1. Спать!

Кроме Храма, новобранцев в третьей роте не было. Все «прелести» «дедовщины» доставались Храму безраздельно. Его «гнобили» — так это называлось у разведчиков здесь, в Венгрии. Насмехались над невеликим ростом Храма: «Десантничек, называется!» Осыпа́ли тупыми солдафонскими «приколами». Засы-лали к Зое-парикмахерше — постричь и без того налысо стриженную голову… «Упалотжался» — это самое невинное… К «тумбочке»* дневального его — Храма — просто «приклеили»: «Ничего-ничего, Храм, готовься! Вдруг — через день на ремень,* а ты — ни в одном глазу?!.» На ремне — штык-нож. Тупущий! — нарочно не зарежешься!.. После первой бессонной нед-ели, когда вся рота выбежала заниматься на площадку спортивного городка, Храм решил часок поспать. Пока в расположении роты никого нет. Но в казарме спать опасно: увидят «деды»* — «намылят шею»… Командир роты лейтенант Грибовод вошёл в казарму и присвистнул: пусто! Положим, рота — на занятиях по физической подготовке; но где дневальный?* «Тумбочка» — пуста! Чудеса!

— Горцев! — рявкнул во всю глотку двухметровый лейтен-ант, заставив сержанта-дежурного вывалиться из каптёрки* и приложить руку к голове в воинском приветствии. — Где у тебя дневальный шляется? Не знаешь? Тогда сам на «тумбочку» ста-новись!..

Сержант Горцев играл скулами, когда рота вернулась в казар-

му. Сослуживцы проходили мимо стоявшего на «тумбочке» се-ржанта-«деда», сочувственно посмеиваясь: вот, мол, как сала-бон поставил тебя охранять стоящий на тумбочке телефон! ай, Храм! ай, молодец!..

Искали Храма весь день. После ужина лейтенант Грибовод вынужден был доложить командиру батальона: пропал солдат-новобранец; вместе со штыком-ножом… Комбат предупредил Грибовода: за штык-нож придётся отвечать.

— Товарищ майор, у меня боец пропал, — повторил лейтен-ант Грибовод, — а Вы — о каком-то ноже, как о человеке…

— Дежурный! — крикнул комбат, приоткрыв дверь своего ка-бинета. — Давай-ка сюда этого… спящего красавца!.. Подними голову, товарищ боец, — сказал вошедшему в кабинет Храму, — посмотри на своего товарища лейтенанта. Ему — двадцать три года, но клок седых волос ты, боец, ему уже обеспечил. Подними, говорю, голову. Где твой штык-нож, боец?

Храм молчал. На его ремне висели ножны буро-каштанового цвета, но были они пусты. Комбат подошёл к своему столу, вздохнул:

— Лейтенант Грибовод, объясните мне: почему у Вас в роте на «тумбочке» стоят только братья-близнецы? Как ни зайду — всё время вижу вот это лицо… — рука комбата вытянулась в сторону Храма. — Сколько у тебя братьев, солдат?

— Один, — признался Храм, — на Дальнем Востоке. Мичма-ном на ракетном катере. На Кубу иногда ходит… Товарищ май-ор, разрешите мне…

— Не разрешаю! — комбат хлопнул ладонью по крышке сто-ла. — Брат, говоришь, на Кубу ходит? И больше братьев у тебя нет? Выходит, боец, на «тумбочке» ты один стоишь? Бессмен-но… Вечный часовой… Лейтенант Грибовод, почему в Вашей роте бойцы не отдыхают, не спят? — просверлил взглядом уди-влённые глаза лейтенанта, не знавшего ответа на поставленный вопрос. — Не отмалчивайтесь, товарищ лейтенант; и не оправ-дывайтесь. Почему вот этот боец уже неделю на ногах?.. Возь-ми! — обратился к Храму, достав из ящика своего стола штык-нож. — Лейтенант Грибовод, обеспечьте бойцу надлежащий сон. Марш!..

… — Горцев! — командир роты подозвал к себе сержанта-де-журного. — Рядового Храмова в наряд больше не ставить. Сей-час же уложишь его спать. И проследишь, чтобы никто не под-ходил к нему. Иначе я лично буду так «гнобить» всю роту, что вы пожалеете о том, что на свет появились. За сон рядового Храмова лично ты отвечаешь головой. Выполняй!..

… — Да не хочу я спать! — протестовал низкорослый Храм, пытаясь сопротивляться здоровяку Горцеву. — Выспался я уже!

— Ничего не знаю, салабон, — Горцев за шиворот тащил Хра-ма в расположение роты, — Грибовод сказал, что я за твой сон башкой отвечаю. Моей башкой, салабон, не твоей! Понял? Да-вай-давай, раздевайся, живо! Сорок пять секунд — отбой!.. И не дай Бог тебе не спать!

Недельная усталость сделала своё дело. Днём Храму удалось «покемарить» пару часов в ржавой трубе за батальонной коте-льной. Там и обнаружил спящего бойца комбат, обходивший территорию своего невеликого гарнизона, вытащил потихоньку штык-нож из ножен, а после, вернувшись в здание штаба бата-льона, велел дежурному по батальону офицеру доставить «спя-щего красавца» в дежурку… Теперь же, когда Храм оказался в своей солдатской постели, усталость вновь дала знать о себе. Сон провалил в себя Храма; всё-таки, кровать — не ржавая тру-ба. В комфорте и спится приятнее, слаще. Храму снился сон…

… Ирина Александровна стояла, сложив руки на груди, возле окна своей комнатушки и смотрела в осеннее небо. «Скорпи-онз» исполняли одну из своих баллад. «Японец» выдавал пре-красный чистый звук. Чистый, как та, что слушала…

— Иди же ко мне, Женечка! — сказала Ирина Александровна, продолжая смотреть в окно. — Неужели ты не хочешь меня?

И Храм подошёл к ней, взял в свои руки её плечи, приложился губами к её тёплой шее… Ирина Александровна вдруг развер-нулась, обхватила своими руками-крыльями шею Храма, утопи-ла его губы в своём бесконечном поцелуе. Поясок розового пу-шистого халата соскользнул на палас; сам халат распахнул свои створки — и вот уже перед Храмом Ирина Александровна в бе-лоснежном бюстгальтере и такого же цвета трусиках. Щелчок пластмассового замочка — и Храм ослеплён предоставленной его взору грудью застенчивой «немки». А Ирина Александров-на срывает с него — Храма — рубашку, майку; стягивает вниз, приседая, его брюки; вдруг — поднимается в полный рост и ув-лекает Храма за собой — в заранее подготовленную постель. Храм — улетает!.. Он напрочь забывает отчество своей препод-авательницы, повторяя: «Ира, Ирочка, Ирочка, какая же ты оба-лденная, Ирочка!..» И она — вытворяет с ним всё, о чём он да-же не мечтал, фантазируя на занятиях по немецкому языку о близости с ней; чего не позволяла ему даже его жена Марина. Нет, ведь это — та самая осень, когда он — Храм — ещё совер-шенно не женат! Зачем ему Марина, когда Ирочка — такая… Такая… Ах-х, какая она — Ирочка! Её синие глаза сводят Хра-ма с ума! Глаза! А шея?! А её груди?! А бёдра её?!. Ирка, Ироч-ка!.. Вот она начинает постанывать, впиваясь своими аккуратно подстриженными ноготками в его спину. Она стонет, но — улы-бается. Ей — хорошо. И Храму хорошо; потому что Ирине хо-рошо… Да! Хочу!..

… Храм раскрыл глаза: казарма. Сержант Горцев сидел возле двухъярусной кровати; читал «Огонёк». Храм поднялся.

— Ты куда? — Горцев оторвал своё взгляд от «Огонька», гне-вно посмотрел на Храма. — Сказано: спать! Ложись — спи!

— Товарищ сержант, подскажите — сколько времени? — Храм посмотрел вниз со второго яруса своего спального места, послушал молчание-игнорирование Горцева, вновь изучавшего неинтересный для него журнал. — Товарищ сержант, а в столо-вую на… завтрак когда идти?

— Тебе принесут, — буркнул Горцев, не повернув головы, — спи, Храмов. Жена снилась, да? Ты про «Ирочку» бормотал…

— Ну… да… — соврал Храм, поняв, что Горцев — не такой уж и «зверь». — А можно мне не спать, а, товарищ сержант?

— Можно Машку… за ляжку, — тявкнул недовольно Горцев,

— или… эту твою… Иринку за ширинку! В армии есть «разре-шите», а не «можно»!

— Разрешите, товарищ сержант… — Храм не успел догово-рить свою просьбу; в спальное расположение ввалилась толпа, весело гомонящая невпопад: «Ну, что, Горец, всё караулишь?!» — «Это у тебя что, дембельский аккорд?!»* — «Ты ещё с ложе-чки покорми Храма!..»

— Да идите вы все…! — Горцев вскочил с табуретки, бросил на застланное спальное место нижнего яруса «Огонёк» и приня-лся выталкивать толпу из спального помещения. — Идиоты! За-ступим в караул — все у меня там попляшете, че́рти! Давай, да-вай, вали отсюда!.. — раскрасневшийся, он вернулся на свой «пост», подхватил рукой «Огонёк» и вновь оседлал табуретку; посмотрел вверх, на Храма. — Спать!..

… По пути к Ирине Александровне Храму повстречалась Ма-рина Владимировна. Она шла из продовольственного магазина, держа в одной руке бутылку молока, а в другой — батон белого хлеба. Храм подумал: «Совсем девчонка!» А учительница сказа-ла ему:

— Здравствуй, Женечка! А ты думал, что преподаватели — не люди? Что они обязаны есть, держа в правой руке нож, а вилку — в левой? А мне — нравится вот так: пол-литра молока по двадцать восемь и — батон по двадцать пять! Хлебни! Кусни!

Храм откусил от мягкого, ещё горячего батона и приложился губами к широкому горлышку молочной бутылки. Марина Вла-димировна расхохоталась; тоже откусила от батона и отпила из бутылки; показала тоненьким пальчиком на Храмовы ноги:

— Смотри: ты обмолочился! Идём скорее! Ты ведь к Ирке… к Ирине Александровне выруливаешь? Она не поймёт тебя, если ты заявишься к ней с мокрыми молочными штанами. Но — я спасу тебя, Женечка! Идём скорее! У меня есть утюг!..

В своей квартирке, об обстановке которой Храм знал по под-робным рассказам Таныша, Марина Владимировна заставила Храма снять штаны и — достала электроутюг. На робкое заяв-ление Храма: «Я и сам умею гладить…» — Марина Владимиро-вна ответила с дерзкой улыбкой: «А ну — докажи!..» Но когда рука Храма потянулась к утюгу, сельхозмашинистка усмехну-лась и сказала: «Разве ж этим гладят? Гляди! Учись!..» И она преподала ему урок глажки. Она гладила так, что невозможно было не гладить её в ответ. Храм напрочь забыл о том, куда, к кому и зачем он шёл… Марина Владимировна была такая… Та-кая!.. Ах-х, какая была она — Марина Владимировна! Она сове-ршенно забыла про своего Таныша, шепча: «Женька, Женечка, Женюсь!..» А Храм — чувствовал её тело и совершенно глупым мозгом думал: «Разве может девушка говорить слово «же-нюсь»? Девушки ведь — не женятся, а — замуж выходят!..» Марина Владимировна не обращала внимания на глупые мысли мозга Храма, отдаваясь без остатка тому прекрасному, чему ещё не придумано точного названия…

… — Храмов! — сержант Горцев растолкал рукой спящего бойца. — Давай — ешь! Десять минут времени тебе. Время — пошло́.

Несколько улыбающихся солдатских физиономий наблюдали за Храмовой «трапезой». Горцев стоял на страже едока.

— Днева-альный! — крикнул Горцев, когда Храм закончил есть. — Посуду забери! А ты — спать! — приказал Храму.

— Но, товарищ сержант, — попробовал «возмутиться» Храм под обстрелом улыбок подглядывающих, — я уже не хочу…

— «Хочу», «не хочу»… — передразнил его сержант Горцев. — Нет в армии «не хочу»! Сказано тебе — спать; вот и спи.

— Ну хоть в туалет-то можно сходить? — проканючил Храм, а подглядывающие разразились взрывом смеха.

— Ну хоть в туалет-то — разрешаю, — «смилостивился» сер-жант и пошёл вместе с Храмом, — живо давай!..

— Почему рядовой Храмов не отдыхает? — поинтересовался лейтенант Грибовод, выросший словно из-под пола, когда Храм в трусах, майке и сапогах вернулся в сопровождении Горцева в спальное помещение. — Куда водил его?

— Он отдыхает, товарищ лейтенант, — доложил сержант Гор-

цев, — просто я его выводил на минуту в туалет.

— Отставить — на минуту! — приказал лейтенант. — Сопро-вождать рядового Храмова в туалет на такое время, которое ему необходимо для выполнения всех его нужд. Нужен час — выво-дить на час. Мало часа — выводить на два. И — отдыхать…

— Слушаюсь, товарищ лейтенант! — отчеканил Горцев уже в спину уходящему Грибоводу; посмотрел на Храма. — Спать!..

… Марина Подмалькова-Храмова дожидалась мужа в их «се-мейном гнёздышке» — Храмовой комнате. Она прошипела:

— У Ирины Александровны, значит, был?! Или — у Марины Владимировны?! Или — у обеих сразу?! И кто из них лучше?!

— Ты! — признался Храм и попытался обнять жену, но Мари-на ловко извернулась, скривив недовольную-отвратительную мину и выпалив:

— Не прикасайся ко мне! У тебя на лапах остались следы от щупанья этих старух! Хоть бы помыл руки, негодяй!

Храм посмотрел на свои ладони: ничего такого, чистые ру-ки… Он снова шагнул к Марине. Та вновь увернулась от его объятий, сказала:

— Храмов, я не хочу играть с тобой в «кошки-мышки». От те-бя за версту пахнет чужими женщинами. Противно!

И всё-таки Храм поймал её. Изловчился и — заграбастал в свои объятия. Марина сопротивлялась настолько сильно, наско-лько это было необходимо для того, чтобы муж не вздумал-таки выпустить её из своих объятий. Чем женщина может отвадить любимого от других женщин? Только собой… Марина «сопро-тивлялась», и это так подзадоривало Храма. Храм победил её.

— Храмов, ты — негодяй! — кричала Марина. — Сволочь! Бабник! Лифтёр! Подъюбочник! Женечка! Миленький! Люблю! Люблю! — и сквозь сладостные стоны отбивала, словно теле-графный аппарат в такт ударам. — Да! Да-да-да!..

… — Храмов, подъём! — сержант Горцев вновь ворвался в та-кой сладкий, вымученный сознанием сон. — Ужин стынет. Вре-мя — идёт…

На вечернюю поверку Храм не пошёл. Горцев поглядывал на лежащего под одеялом Храма взглядом, означавшим только од-но: «Попробуй только оторвать от подушки свою тупую башку — и я её оторву!» Храм подумал: «А после отбоя-то чего дел-ать? Тоже, что ли, спать? Издевательство! Лучше уж на «тумбо-чку»! Когда ж утро-то придёт?!.»

Следующим утром — «Р-рота, подъё-о-ом!» — Храм первым соскочил вниз со своего второго яруса; и попал в руки Горцева.

— Храмов, а ты куда? — сказал сержант. — А ну, быстро мет-нулся назад — в кровать. У тебя по распорядку — отдых. Я го-ловой отвечаю!..

Храм вынужденно полез обратно на второй ярус. Все осталь-ные убежали на зарядку; кроме сержанта Горцева, который сно-ва сел на табуретку, раскрыл какой-то толстый журнал и стал сторожить покой рядового Храмова.

— Товарищ сержант, — взмолился Храм, чувствуя, что уже не может находиться в горизонтальном положении, а глупая «шут-ка» требует срочного разрешения и прекращения, — я больше не буду спать в трубе. Разрешите мне подняться?

— Приказ командира роты, — в ответ объяснил Горцев, — я — всего лишь исполнитель. Только Грибовод может отменить свой приказ.

— Тогда разрешите мне найти командира роты и решить этот вопрос? — попросил Храм и начал спускаться вниз.

— Спать! — рявкнул «запрограммированный» сержант так, что Храм вновь оказался под одеялом. — Я — отвечаю головой за твой сон! За сон, а не твоё болтание по территории части!..

