость? Жизнь в общежитии — она ж так объединяет! А экзамены-зачёты?! Сколько девичь-их слёз впитано галстуками и пиджаками однокурсников после получения незаслуженных «трояков» вместо заслуженных «пя-тёрок»! Сколько мальчишеских поцелуев нахватали щёчки од-нокурсниц после получения незаслуженных «пятёрок» вместо заслуженных «трояков»! Да за пять лет институтской учёбы Маша стала родной-близкой для Алексея настолько, что родст-венность эту вряд ли смогло бы умалить годовалое семейное со-жительство с супружницей-Женькой. Банальнейшая арифмети-ка: Машу Алексей знал уже шесть лет, а Женьку — ещё только год; и течение времени просто не в силах этот «недостаток» ис-править. Женька это понимала. Женьку это бесило. Студенчес-кие фотокарточки, на коих Алексей был — почему-то — посто-янно не один, превратились в ловких Женькиных руках в горсти разноцветных «конфетти» совершенно некруглой формы. Алек-сей, разумеется, высказал жене по этому поводу… Почти всё. Почти… Потому что любил Женьку. И потому что был уверен во взаимности этого невидимого, но такого чувствуемого чувс-тва. Ревнует? Значит — любит. А любящему да любимому мож-но простить всё что угодно. Тем более, как было известно Алек-сею, у кого-то из однокурсников остались негативы, и натвор-ить новых карточек — можно в любой момент. Ну, конечно, ко-гда Женька «успокоится» и поймёт свою единственность в сер-дце Алексея. Времечко терпит. Времечко лечит…

В Турции Алексей и Женька отдыхали в маленьком городке с довольно «греческим» названием — Ыспарта. На картах город-ское имечко начиналось с «И», но турки вслух называли свой полис именно через «Ы». Словно посмеивались над древним греческим государством непревзойдённых воинов: Ы-ы-ы-ы-Спарта!.. Моря в Ыспарте не было. Так частенько бывает; со многими городами; и ничего удивительного в этом нет. Нет мо-ря ни в Париже, ни в Мадриде, ни в Москве, ни в Риме, ни в Ло-ндоне, ни даже в Антананариву. Так что, Ыспарта была ничем не хуже лучших городов мира, походя на них хотя бы отсутст-вием моря. А вот солнца в Ыспарте было столько, словно все лучшие города мира «скинулись» своим «солнечным лимитом» и отдали его этому турецкому городишку. Щедро поделились… На день первой годовщины совместной жизни Алексей решил подарить Женьке что-нибудь экзотичное и неожиданно-прият-ное. Догадываясь о страсти жены к красивому нижнему белью, Алексей, сославшись на слабость и изнеможение от турецкой жары, позволил Женьке пойти «на солнечное море» одной. За-горать Женька любила; пошла одна; с уверенностью в том, что слабость и изнеможение мужа — не от турецкой жары, а от рус-ской жены; вернее — от прошедшей «юбилейной» брачной но-чи. Алексей же, для верности подождав с полчасика после ухо-да Женьки, оценил внутреннее состояние своего чернокожего друга — бумажника — и отправил себя в уличное пекло на пои-ски подарка для жены. Воображение программиста рисовало бюстгальтеры, трусики и … Во-о-от!

А Маша в Ыспарту приезжала ежелетне. Дочь — единствен-ная! — небедных родителей могла позволить себе съездить в Османию даже в свои студенческие годы. Что ж говорить о де-вушке с законченным высшим образованием, успевшей по око-нчании института устроиться менеджером в филиал какой-то «западной» фирмы и успешно проработать там целый год, уму-дрившись не «вылететь», как это обычно бывало с молодыми сотрудниками-соработниками. В этот раз Маша впервые почув-ствовала, что Турция — страна дорогущая! Как в песне поётся: «Дорогая моя столица, Золотая моя Москва…» Москва-то, коне-чно, недешёвенький город, но… А вы знаете, сколько сто̀ит в Турции автомобиль? А водочки «хряпнуть» захочешь — опья-неешь-одуреешь от одной только цены!.. Проще купить автомо-биль в дорогой Москве, чем выпивку в дешёвой Турции. «Доро-гая моя Ыспарта, ЗО-ЛО-ТАЯ моя…»! В это лето Маша поняла, насколько до̀роги денежки, заработанные лично. Эти деньги по-чему-то слишком медленно зарабатываются и слишком быстро тратятся…

— Оп-пань-ки-и! — Маша дважды удивилась, увидев на ыс-партовском базаре Алексея: во-первых, у чёрта на куличках встретиться с близким человеком, заранее не договариваясь о встрече именно в этом месте и именно в эти день-час-минуту, невозможно без приятного удивления; во-вторых, не меньшее удивление вызвало у Маши то занятие, которым был в данный момент увлечён её прежний однокурсник, одногруппник, одно-коечник общежитский… Впрочем, прошлое — в прошлом. У Алексея — законная жена….. А Алексей был поистине увлечён своим базарным занятием. Он даже покраснел, когда вдруг уви-дел возле себя Машу. Смущение? Удивление?.. Какое ещё чув-ство может овладеть парнем, когда знакомая девушка застаёт его за … разглядыванием женских трусов; да не просто разгля-дыванием, а — держанием сих интимных предметов в руках и их ощупыванием…

— Хочу жене сделать подарочек на годовщину свадьбы, — после недолгого замешательства признался Маше Алексей, — она у меня любит такие … финтифлюшки. Ты мне не помо-жешь?

— В чём? — не поняла сперва Маша, но вдруг улыбнулась. — Я, конечно, могу … даже примерить, но..!

Они прекрасно понимали друг дружку даже без слов; годы учёбы и жизнь в общаге объединяют…

— … Скоро твоя придёт; снова устроит скандал… Если опять возникнут какие-нибудь «проблемы» — звони…

И Маша, «погостившая» в «семейном» гостиничном номере не больше часа, ушла в зной Ыспарты. Алексей аккуратно сло-жил подарок для Женьки и спрятал его под подушку большого спального ложа: вечером будут укладываться спать, и Женька «обнаружит» подарочек; вот обрадуется-то она!..

Женька, возвращаясь с «солнечного приёма», заметила девуш-ку, вышедшую из гостиницы, взглянувшую на небо, улыбнув-шуюся солнцу и направившуюся … куда-то. Не важно — куда. Возможно, Женька не придала бы этому «факту» особого значе-ния; мало ли «европейцев» отдыхают в этой европейской стра-не… И в этой небольшой ыспартовской гостиничке всяких-раз-ных «лиц европейской национальности» хватает. Но — лицо де-вушки-«беглянки» показалось Женьке оч-ч-чень знакомым; где-то Женька уже видела эту милую «моську»…

— Это не от тебя ли сейчас девка в фиолетовых босоножках вышла? — «в лоб» спросила Женька, не успев пересечь порог гостиничного номера; «поздоровалась» с мужем после несколь-ких часов разлуки.

— Маша? — удивился-смутился Алексей, увидев в глазах же-ны ярость дикой-дикой кошки.

— Маша? А-а-а, Ма-а-аша! — Женька сощурила глазки. — Ма-а-аша!.. Я — Женя, а не Ма-а-аша! Забыл имя своей жены?! Вот, оказывается, зачем ты… Спрова̀дил меня… А я-то… как… ду-ура..!

— Женька, ну ведь ты же всё не так поняла! — Алексей шаг-нул навстречу жене.

— Не подходи ко мне! — рявкнула дикая-дикая кошка. — А-а-а, это одна из твоих… институтских-проститутских! И ты, значит, вместе со мной притащил сюда ещё и её!.. Да уж, секс-бомба! Куда уж мне-то!..

— Ну перестань… Маша здесь совершенно случайно оказал-ась… Она — сама по себе… Я на базаре подарок выбирал…

— Ага!.. И «совершенно случайно» встретил на краю света на миллионном базаре именно свою институтскую?.. И «совершен-но случайно» она согласилась пойти с тобой сюда?.. И «совер-шенно случайно» вы с ней тут… Если в этой твоей «восточной сказочке» и есть что-то «совершенно случайное», так это то, что совершенно случайно я вернулась раньше на каких-нибудь пять минут! И — совершенно случайно! — видела, как эта твоя про-ститутка драпала отсюда! С улыбочкой! Тьфу!..

— Думай что хочешь, — Алексей присел на постель, скрестил пальцы рук, — я знаю, что я ни в чём перед тобой не виноват. Машу встретил случайно; подарок для тебя подбирал…

— Спаси-и-ибо, миленький, за подарочек! Можешь считать, что подарочек свой ты мне уже вручил!..

— Да ты… ничего не поняла… Мы с Машей посидели. Соку попили… Между прочим, Маша о тебе очень хорошего мнения, Жень… Она и ушла-то только потому, что ты у меня ревнивая.

— Свалила, только пятки сверкали! Какая бы я ни была, если б у неё рыльце в пуху не было, она б не удрала! Слу-ушай, а че-го это ты меня на отдых именно в э̀тот вилайет потащил?! Не в Стамбул, не в Анталью, а в эту… дыру? И ты ещё говоришь про какие-то «совершенные случайности»?!.

— Слушай, заткнись, пожалуйста. Избавь меня от этого свое-го… маразма. Мне надоели твои тупые истерики.

— А-а-а, вот тебя и прорвало! Стыдно сознаться, да? Ты здесь уже не в первый раз, да? У вас тут — «место сбора». И здесь ты с этой… простиздеськой… тра-ля-ля… сок пили… Со мной будь добр разговаривать без «заткнись»! Я тебе не «Ма-а-аша»!

— Да я с тобой вообще разговаривать не хочу! Будешь с то-бой добрым!.. «Добр», «добр»… Ты ж из меня за этот год всю душеньку высосала. Вот скажи: чего ты всё время добиваешься?

— Это ты всё время чего-то добиваешься! Водишь всяких шлюшек-потаскушек! Я так устала от этих твоих…

— Неча так долго жариться на солнце! Ты ж себе все мозги выпарила!.. — он прижал ладони к ушам, защищаясь от нового по-тока Женькиной экспрессии… — Слушай, давай не будем руга-ться, давай? Клянусь тебе, нет причины для ругани! Помнишь, какой сегодня день? А?! Подожди, я забыл кое-что добавить к подарку…

Алексей ушёл, оставив Женьку в гостиничном номере в совер-шенном одиночестве. Так лучше. Женщина быстрее успокаива-ется, будучи наедине с собой, без объекта для выплёскивания своих негодований. Пусть. Пусть «перебесится». Алексею вдруг захотелось стать «чувствонепробиваемым ниггером» и беззабо-тно трындеть себе под нос знакомую ревуще-успокаивающую песенку: «The roof… the roof… the roof is on fire…» Да уж, башку-то сносит капитально. Кому? Алексею. Нет, сперва, конечно, «крыша горит» у Женьки, а уж после — … Как говорится: с бо-льной головы на здоровую… Женился же на такой девчонке, что теперь — «бир тахта ексик»!.. «Зэ руф… зэ руф… зэ руф из он файр…»! Ничего-ничего, сейчас раздобудется бутылочка «шампусика», Женька «отойдёт», всё будет хорошо… Ч-ч-чёр-р-рт! Бумажник-то забыл! Вот тебе и «зэ руф»…

— Вот это и есть твоё «добавленьице» к «подарочку»?! — Женька сидела на ложе, вытянув вперёд — навстречу мужу — правую руку с зажатыми в пальчиках трусиками. — Спасибо!

— Я хотел, что бы ты нашла их чуть попозже, ближе к ночи, перед сном, — признался Алексей, — ну, как тебе?

— Замечательно! Ты думал, что я их вообще не найду! А эта твоя… простиздеська… она что, так наудовлетворялась, что да-же не заметила, как свалила отсюда без трусов?!.

— Женечка! Ты чего несёшь-то?! Это ж — тебе, подарок! Ты ведь любишь красивое бельё!..

— Я чужие шмотки не донашиваю! Ка-аков подлец! И ведь хватает совести изворачиваться! Ну, забыла твоя проститутка свои трусы под подушкой; ну хоть ты-то будь мужиком не толь-ко с этой шлюшкой, но и передо мной сейчас! Ты ж… бессилен перед этой… уликой! — она швырнула трусы в Алексея.

— Да иди ты..! Нашлась тоже мне… «следователь»! Реально — надоели твои маразмы…

— Маразмы?! И то, что цвет у этих трусов — фиолетовый, то-же маразм, да?! И то, что туфли и тени у твоей шлюшки — фио-летовые, тоже, видимо, маразм, да?!. Такая гармонирующая цветовая гамма и — маразм!.. Твои жалкие оправдания — вот маразм!

— Ну ты и — … ну!.. Цветовая гамма!.. Да хоть цветовая де-льта! Хоть омега! Надоело! Иди ты…

— Что, больше и сказать нечего?! И с чего это ты — вдруг! — начал для меня трусы покупать? Что-то раньше, когда я ничего подобного под подушками не находила, ты мне таких подароч-ков не делал! А стоило только обнаружить — «подарочек тебе, любимая»! Хорош подарочек! И я — дура! — может быть, и поверила бы в эту твою… сказочку про подарочек… Если бы «совершенно случайно» не увидела эту твою… простиздеську, улепётывавшую отсюда на всех своих пара̀х!..

В этот раз Женька была одержима неудержимостью своего «праведного гнева». Её несло всё дальше — в пропасть разрыва.

Кое-как «доотдыхав» до следующего утра, Алексей поменял билет и вылетел домой, оставив Женьку в Турции. Вернулась. Почти тихо почти мирно развелись. Вот вам и подарочек…

11 — 12 января 2006 г.

ИСТОЧНИК БЕЗУМИЯ.

— Вовчик, расскажи сказку, — глаза Анечки засияли радос-тью; Вовчик всегда выполнял любые Анечкины капризы, не вы-ходившие за пределы разумного; повествование о волшебных делах за пределы разумного не выходило, и Анечка уже превра-щалась в то неведомое существо, которое принято называть не-понятным «вся внимание», — только, пожалуйста, на этот раз без чудовищ, ладно? Пусть будет только красивая любовь, которая преодолеет все преграды, и всё закончится хэппи-энд-ом. Я даже готова подсказывать тебе, если что-то не получит-ся…

— Боюсь, что мне придётся обойтись без твоей помощи, — Вовчик принял Анечкину игру и вошёл в образ сказочника, — потому что история, которую я расскажу тебе сегодня, произо-шла на самом деле, и выдумывать что-либо не придётся. Прав-да, было это так давно, что почти все люди успели забыть эту историю. Древние манускрипты благополучно сгорели в пожа-рах войн и времени; но мне эту невероятную историю поведал мой друг-историк, который в исторических вопросах — настоя-щий «ботаник»! Он знает, о чём говорит!.. Итак, в стародавние времена, когда королевств было столько, что на всех королей даже не хватало подданных, король Бурляндии — была в те вре-мена такая страна — решил соорудить для себя и своей короле-вской семьи новый дворец, по красоте превосходящий дворцы соседствующих королей. Творческие конкурсы в то время не объявляли; и макеты на суд заказчика не представляли; всё бы-ло гораздо проще: тот из творцов получал право материализо-вать свои задумки, кто красноречивее мог преподнести все свои затеи на словах. Прознав о желании Сигизмунда Восемнадцато-го — короля Бурляндии — построить новый дворец, со всех уголков известного в те времена мира собрались лучшие, хоро-шие, таксебешные и даже просто никудышные архитекторы, и каждый из них по нескольку часов кряду расхваливал перед ко-ролём своё пока не существующее строение, называя его вось-мым чудом света и …

— То есть, — вступила в рассказ Анечка, — всё это было уже по̀сле того, как Антипатр Сидонский описал семь чудес света… Не такие уж и стародавние времена получаются…

— Мне кажется, — вежливо перебил Анечку Вовчик, — что такая умница, как ты, могла бы отбросить ещё несколько веков, когда ещё не было королевств; да и порядковый номер бурлянд-ского Сигизмунда — Восемнадцатый — тоже о многом говор-ит. В общем, можно предположить, что Сигизмунд Восемнад-цатый жил вообще сравнительно недавно; а может, и сейчас всё ещё живёт в своей Бурляндии… Что-то мы с тобой от темы уш-ли куда-то… Среди соискателей права строительства королевс-

кого дворца Бурляндии был один скромный и очень уж молодой человек, который первою же — и единственной — фразой свое-го проектного живописания развеял все сомнения Сигизмунда Восемнадцатого. Звали молодого человека Вильгельм, и он про-изнёс: «Я построю Вам дворец, который не сможет Вам не пон-равиться; голова моя Вам это сказала и голова моя за эти слова готова Вам ответить». И Сигизмунд Восемнадцатый услышал своё сердце: «Невозможно говорить одновременно умно, краси-во и честно!» Не было в словах Вильгельма ни распрекраснос-тей, ни заумностей, а были слова его честны. Сигизмунд Восем-надцатый не стал выслушивать речи оставшихся творцов, объя-вив всем, что выбор сделан, и новый королевский дворец будет возводить Вильгельм, который в случае успешности своей рабо-ты получит в награду старый дворец короля, а в случае, если но-вый дворец Сигизмунду Восемнадцатому не понравится, в нака-зание оставит в Бурляндии свою голову, а сам будет изгнан прочь из королевства. С утра следующего дня все невостребо-ванные творцы покинули пределы Бурляндии, отправившись на поиски новых заказов, а Вильгельм приступил к работе. Разуме-ется, в одиночку Вильгельм строил бы новый королевский дво-рец лет четыреста, не меньше; а-то и больше. Поэтому Сигиз-мунд Восемнадцатый нанял в помощники молодому человеку восемь тысяч африканцев. Ведь всем известно, что Африка — источник дешёвой рабочей силы для всего мира. Кроме того, не стоит забывать, что те же самые фараоновы пирамиды в Египте построили именно африканцы… Ну ладно, о чём я? Ах, да, так вот, с утра следующего дня закипела работа. Сигизмунд Восем-надцатый тоже, можно сказать, приложил руку к этому строите-льству: собственнопалечно указал — по просьбе Вильгельма — место, где ему — королю — хотелось бы иметь свой дворец. Собственно, указанием места воздвижения нового дворца вклад Сигизмунда Восемнадцатого в это благое дело и был завершён. Вильгельм очень вежливо и совершенно безоговорочно попро-сил короля покинуть пределы строительной площадки и не со-вать туда своего королевского носа как минимум месяца три — до завершения строительства. Сигизмунд Восемнадцатый не по-верил своим королевским ушам: разве ж это возможно — пост-роить королевский дворец за каких-нибудь четверть года?! Ведь дворцы королевские возводят десятилетиями! А за три месяца — ну, фундамент, разве что, успеешь заложить… Но Вильгельм повторил королю своё обещание — уложиться в срок. И Сигиз-мунд Восемнадцатый просто не мог не пообещать в ответ: «Ес-ли это действительно будет так, — попросишь себе любую наг-раду; а если обманешь — хотя бы на день опоздаешь — вместе с головой оставишь руки и ноги!» Но, судя по темпу начавшей-ся работы, Вильгельм был человеком слова; и расставаться со своей головой — и другими частями своего тела — не собирал-ся. Слухи донесли до королевских ушей Сигизмунда Восемна-дцатого, что уже в первую неделю строительства фундамент был заложен полностью и вовсю начали возводиться стены. Си-гизмунд Восемнадцатый не мог не поделиться радостной новос-тью со своей женой — Лаурой Восемнадцатой — и дочерью — принцессой Виолой. И если королева восприняла это известие со сдержанной радостью, присущей истинной королеве, то Вио-ла в своей девятнадцатилетней головке тут же затеяла совер-шить ночную вылазку на место строительства нового королевс-кого дворца. Сама знаешь, что переубеждать девятнадцатилет-нюю девушку — дело бесполезное; она всё равно совершит те безумства, которые задумала. Отыскав в своём богатейшем гар-деробе самое старое платье, которого не было жалко для прогу-лки по строительной площадке, Виола быстренько переоделась и отправилась в свою ночную вылазку. В небе светила полная луна — цыганское солнце! — представляя пред очи девушки грандиозную стройку. Осторожно ступая босыми ножками по успевшим нагреться за день строительным камням, Виола про-никла в глубину будущих — пока ещё бесстенных — королевс-ких зал. Вдруг чья-то рука коснулась её плеча; нежно, но требо-вательно развернула на полоборота. Виола подняла взгляд и увидела молодого человека. «Ты что, родилась не с той ноги?!» — спросил Вильгельм. «Я просто… желала посмотреть на нов-ый дворец. Но, говорят, главный строитель — такой суровый и грубый, что днём я не отважилась сюда прийти», — призналась Виола «стражнику», как она окрестила в своей голове этого кра-сивого юношу, освещённого яркостью луны. От этого яркого лунного света у принцессы заболели глаза; она опустила вино-ватый взгляд и замолчала. Девушки ведь умеют молчать краси-во… Поняв, что налюбоваться прелестной девушкой вдосталь всё равно не удастся, Вильгельм решил завязать разговор, но не нашёл ничего более подходящего, как сделать незнакомке безу-мный комплимент: «Мне кажется… лучше быть совсем не оде-той… с такой-то фигурой… чем быть одетой так плохо, как ты сейчас…» Не отреагировать на такую откровенную грубость со стороны какого-то «сторожа» Виола не могла: «Такие как ты очень любят природу; загрязнять; своим присутствием!» И Вильгельм ответил: «У-у-у, девушка, да ты, я вижу, слишком избалована свободой! Попробуй выйти замуж, если тебя — та-кую — кто-нибудь возьмёт; и тогда, возможно, воспитание твоё достигнет нового уровня!» Так — слово за словом — они и поз-накомились. И, в конце концов, узнали, что, во-первых, Виола — не бродяжка какая-нибудь, которой негде ночевать, что вы-нуждает её по ночам лазить по недостройкам, а — самая насто-ящая дочь Сигизмунда Восемнадцатого, и, во-вторых, Виль-гельм — не охранник на королевской стройке, а — самый глав-ный строитель. Полчаса «ругани» истомили обоих; помирились; стали друзьями. «Ой, знаешь, а я ведь даже шнурки на своих ту-флях не завязываю сама! Научи меня работать с этими громозд-кими камнями, а?!» — попросила Виола. «Но ведь это — не принцессово дело!» — попытался возразить Вильгельм, в глуб-ине души своей, напротив, радуясь тому, что он хоть чем-то ин-тересен этой девушке. И тихо-негромко началась ночная «рабо-та». Строители-африканцы ночью, как и положено, отдыхали, и никто не мешал Вильгельму обучать Виолу премудростям стро-ительных художеств. Время от времени Вильгельм брал руки принцессы в свои руки, помогая чувствовать правильность и то-чность движений, подсказывал: «Ну вот… так… А ты говорила, что у тебя аллергия на работу!.. Вот сюда… Работу надо своими руками понять… Ой, ты ещё такая церемонная!.. Вот так… Это всё равно что музыка по нотам; а музыка по нотам — это уже не музыка… Не бойся задавать вопросы…» А Виола и не боялась. Она — спрашивала; Вильгельм — подсказывал. Когда Виола устала, они присели на лежавшее неподалёку бревно. Отдох-нуть. «Что же ты будешь делать со старым папенькиным двор-цом?» — спросила принцесса. «Продам кому-нибудь; а на выру-ченные деньги построю себе маленький, скромный, но очень красивый дворец. Ведь я — свободный художник; а свободные художники-бродяги кончают свои дни либо под забором, либо в собственных дворцах. Мне почему-то очень не хочется умереть где-нибудь под забором…» К рассвету Виола вернулась в свою спальню и к завтраку так и не соизволила выйти — так устала она от ночной работы. Сигизмунд Восемнадцатый решил было, что дочь заболела, но придворные лекари, обследовав спящую принцессу, вынесли вердикт: очень хороший здоровый сон, не более. А в следующую ночь Виола вновь «работала» с Вильге-льмом. Её некоторые неумелые попытки вовсе не были для неё «пыткой». Зачем учиться тому, что тебя, в общем-то, не интере-сует, но что приносит неплохие деньги?! Люди по-разному по-нимают смысл слова «призвание». Конечно, Виола не собирал-ась становиться каменщиком или плотником; ей и принцессой быть неплохо было. Но ей было так хорошо, так легко, так сво-бодно с Вильгельмом рядом!.. И Вильгельму было так же — ря-дом с Виолой. Ведь настоящая любовь — это самое великое бе-зумство мужчины от женщины; и женщины от мужчины. Сидя-отдыхая на бревне, Вильгельм признался: «Quam pulchri sunt pe-des tui in calceamentis, filia principis! Flexurae femorum tuorum si-cut monilia, quae fabricata sunt manu artificis. Gremium tuum crater tornatilis: numquam indigeat vino mixto; venter tuus sicut acervus tritici vallatus liliis. Duo ubera tua sicut duo hinnuli, gemelli capre-ae, collum tuum sicut turris eburnea. Oculi tui sicut piscinae in He-sebon, quae sunt ad portam Bathrabbim; nasus tuus sicut turris Liba-ni, quae respicit contra Damascum. Caput tuum ut Carmelus, et co-mae capitis tui sicut purpura; rex vincitur cincinnis. Quam pulchra es et quam decora, carissima, in deliciis! Statura tua assimilata est pal-mae, et ubera tua botris. Dixi: «Ascendam in palmam et apprehen-dam fructus eius». Et erunt ubera tua sicut botri vineae, et odor oris tui sicut malorum. Guttur tuum sicut vinum optimum…» «Это — не по-нашему, не по-бурляндски, да? Но — красиво! Мне понрави-лось!» — сказала Виола, когда Вильгельм закончил свою речь. «Да; это — по-латински; в прошлом году я построил два замка в Шотландии: одному графу и одному герцогу; и за полгода пре-бывания там изучил латынь». «Ну и мозг у тебя!» — восхитил-ась принцесса. Вильгельм смутился от похвалы: «Мозг — это всего лишь приспособление, которое помогает воображать, что ты — думаешь. А по-настоящему люди могут думать только се-рдцем». В этот раз Виола прихватила с собой из дворца жарко̀е в горшочке и бутылочку «Кот дю Рона». Хозяюшка прямо, а не принцесса! Жарко̀е приговорили вместе; а вот от вина Виль-гельм почему-то отказался: «Не привык я быть пьяным». Взяв в свою руку принцессину трудовую ручку, Вильгельм продолжал: «Сейчас узнаем, какова и ты на самом деле… Почти все люди думают, что узоры на пальцах рук — это линии судьбы. А на деле это — всего лишь «отпечатки» существа человека. Смотри: вот узоры на внутренней стороне твоих пальчиков; по этим сам-ым узорам криминалисты узнаю̀т конкретного человека. Узоры эти показывают, как ведёт себя тот или иной человек. Вот у те-бя — глянь! — узоры дугообразные. Так во̀т, ты, выходит, отли-чаешься сугубо конкретным мышлением. Человек ты, можно сказать, однозначный, тебе трудно приспосабливаться к измене-ниям окружающей обстановки. Ты не прислушиваешься к чуж-ому мнению и всегда стремишься настоять на своём, что, кста-ти, свойственно всем принцессам. Впрочем, отчасти это иску-пается лёгким переходом на другие темы и вообще — ты незло-памятная. К числу других твоих положительных качеств отно-сятся правдивость и откровенность, неспособность участвовать в интригах. Что, в общем-то, не свойственно для особ королевс-ких кровей. Стоит отметить и равнодушие к алкоголю, который не сможет вызвать у тебя чувства приятного расслабления, вы-пей ты хоть целую бочку «Кот дю Рона». А вообще, здоровье у таких людей, как ты, очень хрупкое: и жару̀ ты трудно перено-сишь, и духоту, и долгие поездки в каретах, и спуски в скорост-ных лифтах… В обыденной жизни, однако, обладатели дуг на пальцах способны производить впечатление настоящих тиран-ов; может быть, потому, что из-за психологической негибкости отступать им практически просто некуда. Среди таких людей — огромное количество командиров и приказчиков малюсенького масштаба, ибо они — энергичны, нетребовательны и исполни-тельны А вот посмотри теперь у меня: это уже не дуги, как у те-бя, а завитки, видишь? Обладатели большого числа завитковых узоров — это совершенно иной тип людей; их поведение столь же причудливо и замысловато, как и узоры на пальцах. Часто, правда, такие люди и сами не представляют, на что они способ-ны. С одной стороны, их отличает благодушие, они — не пове-ришь — ленивы, склонны разбрасываться-распыляться, им очень трудно доводить начатое дело до конца. Ухватившись за нить решения задачи, иногда очень сложной, такие люди тут же теряют к этой задаче интерес. Или не могут выбрать — какой путь предпочесть. Больше того, им даже свойственно стремле-ние усложнять стоящие перед ними проблемы. От закулисных манёвров такие люди испытывают чисто детскую радость; но делается это не для достижения какой-то цели, а, так сказать, «из любви к искусству». С другой стороны, люди с завитками на пальцах постоянно недовольны собой, чувствуют неуверен-ность в своих силах. Потому-то они достаточно редко достига-ют успеха там, где нужно идти напролом, но, закрепившись на завоёванных позициях, способны удерживать их довольно дол-го, постоянно меняя линию своего поведения. И есть ещё тре-тий тип узоров — пѐтли; может, увидишь когда-нибудь у кого-нибудь. Это — некая золотая середина между завитками и дуга-ми. Люди с петлями на пальцах хорошо приспосабливаются к любой ситуации, очень контактны, терпеливы и выносливы. У них широкий круг интересов, хотя и нет ни глубины, как у ме-ня, ни простоты и конкретности, как у тебя. Они готовы участ-вовать в любых начинаниях, ни замысла, ни пользы которых не разделяют или даже вообще не понимают; но при всех их «ми-нусах» и «плюсах» эти люди — идеальные командиры и распо-рядители, способные хотя бы по-минимуму удовлетворить со-вершенно всех. Они никогда не давят на окружающих, подобно тебе, и никого не мучают мимолётными и постоянно меняющи-мися планами, как я…»

Виола прикладывала свою старательную ручку ко всему, что вытворялось на стройке. Однажды ночью Вильгельм сказал: «Нынешним днём завершим крышу; по всем народным приме-там — послезавтра начнётся дождь и будет идти неделю, не ме-ньше. За неделю, думаю, успею изготовить всю необходимую мебель. А ты — лучше не приходи; противный дождь может на-влечь на тебя болезнь…»

Всё случилось так, как предсказал Вильгельм. Вернее — как предсказали народные приметы. Дождь начался днём и к ночи так и не перестал лить. Но Виола всё равно пришла в новый дворец, где под крепкой крышей столярничал Вильгельм. Уви-дев Виолу, насквозь промокшую под проливным дождём, Виль-гельм сперва посмотрел на девушку взглядом строгого отца; но после — подобрел, принёс откуда-то одеяло… Пока одежда Ви-олы сушилась перед огнём, разведённом в недавно сооружён-ном камине, Вильгельм, крепко обхватив принцессу, прижав её — укутанную в одеяло — к себе, негромко-грустно напевал:

«Хмурые серые тучи
Спрятали в небе луну;
Дождь бьёт по стёклам всю ночь напролёт;
Мы у него в плену…

В мокрую сеть пойман город
И никуда не уйдёшь…
Мы будем вместе с тобой в эту ночь;
Пусть не кончается дождь…

Словно в полусне
Прикоснусь к тебе
Нежно губами;
Ты шепни мне «да»,
И пусть никогда,
Никогда не кончается дождь…

И пусть никогда,
Никогда не кончается дождь…»*

— Так это «Браво», Сюткин поёт, — Анечка влезла в сказку.

— Ну, в хорошей музыке и прекрасных текстах разбираешься не только ты, но и жители далёких заграничных королевств… Виола вздохнула: «Браво! Хорошая песня! Тоже, видимо, нена-шенская; наши музыканты не так романтичны — они так неро-мантичны…» Вильгельм согласился: «Да, это — русская песня. «Браво» поёт. Мне эта песня тоже очень нравится; тихая-тихая, нежная, спокойная, честная… А я и не рассчитывал на то, что ты придёшь… Ох, и будет же грех на моей душе, если ты вдруг заболеешь!» Виола улыбнулась: «Это ещё как посмотреть: кто из нас с тобой более грешен за мои побегушки к тебе!..» Виль-гельм вздохнул: «Глупенькая ты ещё у меня! Не бережёшь себя совсем. Никогда не растрачивай себя на глупости, ты нужна мне…» Они долго молчали, понимая друг дружку без слов. По-рою ответа легче добиться молчанием, а не вопросами. В жизни иногда ведём мы себя так, словно будем жить вечно; всё откла-дывается на пото̀м. Потому-то и не успеваем иногда действите-льно пожить. Смотреть на жизнь нужно собственными глазами; ну — иногда ещё глазами своих любимых. Многие люди не поз-воляют себе любить и любить себя; потому что им есть что те-рять. «У нас будет столько детей, сколько … китайцев на све-те!» — пообещала Виола Вильгельму. Жениться нужно не на той, с которой сможешь жить, а на той, без которой жить не сможешь. А если не примешь человека со всеми его недостат-ками, то ничего не сложится. Правда, умные люди не указыва-ют своим любимым на их недостатки… «Рискну доверить себя тебе!» — объятия Виолы были куда жарче языков каминного пламени. Не думай о том, что всем мешаешь; не нужно себя ни в чём ограничивать; ни в чём… «Я так счастлива с тобой!» — выдохнула Виола. «А как счастлив я, когда ты рядом!» — выдо-хнул Вильгельм. На самом же деле люди не знают, что такое — настоящее счастье; никто. Ведь у слов «любовь» и «счастье» даже буквенные оболочки — разные. Любовь — не мануальная терапия, а ….. хотя….. А счастье — вообще необъяснимо… Ка-кая жизнь, такие и сказки. Вот… Настоящую любовь никакие узы брака не остановят. Любящий не заметит нечаянных слов своей любимой: «Ой, не хочу к тебе прижиматься; вдруг испач-каю свою единственную блузку!»

— Ой, да было-то раз, — пробубнила Анечка, — забудь уже…

— Не перебивай, это ж — сказка… И всё у большинства бы-вает — «как у людей». У большинства. И только истинно любя-щие способны сказать своим любимым: «Не хочу, чтобы всё у нас было, как у людей; хочу, чтобы всё у нас было, как у нас с тобой!» Несчастный случай с ним — делает несчастной и её; ра-дость на её лице — заставляет и его лицо сиять радостью. Мож-но совершить бесчисленное множество любых жизненных оши-бок; кроме одной — роковой… В день завершения третьего ме-сяца со дня начала строительства королевский двор Бурляндии перебрался в новый дворец. Обойдя своё новое жилище, Сигиз-

мунд Восемнадцатый остался так доволен, что самолично напо-мнил Вильгельму об их уговоре. «Оставьте, Ваше Величество, себе на память старый дворец; а мне в награду вручите, пожалу-йста, руку Вашей дочери; ибо сердце её уже принадлежит мне; а моё — ей…» Для Сигизмунда Восемнадцатого новость эта про-звучала откровенной дерзостью. Зять?! Кто такой — зять-прос-толюдин?! Это — позорище перед соседями-интриганами; враг! А как люди мудрые говорят? Хочешь избавиться от врага — дай ему денег в долг! Только ведь — этот «вражина» отказыва-ется от денег! Принцессу ему подавай! Сигизмунд Восемнадца-тый глянул в глаза дочери и понял, что Вильгельм не соврал. Да уж… Взаимная любовь с первого взгляда позволяет сэкономить много времени и денег. Но… Зять-простолюдин — это серьёз-ная проблема! Самый простой способ решать любые проблемы — это просто не иметь их. Если же проблема всё-таки сущест-вует, то нужно откладывать принятие решения до тех пор, пока проблема не исчезнет сама собой. Сигизмунд Восемнадцатый принял единственно верное решение, устраивавшее в какой-то степени обе стороны, но при этом не устраивавшее в полной ме-ре ни одну из сторон, провозгласив: «Мы … подумаем!» С од-ной стороны, Вильгельм так и не получил согласия отца своей любимой; но, с другой стороны, он и отказа не услышал! И Си-гизмунд Восемнадцатый, с одной стороны, не сказал своё коро-левско-отцовское категоричное «нет»; но, с другой стороны, дочь свою какому-то ничтожному мастеру творений тоже не от-дал! А время — рассудит. По крайней мере — думал Сигизмунд Восемнадцатый — пусть даже через год, или даже через два, но Вильгельму надоест ждать возле дворца милости короля, как у моря погоды, и он, плюнув на всё, уйдёт в другие земли. За муд-рость надо платить целыми годами жизни. И разница между же-ланием и действием так велика!.. Вильгельм же, конечно, понял хитрость Сигизмунда Восемнадцатого. «Отец не позволит нам быть вместе!» — разревелась Виола, ночью сбежав из нового королевского дворца к старому, где её ждал на свидание Виль-гельм. «Ерунда! Не плачь, любимая, ведь безвыходных положе-ний не бывает; правда, за всё нужно платить, и частенько — не-заслуженной ценой…» — загадочно произнёс Вильгельм. На ут-ро следующего дня вдруг оказалось, что все колодцы, все исто-чники в Бурляндии пересохли и выбрать из них хотя бы каплю воды было просто невозможно. Люди шли к королевскому фон-тану, расположившемуся на лужайке перед новым дворцом ко-роля. Сигизмунд Восемнадцатый был рассержен, когда увидел, как его верноподданные наглейшим образом наполняют в его королевском фонтане свои простолюдные ёмкости для воды. Кто-то спешно сообщил королю о том, что из имевшихся в Бур-ляндии источников остался только один, исполненный водой, — королевский фонтан. Правда, предусмотрительный Виль-гельм сделал ещё одну скважину — прямо в подвале нового ко-ролевского дворца; поэтому гнев Сигизмунда Восемнадцатого скоро сменился на милость: пусть народишко пьёт фонтанную воду; у короля есть свой — персональный — источник! Слуга принёс Сигизмунду Восемнадцатому золотой ковш с водой из дворцового колодца. Хороша водица! Сладка и студёна! И ведь как всё-таки вовремя успел этот Вильгельм соорудить и дворцо-вый колодец, и фонтан! Иначе ведь и недовольства народные могли случиться!.. И невдомёк было королю, что это Вильгельм всего за одну ночь сотворил систему для отвода воды изо всех бурляндских колодцев! Изо всех, кроме двух — королевских. А в фонтан Вильгельм насыпал какого-то порошка; и уже на сле-дующий день оказалось, что все верноподданные Сигизмунда Восемнадцатого оказались совершенно не в своём уме! Они не-сли в речах своих такую белиберду и выписывали в бесшабаш-ных плясках такие коленца, что было ясно: Бурляндия сошла с ума! Вильгельм вздыхал перед королём: «По-видимому, какие-то минералы попали в воду фонтана… Но Ваша-то вода, Ваше Величество, абсолютно безвредна!» И что из того?! Ведь это же смешно: править сумасшедшим народом! Это ж срам-то какой! Соседи точно затюкают своими насмешками! И Сигизмунд Во-семнадцатый объявил королевским указом на всей территории Бурляндии карантин. Ни тебе въехать в королевство, ни тебе выехать из него… А лекари придворные, обследовав несколь-ких безумцев, пришли к выводу, что это неизвестное, странное заболевание вызвано питьём фонтанной воды и излечению не поддаётся. Абсолютно. Вот вам и мудрость: надо, мол, уметь выдерживать паузу!.. Всего какой-то один-единственный день, а — передержали! Только эстонцы могут не верить в существова-ние сверхзвуковых самолётов. Только бурляндцы могут не вер-ить вообще ни во что, кроме бессмыслиц, именуемых у них те-перь истинами, и смеяться над истинными истинами, поскольку те настолько бессмысленны!.. Сила воли помогает контролиро-вать любую ситуацию. А Сигизмунд Восемнадцатый чувство-вал своё бессилие. Народ просто-напросто не подчинялся свое-му правителю! Потому что правитель — по мнению вернопод-данных — несёт в своих словах такую чушь! Что же это за ко-роль такой?! Уж не сошёл ли он с ума, а?! Вот, к примеру, коро-левский указ: «Хочешь получить плоды — не рви цветов!» Раз-ве не смешно?! В тот же день в Бурляндии были сорваны и съе-дены все цветы; ведь это — самое правильное решение! Если тебе хочется чего-то большого и чистого, то возьми и помой слона! Когда солнце ясное уходит с синего неба, тогда вся мы-чащая скотина в тени остаётся… Надо улыбаться, вопреки дейс-твительности; и когда улыбка осядет на лице навсегда, будет уже совершенно безразлично, что прохожие, покручивая паль-цем у виска, вполшёпота будут шушукать: «Ненормальный!» Улыбка — вот смысл существования человека. Оптимист ведь даже на кладбище видит не кресты, а плюсы; а пессимист не пьёт даже кипячёную воду, потому что в ней — микробы, хоть уже и дохлые… «Ты презираешь меня, доченька?» – спросил Сигизмунд Восемнадцатый. «Нет, папа, я тебя не презираю; не-льзя презирать пустое место…» — ответила Виола, не боясь гне-ва отца. Да и какой может быть гнев, если каждое слово в каж-дом королевском указе теперь приходится по сорок раз обдумы-вать, боясь, что народ Бурляндии не поймёт и — взбунтуется. И вроде бы всё верно в королевских указах, а бурляндцы всё рав-но ничего не понимают, насмехаются над серьёзными вещами. Хорошо хоть — смеются, а не… Страшно даже и подумать… Ведь любому человеку всегда — всегда! — есть что терять, да-же если нет даже трусов; собственное достоинство, хотя бы… И на четвёртый день народного безумия Сигизмунд Восемнадца-тый понял: в глазах короля народ — безумен; но в глазах народа — безумен король! Сумасшедшим ведь принято считать любо-го, кто не похож на других, на основную массу. Для отары овец — ненормальный кто? Чабан… «Баранов» – целое стадо, а ко-роль — жалкая одинокая «овечка»; не умеет Его Величество да-же застёжку на башмаке застегнуть; да и расстегнуть самостоя-тельно — тоже… Жизнь — грустная; зато зарплата — смеш-ная… Очень хорошим и очень богатым человек одновременно быть не может. Сигизмунд Восемнадцатый считал себя человек-ом достаточно богатым. Тогда чем же он плох? Тем, что не поз-волил дочери выйти замуж за пусть и талантливого, но всё-таки безродного бродягу?! Это ли грех?! А и если теперь сказать своё королевское «да», то что это изменит? Ведь народ всё рав-но останется безумным… Сама собой проблема почему-то ни-как не хотела решаться. Имей смелость жаловаться; только ко-му теперь пожалуешься, если кругом все — сумасшедшие?! Снова не поймут; в очередной раз засмеют… То, что мы можем потерять, просто ничто по сравнению с тем, чего мы можем не найти, боясь потерять имеющееся. В каждом человеке — мил-лиард маленьких его; и каждый из них — другой; и все — раз-ные. «Почему кто̀-то создал для меня эти проблемы, а решать их должен я? Ведь это же так несправедливо!» – подумал Сигиз-мунд Восемнадцатый и тихонько заплакал, пока рядом никого не было. За лесом кусты всегда не видны; но, пройдя сквозь лес, можно застрять в этих кустах; никогда ведь не знаешь, где най-дёшь, а где потеряешь; а и знать бы заранее, где упадёшь, так хоть соломки постелить успеть. Из двух крайностей выбрать ну никак не получается! Достал Сигизмунд Восемнадцатый из зо-лотого сундука старую книгу, раскрыл на заложенном месте и пробежал глазами по строчкам, которые ещё в бытность прин-цем холостым заучил по указу своего отца — мир праху его: «Omnia tempus habent, et momentum suum cuique negotio sub cae-lo: tempus nascendi et tempus moriendi, tempus plantandi et tempus evellendi quod plantatum est, tempus occidendi et tempus sanandi, tempus destruendi et tempus aedificandi, tempus flendi et tempus ri-dendi, tempus plangendi et tempus saltandi, tempus spargendi lapid-es et tempus eos colligendi, tempus amplexandi et tempus longe fieri ab amplexibus, tempus quaerendi et tempus perdendi, tempus custo-diendi et tempus abiciendi, tempus scindendi et tempus consuendi, tempus tacendi et tempus loquendi, tempus dilectionis et tempus odii, tempus belli et tempus pacis…» Старые головоломки, в кото-рых попробуй-ка разберись… Время разбрасывать камни и вре-мя их собирать… Разбросать-то удалось, а вот собрать — не по-лучается никак… А короли могут уйти на пенсию, а? Или — в отставку? Или — как там это у них — у королей — называется?

— Ты это у меня спрашиваешь? — откликнулась Анечка.

— Нет-нет, просто — размышляю от имени Сигизмунда Во-семнадцатого, озвучиваю его мысли… Ушёл ведь Диоклетиан с должности императора на самом пике своей славы; уехал в про-винцию и стал тыквы выращивать… А ты, Сигизмунд Восемна-дцатый, что умеешь делать, кроме как носить корону и подпи-сывать указы, над которыми ныне все смеются? Картошка — главное блюдо на столе; надо научиться картошку выращивать. Да и без мяса не обойтись; в пастухи, что ли, пойти? Здоровье позволяет. Хотя… Физическое здоровье ещё не означает здоро-вья умственного… «Ваше Величество, Ваша дочь выпила воды из королевского фонтана, бегает-резвится по придворному газо-ну и такая довольная, весёлая, счастливая, смеётся!» — донесли новость пока ещё верные и не сошедшие с ума слуги. «Я во всём виноват… Нужно было предвидеть все возможные вариан-ты. Ведь Виола нарочно сделала это, чтобы Вы, Ваше Величес-тво, хоть от такой неё отказались, и она смогла быть вместе со мной…» — печалился Вильгельм, глядя в глаза Сигизмунда Во-семнадцатого. У Вильгельма, конечно, был выбор: уйти подаль-ше от с ума сошедшего королевства и забыть обо всём; либо — остаться в Бурляндии и прислуживать принцессе, пошедшей ра-ди любви к нему на такую огромную жертву. Из двух Виль-гельм выбрал третье: он тоже хлебнул воды из королевского фонтана… И — весь мир перевернулся… Вильгельм видел, что в Бурляндии — нормальный народ, весёлый и дружелюбный; а вот король — какой-то в самом деле ненормальный: сидит в своём дворце и ни с кем не общается. А Виола — она такая кра-сивая, такая счастливая, такая умная!.. Увидев, что Виола и Ви-льгельм повсюду всегда ходят вместе, Сигизмунд Восемнадца-тый ночью сходил к фонтану — сам! — и набрал в королевское ведро безумной воды… Утром, когда все придворные и весь двор позавтракали, вдруг оказалось, что Бурляндия стала преж-ней! А ведь лекари говорили, что безумие от королевского исто-чника — неизлечимо! И никто не догадался о том, что весь ко-ролевский двор просто-напросто стал таким же безумным, как и

весь прочий бурляндский народ, обезумевший несколькими днями ранее… Сигизмунд Восемнадцатый и его королева бла-гословили — с лёгкостью — Виолу и Вильгельма и даже любез-но предоставили им для проживания свой старый дворец. Прав-да, строение то не очень-то нравилось Виоле и Вильгельму, по-тому и были вновь наняты работники-африканцы. Два месяца ушло на разборку старого дворца; да ещё три месяца после — на возведение нового, ещё более великолепного, чем дворец, где теперь жили Сигизмунд и Лаура Восемнадцатые. Делить Бурляндию на два маленьких королевства не стали, а продолжа-ли жить вместе. Даже в гости друг к другу ездили — из дворца во дворец каретой недолго ехать. Государственный карантин был снят; отныне разрешалось свободно выезжать за границу и принимать у себя в Бурляндии заграничных гостей… И безумие бурляндцев со временем стало для всех незаметным. Так, нап-ример, у жителей разных стран есть какая-то своя «изюминка»: у испанцев — страсть, у англичан — хладнокровие, у американ-цев — вечная тридцатидвухзубая улыбка… Так и у бурляндцев: лёгкая сумасшедшинка лишь приукрашала каждого представи-теля этого маленького королевства. На огородной грядке грязи нет. Сливаясь с окружающей тебя природой, перестаёшь заме-чать её; становишься просто частицей её же самой. Кто может знать о состоянии человека лучше, чем знает об этом он сам?! Иногда люди причиняют зло другим только для того, чтобы по-бедило добро. А люди — они умеют приспосабливаться к люб-ой ситуации и с достоинством выходить даже из, казалось бы, безвыходных ситуаций, оставаясь при этом при своём. Это как в анекдоте, когда два адвоката зашли в ресторан, заказали мине-ралку и достали из своих кожаных портфелей свёртки со свои-ми бутербродами. Подошёл официант и строго предупредил: «Уважаемые, в нашем ресторане кушать свою пищу запрещено правилами!» Адвокаты переглянулись и … поменялись меж со-бой бутербродами… Забавно, правда?! Так и в нашей сегодняш-ней сказке: всё уладилось, свыклось…

— А почему королева Бурляндии — Восемнадцатая, а прин-цесса — никакая? — спросила Анечка.

— Видишь ли, — не задумываясь, ответил Вовчик, — у них в

Бурляндии принято нумеровать правящих королев соответст-венно порядковому номеру правящего короля. Да-да, не удивля-йся. А у принцев и принцесс номеров нет не только в Бурлян-дии, но и во всём мире. Обычаи такие на загнивающем много веков, да всё никак не загниющем Западе… Недостатки королей ведь в чём? В их достатке… А детишки у Вильгельма и Виолы родились самые что ни на есть нормальные, без умственных от-клонений. Сам Вильгельм настроил для жителей королевства жилплощадей — на всех да ещё и с лихвой. Ведь Бурляндия — всё-таки не Россия и тем более не какие-нибудь Англия или Штаты североамериканские. Это ведь только во всём мире, кро-ме Бурляндии, каждая страна — территория сплошных парадок-сов: с одной стороны, рождаемость падает; с другой стороны, смертность растёт; и при всём при этом жильё — всё дорожает и дорожает; даже в деревнях африканских зулусов… Где логи-ка?! Сплошь сказка с чудесами… Слушай, а что если мне всерь-ёз сказками заняться? Возьму тебя в соавторы; я буду надикто-вывать, ты будешь за мной записывать… Насочиняю стран не-ведомых, чудес напридумываю; и всегда будет хэппи-энд, как тут…

— Всё равно какая-то грустная сказка получилась, — выдох-нула Анечка, — мог бы и весёлый финал сочинить… Хорошо ещё, что это — всего лишь сказка; и, к примеру, мы с тобой не были и не будем в этой самой Бурляндии. Не представляю: о чём сумасшедшие могут говорить между собой?! Бред ведь!..

— Ну уж и бред! — усмехнулся Вовчик. — Как нормальные люди меж собой разговаривают, так и сумасшедшие меж собой — тоже. И нам с тобой тоже всегда есть о чём поговорить; ведь мы же понимаем друг друга вообще без слов. Кстати, хочешь «на десерт» задачку для первоклассников? Только, дорогая, бо-юсь, что правильно решить эту задачку ты не сможешь. Вот слушай: молодой парень может за один день набрать в лесу пять литров черники; а молодая девушка за то же время — три литра черники. И вот тебе вопрос: сколько черники соберут они вдвоём в лесу за полдня?

— Смеёшься надо мной, да? — «возмутилась» Анечка. — За день они вдвоём наберут — три плюс пять — восемь литров че-рники, а за полдня — четыре литра получается. А чего ты лыби-шься?

— Вот точно: заставь дурака Богу молиться, так он весь лоб себе разобьёт! — усмехнулся Вовчик. — И чтобы я вдвоём с то-бой в лес за черникой пошёл? Да ни в жизнь! Ты ведь и впрямь целый день ягоды прособираешь! Отправь, как говорится, дура-ка в магазин за бутылкой водки, так он одну и принесёт!..

— А-а-а-а, — сообразила Анечка, — ты во̀т что имел в виду… Так бы сразу и сказал, а-то… Сам дурак!

— Это я-то дурак?! Да я тебе… больше вообще никаких сказок рассказывать не буду, дорогуша!

— Ах так, да?! А я тогда сама тебе сейчас та-а-акую сказочку покажу — закачаешься! Падай!..

30 марта — 01 апреля 2006 г.

ХЛЕБНЫЕ КАРТОЧКИ.

«Коммуналка тем и хороша, что радости и печали у всех её жителей — общие. Мы жили с мамой и бабушкой в такой вот «общественной квартире», и наше невеликое семейство соседи называли «бабским царством».

— Смотри, Антоновна, — частенько говорил Кузьмич моей бабушке, — ещё лет пяток, и принесёт тебе твоя Галка в подоле ещё одну «прынцессу» в ваше бабское царство. Ха-ха-ха! Куда ж вас столько-то?!

Бабушка за такие слова гоняла Кузьмича тряпкой по всей на-шей общей кухне, приговаривая:

— Старый хрыч! Будешь ещё тут мне каркать! Типун тебе на язык, дар-р-рмоед ты такой-этакий!..

Вообще-то бабушка уважала Кузьмича. Это уже позже, когда бабушка умерла, один из старинных бабушкиных приятелей, пришедших на поминки, рассказал мне — восемнадцатилетней девушке — историю, многое прояснившую в столь терпимых со стороны бабушки отношениях к Кузьмичу. Словно глаза мне открыл…

* * *

Было тяжкое послевоенное время. Страна помаленьку прихо-дила в себя, восставали из руин города. В большом областном центре уже вовсю работали строительные бригады из вернув-шихся с фронта живыми мастеров-строителей. Конечно, работ-али и пленные немцы. Сумели разрушить — умейте и восстано-вить. Антоновна осталась вдовой. Муж погиб где-то под Кёниг-сбергом, и теперь Антоновна вынуждена была одна поднимать на ноги пятилетнюю дочь Ларису. Работала Антоновна дома — шила на «Зингере» различные вещицы по заказам новых после-военных модниц. Да и сама иногда кое-чего из старья закупала на барахолках, перешивала, перепродавала; а-то и Ларисе да се-бе чего придумывала. Руки у Антоновны были золотые — та̀к люди знающие говорят. И хотя лет-то Антоновне было от роду всего-навсего двадцать пять, а звали её все исключительно по отчеству — Антоновна да Антоновна. Будто и не было у неё другого имени. Уважительно так называли. А Антоновна и не обижалась ни на кого, несмотря на то, что была ещё очень мол-ода и откровенно «старушеское» прозвище ей явно не подходи-ло. Соседей по коммуналке у Антоновны и её Ларисы было пре-достаточно. В первой комнате жили Плящины: старый одноно-гий аккордеонист Иван Спиридонович, жена его — суетливая старушенция Настасья Филипповна и сын их — Андрейка. Анд-рейке Плящину шёл от роду тридцать третий год, но за свои Христовы годы он ничего дельного в жизни сотворить не успел. Его и от фронта-то спасла матушка — Настасья Филипповна: лично пошла с ним в военкомат, когда в сорок первом Андрейке пришла повестка, и слёзно упросила военкома не лишать семей-ство единственного кормильца. Сама, мол, больная вся, муж — инвалид, потерявший ногу на службе в Первой Конной у Будён-ного. Орден Красного Знамени, когда-то полученный Иваном Спиридоновичем из рук самого̀ «усатого командарма», сделал своё дело: Андрейку оставили при родителях. А он — так и жил себе лоботрясом, на шее матери и отца… Во второй комнате жили Антоновна и Лариса. В третьей комнате одна-одинёшень-

ка жила вдова лётчика-истребителя Моисеева — Альбина. Аль-бина не особенно переживала гибель своего героического мужа, повторившего ещё в сорок четвёртом году подвиг Николая Гас-телло; к ней иногда наведывались то какой-нибудь майор, то — капитан, то — лейтенанты. Альбина говорила: «Мужнины сос-луживцы — проведывают, заботятся…» Особенно слышна была «забота» «сослуживцев мужа» по ночам, когда жизнь в коммун-алке замирала, а из Альбининой комнаты слышались такие зву-ки, что Антоновна порой стучала в дверь комнаты Альбины и требовала прекратить безобразия. В четвёртой комнате обитала многодетная семья Липуновых. Отец семейства — Василий — сапожничал, чем и кормил своё многоротое семейство. Жена Василия — Лена — постоянно суетилась по хозяйству, обсти-рывая мужа, себя и четверых — мал-мала-меньше — детишек. В пятой комнате — самой маленькой — жил Кузьмич, который ничем особенным не занимался; уходил; приходил; — жил.

* * *

— Ты будешь ещё меня учить, как мне жить! — огрызнулась на замечание Антоновны по поводу прошедшей ночи Альбина. — У меня муж — Герой Советского Союза! А твой… Ты даже не знаешь, где его… закопали!..

— Ах, ты, тварь ты такая! — набросилась Антоновна на «ин-теллигентную» Альбину, чувствуя, что слёзы выступили из глаз от горькой обиды. — Не тебе, мразь, о мёртвых судить! Они жизнь свою отдали…

— Ну, ну! — отбивалась от Антоновны Альбина, бывшая ста-рше её на четыре года. — Дэ мортуис аут бэне, аут — ха-ха! — мале!..* Ну, ну! Что ты за ведьма такая, Антоновна?! Отцепись от меня, зараза! Ох, змеюка!.. — она вприпрыжку ринулась к своей комнате и захлопнула дверь перед носом разъярённой Ан-тоновны. Спаслась!

— Вот сволочь-то продажная! — негодовала неудовлетворён-ная Антоновна. — По-ихнему говорит, мразь!

Под «ихнем» Антоновна всегда имела в виду «всё немецкое». Это могло быть чьё угодно иностранное, но для Антоновны оно было «не нашим» — немецким. Так война разделила мир мно-гих людей на два лагеря — «русские» и «немцы». И Антоновна, потерявшая на войне любимого человека, ненавидела «ихнее».

— Дура! — кричала из своей комнаты Альбина. — Это же — латынь! Эт види бестиам! Ин поссе!* Ха-ха-ха!

— Я тебе, тварь, дам такую бестию! — грохотала кулаками в дверь Антоновна. — Будет тебе тогда… поза!..

— Барышня-красавица! А-а-а-а разрешите Вашу ручку на се-кундочку? — Кузьмич, неизвестно когда появившийся из своей каморки, перехватил руку Антоновны, развернул женщину ли-цом к себе. — Что-то я не понимаю: тут сейчас третья мировая начинается ил-ли я — китаец? Нет-т! — он осмотрел себя в зер-кале, висевшем на стене в коридоре, и вновь повернул своё ли-цо к Антоновне. — Что-то ничего китайского в себе не обнару-жил… А теперь — серьёзно, Антоновна: у тебя же Лариса спит! Спит? Во-от… А ты тут горлопанишь, как умалишившаяся… Не просто нехорошо, а — очень даже плохо это… Давай-ка, го-лубушка, соберём в кучку все твои слёзки и — посидим у меня в каморке, побалакаем о том о сём… Да ты не переживай, дверь открытой оставим на всякий пожарный, чтобы никто ничего… Пойдём, пойдём, милочка. Плюнь на…

— Вот-вот! — послышалось из-за двери Альбининой комна-ты. — Уведи отсюда подальше эту психическую!..

* * *

Комнатушка Кузьмича была невелика и настолько пропахла сигаретным дымом, что выветривать-проветривать её было бес-полезно. Порядок, однако, в этом «холостяцком закутке» был почти идеальным. Блеск!

— Спасибо тебе, Кузьмич, что остановил… Ох, чувствую, что когда-нибудь я эту подстилку точно прибью!..

— Не кипятись, Антоновна, — Кузьмич усадил «гостью» на стул за стол, а сам направился к выходу, — я сейчас чайку̀ по-ставлю живенько, ладно? А ты здесь постарайся без меня минут … семь-восемь не заскучать. Засекай по часам, — он показал взглядом на старинные часы «слоновой кости», — восемь ми-нут!..

За то время, пока Кузьмич возился на кухне с чайником, Ан-тоновна окончательно успокоилась. Принеся в свою комнатёнку чайник с кипятком, Кузьмич тут же заварил себе в небольшом фарфоровом чайничке две пригоршни чайной заварки, раздобы-той им, видимо, где-то на рынке, и уселся на второй стул — на-против Антоновны, через стол. Входная дверь комнатушки ос-тавалась настежь раскрытой — Кузьмич своё слово всегда дер-жал крепко. В дверном проёме промелькнула в сторону кухни любопытная Альбина, хохотнув по ходу. Антоновна дёрнулась было с места, но Кузьмич ловко схватил её за руку и посмотрел серьёзным и спокойным взглядом, словно хотел сказать: «Не надо…» Хотел сказать, но — обошёлся без слов. Антоновна вновь усадила себя на стул, опустила гневные — видевшие про-ход Альбины — глаза. Взять себя в руки!..

— Ты, Антоновна, старайся обращать поменьше внимания на таких вот… — Кузьмич качнул головой в сторону дверного про-ёма, где уже никого не было видно. — Свои нервишки надо бе-речь. А такие вот… они тоже в какой-то мере нужны… Всяк че-ловек на земле — на своём месте. Пусть её живёт так, как ей за-благорассудится, лишь бы тебе не мешала. У тебя — своя житу-ха, у неё — своя… Ну-ка, — он приподнял крышку заварника, шумно втянул носом аромат, — замечательно! Сейчас чаепитие творить будем… Вот — чашки, настоящий китайский фарфор, да-а-а, а ты как думала?! Кузьмич ведь знает толк в настоя̀щих вещах! А как же! Вот — принимайте, барышня любезная! Ты с каким вареньем будешь чай пить: с малиновым или же с брус-ничным? В общем, я и то, и то достану, обоими угостишься… Да, так во̀т; у тебя — своя жизнь, у неё — своя. И пусть подслу-шивает! — он нарочно сказал громко, и было слышно, как на кухне Альбина задребезжала кастрюлей. — Она ведь, — Кузь-мич снова говорил негромко, — тоже — живая женщина, мужа потеряла, но жить-то — хочется… Ей ведь государство выпла-чивает пенсию за геройски погибшего мужа, а если она вздума-ет замуж выйти — останется и без этого. Пропадёт ведь совсем, сама понимаешь… Она ж чего делать-то умеет?.. То-то и оно… А все эти … «прихожане» из различных родов войск — хоть ка-кая-то ей радость в жизни… Это ведь ты, Антоновна, у нас жен-щина трудовая, работящая; а Альбина — она ж интеллигентка, для неё нынче работу найти — целая проблема. Ну, давай уж чай пить…

* * *

Пьяный Андрейка в коридоре пытался ухватиться за юркую Альбину; та — весело хохотала, поддразнивая здоровенного де-тину, прятаться от него в своей вдовьей комнате не собиралась. Иван Спиридонович и Настасья Филипповна в дело благоразум-но не вмешивались — им обоим уже не раз попадало от нетрез-вого сыночка. Василий Липунов тоже «не лез не в своё дело» — ну куда пятидесятикилограммовому «доходяге» против откорм-ленного бугая, в котором живого веса — не меньше центнера! Липунов велел своей Лене убрать детей из коридора в комнату — от греха подальше. Старшенький Липунов — девятилетний Костя — подглядывал из комнаты в замочную скважину: чего там творится в коридоре. Четырёхлетние близняшки Маша и Лиза могли играть друг с дружкой где угодно — в коридоре ли, на улице ли, в комнате — без разницы, и ничто не могло от-влечь «двух одинаковых капелек» от их общей игры. А годова-лая Нина Липунова ещё только недавно научилась ходить, и по-чти всё внимание Лены теперь было обращено на то, чтобы не допустить столкновений малышки с чем-нибудь. Когда Нина падала, всю коммуналку оглашал такой рёв!.. Василий дни на-пролёт шил обувь и тюкал своим молоточком, словно дятел, до-бывающий себе пропитание из-под коры деревьев… Наконец, игра с пьяным неповоротливым верзилой надоела Альбине; она юркнула в свою комнату, закрыв за собой дверь.

— А-а-а — Антоновна-а! — обрадовался Андрейка своей но-вой жертве, появившейся из комнаты и направившейся в сторо-ну кухни. — Тебя-то мне и не хватал-ло! Иди же сюда, моя ма-ленькая цыпочка! — он поковылял следом за ней, держась ру-кой за стену. — Цып-цып-цып! К тебе идёт твой пет-тушок! Ну иди же ты сюда-то, глупая!..

Антоновна погасила примус, скинула со своей талии ручищу Андрейки и, развернувшись, влепила тому пощёчину.

— Ты чего же, скот-тина, дерёс-ся-то?! — взревел Андрейка на всю коммуналку. — Да я ж тебя, стерва ты такая…

Договорить он не успел. Неведомая сила опрокинула его и об-рушила всей его массой о пол. Антоновна подняла взгляд от обездвиженного «тела» — над Андрейкой стоял Кузьмич, вино-вато потирая руки. Схватив поверженного Андрейку под мыш-ки, Кузьмич с трудом оттащил его к двери комнаты Плящиных, постучал. Вдвоём с Настасьей Филипповной они заволокли Ан-дрейку на «фамильную территорию» — пусть теперь родители сами заботятся о своём «чаде». В дверь постучали. Это были со-седи снизу: нехорошо греметь в вечернее время.

— Да мы тут… неосторожно шкаф уронили, — «оправдался» Кузьмич, — здоровенный, тяжёлый — дубовый…

* * *

— А страна-то, Антоновна, умирать не собирается! — Кузь-мич вновь выставил на стол две банки с вареньем, одну из кото-рых открыл, наполнив свою пропахшую никотином комнатуш-ку ароматом вишни. — Малиновое — с собой возьмёшь… И-и-и — не спорь даже со мной! — словно предугадал порыв-«отне-кивание» Антоновны. — У тебя вон какая невеста подрастает, ей витамины нужны… Где ж ты, мать, девчонке своей сейчас витаминов-то найдёшь? А у меня — есть… Ты только не поду-май, Антоновна, что я… Это тебя ни к чему не обязывает. Так это и запомни… Давай, пей чай, угощайся, не стесняйся, чем, как говорится, богаты… Ну, как тебе?

— Варенье? — догадалась Антоновна, краем глаза заметив, как Альбина снова промелькнула в дверном проёме.

— Это … ещё моя бабушка делала — Царство ей Небесное. Мастерица была! Ты заметила, Антоновна: вареньице-то за все эти годы не засахарилось совершенно! Ягодка к ягодке — как солдатики на параде… Сейчас наступит «пора сморчков» — все попростужаются. Вот тебе-то с Ларисой малиновое-то и пона-добится. Мало ли, где я в это время буду… Всяко ведь может быть… Ты уж извини, Антоновна, но медочку пока нету. Ниче-го, достану…

— Ты, Кузьмич, и так уж нас с Лариской… задарил совсем. Неудобно как-то… Чего соседи-то скажут? Они ж — …

— Анто-о-оновна! Да у нас с тобой соседи — мировые люди! Тебе что, скучно с ними живётся? Вот и то-то же!

— Слушай, Кузьмич, — Антоновна поставила на стол чашеч-ку, не допив чай, — а тебе сколько лет-то будет?

— Мне? — вопрос Антоновны будто смутил Кузьмича. — Бу-дет — двадцать восемь. А пока двадцать семь. А что?

— Двадцать … ?! А ты жениться не собираешься? — спросила Антоновна и смутилась. — Я к чему спросила-то, — поспешила поскорее «оправдаться», — человек ты хозяйственный, делови-тый, с хваткой… Тебе б жену; детей народить…

— Не могу я иметь детей… И жену — не хочу… Объяснять — долго; да и не поймёшь всё равно, Антоновна. Как говорится: внимательно читай контракты, гражданин барин!.. Конечно, в двадцать семь многое можно изменить… Но… Вот ты, Антоно-вна, в свои двадцать «с копейками» тоже пока не нашла себе но-вого мужа. А Альбина в свои неполные тридцать? И ведь есть же у каждого свои причины на собственное одиночество… И все — живут, кто как может, у кого как получается… Дети, го-воришь?.. — Кузьмич на некоторое время задумался, глядя на поверхность стола. — Дети — цветы жизни. А сколько их оста-лось сиротами после войны. Я бы взял парочку вот таких — бе-спризорных; да — куда уж мне! Одного-то себя я ещё хоть как-то тяну по этой жизни, а детей — нет — извини, ответствен-ность на себя не возьму, нет… Случись со мной чего — и что тогда? Дважды сироты?..

— Зачем один? — вновь удивилась Антоновна. — Взял бы да женился, вдвоём-то поди сподручнее это было бы…

— Нет-нет, Антоновна, — категорично «отрѐзал» Кузьмич, — не моё это, пойми. Нет для меня семьи, нет…

* * *

Всем «своим» — обитателям коммуналки — Василий ремонт-ировал обувь совершенно бесплатно. Лена — обстирывала. Ан-тоновна — обшивала. Иван Спиридонович и Настасья Филип-повна ещё в день вселения в эту квартиру выставили в коридор радиоприёмник, полученный в память о былых заслугах конар-мейца; приёмник был громоздкий, но и коридор был немалень-кий; целыми днями в квартире было «весело», приглушали при-ёмник лишь на ночь да на время, когда детишек укладывали спать. В общем, как могли, старались жить единой семьёй. То-лько Андрейка да Альбина никак в это «сообщество» не вписы-вались — некоммунальные какие-то они были… «Горстка нич-тожных национальных безумцев способна дискредитировать весь свой великий народ»… И разве можно судить обо всех по кому-то одному? Альбина жила своей вдовьей жизнью, и жизнь эта её пока устраивала. Трудно сказать: думала ли она о буду-щем, о детях?. Ведь Кузьмич был прав: потерять свой честный стабильный «кусок» — проще простого, а после вернуть его — невозможно. Во всяком случае, как полагала Альбина, у неё всегда есть выбор, который она в любой момент может либо сделать, либо не делать. А дети? А детьми можно обзавестись в любой момент и от кого душеньке будет угодно, благо поклон-ников «при погонах» у неё пока — тьфу-тьфу! — хватает. Вы-бирай!..

* * *

— У меня боевой товарищ по Первой Конной ещё в прошлом году своего сына за руль посадил! — крикнул в сердцах Иван Спиридонович Андрейке. — Не в авто своё, а — в тюрьму! Что-бы не трогал отцовское, заслуженное кровью в боях! А ты, мер-завец!.. И зачем только спасла тебя мать от фронта!.. Может, погиб бы где-нибудь, настоящим мужиком, не мразью жизнь продолжал… Зачем только мы с матерью тебя вообще на свет родили! Сгинь, мерзавец!..

— Ванечка, успокойся! — Настасья Филипповна удерживала мужа-инвалида. — Ну, прости же его, глупого…

— Чего случилось-то? Тук-тук-тук, я извиняюсь, конечно… — в комнату Плящиных заглянул Кузьмич. — Можно?

— Кузьмич, — Настасья Филипповна плакала, — Андрейка Ванечкину саблю… в скупку сдал… В общем, пропил…

— Подонок! — вступил в разговор Иван Спиридонович. — Мою боевую шашку! Все годы хранили, как реликвию семей-ную! Я ж ею мою Настасьюшку от японцев отбил, всю Первую мировую с нею прошёл, всю гражданскую…

— Тихо, тихо! — успокоил инвалида Кузьмич. — Сейчас нач-нёте мне всю вашу летопись рассказывать… Ты куда хоть сдал-то её, придурок? — посмотрел с отвращением на притихшего Андрейку. — В какую скупку? Говори!..

Выкупить шашку Ивана Спиридоновича было нечем, но Кузь-мич, узнав адрес злополучной скупки, пообещал старикам-Пля-щиным, что обойдёт всех своих знакомых в окру̀ге и найдёт-та-ки необходимую сумму денег для того, чтобы фамильная шаш-ка вернулась к своему законному владельцу. В тот день Кузь-мич так и не вернулся домой. Не появился он и на следующий день, и жители коммуналки начали уже волноваться за Кузьми-ча, хотя вслух об этом предпочитали не распространяться. На третий день Кузьмич вернулся. Обычно гладко выбритый, по-хож он был на пленного немца, просидевшего не один день в окопе под бомбёжкой. С собой Кузьмич принёс матерчатый свёрток-«коромыслице». Развернув, вручил Ивану Спиридоно-вичу шашку. Да, Кузьмич не ошибся, это была именно та шаш-ка. Иван Спиридонович плакал и всё порывался обнять Кузьми-ча.

— Ну, ну, Иван Спиридонович, отец, перестань! — Кузьмича клонило в сон, он уклонялся от Ивана Спиридоновича, вытесн-ял себя из крепких объятий старого инвалида. — Устал я очень, спать хочу. Да и побриться не мешало бы — зарос весь…

Антоновна поставила воду — греть; Лена Липунова сказала, что одежда Кузьмича к следующему утру высохнет. Конечно, Кузьмич мог бы постирать свои вещи и сам — ничего такого в этом нет — но — очень уж устал…

* * *

Совинформбюро регулярно сообщало о том, как продвигается процесс восстановления мирной жизни в государстве. Радио-приёмник вещал бравые марши и лёгкую музыку. Зима всё про-чнее сковывала землю. Под Новый год к Альбине заглянул её давнишний приятель — молоденький лейтенант-танкист. Его переводили для дальнейшего прохождения службы на Урал, и он пришёл к Альбине по двум поводам: во-первых, давненько не виделся он со своей «великовозрастной» любовницей; во-вторых, сегодня он имел серьёзное намерение предложить «ка-питанше» руку и сердце и — увезти её с собой на новое место своей службы уже в качестве законной жены. В свои «годы» Альбина была не просто «очень даже ничего», а — весьма кра-сива и ухожена. К тому же образование и интеллигентные мане-ры позволяли ей давать фору любой смазливенькой молодень-кой девушке. Казалось бы, лейтенант, оглянись вокруг — сколь-ко девчонок молодых-красивых!.. Но разве прикажешь стремле-нию сердца?! И разве променяешь любимый тобою тюльпан на тысячу роз, если к тюльпану уже прикипел всей душой?! Конеч-но, отправляясь к Альбине, лейтенант десятки раз прокручивал в голове ту фразу, которую скажет ей — своей Богине. Возмож-но, она согласится выйти за него замуж, и тогда…

— Миленький мой! — сказала Альбина, выслушав откровения «своего мальчика». — Через пять лет ты посмотришь на меня и увидишь не очаровательную нимфочку, а — старуху! Уверяю тебя — так оно и будет! Эхеу, мэ мисэрум!* А вокруг будут пы-шущие здоровьем девчонки-малолетки, и ты… ты забудешь про меня. Понимаешь?

Конечно, вероятнее всего у Альбины была другая причина для ответа «нет»: ну вот какая здравомыслящая девушка с высшим образованием оставит свою отдельную комнату в центре боль-шого города в центре страны и отправится в «добровольную ссылку» на Урал, где ещё не известно, что будет, и где придётся жить. Так-то…

* * *

— Дядя Кузьмич, а почему у Дедушки Мороза есть борода, а у тебя нету? — спросила у него пятилетняя Лариса.

— До-о-ченька, — Антоновна почувствовала неловкость, — не приставай к дяде Кузьмичу с глупыми вопросами.

— Да ладно, Антоновна! — Кузьмич почти смеялся. — Девоч-ка проявляет вполне здоровый интерес к мужчинам. У Ларисы ведь сейчас, можно сказать, самый что ни на есть почемучкин возраст, да, моя маленькая? — потрепал девчонку по русой го-ло̀вушке. — У дяди Кузьмича, моя хорошая, нет бороды пото-му, что Дедушка Мороз — он уже дедушка, а дядя Кузьмич — пока ещё дядя. А вот когда дядя Кузьмич станет дедушкой…

— Иди, доченька, поиграй с Машей и Лизой, — разрешила Антоновна, полагая, что отсутствие «почемучки» избавит взро-слых от лишних очень ненужных вопросов, — иди, иди, скажи тёте Лене, что я тебе разрешила.

— Подожди, моя маленькая! — Кузьмич поднялся со стула, подошёл к висящему на стене шкафчику, открыл створку-двер-цу и запустил свою руку внутрь, развернулся, оставив дверцу шкафа открытой, шагнул к Ларисе и присел перед девочкой на корточки. — Вот тебе конфетки, держи. И не забудь Липуновых угостить, да?

Лариса только кивнула в ответ; взяла конфеты и вышла из ка-морки Кузьмича. Антоновна вздохнула: ах, дочь!..

— Зря ты так, Антоновна, на дочку-то, — голос Кузьмича с уходом Ларисы посерьёзнел, — девчонка действительно стре-мится узнать обо всём побольше, так ей помогать в этом надо, объяснять что к чему, раз уж она интересуется. Хуже ведь не будет; наоборот… Или, может, думаешь, что улица сама всему её научит? Ай, Антоновна, Антоновна! Знала бы ты, как мне в своё время не хватало поучений отца-матери! Я ведь улицей во-спитывался, беспризорником рос, после — детский дом… А ведь из Кузьмича мог бы получиться какой-нибудь… очень хо-роший человек, да. А ты — «не приставай», «не приставай»… Пусть пристаёт, пусть!..

— Балуешь ты мою Ларису, Кузьмич, — Антоновна вздохну-ла, — ох, балуешь. Конфеты-то зачем дал? Ни к чему это бало-вание…

— Глупость за глупостью несёшь, Антоновна! У тебя в детст-ве твоём много было конфет-то? Вот и то-то же… Пусть хоть теперешние ребятишки получше нашего живут. Такая ведь мал-ость… Ха-ха! Подходит добренький дядечка к девочке, даёт ей конфетку и говорит: «Вот тебе самая-самая большая конфетка; меньше я не нашёл!» Ха-ха! Ты подожди, Антоновна, посиди пока, я чайник схожу поставлю…

* * *

Альбина удивила всех, «всенародно» заявив в коммуналке, что … собирается выходить замуж. Кузьмич буркнул: «Знать, генерала какого-нибудь себе отхватила; не иначе!..» А к Альби-не пару раз наведывался какой-то совершенно гражданской на-ружности мужчина лет тридцати пяти на вид. И Кузьмич сделал новый важный вывод: «Разведчик или прокурор какой…» Одна-жды утром, когда Альбина ещё спала, Кузьмич совершенно слу-чайно застал «новичка» в кухне в совершенном одиночестве. Мужчина брился, и Кузьмич сперва обошёл вокруг, чтобы зри-тельно обозначить перед незнакомцем своё присутствие, дабы мужчина от внезапности чьего-то появления не порезал себя опасной бритвой. Появление Кузьмича, однако, совершенно не смутило незнакомца. Он продолжал бриться и делал это стара-тельно, не торопясь. Кузьмича такое поведение «чужака» заде-ло: кто ж тут в доме хозяин?!

— Меня Кузьмич зовут, — представился Кузьмич, — я тут живу… А у тебя с Альбиной как? Серьёзно или…

— Никаких «или», — подал голос незнакомец, — всё — абсо-лютно и окончательно. Я добреюсь, ладно?..

Кузьмич подождал, пока незнакомец завершит своё дело, и безоговорочно «утащил» его в свою холостяцкую комнатушку — на рюмочку водочки «за знакомство». Незнакомец оказался «своим парнем» — не «ломался» попусту.

— Альбина у нас — невеста завидная, — «нахваливал» Кузь-мич, — нет, я тебе серьёзно говорю. Ты вот сам, Александр, — успел уже и имя сотрапезника узнать, — посуди: образованная, молодая, красивая, комнату свою — большую! — имеет, детей нет — чего ещё надо?! Мы все её тут уважаем, да-а… А ты где работаешь-служишь?

— Главным инженером на заводе, — отозвался Александр, — не ахти какой начальник, но… уж какой есть…

— Тоже мне — не ахти какой! — не согласился Кузьмич. — Главный инженер — это, скажу я тебе, сила. Главный, как-ни-как… Да не переживай ты! — он перехватил взгляд Александра, направленный на закрытую дверь комнаты. — Скажешь, что с Кузьмичом посидел, познакомился. Я ведь — человек простой, необразованный, можно сказать. Но у меня — правило: что на столе — то в животе. Пойду, яичницу пожарю, колбаски подре-жу…

— А ты, Кузьмич, неплохо, я смотрю, живёшь для необразо-ванного-то человека, — сказал Александр, когда Кузьмич вер-нулся в комнату с тарелкой, исполненной колбасными ломтями с ломтиками ржаного хлеба, и со сковородой, пышущей аромат-ом жареных яиц, — колбаска, яички. Я, например, не всегда мо-гу позволить себе…

— Ерунда! — Кузьмич поставил свою ношу на стол, сам на секунду вернулся — прикрыть дверь. — У настоящего мужика всегда яйца имеются, ха-ха! Ты давай, Александр, налегай, не стесняйся… Ты извини уж, я тарелки не прихватил, поедим со сковороды, на брудершафт, да?.. Со сковороды, говорят, даже вкуснее — все соки на сковородочке-то… Давай-ка сперва ещё по одной — за дружбу народов… Во-о-от!.. Ты давай кушай, на меня не смотри, я себе завсегда приготовлю — уж себя-то не обижу! Это как, знаешь, интересуется тётенька-гостья у девоч-ки: «А скажи-ка, милочка, кто же это такие вкусные блинчики у вас в семье испекает?» А девочка и отвечает: «Пра-пра-пра-пра-прабабушка!» Тётенька-гостья — в удивление: «Но ведь это же невозможно!» А девочка и говорит: «Во-во-во-во-возможно!..» Ха-ха! Ты, Александр, меня слушать-слушай, но и не забывай есть. Пока есть чего есть. И вообще — заходи почаще. Мужик ты — я смотрю — свой, не то что… были тут… ну да, так во̀т, ты ведь, наверное, и на фронте-то не был? Бронь, небось, своя имелась, верно же?

— Я писал заявление, — словно оправдываясь, ответил Алек-сандр, — просился на фронт; а меня — на Урал, вместе со всем заводом… Да я и вернулся-то — полгода всего. Пока всё заново на старом месте наладили… Работы — ужас, уйма. Да теперь хоть стабильность какая-никакая, в войну всё по-другому бы-ло…

* * *

Андрейка снова напился. Он по обыкновению своему начал приставать к Антоновне, возившейся в кухне с ужином. Кузь-мич куда-то ушёл, и заступиться за мать-одиночку было неко-му. Александр, хоть и был «временно приходящим», наверняка поставил бы хулигана на место, но два часа назад они с Альби-ной ушли в кино на последний сеанс… Антоновна, схватив с бельевой верёвки мокрое полотенце, принялась хлестать прис-тавалу по всему телу, но Андрейку это лишь веселило — отсту-пать он не собирался. Может же у одинокого, никому не нужно-го мужика быть хоть какая-то возможность… Пока никто не ме-шает… И вот тут-то, когда Андрейка, переждав шквал «атак» уставшей Антоновны, устремился в ответный «последний и ре-шительный бой», его остановил грозный голос отца:

— Стоять! Я тебя породил, я тебя, сволочь, и убью!

Андрейка остановился, обернулся назад. Иван Спиридонович стоял на одной своей ноге, опираясь мышками на костыли. В правой руке Ивана Спиридоновича была обнажённая шашка, а сам он походил на Тараса Бульбу, некогда приговорившего сво-его младшенького Андрия. Разница, возможно, была лишь в том, что Андрейка для Ивана Спиридоновича был сыном не младшеньким, а — единственным. Глядя в глаза отца, Андрейка понял, что тот не шутит. Из-за плеча Ивана Спиридоновича вы-глядывала Настасья Филипповна, разумно не встревавшая в му-жское дело. Уж кто-кто, а Настасья Филипповна знала, на что способен её муж, если его хорошенько одолеть чьей-нибудь не-справедливостью! Старый солдат устал терпеть выходки непу-тёвого сыночка… Андрейка послушно замер, взгляд его стал испуганно-виноватым:

— Ну всё, отец, всё… Я пошутил, ты — погорячился… Всё, убирай свой меч-кладенец… Всё, иду баюшки, ладно…

— Ты уж прости нас, Антоновна, — оправдывалась Настасья Филипповна, когда Андрейка ушёл в комнату.

— Вас-то за что? — удивилась Антоновна. — Вы и сами-то от своего… страдаете… Сколько он уже вашей кровушки-то вы-пил?.. А Вы, Иван Спиридонович, неужто и вправду смогли бы … Андрейку? Ведь сын же, как-никак…

— То-то и оно, что — сын… — Иван Спиридонович сидел на кухонной табуретке, опершись обеими руками на эфес упёртой в пол шашки, костыли стояли возле стены. — Не сын — назва-ние одно… Семейное позорище на наши с Настасьюшкой седи-ны. Он ведь у нас — поздний, избалованный… Я всё по войн-ам… без отцовского ремня оболтус рос. Оболтусом и вырос… А порубил бы его сейчас — как пить дать порубил бы… Пусть — в тюрьму, в ссылку… Хоть под расстрел… Зато одной своло-чью на земле стало бы меньше. Да мне за него, думаю, много и не дали бы; лет десять, не больше… Бог свидетель: в следую-щий раз уже не сдержусь, точно…

— Пойдём, Ванечка, — Настасья Филипповна засуетилась во-зле мужа, помогая взять костыли, подняться, — он уже уснул, наверное, пойдём… Ты уж извини нас, Антоновна… Может, Андрейка уж больше не будет…

* * *

Антоновна вернулась домой зарёванная. Заперлась с Ларисой в своей комнате и разревелась. Настасья Филипповна несколько раз негромко постучала в дверь комнаты Антоновны — узнать, что случилось-то — и вынуждена была уйти ни с чем; Антонов-на дверь так и не открыла. Вечером домой вернулся Кузьмич, и Лена Липунова рассказала ему, что у Антоновны случилось ка-кое-то горе — ревёт почти с обеда. Кузьмич снял с себя пальти-шко, повесил на вешалку. Шляпу нацепил на голову оказавше-гося рядом Кости — поноси пока. А сам — подошёл к двери ко-мнаты Антоновны, постучал. Как ни странно, но дверь тут же открылась. Глаза Антоновны были красными; увидела Кузьми-ча — и слёзы с новой силой потекли из её глаз. Кузьмич такого не ожидал. Он обнял Антоновну, принялся успокаивать её:

— Тихо, голубушка, тихо, давай-ка спокойно поговорим-раз-берёмся. Ну, слышишь меня, а? Умер, что ль, кто у тебя?

Антоновна, прижавшись к Кузьмичу, просто молча кивнула в ответ. И вновь затряслась от рыданий. Ну дела!..

— Нет уж, Антоновна, так у нас дело не пойдёт, — сказал Ку-зьмич, — пойдём-ка сперва умоемся холодненькой водичкой, — он увлёк Антоновну сквозь толпу собравшихся обитателей коммуналки в кухню, подвёл к умывальнику, ополоснул лицо женщины холодной водой, — во-о-от, вот так… Присядь… А теперь — рассказывай всё.

— Я сегодня карточки хлебные получила, — сбивчиво начала Антоновна, — получила карточки, понимаешь? На весь месяц. Пошла за хлебом, да пока стояла — разговорилась с каким-то пареньком. Впереди меня стоял он; за хлебом… А как очередь дошла до меня — карточек не оказалось… Нет карточек, пони-маешь?.. — Антоновна снова прослезилась, всхлипнула. — Там ведь на целый месяц… Чего ж теперь я делать-то буду? Чего де-лать? Чем дочку-то теперь кормить?.. Руки б оторвать этим… которые… Ведь украли же карточки; что за люди-то…

— Ну, ну, Антоновна, снова ты заводишься… Не надо, — Ку-зьмич умел успокоить, — не переживай. Ты глянь, какая у нас дружная семья. Разве ж мы дадим тебе и Ларисе пропасть голо-дной смертью? Я тебе свои карточки дам. И-и-и не надо мне тут головой вертеть! Возьмёшь — никуда не денешься… Ладно, мне сейчас нужно идти… Чайку после попьём, да?.. — подмиг-нул Антоновне.

Он зашёл на минутку в свою комнатушку, вынес оттуда при-горшню крупных кусков колотого сахара, вручил зарёванной Антоновне; сам же схватил с головы Кости свою шляпу, наки-нул пальто и отправился в ночь…

* * *

— А мне недавно предлагали поехать на Урал, — призналась Александру Альбина, — но я отказалась. Юрис прэцепта сунт хэк: хонэстэ вивэрэ, альтэрум нон ледэрэ, суум куикве трибуэрэ. Предписания закона таковы: жить честно, другому — не вред-ить, признавать за каждым то, что ему положено. А чем я — фи-лолог — могла заняться на Урале? Фольклор местный соби-рать? Смешно! Это хорошо, что ты вернулся оттуда, из этой ссылки. Ведь правда? — она смотрела на Александра взглядом-жалостью.

— Ну почему — ссылка? Везде жить можно, — ответил ей Александр, — и везде люди. Плохих, конечно, повсюду хватает, но ведь в большинстве-то у нас — прекрасный народ. А комна-тушка-то у тебя, — он обвёл взглядом Альбинины «хоромы», — неважнецкая. Распишемся — будем жить у меня. У меня, как-никак, отдельная двухкомнатная. А эту — можно договориться за тобой сохранить. Или лучше твоим многодетным… этим… ну — сапожнику оставить; у них ведь четверо ребятишек-то, нужда, очевидно, у них по жилплощади-то…

* * *

Чалого Кузьмич застал в ресторане «Сундучок». Чалый был в обществе двух очаровательных барышень из породы тех, что не обременяют себя работой на фабрике или в сельском хозяйстве, но привыкли жить весело и сытно. Попросив барышень «погу-лять с полчасика, пока мужчины побеседуют», Кузьмич присел на один из освободившихся стульев. Девушки пообещали непр-еменно вернуться. А куда они денутся?! Вернутся, разумеется…

— Слушай, Чалый, — начал Кузьмич, — я сразу по-существу: мне нужны хлебные карточки. Желательно — на целый месяц, чтобы тебя больше пока не тревожить. Цену сам назначай, зап-лачу любые деньги, ты только скажи…

— Товар-то есть, — сказал Чалый, — ты сперва деньги пока-жи. Я от тебя ещё за прошлое не получил. Забыл?

— Ой, не лечи меня, Чалый! — Кузьмич прищурился. — Я и без твоих забот управляюсь. Ну так как насчёт хлебных карто-чек? Я ведь мог бы и у Ванятки поинтересоваться, но… Ты ведь меня знаешь, Чалый! Вот тебе, держи…

Кузьмич положил на стол несколько «бумаг». Чалый дотянул-ся до «бумаг», притянул к себе, пересчитал и, сложив, убрал во внутренний карман пиджака.

— Хорошо, Кузьма, — обратился по прозвищу, — по рукам. Только… у меня товар не при себе, сам понимаешь — мой ле-пешок не склад слама. Подождать придётся.

— Ты меня не лечи, Чалый, я ж тебе говорю… Из-за этих вер-тиза̀док дело откладывать? Перепутал всё, да? Сперва — дело, после — гуляй…

— Не кипятись, Кузьма, — Чалый и глазом не повёл, — ос-

тынь. Да будет тебе известно, я этих девочек в центре лично к рукам прибрал, к жизни настоящей учу, подкармливаю вот уже второй день как, как рыбок, а ты мне… всю рыбалку хочешь ис-портить ? Загляни ко мне домой часика через четыре, там всё и получишь…

— Ты, Чалый, точно всё перепутал, — Кузьмич уткнул указа-тельный палец правой руки в стол рядом с собой, — вот сюда немедля положи то, что получил от меня минуту назад. Я с Ва-няткой скорее смогу договориться. А ты… когда решишь на де-вочек окончательно подсесть, так хоть делами не занимайся, да?

— Ну, ну, Кузьма, — Чалый даже не потянулся рукой к кар-ману, куда спрятал деньги Кузьмича, — зачем же вот так сразу? Я оплату взял; и товар дать тебе не отказываюсь… Ванятка… Какая тебе разница, у кого товар брать — у меня, у Ванятки или ещё у кого? Ты меня сколько лет знаешь-то? Ведь ко мне ж об-ратился, не к Ванятке…

— Я к тебе обратился по делу. Нужно мне срочно — позарез. А ты мне — басенки рассказываешь за молоденьких курочек… Да и прав ты: какая разница, у кого товар брать. Ванятка отгру-зит без разговора. Идём пока…

— Да говорю ж тебе, Кузьма, остынь! «Идём пока» сразу… Ну, хорошо, подожди меня пять минут на улице…

Кузьмич вышел из-за столика и покинул зал; оделся, вышел на улицу и стал ждать. Чалый, дождавшись возвращения своих «красавиц ненаглядных», которые всё это время издалека наб-людали за «мужским разговором» и терпеливо ждали его завер-шения, оставил барышень в «Сундучке», позволив заказывать всё, что угодно, но — в разумных пределах; сам же «временно покинул» своих «богинь» — дела… Морозище был лютый. Обитал Чалый неподалёку, отправились пешком. Снег хрустел под ногами, словно смачно жевал целый кочан свежей капусты. Лёгкая вьюга кружила хороводы мелких снежинок. Заходить к Чалому Кузьмич не стал, дождался на улице. Чалый, торопивш-ийся к своим «богиням», оставленным в ресторане, вернулся быстро, протянул Кузьмичу товар:

— Тут тебе ровно на месяц; ну, бывай!..

С тем и разошлись. Ночью-то бродить по улицам опасно — мало ли что и кто? А Антоновна сейчас, наверное, уже спит. Бе-дная женщина. Ну ничего…

* * *

— Ой, Кузьмич, так ведь это ж… мои карточки! — всплесну-ла руками Антоновна. — Мои! Точно! Вот это чернильное пят-нышко в виде верблюда — здесь и было! Кузьмич, — она брос-илась на шею Кузьмича, несколько раз поцеловала его в обе ще-ки, — миленький, ты — волшебник! Ивану Спиридоновичу его саблю вернул, мне — мои карточки… А не в милиции ли ты ра-ботаешь, родненький? Вот спасибочки-то тебе! Я знала, Кузь-мич, я верила в то, что ты…

— Вот ещё глупости — в милиции! — искренне возмутился Кузьмич. — Я хорошим людям завсегда помочь рад… Вот — получилось твои карточки отыскать, так за то, Антоновна, люд-ей благодарить надо, помогли…

Кузьмич улыбнулся, подумав о том, что если эти «люди доб-рые» в чём и помогли Антоновне, так это в том, что освободили её от её же карточек на хлеб, доставив бедной женщине массу душевных переживаний. Антоновна ликовала. Она чуть ли не заставляла Ларису благодарить «дядю Кузьмича». Кузьмич скромно «отбивался» от них…

— Давай-ка я тебе, моя маленькая, — сказал Кузьмич Ларисе, направляясь в свою комнатёнку, — лучше конфет дам.

— Да какие конфеты, — попыталась отнекаться Антоновна, — ты ведь нам хлеб на целый месяц вернул!.. Хлеб!..

* * *

Свадьбу Альбины и Александра играли в коммуналке. Кузь-мич убедил. А что? Альбина — женщина одинокая; её родители — жители одного из приграничных сёл — погибли в первые же дни войны, не успев уехать на восток; и изо всех родственников у Альбины остались лишь … соседи по коммуналке. Александр — бывший детдомовец — тоже не имел родни; прежние друзья — порастерялись войной; друзья-сослуживцы по работе в воен-ное время — остались на Урале; здесь же — после «уральской ссылки» — Александр обзавестись новыми друзьями пока не успел.

— Тихо, тихо! — Кузьмич позвенел своим бокалом, ударяя вилкой. — Дайте-ка мне тишины!.. Вот, вот так… Так во̀т, что же я хотел сказать о наших дорогих новобрачных? Альбина — наша умница-красавица — ждала своего принца долгие годы; но ведь — дождалась же! И Александр — шёл к своей суженой все эти годы и, можно сказать, расстояния; и ведь — дошёл же! Давайте же поднимем бокалы за совет да любовь в новой ячей-ке общества, в которой умеют и ждать, и доходить!..

Женщины за столом дружно затребовали поцелуев, скандир-уя: «Горько!» Лена Липунова, отправив в рот недоеденный кус-ок сыра, выскочила на минутку из комнаты Альбины — посмот-реть: как там детишки? в порядке ли? Иван Спиридонович пред-ложил спеть «По долинам и по взгорьям» или «Гулял по Уралу Чапаев-герой», но вернувшаяся Лена сказала, что Нина — млад-шенькая — спит. Да и петь про Урал было как-то… не к мес-ту… Кузьмич подарил молодожёнам набор фарфоровой посуды — на барахолке, видимо, выменял на что-нибудь. Антоновна одарила Альбину платьем, которое шила почти месяц, урывая по крупицам время в работе над заказами. Александр сказал, что сходил в нужную контору и теперь Липуновы смогут жить в двух комнатах — вот подарок так подарок! от жениха, да не не-весте… Свадьба была нешумная, посидели по-родственному, а после — оставили молодожёнов наедине с их «первой брачной ночью». Кузьмич пожелал Александру «не делать брака в этом брачном деле». Антоновна взяла на себя мытьё посуды…

* * *

— Ты, Чалый, карточки-то у моей хорошей знакомой вытя-нул, — Кузьмич был слишком суров,— понимаешь?

— Ну ты, Кузьма, даёшь! — усмехнулся Чалый. — На ней ведь не написано, что она за птица такая! Я ж не буду у каждого встречного-поперечного интересоваться: знаете ли Вы, извини-те, гражданина Кузьмича? Ха!

— Ничего, — сказал Кузьмич, — надо будет — будешь инте-ресоваться, никуда не денешься… Ты её хорошо запомнил, гад?

— Ну, ну, Кузьма, думай, о чём говоришь-то! — желваки заи-грали на скулах Чалого. — Ты, не спорю, авторитетный закон-ник… Но кто тебе дал право меня… таким словом крестить? Ты — из-за этой… курицы…

— Она не курица, — перебил Чалого Кузьмич, — раз и навсе-гда запомни. Я пока тебе просто по-хорошему советую: встре-тишь её ещё раз — держись подальше. Можешь считать, что она моя подопечная.

— У-у-у, Кузьма, а не надумал ли ты постоянную подругу се-бе завести? Или — жениться? Нездоровое движение… Обрат-ной-то дороги уже не будет…

— Ты ещё будешь меня лечить… — удивился Кузьмич и усме-хнулся. — Ты полста лет на свете прожил, а ничего, кроме под-лости, делать так и не научился. Благодарен, конечно, тебе за твою науку, но… Чалый, не надо к этой девчонке больше лезть, слышишь меня? Она в нашей округе отоваривается — в основ-ном; и я тебя попрошу по старой нашей дружбе: остереги своих ребятишек, чтобы не лазали больше туда, куда — запрет. Я ведь за эту девчонку… и на перо поставлю — не моргну; и обосную, если придётся; ты меня знаешь — слово я держу крепко… А жениться — не моё… И красючка постоянная — не моё…

— Да ты остынь, Кузьма, остынь… Ну, всяко же бывает… И на барышне этой в самом деле не написано: знакомая она твоя или ещё кто; или ещё кого… Ванятка её, между прочим, от сам-ой конторы «вёл», спецом перед ней в очереди встал, разбазар-ил, пока я за ней… отработал… Всё чин-чинарём было, не на гоп-стоп ведь, Кузьма…

— Ещё бы ты Антоновну да на гоп-стоп брал! — усмехнулся Кузьмич. — Я бы вам обоим… руки-ноги повырывал…

— Ох, видать — задела тебя чем-то эта девка, признайся, Ку-зьма, а?! Ох-х-х, босяк… Ну ладно, пойду, пожалуй; дела̀, дела̀.