В этот день Храму уже не спалось. Он просто лежал на своей кровати и «любовался» опостылевшим видом внутренностей казармы. Прошёл завтрак. Затем — обед. Командир роты так и не появился в расположении своего подразделения. Храм дваж-ды ходил в туалет, по пути с надеждой поглядывая на дверь ка-бинета командира роты. Безрезультатно. Сержант Горцев был при Храме неотлучно. Ужин. Прошёл день. Пришла ночь. Храм надеялся на то, что хоть на ночь-то Горцев оставит его в покое — без своего пригляда. Тогда можно будет потихоньку одеться-обуться и — бегом из казармы. Наверняка в офицерском обще-житии есть какая-нибудь дежурная, которая подскажет, в какой комнате живёт лейтенант Грибовод. Уговорить командира роты отменить этот дурацкий приказ — спать!.. Уговорить!.. Но «за-программированный» Горцев, уставший за время «сторожевого дня», отправился спать, приставив к кровати Храма одного из дневальных, повелев не сводить глаз с обязанного отдыхать. И если что, — сразу будить его, сержанта Горцева. Храм понял: всё, пропал. Теперь остаётся надеяться только на то, что лейтен-ант Грибовод не станет нарочно избегать своего появления в спальном помещении казармы. А ведь… такое может и случить-ся… Мурашки пробежали по телу. Май подходил к концу. Впе-реди — ещё два года службы. Спросит жена: «Чем же ты, люби-мый, занимался два года? Какой боевой техникой управлял?» И что он скажет в ответ? Два года провалялся на кровати? Развед-чик!..

… Следующий день начался как обычно: рота убежала на за-рядку, а сержант Горцев сменил собою дневального, прокараул-ившего покой Храма всю ночь. Завтрак. Храм уже смирился со своим невесёлым положением (в прямом смысле этого слова), как вдруг услышал голос командира роты в казарменном корид-оре. Прыжок! На вопрос сержанта Горцева — «Куда?!» — Храм бросил: «В туалет!» и побежал на голос Грибовода.

— Товарищ лейтенант! — прокричал сияющий от радостного волнения Храм, подбежав к командиру роты. — Отмените свой приказ! Не могу больше спать!

— Не можешь спать? Тогда можешь не спать! — разрешил ко-мандир роты. — Но из постели — никуда. Исполнять!

— Будьте же человеком, — взмолился Храм, — не могу я бо-льше валяться в чёртовой кровати! Отмените приказ!

— Не могу, — признался лейтенант Грибовод, глядя на мале-нького Храма с высоты своего двухметрового роста, — не мой это приказ, а — комбата. Комбатовский приказ может отменить только сам комбат. Ну, или другой вышестоящий командир. Ув-идишь комбата — обратишься по этому вопросу к нему. А теп-

ерь — спать!

— Да сколько ж можно спать! — возразил Храм офицеру. — Разрешите сгонять в штаб батальона к комбату?!

— Не разрешаю, — сказал командир роты, улыбнувшись, — если комбат увидит, что ты не отдыхаешь, он с меня — бац! — голову снимет.

Храм представил лейтенанта Грибовода без головы; невесёлое зрелище… Пришлось вернуться на свою кровать — будь она стожды проклята… Взвинченные нервы усыпили Храма. Он провалился в сон. Хоть там-то было хорошо…

… Вновь был май-месяц, и родители Тани Макаровой, как об-ычно, на выходные уехали на свою деревенскую пасеку… Храм нажал пальцем на кнопку звонка. Таня открыла дверь и засияла улыбкой: «Входи!» Как это раньше Храм не обращал внимания на это слово?! Обычно все просили его «зайти». И Танька Сидо-рова, и Ирина Александровна… А Макарова произнесла такое многозначительное: «Входи!» … Неспроста; ой, неспроста… Таня выставила на кухонный стол блюдо с сотовым мёдом и — пустую тарелку. Храм взял маленький комок, положил в рот и стал вытягивать из вязкого воска сладкий мёд. Таня присоедин-илась к угощению. Они выкладывали на тарелку восковые фи-гурки и — снова брали мёд в сотах. А после — Таня похвастал-ась: вся эта шикарная пятикомнатная квартира — её приданое; и если он — Храм — не возражает, то в этой квартире они смог-ут вместе растить-воспитывать своих детей: двух мальчиков и трёх девочек. Храм испугался: не многовато ли девочек? Таня согласилась: если девочек — многовато, то пусть к трём девоч-кам будут четыре мальчика!.. Таня была такая… Такая!.. Медо-вая — вот какая!.. Она была сладкая, как мёд; вязкая и липкая, как воск; пьянящая, как медовуха. Таня стонала, как гудящая пчела… И балконная дверь была распахнута настежь. И ника-кой живот не осмелился подавать свой голос, боясь помешать любящим друг дружку. Рой пчёл впился своими жалами в Хра-мову спину — это острые ноготки Тани. Жу-жу-жу! Сладкая!..

… — Храмов! Храмов! — сержант Горцев заставил открыть глаза. — Хватит жужжать! Читать мешаешь. Давай — спи!..

… Ленка Соболева позвонила и предложила встретиться в ка-фетерии. «Север» Кинеля — глухомань нецивилизованная. Лен-ка уже сидела за предусмотрительно заказанным столиком. Увидела Храма, взмахнула рукой-крылом:

— Женечка! А я тебя заждалась! Ты прости, что Та́нышу по-целуй достался за то, что ты купил мне сапоги. Мороженого с шоколадом хочешь? Я угощаю… Знаешь, Женечка, я совсем-со-всем не сержусь на тебя за то, что ты меня босую по сугробам через весь город тащил. Я даже не отморозила ногу, нет. А но-вые ботфорты — просто супер! — она демонстративно поднял-ась со стула, вышла на свободное пространство и стала щегол-ять своими чудо-ножками. — Как они тебе?!

— Думаю, — признался Храм вслух, — что скрытое в этих ботфортах куда прекраснее самих сапог. Сапоги сто́ят — двести шестьдесят «рэ», а ножки твои — бесценные. Давай съедим это-го мороженого слоника вместе? Ты любишь хобот или?..

— Я обожа́ю хоботы! — и она протянула к нему свою правую руку, сдернула его за руку с кафешного стула и — закружила в «Маньчжурских Сопках».* — Я унесу тебя высоко-высоко, к облакам. А после — брошу вниз. Но, пока ты будешь падать, я устремлюсь к земле и поймаю тебя в свои объятья. Я буду обни-мать тебя крепко-крепко и нежно-нежно. Ты будешь мой — весь-весь-весь! Я буду твоя — вся-вся-вся! — она приложила свои губы к его губам, долго не отступала. — Полетели!

Они прилетели в безлюдную Танышеву квартиру. Храм вклю-чил катушечный магнитофон, и «Дио»* заполнил комнату своей балладой…

… После обеда была бессонница. Храм попросил у Горцева какой-нибудь журнал; почитать. И услышал в ответ: «Спать!..»

… Выспавшийся днём, Храм не мог уснуть ночью. Дневаль-ный, оставленный Горцевым, был на страже; в туалет пошёл вслед за Храмом — караулить. Как в тюрьме…

… Промаявшись ночь, Храм лежал и думал: как прорваться в штаб батальона? Надеть на себя форму — не удастся; сержант Горцев, кажется, знает только одно слово: «спать». Остаётся то-лько одно… Нужно рискнуть… Соскочив с кровати и впихнув ноги в сапоги, Храм «под конвоем» Горцева направился в туал-ет. Развернувшись, Храм вдруг протаранил своей головой жив-от сержанта и, перепрыгнув через рухнувшего на пол здоровя-ка-Горцева, побежал к выходу из казармы. До штаба батальона — метров триста. Все встречавшиеся Храму по пути его «забе-га» смотрели на новобранца с удивлением: куда это он в трусах и майке? Дежурный по батальону офицер не успел сообразить, что произошло, а Храм, прошмыгнув мимо дежурной части, в несколько прыжков взлетел по двум лестничным пролётам на второй этаж штаба и, без стука распахнув дверь, ворвался в ка-бинет командира батальона. И замер на месте, раскрыв рот.

— Вот, товарищи офицеры, — комбат указал рукой на Храма, и весь офицерский состав, находившийся в кабинете, повернул головы в сторону запыхавшегося бойца, — форма одежды но-мер один. Лейтенант Грибовод, это Ваш боец?

— Так точно, товарищ майор! — подтвердил командир треть-ей роты. — Отрабатывает Ваш приказ отдыхать.

— Плохо отрабатывает! Садитесь, товарищ лейтенант, — ком-бат на несколько секунд отвернулся, пряча улыбку, — кажется, я просил Вас обеспечить этому бойцу надлежащий отдых? Если боец с таким вот испуганным видом прибегает в одних сапогах, трусах и майке ко мне, значит… Что? Правильно. Значит, това-рищ лейтенант, Вы не обеспечили ему надлежащего отдыха. Так? Так! От хорошей жизни солдат не станет бегать в неустан-овленное время в таком виде по части. Так? Так! — не дал воз-можности Грибоводу и рта раскрыть для ответа. — Напоминаю вам, товарищи офицеры, что часть наша — не кадрированная,* а — боевая. А в боевой части точное и беспрекословное выпол-нение приказов — втройне важнее… Товарищ боец, можете ид-ти в казарму и отдыхать. Я лично прослежу за тем, чтобы никто не посмел… М-м-да… А Вы, лейтенант Грибовод, положите по-дробный рапорт по этой ситуации мне на стол, — комбат удар-ил ладонью по крышке своего стола, — я научу вас служить до-лжным образом!

— Товарищ майор, — подал голос Храм, — отмените, пожал-

уйста, Ваш приказ. Не могу я больше так отдыхать.

— Ты ещё здесь, боец? — голос комбата был строг, взгляд су-ров. — Кругом-м-марш! И чтоб с кровати — ни ногой! Лично прослежу!..

Храм вышел из кабинета командира батальона, прикрыл за со-бой дверь. За дверью раздался взрыв хохота. Чего смеются? По-ложение — невесёлое. Приказ комбата в сложившейся ситуации теперь может отменить только какой-нибудь большой начальн-ик; если такой вообще заглянет сюда — в отдельный разведбат — в ближайшие месяцы и годы. А до этого — «спать»… Да ещё и Грибоводу досталось из-за нерадивого бойца, осмелившегося явиться в штаб батальона по «форме номер один». Что теперь будет с лейтенантом? «Деды» меж собой говорят, что самым страшным наказанием для офицера, служащего здесь, в Венг-рии, является… отправка на службу в Союз. Странно… Кажет-ся, лучше уж служить (наоборот) в Советском Союзе, чем здесь — чёрт знает где, вдали от дома. Правда, где у офицера дом? Где служит, там и дом. И жёны офицеров — при мужьях. Да; отправят теперь Грибовода в Союз…

… — Всё лежишь, мученик-страдалец? — лейтенант Грибо-вод подошёл к кровати Храма, кивком головы освободил сержа-нта Горцева от обязанности стеречь покой новобранца. — Под-нимайся. Комбат разрешил тебе больше не спать. До отбоя…

2. Отпуск.

— Храмов, — сержант Горцев положил на плечо Храма свою мощную ладонь, — дуй в штаб к комбату. Грибовод велел. И это… слышь… зайдёшь после ко мне в каптёрку, расскажешь: чего комбат вызывал. Неспроста всё это, Храмов, чувствую…

Была середина июля. Храм отслужил всего два месяца, но уже успел подать командиру роты два «прошения», в которых прос-ил перевести его в Союз — поближе к дому, к жене. В третьей роте других «женатиков», кроме Храма, не было. Бойцы удив-лялись: когда этот черноглазый куйбышевский «гномик» успел жениться?! Разве за таких выходят замуж? А когда Храм «по просьбе трудящихся» показал всем желающим фото своей Ма-рины, кто-то из бойцов-разведчиков даже проговорил:

— Обалденная тёлка! Слушай, Храмов, дай мне её адрес, а? Ну, зачем тебе такому… такая красивая девчонка?

— Она — не девчонка! — Храм выхватил из рук «обидчика» фотоизображение Марины, убрал в нагрудный карман. — Она — моя жена!

— Гляньте-ка: «гномик» обиделся! — усмехнулся кто-то из разведчиков. — Сейчас он всем нам морды набьёт! Ха-ха-ха!..

Командир роты в переводе «поближе к дому» отказал, сказав, что настоящий десантник от трудностей не бежит поближе к мамке…

… — Товарищ майор, рядовой Храмов по Вашему приказа-нию прибыл! — доложил Храм, опустил правую руку из воинс-кого приветствия вниз и пробежал взглядом по лицам офицер-ов, сидевших по обе стороны совещательного стола кабинета комбата и старавшихся не смотреть на вошедшего бойца; подо-зрительно; два месяца назад все они не отрывали своих весёлых взглядов от него (Храма), когда он стоял на этом же месте, тре-буя освободить его от обязанности отдыхать. Подозрительно…

— Возьми стул, боец, — сказал комбат Храму, — присядь. Присядь, присядь… Никогда не читаю чужих писем, — голос майора был негромок, в руках — конверт, — но ты — личность в нашем батальоне уже почти легендарная. Тем более, как мне известно, ты — человек семейный; и — просился перевестись в другую часть, в Союз… В общем, на правах командира батальо-на я решил с твоей помощью лично узнать обо всём, что творит-ся в твоей голове. Что творится в твоей семье, благодаря тебе. Ты — боевая единица нашей боевой части; и от того, что проис-ходит в твоей душе, зависит в том числе и жизнь нашего баталь-она. Это письмо твоей матери — тебе. Прочти его сам; всем нам, вслух; держи…

Храм взял из руки комбата конверт, вскрыл, достал лист, раз-вернул и побежал глазами по материнским строчкам:

— «Сыночек, Женечка, здравствуй! Жалко, что тебя отправи-ли так далеко от Куйбышева. Пишу тебе это письмо, а сама всё-таки не верю, что ты — за границей. Венгрия — это всё-таки да-леко. Звонил Володька на днях, я сказала ему, где ты. Он меня успокоил, сказал, что могло быть и хуже, и дальше. Куда уж ху-же, сынок? Куда уж дальше? А с Мариночкой нашей произошло несчастье… — Храм запнулся, дальше читал, «спотыкаясь» о слова: — Поехала она со своим отцом на ихнем «жигуле» куда-то… то ли в Куйбышев, то ли ещё куда… И перевернулись нес-колько раз… упали с дороги. Свату-то ничего, а Марина… в бо-льнице, в гинекологии. Выкидыш… у неё случился, сынок. Но врач сказала… что всё будет… в порядке. И дети… у Мариноч-ки… ещё будут обязательно. Так что, сынок, всё ещё… у вас бу-дет хорошо… Марина просила меня, чтобы я… тебе про ту ава-рию не писала, но ведь лучше… знать правду, да, сынок? Нелли Михайловна переживает… за тебя, как ты там? Не голодаешь?.. Кормят как? Хорошо? Мы со сватьей… к Мариночке в больни-цу каждый день ходим… У Юли с Лёшкой… всё… хорошо…»

Храм не стал дочитывать; не смог; сглотнул слюну — горло пересохло. Куда девать письмо? С собой взять или…? Протянул лист вместе с конвертом комбату. Комбат качнул головой: «Ос-тавь себе» и, переведя взгляд на замполита батальона, сказал:

— Товарищ капитан, как Вы считаете, не мало будет (рука ма-йора подняла трубку с настольного телефонного аппарата) не-дели без учёта дороги?.. Да, (в трубку) запиши: Чоп,* немедлен-но оформите требование на рядового Храмова Евгения Егорови-ча… сегодня, сейчас! Да! Да, да! На пятнадцать суток… Думаю, две недели (положил трубку в гнездо телефонного аппарата) бу-дут в самый раз?

— Согласен с Вами, товарищ майор, — замполит утвердите-льно качнул головой, — я проконтролирую оформление.

— Лейтенант Грибовод, денежное довольствие выдайте бойцу сегодня же. А ты, — комбат посмотрел в глаза Храма, — в мыс-ли далеко не уходи, слышишь меня, сынок? Если мать пишет тебе, что с женой твоей всё будет в порядке, значит так и будет. Мать врать не станет… Поедешь в отпуск, навестишь жену. На-деюсь, двух недель без учёта дороги тебе хватит. И не дурку́й, сынок, будь мужчиной. Не подведи старика-комбата, вернись в батальон вовремя. Вернись. Всё, ступай…

… — Ну, чего там, Храмов? — сержант Горцев сидел в каптё-рке на табуретке так, словно та была усеяна иголками. — Кри-чал комбат?

— В отпуск поеду завтра, — признался Храм, и двое из пяти присутствовавших «дедов» присвистнули от удивления, а ещё трое (Горцев в том числе) недоверчиво посмотрели на салагу, — на две недели, не считая времени на дорогу.

— Врёшь, Храмов, — сказал «дед» Алексин, — не может так-ого быть. Сколько ты служишь? Второй месяц? И уже в отпуск? За что? За твои нескончаемые «косяки»?! Ха-ха-ха!