«Какие у тебя могут быть дела-то без меня?» — подумал Ку-зьмич, глядя вслед Чалому. Конечно, разговор состоялся непри-ятный. Когда-то — давным-давно — Чалый подобрал беспризо-рника-детдомовца Кузьмича и — научил его «уму-разуму». Во-ровская наука постигалась Кузьмичом легко, работать он научи-лся быстро. Начинал форточником при Чалом. Ширмачом — куда интереснее, чем городушником. А уж — позже — марави-хера, лучше Кузьмича, в городе просто не было никогда… По ресторанам-трактирам ходить — Кузьмич привычки не имел, в отличие от Чалого и Ванятки, из подобных мест не вылезавших. В мастерстве своём Кузьмич не просто не уступал своему учи-телю-Чалому, но и превзошёл его. Работал Кузьмич, как прави-ло, один, хотя на серьёзные дела ходили с Чалым вместе. Так, шашку Ивана Спиридоновича вытянули из скупки «общими ус-илиями». Ванятка отмычкой открыл все замки на ночной двери скупки, а уж Чалый и Кузьмич «добыли» инвалидову шашку — и ещё много чего — и, не оставив следов, ушли, не забыв запер-еть за собой все дверные замки, с чем Ванятка так же прекрасно справился. Бо́льшая доля добытого досталась, конечно, Чалому да Ванятке. Кузьмич взял себе лишь шашку, которую завернул в какую-то тряпицу и прихватил с собой, да фарфоровый сер-виз, который на время оставил у Чалого, а после — подарил на свадьбе Альбине и Александру. Все были довольны…

* * *

— Вы когда будете ругаться, — напутствовал Кузьмич, — не трожьте сервиз! Дорогого стоит — бабушкино наследство! Луч-ше уж… миски металлические побейте; на много лет хватит!.. Да и вообще без битья посуды — как? На счастье тоже ведь — нужно!..

Альбина переезжала в двухкомнатку Александра, оставляя свою большущую комнату Липуновым. Иван Спиридонович и Настасья Филипповна пожелали видеть молодожёнов у себя «в гостях». В гостях! Теперь Альбина могла приходить в некогда своё жилище разве что в гости… У Липуновых приболела Нина, и Лена не смогла толком проводить Альбину. Ну да не в после-дний же раз видятся-то. Лишь Андрейка отсиживался нелюдим-ом в своей комнате…

— А почему ты — Антоновна да Антоновна? — спросил Ку-зьмич, когда вечером пили в его комнатёнке чай с вишнёвым вареньем. — Ты ж — молодая девчонка, к тебе по имени ещё

лет двадцать можно обращаться! Антоновна!

— Нормально обращаются, — ответила Антоновна, — я при-выкла… А ты, между прочим, в свои двадцать семь тоже — Ку-зьмич. Или что: мужикам можно быть Кузьмичами, а женщинам — нельзя быть Антоновнами?

— При чём здесь можно или нельзя? — удивился Кузьмич. — Ко мне-то обращаются по фамилии… — он увидел, как широко распахнулись глаза Антоновны. — А что? Ты и не знала? Да, Кузьмич — это моя фамилия…

* * *

… Бабушка умерла, и всё в нашей коммуналке изменилось. Мама — давно уже не маленькая девочка Лариса — рассказы-вала мне, как когда-то в её детстве в послевоенные годы Кузь-мич баловал её конфетами, вареньем и прочими вкусностями, сохранёнными детской памятью, в отличие от игрушек. Липу-новых я не знала, — они переехали в отдельную многокомнат-ную квартиру ещё до того, как я появилась на свет; мама рас-сказывала, что у них родились ещё трое детей — все девочки. Иван Спиридонович и Настасья Филипповна ушли из жизни друг за другом ещё до смерти Сталина, а их Андрейка сумел-та-ки найти себе «даму сердца» и — женился; перебрался впосле-дствии жить вместе с родителями своей супруги, образумился, перестал пить совершенно и даже устроился на какую-то рабо-ту. Шашка Ивана Спиридоновича осталась у Кузьмича — он получил её от плохого уже инвалида с наказом: Андрейке ни за что не отдавать. Альбина ещё несколько раз заходила «в гости», пока Александра не направили на Украину — поднимать произ-водство в Мариуполе — и она отправилась вместе с мужем в «азовскую ссылку»… При мне из «старожилов» коммуналки ос-тались лишь моя бабушка — Антоновна — да вредный на мой взгляд дедо̀к — Кузьмич. Дедок этот так и жил в полном одино-честве, заявляя порой — я слышала — моей бабушке, что жени-ться ему нельзя. А почему нельзя — не объяснял. Когда бабуш-ка умерла, Кузьмич переживал не меньше нас с мамой. Он сам организовал бабушкины похороны… После смерти «своей Ан-тоновны» Кузьмич как-то внезапно заболел и стал просто «та-ять» на глазах, хотя продолжал строго следить за собой, ежед-невно брился и старался держаться бодрым духом молодцом. Умер Кузьмич спустя два месяца после смерти моей бабушки. Какие-то люди пришли и устроили Кузьмичу пышные похоро-ны… Жаль Кузьмича…»

08 — 09 апреля 2006 г.

ПУТАНИЦА.

— Замяукали котята: «Надоела нам мяукать, Мы хотим, как поросята, Хрюкать!» Хрю-хрю-хрю! А за ними — …

— Перестань кривляться, — Она едва сдерживала смех, — это Чуковский, «Путаница». Я Чуковского знаю, поверь. С детства.

— Неужели? — удивился Он, тоже едва сдерживая смех. — Мне почему-то казалось, что Чуковский умер, когда тебя ещё и в помине не было. Как твой экзамен? Надеюсь — «семёрка»? Как? — Он посмотрел на её пятерню. — Я и не думал, что ты скатишься до «пятёрок»!.. Позорище! А вот у меня денёк сегод-ня был — не дай, Господи, никому такого денёчка! Представля-ешь, выхожу из подъезда — трамвай тут как тут. Как по заказу. Беру у кондуктора билет; смотрю — счастливый! И кондуктор счастливый; оттого, что билет мне продала; и билет — счастли-вый. У кондуктора ведь зарплата от выручки зависит; сколько билетов за месяц продашь — соответствующий процент от этой суммы и получишь в виде зарплаты. Продашь, например, биле-тов на миллион рублей, и получишь зарплату, скажем, рублей триста. Очень выгодно кондуктором работать. Да-а! Я и сам по-шёл бы, да не смог бы весь день на ногах да на колёсах. На тра-мвайных, не на таблетках!.. А билет, гляжу, счастливый дваж-ды: три шестёрки — слева, три шестёрки — справа. Кондуктор, кстати, тоже это заметила, говорит мне: «Ой, какой у Вас биле-тик несчастливый! Дважды! Слева — число дьявола; и справа — тоже!» А разве существует на свете число дьявола? Разве не выдумки это глупых людишек? А кондуктор мне говорит: «Не-счастливый билет лучше не кушать, а-то будет несчастье! А от

этого билетика — несчастье вдвойне!» И что мне было делать? В чертовщину по поводу дьявольского числа я не верю — я ж атеист, Господи — и к тому же, если ты помнишь, выскочил из дома, даже не успев позавтракать. А этот — с шестью шестёрка-ми — такой аппетитный на вид, румяно-красненький. Смотрю на него и думаю: «Как же съесть-то тебя, если ты — несчастли-вый?» Покрутил его, повертел. А после гляжу: слева — три де-вятки, и справа — три девятки. А к девяткам никакая кондуктор не подкопается, будь она хоть трижды верующей в дьявола. Раз-ворачиваю я билет вверх тормашками, предъявляю кондуктору: «Ну, а теперь билет какой? Счастливый?» Кондуктор смотрит на билет, и глаза у неё становятся — по пять советских копеек одной монетой; говорит мне: «Да Вы — настоящий дьявол! То-лько дьявол может несчастливые билетики в счастливые обра-щать! Чур, чур!» И ушла от меня подальше в другой край сало-на. Хорошо, что народ у нас — кондукторам верящий. Услыша-ли, что я — дьявол, и — рассосались по вагону. Возле меня сра-зу несколько местечек освободились. А если б не заботливая ко-ндуктор, пришлось бы мне весь путь стоймя стоять, а не сиднем сидеть. Так и просидел четырнадцать остановок, как заминиро-ванный. Кстати, пока сидел вот так, мысль возникла дельная: в следующий раз ведь может попасть кондуктор-атеистка, не ве-рящая ни в Бога, ни в дьявола; или — попадётся билет без шес-ти шестёрок; что тогда делать? как местечко сидячее себе обес-печить? Вот и подумалось мне: в любую поездку в обществен-ном транспорте — трамвае, автобусе, троллейбусе, электричке, речном трамвайчике — надо брать с собой полиэтиленовый па-кет с десятью кусками хозяйственного мыла и бабушкиным бу-дильником. И сидячее местечко — обеспечено. В любом случае. Либо из вагона разбегутся от страха перед тѝкающим пакетом с кубиками внутри. Либо — милицию вызовут. А уж удастся до-казать, что ты — верблюд, а не террорист, или — не удастся до-казать — это уж как повезёт. Зачем доказывать, что ты — не ве-рблюд? Глупость людская! Доказывать надо, что ты — именно верблюд. Верблюда в каталажку не упекут. Никогда; и ни за что — ни за терроризм, ни за что другое. Ну, а если ты — не верб-люд, то… Сидячее местечко — обеспечено. В любом случае… Так во̀т, выхожу я из трамвая на своей остановке. Подхожу к своему административному зданию и вхожу в подъезд. Жду лифт. Приходит лифт. Уходит лифт. Жду. Приходит лифт. Ухо-дит лифт. Жду… Да, я ж тебе забыл сказать: в холле возле две-рей лифта без меня шестнадцать человек стояли, лифт ждали… И вот на пятое пришествие лифта я попал в его нутро. Жму на кнопку своего этажа. Еду вверх и думаю: «Сейчас придётся с Пашкой дискутировать на религиозную тему; а там — Лидка нарисуется, с ней придётся на тему морали и аморали дискути-ровать; там, глядишь, Лёшка подскочит со своими стишочками — опять дискуссия; и Нинка своего шанса почесать свой язычок о мои уши не упустит. В общем: работы — на целый трудовой день. Поднимаюсь в лифте… я в лифте на корточках сидел, я разве не сказал?.. Поднимаюсь в поднимающем меня лифте, распрямляюсь, поворачиваюсь к дверцам лицом. Жду. А лифт — всё ползёт. Но я-то не первый год на работу езжу! И в трам-вае, и в лифте. В трамвае знаю: через сколько толчков-остано-вок открывать глаза — просыпа̀ться — и выходить. Тряска — это едем. Толчок — это остановка. А что? Разве наши городские остановки — не толчки? Включай обоняние, если не верится. А если заложен нос, то его нужно немедленно выкупа̀ть. Так во̀т — в лифте я тоже знаю, через сколько секунд мне подниматься с корточек и вставать лицом к выходу. Это уже — «автопилот». А сегодня — утыкаюсь носом в дверцы, а они не разбегаются влево-вправо. И кабина лифта не останавливается, а ползёт да-льше вверх. Но мне-то — до шестого. А шестой — нутром чую — уже был. Думаю: «Как же так?» А после понял: это всё тот трамвайный несчастный-счастливый билет! Я ведь его всё-таки съел. Как же я не позавтракавши работать-то буду с Пашкой-Лидкой-Лёшкой-Нинкой? Надо сказать, билетик хоть и счастли-вый был, но весьма постноватым оказался. Я бы сотни три так-их съел — для затравки червячка — и ещё двумя сотнями заку-сил. Сотнями билетов, разумеется. И вот еду и думаю: «До ка-кого же этажа я еду?» Ну, мне-то ясно, что я — еду до шестого; а вот до какого меня везёт лифт?.. Спрашиваю у него: «Куда едем?» А он вдруг останавливается, будто отвечает: приехали. Разбежались дверцы влево-вправо: выходи. Выхожу, а прямо передо мной на стене цифра: девятка. А возле неё два здоровен-ных детины в белых халатах: «Ну, здравствуй!» Приветливые. Улыбнулся я им и говорю: «Знаете, если перевернуть трамвай-ный билет вверх ногами, то вместо двух чисел дьявола будут две тысячи, только без единичек. Поэтому, ребята, очень просто оказаться перед «девяткой» на стене, когда тебе нужна «шестёр-ка»; понимаете?» И один из них говорит: «Понимаем». А друг-ой говорит: «Разве можно трамвайный билет перевернуть вверх ногами?» Вижу: не понимает он меня. И говорю: «Не просто можно, а — нужно. Обязательно; перед тем, как его съесть». А он мне: «Вверх ногами — это вниз головой? А разве у трамвай-ного билета есть ноги и голова?» Я ему говорю: «Да Вы, изви-ните, ненормальный, если меня не понимаете. И вообще, мне нужно вниз, меня люди ждут: два парня и две девушки». А пер-вый говорит мне: «Ну, парни-то Вас уже дождались; а к девуш-кам мы Вас сейчас проводим». Я — в лифт. Они — за мной. Ис-пугался я сперва: мало ли чего у этих сумасшедших на уме. Их — двое, а я — один. И каждый из них один — как двое меня. Так что, если что, думаю, то придётся мне с четырьмя собою во-зиться. Нечестно получается. Но ребята спокойные попались. Хоть и ненормальные. Знаешь, есть такие — тихие психи. Один из них даже кнопку нажал; учтивый. Я ведь им сказал, что мне на шестой. Только чувствую, что слишком долго едем. Спраши-ваю: «Почему едем так долго?» Один отвечает: «Потому что лифт — не «девятка» и не «шестёрка»; нет у него коробки пере-дач». Ну, вижу — шутник. И я пошутил в ответ: «Так ведь коро-бка передач — это ж телевизор». Он — хоть бы улыбнулся; го-ворит: «Знаю; так Вы утверждаете, что «девятки» и «шестёрки» могут быть на стене? И не падают, не скатываются?» Вижу: па-рень совсем плох. Говорю ему: «Вам бы в психушку съездить; давно пора. А на стенах бывают и «восьмёрки», и «семёрки», и «пятёрки», и «четвёрки», и «тройки», и «двойки», и «однушки», и…» Чувствую: дальше некуда. Один и говорит: «А почему Вы в обратном порядке их перечислили, а не в прямом? Почему «шестёрку» пропустили? А разве «однушка» — не «копейка»?» Вижу: с ребятами беда; говорю: «Ребята, вы знаете, что с вами беда? Вам надо в дурдом. Я ведь «шестёрку» пропустил потому, что уже называл её. А «единичку» — хоть «рублём» называй, всё равно психушки вам не избежать». Соглашается: «Что ж, Беда, не приятно познакомиться с тобой, но — работа. Пусть «копейка» для тебя будет хоть «рублём», в дурдом мы поедем». Я обрадовался: «Вот-вот, давно пора. Поезжайте. А если бы для меня копейка и впрямь была рублём, то я был бы миллионером: у меня зарплата — десять тысяч, и если сто к одному — ровно миллион получается! Точно, ребята, я ведь уже столько лет миллионер, а понял это только сейчас, благодаря вам! Спаси-бо!» Один говорит: «На здоровьице… только какое-то оно у те-бя неважнецкое… подлечим… Миллионер, говоришь? Ничего; будешь с миллиардером вместе… Приехали!..» Дверцы распах-нулись — первый этаж. И две женщины стоят в белых халатах. Здоровяк один и говорит: «А вот и наши девочки». Я ему: «Ва-ши, но не мои. Мне надо к своим, выше». И поворачиваюсь к лифту. Рабочий день — начался. Знаю: опаздываю. А лифт уже ушёл. И вот беру ноги в руки и — бегом вверх по лестнице. Од-на из тех — в белом халате — как закричит: «Да он буйный! Де-ржи его!» Догнали меня здоровяки, руки за спину заломили, связали. И я понял: это переодетые оперативники ловили како-го-то преступника, а я перепутал этажи и попал в их «оператив-ную разработку». Засмеялся я и говорю: «Я всё понял, товари-щи милиционеры! Развязывайте мне руки, отпускайте. Я — не тот самый я, который вам нужен; я — совсем другой я!» А жен-щина посмотрела на меня беззаботным взглядом и говорит: «Случай клинический. Миллионеров-прыгунков у нас ещё не было. Докторская мне обеспечена; ведите». И меня повели. Я на ходу говорю ей: «Тётенька, отпустите меня по-хорошему; а я Вам не только «Докторскую», но и «Останкинскую» обеспечу, клянусь». Она, видать, по колбасе давно соскучилась. Но мне говорит: «Знаю, что вы — миллионеры — всё можете себе поз-волить. Но я башнями не интересуюсь». И уколола меня. Какие, думаю, башни?.. Очнулся в комнате. Пижама на мне — в цвето-чек. На соседней кровати мужик сидит; в такой же, как и у ме-ня, пижаме. Спрашиваю: «Мы в больнице, что ль?» Отвечает: «Вы — не знаю, а мы — да». Спрашиваю: «А кто это — вы?» Он удивился: «Мы кто? Мы — Семён Семёныч». Я вспомнил: «А, Горбунков! С бриллиантовой рукой!» Он удивился: «Вы то-же знаете мою фамилию? Поразительно: все меня знают!.. Да-да, рука у меня бриллиантовая; и зубы — золотые. Руку, правда, в сейф убрали — у них тут такой порядок; а вот зубы — позво-лили при себе иметь». Я говорю: «Позвольте, но ведь у Вас… обе руки — на месте». Он говорит: «А разве у меня на месте то-лько руки? У меня и ноги на месте, и голова — на нужной око-нечности позвоночника. У меня только перстеньки с камушка-ми забрали, в сейф положили… А у Вас с головой действитель-но… того? Почему Вы у меня про руку спросили, если сами ви-дите, что она на месте?» Я ему говорю: «Но, Семён Семёныч, Вы ж сами сказали, что руку у Вас изъяли. А раз при Вас две руки, то я подумал, что у Вас, возможно, отобрали третью». Он говорит: «А разве у человека могут быть три руки?» Я говорю: «Могут и четыре быть». Он на меня посмотрел подозрительно: «Вас сюда, видимо, очень долго везли». Я признался: «Не пом-ню. Я спал». Он сказал: «С добрым утром. Правда, скоро обед, но… Всё-таки с добрым утром». И тут я понял, что он меня не понял и принял за психа; говорю: «Вы верующий?» Говорит: «Я теперь никому не верю. Все обманывают». Я говорю: «Вы не поняли. Я — про Бога». Он говорит: «Я всё понял. Тоже обма-нывает. Первый обманщик. Если Он есть, то почему всё время прячется от людей? Обманщик!» Говорю: «Он не прячется. Он просто всё время на работе. Без выходных и праздничных. Ему даже, говорят, поесть-поспать некогда». Он говорит: «Это хоро-шо, когда некогда поесть. Очень выгодно: не надо тратить вре-мя жизни на туалет. Жизнь ведь и так сплошной туалет». Я ему говорю: «Но Вы-то едите». Он мне отвечает: «Я не работаю по выходным и праздничным; и от людей — не прячусь». И я вспо-мнил, с чего всё это началось; говорю: «Тем более Вы меня пой-мёте, ведь по теории Дарвина человек произошёл не от Бога, а от обезьяны. А у обезьяны — четыре руки». Семён Семёныч удивился: «А разве я говорил, что человек произошёл не от Бо-га? Может, Бог потому и скрывается, что понаделал людей, а платить алименты не хочет?» И тут я понял: а ведь не зря же го-ворят — «Бог послал»! Вот, оказывается, кто виновник всех бе-ременностей! А обвиняют в этом почему-то неповинных муж-чин. И говорю Семёну Семёнычу: «А ведь на свете, помимо лю-дей, ещё квинтиллионы всяких-разных живых тварей. И в рож-дении всех повинен Бог». Семён Семёныч согласился: «Именно — тварей. И из этих тварей человек — на самой вершине разви-тия. Самая-самая, можно сказать, тварь». Говорю ему: «Ну, не скажите. Собаки тоже неглупы». Он говорит: «Собаки — самые глупые твари. Потому и ругательство такое есть — «собака»; что ни говори — тварь». Я ему: «Если бы у Вас была собака, Вы бы так не говорили». А он мне: «Я не говорил бы так, если б её у меня не было. У меня — кавказец…» Я говорю: «Знакомый? Не тот, что на рынке помидорами торгует?» Он говорит: «Рын-ок — понятие для экономически развитых стран. А у нас — ба-зар. И есть смотрящие, которые за базар отвечают…» Я говорю: «Значит, кавказец, о котором Вы говорили, — просто собака?» Он кивнул головой: «Конечно! Где это видано: помидоры по во-семьдесят рублей за кило продавать!» Я ему: «Да нет, я — про собаку!» А он мне: «И я — про него же. А Вы сперва определи-тесь, чего говорить: «да» или «нет». А «да нет» — это не ответ». Говорю ему: «Да Вы не волнуйтесь, Семён Семёныч, успокой-тесь». А он: «Да я и так — как удав». И — смотрит на меня, как на кролика. Но я-то помню, что разговор был не об удавах без-ногих и ушастых кроликах, говорю: «Так Ваша собака — мерз-кая тварь?» Он отвечает: «Хуже. Она у меня — художник. Кар-тины пишет». Удивляюсь: «Маслом?» Он говорит: «Маслом. Если кормить маслом». Я говорю: «Я б такую убил». А он мне: «А у меня на неё нога не поднимается. А у неё на меня нога — поднимается. Но убивать — нельзя. Это — нехорошо. Люди привыкли превращать смерть — страшное явление — в краси-вый спектакль — похороны. Для людей это уже привычно. И непривычно, когда не посетишь подобное шоу хотя бы раз в не-делю». Я ему говорю: «У Вас горе?» Он мне отвечает: «Мне сказали, что теперь у меня будет беда». Я говорю: «Это они ме-ня имели в виду. Они ж ничего не понимают». Он говорит: «Я это давно понял. Что поделаешь — психи. На прошлой неделе артисты приезжали. Весело было. А медперсонал не смеялся. Один артист спросил у них: а вы чего не смеётесь? А белохалат-ники ему: а мы не психи — смеяться, вы ж пришли ѝх смешить, а не нас. Я давно вижу: неправильная больница; держат норма-льных людей среди сумасшедших медиков. Психушка. Только — неправильная; наоборотная». Я говорю: «А ужин здесь дают? А-то я не завтракал. А трамвайный билет — так себе, постный». Он мне говорит: «Тут котлеты дают. Соевые, но — не сравнишь с троллейбусным билетом». Я уточнил: «Я до работы трамваем добираюсь». Он уточнил: «Я — троллейбусом. Знаете, что по-лучится, если несчастливый троллейбусный билет с шестью ше-стёрками перевернуть вверх тормашками и сделать из него сча-стливый?» Говорю ему: «Знаю. Тогда вместо шестого этажа лифт увезёт на девятый». Он говорит: «Верно. Мы с Вами, слу-чайно, не учились в университете в одной группе?» Я говорю: «Случайно нет. И нарочно — тоже». Он мне говорит: «Если упасть вперёд, то приблизишься к цели на целую длину своего тела». Я говорю: «А если назад?» Он отвечает: «Тогда на длину тела отдалишься. Назад лучше не падать». Я ему: «А если вооб-ще не падать?» Он удивился: «Что же делать, если нет сил ид-ти?» Говорю: «Ехать». Семён Семёныч вздохнул: «Ехать. И ку-да приводит езда в общественном транспорте? Сюда… Нет, лу-чше уж падать». Я спрашиваю: «Сколько времени?» Он гово-рит: «Не выпустят». Возмущаюсь: «Меня девушка ждёт!» Он спрашивает: «На свидании? В горсаду?» Отвечаю: «Хуже. На диване, в моей квартире». Он вздохнул: «Девушка — это хоро-шо. Девушка — не жена. Жена — не девушка. У меня жена ка-ждый день до шести утра не спит». Удивляюсь: «Чего делает?» Удивляется: «Как чего? Меня ждёт». В комнату заглянул здоро-вяк в белом халате, спросил: «Вы есть будете?» Семён Семёныч говорит: «Мы есть и будем». Принесли нам вермишель с котле-той. Котлета — соевая. Жую и думаю: «Трава-травой». Вижу: Семён Семёныч о том же думает; какая-то зелень у него во взгляде. И тут я вспомнил, о чём говорил здоровяк, и спраши-ваю: «Семён Семёныч, а Вы взаправду миллиардер?» Он отве-чает: «Даже не думай. Они тут все — продажные. Но — непод-купные. Я уже пробовал. Знаешь, сколько денег я вложил в эту больницу? Я её, в общем-то, и отстроил заново. Думал: построю им за свой счёт новую больницу. А получилось, что соорудил для себя новую тюрьму». Я говорю: «А здесь хорошо. Не холод-но. Не жарко. Кормят». Он говорит: «В тюрьме тоже бесплатно кормят». Я говорю: «В тюрьме, говорят, бьют». А он в ответ мне: «А здесь — не говорят; здесь — делают». И показал мне синяк на спине. Вернее — спину на синяке. Говорит: «Это я се-бя так». Я говорю: «Но это невозможно!» Он махнул рукой: «Не докажешь». Я удивился: «Мне-то зачем доказывать? У нас ведь — презумпция невиновности». Он удивился: «У вас — это где? Ты нерусский? У нас — презумпция виновности». Я говорю: «Но это же неправильно». Он согласился: «Правильно; это — неправильно. Но что делать? Лучше ничего не делать. Когда ни-чего не делаешь — меньше получаешь». Я говорю: «У меня — десять тысяч». Он удивился: «Ты из Америки?» Я говорю: «Ру-блей». Он говорит: «А-а, а я думал — лет. Только в Америке та-кие сроки дают». Я удивился: «Сроки? Меньше получаешь — это Вы про сроки?» Он повторил: «Ничего не делаешь — мень-ше получаешь». Я говорю: «Но можно ведь и вообще не полу-чить?» Отвечает мне: «Когда уже не живёшь. Смерть от страда-ний избавляет. Только жизнь заставляет страдать. Воля больши-нства — закон для всех остальных. А все остальные — органы власти. Вот и получается путаница: меньшинство по идее долж-но подчиняться большинству, а фактически всё — наоборот». Я говорю: «Если я здесь умру?» Он ответил: «Тебя закатают в бо-чку с водкой и отправят на Родину». Говорю: «Но Александра Великого закатали в мёд». Семён Семёныч возразил: «Но Вы не Александр. И не Великий. И мёд дороже водки». Я говорю: «А разве в больницах бывает водка?» Он вздохнул: «Разбавляют. В рот не возьмёшь, вода-водой. В умывальнике увидишь». Тут нас как раз в санузел вывели; у них это — по графику. И вижу: над умывальником табличка: «Вода». А между «дэ» и «а» кто-то подрисовал «ка». Вот «водка» и получилась. Хорошо ещё, что над унитазом никаких табличек не было; ну, там, к примеру, … м-м-да… А после — нас вернули в комнату, и был тихий час. Пришлось с Семёном Семёнычем перешёптываться; у них там в плане тихого часа — строго. Говорю: «А эти комнаты — пала-ты?» Семён Семёныч отвечает: «Не царские. И щели в оконных рамах. Зимой ветер. И этот ветер — не воздух. Сильный, плот-ный. Его можно брать руками. Увидишь». Возмутился я: «Разве можно увидеть ветер?» Семён Семёныч посмотрел на меня, сло-вно я — у себя дома, а он — зашёл сюда ко мне в гости; гово-рит: «Разве нет? Облака, деревья… Снег зимой… Увидишь». Я ему говорю: «Я не буду здесь торчать до зимы». Он вздохнул: «Даже не спросят. Ты ведь — миллионер?» И я кивнул в ответ. Потому что ежемесячно в самом деле получаю миллион копеек. Семён Семёныч говорит: «Рублями их — не одолеешь. А ты — копейками…» Я удивился: «Почему? Ведь сейчас не каменный век. Сейчас век долларов». Семён Семёныч прошептал: «Это Жанка Фриске по долларам страдает: у-у-у-ѐ, я скучаю по те-бе… А здесь на «зелень» даже не смотрят. Сейчас не век долла-ров. Сейчас — каменный век. Не имея камушков, не сделаешь дел. Не в деньгах счастье. В камушках и металлах. Ты не метал-лист?» Я признался: «Только «Чёрный Кофе», а остальное — туфта». Он мне говорит: «От кофе сердечко пошаливать начи-нает. Я предпочитаю алюминий. Пять тысяч процентов месяч-ных». Я поморщился, а он уточнил: «Я имел в виду одну двена-дцатую от годовых. И водкой тоже выгодно заниматься. Про-цент меньше, но товар — ходовой, всегда втемный и уместный. Будешь заниматься водкой — «Жанну д’Арк» и «Джордано Бруно» не бери; они всегда палёные; прогоришь». Я говорю: «А гулять здесь выводят?» Он говорит: «Как и всех собачек. Но для этого нужно проситься; а это выводит их из себя и они могут не вывести. А во дворике побегать всё-таки нужно. Голодные и не двигающиеся всегда быстрее замерзают». Я говорю: «Здесь хо-рошо кормят. Здесь не холодно». А он мне говорит: «Зимой увидишь». Я спрашиваю: «А ночью спать здесь дают?» Он отве-чает: «По предписанию врачей. Но не все берут». Я говорю: «Врачи?» Он отвечает: «Я про сон. Не все такие, как мы, берут. А спать — дают. А врачи — не берут, я уж говорил Вам. Век — каменный. А у большинства людей если и есть камни, то разве что в почках». Я говорю: «А зимой Вы тоже гулять выходите?» Семён Семёныч вздохнул: «Выгоняют. Говорят, полезно боси-ком по снегу». Я возразил: «Говорят, нельзя босиком долго по снегу ходить». Семён Семёныч возразил: «Я не хожу. Я лежу». Я говорю: «Нельзя долго лежать на снегу при низкой темпера-туре». Он сказал: «В природе всё непредсказуемо. Когда долго лежишь на снегу при низкой температуре, тогда температура поднимается». Я говорю: «Но это — ра̀зные температуры!» Он возразил: «Но термометр — один». Я говорю: «Температуры — разные!» А он: «Градусник — один!» Вошёл здоровяк в белом халате и женщина — тоже в белом халате. Женщина нас с Се-мёном Семёнычем уколола, а здоровяк сказал: «Доброй ночи!» У меня глаза закрываются, а я думаю: «Какой ещё ночи? Ещё не ужинали». Семён Семёныч проснулся раньше меня; и уже сидел на кровати с самым простодушным видом, когда я только отк-рыл глаза. У хитрецов всегда самый беззаботный вид. Это за от-воротом души у него — ни гроша. Но я-то знаю, что — полный рот золота и бриллиантовая рука во врачебном сейфе. Я ему го-ворю: «Семён Семёныч, я — русский; и я — сын моего отца; а не матери, как у евреев». Он отвечает: «У меня много материа-льных бесценностей; но я — Семёныч; а не Тамарыч». Я ему: «Извини. Я подумал, что Вы…» А он меня перебил: «Ты не по-думал. Потому и сказал. Сказал — молодец. В любой жизни лю-бого человека обязательно наступает момент, когда надо на что-то решиться. Чтобы быть знаменитым, нужно быть бесчестным и иметь много денег, не заработанных собственными по̀том и кровью, а взятых в долг. Долги отдают только дураки, о кото-рых никто не помнит. Не так уж и выгодно — честно платить по долгам. Никакого внимания к тебе. Забвение. Не главное — уметь читать стихи; главное — уметь читать их с выражением. Если не умеешь выражаться, то и не говори. Росинки пота на лбу становятся каплями, а те — ручейками; бегут и выжигают глаза. Ручейки сильнее росинок, хотя из них и состоят». Я ему говорю: «Часто Вас мучают кошмары во сне?» Семён Семёныч мне отвечает: «Кошмары преследуют лишь от момента пробуж-дения и до времени отхода ко сну. Сон — это жизнь». Я предло-жил: «Давайте попросим нас уколоть». Он ответил: «Двадцать два». Я спросил: «Может, двадцать три?» Он говорит: «Может». Я удивился: «Почему?» Он говорит: «Всё, что больше двадцати одного, — перебор». Я говорю: «А три семёрки?» Он отвечает: «Ровно двадцать одно». Я говорю: «А три шестёрки?» Он гово-рит: «Я атеист». Я ему честно сказал: «Атеисты — это те, кто не верят в Бога. Но в дьявола-то атеистам верить можно?» Он го-ворит: «Да, атеистам верить можно. Я им верю». И тут дверь ко-мнаты открылась, и здоровяк в белом халате говорит мне: «Из-вините, ошибочка вышла. Вы ведь на шестой этаж ехали? Вас разыскивают Пашка-Лидка-Лёшка-Нинка. А того, кто должен был ехать на девятый, мы уже нашли. Так что, товарищ, Вы сво-бодны и можете идти». Я этому здоровяку говорю: «Я Вам не товарищ. А человек я действительно свободный; и сам решаю, что мне делать. Я решил: я остаюсь здесь». Здоровяк мне гово-рит: «Вы не можете здесь оставаться». Я говорю: «Я — свобод-ный человек; и хочу остаться. Хочу. Значит, могу». Здоровяк го-ворит: «Но здесь — психи!» Я говорю: «А Вы выйдите за дверь — и психов в комнате не будет». Он говорит: «Это не комната, а палата!» А я ему: «Не царская!» Здоровяк мне: «Вы — сумас-шедший!» А я ему: «Да? Тем более остаюсь…» Понабежало их — в белых халатах — видимо-невидимо. Давай меня от кровати отрывать, из больницы выпихивать. Одна женщина говорит: «Давайте его уколем». А здоровяк говорит: «Нельзя его колоть. Он не такой, как нормальные психи». В конце концов, вытолка-ли они меня на улицу и заперли ворота. Домой я добирался пе-шком, решил не рисковать в трамвае. На работу попутно позво-нил, но там уже никого не было; какая работа в девятом часу ве-чера?! Вот — дошёл. До чего я дошёл! Жрать — хочется; спать — нет. И ты — смеёшься.

— Сказочник ты! — Она потрепала Его по шевелюре. — Я не верю, что ты был в психушке и тебя оттуда так быстро выпусти-ли. Где ты шлялся весь день, признавайся? Не так-то просто уг-одить в дурдом.

— Что ты говоришь! — улыбнулся Он. — Оглянись, посмот-ри вокруг: не надо угождать в дурдом; мы живём в нём. Мы придумываем заведения для тех, кто думает не так, как думают другие. А кто настоящие-то психи? Кто в самом деле ненорма-льные-то? Те, кого меньше? Семён Семёныч верно сказал: зако-ны устанавливает большинство. Если дальтоники видят мир в других красках, не как мы, иначе, то для нас они — дальтоники. Потому что их меньше, чем нас — нормальных. Если бы даль-тоников было больше, чем нас, то они считались бы нормальны-ми, а мы — видящие мир в других красках — были бы дальто-никами. Нынешний дальтонизм считался бы нормой, а нынеш-няя норма — дальтонизмом. Во всех государствах всех чешут под одну гребёнку, не спрашивая фамилий. Любому государст-ву нужна не просто дешёвая рабсила; государству нужна рабси-ла бесплатная. И по всему миру рабсила — не «рабочая сила», а … разорви это слово на две части — и узнаешь.

— Вижу, — заметила Она, — что этот… товарищ Горбунков тебе все мозги наизнанку вывернул, бедный…

— Кто бедный? Я или Семён Семёныч? Кстати, я заметил на

двери палаты фамилию Семёныча: Коньков.

— Хорошо, что не Ершов, — усмехнулась Она, — а-то совсем классическая путаница получилась бы, как…

— Как у твоего Чуковского, — завершил Он, — как там у не-го?.. А-а-а… м-м-м… А за ними и утята: «Не желаем больше крякать; Мы хотим, как лягушата, Квакать!» Ква-ква-ква, ква-ква-ква!.. Вот и мы так же: скажут нам крякать — будем кряк-ать; скажут квакать — будем квакать. Никому не нужны гробы, но мы будем тупо сколачивать их и гноить на складах, потому что какой-то не видимый для нас тупица сказал: «Стране нужны гробы, а не герои!» Кто-то чего-то недопонял, или вообще не понял, и вот — вся страна тюкает молоточками, гробики соору-жает. Дайте хитро-умному человеку Мишке Ходорковскому ра-боту, соответствующую его образованию и уровню организато-рских способностей; пусть он много-много лет «на химии» при-носит стране многомиллионные прибыли своими стараниями и своим наказанием. Нет-т, пусть шьёт на машинке, он ведь не умеет этого делать; так пусть шьёт; как все молчаливые «лягу-шата»! Дурдом!

— Ну, — успокоила Она, — тебе-то это не грозит. Ты ведь у меня поумнее Мишки Ходорковского. Головастый!

— Все «лягушата» были когда-то «головастиками». А чуть что — все мозги с одного конца позвоночника на другой пере-бежали. Нет, утятам надо оставаться утятами, а не квакать, как скажут. Давай чего-нибудь поедим, а?.. Соевая котлета — такая жуть…

29 – 30 августа 2006 г.

ТРУБКА.

На конечной остановке троллейбус простоял почти двадцать минут. Выход на маршрут — строго по расписанию! Водитель троллейбуса посмотрел вперёд: народищу набралось! Вот будет сбор кондуктору! Электрическая машина зажужжала двигате-лем и устремилась с «кольца» к остановке, где её с нетерпением

ожидали будущие пассажиры. И — началось! Вы видели когда-нибудь, как садятся в общественный транспорт старушки-пен-сионерки? Старички-мужчины ещё скромничают, не сразу садя-тся даже тогда, когда им уступают место; настоящие джентль-мены. А бабушки-старушки — просто бестии в юбках! Вы разве не видели ни разу? Да ну что вы! Прёт «Божий одуванчик» на себе рюкзак заплечный да ещё две сумки в руках — ездила в со-седний район в гастроном, потому что там рис на две копейки за кило дешевле, чем в соседнем с её домом продовольственном магазине. И теперь всё это нужно довезти до дома. Зачем так много? Ну, во-первых, это немного, потому что в советские вре-мена она — ударница производства — вообще машинами зата-ривалась. Во-вторых, как оказалось, в местном гастрономе де-шевле не только рис, но и гречечка, и песочек сахарный, и… Да почти всё на копейку-две за кило дешевле! Надо брать, пока есть. Завтра ведь может подорожать.. Вот ведь в советские вре-мена как было? По всей стране цены на одни и те же продукты были одинаковыми. По всей стране! Порядок был! А теперь что? В каждом магазине — свои цены. С одной стороны, можно поездить, посмотреть, выбрать там, где подешевле… Но с дру-гой-то стороны — бардак настоящий! И вот она — бывшая ста-хановка — «штурмует» со своими сумками и рюкзаком двери троллейбуса. Электромашина ещё не остановилась, двери пока закрыты; но ударница коммунистического труда прямо на ходу толкает створки дверей, растягивает-разгоняет их в стороны и вскарабкивается по ступенькам ещё катящегося троллейбуса. Троллейбус останавливается, двери открываются, люди начина-ют заполнять собой салон, а бабушка уже сидит на «инвалид-ном» сиденье возле кабины водителя и поудобнее пристраивает у себя под ногами свои сумки и рюкзак. Молоденькая мамаша — девчонка совсем! — держит на руках спящего карапуза с сос-кой-пустышкой во рту. Какой-то мужчина поднимает с ещё не успевшего нагреться местечка парня лет двадцати: уступи-ка девушке с ребёнком место, молодой человек! Юноша смотрит удивлённо-возмущённо: но ведь я же первый занял это место! Но — всё-таки уступает, ловя на себе пристально-строгие взгля-ды тех многих, кому места сидячего тоже не досталось. Это в Америке нет совершенно никакой дискриминации, и где-нибудь в нью-йоркском сабвэе можно преспокойно сидеть, не обращая внимания на стоящих возле тебя инвалидов и беременных жен-щин; и никто не упрекнёт тебя за то, что ты поступаешь непра-вильно. Ведь ты купил билет и имеешь полное право на сидячее место; а если кто-то хочет ехать стоя — пусть едут стоя, это их право; ведь можно же и следующего рейса дождаться и спокой-но заиметь сидячее местечко — транспорт в Америке ходит, как швейцарские часики… Наверное… И транспортного бардака в Америке нет… Может быть… А у нас — если не сумел влезть в «дрововозку», то можешь следующего рейса прождать несколь-ко часов. Поэтому, заиметь своё — хоть стоячее, хоть на поруч-не висячее — местечко желательно сразу. Транспорт у нас — многолетней выдержки и многолетнего износа. Но ведь — ез-дит! И не просто сам ездит, но ещё и возит!.. А в Америке, судя по концовке фильма об австралийце Данди-Крокодиле, в сабвэе можно заночевать на платформе в многосотенной толпе, так и не дождавшись поезда… Нет, родной транспорт — самый луч-ший. Родной и есть… Две студентки явно едут на экзамен: спрашивают, задают друг дружке каверзные вопросы и друг дружке на них отвечают: сколько будет дважды два? А это уж глядя с какой точки посмотреть!.. Какой-то подвыпивший му-жичок бомжеватой наружности вошёл в салон троллейбуса пря-мо с недокуренной сигаретой. И тут же дружная стайка наших «правильных» женщин набросилась на него с лекцией о мораль-ном облике строителя правильного человеческого общества с высокими этическими показателями. А мужичку с бомжеватой наружностью до вершин этики — как до космоса. Да и, кажется, до второго ему легче добраться, чем до первого… Кто виноват в том, что люди доходят до такого вот — бомжевого — состоя-ния? Кто доводит до этого? Ведь в советские времена у всех бы-ла крыша над головой. Какая-никакая, но всё-таки… А теперь что? Смертность — растёт; факт. Рождаемость — снижается; тоже факт. А жильё — всё дорожает и дорожает, не смотря на предыдущие два факта. Россия — не Советский Союз; Россия — государство живых противоречий. Нонсенсы — повсюду! Всё-таки совдеповский «застой» был неплох своей стабильнос-тью. Чехи поставляли нам — регулярно! — новые трамвайные вагоны. Движение — жизнь! Давно уже Чехословакия стала Че-хией и Словакией, а мы всё ещё ездим в «чехословацких» трам-ваях. Семидесятых годов двадцатого века выпуска… И ведь ез-дят же они — древние! И не просто ездят — нас возят!.. Трол-лейбус зажужжал, дверцы закрылись. Водитель громко объявил из динамиков: «Химинститут следующая!» И троллейбус споро побежал по чёрному весеннему асфальту. Из кабинки водителя вышла в салон на работу женщина с сумочкой. Сумочка на длинном ремне висела на шее, прикрывая грудь женщины. Кон-дуктор. У кондукторов нелёгкая профессия; неблагодарная. Чуть свет — уже на маршруте; и — до поздней ночи. Обед — сухомятка… А какой нынче пассажир пошёл?! Это раньше они были «будьте любезны», а теперь они — «да пошла ты»!.. Вся-кий может оскорбить кондуктора, а ей — терпи! Ты — на рабо-те и обязана быть вежливой с пассажирами. Вы когда-нибудь пробовали быть вежливым с настоящими хамами?! Конечно, не все пассажиры — хамы; но ведь и не без них… «Оплачиваем проезд! Берём билетики! У Вас что за проезд?» — «Проездной.» — «Предъявляем свой проездной.» — «Лезть далеко.» — «Лез-ем, лезем далеко за нашим проездным! Предъявляем!» — «Вот прицепилась-то… Понаберут по объявлению всяких горлопа-нок!.. Вот, гляди, видишь? Я же говорил — проездной! Людям верить надо!» — «А я — не рентген, сквозь штаны видеть не умею: есть у Вас проездной или нет. Теперь вот вижу, что есть… Оплачиваем проезд! Берём билетики!..» И так — целый день. Людям верить надо. А ещё говорят так: доверяй, но — проверяй. У кондуктора работа такая — бумажки разноцветные с шестизначными номерками обменивать на деньги. Конечно, проверять наличие билетов не входит в обязанности кондукто-ра. Кондуктор — всего лишь продавец. А проверяет наличие билетов контролёр. Но ведь кондуктору российскому почему-то всё время достаётся от контролёров: «Почему у тебя пассажир без билета? Что значит: сказал, что проездной? А мне он гово-рит, что ты к нему даже не подходила, не продавала билет! Оби-лечивай давай и не спи на работе!..» Кондукторам достаётся ча-стенько. И ведь кто работает кондукторами?! Женщины да де-вушки. Нервная работа, неблагодарная… Мужчина предъявил какое-то удостоверение — красные корочки, гербовая печать на фото. Льготников развелось!.. «Чернобыльцы», «афганцы», кон-трактники, пенсионеры… Парнишка предъявляет пенсионное удостоверение. Да на нём пахать не просто можно, а — нужно! Но по документам он — инвалид второй группы Пупкин Сергей Иванович, тысяча девятьсот восьмидесятого года рождения. На-верняка — дедовское пенсионное; двадцатку на восьмидесятку переправить — пара пустяков. В пенсионном удостоверении фотокарточка не предусмотрена; а предъявлять дополнительно к пенсионному, скажем, паспорт — не нужно. И сколько таких «пенсионеров» катаются в нашем общественном транспорте?!. «Оплачиваем проезд! Берём билетики!..» Сорок пассажиров в салоне троллейбуса, и только восемь из них «оплатили проезд, купили билетики»… Все остальные — четверо из пяти — льгот-ники. Ветераны Куликовской битвы, Бородинского сражения и войны Белой и Алой Роз… Кондуктору трудно разобраться во всех этих «федеральных службах». Показали «корочки» — и ла-дно. Будут после контролёру объяснять: кто прав, кто виноват… Конечно, кондуктору тоже достанется… «Никто вас не тащил на эту работу!» Что верно — то верно… «Осторожно, двери за-крываются! Следующая остановка — Берёзовая Роща!..» Трол-лейбус трогается, и кондуктор готовится к новому «штурму» и — новому «бою». В Берёзовой Роще находится центральная бо-льница одного из районов области. Значит, народа будет — о-го-го! Троллейбус — «резиновый»! — набивается битком. «Да-чи следующая!..» И женщине-кондуктору нужно протискивать-ся сквозь толпу пассажиров, обилечивая тех, кто не имеет права льготного проезда. По статистике это — всего лишь каждый второй. А на деле — каждый пятый. Один из пяти непременно отдаст кондуктору четыре рубля и возьмёт билет. Но четверо других — непременно поедут бесплатно… Посчитайте в биле-тике сумму первых трёх цифр числа и сумму последних трёх цифр. Если суммы равны — билет «счастливый», и, съев его, можно надеяться на то, что Вам «будет счастье». Но — не стоит спешить кушать «счастливый» билетик! Придёт контролёр и, обнаружив у Вас отсутствие билета, «осчастливит» Вас штраф-ом рублей на сто и скажет: «Уплата штрафа не освобождает от оплаты проезда!» И придётся Вам помимо «стольника» платить ещё четыре рубля — за ещё один билет. Проще просто дождать-ся своей остановки, выйти из транспортного средства и уже тог-да только — со спокойной душой — съесть заветный билетик. Возможно, счастье не заставит себя долго ждать… Хитрые кон-тролёры договариваются с сотрудниками милиции и вылавлива-ют «зайцев» на самых людных остановках — возле вокзалов. Люди выходят из, скажем, трамвая, а на улице возле каждой двери стоят по две вреднющих женщины-контролёра. А за спи-нами их — милицейский автобус с приветливо раскрытой две-рью: «Добро пожаловать, граждане «зайцы»!» Люди выходят из трамвая и попадают «в лапы» контролёров: «Предъявляем про-ездные!» И ведь вылавливают-таки «зайчишек»! Редко кто ос-меливается сказать женщинам-«акулам»: «А согласно пункта один-шесть Правил пользования общественным транспортом нашего города, гражданочка, Вы имеете право проверять проез-дные билеты только в салоне транспортного средства! Извини-те, но асфальт трамвайной остановки, на котором я сейчас стою, салоном транспортного средства не является. А посему — раз-решите откланяться и поищите-ка дурачков неграмотных в дру-гом месте!..» На нагловатых женщин-контролёров подобные слова действуют как электрошокер. Они, разинув рот, провожа-ют всезнайку взглядом ненависти и изумления, в то время как несколько шустрых «зайчишек» успевают, воспользовавшись моментом, проскочить мимо них… На остановке «Центральные Ремонтные Мастерские» в троллейбус вошёл черноволосый ху-дощавый парень лет двадцати и — притаился на задней площа-дке, надеясь, видимо, на то, что женщина-кондуктор не заметит появления ещё одного пассажира в этой многолюдной толпе. Но у кондуктора такая работа — замечать всё, что касается воп-росов выполнения плана. С передней площадки кондуктор нап-равилась к черноволосому парню. Протиснулась, раздвигая пло-тные ряды прижатых-припаянных друг к другу пассажиров, ска-зала: «У Вас что за проезд, молодой человек? Предъявляем!» Парень засунул руку за пазуху своей кожаной куртки, покопал-ся там и извлёк из внутреннего кармана… телефонную трубку! Это был не маленький аппарат мобильника. Это была большая чёрная трубка уличного телефона-автомата. Обрывок провода свисал вниз тридцатисантиметровым «крысиным хвостиком». Парень подул в трубку, тщательно прислушиваясь к её тишине, и внезапно совершенно серьёзно сказал: «Алло, Петруха? У ме-ня тут проблемы возникли… Да я сейчас в троллейбусе еду в районе цэ-эр-эм… Да побил — к чёртовой матери! — свой «ме-рин», отвёз в ремонт… Да, вот только связь с собой из тачки за-брал… Слушай, я тебе серьёзно говорю — у меня проблемы с кондуктором… Нет, ты чего! Никого «мочить» не надо! Просто, если тебя не затруднит, подскочи сейчас к Дому Быта, подгони мне… сколько у Вас за проезд?.. Да, Петруха, алло, слышишь меня? Четыре рубля мне надо… Не-не, не сто баксов, а только четыре рубля… Ну — поройся в бардачке, может, найдёшь ме-лочь… И это, Петруха, прихвати пиццу с грибами и кофейку стаканчик; у меня с утра во рту маковой головки… э-э-э… мак-овой росинки не было… Чего? Нет, к площади Гагарина ты уже не успеешь, я уже к ней подъезжаю.. Ты где сейчас? У вокза-ла?.. Ничего не далеко! До Дома Быта успеешь! Две минуты времени тебе; всё, давай, жду…» Парень деловито подобрал бо-лтающийся обрывок телефонного провода и спрятал трубку во внутренний карман своей кожаной куртки. Кондуктор напомни-ла: «Молодой человек, Вы собираетесь проезд оплачивать?» Па-рень с трубкой удивился: «Простите, девушка, но в данный мо-мент у меня при себе денег нет. Вы же слышали: у Дома Быта придёт мой друг, принесёт мне кофе, пиццу с грибами и — че-тыре рубля лично Вам за мой проезд. Ехать мне долго, до само-го вокзала. Поэтому, я, например, не вижу причин для беспоко-йства… Подождите всего лишь две минуты!..» На какие только ухищрения не идут хитрые «зайчишки»! Чего только не приду-мывают они! Сказочникам нужно почаще ездить в обществен-ном транспорте! Пассажиры переполненной «пятёрки»* ждали: что же будет дальше? чем всё закончится? Сейчас — Дом Ра-дио. А следующая — Дом Быта. Интересно: что ещё придумает парень с трубкой, когда они проедут Дом Быта? Народа в трол-лейбусе-«пятёрке» поубавилось; многие вышли на площади Га-гарина. Шуточки с трубками телефонными — шуточками, а де-ла серьёзные — делами. У каждого пассажира — свои дела. Де-ла заставляют людей куда-то ехать, становиться пассажирами… На остановке «Дом Быта» в заднюю дверь троллейбуса вошёл молодой человек с… тарелочкой с пиццей и стаканом кофе в руках! Все пассажиры рты раскрыли: ничего себе! А парень — вручил «трапезу» парню с трубкой и пошёл к женщине-кондук-тору, крикнув водителю на ходу: «Ой-ой! Шеф, останови! Я не ѐду, я выхожу!» Вручив кондуктору две двухрублёвые монеты, парень выскочил в открывшуюся дверь: пока! А кондуктор — пошла отдавать билетик парню с трубкой. Парень с трубкой до-жевал маленькую пиццу, допил кофе и спрятал аккуратно смя-тые-сложенные картонные тарелку и стакан в карман куртки. Кондуктору парень с трубкой сказал: «Оставьте мой билетик се-бе — на счастье». И тут же достал из внутреннего кармана курт-ки свою чёрную телефонную трубку с болтающимся обрывком провода, приложил её к уху: «Алло, Петруха? Здравствуй ещё раз! Ты сейчас где?.. Уже снова на вокзале? Да, я сейчас подъе-ду — минут через пятнадцать… Да на набережной Лазури сей-час… Слушай, мог бы пиццу и покрупнее взять, я не наелся… Нет, не надо к Кукольному Театру подъезжать, не успеешь уже. Давай, встречай меня на вокзале, всё, жди…» Парень спрятал трубку во внутренний карман куртки и отвернулся, стал смо-треть в заднее окно на бегущие за троллейбусом автомобили. Приятно всё-таки осознавать, что ты — впереди кого-то. Совет-ский Союз всегда был «впереди планеты всей» и в космосе, и в балете, и в фигурном катании… А теперь, если смотреть в зад-нее окно троллейбуса, прекрасно видно, как нас обгоняют и «немцы», и «американцы», и «японцы»… А мы — движемся се-бе внутри нашей нынешней «рогатой коммуны», и лишь один из пяти соизволивает оплатить проезд… Привычка? Слишком много развелось дурных привычек; слишком мало осталось хо-роших… Парень с трубкой вышел на конечной — возле желез-нодорожного вокзала. И — пошёл себе. По делам…

12 апреля 2006 г.

ПРИВИДЕНИЕ.

Эндрю пришёл на исповедь, потому что не мог больше носить в себе всё, что произошло с ним так недавно.

— Но, святой отец, я даже в Священном Писании видел упо-минания о привидениях! Значит, они — есть!

— Сын мой, — возразил святой отец распалившемуся Эндрю, — есть явления полтергейста, выдаваемые многими за призра-ки. А те места Священного Писания, о которых ты мне гово-ришь, имеют немного другой смысл. Повторяю: неприкаянных душ умерших людей на земле нет. После смерти любая душа идёт к Богу на суд и отправляется либо в Эдем, либо в преиспо-днюю; но — не на землю!

— Это Вы, святой отец, говорите про души умерших людей. А если это душа живого человека, а?

— Сын мой, душа живого человека всё время находится при его теле и никуда не отлучается ни на секунду. О переселении душ, левитации и другой подобной дребедени ты можешь рас-сказать кому-нибудь другому, но не мне, и где-нибудь в другом месте, но не в храме Господнем. Прощай же!

— Подождите, святой отец, — спохватился Эндрю, — я ведь пришёл поделиться с Вами своей заботой. У меня есть невеста — Линда — и я её очень люблю… Конечно, у нас бывают иног-да небольшие конфликты, мы ведь живём вместе, вдвоём. Сто̀-ит, к примеру, мне сказать, что в их классе в школе самой прив-лекательной и сексуальной была, конечно же, Кэтрин, и Линда устраивает мне скандал такой, что соседи вынуждены вызывать полицию! Но и любит она меня — безумно. В общем, всё, как и у всех нормальных людей. А тут вдруг месяц назад на меня как всё равно нашло что-то. Попросила меня Линда отнести её на руках по лестнице на второй этаж нашего дома, а я взял да и сказал: «Раньше, говорю, легко мог носить тебя на руках, а те-перь… только не подумай, что мне лень или я ослабел! Мне не лень и я не ослабел!» Я только после пощёчины понял, что ска-зал что-то плохое… А вечером того же дня, когда мы покупали Линде новое нижнее бельё в женском отделе, я при ней имел неосторожность поинтересоваться у продавщицы: «А есть ли в вашем магазине скидки на бюстгальтеры маленьких размеров?» Вот тогда я получил ещё одну оплеуху. А Линда сказала мне, что когда число моих «преступлений» перевалит за десяток, то-гда она от меня уйдёт. Озадачила! Словно я обязан знать, чего она имеет в виду под словом «преступление»! Может, мне те-перь и не дышать на всякий случай?!. Третью пощёчину я полу-

чил на следующий день, когда она спросила у меня: «Почему ты не купил мне цветы?» а я ей ответил: «Дорогая, какие цве-ты?! Наши с тобой отношения уже давным-давно перешли на другой уровень!..» Ещё одну затрещину она влепила мне, когда я попытался сделать ей комплимент, сказав: «Дорогая моя, ты так мило улыбаешься! Такие прикольные морщинки у тебя вок-руг глаз!..» Пятую оплеуху я получил в тот же вечер, когда пос-ле передачи Би-Би-Си о животных, которую Линда не посмот-рела, сказал ей: «Сегодня по телевизору сказали, что у больши-нства млекопитающих самки моногамны, а самцы — нет!» С та-ким смаком она мне влепила за эту фразу, да ещё прибавила: «Я, мол, тебе дам — полигамию!..» У меня щека всю ночь горе-ла! Следующую пощёчину я получил, когда через два дня она пришла с работы не в духе — что-то у неё не заладилось с кем-то из сослуживцев; а я, решив поднять ей настроение, неосмот-рительно ляпнул: «У-у-у, какие мы все серьёзные!..» Я на неё не обиделся; и вечером — в постели — заявил: «Психологи вооб-ще утверждают, что секс для нормальных отношений — не гла-вное!» За это и получил ещё одну затрещину. После я имел нео-сторожность заметить вслух, копошась в своих записях: «Глянь, дорогая, откуда-то взялась у меня в телефонной книжке куча неизвестных номеров…» И так больно она мне врезала, что я не-вольно съязвил: «И что из этого?!Я ведь не спрашиваю у тебя, как там твой бывший поживает!» За эту несдержанность я тоже получил от неё. А ушла Линда от меня, святой отец, когда я у неё спросил: «Это у тебя так джинсы сѐли, что ли?..» Я и не ду-мал, что «лимит» пощёчин закончился! Она, оказывается, их и вправду — считала. Да я бы ещё потерпел Линдины пощёчины. Или рот себе зашил бы… А она — взяла да и ушла. Серьёзно… Сказала мне: «Боль от тебя, говорит, ни с чем другим не спута-ешь!» И это при том, что она меня постоянно била по лицу сво-ими милыми ручками, а я — до неё и пальцем не дотрагивался! Дала мне свободу, которую сама же когда-то у меня забрала. Вернула, как говорится, мне долг, о котором я давным-давно за-был… Я привык быть несвободным ею, а тут вдруг — такое ис-пытание… Свобода? Нет-нет, нет мне места в этом великолепии по имени Свобода! И почувствовал я себя, святой отец, этакой собачонкой, которая сперва отвязалась от Свободы и привяза-лась, прицепилась к прелестнице по имени Линда, а после вдруг — была отвязана от Линды, но к Свободе привязаться-прицепи-ться так и не смогла. Хоть волком вой! Стал я искать мою Лин-ду; нашёл. Долго просил у неё прощения, и она наконец согла-силась начать всё сначала, но с условием: я буду впредь к ней очень внимателен, а к себе — очень требователен. И назначила Линда мне свидание в Центральном парке в ближайшую суббо-ту, в три часа по полудни. Я собирался на это свидание, как ста-ршеклассник-пятнадцатилетка собирается на первое в своей жи-зни свидание с понравившейся одноклассницей, которая не ска-зала «нет». Сходил в парикмахерскую. Помылся. Побрился. На-дел свой лучший костюм и свои лучшие ботинки. Посмотрел на себя в зеркало — очень себе понравился. Даже чуть-чуть испу-гался: уж не страдаю ли я нарциссизмом? А после понял: нет, нарциссизмом страдать невозможно; им можно разве что насла-ждаться. И я — всего лишь тот, кто я есть на самом деле, а не тот, кого из меня хотели сделать и сделали другие и я сам. Смо-трел я на себя в зеркало и думал, что мне, наверное, очень к ли-цу пришлись бы пенсне, фрак, шляпа-цилиндр и чёрная трость с белым шаром-рукоятью слоновой кости. Только вот не по бума-жнику мне пока такое великолепие; и приходится довольствова-ться куда более дешёвыми вещами. Но ведь разве ж это — глав-ное?! Главное — то, что Линда не отвернулась от меня оконча-тельно и согласилась на свидание со мной! Я вышел заранее, ре-шив не рисковать с общественным транспортом, а пройти до места встречи — Центрального парка — пешком. Я шёл с севе-ра на юг, подставляя лицо приветливому августовскому солны-шку. По пути купил два шоколадно-ванильных мороженых: од-но себе и одно — Линде. Но своё мороженое мне пришлось тут же съесть — подтаивать начало. Да и Линдино мороженое я не уберёг; слишком уж аппетитно принялось лизать его солнышко. Через несколько шагов после того, как я доел приготовленное для Линды мороженое, я заметил на правой штанине своих брюк два белых пятна. Посмотрел в небо: неужели эти парши-вые голуби удружили мне? Нет, птиц в небе не было — жарко ведь. И я понял: во всём виновато мороженое. Пришлось поку-пать бутылочку минералки и — затирать злополучные пятна. Посмотрел я на часы: опаздываю на две минуты. И побежал я что было сил, проклиная себя — растяпу — и в глубине души своей надеясь на то, что Линда, как и подобает настоящей деву-шке, на свидание «опоздает» хотя бы на десять минут. И вдруг — на Мэдисон Авеню выскакивает на проезжую часть малень-кая девочка. И откуда только взялась! А прямо на неё — так-си-«шевроле». И понимаю я, как и все остальные очевидцы про-исходящего, что жить-то на этом свете этой девочке осталось не более двух секунд. Ну, самое большее — три. Я даже зажмури-ться не успел бы. И внезапно — откуда-то вдруг появилась моя Линда. Моя неповторимая Линда. Любимая моя… Она… броси-лась прямо под колёса свистящего-тормозящего «шевроле», мгновенно подхватила девочку и тут же отбросила её от себя прямо на людей, дожидавшихся зелёного сигнала светофора. Люди, конечно, подхватили девочку, поймали её. Но вот Лин-да… Как ни старался водитель такси-«шевроле», а удар был та-кой, что мою Линду отбросило на несколько метров и швырну-ло об асфальт. Конечно, сразу подъехали полицейские местного департамента. Спустя минуту подоспела скорая, и я, рыдая от своего горя, сказал, что обязательно должен быть рядом с Лин-дой, потому что дороже её для меня нет никого на свете. И вра-чи взяли меня с собой — в машину скорой помощи. Прямо в ма-шине медики оказывали Линде помощь, поддерживали её дыха-ние и работу сердца… Я, кажется, чуть ли не терял сознание; но крепко держал мою Линду за руку, решив в любом случае быть со своей любимой до самого конца. В больнице Линду сначала куда-то увезли, оставив меня в холле-приёмной. Мне говорили: «Идите домой, мы будем держать Вас в курсе событий». Но я сказал: «Я буду в курсе событий, когда буду держать в своей руке руку своей любимой. Я останусь здесь и буду оставаться здесь до тех пор, пока здесь будет оставаться моя любимая…» И — клянусь небесами — никто на свете не мог бы убедить меня в обратном. Я исходил весь больничный холл — вдоль и попе-рёк, по диагоналям. В холле больничном, конечно, не осталось ни одного квадратного дюйма, который не был бы истоптан мо-ими тревожными ногами. Не помню, через сколько часов — или даже дней — меня привели-таки в палату, где лежала моя Лин-да. Я спросил: «Можно, доктор, я возьму её за руку? Можно я останусь вместе с ней? Я буду очень тих и осторожен…» И врач мне сказала: «Конечно, можно…» Я подошёл к постели, на кото-рой лежала моя Линда, поставил рядышком стул, на который сел, взял в свою руку Линдину руку — прохладную, неживую… Врач оставила нас вдвоём, вышла из палаты. Я видел, что ка-кие-то проводочки и трубочки убегали от каких-то приборов и прятались под простынкой, которой была накрыта Линда. Дверь закрылась. Приборы работали почти бесшумно, лишь один ап-парат всё время попискивал, отмеряя удары Линдиного сердца. Я смотрел на лицо Линды, и мне казалось, что губы её что-то шепчут мне. Я стал вглядываться, вчитываться в эти неслыши-мые слова. Кажется, Линда говорила мне: «Ну вот, мой люби-мый, до чего ты меня довёл. Сперва досаждал мне своими слов-есными издевательствами, добился того, что я вынуждена была уйти от тебя. Теперь вот — опоздал на наше свидание, и я ушла, не дождавшись тебя, Одно хоть хорошо, что я пошла именно там, а не каким-нибудь другим путём: спасла жизнь этой без-рассудной малышке. Она хоть жива, ты не знаешь?» И я сказал негромко своей любимой: «Девочка, которую ты подхватила и отбросила из-под колёс «шевроле»? Жива, разумеется! Люди её поймали, на ней, кажется, даже ни царапинки нет». И Линда удивилась такому моему ответу: «Ты знаешь, что я её отброси-ла? И про такси-«шевроле» знаешь? Тебе врачи сказали?» И я признался ей негромким шёпотом: «Нет, никто мне этого не го-ворил; я всё это видел своими глазами. Ты — героическая деву-шка, я горжусь тобой, серьёзно…» И Линда тихонечко прошеп-тала мне в ответ, прошелестела своими милыми узкими губка-ми: «А я — стыжусь тебя! Да-да, мой милый, мне стыдно за те-бя: ты был там, ты видел, какая опасность грозила девочке, но — не сделал ничегошеньки для того, чтобы её спасти!..» Я, ка-жется, прошептал ей в ответ: «Но… я спешил к тебе… я думал о тебе… я не видел никого, кроме твоего образа…» И Линда мне прошелестела воздухом своих губ: «А я — не видела тебя. Я пришла двадцатью минутами ранее до назначенного времени, чтобы тебе не пришлось меня ждать, а ты — опоздал. Да ты не просто опоздал, а ещё и повёл себя не так, как повёл бы себя на-стоящий мужчина. Мне так стыдно за тебя!..» И аппарат, кото-рый отпикивал пульс Линды, вдруг быстро-быстро задребезжал своими пиликаниями, а после все эти попискивания вдруг прев-ратились в одну гудящую линию, и я к ужасу своему понял, что моя Линда… она умерла… Я держал её за руку, которая так и оставалась прохладной. Казалось, что Линда просто решила притвориться спящей. Но бездушные аппараты убеждали меня в том, что притвориться спящей у неё не получилось, и ей при-шлось притвориться мёртвой. Смерть молодой девушки не по-хожа на смерть старухи. Я плакал, держа мою любимую за хо-лодную руку, и отказывался верить в произошедшее, но с каж-дой секундой всё более и более убеждался в том, что неизбеж-ное всё-таки произошло. Страшный сон рядового — жена-сер-жант. Страшный сон ничтожного гнома — мёртвая прекрасная Белоснежка. И тем более страшен этот сон, что он — не сон, а явь. Глупый ругает любимую за какой-нибудь проступок, а ум-ный — ругает себя за то, что со стороны своей любимой подоб-ный проступок допустил он сам. Германцы, конечно, говорят немного иначе: глупый ругает жену, а умный — себя за то, что женился на такой. Ну, так ведь это же роли не играет — как кра-сивее сказать. От прекрасных погребальных речей покойник не воскреснет… Меня вывели из палаты — я не помнил, как это было. Очнулся я утром; у себя дома. Телевизор работал — я, по-хоже, даже забыл выключить его. Впрочем, я не помнил и того, как я его включал. Мне нужно было возвращаться в больницу, к Линде. Я знал, что остаётся всё меньше и меньше времени до погребения Линды, и я хотел побыть с ней как можно дольше, до самого конца концов, когда её отпустит поднебесье и примет земля. И вдруг — диктор в телевизоре сказала: «Сегодня, двадц-ать четвёртого августа, в Нью-Йорк-Сити ожидается жаркая со-лнечная погода…» Стоп-стоп! Какое-такое двадцать четвёртое августа, если сегодня — уже двадцать пятое?! Диктор оговори-лась в эфире?! Так ведь её ж теперь немедленно уволят, я знаю — у них там с этим строго. А девушка по ту сторону экрана продолжала: «А завтра, двадцать пятого августа, в соседнем Нью-Джерси, в эрии Пассейк — проливной дождь в течение всего дня…» Стоп-стоп! Конечно, удивило меня не то, что в со-седнем штате будет дождь «в течение дня». На то и «дождь», чтобы быть «в течение». Воде свойственно течение… Удивило меня другое: дважды за последнюю минуту диктор ошиблась с датой! Теперь её точно уволят! Или — я чего-то не понимаю? Беру трубку телефона, звоню Филу — своему приятелю, гово-рю: «Слушай, дружище, какое у нас сегодня число? Двадцать пятое ведь, да?» А Фил и спрашивает у меня в ответ: «Эндрю, поделись секретом: как ты пить бросил?» Тут уж пришла моя очередь удивляться: «Как я пить бросил? А я и не начинал!» И Фил мне: «Ну как же — не начинал, если такие глупые вопросы задаёшь! Двадцать четвёртое сегодня, суббота!» У меня сердце чуть не остановилось: как двадцать четвёртое?! Это хорошо или плохо? И спрашиваю у Фила, выговаривая в трубку: «А сколько времени сейчас?» Фил — в смех: «Десять часов и двадцать две минуты!» А я — не успокаиваюсь: «По полудни?» Фил оконча-тельно развеселился: «Ну вот, а говорил, что пить не начинал! А сам во времени — потерялся! Десять двадцать три утра — уст-раивает?!.» И — положил трубку. Что ж это, думаю, за наважде-ние? А сам начинаю собираться в Центральный парк, чтобы убедиться в том, что сегодня — точно двадцать четвёртое авгус-та. Прошёл я мимо мороженщика — ничего не стал покупать. И воды минеральной не понадобилось — брюки ведь чистые. Яви-лся я, святой отец, в Центральный парк за час до назначенного Линдой времени. Прождал двадцать минут; и ещё двадцать; и — явилась моя Линда, моя любимая! Я глазам своим не повер-ил! Не знал, как и выразить свою радость ей. А после пошли мы с ней к Мэдисон Авеню. Там люди как раз уже ждали, когда по-ток машин освободит им проход. И я увидел ту маленькую дев-чушку, которая должна была попасть под колёса такси-«шевро-ле». Я сам взял девочку эту за её маленькую ручонку и не отпу-скал до тех пор, пока её мать не нашлась и забрала эту малень-кую непоседу с собой. Вот так, святой отец; а Вы говорите, что привидений нет. Кто ж тогда помог мне увидеть всю ситуацию со стороны и принять правильное решение, а? А для Линды я стал настоящим мужчиной, мы теперь ни полсловом не ругаем-ся. Да это ли важно! Главное — моя любимая жива!..

06 апреля 2006 г.

«ЧУМАЗИК».

Аня дорѐзала огурец, смахнула ножом всё, что было на разде-лочной доске, в миску. Из банки ложкой выложила в миску три ложки густого майонеза и принялась «месить» компоненты са-лата. Петрушки бы ещё…

— Люська мне говорила, что ты иногда разговариваешь во сне. Знаешь, Вовчик, ты сегодня плакал… Я хотела тебя… раз-будить… Но не стала. Маманя говорит, что плакать иногда нуж-но. А ты — никогда не плачешь…

— Я всё выплакал ещё у матери на похоронах… А салатик у тебя — пальчики оближешь! Повезёт же тому, Анька, кому ты в жёны достанешься! И чего вы с Люсей такие… не похожие друг на дружку. Сёстры же…

— Возьми меня… в жёны, а? — Аня смотрела глазами хитро-серьёзными. — Я буду готовить тебе такие салатики постоянно. И ещё много всего вкусного. Ты же знаешь, я умею. Я… буду тебе верной женой. Правда.

— Я знаю, Ань. Только ничего такого… семейного у нас с то-бой не получится. Муж и жена не должны быть коллегами по профессии. Тем более — сама говоришь — я разговариваю во сне. Я — сумасшедший, Анечка!

— Я тоже. Несумасшедших людей нет; все хоть чуть-чуть, но ненормальны. Не похожих на остальных всегда считают сумас-шедшими. Все знаменитые люди — психи. Это же так здо̀рово, Вовчик, правда же?!

— Не знаю. Мне всегда казалось наоборот. Лучше быть серед-нячком и прожить долгую-предолгую жизнь.

— А этот… одноногий? Он тоже был там, с тобой, да? Мне его девчонка сказала, что ты — герой. Правда?

— Сашенька? Не могла она тебе такого сказать… Ха! Приду-маешь тоже! Вот сама Сашенька — девчонка героическая, это точно. А Рустам… Жаль парня. У них и сынишка есть, малень-кий ещё, два года «с копейками». И знаешь, как эти «гаврики» своего сына назвали? Вовкой! В честь князя — ха-ха! — кото-рый Русь покрестил!..

— Я так сразу и поняла! Люську можешь обманывать; такой ты… скрытный! Расскажи мне про эту… Сашу, а? Она была ме-дсестрой, да? И у тебя с ней был роман, да? Но ты великодушно уступил медсестричку своему раненому другу, чтобы облегчить ему мучения… Есть ещё песня такая, Расторгуев поёт, пом-нишь?

— Расторгуев перепѐл; песня старая, её, по-моему, Олег Ано-фриев пел… А Рустам… он ведь боевиком был; я ж его чуть не шлёпнул… Серьёзно! Можешь не улыбаться так; во время игры бывает всякое… Серьёзно…

* * *

Разбудила тишина. Тишина была так неожиданна, так непри-вычна, что не проснуться было просто невозможно. Во рту был металлический вкус; кровь; дёсны снова кровоточат. Тринадца-тый выдохнул. Серый столбик углекислоты заизвивался в холо-дном январском воздухе, не зная, видимо, что ему делать: взме-тнуться вверх или осесть вниз. Плохо; запросто можно обнару-жить себя таким вот «дымком». Во сне дышишь не так интен-сивно, как обычно. А спать уже не хотелось. Странно: в холод обычно — наоборот — спать ой как хочется. Это Тринадцатый знал ещё по своей срочной службе, когда уснул на посту, усев-шись в сугроб; бушлат, бронежилет поверх солдатской шинели, тяжеленный тулуп поверх всего, зелёная каска на шапке — тас-кать на себе в мороз этот «центнер» было безумием; сел в суг-роб и проспал полтора часа, а проснулся лишь к смене карау-ла… Четыре года назад это было. Сейчас и здесь — всё совсем по-другому. И на смену никто не придёт. Сунулся сам в эту «дыру» — вот сам и выживай. Темнеть только-только начинало. Отлёживаться можно хоть до полной темноты; никто не упрек-нёт, не назовёт «пожарником». Вот только — тишина. Плохо. Ненормально. Тишина на войне ненормальна. Не должно так быть. Тишина рождает в голове всякую ерунду. А вот если бы в такую погодку в деревне у двоюродного дядьки отдохнуть, в ба-ньку сходить!.. Морозцы-то в России похлеще здешних… И тут, кстати, говорят — тоже Россия. Что-то не верится…

* * *

— У тебя вот этот шрам — оттуда? — Аня с какой-то лёгкос-тью, более похожей на брезгливость, провела пальцами по «изъ-яну» на коже левого бока. — Я давно заметила, а вот спросить … как-то неловко, что ли.

— Это как-нибудь влияет на размер моей зарплаты? — спро-сил Вовчик. — Я не виноват, что кожу попортили… Люся, меж-ду прочим, не обращала на эту царапину никакого внимания, Может, и ты, как…

— Я — не «как»! — перебила Аня. — Если Люся старше меня на три года, а я — на три младше её, то, думаю, это не значит, что я должна на Люську равняться. Это во-первых. Вообще, как ты можешь при мне говорить о Люське? А? Да, она моя сестра, и что? То, что ты собирался на ней жениться, я не забуду никог-да! Конечно, если б не Люська, мы с тобой не познакомились бы… Но ведь, Вов, если на роду написана встреча, то она по-любому состоялась бы. И не забывай: Люська тебя, Вовчик, бросила…

— Анна Владимировна, я Барто читал ещё тогда, когда мне пять лет было. Твоя Люся ещё и в планах не была, а ты — и по-давно. Филолог нашлась, тоже мне! Уронили Вовку на пол!.. Вовку бросила хозяйка!.. Люська меня, оказывается, бросила… Хорошо хоть — «лапу» не оторвала, как в стишочках! А ты, Ан-на Владимировна, выходит, подобрала меня? Спасибо тебе, Ню-шка; пропал бы совсем без тебя зёртинз!..

* * *

Солнце ещё не зашло, а Тринадцатый уже окончательно отор-вал себя ото сна. Набрал в ладони снега — провёл по верху, со-брав самый свежий, чистый — и окунул в него лицо. Холод пробрался сквозь кожу и освежил. Тишина бесконечно продол-жалась. Не бывает так! Может, за этот день, который Тринадца-тый проспал, из города ушли все? И наши — тоже… Может, днём было что-то страшное? Какая-нибудь биологическая бом-ба вытравила всё живое, и лишь он — Тринадцатый — проспал всё это «торжество»? Так бывает. Иногда устаёшь так, что засы-паешь там, где и заснуть невозможно. Как там это называется у врачей; гибернация, кажется? Спишь долго-долго, а после вдруг

просыпаешься и не понимаешь: почему вовсю бушует двадца-тый век, если засыпа̀л ты ещё в девятнадцатом? «Серые, серые тучи Спрятали в небе луну; Дождь бьёт по стёклам всю ночь на-пролёт, Мы у него в плену; В мокрую сеть пойман город, И ни-куда не уйдёшь — Мы будем вместе с тобой в эту ночь, Пусть не кончается дождь…»* Лариса вряд ли плачет. Сухая, жёсткая девчонка. Безжалостная… Безжалостная в первую очередь к се-бе. Нет, нельзя простить ей — «иностранке» — её похода в пер-вый роддом. А разве ты сам сейчас не…? Тринадцатый смахнул с лица капли — останки растаявшего снега. Тишина какая-то… Нехорошая! Конечно, убивать взрослых «врагов» — это одно; но — неродившегося ребёнка, который даже защитить себя не может… Михаил Яковлевич четыре года назад рассказывал, как отправлял «к Аллаху» «правоверных». В Афганистане. Ножом — в ухо… И Тринадцатый видел, как стесняются «афганцы» показывать в общественном транспорте свои кровно заслужен-ные «корочки». И награды свои боевые не носят, как это делают ветераны Великой Отечественной… «Словно в полутьме При-коснусь к тебе Нежно губами; Ты шепни мне «да», И пусть ни-когда, Никогда не закончится дождь…»* Привязалась песенка. Год назад Лариса ездила в роддом… Все эти «машины време-ни» — в книгах да в кино. Интересно: каким был этот город до войны? Люди строят города в красивых местах. Обычно. А то, что заглядывает в безрамное-бесстекольное окно-амбразуру — это разве город? Необычно. И — тишина. Все вымерли? А Три-надцатый — жив. Неделю назад он «зашёл в гости» к чеченской семье. Как они оказались в том доме? Почему не ушли из этого ада? Или как там у них «ад» в их Коране называется? Да как бы ни назывался, суть-то — одна… Женщина и девочка. Женщине лет… трудно сказать, сколько ей лет; война старит — ужас как. Девчонке лет семь-восемь. Видать, некуда им было убегать из этого города. А дом — далеко не крепость. И бородатые — они просто каким-то своим волчьим чутьём чуют, где искать добы-чу. Их совершенно безбоязненное, почти полноголосое «алала̀-канье» Тринадцатый услышал поблизости и подумал: «Вот иди-от! И чего сюда полез!» На войне смерть может появиться лишь там, где есть жизнь; хоть немного жизни. Где нет жизни, там смерти делать нечего; там её и нет… Тринадцатый виновато по-смотрел в испуганные «старческие» глаза женщины. «Старчес-кие»… Ей наверняка нет ещё и тридцати. Наверняка. Она креп-ко прижимает к себе свою девочку, а глаза её полны страха, но — не плачут. Знает ли она русский язык? Должна знать! Навер-ное… И, конечно, можно уйти от бородатых. Вряд ли они — бо-родатые — тронут своих женщин. Или… «Алала̀канье» прибли-жалось. Медленно, осторожно; так подкрадывается к жизни смерть… Сколько их, а?.. Оттеснив женщину с девочкой в угол комнаты, Тринадцатый слегка надавил ладонью не плечо жен-щины, и та поняла, присела, обхватила девчонку руками, объя-ла-прикрыла собой этот детский мирок. Собой. Тринадцатый опустился на одно колено, загородив собой угол с чеченками, подумал: «Ч-чёрт! Рыцарь Печального Образа! Сдохнешь от рук бородатых, закрывая собой их баб! А если в спину сейчас нож засунут? Запросто…» Додумать невесёлую фантазию Тринадца-тый не успел. В дверном проёме появилась неосторожная чёр-ная фигура, и «эсвэдэшка» «ахнула» своим таким знакомым, ро-дным голосом. Чёрный оказался на самом деле «камуфлирован-ным»; он рухнул срубленным деревом и… Тишина. Такая нехо-рошая эта тишина; нечестная! Ведь с кем-то этот… который упал, разговаривал… И что? Что будет дальше? Выживает тот, кто сможет предугадать следующий «ход» противника. Как в шахматах, ей-Богу! Если хочешь жить, начнёшь думать. Госпо-ди-Иисусе, как же жить-то хочется! Девочка за спиной захныка-ла. Глухо, почти неслышно; женщина поглощает собой детский плач, но Тринадцатый — он всё слышит! На комиссии ухо-гор-ло-нос констатировал: «Шесть метров шёпотной речи; отлично; здоров!» А тут — какие шесть метров? Девчонка — за спиной. А остальные бородачи? Те, которые пока живы. До них, навер-ное, как раз метров шесть; или даже меньше. Но врача в кабине-те было видно; и слышно. А этих — не видно и не слышно. Вот это-то и страшно! Тринадцатый почувствовал, как дрожит его левая нога, согнутая в колене и «незапачканная» полом развали-ны, в отличие от правой — «коленопреклонённой». Дрожит не от январского холода, а от… Гос-споди! Пот со лба в глаза! Жить хочется, а умирать — нет! И как-то жарко. Сейчас гранату швырнут; точно; шкурой это чувствуется. Оставив «своих жен-щин» без прикрытия собой, Тринадцатый вскочил, схватил рук-ой за верхний угол неживые останки шкафа-серванта — свиде-теля былой счастливой жизни — и дёрнул эту пустотелую зако-пчёно-недоумершую деревяшку прямо на себя; шагнул в сторо-ну, уступая безжизненной мебелине место для падения; тут же вновь примостил себя коленопреклонённо «по-рыцарски» перед «своими женщинами», за поваленным телом шкафа. «Броника» нет, жаль! В нём как-то… «Эргэдэшка» жахнула почти в центре комнаты. Шкаф- бедняга! — застонал: сколько ж можно уби-вать!.. Сколько ж можно умирать!.. В ушах у Тринадцатого зас-вистело-загудело. Девочка притихла; испугалась? Не могла же она… Да нет, жива, конечно! Сперва эта наступательная «пу̀ка-лка» должна была бы одолеть его — Тринадцатого, а уж пос-ле… А «свои женщины» — молодцы, помалкивают. Бородатые наверняка сейчас сунутся. Посмотреть: чего натворила их «эргэ-дэшка». Или — ещё одну швырнут? Угадай-ка! Неудобная — длинная! — «эсвэдэшка» упёрлась взглядом в дверной проём. Повезёт или не повезёт? Бородатый выскочил, пригнувшись к низу, и, прежде чем он начал стрелять, снайперская «неуклюж-ка» снова «ахнула» и успокоила: «Не извольте так суетиться; Ваша партия проиграна; мат!..» И — тишина. Ещё на несколько минут. «Калашников» бородача валялся в комнате; велѝк соб-лазн! Сколько их там ещё — кто знает?! Нехорошее кино; как по сценарию. Дешёвенький «Джеймс Бонд», у которого всё неп-ременно будет «чики-чики», как бы ни старались антибондовцы всего мира. Оставив верную «эсвэдэшку» возле «своих жен-щин», Тринадцатый кошкой сиганул через истерзанный куска-ми «эргэдэ» шкаф, подхватил «калашникова», передёрнул — «на всякий пожарный» — затворную раму. Патрон вылетел из патронника и звякнул внизу в темноте. Да и чёрт с ним! Главное — другой сейчас точно в патроннике! Точно… Упав прямо на тела бородатых, Тринадцатый надавил пальцем на спусковой крючок. Выплюнув пулю в темень пустого коридора, автомат замолчал. Ёшкин кот, страшно-то как! Никого! Кроме двух бо-родатых, подмятых и… А если кто-нибудь из них сейчас «очу-хается» и…? Взгляд Тринадцатого — глаза вплотную к правому боку «калаша» — скользнул по предохранителю; странно: на «одиночном». С коих-то пор бородатые стали патроны беречь? Нет, сам Тринадцатый до этого момента перевести предохрани-тель с автоматического огня на одиночный не мог; помнил бы об этом — точно. А Тринадцатый этого не помнил. Помнил лишь недовольный резкий вскрик пули, вошедшей в стену. Вся-кая пуля ведь по-сво̀ему звучит, у каждой из них свой голос. В зависимости от её «добычи». В тело эти мерзавки вгрызаются почти безмолвно, не жалуясь. А в стену — … Такое ощущение, что эту — обделили; слишком уж недовольно шлёпнула она со-бою о стену. Словно знает, стерва, для чего — для кого! — она создана… Словно обидели её — плотоядную — не дав мяса. Пот на лице Тринадцатого начал стынуть, а всё ещё не верил-ось, что бородатых было всего двое. В комнате — тишина. Вот — чеченцы! Женщины, а могут сидеть так тихо, словно и нет их! Ой, чему только не научит война! Тринадцатый поднялся, перещёлкнул предохранитель на автоматический огонь. На вся-кий случай… Положил «калашникова» на пол и схватил рукой одного из бородачей за «шкирку»… Девочка вскрикнула, и Три-надцатый вздрогнул, повернулся. Они выглядывали из-за истер-занного шкафа. Обе выглядывали. И глаза их были так похожи. Ничего удивительного: у дочерей глаза обычно похожи на мате-ринские… Женщина смотрела испуганно-непонимающе. Дево-чка молчала; не хныкала; просто смотрела своими глазёнками, полными ужаса. Тринадцатый обшарил карманы обоих, думая о том, что в глазах «своих женщин» наверняка выглядит сейчас мародёром. Никаких документов; две стодолларовые бумажки в кармане одного из бородатых. Положив «зелёные» возле жен-щины, Тринадцатый взял «эсвэдэшку», оба «калашниковых» — бородатым уже не пригодятся. И ушёл в нависающую темно-ту… Конечно, эта «зелень» для женщины и девчонки — что? Тьфу… Неделю назад это было. Где сейчас эти «свои женщи-ны»? Живы ли? Той же ночью отдал «трофейные стволы» майо-ру. Получил своё «спасибо»; погрелся; побрился; взял две буха-нки «черняги», две банки тушёнки… А сегодня — подозритель-ная тишина. Замануха? Только глупец обрадуется этой тишине. Не бывает такого спокойствия на войне! Не должно быть! Для идиотов эта тишина! Нет, Тринадцатый — не идиот…

* * *

— Этот Тринадцатый — идиот! — констатировала Аня. —

Его не убили на той войне, не знаешь?

— Знаю, — сказал Вовчик, — не убили. Он та-ак ругался с Сашенькой!.. Ну, с той девушкой, медсестрой…

— Да деревенщина какой-нибудь стопудово! — поняла с пол-услова Аня. — Откуда-нибудь из… Жуево-Кукуево!.. Таким во-обще оружие давать не стоит; мало ли, чего им в башку взбре-дёт. Таких даже не жалко. Мясо!

— У этого… «мяса» однажды за спиной прятались две чечен-ки, — попытался «оправдать» Тринадцатого Вовчик, — он их в угол комнаты запихал и отстреливался от бородачей, которые в комнату полезли.

— Много ума не надо, чтобы пулять во всё, что движется в проёме дверном, — сделала свой вывод образованная Аня, — это ж как в тире. Главное, чтобы патроны не закончились… Кстати, а эти… ну, чеченские тётки, они же запросто могли это-го — нашего — в спину ножом пырнуть. Ведь могли же, Вов?

— Да ну! — отмахнулся Вовчик уверенно-категорично. — От-куда им нож-то было взять?! Нет, не могли…

— Дурачок ты наивный! Смотрел, что по телевизору показыв-ают? Они ж там все ходят, нашпигованные всякой взрывчаткой. Килограммами таскают на себе тротил… Я невзоровское «Чис-тилище» два раза смотрела, та̀к что… Будешь мне тут небыли-цы про них рассказывать… Давай спать…

* * *

В этой совершенно ненормальной тишине Тринадцатый вдруг услышал какой-то… шорох? шелест?.. Насадил на палку солда-тскую шапку, высунул осторожно край головного убора в проём окна-амбразуры. Медленно поводил вправо-влево. Внешний мир три минуты отвечал полным игнорированием. Темнело. Была не была! Выглянул в окно и… Впервые в жизни Тринад-цатый понял истинный смысл слова «ошарашенный». Во дворе, окружённом остовами мёртвых домов, среди куч мусора и обло-мков былой мирной жизни стоял мальчик лет четырёх, не боль-ше. У двоюродного дядьки-колхозника младший сынишка — вот такой же по величине; есть, с кем можно сравнить. Безрас-судно оставив «эсвэдэшку» в своей «берлоге», Тринадцатый по-шёл вниз. Мальчик, услышав шорох, повернул голову и посмо-трел — что там?.. Тринадцатый остановился. Этот взгляд ребён-ка!.. В этом взгляде не было страха. Глаза смотрели устало и пе-чально. Это был взгляд человека, который понимал, что бояться смерти незачем; потому что нечего больше терять; всё уже пот-еряно. И самое непривычное — это то, что взгляд мальчика был взрослым. Тринадцатый себя возненавидел. Господи, этих-то мальчишек за что? Это им — вместо детства, так, что ли?.. Ма-льчик был перепачкан, вид его напомнил Тринадцатому сказоч-ную Золушку. Страшная сказка…

— Иди сюда скорее, маленький! — чуть слышно прошептал-позвал Тринадцатый, по-звериному не решаясь выйти в опас-ный двор.

Мальчик никак не отреагировал на голос незнакомца. Пальти-шко и тёмно-синяя вязаная шапочка. В ручонке малыш держал какую-то обглоданную палку. Тринадцатый подумал: «Он же голодный! Сколько уже болтается по этим развалинам?..» Какая может быть опасность, когда вот этот маленький кусочек жизни стоит посреди развалин, нависающих над ним своей страшнос-тью… Что будет с ним, с этим маленьким «Чумазиком»? Поче-му-то не было такого же чувства неделю назад, когда Тринадца-тый видел глаза девочки и её молодой, но уже такой старой ма-тери. Возможно, это оттого, что девочка была не одна; женщина хоть и женщина, но — человек взрослый, смотрит на мир совер-шенно по-другому, реальнее, наверное… А мальчик — один со-вершенно. Или виной всему — детские глаза. Девчонка была полна страха; ужас так и лился из её карих глаз. А мальчик — отрешён от всего. От всего этого совершенно недетского мира. В глазах «Чумазика» было безразличие ко всему, что происход-ит вокруг. Он устал — это видно — от всего этого глупого, бес-смысленного безумия, творимого взрослыми. Интересно: где его родители? Не может ведь ребёнок быть без родителей. Ведь кто-то одел его в это пальто, в эту шапочку, обул в эти зимние сапожки… Дурень, Тринадцатый, о чём ты думаешь?! Ты вид-ишь эту изглоданную палку в руках «Чумазика»? Ты забыл, как сам в девяносто первом черпал жестянкой из-под масляной кра-ски холодную грязную воду из подмосковного болота и думал: «Пожрать бы хоть чего-нибудь…» Забыл?! Сколько тебе тогда было? Девятнадцать? А этому «Чумазику» сколько сейчас?!. Тринадцатый вышел из дома, окинул на ходу взглядом темнею-щие руины, подошёл к недвижимому «Чумазику».

— Дай-ка мне сюда эту… бяку! Дай, дай! — Тринадцатый, присев на корточки перед «Чумазиком» и легко выхватив из де-тской ручонки обглоданную палку, увидел — близко-близко — детские глаза. — Фу, бяка!

Палка звякнула своим деревянным звоном о каменные крохи где-то справа; туда её отшвырнул Тринадцатый. Вот тут-то в глазах «Чумазика» и появились слёзы. Нет, это снова не было похоже на страх, нет. Тринадцатый вдруг увидел, как и без того уставшие от безысходности глаза мальчика крикнули безмолв-но: «Дядя, тут и так кушать нечего; я эту палочку еле-еле на-шёл, а ты её выбросил; что я теперь кушать-то буду, дядя?..» Глаза ребёнка не злились на «глупость» взрослого; нет; Тринад-цатый вдруг увидел, что «Чумазик» принял поступок «дяди-обидчика» как… неизбежное! И так стыдно стало Тринадцато-му за себя — «глупого дядю», способного отнять у беззащитно-го ребёнка последнее, что у этого маленького есть. Вот так же бездумно, легко Лариса полтора месяца назад отобрала у безза-щитного, так и не увидевшего свет ребёнка самое дорогое — жизнь. А ты, Тринадцатый, ну чем ты лучше своей бывшей же-ны? Чем?! Она-то хоть отняла жизнь у того, кто этой жизни ещё не успел увидеть. А ты — ты выбросил единственное из съест-ного, что «Чумазик» нашёл в этом аду; отнял жизнь у живого, повидавшего уже этот мир, эту жизнь. Да разве это — мир? Раз-ве это — жизнь?!. Тринадцатый смотрел в такие близкие глаза «Чумазика» и… «Взрослому дяде», который безжалостно твор-ил свои «взрослые дела», вдруг захотелось разреветься, бросить всю эту надоевшую дребедень и… Тринадцатый схватил «Чу-мазика», стараясь сделать эту свою «грубость» как можно осто-рожнее и нежнее, чтобы не испугать малыша. Хотя, конечно, вряд ли можно испугать человека, отрешившего себя от всего мира. Отрешившего от себя весь этот непонятный мир взрос-лых. С одной стороны, мальчик на руках Тринадцатого безропо-тен. Но Тринадцатый чувствовал в этом маленьком тѐльце огро-мную силищу жизни, не желающей уходить. Возможно, именно из-за этой невидимой силищи и не трогала смерть маленького «Чумазика». Смерть ведь тоже… боится!..

* * *

— Ты ведь наверняка рассказывал Люське о том, что был там? А, Вовчик? Расскажи мне тоже; интересно же…

— Люсе я ничего не рассказывал, Ань. Ей и от своих ног боли хватает. Да и тебе зачем? Грязь там, кровь, руки-ноги оторван-ные… И романтики — никакой… Не-е-е, правду не расскажу. Всё равно не поверишь. А врать… Зачем тебе, Ань, грязь?

— Глупенький ты! — Аня подошла, обхватила шею «упрям-ца» руками и посмотрела близкими-близкими карими глазами, похожими на глаза той чеченки, прятавшейся с дочерью в углу комнаты. — Ты думаешь, что я — наивная восемнадцатилетняя простофиля? Во-ов, я — первокурсница нехилого университета, и в жизни своей повидала, ну, может, чуть поменьше твоего… Ну, в Америке пока не была… Но зато ты не был в Англии, а я — была! Я слышала, как ты Люське в прошлом году летом что-то ночью шептал…

— Подслушивать нехорошо, — упрекнул Вовчик, — и подг-лядывать. Одноглазой тебе не идёт быть, Анечка.

— Одноглазой? — Аня удивилась, на секунду перестала ле-пить свои «фирменные» пельмени, «по-маманиному».

— Ну-у, сама же знаешь: кто старое помянет, тому… Кутузов при Измаиле, видать, что-то «помянул»…

— Тогда мне и глаз не хватит, чтобы расплатиться за всё, что я тебе наговорила… ну, про… Люську…

— Да брось, Ань! Как говорится, я не злопамятный; да; отом-щу и забуду! Давай-ка я лучше помогу…

— Даже и не суйся! Чего, мало фарша мясного за жизнь свою налапался? Лучше скажи-ка мне: почему ты… Ну, ладно, допус-тим, было у тебя две жены, и что? Помнишь, как в песне: если б я был султан, я б имел трёх жён… Трёх, Вовчик, трёх! Готова

пожертвовать собой и стать твоей третьей. Возьмёшь, а?

— Кого? Тебя, что ли? — Вовчик посмотрел на Аню. — Каже-тся, мы уже говорили по этому поводу. Я отношусь к тебе… да-же не объяснишь… Настоящее чувство, сама знаешь, необъяс-нимо. Его понять нужно.

— Снова врёшь, — Аня покачала головой, продолжая ловки-ми тонкими пальчиками лепить пельмени, — зачем вот только? Неглупый, вроде; образованный; знаешь, что объяснить можно всё, что угодно. Знаешь и умеешь…

— Тогда, может быть, ты объяснишь мне, почему ты здесь? Почему не с Люсей или ещё где-нибудь? Почему?

— Потому что мне хочется быть здесь, — ответила быстро и непринуждённо, словно ожидала этого вопроса и ответ подгото-вила заранее, — рядом с тобой. Нравишься мне, вот почему. Люблю тебя, понимаешь?

— Не совсем, — ответил честно, — ты ведь… недоговарива-ешь, Анечка. Вот за что ты меня… любишь, а?

— Ой, Вовчик, это как в том анекдоте получается, когда одна девка говорит другой, что решила выйти замуж не за Петьку, с которым встречалась пять лет, а за Ваську, которого знает две недели всего; а другая спрашивает: ну вот чем Васька лучше Петьки-то? А та и признаётся: чем лучше? а … стыдно сказать — чем! А вот сам подумай, Вов, какие сейчас парни… Люблю тебя за то, что ты умнее этих малолеток; повидал в жизни вся-кого; интересно с тобой; детям можешь многое дать — хороше-го, душевного, доброго, умного…

— Анька, не ври себе. Не любишь ты меня, сама после пойм-ёшь, вот увидишь. Мне Лариска — жена — тоже говорила ког-да-то почти точь-в-точь, как и ты. А ведь любовь невозможно загнать в рамки каких-то качеств! Я ж тебе говорил, что любят просто так, а не за что-то. Просто — любят и всё. Необъяснимо это.

— Дурачок ты мой! — Аня похлопала свои ладошки друг о дружку, стряхивая налипшие тесто, фарш и муку. — Скажу тебе по секрету, как филолог филологу: объяснить можно всё. Даже любовь. Вот хочешь, я объясню тебе, что такое любовь? Хо-чешь?! Сейчас только руки помою!.. — шагнула в сторону ку-хонной раковины.

— А кто пельмени будет варить? — усмехнулся Вовчик. — Пушкин, что ли? Начала дело — доделывай!

— Да зачем мой Пушкин? Твой Тринадцатый доделает, — Аня повернула голову и на мгновение высунула язычок, — неча лодырничать!..