— У меня жена в аварию попала, — Храм вздохнул, — тестев «жигулёнок» улетел с дороги, перевернулся несколько раз и…

— Насмерть?! — выдохнул Горцев. — Доставай пузырь, — посмотрел на Алексина, — надо помянуть девчонку. Держись, Храмов…

— Да она живая, жена-то, — поспешил «воскресить» свою Марину Храм, — только в больнице лежит. А тесть, как я по-нял, целёхонек…

— Давай-давай, братишка, всё равно доставай пузырь, раз та-кое дело. Человек в Союз едет… А чего с женой-то? Серьёзно там с ней?

— Мать пишет, в гинекологии Маринка… Выкидыш у неё был… после аварии… Врач говорит, всё хорошо будет…

— Будем надеяться! — сказал «дед» Гарин так, словно за су-дьбой Храмовой семьи внимательно следила вся третья рота. — А дети у вас с женой ещё обязательно будут. Давай-ка — пять-десят капель, для поддержания здоровья. За́кусь — бери!.. Бери-бери!..

— Ты вот чего, Храмов, — сказал Горцев, пошептавшись с Алексиным, — раз уж такое дело, денег с собой возьмёшь… Ротный по-любому выведет тебя в город перед выездом в Союз. Купишь там себе чего надо; для своих. Сколько там всего?

— Тысяча двести тридцать, — отозвался Алексин, осмотрев вытянутые из чьей-то шинели купюры, — маловато будет.

— Ну, уж сколько есть. Слышишь, Храмов, — Гарин хлопнул ладонью по плечу «отпускника», — не смотри так. Если сейчас попробуешь вякнуть мне, что не возьмёшь этих денег, я дам тебе в глаз. Будешь некрасивым перед своей женой-красавицей. Это не так уж и много — тысяча двести форинтов.* Четыре раза у Зойки в парикмахерской постричься… Держи… Давай — дер-жись!..

… В тот же день Храм в сопровождении лейтенанта Грибово-да вышел из расположения разведывательного батальона в Со́-льнок.* Венгерский городок оказался аккуратным и притягате-льным. В здешних магазинах было всё! Храм посмотрел на лей-тенанта и спросил:

— Товарищ лейтенант, а почему, говорят, в Венгрии жизнь — хуже, чем в Союзе, а на самом деле, оказывается, всё наоборот?

— Отставить, Храмов, такие разговорчики, — посоветовал Грибовод, — если не хочешь неприятностей на твою голову. И на мою тоже… Не может быть в Венгрии лучше, чем в Советс-ком Союзе; даже если здесь и в самом деле лучше… Ты что, за-был, что Родина — самое святое, что у нас есть? С венграми та-ких разговоров не веди; не позорь Родину. Обилие шмотья — не показатель благосостояния жизни. Есть ценности, которые не измеряют зарплатой или количеством шмоток. Ну, всё нужное взял?..

… Горцев одолжил Храму свою спортивную сумку, приготов-ленную на дембель. В неё общими силами «дедов» было уложе-но всё, что Храм купил в Сольноке. Маловато… Везти домой полупустую сумку — позор. Для сослуживцев — позор. «Де-ды»-десантники достали свои «богатства». Были здесь и аудио-плееры, и косметические наборы, о которых советские женщи-ны не могли и мечтать, и наборы трусов-«неделек», и……

— А это что, трусы, что ль, женские? — Храм перехватил прозрачную коробочку, покраснел. — Это-то зачем, ребята? Жена не поймёт…

— Бери, бери, — Алексин выхватил из руки Храма упакован-ные «недельки», положил в сумку, — тебе — ни к чему, а жена твоя за это самое «зачем» будет на руках носить. Ха — «жена не поймёт»!.. Не понимаешь ты нич-ч-черта в женщинах, Хра-мов… Не возражай, салага; сказано — пригодится, значит — пригодится. В Куйбышеве своём таких подарков не найдёшь; даже в «Берёзке».* Такого и в Москве-то нету… Мы ведь, Хра-мов — от всей души…

3. Ванна.

Вагончики венгерских поездов — маленькие и аккуратные. Не сравнить с родимыми советскими «стадионами на колёсах». До Мезёкёвешда* Храм добрался относительно спокойно: сопрово-ждавший «отпускника» старший лейтенант, оказавшись «на во-ле», сразу улёгся спать. В Мезёкёвешде в вагон вошли ещё не-сколько «отпускников» из других советских войсковых частей, базировавшихся на территории Венгерской Народной Республ-ики. Сопровождавший сборную команду «недесантников» капи-тан посмотрел на спящего старлея-разведчика и покачал голов-ой: хорош офицер! Ту-ту-у-у-у-у!

— Ой, хлопчик! — девушка-украинка накидала на Храма ме-шков и сумок. — Помоги ж мне! Ведь трогаемся уже!

Она была не одна. Вместе с ней в «заграничном походе» были два паренька и одна подруга. Троица подавала девушке тюки из бесчисленного множества этой клади, сваленной на перроне в огромный холм, а сумевшая уже проникнуть внутрь вагона — принимала поклажу и заполняла этим багажом вагон. Храм по-могал.

— Уф-ф! Успели! — девушка плюхнулась на сиденье рядом с Храмом, повернула голову в его сторону. — Привет; как зовут-то?

— Женька, — представился Храм, глядя на вошедших в вагон парней и девушку, — а вас?

— Я — Галка, — сказала за всех та, которая сидела рядом с Храмом, — а это — Володька, мой жених, Ленка и Сашка — её жених.

— Чего это у вас в мешках? — поинтересовался Храм, чувст-вуя себя внутри какого-то склада.

— Вещи всякие-разные, — сказала Ленка, — везём вот домой, продавать. Мы коммерцией занимаемся. Ты не во Львов едешь?

— В Куйбышев. Жена у меня там… приболела. Вот — в от-пуск отправили, проведать. Девчонки, вам косметика не нужна?

— А тебе что, косметика нужна? — сразу засуетилась Галка. — Володька, а ну, достань вон ту сумку! — ткнула пальчиком воздух. — Да, да, эту… Чего «нет», чего «нет»?! — возразила Храму. — Мы ж с Донетчины; знаешь, как мы солдатиков ува-жаем? Вы ж нас от немцев избавили, родненькие. А жинка твоя пусть… вот… порадуется. Так тебе и положить-то — некуда!..

Тут же Володька вытянул из какого-то мешка новёхонькую спортивную сумку с «тремя листиками». На возражения Храма никто не обращал внимания; будто его здесь и не было. Девуш-ки-украинки наседками «кудахтали» возле Храма, а их женихи присутствовали при этих «ухаживаниях» с не понятным для Храма терпением. Старший лейтенант крепко спал; гомон укра-инской «коммерческой команды» не мешал ему. Сумка «ади-дас» наполнилась.

— Ну, вот, — Галка смахнула с берета Храма невидимую пы-линку, — теперь тебе не стыдно будет приехать к жинке.

— Ты не в Сольноке служишь? — спросил Сашка. — Не в разведбате?

— В Сольноке, — ответил Храм, — у Грибовода, третья рота.

— Я в позапрошлом году оттуда дембельнулся, — сказал Са-шка, — из третьей роты. Остались там ребятишки-салаги: Га-рин, Горцев… Да-а-а, тесен мир…

— Сашка, — тут же засуетилась Галка, — Женька точно отту-да! Мог бы и не спрашивать. Доставай бутылку — отметим.

Отпираться было бесполезно; Храм выпил за «вэ-дэ-вэ» — вместе с Сашкой; за здоровье жены — вместе с Галкой; за тес-ный мир — вместе со всеми; за великий и могучий Союз… Уснул Храм на груди у Ленки…

… Проснулся — Сашка дружески подмигнул. Храм поднял голову с Ленкиных коленей (и когда только успел так «пристро-

иться»?) и виновато улыбнулся Сашке. Тот сказал:

— Да ты, Жень, не тушуйся. Ленка мне такая же невеста, как и тебе. Вся эта «родственность» — для поездки за границу…

В Чопе была пересадка. Украинская «команда» суетилась со своим великим багажом. Солдаты-«отпускники» построились на перроне в одну шеренгу; сопровождающий капитан кивнул головой Храму: тоже давай становись в строй. Храм встал в об-щий строй «отпускников». Проснувшийся старлей-разведчик вышел из венгерского вагона, подошёл к капитану, отозвал его в сторону, сказал:

— Не задавай моему бойцу никаких вопросов. У парня жена поломалась в автоаварии, в больницу к ней он едет, а отслужил — два месяца только. Ты уж с ним дальше… поаккуратней, ка-питан, я тебя очень прошу…

… От Чопа команда «отпускников» отправилась в сопровожд-ении капитана. Старлей-разведчик поехал обратно в Сольнок… Граница… Украину Храм проспал в родном советском вагоне…

… В Москве взял билет в военкассе Казанского вокзала…

… Была ночь. Храм с двумя большими спортивными сумками в руках вышел из здания железнодорожного вокзала Куйбыше-ва. Зелёный огонёк такси говорил: «Свободен! Поехали?» Пож-илой таксист, услышав название «Кинель», молча кивнул голо-вой: поехали. По пути таксист узнал, что солдатик так и не реш-ил точно, куда ему ехать в Кинеле: к жене, к матери или к тёще.

— Тёща — она и мать, и жена в одно время, — сказал пожил-ой таксист, — хочешь мира в семье — уважай прежде тёщу.

Машина с «шашечками» остановилась возле дома Подмалько-вых. Спортивные сумки — из багажника. Денег со служивого пожилой таксист не взял, пожелав Храму счастья. Нелли Ми-хайловна открыла дверь и прослезилась: сынок!

— Пойдём, мама, к Маришке, — сказал Храм, поставив сумки в прихожей тёщиного дома, — хочу увидеть её; как там она…

— Да ты что, сыночек! — Нелли Михайловна всплеснула ру-ками. — Половина четвёртого ночи! Она же спит сейчас!

— Мама, я сюда из Венгрии чёрт знает сколько тысяч киломе-тров ехал. И что? Теперь буду торчать в двух шагах от жены и чего-то ждать?!

— Потерпи уж до вечера; в пять вечера — время посещений. Столько ехал… Отдохни пока с дороги-то; заходи, сынок.

— Нет, — твёрдо решил Храм, — Маринку увижу прямо сей-час. В какой она больнице? — посмотрел в глаза молчащей тё-щи и направился к калитке.

— Подожди уж меня! Сейчас соберусь… — окликнула Храма Нелли Михайловна и побежала в дом одеваться; догнала его: — Всё, пойдём; тут совсем рядом…

… Гинекологическое отделение. Дежурная медсестра открыла дверь, и Храм чуть не снёс её со своего пути — локомотив!.. Где? Какая палата?

— Молодой человек! Да нельзя туда! — медсестра семенила за Храмом, пытаясь задержать того руками, но форменный де-сантник, несмотря на свой невеликий рост, продолжал упрямо идти вперёд. — Там ведь женщины неодетые! Спят ведь!

Храм остановился. Подумал: Марина наверняка не одна в па-лате. Была бы одна — ещё куда ни шло. А пугать собою посто-ронних полуголых-полуодетых женщин — зачем? Подоспела Нелли Михайловна. Вдвоём с медсестрой увели неугомонного «штурмовика»-Храма к исходному рубежу — выходу из отделе-ния. Тут же появилась заспанная дежурная врач, удивилась ноч-ным визитёрам и, выслушав объяснения временно присмиревш-его Храма, сказала, что подобные выходки бравого воина в ноч-ное время могут так напугать женщин, что их расшатанное здо-ровье ухудшится… Храм подумал: «Ну и дурак же я! Вот из-за таких и бывают выкидыши и расстройства психики… Надо ид-ти домой…» Он уже собрался сказать Нелли Михайловне: пой-дём, мол, домой, мама, но его опередил голос врача-дежурной:

— Не ругайтесь, молодой человек. Если Вам так невтерпёж, можете завтра… то есть, уже сегодня придти сюда не к пяти ча-сам вечера, а к… десяти утра. Я попрошу по смене, чтобы Вашу жену выпустили к Вам. Как её фамилия? — внимательный серь-

ёзный взгляд уставших красных глаз ждал его ответа.

— Храмова? — повторила за десантником дежурная медсест-ра. — Так ведь она же какую ночь не спит! Как лунатик…

— Храмова? — эхом откликнулась врач. — Подождите, я по-смотрю. Если она действительно не спит, я… разрешу ей выйти в приёмное сейчас…

Она ушла, а Нелли Михайловна принялась виновато оправды-ваться перед оставшейся медсестрой; говорила, что «сыночка отпустили на всего ничего денёчков-то», что «служит он у чёрта на кулишках — в растреклятой Венгрии, чтоб ей сквозь землю провалиться, пока сыночек здесь, дома», что «добирался он сю-да не один день и не одну ночь Бог знает сколько тысяч киломе-тров», что «любит свою Мариночку безумно и переживает за неё, родимую, потому и не стал дожидаться утра, а с колёс — прямиком к супруге своей любимой-единственной»… Верну-лась врач, сказала:

— Она действительно не спит. Можете даже пройти к ней; же-нщин в палате я предупредила. По коридору — пятая дверь…

… — Храмов, — Марина увидела мужа, и слёзы потекли по её щекам, — Женечка… Господи… Какая на тебе форма… страш-ная!.. Жуть!..

— Вы правда… за границей служите? — спросила у Храма одна из женщин, прятавшихся под одеялами на своих кроватях.

Храм рассказывал им про Венгрию, о которой сам толком по-чти ничего не знал, если не считать тех нескольких часов, кото-рые он провёл с командиром роты в походе по сольнокским ма-газинам… Все пять женщин, находившихся в палате, не спали. Они слушали Храма, присевшего на кровать жены, словно при-шельца с другой планеты. Четверть пятого утра. Марина трону-ла рукой своего мужа, сказала:

— Жень, да ты засыпаешь, бедненький. Иди уже домой — к моим; поспи хорошенько. Видишь ведь: со мной всё в порядке.

— Не-е-е, — протянул Храм, — посижу ещё с тобой. Сто лет не видел тебя; соскучился. Где у вас тут вода? Умыться бы, ли-

цо ополоснуть…

Выйдя из палаты, Храм по подсказке жены («почти напротив в коридоре, чуть влево — дверь») нашёл санузел. В выложен-ной страшным кафелем полутёмной ванной комнатушке Храм подошёл к чугунной ванне, крутанул вентиль. Ополоснул сон-ное лицо холодной водой, и сон, страшащийся водной свежести, отступил. Словно заново родившийся, вынырнувший из полу-сонной нереальности в настоящую явь, Храм тряхнул головой: бр-р-р, хорошо! И вдруг — увидел то, чего сразу и не заметил: в той же чугунной ванне, только в противоположной от крана ча-сти, стояла другая ванна — небольшая, детская, пластмассовая. Ванночка. И в этой ванночке… погружённые в воду, покоились два маленьких человеческих те́льца. У Храма помутилось соз-нание; кафельные клетки пола и стен поплыли перед глазами…

… Очнувшись, Храм понял, что сидит на холодном полу. Ван-ная комната. Тишина. Привидится же! Храм поднялся и вновь посмотрел внутрь чугунной ванны. Нет, не привиделось… В пластмассовой ванночке, предназначенной для купания детиш-ек, утопленные в воде, лежали два мёртвых малыша. Храм чуть не бегом выскочил из страшной комнаты… Женщины в палате негромко разговаривали. Милые, приветливые, дающие жизнь человечеству!..

— Знаете, — Храм посмотрел на непринуждённые лица, пове-рнувшиеся в его сторону, — у вас там… в ванне…

Все без исключения женщины отвели от Храма взгляды и опу-стили головы; очевидно, знали, о чём Храм хотел поведать, так и не договорив.

— Это здесь — в порядке вещей, — сказала девушка лет двад-цати восьми, когда Храм уже снова сидел на кровати своей же-ны, — мы уже привыкли… Привыкли к тому, что с нами — ро-женицами и сохранёнками — обращаются по-скотски… А что делать?!! Не докажешь ведь ничего! Эта мегера — Жанна Вик-торовна — просто демон в юбке. Непробиваемая…

Все женщины вполголоса зароптали, выплёскивая на мужс-кую голову свои потаённые женские страдания, скопившиеся у каждой в душе. Храм чувствовал, как съёжилось и замерло его сердце… Что такое армейская «дедовщина», оставшаяся там, в Венгрии, в сравнении с тем, что он увидел и слышит сейчас здесь, дома?!! Воздух больничной палаты доносил до слуха Храма негромкую разноголосицу:

«Эта тварь столько детишек загубила!..»

«У неё в милиции — знакомые, вот она и не боится ничего…»

«Чуть что — на аборт; а спасать ребёнка — зачем?!.»

«Да и клятву Гиппократа, небось, давала эта сволочь…»

«Второй раз уже лежу здесь. Первый сын жив — слава Богу! А чего на этот раз будет — и не знаю; боюсь загадывать…»

«И кричит постоянно на беременных. Какой уж тут покой…»

— Я ей морду набью, — вылетело из Храма обещание, — за всех вас, милые. Когда она приходит сюда, на работу?