* * *

Только сейчас, когда он вновь был в своей «берлоге», где ос-тавалась «эсвэдэшка», Тринадцатый вдруг понял, что он — иди-от наивный, а не солдат. Сколько рассказов он слышал — от ин-структоров — о том, как в Афганистане простачки подбирали с земли какие-нибудь безделушки — зажигалки, цветастые бано-чки, коро̀бочки, — а те — жа̀хали прямо в руках. Сколько таких вот простаков погибло по этой вот глупости?! Сколько без рук осталось?! И ведь учили же тебя, Тринадцатый, ещё в Подмос-ковье, что жадность — это смерть. Всё должно быть при себе. Никаких зажигалок и прочей найденной дребедени — не брать! На чугунные крышки люков колодцев — не наступать! По газо-нам — не ходить!.. В асфальт мину незаметно не закопаешь — заметно; а под крышку люка подсунуть или в землю под газон-чик умыкнуть от света Божьего — легко. Ходѝте, люди, по ас-фальту, не «срезайте» углов по газону; целее будете! Живее бу-дете! Городская война полна сюрпризов… Могли ведь борода-тые выставить маленького мальчика во двор и «на живца» изло-вить какого-нибудь сердобольного русского? Да запросто! Сла-ва тебе, Господи, что на этот раз это — не так! Тринадцатый на-бросил на себя быстрое крестное знамение и посмотрел на ма-ленького мальчика «кавказской национальности», смотревшего на незнакомого «дяденьку» с удивлением: чего это он рукой ма-шет? По голове, ниже груди, по плечам — туда-сюда… «Чума-зик» стоял, расставив ножки и сжав озябшие ручонки в малень-кие кулачки. Смешно — до слёз! Будто ему действительно без-различно всё, что может произойти с ним в ближайшем будущ-ем! Будто прекрасно понимает своим четырёхлетним умишком,

что этого ближайшего будущего может и не быть… Страшное противоречие — ребёнок и война. Не должны они быть рядом друг с другом. Тринадцатый достал из нагрудного кармана бан-ку с тушёнкой, потряс в воздухе; вскрыл ножом. Деревянная щепка-«лопатка», которую выстругал для себя вместо ложки, пропахла съеденной за прошедший месяц тушёнкой. Деревяшка на морозном воздухе не прилипнет к губам; алюминиевую лож-ку Тринадцатый у войскового интенданта даже брать не стал — лишнее барахло. «Чумазик» ел с деревянной щепки, поглядывая на кормящего его Тринадцатого взглядом обречённого. Хлеб! Забыл про хлеб! Тринадцатый отставил банку в сторонку на пол; «Чумазик» безропотно затих — всё так всё. Как это — всё? В банке ещё — есть да есть! Тринадцатый виновато посмотрел на малыша: «Нет, нет, не подумай, что дядя — жадный! Раздра-знил и… Нет, мой маленький, дядя не жадный! Подожди, сей-час с хлебушком покушаешь! С хлебушком-то сытнее!..» Думал так Тринадцатый, не в силах отвести глаз от взгляда «Чумази-ка». Этот взгляд ребёнка!.. Да всё на свете отдашь, лишь бы то-лько никогда не увидеть вот такого детского взгляда! Взгляда совершенно недетского… Душу — рвёт. В др-р-ребезги, в клоч-ки маленькие… Тринадцатый вытащил — на ощупь — четвер-тинку буханки, оставшуюся на эту ночь. «Чумазик» взял хлеб своими замёрзшими ручонками. Почему-то голодных показыва-ют в кино какими-то… одичавшими; они набрасываются на пи-щу и едят с неистовством, словно нарочно подчёркивая свою принадлежность к миру животных… А «Чумазик» ел совсем не по-киношному. Он откусил небольшой кусочек задубевшего за двое суток хлеба и долго-долго жевал его. Совсем не как в кино. Совершенно не «по-животному». Тушёнкой «Чумазика» кормил со щепки Тринадцатый сам. Что-то как-то… нехотя ел мальчик. Да не может он быть «неголодным» в этом городе в это страш-ное время! И вряд ли показывает незнакомцу свою мальчишес-кую «гордость»!.. Толкнула в мозг мысль: а помнишь, как ещё на срочной заставляли «духов» жрать «чернягу»?! Именно — жрать! На время: буханку за пять минут. Да невозможно её за пять минут съесть! И если там — в армии — всё это «кормле-ние» было не более чем «развлечением», то здесь… Ну и дура-а-ак! Тринадцатый чуть не заплакал. Нет, Лариса, видимо, не зря уничтожила так и не родившегося ребёнка! Кто с ним стал бы нянчиться? Лариса? Она — третьекурсница факультета ино-странных языков — думала в то время о том, как бы устроиться после окончания учёбы в какую-нибудь солидную зарубежную фирму. Желательно — немецкую. Да и английская или даже ка-кая-нибудь испанская сгодилась бы. И кто возился бы с ребён-ком? Ты — Тринадцатый? Ты не умеешь по-человечески разго-варивать даже с медсестрой! Стыдно?! Ты не можешь как сле-дует покормить четырёхлетнего малыша! Чего уж говорить о грудном ребёнке?! Пить! «Чумазику» нужно дать попить, а во-ды-то у тебя — тю-тю!.. Отставив банку в сторону, оставив «Чумазика» с хлебом в ручках, Тринадцатый вышел из комна-ты. Набрал во дворе полную шапку — утрамбовал! — снега и вернулся в свою нынешнюю «берлогу». «Чумазик» сидел в уго-лочке; устал; от всего: от войны, от холода, от голода, от неж-данно-негаданной тушёнки и забытого на вкус хлеба. В другом углу комнаты Тринадцатый начал растапливать снег в пустой банке из-под тушёнки, съеденной ещё прошлой ночью. Приго-дилась баночка! Таблетка сухого спирта горела уверенно, надё-жно. Тринадцатый добавлял из шапки куски снега в жестянку с натаявшей жидкостью. И снова. И ещё… Кажется, вечность прошла. Сам-то Тринадцатый мог бы и снега «поесть» от жаж-ды; самый надёжный источник воды — небо. А «Чумазика» по-чему-то хотелось напоить именно водой. Что это? Отеческое чу-вство? Может быть. О материнском чувстве постоянно говорят. А отеческое чувство — оно тоже есть; и Тринадцатый теперь в этом нисколечко не сомневался. Хотелось утащить этот малень-кий комочек жизни подальше от этих развалин, спасти от всего этого взрослого бреда. Затоптав остаток сухого спирта, Тринад-цатый понёс тёплую жестянку в соседний угол. «Чумазику». Мальчик выпил всё. Тринадцатый знал, что вода эта наверняка противна на вкус, с каплями растаявшего жира… Ребёнок… улыбнулся! Так это было «вымучено», так «некрасиво». Но это было по-настоящему, честно! Не плакатно, не по-голливудс-ки… Тринадцатый подмигнул в ответ, отставил пустую жестян-ку в сторону. Мальчик стал засыпать. Стемнело уже настолько, что Тринадцатый подумал: «Надо возвращаться. И с этим «Чу-мазиком» надо что-то делать…»

* * *

— Вот эта деревяшка, — Аня двумя пальчиками держала по-черневшую от времени «лопаточку», — чего делает у тебя в столе кухонном? В общем, я её выбрасываю, — заметила, как Вовчик раскрыл рот, пытаясь что-то возразить, — и никаких ра-зговоров! Я ещё не всё у тебя видела здесь. Но ничего, я тут по-рядочек наведу! Все деревяшки, железки ненужные повыкиды-ваю! На книжной полке чего у тебя стоит?

— Это, что ли? — Вовчик посмотрел на единственную дерев-янную фигурку, стоявшую перед строем книжных корешков. — Это Володька Ким — кореец — подарил мне в Штатах. Японс-кий «ванька-встань-ка»…

— Да-а-а?! — наигранно удивилась Аня. — Я сейчас… эту дровину выброшу… подожди секундочку, ладно?

Через минуту Аня уже сидела возле Вовчика на диване, держа в правой руке деревянную фигурку, впервые за последний год покинувшую своё место. Вовчик смотрел «Угадай мелодию», и Аню это очень задело: неужели Пельш интереснее, чем она?! Валдис размахивает своими ручищами и «острит», но ведь она — здесь, рядом! Она куда интереснее этого прибалтийца, кото-рый, если верить газетам, коллекционирует нацистские немец-кие каски! А Вовчик — смотрит на экран телевизора, иногда выговаривая в полный голос что-нибудь вроде «Браво — Доро-га в облака» или «Юрий Антонов — Берегите женщин»… Поче-му Вовчик не обращает внимания на неё — сидящую рядом, не-телевизионную, настоящую?! Жи-ву-ю!.. Аня взяла в левую ру-ку пульт, лежавший на спинке дивана, и нажатием кнопки уст-роила в квартире полнейшую тишину. Назло!

— Что ж, — Вовчик повернул голову вправо, посмотрел на «злую» Аню, — три ноты мы с тобой так и не угадали. Благода-ря Анне Владимировне. Рекорд — не побили. Между прочим, надутые губы и мечущие молнии глаза тебе совсем не к лицу. Отвратительно выглядишь, когда злишься. Ой, прости, прости, я не прав!

— Ладно уж! — Аня прыснула смехом. — Милую тебя вели-кодушно!.. Но сам подумай, каково мне, когда ты меня… игно-рируешь! Я ведь лучше Валдиса! И ещё ты обещал мне расска-зать про вот этого «неваляшку».

— Я ж тебе рассказал уже, что этого Будду подарил мне Воло-дя Ким в Нью-Джерси, в девяносто восьмом.

— Будда? — удивилась Аня, рассматривая фигурку. — Вот уж не думала, что он выглядит так… забавно!

— Вообще, как мне Ким рассказывал, эта фигурка — изобра-жение любого человека который достигает нирваны. В Тибете таких называют Бодхидхармой. В Японии — Дарума. Видишь: у Дарумы нет ног. Выходит, Анечка, много-много лет Дарума провёл в медитациях… В России таких людей нет. Невозможно встретить…

— Да ладно! — не согласилась Аня. — Везде и всюду! В под-земных переходах зарабатывают выклянчиванием денег! А ты говорил, что Ким — кореец; а этот Будда — из Японии?.. А по-чему у него один глаз, Вов?

— Это традиция такая. Дарума продаётся… безглазым. Ну, глаза, конечно, есть; только — без зрачков; а когда ставишь вот на этот белый глаз фигурки зрачок чернилами, нужно загадать желание. Обычно это делают в Новый год. Считается, что в те-чение года Дарума исполнит это желание. И тогда в следующий Новый год нужно дорисовать зрачок и на второй глаз Дарумы; он будет уже не одноглазым Буддой, а…

— А если желание не сбудется? — Аня смотрела на «одногла-зого». — Боги ведь иногда бессильны, правда?

— Да… А если желание за год не сбывается, то Даруму нуж-но… сжечь. Как не оправдавшего надежды.

— Давай сожжём. Сколько он у тебя уже стоит тут? Слушай, а ты чего загадал, раз он — одноглазый?!.

— Хотел стать американским президентом и прекратить все-мирные гадости с их стороны. Видишь: не удалось! А сжигать — жалко. Бог ведь…

* * *

«Чумазик» уснул, несмотря на холод. Свернувшись в малень-

кий грязный комочек, он лежал на холодной бетонной плите по-ла. Всё! Какая тут может быть охота?! Тринадцатый сел на пол рядышком со своим «Чумазиком», расстегнул бушлат, тронул малыша рукой. Нет, спит крепко; провалился в сон. Маленький мой! Вот так люди и замерзают! Говорят, что умереть во сне — высшая награда. Глупость какая! Надо жить! Одной рукой Три-надцатый еле-еле подтянул «Чумазика» к себе. Маленький, но тяжёлый! Малыш не проснулся. Он тихонько посапывал в сво-ём сне. Интересно: что ему снится? Тринадцатый приложил мальчика к кителю; маленькая детская голо̀вушка упёрлась в грудь Тринадцатого. Неудобно, конечно, но так «Чумазику» будет теплее. Надо ещё как-то умудриться застегнуть бушлат. Вот так, наверное, пузатые штабисты застёгивают свои кители и бушлаты. Не-е-е! Живот — мешает! Тринадцатый улыбнулся. Кое-как застегнув-таки свой бушлат, Тринадцатый почувство-вал: тепло! Хорошо! И — неудобно; тяжело… Таскают ведь же-нщины детишек в своём животе. Как это, наверное, неудобно! А рожать?! Тринадцатый научился любить женщин; и уважать за то, что они — матери. И ненавидеть женщин тоже научился; по-тому что они могут предать; запросто! Война… Война научила быть безжалостным; даже к женщинам. Вот только быть безжа-лостным к детям никакая война не сможет научить, Тринадца-тый это знал совершенно точно. Он видел в декабре прошлого года, как нервный сержант саданул из «калашникова» по пере-бегавшим улицу девчонкам. Был вечер и сразу не разберёшь: кто там? А когда обе девчонки повалились на землю, рассуж-дать и спорить было уже поздно. Сержант, чудом оставшийся в живых на «Минутке», боялся всего; видел всюду смерть. Мале-йшая тень — автоматная очередь. Скрип непонятный — оче-редь… Любой «раздражитель» заставлял этого сержанта защи-щать свою жизнь. Чтобы понять психа, нужно стать психом. Иначе — всё не взаправду. Иначе — не поймёшь. А ведь полу-правды — не бывает, как не бывает «полусмерти» или «полубе-ременности»… Одна из девчонок лежала и причитала. Она не могла даже выкарабкаться из этого гиблого места! И это было так «нечестно»! Сержант-псих расстрелял два «рожка» в сторо-ну лежавших на улице девчонок, но та — живая — всё продол-жала и продолжала громко реветь. И сержанта это просто беси-ло! Он сказал: «А ну-ка, пригнитесь все!» И через секунду швы-рнул в сторону расхристанных девчонок «эфку». Несколько ос-колков вернулись обратно; хорошо, что все заранее успели спрятаться за стеной. Девчоночьего плача больше не было слы-шно. В полной темноте, когда ночь стала «глаз вырви», Тринад-цатый без чьего-либо разрешения пробрался к несчастным дев-чонкам. Не дай, Господи, никому такого видеть! Женщины ро-жают мужчин разве для того, чтобы те их убивали?! Кажется, мужчины нужны совсем для другого! Что-то перевернулось в нормальной жизни… Одна из девчонок была иссечена осколка-ми так, что невозможно было понять: что̀ это? Трудно было на-звать «это» словом «кто». Вторая девочка лежала на спине и смотрела в небо. Ни дать ни взять — живая! Только — не ды-шит… Когда Тринадцатый вернулся, сержант-псих спросил: «Уши давай. Это же я их…» Их еле-еле растащили… Тринадца-тый кричал, что сам отрежет сержанту оба уха, если тот сегодня же не «свалит» отсюда куда-нибудь подальше. Сержант в ответ обещал доказать, что один из них сегодня уснёт, а завтра уже не проснётся. Их обоих держали по нескольку «срочников», а они оба орали друг на друга и на тех, кто их держал. С этого дня Тринадцатый уходил «на работу» в тот район города, где встре-титься с сержантом-психом было невозможно. Одному даже лу-чше. Сам себе хозяин. Ну — почти… А девчонки те так и оста-лись в памяти навсегда. Особенно та — «живая», с глазами, глядящими в ночное небо. Сержант-псих орал, что все эти уб-людки — из одного теста; и нужно вытравить их всех, как тара-канов; что каждая из этих двух «малолеток» лет через десять стала бы рожать новых бородатых; что он — сержант — унич-тожил как минимум взвод боевиков, «шлёпнув» этих двух «бу-дущих несушек»… Где облик человеческий на войне?.. «Чума-зик» что-то пробормотал во сне, и Тринадцатый, просунув пра-вую руку за пазуху, погладил по вязаной шапочке ладонью: «Ну-ну, мой маленький; спи, спи, мой хороший!..» Добрые сло-ва ведь на любом языке понятны. Между тем окончательно сте-мнело. Где-то загрохотало, застрекотало. Нормально! Как и до-лжно быть на войне! Вот только — «Чумазик»… Вынести его отсюда. Ч-чёр-рт, тяжёлый какой!..

* * *

— А того… ну, который одноногий… это ты его… в ногу? — Аня смотрела с жалостью. — И не жалко?

— Это не я, Ань; честно. Я обычно сразу — чик-чирик и … Я по ногам не стрелял. Всё больше по головам…

— Зверю-у-уга!.. — Аня улыбнулась так, что Вовчик понял: для неё всё это — шуточки, сказочки, легенды, не более.

— Думай что хочешь, — Вовчик с безразличием пожал плеча-ми, — история от этого не изменится. Вообще, Анна Владими-ровна, считается, что все легенды — это просто вымыслы люд-ские. Все эти схватки с драконами, полчищами несметными и прочие невероятные вещи — враньё. Всё это доказывается лишь честным словом рассказчика. А верить или не верить — это уж каждый сам решает. Вот и выходит, что легенды — это просто эстафета вранья. Но ведь Шлиман, наслушавшись легенд, всё-таки нашёл Трою! Когда-нибудь и про наше время будут рас-сказывать правду, а людям какого-нибудь тридцатого века всё это будет казаться просто сказкой, легендой. Мне-то, конечно, наплевать на то, что будут думать обо мне через тысячу лет. Ес-ли вообще обо мне через тысячу лет кто-нибудь вспомнит. Мо-жет…

— Может, Вов, не надо так далеко… «улетать», а? Ты обещал мне, что мы с тобой сходим к этому… калеке.

— Он не калека, — поправил Аню Вовчик, — он очень хоро-ший человек. Они сюда и перебрались-то потому…

— Ну? — Аня, немного послушав тишину, напомнила о том, что, вроде бы, рассказ ещё не окончен. — Они приехали сюда потому, что ты сделал его инвалидом; да и медсестре его нерви-шки порядком измотал?

— Почти верно, — согласился Вовчик, — я действительно сделал Рустама инвалидом, а Сашеньке открыл счёт седых во-лос на её голо̀вушке. Именно поэтому они перебрались сюда, нашли меня и отомстили — назвали своего сына моим именем. У меня там, — Вовчик неопределённо махнул рукой, но Аня по-няла, что означает слово «там», — ещё один человечек остался. Хотел бы я знать: что с ним сейчас… Мой малыш…

Аня не поняла, к кому относились последние слова Вовчика; к ней или… Может, у Вовчика «там» всё-таки была какая-ни-будь… «медицинская сестричка», готовая в любую минуту ока-зать солдатику «неотложную помощь»? И вот как бороться с ре-вностью?! Ведь, наверное, именно то, что Аня сейчас вновь по-чувствовала, и называется «ревностью»? Так паршивенько, что никого видеть не хочется! Даже себя…

* * *

Осторожно доев тушёнку и хлеб, которые «Чумазик» так и не «осилил», Тринадцатый стал настраивать себя на обратный путь. «Домой». Нести «Чумазика» предстояло почти через пол-города. И если «шлёпнут», то… Нет, нельзя думать о чём-то не-хорошем! Плохое имеет привычку «притягиваться» к недобрым мыслям. Ничего не бывает просто так. Всё — от чего-то. От хо-рошего или плохого настроения и поступки-«отдача» — соотве-тствующие. Смерть бродит по городу. Как там Высоцкий пел: «Идёт охота на волков, идёт охота». И кто здесь и сейчас «охот-ник», а кто «волк»? Одному, конечно, проще выйти отсюда. Проще!.. Тринадцатый улыбнулся, вспомнив, как летом девяно-сто третьего с одноклассником Пашей гуляли по родному горо-ду и наткнулись возле краеведческого музея — царского дворца — на трёхметроворостый забор, перегородивший собою путь. Кто-то затеял вести раскопки возле бывшего царского дворца, и «рабочая зона» была огорожена. Но обходить — совсем не по-русски! «Неизвестный герой» отодрал от забора две доски, что-бы все желающие могли пройти напрямик — через «зону раско-пок» — а не «давать круг». Тринадцатый тогда прошёл в дыру и услышал, как за спиной что-то грохочет. Обернулся: Паша лез через верхнюю кромку забора; покорил; спрыгнул вниз. «Паш, в дыру ведь — проще!» — «Знаю! В дыру любой дурак пройдёт; а ты вот через верх попробуй!» И Тринадцатый вернулся в ды-ру, а затем перелез через забор, как «не всякий дурак». Через верх… И теперь, полтора года спустя, вспомнились те слова од-ноклассника: «… любой дурак вот так пройдёт; а ты вот так по-пробуй!..» Тут и раздумывать нечего! Убивать научили, а бе-речь жизнь? Да при чём здесь — своя, не своя?!. Тринадцатый решил так: «Вынесу по-любому! Отдам за «Чумазика» жизнь.

Уверен? Уверен!..» Максимально ослабив ремень «эсвэдэшки», закинул винтовку за спину, поддерживая спящего малыша сни-зу левой рукой. Пошёл. Наверное, смешно выглядеть вот таким «брюхатым» со стороны… Где-то там — в мирном времени — Тринадцатый иногда видел, как беременные поддерживали свой арбуз-живот спереди-снизу. Теперь Тринадцатый и сам оказал-ся в таком… смешно сказать — «положении»! Даже это слово — «в положении» — обрело сейчас для Тринадцатого какой-то другой, не ведомый ранее смысл. Верно говорят: пока сам не прочувствуешь — не поймёшь по-настоящему. В голову лезли «картинки» из книги Бориса Полевого «Мы — советские лю-ди». Девчонки-одноклассницы подарили в шестом классе на «Двадцать третье февраля». И был в той книжке рассказ про то, как наш солдат в сорок пятом году в Берлине вытащил из-под обстрела с улицы маленькую немецкую девочку. Под пулями с обеих сторон; за несколько дней до конца войны; зная, что мо-жет погибнуть… Наверное, именно тот случай и послужил «примером», когда Вучетич мастерил мемориал в Трептов-пар-ке. Но то — история… Пару лет назад, будучи с Линдой в Бер-лине, Тринадцатый рассказал ту историю из книги Полевого; просил показать Эйзенштрассе; Линда — смеясь — ответила то-гда, что такой улицы в Берлине не было и нет, но — есть Айзе-нахерштрассе… Смеялись с немкой вдвоём: великий Полевой вымарал из названия берлинской улицы неблагозвучное для русского человека «нахер» и история о подвиге советского сол-дата не превратилась в «комедию»… Но то — история… А те-перь — совсем другое время… Совсем другая война… Поддер-живать «Чумазика» приходилось обеими руками. И как это бе-ременные носят свой живот не день, не два, не неделю даже?! Это же так… неудобно! Конечно, «Чумазик» весит раза в три больше, но… Какая разница?! Дотащить до своих и — всё. А беременные — они вот так скоро свой «груз» с себя снять не могут. Лариса не решилась на такой вот… подвиг. А что? Вы̀но-сить ребёнка — это подвиг. Сейчас Тринадцатый понимал это совершенно ясно. И если всё — тьфу-тьфу-тьфу! — сложится хорошо, то вряд ли какой-нибудь «нынешний Полевой» напиш-ет об этом рассказ, а какой-нибудь «современный Вучетич» из-ваяет фигуру нового «Воина-освободителя» с маленьким чечен-ским мальчиком на руках. Да и ладно. Зато не будет и фигуры нового «Воина-освободителя» с двумя маленькими чеченскими девочками под ногами… Подвиг не должен быть «показным». Тогда и позор тоже не станет всеобщим, «у всех на устах». Спросят люди: «Где твой орден, герой?» А ты покажешь на ре-бёнка, спасённого тобой, и скажешь: «Вот лучшая, величайшая награда — жизнь!» Спи, маленький, спи… Вся ночь ещё впере-ди. Вся война. Весь этот город — твой родной, твой чужой и страшный. Спи, мой мальчик. Никто не посмеет тебя обидеть, пока эти руки держат тебя. Помни: эти руки никогда не устанут держать тебя. Спи…

* * *

— Конечно, это Люська! — Аня хотела разнести о пол тарел-ку, но сдержалась. — Кроме неё никто не мог тебе этого сказ-ать! Ну… бл… л… лондинка крашеная! Увижу — глаза повы-царапаю! Она, небось, ещё сказала тебе, что я делала аборт от Васильева и вообще… переспала со всеми Луками, да?! А сама она… знаешь…

— Ой, Анна Владимировна, хватит! Иди сюда!. — Вовчик протянул руку к Ане. — Ну же, живенько! Раз… два…

На счёт «три» Аня была уже в успокаивающих объятиях Вов-чика. Взволнованная, Аня была такая горячая.

— Не надо, Анечка, ладно? Представь, что я… люблю тебя. А любящий человек никогда не верит в то враньё, которое говорят про его любимую. И вся эта дребедень про то, что кто-то со все-ми переспала, про чей-то аборт… Ты сама-то в это веришь? Я что-то не верю. И даже не хочу думать о том, что в это можно верить. И знать не хочу. Помнишь, говорили с тобой про леген-ды? Запомни: живут только те легенды, которые передаются от одного человека к другому. Никому не говори о том, что не дол-жно жить в памяти. У меня было сто тридцать шесть миллионов жён. Но об этом не знает никто, кроме меня. Да, теперь ещё ты знаешь об этом. Только — тс-с-с-с! — никому, ладно?!

— Обещаю! — Аня улыбнулась шутке Вовчика, хотя тревога всё ещё не покинула её. — А если это… было?..

— Во-первых, слишком давно. Во-вторых, не с тобой. Что ещё? Давай-ка — поцелуемся… Да, есть такая правдивая исто-рия. К врачу-сексопатологу пришёл старикашка лет семидесяти пяти и говорит: «Доктор, у меня — проблемы с женщинами: не могу!..» А врач ему: «Ну так, батенька, ничего удивительного! В Вашем-то возрасте! Семьдесят пять, как-никак!» А старикаш-ка ему в ответ: «Да что Вы, доктор! При чём тут возраст?! Вот моему соседу — восемьдесят три, а он всё ещё… может!» Врач спрашивает: «Вы что, сами видели, как Ваш сосед… может?» А старикашка отвечает: «Сам я не видел; но он сам об этом… рас-сказывает!» И врач тогда советует старикашке: «Так Вы, голуб-чик, тоже — ходѝте и… всем рассказывайте, что — могёте!..» Ну, усекла? То, что могут говорить, ещё ни о чём не говорит. Поцелуемся?….

— Всё равно, Вов… неприятно… Нет, не подумай, я не про поцелуй!.. Паршивенько как-то на душе. Мамане надо позво-нить, пусть Люську угомонит, а-то я её… убью! Ты ведь меня не бросишь, Вовчик, правда?..

— Уронили Нюшку на пол… Всё равно её не брошу… Просто детство какое-то, а не любовь! По Агнии Барто!..

— Не смешно, Вов… Впрочем, можешь думать обо мне всё что угодно. Маманя говорит, что для мужа нужно стараться вы-глядеть не такою умной, как он сам. Мол, жизнь с дурой повы-шает у мужчин самооценку. Так?

— Не знаю. У всех амбиции разные. Надеюсь, ты мне сейчас не подыгрываешь?! Представляю, какой для меня будет удар, если вдруг окажется, что ты — гораздо умнее той Ани, которая сейчас сидит у меня на коленях. Мне и сейчас-то неловко перед тобой… Пока ты пропадаешь в университете, я стараюсь читать побольше книг, чтобы не нырнуть в грязь лицом. А если вдруг окажется, что… Лучше сразу признайся!..

— Ага! — Аня прильнула лбом ко лбу Вовчика. — Я призна̀-юсь, а у тебя инсульт какой-нибудь будет, да?!.

— Откуда Вы, Анна Владимировна, всё знаете? Вот это да-а-а! — он рассмеялся прямо ей в лицо; от всей души.

— Вот ЭТО?! — Аня уже ничего не помнила; Люсина «леген-да» умерла… — Вот ЭТО — нет! Ну всё, всё…. Ой, не щеко-тать! Ай!..

* * *

Страшно было не за себя. Страшно было осознавать, что спе-реди — маленькая по объёму, но такая великая жизнь. Хрупкая и беззащитная. «Чумазику» тепло — это хорошо. А если сейчас … в спину?.. Да и… ладно… А если в грудь или в живот?! Там — маленький человечек. Доверил себя Тринадцатому… Сынок. Что с ним будет, если даже и дотащит его Тринадцатый без «приключений»? Поорать, конечно, с младшим командованием придётся. Ничего. Контрактник, как-никак; не «срочник» какой-нибудь. Сопит себе, мой маленький!.. Тут надо улицу перебе-жать; выбора нет. Чёртова винтовка! Голубушка, разумеется, но… Как же она сейчас не к месту! Ребята снова засмеют: при-пёр «гуманитарную помощь»! Как там, интересно, бородач с повреждённой ногой? Может, выписали уже? Или — расстреля-ли к чёртовой бабушке? У нас ведь это просто. Ведь придумал же какой-то урод поговорку: война всё спишет… Всё! Война для многих людей очень удобна. Можно запросто убивать, «крутить романы» с разбитными медсестричками, брать всё, что понравится… А та «культурная» медсестра в госпитале?.. Что, если наведаться к ней «в гости»? Не к ней, конечно, а-то не так поймут… Тринадцатый, пригнувшись, перебежал улицу и, забе-жав в пробоину, прислонился спиной к стене. Пять минут — «перекур»; для некурящих — передышка. Отдышаться… Ули-цы, оказывается, на самом деле достаточно широкие «сооруже-ния». Раньше — в мирной жизни — Тринадцатому казалось, что улицы — узкие дорожные ленты; десять-двадцать шагов — и ты уже по ту сторону проезжей части. Оказывается, тротуары тоже имеют свою ширину! И здесь — в чужом городе — нужно преодолеть тройную полосу, заваленную всяким хламом, лома-ющим ступни ног, чтобы от дома-укрытия добежать до дома по ту сторону улицы. Интересно: это чётная сторона или нечётная? Господи, какая разница?! Какая дребедень лезет в голову!.. Три-надцатый опустился на корточки; теперь «Чумазика» можно просто придерживать одной рукой. Руки устали. Нет, передох-

нуть надо минут десять, не меньше… А всё-таки нехорошо тог-да получилось с медсестричкой… Нагрубил; обидел девчонку… Сходить надо бы. И повод есть: извиниться!.. А после — как в кино. Они «разберутся» в прошлой «неувязочке»; Тринадцатый попросит прощения; и заодно попросит — в шутку, конечно — руку и сердце; а медсестричка, разумеется, простит; и заодно отдаст свои руку и сердце — без шуток. Женщины ведь не по-нимают подобных «шуток» и под мирным небом; а на войне — тем более. Они поженятся, и медсестричка родит Тринадцатому пятерых детей. Нет, даже — семерых. А восьмым будет вот этот «Чумазик». Вернее — первым… Не в детдом же отдавать этого малыша! Язык? Ничего, научится говорить; уж если кто и рас-положен к изучению языков, так это дети. Лариса сколько лет в университете занимается этой своей «романо-германской фило-логией»? А «Чумазик» впитает в себя русский язык за полгода. Нет, даже быстрее. Иностранный? Не-ет, русский для «Чумази-ка» — родной! Потому что Тринадцатый для «Чумазика» — единственный родной человек в этом городе. Во всём мире. Се-годня и — навсегда… А Тринадцатый — русский. Спать хочет-ся. Нельзя! Подъём! Вперёд! Крепче держи своего «Чумазика», товарищ солдат! Нежнее держи своё хрупкое сокровище, отец!..

* * *

Отправив своих «мальчиков» «погулять», они вместе приня-лись готовить обед. Двум хозяйкам на одной кухне не ужиться? Возможно. Если они — конкурентки. А Сашеньке и Ане делить меж собой было некого. «Работаем, сёстры!»

— Обидно было знаешь как! — Сашенька, резавшая лук, сма-хнула рукавом «луковые слёзы». — Так хотелось накостылять ему хорошенько по шее, чтобы знал, как с девушками разгова-ривать. Еле сдержалась.

— Ополосни глаза водой, — посоветовала Аня, — и лук тоже. Так легче будет. Меня маманя научила.

— Любой дурак вымоченный лук порежет! — Сашенька улы-бнулась, продолжая «плакать». — А вот помучиться — не каж-дый отважится. Да и что это — резать лук?! В удовольствие. Лучше уж лук…

Сашенька замолчала, не договорив. И тогда только «дошло» до Ани, что хотела сказать Сашенька своей фразой «Да и что это — резать лук?!» Слово лук было выделено акцентом; а Аня этого почему-то не заметила. Тоже мне — филолог! Аня искоса посмотрела на Сашеньку: не смотрит ли та на неё, не видит ли румянца стыда на филологических щёчках? Сашенька тем вре-менем добралась до помидоров:

— Я к тому, что нужно ещё помидоров с огурцами нашинко-вать… Ань, глянь зелень в холодильнике…

Аня открыла дверцу холодильника, присела на корточки пе-ред нижними — «овощными» — ящичками. Неужели, Сашень-ка думает, что Аня не поняла, что̀ она имела в виду?! Простая, казалось бы, девчонка…

— Саш, а сюда-то вы с Рустамом… зачем? Нет, я ничего тако-го не хочу сказать… Это ваше дело…

— Ты уже сказала, — спокойно «констатировала» Сашенька, ничуть не изменившись в лице, — а я и не обижаюсь… Знаешь, Ань, сколько раз за последние четыре года я слышала подоб-ное? Наслушалась… Думаешь, в Грозном моя война осталась? Не-ет… Она так и высовывается иногда изо всех щелей, так и тычет меня носом в это своё… «зачем ты сюда»… Будто я — не человек. Будто мне нужно быть где-то… Где-то не здесь. А я сама хочу решать — где мне быть и как нам жить с Рустиком и Вовчиком, — даже не взглянув на Аню, Сашенька поняла, что «ляпнула» что-то «неправильное», истинно понятное лишь ей, — я хочу сказать — с сыном Вовчиком. Конечно, все эти «зубо-тычины» немного выводят из себя… Такой, знаешь, «реабили-тационный период»… Иногда так хочется какого-нибудь зажра-вшегося мордоворота послать… туда… хотя бы на недельку; чтобы эти негодники на своей шкурке почувствовали… Может, хоть тогда перестали бы вообще говорить это нехорошее слово — «беженцы». У нас ведь как к этому относятся? Не столько со-чувствия к «беженцам», сколько отвращения к ним. Да и какие, Ань, мы «беженцы», сама посуди! В своей стране живём и — «беженцы»?! Такая глупость! Так получается, что всю жизнь нужно прожить в родной «деревне», тогда и «беженцем» не об-зовут. Вот ты из Великих Луков, да? Что, тоже «беженка»?! Смешно ведь, правда!..

— И всё бы было так смешно, когда бы не было так грустно, — согласилась Аня. — А у Рустама нога…

— Владимир Андреевич ничего не смог сделать, — не дала договорить Ане Сашенька, — я так плакала… Да разве это что-то значит? Я как-то, помню, с работы пришла домой, а Рустика нет. Спрашиваю у свекрови: где? А она мне: а ты, говорит, раз-ве не догадалась, что он… гуляет?! У меня сердце чуть не разо-рвалось: мой Рустик и — от меня гуляет? Одноногий? Спраши-ваю у Риммы Михайловны: с кем? А она, видать, поняла, о чём я подумала, и обняла меня: глупенькая, говорит, с сыном, коне-чно! Я только тогда заметила, что Вовчика — ну, сына — в ква-ртире нет. Ой, так мне слёзно было, Ань! Рустик вернулся с прогулки, увидел меня с краснющими глазами, зарёванную, и даже хотел «разборки» с Риммой Михайловной Устроить; ду-мал, что это она меня «довела»… А вообще, Ань, конечно, вой-на очень здорово нервишки расшатывает.

— Догадываюсь… Вовчик тоже иногда разговаривает во сне. Ругается с кем-то… Я когда от этого просыпаюсь, боюсь его бу-дить. Пусть. Мало ли — что. Пусть сам во сне разбирается, так ведь? Он сам сможет…

— Сможет… Трудно ему, — Сашенька оторвалась от своего занятия, посмотрела на Аню, — по себе знаю. Но у меня-то хоть Рустик есть; Вовчик и Римма Михайловна. А у него… Он ведь даже «там» старался быть один. Он, конечно, весь такой споко-йный, умный и … правильный, что ли… Но, Ань, ему так тяже-ло, поверь.

— Я вижу, — Аня секунду изучала Сашенькины глаза; отвер-нулась «к работе», — я тоже смогу, как и ты. Я не была на вой-не и, наверное, многого не смогу понять. Но говорят ведь, что в жизни всегда есть место подвигу. У каждого ведь свой подвиг. Я думаю, что уже готова. Я смогу… Да, а где твоя свекровь-то?

— Отпуск у неё; уехала в санаторий. Так что, компания у нас сегодня — чисто молодёжная будет. Ну что, будем потихоньку на стол собирать? Скоро наши вернутся. Вовчика ещё покор-мить, — улыбнулась, посмотрев на смутившуюся Аню, — свое-го маленького! А о своём-то, думаю, ты и сама позаботишься!..

* * *

Автоматная очередь не задела. Вот только — «Чумазик» про-снулся. Только бы не сунулись сюда те, кто стрелял. Сколько их? Вообще: кто стрелял? Позавчера это был «наш» сектор. Ме-няется всё. Ежеминутно. Обидно: не хватало ещё, чтобы свои «по ошибке» угрохали! Такое нередко бывает на войне.. После отправляют «двухсотых» в родные места; говорят родственни-кам, что их сын — брат, муж, отец — геройски погиб. Попро-буй-ка в «правде» найти правду!.. «Чумазик» не понял: где он? почему так тесно, темно, тепло?

— Ти-и-ихо, тихо, мой маленький… Всё хорошо, не волнуй-ся… Сейчас посидим немного и дальше пойдём…

«Чумазик», кажется, был всё тем же отрешённым существом; только теперь — не спящим. Тринадцатый тихонько прошеп-тал: «Держись за меня крепче». И сам же мысленно посмеялся над собой: сказанул тоже!.. Винтовка мешала — ужас. Мешала постоянно; ни присесть с ней нормально, ни пробежать. Будто нарочно: растопыривается, мешая пробираться сквозь развали-ны; стучит по спине при беге и даже при ходьбе… Наказание! А без неё — никак… Работа такая. Положено. Зато сейчас эта «положенная», дававшая смысл нахождения здесь всё это вре-мя, болталась за спиной и мешала, как лисий хвост в сказке из недалёкого детства… «А ты, хвост, что делал?» — «А я цеплял-ся за все кусты и кочки, чтобы тебя собаки поскорее догнали!..» Вздохнул… «Формально — правильно, а по существу — изде-вательство». Вот и попробуй с Лениным не согласиться! Жив, жив Ильич своими «замечаниями» по поводу всего… Расстег-нув бушлат, Тринадцатый вытащил на свет Божий «Чумазика», поставил на ножки перед собой; улыбнулся: «Родил!..» Застег-нул бушлат, укоротил ремень «эсвэдэшки» и перекинул через плечо; винтовка вновь стукнула по спине: пойдём, я готова! Подхватив полусонного «Чумазика», Тринадцатый прижал его к себе.

— Вот теперь держись, мой маленький; недолго нам с тобой

осталось… В смысле — близко уже… Побежали!

И он действительно побежал. Сквозь темноту — к своим. Де-вочки, оставшиеся лежать на одной из улиц, бежали вот так же. Тринадцатый давненько не бегал так. Школьные и армейские нормативы — чепуха. Сейчас нужно было не просто пробежать эту… многометровку, но и дотащить на себе своего «Чумази-ка». И мерзавка-винтовка — по спине! Бах-бах-тук-шлёп!.. Ло-шадей, небось, вот так же шлёпают, чтобы бежали резвее. Раз-два-раз-два… Дай Бог не споткнуться… «Чумазик» держался своими ручонками за шею Тринадцатого. Так гораздо удобнее, чем с «пузом»! Лучше, конечно, вообще «налегке», но… Только бы добраться до своих! Только бы среди своих сейчас не оказа-лся какой-нибудь «сержант-псих»! Вон до тех домов!.. Летом да налегке «махнул» бы это расстояние за четверть минуты; и не успел бы даже подумать о том, чтобы устать. А сейчас — уже запыха̀лся… Сколько уже часов ты бежишь?! Это для тех, кто прячется по остаткам домов, Тринадцатый бежал каких-нибудь полминуты; сам же Тринадцатый чувствовал, что длится этот «марафон» целую вечность и сколько ещё будет продолжать-ся?..

* * *

— А ты у нас, оказывается, материться умеешь?! Мне Саша сказала. А я-то думала, ты — воспитанный!..

— Ну, материться-то и ты неплохо можешь, — ответил Ане «зуб за зуб» Вовчик, — и не оправдывай себя!

— У меня к тебе вопрос по учёбе, — сменила тему Аня, — вот скажи: а в латинском языке есть мат?

— Сколько хочешь! Только тебе-то это зачем? Сейчас мате-риться по-латыни — не модно. Язык — мёртвый; никто не пой-мёт. Вот по-русски — …

— Скажи чего-нибудь… такого!.. по-латински. А я после вы-пендрюсь перед Бережненко. Скажу: ты научил!..

— Елена Алексеевна сама может научить тебя… ругаться; я-то её знаю! Она что, «насолила» тебе, Ань?

— Да. Причём — сильно. Так насолила, что не проглотишь —отравишься. При всех сказала, что я — бестолочь и латынь — не для меня! Да я… английский знаю лучше, чем она умеет ко-ньяк пить! Сволочь она…

— Нормальная тётка, — не согласился с Аней Вовчик, — ду-шевная очень. Мать двоих детей. И очень хорошая преподава-тель латыни — по себе знаю. Ну, если хочешь её обозвать, ска-жи ей, что она — «вирго». Обидишь — ужасно.

— Это что означает?

— Это значит — «дева». Для дважды матери это будет очень обидно, поверь. Не веришь?! Да ведь Елена Алексеевна — мо-лодая, можно сказать, девушка! Красивая и стильная! И если ей сказать, что она — дева, то её это просто наизнанку вывернет! Дева — это та, которую ещё не… не пожелал ни один мужчина! Вот если бы тебе сказали, что ты̀ — нежеланная?!. Что надувная — куда желаннее тебя… Попробуй сказать ей…

— Ну-у-у… И тогда у меня по латыни будет хлипкий «трояк» вместо справедливой твёрдой «пятёрки». А ты почему про наду-вную вспомнил?! Признайся: прячешь где-нибудь; и, когда меня нет, изменяешь мне с ней?!

Аня сияла весенним солнышком. Ей нравилось быть беззабот-ной и быстро забывать о неприятностях.

— Как ты могла подумать про меня такое?! Ну, Анна Влади-мировна, от Вас-то я такого точно не ожидал! — Вовчик сделал вид, что «собирается уйти, оскорблённый», но тут же был захва-чен в плен цепких Аниных рук. — Кстати, Анечка, говорят, что всех надувных тёток в декабре делают. Поэтому — ах и увы! — надувные девки мне не подходят. По гороскопу! У меня по го-роскопу несовместимость со Стрельцом! К тому же, надувные тётки никогда не смогут родить… Такие… бабы, не бабы… не пойми чего… Ой, больно, задушишь!

— Ой, прости, миленький!.. А с кем у тебя совместимость? Рак, к примеру, подойдёт? — Аня распахнула свои глаза. — По-дойдёт, я знаю! Не просто подойдёт, а ка-а-ак набросится! И устроит тебе… полную совместимость! Я ведь — настоящая, Вов!.. А хочешь, я рожу тебе сына, и мы назовём его… Как хо-чешь?

— Анька, из нас двоих есть один сумасшедший! Я даже дога-дываюсь — кто именно. Потому что догадываться об этом мо-гут только несумасшедшие. Тебе — восемнадцать, а мне — два-дцать восемь. Я не могу… вот так…

— Ничего, — уверенно успокоила Аня тоном человека, уже принявшего решение, — пройдёт время после нашей свадьбы, и ты поймёшь, что сегодня ты — ты! — был сумасшедшим. Я бу-ду твоей родной женой, Вовчик.

— А разве бывают и неродные жёны? — Вовчик усмехнулся. — Ты тут что-то про свадьбу сказала. После вашей с кем свадь-бы я должен что-то понять? — и прикрылся руками от нежных Аниных оплеух. — О-о-о-ой!..

— Дурак ты! Дурак! Дурак! Люблю ведь тебя, дурака! Дурак! Дурак! Убери руки, хочу в глаза твои бесстыжие посмотреть! Ну, Вов, правда, убери… Настоящий мой мужчина, посмотри на свою настоящую женщину! И если мне хоть кто-нибудь хоть когда-нибудь скажет, что я — дева, я… убью тебя. Ты̀ будешь виноват, понял?!

— Всё, всё, Анька, сдаюсь! Щекотно! Э-э-э-э!.. Ах, ты бороть-ся вздумала?! Ха-ха-ха! Ну — держись!..

* * *

— Мы же здесь не детсады поставлены устраивать, — упорст-вовал майор, — война здесь, а не… детский сад… Кто тебе этот черномазый выродок? Сын?! Кто с ним здесь нянчиться долж-ен? Я?! Нечего ему здесь делать! Ты же его притащил; а прове-рил — может, на нём центнер тротила! Сопли распустил — ди-тё увидел!..Да таких в расход надо прямо на месте…

— Заткнись, тварь! — Тринадцатого трясло. — Су-ука! Это ты тут «поста-авлен», а ребята там — полегают! Тварь!.. Молчи, гнида! — не дал ошарашенному майору и рта раскрыть. — И не лезь своей клешнёй к кобуре! Я тебя, плесень, голыми руками задавлю! Беломазый выродок! Узнаю, что с ребёнком… что-ни-будь… Раз-здавлю, гнида!.. Сын! Да!..

Плюнув в ноги майору, Тринадцатый пошёл прочь. Ещё секу-нда — и набил бы морду этому зажравшемуся офицеришке. По-падаются ведь — такие! В войска — и то пролезут…

Майор смотрел в спину небритого, грязного Тринадцатого, недавно вернувшегося из двухсуточной «командировки в сосед-ний сектор»; с «охоты». Ну и псих этот чёртов контрактник! Одни психи повсюду! А кто здесь должен «охранять» «трофей» этого снайпера? Отправили мелкого гадёныша в машине с «трё-хсотыми» в тыл; там разберутся — куда его, в какой приют… Здесь — не «детский сад»… Тьфу!..

* * *

— Ребята говорили, что замполит отправил «Чумазика» в со-седнюю республику; в детский дом. Жалко…

— Тринадцатого жалко? — поинтересовалась Аня. — А как звали того мальчика? Тринадцатый говорил?

— Мальчик-то был — чеченец, — сказал Вовчик, — по-рус-ски не разговаривал. Да и наверняка не понимал. Тринадцатый говорил, что хотел назвать малыша Сашкой; и забрать с собой; после всего того «приключения»… если сам остался бы в жи-вых. Да — не получилось.

— Он погиб? Тот — Тринадцатый?

— Нет. Дуракам, как говорится, везёт. Небо забирает к себе только лучших…

— Не небо, земля… А ты говоришь, у Тринадцатого в госпи-тале тоже были конфликты с медсестрой; как и у тебя… А ма-лыша — назвать именем ненавистной медсестры хотел? Что-то не вяжется… Логики никакой не вижу.

— Так на войне почти всегда нет ничего логичного, — согла-сился Вовчик, — тем более — у Тринадцатого в то время не бы-ло никакой информации насчёт имён разного медперсонала. Ну, чего так смотришь? Я тебе серьёзно говорю: не знал он, что Са-шеньку, например, Сашенькой зовут. И имя мальчонке хотел дать… крысиное. Правда! В декабре девяносто четвёртого у Тринадцатого была при себе настоящая живая крыса. Вот здесь

он её носил…

— Ой, Вов, не надо на себе показывать! — Аня стряхнула ла-дошкой с груди Вовчика «невидимку».

— Ничего-ничего, — Вовчик улыбнулся, — на мне можно. Не привыкать… Так во̀т, крысу эту звали Сашкой. Ей голову отст-релили; прямо на Тринадцатом, когда она в кармане бушлата сидела. Это уже после выяснилось, что медсестру Сашенькой зовут. А там — на войне — некогда было… знакомиться… В какой детский дом замполит отправил «Чумазика», куда — так и не успел я узнать. Разыскивать малыша «Сашку» — бред…

— Ну почему «бред», Вов? Вон — есть ведь программа «Ищу тебя». Мог же этот Тринадцатый туда обратиться, у них база данных, наверное, такая, что… Если б он хотел узнать о малы-ше — узнал бы.

— Такая ты наивная, Анька! Могу точно тебе сказать: я много чего не знал; и никогда уже не узнаю…

Телевизор вещал себе негромко о событиях, случившихся в мире. Аня смотрела взглядом вдовы.

— Тринадцатый — это ты? Ну? Признайся? — она «сделала открытие». — Почему ты мне не говоришь?

— О чём? Я тебе много чего рассказываю… Какая разница, Ань, кто я? У тебя что, изменится отношение ко мне, если вдруг тебе станет известно, что я, например, сидел в тюрьме или летал на Луну? Да и было бы чем «хвастаться»-то… «Чумазика» поте-рял…

— Ну, ну, Вовчик, только не… не плачь… Хочешь, будем вместе его искать? Хочешь? Мы его обязательно найдём, Вов. Так не бывает, чтобы не… — Аня не нашла подходящего слова. — Не думай ни о чём, ладно?

— Анечка, Анечка… Какая ты всё-таки… простая, наивная! Настоящая… Так не бывает, чтобы думать ни о чём!

— Тогда думай о чём-нибудь хорошем. Слушай, а своих «чу-мазиков» ты завести не хочешь? А? Своих!..

22 – 24 января 2006 г.

ДЕВУШКА СО СТРАННОСТЯМИ.

Объявление гласило: «Пожилая леди — восьмидесяти девяти лет — возьмёт в помощницы по хозяйству трудолюбивую деву-шку не старше двадцати пяти лет. За право наследования жи-лья…»

Маргарита записала номер телефона и пробежала глазами по другим объявлениям о предоставлении работы, но ничего более подходящего так и не нашла…

Старушка, подавшая объявление, жила за городом в своём не-большом особнячке постройки позапрошлого века. Шикарный, ухоженный сад, представший перед глазами Маргариты, говор-ил о том, что владелица особнячка либо сама всё ещё прекрасно управляется по хозяйству, либо ещё вчера имела на службе у се-бя помощника. Цветники изобиловали розами и прочими пре-красными цветами; кусты были аккуратно подстрижены; газон — покошен. Владелица всего этого действительно оказалась до-вольно живой, подвижной старушкой. На вид ей можно было бы дать лет шестьдесят, но уж никак не восемьдесят девять. Маргариту старушка встретила радушно:

— Меня зовут миссис Смит. А тебе, деточка, значит, только двадцать два? Такая молоденькая, право!..

— Но ведь Вы же сами указали в объявлении — до двадцати пяти лет. Я у Вас только на три года, выходит.

— Что это ты, деточка, нехорошие намёки вытворяешь?! — миссис Смит по-доброму улыбнулась, сеточки глубоких мор-щин тут же появились вокруг её глаз. — Я не собираюсь жить ещё три года… Вернее — я намерена прожить гораздо дольше, вот о чём я хотела сказать. А двадцать пять — это так, образная граница. И я не намерена расставаться с тобой, когда тебе испо-лнится двадцать пять лет. Думаю, тебе здесь понравится и ты останешься здесь навсегда. Я имею в виду — останешься жить! — она снова хитро-хитро улыбнулась. — Правда, у меня дово-льно скверный характер и со мной, говорят, нелегко ужиться. Поглядим…

В обязанности Маргариты входило ведение всего домашнего хозяйства. В саду же миссис Смит управлялась сама, стараясь не подпускать Маргариту к своей «природной гармонии». Пер-вые дни на новом месте всегда трудны, но со временем человек привыкает к любому месту, куда забрасывает его судьба. Нату-ра!..

— А ты не думаешь о замужестве? — спросила миссис Смит как-то во время обеда. — У такой красавицы, как ты, наверняка много ухажёров… Я понимаю, что проблемы с жильём и день-гами… Это заботит всех. Но, деточка, не стоит забывать о том, что ты — женщина, и твоё дело — вести домашнее хозяйство. Обеспечивать семью должен мужчина. Если, конечно, он — му-жчина, а не… Прости меня, Господи… Вот я, к примеру, в пер-вый раз вышла замуж в шестнадцать лет. Да, да, в то время это было возможно! И мой муж заботился обо мне каждую секунду нашей с ним жизни. Вот только детей нам Господь не дал… Го-ворят, что продолжение родителей — их дети. А я — продолже-ние самой себя. Пока — одинока. Но — кто знает, сколько мне ещё отмерено судьбой? Может, я ещё осчастливлю своими ру-кой и сердцем какого-нибудь двадцатилетнего юношу? А что?! Ведь я же ещё — о-го-го! — она потрясла в воздухе вилкой, за-жатой в старческом кулачке. — Я ещё и на твоей, деточка, сва-дьбе погуляю. Будете жить с мужем здесь, в этом особняке, да вспоминать меня — добрую миссис Смит. Конечно, кое-что в доме нужно подремонтировать… Но ведь для того и выходят замуж, чтобы было кому выполнять по дому мужскую работу! Тем более твоему жениху явно повезёт: попробуй-ка нынче най-ти молодую невесту с собственным особняком! Да свататься к тебе очередь выстроится! Ну всё, благодарю!..

И миссис Смит, встав из-за стола и положив на стул матерча-тую салфетку, лежавшую у неё на коленях, пошла в свой люби-мый сад. Маргарита осталась за столом — продолжать трапезу. Она уже знала, что хозяйка дома в любой момент времени мо-жет поменять свои планы, как, например, сейчас, бросив обед и оставив свою помощницу за столом в одиночестве, но факт этот ни к чему не обязывал Маргариту. Девушка со своими обязан-ностями справлялась великолепно, и миссис Смит была не оч-ень-то требовательна к ней, зная, что подсказки Маргарите не нужны; она и без подсказок делает всё необходимое. Грязинка? Вы не найдёте этого там, где есть Маргарита. Теперь такие вре-мена, когда очень трудно найти хозяйственную молодую деву-шку. Женщины завоёвывают мир, вытесняя мужчин с их наси-женных «мужских» местечек. Женщины отдают мужчинам пра-во вести домашнее хозяйство, растить детей. Правда, рожать женщины продолжают сами. Пока. Но разве они на этом оста-новятся? Разве не уравняют себя с мужчинами окончательно?!.

На чердаке было полно всякого хлама. Маргарита решила на-вести порядок и там. Непорядок, когда непорядок! С запылён-ного чердака все груды многолетнего хлама Маргарита вынесла на газон возле крылечка. Вымела чердак, вымыла… Миссис Смит затерялась где-то в саду и не мешала Маргарите своим присутствием. Покончив с уборкой чердака, Маргарита присту-пила к разбору вещей, извлечённых из глубины десятилетий на свет Божий. Чего здесь только не было! Женские ботиночки на деревянной подошве, какие носили в молодости пра-пра-пра-прабабушки; медные канделябры с остатками застывших огар-ков восковых свечей; старинный граммофон и куча пластинок — цельных и поколотых; всевозможное тряпьё старомодных фасонов, прекрасно, однако, сохранившееся… Маргарита без-жалостно отправила в мусорный бак большинство рухляди, ос-тавив лишь избавленные от восковых огарков канделябры, граммофон с уцелевшими пластинками да старинную книгу в твёрдом кожаном переплёте. Медные канделябры, начищенные руками Маргариты до розового блеска, заняли свои места на ка-мине. Граммофон с пластинками отправились вновь на чердак, где расположились в дальнем углу, явив собою начало новой «коллекции чердачного хлама». Маргарита подумала: «С одной стороны, жаль хорошие вещи выбрасывать; а с другой стороны, лет через шестьдесят кто-то, как я сейчас, будет разбирать нако-пления этого чердака за шесть десятилетий и удивится: кому всё это нужно? кто всё это здесь собирал?..» Закрыв чердак на замок, Маргарита пошла мыть полы обоих этажей особняка. Ок-на были раскрыты, по дому гуляла свежесть летнего воздуха.

За ужином миссис Смит лишь немного посожалела о своих

«туфельках молодости» — тех самых башмаках на деревянной подошве, что были отправлены Маргаритой в гарбич следом за другим ненужным хламом. Оказывается, миссис Смит, даже бу-дучи «спрятавшейся» в саду, была в курсе всех дел, творящихся в пока ещё её доме. Хитрая старушка! Она даже посоветовала Маргарите внимательно прочесть ту книгу, которую хозяйст-венные руки девушки так и не осмелились выбросить. Миссис Смит ложилась спать очень поздно, имея обыкновение смотреть телевизор бо̀льшую часть ночи. Маргарита, помывшись и почи-стив на ночь зубы, легла в постель. Посмотрела на прикрытую дверь своей спальни, взяла с прикроватной тумбочки старин-ную книгу, найденную накануне на чердаке и обработанную днём пылесосом; раскрыла и приступила к чтению при свете бра, прикреплённого к стене в изголовье кровати.

«Сие написано в лето 1798 года, в течение мая, июня, июля и августа месяцев рукою мисс Миллер, добропорядочной девуш-ки с безупречной репутацией. Часть первая. Душа. Душа чело-веческая не имеет ни начала своего, ни своего завершения, ибо она — вечна. В этом сомнений быть не может и не должно. Ци-вилизации китайцев и индусов до сих пор придерживаются сво-ей религии, именуемой буддизмом, и уверены в том, что душа человеческая — вечна, лишь переселяется из одного тленного тела в другое, оставаясь при этом собою же. Причём, тела оду-шевлённые могут быть не обязательно человеческого вида. Ду-ша может переселиться в зверя, птицу, рыбу и прочую тварь живую, и с сего момента переселения начинается для души её новая земная судьба. Христиане и мусульмане не принимают подобной истины, полагая, будто в земном своём состоянии ду-ша может иметь за всю свою историю лишь одну оболочку. Од-нако же, в вопросе об истинности сего предпочтение следует от-давать не вымыслам широко расплодившихся христиан, а дейс-твительной истине, изложенной в этом труде, переписанном мною из весьма серьёзного источника. Трупов не едят. Таково общепринятое правило. Однако же, и христиане, и мусульмане едят мясо и делают это постоянно. Следует запомнить, что мясо — есть вещество разлагающееся, уже подверженное тлению. Тем более, частицы мяса — есть частицы тела, в котором когда-то жила душа. Поэтому в пищу следует употреблять исключите-льно растения, но никак не мясо некогда живых тварей. Само убийство живого — есть стремление изгнать душу из тела, в кое она самолично вселилась. Христиане называют убийство грех-ом, но при этом грешат постоянно, не зная меры. Следует пом-нить, что лишь душа сама решает, в какую оболочку ей надле-жит вселиться. Отнимать у души её оболочку — нельзя, не пре-доставляя ей замену…»

Маргарита читала этот бред двухсотлетней давности и пора-жалась: откуда у какой-то американской девушки, жившей во времена становления страны после войны за не зависимость от Англии, такие бредовые мысли? Жить нужно настоящим, радо-ваться жизни… А эти буддистские фразы о вегетарианстве — откуда в центре христианского могущества? Конечно, выходцы со всего света принесли в Америку частицы своих культур; но христианство в основном поглотило все эти «мелочи» и «пере-житки». Вегетарианство, конечно, распространено и теперь; но — каковы мотивы были тогда, две сотни лет назад! «Трупов не едят»! Сильно сказано! И только сейчас Маргарита вспомнила, что миссис Смит за всё это время не прикоснулась ни к чему мясному! Нет, миссис Смит не акцентировала внимания на сво-ём вегетарианстве; она заранее сообщала Маргарите о том, что именно необходимо приготовить для владелицы особняка на тот или иной приём пищи; и Маргарита не задавала вопросов вроде «не приготовить ли для Вас, миссис Смит, бифштекс с кровью?» Помощнице ли решать за свою работодательницу, что следует готовить?.. Только сейчас это отчётливо осозналось: старушка — откровенная вегетарианка, не ест ни мяса, ни ры-бы, ни яиц… Как раньше Маргарита не обратила на это внима-ния — не понятно… И ведь миссис Смит до стольких лет при этом дожила; и чувствует себя великолепно. Маргарита подума-ла: «Может, тоже перейти на вегетарианскую пищу? Да я сей-час чем питаюсь-то?! Тем же, чем и она!.. Нет, глупость какая! Захочу иметь детей — как без мяса обойтись? Нет, не поверю в растительное здоровье!.. Нажарю для себя котлет сегодня…» Маргарита уже видела — и не раз — до чего доводит отказ от мясного. Одна из её подружек чуть не умерла от истощения ор-ганизма. Страшное дело! Нет, вегетарианкой Маргарита не ста-нет никогда. Сон медленно обволакивал свою жертву; Маргари-та чувствовала, как тяжелеют её веки, пелена окутывает полутё-мную комнату…

— Эти канделябры стояли в моей спальне, — вспомнила мис-сис Смит, — и остались мне в память о моём третьем муже — земля ему пусть будет пухом… Пойдём, деточка, я научу тебя стричь кусты по-моему…

Садовыми ножницами миссис Смит орудовала ловко. Видно было, что дело это она знает. Маргарита чувствовала себя «нео-пытной девочкой», и эта неуклюжесть, неловкость движений молодой девушки, казалось, только забавляла миссис Смит. В зелени листвы прятались птицы, оглашая сад своими песнями.

— Ничего-ничего, — успокаивала Маргариту миссис Смит, — со временем и у тебя получится. Вот если бы у меня были такие ручки, как у тебя, деточка, я ни за что не пошла бы на такую вот работу, честно.

Маргарита промолчала в ответ. Ручки как ручки. Никогда Ма-ргарита не была «белоручкой»! А в школе, когда в ознаменова-ние очередной годовщины города решено было устроить детс-кое театральное представление, Маргариту даже взяли на роль … Золушки. И ещё долго после того дня её так и называли — Золушка. И Маргарита — надо признать — даже гордилась тем своим прозвищем… Да и миссис Смит, судя по всему, свою до-лгую жизнь не проводила в праздных посиделках возле экрана телевизора, руки её были натружены, она даже теперь — в сво-ём преклонном возрасте — не знала покоя. Порой Маргарита думала: «Зачем я ей? Неужели она сама не смогла бы пригото-вить себе пищу? Или она просто подыскивала себе «наследни-цу» и остановила свой выбор на мне? Вероятнее всего… Стару-шка она одинокая, оставить нажитое некому. Но почему она вы-брала именно меня? Чем я лучше других?..» Ответа Маргарита не знала. Да и какая разница, почему миссис Смит остановила свой выбор именно на ней — незнакомой двадцатидвухлетней девушке. Причуды старых иногда необъяснимы. Правда, у оди-ноких стариков с приближением смерти обнаруживаются родс-твенники, которые даже готовы лично потратиться на похороны «родственничка», лишь бы заполучить «наследство». И — впо-

лне возможно — тот молодой человек, который крутился здесь вчера, чего-то высматривая, тоже просто-напросто почуял запах близкой смерти и… А что? Ведь чувствуют же собаки, когда да-же вдалеке кто-то умер? Чувствуют далёкого покойника и на-чинают выть и скулить… И этот молодой человек тоже что-то предчувствует. И как не поверить в то, что писала двести лет назад некая «мисс Миллер»?! А что, если переселение душ всё-таки не сказка, не выдумки каких-то сектантов? И в прошлой своей жизни этот молодой человек, кто накануне здесь крутил-ся, был собакой, а в этой — теперешней — жизни нюх собачий у него остался и — кое в чём помогает своему новому владель-цу?.. Интересно: а ведь этот юноша разговаривал с миссис Смит — Маргарита видела это из окна дома. Правда, осторожная ста-рушка не допустила «гостя» на свою территорию; но — как она с ним любезничала! Маргарита вспомнила, как миссис Смит го-ворила, что в свои восемьдесят девять лет ещё вполне может выйти замуж за какого-нибудь «юнца» и — пережить его… На-счёт «пережить» — это, конечно, весьма сомнительно; а вот на-счёт… А что? Почему нет? Ведь столько примеров, когда моло-дые альфонсы женятся на престарелых богатеньких леди ради, разумеется, наследства. И вполне вероятно, что и этот молодой человек явился сюда за «добычей». Лодыри от нечего делать читают газетные объявления в поисках «кормёжки». Ведь само-му себя кормить, обувать, одевать — дело для лентяя нелёгкое. А тут: женился на старушке, отправил её вскорости на тот свет и живи себе в своё удовольствие! Так некоторые и поступают… Маргарита решила поделиться своими сомнениями с миссис Смит, но сделать это после обеда, дабы не испортить трапезу старой вегетарианке.

— Вот глупости! — сказала миссис Смит, выслушав Маргари-ту. — Я этого юношу прекрасно знаю! И, поверь мне, деточка, опасения твои весьма беспочвенны. Альберт, конечно, мальчик красивый, но… он скорее подойдёт в качестве жениха такой мо-лодой девушке, как ты, но уж никак не мне — старухе! Кстати, я понимаю твои опасения; но — наш с тобой уговор остаётся в силе, всё моё имущество я оставляю не кому-нибудь, а тебе. И чтобы ты впредь не волновалась по этому вопросу, я завтра же вызову сюда нотариуса, и мы оформим официальную дарствен-ную в твою пользу… Между прочим, Альберт тоже — ха-ха! — переживал по этому поводу. Так мне и сказал: «Кто эта дамоч-ка, говорит, у Вас, миссис Смит, прижилась? А не собирается ли она Вас, миссис Смит, свести в могилу и завладеть Вашим особ-няком?..» Вот дети! Можно подумать, вся нынешняя молодёжь только тем и занимается, что думает: как бы прибрать чьё-ни-будь имущество к своим нетрудолюбивым рукам! В наше время всё было иначе. Гора-аздо иначе… Ах, молодость, молодость!..

Вечером Маргарита вновь раскрыла старинную рукописную книгу в кожаном переплёте, пролистала «неинтересную» пер-вую часть и наткнулась на совершенно другой почерк.

«Я, мисс Томпсон, продолжаю эту запись в июле месяце 1844 года. Часть вторая. Магия и волшебство. В современном мире люди отвыкли от волшебства и магией не занимаются, ибо счи-тают себя людьми современными, покончившими с ненужными предрассудками. Однако же, продолжают верить сказкам Биб-лии, словно других книг правды на свете нет и быть не может. Вместе с тем кое кто даже верит в существование Святого Ни-колая,* а некоторые даже имеют смелость обряжать себя в него. Всё это, конечно же, глупости, творимые людьми, не знающими истины о магии и волшебстве. Истинное же волшебство совер-шает душа, когда, завершив свой прежний земной путь в одной оболочке, переходит в оболочку другую. Всё это не настолько сказочно, насколько действительно. Магические действа позво-ляют душе обрести новый свой земной облик. Для этого необ-ходимо встать во весь свой рост перед зеркалом и поместить ря-дом с собой другую живую душу в земной её оболочке. Отрази-вшись от зеркала, души поменяются местами и обретут свои но-вые оболочки. Для этого необходимо мысленно произнести: quantum est in rebus inane — o-o-o! — taedium vitae — o-o-o! — lusus naturae — о-о-о! — ergo sum. Слова эти достаточно произ-нести хотя бы мысленно, ибо твари нечеловеческого вида лише-ны человеческой речи, но это не должно им мешать менять обо-лочку. Я в свои девятнадцать лет пробовала переходить в обо-лочку воробья и мне это весьма успешно удавалось. Таким же образом я вернула себе свой облик человеческий…»

Дальше рассказывалось о том, в какое время суток лучше все-

го производить «переселение душ» и во что при этом необходи-мо свято верить. Неверующих ожидает разочарование. Неверу-ющие не способны побеждать… Маргарита заснула так же неза-метно, как и в прошлый раз: рукописные строчки поплыли пе-ред её глазами и — всё…

— Всё в нашей жизни — от лени, — рассказывала миссис Смит Маргарите, любуясь своей гордостью — розами жёлтого цвета с бутонами размером с человеческую голову, — да, да, де-точка, от лени! Если бы человек оставался таким трудолюби-вым, как, скажем, ты или я, то на земле не было бы никакого… как же вы это называете?.. научно-технического прогресса. Всё от лени человеческой… Поленился человек дойти до приятеля в соседнюю деревню — придумал велосипед, стал затрачивать меньше времени на дорогу. Поленился трястись верхом на ло-шади до соседнего штата — придумал паровоз. А уж сколько по-мелочи от лени напридумано — страшно сказать! Всё! Всё от лени… Ведь раньше даже розы не срезали секатором, как те-перь, а отщипывали рукой… Смотри-ка: к нам гости… Иди, иди, познакомь себя с юношей, пока я тут управлюсь…

Альберт оказался весьма застенчивым двадцатилетним юнош-ей. Он долго отказывался «проникнуть на чужую территорию», пока, наконец, Маргарита не убедила его в том, что «высочай-шее разрешение» от самой хозяйки, можно сказать, им уже по-лучено. Альберт посмотрел на седое облако волос миссис Смит, блуждавшей по саду среди лабиринтов розовых кустов, и при-ветливо улыбнулся ей, поглядывавшей на него со стороны. Ма-ргарита объяснила гостю, что с сегодняшнего дня именно она — Маргарита — является полноправной хозяйкой сего владе-ния — нотариально все документы уже оформлены. А миссис Смит теперь — всего лишь пожизненная жилица данного владе-ния Маргариты. В глазах Альберта после этих слов девушки не было и тени разочарования. Напротив, Маргарите показалось, будто Альберт даже обрадовался её словам. Уж не задумал ли он… посватать себя к Маргарите?! Конечно, юноша весьма скромен и умеет держать себя достойно в незнакомом для него обществе, но… Не всё сразу. Первоначальное представление о человеке бывает весьма обманчиво, и лишь время расставляет всё на свои места. Маргарита пригласила Альберта в дом. В просторном холле первого этажа взгляд её наткнулся на огром-ное настенное зеркало, в котором Маргарита увидела себя и своего гостя; подумала: «А что, если весь это бред из старой книжки — вовсе не бред? Что там нужно сказать мысленно, чтобы переселиться в оболочку Альберта? Что-то… не припом-инается… А если это — правда?! Интересно: каково это — быть мужчиной? Наверное, здорово!.. А чувства душевные при пере-селении прежними остаются или изменяются? И если женщина становится в новой жизни мужчиной, она начинает любить же-нщин или продолжает любить мужчин? Точно! Возможно, все эти гомосексуальные и лесбийские причуды — просто итог не-правильного переселения душ! И если уж переселяться в кого-то, то — в женщину! Мисс Томпсон уверяет, что была воробьём и вернулась к обратному своему облику. А ведь ей следовало бы стать воробьихой, и тогда, возможно, не возникло бы жела-ния вновь стать девятнадцатилетней девушкой… А воробей? Интересно, что испытала эта тварь Божья, превратившись в че-ловека? Да нет, бред это!..»

Альберт смотрел на задумчивое зеркальное отражение Марга-риты и явно наслаждался этим. Девушка смутилась.

— Пойдём, я покажу тебе дом, — она была хозяйкой и могла себе позволить обращаться к юноше на «ты»; тем более, он был немного младше Маргариты, и ей это было известно, — вот это — камин… Здесь у нас с миссис Смит столовая; а там — кухня … Идём на второй этаж, там ещё пять комнат… Это — моя спа-льня…

— Ты любишь читать старинные книги? — Альберт заметил на прикроватной тумбочке книгу в кожаном переплёте. — Раз-реши посмотреть?.. — он взял книгу в руки и полистал её поже-лтевшие листы. — Говорят, что старые книги читать вредно, по-тому что вся эта мистика до добра не доводит. Можно даже сой-ти с ума…

— Это — безобидная книга, — попыталась убедить Альберта Маргарита, — в ней собраны какие-то заклинания, и это — не более чем сборник сказок позапрошлого и прошлого веков. Ну,

идём дальше, я покажу тебе сад…

В саду трудилась миссис Смит. Она выкапывала лопатой мо-лодую поросль неведомо каким ветром занесённых деревцев. Старушка, не замечая приближения Маргариты и Альберта, кляла последними словами всех, кто был причастен к этому «безобразию». Услышав наконец приближение молодых, мис-сис Смит перестала «недостойно выражаться» и приветливо за-улыбалась. Американцы умеют улыбаться всегда и везде, в лю-бую погоду и непогоду, утром и вечером, днём и ночью. И пусть весь мир называет американскую улыбку «нечестной», но лучше уж видеть хоть и наигранную, но улыбку, чем кислую физиономию, способную испортить самое замечательное наст-роение. Сославшись на чрезвычайную занятость, миссис Смит попросила погулять Маргариту и Альберта по саду вдвоём, без неё. Хитрая, мудрая старушка!..

Прогуливаясь вдвоём по замечательному, ухоженному саду, оба — и Маргарита, и Альберт — чувствовали, будто знакомы они уже целую вечность… Прощаясь возле калитки, Альберт, с трудом пересилив своё смущение, сказал:

— Я живу недалеко… От родственников имею собственный дом и… Маргарита, если ты была бы столь любезна согласиться выйти за меня замуж… Я понимаю, что, возможно, ещё не вре-мя… Но, возможно…

— Я подумаю, — помогла закончить разговор Маргарита, — но — не торопи с ответом, ладно? До встречи!..

Она сказала именно «до встречи», давая ему понять, что встреча всё-таки состоится. Многообещающие слова…

— Как тебе Альберт? — спросила за ужином миссис Смит. — Надеюсь, ты не обижала его? Ха-ха!.. А ты, деточка, ему понра-вилась, можешь поверить мне — старой сердцеедке! Уж я-то знаю, как обращаться с мужчинами; четырёх мужей пережила!.. Он предложил тебе руку и сердце? Да не смущайся же, деточка, мне ты можешь рассказывать всё, мы ведь, вроде, одна семья… Между прочим, ещё позавчера Альберт интересовался у меня, не замужем ли ты. Маленький глупый мальчишка! Стала бы я нанимать замужнюю!.. И я попрошу тебя, деточка, не спеши с ответом Альберту, подумай хорошенько. По себе знаю: все му-жчины — разные, не похожие друг на друга. В выборе мужа лу-чше не ошибаться. Четыре раза я была замужем, но идеала сво-его так и не нашла…

Третья часть рукописной книги была написана не похожим на два предыдущие почерком и — на непонятном языке. Маргари-та сумела разобраться лишь во времени написания этой иност-ранной белиберды — тысяча восемьсот семьдесят девятый год. Четыре арабских цифры — вот всё, что разобрала Маргарита… Чуть больше века назад… Пролистав непонятную третью часть, Маргарита наткнулась взглядом на знакомые слова.

«В сентябре 1935 года я, мисс Смит, продолжаю эту запись, начатую моими странными предшественницами. Люди зачем-то воюют, лишая друг друга жизни. Мне двадцать четыре года и я хочу жить так, как не живут другие. Пока это у меня получает-ся. У меня замечательный муж Джордж, который меня обожает. Он знает обо всех моих причудах и полностью их поддержива-ет. Да и что остаётся делать ему, ведь иначе быть рядом со мной невозможно. Я — девушка со странностями, как и те, которые писали эту книгу до меня. Я верю в то, что здесь написано, и ве-рить в это буду до скончания моих дней. Сегодня…»

И дальше перечислялись безумства «девушки со странностя-ми». Маргарита читала и думала: «Неужели, мне суждено про-должить это безумие? И что я — девушка без особых страннос-тей — буду писать в этой книге? Надо было выбросить эту дре-бедень ещё тогда, когда я её нашла. Нет, старуха непременно за-метила бы это и высказала мне по этому поводу… Это — что-то вроде дневника сумасшедших… Как только миссис Смит поки-нет меня, сразу отправлю этот хлам в подобающее ему место — в гарбич…» На секунду остановив свой взгляд на слове «лю-бовь», Маргарита вдруг вспомнила, что во второй части видела магическое заклинание на латыни — кажется, это была лат-ынь… Она пролистала обратно, нашла незнакомые слова и ста-ла повторять их. Возможно, после смерти миссис Смит можно будет… попробовать… Нет, конечно, это — бред! Маргарита поднялась с постели, взяла в руки книгу и направилась вниз по лестнице. Ночь была тиха и тепла. Пересекая холл первого эта-жа, Маргарита посмотрела на своё неясное отражение в зеркале, мысленно повторила выученное заклинание. Да нет! Бред! Она выскочила на крыльцо, сбежала вниз по ступенькам крыльца, подбежала к мусорному баку и опустила в него книгу в кожа-ном переплёте. Возвращалась обратно с лёгкой душой. В холле подошла вплотную к зеркалу, посмотрела на себя, три раза пов-торила магическое заклинание. Да нет же! Бред!

— Что это ты, деточка, по ночам на улицу выбегаешь? — раз-дался голос миссис Смит; и загорелся свет.

Маргарита посмотрела мимо своего изображения-отражения и увидела старуху у себя за спиной. Та была в одной лишь ночной рубашке, глаза её были приветливы, она улыбалась. Маргарита потеряла сознание…

— Здравствуй, Альберт! — Маргарита приветливо поцеловала гостя. — Ты как раз вовремя. Представляешь, вчера ночью эта старуха вдруг заявила мне, что она — ха-ха! — двадцатидвухле-тняя девушка по имени Маргарита! Я еле справилась с ней, пока связывала! Пришлось ночью вызывать скорую, чтобы меня из-бавили от этой сумасшедшей!.. Ха-ха! Ну как, деточка, тебе моя новая оболочка? Да, между прочим, ты вёл себя по-свински, ко-гда гулял с ней по саду, а мне даже не предложил помочь выка-пывать эти сорняки… Тебе и впрямь нравится, как я теперь вы-гляжу? Неудобная оболочка!.. Съезди-ка, договорись насчёт свадьбы…

Альберт послушно удалился. За эти столетия он привык к то-му, что его жена была его хозяйкой. Конечно, на этот раз его «миссис Смит» могла бы подыскать для себя какую-нибудь бо-лее привлекательную оболочку, но… он ведь и так ждал этого дня почти два года! Ведь для мужчины найти новое тело куда проще; женщины к себе более требовательны… Но всякое нача-тое дело имеет своё завершение. Кем теперь станет его «миссис Смит»? Какой-нибудь «мисс Джонсон»… Да и долго ли она пробудет «мисс»? Можно ведь постараться договориться и офо-рмить отношения немедленно; деньги решают почти всё… И будет она «миссис Робинсон»… Маргарита посмотрела вслед Альберту и направилась к дому. В мусорном баке нашла книгу, выброшенную вчера этой дрянной девчонкой; провела по кожа-ному переплёту ладонью: тепло!.. Раскрыв книгу на незапол-ненном месте, Маргарита положила перед собой свой паспорт — дрянная девчонка! надо же иметь такую фамилию! — и стала писать: «Сегодня, в июне 2000 года, я, мисс Покровски, продол-жаю запись, сделанную до меня моими сумасшедшими предше-ственницами…» Конечно, шариковой ручкой писать куда удоб-нее, нежели пером размазывать по бумаге чернила. Строчки ло-жатся ровно; хотя к чужим рукам нужно ещё привыкнуть…

— Дурацкая какая история! — сказала Аня. — лучше бы сказ-ку какую-нибудь рассказал; с хорошим концом…

— Нормальная история, — Вовчик пожал плечами, — в стиле Стивена Кинга. У-у-у! Теперь постарайся-ка уснуть, а я посмот-рю, как у тебя это получится… Ладно, Нюшка, давай не дуйся! Обещаю: завтра расскажу что-нибудь более весёлое… Хотя — на тебя не угодишь: волшебство — не то, сказка — не сказка, а ужастик… Попробовала бы сама хоть раз чего-нибудь сочи-нить, а я — послушал бы… Ну всё, всё, не дуйся! Давай баинь-ки, поздно уже…

11 апреля 2006 г.

АВТОБУС.

Пашка подышал на стекло и потёр ребром ладони, спрятанной в меховую рукавицу. Ехать — минут сорок, не больше. Тёща приболела; позвонила, поздравила с Новым годом, как это бы-вало и раньше. Но сегодня Пашка почувствовал, как тяжело ды-шала Надежда Николаевна из телефонной трубки. Сразу понял: заболела тёща дорогая. Дорогая? Бесценная! Такую тёщу — ещё поискать. Обычно тёщи какие бывают? Как в анекдотах! Это ведь просто считается так, что анекдоты — просто народ-ные смешинки. Не правильно это. Анекдоты ведь как рождают-ся? Из настоящей жизни выхватываются правдивые случаи и — отправляются гулять в народ, становясь неправдоподобными небылицами. «Здравствуй, тёщенька! Ты надолго в гости-то к нам?» — «Да вот, пока не надоем, зятёк!» — «И что, тёщенька, даже чайку̀ попить не зайдёшь?..» И сколько подобных историй про матерей своих жён рассказывают?! Не сочиняют же люди беспричинно!.. Только вот Пашка такие анекдоты воспринимал не иначе как сказки, ибо тёща ему досталась совершенно не ане-кдотичная. И если посмотреть со стороны на семейную Пашки-ну жизнь, то можно было бы подумать, что Надежда Николаев-на — не мать Пашкиной жены Зойки, а его собственная мать. Собственных родителей детдомовец Пашка не знал. В жизни та-кое бывает; и нередко…

Водитель объявил следующую остановку; створки дверей «Икаруса» сомкнулись; автобус поплёлся дальше. Зачем люди ездят на дачу зимой? Чего там делать-то в такой морозище? Си-ниц считать? Неугомонные старушки не ведают покоя в любое время года. У Надежды Николаевны тоже есть небольшое хо-зяйство: кур десяток, корова… В такой мороз прорубь наверня-ка замерзает даже под листом оцинковки! А ведь корову поить нужно; мороз не мороз — ведра три за день рогатая выдует за милую душу. А простудившаяся тёща как на пруд за водой пой-дёт? Надежду Николаевну Пашка называл словом, которым до того не называл никого — «мама». Зойка наверняка рассказала матери о том, что Пашка — детдомовец. Скорее всего, именно поэтому и относилась Надежда Николаевна к Пашке так… Ду-шевно… Из жалости? Не хотелось верить в то, что из жалос-ти… Когда Пашка в первый раз поехал с Зойкой в деревню — знакомиться с будущей тёщей, — друзья-сослуживцы подшучи-вали: не произведёшь впечатления на тёщу — не сложится жизнь и с Зойкой… Но — повезло. Надежде Николаевне Пашка сразу понравился. Своими простотой и нечванливостью; хотя будущему кандидату технических наук следовало бы, наверное, быть немножко другим. А Пашка в первый же день знакомства с будущей тёщей безоговорочно стал её помощником. Таскал из пруда воду для коровы и из колодца — в избу; ползал на четве-реньках рядом с Надеждой Николаевной по межам, пропалывая грядки; учился топить деревенскую баню… Муж Надежды Ни-колаевны как-то раз ушёл в лес на охоту. Ни добычи не принёс, ни сам не вернулся. Зойке тогда и десяти лет не было. И с тех пор Надежда Николаевна жила без мужской подмоги. Конечно, без внимания мужского такая женщина остаться не могла. Толь-ко разве найдёшь теперь в деревне такого мужика, чтобы водку не пил да жену свою кулаком не одаривал? Так и жила Надежда Николаевна одна. Зойка-то в областной центр уехала, в инсти-тут поступила; девка головастая… А женихов в городе — всё побольше, чем в деревне-то. Пашка познакомился с Зойкой в институте. Он тогда аспирантуру заканчивал, а Зойка — на тре-тьем курсе училась. Ну и — завертелось у них…

Пашка подышал на успевшее заледенеть автобусное стекло, потёр по мокроте рукавицей. За окошком проплывали укутан-ные в снежные шубы высоченные пушистые ели. Пока ещё не вырубленные…

А во второй свой приезд к тёще Пашка уже чувствовал себя настоящим «колхозником». Надежда Николаевна даже подска-зывать будущему зятю ничего не успевала. И без пяти минут ка-ндидат наук ясно чувствовал близость себя к земле и земли к се-бе. А какой в деревне воздух! Когда Пашку направляли из дека-ната родного института в служебные командировки в Москву, он мечтал поскорее вернуться домой — «в область». Как люди в Москве живут? Там же дышать нечем!.. А когда Пашка приез-жал к Надежде Николаевне в деревню, ему не хотелось возвра-щаться домой — «в область». Как он живёт в областном цент-ре? Там же дышать нечем!.. Во второй свой приезд в деревню Пашка уже самостоятельно и баньку растапливал. И удивился, когда Надежда Николаевна велела ему идти в баню… вместе с ней. Пашка тогда смутился сильно: «Зойка-то… чего подума-ет?» А Зойка в тот раз к матери не поехала — к экзамену гото-вилась. И Надежда Николаевна успокоила Пашку совершенно неподдельной деревенской непосредственностью: «Да Зойка и знать-то об этом не будет; а и узнает, так что в том такого? Мы ж в баню идём, а не на сеновал. Или ты, Паша, не видел баб го-лых? Нет у меня ничего такого особенного, о чём ты не знал бы. А меня в баньке веничком не парили уже столько лет! Уважь уж старуху, мил человек!..» Пашка что-то пробубнил про «христи-анскую мораль», но Надежда Николаевна переубедила его: «Не грех мыться в бане. Ты ж не рассказываешь об этой «морали» каждой бабе на пляже; а там разве бабы не голые теперь?.. Сей-час — ты посмотри только — воровство кругом, убийства, неу-важение к родителям да и старшим вообще… И — «нормально»

всё, как будто… Вот уж — действительно ненормально, амора-льно, грешно… Пойдём, пойдём, не смущайся…» И в тот раз Пашка научился орудовать берёзово-дубовыми вениками. Спер-ва, конечно, очень смущался наготы своей будущей тёщи, ожи-дая от неё какого-нибудь подвоха. Вдруг это всё — тёщина про-верка будущего зятя на верность Зойке? Но Надежда Николаев-на в баньке занималась тем, чем там и принято заниматься, и ничего такого «лишнего» себе не позволяла даже тенью намёка. А как она «отхлестала» Пашку вениками — тяжко было это тер-петь, но после — Пашка почувствовал — будто накопление всей жизненной грязищи из тела вытрясли… А после бани пили самоварный чай с брусничным вареньем, которое в трёхлитро-вой стеклянной банке извлекла Надежда Николаевна на свет Бо-жий из погреба. Пашка пил чай и старался не вспоминать о том, что приехал в тот день к Надежде Николаевне только потому, что Зойка отправила его за картошкой. Магазинная-то — та, что по десять копеек за кило — и на картошку-то не похожа! По крайней мере, Пашка думал о картошке именно так после того, как с Зойкой впервые съездил в деревню и Надежда Николаевна показала ему, как должна выглядеть картошка. Студентом Паш-ка ездил с однокурсниками в колхоз, но собирать приходилось то свёклу, то морковь, то турнепс… А картошка — она до поез-дки в деревню к будущей тёще так и представлялась Пашке: ме-ленькая, морщинистая, с гнильцой… Магазинная… Уезжая от Надежды Николаевны, Пашка чувствовал какой-то стыд. Сумка с картошкой тянула руку к земле. И только будущая тёща стара-лась не замечать этого Пашкиного смущения: «Ты, Паша, при-езжай почаще, не стесняйся! Я ж знаю, какую химию вам там в магазинах продают… Приезжай. Да и разве ж ваши душевые сравнятся с банькой-то деревенской?..» Она в тот далёкий раз так и сказала: приезжай… Не «приезжайте», а — «приезжай». Словно чувствовала Надежда Николаевна, что дочь её Зойка всё больше и больше «портится» большим городом, теряет понем-ножку свою прежнюю душевность, становится закоренелой го-рожанкой, стыдящейся своих деревенских корней. А Пашка, всю жизнь проживший в городе, словно заново родился и начи-нал жизнь заново. Надежда Николаевна — женщина простая, бесхитростная, но и неглупая — видела это…

Пашка вновь подышал на стекло и потёр «отдышину» рукави-цей. Вот и перелесок. Минут через пятнадцать автобус распах-нёт створки своих дверей; снег захрустит под ногами; бесшум-но, совершенно нескрипуче отворится ухоженная избяная дверь, затем — ещё одна; Пашку встретит Надежда Николаев-на… Наверняка она — на ногах. Хозяйство разве же оставишь, даже если сама — больна… С утреца наверняка подоила-напои-ла-накормила корову свою — Маньку; да сходила в соседнее се-ло — шесть километров. А иначе-то как?! Больше нет в округе телефона, только там, возле избушки почты. А Надежда Нико-лаевна — позвонила, поздравила «с наступившим»… Шесть ки-лометров — до сельской почты; шесть — обратно. А морозец-то сегодня — нешуточный. Крепкий морозец. В городе ещё не так чувствуется, как здесь. Но здесь — лучше. И мороз — не мороз, когда из городской «клетки» вырываешься на простор природный. Ведь было же когда-то время: не было никаких го-родов. Жили ведь люди с природой в полном ладу. А теперь — урбанизация… Год назад Надежда Николаевна вызвала зятя своим телефонным звонком к себе. Был вот такой же январский день. Позвонила тёща, ничего толком не сказала, вымолвив за минуту лишь несколько «загадочных» слов: «Приезжай, Паше-нька; очень тебя жду; денёк-то какой хороший — глянь в окош-ко!..» В тот январский день Пашка, положив телефонную труб-ку на её обычное место, выглянул в окно. За «проплешинами» морозных узоров пестрели разноцветьем автомобили, как в ка-лейдоскопе; время от времени земля дрожала от проползавших мимо Пашкиной многоэтажки трамваев; город гудел, как сума-тошный муравейник; город — сума, город — тошный муравей-ник… Город жил своей безумной жизнью. Зойка допытывалась: «Куда это ты в такой мороз?» Пашка всегда был честен с же-ной: «Мама просила приехать. Поеду; узнаю, что̀ там у неё…» Зойка — горожанка — лишь усмехалась: «Ну-ну, давай-давай! Глядишь, крестьянином станешь, кандидат технических! Бу-дешь на… кобыле какой-нибудь по полю ездить, «колхозничек» ты мой!..» Пашка старался не обращать внимания на эти Зойки-ны «язвинки» и «укусики». Он отстоял «очередь» на автобусной остановке и, проникнув внутрь пригородного «Икаруса», поех-ал к тёще. И дачники в ту зиму — год назад — вот так же, как и сегодня, зачем-то ехали на свои «вымученные шесть соток»… Пашка-то думал: случилось чего-то с любимой-любящей тёщей. А Надежда Николаевна даже в избу не дала толком войти, быст-ро оделась-обулась, взяла сумку и повела зятя в соседнее село. Мороз был зол, но — незаметен. В «Икарусе» Пашка задубел, а тёща — даже чаем горячим не напоила, в холод потащила… Че-рез несколько минут «похода» Пашка понял, что ему совершен-но не холодно. Надежда Николаевна так вообще варежки свои с рук скинула, зажала в горячем кулачке. Пашка мельком скольз-нул взглядом по голым кистям тёщиных рук и увидел, как те пышут жаром в морозном воздухе. И сам почувствовал: жарко. Не сбавляя хода, Надежда Николаевна убеждала Пашку: «Мо-роз-то, Паш, штука хорошая; от любого мороза движением спа-сёшься. А вот ветер — это вещица неприятная; тут двигайся, не двигайся — не согреешь себя, замёрзнешь. Видишь, как сегодня хорошо-то?! Ни ветерочка! Ну, не замёрз, Пашенька?..» И Паш-ка, естественно, вынужден был «чистосердечно признаться» в том, что Надежда Николаевна права. А привела его тёща род-ная… в церковь! Взяла да и покрестила Пашку-нехристя. И так интересно Пашке было в церкви во время этого совершенно «неатеистического мероприятия» — крещения… Совсем забыл кандидат технических наук о том, что когда-то в прошлой своей жизни был он октябрёнком-пионером-комсомольцем-ленинцем. Словно и впрямь переродился. В старом сельском храме было тепло, хотя наверняка это строение обошли сторонкой сети цен-трального отопления села. «Новорождённый» Пашка накинул на мокрую голову полотенце, прихваченное тёщей; а когда по-лотенце сошло с Пашкиной головы, то первое, что он увидел, было лицо Надежды Николаевны. Так и должно было быть. По-тому что любой новорождённый, появляясь на свет, сперва вид-ит свою мать. И ничего удивительного в этом нет. Так и должно быть. Так в этот раз и было. Пашка увидел совершенно откры-тое лицо Надежды Николаевны, её добрые серые глаза; сказал: «Мама, здравствуй!» Родился!.. Уже после, когда вечером воз-вращался автобусом в город, Пашка думал: если верить статис-там, первым словом детей в абсолютном большинстве случаев является слово «мама»; если верить тому, что случилось при це-рковном Пашкином «рождении», статисты не врут… Хоть в

чём-то…

Пашка не стал больше дышать на стекло и тереть его рукави-цей. Он поднялся с сиденья, почувствовал «задубелость» ног, подошёл к двери покачивающегося на ходу автобуса. Дачников — полный салон. Куда едут?! И ведь от такого скопления пасса-жиров в «Икарусе» почему-то не становится теплее. Створки автобусных дверей разбежались влево-вправо, Пашка спустился по ступенькам, снег хрустнул под замёрзшими ногами. Хорошо-то как! А воздух! Воздух-то какой! Аж нос обжигает — не вдох-нёшь полной грудью. А солнце!..

— Ты?! — услышал Пашка Зойкин голос, и холодок пробежал по коже, заставив настроение испортиться.

Судя по всему, Зойка приехала в деревню этим же автобусом. Только — вышла из него в другую дверь. Пассажиров в «Икару-се» было — шпроты в консервной банке; потому и не видел Па-шка свою Зойку, пока ехал из города. Свою? Тоже мне — «свою»… С Зойкой Пашка расстался два месяца назад, в конце октября. Женщины — существа непонятные. Чего хотят — по-ди догадайся… Вот и подали Зойка с Пашкой заявление на раз-вод. Через три недельки — штампики в паспорт и — всё. Так иногда случается. И очень даже нередко.

— Ты-то здесь чего делаешь?! — Пашка удивился Зойкиному присутствию именно в этом месте, кажется, сильнее, чем удиви-лась Зойка его присутствию. — Ты ведь у нас — дама городс-кая… Не престало тебе сюда…

— Я-то к маме своей приехала! — «утёрла нос» Зойка своему будущему «бывшему мужу» и пошла себе от автобусной оста-новки.

— Нет, это я к твоей маме приехал! — опомнился Пашка и по-спешил следом за пока ещё женой, направившейся к дому Наде-жды Николаевны. — К своей маме! Нет, ты подожди!.. Стой же, тебе говорю! «Плакаться» приехала? Думаешь, это что-нибудь изменит, Зой? Давай… ничего пока не говори маме, не расстра-ивай.

— Да она уже всё знает; я ещё на ноябрьские праздники ей

письмо посылала! — снова «утёрла нос» Пашке…

— Что ж вы, маленькие мои, чудите-то? – Надежда Николаев-на говорила совершенно спокойно, без иронии и упрёков. — Ра-збежаться — дело нехитрое; в этом деле много ума не надо. А вот скажите-ка мне, родненькие мои: зачем расписывались-то? Чего молчите? Пашенька, сходи, сынок, за водой; самовар пос-тавим, чайку̀ попьём…

За столом у самовара сидели втроём. Три человека. Три раз-ных мира. Зойка старалась не смотреть в Пашкину сторону. Па-шка не смотрел на Зойку. И лишь Надежда Николаевна ни на кого не «дулась» и не «сердилась».

— Ты, Зойка, — Надежда Николаевна, хозяйничая за самовар-ом, говорила как будто самой себе, не обращая внимания на ус-тавившуюся на неё дочь, — можешь вытворять… кха-кха-кха… всё, чего тебе угодно. Но — Пашеньку не тронь. Он мне такой же сын, как и ты — дочь. Ишь — ого̀родилась!.. Что с того, что мужик в свободное время к земле тянется? Гляди, доченька, как бы тебе самой окрестьяниваться не пришлось. Давай-ка теперь при Паше расскажи всё, о чём мне в письме своём «поздравите-льном» написала. Нечего за спиной шушукать!..

— Мама, зачем ты? — рассердилась Зойка. — Ничего не буду я говорить… этому… Я тебе таблетки привезла.

— Таблетки… Нужны мне твои, доченька, таблетки… Ездила я с год назад в город. Обследование прошла. И тебя-то, Пашень-ка, после этого покрестила, чтобы, значит… кха-кха-кха… ну, не важно… В общем, дети мои, запустила я свой рак лёгких. Так мне тогда и сказали. Вы, конечно, друг с дружкой можете делать всё, что вам угодно, но… Стыдно мне за вас. За обоих. И за тебя, Зоя, за безмозглость твою и гонор, мне не понятный… И за тебя, Пашенька, за хлипкость твою немужескую; баба гон-ор свой показывает, а ты и на поводу у неё идёшь… Непорядок это. Я баню истопила; идите-ка, погрейтесь… Вон — бельишко вам собрала чистенькое. Наше с мужем, правда; да вам после бани-то какая разница… Давайте-давайте, нечего на меня так… кха-кха-кха… смотреть; в ба̀ню идёте, помыться-погреться, а не в постель отправляю вас…

— Ты бы хоть… в трусах остался, что ль! — усмехнулась Зой-ка. — Или надеешься меня чем-то… удивить?!

— Дура. Ты бы ещё посоветовала в пальто париться. Сама-то чего голышом осталась? Не совестно?

— Ой, а-то ты можешь на мне что-то незнакомое увидеть! Да и чего мне тебя стесняться? Кто ты мне теперь?!

В деревянных безоконных стенах было жарко. Рай! Зойка заб-ралась на верхний полок и растянулась там, как делала это ког-да-то давным-давно, уж и не вспомнить — когда. Когда-то мать рассказывала Зойке, что в бане из тела человеческого вместе с потом выходит вся нечисть, скопившаяся за неделю. Да, раньше — до своего переезда в город — Зойка ходила в баню с матерью ежесубботно. Выпаривала из себя всю «недельную нечисть» и смывала её с себя водой. Вот и сейчас Зойка вдруг почувствова-ла, как какая-то тяжесть просачивается сквозь её кожу изнутри-наружу. В правый Зойкин глаз проникла горячая капля и приня-лась жечь-разъедать. Зойка открыла глаза — щиплет! — и села на полок. Пашка протянул ей ковш с водой:

— Ополосни лицо, Зой; глаза разъест; кому ж ты безглазая-то нужна будешь?! Как? Парку поддать?

И Зойка, ещё каких-нибудь полчаса назад непременно выска-завшая бы Пашке всё по поводу «безглазости», нисколько не рассердилась на пока ещё мужа. Почему-то… Странно… Казал-ось бы: Пашка не мог своей дурацкой фразой не задеть Зойкин-ого самолюбия. Но — сейчас ругаться Зойке не хотелось. Поче-му-то… Она приняла ковшик из Пашкиной руки, поплескала холодной водой себе на лицо, вытравила из серых глаз всё жже-ние. Полегчало.

— Да, жару можно поддать, — согласилась Зойка, вновь рас-тянувшись на дощатом полке, — я в этой бане… да, уже почти шесть лет не мылась… А ты, между прочим, если бы заботился обо мне, как настоящий муж, не оставлял бы меня в городе од-ну… Мама всё-таки права: душ — это убожество… Похлещи, а?!.

Пашка охаживал Зойку двумя берёзово-дубовыми вениками

по спине. Зойка лежала, подложив руки под голову, и думала: вот когда̀ ещё Пашка сможет её вот так «избить»?! Она чувство-вала горячие резкие соприкосновения с мокрыми листьями ве-ников. Нет, мать хлестала её куда сильнее! Разве так хлещут?!

— Паш, — Зойка повернула лицо в сторону мужа, — ты мо-жешь посильнее бить? Чего ты меня… словно ладошками гла-дишь? Ну-ка, — поднялась, «отобрала» веники, — ложись, я по-кажу тебе, как надо делать!..

— Ну? — Надежда Николаевна с улыбкой встречала своих ра-скрасневшихся детей. — С лёгким вас паром, что ли?! А я кипя-точек… кха-кха-кха… в самоваре уже подняла; и мёду достала. Давайте-ка за стол…

— Как думаешь, мать про рак лёгких специально придумала? — Зойка отвернулась от «продышины» на стекле автобусного окна и посмотрела на сидевшего рядом с ней Пашку, тарабанив-шего ногами по резине пола.

— Не думаю. Ты помнишь, чтобы мама когда-нибудь хоть в чём-нибудь наврала? Ноги замёрзли жуть…

Вышли из автобуса, не доехав до конечной остановки. Пашка попросил. Сказал, что в ходьбе скорее согреешься. Конечно, Зо-йка могла бы доехать и одна; у неё ноги не мёрзли — позапрош-лой осенью Пашка купил ей прекрасные зимние сапоги; а вот себе Пашка так до сих пор и не… А Зойка, признаться, и не за-думывалась над тем, что её Пашка всю зиму ходит в осенне-ве-сенних ботинках… Скользко! Зойка взяла Пашку под руку — женщина ведь может позволить себе решить, может она на ко-го-то опереться или не хочет этого делать… Мороз — даже по-сильнее вчерашнего. Покрепче. Зойка чувствовала, как холод отступает от её лица, уже не щиплет за нос и щёки, не вытяги-вает слезинки из серых двадцатитрёхлетних глаз. И — что? Вот идёт она под ручку с человеком, для которого через три недели она станет никем; и который для неё станет… Который для неё … Стыдно признаться, но Зойка… любит своего Пашку! Она идёт с ним рядом и чувствует, что… ей хочется идти с ним ряд-ом бесконечно долго. Всегда…

— Нужно что-то придумать, — выдохнула из себя клубы пара

Зойка, — должен ведь быть выход, Паш.

— Ты ведь сама всё решила, — ответил Пашка, — хотя… трёхмесячный срок и дают, чтобы подумать…

— Ты о чём? — не поняла Зойка. — О разводе, что ли? Па-а-аш, я про маму… Надо что-то придумать…

— А-а-а… Да за маму не переживай. Она ещё нас с тобой пе-реживёт, молодцом держится. Знаешь, я читал, что не болезнь убивает человека, а его мысли об этой болезни. Психологичес-кий настрой. Можно с царапиной сойти в могилу за неделю, а можно и со СПИДом прожить не один десяток лет. Мама- моло-дчина, не «расклеивается». Не то что… Тебе, кстати, куда? Из-вини, проводить не смогу — контрольные…

— Паш, а давай, как полгода назад? Дашь мне половину конт-рольных своих второкурсниц, и… Я помогу…

— Зойка, ты меня удивляешь… Честно сказать, я всё ещё не верю, что это ты сейчас со мною рядом идёшь, под руку дер-жишь… Кажется, что это… снится. Вот сейчас проснусь — нет тебя. А через три недели…

— Да ладно тебе, Паш. Ты же — мужчина. Мама говорила, что мужчина должен первым прощать. И, между прочим, я… соскучилась по нашему дому. Понимаешь меня? Кста-а-ати, да-вай через недельку снова съездим в деревню, в баню? И мама, думаю, будет только рада, если мы приедем вдвоём. Психоло-гия, сам говоришь…

— Ты что, разводиться раздумала? — Пашка даже «сбавил скорость», посмотрел на Зойку. — Ты решила…

— Я ещё ничего не решила, — не дала договорить Зойка, — у меня есть ещё три недели на размышление. У нас… Вот чёр-рт! Совсем забыла у матери картошки взять! И ты тоже — не под-сказал, не напомнил!

— А я и не знал, что ты к ней… за картошкой приезжала… Между прочим, в такой мороз картошку перевозить нельзя — помёрзнет, почернеет; мама говорила. Может, через недельку потеплее будет? Съездим, привезём…

— Научишь меня баню топить, Паш? А? А-то — стыдно при-знаться! — деревенская, а — не умею, не научилась!.. Срам!..

18 – 19 января 2006 г.

БЕЛЫЙ ФЛАГ.

Виктор служил в милиции. Сам этот факт, возможно, ни о чём и не говорил, но в обязанности Виктора входило «патрулирова-ние» городского рынка. Напарниками Виктор себя не баловал, обходился собственными силами, всегда один — благо здоровь-ице позволяло. В один из таких похожих друг на друга служеб-ных дней Виктор и вспомнил вдруг о том, что у его девушки — Светланы — через неделю будет день рождения и нужно как-то поздравить её. Чем-нибудь. Светлана очень любила кружевное бельишко. Виктор знал об этом. Поэтому в ближайшее же своё дежурство Виктор стал более внимательно присматриваться к продавцам нижнего белья. Вернее, к их товару.

— Извините, девушка, — обратился он к барышне, стоявшей за лотком с бюстгальтерами, — у Вас есть трусы?

— Что, простите? — смутилась девушка, глядя на «строгого блюстителя порядка». — В каком смысле?

И Виктор вдруг понял, что вопрос его действительно прозву-чал, мягко говоря, некорректно. Ай, да милиция!

— Ой, — опомнился Виктор, — прошу прощения, конечно… Я имею в виду — в продаже у Вас это… имеются?

— А-а-а-а, в продаже! — девушка облегчённо вздохнула. — А Вы кому берёте? — словно Виктор имел желание «взять» иск-лючительно женский «аксессуар» себе лично, для собственных нужд… — Девушке, наверное, своей хотите подарок сделать, да? Она у Вас какие трусики предпочитает? Бикини? Стринги? Красные? Голубенькие? Белые? С узорами или вышивкой? Есть кружевные итальянские… — профессионализм продавца прос-нулся в девушке и выплеснулся на Виктора со всей своей стра-шной силой. — Я Вам покажу.

— Нет-нет, не надо показывать! — спохватился Виктор, слов-но предложение девушки чем-то угрожало ему, будто она соби-ралась в ту же минуту — «зуб за зуб» за его первый вопрос ей — приспустить свои чёрные джинсы и продемонстрировать свой товар на самой себе. — Вы мне, пожалуйста, заверните бе-ленькие, с кружевами. Размер… примерно Ваш…

— Вы знаете, сегодня белых с кружавчиками нет. Есть просто беленькие. Но, если Вам очень-очень надо, то я могу завтра спе-циально для Вас привезти… Вы завтра будете здесь дежурить? — словно свидание назначила.

— А почему Вы решили, что я — на дежурстве? — смутился Виктор. — То, что я — в форме, ещё ни о чём…

— А я Вас здесь частенько вижу, — опередила его с ответом девушка, — ну так что? Завтра я прихвачу специально для Вас белые с кружавчиками… То есть, конечно, не для — ха-ха! — Вас, а для Вашей девушки. Найдёте меня? Не заблудитесь? Ес-ли потеряете меня — просто спросите у любого продавца: где Вика? Вам подскажут.

— А меня Виктор зовут, — сказал в ответ как бы между про-чим, — так значит, до завтра? В это же время?

Словно у Вики был какой-то «выбор» относительно времени; будто завтра она не стала бы «дожидаться» своего покупателя; для продавца план продаж — прямой зарплатный стимул…

… На следующий день Виктор подошёл к Вике, будучи уже вне своей служебной формы. Вика не узнала его:

— Вы что желаете, молодой человек? Бюстгальтеры на любой вкус для Вашей жены; невесты; любовницы…

— Вика, — негромко сказал Виктор, — это я — Виктор. Вы мне вчера обещали кружевные белые трусики…

Какой-то мужчина, проходивший мимо, подозрительно гля-нул на Виктора и, покачав головой — ай-я-яй! куда катится наш мир?!. — пошёл себе дальше по своим делам. Люди иногда вос-принимают услышанное не так, как оно есть на самом деле… Вика присмотрелась к лицу Виктора — узнала! Ну, конечно, ра-

зве без формы-то узнаешь!

— Какой-то Вы сегодня бесформенный, Виктор! Ха-ха! Подо-ждите, так Вы — не на дежурстве? Это даже лучше. Потому что при себе необходимого товара у меня сейчас нет, но после рабо-ты мы могли бы заглянуть к моей знакомой, к ней вчера был за-воз белого французского белья и, думаю, она не сможет за два дня всё распродать. Вы сможете подойти часам к шести вечера сюда? И мы всё решим…

… До шести часов вечера Виктор прогуливал себя по городу. Позвонил Светлане, сказал что задерживается.

— Разве ты можешь задерживаться? — удивилась Светлана. — Странно, но я всегда была уверена в том, что сотрудники ми-лиции могут задерживать, но не задерживаться! И кто же, инте-ресно, «задержал» моего бравого сержанта? Уж не какая-ни-будь… майор Каменская, нет? Давай-ка, мой милый, не задер-живайся по всяким там… пустякам… третьего размера, а приез-жай поскорее. Я у Зинки взяла посмотреть новый фильм. На один вечер всего взяла!..

Светлана любила смотреть «видик». А Виктор «видик» нена-видел. Виктор любил ходить в кинотеатр, где звук охватывает тебя собой и кажется, что ты сам — участник фильма. Люди по-чему-то разучились это ценить и вообще — понимать. Люди за-бились в свои квартирки-норки, обособились, отделились наве-ки друг от друга… Не поехал Виктор к Светлане; подождёт, не велика барыня! Тем более — для неё же Виктор старается, мож-но сказать — очередь восьмичасовую «выстаивает»-выгуливает. А что? Ведь с десяти часов утра до шести часов вечера — це-лый трудовой день, который Виктору приходится выжидать, чтобы заполучить-таки долгожданный товар — белые трусики с кружевами. Зато после, когда Светлана увидит этот его её пода-рок, она поймёт, насколько заботлив о ней её Виктор! «Моя ми-лиция» не только оберегает, но и — заботится. Сколько там ещё осталось-то до шести? Пять часов ждать. Нужно терпеть…

… Ровно в шесть часов вечера Виктор подошёл к тому месту, где обычно торговала Вика. Лоток с товарами уже исчез. Огро-мные сумки с товарным ассортиментом — тоже. Вика с малень-кой дамской сумочкой на длинном ремешке, наброшенном на плечо, дожидалась. Разумеется, Виктора. Он подошёл к ней, вновь поздоровался.

— А я уж думала, что Вы не придёте, — сказала Вика, — ну, идёмте? Кстати, давайте на «ты»? Так гораздо проще… Я успе-ла позвонить приятельнице, обо всём договорилась, не пережи-вайте… не переживай…

— Да я и не переживаю, — Виктор пожал плечами, — прос-то… Хотелось бы побыстрее получить своё и — …

— Получить своё? — удивилась Вика, искоса взглянув на Ви-ктора. — От меня? Что ты имеешь в виду? Ха-ха!

— Я… я совсем не то хотел сказать… — Виктор смутился. — Далеко эта Ваша… эта твоя подруга?

— Слушай, Виктор, я не понимаю, ты действительно можешь сойти с ума из-за каких-то трусиков? Я — человек слова, и сло-во своё держу всегда — это, можно сказать, честь продавца. Ес-ли я обещала тебе раздобыть сегодня чего-то, я непременно дос-тану это, даже если для этого мне придётся вывернуть себя наи-знанку.

— Не надо себя… выворачивать, — попросил Виктор, — хо-телось бы просто… побыстрее, Вика…

— Слу-у-у-ушай! — Вика вдруг остановилась, повернулась к Виктору. — Пойдём в кино? Сегодня в «Вулкане» замечатель-ный фильм — «Миссия невыполнима — два». Говорят, что по-смотреть стоит, — она достала из сумочки бумажник, заглянула внутрь, — только сколько это сто̀ит? Ладно, не важно… я тебя приглашаю… Идём?

Разве мог Виктор отказать очаровательной девушке, лично пригласившей его не куда-нибудь, а — в кино?! Билеты Вика «взяла на себя». Они сидели в тёмном зале и просто наслажда-лись фильмом. Оказывается, есть ещё на земле люди, не прячу-щиеся по своим «отдельным норкам»! Виктор чувствовал, что Вика сидит с ним рядом — таким близким теплом от неё веяло. А она — взяла его своей рукой под руку, хотя смотрела исклю-чительно на экран, переживая за отважного брюнета. В какой-то момент Вика приблизила свои губки к уху Виктора, тихонько шепнула: «Я — на минутку; носик попудрить…» И тихонечко вышла, оставив Виктора наедине с фильмом в тёмном зале, пол-ном незнакомых людей. Почему-то у женщин в любом месте и в любое время причина для отлучки всегда одна – «носик попуд-рить». Пудрят они, конечно, не столько свой носик, сколько чу-жие мозги… Сидел Виктор один и думал думы свои милицейс-кие: «А если Вика возьмёт да и удерёт сейчас отсюда? Может, не получилось у неё с белыми кружевными трусами? Но ведь проще было бы честно признаться, так, мол, и так, не смогла… Или — действительно просто в туалет вышла? А смысл был ей меня в кино тащить, на билеты тратиться? Нет, что-то здесь не то — однозначно. Не может же быть, чтобы она в меня… Или — может?.. Тем более — смысл ей сейчас от меня удирать, если я могу её в любой день на рынке застать! Сколько вообще у Ви-ки может быть клиентов-покупателей? Может, она ещё кому-то что-нибудь обещала и сейчас — в назначенное время в назна-ченном месте — «разбирается» с очередным своим заказчиком? И место у них — кинотеатр «Вулкан». М-м-м-да, тоже мне — «Бриллиантовая рука»! Место операции — ресторан «Плакучая Ива»! И — точка — встречи возле «эм» и «жо»!.. Комедия — хоть плачь!..»

— Извини, я немножко задержалась… — Вика села на своё местечко, поставила сумочку себе на колени, правой рукой вновь подхватила Виктора под локоток. — Если не затруднит, после расскажешь мне, что тут было, да?..

… Из кинотеатра они вышли почти в девять часов вечера. Бы-ло ещё светло, летний поздний вечер веял теплом. Земля цвела и дышала. Вика была в тёмно зелёном платье, спадавшем с её плеч и обрывавшемся в районе коленей, Видимо, джинсы-блэк и вайт-футболка были всего лишь «рабочей робой» продавца-Вики. Завершив же трудовой день, она переоблачалась в элеган-тное девчоночье платье цвета сочной травы. Кроссовки — «ра-бочая обувь» — менялись на туфли цвета платья; продавец Ви-ка — становилась девушкой Викой!

— Тебе очень идёт это платье, — сказал вдруг Виктор, чувст-вуя на своём локтевом сгибе горячую ладошку Вики и разумно полагая, что нужно о чём-нибудь говорить, — оно очень гармо-нирует с твоими туфлями. Честно.

— Да ты что?! Правда?! — «удивилась» Вика, которая — уж кто-кто!.. — прекрасно разбиралась в фасонах и расцветках и имела на эти вещи свой исключительно профессиональный взгляд. — Вот уж не подумала бы! Ха-ха!

— Как же насчёт… мы ведь с тобой договаривались по пово-ду… белых трусиков с кружевами…

— Держи! — Вика свободной рукой раскрыла сумочку, вытя-нула из неё на свет что-то небольшое и белое, протянула это не-что Виктору. — Это — специально для твоей девушки. Размер-чик — мой, только… В общем, то, что надо! Уверена — ей по-нравится! Франция. Чистый шёлк. Фирма, как говорится, гаран-тирует. Я бы и себе их оставила, но…

— Подожди-подожди, — перебил её Виктор, — что значит — себе? — он остановился, держа в руке клочок белой материи, только что полученной от Вики. — Это что — ты мне… свои, что ли, отдала? Доставала для себя, а мне их…

— Ну-ну-ну! — успокоила его Вика. — Не надо сейчас этих твоих… милицейских предположений! Ты ведь — не в форме, так? Так и слушай, когда тебе девушка что-то говорит! Иш-шь — правоохранительные органы! Левонарушительные… Прави-льно люди говорят, что фантазии сотрудников милиции сильнее любого алиби! Да если мне нужно, я для себя… миллион труси-ков найду, не переживай за меня, Виктор. Тем более — открою тебе маленький секрет — я вообще не ношу трусиков! Да-да, это правда; а что? Видишь ли, белые трусики — это словно ка-питуляционный флаг! Девушка их тебе предъявляет — значит, сдаётся, подчиняется тебе. Так?

Виктор вынужденно пожал плечами; нужно ведь хоть что-то ответить. Но тут же согласно кивнул головой. Да уж! Фантазия девушки куда опаснее фантазии милиционера! Как это может девушка — сдаваться? Она что — квартира, что ли? В… арен-ду? Смешно!..

— А я не ношу белых трусиков, — ещё раз повторила Вика,

— потому что никогда не выбрасываю перед мужчинами «бе-лый флаг», не сдаюсь, не капитулирую… Да я и других расцве-ток не ношу. Я — свободная девушка!

Только сейчас Виктор посмотрел на Вику как-то по-новому, не как прежде. Тёмно-зелёное платье было достаточно облегаю-щим и можно было, повнимательнее присмотревшись к плотной материи, увидеть, что привычные в таком случае «полоски»-ко-нтуры трусиков сквозь материал платья в самом деле не прогля-дывают. То же самое касалось и бюстгальтера… Вика посмот-рела на «заворожённого» своим «открытием» Виктора и — рас-хохоталась. Мол, нет ведь ничего «такого»!..

… Домой Виктор явился в двенадцатом часу ночи. Пока Вику проводил в соседний микрорайон (хорошо прогулялись!); пока добрался до своей холостяцкой квартиры пешочком (транспорт общественный ходит только до двадцати двух, а на такси Вик-тор не ездил; не то жалованье, чтобы «шиковать», можно позво-лить себе лишь «бесплатно по корочкам»)… Светлана была здесь как здесь. Она имела ключи от однокомнатки Виктора и сегодня решила дождаться его возвращения во что бы то ни ста-ло. Явился!

— Ну и где это ты шлялся до полуночи? — спросила Светлана тоном «законной жены». — Нашёл себе кого?

— Дурочка моя, успокойся! — Виктор поцеловал Светлану, скинул с уставших ног полуботинки, прошёл в комнату, присел на диван. — Я для тебя через знакомых достал маленький пода-рок ко дню твоего рождения…

И он извлёк из кармана своей рубашки аккуратно сложенный клочок белой материи, протянул его Светлане.

— Что это? — она протянула к нему руку, взяла, развернула, искренне удивилась-восхитилась. — Ух ты, прелесть какая! Слушай, Вить, ведь это же — Франция! Чистый шёлк! Ты где такую красотищу раздобыл?!.

Было столько восторгов, что Светлана мгновенно забыла о своей сердитости, «оттаяла». Она тут же убежала в ванную, на-казав Виктору поживее стелить постель — поздно уже. Женщи-ны, женщины… Время уравняло вас с мужчинами в правах, и теперь многие из вас даже не помнят, что означает слово «хозя-юшка». Не «хозяйка», а — «хозяюшка». Вы привыкаете хозяй-ничать; и не умеете хозяйствовать. Мужчина пришёл домой по-сле, можно сказать, тяжёлого «трудового» дня; с добычей явил-ся — для тебя. А ты — «хозяюшка»! — даже не накормила его, не напоила! Вредно есть на ночь глядя? А не есть целый день — не вредно?! Всё-то у тебя, Светлана, лишь ты на уме… Виктор вздохнул, вспомнив, как сегодня Вика сперва утащила его из этого мира в мир «нено̀рочного» кино», а после — купила деся-ток пирожков с мясом и просто заставила голодного Виктора всю эту калорийность «приговорить». А сама — отказалась, ви-дя, с каким аппетитом Виктор уминает её угощение. Сказала, что не голодна и — поддерживает девчоночью фигуру. Не голо-дна! С раннего утра до позднего вечера — на работе, на ногах, ни крошки во рту. И — не голодна!.. Заботливая Вика — насто-ящая хозяюшка! А Светлана? Светлана — девушка привередли-вая. Любит, конечно, красоту, но не желает знать, какими труда-ми всё это добывается. Вот — моется сейчас в ванной; не было до этого времени — помыться; и ведь нет чтобы сначала отдать ванную Виктору — «с дороги», «после трудного дня»… Ну да ладно, чего с неё возьмёшь… Чу — песенку какую-то поёт; ра-дуется — довольная! А слышимость в «хрущёвке» — ой какая! И соседи — спят после трудодня…

— А вот и я! — Светлана явилась из ванной лишь в тапочках и новых трусиках. — Ну? И как я тебе?!

— Ты — потрясающая девушка! — сказал Виктор, совершен-но не глядя на обновку Светланы. — У тебя есть, чем можно по-трясти. Только не растрясывайся пока, ладно? Я пойду помо-юсь, денёк был жаркий, вспотел весь…

И Виктор ушёл в ванную, а довольная Светлана подумала, что вспотел Виктор не от жаркого дня, а от другого — вида её жар-кого…

— Теперь ты выбросишь свой белый флаг, тот, который я тебе сегодня подарил, — сказал Светлане Виктор, — и сдашься мне! Ну — я жду твоей капитуляции! — он поцеловал её в губы, и

она ему немедленно подчинилась… Весёлая игра!..

… Светлана уже давно спала, а Виктор всё никак не мог ус-нуть. Он лежал рядом с ней, глядя в темноту потолка, и вспоми-нал прошедший день. Сколько знает он Вику? Неполных два дня? Да какие два дня?! — День всего! Но такое чувство, будто знает он её уже много-много лет. А Светлана? С этой девушкой он встречается вот уже четвёртый год, но — так и не отважива-ется жениться на ней. А Светлана — не отваживается от него. Кажется, будто эта девушка, которая лежит сейчас рядом, — со-вершенно посторонний здесь человек… Светлана с лёгкостью «выбрасывает белый флаг»… Единственное, что она умеет де-лать… А Вика — даже не знает, что такое — «капитулировать». Тот (или та), кто не умеет капитулировать, — просто обречён на победу… Виктор вздохнул. Ведь и само его имя — означает не что иное как «Победитель»! А Вика? Вика — это же Виктория! Опять-таки — «Победа»! А Светлана? А Светлана — с белым флагом! Всегда… И тот (или та), кто ходит с белым флагом, — проигрывает…

08 апреля 2006 г.

ПОДЛОСТЬ.

Под покровом ночи Ланс пробрался в гараж. Ночь всегда рада помочь нечестным людям осуществить их грязные задумки. Ночь — прекрасный сообщник. Она погружает весь мир в звон-кую тишину; такую звонкую, что ты — преступник — непре-менно услышишь приближение опасности и сможешь вовремя удрать, скрыться от справедливого возмездия. И тут ночь вновь поможет тебе. Она укроет тебя от чужих глаз своей темнотой, даст возможность стать невидимкой. Ночь — лучшее время су-ток на земле, ибо только ночью можно делать всё, чего нельзя делать днём. Ночь дарит людям такие часы любви, о которых днём и мечтать не приходится. Ах, романтика!..

* * *

Ланс познакомился с Амандой на вечеринке у Гарри. Да, Гар-

ри — гонщик хоть куда! Он сам — лично! — проверяет готов-ность своего автомобиля перед каждым стартом. Ещё бы! Ведь первый приз — целая куча денег!..

— А я Вас знаю, — сказала Аманда Лансу, когда то кружил её в вальсе, — Вы ведь тоже гонщик, как и Гарри. Я видела Вас на последних соревнованиях. Вы, кажется, пришли третьим? — она вопросительно посмотрела ему в глаза.

Ланс почувствовал прилив крови к его щекам. Нет, на послед-них соревнованиях он был только шестым в заезде, и слова Ам-анды были для него сейчас то ли комплиментом, то ли — «по-щёчиной». Аманда, разумеется, заметила смущение Ланса.

— Не переживайте, — сказала она, — ведь обогнать Гарри просто невозможно. У него замечательный автомобиль; и я име-ла возможность уже два раза прокатиться на этой чудо-технике. А у Вас какой автомобиль, покажете?..

* * *

Любое обещание, данное мужчиной, должно быть выполнено. Если, конечно, это — слово настоящего мужчины. Женщина может забыть о своём обещании, и за это никто не будет дер-жать на неё зла. А мужчина всегда должен держать своё слово. Ланс приехал на своей красавице-авто к дому Аманды. Настой-чивый зов клаксона напомнил Аманде о вчерашнем уговоре. Она — сонная — выглянула в окно и сквозь пелену пока не уле-тевшего сна увидела Ланса за рулём автомобиля. Вот тут-то де-вичий мозг и вспомнил вчерашний разговор. Помахав Лансу приветливой ручкой (я, мол, сейчас! я всё помню!..), Аманда принялась бороться с не отступающим сном. Умывшись холод-ной водой, Аманда почувствовала, что утро всё-таки началось. Она вернулась в свою спальню, скинула с себя ночную рубашку и посмотрела на себя в огромное настенное зеркало. Странно: и чего такого удивительного находят мужчины в этом обыкновен-ном теле? Странно… Безусловно, мужское тело куда интерес-нее. Сколько таких интересностей Аманда уже повидала?! И ведь не устают они «прилипать» к ней! Чего такого они в ней находят?.. Аманда облачила себя в «походное» платье и устре-милась на улицу; из тишины всё ещё спящего дома в непокой бодрствующего дня. Ланс ждал её вот уже полтора часа. Для женщины, собирающейся куда-то, время летит незаметно; для ожидающего женщину мужчины время это превращается в ве-ковую пытку. Конечно, с появлением ожидаемой ожидающий мысленно прощает ей всё, но… Всё оставляет в душе человека определённый след; не бывает такого события, которое не оста-вило бы о себе «памятку»-отпечаток. Незаметные огорчения приводят к седине, а люди после удивляются: какие-то непонят-ные гены вдруг проявились в организме… А ведь всё — пере-живания…

— Куда мы с тобой поедем? — сегодня она была с Лансом уже на «ты», как бы показывая своё к нему расположение.

— Куда твои глаза глядят, — ответил Ланс, и его автомобиль взревел двигателем, — только покажи рукой — куда.

— Мои глаза глядят… в небо! — она хихикнула, ожидая отве-та и поудобнее устраиваясь рядом с местом водителя.

— В небо… так в небо, — ответил Ланс, — но тебе придётся крепко держаться, чтобы не выпасть из аппарата…

Автомобиль помчал их по городским улочкам туда, где город постепенно превращался сперва в пригород, а после — в обыкн-овенное поле. Здесь — на безграничном просторе травы и мель-кающих белых пятен ромашек — можно было чувствовать себя такими свободными! Они кружили по этому простору до тех пор, пока двигатель вдруг не заглох.

— Сломался? — предположила Аманда, и улыбка исчезла с её милого личика. — Что же мы теперь будем делать, Ланс?

— Ничего страшного, — попытался он успокоить её, — ско-рее всего просто закончился бензин. Я принесу… я найду…

Он вышел из автомобиля и достал из багажника металличес-кую ёмкость, намереваясь пройти хоть сто миль, но раздобыть-таки бензин и доказать Аманде, что настоящий мужчина может добыть абсолютно всё. Аманда остановила его прикосновением своей бархртнокожей ручки и — привлекла к себе, увлекая по-дальше от мыслей о бензине и прочей технической ерунде. Он не мог не подчиниться ей… А после они, бросив заснувший го-лодный автомобиль прямо посреди поля, отправились вдвоём домой пешком. Их подвезли — мир не без добрых людей. Ама-нда — уставшая — отправилась в ванную и — после — отды-хать, забыв даже про ланч. Ланс вернулся к своему авто, напоил его бензином, и только тогда металлический конь ожил и вновь стал беспрекословно слушать своего хозяина…

* * *

— Вчера тебя видели с Лансом, — выговаривал Аманде Гар-ри, — вдвоём, вы умчались куда-то из города и где-то пропада-ли в течение нескольких часов, пока не вернулись на чьём-то автомобиле. Дорогая, это ведь так… подло…

— Ну, во-первых, я не даю тебе разрешения меня оскорблять, — осадила Гарри Аманда, — во-вторых, я — свободная девуш-ка и могу сама решать — когда, куда и с кем мне отправляться на прогулку… У меня такое чувство, будто ты нанял целую ар-мию шпионов, которые повсюду подглядывают и подслушива-ют за мной. Вот э̀то — подлость!..

— Но… мы с тобой помолвлены… — Гарри напомнил Аманде о «взаимных обязательствах»; схватился за «спасительную со-ломинку». — Это даёт мне право…

— Это не даёт тебе никаких прав! — перебила его Аманда. — Почему все мужчины — собственники?! Боже! Я не собираюсь выходить замуж за собственника. Хочу в своих желаниях оста-ваться свободной, а не… чьей-то рабыней… Ты не читал Шекс-пировского «Отелло»? Так во̀т, мой дорогой, я не хочу расстать-ся с моей молодой жизнью из-за чьих-то ревностных глупостей. Мало ли чего взбредёт в твою голову!.. Со свадьбой придётся повременить, мой дорогой…

— А-а-а-а, так, выходит, между тобой и Лансом всё-таки что-то было? Скажи, было?

— Ой, отстань, Гарри, — отмахнулась от него, как от назойли-вого комара, — ты и так уже сказал лишнего…

* * *

Достаточно ли настойчив ты в борьбе за свою любовь? Нет,

Гарри просто так отступать не собирался! Он вот уже пять лет является фаворитом автогонок и почти два года — единствен-ный мужчина Аманды. По крайней мере, он не замечал, чтобы кто-то… с его — его! — Амандой… вёл себя не должным обра-зом. Они помолвлены, и это даёт Гарри определённые права, а на Аманду возлагает определённые обязанности. Конечно, Ама-нда — та ещё штучка; но — дайте только время, и всё наладит-ся. Законная жена не посмеет перечить своему мужу. Гарри умеет зарабатывать деньги. Он умеет зарабатывать столько де-нег, что количество его завистников постоянно неизменно рас-тёт. Ничего-ничего! Настанет момент, когда он — Гарри — приведёт Аманду в свой дом и полноправно скажет ей: «В этих стенах, дорогая моя, ты не даёшь указания, а получаешь их!..» Нужно лишь подождать; самую малость…

* * *

— Гарри ревнует меня к тебе! — открылась Аманда Лансу, когда они вновь «уехали в небо» и были там счастливы.

— Что, если нам с тобой пожениться? Ты ведь пока — не же-на Гарри. Возможно, я — более подходящая партия для тебя.

— А известно тебе, сколько мой Гарри зарабатывает? — Ама-нда специально сказала «мой Гарри», чтобы отбросить все сом-нения. — Вот если бы ты мог обеспечить мне такую же жизнь, тогда, возможно… Только — где уж тебе… С тобой — замеча-тельно; легко, свободно, сладко; как в раю… Но Гарри — твер-дыня материального благополучия… Романтика — дым; сладо-стными чувствами не насытишь желудок… Да-а, где уж тебе…

Последние слова Аманды настолько огорчили Ланса, что он решил: Гарри должен быть повержен в честном поединке. Как когда-то рыцари дрались за своих прекрасных дам, добиваясь их руки и сердца. Благо, гонки — не за горами…

* * *

Люди шумели. Автомобили стояли на старте, рыча друг на друга двигателями. Гарри был в первом ряду — таков удел по-бедителей. Ланс смотрел на ненавистного Гарри: сколько всё-таки величия и самоуверенности в победителе! Но — чем выше

поднимаешься, тем болезненнее бывает падение. Не бывает веч-ных победителей; приходят другие победители, и о прежних со временем забывают — таков удел победителей; и исключений не бывает… Моторы взревели, взметнулась вверх рука с зелён-ым флагом, и автомобили устремились к победе. Как много но-вичков среди гонщиков! Многие ищут своего счастья, полагаясь на удачу и призрачное везение. Нетерпеливых хватает на один заезд. Терпеливые держатся немного дольше. И лишь упорные и упрямые способны на совершение неординарных поступков, способны побеждать. Способен ли Ланс развенчать лавры Гар-ри?.. Ланс обошёл рыжего и стал «охотиться» за Гарри. Теперь только он — «будущий муж Аманды» — был впереди. Будущий муж Аманды? Но женщины не становятся жёнами развенчан-ных героев! Женщинам нравится находиться в лучах славы, а не под ними… Ланс выжимал из своего автомобиля всё, что толь-ко мог, но Гарри всё ещё был впереди. Поглядывая в зеркало за-днего вида, Гарри посмеивался над своим соперником: ну, ну, поднажми, дружок! Когда Гарри надоело маневрировать, стара-ясь не дать Лансу себя обогнать, и когда толчки сзади в корпус его автомобиля уже осточертели, жених Аманды сменил пере-дачу и, мысленно сказав Лансу «бай-бай!», ушёл в отрыв от преследователя. Ланс, видя, как автомобиль Гарри неспешно и уверенно отдаляется вперёд, стукнул по рулевому колесу обеи-ми руками, но тут же схватился за него; автомобили — они ведь, как люди, не любят, когда их незаслуженно бьют. Тем бо-лее — на такой скорости… Гарри вновь был первым. Ему — по-бедителю — досталась первая премия и — принародный поце-луй Аманды. Ланс был только вторым. Конечно, можно было праздновать победу, поскольку Ланс никогда ещё не поднимал-ся выше шестого места. Но теперь, когда для Ланса вопрос сто-ял даже не о деньгах, ему необходимо было быть только пер-вым. Он понял, что в этом «турнире» он не победил самого себя (всё-таки — второе место!), а — проиграл Гарри. А Гарри? Вот он — победитель — увозит на своём «железном коне» свою «даму сердца» под восторженные вопли безумной толпы…

* * *

— Этот твой Ланс сегодня здорово пощекотал мне нервишки!

— Гарри был наедине с Амандой, решив на этот раз не устраи-вать пышного ужина по случаю своей победы. — Ах, Ланс, — сарказм полился из Гарри, — Вы недовольны моим приёмом? О, да Вы влюблены в мою невесту?! К барьеру, Ланс! Ха-ха! Я требую удовлетворения! Сперва — от Вас, Ланс, а после — … впрочем, нашу с Амандой любовь Вы, Ланс, лишены будете ли-цезреть, ха-ха! Наконец-то…

— Твоя самоуверенность не ведает границ, Гарри! — выпали-ла Аманда, хотя никуда уходить от победителя она и не собира-лась. — Мания величия — твой врождённый порок. Но… я опу-скаю флаг перед победителем…

Она приблизилась к Гарри и поцеловала его. Когда девушка целует первой и не прилюдно — это многое значит для мужчи-ны…

* * *

До следующих гонок оставался ещё целый месяц. Месяц… Что можно сделать за три десятка дней? Ничего… Ланс лично занялся переделкой своего «аппарата». В крайнем случае, мож-но пропустить один-два заезда, но в конечном итоге оставить-таки этого гордеца-Гарри там — в зеркале заднего вида. Меха-ники-самоучки — самые толковые люди на свете. В России та-ких называют Кулибиными, в Англии — Стефенсонами, в Аме-рике — Эдисонами… Но ведь, как ни называй, суть не меняет-ся. Именно такие люди вершат технические революции, движут прогресс. Двое из них сейчас перебирали коробку скоростей ав-томобиля Ланса, споря: какие шестерни лучше изготовить и хватит ли мощности двигателя для высоких скоростей. Механи-ки-самоучки работают без формул, но точность их рассчётов способна поразить любого учёного-теоретика. Жизнь всё-таки ближе к жизни, не к теории… Тридцать дней прошло, но авто-мобиль Ланса всё ещё не был готов. Гарри, не увидев среди «претендентов на лавры» своего ненавистного Ланса, даже за-грустил: с кем же теперь бороться за право обладания рукой и сердцем Аманды?! Или, возможно, кто-то уже успел рассказать Лансу о том, что через месяц…

* * *

О свадьбе Аманды и Гарри Ланс узнал, когда автомобиль уже был готов к решающей битве. Но теперь? Теперь-то за что бить-ся? За кого? Просто — выйти на трассу и, утерев нос Гарри, до-казать Аманде, что она поторопилась и вышла замуж за обре-чённого на проигрыш? Нет, победить этого гордеца всё-таки ну-жно! А что, если Аманда… вдруг «опомнится»? Ведь такое бы-вает… Разумеется, священник не погладит по головке за столь внезапный развод, но… непрощаемых грехов нет! Зато как они — Ланс и Аманда — будут счастливы! Она родит ему четверых детей — двух девочек и двух мальчиков. А он — будет носить её на руках и исполнять любые её желания… Ведь вся эта идил-лия так возможна! Дело за малым: показать Гарри, где его ис-тинное место. Где? В зеркале заднего вида!.. А если Аманда не согласится отказаться от Гарри? Если она скажет, что, как доб-ропорядочная католичка, будет верна своему законному мужу до конца своих дней в любых обстоятельствах — в радости и в горе? Нет-нет! Не может быть такого! Ведь могла же она, буду-чи официальной невестой Гарри, позволить себе «уехать в не-бо» с Лансом и там… И ведь сколько раз такое было!.. Нет, же-нщина — изменчива! Даже, кажется, песенка такая популярная есть — «Женщина — изменчива».* Классику Ланс не любил, предпочитая всё новое, меняющееся, совершенствующееся. Нет, Аманда ничем не лучше и не хуже других женщин. Она на-верняка предпочтёт остаться на виду, в славе (какая разница — в чьей?!), а не довольствоваться чьими-то прежними, засыхаю-щими лаврами. Сколько раз она рисковала, выбирая себе досто-йного её? Нет, она совершенно не боялась Гарри! Только тот и живёт самой что ни на есть настоящей жизнью, кто рискует всё время, а не «спит». Аманда не спит; она всегда держит чуткие ушки на макушке. Нет, она не упустит своего шанса! Но для этого ей нужно помочь, ей необходим стимул, весомый толчок. И толчком этим будет его — Ланса — победа над гордецом Гар-ри…

* * *

— Надеюсь, теперь этот Ланс успокоится? — Гарри обнял Аманду за талию. — Как ты считаешь? Ха-ха! «Ах, идёт дождь, идёт дождь; Пастушок, отведи своих белых овечек Вон туда, до-мой…» Ха-ха! Я слышал, Ланс готовит свою «белую овечку» к бегам. На что он надеется, интересно? Ведь главный приз — уже мой! Полный комплект!..

— Мне кажется, мой дорогой, — не согласилась Аманда, — что у этого Ланса немного иная цель. Он победит тебя хотя бы ради того, чтобы получить хоть малейший шанс на… мою лю-бовь… И, знаешь, я не уверена в том, что я устою перед победи-телем…

Звонкая пощёчина огласила залу. Аманда оттолкнула от себя Гарри и приложила руку к своей левой щеке.

— Как ты, мерзавец, посмел тронуть меня своей рукой?! — дух свободы в Аманде был неистребим даже замужеством. — Ты думаешь, что, окольцевав меня, можешь творить со мною всё, что тебе угодно?! Нет, ошибаешься!

Она сорвала с пальца своей левой руки кольцо, швырнула его в Гарри, развернулась и направилась к выходу.

* * *

Ланс понял, что даже новые технические выдумки его знако-мых механиков-самоучек не помогут его автомобилю оставить позади автомобиль Гарри. Двигатель у авто Гарри всё-таки мо-щнее, это нужно было признать… Опустить руки? Но ведь дол-жен же быть выход! Выход есть всегда, просто ленивые люди не хотят даже поискать его! Ланс вспомнил о гараже, куда нака-нуне гонок ставят все автомобили, участвующие в гонке. Коли-чество участвующих ограничено; и кто не успел занять себе ме-стечко, тот на трассу не выйдет… Накануне днём Ланс пригнал сюда свой автомобиль; успел занять свободное место.

Пробравшись под покровом ночи в гараж — огромный метал-лический ангар, — Ланс приступил к подготовке автомобиля Гарри к завтрашнему заезду. Ниппель зашипел ядовитой змеёй; автомобиль Гарри покосился; второй ниппель подхватил песню первого; третий… четвёртый… Теперь автомобиль Гарри безза-щитен, никуда не убежит — делай с ним всё, что твоей душе уг-одно! Ланс посмотрел на чудо техники: а хорош «аппарат», ни-чего не скажешь! Сколько раз он приводил Гарри к победе…

Сколько раз победитель-Гарри увозил на нём Аманду… И ведь чья в том заслуга? Посади за руль такого вот автомобиля хоть сопливого новичка, и тот придёт к финишу первым, оставив ма-ститых гонщиков позади. Если люди бегут сами, то всё зависит от их личных физических качеств. А техника — она как люди… Ланс подумал: с чего лучше начать крушить это чудо техники? Фары — это мелочь. Глаза автомобиля — гонщик, сидящий внутри. Из багажника своего авто Ланс вытащил всё необходи-мое и подтащил это к автомобилю Гарри. Покрутив вентили двух шлангов, Ланс щёлкнул зажигалкой, и синее пламя роди-лось в темноте короткой тонкой струёй, извергавшейся из сопла газового резака. А «аппарат» всё-таки хорош! Интересно: что будет делать Гарри, когда сегодня утром придёт сюда предвари-тельно проверить готовность своего автомобиля к забегу и уви-дит, что от того осталось?!. А Аманда? Она точно бросит горде-ца-ревнивца и станет женой его — Ланса… Женой нового побе-дителя… Это подло? А разве не подло завладеть девушкой, бла-годаря всего лишь одному своему достоинству — личному ав-томобилю? Не будет этого единственного достоинства — стан-ет ревнивец не более чем дыркой от бублика. Кому он такой бу-дет нужен? Подло!.. Он — Гарри — ничего человеческого в се-бе не имеет. Подлый человечек… А ты, Ланс, чем лучше его?! Пробрался ночью, как ничтожный воришка, в гараж и собирае-шься подлостью своей победить подлеца? Уподобился Гарри? Тогда чем же ты лучше? И почему Аманда должна будет поме-нять одного подлеца на другого? Разве это — честно? Разве это — по-рыцарски? Ты прекрасно понимаешь, что твой автомо-биль — так себе в сравнении с автомобилем Гарри. Но разве «аппарат» победителя виноват в том, что он создан таким — для побед? И разве он виноват в том, что хозяин его — не ты? И разве он не достоин жизни?!. Ланс ещё раз посмотрел на осев-ший всеми колёсами автомобиль Гарри и… потянул шланги в сторону; туда, где стоял его собственный автомобиль. Ланс ста-рался резать осторожно, чтобы частицы разрезаемого техничес-кого существа не воспламенялись. Работать с техникой Ланс умел… Жалости быть не должно! Нужно отрезать все пути на-зад и создать что-то новое, не отвлекаясь на старое, пережившее себя… Ланс резал со знанием дела… Половина ночи — в рабо-те… Когда дело было сделано, Ланс скрылся в темноте, всё ещё покрывавшей землю… На душе было спокойно…

* * *

— Зачем ты это сделал? — спросила у Ланса Аманда. — Кто-то даже говорил, что это Гарри мстит тебе за то, что я от него ушла… Хорошо ещё, дурачок ты мой, что ты признался!.. А на чём ты будешь меня катать? Или, может быть, мне придётся хо-дить пешком?.. Знаю, знаю, когда-нибудь всё будет хорошо, я на это надеюсь. Я верю в тебя! — она подтянулась к Лансу и поцеловала его. — Ты у меня — самый-самый лучший, талант-ливый во всём…

— Нелегко быть победителем… — он обнял Аманду, прижал крепко-крепко. — Большая ответственность — иметь самый ценный приз… Люблю тебя…

Ланс действительно чувствовал себя победителем. Да, он пока не смог оставить Гарри «в зеркале заднего вида»; но ведь впере-ди — целая жизнь. Самую главную победу — над собой — он одержал ещё тогда, в гараже. Ведь подлостью победить невоз-можно. Победы одерживаются только честью. И Аманда — ря-дом. Что ещё нужно?!.

10 апреля 2006 г.

«СКЕЛЕТ».

— Врёшь ты всё, Вовка! — Аня рассмеялась; она всегда с лёг-костью «проглатывала» все шутки и истории «филолуха».

— Врут — вруны, — уточнил Вовчик, — обманщики — обма-нывают, шуты — шутят, а «филолухи» — … Ну-ка, подбери со-ответствующий глагол… Не можешь? А ведь тоже туда же суё-шься — в «филолухи»! Ты покушала? А мамане позвонила? А Люське?.. М-м-да… прошу пардона… Аня, честное слово, боль-ше так не буду… Буду… по-другому!

— Вовка, ты — поросёнок! — Аня вновь засмеялась. — Я с тобой не вожусь на целых пять минут. Засекай время.

— Ань, к твоему сведению, если я поросёнок, то ты — одного

со мною рода-племени. Делай вывод! Я посуду помою; а ты по-сле себя в ванной лужи больше не оставляй, — хитро усмехнул-ся, — старайся успевать… до унитаза!..

— Да это… вода! — возмутилась Аня. — Это с ног натекает, пока вытираюсь. А ты… Я с тобой опять не вожусь!

— На сколько минут-то хоть? — поинтересовался Вовчик, но Аня уже «ушла в глухую защиту». — Ты — черепаха!

— Почему черепаха? — спросила Аня, забыв про то, что она «не водится» с Вовчиком. — Чего смеёшься-то? Почему черепа-ха?

— Ну — улитка, — изменил своё мнение Вовчик, — сути это не меняет. Не понимаешь? Просто, ты ушла в себя, как черепа-ха. Или как улитка. Да, кстати, ты уже вернулась из своего «па-нциря»? Зубы почистить не забудь, да?

— Да, — Аня протянула к Вовчику руку, просяще развернула ладонь кверху, — давай, клади, почищу! Ха-ха-ха-ха!..

— Ох-х, задницу надеру! — Вовчик ринулся к Ане, но сделал лишь шаг, дальше преследовать «озорницу» не стал.

— Надерёшь-надерёшь! — крикнула Аня уже из прихожей, открывая дверь ванной комнаты. — Если будешь вот так по-ку-знечески скакать, то обязательно грохнешься на пол и надерёшь себе задницу! А я из тебя занозы таскать не буду!

— Всё, я с тобой не вожусь, слышишь? — Вовчик постучал в стену между кухней и ванной. — На целых десять минут!

— А чего так мало-то? — «возмущённо» прокричала в ответ Аня сквозь шум падающей воды. — Мне десяти минут не хва-тит!

— Опять на два часа в ванну занырнёшь? — крикнул Вовчик. — В следующий раз я первым пойду. Не ныряй глубоко! По-сматривай за акулами!..

— Слу-у-у-ушай, Вовка, — Аня вышла из ванной комнаты с «тюрбаном»-полотенцем на голове, — а ты меня почему чере-пахой-то назвал? И — улиткой? Я — не «тормоз»!..

— Не «тормоз», не «тормоз», — успокоил её Вовчик, — ты всегда очень быстро соображаешь!..

— Я тебе задницу надеру! — набросилась было на него Аня.

— Обязательно! — крикнул Вовчик, закрывая изнутри на шпингалет дверь ванной…

* * *

Жили-были муж и жена. Мужа звали Толик, а жену — Тамара. Знакомые шутили: «Вот какая убойная семейка — Тэ-Тэ!» Су-пруги на подобные насмешки внимания не обращали. Мало ли чего говорят. Говорят, что планет в Солнечной системе не де-вять, а двенадцать; и это при том, что Плутон — вовсе не плане-та, а какой-то всего-навсего астероид. Да и вообще, если приде-рживаться аббревиатурного принципа «говорунов», Солнечная система — это «ЭсЭс», а любой частный предприниматель — это «ЧеПэ». Всё в семье у Толика и Тамары было замечательно и великолепно, потому что они не обращали внимания ни на ко-го, кроме себя. Он любил её; а она любила его и покушать. То-лика это ничуть не смущало: всё, что хочет женщина, для муж-чины свято. Тем более — в наш век повального похудания. Де-вушки садятся на диеты. Сперва. А после — ложатся в больни-цы. У некоторых после подобных «опытов» над своим организ-мом, бывает, детей впоследствии не бывает. Локоть-то можно укусить, да только — чужой, не свой. Свой локоть какой-то не-кусаемый. Толик на Тамару не мог нарадоваться. И та на него — тоже. И это тоже было здо̀рово. Потому что люди, сумевшие уже нарадоваться, достигли той отметки, выше которой уже не залезешь. А когда цель достигнута, тогда не к чему стремиться. А это — смертушка. Толик говорил жене: «Тамара, я взял две путёвки на Кипр». А Тамара отвечала: «Но, Толик, там же тур-ки. Надо было брать путёвки в Грецию. В Турции мы с тобой уже были прошлым июлем». И Толик удивлялся: ну какая же у него умная жена! И бежал в турагентство, менял путёвки. Сосе-ди ездили отдыхать на побережье Черноморья, а Толик и Тама-ра ближе Средиземноморья и не отправлялись. И вот в Греции они решили узнать: прав ли тот «брунэт» из старинного фильма про свадьбу с генералом.* Дядечка с феской, увенчанной ниспа-

дающей кисточкой, заявлял повсюду: «В Греции всё есть». И Тамара решила это проверить. Она ела в Греции всё, что видели её зоркие глазки. Она указывала пальчиком на диковинные фру-кты, которые местные жители называли так, что русскому чело-веку и не повторить. И Толик покупал то, на что указывал паль-чик его жены. Вы когда-нибудь такое едали? А такое? А вот та-кое? Да, в Греции всё есть! И овоши — есть. И мясо — есть. И всё — есть. Можно есть даже то, что нужно пить; нужно только заморозить. Из Греции Тамара и Толик вернулись довольные. И пришла осень. А осень принесла с собой холода. Вечерами уже было не сходить на Волгу — искупаться. Да и просто выйти из дома — погулять перед сном — удавалось не всегда, потому что небо стало капризным, как беременная женщина, и всё чаще и чаще ревело дождями. Ну какая прогулка по воде?

* * *

— Нет, я не беременная, — уверенно сказала Аня, — можешь даже не смотреть мне в глаза. Я же чувствую.

— Мне-то что? — равнодушно сказал Вовчик. — Мне не ро-жать в любом случае. Почитай стихи свои, а?..

— Не хочу. Мороженого хочу. Может, сгоняешь? Я тебе и де-нег дам, а? — Аня знала, что уговаривать она умеет.

— Половина третьего! Ты с ума сошла, Нюшка! Ладно бы — полтретьего дня, а-то — ночь на дворе! Давай-ка спи!

— Не хочу! Мороженого хочу. Ты сам говорил: чего хочет женщина, то для мужчины свято. А уж чего хочет беременная женщина — свято дважды; она ж — не одна, её ж — двое. Сго-няй за мороженым; мы тебя просим!..

— Вы? Ты меня… пугаешь… Это шутка? Это — нехорошая шутка! Завтра пойдём с тобой в консультацию…

— Ты — взрослый. Сходишь и без меня. Или ты уже боишься ходить один? Мало ли — хулиганы… Да? Трус!..

— Я серьёзно, — Вовчик развернул Аню к себе лицом, — ко-нсультация — женская; и идти туда нужно не мне…

— Если тебе не нужно, так и не ходи. Никто тебя туда не гон-

ит. Не понимаю: чего ты от меня-то хочешь? Ты сегодня непра-вильный — очень.

— В третьем часу ночи — будешь неправильным! «Ой, Пята-чок, это же какие-то неправильные пчёлы! И это, наверное, не-правильный мёд!» — «Конечно, Винни; ведь это же — мухи! И это — совсем не мёд, а…» Слушай, Анька, а если я тебя завтра … вернее, уже сегодня на руках в консультацию понесу, ты ту-да пойдёшь? Только честно…

— Если ты меня понесёшь, то я… понесусь, — сказала Аня, — только, пожалуйста, не говори мне сейчас про курицу! Жи-вот болит. Не до шуток.

— Живот? — Вовчик выпучил глаза. — Если ты серьёзно, то это — серьёзно… Во время ВОВ самыми серьёзными ранения-ми считались ранения в живот. Мне бабушка рассказвала. А ей — подруга рассказывала. А подруге той — …

— Знаю-знаю, — Аня махнула ручкой, — по секрету всему свету. А разве времена Вов прошли? Ты и тёзки твои до сих пор существуете на свете.

— ВОВ — это Великая Отечественная война, — разъяснил Вовчик, — аббревиатура. Ты, как филолог, должна знать.

— Ты тоже — «филолух», — парировала Аня, — вот и скажи мне, знаток аббревиатур, что такое: эр-вэ-эс, вэ-ка-эс, пэ-мэ-эс и ка-мэ-эс?

— Ну-у… эр-вэ-эс — это РевВоенСовет, у Гайдара даже рас-сказ такой есть; ка-мэ-эс — это кандидат в мастера спорта, да ты и сама должна знать, ты ж сама — ка-мэ-эс по художествен-ной гимнастике, как маманя и Люся…

— Во-первых, я не кандидат в мастера, а — мастер спорта; а во-вторых, насчёт Люськи мы с тобой уже договаривались…

— Да-да-да, — согласился Вовчик, — посыпьте мне голову пеплом!.. А что означают другие твои… «эс» — я не знаю…

— Вот так ма̀-астер аббревиатур! — удивилась Аня. — Ну, вэ-ка-эс — это Великая Китайская стена. А пэ-мэ-эс — это… это ты сможешь узнать завтра, когда понесёшь меня на руках в кон-

сультацию. Вот, кстати, и стимул!..

— Интриганка! — Вовчик щёлкнул пальцем Аню по носу. — Куплю тебе сборник афанасьевских сказок. Про мертвецов и ведьм.

— Только про мертвецов, — уточнила Аня, — про себя мне известно всё…

* * *

Осень ушла. Была — и нет её. Зима подкралась незаметно; в одну из ночей; утром Толик вышел на улицу — она уже тут. Снег. Толик присел на корточки, потрогал снег рукой: настоя-щий ли, не приснился. Снег был настоящий. Как и та тревога, что поселилась в душе Толика. Тамара ни с того ни с сего стала худеть. Другой муж на месте Толика, напротив, радовался бы: жена затеяла «следить за своей фигурой». Восемьдесят предста-вительниц прекрасного пола из ста — худеют. Едят всякую хи-мическую и биологическую гадость. Не едят привычную для всех нормальных людей пищу. Или — не едят вообще. Кефир-чик, йогуртик, бананчик… Тьфу! Умышленно пихать в себя ба-ктерии или траву — это ли не сумасшествие! Но в жизни Тама-ры почти ничего не изменилось. Она ела, как обычно. На отсут-ствие аппетита Тамара не жаловалась. Наоборот: Толик заметил у жены присутствие такого аппетита, что впору было бы «раз-носиться», как на дрожжах. А Тамара — худела. Для людей со сложившимися взглядами всё непривычное и нежданное не-жданно настолько, что считается даже безнравственным. Этой ночью, положив свою руку на основание Тамариного бедра, То-лик вдруг почувствовал не привычную тугую плоть, а жёсткую костяшку таза. В голове Толика само по себе пронеслось: «Ске-лет!» Он даже вздрогнул от этой мысли, потому что мысль-то была — правдивая. Тамара спала. Толик приподнялся на локте и сквозь темноту вгляделся в лицо жены. Когда видишь челове-ка постоянно, не замечаешь внешних изменений. Не зря гово-рят: чужие дети быстрее растут. И, возможно, Толик не заметил бы изменений у Тамары, если бы не темнота, заставившая ви-деть не глазами — рукой. Господи — кости! Как он раньше не заметил?! В утренний час, когда Тамара уже тряслась в трамвае

двенадцатого маршрута, несущего её ближе к месту работы, То-лик извлёк из секретера мебельной стенки семейный фотоаль-бом. С карточек на него смотрела знакомая девушка, но — сове-ршенно не похожая на его теперешнюю Тамару. Эта — кривля-вшаяся на фотокарточках — была жизнерадостна, кругла, румя-на. Настоящая русская женщина. Классическая. Красавица. Та — ехавшая в трамвае — была раздражительна, худа и бледна. Ни дать ни взять — андерсеновская Снежная Королева. Толик, глядя на карточки, вспоминая прошлое, отметил, что Тамара де-йствительно в последнее время совершенно разучилась улыба-ться. А он как-то и значения этому не придавал. Не замечал. Обыденное не замечаешь. Другое дело — когда есть с чем срав-нить. И если Тамарину бледность можно было объяснить насту-пившей зимой, то её худоба и раздражительность никаким объя-снениям не поддавались.

* * *

— Я к тебе за советом, — Люся шагнула в квартиру Вовчика из темноты подъезда, не дожидаясь приглашения, — надеюсь, Нюшки нет? Чайничек поставь, будь добреньким; пить хочу; да и познабывает чего-то…

Люся скинула сапожки, потягала-потолкала кистями рук при-чёску, глядя-любуясь в зеркало, висевшее на стене в прихожей; шагнула в зал.

— Нюшка — девчонка неглупая, — заключил Вовчик, вынося из кухни в комнату поднос, — учится, растёт не только физиче-ски, но и духовно. В отличие от некоторых… прогульщиков… Я совсем недавно чай пил, он ещё горячий, — поставил поднос на стол, предоставив Люсе возможность далее действовать са-мостоятельно, — ты, надеюсь, не стала за это время стеснитель-ной? Или за тобой всё же поухаживать?

— Или… Мне нравится, когда за мною ухаживают; или ты за-был? — Люся просто сверлила его своим взглядом.

— Или… Мне хватает забот помнить об одной красавице, — Вовчик наполнил чашку, подвинул ближе к Люсе, — тебя, кра-савица, надеюсь, не придётся из ложечки поить? Двадцать лет, как-никак; не грудничок уж…

— Хам ты, Вовка. И самое страшное в том, что по отношению ко мне у тебя это неизлечимо… Да, я ведь к тебе за советом пришла. Скажи: в какой цвет лучше волосы покрасить? В каш-тановый или тёмно-русый?

— А тебе надоело быть блондинкой? Мне, например, нравятся блондинки. Оставайся блондинкой, тебе идёт.

— Мне многое чего идёт, — Люся приложила край чашки к губам, — спортивные тачки, к примеру. Но — одно дело иметь желание чего-то иметь, а другое дело — иметь возможность это иметь. Возможность покрасить волосы я имею… Вовка, ну ведь ты неглупый; ну, соскучилась я по тебе, вот и зашла. А ты… бя-ка!..

— Это я от тебя уже слышал. Триста восемнадцать раз. Чего тебе надо-то? Ты можешь выражаться яснее?

— Уж чего-чего, а выражаться-то я умею! — напомнила Лю-ся. — А чего это у тебя там на телеке стоит?

— Это гномик, не видишь? Аня мне подарила. Мы решили на-звать его Петрушей. Подходящее имя; Нюшка придумала.

— Вполне, — согласилась Люся, — и вся жизнь у вас будет — петрушечный балаган. Гномик… Кого ещё могла подарить Ню-шка?! Ни мышонка, ни лягушку, а — неведому зверюшку… Она ещё не это… не того?..

— А тебе завидно? Люсь, тебе-то какое дело: того, не того… Давай, мы сами с Аней разберёмся во всех проблемах.

— Значит, проблемы у вас всё-таки есть… Нюшка — моя сес-тра. Причём — младшая. И мы с маманей…

— Вы с маманей, — перебил Вовчик, — можете пока отдох-нуть. Хочешь пить чай — пей; вон — пряники бери, не стесняй-ся. А в душу — не лезь. Ты в ней и так нагадила — замучился выгребать. Больше не хочу; извини.

— Ничего-ничего… Вкусные, однако, прянички. Где брал? Не молчи-и!.. Так в какой цвет мне покраситься-то?

— А покрасься в зелёный. Русалки, говорят, по триста лет жи-вут. Представляешь, сколь много душ ты сможешь изгадить за триста лет! Люсь, у вас на матфаке посещение лекций не обяза-тельно? Так ведь и вылететь недолго.

— Лучше вылететь, — Люся поставила чашку на стол, подня-лась из кресла, — чем залететь. Спасибо за чай. Пойду постиг-ать мудрёности тригонометрии. А Нюшке передай: пусть жрёт петрушку вениками. Рано ей ещё… того…

* * *

«А Тамары нет, да? — спросила у Толика Лариса. — Тогда я зайду к тебе за солью. Моя закончилась».

За солью Лариса наведывалась регулярно. Два раза в неделю. Знала, что Тамара — на работе, постукивает пальчиками по кла-вишам за экраном монитора своего рабочего компьютера; То-лик же — «свободный художник» — почти всё время дома. Это раньше художники проводили день-деньской «на натуре». Та-щились в чёртовы дебри, чтобы час-другой помазюкать кистью по холсту. И так — по неделям, а-то и по месяцам за одной кар-тиной мотались. Солнце-то — движет себя; освещение меняет-ся, природный пейзаж за какой-нибудь час неузнаваемо меняет свой вид; художнику приходится «ловить» именно то время, ко-гда перед ним предстаёт именно то, что хочется увековечить на полотне. И ради этого клочочка «именно того» времени худо-жникам приходилось тащить куда-то себя, мольберт, краски… День за днём. А ведь ещё и времена года меняются! Не успел запечатлеть не опавшую осеннюю листву — прожидай зиму, ве-сну и лето; пока не придёт вновь осень с прежней своей картин-кой. Бывает, картина пишется годами. Десятилетиями… Ныне — по-другому. Научно-технический прогресс цивилизации! За-чем ежедневно таскать куда-то все свои художественные причи-ндалы и себя заодно? Берёшь фотоаппарат и — «на натуру». На-шёл подходящий вид, поймал подходящий момент и — «остан-овись, мгновенье, ты прекрасно». Нащёлкал фотозарисовак и — домой. Занёс в компьютер, внёс корректировочки кое-какие… Чего-то — убрал; что-то — добавил. И никуда от тебя зафотог-рафированное мгновение не уйдёт, не нужно ловить его годами. Толик был человеком современным. Его мольберт не только из квартиры никуда не выносился, но и по комнате-мастерской не

передвигался. Откорректированный снимок Толик распечаты-вал на принтере, укреплял пред очи свои и — переносил на по-лотно. Очень удобно: в квартире всегда постоянное, неизменное освещение, снимок-распечатка — висит перед носом во всей своей природной красе, не колышется, не моргает, ни пить, ни есть, ни в туалет не просится… Толик принципиально занимал-ся пейзажами. Это куда красивее «природы мёртвой»; натюрмо-рты для Толика были такими же неприемлемыми, как и все про-чие мертвецы. Портретами Толик занимался, когда посещал ху-дожественное училище. В «художке» Толику даже пророчили будущее великого портретиста. Возможно, так и стало бы, если бы один из сокурсников как-то раз «на натуре» не научил Толи-ка не тратить времени жизни зря. Толик завёл себе фотоаппарат. Сперва писал пейзажи с фотокарточек. Картины Толика охотно раскупались; горожанам нравится иметь у себя дома «частичку природы», ради которой не нужно ехать куда-нибудь автобусом или электричкой на час-полтора, вот она — природа — сама к тебе в дом пришла, висит на стене, глаза радует… Вскоре Толик смог позволить себе заиметь компьютер. И — пошло-поехало. К более лёгкой жизни слишком быстро привыкаешь. После тру-дно — порою невозможно — отвыкнуть. Так Толик из портрет-иста перековал себя в пейзажиста. Понравилось. Теперь не нуж-но было подыскивать «нестандартные лица». Типажи, достой-ные жить в столетиях, так редки… Да и эти постоянные скуле-ния: «Ой, я устала!.. Ой, я проголодался!.. Ну, долго ещё?..» Нытьё «объекта» раздражает «субъекта». И художника — тоже. Когда соседка Лариса безвозмездно предложила себя Толику в качестве натурщицы, тот ответил ей: «Вот если бы ты не была человеком и цвела, тогда… А так…» С тех пор Лариса Толику себя не предлагала — в качестве натурщицы. Так — забегала иногда за солью. Да «свеженькие» полотна посмотреть, пока Толик их не продал. Судачила Лариса и с Тамарой, когда заста-вала ту дома. У Тамары к Ларисе не было никакой ревности; знала: Толик — муж верный, которому, кроме жены, нужны то-лько разве его фотоаппарат, компьютер да художественная при-блуда. Не ревновать же, право, к мольберту, палитре и краскам!

* * *

— Я чувствую, что она здесь была, — заключила Аня, едва вошла в комнату, — у меня очень чуткий нюх.

— У всех беременных очень чуткий нюх, — согласился Вов-чик, — Люська тебе привет передавала от мамани.

— Лучше бы она мне от мамани денег передала. Ты ничего не готовил? Поня-а-атненько… Ладно, сама соображу чего-нибудь. Ты у меня голодный… А Люська — ха! И это — моя сестра! Не могла накормить своего несостоявшегося мужа! Ничего, — Аня пристроила на свою талию передник, — когда я стану твоей же-ной, я буду тебя кормить так, как ни одна жена своего мужа не кормит. А пока — будешь наслаждаться яичницей. Очень пита-тельно.

— Очень приевшееся, — уточнил Вовчик, — кстати, я тут у Люси поинтересовался, что такое пэ-мэ-эс.

— И она, конечно… тебе сколько яиц разбить? два или одного хватит? разобью одно… ну-ну, я — вся внимание… Люська, ко-нечно, удовлетворила твоё любопытство? Покраснела, небось, и сказала, что пэ-мэ-эс — это…

— Она не краснела… а яйца, пожалуй, не бей, о’кей?.. Люська не краснела; она смеялась. Сказала, что это — помощник масте-ра спорта. Что-то вроде оруженосца; ну, там, мяч подать, обруч поднести…

— Ай, молодчи-и-ина! — не сдержалась Аня и похвалила «не-навистную» сестру. — Не утратила чувства юмора!

— Ань, надо на тебя завещание оформить. Я тут подумал-по-думал… Мало ли что может со мной случиться…

— Кто это тут с тобой может случиться?! — «строго» спроси-ла Аня, швырнув в Вовчика весёлый взгляд. — Люська? Ой, не верю! Я — не Станиславская, но — не верю! Если ты из-за… простите… яиц, то — не переживай. Не думаю, что завещание в мою пользу — разумный поступок с твоей стороны. А если я не стану твоей женой?

— Ты и так ею не будешь, — успокоил Вовчик кромсавшую огурец Аню, — тебе маманя не позволит. И Люська.

— Во-от оно что… Жаль — руки заняты, а-то объяснила бы тебе, что чувствует барабан во время праздника.

— Ты — как все… За вполне разумные поступки люди порою начинают называть кого-нибудь полным идиотом. А я считаю, что завещание — поступок вполне разумный. Коммунизма нет, как бы его ни хотелось.

— Хватит с нас и дерьмократии, — отрезала Аня, — как в том старом анекдоте, помнишь: раньше мы жили хорошо; теперь, говорят, живём лучше; но было бы ещё лучше, если б мы снова жили хорошо… Помоги!..

Вовчик шагнул к «сдающейся» хозяюшке, поднявшей обе ру-ки в стороны-вверх, затянул потуже передник.

— Мне скоро в загранку уезжать, а тебе ещё учиться — пять лет. Ань, серьёзно, мало ли что может произойти в Штатах. А тебе ещё жить да жить. Одними сказками сыта не будешь. Вот я и подумал, что надо…

— Ну что, что, Вов, надо?! — Аня серьёзно возмутилась. — Да ничего не надо. «Сказками сыта не будешь»… Ты посмотри на Дарью Донцову или Полину Дашкову! Бедолаги просто оске-летились с голодухи! «Сказками сыта не будешь»… Маманя по-может. И вообще, если ты ещё раз скажешь мне это слово — «завещание», — то я не буду с тобой водиться. Не минут пять, а лет двадцать пять… Вон — порежь лучше хлеб пока, завеща-тель мой… любимый.

* * *

Лариса заглянула в комнату-мастерскую: «Ой, Толик, красот-ища-то какая! Слу-ушай, не продавай никому эту картину, я са-ма её у тебя куплю». Толик смутился: «Ну-у… как-то… неудо-бно: нечужому человеку — продавать… Ты ведь, вроде, как… своя… за солью, вон, нет-нет, да и зайдёшь… Та̀к что — заби-рай так». Лариса застрекотала: «Вот спасибочки! А я её, Толик, в кухне повешу; чтобы процесс пищеварения протекал краси-вее…» Процессом пищеварения Лариса называла приготовление горячих блюд. Лариса продолжала: «Или, нет, знаешь, лучше я её в зале повешу; чтобы красотища всегда радовала глаза гос-

тей…» Толик знал, что Лариса — вечная одиночка; нет у неё ни мужа, ни детей; родственники если и есть, то ведут они себя так, словно их и нет — не появляются никогда; и никаких «гос-тей» в Ларисиной однокомнатке испокон веков не было да и вряд ли предвиделось. Но Ларисе Толик сказал вовсе не то, о чём думал: «В зале картина будет постоянно отвлекать тебя от экрана телевизора. Не должно быть в одном месте более одного предмета для созерцания». Лариса опешила: «Но не в туалете же её вешать! А в ванной — влажность большая, краски поплы-вут…» Толик успокоил: «Это — масло. Не поплывут». Лариса удивилась: «Разве маслом можно рисовать? Оно же портится со временем. Особенно быстро — сливочное. Постное ещё туда-сюда…» Толик не стал дослушивать Ларисины рассуждения: «Да, думаю, туалет — тоже не самое подходящее место для это-го полотна; будешь отвлекаться от… занятия. Остаётся только прихожая. Но там у тебя свободное место — разве что на потол-ке да на полу. Топтать — не дело; картина — не ковёр. А на по-толок вешать — и не заметишь её…» Лариса вздохнула: «Да, ты прав, в моей холостяцкой берлоге для этого твоего творения и места-то подходящего нет. Придётся мне не брать эту картину. Спасибо за прекрасный подарок! Правда: мне нравится!» Толик смутился: «Да не за что. Для хорошего человека ничего не жал-ко. Я на будущей неделе ещё один пейзаж закончу… Так что — заглядывай за солью, подарю…» Лариса пообещала: «Обязате-льно». Толик вспомнил: «Да, а разве девушки бывают холосты-ми? Девушки, кажись, бывают только незамужними…» Лариса улыбнулась: «Да теперь разве сыщешь девушек-то? Ещё девоч-ки уже женщинами становятся. Девушки — это тебе что дино-завры». Толик удивился: «Такие же страшные?» Лариса в ответ хмыкнула и уточнила: «Такие же вымершие. Из племени деву-шек во всём мире разве что и остались — я да… и всё, пожалуй. А как меня ни называй — холостой ли, незамужней ли — суть не изменится: одиночка!» Толик вздохнул: «Лучше быть жен-щиной-одиночкой, чем женщиной-скелетом…» Лариса согласи-лась: «Точно… А кто скелет-то?..»

* * *

— Нюшка-болтушка! — Вовчик влетел в кухню и повернул

все ручки газовой плиты. — У тебя же всё подгорело!

— Не может быть! — Аня прискакала на кухню и демонстра-тивно осмотрела себя со всех сторон. — Где? Не вижу. Где?

— Перестань кривляться. Если бы не я, твоя яичница превра-тилась бы в уголёк. А твоя курица закудахтала бы.

— Она и так… кудахчет; про горелую яичницу и… И чего ты? Смотри, — Аня вытащила из духовки поддон, сняла сверху фо-льгу, — всё в порядке. Курица в «эс-эс». Как тебе нравится эта аббревиатура? Ближе мысли! Это — курица в собственном со-ку, а не то, о чём подумал ты, мистер «филолух». Ну-ка, — она приподняла крышку над сковородкой, втянула носом воздух, «блаженно» закрыв глаза, — зам-мечательный запашок! Ладно, Вов, обещаю впредь не болтать по телефону более трёх минут. Я трубу на телевизор положила. Ну, будем есть?

— Были, есть и будем есть, — вспомнил Вовчик, — да-да; ру-ки помой-ка! Я тебя — жду за столом; страдаю без тебя…

— Я посмотрела, — сказала Аня, вернувшись из ванной в кух-ню и усаживаясь за стол, — и сделала вывод: мои руки — не та-кая уж и помойка. Очень даже симпатичные ручки; ухоженные. И ноготочки — ты только глянь!

— М-м-да… — Вовчик приблизил лицо к вытянутым над сто-лом рукам Ани. — Ручки у Вас, сударыня, действительно оч-ч-чень… ухоженные. Я бы даже сказал — слишком утоптанные. И ноготочки — тоже ничего. Мне бы…

— Да запросто! — перебила его Аня. — Прямо с размаху — по личику да по диагонали; хочешь? Мои ногти — «ничего»! И ведь додумался же такое озвучить! Ладно — подумал; но ляп-нуть такое —..! Ты — себяубийца, Вовка! Самоед!

— Да, — согласился, — я ем всегда сам. Без посторонней по-мощи. Не то, что… некоторые. Помню, — он принялся разде-лывать свою долю яичницы под пристальным присмотром Ани, — в девяносто восьмом в Латинской Америке за мою голову на-значили премию в двадцать миллионов долларов. Американс-ких, разумеется. Ах, как я тогда жалел о том, что мне этих денег не получить!.. Я ж не дурак — отдавать кому-то свою голову. Вот если бы ещё и за руки-ноги и остальные части моего тела дали хоть что-то… А-а-а отдавать одну лишь голову — извини-ите. Я не дурак.

— Если бы ты был не дурак, — глаза Ани просто сияли от ра-дости, — мне было бы с тобой неинтересно. А мне с тобой ин-тересно. Вот и делай выводы; а не только вводы. Порой вовремя сделанный вывод позволяет избежать девятимесячных и после-дующих многолетних проблем. Вот тебе вопрос… оставь, Гос-поди, курицу хоть на полминуты, не улетит… вот тебе вопрос: как выйти из нежданного положения, если ты — в положении?

В этот момент дверной электрический звонок дребезжащим голоском известил о нежданном явлении незванного гостя.

— Я сама открою, — Аня поднялась, шагнула из кухни, огля-нулась, — и закрою, кстати, тоже сама. Ты сиди…

— Я — не «си-ди»! — усмехнувшись, крикнул вслед Ане Вов-чик. — И не «ди-ви-ди»! И не кассета! А ты — «бабѝна»!

— За «бабѝну» ответишь зубѝной! — крикнула из прихожей Аня. — Оп-пань-ки! Ты-с-смотри: кто к нам пришёл!..

Не прошло и минуты, как в дверном проёме кухни появилась Люся. Аня шла следом за старшей сестрой. Возле прохода Люся остановилась, словно достигла черты, которую ей нельзя было переступать. Аня налетела сзади на Люсю и слегка её поколеба-ла. Люся оглянулась, посмотрела на сестру. Недовольство мгно-венно слетело с лица Ани, уступив место умилённой приветли-вой «американской» улыбке. Люся вновь обратила взор в кух-ню, на Вовчика, сидевшего за столом. Вовчик ответно смотрел на Люсю и видел, как из-за её плеча показалось лицо Ани. Не-довольная приходом «ненавистной» сестры, Аня строила стра-шные гримасы, обращённые в адрес ничего не подозревавшей Люси. Вовчик, глядя на лицо Ани, чуть не прыснул от смеха, но сумел сдержаться, выдавил из себя:

— Послушай, красавица, — глаза его начали слезиться от неу-держимого желания засмеяться, — перестань кривляться!

Удивлённая Люся не поняла: что творится с Вовчиком. Она оглянулась и увидела всё ту же приветливую улыбку Ани.

— Да, красавица, — повторила Аня, — перестань кривляться. Разреши-ка мне пройти, у меня обед стынет.

— Я смотрю, — Люся продолжала стоять в дверном проёме, не решаясь навязаться на трапезу, — у вас курица…

— Теперь да, — ответила Аня, усевшись на свою табуретку, — хотя мы её и не ждали. Есть будешь? — она вопросительно посмотрела на сестру. — Надеюсь… — она не стала говорить ни «да», ни «нет». — Ну так ка̀к?

— Да как-то так… Знаешь, Нюшка, ты, конечно, красивая дев-чонка, но — интриганка; и ты, конечно, интриганка, но — сли-шком мелкая; по сравнению со мной. Это как… наша Ловать* по сравнению с Вовкиной Волгой.

— К Вашему сведению, — уточнила Аня, — я уже променяла вашу Ловать на нашу с Вовчиком Волгу. Я перебираюсь сюда навсегда. Удивлена? Рот-то прикрой… Ха! А ты не любишь, ко-гда тебе достаётся на орехи!

— А кто это любит? — проговорила Люся. — Покажи… Ма-маня знает, что ты… Он на тебя пагубно действует. Он тебя по-губит.

— Он правильно действует. Он знает оксюморонов столько, сколько ты сигарет не выкурила. Он отучил меня курить.

— Да-а-а? — с иронией выдавила Люся, вытаращив глаза. — С чего это ты бросила курить? Никак заболела?

— Да-а-а, — с той же иронией ответила Аня, — на девять ме-сяцев. Но это — не твоя проблема. Моя забота. Вернее — наша забота; да, Вовчик?

— Быстро же вы нашли общий язык, — съязвила Люся, — ан-глийский, небось? Ну и как тебе он? Ты всегда за мной все вещи донашивала; теперь и это — будешь… А я-то думала…

— Мне плевать на то, что ты думала! — Аня поднялась, шаг-нула к помалкивавшему Вовчику и, склонившись, долго-крепко поцеловала его; оторвалась, села на своё место. — Главное — это то, о чём ты будешь думать теперь.

— Думаю, — Люся развернулась в полоборота, собираясь ух-

одить, — моё мнение о вас — дураках — не изменится. Выбери вечером время, мамане позвони. Не дожидайся, пока я сама ей обо всём расскажу. Не подавѝтесь!

— Тебе тоже скатертью дорожка! — бросила вслед уходящей сестре Аня; вздрогнула, когда хлопнула входная дверь; вздохну-ла и приступила к незаконченному обеду.

— Мне помнится, — забыл о своей «немоте» Вовчик, — кто-то обещал закрыть дверь? Как у Маршака, Ань…

— У Маршака была старуха, — Аня снова вздохнула; она бы-ла раздражена, — а я пока нет. А ты… мог бы и не помалкивать. Почему я одна должна за нас с тобой воевать?

— Умные люди в «Хануме»* говорили: если женщины деру-ться, лучше в драку не встревай. Так, женщина?

— Так, мущ-щина! — Аня грустно улыбнулась, затягивая пес-ню. — Не-ет, не рождён то-от, Кто-о мне заткнёт ро-от, Кто с самою Да со мною Вдру-уг спорить начнё-от… Кстати, как там наш Толик поживает?..

* * *

«Я тоже давно заметила, что с твоей Тамарой что-то не то… Может, она беременна?» — Лариса уже не помнила о том, что заглянула «на секундочку — за солью». Она сидела на диване в квартире Толика, постоянно одёргивая подол короткого халати-ка, пытаясь прикрыть обнажённые коленки ног, что, впрочем, ей никак не удавалось сделать. Толик ходил по комнате туда-сюда; Лариса смотрела на него, поворачивая голову влево-впра-во. Вид у Толика был озабоченный: «Да нет, Лариса; вряд ли положение Тамары изменилось. Насколько мне известно, во время беременности, наоборот — полнеют. С Тамарой что-то другое. Может, заболела чем. Я ей говорил, чтобы она сходила в больницу — проверилась». Лариса напомнила о себе: «Ну-ну, а она что?» Толик, не останавливаясь, продолжал своё челноч-ное движение: «А она мне сказала, что мне самому нужно сход-ить в больницу на Фурманова* и провериться». Лариса вспо-мнила: «У меня одна подруга вообще наняла адвоката, чтобы упечь своего богатенького мужа в сумасшедший дом. Представ-

ляешь? На мужнины деньги адвоката и наняла!» Толик не оста-новился: «Ну-ну, и что же?» Лариса поняла, что заинтересовала Толика: «Ну и вот, адвокат ей и говорит… да, сперва, конечно, деньги взял, а после и говорит: если Вы, говорит, решили при-строить своего мужа в дурдом, то в этом я Вам легко смогу по-мочь; но — как только Ваш муж окажется в психушке, сами Вы окажетесь на улице; потому что завещания и распоряжения Ва-шего мужа относительно всего имущества потеряют свою силу по причине недееспособности завещателя; и Вы, говорит, из му-жниного имущества сможете получить разве что… ничего; и всё-всё имущество отойдёт государству. И вот моя подруга по-думала-подумала, и решила не определять мужа в психушку. А Тамара-то твоя не может подобное отчудить?» Толик продол-жал ходить туда-сюда: «Не знаю. Вряд ли моя жена мечтает за-владеть всем нашим имуществом. Не такой я богатый, чтобы в подобный «сериал» попасть…» Лариса усмехнулась: «Привыч-ное заблуждение! Ты, хоть и сидишь дома почти всегда, зараба-тываешь гораздо больше своей жены. Знаю, сколько стоят нын-че картины, мне одна подруга говорила…» Толик хотел сказать: да нету у тебя — одиночки пожизненной — никаких подруг, кроме книжек Донцовой; но — сдержал себя, продолжая своё колебание. Лариса же продолжала: «Люди все — эгоисты и де-льцы. Да-да, никаких семей в природе не существует. Только — бизнес. Сперва берёшь кого-то в долю, а после — жалко поде-литься. Так всегда. Может быть, твоя Тамара «созрела» для то-го, чтобы… того…» Лариса замолчала, а Толик — остановился, словно локомотив, у которого закончилось топливо. Но если ло-комотив и без топлива способен двигаться ещё какое-то время, то у Толика вся инерция куда-то пропала. Словно в движение его приводили слова Ларисы; но Лариса замолкла, и Толик ос-тановился. Тишина. Тишина порой бывает такая зловещая. То-лик желал не верить ни единому Ларисиному слову. Но что де-лать? Его учили: веди себя с мужчиной по-мужски. А как вести себя с женщиной, если твоё нутро отказывается принимать её слова, а твои руки так и зудят от желания выпихнуть её прочь за дверь? Толик хотел признаться Ларисе, что все эти её истории — штуки весьма сомнительные; тем более — из её уст. Но То-лик снова смолчал…

* * *

— Ты почему не ешь? — поинтересовался Вовчик, когда Аня, всё-таки закрыв входную дверь, вернулась в кухню.

— Растеряла весь свой аппетит от… от одного вида этой тво-ей яичницы. Мне кажется, её слишком много…

— Кого ты имеешь в виду?.. Между прочим, Анька, эту яич-ницу готовила ты. И вид у неё — соответствующий. Ешь. Было бы из-за кого аппетит терять…

— Между прочим, газ выключал ты, а не я. Кто заканчивает готовку, тот во всём и виноват. Не буду есть.

— Не будешь есть — станешь «скелетом», как Тамара, — пре-дупредил Вовчик, — а мне нравятся девушки, у которых за мя-сом не видно костей… Тебя бесит Люся? Меня тоже. Но я ста-раюсь к ней относиться — никак. Ты никогда не победишь со-перницу, если будешь бороться, бесясь. В бешенстве не воюют. Воевать нужно с хладнокровной решительностью. Она пришла? А ты её за стол пригласи. Накорми, напои, доброе слово скажи. Пусть видит, что ты спокойна. Счастливые люди всегда спокой-ны. Если ты счастлива и уверена в себе, то никакие внешние фа-кторы не смогут вывести тебя из себя. Ты психанула, и Люся се-йчас наверняка посмеивается над тобой. Посади любимую сест-рёнку на программу «Отдыхай»! Да-да, она — твоя любимая се-стра, которая существует где-то в другой галактике. Она при-шла, а ты и знать не знаешь, что это — именно она. Так — сто-ронний странник. Здрасьте-досвиданья. Как она придёт — по-ставь диск Криса Ри. Люська и пяти минут здесь не пробудет. У неё нет записей Криса Ри; а он ей нравится — больше, чем я те-бе. Боль от наслаждения заставит уйти и втихомолку пореветь в тёмном уголочке. Да и зависть к тебе: у тебя Крис Ри — есть, а у неё — … вот… Женщины — сплошь врунишки. Они очень легко меняют свою тактику. А ты — поступай всегда одинако-во, независимо от образа действия твоей соперницы. Тогда по-бедишь.

— Ты говоришь — «соперница», — подметила Аня, — зна-чит, Люська всё-таки… имеет для тебя какое-то значение? Мне ты этого не говорил…

— Ну, чего замолчала, Ань? Как профессиональный «фило-лух», ты умеешь привязываться к словам. Но фантазировать в верном направлении — ты не умеешь. Если не умеешь фантази-ровать сама, то попробуй представлять, слушая мой рассказ. Жаль, что теперь нет в нашей жизни радиопостановок; они пре-красно развивали зрительную фантазию как у детей, так и у взрослых; в «Большой перемене»,* помнишь, — Леонов учил параграф из учебника истории таким способом: заставил Крюч-кову читать этот параграф для него вслух, а сам спать завалил-ся… Анечка, мелкие недоразумения превращаются в обиды на всю жизнь. Избегай этих недоразумений.

* * *

Тамара вернулась домой и сразу же направилась на кухню. Аппетит был акулий. Ни Тамару, ни Толика это не удивляло. Тамара так ела всегда. И — худела. Толик много раз хотел в шу-тку сказать жене: «Ты съела полкастрюли супа и всю картошку; и хочешь добавки! Куда всё это уходит, дорогая?!» Так хотел говорить Толик, но — не говорил. Тамара действительно ела очень много; но худоба её была всё заметнее и заметнее. И То-лик подумал: «Не иначе как Тамара ходит на какие-то занятия. Секта! Она психологически себя убивает! Ей хочется есть, но это не помогает, и она, как свечка, тает прямо на глазах!» Свои-ми мыслями Толик поделился с Ларисой, когда та в очередной раз «заглянула за солью». Тамара была на работе. Выслушав Толика, Лариса покачала головой в знак согласия: «Да, мне один мой знакомый говорил, что такое вполне возможно. Умст-венный труд изматывает человека больше, чем труд физичес-кий. Нервничая, расходуешь колоссальное количество энергии, которую не могут компенсировать ни полные кастрюли супа, ни сковородки котлет, ни бидоны молока. Организм вынужден брать резервы у себя же — у тела. Сперва он съедает мышеч-ную массу рук и ног; после…» Толик слушал Ларису и дивился её познаниям. Лариса явно не врала, ибо обо всём этом Толик тоже когда-то где-то читал… Но что же теперь делать? Тамару нужно каким-то образом спасать. А как спасать, если не знаешь, от чего? Всё происходило как-то не так. Неправильно. Толик вспомнил, как он — худенький художник — пришёл просить

Тамариной руки у её матери; высказавшись, услышал в ответ: «У-у-у, такой щупленький, а туда же! А как ты, хлопчик, бу-дешь дочку мою всю жизнь на руках носить? А ну, покажи…» И Толик тогда подхватил Тамару на свои тоненькие ручки-«верё-вочки» и благополучно рухнул вниз вместе со своей избранни-цей. Будущая тёща посмеялась; но «от ворот поворот» не устро-ила. Она видела, что Толик — мальчик неплохой. И решила за-няться его физическим воспитанием. Многого для этого не тре-бовалось. Толик просто заявлялся по выходным дням к Тамари-ной маме, и та, благословив, отправляла его на весь день на ого-родные участки своих многочисленных знакомых. За весну, ле-то и начало осени Толик заметно окреп. Мышцы рук и груди у Толика заметно вздулись и округлились. Свадьба была в начале октября. В день своей свадьбы Толик перекопал половину учас-тка на даче у своей тёщи. И после этого не чувствовал никакой усталости. С тех пор Толик ежедневно отжимался шесть-семь сотен раз и столько же раз приседал. Выберет удобное время, отложит в сторону палитру и кисти и — раз-два, раз-два… Руки крепость свою не теряли. Толик знал, что сможет поднять свою Тамару на руках на любой этаж любой многоэтажки безо вся-ких лифтов. И ведь, вроде бы, ел Толик не так уж много; и упра-жнениями физическими постоянно занимался, а — не худел. Та-мара же, напротив, ела за восьмерых, ничего физического не вытворяла, но — сохла. Проще всего — видеть видимое и де-лать привычное для всех, обычное. Но что делать с тем, чего ты не можешь понять? Как спасти жену, которая явно мучается? В больницу её не затащишь. А жить в постоянной нервной обста-новке — это не жизнь. Это сказывается на работоспособности Толика и — соответственно — на семейном бюджете. Толик од-нажды сказал жене: «Дорогая, я не знаю, что с тобой происхо-дит, но… не борись с судьбой — не испытывай себя диетами». Тамара обозвала мужа дураком и, хлопнув дверью, заточила се-бя в соседней комнате. Она «врубила на полную катушку» маг-нитофон, чтобы Джо Кокер заглушал своим голосом голос То-лика, взывавшего к жене из-за запертой двери. Сама что-либо говорить мужу Тамара не хотела. Пусть мужчины переговари-вают друг друга. Толик не знал английского; а Джо Кокер, судя по всему, не знал русского. Толик его не перекричал…

* * *

— Как-то быстро ты хочешь превратиться из Егоровой в Нее-горову, — пошутил Вовчик, — а как же фамилия?

— Фамилия может быть любая, — Аня говорила уверенно, — не это главное. Главное — я не буду Егоровой…

— А если бы я тоже был Егоровым? — не уступал Вовчик. — Тебе не кажется, что бывают в жизни такие минуты…

— Когда необходимо немедленно принять решение, — дого-ворила вместо него Аня, — иначе всё полетит в тар-тарары. Это свойственно людям. Мы привыкли изгонять то, что для нас не-желательно. У каждого свой предмет противления. Для меня это — фамилия моей сестры Люськи. Знаю, скажешь сейчас, что Люська рано-поздно выйдет замуж и поменяет фамилию на какую-нибудь… Прыщову или Бородавкину — более подходя-щая фамилия ей ни к чему; а к родителям у меня претензий нет. И знаю, что твоя тётя оставила себе свою девчоночью фамилию. Но… Вовчик, это пустой разговор. Я так решила…

— Да, — согласился Вовчик, — аргумент весьма весомый. Слушай, Неегорова, ты ужинать-то будешь? У нас сегодня — зелёный ужин. И ещё я приготовил для тебя китайскую лапшу. Не ту, что по два рубля за пакетик…

— Это что? — спросила Аня, проникнув в кухню, заполнен-ную зелёным светом. — Зелёная скатерть; зелёные шторы… Всё зелёное! Ты б ещё «до кучи» холодильник в зелёный цвет покрасил! А помидоры в салате почему красные? Ты говорил, что ужин — зелёный… А это что? Почему лапша бледно-жёл-тая? Хочу зелёный-зелёный ужин!

— Са-ади-ись, балаболка! — Вовчик положил руки на плечи Ани. — Помидоры ей не понравились! — сам пристроился ряд-ом. — Хватай вилку, действуй… Помидоры… Помидоры били зелёными, — Вовчик сделал акцент на слове «были», — но, по-ка ты сюда из университета ползла, они покраснели. Лапша же — позеленеть пока не успела, слишком быстро ты приползла. Кстати, Ань, лапша — с сюрпризом. Посмотри на неё внимате-льно. Видишь?

— Лапша как лапша… Ладно, — Аня отправила в рот дольку помидора, пожевала, проглотила, — не тяни, говори загадку…

— Загадки — никакой. Обычная китайская лапша. Китайцы, видишь ли, делают лапшу своеобразную. Они ж, в основном, рисом питаются, а лапша — для самых доргих гостей. Чем длиннее лапша — тем более долгую жизнь желает тебе прожить тот, кто эту лапшу приготовил. Посмотри, сколько жизни я тебе желаю…

Аня скинула с вилки подцепленную огуречную дольку и, уб-рав с лапши веточку петрушки, аккуратно подцепила зубцом ле-нточку лапши, подняла руку вверх. Оба конца лапшовой ленты исчезали в недрах лапшовой кучки, возлежавшей на Аниной та-релке. Кашлянув, Аня стрясла с ног тапочки и поднялась на та-буретку; распрямилась во весь рост; протянула руку с вилкой к потолку. Ленточка лапши, свисавшая с вилочного зубца, была одна. Аня удивлённо посмотрела на смеющегося Вовчика. За-тем она вновь окинула взглядом лапшу и увидела, что… концов у лапшовой ленточки не было! На вилке висело длиннющее ко-льцо лапши. Вовчик — хохотал.

— Я не поняла… Что ты этим хотел сказать? Что я — дура, способная за столом взгромоздиться на табурет и, вытянув руку к потолку, стоять вот так, как… мухинская колхозница? Ну, у той — серп, у меня — вилы; невелика разница… Вовка, — Аня медленно стала опускать руку, стараясь попасть лапшовым ко-льцом в свою тарелку; затем стала неспешно приседать вниз, — я не понимаю этой шутки… Это что, — она снова сидела за сто-лом, на ногах — тапочки, — намёк на то, что я буду… жить ве-чно, да? Да перестань ты ржать! Для меня это — серьёзно…

— Я тоже… серьёзно, — Вовчик утёр «смеховые» слёзы, — я и впрямь желаю тебе жить вечно. Убедиться в этом ты могла то-лько что. И это ещё не всё. Если у тебя ещё есть… ха-ха-ха!.. силы и… ха-ха!.. желание, ты можешь снова встать на табурет-ку, вытянуть руку и посмотреть: это кольцо лапши — лента Мё-биуса! Я нарочно слепил концы, крутанув один из них на пол-оборота. Тебе Люся не говорила о том, что у ленты Мёбиуса — только одна сторона? Знай теперь… Пусть жизнь твоя будет не

разделена на две параллельные стороны и будет вечной!

— Спасибо, любимый… Особенно за слова про Люсю… У ме-ня такое ощущение, что она — хоть и незримо — постоянно на-ходится здесь. Спасибо тебе за то, что ты всё время поддержи-ваешь во мне это чувство, не даёшь ему сгинуть к чёртовой ба-бушке… Да, а с лапшой ты здорово придумал; правда — здоро-во! Но ведь это — не совсем по-китайски. Необычно. Китайцы тебя не поняли бы. Обычаи должны быть обычными, не менять-ся всё время…

— Надеюсь, ты не китаянка. Да и лапшу — надо есть, а не смотреть на неё. Кетчуп бери; чесночный.

— Чесночный? А, ну да, мне ведь сегодня всё равно ни с кем не целоваться… Ты тоже с кетчупом будешь?

— Видишь ли, мне сегодня тоже всё равно не придётся ни с кем… Разве что — с той, которая не почувствует запаха чесно-ка, потому что сама такая же. Кстати, с каких это пор ведьмы не пугаются чеснока?.. Ха-ха-ха! Да ешь ты, Нюшка!..

* * *

Толик чувствовал, что он сходит с ума. С Тамарой творилось что-то непостижимое. Не постижимое уму Толика. И Толик ощущал, как сумасшествие входит в его жизнь. И ничего не мог поделать с этим: муж и жена — одна сатана. Сатана… Сатана снился Толику по ночам в самых разных своих обличиях. Когда Тамара была на работе, Толик пытался писать. Но краски ложи-лись не туда и не так. За две недели Толик изрезал несколько холстов и изломал в щепки десяток кистей. Продолжаться так больше не могло. В голову лезли мысли: «Эта скелетина ходя-чая жрёт, как слон! И мотает мне нервы. Скоро закончатся день-ги, и мне самому жрать будет нечего. А эта скелетина похоро-нит меня и… и… Да чего я с ней мучаюсь. Ну её к чёрту!..»

* * *

— Ты, который сидит за книгой, к тебе обращаюсь, ты меня слышишь? Ты что, ещё не завтракал? Ужин на носу!

— На носу — очки, — поправил Аню Вовчик, — очками ужи-

нать не будем, сохраним их. Когда пойдём с тобой в горы, при помощи моих очков мы разожжём огонь. Я тебя научу… Смо-три, я нашёл в твоём учебнике латинского очень интересный текст. Это — про тебя. Не желаешь полюбопытствовать? Это смешно.

— Смешно совсем другое, — Аня щёлкнула пальчиком по но-су Вовчика, — ты оставил нетронутым завтрак, который я оста-вила для тебя на столе… Ой, Вов, я так устала сегодня в униве-ре… Та-ак, сегодня ужин снова переносится — на завтрак, так? — Аня выхватила из рук Вовчика книжку, кинула её на кресло.

— Ты у меня всё знаешь! Всё! — улыбнулся. — А книжке-то как больно! Тебя б так!.. Поужинай завтраком…

Ночь притаилась за окном и подглядывала в щёлочку между шторами. Будильник топал на столе: тик-так… тик-так… тик-так…

— Будильник нужно убить, — сказала Аня, продолжая ле-жать, полагая, видимо, что с неё достаточно идеи, воплощать которую должен некто лежащий рядом, — иначе он истюкает нам мозги, которые…

— Которых у нас, может быть, и нет, — закончил Вовчик, — но иметь которые очень хочется. Я не встану и не убью его. О, женщина! Ты умеешь не только поддерживать мир в семье, но и — устроить войну. Эй! Леди, не притворяйся спящей красави-цей! Я тебя сегодня уже целовал; причём, столько, что можно было бы разбудить всех женщин района. Я прекрасно вижу, ка-кие хитрющие твои закрытые глаза. Дюма-папа про тебя напи-сал бы: э-э… блаженное удовлетворение жизнью было на её ли-це… Да-а… Если бы я женился на тебе, ты была бы са̀мой… — Вовчик задумался, подбирая нужное слово. — сварливой же-ной, о какой можно мечтать.

— Помечтай, помечтай!.. Что-о-о?! Что ты сказал? Что значит — «бы»? Ты меня… отвергаешь?Вовчик, ты меня отвергаешь? Чего молчишь?

— Тебя слушаю, — признался Вовчик, — у тебя очень краси-вый голос. Особенно в темноте. Но характер твой — он ужасен даже в темноте. Моя первая жена всегда старалась уходить от ссор, как чуткий лесной зверь от охотника. Поэтому она и не стала моим вечным трофеем. Вторая моя жена жутко ревновала меня не только ко всякому фонарному столбу, но и к себе са-мой. Я от этого страдал и плакал; но вселившийся в неё дьявол уб-бил в ней всю жалость ко мне; и всю мою любовь; которой, в общем-то, и не было… Смеёшься? Не, ну я же чувствую, как ты трясёшься от смеха… Итак, продолжим. В хлебном магазине паренёк подходит к девушке-продавщице и говорит ей: «Скажи-те, девушка, у Вас булки мягкие?» И что же она ему отвечает? Она говорит ему: «Хам!» И всё — вся жизнь к чёрту. А парень, может, в этот вопрос всю свою душу вложил; может, он в этой девушке судьбу свою увидел… Нюшка, перестань ржать!.. Ну не стал бы он спрашивать в хлебном магазине, сколько времени или как пройти в библиотеку! Это — нелогично. В хлебном ма-газине у девушек надо спрашивать исключительно про булки. Слишком редко мужчина понимает, что̀ для него значит его же-нщина; как много она для него значит. А если мужчина и пони-мает это, то вдруг оказывается, что женщина не желает это по-нимать. Однажды у одного моего одноклассника случилась бе-да. Не беда даже, а так — небольшая бедёночка. И мне приш-лось везти его домой. Была ночь, и электричка, в которой мы ехали, была последней в ту ночь. Следующая электричка ожи-далась лишь через шесть часов. Мне пришлось, не доезжая до своей остановки, выйти там, где жил мой одноклассник, и нести его на своих плечах домой. Недалеко — метров полторы тыся-чи. Когда я дотащил его до дома, его жена очень обрадовалась тому, что муж её, как ни странно, жив. Она поблагодарила меня, сказав: «Зачем ты вышел на этой станции? Тебе надо было ехать домой, в Тверь и заночевать там, а не искать ночлега здесь!» Мой одноклассник тогда сказал ей: «Но он — уже здесь; и надо что-то делать!»

— А она, наверное, сказала, что до Твери — всего каких-ни-будь двадцать километров; и если двинуться в путь немедленно, то в конечный пункт прибудешь раньше следующей электрич-ки. И ты, конечно, пошёл.