— Женечка, — взмолилась Марина, прильнув к мужу, обхва-тив его руками крепко-крепко, — не надо, пожалуйста! Ты уе-дешь, а мы все — тут останемся…

— Вот именно! — согласился Храм. — И как я смогу спокой-но служить, если буду думать, что моя жена здесь… мучается из-за какой-то… Всё, всё, решено… Пусть лучше посадят меня, но… надо же порядок в этом бардаке навести. Раз и навсегда…

Оставив женщин тихонько роптать, Храм вышел из палаты. Даже не попрощался. Зачем? Решено ведь: вернётся ещё сюда…

… По темноте коридора глухо простучали суровые солдатс-кие сапоги…

… В приёмном покое был покой. Дежурная медсестра уведо-мила Храма о том, что Нелли Михайловна ушла домой. Где-то на улице вдалеке пропел петух. Храм удивился: «Разве в городе бывают петухи?!.» Раньше такого Храм в Кинеле не слышал. Просто — не обращал внимания… Вот он — городской суд. Вот он — напротив — родной дом. Тук-тук — по стеклу…

— Ой, сыночек! — Галина выглянула на стук в окно своей ко-мнаты и побежала открывать дверь. — Сыночек!..

Сперва сына впустить в дом, а уж затем — сменить «ночнуш-ку» на более подобающий наряд… Накормить-напоить…

… — Мам, как заявления в суд подают? Нужно одну сволочь засадить за решётку… — и Храм рассказал матери обо всём, что узнал в гинекологическом отделении больничного стацион-ара от беременных и уже потерявших своих малышей женщин.

— Женя, — ответила Галина, — разве в суд обращаются с та-кими заявлениями? У нас в суде такого, кажется, ещё не было…

… Сдаваться Храм не собирался. Утром отправился в отдел милиции — рядом совсем. Оттуда Храма «отфутболили» в про-куратуру. Пошёл. Объяснил. Дежурный работник прокуратуры выслушал внимательно, но заявление посоветовал не подавать: никаких перспектив, никаких зацепок, никаких доказательств того, что некая «Жанна Викторовна» «мотает нервы» неким же-нщинам.

— Да я тебя сейчас сам за шкирку туда оттащу! — вспылил Храм, забыв про всякие «Вы». — Оторву твою задницу от этого стула, приволоку в гинекологию и суну тебя башкой в ванну с детскими трупами! Может, тогда ты увидишь доказательства, когда они будут прямо перед твоим носом! Детей — убивают! Сидят тут… жопы просиживают… Я заставлю вас, сволочей, работать! — хлопнул кулаком по столу и встал. — Привезу сю-да прокуроров из Куйбышева!..

— Подождите, — дежурный работник прокуратуры сказал спокойно, глядя серьёзным взглядом на гневного Храма, так и не успевшего сменить форму на гражданскую одежду, — прися-дьте. Если Вы настаиваете, я приму Ваше заявление. Не состав-или ещё? Давайте помогу…

… Храм ходил к Марине в больницу каждый день и просижи-вал возле жены почти с утра и практически до позднего вечера. Остальные женщины, обитавшие в той же палате, где и Марина, уже почти не стеснялись присутствия Храма, лишь иногда про-ся его «на минутку отвернуться». Работник прокуратуры, как оказалось, уже успел побывать здесь — в гинекологическом от-делении — и опросить женщин-страдалиц. Во всех палатах. Всех…

… Белая «Волга» подъехала к дому Подмальковых, где заси-делся Храм, заглянувший после «дневного дежурства» возле жены к любимой тёще «на блины». Оставив водителя в машине, женщина лет сорока пяти вышла из «Волги» и направилась к дому. Нелли Михайловна впустила в дом нежданную гостью-незнакомку, разыскивавшую Храма. Женщина поздоровалась:

— Доброго вечера. Так ты и есть, значит, Храмов? Я, собст-венно, к тебе. Из прокуратуры. Ты можешь пройти со мной?

Ну, надо — так надо. Храм попрощался с тёщей, тестем, Паш-кой и Ларисой и вышел следом за женщиной. Сели в «Волгу». Поехали. Женщина сидела впереди рядом с водителем. Неско-лько раз Храм спросил: «Куда едем-то?» Но ответа так и не по-лучил. Остановилась «Волга» возле подъезда одной из пятиэта-жек. Давненько Храм не бывал в этом подъезде! Здесь — на пя-том этаже, дверь налево — живёт Танька Сидорова. По ступень-кам — топ-топ… Удивительно, но молчаливая женщина стала крутить свои ключи в замочных скважинах двери… Танькиной квартиры. Снизу раздавались приближающиеся шаги поднима-ющегося водителя «Волги»…

… В Танькиной квартире почти ничего не изменилось. В ком-нате-зале царила тишина. Молчавшая весь путь от дома Нелли Михайловны до этой комнаты женщина заговорила:

— Не скажу тебе, что приятно познакомиться, но… приходит-ся познакомиться с тобой, раз уж такое дело… Меня зовут Жан-на Викторовна Сидорова. Я — заведующая гинекологическим отделением здешней больницы.

И тут Храм вспомнил: когда он в прокуратуре составлял заяв-ление, работник прокуратуры подсказывал ему — как, где и что нужно писать; и фамилию завгинекологией — тоже подсказал; тогда фамилия эта показалась Храму такой знакомой; но — ма-ло ли Сидоровых в Советском Союзе… А теперь — вот, оказы-вается, что это за Сидорова! Мамашка той самой Громовской Таньки!..

— Присаживайся, — повелела Жанна Викторовна, сама же взяла из лежавшего на журнальном столике портсигара сигаре-ту, щёлкнула зажигалкой; мужчина-водитель открыл настежь балконную дверь, ушёл на кухню, — куришь? — посмотрела в глаза Храма глубоко, испытующе, но без ненависти. — А я вот — курю… Замучили уже меня в прокуратуре по твоей, Женя, милости. Тебя ведь, если не ошибаюсь, Женей зовут? Понима-ешь, Женя, — она стала ходить по комнате, время от времени прикладывая к ярким, напомаженным губам сигаретный фильтр и выдыхая в потолок сизую дымную струйку, — ведь ты ничего не понимаешь… Читала я все эти… как их там?.. показания… Страдалицы, согласна… Так давай же, — она остановилась, по-влажневшим взглядом упёрлась в глаза Храма, — сажай меня! За что? За то, что я — дура! — после школы пошла не в какой-нибудь педагогический, а в медицинский! И в медицинском не на стоматологическом отделении училась, а на этой… грёбаной гинекологии!.. Хотела помогать появляться на свет ребятишкам. Я ведь сама — тоже мать. Вон, — она качнула головой в сторо-ну установленной в серванте за стеклом большой чёрно-белой фотокарточки, на которой были счастливые молодожёны — Та-нька и Гром, и которую Храм до этого момента даже не замет-ил, — чадо моё несчастное… Тоже, между прочим, лежит сей-час на сохранении в моём отделении; того и гляди — останусь без внука… И сделать ничего не могу, хоть ты тресни… Муже-нька Танюшки моей в конце июня посадили; да давно надо бы-ло этого Громова……! А дочка теперь — в таком состоянии… А чего ты, Женя, хотел? Да, вот такая грязная у меня работёнка! «Залетевшие» приходят на аборты — пачками. Первородки — на сохранение; знаешь, сколько неврастеников среди нынешних рожениц?!. И все хотят здоровенького ребёночка; и при этом живут в нервной обстановке; курят, пьют — безмерно; наркома-нят… Какое уж тут «здоровье»… Выкидыши — сплошь и ряд-ом. По ночам под окнами — онанисты-твари; пугают больных девчонок… Мне самой, что ли, по кустам ночами ходить, кара-улить, гонять этих мразей? В позапрошлом году у меня в отде-лении одна медсестра выбежала вот так — ночью пристыдить мерзавца; так тот её избил и… А милиция — ничего. Не нашли; да и не искали наверняка… А у медсестры — нервный срыв; муж от неё сразу ушёл, как только узнал, чего с ней произошло на работе… Думаешь, мне не хочется сейчас быть возле моей дочери, в больнице, а не с тобой тут… разговаривать? Думаешь, мне приятно видеть мёртвых ребятишек? Знаешь, сколько их мёртвыми рождаются?! Сколько умирают в первые два-три дня жизни?.. И ведь никто не вспомнит о том, сколько их — живых — сейчас растут. За живого ребёнка никто и «спасибо» не ска-жет, а за… Всё «шишки» — всегда на меня… Родится уродец у какой-нибудь алкоголички и помрёт сразу после рождения, а виновата во всём — я… Страшно было тебе в нашем отделе-нии? Вот ты сколько получаешь в месяц?

— Сто девяносто форинтов, но это — венгерские. — признал-ся шокированный Храм. — На наши — десять рублей выходит.

— Червонец, значит, — женщина вздохнула, — немного… Но ведь ты — солдат, служишь… Тебе на поесть-попить-одеться тратиться не нужно. А у меня зарплата — сто двадцать в месяц. Попробуй-ка прожить на такую. Думаешь, я не вижу, в каком состоянии моё отделение? Мы — врачи — сами скинулись, за-навески на окна в палаты купили; хоть что-то приятное для на-ших бедолаг-больных, что-то домашнее, родное… А горсовет? Что он делает для больницы? Ты поверишь в то, что я по воск-ресеньям… сама во всех врачебных кабинетах прибираюсь и полы мою? Не поверишь… А я — прибираюсь. И другие врачи — тоже. Не хватает у нас нянек-санитарок; никто не идёт за та-кую нищенскую зарплату на такую грязную и неблагодарную работу… Я с удовольствием ушла бы с этой своей должности. Только — что это изменит, Женя? Ну, будут все проклинать не меня, так кого-нибудь другого, кто завгинекологией в этой чёр-товой дыре согласится быть…

— Ладно, Жанна, — в комнату вошёл мужчина-водитель, раз-огнал взмахами руки повисший в воздухе синий табачный дым, — хватит плакаться. Высказалась? Полегчало?.. Давай-ка, юно-ша, я тебя домой отвезу… Пусть поплачет…

Жанна Викторовна действительно плакала. Она отвернулась от мужчин, но её вздрагивающие плечи выдавали её. Храм под-нялся из старенького кресла и, негромко попрощавшись, напра-вился в прихожую, к выходу.

Подвезти себя Храм не позволил; пошёл пешком. Прошёл ми-мо пустынно-тихого училища, в котором когда-то учился. Все

училища и школы на лето вымирают и умирают…

… В окне квартиры Ирины Александровны горел свет. Час — поздний, а Ирина Александровна — не спит. Заглянуть? А ес-ли… она не обрадуется? Если… она не одна?.. Храм вздохнул, опустил взгляд с манящего светом окна своей бывшей препода-вательницы немецкого языка и пошёл дальше. В каком-то дворе местная «группировка» малолеток молча проводила Храма не-дружественными взглядами. Когда-то — ещё совсем недавно — здешним «главшпа́ном» был Гром. А теперь — кто? И почему не «докопались»? Видимо, малолетняя шпана чувствует «доар-мейцев»-противников; а к тем, кто уже отслужил в армии, несо-вершеннолетние «сопляки» уже не пристают… У взрослых всё — по-взрослому…

… В своей комнате Храм нажал кнопку на «Нашэнл-Панасо-нике». «Японец» послушно отозвался, изрыгнув из себя радост-ную музыку. Ностальгия… Вот какая ты…

… — Здравствуй, Тань… Как у тебя… дела? — Храм заглян-ул в палату, где, помимо Таньки Сидоровой, были ещё две деву-шки.

— Женька? — Танька широко распахнула свои глаза. — Ты как здесь?.. Ты… ошибся палатой… Марина — через две пала-ты, направо…

— Знаю, — Храм прикрыл за собой дверь, поставил табуретку у изголовья Танькиной кровати, сел, принялся выставлять из принесённого с собой полиэтиленового пакета гостинцы на крышку тумбочки, — я к тебе. Вот — витамины тебе.

— Забо-отливый! — голос Таньки дрожал язвинкой. — Не то, что мой… Знаешь, Громова-то моего — посадили. Дали десять лет… Сволочи вы все, мужики! — она вдруг зарыдала. — Не нужны мне твои витамины… Нету у меня теперь никого…

— Да брось ты, Танька, — Храм коснулся рукой её плеча, и Танька вдруг приподнялась, оторвалась от подушки, обняла его шею, — ну-ну-ну, слышишь меня? Всё ещё будет хорошо. Де-сять лет — не вся жизнь. Нельзя тебе волноваться…

— Теперь можно, — Танька всхлипнула, не отрываясь от Хра-

ма, — теперь уже всё можно. Теперь уже все эти мучения зако-нчились. Да и хрен-то с ними! И не надо! И не хочу! Пусть! Пусть! Так и надо! Так и надо!.. — у неё началась истерика, и Храм обнял Таньку покрепче.

— Ладно тебе, Танька, — Храм гладил ладонью по волнистым Танькиным волосам, — Жанна Викторовна тебе поможет. Всё будет…

— Ну хоть ты-то мне не ври! — перебила его Танька. — Нет уже моего маленького! И чем, чем мне поможет эта… тварь?!.

— Тань, ну зачем ты так? — осторожно сказала молоденькая девчонка, сидевшая на соседней кровати. — Она ж — мать, всё-таки…

— Мать? — Танька оторвала свою голову от груди Храма, по-смотрела на соседку. — Что же она ничего не сделала, мать эта?

— Ну, Тань, — девчонка-соседка смутилась, — не боги же врачи… Всякое бывает… А ты ещё обязательно родишь, Тань…

— Не хочу, Свет, не хочу! Ничего больше не хочу! — Танька снова уткнулась головой в грудь Храма. — Почему всё так, Жень, ну, почему?..

… — Здравствуй! — Жанна Викторовна попалась навстречу Храму, когда тот, облачённый в белый халат, шёл по коридору к палате своей жены; завотделением постаралась улыбнуться, но улыбка получилась не приветливой, а вымученной.

— Здравствуйте, Жанна Викторовна! — ответил Храм; глаза его бегали виноватым взглядом из стороны в сторону. — Прос-тите, я пройду?

— Конечно… — сказала завотделением, свернула в свой ка-бинет и закрыла за собой дверь.

Храм взглянул на древнюю надверную табличку: «Зав.отдел.»

… — Достань-ка тетрадку, — попросил Храм Марину, — на-до написать одну ерундовину в прокуратуру. На заведующую…

— Что это? — спросила Марина, когда Храм закончил свою «письменную работу», и лист оказался в руке жены. — Ты что

— тряпка?

— Ты ничего не понимаешь, — Храм забрал лист из руки Ма-рины, — она просто не заслужила этого. Она… она не виновата.

— Нет, девчонки, вы слышали?! — провозгласила Марина на всю палату. — Мой заступничек-муж решил простить всё этой стерве — Сидоровой! Ему, видите ли, плевать на всех тех мла-денцев, которых она погубила! На всех женщин, которых она…

— Заткнись, — сдерживая себя, прошипел Храм, наградив ра-спалившуюся супругу несильной, но отрезвляющей пощёчиной; отвёл в сторону взгляд, не желая видеть злобное лицо жены, — у Жанны Викторовны этой ночью… горе произошло…

— А-а-а, — догадалась Марина, — значит, и Танька осталась без громовского наследничка?! Есть всё-таки Бог на свете!..

— Дура! — бросил в воздух Храм и поднялся с кровати жены. — Чего ты понимаешь?! Да она… Да ты… Да… да пошла ты!..

Марина не успела рта раскрыть, ошарашенная; она смотрела на хлопнувшую вслед за вышедшим Храмом дверь палаты. Пси-хованный!..

… В коридоре все сторонились от Храма, шедшего напролом и, кажется, никого и ничего не замечавшего. Словно внезапно вспомнив о чём-то очень важном, Храм остановился; замер; спустя несколько секунд раздумий, повернулся и зашагал обра-тно. На стук в дверь никто не отозвался. Никого? Но рука (пока Храмова голова думала) уже потянула на себя холодную метал-лическую дверную ручку. Храм вошёл в кабинет. Заведующая гинекологическим отделением стояла возле окна, обратив к во-шедшему свою спину. Она не повернулась. Она ничего не слы-шала; потому что не хотела слышать ничего; она никого не ви-дела; потому что не хотела видеть никого; она была где-то дале-ко-далеко, за облаками, на которые смотрела…

— Простите, Жанна Викторовна… я стучал, но Вы не ответи-ли… а дверь — открыта… Знаю, что Вам тяжело, но…

— С чего ты решил, что мне — тяжело? — она повернулась всем телом, явив Храму своё страшно постаревшее за прошед-ший день лицо; вчера вечером — в своей квартире — эта жен-щина казалась Храму намного моложе. — Разве может быть тя-жело такой… твари, как я? Я ведь… ну, кто я? Чего там написа-ли все эти девчонки?.. Да, видела я сегодня своего неродивше-гося внука; об этом, что ли, ты хотел у меня спросить? Видела!.. Да, Женя, хреново мне… Да, разрывается сердце!.. А ты дума-ешь, оно не разрывается, когда я и чужих малышей вижу… в ванне?!. Никто ж не знает, что́ у меня в душе творится, когда я ничем не могу помочь… Дура я, дура… Надо было стать какой-нибудь училкой, чтобы меня все любили, а не проклинали… А я — нет, не пла́чу; наплакалась уже за двадцать пять лет-то, нет больше сил… Нет, не привыкла; просто сил уже нет…

… — Вот, — Храм вручил лист работнику прокуратуры, — прошу Вас не сажать Жанну Викторовну. Я просто не понял сперва…

— А я Ва́с сейчас не понимаю, — ответил работник прокура-туры, пробежав взглядом по строкам на листе, — то Вы — на-стаиваете, то вдруг — прощаете преступника, про́сите не нака-зывать…

— Да кто преступник-то? — Храм округлил глаза. — Жанна Викторовна — преступник? Да Вы глаза-то свои раскройте! Че-ловек столько лет помогает людям на свет появляться в услови-ях, которых нет совсем, а Вы её… А то, что всякое в жизни бы-вает, так это — жизнь!..

4. Пулемёт.

В Венгрию Храм возвращался поездом. Через Москву. В пла-цкарте проходившего через Куйбышев поезда познакомился с учительницей литературы, которая тоже ехала в Венгрию. Быв-ают совпадения; и нередко. Жизнь вообще полна неожиданнос-тей и сюрпризов. Учительница направлялась в Венгрию не по служебной надобности (как Храм), а догуливать свой летний от-пуск. Преподаватели литературы, оказывается, любят путешест-вовать, а не только читать неинтересные полезные для ума кни-жки и заставлять своих учеников читать эти неинтересности. До Москвы учительница — Анна Сергеевна — рассказывала Хра-му о правилах поведения человека в обществе. «Читала лекцию о нормах этики». Храм вынужден был терпеливо слушать… Ан-на Сергеевна была ровесницей Ирины Александровны; но — разве можно сравнивать небо и землю?! Во сне Храм запросто мог называть Ирину Александровну Ирой, Ириной, Ирочкой, Иришкой… Анну Сергеевну Храм не смог бы назвать Аней да-же во сне; не рискнул бы. «Маргарэт Тэтчер»!* Железная тётка! Сидит напротив за столом и — «Не чавкай так, Женя, это — не-прилично… Руки перед едой нужно мыть с мылом… Косточки арбузные нужно выбрасывать в урну, но не в окно… Не высо-вывайся в форточку — это опасно, может продуть голову… Не-льзя!.. Нельзя!.. Это неприлично!.. Это тоже неприлично!..» И так — весь путь от Куйбышева до Москвы. В Москве Анна Сер-геевна умудрилась взять билеты для себя и Храма не просто в один вагон, а — в одно купе. Ей, видите ли, спокойнее ехать с попутчиком, которого она уже знает. А Храму теперь — мучай-ся с ней… Второе августа — День воздушно-десантных войск. И угораздило же Храма именно в этот день быть в Москве! Ку-да ни глянь — повсюду мелькали бело-голубые тельняшки и го-лубые береты. Храму было тревожно: не хотелось лишнего вни-мания к своей скромной персоне; не до праздника; навеселился уже — дома…

— Во-о! Братишка! — радостный голос за спиной (близко-близко) заставил Храма оглянуться; здоровяк грибоводовского роста смотрел на него (маленького Храма) весёлыми пьяными глазами. — Н-не понял? Ты чего это до сих пор «сухой»? Наш день, братишка!

— Ребята, — вступилась за Храма Анна Сергеевна, — пожал-уйста, оставьте Женю в покое! Нам с ним ещё до Венгрии и по ней ехать; и я не хочу, чтобы…

— Так тебя мы и не просим! — здоровяк не дал ей досказать. — Кто это такая, братишка? Тёлка твоя? — спросил у Храма.

— Это — Анна Сергеевна, — смутившись, ответил Храм, — не тёлка моя, а учительница литературы. Братцы, не надо её…

— Так мы её и не будем! — не дал докончить фразу Храму здоровяк, и вся его находившаяся тут же компания — пять пар-ней и три девушки — расхохоталась. — Ой, прости, Анна Сер-геевна; не хотел тебя обидеть! Мы заберём у тебя твоего… бой-ца́-молотобо́йца, ладно? Да ты, Анна Сергеевна, не переживай, не обидим мы его! И в обиду — не дадим!.. Пойдём, братишка, посидим в парке, — здоровенной ручищей обнял Храма за пле-чи и повёл с собой, — на природе…

— Женя! — прокричала вслед весёлой компании Анна Серге-евна, оставшаяся сторожить сумки. — У нас поезд через восемь часов!.. Не пей много!..

… — А училка-то какая заботливая! — сказал здоровяк, когда вся компания была уже в ближайшем небольшом скверике, рас-положившись на длинной скамейке. — Анна Сергеевна… Нет, братишка, ты не прав; классная тёлка — эта Анна Сергеевна; и переживает за тебя, а ты — «не моя», «не моя»!.. Значит, ты — Женёк? А я — Лёха. Это, — обвёл указующей рукой всех оста-льных парней и девчонок, — Нинка, Саня, Серёга, Толян, ещё один Саня, Лиза, Паша и Наташка. Лизок, давай-ка братишке — горючего!

Одна из девушек достала из холщовой сумки термос, открути-ла крышку-«кружку», вытянула пробковую затычку. Окружаю-щий скамью воздух мгновенно заполнился вонючим запахом, и Храм понял, что самогон-полуфабрикат, который однажды при-шлось пить с Ленкой Соболевой в квартире Таныша, — просто безобидный детский напиток в сравнении с тем, что находится в термосе москвичей.

— Давай-давай, — подбадривал Храма здоровяк-Лёха, подно-ся к лицу трезвого «собрата» крышку-«кружку», полную отвра-тительной жидкости, — не опозорь вэ-дэ-вэ! Лизок, закуску по-дготовь-ка братишке!.. Держи помидор!..

Храм опрокинул в себя всё, что было в термосовой крышке. Пойло упало вниз и устремилось было обратно, но Лёха немед-ленно пресёк этот порыв, заставив Храма зажевать сочным по-мидором отвращение; огненная жидкость внутри Храма успоко-илась и смирилась со своей новой судьбой в новом «сосуде». Военный патруль (старший лейтенант артиллерии и два рослых младших сержанта-чернопогонника) неспешно приблизился к скамейке.

— Старшой, — сказал Лёха, выпустил из объятия своей левой руки Наташку, поднялся со скамьи, шагнул навстречу патрулю, загородив собой всю свою компанию, — давай-ка не балуй… Видишь: отдыхаем культурно, ни к кому не пристаём, всё чин чинарём…

— Вон тот рядовой… — сказал артиллерист, выглянув из-за широкого торса Лёхи и посмотрев на Храма. — Тоже отдыхает?

— Мальчишка — с нами, — не сходя с места сказал Лёха, — я за него отвечаю. Мужики, даже не вздумайте приближаться к нему; всех положу лицами в асфальт; мне терять — нечего, я в Афгане не троих, а столько «духов» положил — у тебя волос на голове меньше… Говорю ведь: отдыхаем — культурно, не шум-им, не безобразим, сам ведь видишь, старлей…

Патруль пошёл дальше по аллее сквера.

— А ты, братишка, сомневался? — спросил Лёха, вернувшись на скамейку и посмотрев весёлым взглядом на Храма, хотя тот не произнёс ни слова. — Культура — великая вещь! Противни-ка можно уничтожить не только силой своей физики, но и силой слова; слово — мощнейшее оружие. Тебе твоя Анна Сергеевна это подтвердит. Ха-ха-ха!.. Запомни, братишка: десантник ско-рее сдохнет сам, но брательника никаким шакалам не сдаст, сколько бы их не было. А ну, Лизок, наливай!..

Храм махнул в себя содержимое ещё одной крышки-«круж-ки», съел жареную куриную ляжку. Толян, чей берет был на го-лове Лизы, бил правой рукой по струнам, левой переставляя па-льцы в аккордах по грифу, выбрасывая из своих лёгких звучный воздух:

— Если друг оказался
Вдруг —
И не друг, и не враг,
А — так…
Если сразу не разберёшь:
Плох он или хорош, —
Парня в горы тяни,
Рискни,
Не бросай одного
Его,
Пусть он в связке одной
С тобой;
Там поймёшь — кто такой…*

Храм слушал давно знакомую песню Высоцкого* и думал: «При чём здесь горы? Ведь сегодня не день альпийских стрел-ков…» К голосу Толяна уже присоединились голоса Серёги и Паши. Воздух колебался:

— … Если ж он не скулил,
Не ныл,
Если хмур был и зол,
Но — шёл,
А когда ты упал
Со скал,
Он стонал, но — держал,
Если шёл за тобой
Как в бой,
На вершине стоял — хмельной,
Значит, как на себя самого
Положись на него…*

Лёха насвистывал. Храм незаметно заснул…

… Анна Сергеевна закрыла дверь купе и неаккуратно толкну-ла Храма обеими руками в грудь. Храм упал на нижнюю полку, но подняться уже не смог: Анна Сергеевна, подобрав вверх свою узкую чёрную юбку, вспорхнула мотыльком и оказалась на Храмовом животе. Она сидела поверх десантника и ловкими пальчиками освобождала пуговки своего чёрного жакета из пе-телек. Жакет отлетел на соседнюю нижнюю полку, а пальчики Анны Сергеевны уже занимались пуговицами её белой рубаш-ки. Ах-х!.. Рубашка отправилась следом за жакетом… Ах-х!.. Туда же улетел и бюстгальтер… Анна Сергеевна сорвала с Хра-ма голубой берет и пристроила головной убор небесной пехоты на свою голову, запела:

— Колёса диктуют вагонные:
Где можно увидеться нам;
Мои номера телефонные

Разбросаны по городам.

Заботится сердце, сердце волнуется;
Почтовый пакуется груз…
Мой адрес — не дом и не улица;
Мой адрес — Советский Союз…*

Напевая слова про сердце, Анна Сергеевна обеими руками взяла правую руку Храма и приложила её ладонь к своей левой груди. Храм понял: он — побеждён. Его (десантника!) повергла на лопатки какая-то учительница какой-то литературы и теперь вытворяет с ним всё, чего ей хочется. Оказывается, учительниц-ам литературы тоже — хочется… Не только читать нужные ну-дные книжки и надиктовывать диктанты… Анна Сергеевна…

… — Женя, вставай, Женя! — Нинка растормошила Храма, и тот понял, что его голова лежит на девичьих коленях.

— Ну, что, братишка, — сказал, подмигнув, склонившийся к эмбриону-Храму верзила-Лёха, — выспался? Ха-ха-ха!.. Лизок, дай-ка братишке опохмелиться… Не-не-не! — покачал головой в ответ на безмолвное возражение Храма, не замеченное осталь-ными. — Ник-каких отговорок! Я за тебя отвечаю? Отвечаю. А кто смеет сомневаться в моём слове? Никто. Пей. И оторви уже голову от Нинкиных ног! Вот отслужишь, как положено, прие-дешь к нам сюда, и тогда я сам лично подберу для тебя невесту, всё чин чинарём. Во — Нинку! Ха-ха-ха!..

— Он ведь женатый уже, — с наигранным «сожалением» про-изнесла Нинка, вздохнула и усмехнулась, отрывая голову Храма от своих коленей, — видишь: у него кольцо на правой руке. Да и маленький ты, — солнечно улыбаясь, посмотрела Храму в глаза, — Женя, какой-то… Не кормит тебя, милый, жена…

— Ты, Нинка, давай не наговаривай на вэ-дэ-вэ, — сказал Лё-ха, — вырастет Женька — с меня размером!.. Пей!..

Последнее слово было адресовано Храму, и он выпил. Откус-ил от помидора бок, пожевал, проглотил. Всей компанией пров-ожали Храма до перрона. Анна Сергеевна испереживалась. Она давно собиралась идти к своему вагону (поезд уже подали под посадку), но чувство долга и сумка Храма удерживали учитель-ницу на месте. Лёха подхватил весь багаж Анны Сергеевны и Храма и пошёл вдоль состава. В купе Лёха занёс сумки сам; вы-шел на перрон; дружная компания стала прощаться с проезжи-ми. Нинка, Лиза и Наташка обнимали-целовали Храма, а парни — целовали-обнимали смущённую учительницу литературы, попеременно красневшую и бледневшую при каждом поцелуе. Бывшие десантники пожали Храму руку.

— Ну, Анна Сергеевна, не обижай Женьку в дороге! — попро-сил Лёха…

… — Женя, как тебе не стыдно? — сказала Анна Сергеевна, когда мир поплыл за окном купе. — Я ведь так переживала!

— А как переживал я, когда Вас целовала и обнимала целая десантная рота! — парировал Храм. — Давайте на «ты»?..

Кроме них, в купе никого не было. Закрывшись, они не отве-чали на предложения им чая. Не было для них в этом вагоне ни проводников, ни других пассажиров. Их было двое: Анна Сер-геевна и Храм. И они были вдвоём. Чёрный жакет Анны Серге-евны упал на соседнюю нижнюю полку. Следом за ним туда же полетела и её белая рубашка… Колёса вторили учащённому се-рдцебиению; государственная граница — приближалась. Время неразрывно связано с пространством…

… — Храмов, ты почему отказываешься совершать прыжки? — одарил строгим возмущением лейтенант Грибовод. — У нас — боевая часть. Это значит… Что? Это значит, что боец должен уметь не только прыгать на девок, но и — совершать прыжки с парашютом. Иначе — какой же ты десантник? Вернёшься дом-ой, о чём будешь рассказывать? О том, что ты — небесный пе-хотинец — небо видел только с земли? Бегом за куполом!..

На время действия вводной* весь разведывательный батальон был вооружён. Австро-венгерская граница была относительно недалеко, и в Сольнок периодически наведывались «большие начальники» из штаба Южной Группы Войск. Приезжали, дава-ли какую-нибудь дурацкую (по мнению бойцов) вводную и уез-жали. А солдатам — мучайся… Вводные отменялись отдельн-ым приказом из штаба Группы. И приказ такой штабное началь-ство Группы иногда забывало отдавать по месяцу. Вот и теперь: приехал какой-то «лесник»* с «вениками» в петлицах и широч-енными лампасами на штанах и отдал команду: «Возможность нападения со стороны австрийской границы!» Весь разведбат — немедленно «в ружьё»! Оружейные комнаты казарм опусте-ли. Даже спать приходилось с автоматами. Лишь одно радовало Храма: Серёга Чупахин, переведённый в третью роту из четвёр-той, был штатным пулемётчиком, и его пулемёт был куда тяже-лее Храмовского автомата. Девять килограммов пулемётного «железа» да восемь «кило» «жестянки» с двумя сотнями патро-нов; семнадцать килограммов «радости»… Стыдно признать, но факт есть факт: чужое несчастье, если оно весомее твоего собст-венного, всегда радует и успокаивает…

… Чупахин, прозванный Чупахой, был незлобивым человек-ом. Говорят: крупные люди — добрые люди. Чупаха был под стать командиру роты: высокий и широкий. В батальонном во-кально-инструментальном ансамбле с незамысловатым названи-ем «ВИА» Чупаха играл на бас-гитаре. Проходя как-то раз мимо батальонного клуба, Храм услышал треньканье струн и «загля-нул на огонёк». Чупаха перебирал пальцами струны на гитаре, пытаясь изобразить «соло». Храм попросил у него инструмент и — «изобразил». Чупаха удивился вслух:

— Играешь?! Слушай, давай к нам в «ВИА», а? Ударник — есть, я — бас; а ты — будешь на гитаре. Может, ты ещё и петь умеешь? А ну…

Храм затянул из «Воскресения»:*

— Может быть, в чужи-и-и-е края
Увела надежда моя меня-а-а…
Может, это радость моя поёт,
Плачет и зовё-о-от, плачет и зовё-о-от…*

«Ария» Храма Чупахе очень понравилась, и Храм был едино-душно (единой лишь Чупахиной душой) утверждён солистом «ВИА». Ударником ансамбля был младший сержант Германов, отслуживший на полгода дольше Храма и Чупахи и называвш-ийся в солдатской среде просто — Гера. Гера — третьеротовец. Храм — тоже. Чупаха сходил к командиру батальона и попрос-ил: «Товарищ майор, переведите меня в третью роту. Пожалуй-ста…» Комбат взял и — перевёл… Теперь весь «ВИА» всегда был вместе. Даже во время марш-бросков Чупаха всегда оказы-вался рядом с Храмом и добавлял к своему пулемёту Калашни-кова три с половиной «кило» снаряжённого Храмовского авто-мата: «Передохни́, Храм!» Вот только — совершать прыжки с парашютом вместо Храма Чупаха не мог. Храм — просто боял-ся высоты…

… Несколько лет назад, когда Храм учился в Грузии, восьмой класс в полном составе приехал в Батумский Ботанический сад. Одноклассники разбились на пары, чтобы организованно взле-теть на горную вершину. Фуникулёром. В пару Храму достал-ась Манана. Можно было радоваться: когда ещё выдастся такая возможность — обнять девушку на высоте птичьего полёта, где никто из посторонних не обратит на тебя внимания, не помеша-ет? Но Храм отказался (категорически!) садиться в спаренное подвесное сиденье канатной дороги. Манана поехала вверх од-на. А Храм — пошёл пешком.