— Да, — подтвердил Вовчик, — но перед тем, как отправить-

ся в путь, я от всей души поблагодарил жену одноклассника за гостеприимство. Потому что настоящий мужчина всегда вежлив с любой женщиной в любой ситуации. Думаю, ты не стала бы уважать меня, узнав, что я просто молча ушёл. Она — жена од-ноклассника — стала ругать своего мужа за то, что он сломал ногу и заявился домой так поздно; а я — ещё не успел отойти от их дома и на пять метров. Мне пришлось обернуться и сказать этой женщине: «Красавица, ты, разумеется, можешь ругаться. Только сперва дай мне возможность отойти подальше. Или по-дожди, пока я заткну свои уши». Что она ответила, я не знаю; потому что мои руки сработали быстрее, чем её язык. Ты спишь?

Ночь всё подглядывала в щёлочку между шторами. Волосы Ани разметались по подушке — широкая душа.

* * *

Тамара вдруг стала вновь поправляться. Толик был в шоке. Он не знал, что теперь делать. Всё новое пугает. А Тамара — всё округлялась и расцветала. Через месяц после своего «внезапно-го исцеления» Тамара снова была той Тамарой, кокою была на фотокарточках семейного альбома. Толик говорил Ларисе, кото-рая время от времени встречалась ему на лестничной площадке: «У меня жена выздоровела! Это просто чудо! И это — немысли-мо! Мне кажется, что я сошёл с ума, но она… она цветёт! Я ду-мал, что, может быть, она завела себе любовника; но Тамара так нежна со мной, так ласкова! Она меня любит! Я — ничего не понимаю; я — в шоке!» Лариса приветливо и загадочно улыба-лась в ответ: «Ну, дай-то Бог, дай-то Бог; глядишь, всё и нала-дится… А мне — недосуг». И — уходила поскорее, думая: «Су-масшедшая семейка. Одна — то худеет, то полнеет; другой — ноет всё время…» За солью Лариса не заходила к Толику уже давно; с месяц. Сторонилась «психической семейки». Говорят, сумасшествие — болезнь заразная. Психов надо сторониться — мало ли чего… А Толик и внимания не обращал на то, что сосе-дка не заглядывает «за солью» и посмотреть художественные новинки. Не до того. Жизнь — наладилась. Творчество. Работа. Продажи. Деньги появились. А кушать Тамара стала меньше. Съест, бывало, тарелочку супчика да полкотлетки, не больше; и

— сыта, говорит. Толик ей: «Тамара, может, добавочки?» А она ему: «Да что мне, лопнуть, что ль?!» И вот однажды Толик рас-храбрился и спросил у жены: «Тамара, может, скажешь мне: что с тобой было-то? Я ведь — муж, как-никак, переживал за тебя и сейчас всё ещё переживаю…» И Тамара ответила: «Хорошо, расскажу тебе. Только ты, Толик, любимый, пойми меня прави-льно и — не смейся, ладно?» А Толику до смеха ли было? И Та-мара открыла ему страшную тайну: «Месяц назад я, извиняюсь, пошла в туалет, и из меня вышел, извиняюсь, длиннющий червь. Дохлый. Я ведь, Толик, и сама не знала, чего со мной происходит. Я ведь стала скелетом, а от чего — не ведала. И есть хотелось постоянно. Это, видать, тот червь из меня все со-ки вытягивал. Но теперь-то всё хорошо. Червяка больше нет, будем жить с тобой долго и счастливо, правда, любимый? А я ведь и не знала, сколько ещё протяну таким скелетом; думала руки на себя наложить, да всё не решалась. Жалко было — тебя, не себя». И Толик признался: «Мне тебя, дорогая, тоже так жал-ко было. Видел я, как страдаешь ты, как мучаешься; ну и… Жа-лко мне было тебя, вот я и подсы̀пал в суп крысиный яд месяц назад. Не мог я больше видеть, как ты таешь прямо на глазах. Хотел избавить тебя от всего, чтоб мук больше не было. Ты ведь тогда, как всегда, приговорила всю кастрюльку. Я думал: наконец-то отмучается. А видишь — как оно всё ладно-то вы-шло…»

* * *

— Ну у тебя и ска-азочки стали! — выдохнула Аня, поверну-лась, легла на спину и закрыла глаза. — Ты точно каких-то аме-риканских ужастиков насмотрелся. Мне это не нравится. Нужно жить в реальном мире, а не лезть в фантастические дебри ужас-тиков. А твоя фраза? — она снова открыла глаза, повернулась к Вовчику лицом. — Ты сегодня ляпнул во время ужина что-то вроде: «Я ем с таким удовольствием исключительно из уваже-ния к хозяйке». Что ты этим хотел сказать? Не помнишь, что го-ворил такое? А я помню. Не от-во-ра-чи-вай свои на-аглющие глазёнки! Дай поцелую — у-у-м-м-м-а-а… Ну и вредный же ты… Я когда из кухни от тебя ушла, мне голова и говорит: «Ну и чёрт с ним!» А ноги — так и зудели, так и гнали обратно: «Иди, иди же к нему; беги к нему!» Я… не могу без тебя. Прав-да, сказки у тебя пошли неважнецкие; я теперь всю ночь спать не смогу… Признайся: ты ведь не станешь подсыпать мне в суп крысиный яд? Чего молчишь? Эй? Э-эй! — она потормошила Вовчика рукой. — Слушай, мне это не нравится. Твоё подозри-тельное спокойствие меня пугает… Да-а, Вовка… Тебе-то со мной повезло… А вот мне с тобой..? Ах-х…

— Что-о-о? — возмутился Вовчик. — Ты ещё смеешь в чём-то сомневаться? Не вожусь с тобой, бяка!

— Ладно — мир! — она поцеловала его в щёчку. — Так ты не досказал эту свою сказку про Толика и Тамару; что там дальше-то было? — Аня повернула Вовчика к себе лицом. — Не спа-а-ать! Не спа-а-ать! Не дам, пока не доскажешь.

— Не дашь?! — он усмехнулся, «поборол» её. — Ну так во̀т, как это часто бывает, стремление сделать добро приносит сов-сем неожиданный результат. Толик-то думал, что жена будет по гроб благодарна ему за то, что он избавил её от червя и дал шанс «скелету» вновь стать человеком и продолжать жить. Но женщины всегда всё переворачивают с ног на голову и извраща-ют все понятия. В милицию Тамара не пошла; всё-таки понима-ла, что муж вернул её к жизни. Но от Толика она ушла; всё-таки прекрасно осознавала, что он её чуть не убил. Вскоре Тамара удачно вышла замуж. За инженера. Инженеры — люди не твор-ческие, не эмоциональные. Инженеру и в голову не придёт стра-дать и переживать за свою жену. И не придёт в голову подсы-пать в суп крысиный яд.

— А что с Ларисой? Ты ведь неспроста её в сказку впихнул?

— Лариса — бедная одинокая женщина… Когда через много лет снимут фильм по этой сказке, Лариса непременно получит «Оскара» за лучшую роль второго плана. Ради этого она в сказ-ке и присутствует. Всегда нужно смотреть вперёд, не ограничи-вать себя рамками данности. Во всём есть перспектива, нужно только увидеть её и применить.

— Слушай, Вовчик, а если этот яд — ну, крысиный — в са-мом деле в суп сыпануть, Люська коньки отбросит или нет? Хо-рошая перспектива!..

— Нюшка, ты — сумасшедшая! Всё-о-о! С завтрашнего дня готовкой буду заниматься только я; ты на кухню — ни ногой… Не улыбайся! Я сказал – «ни ногой», а не – «не нагой»! Трудно с тобой — «филолух»… И с завтрашней ночи буду рассказывать тебе сказки ис-с-сключительно про Микки-Мауса, Бэмби, Бело-снежку и её гномиков…

— Да в гробу я видела твою Белоснежку! — сказала Аня и расхохоталась. — Правду из сказки не выбросишь!..

27 – 28 августа 2006 г.

С ДОБРЫМ УТРОМ!

— История эта, девчонки, известна многим и — давно, — на-чал вожатый, — и я удивлюсь, если вдруг окажется, что кто-то из вас не знает этой были… Жили-были, как и полагается во всех добрых сказках, парень и девушка. Теперь уже никто не помнит их имён; да и так ли это важно? Важно то, что они лю-били друг друга. Правда, любови парней и девчонок отличают-ся друг от дружки. И если парень вовсе не скрывал своих чувств к девушке, то девушка, напротив, старалась таить своё чувство в дальних уголках своей души. Конечно, девчонке нужно каза-ться неприступной, чтобы не показаться «ветреной». А парень — страдал. Он каждый день говорил своей девушке о том, что любит её, и ждал от неё ответного признания. А девушка — мо-лчала. Любила, но молчала. И вот однажды утром она услыша-ла, как кто-то громко-громко крикнул: «С добрым утром, люби-мая!» Это произошло как раз в тот момент, когда она уже отк-рыла свои глаза. Крик не потревожил её, нет. Крик поприветст-вовал её пробуждение. Приятно, когда свершаются приятные сюрпризы! Девушка поднялась с кровати, подошла к окну и вы-глянула на улицу. Но там никого не было. Лишь на асфальте было написано белой краской крупными-прекрупными буква-ми: «С добрым утром, любимая!» Надпись была обращена к ок-нам девушки, и девушка, конечно, сразу догадалась, кто это на-писал. Долго дворничиха оттирала-отскабливала эту приветли-вую надпись — краска высохла быстро. Но на следующее утро эта надпись появилась на асфальте вновь. Дворничиха вызвала милицию, пожаловалась: безобразие! Но милиционеры только руками развели: надпись — совершенно не хулиганского содер-жания и находится не на проезжей части, на движение транспо-рта не влияет, та̀к что… Милиционеры уехали… Упрямая двор-ничиха выводила надпись, но каждое утро та появлялась вновь, пока, наконец, девушка осмелилась признаться парню в том, что тоже любит его… Через некоторое время они поженились, а история эта не забылась, и Олег Митяев даже написал песню об этой любви. Конечно, сейчас романтиков в мире осталось уже очень мало. Даже орлятский «Романтик» ушёл от пирса навсе-гда безвозвратно… Но порой всё-таки встречаются безумцы, способные на сумасшедшие поступки ради любимых…

* * *

… Утром Вовку разбудил Славка и попросил выглянуть на улицу. Вовка вышел на балкон: море было спокойно, небо — чисто. А внизу, на асфальтированной дорожке, пробегающей мимо Дома Вожатых, была белая надпись: «С добрым утром, любимый!» Славка заметил, как Вовка покраснел, но не стал ничего говорить брату-вожатику…

* * *

— Девчонки, — вожатый был серьёзен, — вчера вечером во время Операции «Папа» я рассказал вам одну историю. Сегодня утром я увидел на асфальте возле Дома Вожатых очень уж зна-комую фразу, которая до этого не появлялась там никогда. Не прельщаюсь тем, что эта надпись адресована именно мне, но… Девчонки, ведь надо же иметь совесть! «Зелёный закон»…

— Вов, а разве надпись выложена сломанными ветками? — спросила Света Глушакова. — При чём тут «зелёный закон»? Да наши девчонки и малюсенького цветочка не сорвут!.. Мо-жет… это кто-нибудь из других отрядов?..

— Конечно, — возмутился вожатый, — я рассказываю леген-ды вам, а в жизнь их воплощают девчонки из других отрядов! Лучше признавайтесь, кто это сделал? Сейчас поведу весь отряд отмывать всё это безобразие. Ну?..

— Ну что «ну», Вов, что «ну»? — сказала Светик Богданова.

— Ну и веди! Заодно и посмотрим на это… чудо…

* * *

… Надпись была сделана мелом. Буквы были не слишком бо-льшие, но пришлось носить несколько вёдер воды из ближай-шего ручья, чтобы всё это «великолепие» отмыть от асфальта. Вожатые-«комсомольцы», направлявшиеся из Дома Вожатых в свой «Комсомольский», удивлялись: зачем уничтожать? вдруг это — серьёзно?..

— Это наверняка кто-то из твоих, признайся, Вовка?! — улы-бнулась Марина Ерошина, заглянувшая вечером после трудово-го дня «в гости» к Славке и Вовке в шестьсот пятый номер До-ма Вожатых и имевшая в виду, разумеется, ту надпись, которую видела нынешним утром по пути в свой «Комсомольский». — Ты ж — любитель рассказывать легенды про Синих Крабов и Одинокую Сосну! Между прочим, Вовка, ничего страшного в этом нет. Да другие вожатики, может… мечтают о том, чтобы для них подобное написали их ребятишки.

— У нас в отряде — не ребятишки, а взрослые пятнадцати-се-мнадцати лет… Хочешь, — предложил Вовка, — поговорю со своими «ребятишками», и они напишут такую же надпись для тебя?

— Окна моей комнаты выходят на другую сторону — на ваш «Стремительный», это во-первых, — сказала Марина, — а во-вторых, мне внимания и моих ребятишек хватает. Вообще, Вов, нельзя детей заставля̀ть что-то сделать. Или даже уговаривать. Поступок должен быть от души, от сердца, Вов…

* * *

… Утром следующего дня, когда Славка Гладков ещё спал, Вовка вышел на балкон и посмотрел вниз. На асфальте, на том же месте, где и вчера, белели слова: «С добрым утром, люби-мый!» Буквы были небольшие, как это было видно с шестого этажа, но виднелись они отчётливо. Вовка пришёл к своим «га-врикам» мрачный. После завтрака привёл весь отряд к Дому Во-жатых и, лично таская ведром из ручья воду, самостоятельно на глазах у своих ненаглядненьких избавил асфальт от меловых букв. Напарница — Вера — разрешила в этот день отдохнуть от ребят…

* * *

… Вовка явился к отбою. Потому что от Операции «Папа» его не могли освободить даже его обида и гордость. Есть традиции, нарушать которые не позволит собственная совесть. Девчонки лежали притихшие, осторожные; затаившиеся.

— Сегодня я расскажу вам грустную сказку, — начал Вовка, — ибо, честно говоря, я немножко устал от ведра, воды, тряпки и связанного со всем этим веселья. Наверное, вам тоже будет интересно знать грань, проходящую между весельем и грустью. Итак, как и полагается во всех грустных сказках, жила-была в одном городе одна семья: маленький сын и его родители — отец и мать. Ребёнок уже ходил в подготовительный класс шко-лы и жил в довольствии; у него были прекрасные игрушки, оде-жда и всё такое прочее, потому что его родители старались, что-бы уж кто-кто, а их сын ни в чём не нуждался. Но родители все-гда были на работе, и мальчик часто сидел дома один. Однажды вечером, когда родители всё ещё были на работе, он взял свой бинокль и посмотрел сквозь оконное стекло во двор, где уже смеркалось, но ещё можно было разглядеть лица людей. Маль-чику сквозь увеличительные стёкла бинокля открылась картина уличной дворовой жизни; он словно оказался рядом с теми лю-дьми, которые играли во дворе. Среди этих людей он увидел ре-бёнка и взрослого; по всему их поведению было видно, что это сын с отцом. Они рисовали мелом на асфальте всякие картинки. Мальчик с биноклем был от них далеко и сквозь оконные стёкла ему невозможно было слышать их смех и всё, о чём они говори-ли, но с помощью бинокля он мог видеть их искреннюю рад-ость. И мальчик представил, что это он играет там — во дворе — со своим любимым и любящим отцом, рисует, смеётся; пред-ставил, что это его отец подхватывает на руки, поднимает вверх — высоко-высоко — и кружит, как на карусели… Мальчик уб-рал бинокль прочь от глаз. По лицу ребёнка катились слёзы. Он думал о своём отце, который постоянно был на работе. Следую-щий день был выходным, и родители мальчика были дома. Ра-достный ребёнок прибежал к ним утром ещё в пижаме, обнимал

обоих, пока мать что-то готовила к завтраку. Отец теребил голо-ву сына и говорил, что ребёнок-то как незаметно вырос уже. Чу-жие дети — быстро растут… Если бы знал отец в те минуты, что̀ значит для сына эта рука, теребившая волосы ребёнка! Отец многое понял бы. Но взрослые почему-то не умеют понимать детей без слов… После завтрака мальчик спросил у отца: «Па-па, а сколько денег ты зарабатываешь за день?» Отец посмотрел на него и спросил: «Зачем тебе это, сынок? Много». Но сын на-стаивал: «Много — это сколько? Ну скажи!» И отец ответил: «Да где-то восемьдесят тысяч рублей…» Сын крепче прижался к руке отца и притаился, сидел тихо-тихо, не решаясь даже поше-велится, чтобы отец от чьего-то движения не вспомнил о чём-нибудь и вновь не ушёл на работу. Так незаметно прошёл выхо-дной день, в который родителя мальчика отдыхали от прошлых трудовых дней и готовились к предстоящей рабочей неделе. Выходные всегда проходят быстро и незаметно. Отдыхая от прошедшей трудовой недели, все взрослые в выходной день даже не успевают поиграть со своими детьми. На следующий день, вскочив, как обычно, рано утром, родители спешили на работу, второпях давая ребёнку наказы и целуя его по ходу сво-его выхода из квартиры. Началась новая рабочая неделя. И ма-льчик опять остался один. Он о чём-то задумался и, словно ре-шившись на что-то очень важное для него, стал одеваться. Вхо-дная квартирная дверь захлопнулась. Мальчик побежал вниз по лестничным пролётам подъезда… Родители вернулись с работы домой, как обычно, поздно вечером. Они переговаривались шё-потом, боясь разбудить сына, который, по их расчётам, должен был уже спать. И вдруг мать заметила, что в прихожей на веша-лке не было одежды их сына. И ботиночек его — тоже не было. Родители побежали в комнату сына, включили свет, но ребёнка не было. Не нашёлся он и во всей их трёхкомнатной квартире. Отец побежал на улицу, выбежал во двор и стал звать сына во весь голос по имени, осматривая всё вокруг. Но мальчика нигде не было. Тогда он вернулся домой, схватил трубку телефона и стал обзванивать больницы, отделения милиции и даже морги; но во всех этих местах ему сообщали, что мальчик такого возра-ста и с такими приметами — рост, одежда — к ним не поступал. В третьем часу ночи угнетающую тишину квартиры рассёк ще-лчок дверного замка. Дверь открылась, и бессонные родители увидели на пороге своего маленького сынишку. Увидев родите-лей, мальчик озарил улыбкой своё усталое лицо. Конечно, роди-тели тут же подскочили к нему, схватили в свои объятия. Ребё-нок был весь мокрый, одежда на нём была сырая и вся в грязи. Маленькие ладошки были в ссадинах и кровоточили сквозь грязь. Но мальчик словно не чувствовал никакой боли, смотрел на своих родителей и искренне улыбался. Мать спросила: «Как так можно гулять, чтобы вот так извазюкаться, ободраться все-му да ещё придти почти под утро?!» И мальчик, смутившись, залез грязно-окровавленной ручонкой в карман своей испачкан-ной курточки, вытащил оттуда горсть разноцветных мятых ку-пюр, протянул их родителям и, глядя на отца, сказал: «Я… в Центре отмывал машины от грязи и чистил тротуары от надпи-сей… Вот… держи… здесь — восемьдесят тысяч рублей; рань-ше вернуться домой у меня не получилось… Пожалуйста, папа, побудь со мною вместе хотя бы один день…» Отец посмотрел на сына, присел на корточки и их лица оказались на одном уро-вне. Глаза их встретились. Отец смотрел сыну в глаза; и сын увидел глаза отца и увидел, как его отец плакал. Так горько и душевно отец не плакал уже давно — никогда. Он взял ребёнка на руки, крепко прижал к себе и сказал: «Прости, прости меня, сынок! Прости глупого взрослого! Прости за то, что я не пони-мал тебя без слов…»

Вовка замолчал, и тишина воцарилась в палате девочек. Дев-чонки слушали эту тишину, думая каждая о чём-то своём. Све-тик Богданова периодически шмыгала носом…

— Володь, — раздался в темноте голос Танюшки Клянчиной, — ты на нас не сердись, пожалуйста; мы же ни в чём не винова-ты, правда, Вов…

* * *

— Зря ты дуешься на своих девчонок, — сказал Вовке Славка, когда оба они в своей комнате Дома Вожатых писали в отряд-ных педдневничках отчёт за прошедший день, — сам посуди: «Стремительный» на ночь закрывается на замки — раз; ночные вожатые в холлах — два… Никто из твоих девчонок не смог бы

выбраться ночью из лагеря.

— Плохо ты знаешь моих девчонок, — сказал в ответ Вовка, — для них слезть с третьего этажа — не проблема; они у меня не только «Электрическую Стенку» прошли… Все — кавалеры «Ордена Репейника», когда даже я устал — они меня своими руками на гору затащили; вверх; для них вниз пара этажей — пара пустяков; было бы желание… А желание, судя по всему, имеется… Вот только — кто? Они ж сами-то не признаю̀тся…

* * *

… На следующее утро на асфальте вновь белело: «С добрым утром, любимый!» И было написано что-то ещё мелкими буков-ками — с шестого этажа не разглядишь. Вовка умылся, оделся и пошёл на улицу. Мелкие буквы были сложены в слова: «Побудь со мной хотя бы день, пожалуйста!» Эта надпись была сделана прописными кренделями-буквами, и Вовка понял: нужно сегод-ня же устроить в отряде «Час Сочинения». Вот тогда-то можно будет «вычислить» автора вечно появляющейся надписи! В ве-сёлом настроении Вовка пришёл в «Стремительный», поднялся на второй этаж в родной первый холл. Вера, узнав о намерении напарника изменить план дня, возмутилась: ведь есть установка Управления! Но Вовка настаивал на своём, и Вера «сдалась». После завтрака Вовка отпустил напарницу отдохнуть до обеда, а сам собрал отряд в палате парней, раздал всем клетчатые бу-мажные листочки и попросил написать сочинение про «Орлё-нок»… Во время «Полутора Часов Молчания» Вовка читал «ра-боты» своих ненаглядненьких…

* * *

Тоня Давыдова: «У меня на Родине нет таких гор, какие здесь. Есть холмы довольно высокие, но таких гор нет. Море здесь по-хоже на нашу ульяновскую Волгу — такое же широкое и бес-крайнее. Говорят, что Волга — река, но у нас в Ульяновске она — целое море. Здесь нет кораблей. Может быть, они и есть, но я их пока не видела. А у нас кораблей много. Видимо, на реках всегда больше кораблей, чем в море. И рыба здесь совсем не та-кая, как у нас. Здесь она какая-то длинная, а у нас — толстая и широкая. Мы всем отрядом ходили на пирс и видели, как рыба-ки удочками ловят рыбу. А у нас рыбу ловят сетями, потому что рыбы у нас много, больше, чем в море. И ещё море после ночи очень неприятно пахнет, будто за ночь в нём умерли все рыбы. А вообще в «Орлёнке» хорошо, потому что отряд у нас самый дружный, все ребята хорошие, как и у нас в Ульяновске…»

* * *

Светик Богданова: «В школе меня называют «серой мышкой», и я к этому уже привыкла. Но приехала сюда и поняла: никакая я не «мышка» и никакая я не «серая»! Сами они — обзывальщи-ки — все серые! У нас в отряде — самые лучшие вожатые из всех вожатых! Вера даже — лучшая вожатая всего «Орлёнка». Это Вовка сказал. Но, по-моему, Вовка даже лучше Веры. Его любят все наши девчонки и даже девчонки из других отрядов. А некоторые даже влюблены в него по уши и даже больше. Каж-дый вечер перед отбоем он рассказывает нам — девчонкам — сказки, а Вера нашим мальчишкам рассказывает что-нибудь не всегда, а только тогда, когда ей захочется. Мне повезло, что я — девчонка…»

* * *

Женя Зубарев: «Говорят, что «Орлёнок» — это лагерь для ма-лышей. Мне уже пятнадцать лет, но мне здесь интересно. Инте-ресно смотреть и устраивать самим спектакли, узнавать и рас-сказывать о чудесах света, которых — семь. Где ещё я мог бы стать богом? А в «Орлёнке» — смог. Да, здесь я уже был самым главным греческим богом — Зевсом. Конечно, это был только спектакль, но это всё равно было здорово. Вожатые нам попал-ись замечательные. Словно специально подобрали эту пару для именно нашего отряда! Две недели назад ходили всем холлом в горы, в поход. И Володя-суворовец протаскал несколько часов Алёнку-малу̀ю на своих плечах. Просто посадил себе на плечи и носил по горам. Я поздоровее Володьки буду, но он мне Алёнку не доверил, от помощи моей отказался. Сказал, что дома обе-щал Алёнкиным родителям приглядеть в «Орлёнке» за «ребён-ком», и вот — держит своё слово! Молодец! Алёнка по возрасту должна была быть в другом отряде — младшем. Но Володя ска-зал, что, если её переведут в другой отряд, то пусть и его пере-водят тоже. Было бы, наверное, смешно: шестнадцатилетний парень-суворовец среди одиннадцатилетних малышей!..»

* * *

Оля Широкова: «Хорошо, что нас — нижегородцев — здесь много. Вместе ехали сюда в поезде и даже попали в один отряд. Я сама деревенская, возможно, не такая раскованная, как, нап-ример, Света Глушакова. Но всё равно: здесь никто не смеётся над моей излишней скромностью. Света даже была царицей Се-мирамидой. А Женя был Зевсом. И ещё мы строили висячие са-ды на Дворце Культуры и Спорта. В третьем отряде ребята — тоже наши сверстники. Так и живём, как дружные соседи — второй отряд и третий…»

* * *

Света Глушакова: «Вовка, почему ты дал только один двой-ной листок?! Приходится писать в каждой строчке, боюсь, что рассказать обо всём всё равно не получится. В детстве я каждое лето ездила в пионерские лагеря, как и все дети. Там мне нра-вилось. Всё это были местные лагеря, недалеко от моего дома. Ехать в «Орлёнок» было страшновато. Во-первых, далеко. Во-вторых, позапрошлым летом я уже была в «Артеке» и мне там не понравилось. «Артек» — лагерь большой, даже, кажется, по-больше «Орлёнка». Целыми днями в «Артеке» нас готовили к какому-то празднику, вечные репетиции, заучивания, никакой импровизации. В итоге получилось грандиозное представление, но я чувствовала себя просто марионеткой, которой артековские вожатые управляли, даже не спрашивая, нравится ли это мне. Я даже не помню имён моих артековских вожатых. Правда. Поче-му-то. А в «Орлёнке» всё совсем по-другому. Здесь чувствую себя собой, а не «винтиком». И ещё я — Семирамида, царица Древнего Вавилона. А «Электрическая Стенка»?!! Обалдеть! Перепачкались все вдрызг, но зато какие довольные были, хоть и уставшие. Вовка, ты ведь правда сейчас читаешь это? Скажи: почему Вера такая высокомерная? Почему не играет с нами в игры на доверие? Неужели ей неинтересно? И если ей неинтере-сно, то почему говорят, что она лучшая вожатая «Орлёнка» по-запрошлого года? Как уже писала, в позапрошлом году я была в «Артеке». Жаль, что не в «Орлёнке»! Возможно, я застала бы Веру, когда она была «лучшей вожатой». Или что вообще име-ется в виду под словами «лучший вожатый»? Вовка, мне кажет-ся, что лучший вожатый — это ты. Это не потому, что именно ты читаешь сейчас это моё сочинение. Можешь даже показать этот листок Вере, чтобы она знала: лучший вожатый «Орлёнка» — вожатый второго отряда Вовка!!! Теперь я знаю, что чудес на свете не семь, а восемь. И кто восьмое чудо света — догадайся-ка сам с одной попытки!!! Вовка, ты — настоящий папочка! Знай, что все твои дочки очень-очень-очень любят тебя! Спаси-бо тебе, любимый наш, за Операцию «Папа», за сказки и леген-ды, которые нам рассказываешь, за всё!..»

Вовка подумал, что, скорее всего, надпись на асфальте могла сделать именно Света-Семирамида. Он достал из кармана руба-шки листок, на который утром перерисовал «почерк» мелкой мелковой надписи на асфальте. Нет, кажется, совершенно дру-гой почерк, не Светин…

* * *

Володя Сергеев: «Хороший лагерь. Дружина дружная. Отряд — вообще золотой. Жаль, что не удаётся отхватить себе какую-нибудь «главную роль». Но — ничего. Ирина — доводит посто-янно. Не могу с ней спокойно танцевать. В Ульяновске — нор-мальная девчонка. Здесь — будто с цепи сорвалась. Может, это потому, что здесь мы живём все вместе, на виду друг у друга постоянно… Тюльпановое дерево что-то совсем не похоже на дерево. Зато море какое! Разве нашу ульяновскую Волгу срав-нишь с Чёрным морем?! Ходили купаться с дельфинами. Это просто сказка наяву!..»

* * *

… Вовка покраснел, словно рядом с ним сейчас стояла Вера и читала с ним вместе эти ребяческие откровения. Надо будет сказать ребятам, чтобы помалкивали о купании с дельфинами, о походах в «Олимпийский»… О многом надо помалкивать. Уз-нают в Управлении — уволят точно. То и дело Аделина Алексе-евна на вожатских собраниях напоминает: «Мы несём ответст-венность за безопасность всех ребятишек! В сторону «Олимпи-йского» — ни шагу! Там всё в аварийном состоянии! И в «Дозо-рной» на вышку — не лазить! Мало ли чего! И когда в море де-льфины — не купаться! Животные могут быть опасны!..» Сто-лько пунктов логически обоснованных перечислит начальник «Стремительного», что слушаешь её и думаешь: остаётся разве что в корпусе сидеть и никуда не выходить. Но и тут — опас-ность: палата мальчиков — на втором этаже, а палата девочек — вообще на третьем. А ещё по всему «Орлёнку» магнолии ра-стут, и, говорят, аромат их цветов ядовит. Так что же теперь де-лать? Как жить?.. Вовка дочитал сочинения ребят; всех тридца-ти. Читая, сравнивал почерк каждого «откровения» с надписью, перерисованной на листок. Ничего похожего. Конечно, рисуя буквы на асфальте, виновница могла догадаться о предстоящей проверке и сделать надпись мелом, скажем, левой рукой… Нет, ничего похожего. Вовка усадил за написание «сочинения» даже мальчишек, чтобы у девчонок не возникло лишних подозрений насчёт причин данного «мероприятия». Но и таинственная «пи-сательница», видимо, не лыком шита — догадалась, что её «вы-числяют». Нет, ничего похожего… Что же делать?..

* * *

— Девчонки, сегодня я расскажу вам сказку про Лошадку, — начал, как обычно, Вовка, чувствуя на себе взгляды феечек, за-таившихся в темноте, притихших и не собирающихся засыпать, — но Лошадку не простую… Сразу скажу, что ко мне лично эта грустная история не имеет совершенно никакого отношения. Итак, как и положено в грустной сказке, жила-была в одной Во-лшебной Стране Лошадка. Смастерил эту Лошадку Добрый Во-лшебник Славикус Гладковикус из подручного материала: тело, голова и копытца Лошадки были металлические, а шея, ноги и хвост — верёвочные. Целыми днями Лошадка бродила по Двор-цу, в котором жили остальные Добрые Волшебники и Волшеб-ницы; питалась Лошадка солнечным светом и свежим ветром. Волшебник, смастеривший Лошадку, жил в этом Дворце на ше-стом этаже; но Лошадка выходила даже на улицу. Она любила купаться в море, ибо голова, тело и копытца её были алюминие-выми и не боялись ржавчины. Дельфины, живущие в море, всег-да очень удивлялись: что это за такое странное животное? А Ло-

шадке нравилось купаться вместе с дельфинами. Ведь дельфи-ны — такие весёлые и забавные! Многие люди думают, что де-льфины опасны и могут легко погубить любое другое живое су-щество, которое окажется в воде с ними рядом. Ведь дельфинов боятся даже акулы! Да, да, акулы боятся дельфинов! И никогда акула не нападёт на человека, если рядом с ним находится дель-фин. Конечно, дельфины едят рыбу — живых существ. Но ведь надо же дельфинам чем-то питаться!.. А Лошадка была совер-шенно несъедобна и потому не боялась дельфинов. Но всё рав-но она не рассказывала Волшебнику, который её смастерил, о своих купаниях с дельфинами, потому что знала: её создатель будет очень волноваться за неё. Взрослым ведь не объяснишь, что многие опасности — не более чем просто выдумки взрос-лых. И вот однажды в Волшебную Страну приехал Старый Доб-рый Волшебник — Славикус Котёночкинус. Лошадка попроси-ла своего создателя познакомить её со Старым Добрым Волше-бником. Потому что все знают: старые добрые волшебники спо-собны творить чудеса. А про этого Старого Доброго Волшебни-ка было известно, что он умеет превращать в настоящих и ожи-влять даже нарисованных на бумаге животных. У Лошадки бы-ла сокровенная мечта: стать Лошадкой Настоящей, Живой. Вол-шебник, сотворивший Лошадку, предчувствовал что-то нелад-ное, но… Ведь добрые волшебники не творят зла! И Волшеб-ник, сотворивший Лошадку из алюминиевых баночек и пенько-вых верёвочек, но бессильный сделать из неё Лошадку Настоя-щую, повёл своё создание к Старому Доброму Волшебнику. Старый Добрый Волшебник, прибывший в Волшебную Страну всего на недельку, обитал на девятом этаже Дворца Волшебни-ков, где всегда гостили только самые уважаемые гости. И вот Волшебник, сотворивший Лошадку, представил своё творение Старому Доброму Волшебнику, а тот сказал: «Какая прелесть!» И Волшебник, сотворивший Лошадку, попросил: «Вы — Ста-рый Добрый Волшебник; Вы умеете оживлять даже нарисован-ных животных. А моя Лошадка — не нарисованная; но и — не совсем настоящая, не живая. Сила Вашего волшебства могуще-ственнее моей. Не могли бы Вы превратить мою Лошадку в На-стоящую, Живую?» Старый Добрый Волшебник ответил: «Ко-нечно, я могу всё! Я оставлю эту алюминиево-верёвочную Ло-шадку себе и сделаю из неё Настоящую!» Волшебник, сотвори-вший Лошадку, поблагодарив Старого Доброго Волшебника, ушёл на свой шестой этаж, а Лошадка — осталась со Старым Добрым Волшебником на девятом этаже Дворца Волшебников. Ещё пять дней пробыл Старый Добрый Волшебник в Волшеб-ной Стране, а после — уехал. Спустя два дня после отъезда Ста-рого Доброго Волшебника один из Волшебников сказал созда-телю Лошадки Славикусу Гладковикусу: «Мне кажется, я видел твою Лошадку на девятом этаже Дворца. Чего она там делает?» Волшебник, сотворивший Лошадку, был уверен, что Старый Добрый Волшебник забрал его Лошадку с собой! И вдруг — та-кое: кто-то видел его Лошадку здесь, во Дворце! Волшебник, сотворивший Лошадку, побежал на девятый этаж и там… Там в дальнем тёмном уголке он нашёл алюминиевые копытца, голо-ву и туловище своей Лошадки. Ни шеи с гривой, ни ног, ни пы-шного хвоста — не было. Волшебник, сотворивший Лошадку, осторожно вошёл в комнату, где целую неделю проживал Ста-рый Добрый Волшебник, и на балконе увидел растянутые пень-ковые верёвки. Ведь старые добрые волшебники — тоже живые люди! И им надо на чём-то сушить постиранные носки! Волше-бник, сотворивший когда-то Лошадку, отвязал натянутые верё-вки, развязал их по прежним частицам и заново сделал шею, но-ги и хвост. Так алюминиевая Лошадка была сотворена во вто-рой раз. И больше Волшебник, её сотворивший, никому-нико-му не отдавал свою Лошадку. Потому что у старых добрых вол-шебников на уме может быть что угодно. Что угодно только ли-чно им… Опасности подстерегают даже там, где их не ожида-ешь. И от того, на кого не подумаешь. Верить нужно лишь себе и полагаться только на себя, а не на старых добрых волшебни-ков… И пусть Лошадка не стала Живой, но для своего создате-ля она была Настоящей ещё изначально…

* * *

… Утром Вовка вышел на балкон; посмотрел вниз: «С добрым утром, любимый!» Нужно что-то делать. Надо как-то отвлечь внимание этой «писаки»!.. После обеда Вовка повёл отряд мимо соседнего «Звёздного» по лестнице вверх — к орлятской обсер-ватории. В нескольких метрах от вершины на одной из бетон-ных ступеней было написано красными печатными буквами: «Я Вас люблю!» Сама ступенька была выкрашена в белый цвет.

— Ребята, осторожно! — предупредил Вовка. — Наступать ногами на эту ступеньку нельзя! Нужно перешагнуть через неё. Кстати, это тоже интересная история… Когда-то в «Орлёнке» не было Дома Вожатых. Вожатые жили в общежитии на верши-не горы, недалеко от обсерватории. Тогда ещё не было ни «Звё-здного», ни «Стремительного»; эти «корабли» построили поз-же… И вот в дружине «Солнечной» один пятнадцатилетний пи-онер полюбил свою вожатую, которая была чуть постарше его. Парень не осмеливался признаться своей вожатой в своём чувс-тве. Но накануне своего отъезда из «Орлёнка» парень всё-таки решился. Нет, он не подошёл к вожатой, не сказал ей, что любит её. От самого моря он поднялся вверх по лестнице и на одной из ступеней написал мелом: «Я Вас люблю!» И — уехал. Девчон-ка-вожатая, вечером поднимаясь к себе в общежитие, увидела эту надпись на ступеньке. Конечно, она сразу узнала почерк од-ного из своих пионеров. Но — парень уехал. Девушка рассказа-ла обо всём своим друзьям и подругам — таким же, как и она, вожатикам. Дождь смыл меловую надпись со ступеньки; но кто-то из вожатых постоянно обновлял надпись, когда-то сделан-ную уехавшим пионером, и девчонка-вожатая постоянно пом-нила о той светлой и тайной любви, которой она когда-то была удостоена. Через три года, когда парень стал уже взрослым, он вернулся в «Орлёнок». Девушка-вожатая всё ещё работала здесь, и теперь её бывший пионер признался ей в любви откры-то, без утайки. Разумеется, они поженились; ведь это не страш-но, если невеста чуточку постарше своего жениха. Прошло вре-мя, и они уехали из «Орлёнка» навсегда. Но история их любви навсегда осталась на этой ступеньке — откуда она и начала во-площаться в реальность. Конечно, меловые надписи не вечны, и кто-то из вожатых написал эту фразу краской — чтобы уж надо-лго. Печатными буквами, потому что подделывать чей-то по-черк нечестно. Ступеньку, как вы видите, тоже покрасили белой краской — в цвет, символизирующий чистоту чувства. А крас-ные буквы — по цвету пламенного сердца, из которого и исхо-дит это чувство. Почему вожатики никогда не наступают на эту ступеньку? Это даже не потому, что краска может стереться,

нет; ведь всегда можно подкрасить надпись. Дело совсем в дру-гом. Просто — нельзя же топтать чьё-то чистое чувство… Мно-гие пытались оставить такой же след на других ступенях. Но то-лько настоящее, истинное чувство вечно, не стирается…

* * *

… Смывать надпись на асфальте — стало традиционным Вов-киным занятием по утрам. Марина Ерошина сожалела:

— Повезло тебе, Вовка! Такое упорное чувство попусту про-падает! Не ценишь ты чью-то любовь; ох, не ценишь! Кстати, ты не пробовал понаблюдать за руками твоих девчонок? Чего удивляешься? Дело ведь говорю. Смотри: у меня ногти — под-стриженные; а у твоих пятнадцатилетних модниц наверняка — отращены до безобразия, маникюр и всякая там прочая дребе-день. Ты приглядись, приглядись хорошенько к ноготочкам сво-их девочек; Мел ведь забивается под них, частички остаются по-любому… И ещё, Вовка, ты не задумывался: откуда эта твоя таинственная воздыхательница столько мела берёт? А? Это ведь сколько нужно мела, чтобы писать ежедневно такую весьма не-маленькую по размеру фразу?! Нам — вожатым — на целый ме-сяц на весь, наверное, «Орлёнок» столько мела не выдают! На-верняка где-нибудь в Новомихайловском эта твоя «феечка» мел покупает. Я бы на твоём месте сходила в посёлок, прошвырну-лась по магазинам, поспрашивала… Да что я тебя учить-то бу-ду! У тебя своя голова — на что?!.

* * *

… А ведь Марина была права! И как только Вовка сам обо всём этом не догадался! Попросив у Веры «отгул» на полдня, Вовка устремился в Новомихайловский. Магазинов в неболь-шом горно-приморском посёлке не так уж много.

— Брала девушка мелки, — вспомнила женщина-продавец, — полную коробку купила. А ты, молодой человек, тоже, видать, из «Орлёнка»? Вам там что, мел не выдают? И куда только ми-нистерство ваше смотрит…

Описать девушку, купившую несколько дней назад целую ко-робку белых мелков, продавец подробно не смогла; девушка и девушка; молоденькая; мало ли народа через магазин проходит, всех не упомнишь…

* * *

… Теперь Вовка знал, что мел купила какая-то девчонка. Денег у «пионерок» — поболе, чем у вожатиков. Кто? Кто мог в рабочее время магазина сгонять в соседний с «Орлёнком» посёлок? Когда? Во время «Полутора Часов Молчания»? Почему нет?! Двери лагеря днём открыты; за полтора часа запросто можно успеть спокойненько дойти до поселкового магазина, купить мел и вернуться обратно… Интересно: где эту коробку с мелками можно спрятать? В выдвижные подкро-ватные ящики? Или в платяные шкафы, что возле двери?.. Под-вигав — туда-сюда — кроватные ящики, Вовка распахнул ство-рки-дверцы правого платяного шкафа. Чего тут только нет! Од-них только платьев Ирины Наумовой — десятка полтора! Для каждого бального танца — свой наряд…

* * *

… Вовка вспомнил, как недавно — на концерте в честь трид-цатипятилетия «Орлёнка» — случилось неожиданное незапла-нированное «выступление». После вожатского «Хора Пионер-ов», исполнившего попурри известных пионерских песен, долж-ны были выступать ребята; и среди них — ульяновская бальная танцевальная пара: Володя-суворовец и его капризная напарни-ца Ирина. Ирина всегда требовала, чтобы её называли именно Ириной, а не Ирой или Ирочкой. Взрослая, мол, уже, серьёзная девушка. Во время праздничного концерта ещё до своего выхо-да на сцену эта самая «серьёзная девушка Ирина» устроила на-стоящее представление. За кулисами. Вовка с алым пионерским галстуком на шее спускался со сцены летней эстрады по лестни-це, а перед ним на земле стояли надувшиеся друг на дружку Во-лодя и Ирина. Что случилось? И Володя-суворовец сорвался: «Я с этой… Ириной болше не буду выступать! Представляешь, Вов, всю неделю готовили с ней «Самбу», репетировали до по-синения. Прихожу сейчас на выступление, а она — в платье для «Румбы»! И заявляет мне, что она, видите ли, сегодня танцевать «Самбу» не может! Видите ли, не в духе она сегодня; не созрела для «Самбы»! И будет сегодня танцевать «Румбу»! Она так ре-шила!..» Ирина вставила своё словечко: «Да, сегодня «Самбу» я танцевать не буду!» Вовка отвёл Володю в сторонку: «Ну, Во-лодь, ты ведь постарше её — глупенькой… Уступи. Я тебя про-шу». И Володя решил уступить: «Ладно, Ирина, танцуем «Рум-бу»! В последний раз!..» Но Ирина не успокоилась: «Как ты бу-дешь танцевать «Румбу» в костюме для «Самбы»?! Иди, перео-денься!..» В ответ Володя хотел тоже послать Ирину, но — пой-мал на себе Вовкин взгляд: уступи, ты ведь — настоящий муж-чина!.. И Володя смолчал. Уметь смолчать вовремя — большое дело!.. Володя — будущий военный — быстро сбегал в «Стре-мительный»; через три минуты он снова был на месте — возле выхода на сцену. Казалось бы, всё улажено; но Ирина вдруг зая-вила: «Нет, сегодня «Румбу» танцевать нельзя! Будем танцевать не «Румбу», а…» В конце концов, Вовка вытолкал обоих на сце-ну, и они станцевали — под восторженные крики зрителей. Ка-кая разница: «Самбу», «Румбу» или «Ча-ча-ча»?!. Трудно Воло-де с Ириной, ох — нелегко!..

* * *

… Дверь в палату распахнулась, и девчонки галдящей толпой ввалились в комнату.

— Ой, девочки, — воскликнула Танюшка Клянчина, — а Вов-ка-то на платья наши засматривается! Уж не фетишист ли он?! — и покраснела от своих слов. — Ой, Вов, извини. Просто ты… неожиданно так…

— Ничего неожиданного, — признался Вовка, — просто я здесь… кое-что потерял. Вожатской братии не хватает мела для работы. В магазине соседнего посёлка мне сказали, что на днях какая-то девчонка купила целую коробку белых мелков. Да и кто-то ведь пишет эту дурацкую фразу под моим окном; в то время, когда вожатым работать нет возможности — мела не хватает…

Ни одна из девчонок не смутилась от открытого признания Вовки о цели его визита в их «обитель». Вовка это заметил, вни-мательно глядя на лица всех своих «дочек». Ну и выдержка у этой… «тайной хулиганки»!

— Фраза и не дурацкая вовсе… — возразила Светик Богдано-ва. — Значит, кому-то это нужно…

— Уж не тебе ли? — Вовка посмотрел Светику в глаза.

— Почему только мне? — на вопрос Светик Богданова отве-тила вопросом. — В этой палате нет той, которая не любила бы тебя…

* * *

… Мелки в палате девчонок Вовка так и не нашёл. Только «опозорился» перед своими девчонками. Да и правда: кто же станет держать «орудие преступления» у себя дома? А разгля-дывать ногти на руках своих девчонок Вовка так и не решился. Близился вечер. Можно, конечно, подежурить ночью возле До-ма Вожатых. Но если увидят какие-нибудь запоздалые «комсо-мольцы» или «штормовики»? Свои же засмеют. Оля Петрова или та же Марина Ерошина всегда возвращаются домой запол-ночь; непременно увидят болтающегося по улице «стремилку» и растрезвонят по всему «Орлёнку» новую легенду о «вожати-ке-маньяке»… Создавать легенды вожатики «Орлёнка» — мас-тера!.. Да и спать ужасно хочется. Нужно ещё написать в пед-дневничок отчёт о прошедшем дне, к завтрашнему дню подго-товиться… Дел — завались… Настоящему вожатому удаётся поспать в лучшем случае часа два-три в сутки. Либо — вообще поспать не удаётся; ни часочка…

* * *

… Утром на асфальте под окном вновь лежали белые буквы: «С добрым утром, любимый!» Нет, отвлечь от этой дурости ка-кою-нибудь другой легендой — явно не удаётся. Не отвлекается таинственная незнакомка на «пустяки»… Смыв-стерев надпись, Вовка отнёс ведро с тряпкой на их привычное место и пошёл на работу. До конца смены оставалось несколько дней; можно это время перетерпеть. Ребятки разъедутся, и утренний «кошмар» прекратится. Возьми себя в руки, ты ведь — взрослый! Объяви таинственной незнакомке Программу «Отдыхай!» и не обращай на её выкрутасы внимания. Не должен вожатик поддаваться не-гативным эмоциям и чувствам!..

* * *

… Смена закончилась, детишки разъехались по домам; впере-ди был пересменок — целых три дня отдыха! Можно выспаться вволю; нужно; потому что через три дня — «и снова в бой, по-кой нам только снится»… Вожатому не может сниться покой; потому что вожатому некогда спать… Сон — как вода. Умирая от жажды, думаешь, что горазд выпить целое море воды; но вы-пьешь чашку-другую — и уже не хочется. То же со сном. Смена закончилась, и Вовка впервые за месяц проспал всю ночь. Всю!.. Утром вышел на балкон скорее просто по-привычке. По-смотрел на асфальт: «С добрым утром, любимый!» Да ну!.. Ми-стика какая-то! Не может этого быть! Не должно!.. Вовка даже потёр руками глаза — на всякий случай. Но от потирания глаз надпись не исчезла. Вовка спустился вниз, взял у вахтёрши вед-ро и пошёл выполнять свой привычный утренний «ритуал». Ко-гда он возвращался в Дом Вожатых, у выхода столкнулся с Ма-риной Ерошиной и Олей Петровой, одетыми не в привычные вожатские костюмы, а в непривычные «гражданские» платья. Девчонки сказали, что собрались в Новомихайловский за фрук-тами и предложили Вовке стать «их Сусаниным». Оля и Мари-на работали в «Орлёнке» гораздо дольше Вовки, и если кто и годился в «Сусанины» — так это они сами. Возвратив вахтёрше ведро, Вовка поднялся на свой шестой этаж, переоделся в «ци-вильное» и побежал догонять девчонок.

* * *

… Юг тем и хорош, что фрукты здесь недорогие. Набрав «ви-таминов», отправились по магазинам — вдруг новенькое чего появилось? В хозяйственном магазинчике женщина-продавец узнала Вовку, не смотря на его «гражданскую» «бесформен-ность».

— Что, молодой человек, снова за мелками? — поинтересова-лась она. — Завоза не было пока. Да ты вот — у девушки этой попроси, — продавец показала рукой на Марину, — может, у неё ещё и осталось чего от коробки-то…

— Ну, ребятки, вы тут поговорите, а я, пожалуй, вас оставлю! — сказала Оля Петрова, когда они втроём вышли из магазина.

— Пойду за мясом схожу…

* * *

— Не дуйся, Вовка! — Марина взяла его под руку, увлекая за собой в сторону «Орлёнка». — Ведь как всё красиво получи-лось-то! Я к вам приходила помогать Маришке Горецкой укла-дывать её девчонок; к твоим девчонкам в палату иногда загля-дывала, когда они после твоего ухода пошумливали. Они-то и рассказывали мне твои… сказочки!.. Ну правда, Вов, неужели тебе не понравилось?! Внимание не может не нравиться! Обе-щаю тебе: больше не буду малевать под твоим окном. Да и мел-ков уже мало осталось; быстро расходуются. А вот представь, что через некоторое время по «Орлёнку» начнёт ходить история про надпись на асфальте. А после, глядишь, и эту «легенду» кто-нибудь увековечит краской, приукрасит, приврёт малость, пустит в жизнь… Так ведь и рождаются легенды! Знать бы: че-го сейчас девчонки-то твои думают?! Ха-ха-ха!.. Ну, Вовка, не дуйся же! Давай мириться!..

* * *

… Вожатые «Орлёнка» — самый дружный народ на свете. Не-возможно разругать-рассорить вожатиков. Тем более — краси-выми добрыми шутками, которые ни к чему не обязывают, но иногда действительно приводят к рождению красивых добрых легенд…

12 – 13 апреля 2006 г.

МОЖНО ВОВУ?

Денёк выдался на славу. Лена отпросилась с работы пораньше — нужно было зайти на рынок, выбрать-прикупить овощей-зе-лени-фруктов на вечер. У Вовки сегодня — день рождения. «Четвертачок» любимому человечку «стукнул»! Подумать толь-ко — двадцать пять лет! Четверть века! А через четыре месяца и три дня — «четвертачок» исполнится и самой Лене. Господи, подумать только — старуха настоящая совсем! Ужас! Что ни говори, а для женщины возраст — это что-то ужасное. Лена с

тревогой высматривала в правдивом стекле зеркала морщинки на своём лице. Да-да, они — эти проклятые морщинки — уже имелись! Конечно, не такие отчётливо-крупные, как у Вовкиной мамы — Лениной свекрови — любимой и любящей Жанны Ви-кторовны; но всё-таки!.. Лена посмотрела на яркое, но пока не жаркое апрельское солнышко, невольно прищурилась — сле-пит… В голове роились мысли: кто — интересно — сегодня придёт на Вовкин юбилей? Из тех, кого Вовка вчера весь вечер-вечерской обзванивал-приглашал… Лопаковы точно придут. Они не смогут не погулять — попить-поесть — на халяву. Васи-льевы наверняка тоже заявятся. Те ещё прохиндеи! И сынок их — восьмилетка — весь в родителей; прохиндейчик! Лошмано-вы? Лошмановы! Эти тоже обязательно приволокутся. А вот Клямовы сегодня вряд ли будут; в такой солнечный денёк наве-рняка смотаются на дачу — работать с землёй. Клямовы — ра-ботяги. Конечно, они непременно заглянут когда-нибудь, позд-равят Вовку «с прошедшим», подарочек какой-нибудь солид-ный, недешёвый преподнесут… Клямовы — они такие! На сва-дьбу — пять лет назад, в июне — подарили Вовке и Лене мебе-льную стенку — польскую, между прочим! — и холодильник двухкамерный, тоже чей-то импортный; сами же — посидели за свадебным столом часа полтора и — ушли, извинившись за свою занятость и пожелав молодожёнам всего того, чего обыч-но желают на свадьбах. Вот они какие — Клямовы. Таких лю-дей приятно видеть за праздничным столом. И вовсе не потому, что они ненадолго задерживаются… А Лопаков, наверное, сно-ва напьётся до поросячьего визга, начнёт к чужим жёнам прис-тавать… Лошмановы — разборки свои семейные устроят; будто у себя дома им не хватает времени разобраться друг с друж-кой… Ба! Помидоры — по тридцатке! Грабёж!.. Лена принялась было торговаться с продавцом-армянином — какой там! Его по-слушаешь — так и по сороковнику за килограмм возьмёшь! Так красиво уговаривает-торгует — талант! Нет, надо вон туда про-йти, дальше; взять «пальчиков»… Та-ак, огурчики у нас почём? Почём-почём? Сразу видно: парниковые. Длиннющие, как бана-ны. И верхи у них слишком уж тёмные, наверняка горькие. А вот если бы Вовка на рынок за продуктами пошёл, то, конечно, взял всё подряд, без разбора. Что ни говори, а мужчин по рын-кам-магазинам за продуктами отправлять нельзя. Как нельзя до-верять мужчинам проектировать планировки квартир при стро-ительстве дома. Кто, как не женщина, лучше знает, где и что до-лжно находиться в её — её! — доме?!. Ан — нет. Куда ни глянь — везде архитекторы-планировщики сплошь мужчины. Чего дельного они могут напланировать?! Привыкли жить по древ-ней мёртвой формуле: для женщины дом — это сперва храм; после — за̀мок; затем — тюрьма; и наконец — могила. А разве не так? Ведь так же!.. Рутина быта — съедает целиком и полно-стью, превращает в рабыню… Ух ты — виноград! Почём-по-чём?! Да таких цен даже в Америке нет! А в Америке всё доро-же, чем у нас; раза в три-четыре. Потому что — говорят — там зарплаты раз в десять больше нашенских. Нет, сама в Америке пока не была, а вот Клямов — он там был; и не раз. А Клямов обманывать не будет. Скорее реки вспять повернут и небо упа-дёт на землю, чем Клямов соврёт! Этому человеку можно дове-рять больше, чем себе! Себе можно не доверять, но Клямову — доверять нужно!.. Нет, по такой цене брать виноград — это пре-ступление в отношении своего тощего кошелька! Нет, нет, и не уговаривай даже; и даже если на пятёрку дешевле — всё равно слишком дорого. Можно и без винограда обойтись. Тем более ещё весь рынок — впереди, не пройден… Сам такой! Развелось тут у нас в России всяких… иностранцев из ближнего «чёрного зарубежья»! Как это: я у себя в стране — у себя, можно сказать, до̀ма! — буду свой рот закрывать?! Скорее уж ты свой закро-ешь! Поглядим-поглядим… Вот поросёнок — всё настроение испортил… Солнышко, хоть ты-то всегда ласково и приветли-во; спасибочки! Обычно все вечеринки-вечера заканчиваются лёгкой болтовнёй напоследок. Обычно… Но Россия — страна необычная. Здесь все вечеринки заканчиваются для кого где: либо в больнице, либо в отделении милиции. Потому что не по-нятно: как можно не устроить хорошенький мордобой или на худой конец какую-нибудь скромную оргию? Собираются ведь не для того только, чтобы за столом посидеть, поесть-попить. Главное в русском застолье — общение. Надо успеть и на дру-гих насмотреться, и себя показать во всей своей красе; не так уж часто ведь собираемся. Вроде бы и праздников навыдумывали — кучу; даже День водопроводчика, кажется, присутствует в нашем календаре. А всё равно — маловато их, праздников; мо-жно было бы и побольше придумать. А-то — будни да будни; серость сплошная… Каждый день — на работу. На работу, как на праздник. А если люди даже на рабо̀ту идут, как на праздник, то что же творится у них дома?! Нам до̀рог наш менталитет, мы к этому привыкли. Мы привыкли в общественном транспорте уступать сидячее место старушке, инвалиду или беременной. Мы привыкли бросаться очертя голову в огонь или в воду и спа-сать совершенно незнакомых страдальцев, погибающих в огне или тонущих. Мы привыкли после совершения подвига отмахи-ваться рукой от похвал и наград: «Да ладно, чего уж там…» Мы впитали Любовь к нашей Великой Родине вместе с молоком ма-тери и водкой отца. Нас невозможно победить, потому что не-возможно понять: что же нужно для того, чтобы нас победить. Возможно, мы — дураки. Возможно. Мы очень-очень терпели-вые; мы очень-очень милосердные; возможно, именно поэтому мы и — дураки. И — следуя всем известной формуле — нетруд-но понять, что у нас — дуракрв — две беды: дороги и Россия. Мы живём с этими нашими извечными-вечными бедами. И ведь — живём же! И будем жить вечно, кто бы этому не противил-ся… Виноград какой дорогущий! А ведь Алёшке сейчас — в ап-реле-то — не помешало бы подкрепить витаминчиками ослаб-ленный зимними месяцами ребячий организм. Лена — девчон-ка-детдомовка — познакомилась с Вовкой в профтехучилище. Она училась на бухгалтера, он — на сварщика. Оба — скромня-ги трудолюбивые. Похожи — как капли воды; не внешне — ду-шой. Разнило их одно: Вовка был единственным сыном в своей полноценной — мама-папа — семье, а Лена не знала отродясь ни мамы, ни папы. Да разве за родителей замуж выходишь?! Когда Вовка в первый раз привёл Лену к себе домой, его роди-тели — Жанна Викторовна и Владимир Иванович — ничуть не смутились, узнав, что Лена — полная сирота. Жанна Викторов-на так и сказала — «полная». Владимир Иванович удивился: «Жанночка, может, круглая сирота?» На что Жанна Викторовна тут же возразила: «Что̀ ты, Вова?! Какая же она — круглая?! Ты глянь, какая худющая! В ней же ничего круглого нет!» Влади-мир Иванович на это сказал: «Но, Жанночка, сама посуди: какая же Лена — полная?! Ничего полного в ней нет! Вон — худая какая!» В разговор вмешался Вовка, увидев, как смутилась мол-чаливая Лена: «Да ладно вам… Навалились на бедолагу — пол-ная, круглая… Никакая она не сирота! У неё есть я! А у меня — она. Так что, пап-мам, давайте-ка не обижайте свою дочень-ку!..» А после Вовка ушёл на службу в армию. Кто-то когда-то придумал: всё мужское население — в долгу у государства. И нужно этот долг — двухгодичный — отдавать. По два года от каждого парня — это сколько же полноценных жизней государ-ство у народа уже забрало и ещё заберёт?! Хочешь ты этого или не хочешь — два года жизни своей Родине отдай. Священный долг. Не денежный какой-нибудь. Говорят, что можно выкупить этот священный долг — материально. Но Вовка — он даже ду-мать о подобном «торге» не хотел: «Я кто — не мужик, что ли?! Положено — отслужу…» Жанна Викторовна только руки разве-ла в стороны: «Ай, сынок! Ай, молодец! Долг перед Родиной — превыше любимой! О Леночке-то ты подумал?» Владимир Ива-нович тоже решил вставить в беседу своё словечко: «А что? Пусть послужит Родине. Станет настоящим мужчиной. Когда я служил, у нас так говорили: не тот мужчина, кто женат, а тот мужчина, кто — солдат. Разве ж Вовка виноват в том, что роди-лся в России, а не где-нибудь… в ОАЭ?!» Жанна Викторовна спросила: «Что такое — ОАЭ?» Владимир Иванович усмехнул-ся: «Жанночка, ты меня удивляешь! У тебя ведь в школе, наско-лько я помню, никогда не было проблем с географией! ОАЭ — это Объединённые Арабские Эмираты!» Жанна Викторовна опешила: «Вова, ты меня сам удивляешь: при чём здесь наш Во-ва и какие-то… Арабские Эмираты?!» Владимир Иванович пе-решёл в наступление: «Ну как же, Жанночка, ведь если бы наш сын родился где-нибудь в Арабских Эмиратах, то у него с само-го рождения на личном счёте имелась кругленькая сумма денег. Да ещё какая-нибудь нефтяная вышка — собственная! — была. Но нашему Вове посчастливелось родиться в России, и теперь у него с самого рождения этот… священный долг перед Родиной — два года, вырванные из юности и потраченные чёрт знает на что!..» Дискуссия проходила в кухне за ужином. В конце кон-цов решили, что Вовка пойдёт служить в армию, раз уж он сам так решил, а Лена — останется жить в квартире Владимира Ивановича и Жанны Викторовны — в Вовкиной комнате. А по-жениться можно будет тогда, когда Вовка из армии вернётся. На том дискуссию и закончили. Не прошло и месяца — ушёл Вовка служить Отчизне. Проводы были непышные: посидели по-семейному — вчетвером. Уходя, Вовка даже не спросил у Лены: будет ли она его ждать? Потому что вопрос этот — глу-пый. Не сомневался Вовка в том, что Лена будет не только ждать его, но и — дождётся непременно. А Лена — стала для Владимира Ивановича и Жанны Викторовны настоящей доче-рью. Так бывает почти всегда: детдомовцы становятся либо са-мыми образцовыми представителями общества, либо — самыми отъявленными негодяями. Лена представляла первую катего-рию. Управлялась по домашнему хозяйству; подыскала для себя подходящую работу, вот только — устроиться так и не смогла. Потому что вскоре после Вовкиного ухода на службу Лена вдруг обнаружила свою беременность. Первым делом, разуме-ется, поделилась этой своей искренней радостью со свекровью — Жанной Викторовной. Та посоветовала пока ничего об этом не говорить Владимиру Ивановичу. И Вовке об этом тоже не писать пока. Потому что всякое может быть. А вдруг это — «ложная тревога»? Объясняй после мужикам: почему ребёнок сперва, вроде, был, а после его вдруг не оказалось. Неразумно — кричать на весь мир о том, в чём не уверен на все сто процен-тов. Лена поняла: свекровь права, нужно подождать месяцок-другой… Вовка же — служил себе. Служил Родине. В Заполя-рье. Пригнали их туда из областного военкомата — команду в двадцать человек. Из них только один Вовка был из областного центра, горожанин. Остальные ребята — деревенские да сельс-кие из близлежащих районов. Правда, отыскался в части, куда забросили Вовку, и «самый близкий землячок» – из того же об-ластного центра. Лопаков. К тому времени прослужил Лопаков уже год, был сержантом; и, узнав, что в часть прибыл в числе новобранцев «близкий земляк», договорился каким-то образом с товарищами-командирами, чтобы Вовку определили в его — Лопакова — отделение. Такое на чужбине всегда бывает: зем-ляк земляку всегда помогает. Конечно, в большинстве случаев «землячество» характерно для среднеазиатов и представителей «малочисленных» народов. Русские, как правило, в армии дер-жатся «особняками». Одиночками. Бытует даже такая поговор-ка в среде русских солдатиков: земляка отлупить — словно до-ма побывать. Так и служат. Да ещё ко всему прочему — «дедов-щина». Это там — «наверху» — высшие командиры убеждают всех и вся: в нашей армии никакой «дедовщины» нет. Хотя са-ми эти генералы не сразу «наверх» попали; и несомненно в учи-лищах военных, будучи курсантами, «получали» от старшекурс-ников. Традиция. Эстафета: я «получал» в своё время, теперь пришло время от меня другим «получать». Журналисты приш-ли? — записывайте: в нашей армии никакой «дедовщины» нет! Нет… Есть она. Есть и будет всегда… Сержант Лопаков — уди-вительно и непривычно! — сразу взял земляка-Вовку под лич-ный присмотр. Опекал новобранца. Не давал в обиду своим со-призывникам. Вовка, освоившись-оглядевшись, однажды приз-нался Лопакову: «Необычно как-то получается: «землячество» у русских, вроде бы, не принято, но мы с тобой это правило нару-шаем. Придерживаемся традиции каких-нибудь узбеков, кавказ-цев или кого-нибудь из «малых» народов!..» Лопаков усмехнул-ся: «Не «малых», а — «малочисленных»! Улавливаешь разни-цу? Назови, к примеру, чукчей «малым» народом, так они ж те-бе шею намылят так, что враз научишься правильно их назы-вать! Малых народов не существует; малочисленные — да… Слово «малый» — это уничижительно, оскорбительно. Тут один калмык служил, прошлой осенью дембельнулся, так он всегда говорил: нас — калмыков — мало, и потому мы такие дружные. И он прав… Ты, Вовка, не забивай свою голову вся-кой чушью по поводу правильности или неправильности наше-го с тобой «землячества». Мол, не свойственно для нас, ненор-мально. Это — нормально, Мы с тобой ничем не хуже тех же, скажем, армян, грузин или таджиков. Или ты хотел бы, чтобы я тебя «гонял»? Типа: земляка отдубасить — что дома побы-вать?!. Не уходи в свои думки. Ничего — послужим!..» Через четыре месяца в одном из таких частых писем от Лены Вовка узнал, что она — ждёт ребёнка. К командиру взвода помчался — сломя голову. Нужно ведь каким-то образом… съездить до-мой, отношения с Леной — оформить официально; чтобы ребё-нок появился на свет не каким-то «незаконнорождённым», а — при полном составе своих родителей. Можно ведь съёздить в краткосрочный отпуск — на недельку хотя бы — и решить дома все «семейные вопросы»! Взводный, пробежав взглядом по си-ним строчкам свежеполученного Вовкой письма, пообещал до-ложить обо всём командиру части и ходатайствовать о предос-тавлении «будущему папаше» отпуска. Командир части — хму-рый полковник — сказал своё категорическое «нет». Мало ли чего в письме можно написать! Может, у тебя по стране… две-сти жён, и каждая — собирается в скором времени рожать. Фак-ты нужны! Подтверждения! Телеграмма, заверенная врачом. Или — справка из женской консультации. Документ! А письмо — это разве документ?! Полковник вспомнил свою любимую легенду, которую всегда приводил в пример в подобных случа-ях: служил в армии один солдатик; не успел он из военкомата прибыть в часть — его уже ждала телеграмма-«молния»: люби-мый дедушка при смерти; и доброе, человечное командование части отпустило солдатика на прощание с дедушкой; а после, когда солдатик «похоронил любимого дедушку» и вернулся в часть, чтобы начать-таки свою службу, вдруг пришла ещё теле-грамма-«молния»: бабушка не перенесла смерти своего супруга и тоже — при смерти; и вот уже солдатик — бедолага! — вновь едет в траурный отпуск; а после начались сплошные «тяжёлые заболевания» близких родственников этого солдатика — бесчи-сленных дядей и тёть, ещё более бесчисленных двоюродных братьев и сестёр; командование удивлялось: это же надо сразу столько несчастий на бедную солдатскую голо̀вушку!.. Полков-ник сказал взводному прямо: в сказачки солдатские он уже дав-но не верит. Вовка написал Лене, чтобы та взяла в женской кон-сультации справку о своём положении и выслала этот документ в его войсковую часть. Лена взяла. И выслала. Но до части та справка не дошла. Такое тоже бывает: практически ненужная почтовая корреспонденция всегда доходит до места назначения, а самая важная и необходимая — непременно где-нибудь теря-ется. Почтовики в таких случаях с сожалением разводят руками: да, из начального пункта «А» корреспонденция добросовестно отправлена, но — до конечного пункта «Я», к сожалению, не дошла; и найти виновника, утратившего важную корреспонден-цию, совершенно невозможно, поскольку путь этой корреспон-денции пролегал через бесчисленное множество перевалочных пунктов — «Б», «В», «Г», «Д», ……. «Ь», «Э», «Ю» — и пере-гружалась эта корреспонденция с одного поезда на другой, из одной автомашины в другую… В бури, ураганы, дожди, тайфу-ны и цунами… Виновника найти — невозможно! Проще полу-чить новую справку и вновь выслать её в Заполярье. Сквозь до-жди, ураганы, тайфуны… Поездами, автомобилями, вертолёта-ми…Высылать почтой, уже зарекомендовавшей себя в качестве «сеятеля»?!. Так и не решилось ничего. В отпуск Вовку не отпу-стили. В положенное природой время Лена родила мальчика — голубоглазого любознайку. Назвала Алёшкой. Сама выбрала это имя. Жанна Викторовна предлагала назвать внука «Победи-телем» — Виктором. В честь её — Жанны Викторовны — отца. Владимир Иванович предлагал «продолжить династию имени» и назвать внука Вовой. Но Лена, выбравшись в свободное время в отдел ЗАГС, на вопрос регистраторши — «и как же мы назо-вём Вашего мальчика?» — ответила просто-уверенно: «По-рус-ски назовём — Алёшкой». Алёшка рос очень спокойным маль-чиком. По ночам не тревожил криками маму-бабушку-дедушку. Бодрствуя, Алёшка всё время поглядывал по сторонам — изу-чал незнакомый для себя мир спокойно, по-взрослому. Жанна Викторовна предупреждала Лену: «Ты, доченька, особенно-то не радуйся. Дети ведь как: те, которые во младенчестве беспо-койные, орут постоянно — вырастают тихонями; а спокойные в грудничковом возрасте — отъявленными озорниками становят-ся. Точно тебе говорю! Это — опыт многих поколений, уж по-верь мне». Лена разумно сделала вывод: «Ничего, будем воспи-тывать. А там — поглядим, кто из нашего карапузика вырас-тет». Лена думала: по крайней мере, хотя бы у её сына будут и мать, и отец, коли уж ей самой не довелось узнать родительской любви. Лена решила сидеть с сыном до возвращения Вовки из армии, а там — сразу подыскать подходящую работу, не проси-живать дома все три года декретного отпуска. Когда Алёшке пошёл пятый месяц, в один из дней кто-то позвонил в дверь. И Жанна Викторовна, и Владимир Иванович — ещё сравнительно «нестарые» — были на работе и вернуться так рано не могли; да и ключи от входной двери у каждого из них, не стали бы они трезвонить попусту — вдруг Алёшка спит? Немногочисленные знакомые — были «в курсе» прибавления в Лениной «семье» и в последние месяцы не давали знать о себе совершенно. А тут вдруг — нежданный гость… Кто бы это мог быть? Лена загля-нула в Вовкину — свою! — комнату: Алёшка спал себе в своей деревянной кроватке, купленной Владимиром Ивановичем у ко-го-то из старых знакомых, которым этот предмет мебели был уже ни к чему. Это только где-нибудь на загнивающем Западе бесящиеся с жира капиталюшки могут позволить себе выбрасы-вать на свалку ещё совершенно пригодные вещи; откуда эти ве-щи расползаются по конуркам нищих. В России тоже есть класс обеспеченных. Но традиции — они живут в России вечно. Вот и передаются детские вещи — коляски, кроватки, манежики, пе-лёнки-распашонки-ползунки-сандалики… — из рук в руки, из поколения в поколение, от одной семьи другой. Разумеется, Владимир Иванович за кроватку заплатил. Чисто символически. Следуя всё той же традиции; для того, чтобы кроватка не разва-лилась и послужила ещё не одному новому своему «хозяину»… Лена осторожно прикрыла дверь в комнату, где спал Алёшка, и устремилась в прихожую, не дожидаясь повторных звонков. От-крыла дверь — на лестничной площадке стоял совершенно не знакомый её парень. Парень сказал: «Здравствуйте, Лена!» Лена недоумённо повторила эхом: «Здравствуйте…» Не давая Лене ломать голову догадками, парень всё разъяснил: «Разрешите от-рекомендоваться: Лопаков. Я служил с Вашим Вовкой; был его, можно сказать, непосредственным командиром. Вот — дембе-льнулся; только вчера приехал из части, а сегодня вот — решил к Вам заглянуть. Я и посланьице Вам от Вовки прихватил-дос-тавил — заодно…» Парень протянул Лене двойной тетрадный лист, исписанный Вовкиным почерком. Глаза Лены пробежали по первым строкам послания дорогого ей человечка; вдруг — словно вспомнила, что она не одна, подняла взгляд на гостя: «Что ж я Вас в дверях-то держу!.. Давайте-ка, заходите, сейчас чайник поставлю…» Тоже — традиция. Кто бы ни заявился к кому — хозяева непременно устраивают чаепитие. А вот немцы — говорят — даже своим родителям, нежданно нагрянувшим в гости, не предложат ничем подкрепиться с дороги. Пойми их — немцев. А вот англичане — говорят — тоже… Впрочем, можно долго перебирать-перечислять обскакавшие нас по уровню ци-вилизованности народы Запада, Востока, Юга и всего прочего, но суть от этого не изменится. Все они — немчура. Так их всех — иностранцев любой национальности — и называли у нас во все времена — немцами. Не по-русски разговаривают, значит — вообще не говорят; немые; немцы… Все — немцы; не только германцы… Расположились на кухне. Лена собрала на стол. Ча-йник засвистел своим носиком, словно осипший гудок электри-чки. Парень — Лопаков — упорно не желал представляться по имени. Видимо, привык к тому, что в армии к нему обращались исключительно по фамилии или званию. Лена наполнила чаш-ки. Лопаков оглядел кухню, сказал: «Значит, здесь Вы и живё-те… Скромненько, но со вкусом. Тепло — уютно… Вы уж не огорчайтесь на меня, Лена, я знаю, что мог Вашего Алёшку раз-будить… Спит?» Лена удивилась прозорливости гостя: «Спит. Откуда Вы про Алёш… А-а, ну да, конечно, Вовка сказал… Ну да… Вы чай с каким вареньем пить будете?» Лопаков, вновь удивляя хозяйку, сказал: «Ну, ревенёвого у Вас две банки всего — отпада̀ет. Остаётся сливо̀вое и смородиновое… Давайте пить со смородиновым». Доставая банку чёрносмородинового варе-нья, Лена подумала: забавно Лопаков варенье назвал — сливо̀-вое. Забавно… Нормальный, вроде бы, парень. Лишь только Ле-на оказалась за столом, Лопаков, приподняв над столом свою чашку с чаем, предложил: «Давайте перейдём на «ты»? Свобод-нее и легче станет разговаривать. Правда, надо бы по этому по-воду… винца… бокальчики… на брудершафт, чтобы на «ты» перейти… Но — понимаю — у Вас, Лена, сейчас так называе-мый период лактации, Алёшку ко̀рмите, нельзя Вам вино пить. Поэтому давайте это событие — переход на «ты» — чаем отме-тим». Лена слушала рассказы Лопакова о Вовкиной службе. Слушала увлечённо, забыв про свой чай. Ведь то, что Вовка пи-сал ей в своих письмах, — это совсем не то, что ей хотелось знать. Лопаков же рассказывал очень интересно. Не про мифи-ческие «боевые походы», а о реальных солдатских буднях. Пе-ред глазами Лены появлялись картинки солдатской жизни; за-бавные случаи; неприятные истории… Вовка, Вовка!.. Ещё поч-ти год ждать тебя! Из мыслей — далёких — Лену вернул пове-лительный, сержантский, требовательный голос Лопакова: «Ле-на, не пора тебе Алёшку проведать?» Фу-у т-ты, Господи! Да, да, надо заглянуть: как там сынишка. Лена подошла к двери, преграждавшей доступ в комнату, где был Алёшка. Осторожно приоткрыла дверь — ч-чёрт! надо напомнить Владимиру Ива-новичу, чтобы смазал эти скрипучие петли! Алёшка лежал в своей кроватке и молча наблюдал за белизной потолка. Вот сы-нище! Само спокойствие! Ничего-то ему не нужно, никто! Ле-жит себе в своей кроватке, ничегошеньки себе не требует!.. Вроде и дверь проскрипела своими петлями, а Алёшка всё ещё продолжал какое-то время смотреть в потолок, словно отвлечь-ся от этого — это не доделать что-то важное, не постигнуть та-кой уже близкой — на подходе — сущности чего-то. Милая ка-ртина! Лена застыла, боясь спугнуть, отвлечь своё ненаглядное чадо от такого важного для него постижения мира. Алёшка че-рез некоторое время сам повернул личико в сторону давно отк-рывшейся двери, улыбнулся, гукнул что-то по-своему. Непонят-но — что. Не понятно для других; мать же своего ребёнка всег-да поймёт и без слов. Свой ребёнок — это не «немец» какой-ни-будь! Лопаков, оказавшийся здесь же, подсказал: «Да он у тебя мокрющий! Ему надо поменять штанцы!» Пока Лена управля-лась с Алёшкой, Лопаков осматривал квартиру. Обычная трёх-комнатка-«хрущёвка». Совком попахивает от всего; от всех ве-щей… Как бы между прочим, Лопаков произнёс громко, чтобы Лена в соседней комнате могла слышать его: «Вовка мне гово-рил, что отец у него инженером служит, а мать — где-то в реда-кции… Зарплаты, конечно, не ахти какие… Думаю, надо будет помочь вам чуто̀к. У меня сейчас будет своё дело, хочу фирму организовать, отец поможет… Нет, ну серьёзно, Лена, разве так можно жить?..» На том первый визит Лопакова в дом своего зе-мляка-сослуживца и закончился. Бывший сержант ушёл. Вече-ром Лена рассказала Вовкиным родителям о дневном визитёре. Жанна Викторовна всплеснула руками: «Что ж ты, Леночка, но-мерок телефона у этого Лопакова не взяла?! Хочется узнать: как там наш Вова?..» Матери всегда переживают за своих детей, да-же если у тех всё хорошо. Далеко ли ребёнок, рядом ли — мать волнуется… Возможность расспросить Лопакова о сыне Вове предоставилась Жанне Викторовне довольно скоро. Не прошло и месяца, как Лопаков вновь «заглянул на огонёк». На этот раз он пришёл вечером, когда все жильцы квартиры были дома. Ло-паков пришёл не с пустыми руками — принёс деньги. Влади-мир Иванович долго протестовал: не принято так… Неудобно!.. Лопаков был деловито-невозмутим: «Да бросьте вы, в самом де-ле, эти ваши совдеповские штучки. В новом мире живём! У ме-ня своя фирма — могу позволить себе оказать скромное внима-ние семье своего армейского сослуживца. И если решил посту-пить так, значит — уважаю вашего Вовку. Может, вам не нра-вится то, что ваш сын заслуживает уважения? К вашему сведе-нию, я не такой бесхозяйственный, как вы могли подумать; де-ньги считать умею; и не разбазаривать их попусту — тоже… Выводы делайте сами…» С той поры Лопаков наведывался в го-сти всё чаще. С подарками, которые он называл непривычно-смешным дедовским словечком — «гостинцы». Раз уж заявился в гости — значит, с собой принёс гостинцы. Судя по всему, жизнь у Лопакова не просто шла, а — кипела, бурлила. Везун-чик! Не каждому удаётся «попасть в струю», поймать за хвост удачу; а тут — … Как говорится, с корабля на бал. Со службы армейской — прямиком в деловую жизнь. Отдохнуть? Когда?! Некогда! Отдых будет после смерти — целая вечность! А пока — стремиться делать всё, что можно сделать. Всё, что может принести деньги. Коммунизм, обещанный Никитой Сергееви-чем — земля ему пухом — ещё к восьмидесятому году двадца-того века, так и не пришёл. Кто-то где-то что-то не доработал… Деньги — никто не отменял; как были они, так и остались. Из-менили свой внешний вид несколько раз за последнее время, но сущность — та же осталась. Токарь делает болты. А Лопаков делает деньги. Спасибо — папа помог двадцатилетнему отпры-ску на ноги встать, дело своё организовать. Многого от Лопако-ва не требовалось; штат торговой фирмы был подобран делови-тым папашей, управляющие — управляли, работники — рабо-тали; реклама — приваживала клиентов и цепко удерживала их; дело было налажено и — «шло само собой». Всё, чем занимался в своей фирме Лопаков — возглавлял штатное расписание да наведывался в фирменную кассу за своей директорской зарпла-той. Папаша советовал Лопакову поступить в институт, но сын-ок сказал: «Всегда успеется. В крайнем случае, если вдруг очень понадобится диплом, его можно будет купить. Деньги — сили-ща!..» В один из ничем не отличавшихся друг от друга дней Ло-паков пришёл в гости к семье своего сослуживца. Алёшка спал. Как обычно, попили чая. А после… Лена сначала не поняла: что случилось? Лопаков легко, как пушинку, подхватил её на руки, отнёс в комнату-залу и без лишних слов возложил на диван. Ле-на оторопела, пролепетала: «Ты чего, Лопаков?!» Лопаков улы-бнулся: «Я не чего! Я — кто! И я — мужчина. А ты — женщи-на. Не мне объяснять тебе, что бывает между мужчиной и жен-щиной…» Лена попыталась оттолкнуть его от себя: «Ты с ума сошёл, Лопаков!» Лопаков парировал: «Пусть! Лена, Лена!.. Ес-ли я сошёл с ума, значит, ум у меня всё-таки был! А кое-кто го-ворит мне, что я — безумный…» Лена вспылила: «Ну всё, Лопа-ков, хватит дурачиться. Помоги мне принять вертикальное… отста-а-ань!.. положение, раз уж уронил меня! Хватит! Мне эта твоя шутка не нравится!..» Но Лопаков откровенно не шутил. Лена, сама того от себя не ожидая, махнула рукой, словно кава-лерист шашкой. Лопаков отпрянул: «Что ж ты… Царапины ж будут!..» Лена поднялась, села, оправила на себе халат, скрести-ла руки на груди, откинулась спиной на диванную спинку. Ло-паков сидел рядом, потирая ладонью поцарапанную щёку. Всё ещё не до конца осознавая, что же произошло и что могло прои-зойти, Лена растерянно смотрела перед собой, не зная, что ей делать в такой ситуации. Не бежать ведь, в самом деле, из своей квартиры! А попытаться вытурить отсюда Лопакова — так ведь вон он какой здоровенный! Бычок!.. Лопаков сказал серьёзно: «Глупо, Лена, с твоей стороны вот так… неразумно посту-пать… Ты думаешь, я не понимаю, каково это — женщине быть одинокой?» Лена, продолжая смотреть прямо перед собой, отве-тила: «Я не одинока. У меня Вовка есть. И у нас с ним, между прочим, есть сын». Лопаков усмехнулся, подсел поближе к Ле-не, коснулся своим тазом её бедра: «Вот именно! Думаешь, не понимаю, какое сильное желание пробуждается в женщине пос-ле родов? Я ведь — как друг, помочь тебе хотел, пока Вовка…» Лена не дала ему договорить: «Друг! Друзья так не поступают! Ты, похоже, коллекционер? Друг хрѐнов!..» Лопаков вновь ото-двинулся в сторону, ненаигранно вздохнул: «Ничего ты не по-нимаешь… Думаешь, для меня проблема — найти себе разовую куклу для … разрядки? Да у меня баб — полгорода! И любая посчитает за счастье побыть со мной!» Лена повернула голову в сторону Лопакова: «Мне такого «счастья» не надо!» Лопаков смотрел ей прямо в глаза и взгляд отводить не собирался, не чу-вствуя своей вины в том, что произошло несколько минут назад. Он просто любовался лицом Лены, её глазами. Лена отверну-лась, а Лопаков продолжал: «Хочу предложить тебе место бух-галтера в моей фирме. Ведь вижу, с какой неохотой вы от меня гостинцы берёте. Небось, за моей спиной называете их подачка-ми… Называете-называете!.. Так вот, чтобы не было лишних разговоров, можно устроить тебя на работу официально. Норма-льно будешь получать, прилично. Зарплаты в моей фирме хоро-шие. Глядишь, и достаток в доме появится. Ведь Алёшка растёт — самый возраст — и ему теперь много чего нужно. Опреде-лить его в ясли — я тебе помогу, это не проблема, было бы же-лание. Ну сама посмотри, Лена, как вы сейчас живёте. Переби-ваетесь от зарплаты до зарплаты. Да и разве это зарплаты — у Вовкиных родителей?! Вот ско̀лько нынче может получать ин-женер? Копейки! Про Жанну Викторовну с её… типографией — вообще молчу…» Лена вступилась за свекровь: «Она не в ти-пографии работает, а в редакции местной районки…» Лопаков не стал дослушивать: «Да какая разница — редакция, типогра-фия!.. Там вообще не копейки платят — грошѝ! У Вовкиных ро-дителей совковское сознание; и искоренить это — уже невозмо-жно, понимаешь?! Ну как ты этого не понимаешь! Ну неужели тебе охота, чтобы твой Алёшка всю жизнь донашивал чьи-то обноски, которые ему будут любезно преподносить друзья се-мьи?! Ты — детдомовская — не достаточно сама настрадалась в своё время? Почему твой сын должен повторять твою судьбу? Ну, или судьбу Вовкиных родителей… Традиции?! Глупости, Лена, понимаешь, а не традиции! Время нынче другое пришло. Сейчас тебе никто ничего преподносить не будет, если сама не научишься брать то, что тебе нужно; то, чего тебе хочется. Мо-жешь думать обо мне всё, что тебе угодно, но лично я могу поз-волить себе иметь то, что мне захочется иметь, а не только то, на что хватит нищенской зарплаты какого-нибудь инженериш-ки… Самое интересное, это то, что ты прекрасно понимаешь, что я прав…» Лена негромко проговорила: «Лучше всю жизнь прожить в бедности, чем быть бесчестной хотя бы с самой со-бой…» Лопаков вздохнул, усмехнулся: «Эта фразочка — из ка-кой-то романтической книжонки столетней давности! Что-ни-будь из Буссенара или Джека Лондона. Романтика бедноты, Го-споди-Боже мой! Да тот же Джек Лондон, опускаясь в мир бед-ноты и грязи, всегда прихватывал с собой парочку золотых мо-нет; чтобы в критическую минуту выкарабкаться из этого дерь-ма, не остаться в нём навсегда. Ещё бы! Человек, достигший оп-ределённой высоты, ни за что не захочет снова оказаться вни-зу… Конечно, тебе сейчас этого не понять; потому что ты… как жила по дурацким совковским правилам, так и продолжаешь по ним жить. Да какой — жить! Разве это — жизнь?!.» Лена вновь повернула голову в сторону Лопакова: «А я на свою жизнь не жалуюсь. И в жалости не нуждаюсь. Я вполне счастлива; и мне не надо всего этого… ненужного барахла!» Лопаков хмыкнул: «Ненужного… Лишнего, может быть? Так ведь ты сейчас не просто лишнего, а и просто необходимого не можешь позволить себе! Да что — себе; об Алёшке ты тоже не думаешь… Лишне-го!.. Я ведь действительно хочу помочь тебе устроить жизнь. Месяцев через восемь вернётся Вовка из армии, и его тоже уст-роим на нормальное местечко, а не куда-нибудь на завод…» Ле-на усмехнулась: «Вот спасибо-то тебе, Лопаков! Благодетель ты наш! И все эти блага на наши с Вовкой головы — только за то, что я сейчас перед тобой ноги раздвину?! Или, может, ты хо-чешь, чтобы я обслуживала тебя все эти восемь месяцев, пока Вовки нет?! А-а-а, нет же! Ты явно рассчитываешь на то, что я стану твоей постоянной полюбовницей! Ну да, конечно: пришёл к себе на работу; заглянул в бухгалтерию — справиться о фина-нсовом состоянии дел фирмы; дверцу прикрыл, разрядился и пошёл себе дальше — по делам… Так?!.» Лопаков кивнул голо-вой: «Примерно так. Но не забывай, что я — достаточно боль-шой начальник; а для того, чтобы быть начальником, не доста-точно лишь иметь секретаршу — во всех смыслах слова «им-еть» — и знать, где лежит печать. Повторяю тебе ещё раз: для… разрядки у меня хватает разных… вариантов. Ха! Да хотя бы та же секретарша!.. Лена, ты — это другое дело… Я не смотрю на тебя как на куклу какую-то резиновую. И не стремлюсь внести твоё имя в какой-то «список побед»; я вообще не веду никаких списков; ха! Для этого у меня имеется своя контора! Просто ты мне интересна; как человек…» Лена вытаращила глаза: «Ах, вот оно что! Я интересна ему чисто по-человечески! И причём наст-олько глубоко «по-человечески» интересна, что он передо мной вываливает наружу — от всей души! — весь свой чисто мужс-кой «интерес»! Мол, я готов тебе, Леночка, помочь устроить но-рмальную жизнь, но для этого хочу попробовать тебя, как жен-щину! Интересно получается, Лопаков. Заманчиво, понима-ешь?! Только неужели не понимаешь, что с твоей стороны это — просто… шантаж!» Лопаков удивился: «Шантаж, говоришь? Что ты, Лена! Это не шантаж; это — бизнес. Шантаж! Действи-тельно интересно! Знаешь, а ведь это слово — «шантаж» — кое-что проясняет. Если ты не произнесла бы его, я ещё сомневался; но теперь точно вижу: не нра-авится тебе жить совковской жиз-нью, ох — не нравится! И наверняка ты не отказалась бы рабо-тать у меня…» В ответ Лена рубанула: «Да, ты, возможно, в ка-кой-то мере и прав: хочется жить прилично, достойно. Только — товарчик надо покупать по той цене, которая тебя устраива-ет, а не по той, что может предложить продавец! Даже если есть возможность заплатить по цене продавца… Тебе не понять, Ло-паков…» Лопаков утвердительно качнул головой: «Согласен с тобой… Трудно сделать карьеру, для этого просто трахаясь с нужными людьми. Нужно ещё иметь талант. На позапрошлой неделе я уволил одну девочку — тупая до безобразия! Но зато какая девочка была! Волшебница! Но — тупа-а-ая!.. Но — вол-шебница!.. Как у Карцева, помнишь? Жалко было прогонять… такую… волшебницу. Но в фирме мне нужны работники, а не просто какие-нибудь… ногораздвигалки… Так что, Лена, крош-ка, подумай хорошенько над моим предложением». Лена смо-трела в серьёзные глаза Лопакова; сказала: «Не называй меня «крошкой». Я — не… хлеб… Знаешь, Лопаков, если ад дейст-вительно есть, то ты непременно попадёшь в него…» Лопаков усмехнулся: «Не сомневаюсь! Причём, знаешь ли, даже в аду Господь приготовил для меня особое место; это местечко я уже купил!.. Да, кстати, насчёт восьми месяцев — это оч-чень инте-ресно! И — заметь — ты сама предложила это!» Лена возмути-лась: «Я не предложила! Я — предположила…» Лопаков заки-вал головой: «Ну да, ну да… Только не кажется ли тебе, крош-ка, что любое предположение, которое рождается у нас в голо-ве, соответствует нашим, пусть и не особенно-то желанным, но всё-таки — желаниям? Чего душеньке хочется — о том голо̀ву-шка и думает!» Лена сверкнула гневными глазами: «Не называй меня «крошкой», Лопаков, говорю же тебе…» Лопаков усмехну-лся: «Ну, хорошо, хорошо, не буду… Лена, ты ведь — неглупая, здраво мыслящая девчонка. Неужели не понимаешь, что ничего «такого» в моём предложении нет? Я… не сплю с замужними женщинами. Ну — с теми, которые счастливы в браке… А ты, между прочим, пока совершенно незамужняя… Можно даже сказать — мать-одиночка. А что, если… вот возьму и женюсь на тебе?!» Лена невольно усмехнулась: «Тебе самому-то не сме-шно, Лопаков?! Ты о чём говоришь-то?! Тебе не кажется, что сегодня ты наговорил — и сделал — чересчур много лишнего? А?» Лопаков ответил уверенно: «Не кажется. А тебе не кажется, что у всякого ребёнка должен быть настоящий отец; тем более — у мальчика? Такой отец, который сможет дать ему всё: обес-печить «от» и «до», дать достойное образование, устроить дос-тойную жизнь… А твой Вовка — … Ну подумай сама: что твой Вовка умеет делать? В парке боевых машин драить тряпкой ко-лёса бронетранспортёра? Или изводить пачками электроды? Ве-рнётся из армии — чѐм займётся? На завод пойдёт? Сейчас без «мохнатой руки» невозможно устроиться даже чернорабочим на более-менее приличное предприятие…» Лена встрепенулась: «Но ты же сам говорил, что поможешь Вовке…» Лопаков не стал дослушивать её: «Вот видишь: опять — я. Ты уже не мо-жешь представить что-либо без меня… Да мало ли, чего я гово-рил… А если завтра мне на голову метеорит упадёт?.. С Вовкой, конечно, что-нибудь придумаем, не оставим так — голодран-цем… Ты, Лена, всё-таки подумай над моим… предложением. Я ведь… серьёзно. Я и Алёшку твоего усыновлю…» Лена попра-вила: «Не моего — нашего с Вовкой». Лопаков отмахнулся ру-кой от этой Лениной фразы: «Ой, да какая разница! Вовкин, не Вовкин — главное, что Алёшка уже есть, и он — твой. Может быть, это смешно звучит… типа — я тебя люблю, Лена… но это действительно так». Лена молчала, а Лопаков продолжал: «Ты ведь ещё не знаешь, как Вовка будет относиться к Алёшке; а я… уже очень люблю твоего малыша. Слишком люблю. Ты ви-дела, как Алёшка относится ко мне?..» Лена молчала, думая о том, что Лопаков, в общем-то, прав в какой-то мере. В своих пи-сьмах Вовка писал какие-то бесчувственные «дежурные» фразы о том, что у него «всё нормально, служба идёт и с каждым днём остаётся служить всё меньше и меньше»… Вовка не интересо-вался: как живут его домочадцы там, на далёкой Родине… А Лопаков… Всегда, когда приходил «в гости», Лопаков не остав-лял без внимания Алёшку, обделённого — пока — отеческой любовью. С Алёшкой Лопаков проводил бо̀льшую часть време-ни своих визитов… Про себя Лена отметила с грустью, что Алё-шка и в самом деле… тянулся к Лопакову. Не раз Жанна Викто-ровна замечала, обращаясь к Лопакову: «Ты бы уж, что ли, крё-стным стал нашему Алёшке. Глянь: как он к тебе! Как к родно-му!..» На это Лопаков всегда отвечал: «Да что Вы, Жанна Вик-торовна! Какой из меня крёстный папаша?! Я ведь атеистом во-спитывался, безбожником. И креститься-то не умею, а Вы — крёстным! Нет уж, увольте!..» Лена сидела молча, не находя, что сказать, а Лопаков продолжал: «Вовка твой — сам ещё ре-бёнок. Будешь возиться с двумя… Тебе не второй ребёнок ну-жен, а — муж; такой, чтобы не сидел на твоей шее, а семью обе-спечивал, с ребёнком управляться помогал… Нет, что ни гово-ри, а Вовка твой — ребёнок ещё; уж я-то знаю, сам его уму-ра-зуму учил в армии. Как он будет воспитывать Алёшку? Агукать с ним? Сюсюкаться? С маленькими детьми нужно разговари-вать только по-взрослому, лишь тогда из них настоящие люди получаются. Ты видела, как интересно Алёшке со мной? А ведь я с ним не сюсюкаюсь!.. А вы тут — избаловали его. Алёшке с вами скучно. Ведь он — любознательный мальчуган! А вы ему наверняка даже не читаете сказки на ночь… Лена, Лена… Не жалко сына-то? Жалко? Жалко времени, которое впустую про-ходит! Надо давать ребёнку всё, что только можно. По макси-муму. Может быть, сейчас Алёшка ещё не всё понимает, но всё-всё откладывается у него в голове… Странный разговор у нас с тобой получается… Я, возможно, и злодей отныне в твоих гла-зах, но… по крайней мере — душу свою тебе открыл. Подумай над моим предложением. Я — серьёзно. Квартиру можно будет купить в любое время, финансы позволяют. Без крыши над гол-овой вы с Алёшкой не останетесь. И не подумай, что я — какой-нибудь… Кто много страдал сам, тот особенно чу̀ток к чужим проблемам. У меня ведь тоже не всегда всё гладко было, не смо-тря на поддержку отца… Ладно, это тебе ни к чему… Пойду я, пожалуй. К Алёшке — извини — подходить не буду; пусть спит, чего его попусту тревожить… До встречи!» Лопаков ушёл. Заперев входную дверь, Лена подошла к притворённой двери Вовкиной комнаты, осторожно приоткрыла. Петли Вла-димир Иванович давным-давно смазал; дверь открылась бесшу-мно. Удивительно! Алёшка действительно крепко спал, как и предполагал Лопаков! Этот Лопаков был каким-то… нынешним Нострадамусом! Всё-то он чувствует, всё знает. Всё предвидит. Что и говорить: Вовка по сравнению с Лопаковым — в самом деле ещё ребёнок… Как там говорил Лопаков? Если ребёнок се-йчас чего-то не поймёт из увиденного-услышанного, — поймёт после. И Лопаков старается сейчас дать Алёшке — чужому, в сущности, ребёнку! — всё то, что необходимо «безотцовщине». «Безотцовщина»… Алёшка — «безотцовщина»! Смешно; и страшно; но это — так. Конечно, Вовка вернётся через несколь-ко месяцев, и тогда… И что — тогда? Нет, Лопаков прав. Нуж-но будет подыскивать работу, чтобы не быть «лишним ртом» для семьи. А времечко нынче, как верно сказал Лопаков, такое, что подыскать для себя нормальную работу — та ещё проблема. И «связей» у Вовки — никаких. Родители? Ни у Владимира Ивановича, ни тем более у Жанны Викторовны не было знако-мых, которые могли бы посодействовать в Вовкином послеар-мейском трудоустройстве. Ладно, нечего загадывать — время покажет. Хотя… Неплохо знать о том, что ожидает тебя впере-ди; подготовиться заранее… Лена смотрела на мирно посапыва-ющего Алёшку, и в голове её кружила фраза, произнесённая Ло-паковым: «Мы всегда должны быть выше ребёнка — во всём. И мы должны не опускаться до уровня ребёнка, а — подтягивать его к себе, к своему уровню…» Что тут скажешь? Всё верно! А ты, Лена? А Жанна Викторовна? А Владимир Иванович?.. По-думать только: даже сказки на ночь Алёшке никто из родствен-ников не рассказывает! А ведь где-то здесь — в квартире — есть детские книжки; кто-то подарил — по совдеповской тради-ции… Надо будет найти, заняться… Лена вспомнила Алёшкино «серьёзное» личико, когда Лопаков рассказывал ему — грудно-му карапузу — вполне взрослые истории, которые, казалось, ничем не должны были занимать столь маленького ребёнка. Ле-на вздрогнула, подумав о том, что Лопаков… Да, она действи-тельно допустила эту дурацкую мысль: из Лопакова вышел бы замечательный отец!.. Мысль была… не такой уж и дурацкой. Но Лена упорно прогоняла её из головы всякий раз, как только эта «глупость» вновь напоминала о себе. Визиты Лопакова про-должались. Всё чаще он заявлялся вечером, когда дома были родители Вовки и Лена чувствовала себя «в безопасности». Но даже тогда, когда Лопаков приходил «в гости» днём, Лена… впускала его. Разумеется, в такие минуты она допускала возмо-жность того, что Лопаков вновь будет одолевать её вопросами-предложениями о… Но — Лопаков всегда держал себя «в рам-ках приличия», позволяя, разве, некоторые высказывания, кото-рые Лена без особого «напряжения» «переваривала». Что ни го-вори, а Лопаков… был нужен Алёшке! Лена это прекрасно по-нимала теперь — после того… случая… и того разговора… Грудничковый мозг впитывает всё, словно губка. Лена призна-вала, что Лопаков — куда образованнее, чем она (бухгалтер), Владимир Иванович (инженер) и Жанна Викторовна (журна-лист), вместе взятые. Лопаков — кладезь знаний, хоть и без вы-сшего образования. У Владимира Ивановича — высшее техни-ческое; но что толку от этого внуку-Алёшке?! Можно иметь ди-плом инженера и при этом быть совершенно бесполезным в плане воспитания собственных потомков. А можно быть насто-лько начитанным, что никакого диплома о высшем образовании не нужно иметь и предъявлять людям в подтверждение своей образованности. Люди сами способны видеть — кто есть кто. И признание людское не купишь никакими дипломами. А дети — они самые чуткие, самые чувствительные изо всех людей; они тянутся к тем, кто им интересен, и безразличны к тому, кто в са-мом деле не заслуживает внимания. Обмануть ребёнка — невоз-можно. Алёшка тянулся к Лопакову не просто своими малень-кими ручонками, а — душой. Лена видела это. Когда после оче-редного кормления Алёшку укладывали в его деревянную кро-ватку, Лопаков «прогонял» Лену-кормилицу прочь из комнаты, прикрывал за нею дверь и, устроившись возле Алёшкиной кро-ватки прямо на полу, рассказывал мальчугану какую-нибудь со-вершенно недетскую историю. Под негромкую речь Лопакова засыпал Алёшка долго. Обычно сказки убаюкивают, но тут — … Рассказы Лопакова, казалось, увлекали Алёшку. Если Лопа-ков умолкал, Алёшка мычанием — требовательным, настойчи-вым — напоминал о том, что он ещё не спит и надо бы продол-жить шёпотное повествование. Лопаков поворачивал голову, устремлял взгляд сквозь деревянные прутья перилец кроватки и, видя внимательные, совершенно не сонные глаза малыша, продолжал шептать свою историю. Сказок Лопаков знал — не счесть! Никаких книжек не нужно!.. В конце концов Алёшкина усталость брала верх над ребячьим сознанием. Убедившись в том, что мальчуган крепко заснул, Лопаков поднимался с пола, поправлял — если нужно — одеяльце, которым был укрыт мал-ыш, и осторожно удалял себя из сонного царства. Лена, как пра-вило, к тому времени успевала приготовить чай; иногда два-три раза «поднимая» кипяток в чайнике, ожидая сна сына. К чаю выпечку-сладости — гостинцы — Лопаков всегда приносил с собой, разумно полагая, что традиция чаепития здесь — в этой трёхкомнатной «хрущёвке» — неискоренима; а «напрягать» здешних хозяев поисками-сборами чего-нибудь «вкусненького к чаю» — Лопаков не хотел. Единственное, от чего он никогда не отказывался, так это от варенья. Жанна Викторовна готовила просто изумительное варенье; а вот Лена — неважнецкое, как признавался Лопаков. Он прекрасно различал, чьего приготов-ления «продукт» Лена выкладывала в стеклянные розетки, и ли-бо не переставал нахваливать вязко-сладкую вкуснотищу — производства Жанны Викторовны, — либо многозначительно помалкивал на этот счёт — варенье Лены, казалось, ничем не отличалось от варенья её свекрови, но «Нострадамус»-Лопаков каким-то образом их различал. Иногда Лопаков, ставший для Лены этаким «приходящим членом семьи», шутил: «Знаешь, Лена, когда Карлсон хотел доставить себе удовольствие, он, как правило, ел клубничное варенье, а когда хотел доставить огор-чение жителям Стокгольма — ел сливо̀вое!» И тут же, усмехну-вшись, добавлял: «Не к столу будет сказано…» Лена уже привы-кла к такому поведению Лопакова и старалась не обращать вни-мания на «глупости», порою проскакивавшие в речи Лопакова. Что ни говори, а с Лопаковым было… интересно. Намного ин-тереснее, чем с Вовкой. Иногда Лене по ночам снился сон, буд-то она вышла замуж за Лопакова и всё у них замечательно и хо-рошо. Нет, она не просыпа̀лась «в холодном поту», не стреми-лась избавиться от своих «неправедных» сновидений. Порой Лопаков заявлялся с букетом цветов, располовинивал этот бу-кет, одну часть преподносил Лене, другую — просил передать Жанне Викторовне. Смеялся: «Представляешь, Лена, как удив-ляется цветочница, у которой я периодически беру букет из со-рока двух цветков! Ох, говорит, как же Вы несчастны, коль столь часто Вам приходится кого-то хоронить!.. Не будешь ведь объяснять ей, что беру цветы для двух женщин!..» С яслями-са-дом Лопаков тоже успел договориться; заранее внёс предоплату — «забронировал местечко»; оставалось лишь ждать, пока Алё-шка научится ходить. Лена уверяла, что ждать придётся не один и не два месяца, но Лопаков не переживал: «Да хоть целый год! Зато уже сейчас ты знаешь, что местечко в яслях у Алёшки име-ется, не надо бегать-договариваться, когда жареный петух клю-нет… когда придёт время. Одной нервотрёпкой меньше…» Воп-рос с яслями-садом решён был не случайно. Лопаков всё-таки сумел убедить Лену в том, что работы лучше, чем в бухгалте-рии его фирмы, ей просто не найти. Порою по ночам, когда Алёшка спал себе в своей кроватке, Лена, включив неяркий «ночник», прикреплённый к настенному ковру над её кроватью, доставала свои профтехучилищные тетрадки и повторяла: став-ки, прово̀дки… Боже! Как легко, оказывается, всё забывается! Хитрая память почему-то частенько выбрасывает из головы то, что непременно нужно помнить, и держит в себе всякое, о чём обязательно надо бы забыть. Можно ли будет вспомнить всё, чему училась когда-то в училище? Нужно, нужно постараться. Лопаков всё-таки… молодец! Вроде — совсем никто, а — такой заботливый. А нелепости, которые он иногда продолжает отпу-скать в адрес Лены, так это… терпимо. «Я умею расстёгивать бюстгальтеры без помощи ножниц». А она? Что она ответила ему на это? Просто промолчала. Проглотила эту его очередную пошленькую глупость. Переварила… Время такое; люди такие; в каком котле варишься, там ото всех прочих «ингредиентов» и набираешься «навара»… Теперь пройти по улице и не встретить обнимающихся-целующихся-матерящихся — невозможно. Ку-льтура общественного поведения — утонула в бескультурье… Человек привыкает ко всему. И то, что сперва вызывает в душе чувство категорического неприятия и тревоги, постепенно вооб-ще перестаёт восприниматься. Грани — сглаживаются, словно камень водою. Пришла в Россию западного типа демократия. Превратила вековые нравственные устои в помойку, не имею-щую границ; во вседозволенную грязь. Заразила людей… Если на все пустые провокации обращать внимание, то с ума сой-дёшь — точно… Лена замечала — как блестят глаза у Лопако-ва! От просто веселья глаза никогда не блестят — так… Препо-днеся Лене очередную половину букета, вторую его половину поставив в вазу, Лопаков — как обычно — направился прямик-ом к Алёшке. Малыш возился со своими игрушками, щедро рас-сыпанными по клеёнчатому «полу» «манежа». Лопаков изумил-ся: «Это ещё что такое?» Лена вошла в комнату, похвасталась: «Это вчера Жанна Викторовна привезла. Ей на работе одна из редакционных сотрудниц подарила. А что? Очень удобно: поса-дила ребёнка в «манеж» и — занимайся себе домашними дела-ми. Знаешь, что с чадом ничего не случится». Лопаков подхва-тил Алёшку на руки, извлёк из «манежа», прижал к себе: «По-ложи-ка, маленький, голо̀вушку мне на плечо, отдохни… А ты, Лена, не задумывалась над тем, что «манеж» — это… это как тюремная камера?! Ве-ерно сказала — «посадила»! Прямо по-тюремному! «Посадила»! Конечно, это удобно, спора нет… И в розетку ребёнок ничего пихать не будет, и об угол какой-нибудь не ударится… Но, Лена, мир и так слишком ограничен всякими рамками! Вот та̀к и приучаем детишек сызмальства к… камер-ным условиям. Сперва — «манежики», после — «чтоб в восемь часов был дома»… Дай мальцу хоть немножко свободы! Как же он у тебя ходить научится, если постоянно будет сидеть в «ман-еже»?! Наверняка ему хватает одной «тюрьмы» — кроватки его деревянной; а вы ему — ещё всякие подобные пакости подсовы-ваете… Всё, решено: через… три с половиной часа я ухожу — дела фирменные, надо заехать в одно местечко… Так вот, Лена, этот «манеж» я заберу с собой. Выброшу где-нибудь по пути. Кстати, чтобы у Жанны Викторовны не было по этому поводу никаких вопросов… подожди… Вот, держи материальную ком-пенсацию за этот… детский каземат…» Лена пыталась что-то возразить, но Лопаков даже не стал слушать её, положил деньги на стол в зале и переключил всё своё внимание на Алёшку. Иг-рать с игрушками — одно. Играть с живым человеком — сов-сем иное. Алёшке нравилось играть с Лопаковым. Почему? Ле-на не могла этого объяснить, но это было так… В очередной раз покормив сынишку, Лена, как всегда, вручила его заботливому Лопакову. Выяснилось, что ко всему прочему Лопаков умеет… петь! Это было так непривычно — слышать, как за закрытой дверью Вовкиной комнаты Лопаков старательно выводит своим грубоватым голосом какую-то «бабушкину» колыбельную. Не прошло и пяти минут, — Лопаков вышел из Вовкиной комнаты в комнату-залу, прикрыл дверь, сказал негромко: «Эврика! Под колыбельную Алёшка засыпает гораздо быстрее! Надо будет постоянно усыплять его песенками, а сказки — оставить на по-знавательное время бодрствования. Так… А что у нас с чаем? Или, может, произошло чудо и в этой чисто совдеповской квар-тире начисто утратилась одна из вечных традиций?!» Лена сло-вно очнулась от оцепенения: «Я просто не успела даже поста-вить чайник. Так быстро ты его уложил! Сейчас…» Лопаков схватил Лену, развернувшуюся в сторону кухни, за руку, оста-новил: «Подожди. Дай-ка сегодня я сам всё устрою. Пока есть… почти час…» Он сам сервировал стол. Сам всё приготовил. Пи-ли чай и, как обычно, разговаривали о житейских «глупостях». На очередное «признание» Лопакова — одно из бесчисленных и давно привычных — Лена ответила: «Лопаков, ну не ври ты хо-тя бы себе. Знаешь, в чём беда вруна? Не знаешь? В том, что он не может поверить в собственную ложь. Если ты действительно любил бы меня, ты уже давно перестал приходить сюда. Нельзя же быть таким вот… мазохистом! Или тебе нравится — каждый раз выслушивать от меня, что ты мне не нужен? Ну, ты сам по-нимаешь, в качестве кого…» Лопаков испытующе посмотрел на Лену: «Значит, всё-таки нужен? В другом качестве… Да и не ва-жно даже, в качестве кого, но — нужен… Вот чертовка! Хотел бы я посмотреть на тебя в бане — со стороны спины! У тебя, случайно, там нигде не торчит хвостик? Нет?!. Знаешь, мне всё равно, чего ты будешь мне говорить. Я не изменю своего мне-ния в отношении тебя. Возможно, женюсь на какой-нибудь… Но — к тебе моё отношение не изменится, это точно. Я всё-таки надеюсь на то, что когда-нибудь ты…» Лена засмеялась: «Ну-ну! Как говорится: Наденька умирает последней! Держать в се-бе надежду — не порок. Может быть, когда-нибудь я действи-тельно позволю тебе… Ха! Когда мне исполнится лет этак семь-десят! Вот тогда поглядим, на что ты, Лопаков, будешь спосо-бен!» Лопаков улыбнулся: «Ну что ж, ждать осталось всего-то ничего — каких-нибудь полсотни лет. Я подожду. Время не сто-ит на месте; и с каждой секундой твоё семидесятилетие всё бли-же и ближе. Это не просто успокаивает — это радует. Жаль то-лько, что в цветочных магазинах не продают — для удобства — презервативы. Почему-то… Подгадывай после твоих семидеся-ти: когда при себе иметь?..» Лена чуть не взорвалась хохотом: «Лопаков, ты о чём?! Зачем тебе в таком возрасте понадобится это… изделие?!» Лопаков стал совершенно серьёзным: «О тебе, между прочим, забочусь. Сколько — вон! — случаев, когда в преклонном возрасте обзаводятся детьми. А нам с тобой, ду-маю, и Алёшки вполне хватило бы; в семьдесят-то…» Лена от-ставила чашку в сторону, серьёзно посмотрела в такие близкие, такие безрадостные глаза Лопакова: «Слушай, Лопаков, а мож-ет… у тебя… ну, того… проблемы какие-то? Ну… детей иметь не можешь? Сейчас — в наше время — и не найдёшь такого му-жика, чтобы он… взял в жёны женщину с ребёнком. Своих-то не воспитывают, а о чужих и говорить не приходится». Лопаков не отвёл своего взгляда: «У меня во всех отношениях — полный порядок. И проблем — нет. Могу доказать, так ведь ты сама не согласишься. Видишь ли, просто не хочу плодить нежеланных ребятишек. У меня в сознании сидит древнейшая истина: все дети появляются на свет исключительно по женскому желанию. Это — бесспорная истина. Даже если какая-нибудь гулёна и «залетит» нечаянно, у неё всегда есть возможность сделать… аборт. Вот и выходит, что абсолютно все дети, которые рожда-ются-таки на свет, — желанны. А детский дом — извини — так это всего лишь последствие более позднего осознания… Коро-че, родила — значит, хотела родить… Не хотела б — не рожа-ла… А ты, судя по всему, вряд ли захотела бы родить от меня. А я — от другой не хочу… Получается заколдованный круг. Но — я подожду. Я очень терпеливый». Лена вновь взяла в руку ча-шку: «Ты очень упрямый, а не терпеливый. И упрямство твоё — словно дизельный грузовик. Остановить невозможно. Извини, Лопаков, но ничего, кроме дружбы, я тебе предложить не мо-гу…» Эти слова Лопаков слышал не впервые. Привык. Так он и жил: работа-«гости»-дом… На работе — полный порядок, ажур; штатный аппарат работает без перебоев… В «гостях» — Алёш-ка-малец-любознайка, Лена, иногда — Владимир Иванович и Жанна Викторовна… Дома — вечно занятые родители… Коне-чно, можно было бы купить для себя отдельную квартиру или даже построить небольшой особнячок и — жить себе самостоя-тельно, отдельно от родителей. Но — вышло бы совсем как в анекдоте, который рассказала Лопакову одна из смазливеньких сотрудниц его фирмы: стоит богач возле огромного строения и плачет; подходит к нему мил-человек — простой смертный — и спрашивает: «Чего это ты плачешь?» и богач ему отвечает: «Да вот — построил домик сиротский…» и показывает на строитель-ную громадину многоэтажную; простой смертный — в восхи-щении: «Вот молодец-то — так о сиротах позаботился! А пла-чешь-то чего? Денег, что ли, жалко?» и отвечает ему богач: «Да чёрт с ними, с деньгами! Вот думаю: как я — сиротинушка — в такой громадине один жить буду?!.» Потому и не покупал Ло-паков для себя отдельное жильё. Одному жить трудно. Даже монахи — и те в монастыри собираются, общиной сосуществу-ют… Время шло. Проходили — день за днём — месяцы. Неза-метно для себя и всех остальных Алёшка научился не только ходить, но и бегать. «Забронированное» местечко в яслях-саде было тут же занято Алёшкой, и Лена могла приступить к работе в бухгалтерии фирмы Лопакова. Прошло ещё время. Вернулся из армии Вовка. Лопаков и бывшего своего сослуживца прист-роил. Правда, не к себе; к одному своему знакомому. Потому что рассуждал так: категорически нельзя работать в одном и том же месте мужу и жене. Многие браки рушатся от того, что супруги не имеют возможности отдохнуть друг от дружки хотя бы во время работы. Было уже явным фактом то, что Лена и Во-вка собрались пожениться. На их свадьбу Лопаков пришёл в со-провождении невероятно красивой девицы, которую отрекомен-довал новобрачным кратко: «Моя Надежда». Сквозь улыбку Ле-на подумала: «Уж не та ли, которой суждено умереть послед-ней?!.» Немногочисленные гости — в основном это были тепе-решние сослуживцы по работе Лены и Вовки — кричали тради-ционное «горько!» и старались повеселиться на славу, раз уж предоставилась такая возможность. Когда пришёл черёд дарить новобрачным подарки, Клямовы — Вовкины соработники — сказали, что на улице стоит грузовик-фургон, внутри которого — двухкамерный холодильник и польский мебельный гарнитур. Гости изумлённо ахнули. Но тут из-за стола поднялся Лопаков и, вытянув из бокового кармана пиджака связку ключей, пере-дал эти железяки Вовке, сказав: «Можете прямо сейчас везти». Гости, конечно, решили, что это — ключи от фургона, что это Лопаков помог Клямовым организовать всю эту мебельную об-становку. Жанна Викторовна воскликнула: «Так ведь… вроде бы уже… как бы… привезли! А занесём всё это завтра. Или — послезавтра. Ну — как будут время и силы». Лопаков посмот-рел на Жанну Викторовну: «Уважаемая Жанна Викторовна, уж не считаете ли Вы меня настолько мелочным, чтобы я препод-нёс Вашим детям — моим дорогим — ключи от казённой маши-ны? Хорошо-о-о же Вы обо мне думаете! Ха-ха! Вот — Вовка, держи бумагу — адресок… Это — ваша новая квартира. Ну, а то, что у тебя, дружище, в руке, — это ключи от той квартиры. Алёшке нужен простор, растёт мальчишка. А у вас тут — изви-ните — мне и одному не развернуться. Там — на новом месте — Алёшка сможет даже на мотоцикле гонять; и в футбол иг-рать… В общем — живите и старайтесь не огорчать друг дру-га». Минуту в старенькой «хрущёвке» царило полное молчание. Только Алёшка в руках заботливой бабушки — Жанны Виктор-овны — не находил себе места. Верно говорят, что изначальные тихони впоследствии становятся вертушками! Отгуляла свадьба — началась будничная жизнь. У Лены и Вовки всё стало скла-дываться очень складно. А вот у Лопакова дела вдруг незалади-лись. Жизнь фирмы требует строгого руководства, а Лопаков… Он старался вообще не появляться на работе. Он просто не мог этого делать. Боялся. Боялся оказаться в том здании, где нахо-дились офисы его фирмы; потому что там — бухгалтерия, мимо которой он вряд ли смог бы пройти. Боялся зайти в бухгалте-рию; потому что там — Лена, которую он… Которая теперь — жена Вовки. Почему так бывает: людям всегда нравятся те, кто впоследствии непременно выходят замуж за других, женятся на других?.. Надюха, с которой Лопаков явился на свадьбу Лены и Вовки, уговаривала Лопакова жениться на ней. И он — назло себе! — в один непрекрасный дождливый день просто привёз Надюху в отдел ЗАГС, сунул — сколько надо, от души — руко-водителю, чтобы не ждать целый месяц, и через полчаса вышел на улицу уже женатым человеком. Надюха что-то говорила про «свадьбу», про «родственников», про «гостей» и «застолье», про «горько!» в конце концов… Лопаков, сев за руль своего ав-то, повернул голову вправо, посмотрел на Надюху взглядом из-мождённого человека, сумевшего-таки взгромоздить на горную вершину Сизифов Камень, сказал: «Ты ведь расписаться хоте-ла? Чего ещё нужно тебе от меня? «Горько»? И так… горько!.. Ну, хорошо, хорошо; собери своих родных, посидим где-нибудь в ресторане… Гос-споди! Как же всё это мне надоело! Кто бы знал!..» На свою «свадьбу» Лопаков Лену и Вовку не пригла-сил. Не пригласил вообще никого из тех, кого он знал. Так и просидел весь вечер в шумном ресторане среди бесчисленных — таких незнакомых — родственников Надюхи, слетевшихся на столь знаменательное событие со всех концов страны. До своей «свадьбы» Лопаков и не предполагал, что может быть та-кое количество родственников! Да и какая разница! Все они — чужие. Сегодня — собрались; завтра — разъехались. Когда кто-нибудь из них снова затеет свадьбу или — не дай Бог — умрёт — все они снова слетятся со всей страны в определённую точку на день-другой… Лопаков даже не стал ни с кем из них знако-миться. Зачем?! В голове и без того слишком много ненужнос-тей. Какая-то Надюхина «сестра» — двоюродная или троюрод-ная — подсела к Лопакову, что-то спросила. Он — что-то отве-тил. Она — снова что-то спросила, посетовала на то, что, к со-жалению, у неё в полночь самолёт в сторону Сибири и она — увы! — не может остаться до конца торжества и потому хотела бы узнать об избраннике своей «сестрицы» прямо сейчас и как можно более подробно; и засы̀пала Лопакова глупыми — женс-кими — вопросиками. Лопаков терпел-терпел, а после выдох-нул из себя как можно вежливее: «Видите ли, барышня, я не хо-чу, чтобы меня в чём-то торопили. Не люблю. Сам всё расска-жу, когда посчитаю нужным, но на вопросы отвечать не буду. Извини…» «Сестра» хмыкнула, поднялась со стула и, оставив «грубияна» скучать за столом в полном одиночестве, устреми-лась в пляшущее сборище своих близких и дальних родственни-ков, среди которых то там, то тут мелькало облачко Надюхиной фаты. Следом за убежавшей «сестричкой-сибирячкой» к Лопа-кову подсел мужчина лет пятидесяти: «А ты чего такой невесё-лый? Иль проблемы какие? Может, с работой чего? Помочь? Я в загранку почитай каждый месяц мотаюсь; может, со мной?..» Лопаков покачал головой: «Нет. Не нуждаюсь. У меня тут своя фирма, доходец какой-никакой постоянный… Так что — благо-дарствую». Мужичок взял с чьей-то ближайшей тарелки вилку, подцепил ею креветку, отправил в рот, пожевал: «Ну, как зна-ешь, смотри… А чего молчишь-то всё время?» Лопаков пожал плечами: «Не знаю… Может, когда у меня в голове оформится то, что я хочу сказать, тогда и скажу это. А пока — …»Мужичок понимающе кивнул головой: «Ну да, конечно… Когда я женил-ся в первый раз, мне тоже было немного не по себе. Во второй раз было уже привычнее. Ты когда будешь жениться в следую-щий раз, сам это прочувствуешь. А что? Чего ты на меня так смотришь? Я уже достаточно пожил на свете и знаю что к чему. Думаешь, не вижу, что Надюха тебе не по-душе? Не собираюсь расхваливать её, я ей — седьмая вода на киселе, как, впрочем, и она мне… А ты давай-ка не отчаивайся, не грусти. Жизнь не за-канчивается, пока смерть не придёт. Разбежитесь с Надькой — другую себе найдёшь, ничего страшного, говорю тебе, в этом нет. Я сам — веришь? нет? — пять раз был женат. И — не на-шёл ни одну такую, с которой мог бы прожить всю жизнь». Ло-паков посмотрел собеседнику прямо в глаза: «Как тебя?..» Му-жик сказал: «Серёга…» Лопаков смотрел Серёге прямо в глаза: «Я знаю, Серёга, почему ты не ужился ни с одной из своих пя-ти». Мужичок удивился: «Тебе-то откуда знать?! Тебе лет-то, небось, двадцать, не больше!» Лопаков поправил: «Двадцать один… Так во̀т, Серёга, не нашёл ты свою единственную только потому, что жениться нужно не на той, с кем можешь прожить всю жизнь, а на той, без которой и дня прожить не сможешь. Я себе такую, к сожалению, нашёл…» Мужичок подцепил вилкой ещё одну креветку, но прежде, чем отправить её в рот, сказал: «Что-то, глядя на тебя, об этом не скажешь… Или ты мне врёшь, или… Или это не Надька, да?» Лопаков промолчал в от-вет. Мужичок дожевал креветку, подхватил руками со стола две первые попавшиеся пустые стопки, стряхнул из них на пол, пос-тавил на стол, наполнил водкой: «Давай-ка вздрогнем чисто по-мужски. Я вижу, ты хоть и молокосос — извини, — но парень — что надо». Они выпили. Не успели стопки опустеть и встать на стол, мужичок вновь наполнил их: «Как говорится, перейдём к водным процедурам!» Лопаков кивнул утвердительно: «Пере-йдём!» Мужичок поднял вверх правую руку, щёлкнул пальца-ми, подзывая невидимого официанта: «Два стакана водки дайте, пожалуйста!» И рассмеялся своей шутке, поднял наполненную стопку: «Давай, дружище, опрокинем эти скромные ёмкости за тебя. Я всегда говорил: нужно жить в предлагаемых обстоятель-ствах. Но ещё важнее — уметь самому делать эти обстоятельст-ва. Давай — за тебя, творец обстоятельств!..» Мужичок выпил и, не закусывая, молча поднялся со стула, вышел из-за стола и направился к одной из своих «родственниц», которая так же, как Лопаков, одиноко сидела за столом, ковыряя вилкой в таре-лке, и явно скучала. Лопаков посмотрел на эту женщину, на вид лет тридцати пяти, не больше, и подумал: «Вот она — шестая… Последняя ли?..» Новости имеют обыкновение распространять-ся в первую очередь среди так называемых «своих». Поэтому, не прошло и двух дней, как о женитьбе Лопакова узнали все, кто его знал. Хотя сам Лопаков никому и словом не обмолвился о своём «окольцевании». Постаралась Надюха. Женщину ведь хлебом не корми, дай лишь похвастать своим замужеством. Во-вка позвонил Лопакову — поздравить; но тот не брал трубку. Пережить нужно любое событие, уготованное нам жизнью. И Лопаков эти свои «важные вехи» тоже переживал. Переживал… Он всё реже занимался делами фирмы. Когда дела стали совсем неважными, Лена перешла работать в другую компанию. Благо у Лены уже был стаж, хоть и невеликий, и знакомства кое-какие появились. Возможно, с её стороны это было нечестно — остав-лять на «гибнущем корабле» человека, который с момента их знакомства всё время только и делал, что помогал добиться в жизни тех вершин, которых ты без этого человека никогда не достиг бы. Но — семья… В первую очередь нужно думать об Алёшке и Вовке, а не о… Спасибо, конечно, Лопакову, но… Что ж теперь, всю жизнь на него «молиться»?!. Неудачи откры-вают слух для голоса мудрости. Возможно, Лопаков сам вино-ват в том, что всё-всё у него развалилось. Ничего; такой чело-век, как Лопаков, не пропадёт, непременно найдёт себе место в жизни. Так думала Лена и, признаться, не очень-то жалела свое-го «добродетеля». Однажды встретив его на улице, Лена совсем не узнала его. Лопаков страшно похудел, осунулся. Лена оклик-нула его: «Лопаков! Ты ли это? Что с тобой?» Лопаков махнул отчаянно рукой: «Так… Болею…» Лена удивилась: «Ты? Боле-ешь? Ты ведь был всегда — бычок! На тебе пахать можно было! Тебя твоя Надежда не кормит совсем? Так ты к нам приходи! Адрес-то помнишь ещё?» Лопаков вздохнул: «Разве ж тебя, Ле-на, забудешь? Душа моя по тебе до сих пор болит, не переста-вая. А я не жалею. Помнишь, как я тебе читал когда-то:

Поставь на карту жизнь и — проиграй;
Тогда узнаешь этой жизни цену;
Вслед за апрелем пронесётся май,
Которому июнь придёт на смену.
Проигранные годы не жалей:
Они не стоят даже малой части
Тех истинно неповторимых дней,
Когда с тобою было твоё счастье…

А я твой образ так и ношу в своём сердце; правда… А то, что я стал… вот такой… Так это — ерунда. Душа болит, ничего с со-бой поделать не могу… Знаешь, может быть, это даже хорошо! Вряд ли ты обратила бы на меня своё внимание, будь я прежним собой. Прошла бы мимо и даже не заметила. А так — … Ха! За-болеть стоило хотя бы ради того, чтобы ты, Лена, на меня своё внимание обратила. На заботу я уж не рассчитываю…» Лена по-серьёзнела: «Давай-ка не дури, Лопаков. Сегодня же ждём тебя и твою Надежду в гости. Ты меня слышишь? Лопаков? Я лично — слышишь? — буду ждать тебя в гости». Лопаков почти про-шептал: «Я приду. Обязательно приду…» Лопакову не верилось в то, что такое вообще могло когда-нибудь случиться: Лена са-ма пригласит его к себе… Много воды утекло с тех пор, как Ле-на вышла замуж. Ничего не изменилось в личной жизни Лены. И Лопакова — тоже. Лена была счастлива со своими Вовкой и Алёшкой. Владимир Иванович и Жанна Викторовна изредка на-вещали «своих детей». Раздельная жизнь отдаляет людей; прав-да. Вовкины родители жили в другом районе города. Как прави-ло, собирались у Вовки с Леной только по «крупным праздни-кам» — в год десяток раз, не чаще. Близкие знакомые в такие

дни тоже наведывались. В узком кругу сидели по-семейному. Так и положено: либо единицы друзей, либо множество прияте-лей. Вот и сегодня — в день двадцатипятилетия Вовки — Лена ожидала увидеть у себя в гостях только самых близких себе лю-дей. Продукты были куплены. Забрать из садика Алёшку дол-жен был именинник — Вовка. Лена вихрем ворвалась в свою квартиру, пять лет назад подаренную фирмачом-Лопаковым, и сразу устремилась на кухню. Многое нужно было успеть пере-делать. Одной только готовки сколько — ужас! Кромсая огурцы — на салат, — Лена грустно улыбалась. Вспомнилось, как кра-сиво «ухаживал» за ней Лопаков, пока Вовка был на армейской службе. Ах, Лопаков, Лопаков! Головастый парень! И нашёл ведь себе такую… Надежду! Они же — небо и земля. Лопаков, конечно, — небо, а Надежда — земля… Куда ей до неба!.. Нет, Надежда даже не земля, а — подземелье! Как вообще они сош-лись?! Как они живут вместе до сих пор — пять лет уже! Уди-вительно… А ведь когда-то в квартире Вовкиных родителей, уложив Алёшку «баюшки», Лопаков рассказывал Лене — «ма-маше-одиночке»! — о своих надоевших поисках «единственной и неповторимой». А Лена — колола его не в бровь, а в глаз: «У тебя ж, Лопаков, наверняка девок было — сотни!» Лопаков не утаивал от Лены ничего: «Были, конечно, чего греха таить… Даже, помню, ещё в школе с одноклассниками бегали по… так — баловались. Всё на себе испробовали: и «резинки всякие-раз-ные — первые в своей жизни, и «шпанскую мушку»… Со «шпа-нской мушкой» вообще — беда. Она же, мушка эта, для девчо-ночьего желания, для удовольствия. Но — толи мушка эта «шпанская» оказалась некачественной, толи — девочка… Ниче-го, в общем, у меня не вышло… Даже не вошло… А «шпанс-кой», говорят, её называют оттого, что используют эту мушку всякая-разная шпана… Вроде нас; ну-у, когда учился в школе, я был хорошеньким хулиганом. Хотя учился, надо признаться, на одни «пятёрки». А чего ты смеёшься, Лена? Честно тебе гово-рю: школьную учёбу я закончил с золотой медалью, да…» Да, Лопаков, Лопаков… Закончил ты школу с золотой медалью, а вот жизнь личная у тебя — тю-тю! — не сложилась… Никакая медаль — хоть платиновая — не поможет стать счастливым. Лопаков, Лопаков… Это ведь ты сказал: «У меня не так много знакомых, к которым я не могу не пойти по их приглашению»… И по тебе, Лопаков, было видно, как тяжко тебе находиться здесь, в этой квартире, которую ты сам подарил своей любимой девушке в день её свадьбы, когда она выходила замуж за твоего армейского приятеля. Да, Лопаков, в армии ты был сержантом — замкомвзвода — и командовал Вовкой. А он теперь — живёт с той, которую ты любишь. Ты, Лопаков, однолюб; но это — то-лько твоя проблема. А однажды ты, Лопаков, сказал: «Лена, но ведь Вовка, возможно, будет тебе изменять! Что ты станешь де-лать, когда это… обнаружится?..» Шинкуя лук, Лена вспомнила эту фразу и улыбнулась: да разве Вовка может ей изменять?! Телефон протрезвонил, заставив отложить нож в сторону. Лена в три прыжка подскочила к телефону, стоявшему на тумбе в прихожей. Кое-как обмахнув влажные руки о передник, Лена деловито прокашлялась — кто бы это мог быть? — и подняла трубку; сказала:

— Алло?.. Алло! Фу-фу… — подула в трубку, словно выдувая засор; трубка шипела. — Вас очень плохо слышно… Алло? Ал-ло!.. Фу-фу…

— Извините… Алло?.. Вова?.. Вова!.. Алло!.. — голос на том конце был трескучий, почти шёпот, но — женский. — Вова?.. Вовочка!.. Родной!.. Слушай… Алло!..

— Это не Вова… — Лена задумалась: кто это может быть?

— Алло!.. Можно Вову?.. Алло!…

— Вову? — Лена повторила это родное имя и услышала, как в ушах гулко заколотилось её сердце. — Вы меня слышите? — связь была просто ужасная; возможно, звонок был из другого города. — А Вы кто будете Вове?

— Алло?.. Говорите громче!.. Вас вообще не слышно!.. — чу-жой женский голос надрывно кричал в свою далёкую трубку, треск и множество других шумов и звуков сопровождали чужой голос. — Повторите!.. Алло-о!..

— Я говорю, — прокричала Лена в трубку, чувствуя, что сей-час заплачет, — Вы кто будете Вове? Алло!..

— Я кто? — удивился далёкий женский голос. — Я — его же-

на… Алло!.. Вы меня слышите — же-на!.. А Вы — кто?..

— Я? — переспросила Лена, не зная, что ответить этой «таин-ственной незнакомке». — А Вы куда звоните?

— Как это — куда? — надрывался далёкий трескучий голос. — На работу, конечно!.. Алло!.. Мне нужен Вова… — и в ухо Лены прозвучала фамилия её Вовки; её фамилия. — Мне нуж-но… поговорить с моим мужем!.. Алло!.. Срочно!.. Вы меня слышите? Алло?.. Алло?.. Девушка, Вову пригласите… Это насчёт дня рождения… Срочно!.. Алло!..

Лена не смогла дальше продолжать терпеть эту «пытку». Она бросила трубку на аппарат, посмотрела на телефон, направилась на кухню. Телефон «выстрелил» ей в спину своим звонком. Ле-на вернулась, подняла трубку, приложила к уху; но, услышав тот же треск и надрывный женский голос, тут же швырнула тру-бку прочь от себя, словно гадюку ядовитую. Выдернула теле-фонный штекер из аппарата… Всё. Оборвала… Но… Неужели «Нострадамус»-Лопаков был тогда — почти шесть лет назад — прав? Неужели её Вовка в самом деле ей… изменяет? Ведь эта… — трескучая, иногородка — знает номер телефона! На работу? Ну — перепутала, с кем не бывает?! И ведь про день рождения — тоже знает! Вот так! Случайность — и всё становится ясным. Нелепые случайности раскрывают глазам правду; делают тай-ное явным; жизни ломают… Ну и чем жизнь отличается от ки-но? Да ничем не отличается! Правда, кино можно прервать в любой момент… Приключения Вовке понадобились! Вот сви-нья! И ведь — помалкивает, ведёт себя как добропорядочный семьянин… Свинья… Что ж, Вовочка, будет тебе день рожде-ния! Надо быть готовым ко всему, раз пустился в приключения! А эта твоя… клуша… вот уж клуша!.. неосторожно испортила всю таинственность вашей связи! Та-ак, сколько там времени? Половина второго… Нормально! И картошку потушить можно успеть, и мясо приготовить… Нет, ну какой всё-таки подлец Во-вка!.. Лена метнулась в прихожую, воткнула телефонный ште-кер в гнездо аппарата — свисавшая с тумбы трубка тут же ожи-ла, загудела трансформатором. Лена нажала пальцем на рыча-жок — гудение продолжилось. Палец вращал диск старомодно-го аппарата, набирая номер нынешнего рабочего телефона Ло-пакова. Конечно, теперь у Лопакова нет своей фирмы; и работа-ет он теперь… да не важно, где и кем он теперь работает! По крайней мере — не побирается, живёт на собственную зарплату, жену-Надежду содержит… Есть Боженька на свете! Не спроста встретился Лопаков — совершенно случайно! Бог послал! — именно сегодня… Знакомый голос отозвался; успокоил!

— Лопаков, слушай, у меня к тебе есть дело… У Вовки сегод-ня день рождения, ты это знаешь… Ты мог бы сейчас… прие-хать к нам домой; мне нужна… твоя помощь… Да, я уже до-ма… Готовлю… Нужна твоя помощь… Ну — жду…

Лена положила трубку на телефон; на всякий случай снова выдернула штекер из аппарата — так спокойнее; пошла на кух-ню — нужно успеть сделать всё. А времени до шести часов — всё меньше… Лопаков — верный друг! — явился спустя час. Лена успела поставить мясо в духовку; на плите томилась кар-тошка. Наготовленные салаты — в холодильнике; заправлять — перед тем, как на стол накрывать… Лопаков удивился, без слов поняв, что его помощь здесь, в общем-то, не нужна. Зачем же вот так… баламутить?!

— Лена, ты… зачем звала-то? — Лопаков смотрел ничего не понимающими глазами. — У меня ж на работе… завал…

— Я хочу тебя, — просто сказала Лена, не давая ему догово-рить, — ты ведь хотел этого? Ну — вот, я — твоя; чего ты ждёшь?..

— Нет, нет… подожди… С тобой что-то случилось? Ты… не заболела?.. Знаешь… я не настолько дурак, чтобы, скажем, отк-рывать зонт в квартире… Если дождь идёт на улице… Я тебя не понимаю… Это проверка?..

— Ты действительно — дурачок! — усмехнулась Лена. — А я… всегда открываю зонт дома, в подъезде, прежде чем выйти на улицу под дождь!.. Промокай, если такой дурак!.. Дура-ак!.. Тебе хочется ждать до семидесяти лет?!. Иди сюда, ко мне, Ло-паков!..

… Картошка не успела подгореть. Мясо — тоже. Умелец-Ло-паков дал Лене возможность вволю поплескаться в ванной, взяв на себя контроль за процессами, творящимися на кухне. Лена сушила волосы феном — так быстрее. До возвращения Вовки с Алёшкой и прихода гостей оставался как минимум час. Лена поправила на халате поясок, вошла в кухню, заглянула в духов-ку — красотища! — и повернулась к Лопакову:

— Теперь, Лопаков, тебе нужно уйти, понимаешь? Придёшь тогда, когда и собирался сегодня явиться. Со своей Надеждой. И… Лопаков… то, что сегодня здесь было, должно остаться ме-жду нами. Я тебя очень… уважаю. Может, только поэтому и по-зволила… тебе… Но запомни, Лопаков, больше такого не будет, понимаешь? Не будет никогда. Всё останется так, как было пре-жде: будем друзьями, не более… Всё… Иди…

Когда застолье уже набрало обороты, дверной звонок извес-тил о приходе очередного гостя. Гостей оказалось двое: Лопа-ков и его Надюха. Алёшка обрадовался появлению Лопакова, безоговорочно усадил того за стол рядом с собой. Лена поинте-ресовалась у Надюхи о каких-то своих — пустых! — женских делишках. Лопаков сказал:

— Граждане-человеки! Вам не кажется, что к этому разносо-льному столу не хватает главной приправы? Нет, стол, разуме-ется, шикарный, слюнки просто текут; сразу видна рука настоя-щей хозяйки! — он отвесил небольшой поклон в сторону Лены. — И всё-таки мне кажется, что этому столу не хватает веселья! Кто сказал, что это — неразрешимая проблема?! Все неразре-шимые проблемы в России решают единственным, веками про-веренным способом — пьянкой. Давайте же поднимем свои ём-кости за того, кто сегодня пересёк первую двадцатипятилетнюю черту своей жизни! Можете мне поверить, — он посмотрел на Лену, — сегодня — самый замечательный день в жизни не то-лько нашего юбиляра, но и… его друзей! И меня — в частнос-ти! Поехали, Гагарины!..

Когда после первой стопки была одолена вторая, атмосфера стала более непринуждённой, домашней. Лопаков был несом-ненным фаворитом. Он сыпал шутками, не забывая подклады-вать Алёшке «витаминчики». Когда все дружно заголосили пер-вую в этот вечер песню — «Ой, мороз, мороз…» — Лопаков по-

интересовался у Вовкиного отца:

— Где это Вы, Владимир Иванович, свою Жанну Викторовну потеряли? Такой день — один раз в жизни бывает!

— Сам не знаю, где она, — признался Владимир Иванович, — могла бы позвонить… Может, мне самому позвонить ей в реда-кцию?

— Гениальная мысль! — поддержал его Лопаков. — Если го-ра не идёт к Магомету, то — Магомет сам идёт к ней!

Владимир Иванович выбрался из-за стола и вышел в прихо-жую. А Лопаков — предложил всем выпить ещё разок.

— Мне кажется, — заметила по этому поводу Надюха, обра-щаясь к мужу, — тебе уже хватит. Снова надерёшься, отклю-чишься и…

— … и-и всё будет хорошо! — пообещал Лопаков, излучая какое-то непонятное, никем до этого дня не замечаемое за ним веселье, полное настоящего счастья. — По крайней мере, доро-гуша моя, отключка — это не отруб. Отключаясь, продолжаешь хоть что-то делать, а вот отруба-а-а-ясь, уже ничего делать не можешь. Между прочим, за свои двадцать шесть лет жизни я пока ни разу не был в отрубе! Народ! Народ! Давайте за это вы-пьем!.. Кстати, дорогие гости и уважаемые хозяева, вы замети-ли, какое бесподобное мясо приготовила тутошняя хозяюшка?!. Я сказал «бесподобное», а не «бесу подобное»! Это как, знаете, случай такой… Так, так, поднимаем ёмкости!.. Пьём за здоро-вье хозяюшки!.. Вот… Так во̀т, случай такой; жарит парень мя-со дома на кухне. Дымище — по всей квартире. Ну, соседи, са-мо собой, вызвали пожарных. Те приехали, взломали дверь, вломились в квартиру; дым кругом, смрад; парень увидел их и спрашивает: «Вы — кто?» Те ему отвечают: «Мы — пожар-ные!» Парень — в восхищении: «О — пожарники! Тогда пожа-рьте мне мясо, раз уж вы — пожарники!» Те давай ему объяс-нять: «Да мы не жарим! Мы — тушим!» Парень ещё больше во-схищается: «Ну, тогда не пожарьте мясо, а — потушѝте!..» Да-вайте за Лену — хозяюшку!..

— Послушай, Вовка, — Владимир Иванович вернулся в ком-

нату, — у вас телефон не работает почему-то.

Лена, словно о чём-то вспомнив, вышла в прихожую. Так и есть! Забыла воткнуть телефонный штекер в аппарат! Дверной звонок — ожил. Лена распахнула дверь, и в прихожую вошла запыхавшаяся Жанна Викторовна. Словно почувствовала, что о ней только что вспоминали! Лена, усмехнувшись, подумала: «Верно говорят: вспомнишь… умника — так он и появится! Опоздать на празднование юбилея сына!..»

— Фу-ты-ну-ты! — никак не могла отдышаться Жанна Викто-ровна. — Вся взопрела, пока до вас доехала!

— А мы тебя, Жанночка, тут уже потеряли! — Владимир Ива-нович появился в прихожей на голос жены. — Я вот только что пытался дозвониться до твоей треклятой редакции… Могла бы и сама на работу позвонить; трудно?

— Да звонила я тебе сегодня на работу! — выдохнула Жанна Викторовна. — Уф-ф, упарилась!.. Меня сегодня в район отпра-вляли — репортаж о жизни «глубинки» понадобился. Так я пос-ле обеда пыталась дозвониться до твоей работы. Связь, правда, никудышная совсем, ничего не слышно, треск, хрипы-скрипы — деревня, что с неё возьмёшь! Единственный аппарат — в правлении, а связь — сдохнешь, пока «скорую» вызываешь! Между прочим, Вовочка, я до твоей рабаты дозвонилась-таки! Да! Уф-ф-ф!.. Там какая-то девѝца мне ответила что-то невнят-ное. Я попросила её тебя позвать к трубке, так она — вообще трубку бросила. Психованная!

— Жа-анночка! — Владимир Иванович улыбнулся. — Со мной никакие «девѝцы» не работают! Ты куда звонила-то?

— Как это — куда? — возмутилась Жанна Викторовна. — Те-бе на работу. Я все номера вот тут, — она постучала указатель-ным пальцем по своей голове, — держу! Тридцать два, ноль шесть, двадцать семь!

— Жа-анночка! — Владимир Иванович обнял жену за плечи, прижал к себе. — Ничего не скажешь: память у тебя отменная! Дѐвичья! Мой рабочий телефон — три пятёрки, двести шестьде-сят пять! Забыла, наверное, да?

— Забыла?! — удивилась Жанна Викторовна. — Вова, у меня — замечательная память! Я помню все номера!

— Это наш номер, — сказала Лена, кивнув головой в сторону стоящего на тумбе телефона, — домашний…

— Вот незадача! — выдохнула свекровь Лены. — Так, значит, это ты, Леночка, была?! А я тебя совсем не узнала… До того связь паршивая в этой «глубинке»!.. Ну, ничего; главное — всё выяснилось… А я-то точно была уверена в том, что звоню тебе на работу, — она посмотрела на мужа, — хотела предупредить, что немного опоздаю на Вовкин день рождения… Да ладно; всё хорошо, что хорошо заканчивается; идёмте уже за стол…

Лена сидела за столом возле мужа и думала: почему бывает так, что родители называют сына в честь отца?! Не достаточно, что ли, им того, что у них одна и та же фамилия? Всё хорошо, что хорошо заканчивается? Господи! Ведь всё только начинает-ся! Вся жизнь — впереди. И как теперь смотреть Вовке в глаза, если всё внутри — кричит: ты — изменщица!.. Грех!.. Грех-то какой!.. И ведь — сама же… Сама!… А Лопаков? Что за «пер-лы» он тут вновь преподносит веселящимся? «Древние говори-ли: что оставил себе — то пропало; что отдал другим — то твоё…» Ожил Лопаков… Веселится и ликует… Лопаков… «Но-страдамус» хрѐнов… Чтоб тебе сквозь землю провалиться, Ло-паков!..

12 – 14 августа 2006 г.

ФАВОРИТ.

— Вот ты удумал! Хотел бы я посмотреть, какой дурак будет продавать курицу, несущую золотые яйца! Удумал!..

Стив, казалось, совсем не слышал того, что высказал ему Ви-льям. Пусть старина Вильям думает всё, что хочет. Джессика сама предложила эту цену: двадцать два миллиона фунтов. Зна-ет, конечно, что таких денег у Стива нет; потому и предложила. Но у Билла такие деньги имеются. Вот только — не имеется у

него желания разбазаривать свои денежки направо и налево; на всякую ерунду. Вильям был у себя дома и потому мог позво-лить себе высказывать Стиву всё, что хотел. И высказывал. Ви-льям говорил, что Стив — великовозрастный мальчишка, кото-рый мечется по жизни, не зная, чего бы натворить, вместо того, чтобы начать уже мыслить трезво и поступать здраво. Стив не слышал Вильяма. Стив думал о себе. Думал о своём… Сперва он просил Джессику стать его женой. Джессика не сказала ни «да», ни «нет». Джессика рассмеялась. И рассмеялась она так, что Стив понял: этот смех означает скорее «нет», нежели «да». Тогда Стив решил доказать этой богатой двадцатидвухлетней гордячке, что он — настоящий мужчина и способен одержать верх над гордостью любой женщины. Стив предложил Джесси-ке продать ему Приората. Джессика вновь рассмеялась, но на этот раз не стала отмалчиваться, предложив Стиву свои условия сделки: за жеребца хозяйка хочет получить от «покупателя» двадцать два миллиона фунтов стерлингов; по одному миллио-ну за каждый прожитый ею год жизни. Джессика говорила: «Ты должен понимать, что я — девушка одинокая, беззащитная. И могу рассчитывать только на себя. А мои сто четырнадцать миллионов фунтов на банковском счёте — это настолько мало для моей будущей долгой жизни. Что̀, если ко мне вдруг посва-тается такой вот нищ… небогатый парень, вроде тебя, Стив, а я возьму да полюблю его и соберусь-таки выйти за него замуж? Я ду̀маю о своём будущем, Стив, ду̀маю. И, в отличие от некото-рых, не трачу деньги на всякие ненужности. Мои вложения все-гда приносят доход. Мне. Ведь кто, кроме меня самой, позабо-тится о благополучии моей будущей семьи? Ты прекрасно зна-ешь, что Приорат — мой единственный источник дохода на данный момент. Ты хочешь разорить меня, Стив? Ну же, приз-найся?.. Я готова уступить тебе Приората, но — на моих усло-виях. Двадцать два миллиона фунтов…» Разговор был окончен. От Джессики Стив вернулся домой отшлёпанным щенком. Дев-чонка! Она откровенно смеётся над ним и не стесняется этого делать! Она понимает, что может позволить себе это — посме-яться над Стивом. А Вильям… Тоже… У него денег — как у Крёза* жадности. Вильям наверняка не знает, сколько у него всего денег, потому что счесть их просто невозможно; но — «не может» дать в долг «каких-то» двадцать два миллиона. Не хочет их дать. И ведь догадывается о том, что, заполучи Стив Приора-та, он вернул бы Вильяму долг в течение двух лет, не позднее. Те жалкие тысячи, которыми располагал Стив, в расчёт не бра-лись. Для Джессики этот «капитал» Стива — ничто. И Стив — такое же «ничто»… Страсть к деньгам совершенно портит лю-дей. Даже друзей; потому что Вильяма Стив считал своим дру-гом. Разве друг станет оценивать жизнь друга в каких-нибудь двадцать два миллиона фунтов? Друг — снимет с себя послед-нюю рубашку и продаст, но — выручит. А что можно выручить, продавая друзей?..

— Джессика просто смеётся над тобой, дружище, — говорил Вильям Стиву, — такова женская натура. Женщины любят, ког-да на них обращают внимание, бегают за ними. А ты — плюнь на эту Джессику; будь мужчиной, не тряпкой. Заставь её ува-жать тебя, а не позволяй ей насмехаться над тобой. Надо мной она почему-то не смеётся. Можешь поверить мне, Стив, это вов-се не оттого, что у меня денег больше, чем у этой девчонки. Не всегда всё решают деньги, я это точно знаю. Выбрось из своей головы Приората. С Джессикой вместе.

* * *

— Джесс, ко мне вчера приходил Стив. Плакался: обижаешь ты его, не желаешь подарить ему своего Приората.

— Ничего подобного. Я готова «подарить» Стиву моего Прио-рата. Но — за двадцать два миллиона фунтов. Кстати, Вильям, а Вы…

— Джесс, — совсем не по-джентльменски вмешался Вильям, хотя и находился не у себя дома, а в гостях у «юной миллионер-ши», — называй меня просто Биллом. Пожалуйста. И не обра-щайся ко мне на «Вы».

— Вильям, ну какой же Вы — «просто Билл»? Вы — самый настоящий Вильям. Когда мужчине уже за сорок, он не может быть «просто Биллом». Как это — ах-х!.. — ни прискорбно, но я буду называть Вас Вильямом.

— Но, Джесс… Ну, что ж, — Вильям схватился было за жела-

ние противоречить гордячке, но благоразумно не стал этого де-лать, — твоё право; во всяком случае, ты вежлива… Не соизво-лит ли вежливая леди продать Приората не Стиву, а мне? — Ви-льям несколько секунд помолчал, слушая молчание Джессики. — Скажем, за двадцать пять миллионов…

— Леди не соизволит. У леди нет желания расставаться с… м-м-м… «курицей, которая несёт золотые яйца»; так обычно гово-рят, да?

— Но, Джесс, ещё вчера ты готова была продать этого мерина Стиву за каких-то двадцать два миллиона…

— Это было вчера, Вильям. Вы же знаете: ля-а-а донна э мо-о-обиле, ква-а-аль пьюма-ль вэ-э-энто…* Кха-кха… Простите, я рождена не для того, чтобы петь… Вильям, Вам не нравится ит-альянская опера? А мне нравится… «Риголетто» — блеск!.. Так во̀т, Вильям, женщина — изменчива. Как пёрышко на ветру. Да, вчера я была готова отдать Приората Стиву за двадцать два миллиона. И я готова отдать его и теперь. Но — Стиву, а не Вам, Вильям. Вам я не отдам Приората и за двести миллионов фунтов.

— Но, Джесс, почему? — удивился Вильям. — Ты думаешь, что я хочу купить этого мерина для Стива, потому что он — мой друг? Смешно!

— Вот именно: смешно. Меньше всего я думала о том, что Вы стали бы покупать моего Приората для своего друга Стива. Чел-овек — тем более мужчина, которому пошёл уже пятый десяток — не станет тратить собственные деньги на чужие безумства. На свои — ещё ладно… Вы — человек разумный. Даже дру̀жба со Стивом не позволяет Вам терять свою голову. Вильям, Вы хотите купить моего Приората для себя. Но — Вам я его не про-дам… — она несколько секунд помолчала, вдруг глаза её хитро прищурились, губы изогнулись в улыбке. — Нет, знаете, я всё-таки готова продать Вам своего фаворита, но — лишь по той же цене, что и Стиву… Подождите! — она заметила, как разомкну-лись губы Вильяма. — Не перебивайте меня! Я уже имела честь убедиться в том, что Вы — настоящий джентльмен и не позво-ляете себе встревать в речь леди. Да, Вильям, я, пожалуй, готова

продать Приората Вам по той же цене, что я предлагала и Сти-ву… Что это Вы так удивились? По̀мните: ла донна э мобиле — женщина изменчива. Но, поверьте, я — остаюсь постоянной, да-же если кому-то может показаться, что я изменяюсь. Вильям, уверяю Вас, Вы не станете покупать у меня фаворита скачек по цене, предложенной мною Стиву. Сколько денег у Стива? Тыс-яч двадцать? Думаю, не больше. Будем считать, что у Стива да-же двадцать две тысячи фунтов — для ровного счёта. Для Стива двадцать два миллиона фунтов — это тысяча его состояний. У Вас, Вильям, капиталец наверняка миллионов в триста, да? Нет-нет, не отвечайте; мне совершенно не интересно знать точную сумму Ваших «пенсиков». Так во̀т, Вильям, Вам я готова прод-ать — или, как Вы сказали, «подарить» — Приората всего-то за каких-нибудь… м-м-м… триста миллиардов фунтов стерлинг-ов. Ха-ха-ха… Вы ошеломлены? Вильям, у Вас нижняя челюсть отвисла; немедленно закройте рот, мне вовсе не хочется знать, сколько зубов у Вас пока есть и сколько утраченных уже заме-нены протезами… Согласитесь, Вильям: это та же цена, кото-рую я предложила Стиву. Но в данный момент я разговариваю с Вами, Вильям, а не со Стивом. Корректировочка суммы цены — просто необходима. Надеюсь, сейчас Вы испытываете те же чу-вства, что и Стив — вчера. Так что, Вильям, если у Вас всё ещё есть желание купить Приората, то Вам осталось лишь отыскать возможность для удовлетворения этого желания. А-а-а, у Вас, наверное, нет таких денег, да? Ну, что же, могу дать Вам тот же дельный совет, который вчера я дала Стиву: обратитесь за по-мощью к друзьям, они непременно Вам помогут; если, конечно, они — настоящие друзья. У Вас ведь есть друзья? Стив, напри-мер… Впрочем, Вильям, обращаться к Стиву я Вам не советую, — лицо Джессики продолжало полниться удовольствием-нас-мешкой, — ведь, как я поняла вчера, у него за душой нет и трёх десятков тысяч… Послушайте, Вильям, я всё-таки не могу по-нять: Вам-то это зачем? Положим, Стив когда-то предлагал мне стать его женой. Я не могу позволить себе выйти замуж за… не-имущего… И теперь, видимо, Стив желает мне отомстить — ра-зорить меня; лишить меня единственного источника моих дохо-дов. Или — просто хочет заработать капиталец, будучи владель-цем Приората. Но — Вы?.. У Вас ведь достаточно денег, Виль-ям. Ха-ха-ха! Если — ха-ха! — не для покупки моего, как Вы говорите, «мерина», то для безбедной жизни — уж точно. Чего-т-то Вы, Вильям, от меня скрываете, — Джессика прищурила хитрые глазки, — уж не изменились ли Вы, подобно женщине? Может, Вы всё-таки сошли с ума и решили сделать Стиву пода-рок? Вы ведь с ним — друзья. Так что̀?

— Ты не поверишь, Джесс, — Вильям под её взглядом почув-ствовал себя провинившимся мальчишкой, которому немедлен-но нужно было покаяться, — но я… хочу, чтобы ты стала моей женой. Подожди, пожалуйста, не перебивай, будь любезна…

— Я и не собираюсь Вас перебивать, — Джессика не дала ему договорить, — ведь я — воспитанная девушка. Подождать, го-ворите? Да, я подожду. Но… Право, не знаю, Вильям… Ваше предложение для меня столь неожиданно. Я — серьёзно! Ха-ха! Да, Вильям, Вы ведь хо̀дите на скачки? А Стив? Стив наверняка с Вами. Вильям, Вы — игрок? Хотите, я сыграю с Вами? Нет, я серьёзно. Ха-ха-ха! Давайте заключим… нет, это даже не пари получается; ведь мы с Вами не собираемся спорить; глупо было бы спорить — ха-ха! — «жениху» и «невесте» — ха-ха-ха!.. Ви-льям, я предлагаю Вам заключить со мной договор. Если мой Приорат в… м-м-м… пяти заездах подряд пять раз придёт пер-вым, то я… я стану Вашей женой. Я знаю, что моё «скромное» приданое Вас не интересует… Или — интересует? Ха-ха-ха!.. Не уходите в себя, Вильям, а-у-у! Я — здесь!.. Да, Вильям, я не-медленно стану Вашей женой, если Приорат пять раз подряд бу-дет первым на финише. Но если мой «мерин» хотя бы раз из пя-ти придёт не первым, то, обещаю Вам, я стану женой… ну, ска-жем, Стива. А что? Бедный мальчик живёт впроголодь, ему про-сто необходима богатая заботливая жена. Жизненно необходи-ма, ха-ха! Наказание для обоих сразу! Ха-ха-ха-ха!.. Как, Виль-ям? Вы согласны в это сыграть?

— Не понимаю тебя, Джесс, — признался Вильям, — к чему весь этот спектакль? За последние восемь месяцев Приорат ни-когда не приходил к финишу вторым… Почему ты не можешь сказать «да» сразу, без… глупостей?

— Вильям, прошу Вас, пожалуйста, будьте тактичны. Я вовсе

не глупа, как Вы имели смелость выразиться. По крайней мере, я так считаю — я не глупа. Вы ведь ничего не теряете, сами по-нимаете это; а выиграть можете многое: и меня, и моего «мери-на»… Вильям, Вы — игрок; и я — игрок; и Стив — игрок, хотя, возможно, эта наша с Вами игра пройдёт для Стива «вслепую». Представляете, каково будет удивление Стива, когда он узнает, что я стану Вашей женой! Или — его женой!.. Ха-ха-ха! Бедня-га-Стив в этой игре — единственная страдающая сторона!.. Со-глашайтесь, Вильям. Я ведь вижу — Вы готовы в это сыграть. Молчите. Так что̀, будем считать, что договор заключён. Но — не говорите об этом Стиву; он слишком сильно влюблён в меня и способен сотворить что-нибудь непредвиденное. За себя и за Вас, Вильям, я не опасаюсь; но Стив… он может подговорить Джордана, и тот придержит Приората; тогда Вы проиграете, а я — ах-х… — буду вынуждена стать женой Стива. Пусть наш с Вами договор останется между нами, хорошо? Всего доброго… Билл!

— Подожди, Джесс, — Вильям, смутившись, покраснел, ибо никогда ещё Джессика не называла его Биллом, — разве мы не должны закрепить договор бумагой? Это очень серьёзная… иг-ра; можно сказать, игра всей моей жизни…

— Ну и зануда Вы, Вильям! И этот человек, может быть, ста-нет моим мужем! Отцом моих детей! Господи, Вильям, Вам не достаточно моего честного слова? Или, может, Вы сомневаетесь в том, что я — девушка честная? До сего дня ещё никто и нико-гда не посмел усомниться в моей чести, слышите?! К дьяволу бумаги! Наш договор останется устным, либо будем считать, что мы ни о чём не договаривались…

— Хорошо, Джесс, я верю твоему слову, — Вильям смотрел в совершенно серьёзные глаза Джессики, читая в них желание ра-зорвать недоверчивого собеседника вместе с предложенной до-говорённостью заманчивой игры, — а деньги твои мне ни к че-му. Как только ты станешь моей женой, я подарю твоего Прио-рата Стиву. Отдам даром. Пусть ему хоть что-то достанется от тебя… Женщина изменчива… А ты, смотрю, умеешь добивать-ся желаемого, при этом не изменяя своим привычкам. Чертовка!

* * *

Джессика никогда не упускала возможность полюбоваться своим красавцем. Она купила Приората во время поездки по Ближнему Востоку. Тогда у этого жеребца было совершенно иное имя; но Джессика привезла скакуна в Англию, и Приорат стал Приоратом. Джессика отдала за него четырнадцать тысяч долларов; невысокая цена за молодого скакуна. Но повреждение ноги не позволяло запрашивать бо̀льшую сумму. Наоборот: пре-жний владелец радовался тому, что отдал «калеку» за столь не-маленькие деньги; на бойне дали бы меньше… Джессика поста-вила Приората на ноги. Денег на это она не жалела. И вскоре Приорат стал нынешним Приоратом — фаворитом скачек. Ино-гда Джессика приходила на ипподром — посмотреть скачки; в конюшню же к своему любимцу — неведывалась ежедневно. Когда Джессика была в седле, Приорат был сама осторожность. Имеющие живую душу никогда не забывают добра. Добро па-мятно.

— Ты на кого поставил? — поинтересовался Вильям у Стива. — Я на Приората. Опыт прошлого — обязывает.

— Я поставил на Корвета, — спокойно ответил Стив, — не вечно же этой прыгающей — пока прыгающей — колбасе при-ходить к финишу первой… А эта, — он мотнул головой в сто-рону-вверх, даже не повернув лица, — сегодня тоже пришла. Представляю, в какой глубокий обморок она уйдёт, если Прио-рат не придёт первым.

Вильям повернулся в ту сторону, куда качнул головой Стив, и увидел Джессику, сидевшую среди прочих «болельщиков». В отличие от других «фанатов тотализатора», Джессика была на удивление спокойна. Вильям поднял руку вверх, обращая на се-бя внимание, кивнул головой. Джессика заметила его, улыбну-лась, кивнула головой в ответ да так и оставила на своём лице улыбку, хотя взгляд свой вновь перевела на «поле грядущей би-твы». Колокол известил старт забега. Жокеи устремили коней вперёд. «Болельщики» оживились. Игроки не ведают, что озна-чает слово «покой». Игроки — люди беспокойные. И хотя Стив не вскакивал со своего места, не махал рукой, не голосил, подо-бно остальным, «давай-давай!», Вильям знал, что внутри у его друга клокочет не меньший океан чувств и эмоций, чем тот — на трибунах… Первым на финише был Приорат. Вильям повер-нул голову в сторону Джессики; та, словно ожидая этого, по-смотрела на него, утвердительно качнула головой, продолжая улыбаться. Затем поднялась со своего места и стала пробирать-ся к выходу. Для неё результат был ясен.

— Ч-чёр-рт! — голос Стива, вырвавшийся наружу, вернул Ви-льяма к более близкой реальности. — Опять этот ч-чёртов ме-рин!.. Двести фунтов! Извини, Билл, но сегодня я, похоже, не смогу угостить тебя «скотчем». Ну, ничего, в следующий раз Корвет сделает этого её мерина! Ты видел, Билл, ведь они пер-вый круг шли вровень. Это всё Ник, чёрт бы его побрал… Не жокей — идиот! Я ему заплатил, чтобы он работал, а не просто катал свою задницу в седле. А он — …

— Не переживай, дружище, — Вильям хлопнул ладонью по плечу Стива, — придёт твой Корвет первым. Когда-нибудь… Когда Приорат предстанет перед своим лошадиным богом. Идём, сегодня я̀ тебя угощу «скотчем»…

* * *

Шотландский виски — любой — Вильям терпеть не мог. Мер-зкое, вонючее пойло… Пока Стив «приговаривал» стаканчик за стаканчиком, Вильям сидел рядом с другом и размышлял: «А Стив не такой уж и простачок, несмотря на свою неполную чет-верть века. Рабо̀тает с Ником! Кто для Стива этот тупой жокей? Да никто! Кукла, чьё предназначение — трястись в седле, стара-ясь не столько пригнать своего мерина первым к финишу, ско-лько не вылететь из седла и не сломать себе шею… А ведь Стив прав: первый круг они прошли вровень… Неужто, Стив и впрямь подкупил этого Ника? Тогда почему — не Джордана? Обычно платят за то, чтобы придѐрживали; из неразумной тва-ри не выжмешь больше того, что она может. А Корвет сегодня первый круг прошёл замечательно… Интересно: сколько Стив заплатил Нику? Результат — виден… Корвет — гораздо лучше, чем был… Сколько Стив мог заплатить? Лишние деньги у него, видишь ли, появились! Ха! Идиот, настоящий идиот… На что

он надеется? Хочет утереть Джесс её очаровательный носик? Да никогда Корвет не будет первым, пока Приорат будет жив!.. Бо-лван! Вот я болван! Что, если Стив заплатил Нику, чтобы тот… Приората… Нет… И? Что будет, если Приорат сдохнет раньше, чем это нужно мне? Даже если сдохнет победителем… Джесс наверняка заявит, что договор был о пяти победах, а не, скажем, о трёх… И тогда не видать тебе, Билл, Джессики, как собствен-ной спины. Если, конечно, ты, Билл, не умудришься извернуть-ся змеёй. Ай да Стив! Ну и змея! Подкупил Ника… Рабо̀тает с Ником!.. А я? Идиот! Сижу на своих паршивых миллионах и жду, когда всё само по себе произойдёт! А Стив тем временем — работает… Та-ак… Нужно купить Джордана. Сделать так, чтобы оставшиеся четыре заезда Приорат обязательно был пер-вым. Только четыре заезда, а там — хоть на колбасу этого мери-на. Подумать только: какая-то четвероногая тварь вершит судь-бы человеческие, даже не подозревая об этом! Неизбежное все-гда предусмотрено, запланировано заранее. Но — так ли уж не-избежны оставшиеся четыре победы Приората? Думай, Билл, думай… Что задумал Стив? Не могла же Джесс рассказать ему о нашем с ней договоре… Честная девушка… Кто̀ её знает, нас-колько она честна и насколько она девушка… Буду надеяться… Надеяться! Да пока я буду надеяться, Стив что-нибудь придума-ет и сотворит. И оставит меня с носом; и без жены. У молодых фантазии — о-го-го! Думай, Билл, думай… Пусть недостаток воображения компенсируется силой твоей любви к Джесс… Смешно: тайно воюю со своим же другом из-за какой-то напы-щенной гордячки-девчонки! Как там, говорят, она сказала Сти-ву два месяца назад? «Тебе не стать отцом моих детей». А как, говорят, он ей ответил? «А тебе не стать матерью моих». Моло-дость, молодость! «Ты — горячий лёд!» — «А ты — холодный огонь!» А после вдруг выяснится, что они похожи друг на дру-га, как две капли, и… Надо что-то придумать, чтобы эти две ка-пли не слились в одно целое. Четыре заезда… Идиот! Сижу си-днем на своих миллионах и ломаю себе голову! Чего тут выду-мывать, если Стив уже всё придумал за меня! Клин — клин-ом… Дам денег Джордану; пусть работает; и — приглядывает за Приоратом; мало ли чего… Четыре заезда продержаться, а там… Сколько дать Джордану? Интересно: сколько Стив дал Нику? Фунтов двести-триста? Нет, это много… Или — мало?.. Ладно, разберёмся после…»

* * *

— Здравствуй, здравствуй, Стив! Проходи; я как раз завтра-каю; удостой меня чести — помоги расправиться со всем этим… безумством для желудка. Присаживайся, присаживайся. Хочешь обидеть отказом? Смотри…

— Я знаю, что у тебя был Билл, — начал Стив, — и вот… Джессика, ты не должна брать у него денег, ведь он…

— Он слишком богат для того, чтобы не брать у него деньги, — заключила Джессика, — так почему не взять?

— Видишь ли… Билл знает, что я хотел купить у тебя Прио-рата. И знает, что ты запросила за него…

— Я не запрашивала за Вильяма ни пенни! Он меня аб-со-лю-тно не интересует! — констатировала Джессика.

— Я не про Билла, я — про твоего жеребца, — уточнил Стив, чувствуя, что Джессика, как обычно, смеётся над ним, — а ты, видимо, подумала…

— С каких пор Вильям стал «жеребцом»?! — Джессика испе-пеляла Стива своей радостью. — Да ещё — моим!..

— Я тебя прошу, перестань смеяться надо мной; ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду твоего Приората.

— Ах, да! — Джессика согласно покивала головой. — У меня действительно есть такой… э-э-э… жеребец. И я его, между прочим, пока не продала. Да, Стив, ты удивительно проницате-льный человек: Вильям действительно интересовался Приора-том. Но я своего красавца — я имею в виду Приората — не про-дала Вильяму. Пока не продала…

— Что значит — «пока»? Джессика, не заключай с Биллом ни-каких сделок! У него слишком много денег! Он может…

— Он может потратить свои деньги на всё, что сам пожелает. Правильно? Правильно. Хорошо, когда у человека имеются де-ньги… Ты, кстати, кушай, кушай, на меня не смотри… Да, хо-рошо, когда человек богат и у него есть деньги. Богатые всегда сыты. Значит, у них нет чувства голода. Значит, и аппетита у них тоже — ха-ха! — не может быть. А у твоего Билла — та-а-акой аппетит!.. Видел бы ты!.. Поразительный у него аппетит, скажу я тебе! Та̀к что, не такой он и богатый, этот твой Виль-ям… Ты кушай, кушай; у тебя аппетит точно должен быть.

— Кха-кху!.. — Стив поперхнулся. — Извини… Благодарю… Джессика, не продавай Биллу своего жеребца. Билл, видимо, хо-чет купить его для меня. Но мне он, конечно, сказал, что пла-тить двадцать два миллиона фунтов за, извиняюсь, колбасу — это безумие. Но я-то знаю, что Билл — настоящий друг, способ-ный на любое безумие ради дружбы. Учти, Джессика, я не при-му от Билла твоего Приората. Не продавай, прошу тебя.

— Не продам, — пообещала Джессика, — но я хочу сказать тебе: ты даже не представляешь, на что способен Вильям ради вашей дружбы! Да-а-а, такого друга у тебя, думаю, никогда ещё не было и не будет… Ты кушай…

* * *

— Но… я не знаю, — Джордан смотрел на пять пятидесяти-фунтовых купюр, с которых на него смотрела, улыбаясь загадо-чной джокондовой улыбкой, ныне здравствующая Её Величест-во, — сто̀ит ли… вот так — ни за что? Приорат — это одержи-мый дьявол, который сам знает, что ему делать. Я — лишь жо-кей…

— Вот именно, — подтвердил Вильям, вытаскивая из портмо-не ещё один пятидесятифунтовик и возлагая его на ладонь Джо-рдана, — именно ты держишься за этого дьявола, когда он лета-ет. И я хотел бы, чтобы ещё четыре заезда подряд Приорат был на финише первым. Будет так — получишь ещё столько же. Со-гласен?

— Ну… да… Но почему только четыре заезда? Клянусь, я не смогу удержать этого дьявола и после этого…

— Ты меня не понял, — разозлился Вильям, — я и не прошу никого держать! Пусть этот твой чёртов мерин будет первым и пятый, и десятый, и чёрт знает какой ещё раз подряд! Но за чет-ыре ближайших заезда я должен быть уверен и спокоен. И ещё: присмотри за Приоратом; чтобы никто посторонний не подхо-дил к нему…

— Надеюсь, эти слова не относятся ко мне? — Джессика поя-вилась неожиданно, заставив Вильяма смутиться, а Джордана — спрятать деньги в зажатом кулаке. — Джордан, подготовьте моего красавца, я хочу проехаться… А Вы, Вильям, оказывает-ся, хитрец. О чём Вы разговаривали с Джорданом? Что Вы зате-яли, а?

— Ну, во всяком случае я не просил Джордана придержать Приората, можешь быть уверена в этом, Джес. Это не в моих интересах.

— Я в этом уверена и без Ваших заверений. Не хотите ли Вы, Вильям, поставить на Приората реактивный двигатель? Так — на всякий случай… Ха-ха-ха!.. Знаете, я видела Ника… Вы уди-влены? Я проходила мимо и слышала, как Стив даёт Нику на-ставления. Это забавно, правда! Не знаю, на что надеется Стив, но из него получился бы неплохой наставник. А Вы, Вильям? Вы тоже преподавали Джордану навыки верховой езды? Забав-но! Эту игру — я имею в виду наш с Вами договор — стоило за-теять хотя бы ради того, чтобы полюбоваться вашими со Стив-ом стараниями — ха-ха-ха-ха! — обскакать друг друга! Но, — она «опасливо» поозиралась по сторонам, — клянусь Вам своей честью, Вильям, я ни-че-го не говорила Стиву о нашем с Вами договоре. И для меня самой удивительно то, что Стив так рьяно хочет, чтобы Вы, Вильям, проиграли. Ах, да, прошу прощения; Стив, конечно же, всего-навсего хочет, чтобы в забеге проиграл мой Приорат, а не Вы. Надеюсь, Вильям, Вы не намерены ему уступить? Прошу прощения, меня ждёт мой красавец. Да, — ог-лянулась на ходу, — жду Вас нынче ужинать…

— Чумовая девчонка! — вздохнул вслед Джессике Вильям. — Неужели, эта девушка станет моей женой?! Неужели, я буду её мужем?.. А Стив? Что подумает Стив, когда я и Джесс… Впро-чем, мне-то какая разница, о чём он будет думать… Дам ему де-нег, пусть будет счастлив… Ха! Весёленькое дело: на свою сва-дьбу я подарю своему другу подарок — миллион фунтов стер-лингов. А что? За вред, который причиняют твои родственники, приходится платить. А разве может быть родственник более близкий, чем жена? Джесс будет та-а-акая жена-а!..

* * *

— Нет, Билл, ты видел, что вытворял этот Ник! Этого… поро-сёнка давно на отбивные пора пустить, а не сажать его в седло! А эта… Джессика?! Ты видел, Билл, она нарочно перебралась на противоположную трибуну; чтобы своим видом мозолить мне глаза и отвлекать от скачек. Ты видел, во что она была оде-та? Смех да и только! Дев-вчонка!.. Ну, ничего… Мы утрём нос этому… Приорату; этой… скачущей колбасе. Лучший учитель физики — сама природа. Ты заметил его наклон? Амплитуду? Ты видел, как Джордан стоит в стремени?.. Билл, да оставь ты свой ростбиф, Боже! Ты правда не видел, как этот остолоп стоит в стремени?..

— Стив, дружище, я прихожу на ипподром для того, чтобы делать ставки и отдыхать, а не высматривать, кто из жокеев как держится в седле. Они что, в самом деле — стоят? Извини, но мне всегда казалось, что они сидят. Издалека не видно…

— Билл, подумай сам, что сталось бы с их… сиденьями, если бы они во время скачек сидели! О-о-о — Стив закрыл глаза и жевал кусок отбивной, не открывая глаз, — как я устал; глаза болят. И есть так охота…

— Понимаю, — сочувственно выдохнул Вильям, — говорят, дьявольская усталость заставляет есть даже не просыпаясь. А аппетит, говорят, бывает разве что у бедных. Бедняга мой Стив, бедняга… Скажи: чего ты добиваешься от Корвета? Как там у… не помню, у кого: Боливар не вывезет двоих… Не вывезет дво-их, Стив, понимаешь? На что ты надеешься?.. Хочешь — пари: если три раза подряд Приорат придёт к финишу первым, я дам тебе… миллион фунтов. Может быть, хоть тогда ты не будешь заниматься глупостью: делать ставки на безнадёжного Корвета. Уверяю тебя, дружище, я поставил на Приората слишком мно-го. И он — победит.

— Миллион фунтов… Приличная сумма. Но, знаешь, Билл, я всё равно буду ставить на Корвета. Думаю, в следующем заезде мой Корвет отправит твоего Приората на бойню. А что, если по-бедит Корвет, Билл?

— Фантазёр!.. Хорошо, — решился Вильям, — давай заклю-чим пари: если три раза подряд победителем будет Приорат, то я дам тебе миллион фунтов и ты будешь шафером* на моей сва-дьбе; если же Приорат проиграет из трёх заездов хотя бы один, без разницы, Корвету или любой другой подобной кобыле, то я выплачу тебе десять миллионов фунтов. Согласен?

— Билл, ты — безумец, — Стив смотрел в глаза Вильяма, пы-таясь поймать в них хитринку, но видел только серьёзность, — ты меня… пугаешь… Я, конечно, с радостью буду твоим шафе-ром… А ты что, собрался жениться? На ком, если не секрет?.. Ладно, не говори… Но скажи: тебе не жаль будет расставаться с десятью миллионами? Для меня это — космическая сумма. Тебе не кажется, что я буду стремиться получить эти деньги?

— Интересно посмотреть, что ты будешь делать для того, что-бы получить эти деньги. Не сам же ты поскачешь под Ником… ха-ха!.. Стив, я всё-таки думаю, что ты — человек благоразум-ный. Ты сам понимаешь, что Приорат будет фаворитом ещё как минимум полгода. Я был в стеведоновской конюшне и вот эти-ми, — он вытаращился взглядом на Стива, — своими глазами видел, какой уход за Приоратом. Джесс сама следит за тем, что-бы у её любимца не было проблем ни с чем.

— Ладно, Билл, я принимаю твоё пари. В любом случае — де-ньги мне не помешают. Да и поесть на халяву на свадьбе — по-чему бы и нет? Надеюсь, ты ещё не стал старым маразматиком, не жалуешься на память и не станешь сочинять все эти… бумаж-ки. Мне достаточно твоего слова. И я не сомневаюсь в том, что слово своё ты держишь… Да, Билл, так кто же невеста?

— Потерпи немного, — Вильям загадочно улыбнулся, — уз-наешь сразу, как только выгорит наше пари. До встречи, дружи-ще!

Вильям ушёл, а Стив остался в ресторанчике. На столе лежали три красных пятидесятифунтовика, оставленные Вильямом. Стив смотрел на грустно улыбающуюся Её Величество, думая: «Вот так, Элизабэт, всё и бывает в нашей мирской жизни. Это тебе не твой дворец с церемониями всякими-разными. У нас тут бесцеремонности одни. Ты у себя не можешь пропустить ни од-ного обеда — распорядок. А я тут — из конюшни не вылезаю. До этого вот куска отбивной — не ел четыре дня. А досыта не ел — уже месяца полтора. И всё из-за чего? Из-за неё, родимой. Да, Элизабэт, я хочу утереть ей нос. Но у меня это никак не по-лучается. Её веселит это моё «шутовство». А мне… хочется сдохнуть от её насмешек. Успокоиться хочется. Да разве тут успокоишься, когда она — вот, рядом… Скажи, Элизабэт, если смерть — вечный покой, то тогда почему так не хочется уми-рать? А как жить без Джессики? Она мне говорит, что тропка её жизни слишком узка; и двоим на ней не разойтись. Но, Элиза-бэт, я готов по этой её тропке идти один, а саму её — нести на руках. Улыбаешься… Ты всё время улыбаешься. Мне бы твои заботы беззаботные… И Вильям. Он говорит мне, что Корвет — кобыла; ты слышала? Говорит, что Корвет обречён быть вто-рым, пока жив Приорат. Но ведь ты же видела сегодня… Ну, да, откуда же тебе видеть… Да если бы не Ник, то… Ну, да… А Вильям говорит, что я — сумасшедший. И Джессика говорит, что я сошёл с ума. И весь мир так говорит. Но ведь это не я со-шёл с ума для всего мира. Это весь мир сошёл с ума — для ме-ня. Они не верят в меня — ну и дьявол с ними. Но они не верят и в Корвета! Весь мир не видит, не хочет видеть… Но я-то — вижу! Джордан — болван. И Ник — болван. А если дать Корве-ту жокея-помощника, а не жокея-обузу, то Приорат с Джордан-ом останутся там — за хвостом Корвета. Вот так, Ваше Величе-ство; бывают же среди твоих подданных такие идиоты, как я; но десять миллионов — это же… м-м-м… двести тысяч вот таких бумажек с портретами. Корвет должен прийти первым, Элиза-бэт…»

* * *

— Джесс, ты сильно раздражаешь своим видом моего друга. Да, Стив сегодня впервые в жизни вслух ругался на ипподроме. Он обладает весьма неплохим зрением и все уши мне прожуж-жал о том, что ты там улыбалась.

— Этот Ваш друг — такой мнительный! Но, Вильям, что же мне — плакать, что ли, когда я вижу, как мой любимец в очере-дной раз оставляет позади своего хвоста всех этих, извините, кляч? Радость вполне объяснима. Вы кушайте, кушайте. И не уверяйте меня в том, что у богатых не бывает аппетита; кушай-те.

— Всё равно, Джесс, с твоей стороны это слишком… жестоко. В прошлый раз я пригласил Стива на свою свадьбу. Он согласи-лся быть моим шафером. Конечно, он пока не знает, кто моя не-веста, иначе, не сомневаюсь, всё было бы по-иному…

— Гос-споди! Ну и зануда Вы, Вильям! Да ничего не было бы. Кушайте! Вы слишком рано пригласили Стива на свадьбу ша-фером. Не думаете о том, что он может быть на этой свадьбе в качестве другого действующего лица? Скажем, в качестве же-ниха?.. Господи, Вильям, Вы хотя бы предупреждайте заранее, когда собираетесь поперхнуться! Дайте-ка я постучу Вам по хребту… Вообще, не нужно принимать всё вот так близко к сер-дцу своему. Будет день — будет и пища. Вот Вам… вино; хоро-шее — португальское; запейте, запейте, Билл…

— Кха-кху! — Вильям снова подавился, услышав, как Джес-сика во второй раз за всю предыдущую жизнь назвала его «неофициально». — Благодарю, Джесс; но я никогда не пью од-ин. Я не какой-нибудь деревенский пьяница. Налей себе тоже.

— Хорошо, — Джессика наполнила второй бокал, подняла его над столом, — за что же Вы предлагаете выпить?

— Я хочу выпить за тебя, Джесс; за такую… умную и краси-вую жен… о, извини! за такую замечательную девушку. Сегод-ня я ещё раз убедился в том, что ты — замечательная. Стив по-стоянно замечает тебя! За тебя!..

Вильям осушил свой бокал, поставил его на стол. Джессика продолжала держать свой бокал над столом. Не пила.

— Джесс, что-то случилось? — Вильям смутился. — Я… что-то не то сказал? Может, Стив?.. Ты не хочешь слышать его име-ни?.. Почему ты не пьёшь?

— При чём тут Стив? Разве может смутить присутствующих тот, кто отсутствует? Просто я жду, Вильям, когда Вы возьмёте у меня бокал и выпьете… Ведь Вы хотели Выпить за меня? Так

берите же и пейте…

— Но, Джесс, ты прекрасно понимаешь, что я имел в виду со-всем другое. Я хотел выпить за тебя… э-э… в честь тебя, но не вместо тебя. Понимаешь, это, — он на несколько секунд улетел в дебри слов, подбирая подходящие, — это всего лишь игра слов!

— Разве можно играть своим словом? — Джессика искоса по-смотрела на «провинившегося мальчишку». — Мне кажется, своё слово нужно держать, а не играть им. Мы с Вами, Вильям, играем в другую игру, а не в слова. Вы хотели выпить за меня. И мне не интересно знать, что имели в виду Вы̀; важно то, о чём подумала я̀. Пейте, Вильям…

Что оставалось делать Вильяму? Он принял из руки Джессики бокал и выпил. Джессика продолжала:

— Когда Вас угощают, нужно принимать угощение. И не скромничать. И уж тем более не задавать глупых вопросов и не строить из себя умника. Всегда нужно лишь делать своё дело, довольствуясь своими интересами и не суя свой нос в интересы чужие. Я плачу деньги своему водителю за то, чтобы он довёз меня до того места, которое я ему укажу, а не за то, чтобы он интересовался у меня, зачем я туда еду и когда поеду обратно. Кушайте, Вильям, кушайте… Кстати, Стив в этом отношении куда воспитаннее Вас. Он не играет в слова, говорит так, как есть.

— Ну-у, Джесс, он просто ещё не научился. Да, ты знаешь, ведь Стив всерьёз занялся Корветом! Сумасшедший!

— Сумасшедший? Почему? Вы не заметили, Вильям, как Ник сегодня держался в стременах? Нет? Тогда зачем Вы ходите на ипподром? Уверяю Вас, Вильям, Стив сделает всё для того, что-бы Корвет победил. Мне рассказали по-секрету, что в следую-щий раз на скачках Стив собирается поставить на Корвета де-сять тысяч фунтов. Очень смелый мальчишка. Ради таких пос-тупков стоит жить на свете. Ведь это — бо̀льшая половина все-го его капитала! Вот — игра!

— Да? — удивился Вильям. — Я почему-то всегда был уверен

в том, что половина не может быть большей или меньшей. Разве половины — не одинаковые? Но — Бог с ними, с половинами… Десять тысяч — та̀к себе сумма. Почти ничто; пшик. Уверяю те-бя, в этой игре я поставил на кон гораздо больше. Может быть, даже — всё. Кто ставит на кон всё, а не «бо̀льшую половину», тот побеждает… Или — всё теряет и стреляется…

— Надеюсь, — Джессика улыбнулась, — Вам не придётся стреляться. Представляю, как это, наверное, неприятно: лежать на полу в луже собственной крови с пистолетом в руке и дыр-кой в голове. Бр-р-р, неприятное зрелище.

— Если ты думаешь, что я думаю об этом, то ты ошибаешься. Кто думает о неприятностях, тот и притягивает их к себе. А я верю в себя. И в твоего Приората верю. И в тебя, Джесс. И, ду-маю, что неспроста вот уже в который раз ты приглашаешь ме-ня на ужин. И вино у тебя — прекрасное. Давай выпьем ещё. Теперь — за нас с тобой.

— Ну, ну, Вильям, нельзя же пить с подъёма и до отхода ко сну! Посмотрите на часы; думаю, Вам пора домой…

* * *

— Ч-чёрт! Ч-чёрт! Ч-чёрт!!! — Стив порывался ударить рукой по ресторанному столику, но — сдерживал себя.

— Сказал бы сразу — «тысяча чертей»; зачем их всех по-оди-ночке-то перечислять? — подсказал Вильям. — Кушай.

— Благодарю, Билл. Видимо, скоро ты не просто будешь уго-щать меня в ресторане всякий раз после того, как мы побываем на ипподроме. Скоро я стану твоим нахлебником! Ч-чёрт! — он саданул по столу и тут же окинул виновато-извиняющимся взглядом посетителей, сидевших за соседними столиками и по-вернувших головы на шум. — Билл, я настоящий идиот! Ты ви-дел, что вытворял этот бестолочь Ник?! Я поставил десять ты-сяч на этот заезд, Билл!

— Десять тысяч? — Вильям изобразил на своём лице выраже-ние «что Вы говорите! впервые слышу! кто бы мог подумать». — Но ведь это глупо, Стив.

— Да, теперь это — глупо. Потому что Ник — полный глупец, бестолочь, идиот! И я — тоже полный глупец, бестолочь…

— Обзови себя «Ником» — избавь меня от удовольствия выс-лушивать всё это ещё раз… Стив, по крайней мере, ты — риск-нул. Ты принял вызов своего безумия. Кто не принимает вызов, тот — трус. Ты не трус, Стив. Помнишь, ты рассказывал о своей поездке в Косово? Тот парень… Ты сказал, что он хотел убить тебя, а ты — не хотел умирать; вот ты и убил его… Это — явь. Но есть ещё и то, что неявно. Легко бороться с явными врагами; победить неявного врага — невозможно. Тем более, если он знает о тебе всё, а ты о нём — почти ничего. Я дам тебе денег.

— Спасибо, Билл, но я не привык проматывать чужѝе деньги. Тем более — дважды, трижды, четырежды чужие.

— Я не понимаю тебя, дружище; что ты хочешь этим сказать? — Вильям стал серьёзным. — Я заработал эти деньги по̀том и бессонницами.

— Чьими, Билл?! Ты просиживаешь часы и штаны на тотали-заторе! Хороша работка! А какой-нибудь докер ставит на како-го-нибудь… Корвета свой последний фунт, мечтая получить де-сятку. Он этот фунт действительно заработал своим по̀том; а ты у него этот фунт забрал. Потому что ты плаваешь в этом посто-янно, знаешь — на кого и сколько поставить. Вот и хочется мне развенчать этот миф о непобедимости Приората. Думаешь, мне нужен тот куш, который я могу взять, приди Корвет первым? Плохо же ты, Билл, обо мне думаешь! О, Ваше Величество фунт стерлингов, я служил тебе верой и правдой. Теперь хочу послу-жить и себе. Ты мне скажешь: не надо так легкомысленно ста-вить собственную жизнь на кон в игре. Но, Билл, это же — игра всей жизни! Либо — победить, либо — … А Джессика — … Ты видел? Она сегодня снова зубоскалила.

— Стив, тебе необходимо успокоиться. Вот… это — за обед… а это — тебе… И — не делай больше глупых ставок, Стив.

* * *

— Стив окончательно сошёл с ума. Он собирается поставить на Корвета все оставшиеся деньги. Придурок!

— Ох, Вильям, Вы настолько любезно отзываетесь о своём друге! Разве так можно? Тем более — Стива здесь нет…

— Ты думаешь, я постеснялся бы сказать ему в лицо о том, что он — псих? Я говорю ему об этом всякий раз. И всякий раз убеждаюсь в своей правоте. «Сынок, не суй ничего в розетку!» — так ведь нет, ему непременно надо именно туда что-нибудь сунуть. А результат? «Я больше никогда не пойду с тобой ката-ться на лошадке!» — «Заткнись и вези!..» Слышала бы ты, ка-кие теории из области физики выстраивает Стив. Только полу-чается, что это язык у него умный, а сам он — болван упрямый. Стив слишком ослабил себя для того, чтобы о спасении себя хо-тя бы мечтать. Завтра, надеюсь, свершится то, что должно свер-шиться. Ты гото̀ва сказать ему всё обо всех нас?

— Да. Я давно готова, — уверенно сказала Джессика, — ещё с того дня, когда впервые увидела вас со Стивом на трибуне. Но силища обстоятельств порой вырывает человека из привычного, заставляя делать непривычное и ещё неизведанное. Стив на гра-ни самоубийства. Терять ему практически нечего. Вы уверены в том, что завтра он сам не сядет в седло Корвета, вышвырнув от-туда Ника? Тогда — если это случится — Корвет непременно победит, уверяю Вас, Вильям. Говорю это совершенно серьёз-но: он победит.

— Он будет сидеть на трибуне рядом со мной и бесноваться от твоего, Джесс, вида. До завтра, любимая…

* * *

— Смотри: она снова торчит прямо напротив нас, — Стив смотрел на противоположную трибуну, в первом ряду которой была Джессика; она была так далеко, что Вильям не разглядел бы её своим подслеповатым, близоруким взглядом, если бы Джессика, будто услышав слова Стива, не помахала им рукой, — и глянь: она нам машет! Ха! Она издевается надо мной. Если сегодня Корвет не придёт первым, я разнесу вдребезги голову Ника. И свою заодно. Надеюсь, Билл, у тебя найдётся пара со-тен фунтов на гроб для меня. Я-то разорюсь окончательно. Хо-чется лежать в чём-нибудь приличном, а не в фанерном ящи-ке… Ну — начали!..

Колокол сделал своё дело, и трибуны загудели потревожен-ным ульем. Приорат, как обычно, не дал другим скакунам ни единого шанса. На втором круге Корвет догнал Приората, и сер-дце Вильяма сжалось в комок и замерло: этого не должно было быть! Но это — было. Вот Корвет обошёл любимца Джессики на половину корпуса. Вот Приорат «дышит в хвост» Корвету. Глаза Стива заблестели слезами: он верил, он знал!

— Ч-чёрт! — Стив вскочил на ноги, его голос разрывал толщу гула, прорываясь вперёд. — Ник! Стервец!..

Ник, видимо, услышал этот нечеловеческий вопль Стива; го-лова Ника на какое-то мгновение повернулась в сторону трибу-ны, где находились Вильям и Стив. В следующее мгновение Приорат уже демонстрировал Корвету свой хвост. Стив опусти-лся на своё место и замолчал. Вильям не мог даже представить, что творилось в душе его друга; зато сорокалетний миллионер знал, что творилось в голове Ника: жокей наверняка планирует, на что потратить те три тысячи фунтов, которые вечером будут лежать в кармане его куртки. Это естественно: необходимо за-ботиться не только о своих представителях, но и работников своих конкурентов не обделять вниманием. Джордан — бесто-лочь; никчёмная «сиделка», за которую всю работу выполняет Приорат. Но зато Ник — умничка! Вильям с наслаждением смо-трел на то, как Приорат ушёл от Корвета на четверть круга. Ос-тальные скакуны остались ещё дальше «за кормой». Оставалось ещё полкруга. Полкруга до победы; до счастья.

— Красавчик мой, Прайэри!!! — голос Джессики прорвался сквозь гудение трибун; он был звонкий и требовательный. Оста-валось всего полкруга, когда Приорат, услышавший голос своей любимой хозяйки, сбавил темп и сошёл с круга; Джордан, сле-тевший на землю перезрелым яблоком и кувырком прокативши-йся по газону, словно мяч, лежал на зелени травы и держался рукой за отбитое о землю плечо. Приорат поспешил через поле к противоположной трибуне, где находилась Джессика. Корвет пришёл первым. Вильям сел на своё место и смотрел вперёд. Там — у противоположной трибуны — Джессика гладила рук-ой шею Приората. Вильям не видел лица Джессики, но предста-влял, как она, довольная, смеётся. Над ним — Вильямом — сме-ётся. Достав чековую книжку, Вильям поставил на листок чека единицу, отсчитал семь нулей; повторил сумму числа в словах и поставил свою подпись. Стив сидел на своём месте, но был где-то далеко. Вильям растормошил друга рукой, вручил свой чек. Передав Приората подошедшему Джордану, Джессика стала прорываться к противоположной трибуне. Забыв обо всех пра-вилах мужского приличия в общественных местах, Стив сидел и плакал, не замечая чека, зажатого в руке:

— Ты видел Билл?.. Он его обошёл… Ник — стервец; нароч-но всё устроил; придержал Корвета — это заметил бы и пятиле-тний ребёнок… Но, Билл, Корвет всё-таки обошёл Приората!.. Ты видел? Он обошёл его, Билл!..

— Поздравляю! — Джессика добралась до них; склонилась над Стивом, безоговорочно руками повернула его голову — ли-цом к себе — и поцеловала. — Никогда не поверила бы, если не увидела сама. Да, Билл, Вы должны…

— Я никому ничего не должен, — Вильям указал рукой на бу-мажку в руке Стива, — вам от меня свадебный подарок.

— Я хотела сказать, Билл, Вы должны быть на нашей свадь-бе… Стив, когда у нас с тобою свадьба? А это что? — она вы-хватила чек из руки ошеломлённого Стива. — О-о-о, Билл, Вы просто сумасшедший!

— Я просто игрок, — пробурчал Вильям, — и можешь быть уверена, Джесс: я верну себе своё ещё до того, как протяну ноги и лягу в могилу. Прекрасная игра, Джесс! Теперь я знаю, что с женщинами в тотализатор лучше не играть. Но — мне понрави-лось! Как ты там говорила? Э-э… Чьё предложение — того и условия? Стив, очнись! Нельзя получать так много счастья сра-зу; но если это всё-таки случилось, то нужно быть полным иди-отом, чтобы свихнуться от счастья. Стив!.. Ха! Знаешь, Джесс, твой Стив сказал мне сегодня перед забегом: «Теперь мне не на-до переживать и заботиться о своих деньгах; у меня их нет и, будем считать, никогда не было…» Сти-ив! Теперь тебе придёт-ся очень много заботиться и, думаю, слишком часто пережи-вать. Не хотел бы я иметь таку̀ю жену! Ха-ха! Теперь берегись, Стив!..

— Билл! — Джессика кричала уже в спину удалявшемуся Ви-льяму. — Билл! Так мы со Стивом ждём тебя на нашей свадьбе!

— О-о-о! — Вильям остановился и развернулся. — Ты ко мне уже на «ты»?! Обязательно буду, Джесс! Шафером! Но — не твоим!.. С тобой впредь я никаких дел иметь не желаю…

— Джессика, скажи, — попросил Стив, продолжая сидеть на своём месте, — это — очередная ваша с Биллом шуточка?

— Стив, а ты и впрямь сошёл с ума от счастья. Разве этим шу-тят? Я видела, как Корвет обошёл Приората; но если бы не бес-толочь-Джордан… Приди Приорат к финишу первым, и мне пришлось бы стать женой Вильяма. А мне не хотелось бы стать его женой… Ты сегодня сломал жизнь фавориту, Стив. Ха-х-х! Я имею в виду, конечно же, Приората… Впрочем, теперь это — твой жеребец. А я играть больше не буду. Не люблю проигры-вать.

— Не ты ли говорила мне, что женщина, желающая быть не-победимой и неукротимой, должна презирать мужчин?

— Слушай, Стив, не поклонник ли ты итальянской оперы? Нет? Л-ла-а донна э-мо-обиле… кха-тьфу!.. голоса нет совсем; а мне, знаешь ли, нравится ария Герцога из «Риголетто». Женщи-на — изменчива; как и все ценности в мире. Ценности на то и ценности, чтобы время от времени обесцениваться. У меня та-кое желание порвать этот чек в клочочки!.. Ты и глазом не мор-гнул — вижу… Для тебя деньги — не главное; за что тебя и лю-блю… Ты — мой герой, Стив!.. Мечтающие остаться в живых тру̀сы всегда спасаются бегством, давя друг друга и выстилая путь своего спасения своими же трупами. Тот же, кто не бежит, тот побеждает. Но, Стив, обещай мне, что больше не будешь иг-рать «в лошадки». Мы с тобой найдём занятие поважнее. Под-нимайся, идём… Сти-ив! А-у-у! Да счастье это, счастье!..

29 августа 2006 г.

ШУТКА.