— Молодец! — сказал Храму на вершине горы Игорь Папиа-швили. — Я тоже ни за что не поехал бы рядом с девчонкой!

Женьке стыдно было признаться своему другу, что он не по-ехал вместе с Мананой не из-за унижения своей «мужской гор-дости» соседством какой-то девчонки, а — из-за банальной бо-язни высоты. Для него посмотреть вниз с балкона второго этажа — уже было пыткой…

… Всю ночь, лёжа в обнимку со своим АКС-74, Храм молил Бога о том, чтобы небо затянули тучи и из них повалили одно-временно дождь, снег, камни… Всё, что угодно, лишь бы не со-стоялись прыжки!.. Либо — Храм неправильно молил Бога о помощи, либо — Бога нет вообще, либо — Он был обращён к Храму той своей стороной, которой Храм всегда был обращён к Нему… Утром небо было начисто выбрито ветром ото всех ма-ло-мальских облачков. Большинство из разведчиков радовал-ись: самая подходящая погодка для прыжков. Храм не понимал их: как можно радоваться самоубийству?.. На слёзное прошение оставить его на земле, лейтенант Грибовод сказал Храму, что будет лучше, если боец покинет борт воздушного транспорта самостоятельно, не дожидаясь, пока его оттуда выбросят. Выс-лушав пожелание ротного, Храм пошёл к КУНГу* за парашют-ом. Поставил-прислонил свой автомат к колесу грузовика (что-бы оружие не мешало) и полез наверх, в кузов. И — обратно. Глядь: а автомата-то и нет… Парашютная сумка грохнулась на землю; Храм быстрым взглядом окинул всё вокруг. Ближе всех к КУНГу — метрах в пятидесяти — находилась группа офицер-ов, обсуждавших боевые задачи и не обращавших на побледне-вшего Храма никакого внимания. Вряд ли кто-нибудь из офице-ров мог взять автомат… Вот — «деды»; они — чуть дальше офицерской компании; «деды» любят пошутить над салагами… Храм подхватил парашютную сумку (не хватало ещё, чтобы и её «увели»!) и побежал к «дедам». Прошмыгнуть незамеченным мимо группы офицеров Храму не удалось. Бдительный Грибо-вод окликнул своего бойца:

— Рядовой Храмов, с-стой — раз-два! Я не понял, товарищ боец: почему ты ещё не в подвесной?* Самолёт — в другой сто-роне; кр-ругом-м-мар-рш!

— Мне надо… Я… быстро! — выпалил Храм и бросился бе-жать дальше; вот и «деды». — Мужики, отдайте автомат!..

— Не понял? — сержант Горцев рассёк своим голосом тиши-ну, образовавшуюся после слов Храма. — Автомат? В парашю-тной сумке смотрел? Замени парашют; иди…

— Да нет! — начал объяснять Храм. — Не тот автомат,* а — а-кэ-эс* мне нужен! Самолёт — ждёт!..

— Ё-о-о-о!.. — выдохнул из себя Горцев. — Храмов, ты чего — оружие протрахал?! Ну ты, Храмов, и… Механизатор! На посевной!..

— Храмов! — крикнул лейтенант Грибовод. — Ко мне — бе-гом-м-марш!.. Что же ты, боец, от самолёта-то прячешься?

— Я не прячусь, товарищ лейтенант; я… автомат потерял… Оставил его у колеса, а после — раз!.. И нет автомата…

— А после — раз! И — есть автомат! — сказал замполит бата-льона и вывел свои руки из-за спины вперёд; правая рука гвар-дейца-капитана держала автомат за дульный тормоз. — Держи, воин, своё оружие. Стой, куда побежал? Лейтенант Грибовод, сегодня же закрепить за этим бойцом пулемёт. Пусть потаскает его при себе. Надеюсь, боец, пулемёт ты не потеряешь? Бегом в самолёт! — рявкнул так, что Храм подпрыгнул и побежал…

… После завершения прыжков лейтенант Грибовод построил свою роту на плацу и, вызвав Храма из строя, громко сказал:

— Товарищи бойцы! По итогам боевых стрельб и прыжков рядовому Храмову решением командира батальона присвоено звание младшего сержанта. Но-о!.. Сегодня младший сержант Храмов, будучи рядовым, утратил своё боевое оружие — авто-мат. Поэтому… Товарищ прапорщик, — посмотрел на ротного старшину, — выдайте младшему сержанту Храмову лычки и за-крепите за ним пулемёт. Храмов, носить и то, и другое до отде-льного распоряжения. Раз-ди́сь!*

— Пойдём, боец, — сказал, качнув головой, молодой прапор-щик, отслуживший в роте срочную и оставшийся тут же сверх-срочным старшиной роты, — повезло тебе! За что ж тебе сразу два наказания?.. Подожди, надо пилу с собой взять…

… До ближайшей лесополосы добрались на «шишиге». Прап-орщик выпрыгнул из кабины и кликнул Храма из кузова. Води-тель остался караулить грузовик, а старшина роты повёл Храма за собой в лес. Долго ходил прапорщик от дерева к дереву, вы-бирая поздоровее, помассивнее и поглядывая наверх. Наконец, указал рукой вверх на гущу сплетений одной из крон:

— Во-он тот сук видишь? Правее от ствола, метров восемь от земли… Раз, два… третий снизу… Видишь? Залезай — пили́…

Храм боялся высоты; но пришлось карабкаться вверх по ство-лу дерева — медвежонком. Помог совет Чупахи: «Поднимаешь-ся вверх — не смотри вниз!..» Храм отпилил нужный сучище и толкнул его (цепляющийся своими ветками за ветки соседних суков) вниз. Сук полетел к земле; а следом за ним — и ножовка: Храм вдруг увидел, насколько это много — восемь метров. Вце-пившись обеими руками в ствол, Храм решил: «Сдохну тут — вниз не полезу!» Прапорщик, посвистывая, разделывал упав-шую часть кроны дерева обронённой Храмом ножовкой; поднял голову, крикнул:

— Эй, боец! Ты долго там будешь сидеть? Спускайся; больше пулемётов не надо!

В руках старшина роты держал… деревянный «пулемёт», вы-деланный из сука; к «пулемёту» прапорщик уже прилаживал ле-нту-ремень.

— Ты чего там засел? Боишься высоты?..

Храм во всём признался. Старшина роты не стал смеяться над бойцом. Над чужой бедой смеются только нехорошие люди. Прапорщик дал Храму почти такой же совет, что и Чупаха: спу-скаясь, не смотри вниз… Храм благополучно спустился на зем-лю. Самостоятельно…

… Теперь Храму, помимо своего боевого автомата, приходи-лось повсюду таскать на плече длиннющий деревянный «пуле-мёт». Под смешки бойцов батальона…

… Из штаба Южной Группы Войск пришёл приказ: «Отбой». Всё личное оружие было сдано в оружейные комнаты. Храм уже собирался выбросить свой деревянный «пулемёт», но не ус-пел этого сделать: лейтенант Грибовод застал бойца за процес-сом отвязывания ленты-ремня от «оружия» и сказал, улыбаясь:

— Младший сержант Храмов, разве в приказе что-то сказано об уничтожении этого твоего пулемёта? А, боец? Продолжать быть с оружием!

Храму оставалось только сказать: «Есть!» и — продолжать не-сти службу, повсюду таская при себе свой «пулемёт»…

… Комбат, однажды столкнувшись с Храмом в парке боевых машин, посмотрел на его деревянное «оружие», сказал:

— Что это у тебя, боец?.. — засверкал весёлыми искорками в глазах, выслушав объяснение Храма. — Пулемёт — это хоро-шо. Молодец. Вижу, не зря произвели тебя в сержанты. Оружие — всегда при себе. Ладно, освобождаю тебя от твоего пулемёта. Давай сюда…

— Никак не могу, — возразил Храм, — оружие — моё лич-ное. В чужие руки — не имею права передавать. Разрешите лич-но уничтожить, товарищ майор?

— Уничтожай! — разрешил комбат и усмехнулся находчивос-ти воспитанника своего батальона. — Только… ха-ха!.. запомни личный номер своего оружия; сообщишь старшине роты — для внесения в журнал о списании… Ха-ха!..

5. Страшная тайна.

Суровейшим наказанием для офицеров Южной Группы Войск была отправка в Союз. Говорили, что подобное же — и в Цент-ральной Группе (в Чехословакии), и в Западной (в Германии), и в Северной (в Польше). В любом случае — советские офицеры, попавшие на службу в Восточноевропейский Социалистический Лагерь, старались не потерять это своё место службы, держал-ись за него. Внутри Союза все были уверены: проклятый капи-тализм медленно, но верно загнивает; и в Великое Государство Рабочих и Крестьян не должна проникнуть эта западная гниль. Но капитализм всё-таки нагло просачивался: из Западной Гер-мании — в Восточную, из Австрии — в Венгрию… Советские офицеры, нёсшие на своих плечах тяготы службы за рубежами западной границы своей Великой Родины, видели эти «происки капитализма»; и… не бежали от этого, героически принимая на себя удар. Удары были страшные: всё, чего в Союзе не было или являлось подприлавочным дефицитом, здесь можно было найти без особых проблем. Воинам Советского Союза строго-настрого запрещалось беседовать с местным населением — ма-дьярами — о Советском Союзе; для этого у мадьяров имеется своё венгерское телевидение, выдающее своим гражданам необ-ходимую информацию о жизни Старшего Брата. Отправлявши-мся на побывку в Союз «отпускникам» запрещалось рассказыв-ать своим родным про жизнь в Венгрии; для этого в Советском Союзе имеется своё советское телевидение… Директива о том, что Советский Союз — богатейшее и счастливейшее изо всех государств Социалистического Лагеря, должна была быть незы-блемой. Во всём мире, в каждой стране людей приучают к сказ-кам с раннего детства и убеждают верить в сказки всю жизнь. И люди верят в сказки…

… — Ты теперь — старослужащий, — сказал Храму Гера в один из дней весны девяностого года, — пора тебе узнать одну страшную тайну…

И Храм узнал, что Зойка-парикмахер стрижёт не только за двадцать форинтов, но и за триста. Разговор состоялся в баталь-онном клубе. Чупаха, судя по всему, уже был посвящён в эту «страшную тайну», потому что сразу покраснел.

— К мадьяркам — не пробиться, — продолжал Гера, — к же-не чьей-нибудь офицерской — и на десять метров не приблизи-шься, по мордасам от муженька получишь, это в лучшем слу-чае. Да и бабёнки-офицерши стараются избегать таких недораз-умений, чтоб за развал дисциплины не загреметь вместе с муже-ньком в Союз, в какой-нибудь гарнизон города Задрищенска. А незамужних девушек в батальоне — даже не «раз-два и обчёл-ся», а — «раз и обчёлся». Потому что она одна на весь наш раз-ведбат. Зойка-парикмахерша. Обслужит любого за триста фори-нтов. А ты, Храм, как думал, почему её называют «Зойка Триста Форинтов»?! Теперь — знаешь… Ну и — теперь знаешь, куда по нужде бежать…

… — Ну, Чупаха, что? Рискнём? — спросил Храм в следую-щий солнечный день. — Мне кажется, ты совсем зарос, а?!

— Ты чего?! — Чупаха испугался. — Я у Зойки на прошлой неделе стригся! За двадцатку… Да и… ка́к ей… сказать-то…?

— Ч-чёрт!.. Гера, Гера!.. Самое главное-то — не сказал! — со-гласился с Чупахой Храм. — Пойдём в клуб — поиграем…

… — Во́т вы идиоты! — Гера усмехнулся. — Сами-то как ду-маете? Типа, подходишь и говоришь: «Зойка, отдайся мне?» Ха!.. Ничего не надо ей говорить! — и Гера выдал на ударнике сложнейшую композицию. — Вот! — барабанная палочка по-ставила «точку» на напольном том-томе. — Подходишь, кла-дёшь деньги и — всё!

— Кладёшь — куда? — выдал Чупаха, глядя на пляшущие ба-рабанные палочки. — В руку? В карман? Гера, — куда?

— На тумбочку под зеркалом, — сказал Гера, закрывший в своей виртуозной игре глаза, — Зойка всё поймёт…

… — Давай, ты первый иди, — Чупаха подтолкнул Храма, по-глядывая сквозь стеклянную дверь на улыбающуюся Зойку, — вот — глядит, ждёт!..

— Она на тебя глядит, — ответил Храм, уворачиваясь от руки сослуживца, — ты и иди. У меня и денег-то нет.

— Вот, — Чупаха быстро засунул Храму за пазуху горсть вен-герских купюр, — теперь есть. Иди!

Одной рукой открыв стеклянную дверь парикмахерской, дру-гой рукой Чупаха затолкал Храма в зал — «на съедение» Зойке.

— Заходи-заходи, боец, — сказала Зойка, рассмеялась, усади-ла красивыми сильными руками в кресло, — слушаю тебя?

— У меня — вот… — Храм, расстегнув две верхние пуговицы повседневного кителя, стал выгребать из-за пазухи разноцвет-ные купюры и класть их поверх лежащих на подзеркальной ту-мбе парикмахерские инструменты.

— Ого! — удивилась Зойка. — Да тебя, похоже всей ротой… стричься собирали! Ха-ха!.. Ладно, — она смахнула, даже не пересчитав, венгерские купюры в выдвинутый ящик тумбочки, тут же задвинула его, потрепала рукой стриженую голову Хра-ма, — поднимайся. Да, да, поднимайся, поднимайся. Пока ты со мной играл в гляделки через дверь, у меня обеденный перерыв начался, та́к что… постригу я твою головушку в следующий раз. А пока — иди… Куд-да?! — своим повелительным тоном она остановила Храма, дёрнувшегося в сторону выхода. — Шу-стрый ты какой! Исполнительный! Ха-ха!.. Иди за мной; бу-дешь свои триста форинтов отрабатывать! — она сверкнула зе-лёными глазами тигрицы.

В подсобной комнатушке стоял стол. Рядом — два стула; ли-шние — зачем?.. В углу скромно прятался аккуратно застелен-ный коричневым бархатным покрывалом диван-кровать. Зойка воткнула в розетку вилку электрического чайника и тронула па-льцем клавиш небольшого кассетного магнитофона. Храм узнал голос Далиды* и чуть заметно закачал головой в такт мелодии. Зойка во мгновение ока скинула с себя свой рабочий голубой халатик, оставшись в узкой чернокожей юбке «по колено» и кремового цвета шёлковой блузке. Села за стол, подпёрла рука-ми подбородок, пригласила:

— Присаживайся уже, мил человек. Не на посту, чай, стоять

пришёл. Ты ведь у меня раньше… не стригся за триста-то? — прожгла прямотой слов, пронзила насквозь кипучей зеленью глаз. — Может, коньячку? Полтинничек граммулек — за счёт заведения… Для храбрости, а?.. Ну, смотри, как хочешь… Тог-да чаю попьём. Ты чай с чем любишь пить? С вафлями или…

— С тобой хочу чай пить, — нашёлся Храм, — кипит уже, смотри… Сиди, сам выключу, — он поднялся со стула и приня-лся хозяйничать, — ты — сиди… Знаешь, Зоя, ухаживать дол-жен мужик. Тебе крепкий?

— Обалдеть! Откуда ты такой хозяйственный взялся?! В пер-вый раз у меня такой… ха-ха!.. кавалер… Ты проголодался? Ну, в смысле…

— Не знаю. Не решил пока. А вот ты — с утра на ногах. Ты — девушка; тебе отдыхать надо… Слушай, а дверь?!.

— Дверь? — стрельнула зелёным вопросом глаз. — Ах, эта!.. Не волнуйся: если меня нет в зале — никто в зал не войдёт. Проверено многолетним опытом. К тому же… кажется, там, во-зле двери, остался на карауле в очереди один здоровячок. Твой приятель?

— Вместе играем в батальонном ансамбле… А где у тебя ваф-ли-то? Ты подскажи хоть… Вот, — Храм сел на видавший виды скрипучий стул — напротив зеленоглазой тигрицы, — я на ги-таре и — пою, а Чупаха — он басист.

— Точно, — согласно моргнула, на мгновение спрятав зелень глаз за шторами век, — такому только басом и петь.

— Чупаха не поёт, — уточнил Храм, — он на бас-гитаре игра-ет. А ты что, ни разу не была на наших концертах?

— Когда?! — бесконечное сожаление в голосе. — Я ведь весь день — на работе… Сам понимаешь… Я ведь… совсем одна…

— Такая девушка и — одна… Конечно, понимаю, что — день-ги; но ведь можно же позволить себе хоть день отдохнуть.

— Да я и не перетруждаюсь, — сказала Зойка, — наоборот… Ха — девушка!.. Ха-ха!.. Люблю отдохнуть за разговором. То-лько не всегда получается. Меня ведь как называют в батальо-не? «Зойка Триста Форинтов». Чего покраснел? Знаешь, да? И я тоже знаю… А мне — плевать. Пусть говорят, что хотят. Вот сколько лет мне дашь на вид? Лет тридцать пять — дашь?

— Тебе? — Храм растерянно уставился на девчоночье лицо. — Тебе — лет… двадцать пять — в худшем случае…

— Когда мне было двадцать пять, — призналась Зойка, — ты ещё классе в четвёртом учился. Мне — тридцать пять.

Храм сглотнул слюну, пытаясь уловить в зелёном взгляде: врёт Зойка или не врёт. Зелень глаз была серьёзна.

— Да, мне тридцать пять лет, — продолжала Зойка, — и здесь я уже восьмой год. В ссылке. Была в Будапеште — с одним под-полковником… служила… Давняя история!.. Его — в Союз; ме-ня — в Сольнок… Как говорят зануды: не сложилась личная жизнь. А может, и к лучшему это… Кто утешал бы здесь таких вот, как ты, если б не было меня?

— Тебе самой это… всё это надо? — Храм время от времени бросал быстрые взгляды в разрез блузки, где в межгрудной ло-жбинке притаился золотой кулон-«рыбка». — Мне кажется, что, если это правда, о чём ты говоришь, то… ты просто успокаива-ешь себя тем…

— Да брось ты свою философию, я́ть-тя умоляю! — прервала его Зойка. — Мне твоей жалости не нужно. Ха-а!.. Ты сам-то ко мне за чем пришёл, а?

— Я ещё ничего… ну-у… ничего такого не сделал… Конечно, я… хотел тебя, Зоя; но теперь… Знаешь, я тебя, кажется, знаю чёрт знает сколько лет; такое ощущение… Знаешь, я, пожалуй, пойду…

— Подожди! Присядь! — её голос заставил Храма вновь опус-титься на стул. — Ты сам только что сказал, что хотел меня. А теперь — что? Не хочешь? Ха! Потому что знаешь, что мне — тридцать пять, да? Ха!.. Интересные существа вы, мужики!.. Не-понятные. Сами не знаете: чего вам от жизни надо… А если бы я сказала, что мне — двадцать, это что-нибудь изменило бы? Ты не думаешь о том, что природный возраст — это такая ерунда?! Паспортный, то есть… Посмотри на меня…

Зойка откинулась назад, встряхнулась; каштановые волнистые волосы колыхнулись и вновь опёрлись о плечи. Зойка была вол-шебно красива, и Храм, глядя на неё, понял, что просто встать и уйти от этой прелестницы — у него не получится. Далида вдруг проглотила строчку, не допев, и клавиш магнитофона щёлкнул, заставив Храма моргнуть. Зойка поднялась со стула, подошла к магнитофону, перевернула кассету. Недовольно пошипев, маг-нитофон выдал:

«У меня есть дом, только нет ключей;
У меня есть солнце, но оно среди туч;
Есть голова, только нет плечей;
Но я вижу, как тучи режут солнечный луч.

У меня есть слово, но в нем нет букв;
У меня есть лес, но нет топоров;
У меня есть время, но нет сил ждать;
И есть ещё ночь, но в ней нет снов.

И есть ещё белые-белые дни,
Белые горы и белый лёд,
Но всё, что мне нужно —
Это несколько слов
И место для шага вперёд…

У меня река, только нет моста;
У меня есть мыши, но нет кота;
У меня есть парус, но ветра нет;
И есть еще краски, но нет холста.

У меня на кухне — из крана вода;
У меня есть рана, но нет бинта;
У меня есть братья, но нет родных;
И есть рука, и она — пуста.

И есть ещё белые-белые дни,
Белые горы и белый лёд,
Но всё, что мне нужно —
Это несколько слов
И место для шага вперёд…»*

Стоя позади Храма, Зойка держала свои опущенные скрещён-

ные руки на Храмовой груди. Зойкина голова упёрлась подбо-родком в макушку Храма. И было так хорошо-хорошо!.. Обо-им… Чешский соловей Карел Готт* ударял по ушам волшебн-ым голосом… Диван-кровать безмолвно скучал в своём углу…

… Чупаха терпеливо ждал возле стеклянной двери, думая: «Чего он там завис…»

… Когда Храм вышел из подсобки и, прошагав через зал, рас-пахнул стеклянную дверь, Чупаха вскочил с ожидательного сту-ла и, в два шага нагнав прошедшего мимо него Храма, спросил, рукою схватив сослуживца за плечо:

— Ну, чего ты там так долго? Я тут весь… поседел, пока тебя ждал! Ну, чего, какой у Зойки та́м номер? Четвёртый? Пятый?

— Тебе б только номер знать… Не поседел ты тут, Чупаха, а — облысел… Циферки тебя интересуют… Ты о человеке по ци-феркам судишь? Объём сисек, живота и задницы, да? Чупаха ты Чупаха!.. Не знаю я, какой у Зойки размер… Не видел… Безраз-мерная она — душа…

6. Билеты.

В июне Храм снова отправился в отпуск домой…

… Учебная база венгерского спецназа несколько дней находи-лась во власти советских десантников, которые продемонстри-ровали, на что способны «голубые береты». На учебных местах базы занятия проводились повзводно. Каждый час — смена уче-бного места: с одного на другое — бегом. Пятьдесят минут — тренировки, десять минут — перекур. Спецназовцы-мадьяры, повылазившие изо всех щелей на свет Божий, чтобы понаблюд-ать за тренировкой советских разведчиков, удивлённо раскрыв-али рты и покачивали головами, восклицая: «Ва-а-а! Они после физических нагрузок — курят! Ва-а-а, опять побежали! Ва-а-а, снова закурили!..» Мадьяры-парашютисты были, казалось, спе-циально отобраны из тех «бычков», которые были выращены на родимом «Глобусовском»* соке с мякотью, свежем молоке пря-миком из-под коровы и мясе. Скрестив на груди пятипудовые мускулистые руки, венгры наблюдали… В бою побеждает не тот, на ком наросла мышечная масса в полтора центнера, кто может прокрутить на турнике «солнышко» и владеет навыками рукопашного боя. Побеждает в бою тот, кто сумеет не подпуст-ить к себе обросшего мускулами ловкого силовика-рукопашни-ка; тот, кто одним пальцем сможет свалить на землю любого «громилу». Тот, кто умеет метко стрелять. Выстрелами из авто-мата Храм поражал любую мишень. Грудную. Ростовую. Дви-жущуюся… И было не важно: из какого положения нужно было стрелять. Храм валил мишени и стоя, и лёжа, и с колена… Ког-да рукопашник-Чупаха заявил Храму о том, что настоящий де-сантник должен быть большим и мускулистым, Храм ответил:

— Ничего подобного. Настоящий десантник должен быть ма-леньким и худеньким, как я. Я — пример идеального десантни-ка. Потому что мы — разведчики глубинные; нас могут заброс-ить за линию фронта на тысячу километров — в самое пекло, в самую гущу жизни врага. И уцелеют только такие, как я — не-высокие и худые, в которых трудно попасть из стрелкового ору-жия. А такие, как ты, всегда были, есть, и будете идеальными мишенями. Чем здоровее шкаф, тем сильнее гремит, падая…

… По итогам стрельб Храм оказался лучшим стрелком Юж-ной Группы Войск. Вызвали к комбату.

— Молодец, сынок, — сказал командир батальона, — не под-вёл, отстоял честь батальона. Десять суток… — и улыбнулся, уловив во взгляде бойца вопрос: «На «губу»-то* за что?» — Не считая дороги… Завтра же чтобы не видел тебя в части!..

— Товарищ майор, — ответил Храм, — разрешите вместо ме-ня поехать в отпуск рядовому Чупахину. Я в отпуске уже был.

— В кои-то веки солдат отказывается от отпуска? — удивился комбат. — Старший лейтенант Грибовод, что творится в Вашей роте? Почему бойцы в отпуск ехать не хотят? По десять суток! Каждому! Без учёта дороги!..

… Храм и никогда не бывавший в отпуске Чупаха, прихватив свои сумки с подарками, отправились из Сольнока в Будапешт. В отпускных билетах было отмечено: «…сроком на семнадцать суток…» Это — с учётом времени на дорогу туда-обратно. А уж как ты будешь до дома добираться — это командованию не интересно. Расчёт — на поездку железнодорожным транспорт-ом. Можешь не тратить деньги совсем и отправиться пешком; весь отпуск — в пути… А можешь за собственный счёт взять авиабилет и добраться до дома самолётом за какие-нибудь неск-олько часов; и обратно — так же; и останется у тебя для «дома-шней жизни» не десять суток, а все пятнадцать… Всегда хочет-ся побыть дома подольше… Храм с Чупахой купили авиабиле-ты и стали ждать посадку в самолёт. Тут же — в аэропорту — были «дембели»,* более сотни человек; все они возвращались домой после заграничной службы и везли с собой ворохи сумок с подарками для родных и близких. Самолёт не подавали: пого-да нелётная. Так бывает всегда: как с парашютом прыгать — так небо яснее ясного, а как в отпуск лететь — так погода нелё-тная… «Дембели» волновались. «Отпускники» Храм и Чупаха — волновались ещё больше: «дембелям»-то чего? — им обрат-но не возвращаться, можно и подождать; день, два, три… Пода-рочные вещи — не прокиснут, не протухнут… А у «отпускник-ов» — время отпуска идёт; тикают часики, тикают…

… На третьи сутки ожидания вылета добрый Чупаха не выте-рпел, сказал Храму:

— Послушал тебя!.. Надо было поездом ехать. Давно уже бы-ли бы дома; безо всякой доплаты. А теперь что? Когда до дома доберёмся? Приедем и — сразу обратно? Послушал тебя!.. Надо было поездом ехать… Давно уже…

— Завёл шарманку! — выплюнул из себя Храм. — Не плачь, ради Бога; самолётом всё наверстаем. И вообще: если б не я, ни-куда ты не поехал бы. Так что — слушай меня, Чупаха. Я всё-таки — сержант.

— Мла́дший сержант, — уточнил Чупаха, — мла́дший, — по-вторил с выражением, — то есть — никакой! «Если б не я», «ес-ли б не я»… Если б не ты, отдыхал бы я сейчас которую ночь в казарме, а не торчал тут. Просидим полмесяца в мадьярском аэ-ропорту и вернёмся в батальон. Шикарный отпуск!

Храм уже собрался обидеться на Чупаху, но приятный женс-кий голос неожиданно объявил, что, возможно, прибудет ожид-аемый самолёт и вылет состоится в ближайшие часы. Гудевший от разговоров зал ожидания схватил тишину и стал держать её, лишь изредка прорывая её осторожными одиночными шепотка-ми. Храм так и не успел высказать своё сержантское мнение ря-довому Чупахину, влившись во всеобщее тревожное молчание. Примерно час спустя вечернее небо загудело — тяжело-тяжело. Самолёт?.. Самолёт!.. «Дембели» похватали свои сумки. Женс-кий голос объявил, что в первую очередь в Союз отправятся де-мобилизованные, а «отпускники» — следующим рейсом. Чупа-ха пробурчал: «Ага! Следующим рейсом! Которого может не быть недели две! Где логика и здравый смысл?!.» Храм понял: маразмы присущи жителям всех уголков планеты. Ведь (логиче-ски) всё должно быть наоборот: «отпускников» — вперёд, а «дембелей» — уже после… Но всё было наоборот; женский го-лос повторил нелогичный маразм… Чупаха молча поднялся, подхватил руками свою и Храмову сумки и двинулся вслед за «дембелями».

— Чупаха, ты с ума сошёл! — окликнул его Храм, не трогаясь с места. — Нас никто не пустит в самолёт!

— Тебя — «отпускника» — точно не пустят, — сказал хмур-ый Чупаха, оглянувшись, — а я — «дембель» — уж как-нибудь постараюсь… Да, Храм, ты это… можешь не благодарить зара-нее… я к твоим заеду, подарки от тебя передам, пока ты тут бу-дешь сидеть…

Где, когда и какой десантник не рискует?! Да кто будет «вы-числять» в толпе «дембельской» — «недембелей»?! Храм по-нял, что Чупаха — паренёк вовсе не глупый…

Так и вышло: никто не преградил путь солдатской толпе, «од-ичавшей» за время многодневного ожидания вылета…

… Будапешт остался внизу, на земле… «Дембели» пили при-хваченное с собой спиртное, радуясь приближению Родины. Скоро самолёт тронет своими шасси бетонку советского аэро-дрома, и солдатики рассыпятся по Великой Советской Стране. Кто — куда. Храм — в свой куйбышевский Кинель. Чупаха — в свою татарскую Бугульму…

… Вот и Днепропетровск. Самолёт пробежал по полосе; пове-рнул направо; затем налево; и — снова направо; и — остановил-ся. Шумные пьяные «дембели» стали выкарабкиваться из рядов кресел. В проходе появилась фигура в форме старшего лейтена-нта с петлицами чёрного цвета; за спиной — два солдата.

— Та-ак! — громогласно объявил строгий старлей. — Всем военнослужащим немедленно пройти за мной — к машине.

— Да пошёл ты со своей машиной на́……! — рявкнул в ответ пьяный голос, и остальные такие же голоса подхватили:

— Гоняй — вон — срочников своих!..

— Хорош, наслужились уже!..

— Давай, старлей, не лезь к уже гражданским людям!..

— Дай ходу! Снесу!..

В большинстве своём уже успевшие переодеться в гражданс-кую одежду, «дембели» дали понять старшему лейтенанту, что никакие приказы армейских командиров для них теперь не важ-ны; и — ушли из самолёта, отодвинув офицера и двух его сол-дат в сторону. Остались лишь Храм и Чупаха; стояли; ждали.

— А вы что же не ушли? — поинтересовался старший лейте-нант, подойдя к десантникам. — Напиться не успели?

— «Дембельнуться» не успели, — уточнил Храм, — в отпуск едем. Нам ещё по году служить; как не выполнить приказ?!

— Ладно, — старший лейтенант изучил обоих взглядом, — идёмте. Работка вам предстоит тяжёлая…

… В фургоне-КУНГе сто тридцать первого «ЗИЛа» Храму и Чупахе пришлось… расписываться в «дембельской» ведомости. Вместо тех «дембелей», которые разбежались с рейса, прибыв-шего из Венгрии. Старший лейтенант, не скрывая и не смуща-ясь, объяснил служивым-разведчикам, что каждому демобили-зующемуся положено «выходное пособие» — сто рублей. На первое время «гражданской» жизни. Приказ министра обороны СССР Дмитрия Тимофеевича Язова…* Левой рукой Храм и Чу-паха выводили в ведомости разные закорючки напротив фами-лий разных Смирновых, Петровых, Сидоровых… За всех удрав-ших домой без получения этих «язовских стольников». Не сда-вать ведь деньги обратно — государству! Выданное государст-вом — подлежит освоению… За работу старший лейтенант по-сулил Храму и Чупахе по триста рублей; когда же работа была закончена, выдал каждому десантнику по две новеньких корич-невых сотенных купюры, решив, что и этого будет достаточно за эту непыльную работу…

… — Обманул, сволочь, — возмущался Чупаха, сидя в жёст-ком кресле зала ожидания, — может, сообщить о нём в гарнизо-нку?

— Ага; и отдать те четыреста «рэ», что мы от него получили? — спросил в ответ Храм. — Государство не обеднеет.

— Ага… И старлей этот — тоже обогатится. Тысяч на двенад-цать. Купит себе два новеньких «жигуля». И — новую жену…

Воинская авиакасса смотрела на сидевших напротив неё деса-нтников зашторенным изнутри стеклом. Деньги теперь были, и можно было взять билеты на общих основаниях, отстояв полу-километровую очередь. Оставшись сторожить сумки, Храм отп-равил Чупаху («Разведчик ты или нет?!») узнать: как насчёт би-летов до Куйбышева? Возле кассового окошка толпа была гуще густого. Женщина стервозного вида с чёрным платком на голо-ве строго посмотрела на Чупаху: «Куда прёшь?!» Чупаха посмо-трел в ответ извиняющимся взглядом: «Мне только узнать…»

— На Курумоч билетов нет и не предвидится… — ответила на вопрос Чупахи миловидная девушка-кассир.