Свадьба была назначена на тринадцатое января. Колька был самым счастливым человеком на свете. Такую невесту отхватил себе! Красивая — раз; хозяйственная — два; умная — три… Да разве можно перечесть все достоинства Колькиной Алеси?! Учится в институте. Успевает подрабатывать репетиторством. Контрольные и даже курсовики студентам-лоботрясам пишет… Всё Алеся успевает делать. Белка в колесе. А Колька — всё на заводе своём. Пролетарий! Нужно ведь кому-то и на заводе ра-ботать. Модно нынче в коммерцию подаваться. Но Колька вос-питан на принципах некогда великой державы, а потому считал коммерсантов не иначе как фарцовщиками, спекулянтами. Вот Вован — настоящий спекулянт! Мотается здоровенный жлоби-на по Турциям-Польшам, скупает там всякий тряпичный хлам и в Россию везёт. Продаёт здесь втридорога; да какое — втридо-рога! дороже наверняка! Тем и живёт. И ведь — нужно приз-нать — неплохо живёт. На «кро̀вушке»-то народной… А Петру-ха? Чем о̀н лучше Вована? Сидит себе в своём собственном ка-бинете; милицейские капитанские погоны на плечах. Курирует городских частных предпринимателей и других всяких-разных фирмачей. Сидит себе Петруха на своём капитанском окладе, растит свою лысину на голове. Какой оклад может быть у капи-тана милиции? А ведь купил же себе Петруха особнячок на ок-раине города. Не квартиру какую-нибудь — пусть даже пятико-мнатную в самом Центре. Особняк. Отдельный. Будто утёр но-сы всем своим одноклассникам: вот, мол, как надо служить Ро-дине! Конечно, тут не обошлось без помощи Петрухиного тес-тя. Он у Петрухи — ГАИшный начальник одного из городских районов. Тоже — милиционер. Полковник. Но основное «бре-мя» расходов при покупке особнячка Петруха, конечно, тянул сам. Курировать «чепэшников» — работка та ещё. Деликатная. Тут, как говорится, нужно «и вашим, и нашим». И «нашим» — нужнее. «Чепэшники» не могли не оказывать Петрухе знаков своего предпринимательского внимания. Вот говорят: лучшие знаки внимания — денежные знаки. Но Петруха взяток не брал. В базе памяти системного блока компьютера, стоявшего на Пет-рухином служебном столе, имелось «полное собрание сочине-ний» российской законодательной власти. От Семейного кдекса до Уголовного. По службе своей Петруха принадлежал к власти исполнительной. И всё, что навыдумывали законодатели, выну-жден был исполнять. В первые же дни своей службы в новой должности замначальника горуправления по работе с «чепэш-никами» Петруха, постигая тонкости законов, навыдумыванных Госдумой, открыл для себя много нового. Особенно удивила его статья двести девяностая, которую он обнаружил в кодексе Уго-ловном. Там было в его адрес строгое-престрогое предупрежде-ние: «Получение должностным лицом лично или через посред-ника взятки в виде денег, ценных бумаг, иного имущества или выгод имущественного характера за действия либо бездействие в пользу взяткодателя или представляемых им лиц, если такие действия либо бездействие входят в служебные полномочия до-лжностного лица либо оно в силу должностного положения мо-жет способствовать таким действиям либо бездействию, а равно за общее покровительство или попустительство по службе… группой лиц по предварительному сговору… с вымогательст-вом… в крупном размере… — наказываются лишением свободы на срок от семи до двенадцати лет со штрафом в размере…» Про размер штрафа Петруха уже не помнил. Ему достаточно было знать, что — «от семи до двенадцати лет…». Тощенькое приме-чание добавляло, что «крупным» размером принято считать взя-тку, превышающую сто пятьдесят тысяч рублей. Для таких зав-одских работяг, как Колька, сто пятьдесят «штук» — сумма пра-ктически космическая. А Петруха недавно новую «Ладу» взял за те же деньги. Чуть дороже даже. Тесть с покупкой машины, конечно, помог. Та̀к что, сто пятьдесят тысяч — так себе суммо-чка. И то, что за эти деньги можно «загреметь» — от семи до двенадцати, — для Петрухи было просто шоком. На новом мес-те службы Петруха внимательно изучил все правовые положе-ния, хранившиеся в файлах памяти его компьютера и касавшие-ся, насколько позволяла представить фантазия, лично его; сде-лал для себя должные выводы и принялся служить для блага Ро-дины. Её в том числе… «Чепэшники», разумеется, ему «предла-гали». Но Петруха не просто отлично помнил «двести девянос-тую уголовную», но и свято в неё верил. Однажды на службу к Петрухе заглянул тесть. И как раз в тот момент, когда очеред-ной «чепэшник» пытался «договориться» с Петрухой. Опытный «фирмач» подбирал такие слова, что неопытный человек мог и не догадаться, о чём идёт речь. Но тесть сразу всё понял. «Чепэ-шник», извинившись, ушёл.

— А что, зятёк, — оправив на себе полковничий китель, тесть шагнул в Петрухин кабинет, присел на стул, — тебе хватает то-го, что ты имеешь за свои мелкие четыре звёздочки на каждом плече? Думаешь, я устроил тебе это тёпленькое местечко только для того, чтобы ты прозябал здесь, верно служа городу родимо-му? С таким же успехом ты мог бы работать… где-нибудь в пэ-тэу̀шке, учителем физкультуры. Надо, надо было запихать тебя не сюда, а в какую-нибудь школу! Вахтёром!.. Ты что, до сих пор не уяснил, какие перспективы открыты для тебя здесь? Ты рабо̀тать — не собираешься, да? Думаешь, что всю жизнь на моей шее просидишь? Нет, зятёк, не получится. Я сам вытащил себя в люди. Своей башкой. И тебе — нужно работать. На себя, на семью свою, а не на государство. Государство что? Оно дало тебе возможности — проявить себя. Вот и проявляй. Служи ре-вностно — себе в первую очередь. А государство и без твоих телодвижений много имеет. Государству и без тебя хватает ду-раков, преданных службе. Не думаешь о себе — думай о своей жене, моей дочери. Лена у меня никогда ни в чём не нуждалась. Ты забрал у меня дочь, так старайся обеспечивать ей такую жизнь, к какой она привыкла с детства. Этот… который только что был здесь у тебя; он чего приходил? Чего предлагал тебе?

— Ему нужно утрясти с налоговиками кое-какие вопросы, — смущённо признался Петруха, — а он думал, что я могу… Кон-верт пытался сунуть. Я ему сказал, что таким способом ничего не решают…

— Именно таким образом всё и решается, — перебил его тесть, — только ты почему-то не понял этого до сих пор. Конве-рты, разумеется, ни в коем случае не нужно брать. Это может быть оэсбэшная подстава. А вот насчёт вещей…

— Но ведь есть двести девяностая уголовная… — попытался блеснуть своими познаниями Петруха.

— А кто тебе даёт взятку? — тесть наигранно протёр кулака-ми оба своих глаза. — Не вижу! Покажи!.. Глупец! Да взятки всегда брали, берут и брать будут. А если кто и попадается, так это те, кто мешает государству, кого надо «уйти» с должности. Ты ещё не так высоко поднялся, чтобы тебя нужно было бы «уйти». Ты пока ещё ничего не имеешь для этого. А того, кого надо убрать, в любом случае уберут без сложностей и проблем, даже если он на самом деле не берёт. Так подсунут, что после и не докажешь, что ты — не верблюд, что взяток не берёшь… Взятка — это не только хлебушек твой, зятёк, но и — маслице, и икорочка… Думай! Не будешь брать — никогда не подниме-шься, не станешь человеком. Думаешь, я не беру? Или — твоё начальство? Да все берут! А ты видишь это? То̀-то, что не вид-ишь… Потому что всё в жизни нужно делать с умом. Если он у тебя есть… Кто берёт — тот и живёт. Я — живу. А ты пока — существуешь. На моей шее сидишь. Двести девяностая! А то, что сейчас ты нанёс, можно сказать, тяжелейшую психологиче-скую травму этому… предпринимателю — ты не задумываешь-ся? Может, у него именно на тебя вся последняя надежда была? Вопрос жизни и смерти… Может, он сейчас пойдёт и повесится от безысходности; или потеряет покой, сойдёт с ума, попадёт в психушку… Да ты его — морально убѝл! И физически — тоже. Вот тебе и сто одиннадцатая — до пятнадцати лет; и сто десятая — до пяти. Да даже сто двенадцатая — до пяти… В жизни куда ни сунься — везде на уголовные статьи наткнёшься. От этого в любом случае никуда не денешься. А ты мне про свою двести девяностую что-то лопочешь… Глупый ты, зятёк, хоть и капи-тан уже…

После того визита тестя Петруха серьёзно задумался. Как мо-жно брать взятки и — не брать их? Тесть не подсказал. Думай, мол, зятёк, сам; крутись. Начинал Петруха очень осторожно. Ничего; оказалось, не так уж и страшно всё. Начав с мелочей вроде автомагнитолы или билетов на московский концерт како-го-нибудь популярного артиста, Петруха создал личную «сеть постоянных клиентов». С проверенными на деле людьми — спокойнее иметь дело. Через некоторое время Петруха уже не мог и представить, как это он вообще жил раньше. Прежнюю скромную трёхкомнатную квартиру, подаренную тестем, даже продавать не стал; пусть останется дочери — в наследство. Ку-пил особнячок на окраине города. Лена — Петрухина жена — была довольна: «Наконец-то стал человеком!..»

… Другое дело — Вован. Он ещё со школы был влюблён в Алесю. Класса с шестого или седьмого. Но отличница не обра-щала внимания на двоечника. Вована это очень задевало. Он дал себе слово, что добьётся Алесиного признания. Рьяно при-няться за учёбу Вован не собирался. Вот закончится постылая школьная пора — там-то уж он развернётся! «Начальный капи-тал» Вован добыл просто: «разгружал вагоны» по ночам. Похи-щенное — продавал по-дешёвке в других городах; сдавал него-сударственным скупщикам-перепродавателям — благо те не ин-тересовались, откуда Вован всё это «добывал», и не просили предъявить паспорт. После того, как набралась — по крупицам — приличная сумма, Вован решил заняться челночным бизнес-ом. Первые рейсы в «загранку» были удачными. Пятьсот проце-нтов прибыли! Жизнь начала улыбаться. Но тут вдруг нагряну-ла беда в виде повестки из военкомата. Вован собрал все свои сбережения и отправился на приём к военкому. Полковник-ко-миссар ничуть не удивился отчаянно-нагловатому поведению девятнадцатилетнего «призывничка», непринуждённо убрав пу-хлый газетный свёрток в выдвижной ящик письменного стола. Вован смотрел на военкома взглядом затравленного зверя, и по-лковник, вздохнув, успокоил паренька:

— Ты не переживай. С твоим «плоскостопием» ты в армии не нужен. Побольше бы вот таких, как ты! Но — нужно что-то ре-шать со второй ногой… Не понимаешь? Пойми: сейчас «меди-каментов», — комиссар кивнул на крышку своего стола, в кото-рый спрятался газетный свёрток, — хватает только на одну твою ногу. Но у тебя ведь две ноги, так? Ха! Будь у тебя одна нога, тебе вообще не пришлось бы идти сюда!.. Вот и получает-ся, что надо что-то решать с плоскостопием второй твоей ноги. Ты пока подумай, а я поговорю с председателем медкомиссии. Придёшь… скажем, через две недели. В это же время. Честь имею! Иди…

Спустя две недели Вован явился к военкому и положил на стол худенький газетный свёрток. Комиссар на этот раз не стал прятать свёрток в стол, развернул, пересчитал купюры, сказал строго:

— Я смотрю, в тебе пробуждается сознание своего священно-

го долга. Ты решил послужить Родине?

— Я одолжил у знакомых, с которыми вместе ездили в Поль-шу, столько, сколько смог. Больше нет.

— Так ты у нас, оказывается, делец? — понимающе сказал во-енком. — Что ж ты сразу об этом не сказал? Наверняка в прош-лый раз принёс всё, что имел? — внимательно послушал молча-ние Вована и всё понял. — Значит так, я дам тебе всё, что ты принёс. Это — уже не твои деньги; твои — уже ушли на твои ноги и на… В общем, завтра зайдёшь ко мне и получишь всё, что ты мне принёс… Всё, что тебе нужно… Как только на ноги встанешь — вернёшь мне должок. За обе ноги — не забывай! И особо не тяни; возраст у тебя пока призывной, та̀к что… — пол-ковник протянул Вовану деньги, принесённые Вованом в тот день. — Вернёшь, когда будут. Всё сразу…

На следующий день военком действительно вернул Вовану его прежнюю взятку, напомнил о том, что от «зоркого ока воен-комата» скрыться невозможно, пожелал удачи, прощаться не стал. Солнце вновь засияло для Вована. Он продолжил занима-ться своим «бизнесом». Сколько он мог потерять за два года? А ведь ему нужно стать настоящим мужчиной, чтобы Алеся обра-тила на него своё внимание и, быть может… Фантазировать Во-ван тоже умел…

… Колька не был похож ни на Петруху, ни на Вована. С Вова-ном Колька учился в одном классе. С Петрухой же Колька поз-накомился случайно. Петруха был старше Кольки лет на десять. Однажды Вован зашёл к Петрухе — по своим «чепэшным» воп-росам; при Воване был Колька. Петруха подозрительно посмот-рел на Кольку: кто это? Вован, положив на Петрухин стол оче-редной «подарок», успокоил того:

— Вот — встретил у главпочтамта одноклассника. Два года не виделись, пока он служил. Колька у нас — патриот, не то что я! — Вован усмехнулся своей шутке. — Собираемся посидеть в какой-нибудь кафешке, отметить встречу… Тут, — Вован кив-нул на свёрток, — то, что тебе нужно…

— Благодарю, — ответил Петруха, убирая свёрток в ящик сто-ла, — ты чем занимаешься? — посмотрел на непринуждённого Кольку. — Тоже частный предприниматель? Если что — загля-дывай.

— Да какой из Кольки «предприниматель»! — усмехнулся Вован. — Из армии — на завод. Колька у нас — пролетарий; да, Колька? — Вован хлопнул ладонью по Колькиному плечу. — Ладно, Петруха, пойдём мы. Пока!..

… Весть о том, что Алеся выходит замуж, просто убила Вова-на. «Контрольным выстрелом» прозвучала информация о том, что Алеся выходит замуж за Кольку… За Кольку! За какого-то… чернорабочего, у которого за душой — ни гроша! Вован пришёл к Кольке с твёрдым намерением «поговорить по-мужс-ки». Он ведь всю жизнь, можно сказать, «пахал» ради того, что-бы устроить жизнь достойную — для себя и Алеси. Он ведь лю-бит Алесю. А тут — какой-то неприметный Колька. Чего Алеся нашла-то в нём — в Кольке? Ведь он ей — не пара… Разговор не клеился. Вован никак не мог найти подходящих слов. Колька же — упорно не понимал молчаливых «намёков» Вована. А ког-да в дом Кольки заявилась Алеся, Вован смутился окончатель-но. Выходит, всё-таки правда… Сердцу не прикажешь? Как хо-телось Вовану кричать: «Алеська, ну почему ты выбрала имен-но этого?.. Почему не меня? Почему?!.» Ничего не сказал Вован ни Алесе, ни Кольке. Пили чай, вспоминали годы школьной учёбы. Алеся ничуть не сетовала на свою «измождённость учё-бой и подработкой». А Вован — видел, насколько уставший вид был у той, кого он любил ещё со школьной поры. Замечает ли Колька эту усталость Алеси? Вряд ли. Тюкает, небось, на своём заводе молотком по железякам и об измотанности Алесиной — ни сном ни духом не догадывается. И в ус не дует. Нет у Кольки усов. Вован ушёл из Колькиного дома, держа в памяти Алесины слова: «Тринадцатого января чтоб был как штык! Я буду тебя ждать!..» Она так и сказала: не «мы с Колькой», а — «я». Глупо — надеяться на «что-то», когда любимая тобою девушка приг-лашает тебя на свою свадьбу в качестве… гостя. Просто издева-тельство с её стороны. Но не пойти на эту свадьбу Вован не мог: ведь пригласила его сама Алеся. Колька позвонил Вовану накануне, двенадцатого числа. Попросил передать Петрухе, что-бы тот тоже пожаловал на свадьбу; ведь это может пригодиться Вовану. Вован подумал: «Матюшки-батюшки! «Женишок» за-ботится о моём бизнесе! Где бы это записать?!. Думал бы ты лу-чше о себе в первую очередь…» Петруха по «чужим» свадьбам гостить не привык; удивился немало, когда Вован заявил ему, что Колька желает видеть «капитана милиции» на торжестве.

— Я что — свадебный генерал, что ли? — смутился Петруха известию-приглашению. — Да ещё наверняка нужно готовить подарок?

— Подарок я сам приготовлю. От нас обоих, — пообещал Во-ван, зная, что Петруха признаёт «движение вещей» лишь в од-ном — в сторону себя — направлении, — достойный, можешь не сомневаться. С «прикольчиком».

— Только смотри, — посоветовал Петруха, — денег не пожа-лей. Одноклассник всё-таки. Я — буду…

В назначенное время Петруха и Вован подъехали к Колькино-му дому. Всё было как обычно; как обычно бывает на всякой свадьбе. Выкуп невесты. Поездка в отдел ЗАГС. Бесцельная ез-да по городу. Ношение невесты на руках жениха по мосту. На-конец — «праздник живота». Гости дарили новобрачным подар-ки. Петруха многозначительно посматривал на Вована: ну, ког-да же? Вован успокаивал его своим ответным взглядом: спокой-но, всему своё время… Все одарили молодожёнов. Кроме Пет-рухи и Вована. Выскочив из квартиры на лестничную площадку — подышать задымлённым курильщиками воздухом подъезда, — Алеся наткнулась на Вована. Тот был совершено один; все остальные свадебные гости предавали себя танцам. Вован нерв-но курил. Увидев выскочившую в подъезд Алесю, отвёл в сто-рону взгляд, будто отныне не желал её знать.

— Ты чего такой? — спросила Алеся, полная радости в этот счастливый для неё день. — Случилось чего? — переждала мо-лчание Вована. — Может, с бизнесом… какие-то проблемы? Да?.. Ни подарка не принёс, ни настроения хорошего… Тоже мне — друг…

— Как ты могла подумать обо мне та̀к? Мой подарок для тебя и твоего мужа ждёт своей очереди, — пообещал Вован, — я уверен, что подарок тебе очень понравится. По крайней мере, и для тебя, и для мужа твоего этот мир заиграет новыми красками и ощущениями. Думаю, Леська, таких эмоций, таких а-а-ах-х-х-ов ты никогда в жизни до сих пор не испытывала. Потерпи.

— Да ты ещё, оказывается, интриган? — Алеся щёлкнула па-льчиком по его носу, одарила Вована открытой улыбкой. — Шутник! Я — учусь в вузе, а ты? Ты и в школе-то был — ни то, ни сё. Без головы. Ну, мотаешься по Турциям всяким, и — что? Всю жизнь будешь вот так кататься с баулами туда-сюда? А мой Колька этим летом тоже будет поступать в вуз. На заочное, чтобы учёба работе не мешала. Я ему помогу. Главное — есть стремление. А у тебя какое стремление?.. Да знаю я, что нрав-люсь тебе. Но в то, что любишь меня, не поверю. Да и какая ра-зница: любишь, не любишь… Это — твоя проблема. А мы с Ко-лькой будем счастливы, уверена в этом. Ладно, пойду к гостям. Накурено тут — ужас. А про подарок твой я запомнила! Посмо-трим, интр-р-риган!..

Когда «украли невесту», свадьба развеселилась. Ну, муженёк молодой, давай-ка поищи! Гости подбадривали Кольку, а тот был не в себе: разве честно — вот та̀к?!. Нехорошая шутка. Не весёлая вовсе.

— Пойдём, — подойдя к Кольке, шепнул на ухо Вован, — я знаю, где она… И — готовься к сюрпризу, брат!..

— Ты хочешь сказать, — Колька спускался вниз по лестнице вслед за Вованом, — что она на улицу выбежала?

— Плохо же ты думаешь о своей жене! — не поворачивая го-ловы, ответил Вован. — Разве пристало Леське творить глупос-ти? В январе в платье на улице прятаться и ждать, когда её там найдут… Глупость… В общем, Колька, я снял для тебя и Алесь-ки номер в гостинице; на неделю. Номер – «люкс», сам понима-ешь… Не будете же вы проводить свою первую брачную ночь по-соседству с родительской комнатой… Оттянетесь недельку — от души; для души… Сейчас поедем с тобой «на место». Ле-ська укатила на такси к себе домой; что-то там нужно ей для се-бя прихватить; ты же знаешь, какие они — бабы. Без ненужных вещей — никуда. Не могут… Тапочки, наверное, халатик… Да и, в самом деле, не будет же она всю неделю в свадебном платье ходить… Сейчас быстренько на такси — туда-сюда… А ты, — Вован открыл дверцу своей машины, — пока подготовишься там ко встрече своей ненаглядной. Если она не приедет раньше тебя… Забирайся, не стесняйся. Тут рядом совсем…

… Петруха вёз Алесю на своей «Ладе». Долго кружили по го-роду. Зимой ночь съедает всю землю рано.

— Я что-то не пойму, — сказала Алеся, — мы что, всю но̀чь будем вот так — кататься? Меня, между прочим, муж ждёт. И гости. Если это и есть подарочек Вована, то это — шутка очень глупая. Давай-ка, поворачивай обратно. Никуда Колька не соби-рался сегодня; не поверю. Вези, говорю, обратно! А-то я завтра заявление в милицию напишу; о том, что вы с Вованом испор-тили мне всю свадьбу своей дурацкой шуткой!

— Я сам — милиция, — наконец отозвался Петруха, — мо-жешь мне жаловаться прямо сейчас. А насчёт Кольки твоего… Вован никогда не врёт. Сегодня — тринадцатое января; день ро-ждения у одной Колькиной знакомой. Свадьба — свадьбой, но Колька вряд ли смог бы не поздравить свою давнишнюю прия-тельницу. Кто ж виноват, что даты — вот так совпали… Думаю, на месте Кольки ты тоже не забыла бы о дне рождения своего давнишнего друга…

— Я не имею ненужных друзей! — выговорила Алеся, не веря ни единому слову Петрухи, говорившего на вид вполне серьёз-но, не шутя.

— Это — ты. А Колька твой — имѐет прежних своих подру-жек. В любом смысле слова — имеет… Увидишь…

— Да пошёл ты! — процедила сквозь зубы Алеся. — Завтра я устрою вам обоим… тебе и Вовану…

— Завтра ты устроишь своему муженьку, — поправил её Пет-руха, — а пойти — никуда я не пойду. Я — на колёсах. Пешком не привык… Пешком — не моё… В какой же он? В «Волге» или в «Селигере»? Помню: что-то водное…

… Номер был действительно «люкс». Алеси пока не было. Во-ван походил, не разуваясь, по мягкому ковру.

— Ну, думаю, мой подарок тебе понравится. Только, Колька,— Вован повернулся к бывшему однокласснику, строго посмот-рел в глаза, — береги Леську. Не позволяй себе огорчать её. Как друга прошу тебя.

Вован ушёл. Колька, скинув пиджак, освободив шею от галс-тука, рухнул в объятия мягкого дивана. Нет, что ни говори, а Вован — настоящий друг! Любит Леську и — делает такие сва-дебные подарки, зная, что Леська теперь навеки принадлежит его однокласснику, а не ему. Благородно! Колька дотянулся ру-кой до журнального столика, взял телевизионный пульт, нажал на зелёную кнопку. Ничего интересного не было. Остановил свой выбор на выпуске новостей. В мире, как обычно, царил ба-рдак. Колька не заметил, как кто-то вошёл. Только почувство-вал на своём плече нежное прикосновение; улыбнулся и повер-нул голову: наконец-то Алеся явилась! И тут же замер. Это бы-ла вовсе не его Алеся. Девушка смотрела на него, приветливо улыбаясь. Её шикарные тёмно-каштановые волосы волнами спадали на плечи и исчезали за спиной. От взгляда хищных зе-лёных глаз невозможно было оторваться. Она сказала:

— Так ты и есть тот самый — несчастный, женившийся сего-дня на Леське? Коля? Если не ошибаюсь.

— Несчастный? — не понял Колька. — Ты кто такая? Давай — уходи. Сейчас сюда придёт моя жена, и совсем не желатель-но, чтобы она здесь застала со мной какую-нибудь… Ты меня слышишь? Убирайся.

— Здесь совсем не грязно — «убирайся»! — она хохотнула, шагнула, присела на диван рядом с Колькой, расстегнула свою дамскую сумочку. — Ты не знаешь, кто̀ я, и так некультурно со мной разговариваешь. Ладно, ближе к делу, чего кота-то тя-нуть… Меня зовут Лолита. Я работаю… Ну, нетрудно догадать-ся, да? Учусь в вузе — иначе нельзя. На бескультурности клиен-тов всегда нужно отвечать вежливостью. Так вот, Алеся твоя — моя… соратница. А чего ты так смотришь? Будто не знал… Или — правда не знал? Ну, теперь — знаешь. А что делать? На сти-пендию не проживёшь. Репетиторство? Смех! Разве на частных уроках можно более-менее хорошо заработать?! А наше с Але-сей… «занятие» позволяет зарабатывать очень даже неплохо. Так во̀т, сегодня твоя жена вряд ли сможет сюда заглянуть. Се-годня ведь — тринадцатое? А по тринадцатым числам у неё «сеансы» с «органами власти» нашего города. Да! Не платить же, в самом деле, налоги! А бизнес — есть бизнес. Без государ-ственной «крыши» — не обойтись. Вот и работает сейчас твоя Алеся с… одним весьма важным клиентом, — Лолита вытащи-ла из своей сумочки несколько фотокарточек, — без которого нам не обойтись. Посмотри, посмотри… Снимки сделаны где-то час назад. Аппаратура — первоклассная. Мы ведь следим за тем, чтобы не было обмана ни с одной, ни с другой стороны…

Колька всё-таки взял в руки снимки. Посмотрел. Вот Леся в свадебном платье выходит из подъезда на тёмную улицу; рядом с ней… Петруха! Тот, который «замначуправления»! Капитан милиции! Петруха, которого Колька сам — сам! — пригласил на свою свадьбу!.. Вот Леся и Петруха идут на автостоянку воз-ле Колькиного дома. Вот они садятся — оба! — в тёмно-синюю «Ладу». Вот «Лада» скрывается за соседним домом… Но ведь Вован сказал, что Леся сейчас должна приехать сюда, в гости-ницу… Вован сказал, что Алеся уехала на такси! На фото же — она уехала с Петрухой! Вован наврал! Сволочь! Он наврал! И Петруха — его знакомый. Его — Вована — знакомый… Сдал на «первую брачную ночь» жену своего друга своему… капита-ну. Вот подонок! А Алеся? Сама ведь уехала! Сама!.. Никто её в Петрухину «Ладу» не тащил! Её никто не «похищал»! «Воро-вать невесту — обычная свадебная традиция»… Во̀т как она — «невеста» — смоталась «под шумок» «традиции»!..

— Ты-то как узнала, что я — здесь? — Колька подозрительно посмотрел на Лолиту. — Может, и ты — с этими… заодно?..

— Я — сама по себе, — предупредила его девушка, — ни с какими Вованами дел не имею. У меня — своё дело.

— Та-ак… Послушай, девочка, может, ты знаешь, где Леся сейчас? Скажи мне! Не бойся, я не собираюсь…

— Если б не собирался — не спрашивал, — Лолита улыбну-лась, — значит, всё-таки собираешься. А я вот… не скажу тебе! Теперь всё равно ничего не изменишь. Давай-ка лучше подума-

ем о нас с тобой, ага?..

… Петруха остановил свою «Ладу» возле Колькиного дома. Алеся сидела рядом, не решаясь покинуть авто.

— Ну? — сказал Петруха. — Ты хотела вернуться. Ты верну-лась. Можешь идти. Но учти: твоего Кольки здесь уже нет… — он посмотрел на часы. — Да, уже больше часа. Пока ты была в туалете по своим делам, он улизнул — типа, тебя искать. Если надумаешь увидеть своего Кольку, выходи. Я подожду здесь минут десять. Можешь мне поверить: мы с тобой найдём его. Если у тебя будет желание. Как-никак, я — не кто-нибудь, а — капитан милиции. Ладно, попусту болтаем. Давай, иди. И пом-ни: я подожду.

Алеся вышла из «Лады» в январский морозец и пошла к подъ-ѐздной двери; не ощущая холода. Когда она очутилась в Коль-киной квартире, гости продолжали беззаботно веселиться. Мало ли, что «жених» и «невеста» исчезли. Значит, нужно им; дело-то молодое… А праздничный стол нужно «догулять»; зря, что ли, хозяюшки старались, готовили всю эту вкуснятину. Не так уж часто приходится на свадьбах гулять. Алесю заметили; спроси-ли, где она потеряла молодого мужа… И Алеся вновь побежала на улицу, никому не сказав ни слова. Потеряла! Ей не хотелось терять своего Кольку. Она хотела увидеть его сейчас, сию мину-ту; убедить себя в том, что этот капитан врёт. Врёт! Но пока… всё получалось так, как говорил ей этот милицейский капитан: Кольки действительно не было среди подвыпивших гостей сва-дьбы.

— Поехали! — уверенно и зло сказала Алеся, вновь оказав-шись в салоне тёмно-синей «Лады». — Только… куда ехать?

— Ничего, — Петруха запустил двигатель, — разберёмся… Вован говорил, что Колька твой со своей подругой обычно в го-стинице встречается. Снимает номер «люкс» и… Подожди, раз-ве в «Волге» есть номера «люкс»?

— В «Селигере» тоже нет, — уверенно добавила Алеся, — у меня однокурсница в «Селигере» подрабатывает. Постой!.. Ка-кой «люкс»? — лицо Алеси полнилось напряжением. — У Ко-льки никогда не было лишней копейки, и — «люкс»?..

— Ну, знаешь ли, — Петруха резко повернул голову направо, — ради того, кто тебе нравится, можно и накопить.

— А куда мы едем? — Алеся всматривалась в темноту закоул-ков, по которым пробиралась «Лада».

— К «Центральной», — не отвлекаясь от дороги, ответил Пет-руха, — только там имеются номера «люкс»…

… Вован сидел в глубоком кресле гостиничного холла. Читал газету, широко её развернув и практически «спрятавшись» за ней. Когда Петруха и Алеся проходили мимо него, Вован наро-чито громко прокашлялся, заставив их обратить на него внима-ние; сложил газету, положил её на столик, поднялся из кресла. Алеся была взволнована.

— Отдыхаю здесь уже минут сорок, — признался Вован, нас-лаждаясь измученным видом «невесты», — хотел позвонить те-бе, — посмотрел на Петруху, — но у тебя мобильник, видимо, сдох. Подзаряди!

— Да? — Петруха вытянул из кармана телефон, пощёлкал кнопкой. — Точно… Ладно, не факт… Где они?

— Ну, — Вован пожал плечами, — кто из нас здесь предста-витель власти — ты или я? Мне-то кто предоставит такую ин-формацию?

Петруха не заставил Вована «расшифровывать» намёки; на-правился к администраторской стойке. Предъявив удостовере-ние, которое постоянно носил при себе, Петруха наговорил де-вушке-администратору каких-то сказок; та предоставила «пред-ставителю власти» запасной ключ, сказав коротко: «Триста два». На третьем этаже они нашли дверь с искомым номерком. Петруха вопросительно глянул на Вована. Тот — неопределён-но пожал плечами. Алеся, полная нетерпения и злости, выхвати-ла ключ из руки Петрухи, быстро открыла дверь. Её Колька — её законный муж! — сидел на диване, а рядом с ним была ка-кая-то девица с каштановыми волосами и в весьма откровенном платьице. Колькины пиджак и галстук лежали на кресле, стояв-шем в углу; было очевидно, что их туда кто-то швырнул, пото-му что аккуратно положенные вещи так лежать не могли. Алеся смотрела на мужа испепеляющим взглядом. Девица, сидевшая рядом с Колькой, была так близка к Алесиному мужу — нога к ноге… Какие вопросы?! Колька сказал:

— Это… ты? — в его глазах были и испуг, и отвращение, и удивление, хотя Вован предупреждал его о приходе его жены.

— А ты меня не узнал? — вопросом на вопрос ответила Але-ся. — Ты меня не узнал! Ты меня не ждал!

— Нет, наоборот, — возразил Колька, продолжая сидеть ря-дом с Лолитой, — я тебя ждал. Я знал, что ты придёшь…

— Во-о! — выпалила Алеся, продолжая стоять в дверном про-ёме, не решаясь ступить на «нейтральную территорию для встреч». — Он меня ждал! Он знал, что я приду, и… и… — она хватала губами воздух, не находя нужных слов. — Ты — мерза-вец! И в этот день ты позволил себе… Да как ты мог?! Да ты… ты…

Лолита поднялась с дивана, оправила на себе платьице, наки-нула на плечо ремень своей дамской сумочки, в которую успела спрятать фотокарточки, и направилась походкой «от бедра» к выходу; шла так уверенно, что Алеся посторонилась, пропуская «разлучницу», не зная, что делать, как поступить. В гостинич-ном коридоре Лолита кивнула Вовану головой. Тот скорчил де-ловитую гримасу, тут же улыбнулся и кивнул в ответ, давая по-нять «девочке», что будет рад увидеть её этой ночью ещё раз. Цоканье каблучков по паркету удалялось. Лолита намеренно шла не по ковровой дорожке, а рядом: пусть уже уснувшие — проснутся!.. Алеся наконец шагнула в номер:

— Значит, с э̀той… ты предпочитаешь проводить время на-шей первой брачной ночи, да? Кто она — эта… Кто?..

— Думаю, ты лучше меня об этом знаешь! — Колька пришёл в себя, поднялся с дивана, застегнул верхнюю пуговицу рубаш-ки, направляясь к креслу, на котором лежали его галстук и пид-жак. — И ещё устраиваешь здесь какие-то… спектакли! «Я — не я, и лошадь — не моя»… Куда ты ездила вот с этим? — он, раз-вернувшись, указал рукой на Петруху, стоявшего позади Алеси. — И сейчас он привёз тебя сюда, чтобы передать тебя мне, да?

Мол, получи, муженёк, свою жёнушку!

— Именно так, — подтвердила Алеся, — но… ты чего себе позволяешь? Что ты делал здесь с этой… ты… её…

— Мне кажется, — шепнул Вован на ухо Петрухе, — нам по-ра уходить. Первая брачная ночь — начинается!..

Лолита ждала их в гостиничном холле. Она шагнула навстре-чу Вовану, достала из сумочки сигарету:

— Дайте прикурить девушке, молодой человек… Ф-ф-фу-у… Спасибо… Мне кажется, ты должен накинуть мне за прекрасно выполненную работу. Кроме того — моральные издержки. Ты слышал, как ругалась эта… фурия?!.

— Я могу накинуть тебе… петлю на шею, дорогая, — усмех-нулся Вован, — за то, что ты только что разрушила молодую ячейку общества. Конечно, Лолочка, я добавлю тебе парочку «зелёненьких». Но попозже.

— Куда уж позже, — Лолита метнула быстрый взгляд на свои часики, — одиннадцатый час! К тому же, Вован, ты сам приз-нал, что я — «дорогая». Не «бесценная», которой вообще не на-до платить, а… Кстати, меня не устраивают парочка «зелёнень-ких». Предпочитаю местную национальную валюту. «Зелёнень-кие» ведь тоже разными бывают… А-то дашь каких-нибудь «Вашингтончиков».* Чего я с ними делать буду?

— Лола, ты не знаешь, что делать с мужчинами? Не поверю! — Вован направился к выходу. — Не верю!

— Тоже мне — Станиславский, — Лолита шла с ним рядом, цокая каблучками по кафелю, — я знаю, что можно делать с э̀тими «мужчинами», но предпочитаю всяким «Вашингтончи-кам», скажем, «Франклинов»,* усёк?

— Ах, какая ты всё-таки необразованная. Что это за слово — «усёк»? Известно ли тебе, что Вашингтон и Франклин — прак-тически ровесники. Им обоим по двести пятьдесят лет. Даже — поболе будет. К тому же, Лолиточка, не ты ли только что сказа-ла, что предпочитаешь рубли? Ладно, едем ко мне — выплачу…

— Э-э, — возмутилась девушка, — мы с тобой так не догова-

ривались! К тебе не поеду; я здесь уже отработала.

— Да-т-ты что! — усмехнулся Вован. — И — успела?!. Ай, да Ко-о-олька!.. Ну, ладно… Шутка удалась — на славу. Получите, леди, прошу Вас…

Он протянул Лолите две зелёные бумажки. Лолита помяла их пальчиками, похрустела, убрала в сумочку:

— Если ещё захочешь… ну, ты понял… в смысле — вот так пошутить, а не в смысле… — всегда готова тебе помочь…

— Спасибо, пионерка, — ответил Вован, — но, думаю, такого больше не случится. Настоящая любовь, Лола, бывает лишь раз в жизни. Настоящая любовь — только одна-единственная. И моя — осталась там, — он повернул голову вполоборота, кач-нул ею в сторону, откуда он уходил, — ругаться со своим… лю-бимым…

19 августа 2006 г.

СТАВКА.

Павел сделал ещё одну ставку. И снова проиграл. Вышел из казино. Посмотрел налево-направо и неспешно перешёл через улицу. Напротив казино был ресторан, и Павел направлялся именно туда. Нервное напряжение переросло в страшный по своей силе аппетит. Можно позволить себе проиграть несколько тысчонок, но позволять себе быть голодным нельзя. Прошли для Павла те времена, когда жизнь заставляла его жить впрого-лодь и считать каждый пенни. Женился он ещё в России. Жена — Лена — красавица с красным дипломом врача. Диплом-то — красный, да зарплата — бюджетная. Это стоматологи могут по-зволить себе «домашнюю подработку». А какая «халтурка» мо-жет быть у хирурга?! Так и сидели: на окладе Лены да на непос-тоянном заработке Павла. Инженер, Павел так и не нашёл для себя «тёпленького местечка, соответствующего образованию». И вынужден был браться за любую работу, какая попадалась. Павел работал путейщиком на Октябрьской железной дороге;* копал могилы на кладбищах; ставил новые заборы; демонтиро-

вал старые; по ночам разгружал вагоны на товарной станции; перекапывал земельные участки ленивым дачникам; грузил ме-бель переселенцев из одной квартиры в другую… Работал мно-го, но денег было мало. И однажды Лена, уставшая от этой «ве-чной безысходности», преследующей «русскую интеллиген-цию», в отчаянии прокричала: «Ну, Пашка, ну сделай же что-нибудь! Ты ведь — мужчина!..» В последней фразе жены Павел не сомневался. И не хотел, чтобы Лена сомневалась в этом. Ус-покоив жену, утерев её горячие горькие слёзы, Павел пообещал: «Я сделаю…» Назанимал у друзей-приятелей денег и улетел в Англию. Через два месяца выслал Лене деньги — раздать долги. И — позвал жену к себе. Лена боялась ехать в заграничную неи-звестность. Но ещё больше боялась она оставаться в неизвест-ности отчей. Потому взяла себя в руки и так полетела в неблиз-кую Англию. Павел встретил жену. Договорённость с работода-телем была. И — здравствуй, сортировка рыбы. Каждый день. По двенадцать часов. Без выходных. И без праздничных… Поя-вились, как подснежники весной, первые деньги; такие же вне-запные и радующие глаз… Впервые в жизни взяв в руки красне-нький «полтинник» с портретом здравствующей королевы Ели-заветы Второй, Лена почувствовала себя не меньшей королевой. Закупив в «Теско»* товаров в полосатой бело-синей упаковке, Лена поспешила домой, в квартирку, которую для них обоих снимал Павел. Первый «праздничный» ужин был для Лены слё-зным. Но это были слёзы радости. Павел, как обычно, принёс домой с фабрики скумбрию-«некондицию». Эти англичане — люди совершенно непонятные. Они выбрасывают в море рыбу, которая «не дотягивает» до установленного стандартного разме-ра. И ладно, если б рыба была ещё жива. А так — какой толк от подобного выброса? Из огромных пластиковых ёмкостей с «не-кондицией» Павел ежевечерне набирал домой десяток рыбёшек по полкило. Лена — жарила-парила, варила уху, которую она интеллигентно называла «рыбным супом». Как бы то ни было, а отбракованная «заевшимися» англичанами «нестандартная» ры-бка очень поддерживала собою первоначально скудный семей-ный бюджет Павла и Лены. Первая зарплата ушла на оплату снимаемой квартиры и сжигаемой электроэнергии. Остались лишь «жалкие пенсики» — на хлеб. Но на денежные «остатки» нельзя было купить и более-менее приличный хлеб. Первые три недели Лена покупала хлеб «фирменный-тесковский»: в сине-бело-полосатой целлофановой упаковке; длинный квадратный «кирпич», порезанный на ломтики сантиметровой толщины; де-вятнадцать пенсов за буханку — дешевле не бывает. Именно этот «ватный» хлеб идёт на сэндвичи: разрезаешь ломтик попо-лам — по диагонали; на один хлебный треугольник кладёшь ло-мтик ветчины, пару долек помидора, веточку петрушки, накры-ваешь всё вторым хлебным треугольником и — сэндвич готов. Лена удивлялась, уплетая жареную скумбрию: «Ты представля-ешь, Паш, сегодня видела сэндвичи в магазине. В пластмассо-вой коробке. Два сэндвича — фунт и двадцать пенсов! За два сэндвича! Целый фунт! И двадцать пенсов!» Павел, уплетая всё ту же жареную скумбрию, отвечал: «Лена, ты повторяешься. Да и не по карману пока нам покупать сэндвичи по шестьдесят пе-нсов за одну единицу. Шестьдесят пенсов — это целых три бу-ханки тесковского хлеба. Да ещё три пенса сдачи остаётся». Ле-на почти кричала: «Да ты не понял! В том-то и дело, что по це-не одного сэндвича можно взять три буханки ватного хлеба! А из одной буханки получается как минимум полтора десятка сэн-двичей! Вот он — бизнес с… с… с огромными процентами при-были!» Павел поспешил успокоить взволнованно-радостную жену: «Лена, ты забыла, что в сэндвиче между хлебными лом-тиками должны находиться не пластики воздуха, а… А у нас нет — пока — денег ни на ветчину, ни на помидоры. Это во-пе-рвых. Во-вторых, ты забыла, что мы — не в России. Здесь тебе не позволят заниматься уличной торговлей. Тем более — торго-влей стряпнёй собственного приготовления. Но задумка у тебя — неплохая. Ты у меня — настоящая умничка!» Последняя фраза мужа понравилась Лене больше всех предыдущих. Она поспешила заметить: «Разве есть умнички не настоящие? Игру-шечные?..» И вот через три недели они наконец-то смогли поз-волить себе «оторваться». Уплетая ветчину, Павел заметил в глазах жены задумчивость-грустинку; тут же строго-престрого сказал: «Лена, даже не думай! Никто здесь не позволит тебе то-рговать на улице сэндвичами собственного производства! Даже по сорок пенсов за одну единицу!» Лена проскулила: «Но… мо-жет, можно, всё-таки, продавать хотя бы… не на улице?» Павел едва не подавился: «Кха-кхе-кху!.. Фу ты, Господи!.. Ты меня точно со света сживёшь! Лена, и как ты себе это представля-ешь? Дать объявление в газету: продаю стандартные сэндвичи собственного приготовления по сорок пенсов за штуку?» Лена уточнила: «По сорок пять пенсов; иначе нерентабельно будет. А ещё сделать приписку: ручная работа. Ты не представляешь, как они здесь любят ручную работу!» Павел распахнул глаза — ши-роко-широко: «Да что̀ ты говоришь!.. Зато я представляю, ско-лько лет тюремного заключения ты получишь за свою частную предпринимательскую деятельность!» Лена насупилась: «Но, Паш, я ведь серьёзно…» Павел вздохнул: «Но, Лен, я ведь то-же…» На том и закончился «бизнес» Лены, не успев и начаться. И — доброе утро, сортировка рыбы. По двенадцать часов в день. Каждый день… Японцы привычны к монотонной работе. Не люди — роботы. А до России роботизация только дотронул-ась своей рукой; проникать — не стала. Русские никогда не бы-ли роботами; и никогда ими не будут. Потому роботоподобная работа надоела Лене через два месяца. Рыба просто приелась. Во всех отношениях и смыслах. В одно из невыходных воскре-сений Лена сказала мужу: «Завтра на фабрику не пойду. Пойду искать приличную работу. Если что — всегда смогу вернуться». Павел лишь понимающе вздохнул: «Что ж, иди. Вернуться все-гда сможешь». Лена ушла. И не вернулась. Не вернулась ни на прежнюю работу, ни домой. Павел собрался было идти в поли-цию: жена, мол, пропала. Но тут заметил письмо, лежавшее воз-ле входной двери. На конверте было написано: «146 Линкольн Роуд, Питерборо, Кэмбриджшир, Англия, Ю Кей, Пи И 1, 3 Би Эл». Обратный адрес был почти такой же: «31 Оксфорд Стрит…» Город, графство, страна, государство и индекс — те же. Местный адресок… Внутри конверта находился лист орга-найзера, на котором рукой Лены было начертано: «Прости». Па-вел вытаращил глаза: разве может сообщение письма быть вде-сятеро короче адреса на конверте? А если принять во внимание, что адресов на конверте два, то — короче вдвадцатеро?.. Сперва у Павла возникло сильное желание отправиться в тридцать пер-вый дом по Оксфорд Стрит, отшлёпать жену по нижней оконе-чности позвоночника, привести домой и наказать: не разрешить смотреть «Би-Би-Си-шесть». Но после Павел, уже почти одев-шийся-обувшийся, подумал: «А что это я за ней бегать буду? Она — девка — взрослая. Чему я её научу? Английский она знает лучше моего. Нет, не пойду. Го̀ры к Магометам — не хо-доки». И не пошёл. День. Два. Три. Мир — не перевернулся. Небо на землю — не упало. Стало быть — ничего страшного не произошло. Как стало — так тому и быть. Павел работал всё там же. Где теперь была его Лена, чем занималась — того Павел знать не желал. Кольцо с безымянного пальца правой руки снял и на работе засунул в глотку здоровенной скумбрии: сюрприз для того, кто купит рыбину в магазине. Сам Павел рыбу в мага-зине не покупал никогда, а потому был уверен, что избавил себя от памяти о своей супружнице раз и навсегда. Математики в та-ких случаях говорят: вероятность попадания — ноль. Это даже не один шанс на триста квинтиллионов. Это — ноль. Ничего. Дырка от бублика. Как назло, путь с работы домой — на Лин-кольн Роуд — пролегал по злосчастной Оксфорд Стрит. Павел проскакивал этот участок — метеором. Голова так и норовила повернуться в сторону тридцать первого дома, номерные «трой-ка» и «единица» которого были какими-то уж очень заметными и вызывающими на вид. После двух месяцев подобных мучений Павел понял: нужно менять место жительства, чтобы не шлё-пать дважды в день — туда-обратно — по Оксфорд Стрит. Сме-нить улицу. А для верности — город. А уж чтобы наверняка не столкнуться с Леной и её… не важно кем, — сменить страну. И Павел с остатками денег вернулся в Россию. Остатков денег хватило на то, чтобы вступить в долю с одним предпринимате-лем и открыть в одном из областных центров приличный ресто-ран. Дело — сто̀ящее. А когда компаньон — человек сведущий в деле, тогда и прибыль не заставит себя ждать. Прибыль Павла и его компаньона никогда не шла на убыль. Годовщину откры-тия ресторана отмечали прямо в имениннике. Компаньон сказал Павлу: «Я для нас привёз из Шотландии деликатес — копчёную скумбрию». Павел поправил компаньона: «Скумбрию британцы называют макрелью». Компаньон сказал: «Пусть они её хоть мокрицей называют; она от этого не станет дешевле. Не салака какая-нибудь, и уж тем более не минтай». Люди простые, ком-паньон и Павел самолично проникли в лоно складов своего рес-торана и выбрали себе по рыбёшке. Сами принесли в зал, сами принялись разделывать, чтобы самим же после и съесть. Вот тут-то и понял Павел, что ноль — величина далеко не условная, а вполне материальная. Он извлёк этот «ноль» — это «ничто», эту «дырку от бублика» — из чрева шотландской рыбины и зая-вил компаньону: «Хочу тебя огорчить: тебя надули наглым об-разом. Эта макрель — скумбрия, сорри — вовсе не из Шотлан-дии, а очень даже из Англии. Вот — смотри». И Павел показал компаньону своё золотое колечко, которое полтора года назад лично вышвырнул из своей жизни. Этот золотой «ноль», каза-лось, совершенно не удивил компаньона; зато слова Павла его возмутили: «Как из Англии? Но ведь шотландская скумбрия лу-чше английской! А английская — хуже шотландской! Ты шу-тишь! Я сам лично закупал эту партию рыбы на прошлой неде-ле во Фрейзербурге!» Павел показал компаньону золотой «ноль» и сказал: «На прошлой неделе? Во Фрейзербурге? Да тебя обманули дважды — это как минимум! Потому что ровно полтора года назад я засунул вот это колечко вот в эту рыбку; и было это в Питерборо. А от английского Питерборо до шотлан-дского Фрейзербурга — двенадцать часов автоезды по прекрас-ной трассе. Смотри: на колечке нашенская «проба» — пятьсот восемьдесят пять. И — звёздочка с серпом и молотом. В Брита-нии таких проб не бывает; там всё — в каратах. И ещё смо-три…» Павел натянул свой золотой обруч на безымянный палец правой руки, доказывая компаньону, что кольцо действительно его. И компаньон поверил Павлу, пригрозив небу и пообещав «разобраться» с поставщиками-обманщиками: «Я покажу им, как подсовывать мне рыбу полуторагодовалой давности, пусть даже в каждой из них будет по золотому кольцу внутри!..» И он действительно «показывал»: лепил из пальцев рук такие фигу-ры, что официантки, сновавшие тут и там, краснели и отворачи-вали в сторону свои смазливые личики. Пока компаньон ругал-ся, Павел пытался свинтить со своего пальца злополучное коль-цо. За год работы в ресторанном бизнесе Павел совсем немного, но поправился, что было вполне естественно: владельцы ресто-ранов не имеют привычки худеть; напротив — солидные люди должны иметь солидный вес — и в обществе, и в себе лично. Павел крутил на слегка пополневшем пальце золотой «ноль», а этот обруч упрямо упирался, хватался за кожу пальца и катего-рически отказывался покидать своё законное место. Павел мыс-ленно обращался к золотому обручу: «Я понимаю, что официа-льно не разведён с этой… Леной; но ты — бестолковая железя-ка — какое имеешь право решать за меня: буду я тебя носить или не буду?! Я не буду тебя носить! Не буду!..» Но бестолко-вая железяка доказывала Павлу совершенно обратное… Устав, Павел решил: «Похудею — избавлюсь». А как тут похудеешь — ресторанный бизнес!.. И Павел сказал компаньону: «Надо съездить куда-нибудь». Компаньон одобрил: «Валяй. Только нигде не покупай рыбу! Если уж меня — ресторанную акулу — обманули, то тебя — инженера-интеллигента — тем более обла-пошат!» Павел дал слово, что не станет покупать не только ры-бу, но и всё остальное. И улетел. В Англии он худо-бедно овла-дел английским, но от Англии Павла мутило: неприятные вос-поминания; да и вдруг встретится эта… Лена… И полетел Па-вел за океан. Америка от Англии далеко — пять часовых пояс-ов; а если лететь на восток — и того больше. И говорят в Аме-рике в основном на английском… Все условия для жизни и от-дыха! А как похудеть? Нужно нервничать. А как нервничать? Нужно играть и проигрывать. И Павел, взяв в прокат «шевро-ле», отправил себя на юг Нью-Джерси — в город Атлантик-Си-ти. Он проигрывал в казино, и от нервного напряжения в нём просыпался ужасный аппетит. И Павлу, чтобы не умереть от го-лода, приходилось бежать через дорогу — в ресторан. Угомо-нив свой аппетит, Павел возвращался в казино. Он дёргал за ру-ку «одноруких бандитов»; и оторвал четырём из них их руки. Он выставлял «небоскрёбы» из фишек на «зеро»; и девушка-крупье даже забыла, как произносится у них — американцев — слово «ноль»; Павел подсказывал девушке-крупье — «зи-роу, зи-роу», — но она всякий раз смотрела на него своими карими глазами, тыкала тоненьким пальчиком в сторону вращающегося барабана и называла совершенно не те цифры: «Зёртинз…»И то-му подобное «не то»… Просадив очередную партию фишек, Павел поднялся из-за стола и сказал девушке-крупье: «Что ж ты, черноглазая, ноль-то совсем не называешь? А?» Девушка улыбнулась тридцатидвухзубой американской улыбкой, давая Павлу понять, что она его не понимает. Павел улыбнулся-оскал-ился в ответ: «Ну подожди, шал-лава, я ещё вернусь!..» И пошёл к выходу. Жуткий аппетит! Разве тут похудеешь… Столиков на всех не хватало, и к Павлу подсела парочка. Видимо, муж и же-на. Они говорили на классическом английском о каких-то быто-вых вещах. И если бы не знакомый тембр, Павел так и не подн-ял взор от своей тарелки на… свою жену. Да. Это была она. Ле-на. А тот, кто был с нею, называл её Элен. Павел хмыкнул: «А я, выходит, был бы для этого… Полом? Ну уж нет! Лучше пото-лком! Его хотя бы не топчут…» Она его заметила. Трудно не за-метить человека, сидящего за столом прямо напротив тебя. Она его узнала. Её ножка толкнула ногу Павла, заставив того устре-мить на неё взгляд. Неожиданности в жизни людей случаются крайне редко. Обыденность в основном. То, что обручальное кольцо Павла вернулось к нему самым неожиданным образом, было удивительно. Но ещё больше удивился Павел такой нео-жиданной встрече с женой. И уже совсем невероятным было то, что у спутника Лены вдруг что-то запищало в кармане; он изв-лёк на свет свой мобильный телефон и почти минуту внимате-льно слушал, меняясь в лице — в худшую сторону. Поднявшись со своего стула, спутник Лены булькнул что-то вроде «я сей-час» и ушёл. Это было что-то невероятное, не укладывавшееся в голове. Павел, крякнув-прокашлявшись, вздохнул: не может же быть столько неожиданностей сразу! Сперва — кольцо. Затем — явление бывшей жены. А теперь ещё — «бегство» Лениного спутника. Куда вы смотрите, математики?! Где ваша теория ве-роятности?!! Не может быть столько неожиданностей сразу! Не должно быть! Павел посмотрел на Лену. Похудела. Ну, это ес-тественно: такое время, такая мода — женщины стремятся к скелетоподобному идеалу. Павел обратил свой взор к своей та-релке. Лена — Леной, а наигранный в казино аппетит давал о себе знать. Тем более: пусть эта… «жена» видит, что̀ для него сейчас более важно. Может быть, она догадается уйти; догада-лась ведь уйти тогда — в Питерборо… Не место ей тут.

— Не делай вид, будто не узнал меня, — начала Лена, — я в это не поверю. Это я. Слышишь? Я, как-никак!

— Как? Как «никак»? — съязвил Павел, подняв глаза, давая Лене понять, что не особо рад видеть её. — Точно сказано. Точ-нее не скажешь. К человеку всегда относишься «никак», пока с ним не поговоришь, не разговоришься. А о чём можно разгова-ривать нам с тобой? Мне кажется, ты своё слово сказала ещё по-лтора года назад. Что-то вроде, — Павел нахмурился, сдвинул брови, изобразил на лице «мучительное копошение в глубинах памяти», — «прости» или… Да я и не запомнил эту дребедень! — он вновь вернул лицу выражение непринуждённой беззабот-ности, насадил на вилочные зубцы три горошины. — Мне те-перь не до мелочей…

— Я для тебя — мелочь? — Лена толкнула своей ножкой его ногу. — С каких это пор? Ты… ты очень жестокий.

— Я? — Павел распахнул глаза, поднял их на Лену. — Ха-х! Я — жестокий! Послушай… кажется, Лена, если не ошибаюсь? Так во̀т, Лена, послушай: я — не жестокий. Я очень справедли-вый. И — честный. Причём — не только с собой… Ты думаешь, — он смягчился, и она увидела, что он почти не изменился, ос-тался всё тем же «добродушным простаком-инженером» с ши-рокой душой, — я не переживал? Зачем ты написала тогда обра-тный адрес на конверте? Надеялась на то, что я в порыве ревно-сти ворвусь в этот ваш… тридцать первый по Оксфорд Стрит и набью морду этому твоему… а тебя буду умолять вернуться ко мне? Глу-у-упости!..

— Глупости? — Лена склонила голову набок, на лице её нари-совалась улыбка удовольствия. — Ты даже адрес помнишь до сих пор? Знаешь, может быть, я именно для этого и написала на конверте обратный адрес. Мы с Джоном всё равно уехали в Ма-нчестер на следующий же день… А ты, я гляжу, даже не пытал-ся побороться за меня. Похва-ально! Ка̀к ты сказал? В порыве ревности ворваться и набить всем морду? И — не ворвался, не набил!.. Господи, за кем я была замужем! Ты за свою жену не можешь даже… морду набить!..

— Я её уже набил, — успокоил её Павел, — себе. Ты этого не видела. Да тебе этого и не нужно. У тебя теперь — своя жизнь; у меня — своя… И я на свою жизнь без тебя — не жалуюсь. Во-зможно, если бы не твоё… предательство, я и не стал бы тем, кем я стал. Сортировал бы сейчас английскую макрель; да слу-шал бы твою бредятину про сэндвичи. Слава Богу, теперь я мо-гу позволить себе не только халявную жареную скумбрию и «ватный» хлеб по девятнадцать пенсов за буханку. Я забыл, что в мире существует «Теско» со своими полосатыми продуктами.

— Ну конечно! — голос Лены был полон сарказма. — Ведь в Штатах нет «Теско». Здесь ты, небось, шляешься исключитель-но по «Шоп-Райтам»*… Да и то — лишь тогда, когда найдёшь в своём кармане пару завалящихся центов.

— Ну, кое в чём ты, положим, права, — подтвердил Павел, — в моих карманах редко бывают центы. Во-первых, я предпочи-таю расплачиваться банковскими картами. Ну, или чеком. Нал-ичку таскаю с собой очень редко — никогда. Во-вторых, в Шта-тах я всего лишь вторую неделю. Решил погулять по казино. А так обитаю… Впрочем, тебе не обязательно знать, где я обитаю. Где обитаешь ты со своим… как его? Джон, ты говорила?.. я тоже знать не хочу. Ноль…

— Ноль — это ты, — заметила Лена, — а Джон — он очень деловой человек. У него в Манчестере своя… Вот видишь: ему даже поесть по-человечески не дают! — Лена усмехнулась, гля-дя на Павла взором гордой «королевы».

— Ещё бы, — не стал отрицать Павел, — по-человечески по-ложено есть только людям. А если его постоянно вот так дёрга-ют, как ты говоришь, «по делам», значит, делишки-то у него не-важнецки идут. Благодари Господа за то, что твой Джон пока может позволить себе покормить тебя в ресторане, а не в какой-нибудь гадюшной забегаловке… Но это, как я понимаю, пока. Судя по твоей худобе, вы, ребятки, пик свой уже одолели и те-перь катитесь под гору. Признаться, это не для меня.

— Да-а? — Лена сделала вид, что она сильно удивлена. — А мне раньше казалось, что тебя интересует всё, что касается ме-ня. Я — между прочим — всё это время думала о тебе. Да, да, Паш, я постоянно вспоминала тебя… нас с тобой. Думала: где ты теперь? как? Всё ли у тебя в порядке… ну, не в смысле — с головой, а — вообще… Ты ведь когда-то был без ума от меня; и без меня тоже с ума сходил… Неужто, Паш, время, правда, ле-чит? Вот смотрю сейчас на тебя, сердце, вроде бы, радуется. Ты прекрасно выглядишь; поправился даже… Полтора года не ви-дела тебя… Всё вспоминала прошлое. А теперь ты — такой… Знаешь, трудно понять то, что представлено серединой; без на-чала, без конца. Может, расскажешь мне, пока Джона нет? Как ты? Где? Женат, конечно, да?..

— Сама-то не видишь? — Павел положил правую руку с за-жатой в ней вилкой на стол так, чтобы Лена могла видеть его злополучное обручальное кольцо, оказавшееся как нельзя кста-ти; Павел даже принёс мысленную хвалу Всевышнему за то, что тот не избавил его от этого золотого «нуля» раньше времени. — И, призна̀юсь, очень доволен своей теперешней жизнью. Серед-ина, говоришь? Середина… Золотая, зелёная середина… Ну, на-чало ты и сама знаешь. Середину — сама видишь. А конец — у каждого свой. У меня — свой; у тебя — тоже…

Кивок головы Павла в сторону выхода, куда исчез Джон, взбе-сил Лену. Это было заметно по её гневным глазам.

— С каких это пор ты стал пошляком? — процедила она сквозь зубы, под столом толкнув своей ножкой ногу Павла.

— Я?! — удивился Павел. — Я — потомственный русский ин-теллигент с высшим техническим образованием. За всю свою жизнь я ни разу не произнёс — не к столу будет сказано — сло-во «задница» в его непристойном простонародном виде, а уж другие «солёненькие» словечки — наипаче. А ты мне говоришь, что я… И если тебе самой что-то… послышалось или представи-лось, то это — твои проблемы, твоя фантазия. Я никаких намёк-ов и в мозгу не держал. Мало ли, чего тебе примерещилось! Это — не моя извращённость, а твоя… Да-а, — сделал вывод, — ис-портилась же ты, Лена, за эти полтора года!.. Как скумбрия, хранившаяся не в морозилке…

— Ты научился красиво говорить, — успокоившись, похвали-ла его Лена, — познакомился с жизнью «высшего света»?

— Не ставил перед собой такой задачи, — Павел подцепил зу-бцами вилки дольку помидора, отправил в рот, пожевал, — зна-комиться с высокопоставленными и высокопосаженными людь-ми. Жизнь сама всё делает за нас, ты это прекрасно знаешь. Просто, пока ты знакомилась с одной стороной жизни, я знако-мился с другой… Это — жизнь.

— С другой кем? — Лена с неприязнью «выплюнула» из себя слово «кем» так громко, что Павел чуть не поперхнулся.

— У тебя действительно богатая фантазия, — сказал он, — я бы даже сказал — больное воображение. Ты, как будто, не по-нимаешь, что точка над «i» давным-давно поставлена. Ты сама поставила эту точку, — он двинулся корпусом вперёд, навстре-чу Лене, склонился над столом, глядя бывшей жене прямо в гла-за, — так чего же ты лезешь в мою жизнь? Ты нашла себе «бо-гатенького Буратино». Ты оставила меня… нет, ты даже не ос-тавила меня, ты меня бросила. Швырнула прочь, как щенка ка-кого-то… Денег захотелось? Всего и сразу? — он вновь откло-нился назад, принял позу «короля, восседающего на троне», и продолжил свою трапезу. — Не бывает так: всё и сразу. Между прочим, — он был «полное равнодушие», — я знал, что ты умо-тала в Манчестер.

— Откуда?! — Лена улыбнулась. — Ты никогда не знал даже того, с какой ноги я встаю по утрам с постели!

— С правой, — без раздумий, уверенно выдал Павел, — это очевидно: слезая с кровати направо, первой ставишь на пол пра-вую ногу, а не левую… Я знал, что из Манчестера вы поехали в Бостон, но я, — он чувствовал на себе её изумлённый взгляд, — пересилил в себе желание увидеть тебя и плюнуть в твою мор… физиономию, сорри.

— Но откуда?.. А-а-а!.. Ты за мной шпио-онил! Значит, я тебе вовсе не безразлична. Какой же ты… негодяй!

— Я? — Павел был само спокойствие. — Я — первоклассный годяй. Но ведь не прикроешь глаза и уши. Да, эти рассказы о те-бе, дорогая, конечно же, всего лишь слухи. Но я им почему-то верю. Мой компаньон по бизнесу очень часто бывает в Объеди-нённом Королевстве… Что-то твой Джон где-то запропастился.

— Он иногда по полчаса по телефону свои проб… дела реша-ет, — призналась Лена, — у нас с тобой время есть.

— Да, — согласился Павел, — время есть; но ты — совсем не ешь. Худющая какая. Ты не манекенщица?

— Перестань… Разве я могла бы… Да меня и не взяли бы… А

у тебя, небось, — она вновь исполнилась колючего сарказма, — девочек — полный гарем, да? Ну, как же — такая важная «ши-шка»! Жена-то не старуха? Ревнует?

— Ревнует, не ревнует — какая разница? — Павел держал се-бя в руках. — А девочки… Да, уж кого-кого, а девочек у меня хватает. И ты, подруга, старше самой старшей из тех девочек лет… на десять. А то и больше…

— Неужели? — голос Лены задрожал; она явно была раздра-жена, как всякая женщина, которой напомнили о её возрасте; однако, продолжала старательно улыбаться, делая вид, будто слова Павла ничуть не тронули её. — И с каких же это пор ты интересуешься нимфетками? Гляди: посадят! Или в том госуда-рстве, где ты сейчас… обитаешь, не сажают за развращение ма-лолеток? Да ты сам-то… старый дурак!

Обида всё-таки переполнила Лену и плеснула через край — прямо в лицо Павла. Это ничуть не смутило его.

— Я — старый дурак? — Павел обмакнул салфеткой уголки своего рта. — Возможно, я и был настоящим дураком, но толь-ко тогда, когда умудрился жениться на такой идиотке, как ты. Да, просто я был ещё слишком молод. Многого не видел, не за-мечал. Не понимал многого. Но ты научила меня и видеть, и за-мечать, и понимать. Спасибо тебе хотя бы за это. Не сомнева-юсь, что всё это мне ещё пригодится. Всё-таки, думаю, я ещё многое успею наверстать, — он насадил на вилку кусок мяса, жадно любуясь им, — я ещё слишком молод! И голоден!..

— Это ты-то ещё слишком молод?! — Лена воспользовалась паузой, пока Павел расправлялся зубами с насаженным на вил-ку мясным куском. — Да у… у негодяя не может быть возраста! Возраст не оправдывает тебя! Клоун! Ты даже так и не научил-ся пользоваться ножом за столом! Дикарь! Ты — дикарь! И как я жила с тобой, Боже мой?!.

— Действительно, — Павел демонстративно лизнул языком зубья опустевшей вилки, — как ты жила со мной? Почему не сбежала от меня раньше? Ведь это именно ты и сделала из меня клоуна и дикаря. Если бы не ты…

— Если бы не я, ты до сих пор ковырялся бы в своей России в своём… навозе! И не только в своём! Я вытащила тебя из той дерьмовой страны — в свет. Да ты… Ты ведь был просто лоды-рем! Тунеядцем! А теперь посмотри — кого из тебя сделал ка-питалистический мир. Поднялся? Да если б не я, разве ж ты по-днялся бы когда? Эх-х ты…

— Я не «эх», — не согласился Павел, — не надо… Насчёт России ты — англичанка несчастная — вообще не права: ты са-ма в том… кх-м… извиняюсь, дерьмеце родилась и выросла. И могла бы уважать хотя бы себя… И хотя бы за столом не гово-рить на… навозные темы. Я понимаю, что у всех врачей — осо-бенно у хирургов — после посещения анатомических кабинетов начисто атрофируется чувство такта. Но ты могла хотя бы в об-ществе такого благовоспитанного человека, как я, быть… кх-м… по-этичнее. Он… не учит тебя этикету?

— Не трогай его, — почти прошипела Лена, — и меня не тро-гай! — она смотрела на него с мольбой-ненавистью.

— Даже ни мизинчиком, — сказал Павел, — боюсь прикаса-ться к таким змеюкам. Мне это просто противно.

— Ну ты и… А ещё одет прилично… Джентльмены, к твоему сведению, вежливы даже в пьяном состоянии…

— Джентльмены вообще не пьют, — оборвал её Павел, — и ты прекрасно знаешь о том, что я — не пью. У меня другие ин-тересы. Я прилетел из России, — он вдруг спохватился, поняв, что ляпнул лишнего, но было уже поздно, и он понял это по мгновенному удивлению, мелькнувшему в глазах Лены, — сю-да, чтобы отдохнуть от дел и от женщин. Я забрался так далеко, что о порядочных женщинах здесь и не слыхали. Забрался сюда, чтобы даже не слышать о них. Я здесь отдыхаю. В этой… дыре. И уж где-где, а именно здесь я и не рассчитывал увидеть тебя̀; потому сюда и приехал. Знала бы ты, ка̀к я не хотел встретиться с тобой! И не хочу, слышишь?

— Но это уже произошло, — она улыбалась, — не станешь же ты упрашивать меня, чтобы я и отсюда ушла?!

— Просить? — Павел поморщился, словно ему предлагали со-

творить нечто мерзкое. — Вот ещё. Я надеюсь, что у тебя хват-ит ума догадаться об этом самой. И не смотри на меня так, слов-но… «Мама, мама, это правда, что на всякое зло надо всегда от-вечать добром?» — «Да, сынок». — «Тогда дай мне скорее де-нег на шоколадку: я разбил твою любимую вазу!..» Вот и ты, дорогуша, так же: разбила мне жизнь и… Лена, я не понимаю: что до сих пор ты делаешь за моим столиком? Чего тебе от меня надо? Посмотрела? И — уходи…

— Да, теперь я вижу, что ошиблась в тебе, Паш. Ты — злы-день. Ты ведь был таким душевным, Паш… Я не понимаю тебя теперь. Совсем не понимаю. Это что — страдание? Ностальгия по… Или ты просто тычешь меня носом, как котёнка, напустив-шего лужу там, где это не нужно людям? Так дай котёнку под-расти; он сам всё поймёт, без тыканья носом… Да, Паш, я оши-блась, когда оставила тебя. И что теперь? Повеситься? Застре-литься? А, Паш?

— Зачем? — Павел был невозмутим. — Продолжай жить да-льше. Устраивай себе ещё «непонятки». Да, непонятное всегда кажется неразумным. А неразумное мы отказываемся понимать. Это слишком просто — застрелиться, утопиться, повеситься… Живи! Страдай, когда приходится страдать. А я… я уже не страдаю. Если что и заметно на лице, так это — не страдание. Это — просто усталость от прежних страданий. Мне — хорошо.

— Ты врёшь, Паш, — «раскусила» его Лена, — ты до сих пор любишь меня. Ведь любишь же, признайся, любишь?

— Ни в одном глазу! — он не смотрел на неё, зная, что её же-нская проницательность никогда не обманет её.

— Ты врёшь, Паш. Это кольцо, — она «неэтично» указала па-льцем на его правую руку, — я узнала бы из миллиона подоб-ных колец. Это я покупала его для тебя… Ты до сих пор носишь его на том самом пальце, на который я тебе его надела. И ни на ком ты не женат сейчас… Ты зол на меня — я это вполне заслу-жила; но ты по-прежнему любишь меня. Знаешь, я совершила ошибку, когда ушла от тебя. Но ещё больше страшна эта ошиб-ка тем, что я ушла от тебя с Джоном. Да, Паш, перед тобой си-дит очень несчастная женщина. Может быть, самая несчастная в мире. У Джона сейчас действительно большие проблемы. Де-ла идут плохо; бизнес трещит по швам. Спасает лишь то, что у него приличная сумма на банковском счёте. Но без пополнения счёт обнулится — года через полтора-два.

— Зачем ты мне это рассказываешь. Это — ваши семейные трудности. И если сейчас у меня с делишками всё в порядке, то это не значит, что сейчас я разревусь от твоей слёзной истории и побегу пополнять ваш банковский счёт. Я не Мать Тереза, не Принцесса Диана — упокой, Господи, их души праведные. Бла-готворительностью не занимаюсь. Тем более, за полтора года твой Джон может заново развернуться; по себе знаю. Да ещё ты можешь помочь ему; ты ведь такая головастая; грудастая и… кх-м… Да ты начитана более, чем это полагается врачу! Тем бо-лее — женщине!.. Или что, Джон — это Паша-два? Так, что ли? Пока нет проблем, ты — тут как тут. А как трудности появляю-тся — бежишь, как крыса с тонущего корабля… Неси свой крест, Лена.

— Я и несу. Но… я не хочу… я хочу… если и тонуть, то с то-бой, Паш. Мне теперь действительно плохо. Я очень несчастна. Паш, ты ведь любишь меня. Ведь ты вложил в меня слишком много, чтобы вот так… бросать меня на произвол судьбы. По-моги же мне. Я… я не могу уйти от Джона просто так — в нику-да. Ведь я — просто женщина. Слабая и беспомощная. И несча-стная. Ведь ты можешь сделать меня счастливой. А я сделаю счастливым тебя, — она смотрела на Павла глазами затравлен-ного зверька, — я всё сделаю для тебя, поверь…

— Охотно верю. Как верю и в то, что мне не приснилось твоё бегство… Если ты несчастна с ним, как говоришь об этом, то почему до сих пор не ушла от него? Только не повторяй про свою беспомощность, это я уже слышал. Ты можешь прямо сей-час подать на развод и отсудить у Джона солидный кусок его счёта, пока этот счёт ещё есть.

— Я не могу развестись с Джоном, — обречённо произнесла Лена, — потому что ещё не развелась с тобой. Да, Паш, я вовсе не жена Джону. И он мне не муж. Официально мой муж — ты. Прими меня обратно, Паш… Давай уйдём отсюда? Сейчас, пока нет Джона… Я ему после напишу, всё объясню. Думаю, он всё поймёт.

— Думаю, поймёт, — согласился Павел, — трудно не понять коротенькое слово «прости». Ну — точно! Я ведь говорил, что Джон — это Павел-два! Вот только я — не Джон-два. Клянусь тебе остатками твоей чести — я не люблю тебя. Ты уже показа-ла мне свои зубки… Вытащила меня в люди! Будто это не я по полсуток вкалывал на рыбной фабрике. Вытащила меня в лю-ди… Оставила меня с носом и без себя. Ты — трусиха.

— Я не трусиха, Паш, — пролепетала Лена, борясь с упрямст-вом Павла, — и готова даже умереть с тобой.

— Да? А ещё пожить ты не хочешь? С Джоном… Откуда ты знаешь, что я теперь не стал таким, какой Джон?

— Я знаю. Я слишком долго жила с тобой. Я знаю… Только… сейчас меня очень удивляет твоё поразительное равнодушие к моим неудачам — уже состоявшимся и ещё предстоящим. Но, Паш, я постараюсь вернуть тебя к тебе прошлому, каким ты был — такому душевному, такому… такому… Не бросай меня… Ведь это же — судьба. Это судьба снова свела нас. Мы не долж-ны упустить этот шанс. Ведь другого такого шанса уже не бу-дет.

— Это точно, — согласился Павел, — особенно в этом увере-ны математики с их теорией вероятности. Но мне почему-то ка-жется, что — ха! — если бы я поехал подергать за руку «одно-руких бандитов» не в Атлантик-Сити, а в Сан-Франциско, то не-пременно встретил бы тебя именно там. Можешь мне поверить, именно так и было бы

— Ты играешь в казино? — взгляд Лены был похож на взгляд мамаши, поймавшей сына за курением. — Но ведь это же нера-зумно: тратить деньги на… на ничто! Почему бы тебе не дать эти деньги мне — твоей жене?

— Ты мне не жена, — Павел выставил вверх указательный па-лец, словно восклицательный знак, — запомни раз и навсегда! Оставшийся — пока оставшийся — в паспорте штампик ещё ни о чём не говорит. Вернее — уже ни о чём не говорит. Всё не бы-ло времени. Ничего, вернусь домой — оформлю всё чин чина-рём. Без твоей помощи. А деньги… Так это мои деньги. Делаю с ними всё, чего моѐй душе угодно. Могу выкинуть миллион долларов ради шутки, — Павел заметил, как замерло дыхание Лены после слов «миллион долларов», — а могу убить за какой-нибудь вшивый дайм.*

— Но это… разве дело — убивать за десять центов? Если я дам тебе десять центов, ты сможешь меня убить?

— Не говори глупостей, — Павел строго посмотрел в «прося-щие» глаза Лены, — я не прикасаюсь к посторонним, не знако-мым мне женщинам. Не интересуюсь всякими безделицами; и бездельницами. Я умею работать. Работаю, как папа Карло. Для меня это способ выразить себя в этой жизни. И я умею отдых-ать. В игре. Играю всегда в удовольствие. Для меня это не более чем шутка. А ты не умеешь ничего. Ни работать не умеешь, ни зарабатывать, ни отдыхать. Наверняка тебе постоянно нужны деньги на всякую чушь, а Джон их тебе не даёт. И ты нервнича-ешь, потому что не можешь вытянуть из своего… кха-кха… со-жителя ни копейки. Ты не умеешь зарабатывать. И при этом считаешь, что уж кто-кто, а ты-то — самая что ни на есть Пуп Земли. Твоё воображение чересчур развито, поэтому ты такая нервная. Клянчишь… Ха!.. Лена, никогда не женился бы на те-бе, если б знал, что ты — всего-навсего попрошайка. Ты опус-тилась настолько низко, что для тебя не существует ничего ещё более низкого. Ха! Об этом можно даже написать книжку: жен-щина-приспособленка предаёт мужа, а спустя полтора года — предаёт с прежним мужем уже того, с кем она когда-то мужа предала, — Павел выкручивал пальцем в воздухе «схему» своей «замысловатой» мысли, — во как! Почище, чем в придворных интригах средневековой Англии!

— Тише, — цыкнула на него Лена, — Джон идёт… Надеюсь, ты не будешь болтать всякие пошлости за столом?..

— Да он всё равно ничего не поймёт, — Павел отмахнулся ру-кой от слов Лены, — скажешь ему, что просто встретила… зем-ляка…

— Что я должен не понять? — поинтересовался Джон, усажи-

ваясь на свой стул; акцент его был почти не заметен. — Вы — земляк Элен, насколько я понял. Быть может, мы выпьем за это? Вы что будете пить… э-э…

— Павел, — представил себя Павел, но руку Джону подавать не стал, — а Вы, как мне сказала… Элен, — Джон?

— К Вашим услугам, — Джон кивнул головой, — так что же мы будем пить? Правда, у меня сейчас с финансами…

— Замеча-а-ательно! — Павел усмехнулся. — Джон, Вы хоти-те сказать, что Вы — на мели. И надо бы взять чего-нибудь та-кого дешё… кха-кха… недорогого. «Анапу», «Три Топора», сорри — «Триста Тридцать Третий» или какую-нибудь другую подобную «сивуху»…

— Паш, — негромко произнесла Лена, при этом сильно пнув Павла ножкой под столом, — перестань, я… прошу…

— Я не знаю, — Джон посмотрел на Лену и тут же перевёл взгляд на Павла, — что такое «си-вуха»… Может быть…

— Зато… Элен должна это знать, — Павел посмотрел на Ле-ну, которая снова тюкнула его ножкой под столом, — у неё по-разительная память… Ну, Джон, раз уж Вы на мели, то, получа-ется, Вы предлагаете выпить за мой счёт? Мы ведь не будем пить всякую… бурду? Замечательно! Всю жизнь мечтал, чтобы меня угостили вином за мой счёт. Наконец-то моя мечта испол-няется. Джон, — Павел на секунду перевёл взгляд на Лену, кач-нувшуюся от «работы» её ножки под столом, — Вы просто доб-рый волшебник. Сперва Вы избавляете «невезунчиков» от «злых демонов», а после… кха-кха… Так что мы будем пить? Думаю, — посмотрел на Лену, — право выбора нужно передать даме.

— Согласен, — подтвердил Джон, — Элен, выбери… на свой вкус; и… перестань лягаться; ты мне все ноги отбила.

Официант принёс кроваво-красное вино. Бокалы подняли за Лену: «Чтобы жизнь прекрасной леди удалась!..»

— Джон, Вам очень повезло с женой, — признался Павел, — пока Вас не было, я узнал о ней очень многое…

— Мы пока не поженились, — признался Джон в ответ, — Элен никак не может развестись со своим… э-э… мужем.

— Да-а-а? — удивился Павел. — Но, насколько мне известно, это не такая уж проблема: съездить в Россию и аннулировать штамп в паспорте… Да и наверняка имеются другие варианты решения этой проблемы. Элен?

Лена сидела молча и в «мужской разговор» не лезла. Её бокал с вином оставался нетронутым. Выжидала.

— Не понимаю, — Павел пожал плечами, — Джон, как Вы, добропорядочный англичанин, живёте с женщиной… незакон-но?

— У нас демократическая страна, — пояснил Джон, — и я не вправе делать над Элен какое-либо насилие, прогонять её из до-ма из-за того, что она формально является чьей-то супругой, фа-ктически не являясь ею. Мы счастливы.

— Да-а-а? — вновь удивился Павел. — А мне почему-то каж-ется, что… Элен очень грустна. Нет? Посмотрите на неё, Джон.

Джон посмотрел на Лену и вынужден был признать, что та действительно «выглядит неважно». Павел продолжал:

— Я посоветовал бы Вам, Джон, завести себе вторую жену. Потому что, если жена в семье будет одна, она вырастет уж-жа-сной эгоисткой. Она измотает Вам, Джон, все нервы и… Джон, хотите совет? — Павел наклонился в сторону англичанина и пе-решёл на шёпот. — Никогда не женитесь на русских женщинах; они способны бросить вас в трудную минуту и удрать с тем, чьи дела идут хорошо; я убедился в этом на собственном опыте, Джон.

— Охотно верю, — так же тихо прошептал Джон, склонивши-йся в сторону Павла, — я знаю это тоже на собственном опыте. Видите ли… — тут Джон осёкся, распрямился, вернулся к пол-ноголосию. — Давайте выпьем ещё…

Павел подумал: «Остолоп ты, Джон; ничего не знаешь ты на собственном опыте; пока не знаешь». И сказал:

— Кстати, Джон, оказывается, мы с… Элен не только из одной

страны — России, но и из одного города! Пока Вас не было, мы нашли много общего в нашей с ней жизни. Более того: Ваша… Элен мечтает вернуться в Россию. Она Вам не говорила об этом?

— Впервые слышу, — Джон перевёл на Лену удивлённый взгляд, — это правда, Элен? Что же ты собираешься там, в этой России, делать? Ведь там же… Говорят, там по улицам городов гуляют медведи. Это… очень опасно… жить в России…

— Ничего опасного, — возразил Павел, — ко всему можно привыкнуть. В России… Элен будет торговать на улице сэндви-чами, которые будет делать собственными руками. Да-да, Джон, в России разрешена уличная торговля. У Элен будет триста… нет — пятьсот процентов чистой прибыли. Представляете, Джон? Ваша… Элен — миллионерша!

— Ну, хватит! — Лена не вытерпела, «взорвалась». — Джон, Павел — мой муж… Да, Джон. Тот самый муж…

— Муж? — эхом повторил Джон. — Но ведь твой муж, как ты сказала, в Питерборо… На рыбной фабрике…

— Я давно оставил Питерборо, — объяснил Павел, — так же, как оставила меня Лена. Я знаю, Джон, что Ваши дела идут пло-хо. И знаю, что Лена хочет вернуться ко мне. Джон, — Павел не дал англичанину произнести и слова, хотя видел, как тот смот-рел на Лену многозначительным взглядом, а она глядела в ответ взглядом кролика, любующегося глазами удава; было в этом взгляде женщины нечто молящее, просящее о пощаде и помо-щи, — Вы ведь знаете, что… Эл… что Лена — всё ещё моя же-на. У Вас, фактически, нет на неё никаких прав… И никаких обязанностей перед ней у Вас тоже нет…

— Пусть скажет Элен, — сурово проговорил Джон, глядя на Лену взглядом жестокого надсмотрщика, только и дожидающе-гося удобного момента для того, чтобы пустить в дело свой хлыст, — с кем желает быть она.

— Она уже всё сказала мне, — Павел освободил Лену от «пы-тки признания», — а моему слову Вы можете верить.

— Пусть скажет Элен, — настаивал Джон, — от неё я не слы-

шал по этому поводу ничего. А Вам, Павел… я не верю Вам. Не знаю Вас. Не верю, что Вы — муж Элен. Вы заговорили ей зу-бы, пока меня здесь не было; и она по своему простодушию ре-шила, что Вы сможете обеспечить ей более шикарную жизнь. Не сомневаюсь в том, что если Элен пойдёт с Вами, то через не-которое время она поймёт, что совершила ошибку, и захочет ве-рнуться ко мне. Но вернуться ко мне она уже не сможет; я этого не допущу. И я постараюсь не допустить того, чтобы Элен сове-ршила эту ошибку. Элен? Ну?

— Джон… Я… Я хочу уйти от тебя, — проговорила Лена, — к Павлу. Джон, Павел действительно мой муж, и я… я люблю его. Ну, хочешь, он покажет тебе свой паспорт? Ты увидишь, что он — мой муж… Я устала жить с тобой, Джон. Мне надое-ли эти вечные нервотрёпки, — под защитой взгляда Павла, под-держивавшего её, Лена говорила то, о чём уже давно хотела сказать Джону, но не решалась сделать это из-за боязни быть «вышвырнутой на улицу», в никуда, — я хочу покоя, нормаль-ной семьи, счастья, наконец… Джон, я возвращаюсь к Павлу…

Последние слова были произнесены уверенно. И Джон, и Па-вел уже не сомневались в том, что решение Лены окончатель-ное.

— Что ж, — желваки двинулись на лице Джона, — как мне ни жаль, но… Павел, Элен хочет вернуться к Вам…

— Это все мы здесь уже слышали, — согласился Павел, — это — её желание. Но, Джон, Вы ещё не слышали моего мнения на этот счёт. Или моё мнение уже не важно? — Павел заметил, как притихла и «сжалась в комок» бедняга-Лена. — Лена, я что-то не то говорю? Ты смотришь так, словно… Впрочем, фантазия в её вариантах сейчас ни к чему. Не знаю, Лена, чего сейчас у те-бя на уме. Да и, признаться, знать этого не хочу. Важно, чтобы ты поняла, что на уме у меня…

— Паш, — Лена чувствовала в словах мужа тревогу, — я сей-час честна перед вами обоими. Я хочу к тебе!

— Смешно! — Павел усмехнулся. — Один мой одноклассник говорил, что в любовном треугольнике право выбора принадле-жит гипотенузе, так как она одна, а катетов — двое. Но и я дол-жен сказать своё мнение, а вы — выслушать его. Лена, ты хо-чешь отдать мне свой долг. Но не я ли полтора года назад для тебя умер? А мертвецам долгов не платят! В Китае есть такой вид казни: кормление одним мясом. Ешь этого мяса — до отва-ла; а через месяц — конец. Молись, не молись — не поможет. Я теперь крепко стою на ногах и могу дать тебе, Лена, всё, что по-желаешь. Для солидных господ — солидный Господь… Пелев-ин, Пелевин… Но, Лена, будешь ли ты счастливой с человеком, который… тебя не любит и которому ты, по правде сказать, не нужна? Не знаю, любит ли тебя Джон, но то, что ты ему нужна, очевидно. Иначе и разговора не было бы. Ты ему не жена, но он держит тебя на своей шее вот уже второй год. Помнишь, ты го-ворила мне ещё в России: «Пашка, ты — голодранец и не име-ешь даже рваного носка…» Лена, твой Пашка давным-давно стал Павлом; но у меня до сих пор нет рваного носка. Я стара-юсь не иметь у себя рваных носков; мне они ни к чему. Могу позволить себе дюжину свеженьких. В любой момент. В тебе, Лена, сейчас говорят какие-то… са̀мочьи чувства. Ищешь мес-течко потеплее. Спрячь, спрячь подальше от меня свои природ-ные инстинкты; подави их. Помнишь, ты всё время твердила: никогда не будет добра, когда за зло — зло? Я согласен с тобой. И не желаю тебе зла… «Мама, мама, я братика хочу!» — «Ну, доченька, раз так, то… договорись с ним сама!..» Вот и попро-буем договориться… Джон, тебе тяжело расставаться с Леной, я вижу. Я, как законный муж Лены, предлагаю тебе… выкупить её у меня. А что? Скажем, за двадцать тысяч здешних долларов; как смотрите на это?

— Вы шутите, Павел, — Джон смотрел в лукавые глаза Павла, — сейчас нет… рабства. Покупать человека?

— А что в том такого? Заключим сделку: Вы даёте мне двад-цать тысяч долларов, и я не буду иметь никаких возражений против того, чтобы Лена пошла с Вами. Она пойдёт, даже не со-мневайтесь; ей больше ничего не останется делать. Если же Вы, Джон, не заплатите мне, тогда Лена пойдёт со мной. Независи-мо от её желания-нежелания. Я просто вызову полицию и мы всё выясним и проясним. Думаю, России Лене будет не избеж-ать. И к кому она придёт? Ко мне. А я ей устрою… весёленькую жизнь… Ну же, Джон, решайтесь! Вы ведь видите, что в этом любовном треугольнике своё веское слово может сказать даже самый последний катет. Ну!

— Ты подонок! — ответила вместо Джона Лена. — Ты всегда всё портил и портишь! Я тебя ненавижу, мразь!

— Ненависть и любовь — это одно и то же чувство, — спо-койно сказал Павел, — только с разным направлением вектора. Ты, дорогуша, меня ненавидишь; стало быть — любишь. Я же отношусь к тебе — никак. Я не ненавижу тебя, дорогая; вот и делай вывод соответствующий… Думаю, ты не станешь спор-ить о том, что ты и впрямь дорогая? Влетаешь ты в «пенсики» и мне, и Джону… Ладно, я уже поел, мне пора идти; игра ждёт. Ну так что, Джон?

— Джон, — вновь вступила Лена, поднимаясь со стула, — идём! Не обращай внимания на всё, что здесь было…

— Да, да, — Павел кивнул головой; его голос заглушил слова Лены, — идите, Джон. Но держите у себя в голове: через десять минут вся полиция Нью-Джерси, а после — и всех штатов, бу-дут в курсе, что Вы, Джон, похитили у меня жену. Документы? Что Вы, Джон, сможете предъявить? Слова этой сумасбродки? Пусть она заявит, что ушла с Вами добровольно; и её депорти-руют в Россию, соответственно её гражданству. Она же Вам — не жена. Влетит она Вам, Джон, в копеечку, увидите; а я — по-могу Вам это увидеть. Подумайте, Джон… Всего каких-то двад-цать тысяч… Не фунтов даже, Джон; долларов. В фунтах это даже менее тринадцати тысяч выйдет. Ладно, — поднялся, — мне это надоело…

Иногда одно короткое действие бывает гораздо действеннее долгих слов. Не успел Павел подняться со стула, как Джон про-изнёс:

— Я согласен. Выпишу чек, — он достал портмоне и извлёк из него чековую книжку, — дадите ручку?

— Предпочитаю иметь дело с кэшем, — уточнил Павел, нема-ло удивив Джона, — много бумажек лучше одной.

— Но-о… не понимаю, — изумился Джон русской непонятли-

вости, — по чеку Вы сами и получите этот свой кэш.

— Не морочьте мне голову, — Павел скорчил гримасу, — мне лень бегать по банкам. Я хочу получить наличными.

— Ну… хорошо, — Джон пожал плечом, поднялся, убрал по-ртмоне в карман, — сейчас принесу… Идём, Элен.

— Стоп-стоп, — уточнил Павел, — Лена останется здесь, по-ка Вы, Джон, будете раскэшивать свой чек. Мне нужна гарантия того, что Вы не убежите с моей красавицей. Лена, сядь; ты оста-ёшься со мной.

— Но-о… слово джентльмена… — начал было Джон; Лена вновь начала медленно-неуверенно подниматься со стула.

— Но — двадцать тысяч долларов? — напомнил Павел. — Слишком дорогое слово. От человека, которого я вижу первый раз в своей жизни; который украл у меня жену… Слово вора?.. В одной книге — миллион слов; а на двадцать тысяч долларов я могу купить как минимум две тысячи книг! Сколько стоит сло-во, Джон?!. Садись, Лена, ты пока остаёшься здесь. Будем вмес-те молиться за возвращение Джона с деньгами. Удачи, Джон!..

— Ты — самая последняя сволочь, — негромко сказала Лена, когда Джон ушёл, — я знаю, что Джон человечнее тебя.

— Ещё бы, — согласился Павел, — и он докажет тебе всю свою человечность сегодня вечером. А не ты ли, дорогая, и сде-лала меня… «последней сволочью»? Вспомни: первой своло-чью оказалась именно ты!.. А у тебя — неплохой бронзовый за-гар. В Англии такой не заимеешь. В Турции была? Ну, не хо-чешь — не отвечай… Хотя… В Англии такое тоже возможно; дожди, туманы… Покрылась ржавчиной… Ха-ха! Ну, ну, не смотри так, словно хочешь плюнуть. Скорее бы зима — побе-леть тебе. Жаль, что я̀ этого не увижу… Помнишь, как-то раз ночью ты сказала мне: «Ну, попробуй разгадать загадку своей жены!»? Я тогда неправильно понял тебя; молод был… Раску-сить загадку своей жены… Спасибо; у меня и своих теперь мно-го… Не злись, не злись. Я обязательно помогу тебе рассчитать-ся со мной за этот стол. Покараешь меня. Если сможешь. Ты, конечно, проклинаешь меня сейчас — в душе своей. Небось, го-воришь: чтоб ты сдох… Да-а… Но как бы ни молилась ты, а я пока не собираюсь умирать. И твои, Лена, проклятия для меня — лучше всякого благословения. Теперь ты тоже прочувству-ешь на своей шкуре, каково это, когда человек, без которого ты не можешь жить, бросает тебя, предаёт…

— Ты меня не просто предаёшь, — сказала Лена, — ты ме-ня… продаёшь. Я грешна перед тобой; но то, что сейчас дела-ешь ты, это не просто грех, это — низость. Смешно, в конце ко-нцов! Это — смешно. Тебе не жаль меня?

— Мне будет жаль не получить двадцать тысяч долларов. По правде сказать, не такая уж и большая компенсация за получен-ный мною моральный вред… У-у-п-с! — Павел схватил пальца-ми своё обручальное колечко, потянул, и оно, как ни странно, достаточно легко соскользнуло с пальца. — Ты глянь! Даже бе-столковая железяка — и та понимает, что отныне ей не место на моей руке. Держи… Будем считать, что Джон заплатил мне не за тебя, а за кольцо. Думаю, оно того стоит. Кстати, мне ещё и за стол расплачиваться. Думаешь, я забыл о том, что именно я должен заплатить за угощение от твоего Джона? Такова вот она — жизнь; очень суетна и слишком скоро проходяща. А мне се-годня ещё нужно сорвать банк на «зеро». Просажу денежки тво-его Джона. Или — выиграю. В любом случае я не в накладе. А вот вы, дорогие мои… Плачешь? Плачешь… Я же вижу слё-зы… А что делать? Кому теперь легко? Я тебя, Лена, голубуш-ка, понимаю. Поплачь… Сильные люди в таких случаях матеря-тся; слабые — ревут. Поплачь, Лен, поплачь. Атлантик-Сити, как и Москва, слезам не верит. Как говорится, несчастья закон-чатся только тогда, когда все умрут. Нам нужно навсегда уме-реть друг для друга, тогда, возможно, мы и станем счастливы-ми. Гос-споди, сделай так, чтобы вот эту женщину, которая си-дит напротив, я никогда в жизни больше не видел! Я даже вол-шебное слово знаю — пожалуйста… Лентяйка ты, Ленка; а лен-тяйка больше никогда не станет моей женой. Не реви. Всегда найдутся в мире люди, которые в любой «заднице» смогут вы-жить. Мне это удалось. Тебе, кстати, тоже… Да, есть люди, ко-торым удаётся выжить. Не важно — каким способом… Ни в чём не упрекаю тебя. Ты себя уже наказала. Живи себе дальше. Детей заведи, легче будет… А помнишь, мы с тобой ходили на суд, когда судили мужа твоей однокурсницы с педиатрического отделения? Ему ведь тогда могли штраф присудить. И ведь де-ньги у них были. А однокурсница твоя — заявила, что нечем штраф выплачивать. И её мужа — посадили; на полтора, кажет-ся, года. Его посадили, а она — радовалась, что не придётся платить штраф… Интересные вы создания — женщины. Всё выгоды вам надо…

— А ты выгоды не ищешь? — спросила Лена. — Ты не разбо-гател ли? Не ты ли меня… продал? Сволочь ты…

— Слышал уже, — махнул рукой Павел, — придумай что-ни-будь поновее… А-а, вот и мои денежки появились!

Джон положил пачки банкнотов перед Павлом на стол. Лена медленно-обречённо поднялась со своего стула.

— Куда это вы? — удивился Павел. — Вы ж ещё мясного не поели! «Котлеты» будете? Джон угощает. За мой счёт! Не буде-те? Ну и я — тоже!

Он взял вилку, с силой вонзил её в лежавшие друг на дружке пачки банкнотов. Удар был такой сильный, что стол задрожал; сидевшие за соседними столиками посетители ресторана повер-нули головы на шум. Павел жестом подозвал официанта, вру-чил ему вилку с насаженными на её зубья пачками купюр:

— Заберите. Мои гости не желают «котлеты». А я — люблю свиные, а не «капустные». Надеюсь, за ужин этого хватит?

В недоумении Джон и Лена всё ещё стояли возле столика, а Павел уже перешёл на другую сторону улицы. В зале всё было по-прежнему. Словно и не выходил отсюда никуда!.. Лишь иг-роки отчасти были другие. Павел выставил два «небоскрёба» фишек на «ноль», сказал:

— Ну, что, черноглазая, не ждала меня? А я ведь тебе обещал вернуться. А слово своё я всегда держу крепко… Не надо улы-баться мне, черноглазая; ты лучше давай-ка, крути свою крутил-ку… Хочу знать, как по-вашему будет — «ноль»…

— Зи-роу! — через некоторое время объявила девушка-крупье

и улыбнулась Павлу своей фальшивой улыбкой.

— Правда? — поинтересовался Павел. — Да — правда… Вот что значит вовремя избавиться от лишнего груза. Ну разве тут похудеешь, когда сплошь — везение и понервничать не дают?.. А ну-ка, крути снова… Как там будет «ноль» по-вашему?..

— Зи-роу! — объявила в очередной раз черноглазая девушка-крупье, на удивление остальным игрокам, сидевшим за столом.

26 – 27 августа 2006 г.

КЛЁКАН.

Письмо было от матери. Мать писала: «Дорогой мой Серёже-нька! Не знаю, как и сказать тебе про всё, что случилось, но и молчать я не вправе. Мало ли что может случиться. Ходила я на днях в больницу, по наставлению Таисии Андреевны. Она мне сказала, что я неважно выгляжу. Я и пошла. Прошла обследова-ние, и мне сказали, что у меня рак. Всю жизнь работала — ни-чего, а тут — такое. Вот и решила тебе написать, не дожидаясь твоего ответа. Потому что не знаю теперь, что может произойти в любой момент, чего ожидать. Думаю, что скрывать от тебя это было бы глупо. Случись чего — а ты и не знал, не подготовлен. Лучше уж вот так — заранее знать. Да, а Алёшку Степанова на прошлой неделе похоронили, я тебе, вроде, в прошлом письме не писала об этом, забыла совсем со своими заморочками. Он из Москвы ехал, деньги с собой вёз. Его из электрички выбросили. Таисия Андреевна говорила, что зарезали его сперва, а после выбросили. Как вспомню, что ты тоже когда-то вот так же вече-рами из Москвы на электричке ездил — спать спокойно не мо-гу. Ну, ладно, Бог с этим. Погода у нас неважная. Всё дожди…» Строчки ведали о том, чего Клёкану теперь знать совершенно не хотелось. Мама, мама! О каких ценах на сосиски ты пишешь, если у тебя!.. А вот так действительно: случись что? Тогда — что? Разве простит себе сын, что не смог повидать мать родную перед смертью? Перед её смертью… Внутри у Клёкана всё сжа-лось и замерло, словно невидимая, но мощная пружина какого-

то неведомого механизма приготовилась к удару. Смерть…

Смерть. Клёкан столько раз видел её. Видел в армии — на срочной службе. Видел после армии — уже в гражданской жиз-ни, когда с друзьями-однодворниками ходили в соседний район города «в поисках приключений». Молодость — ветер в голове! Тогда ещё и Алёшка Степанов — Царство ему Небесное — был жив. И ведь это Алёшка тогда… мужика — ногой по голове… Какой только облик не принимает смерть! И кажется порою не страшной совершенно. Их ведь тогда так и не нашли. Как-то обошлось. Мать тогда словно чувствовала чего-то, отправила — силком — к бабке в деревню. Бабушка внуку обрадовалась: не так часто её «маленький» наведывался к ней. Бабушка всегда называла Клёкана «маленьким». Даже тогда, когда он уже зака-нчивал школьную учёбу и был на целую голову выше матери своей мамы. Полтора месяца прожил тогда Клёкан в деревне. Лето — благодать! В городе у него не было работы — на матер-инской шее «сидел». А в деревне — бабушка просила внука по-мочь Палычу, местному пастуху, пасти коров. И Клёкан из ува-жения к старушке ходил с Палычем по окрестным щедрым на травы лугам. Нехитрым это оказалось делом — пасти коров. Бу-рёнок и было-то с десяток — по одной-две на двор, но скотина эта была в бабушкиной деревне уважаема. Кормилицы! Какой в деревне доход?! Сами себя крестьяне кормят. Колхоз — распал-ся. Молодёжь — в город поубежала. Только старики, верные своей земле-кормилице, и остались в деревне — век свой дожи-вать. Да и куда им? Привыкли уже. Когда Клёкан вернулся от бабушки домой, мать сказала, что к Таисии Андреевне приходи-ли из милиции, интересовались её Алёшкой. Алёшка Степанов работал грузчиком в «Грин-Лайне» — в Москве. Бригадир Алё-шкин, которого милиционеры тоже посетили, сказал «краснопо-гонникам», что в «предполагаемое время преступления» Алёш-ка был на рабочем месте, на суточной смене. Как ни удивитель-но это было, но «алиби» сработало. Бригадир после сказал Алё-шке: «Смотри, сынок, больше подобного не вытворяй. Я врать не приучен. Только ради тебя так сказал. Десантник десантника никогда не сдаст менту». В общем — обошлось. Приходили из милиции и к Клёкану — по приметам работали. Но мать Клёка-на сказала, что сын — в деревне у бабушки с самого начала ле-

та. Приврала месяцок. Милиционеры и в деревню не полени-лись наведаться; опрашивали местных стариков: давно ли тут Клёкан обитает. А что могли сказать про Клёкана местные жи-тели? Парень уже давно пасёт их коров, целыми днями с Палы-чем в лугах пропадает. С начала лета? Может, и с начала лета. Ведь никто не запоминает в деревне даты приездов-отъездов го-стей. Не принято. Приехал — и приехал. Палыч тоже подтвер-дил: «Да вы что? Чтобы он убил кого?! У него и на корову рука не поднимается, кнут в руку так ни разу и не взял, а вы — с та-кими подозрениями! Да, с начала лета он здесь. Никуда не уез-жал ни на день. Вместе коров пасём…» Конечно, Палыч прекра-сно помнил, когда — приблизительно — приехал Клёкан в дер-евню. Уж никак не за месяц до того, как это действительно про-изошло. Пастух помнил то время, когда пас ещё в одиночестве, скучая. И приврал Палыч только ради того, чтобы не забрали Клёкана в город на какие-нибудь «следственные действия», не лишили старого пастуха его подпаска. Вместе пасти всё-таки веселее. Не с коровами ведь разговаривать… Вернувшись от ба-бушки домой, выслушал Клёкан материнское назидание. Пора бы, мол, сынок, и за ум браться. Взрослый уже — двадцать пер-вый год. В армии отслужил. Надо начинать работать. Будешь работать — не останется времени на всякие глупости. И Клёкан стал искать себе работу. Алёшка Степанов замолвил за друга словечко, но бригадир грузчиков сказал, что свободных мест грузчиков пока нет. Москва отпала. По родному городу мотался Клёкан целыми днями, думая о том, что не может быть такого, чтобы молодой здоровый парень не смог найти себе место в ро-дном-то городе. Так, заглядывая во все места, что попадались ему по пути, оказался Клёкан в фирменном офисе. Фирма «Век-тор», казалось, ничем не отличалась от себе подобных созда-ний. Торговля. Выслушав Клёкана — «мне бы работу какую…» — и оценив «пришельца» серьёзным взглядом, директриса фир-мы спросила коротко: «Машину водить умеешь?» Клёкан при-знался: «В десанте служил; там всему научили; машину… да хоть бронетранспортёр!» Директриса «Вектора» улыбнулась, показав, что и она — человек, а не глыба каменная, бесчувст-венная: «Ну, на бронетранспортёрах я не езжу, а вот с более простой техникой — дружу. Надоело, признаться, самой баран-ку крутить; и без того дел хватает. Давай-ка попробуем для нач-ала взять тебя водителем, а там — поглядим…» Для того, чтобы у Клёкана было своё местечко в «Векторе», это местечко при-шлось сочинить. Так в штатном расписании фирмы появилась ещё одна должность — «водитель». Директорская секретарша Лилечка язвительно похмыкивала: «Водитель! Ей уже лень сам-ой себя возить! Скоро наверняка появятся какие-нибудь… завя-зыватель шнурков и сдуватель пылинок! Ух — мымра!» Лилеч-ка откровенно завидовала своей начальнице. А Виктория Серге-евна этого не замечала. По крайней мере — вела себя по отно-шению к своей секретарше так, как обычно ведут себя заботли-вые матери. В образованности Лилечка преуспела. Закончила университет — при дипломе была. Но в свои двадцать четыре года была Лилечка девушкой незамужней. А замуж ей хотелось. Очень. Но современные мужчины — создания непонятные. У девушки и образование — высшее, и работа — высокооплачи-ваемая, и сама она — не уродина какая-нибудь. Но настоящие мужчины относились к Лилечке как-то несерьёзно. Ей даже ка-залось, что они воспринимают её не как девушку, достойную быть женой, а как… А как ещё воспринимают секретаршу боль-шинство мужчин?! А искать свою «половинку» среди тех, кого Лилечка называла не «мужчинами», а «мужичонками», — она не хотела. Муж должен быть настоящим мужчиной. То есть — знать себе цену; иметь если не свой бизнес, то хотя бы прилич-ную работу — престижную и высокооплачиваемую; быть чело-веком не менее образованным, чем его жена… В конце концов, у мужчины должны быть свой автомобиль и собственная квар-тира. Потому что своей машины у Лилечки не было, а жила она, несмотря на свою зарплату, в комнатушке общежития. Взгляд-ом хищницы поглядывала Лилечка на мужа Виктории Сергеев-ны, когда тот «наносил визит» в офис своей супруги. Лилечке казалось, что этот мужчина создан именно для неё — Лилечки, а не для её начальницы. Конечно, бывали в приёмной и другие «настоящие мужчины»: представители поставщиков и покупа-телей, конкуренты и прочие «деловики». Они любезничали с Лилечкой, но — она это видела — тут же забывали о её сущест-вовании, лишь только оказывались в кабинете Виктории Серге-евны. Всех их Лилечка ревновала — к своей начальнице. Ну вот почему̀ так бывает: у одной и так есть всё, так ей — больше даё-тся, а другая — крутится, как белка в колесе, а личного счастья — никакого?!. Лилечка терпела. Потому что работа — по душе; зарплата — тоже. Лилечка надеялась на будущее. А «будущее» — упрямо не желало приходить. Не бывает так, чтобы две жен-щины относились друг к дружке без доли презрения. Даже если между ними прекрасные отношения и они лучезарно улыбаются одна другой. Как только в «Векторе» появился Клёкан, Лилечка сделала вывод: «Старуха-то, знать, решила себе мальчика-любо-вничка завести…» Виктории Сергеевне было двадцать восемь лет. Этого было достаточно для того, чтобы Лилечка считала её «старухой». Четыре года для женщины — срок «космический». Да, Виктория Сергеевна была замужем, что Лилечку тайно бе-сило. Но — почти всё время своей жизни директриса «Вектора» проводила вне дома, в делах фирмы. Естественно, обзавестись детьми Виктории Сергеевне было некогда — работа пожирала её всю без остатка. Клёкан поначалу думал, что ему просто по-везло: разъезжай целыми днями в обществе красивой деловой женщины; или — читай журналы, сидя в машине, когда началь-ница «зависает» в своём кабинете. Но, поработав неделю, Клё-кан понял, что есть у его непыльной работы и недостатки. Это тебе не на заводе каком-то: отпахал смену от гудка до гудка и — свободен до следующей смены. Рабочий день Виктории Сер-геевны был «ненормированным». Соответственно — у Клёкана тоже. Чёрный «БМВ» всегда был при Клёкане; Виктория Серге-евна сразу сказала, что машина и её водитель должны быть не-разлучны. Не ездить же водителю на работу — до гаража — на трамвае! Такая машина и — всегда при тебе!.. Но вскоре Клёкан понял: отныне его спокойная жизнь завершилась. В любой час ночи Виктория Сергеевна могла позвонить на мобильник свое-му водителю. И приходилось смывать холодной водой с лица остатки сна и спешить на зов своей начальницы. То в Москву ехать, то в Нижний Новгород, то ещё куда-нибудь. Дела у Вик-тории Сергеевны были, казалось, повсюду. Иногда невозможно решить вопросы по телефону; личное присутствие просто необ-ходимо. Виктория Сергеевна никогда не извинялась перед Клё-каном за то, что «потревожила» его сон. Работник должен отра-батывать свою зарплату. Для удобства Виктория Сергеевна сня-ла Клёкану скромную однокомнатную квартиру в том районе города, где жила сама. Чтобы личный водитель «всегда был под рукой», не заставлял себя ждать, тратить время, которое порою бывает драгоценным. С мужем Виктории Сергеевны Клёкан по-знакомился совершенно случайно. Виктория Сергеевна позво-нила в третьем часу ночи и коротко сказала, как это делала обы-чно: «Жду через двадцать минут». Через двадцать минут чёр-ный «БМВ» стоял возле девятиэтажки, где жила Виктория Сер-геевна. Из темноты подъезда вышел какой-то мужчина, уверен-но направился к «БМВ»; подошёл, открыл дверцу и расположи-лся на переднем сиденье — рядом с Клёканом. Сказал негром-ко: «Едем в Москву». Клёкан возмутился: «Ты, собственно, кто?» Мужчина повернул лицо в сторону Клёкана: «Можешь считать, что на ближайшие несколько часов для тебя я — Вик-тория Сергеевна. Едем же, время не ждёт». Чёрный «БМВ» по-слушно побежал по Октябрьскому проспекту в сторону окруж-ной на Москву. Мужчина, считая себя хозяином положения, сам начал разговор: «Тебя как зовут-то?» Клёкан ответил: «Сергей». Мужчина кивнул головой: «Очень приятно. Ну, Сергей, будем знакомы. Я — Виктор. Муж Виктории Сергеевны. Ты уж не обессудь, Сергей, что пришлось потревожить тебя. Я Вике… Виктории Сергеевне сказал, чтобы она после позволила тебе отоспаться. У меня машина сломалась, как назло. Вчера что-то там в моторе застучало, пришлось в ремонт отдать. А сегодня у меня — рейс до Нью-Йорка. Ты дорогу до второго шереметьев-ского терминала знаешь?.. Ничего, подскажу… Американские компаньоны чудят! Нужно слетать, разобраться на месте — что к чему. У Виктории Сергеевны и здесь хлопот — полон рот. Я ей… как бы это сказать… помогаю делать бизнес». Клёкан, по-няв, что Виктор — мужик «свой», не «пижон» какой-нибудь, — отбросил свою неуверенность, спросил: «Так Вы, Виктор, полу-чается, у Виктории Сергеевны… на побегушках?» Виктор рас-смеялся, прищурившись; сказал: «Во сказанул-то! На побегуш-ках! Скорее уж — на полетушках! Я масштабно работаю — по заграницам мотаюсь. Всё нужно держать в своих руках, под ко-нтролем. По-другому в бизнесе нельзя… На побегушках!.. Это уж скорее Вика… извиняюсь, — Виктория Сергеевна у меня на «посидушках»! Я ей бизнес наладил, а теперь… ха-х!.. «подра-батываю» у неё кем-то вроде… слесаря. Когда в отлаженном «механизме» что-то «ломается», — я засучиваю рукава и — в бой. Женщине в бизнесе всё-таки тяжеловато…» Клёкан догада-лся: «Значит, по большому счёту, директором «Вектора» являе-тесь Вы, а не Виктория Сергеевна?» Виктор принялся внимате-льно рассматривать ночную трассу, лежавшую впереди: «Ну, Сергей… я тебе этого не говорил, понимаешь? Договорились? Виктории Сергеевне очень важно чувствовать, что именно она — хозяйка «Вектора». Она достаточно самолюбива. Но это не порок. Она работает, и ты, Сергей, сам это прекрасно видишь. Она — работает. Как говорят французы — се тре бон.* У меня же — даже своей ставки в «Векторе» нет. Я — бездельник! Ше-напа̀н!* Я нужен только тогда, когда приезжают какие-нибудь зарубежные партнёры, а Лилечка не знает их языка. Вот тогда Виктория Сергеевна допускает меня к делам «своей» фирмы. На денёк; в качестве заштатного переводчика. И я мотаюсь в обще-стве каких-нибудь, скажем, немцев и — перевожу с русского на немецкий и с немецкого на русский. Онэ раст унд онэ хаст.* Я всегда выполняю работу исключительно качественно. Я очень удобен Вике… слушай, Сергей, я буду называть её так, как при-вык, хорошо? Пусть тебя это не смущает. А-то «Виктория Сер-геевна» — для меня это звучит как-то смешно, согласись… Вот женишься, не будешь же ты называть свою жену, скажем, Лили-ей Николаевной!.. Кстати, как тебе Викина Лилечка? Я серьёз-но. Ты присмотрись к этой девочке, присмотрись. Неплохая де-вочка, но в какой-то мере несчастная. У неё просто на личике написано, что она просто рвётся выйти замуж, но никак не мо-жет эту свою мечту осуществить. Вряд ли кто-нибудь из Вики-ных содельцов хоть когда-нибудь посмотрит на Лилечку… по-серьёзному. Уверен, что ей надоели «намёки» на то, чтобы… А ведь она — девушка действительно неуродливая. Очень даже симпатичная и на мордашку, и… вообще. Я знаю, ты — паренёк неплохой. Присмотрись к Лилечке. Она тебе, глядишь, чего-ни-будь из испанского почитает — от души… Соль, солесито, Ка-льенте ун покито Ой, маньяна И тода ля семана…* Вот здесь, Сергей, направо, на виадук… Чуть-чуть осталось… Не предста-вляю, что сейчас будет в Нью-Йорке. Я ж их всех там… Не уме-ют работать. Умеют — не хотят. Тяжело, Сергей, с бизнесом управляться. Слушай, мне Вика твой номер дала — мобильный. Я тебе позвоню, когда со всем управлюсь там — в Штатах. По-прошу тебя: ты уж подъедь к Шереметьево-два, когда скажу, хорошо? Ужас как не люблю в электричках ползать. Электричка — это ведь… общественный туалет на колёсах! Вот здесь на-право…» Они подъехали к стеклянным воротам международно-го терминала. Виктор пожал Клёкану руку — по-простецки, по-мужски — и устремил себя внутрь огромного здания. Чёрный «БМВ» побежал обратно. Клёкан думал: «Нормальный мужик — этот Виктор. Не то, что его жена. Вика! Тоже мне — Вика! Неужели он и впрямь называет её так — по-простецки? Разве можно её называть… так? Вика… Ха! Смешно…» Трасса бежа-ла навстречу, шурша шинами. Глаза закрывались, слипались. Хорошо, если Виктор в самом деле договорился со своей «Ви-кой» о том, чтобы ему — Клёкану — эта «вечная труженица ка-питалистического труда» сегодня позволила немного отдох-нуть… Виктория Сергеевна позвонила, когда ещё не было и во-сьми: «Сергей, ты, видимо, забыл, что мне нужно в офис? Жду через двадцать минут». Клёкан подумал: а на трамвае, значит, она не может хоть раз в жизни проехать!.. Трубка мобильника вновь ожила; Клёкан нажал на кнопку, поднёс трубку к уху и услышал голос Виктории Сергеевны: «Видишь ли, Сергей, я не привыкла добираться до своего офиса таким черепашьим транс-портом, как трамвай. Всё. Жду…» Клёкан отключил мобильник и усмехнулся: вот ведьма-то! Трубка мобильника вновь ожила, заставила прислушаться. Это была Виктория Сергеевна: «Мож-ешь считать меня ведьмой или ещё кем-то в этом роде, но сего-дня у меня — куча дел. Приезжают испанцы…» Через четверть часа Клёкан был уже возле того подъезда, где уже был нынеш-ней ночью. Виктория Сергеевна была серьёзна и молчалива. Как обычно. Деловая женщина. На лице — ни тени какой-либо эмоции; бесчувственная директриса… Клёкану хотелось спать. Но — работа прежде всего. Испанцы вышли из здания, где рас-полагались офисы «Вектора», в сопровождении Виктории Сер-геевны и Лилечки. Лилечка без умолку что-то говорила. То — по-русски, то — по-испански. Язык, на котором говорили ино-земцы и лепетала Лилечка, был совершенно не знаком Клёкану — в школе его «мучили» английским. Но, судя по ночному раз-говору с мужем Виктории Сергеевны, это был испанский, раз Лилечка так бойко на нём разговаривала. Виктория Сергеевна села на переднее сиденье «БМВ»; Лилечка — на заднее. Такого ещё никогда не бывало! По крайней мере, Клёкан за время сво-ей работы у Виктории Сергеевны такого не помнил: чтобы сек-ретарша оставляла своё рабочее место!.. И не просто оставляла, а — лезла в машину своей директрисы! Виктория Сергеевна, видя состояние Клёкана, сказала: «Всё хорошо, Сергей. Заклю-чили с испанскими партнёрами очень выгодный для нас дого-вор. Они хотят отметить это дело; не показывать же им своё не-гостеприимство. Лилечка едет с нами; будет переводить». Вик-тория Сергеевна не упомянула о себе. Клёкан подумал: а сама-то «Вика» хоть каким-нибудь иностранным языком владеет?.. Чёрный «БМВ» зашуршал шинами по городскому асфальту. Ис-панцы ехали позади. Видимо, небольшой зальчик скромного, но уютного ресторана Лилечка по велению Виктории Сергеевны заказала по телефону, ещё будучи в офисе. Теперь, когда они ехали в машине, Виктория Сергеевна просто подавала Клёкану команды: поверни налево… поверни направо… Клёкан, как обычно, остался ждать в машине. Минут через сорок на улицу выскочила Лилечка, подбежала к «БМВ», забарабанила тонень-кими пальчиками-«палочками» по стеклу. Клёкан открыл двер-цу: «Тебя домой отвезти?» Лилечка изменилась в лице, детская улыбка куда-то пропала, заплетающийся язычок проговорил: «Как это — домой? Ты что, всё только-только начинается!» Клёкан удивился: «Что начинается?» Лилечка затараторила: «Да какая разница… Эти испанцы после третьей рюмочки вспо-мнили, что ты тут совершенно один остался; голодный и… всё такое прочее… В общем, они — эти испанцы — требуют, чтобы ты непременно составил компанию. Ведь ты — сотрудник на-шей фирмы!» Клёкан растерялся: «А-а-а… Виктория Сергеев-на?..» Лилечка вновь заулыбалась: «Старуха разрешила, идём же!..» Она буквально вытащила его за руку из машины и потя-нула за собой. Клёкан едва успел включить автомобильную ох-ранную сигнализацию. В зале ресторана было немноголюдно. За богатым яствами столом «заседали» восемь «иностранных компаньонов» — трое мужчин и пять женщин. Тут же была и Виктория Сергеевна. Глаза директрисы «Вектора» радостно по-блёскивали. Никогда прежде Клёкан не видел её такой — совер-шенно не «каменной», обыкновенной женщиной. Может, это — вино? Или — удачно совершённая сделка? Клёкана усадили за стол. На мгновение «Вика» стала прежней «Викторией Сергеев-ной», серьёзно глянув на своего водителя: «Не вздумай пить. Ты — за рулём, не забывай». И тут же вновь «расслабилась». Никогда раньше не сидел Клёкан за подобным столом. Он скро-мничал, не решаясь позволить себе взять что-либо; бойкая Ли-лечка постоянно что-нибудь подкладывала в его тарелку — «ухаживала». Испанцы были непринуждённы, раскованны. Вик-тория Сергеевна — проста, но степенна; чувствовалось, что да-же в таком — подвыпитом — состоянии она продолжает дер-жать себя в руках, не забывает, что она — глава серьёзной фир-мы. Лилечка — переводила. Говорили, в основном, только испа-нцы. В какое-то мгновение Лилечка выпорхнула из-за стола и куда-то убежала. Официант с чёрной «бабочкой» поверх белой рубашки выставил на стол очередную порцию блюд. Зазвучала быстрая, не очень громкая музыка — это Лилечка исполнила просьбу «иностранных компаньонов». Испанцы бросили трапе-зу и, заполнив собой небольшое свободное пространство, стали плясать-танцевать. Лилечка, посмотрев на недвижимую Викто-рию Сергеевну, поняв, что начальница до «танцулек» не «опус-тится», пригласила Клёкана. Клёкан бросил растерянный взгляд на Викторию Сергеевну. Ему показалось, будто она одобритель-но моргнула ему сияющими глазами. Следом за быстрым после-довал медленный танец. Лилечка безоговорочно «прибрала к рукам» Клёкана, сказала негромко: «Надеюсь, ты не будешь во-зражать; ведь испанку ты… не поймёшь». Клёкан подумал: раз-ве для того, чтобы танцевать с испанкой, нужно знать испанс-кий язык? Лилечка была горяча, как батарея центрального отоп-ления в студёную зиму при добросовестном ЖЭКе. Лилечка прильнула к Клёкану. Молчала. А может, и вправду этой вели-ковозрастной девчонке не хватает для счастья всего чуть-чуть? Может, Виктор прав? Танец закончился, и Лилечка с трудом от-цепила себя от Клёкана. Она «плыла». Её глаза были полны таи-нственного блеска. Выдавила из себя улыбку, произнесла: «Ох, и закружил ты меня, Сергей! Карусель в голове! Надо при-сесть…» Когда вновь зазвучала медленная музыка, Лилечка под-толкнула своим локотком Клёкана в бок, приблизилась к его уху: «Пригласи нашу старуху. Давай-давай, не бойся. Она сей-час добрая. Видишь, как ей хочется потанцевать… Но — не она же будет тебя приглашать! Действуй!..» Никакого «желания та-нцевать» Клёкан в глазах Виктории Сергеевны не заметил. Но — пошёл; пригласил. Она посмотрела на него непонимающим взглядом. Но — поднялась и вышла из-за стола. Медленно за-кружились. Виктория Сергеевна была так близко… Ближе про-сто не бывает. Её руки лежали на плечах Клёкана, и он совер-шенно не чувствовал их веса. Тело Виктории Сергеевны приле-гало к его телу, смущая его. Он боялся её. Он не боялся поте-рять работу; он боялся свою начальницу. О чём думает она сей-час? О его «дерзости»? О том, что могут подумать «зарубежные компаньоны»? Конечно: руководитель фирмы танцует со своим водителем! Клёкан поймал на себе Лилечкин взгляд. Лилечка… Когда закончится это… издевательство? Им-то хорошо: они расслаблены алкоголем. А он? А ему нельзя. Он за рулём. Наве-рняка придётся делать несколько рейсов. Испанцы пили все без исключения. И доставлять до места обитания этих «иностран-ных друзей» наверняка придётся ему — Клёкану. Так и вышло. В три приёма Клёкан доставил испанцев до гостиницы, где те остановились. Всякий раз Лилечка была тут же; мало ли, чего понадобится испанцам? В последнюю очередь заехали за Вик-торией Сергеевной. Она чувствовала себя в пустом зале соверш-енно не одиноко. Клёкан, выруливая на оживлённый проспект, спросил: «Лилечка, Вас куда?» Лилечка, сидевшая на заднем си-денье, возмутилась, глядя в глаза Клёкана, смотревшие на неё из зеркала заднего вида: «Меня? Вы оч-чень бестактны, Сергей. Вам не кажется, что в первую очередь нужно отвезти домой Ви-кторию Сергеевну?» Виктория Сергеевна, сидевшая впереди и смотревшая прямо перед собой, ответила вместо Клёкана: «Ему не кажется. Сначала мы доставим до дома Вас, Лилечка, а уже после — меня. Молодым везде у нас дорога; старикам — везде у нас почёт. Старуха не спешит домой…» Лилечка вежливо про-молчала. Высадив Лилечку возле её общежития, поехали в сосе-дний район города. Как назло, повсюду были «пробки». Иногда Клёкан вытягивал «БМВ» из плотной автомобильной массы на трамвайные рельсы, утопленные в асфальт, и мчал вперёд, наск-олько это было возможно. Виктория Сергеевна молчала. Пусть. Водитель сам знает, что делает. Он — за рулём. Советовать — значит, мешать. Виктория Сергеевна думала: будь за рулём она, вряд ли она отважилась бы вот так — урывками — выскакивать на трамвайные пути, вырывая у «пробки» десятки метров, выиг-рывая какие-то секунды. Куда спешит Клёкан?! Виктория Сер-геевна в какой-то момент вспомнила, что её водитель сегодня почти не спал. Отвёз её мужа в аэропорт; после — весь день при ней. Бедный мальчик! А она? Разве она в эту ночь спала? Вик-тор уехал. Она видела в окно, как её «БМВ» растворился в тем-ноте ночи; растаяли красные огоньки стоп-сигналов. Она могла бы спокойно лечь и спать до утра. Но она взяла сигарету, заку-рила. Через полсуток Виктор будет уже в Нью-Йорке. Пробудет там три-четыре дня — пока уладит всё. Он непременно всё ула-дит! Виктор может всё! Она обязана своему мужу всем; всё, что имеет она сейчас, — это его. Он даёт ей всё. А она? Что даёт мужу она? Себя? Только-то? Как он терпит её?! Виктория Сер-геевна курила, глядя в тёмное окно. Он прилетит, и она во всём ему признается. Она скажет ему всё… Возле подъезда длинной девятиэтажки «БМВ» остановился. Виктория Сергеевна посмот-рела на этот бело-голубой «человеческий муравейник». Посмот-рела с отвращением. Просто — огромная коммуналка! Она по-вернулась к Клёкану: «Зайдём». Не предложила. Не попросила. Не спросила даже. Сказала негромко, но уверенно. «Приказа-ла». Клёкан хотел было открыть рот, но Виктория Сергеевна опередила его: «Не говори мне, что ты спешитшь домой к жене и детям. Всё равно не поверю. Зайдём. Попьём чая… Виктор уе-хал, а мне сейчас нельзя оставаться одной». Она не стала боль-ше ничего объяснять. Клёкан ехал с Викторией Сергеевной в те-сной кабинке лифта и видел, как эта «бесчувственная глыба» устало смотрит на кнопки с номерами этажей. Вышли на площ-адку седьмого этажа. Несмотря на нетрезвое состояние, Викто-рия Сергеевна ловко справилась со всеми дверными замками. В комнате-зале на журнальном столике стояла хрустальная пепе-льница, полная окурков. Клёкан подумал: «Во̀т так хозяюшка! Не может за мужем пепельницу вытряхнуть! Как Виктор живёт с такой?!» Виктория Сергеевна, заметив направление взгляда Клёкана, сказала, опускаясь в кресло: «Всю ночь курила, а ут-ром… утром некогда было выбросить». Клёкан перевёл взгляд на свою директрису: «А я думал, это Виктор». Виктория Серге-евна улыбнулась — грустно-грустно: «Ну да, мужчины обычно думают, что на окурках сигарет, выкуренных женщиной, долж-ны оставаться следы губной помады. И не думают о том, что на ночь женщина не мажет губы. Тебе сколько лет, Серёж?» Клё-кан чуть не вздрогнул, услышав из уст Виктории Сергеевны та-кой «вариант» своего имени, ответил: «Двадцать второй по-шёл». Виктория Сергеевна ещё более грустно улыбнулась: «Вы-ходит, когда ты только родился, я уже пошла в школу! Я такая старая, Серёж!..» Клёкан выдохнул: «Не надо так говорить, Ви-ктория Сергеевна. Никакая Вы не старая». Она не дала ему го-ворить дальше: «Перестань, ей-Богу… Присядь, в ногах правды нет. Присядь, присядь. Значит, ты считаешь, что я — не старая? Молчишь… А почему ты ко мне — такой нестарой — обращае-шься на «Вы»? Я понимаю — на работе; но здесь — … Здесь я разрешаю тебе обращаться ко мне на «ты» и называть без отчес-тва. Серёж, я не приказываю — разрешаю. Прошу, в конце кон-цов. Знаешь, Виктор зовёт меня просто Викой. Как девчонку. Мне очень нравится. Мне противно слышать в офисе всё время — Виктория Сергеевна, Виктория Сергеевна… Когда-то муж основал эту фирму, в которой ты сейчас работаешь, и хотел наз-вать её «Победой». В честь меня. Я ведь — Победа, если пере-вести с какого-то там… А я ему сказала: лучше давай назовём фирму «Виктор и Я». Суть не изменится, но получится забавно — по-семейному. Но он обозвал фирму «Вектором». Тоже что-то такое созвучное. И, главное, с намёком: мол, он и я — слиш-ком разные, как противоположно направленные векторы. Вик-тор сам руководил всем хозяйством. А я — как бы не у дел бы-ла. А после он переоформил всё на меня, а сам — стал «тёмной лошадкой». Этаким «сереньким кардинальчиком». Поначалу я очень радовалась такому «повороту вектора». Гордая была — жуть! А как я гоняла всех на фирме! У-у-у-у-у!.. У меня одних секретарей было — человек тридцать, если не больше. Никто не уживался со мной, всех я «выживала». Виктор только смеялся; называл меня «вампиршей». Я не обращала внимания; знала, что я — хозяйка. А ведь, в сущности, продолжал всё тянуть Ви-ктор. У него ведь за плечами университет. Программист он — первоклассный; языков знает — кучу. А я без него — ноль без палочки. Смешно: я — ноль, а он — палочка! Прямо по Фрей-ду!.. Да если бы та же самая Лилечка не знала хотя бы своего испанского, у меня такое дело сегодня сорвалось бы… Виктор прилетит дня через три… Позвонит, когда встречать его… Я те-бе нравлюсь?..» Спросила и замолчала. Молчал и Клёкан. Вик-тория Сергеевна просто ошарашила его. Что ответить ей? Что не нравится? И что будет тогда? Ничего не сказать? А если Вик-тория Сергеевна просто проверяет его? Как это говорят — «на вшивость». Клёкан поднялся с дивана, на котором сидел: «Вы, Викто… Извини… Ты, Виктория, хотела чаю попить. Я пойду поставлю…» Она остановила его властным голосом: «Сядь, Се-рёж, сядь; какой чай может быть?..» Она поднялась из кресла, шагнула к нему и просто опрокинула его на диван. Виктория. Победа. Она не могла не победить его. А он не мог не подчини-ться ей. Кто он? Шофёришко! А она… Она Вика…

… Лилечка, конечно, заметила перемену в Виктории Сергеев-не. Верно говорят: когда женщина счастлива, она излучает не-видимый свет, который трудно не заметить. Лилечка, посмотрев на промелькнувшую в приёмной Викторию Сергеевну, подума-ла: «Всё! Свершилось! Принцесса осчастливила собой нищего! Ой, что теперь будет!.. А ну как Виктор догадается? Берегись, Дездемона! Свято храни свой носовой платок!..» Виктор в Аме-рике задержался. Позвонил Клёкану лишь через две недели пос-ле своего отлёта. Всё это время Виктория Сергеевна «была в го-стях» у Клёкана в квартире, которую она сама для него снимала. В «муравейнике»-девятиэтажке «крутить роман» Виктория Сер-геевна всё-таки побаивалась: что если Виктор не позвонит на мобильник её водителю, а доберётся из Шереметьево сам? Ког-да Виктор всё-таки позвонил Клёкану и сказал, что вылетает из Нью-Йорка, Виктория Сергеевна, поцеловав — «на дорожку» — своего водителя, стала готовиться ко встрече мужа. Дела фи-рмы шли наилучшим образом. Американские бездельники-пос-тавщики, расшевеленные Виктором, наконец-то стали работать должным образом. Живи!.. Чёрный «БМВ» неспешно выехал за шлагбаум международного терминала и устремился к Ленин-градке. Виктор выглянул в окошко, посмотрел, щурясь, на сол-нышко, сказал: «А вы тут без меня, смотрю, здорово поколеси-

ли по Россиюшке. Небось, Нижний, Питер, Москва, Минск… Веришь-нет, всю эту географию знаю — назубок». Клёкан прос-товато признался: «Сегодня из города в первый раз выехал, Вас встречать». Виктор повернулся лицом к водителю: «Да-а-а?!. А мне почему-то показалось, что Вика «прописа̀лась» в своей ма-шине! Я, как какой-то зверёк, просто чувствую здесь её запах! Эти духѝ я ей из Вены привёз два месяца назад. Какой тонкий аромат, ты чувствуешь, Сергей? А-а, ну да, ты ведь денно и но-щно в этом… аромате! Тебе он, наверное, уже приелся… при-нюхался; если не осточертел. А я — так соскучился по нему… Как там моя Вика? Её никто… не обижал? Надеюсь, ты не поз-волял ей в моё отсутствие шляться по мужикам? Ха-ха-ха! Шу-чу!.. Вика, Вика, девочка моя… Сейчас твой «папочка» доберёт-ся до тебя, и всё будет хо-ро-шо. Как говорят в Австрии: вас зинд хо̀ффнунгэн унд энтвю̀рфэ?* А мы — всё равно продолжа-ем эти замыслы строить и — надеяться. Надеемся, что повезёт. А ведь в игре всегда — фѝфти-фѝфти.* Всегда можно получить нож в спину от того, от кого этого ну ни коим образом не ожи-даешь. Вот взять, к примеру, эту мою «командировку» незапла-нированную. Братья-американцы просто «зарезали» меня своим поведением, безалаберностью своей. В результате я был отлу-чён от жены на целых две недели. И Вика от меня — тоже на две недели. В семейном итоге два раза по две недели — месяц получается! Это не просто время, это — время нашей жизни!..» Клёкан слушал Виктора, явно соскучившегося по русским сло-вам, и думал: «Дуралей ты, Виктор. Такую женщину — и не мо-жешь сделать счастливой. Заставляешь заниматься бизнесом, который, если так посудить, не очень-то и нужен ей. Ей бы де-тей растить, а не… Дурак ты, Виктор!» Дорога бежала навстре-чу. Виктор поглядывал вокруг, радовался родным местам: «Кра-сотища! Не приведи, Господь, сгинуть где-нибудь на чужбине! Изгадал изгадаш шмей рабо бетлмо дивро хирхей веяцлихь малхусей; омейн…* Знаешь, Сергей, американцы утверждают, что слова «слэвик» и «слэйв» имеют один и тот же корень». Клёкан пожал плечом: «Мне это ни о чём не говорит. Я Вас, Ви-ктор, не понимаю». Виктор будто очнулся: «Ах, ну да! Я ведь — в России! Слэвик — это славянин, а слэйв — раб. И америка-нцы считают эти слова однокоренными, представь!» Клёкан вздохнул, продолжая внимательно следить за дорогой: «Дураки эти Ваши американцы; что ещё можно сказать…» Километры бегают быстро…

… Лилечка посмотрела на вошедшего в приёмную Виктора и сказала, растерянно улыбнувшись: «А Виктория Сергеевна… уехала в банк…» Виктор вытаращил глаза: «Да ты что? Правда? Представляешь, Лилечка, а ведь я об этом знаю! Ей самое место — в банке. Под крышкой. У меня, между прочим, неотложное дело; я войду?» Лилечка знала, что у Виктора имеется свой ключ от кабинета директрисы «Вектора». Ещё бы! Кто основал фирму? Кто наладил «сеть»? Кто тянет на себе всю эту махину? Виктория Сергеевна? Если бы!.. Виктор, когда ему было нужно, но Виктории Сергеевны не оказывалось на «стационарном» ра-бочем месте, всегда спрашивал у Лилечки разрешения войти в кабинет своей жены. Лилечка, разумеется, всегда разрешала. Через несколько минут Виктор по селектору попросил Лилечку принести ему чая. Когда Лилечка вошла в кабинет своей нача-льницы, Виктор смотрел видеофильм. Звук был приглушён, а на экран Лилечка не обратила своего внимания. Она поставила по-днос на стол перед Виктором и развернулась к двери, собираясь уходить. Виктор окликнул её: «Лилечка, я могу попросить тебя оказать мне ещё одну любезность? Пожалуйста, посиди со мной; я хочу, чтобы ты тоже полюбовалась этой порнографи-ей». Лилечка растерянно посмотрела на вполне серьёзное лицо Виктора; перевела взгляд на экран телевизора. И в самом деле — порнуха! Неужели, этот взрослый женатый мужчина интере-суется этой… ерундой? Спустя несколько секунд Лилечка вдруг заметила, что «главные действующие лица» срамного фильма ей достаточно хорошо знакомы… Лилечка стояла, глядя на эк-ранные «безобразия» и не зная, что ей делать. Виктор произнёс: «Вот та̀к ударно трудятся наши жёны, пока мужья решают их деловые проблемы. Я и предположить не мог, что можно нага-дить мне в душу прямо у меня дома! Ну, ладно, уехали куда-ни-будь, сняли номер в гостинице или квартиру; или хотя бы в той же машине где-нибудь в лесу… Но в мужнином доме, на брач-ном ложе… Ты, Лилечка, не считаешь, что со стороны Вики… Виктории Сергеевны это — просто свинство? Молчишь? Ты бо-ишься её? Или, может, поддерживаешь её из чувства женской

солидарности? Лилечка, скажи мне своё мнение, мне очень ва-жно знать его. Не бойся Виктории Сергеевны. Не бойся поте-рять работу; ты её не потеряешь… Боюсь, что её потеряет Вик-тория Сергеевна… Молчишь… Лилечка, тебе не кажется, что ты достаточно умна для того, чтобы быть какой-то секретар-шей? Давай-ка, девочка, рассмотрим такой вариант: я развожусь с… Викторией Сергеевной; думаю, не стоит объяснять — поче-му; Виктория Сергеевна уже на следующей неделе вылетает из этого кабинета куда-нибудь; куда — мне неинтересно; руковод-ство «Вектором» ты, Лилечка, принимаешь на себя; не бойся, девочка, я буду тебе помогать, всё у тебя получится, всё будет хорошо; с твоей стороны я не требую абсолютно никаких обяза-тельств. Согласна?» Лилечка была в замешательстве: разве та-кое бывает в жизни? Виктор повторил: «Лилечка, ты слышишь меня? Ты согласна?» Лилечка выдавила из себя: «Я не знаю…» Виктора такой ответ, видимо, совершенно не устраивал: «Нет, Лилечка, это — не ответ. Ты должна быть честна если не со мной, то хотя бы с собой. Представь, что меня нет в этом каби-нете. Скажи громко — вслух — самой себе: хочешь ты быть хо-зяйкой «Вектора»? Ты — сильная?» Лилечка, ещё продолжая сомневаться, проговорила вполголоса: «Да, я сильная. И хочу быть директором…» Виктор улыбнулся: «Вот молодчина! Те-перь пойдём отсюда. Пусть всё идёт своим чередом». Он нажал на пультовую кнопку «Пауза», и картинка на экране замерла — «море колышется три; морская фигура, замри…» Чай с печеньем так и остались на подносе, на столе Виктории Сергеевны. Вый-дя из кабинета следом за Лилечкой, Виктор закрыл на замок дверь и, пожелав нынешней секретарше всего доброго, ушёл. Лилечка не знала, что делать. Нужно было набрать четыре стра-ницы текста очередного договора, но руки Лилечки отказыва-лись слушаться своей хозяйки. Виктория Сергеевна прошла в свой кабинет, бросив в Лилечку своё приветствие. Спустя пол-часа Виктория Сергеевна вышла из своего кабинета в приём-ную, остановилась возле Лилечкиного стола, подумала несколь-ко секунд, спросила: «Виктор давно приходил?» Лилечка сму-тилась: «Ближе к обеду». Виктория Сергеевна продолжила «до-прос»: «Долго здесь пробыл?.. Спрашивал, где я?.. Что сказал?.. Это ты приносила ему чай?.. Куда он отправился отсюда, не го-ворил?..»Лилечка отвечала, глядя на Викторию Сергеевну, как глядит кролик на удава: «Полчаса, не больше… Я сказала, что Вы поехали в банк… Ничего особенного не говорил… Чай он попросил почти сразу, и я ему принесла… Не сказал мне, куда он отправляется…» Выслушав Лилечку, Виктория Сергеевна за-перла свой кабинет и направилась к выходу, чуть слышно бор-моча что-то вроде «ничего, разберёмся…» Клёкан читал журнал «Мужское здоровье», откинувшись на спинку своего водительс-кого сиденья. Виктория Сергеевна заняла своё обычное место. Клёкан бросил журнал на заднее сиденье, захлопнул дверцу со стороны места водителя, повернул ключ в замке зажигания, спросил: «Куда едем, Вика?» Виктория Сергеевна рявкнула: «К чёрту!..» Клёкан заглушил двигатель: «Не понял… Что-то слу-чилось?.. Может, ты забеременела?..» Виктория Сергеевна успо-коилась, насколько смогла это сделать: «Если бы… Лучше бы уж было мне забеременеть…» Клёкан растерялся: «Я тебя не по-нимаю, Вика…» Она снова рявкнула: «Для тебя я не «Вика», а Виктория Сергеевна!..» И она рассказала Клёкану о видеокассе-те, обнаруженной в её кабинете. Клёкан попытался успокоить её: «Ну, не переживай ты так; может, ещё всё обойдётся… Ну, уйду я с этой работы; не пропаду… А Виктор твой — мужик не-глупый, простит. Он ведь любит тебя, Вика…» Виктория Серге-евна отчеканила: «Я — не «Вика», сказала ведь тебе… А Вик-тор — в самом деле неглупый. Теперь он не оставит тебя в по-кое; потому что действительно любит меня. Он убьёт тебя! И меня! И себя! Он всех поубивает!..» Клёкан поиграл скулами: «Ну, это мы ещё посмотрим… Так куда мы всё-таки едем? А, Виктория Сергеевна?» Виктория Сергеевна открыла дверцу, по-ставила правую ногу на землю: «Я уже приехала. А тебе отсюда до дома придётся добираться пешочком…»

Виктор встретил Клёкана в городском саду. Клёкан обернул-ся, когда кто-то положил руку ему на плечо; удивился: «Вы?..» Виктор развеял все его сомнения: «Я. А это, если не ошибаюсь, — ты. А я никогда не ошибаюсь. Зачем ты это сделал — я у те-бя спрашивать не буду. Теперь это не играет никакой роли. Ви-ка твоя отправилась в «дальнюю ссылку»; с тобой же у меня ра-зговор будет короткий…» Виктор не успел выхватить правую руку из кармана; вытаращив глаза, он осел вниз и через неско-

лько секунд лежал на земле, шевеля нижней челюстью, словно рыба, оказавшаяся на берегу и судорожно хватавшая воздух. Над Виктором стоял Алёшка Степанов, который несколько ми-нут назад отправился за пивом, оставив Клёкана на высоком во-лжском берегу. Бронзовый Пушкин стоял неподалёку, выказы-вая своё полное безучастие ко всему произошедшему. Клёкан вытаращил на Алёшку глаза: «Ты чего наделал?..» Алёшка по-смотрел на свою правую ладонь: «Чисто… Ты видел — у него в кармане «ствол»! Он завалил бы тебя, братушка!» Клёкан засо-пел, выдавил: «Не ори на меня, идиот…» Нагнулся к Виктору, вытянул из его правого бока нож, спрятал в карман, качнул го-ловой в сторону выхода из городского сада, указывая Алёшке путь: «Пошли скорее…» Виктор был ещё жив. Но вызывать на «место происшествия» «скорую» было глупо. Всё равно не вы-тянет. А «засвечивать» номер «симки» — это проще сразу само-му идти в милицию и во всём признаться. Их взяли на третий день. Сперва — Алёшку Степанова; затем — Клёкана. Оба упо-рно отпирались: ничего знать не знаем, ведать не ведаем. В Це-нтральном райотделе милиции их нещадно били. Алёшка толь-ко кричал в ответ: «Ничего, шакалы поганые, наступит ещё вто-рое августа! Ох, и оторвусь же я на вас!..» Второго августа в го-роде, как по всей стране, праздновали День воздушно-десант-ных войск… Клёкан терпел молча. Через два дня капитан при-вёл в кабинет какую-то старушку. Та сразу ткнула своим сухо-ньким пальчиком сперва в Клёкана, а затем в Алёшку: «Вот эт-от — с ним разговаривал, а вот этот — ножиком его пырнул; ну, того, у которого вы пистолет нашли». Капитан спросил: «Вы, мамаша, ничего не путаете?» Старушка недовольно выговори-ла: «Это бес путает, а у меня зрение — тьфу-тьфу — единица всю жизнь!» Капитан сказал: «Спасибо, мамаша, за помощь; до свидания… Ну, что, герои-панфиловцы, выходит, зря вы терпе-ли эти двое суток? А я уж собирался вас сегодня выпускать… Хорошо, что ещё есть у нас сознательные граждане… Ну, буде-те сами «колоться», или без щелкунчика — никак?» Алёшка вы-крикнул: «Да пошёл ты!» А Клёкан сказал: «Ладно, капитан, да-вай, пиши явку с повинной. Это я того мужика завалил». Алёш-ка онемел; придя в себя, выкрикнул: «Ты чего, Клёкан? На себя «мокруху» брать?! Да пошли ты этих козлов на…» Капитан на-отмашь ударил Алёшку, свалил на пол… Всю вину Клёкан взял на себя. Конечно, это не вязалось с показаниями свидетельницы — старушки с единичным зрением. Но Клёкан сказал, где лежат нож и куртка, в которой он нёс этот нож. Позже эксперты подт-вердили: на ноже и в кармане куртки обнаружены следы крови, схожей с кровью убитого. Данные по лезвию ножа утвердили: именно этим ножом был убит Виктор. Клёкан упрямо повторял, что никакого Алёшки Степанова с ним в тот день не было. Бри-гадир из «Грин-Лайна» на этот раз вновь «вытащил из дерьма» Алёшку. Клёкана — осудили. Получил Клёкан по-минимуму — шесть лет. По сравнению с жизнью — пустячок…

… Прочёл Клёкан материнское письмо, и взяла его такая тос-ка… Хоть волком вой. Нет, не может он не повидать мать! Уже пять лет не виделся с матерью. Ни длительных свиданок, ни ко-ротких, — не могла мать выбраться к нему. Так уж получалось — не получалось… А тут — и осталось-то «сидеть» какой-то годик… Попробовать освободиться досрочно? Срок позволяет. Но ведь — протянут время; пока тут — на зоне, пока — в су-де… Клёкан решил: будь что будет, а мать повидаю — сто про-центов! Подкоп? Глупость! Куда отвал-то девать? Чтобы не ис-пачкаться в грязи, нужно залезть в самый центр её… Первую «колючку» Клёкан преодолел на половине дыхания; даже сам не заметил, как оказался на «тропе контролёров». Разравнивая за собою следы, остававшиеся на вечно распаханной контроль-но-следовой полосе, преодолел ещё два ряда «колючки». Паль-цы рук были исцарапаны каменистой землёй; зато никаких сле-дов на ка-эс-пэ* не осталось. Самое трудное было впереди. Сер-дце Клёкана бешено колотилось в груди, ударяя по ушам и вис-кам. Только бы «вышкари» не заметили. В середине смены, на-верное, сидят себе на полу своих вышек. Не должны иметь таб-уретки на вышках; ночью где малость присядешь, там и уснёшь. Как там в армейском уставе караульной службы? «Часовому за-прещается: спать, сидеть, прислоняться к чему-либо, есть, пить, курить, разговаривать, читать, писать, петь, отправлять естест-венные надобности, принимать от кого-либо и передавать кому-либо какие-либо предметы и — без надобности досылать пат-рон в патронник». Тринадцать этих «нельзя» Клёкан запомнил на всю жизнь. Нет, не могут быть табуретки на вышках; а всю

смену стоять на ногах — тяжеловато. Два раза уже срабатывала система «Ночь», но на её пищание вышки с «вышкарями» отве-чали молчанием; никто не окликнул Клёкана. Если до сих пор не заметили, значит, точно на полу своих вышек сидят, отдыха-ют. Пусть сидят. Лишь бы не «досылали патрон в патронник». Пусть даже «отправляют естественные надобности» на своих вышках. Клёкан улыбнулся: он и сам сейчас был не прочь «от-править естественные надобности»; полпути до свободы прой-дёшь в ожидании расстрела в любой момент — захочешь «от-править надобности»… Одна у него теперь вполне естественная надобность: мать повидать. Впереди — основное ограждение. За ним — собачьи вольеры. Собачки, бегающие по периметру, специально держатся голодными. От такой голодной бестии жи-вьём не уйдёшь. Но Клёкан уже решился, и обратного пути для него уже не было. Основное ограждение Клёкан преодолел с трудом; пришлось повозиться сперва со старой, иссушённой со-лнцем за долгие годы доской; после — «пу̀танка», ломкая, как спичка, но приставучая. «Чудовище» налетело почти беззвучно, даже не лаяло, как шавка какая-нибудь. Клёкан изловчился и впихнул правый кулак прямо в собачью пасть. Голова пса зап-рокинулась назад, завертелась в стороны, стараясь освободиться от кулака безумца, оказавшегося во владениях этой псины. Ки-нологи-служаки не отваживаются входить в зону собачьего пе-риметра, кормят собак — чтобы те в конец не издохли, — вы-плёскивая собачью пищу прямо сквозь «колючку». А тут — че-ловек залез к «чудовищу». Сам! Пёс отклонял свою голову на-зад, но Клёкан не вынимал своей руки из собачьей пасти, наобо-рот — продолжал пихать раскровавленный о собачьи зубы ку-лак прямо в глотку «чудовища». Собака принялась «отплёвыва-ться», а Клёкан левой рукой выхватил из ботинка заточку и вспорол псу брюхо, тут же выпустил из руки рукоять заточки и схватил пса за нос. Свистящие потоки воздуха приглушились. Клёкан всем своим весом навалился на псину, поднял голову, испуганно посмотрел на вышку, что была к нему ближе. Кажет-ся, спокойно. Ещё «колючка». После — «штамповка». Вот она — тропа караула. Ещё одна «штамповка» с полосой «пу̀танки» и — воля. Клёкан не верил своим глазам: неужели, получи-лось?!. Спринтерски он преодолел полосу вырубки и устремил-ся к лесу. На ходу сорвал с себя нагрудную бирку, подумал, уб-рал в нагрудный карман: выбросить — дать улику, направление поиска для погони. Погоня непременно будет. На ближайшей проверке не досчитают; проверят по карточкам — вычислят, ко-го именно нет. За эти часы нужно успеть уйти как можно даль-ше. Он непременно доберётся до своего города. Конечно, к то-му времени «они» уже будут ожидать его там — дома. В пер-вую очередь — дома, у близких родственников, у друзей… Но он обязательно найдёт способ увидеться с матерью. Он догово-рится с кем-нибудь из надёжных друзей, кто мог бы организо-вать встречу матери с её бежавшим из колонии сыном. Жаль — Алёшка Степанов погиб. Алёшка точно сделал бы ради друга-Клёкана всё возможное и даже невозможное. Алёшка Степан-ов… Сел бы за убийство Виктора — был бы сейчас жив… Знать бы, где упадёшь… Да и соломка при себе не всегда имеется. Нужно ещё найти какую-нибудь подходящую одежду. Каждый второй в стране — либо «сидит», либо «сидел». Робу эту коло-нийскую каждый второй в стране знает. Возьми родственников, ездивших к «своим» на свиданки, вот и получится, что любые трое из четырёх по одному лишь внешнему виду Клёкана пой-мут, откуда этот «пионер» выбрался; из какого «лагеря»… На окраине деревеньки, оказавшейся по пути, Клёкан пролежал весь день. Пожевал травы̀. Гадость, но надо ведь дать желудку хоть какую-нибудь «пищу для размышлений». Чтобы он — же-лудок — не размышлял вслух. Нет, найти его не должны. Почти четыре часа Клёкан шёл по ручью вдоль ручья. «Заметал сле-ды». Когда выбрался на сушу, щедро рассы̀пал на месте своего выхода заранее припасённую махорку. Вечер близился неохот-но. Клёкан, кое-как отоспавшийся за день, ждал вечера с нетер-пением. Наконец, небо потемнело. Клёкан подумал о себе, ус-мехнулся: как ворюга какой-то, крадущийся по ночам, боящий-ся показаться на глаза человеческие! Неужели, отныне всю ос-тавшуюся жизнь придётся вот так, как кроту, ползать? Повидать мать, а там — будь что будет. Как ни крути, а перед матерью все мы в неоплатном долгу. За мать и жизнь отдать — без раз-думья малейшего. Мать дала жизнь; за мать отдать её — свято. Ну что ему будет после? Ну, дадут ещё «трёшку». Мелочь ка-кая! В крайнем домишке горел свет. На другом конце деревни лаяла собака, учуяв, по-видимому, его — Клёкана. Собаки за ве-рсту чуют чужаков и покойников. Клёкан на секунду замер: а ты кто теперь? не «покойник», что ли?! Собака одиноко лаяла вдалеке. Небось, привязана. Помнится, у бабушки в деревне все местные собаки бегали по единственной пыльной улице даже без ошейников… Чего, дурень, не остался в бабушкиной дерев-не?! Пас бы себе коров. С Палычем. А зимой? Да и зимой нашёл бы себе занятие какое-нибудь. Глядишь, всё сложилось бы по-другому. И Виктор был бы жив и счастлив со своей «Викторией Сергеевной». Вика… И Алёшка Степанов, возможно, был бы жив. Мама… Не написала ведь: рак чего у неё? Может, её ещё можно как-нибудь спасти… Помочь чем не то… Клёкан прокра-лся к яркому окошку. В кухне своей избушки копошилась по-хозяйству бабулька. Украдкой Клёкан оглядел кухню. Никого. Одна. Не разговаривает ни с кем. Значит, точно одна. Ну, конеч-но. Ведь и бабушка Клёкана жила одна. Бабушки — так уж по-лучается — переживают своих дедушек. Когда Клёкан без стука вошёл в кухню и нарочито громко кашлянул, бабулька-хозяйка вздрогнула, оглянулась. Клёкан улыбнулся и тут же потупил взгляд, представив, как по-дурацки он сейчас выглядит. Поднял взгляд на бабульку, сказал: «Мать, мне бы переодеться во что. Понимаешь, мать у меня заболела, повидать мне её нужно — кровь из носа…» Бабулька обрела голос: «Так ты̀, сынок, голод-ный, небось? Давай-ка я тебе сейчас…» Клёкан перебил её: «Из-вини, мать, можно мне в комнату пройти? Там потемнее; мне поспокойнее…» Бабулька снова засуетилась по-хозяйству. Нако-рмила Клёкана, обещала подобрать что-нибудь из мужниной одежды. Разобрала постель. Клёкан поблагодарствовал: «Да я, мать, вроде как, весь день нынче проспал». Бабулька была неу-гомонна: «На земле, небось? Сынок, не теряй хоть вида челове-ческого; отдохни, как положено человеку отдыхать». Клёкан ду-мал, что, выспавшийся за день, не сможет уснуть. Но волшеб-ная бабулькина постель поглотила Клёкана своей мягкостью, запахом домашнего, неказённого белья и каким-то щемящим душу ощущением детства. Засыпая, Клёкан подумал: «Интерес-но: какую одежду она мне подберёт? Мужнину. Годов пятидес-ятых?..» И — провалился в сон. Разбудил его знакомый громог-ласный говор мегафона: «Не дурѝ, выходи!» Сперва Клёкан по-думал, что это — всё ещё сон. Что снится ему его зона с её «ма-тюгальниками». Только вот — какие-то странные слова. Он рас-крыл глаза. Всё, точно проснулся. Выглянул, не приближаясь, в окно. «Они» уже здесь! Клёкан крикнул: «Мать!» Бабулька не откликнулась. Клёкан стиснул зубы, думая: «Эх, мать! Т-твою мать!.. Что ж ты, мать, со мной так!..» Привычно быстро обря-див себя в свою робу, принялся судорожно обуваться, завязы-вать шнурки ботинок. Конечно, «они» сюда пока не решаются сунуться. Почему-то. Почему? Потому что от него — Клёкана — можно ожидать чего угодно, раз уж пустился в побег. Как «они» так быстро нашли его? Мать… Наверняка эта бабулька всё рассказала кому-то из деревенских. Неужто и в эту дереве-ньку проникла цивилизация в виде какого-нибудь мобильника? А каким ещё образом деревенские могли сообщить о нём «куда надо»? Клёкан решил: не дамся! Пошёл к матери — обратного пути нет! Он выбрался на крыльцо и пошёл навстречу тому, ко-торый стоял с «матюгальником». Кто-то кричал: «Стоять! Лечь на землю! Руки за голову! Стоять, сказал!..» Клёкан уверенно шёл к тому — с «матюгальником». К нему бросились, и он по-чувствовал это. Не увидел, а именно почувствовал. И он тоже устремился к тому, который, держа мегафон в левой руке, прав-ой пытался расстегнуть кобуру. Клёкан снёс его, как дизельный локомотив сносит с пути своего движения зазевавшегося безум-ца. Клёкан знал, что стрелять будут без предупреждения; но до лесочка было так близко. Внезапно мир в глазах завертелся, и вместо леса, куда были устремлены мысли, взгляд и душа Клё-кана, перед его глазами оказалось небо, полное облаков. Небо качнулось и остановилось. А облака пропали…

Никакой информации о «ближайших родственниках» Клёкана ни в отделе безопасности, ни в оперативном отделе почему-то не оказалось. Мало ли файлов иногда «стирают» — по-неосто-рожности. И определили Клёкану вечное пристанище здесь же — поблизости. Через три недели цензор, выполняя свою обыч-ную работу прочла в одном из писем: «Здравствуй, сыночек мой Серёженька! Получаешь ли ты мои письма? Ответов от тебя по-чему-то нет, хотя конверты я тебе письмом высылала. Сынок, месяц назад я писала тебе, что врачи обнаружили у меня рак. Таисия Андреевна договорилась с хорошими врачами, и меня на две недели положили в стационар. Обследовали полностью, капитально. И в итоге никакой раковой опухоли так и не нашли. Всё у меня в порядке, сынок, не тревожься. На днях ходили с Таисией Андреевной к её Алёшке на могилку. Жалко Алёшку Степанова. Таисия Андреевна ещё как-то держится, молодец. Не представляю, Серёженька, что было бы со мной, если бы с тобой что-то случилось. Но теперь тебе осталось-то сидеть ме-ньше года. Потерпи уж, сынок, ладно? Маленько осталось…» Передать письмо адресату не смогли. Тут и выяснилось, что у Клёкана ведь — есть мать! Но не выкапывать же того, кто уже три недели как в земле покоится. Отправили матери Клёкана официальное уведомление о том, что сын её погиб при задержа-нии его во время его побега и похоронен. И письмо, не получен-ное Клёканом, вернули адресанту.

18 августа 2006 г.

ВСЁ РАВНО.

— Всё равно нужно заглянуть к Михалычу, — Стёпа просто «тащил» за собой Саню и Серёгу, — иначе кое у кого в голове останется что-то ненужное. А Михалыч — он плохого не посо-ветует. Михалыч весь мир объездил; знает…

Михалыч оказался сухоньким, невысокого роста мужичком лет пятидесяти с чертами лица, характерными для любого пред-ставителя монголоидной расы. Только теперь Саня и Серёга вспомнили, как Стёпа когда-то мельком проговорился, что Ми-халыч — кореец. В разговоре о человеке, которого знаешь лишь «заочно», не видишь этого человека. Михалыч и Михалыч… Вполне русское имечко… Михалыч явно не ожидал никаких «гостей». Вид его был таким, словно явившаяся «троица» отор-вала его от очень важного дела. Но пройти в комнату Михалыч всё-таки пригласил. Велев расположиться на диване, Михалыч занял высокоспинное кресло и принялся внимательно изучать взглядом явившихся «пришельцев». Те в свою очередь с не ме-ньшим вниманием глядели на корейца. Как в суде. Не понятно было только: кто кого здесь судит? «Коллегия»-«троица» или «судья»-«единоличник». Михалыч спустя минуту-другую разве-ял все сомнения, дав понять, что хозяин здесь всё-таки он, про-говорив: «Ну и?..»

— Михалыч, — начал Стёпа на правах старого знакомого хо-зяина квартиры, — мы вот решили с ребятами отправится в Штаты. Зашли посоветоваться, узнать, так сказать, из первых уст: как там и что… Ты ведь в Америке не раз бывал…

— Стёпа, — безоговорочно уверенно перебил молодого чело-века Михалыч, — вам сперва следовало бы представить себя. А-то сижу перед вами, как, извиняюсь за выражение, болван; и — догадывайся: кто из вас кто. Имена-то есть?

— Я — Саня, — представился Саня, — а это, — показал ру-кой на Серёгу, — Серёга… Я много слышал о тебе, Михалыч…

— А я о тебе не слышал ничего, — оборвал речь Сани Миха-лыч, — и, признаться, не хочу. Некогда. Вы чего хотели?

— Михалыч, — вновь заговорил Стёпа, сменив притихшего, смутившегося Саню, — нам нужен… совет… твой…

— Ну, — лицо Михалыча подобрело, — про Америку я уже слышал. И, насколько понимаю, вас интересуют Соединённые Штаты? Да… Вряд ли вас интересовали бы Мексиканские Шта-ты… Молодёжь тянется к лёгкой и небедной жизни; это — есте-ственно… Эмигрируют… Вы не эмигрируете, нет?.. Я — патри-от своей Родины; моя Родина — Россия; и, как патриот своей Родины, я стараюсь не водить знакомств с «беглецами»… С предателями своей Родины… Стёпа, ты, наверное, снова затеял какую-нибудь авантюру, так? Ну, положим, ребят я пока не знаю; но твоя, — Михалыч хитрым, насквозь пронизывающим взглядом смотрел на Стёпу, — натура мне хорошо известна, дружок! Не-е-ет!.. Вы не эмигранты… И не туристишки какие-нибудь… Уверен: сейчас перед моими слепыми глазами сидят три путешественника. Три искателя приключений. И куда мы, если не секрет, собираемся, а? В Кордильеры? Или на Великие Озёра?.. Молчим… Хорошо… А разве я не рассказывал тебе, Стёпа, про духов гор и озёр? Разве не был ты со мной на Гуро-не?.. Ну, положим, ребята начитались Фенимора Купера, Луи Буссенара, Марка Твена… кто там ещё-то есть?.. но ты, Стёпа… Ведь ты — старый волк в этом деле, несмотря на твой невели-кий возраст… Ха! И они ещё хотят знать моё мнение! В родной стране не хватает умных голов и сильных рук, а они тащутся ку-да-то за тридевять земель, где чернокожие, краснокожие и дру-гие цветнокожие давным-давно построили, как им наивно каже-тся, «свободу, равенство и братство»; тащутся туда в поисках романтики! Хотите знать моё мнение? Вот оно: я не приветст-вую ваше стремление. Знаете, в Австралии кошкам вешают на ошейник колокольчики перед тем, как выпустить этих тварей из дома на улицу. Спро̀сите: зачем? Отвечу: чтобы птички слыша-ли приближающуюся опасность и могли спастись. К чему это я? Ну да… Вам тоже нужно повесить на шею колокольчики. А ещё лучше — вообще никуда вас не выпускать. Визы, наверное, уже получили?..

«Троица» сидела молча, не решаясь отвечать Михалычу. Ми-халыч же, судя по всему, и не ждал их ответов:

— И билеты, наверное, уже купили? Купи-и-или!.. И вылет — завтра… Знаю я тебя, Стёпа!.. Глупцы! Это вполне понятно, по-тому что закономерно: сперва тянешься к тому, что тебе запре-щают; но, получив, понимаешь, из-за чего запрещают: потому, что это — вещь несто̀ящая. Мало времени ты провёл в приклю-чениях, а, Стёпа? И разве не мучает тебя твоя душа: сколько времени отдал ты, в общем-то, ни-че-му! Цивилизация упрямо идёт к лени; человек стремится к бездвижению. И ничего пло-хого в этом нет. К чему, спрашивается, тащиться на вершину горы? Полюбоваться красивыми видами? Сходи в картинную галерею! Или — купи кассету с фильмом про горы! И дешевле, и безопаснее. А сколько времени сэкономишь!.. Это ведь не просто время, это — время жизни. Жи-изни! Я ведь тебя, Стёпа, познакомил с Лёнькой?* Он тебе не рассказывал о том, как од-нажды он улетел в расщелину? Улетел вниз — камушком. Чело-век ведь не научился пока летать птицей. И если бы не немка, совершенно, можно сказать, случайно оказавшаяся там, в горах, не дожил бы Лёнька до сего дня. А он — живёт и здравствует. И не приходит ко мне за советами: в Анды поехать или в Кордиль-еры…

— Но, Михалыч, — осмелился вмешаться в речь корейца Стё-

па, — и Лёнька, и жена его всё же до сих пор не перестали хо-дить в горы…

— Ой, Стёпа, — Михалыч отмахнулся рукой от Стёпиных слов, как от назойливых мух, — вот не нужно рассказывать мне про те «холмики», на которые они ходят пожечь костёр и по-печь картошку! В настоящих горах картошку не пекут! Я смот-рю, Серёга, у тебя кольцо. Женатый? Я тоже. Ну, эти-то — лад-но, им терять нечего, кроме своей бестолковки. А ты? Ты-то ку-да собрался? Разве жена — не целый мир, который запросто мо-жет заменить весь остальной мир? Да уж… Пока не лишишься семьи, не станешь ценить её по-настоящему. Я дважды терял жён… Нет, вы не подумайте, они вовсе не умерли. Они остави-ли меня. Да и как не оставить человека, который оставляет тебя в одиночестве и куда-то пропадает на недели; а-то и — месяцы; или даже — годы?!. Бабушка моя была женой моего дедушки. А дедушка мой был моряком. У него была красивая форма, и все на него засматривались. Я тоже хотел, чтобы все смотрели на меня так, как смотрели на моего деда. И я несколько лет мечтал стать моряком. Думал: вырасту, стану моряком и буду самым счастливым человеком на свете. Однажды я поделился своими мечтами с дедушкой. И думаете, ребятки, дедушка обрадовался тому, что его внук хочет быть похожим на него? Чёрта с два! Чёрта с три! Чертей с десяток! Дедушка сказал мне: «Эх, вну-чок… Злые же шутки играют женщины со своими мужьями-мо-ряками». А после мне моя мама рассказывала… Ну, это не важ-но… Так во̀т, путешественники — ничем, собственно, не отли-чаются от моряков. Пришла как-то раз к моей бабушке подруж-ка и говорит: «Ох, подруга, а твой-то муженёк одиннадцать ме-сяцев в году плавает и только на месяц приезжает в отпуск… Представляю, как ты мучаешься!» А бабушка ей ответила: «Да не особенно мучаюсь; он ведь половину отпуска на даче прово-дит». Смешно вам, смотрю? Ну-ну… А ты, Серёга, хоть и поб-рит, но на ус-то себе мотай слова-то мои, мотай… Путешествен-ники — они ещё почище моряков. Моряки — на службе; жало-ванье получают; компенсацию, если вдруг случится чего… А приключенцы — мало того, что ничего не получают за свои брожения, так ещё и тратятся. В семейном бюджете лишних де-нег не бывает! А здоровье? Кто компенсирует? Поверьте, ребя-

та, моему опыту: я вовсе не пугаю вас. Я открываю вам истину. Вам не хватает адреналина; вам хочется его. Это — правда. И деньги у вас имеются — это тоже правда. И романтика всё-таки существует — это тоже правда… Правд на свете много. И быва-ют они разными. Правда у каждого человека или действия — своя. Отсюда и оправдания… У каждого — своё оправдание своей правды. И это можно понять, вникнув в правду каждого. А истина — она не правда. Истина — одна на всех. И истина — всегда одна. От неё не уйти. Истину не перешибёшь никакой правдой, какою бы правдивой правда ни была. И ты, Серёга, — Михалыч был похож на строгого профессора, преподающего серьёзный предмет бестолковым студентам-«двоечникам», — почему-то никак не желаешь понять, что никакие земные красо-ты не заменят родных и близких людей. Вот взять хотя бы мою третью жену. Я от неё тоже убегал: в горы, на озёра, в пустыни и… прочие безделицы земные. Будь моя третья жена нормаль-ной женщиной, она меня давно бросила бы. Но она — ненорма-льная женщина. Она — женщина вне принятых большинством людей норм. Поэтому она и не убежала от меня, сколько я от неё ни уходил. Со временем к прочим её достоинствам прибави-лось ещё и терпение. Но разве честно с моей стороны — наси-льно прививать любимой женщине то чувство, которого у неё изначально не было и о приобретении которого она, возможно, даже и не мнчтала, не стремилась к этому? Сейчас я чувствую себя жутким эгоистом и из дома — ни ногой. Жена — тьфу-тьфу! — счастлива. А что ещё может делать человека счастли-вым, если не сознание того, что близкий ему человек счаст-лив?!. Да, я послал к чер-ртям все десять заповедей ещё лет три-дцать назад. А после — все тридцать лет собирал эти заповеди по всему свету. И набрал их куда больше десяти. Да, приключе-ния научили меня многому. Но разве не проще «ползать по го-рам», скажем, возле камина, сидя в мягком кресле с книжкой в руках? А? Кто говорит, что лучше всего учат своѝ ошибки, а не чужие? А? Разве для того, чтобы понять весь ужас смерти, необ-ходимо самому̀ умереть? Это глупо… Учиться нужно на чужих ошибках, не на своих. Моя прежняя жизнь всегда полнилась приключениями, но я об этом даже не догадывался. Я смотрел смерти прямо в пустые глаза и — смеялся над ней. И я — жи-вой. Но сейчас, сидя здесь, в уютной и сравнительно безопасной квартире, ясно понимаю, что это не я посмеялся над смертью во все те разы, а она — она! — пожалела меня, не взмахнула своей косой. Случай? Слишком многое списывают на Его Величество Случай. Это не Случай помогает, это Закономерность выказы-вает свою жалость к нам — людишкам-муравьишкам. Вот — Лёнька, помнишь, Стёпа? Ухнул в расщелину — метров сто пя-тьдесят. Жив. Скажете — чудо? А ведь падают и с большей вы-соты, и иногда остаются целы. А иногда спотыкаются и разби-ваются насмерть с высоты своего роста. Зачем играть с Законо-мерностью в игру «Повезёт — не повезёт»? Надежда на Слу-чай? Глупость человеческая… «Русская рулетка» с полным ба-рабаном патронов. Надежда — лишь на осечку. Один шанс на сто миллионов… Кордильеры… Это вам не Краснодарский край в районе, скажем, Туапсе. Не прибежишь в ближайший по-сёлок отогреть отмороженную ступню. А разве красиво — таск-ать под мышками опоры в виде костылей? Глупо… Я и сам три-дцать приключенческих лет был глупцом, имевшим все шансы растерять по свету руки, ноги, голову… Но — тьфу-тьфу-тьфу! — Михалыч поплевал через левое плечо и постучал по своей голове кулачком правой руки, — пронесло. Но не нужно быть «дубом» всегда!

— Михалыч, — Стёпа едва сдерживал улыбку, — надо было по дереву постучать; вон — по столу хотя бы… А ты…

— А что я? — удивился Михалыч. — Да моя голова покрепче любого дубового стола будет! Чего лыбитесь? Не известно вам, что ли, что все люди — деревянные? Да поинтересуйтесь у лю-бого друида, он вам подтвердит… Но знаете ли вы, молодые люди, вообще о существовании друидов? Да, да, все эти гномы, эльфы, орки… Именно вера в гномов потащила людей в горы — на поски несметных сокровищ. А знаете, чем богатства отлича-ются от сокровищ? Богатства у вас в кармане, а сокровища — сокрыты. И вместо сокровищ оч-чень многие нашли в горах свою смерть. Потому что одно дело — идти наверняка, и совсем другое — наудачу. Понимаю: молодость, энергия — так и прёт, хочется повидать и узнать как можно больше. Счастья хочется. А счастье — оно, как и правда; у каждого своё. Жена умница-

красавица. Банковский счёт; лучше — несколько и в разных ба-нках; в разной валюте. Золотишко-камушки. Куча детишек. От-дельная от родственничков квартира. Престижная работа с при-личной зарплатой. Авто последней модели… Да мало ли чего ещё. А я вам скажу, что настоящее счастье — в невѐдении. Да-да. Меньше знаешь — крепче спишь. Или даже — дольше жив-ёшь. Вот не знаешь о том, что жена тебе изменяет, и — всё в се-мье хорошо. Не хочешь узнать, чего там на вершине горной — и не лезешь туда, обрывая ногти, обдирая кожу; и не сорвёшься в пропасть; будешь жить дальше. Великая вещь — неведение. А желание? Чем оно лучше нежелания? Ничем. Наоборот — хуже. Желание заставляет действовать, совершать телодвижения; рис-ковать, ошибаться. А ошибаться ведь так не хочется. Так? Это больно — ошибаться. И чтобы не ошибаться, нужно ничего не делать. Бездействие — вот что правит человеческой жизнью. Бездействие спасает от дурацкой «героической» гибели. Лучше прожить долгую-долгую жизнь никем не замечаемым, чем поги-бнуть молодым, зная, что люди будут о тебе помнить. Нужно помнить всё время: люди не будут помнить о тебе всё время. Память человеческая оч-чень коротка. Воздвигаются мемориа-лы; но — поинтересуйтесь у людей, и они не смогут толком объяснить: в честь чего, в память кого и — как вообще всё бы-ло. Конечно, можно заглянуть в учебники истории; но-о-о… Ха! Учебники истории! Ха! Разве они расскажут всю истину о наст-оящей, неписанной истории?! — Михалыч с выражением, с рас-становкой, торжественно произнёс слова «настоящей» и «непи-санной». — Писанной-переписанной… Вы можете сказать мне, что бездействие остановит историю. Уверяю вас: такого не бу-дет никогда. Ибо непременно найдётся такой идиот, который не согласится спокойно жить, устремит себя в действия. Ничего хорошего в этом нет. Беспокойный Александр Великий — Ма-кедонский — дошёл со своим войском до Индии, образовав ог-ромную империю. Да, его помнят до сих пор. Пока… Да, его на-зывают Великим. Но чем он велик? Тем, что разрушил веками складывавшийся государственный строй растоптанных им госу-дарств? Или тем, что по его желанию были истреблены чёр-рт-те знает сколько людей? Его неугомонная задница всё время гнала его на поиски приключений. И это — в конце концов — закончилось соответствующим образом… Все мы смертны; но зачем эту веху искусственно торопить? Глупо… Что гонит чел-овека в неизведанное? Вера? Вера во что? Вера — понятие нео-днозначное. Верящий в себя вряд ли пустится в полный опасно-стей путь, чтобы испытать себя. Зачем? Ведь он и так в себя ве-рит. Верящий во Всевышнего? Предположения, не более того. В церкви молящиеся занимаются вымогательством у Бога. И не становятся от своих крестоналожений ни богаче, ни умнее. Так зачем это нужно? Та̀к что, ребятки, не вера заставляет людей неразумно действовать, гонит в путь. Не вера — надежда. Чело-век надеется, что найдёт золото; а не найдя его — надеется, что сумеет добраться живым до дома — несолоно хлебавши. И за-частую до дома так и не добирается. Глупое чувство — надеж-да. Неразумное чувство. Надежда никогда не считается с опы-том человечества. Упрямство тянет людей в никуда, заставляет делать историю, но счастливее не делает. Счастливые народы — это народы, которые не имеют истории. Вот у нас: бог-гатей-шая история; не у каждого народа имеется такая, А счастливы мы? Почему-то нет. Мы тащим себя во все дыры, в которых мы совершенно не нужны. Никак не можем стать счастливыми; и говорим, что во всём виновато наше правительство. Спро̀сите: а кто? Отвечу: а кто его выбирал? Наше правительство — это ре-зультат наших глупых действий. Бездействие — вот разумная вещь. О-о-о! Теперь, когда я наконец-то понял, осознал всю тщету своих прежних походов, я наконец-то могу спокойно ду-мать. Думать о себе; о своей семье — потому что я живу в этой семье; о политической ситуации в стране — потому что моя се-мья живёт в этой стране. А о политической ситуации в стране нужно уметь говорить не менее десяти минут и не более пятнад-цати суток. Мы с вами, — Михалыч посмотрел на огромные на-стенные часы в деревянной оправе, — эту норму выполнили. Так вот, у каждого человека есть зуб мудрости. А если есть зуб мудрости, значит, есть и зуб глупости. Оба этих зуба находятся в самой глубине рта, чтобы до них трудно было добраться. Ник-то не знает: с какой стороны — справа или слева — зуб мудрос-ти, а с какой — зуб глупости. И вот — страдают. А я — выдрал к чер-ртям оба зуба — и справа, и слева. Многого не потерял, но приобрёл покой. Теперь меня не тянет ни в Кордильеры, ни на Онтарио. В позапрошлом году одна семейная парочка — мо-тай, Серёга, на ус — отправилась на озеро Балатон. В свадебное путешествие. И парень вытащил из озера золотую монету не-весть какого года чеканки и государства, давно канувшего в Ле-ту, как та монета — в Балатон. Парень сказал своей молодой жене: «Из этой монеты мы сделаем для тебя серьги и колечко». Но девчонка ответила своему молодому мужу: «Нет, мы сдела-ем из неё цепочку для тебя». И так спорили они до тех пор, по-ка… В общем, толи он убил её, а затем и себя, толи — она уби-ла сперва его, а после и себя… Не суть важно; конец — всё рав-но один. Они слишком любили друг дружку, чтобы друг без друга жить. Печальная история. А если они не поехали бы нику-да, то могли прожить долгую и счастливую жизнь. И, как у Гри-на сказано, умереть в один… М-м-м-да-а… В общем-то, они и умерли в один день. Говорю: никогда никуда не стремитесь! Ра-зве могли бы они найти золотую монету, скажем, в Волге или в Тверце? И ничего не произошло бы, останься они отдыхать до-ма… Да-а… Слишком часто случайность становится причиной смерти. Действуешь, как тебе кажется, во благо, а получается… Вот и получается, что… Ладно, — Михалыч вновь посмотрел на часы и поднялся из кресла, — Саня, Серёга, рад был познако-миться с вами. Тебя, оболтус неугомонный, — он хитро посмот-рел на Стёпу, — тоже рад был видеть. Надеюсь, моё мнение от-носительно ваших глупостей вам понятно. А теперь — извини-те, дела… Давайте-давайте, поближе к выходу… Боюсь, теперь точно не успею… Пока-а…

— Странный мужик, — сказал Серёга, когда они втроём выш-ли из подъезда и пошагали по тротуару улицы Горького в сто-рону Речного вокзала, — проницательный. Откуда он знает, что мы в Кордильеры собрались? Ты?..

— При чём тут я? — возмутился Стёпа. — Это всё — Миха-лыч. Он — такой! Знаешь, как он говорил, когда мы с ним были на Памире? Говорил: я — русский по рождению и странник по профессии. Странник, понимаешь? Разве странники бывают не-странными? Ты не обратил внимания на коричневые кожаные ботинки в углу прихожей? Нет? Ну, после как-нибудь увидишь. В этих ботинках Михалыч обошёл почти двести стран. А ты го-воришь — странный… Он не просто странный; он, пожалуй, са-мый странный человек не только в нашем городе, но и во всей стране. Фёдор Конюхов Михалыча уважает… Ну, мы завтра вы-летаем или… Чего вы решили?

— Деньги заплачены, — напомнил Саня, — снаряжение куп-лено, собрано. Ты не помнишь, сколько нервов потрачено на по-лучение визы? А я помню. Я лицо той американской консульши на всю жизнь запомнил. Мор-рда! А Михалычевы сказки… Вот только не понял я: чего мы вообще к этому Михалычу ходили? Сказки слушать? Краснодарский край… Мы же с вами в Туап-синском районе в прошлом году всё излазили. Надо расти! Вы-бираться на международный уровень. Михалыч просто старый уже. Потому и апатичный такой. Старость — это же когда жизнь уже не радует, а смерть пока не притягивает. Может, Ми-халыч боится потерять и третью жену. В его-то годы он уже вряд ли найдёт себе четвёртую. Но ты-то, Серёга, не боишься, что снова станешь холостым, а? Ха-ха-ха-ха!..

— Холостым можно быть только раз в жизни, — откликнулся Серёга, — когда ещё ни разу не женился. После… потери жены ты уже либо разведённый, либо вдовец. Вновь стать холостым невозможно.

— А-а-а, — улыбнувшись, протянул Саня, — понял! Это как девственность у девчонок! Интересное замечание, слушай!

— Так я не понял, — Стёпа остановился, подхватил руками Саню и Серёгу под руки, — мы завтра летим или нет?

— Конечно, — Саня повернул голову, — летим! Можешь счи-тать, что твой «экзамен Михалычем» мы прошли.

— Я не знаю, — честно признался Серёга, — нужно с женой посоветоваться. Она и так почти каждый день выговаривает мне по этому поводу… А Михалыч, в общем-то, прав. Как он ска-зал? Твоя неугомонная задница всё время гонит тебя на поиски приключений… Вам-то хорошо; вас никто не «пилит» каждый день. Что если моя в самом деле уйдёт от меня, пока я буду в Кордильерах? Что-то нет желания потерять такую девчонку.

— Настоящая жена всегда дождётся, — сказал Саня, — тут

важна твоя уверенность в ней. Если ты не уверен в своей жене, тогда не надо было и жениться. Не бойся, дождётся тебя твоя Пенелопа. Что у тебя с лицом?

— Да тревожно как-то, — признался Серёга, — этому Миха-лычу терять уже нечего. Он свои молодые годы уже растерял по свету. Двух жён потерял. А третью — не хочет терять; поумнел. Мне как-то не хочется экспериментировать с жёнами… Вы за-метили, какая у него в квартире обстановка? Да этот Михалыч не простой странник, не бродяга. Сразу видно, что у него нехи-лая материальная база. Может, для тебя, Саня, это всё и сказки стареющего маразматика, но я вижу совершенно другое. Миха-лыч — как минимум миллионер, это очевидно. А из уст милли-онера даже самая откровенная чушь воспринимается всеми ос-тальными… присутствующими, приближёнными к телу… как бесспорная истина. Не правда, а именно истина. Нелепицы за деньгами не видны. А ты, Саня, эти нелепицы заметил. А ведь Михалыч прав… Он и не собирался нас пугать. Более того, Ми-халыч ничего такого существенного не наговорил. Всё — ста-рьё. Но всё — в точку. Такое чувство, что ему всё-таки хочется куда-нибудь сгонять — по-привычке. Но — держит семья. Нас-чёт меня он прямо в точку попал. «Слепой»! Кольцо на руке сразу заметил! Мы ведь что собираемся искать в Кордильерах?.. А если там этого нет?.. Извини, Стёпа, но я не умею видеть то-го, что не явно. Я не фантазёр. Может быть, все женатые такие. Не знаю. Но насчёт разумного бездействия — это точно. Много и многим рисковать ради малой выгоды? Зачем? Мы — три ду-рака. Я сейчас жалею о том, Стёпа, что ты не сводил нас к Ми-халычу ещё до того, как мы заварили всю эту кашу со снаряже-нием, визами, билетами и прочей дребеденью… Надо… ха-ха!.. срочно выдрать зуб глупости! Михалыч — просто какой-то… э-э, — Серёга перебирал в памяти слова, подбирая подходящее, — рудимент! Нет — атавизм!

— Ты хочешь сказать — пережиток? Анахронизм? — попра-вил Серёгу Стёпа, едва сдерживая в себе свой смех.

— Вот-вот, — согласился Серёга, — пережиток. Побольше бы таких пережитков. Поменьше было бы проблем.

— Не-е, ну ты чего, не летишь, что ли? — сделал умозаключе-ние Саня. — А как же «Три Эс»? Мы ведь — команда.

— Команда может быть и из двух «эс», — ответил Серёга, — жалко, конечно денег и времени… Ну, постараюсь своё снаря-жение на рынке толкануть. Хоть что-нибудь, да возьму за него. Жена, конечно, съест. Зато душе будет спокойнее. Не-е, не пое-ду. Михалыч во всём прав. Когда-нибудь, пацаны, вы меня пой-мёте. Может, когда сами женитесь. А сейчас… это… не обижа-йтесь на меня, ладно? Я не хочу найти-таки в этих Кордильерах свою смерть или свою славу. Я не Александр Македонский. Ис-тория — не для меня. Проживу и без историй…

— Ну, Серёга, тут ты не прав, — возразил Стёпа, — скоро сам в этом убедишься. В Гималаях Михалыч как-то сказал, что от человека целеустремлённого и человека сомневающегося мож-но ожидать одного и того же — всего, чего угодно. И ещё гово-рил Михалыч, что времена изменяются, а люди в них — нет. И есть мужчины, изнеженные, как женщины; и женщины, креп-кие, как мужчины. Торчать на «электрическом стуле» возле те-лека — глупо…

— Не знаю, — Серёга пожал плечами, — может, для кого-то семейная жизнь и подобна «электрическому стулу», но не для меня. Я свою жену очень люблю. Да если и была бы моя семей-ная жизнь «пыткой», то я всё равно не поехал бы с вами. Глупо, говоришь? Действительно, глупо: убегать от «электрического стула», чтобы где-то в горах Америки покончить жизнь самоу-бийством. Когда-то — в армии, на Северном Кавказе — я в са-мом деле испытывал в душе приятный трепет от опасности. Те-перь же я испытываю то же чувство от опасности, которая уже миновала. Теперь я в ответе не только за себя, но и за свою же-ну. Вам этого пока не понять, пацаны.

— Ну — да, — согласился Саня, — мы ведь с тобой, Стёпа, холостяки. И очень жаль, что мы потеряли одного «эс»…

… В аэропорте была обычная многолюдность. Стёпа успел сдать багаж и пройти паспортный контроль. В зале ожидания посадки он увидел мужчину. Широкополая шляпа. Гавайская рубашка. Улыбнулся, подошёл, сказал:

— Михалыч? Ты меня удивляешь, как всегда! Тебя в этом ма-скараде не узнать. Хорошо — ботинки знакомые.

— Маскарад, говоришь? А жена мне советовала вообще «до-мино» напялить. Лучше всё-таки вот так, чем каким-то Арлеки-ном. Ну, что ты расскажешь мне про наших вчерашних друзей? Серёга — парень-кремень; жена его сегодня, отправив в путь, будет долго оплакивать. И — ждать… Саня?.. Не уверен… Мо-лодость, может быть, сделает своё дело… Время покажет… Кстати — время? Ты в Падшие Ангелы* не звонил? Нужно по-звонить. Гостиничное «начальство» любит, когда на них обра-щают внимание заграничные гости. Пойду, предупрежу их. А ты — высматривай своих «эс»…

— Ну вот, — Михалыч вернулся через несколько минут, сел на прежнее место, — предупредил… Да, так как же?..

— Саня должен сейчас быть, — сказал Стёпа, поглядывая на дверной проём, в котором время от времени появлялись пасса-жиры, прошедшие паспортный контроль и теперь проникавшие в зал ожидания, — он звонил мне утром; сказал, что уже чистит зубы… А вот Серёга… Серёга с нами не летит. Будем втроём. Ты, Михалыч, вчера своими «историями» всё испортил. Сбил с панталыку Серёгу. Он теперь от своей «юбки» — ни в какой бой… Любовь!..

— Никого я не сбивал. Вся история человечества — это сотня тысяч лет сплошной войны. И Серёга — это солдат.

— Серёга? — Стёпа усмехнулся. — Да Серёга доказывает, что от своей «юбки» он теперь — ни на полшага! И что вся история человечества, — Стёпа пристально вгляделся в рамку дверного проёма, — это сто тысяч лет одной сплошной любви…

— Вот о том я и говорю, — Михалыч засиял, — разве это не одно и то же?!. Кстати, а вот и наш «подъюбочник»…

В зал вошёл Серёга и, не заметив Стёпу и Михалыча, сел в сторонке, спиной к ним. Михалыч «пробудил» Стёпу:

— Алло! Ты не уходи в себя глубоко. Как думаешь: нам с то-бою вместе к нему подойти, или ты один справишься?

— Думаю, — растерянно произнёс Стёпа, — что ты̀ один справишься. Я что-то… не найду подходящих выражений.

— Вот так вечно, — Михалыч вздохнул, — всему-то вас, мо-лодёжь, нужно учить. Ладно, пожелай себе терпения.

— Михалыч? — удивился Серёга. — А-а… Где Стёпа с Са-ней?.. — огляделся по сторонам, заметил вдалеке Стёпу.

— Подожди, Серёга, — Михалыч положил ладонь на Серёги-но плечо, бессловно попросив снова сесть; сам примостился ря-дом, — пусть Стёпа придёт в себя. У него было тревожное утро: сборы, звонки… Он немного устал… Ты лучше скажи: вчера я был прав или нет? — послушал Серёгино молчание. — Ну что ж, я вполне удовлетворён твоим ответом. Теперь ответь мне: вполне ли я достоин уважения, поскольку не считаю себя лучше других людей? Ну?

— Михалыч, — промолвил Серёга, доказывая корейцу, что не проглотил свой язык, — я не ожидал встретить здесь тебя… Вы-ходит, ты летишь с нами? — теперь Михалыч принялся «отмал-чиваться». — Понятно… И об этом… тебе всё известно?.. Поня-а-атно… Но ведь этого никто не видел; хотя об этом все знают! Может быть…

— Ты хочешь сказать, что знают потому, что говорят об этом? Болтают, не более? Серёга, я знал, что ты явишься сюда. А вот Саня — не полетит. Нет в нём той «струнки», которая заставля-ет человека тащиться за тридевять земель на поиски того, о чём все только «болтают», но чего никто не видел. А ты — здесь. Вчера я постарался смутить тебя своими рассказами; и я уверен в том, что это у меня получилось. Тебя грызли сомнения. Стёпе ты сказал, что не полетишь. Но ты — всё равно здесь. Всё рав-но… И ты достоин моего уважения. Уверяю тебя — это серьёз-но. В жизни ещё никто никогда не посмел обвинить меня во лжи. Пожимаю твою руку, потому что для меня честь — найти ещё одного человека, который живёт по принципу настоящих людей: «Всё равно…» Однажды я устал жить, но жизнь — хоте-ла продолжаться. И жизнь заставила меня выбросить из себя все сомнения и страхи. Не нужно цепенеть от страха и покорно ждать своей судьбы. Судьба ведь — твоя, собственная. Вот и делай её сам. Это как девиз Робина Гуда: не стой под стрелой! Не стой, пошевеливайся! Надеюсь, твоя супруга поняла твоё стремление быть настоящим человеком, достойным её. Пойдём, — Михалыч поднялся, увлекая за собой и Серёгу, — Стёпа за-ждался нас, поди. Глянь: невесёлый…

— Саня звонил, — сказал Стёпа, когда Михалыч и Серёга по-дошли к нему, — сказал… что не полетит. Заболел…

— Похоже на то, — согласился Михалыч, — в наше время всё очень быстро происходит. Раз — заболел; хоп — умер…

— Не… ну он ведь всё-таки… утром звонил, — Стёпа словно оправдывался за Саню, — сказал, что чистит зубы…

— Правильно сказал, — согласился Михалыч, — зубы нужно чистить в любом случае: летишь ты в Америку, не летишь ты в Америку… Зубы всё равно при тебе. Но мы-то — летим! Всё равно… С Саней, без Сани — летим. История не выбирает себе героев. Геро̀и делают свою историю… Да, слышите? Это наш рейс. Идёмте — посадка…

26 августа 2006 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

Стр. 29 — тексты всех стихотворений в этой сказке — автора.

Стр. 81 и 144 — Песня «Пусть не кончается дождь» группы «Браво» из альбома 1993 года «Московский бит». Текст — Ва-лерий Сюткин, музыка — Евгений Хавтан.

Стр. 92 — «О мёртвых — либо хорошее, либо плохое». (лат.)

Стр. 93 — «И увидела я зверя. В могиле». (лат.)

Стр. 100 — «Ох, горе мне». (лат.)

Стр. 132 — троллейбус пятого маршрута ходил в Калинине / Твери от железнодорожного вокзала до посёлка Химинститута и обратно.

Стр. 182 — Санта Клаус.

Стр. 214 — «La donna è mobile» — ария Герцога Мантуанско-го из оперы Джузеппе Верди «Риголетто».

Стр. 219 — фильм «Свадьба», 1944 г., Тбилисская киносту-дия, режиссёр И.М. Анненский.

Стр. 232 — река в Великих Луках.

Стр. 233 — музыкальный телеспектакль 1978 г., Ленинградс-кий Большой драматический театр, режиссёр Г.А. Товстоногов.

Стр. 233 — областной клинический психоневрологический диспансер.

Стр. 236 — 1972 г., Мосфильм, режиссёр А.А. Коренев.

Стр. 305 — последний царь Лидии (ныне — на территории Турции) из рода Мермнадов; годы жизни — 595 – 546 до н.э., годы правления — 560 – 546 до н.э.; одним из первых ввёл в об-ращение чеканные монеты с установленным стандартом чисто-ты металла (98% золота или серебра) и гербовой царской печа-тью на лицевой стороне; имя Крёза стало нарицательным, оли-цетворяет баснословного богача.

Стр. 307 — см. комментарий к стр. 214.

Стр. 318 — представитель жениха или невесты на свадьбе; од-ин из устроителей свадьбы, свадебного ритуала, свадебного об-ряда; во время обряда венчания шафер держит венец над голо-вой жениха или невесты; в России шафера называют «свидете-лем» — представителем жениха или невесты.

Стр. 343 — Джордж Вашингтон (1732 – 1799), первый прези-дент Соединённых Штатов, изображён на банкноте номиналом в один доллар; Бенджамин Франклин (1706 – 1790), шестой пре-зидент Пеннсильвании, изображён на банкноте номиналом в сто долларов.

Стр. 344 — железнодорожная сеть между Москвой и Санкт-Петербургом.

Стр. 345 — сеть магазинов в Великобритании.

Стр. 353 — сеть магазинов в США.

Стр. 361 — десятицентовая монета.

Стр. 377 — «это очень хорошо» (фр.)

Стр. 377 — «бездельник, шалопай, шпана» (фр.)

Стр. 377 — «без отдыха и без спешки» (нем.)

Стр. 377 — «Солнце, солнышко, Погрей нам немножко Сего-дня, завтра И всю неделю…» (исп.)

Стр. 385 — «каковы надежды и замыслы» (нем.)

Стр. 385 — «пятьдесят на пятьдесят» (англ.); равные шансы на успех и неудачу.

Стр. 385 — «Да возвысится и освятится его великое имя; точ-но…» (арамейск.)

Стр. 390 — контрольно-следовая полоса.

Стр. 397 — один из персонажей рассказа «Неласковая» из ци-кла «Тверь».

Стр. 407 — Лос-Анджелес.

Ольга Викторовна Веселова

СОДЕРЖАНИЕ

За чертой бедности (из цикла «Штаты»)…….……………………….3
«Гуси-лебеди» (сказка) (из цикла «Тверь»).…………………………26
Подарок для жены (из цикла «На ногах»)………………………….66
Источник безумия (сказка) (из цикла «Ночные сказки»)………….73
Хлебные карточки (из цикла «Тверь»)……………………………..90
Путаница (сказка) (из цикла «Ночные сказки»)……………………114
Трубка (из цикла «Тверь»).…………………………………………126
Привидение (сказка) (из цикла «Штаты»)…………………………133
«Чумазик» (из цикла «Война»)……………………………………..140
Девушка со странностями (сказка) (из цикла «Ночные сказки»).175
Автобус (из цикла «Тверь»)…………………………………………188
Белый флаг (из цикла «Тверь»)…………………………………….199
Подлость (сказка) (из цикла «Штаты»)…………………………….207
«Скелет» (сказка) (из цикла «Ночные сказки»)……………………217
С добрым утром! (сказка) (из цикла «Орлёнок»)…………………246
Можно Вову? (из цикла «Тверь»)…………………………………..265
Фаворит (из цикла «Британия»)…………………………………….304
Шутка (из цикла «Тверь»)…………………………………………..327
Ставка (сказка) (из цикла «Штаты»)…….…………………………344
Клёкан (из цикла «Недалеко»)…………………….………………..371
Всё равно (из цикла «Тверь»)……………………………………….395
Примечания (составитель — О.В. Веселова)………………………410

«Как бы плохо тебе не было, никогда не жалуйся
на жизнь. Помни: могло бы не быть и этого…»

Дмитрий Веселов. Трубка (сборник рассказов и сказок): 2 комментария

ГМ03 9 июля 2023 в 13:26

Улыбнуло сравнение рассказов Веселова с рассказами таких авторов, как О.Генри, Грин, Лондон. В самомнении автору не откажешь, мда. Названные имена – это, прежде всего, образцы сюжетов. Сюжетов занимательных, приключенческих, авантюрных, в общем, сюжетов напряженных, с большим количеством перипетий. У Веселова этого нет. Есть повествование, которое с трудом тащится по скучной прямой (это к вопросу о перипетиях и коллизиях), постоянно буксуя в складках… нет, не местности, а суконного языка. Возможно, если автор проведет переработку (причем кардинальную) своих текстов, определится, что же он хочет поведать граду и миру, и приведет в соответствие с задуманным сюжет, композицию, образы героев и стилистику, тогда, быть может… Но пока, в данном варианте, нет. Пока это малохудожественное произведение.
admin Автор записи9 июля 2023 в 14:13

Ежемесячный номер журнала – от 200 до 500 страниц в среднем. В этом сборнике, поданном на рассмотрение в качестве единого произведения – больше 400 страниц рассказов. Причём это не шедевры художественности – в каждом рассказе есть к чему придраться. В общем, будет лучше, если рассматривать их по одному, чтобы можно было оценить каждый из них более конкретно.

NOVLIT.ru

Блог журнала «Новая Литература»

Дмитрий Веселов. Трубка (сборник рассказов и сказок)

Дмитрий Веселов. Трубка (сборник рассказов и сказок): 2 комментария

Добавить комментарий