— Слушай, брат, — раздался за спиной Чупахи голос с сильн-ым акцентом, — посмотри назад: мы все — на Курумоч! Конец очереди — во-о-он там… Мы уже три дня тут стоим, и не лезем друг перед другими…

— Да не плачь ты! — сказал Чупаха, глядя сверху вниз на сто-ящих рядом. — И рукой не махай передо мной, пока она у тебя не оторвалась ненароком…

— Вот они, — вступила в разговор «траурная женщина» стер-возного вида, — наши защитнички! Лезут без очереди, гадьё!..

Зал замолчал, обратив внимание на возвышавшуюся над тол-пой голову с голубым беретом на макушке: что будет дальше? Несколько дней ожидания утомили пассажиров, а тут — какое-никакое зрелище. Скромный Чупаха не стал «безобразничать»: рядом были двери комнат милиции и военной комендатуры…

… Пообедать пришлось мороженым. Решив послушать аудио-плеер, Чупаха выдвинул из-под ног свою сумку на свободное пространство, прожужжал «змейкой»-«молнией» и стал выкла-дывать на пол чудеса венгерского рынка; плеер был в самом ни-зу. Сидевшая напротив женщина вытаращила глаза: ни-че-го се-бе!.. Чупаха, почувствовав её взгляд, поднял глаза: «Что?.. Нет, не продаётся; подарки родным…» Какой-то мальчик закричал:

— Ой, мам! А у дяди солдата — жувачки! Хочу жувачки! Ку-пи мне у дяди солдата жувачки! Жёлтую и красную!..

Молодая мама принялась одёргивать своего пятилетнего мал-ыша, от чего тот заревел и стал клянчить ещё сильнее и громче.

— Вот, возьмите, — Чупаха шагнул к молодой мамаше и про-тянул целую упаковку-гирлянду жевачек, — пусть не ревёт. Да не надо! — покраснел, заметив, как женщина полезла в сумку за кошельком. — Не-не, денег не возьму. Держите!

— Что это тут за магазин? — спросил милиционер, подойдя к Чупахе. — Кто разрешил торговать? Пройдёмте!

— Да вы что?! — вступилась за Чупаху женщина, сидевшая напротив. — Ребятишки подарки родным везут, а Вы…

Зал подхватил возмущение женщины, встав на защиту своих защитников. Милиционер — отступил…

Попросив добрую заступницу приглядеть за их сумками, «от-пускники» вышли на улицу — покурить. Подошёл пилот гражд-анской авиации в тёмно-синей форме. Попросил закурить. Храм угостил встревоженного мужика сигаретой; тот затянулся, зака-шлял.

— Кха-кха-кха-кха! Кху!.. Дьявол!.. Простите, мужики, пер-вый раз… кха!.. курю… Жена рожает. Переживаю — жуть!..

— Всё будет хорошо, — успокоил пилота Чупаха, — не Ваша первая, не Ваша последняя. Мальчик будет, увидите…

— Спасибо! — поблагодарил мужчина, будто от Чупахиного слова действительно зависел пол ожидаемого малыша. — А вы

тут чего?

Храм рассказал, как они вдвоём вот уже четвёртые сутки до-бираются домой — в отпуск. Из Венгрии. Авиабилетов до куй-бышевского Курумоча — нет. Ехать поездом через Москву — снова время терять… Авиатор сказал:

— Ну́ так… кха-кху!.. Какая проблема?! Фамилии свои мне скажите… (достал из нагрудного кармана ручку и небольшой блокнот) Так… Сейчас…

Протянув Чупахе недокуренную сигарету, он направился к те-лефону-автомату. Храм и Чупаха не слышали, о чём пилот гра-жданской авиации разговаривал с неживой телефонной трубк-ой, кивая головой и жестикулируя рукой с зажатым в пальцах раскрытым блокнотом.

— Значит, так, — сказал, вернувшись к десантникам, — по-дойдёте сейчас к главному дежурному, назовёте свои фамилии и… Всё. Рейс — через тридцать восемь минут. Думаю, успеете. Удачи! Да, ребята, у вас есть закурить?..

… В стеклянной кабине главного дежурного по аэропорту ни-кого не было. Сквозь стекло было видно: на письменном столе лежат какие-то бумаги, поверх них — ручка… Значит, там кто-то был, что-то писал, работал; но — вышел куда-то… Минута. Другая. В комнатку-кабинку вошёл солидный мужчина, сел на стул и начал что-то писать. Вдруг — поднял взгляд на стекло, посмотрел на «гипнотизировавших» его десантников, несколько секунд подумал и… снова ушёл в свою писанину. Что же, на-врал синеформенный пилот? Чупаха прошипел:

— Он нас не узнал, Храм… Посмотрел, как на бандюганов ка-ких-то… Иди, подойди к нему; скажи, что мы — за билетами…

— А если он про нас не знает ничего? — возразил Храм. — Если… Если у них сейчас пересменка была, и этот — не тот, с которым тот летун созванивался? Гиблое дело!..

Но к кабинке главного дежурного Храм всё же пошёл. Громко покашлял, обратив на себя внимание мужчины, представился.

— Так чего же вы там стоите?! — оживился главный дежурн-

ый. — Вот, — протянул Храму какой-то листок бумаги, — по-ложи в военный билет. В кассе получишь два билета. Поторо-пись! Сможешь пробиться сквозь очередь, боец?..

Разве десантник не прорвётся сквозь… Но — слишком густа и плотна была толпа возле кассы. Билетов на ближайшие рейсы не было. Всё раскуплено заранее. Лето. Время отпусков. Надеж-да — только на чудо, которое порой всё-таки случается… Кас-сирша терпеливо выслушивала ропот негодующей очереди… Чупаха отказался вновь «лезть в пекло», сказав Храму:

— Я туда уже ходил, меня без скандала и драки к окошку вто-рой раз не пустят. Давай — иди, ругайся.

Времени до вылета осталось — полчаса. Понимая, что каждая минута бесценна, Храм нырнул в тревогу толпы и двинулся впе-рёд, работая руками и плечам, говоря во все стороны:

— Дайте же пройти… Мне только спросить… Да не работает воинская!.. Мне только узнать… Да не за билетом!..

Возле самого окошка «траурная женщина» стервозного вида прищурилась-«прицелилась»: «Во, ещё один берет пришёл!..»

— Девушка! Девушка! — Храм постучал пальцами по стеклу, прикрывая своей неширокой спиной просвет кассового окошка от многоглазого взгляда толпы. — Скажите, пожалуйста, — ла-донь Храма, накрывавшая собой два военных билета, скользну-ла по прилавку в открывшееся оконце, — как, вообще, часто бывают рейсы на Курумоч, чтобы улететь-таки? Понимаете — отпуск…

— Да, да, — девушка-кассир многозначительно моргнула обо-ими глазами Храму, чуть ли не с головой влезшему в кассовое окно, — я Вас прекрасно понимаю, товарищ солдат, — её хруп-кие пальчики уже раскрыли документы Храма и Чупахи, нажи-мали на какие-то кнопки, — но на сегодня билетов нет, а бли-жайшие рейсы, — аппарат уже выщёлкивал буквы и цифры на билетах, — на которые Вы можете заказать билеты сейчас, буд-ут не раньше, чем через десять дней. Если же Вы надеетесь уле-теть раньше, — она вложила два билета в один из воинских до-кументов и незаметно положила оба военных билета под нос Храму, который тут же прикрыл документы сверху своей ладо-нью, — то советую Вам подождать в этой очереди. Вполне воз-можно, организуют дополнительные рейсы; тогда…

— Тогда я улечу в Куйбышев раньше, чем через десять дней! — понял догадливый Храм. — Спасибо Вам за всё, милая!

— А-а! — «траурная женщина» стервозного вида, пока Храм не успел ещё отстраниться от закрывшегося кассового окошка, ловким движением руки выхватила из Храмовой руки оба воен-ных билета. — Смотрите, люди! — она вытянула из добытых документов две бумажки. — У него — билеты! Ну-ка, — она прищурилась, глядя на авиабилеты, — куда? Куйбышев! Они летят в Курумоч! Два часа в аэропорту — и уже с билетами! А я четвёртые сутки не могу на похороны к брату попасть! Бей их, люди! — и свободной от документов рукой — Храму по лицу.

— Ну-ка, ну-ка! — милиционер продирался сквозь толпу к ок-ну кассы. — В сторону! Дайте пройти!.. Что тут случилось?..

«Траурная женщина» стервозного вида всё рассказала: и про то, что вот уже четверо суток она не может оказаться на похоро-нах; и про то, что эти наглые солдаты в беретах обилетились за каких-нибудь два часа и — без очереди; и про то, что в здешнем аэропорту верховодит мафия… Милиционер поговорил со сво-ей рацией. Через несколько минут к «месту происшествия» про-рвался ещё один милиционер, тот самый, который «пресёк неза-конную торговлю», устроенную Чупахой; и с ним — военный патруль. Вздохнув («Ох, солдатики, и натворили же вы беспоря-дков в зале!..»), милиционер со своим собратом пошли прочь, оставив патрулю заботу разбираться в ситуации. Лейтенант про-тянул ладонь к «траурной женщине» стервозного вида, сказал:

— Гражданка, отдайте мне эти документы. Будем разбирать-ся, откуда, куда и зачем летят эти военнослужащие. Ну?! — по-смотрел сурово на похитительницу документов.

— Да-да, — «траурная женщина» стервозного вида послушно вложила в руку лейтенанта отобранные у Храма документы и билеты, — разберитесь! И арестуйте их! Иш-ш-шь — без очере-ди хотели до Курумоча! А я на похороны брата четвёртые сутки не могу попасть! — она на мгновение притихла, поймав на себе

взгляд лейтенанта. — Простите…

Храм начал объяснять, откуда они с Чупахой добираются; ку-да; и — что четверо суток в пути; и — что отпуск становится всё короче и короче; и — что воинская касса не работает… Лей-тенанта, судя по его взгляду, не убедило ни одно из слов Храма.

— Да чего Вы на них смотрите? — сказал из толпы голос с си-льным акцентом. — Думают, форму на себя нацепили, значит, теперь всё можно?!

— Да я тебя… плесень ты этакая!.. в бараний рог скручу! — разгребая толпу руками, Чупаха устремился к кассовому окош-ку, заставив своим устрашающим голосом и двухметровым рос-том замолчать голос с сильным акцентом. — Всех тут сейчас поскручиваю в бараньи рога!..

— Да они психованные! — взвизгнула «траурная женщина» стервозного вида. — Арестуйте их, товарищ офицер!..

— Люди! Люди! Народ! — разнёсся вдруг по залу звонкий го-лос женщины, сидевшей напротив десантников, когда Чупаха искал в своей сумке плеер. — Да чего ж мы молчим-то?! Это что же делается-то?!! Сынки Родину нашу защищают, а мы их — по морде?!! Да случись война, кто нас от врага-то защищать будет? Вот эти, — её голос ударил по группе тех, кто негромко с сильным акцентом шушукались меж собой, — которые и уме-ют разве что помидорами на рынке торговать?! А ты?! — гнев-ный голос, копивший злость несколько дней ожидания и внеза-пно выплеснувшийся через край терпения, ударил в «траурную женщину» стервозного вида. — Ты-то чего ребятам нервы мота-ешь, к матерям добраться не даёшь, билеты воруешь?! Тебе-то куда теперь спешить?! Уж похоронили брата твоего за четыре дня-то! На могилку всегда выбраться успеешь! А мальчишки — к матерям едут! К живым! Я сама — мать; у меня у самой сын на Урале служит… Народ! Это что ж делается-то?!! Сынов к матерям не пускают! Что ж мы молчим-то все? Народ!..

И зал вдруг «взорвался». «Траурная женщина» стервозного вида попыталась было плеснуть в зал своей стервозностью, но встречный «девятый вал» народного возмущения утопил её в себе. Лейтенант смутился; глянул на билеты; посмотрел на Хра-

ма и Чупаху, сказал:

— Держите, солдаты, ваши военники и билеты. Сколько там времени до вылета? — бросил взгляд на табло. — Бегом марш!

Толпа расступилась. Храм устремился туда, где уже давно скрылся последний пассажир куйбышевского рейса. Чупаха (подхватив сумки) — за Храмом. До вылета оставалось четыре минуты. Сумки с подарками били Чупаху по бегущим ногам. Регистратор пропустила «спринтеров» на улицу, крикнув вслед: «Направо! Увидите самолёт с трапом возле двери!..» До самолё-та было метров пятьсот, и это расстояние нужно было преодол-еть за оставшиеся полторы минуты. Самолёт — ближе и ближе. Но трап вдруг отъехал от белого самолётного тела и поехал на-встречу бегущим. Храм увидел обращённое к нему лицо пилота, глядевшего в боковое оконце своей кабины; махнул пилоту рук-ой: «Притормози на минутку!» Пилот сочувственно покачал го-ловой и поднял руку с часами на запястье, показал в окно: «Не могу! — Время!..» Самолёт начал по-черепашьи медленно вы-руливать в сторону взлётной полосы… Водитель самоходного авиатрапа притормозил возле остановившихся десантников: «Прыгайте на ступени — подкину…»

… С видом побитых щенков Храм и Чупаха вошли в успев-ший притихнуть-успокоиться зал ожидания. Не успели…

— Что, сыночки, не успели? — женский голос негромко про-журчал в тишине и вдруг — вновь взорвался артиллерийским залпом, обращённым в сторону «траурной женщины» стервоз-ного вида. — Ах ты, тварь такая-разэтакая……!

Зал мгновенно подхватил справедливое негодование… К деса-нтникам подошёл главный дежурный: «Пойдёмте, ребята». Сле-дом за мужчиной Храм и Чупаха вошли внутрь той самой кассо-вой комнаты, в которой сидела девушка, выдавшая Храму биле-ты на упущенный разведчиками рейс. Аппарат вновь затрещал, печатая новые билеты. Чупаха, покрасневший от неловкости, присел на корточки, расстегнул свою сумку и достал три косме-тических набора.

— Вот — возьмите, пожалуйста! — Чупаха протянул две ко-робки главному дежурному. — Вашей жене и тому… пилоту, у которого жена рожает. Спасибо вам всем!. А это — Вам, — по-ложил коробку на стол перед девушкой-кассиром, — Вы такая красивая; а из-за нас, извините, Вам пришлось столько выслу-шать в свой адрес от этой… чокнутой тётки…

— Да обычный рабочий день… — девушка смутилась, взяла коробку в руки и, довольная, покраснела. — Спасибо!..

… Следующий рейс был через два часа, прошедших сравните-льно спокойно. Оказавшись внутри самолёта, Храм и Чупаха вздохнули с облегчением. Вот побежала земля; быстрее и быст-рее. Была тряска и — нет её; оторвались от взлётной полосы…

… Стюардесса вкатила в салон тележку-тумбу и, дойдя до ря-да, на котором сидели Храм и Чупаха, улыбаясь, предложила солдатикам картошку с котлетой или рис с мясом.

— А чего порции такие малюсенькие? — поинтересовался проголодавшийся Чупаха. — Я сейчас съел бы пять таких!

Стюардесса, выдав Храму и Чупахе по одной порции, молча улыбнулась и покатила свою тележку-тумбу дальше. За спиной слышались негромкие голоса: «Спасибо, девушка, что-то не хо-чется… Вы лучше передайте…» Спустя несколько минут, прой-дя по всему салону, стюардесса с тележкой вернулась к десант-никам, сказала Чупахе:

— Извините, молодой человек, Вы будете ещё кушать? — её серые глаза прочли в удивлённом взгляде здоровяка безмолв-ный вопрос: «Разве по мне не видно? Конечно, буду!..» — У ме-ня остались три порции картошки и две — риса. Пожалуйста!..

Чупаха остался доволен. Вернувшись через четверть часа (со-брать тарелки и вилки), девушка-стюардесса, наклонившись к Чупахе, шепнула:

— Прошу прощения, молодой человек, но… на будущее: в са-молёте количество порций рассчитано на определённое число пассажиров рейса… Пять человек отказались от своих порций, просили меня передать эти порции Вам. Вкусно?

— Как сказать? — прошептал в ответ Чупаха. — У меня мам-ка вкуснее готовит… Спасибо; только… я всё же не наелся…

… Из аэропорта Курумоча поехали на такси. Деньги («язовс-кие стольники») — есть. Таксист вырулил на трассу, удивился вслух:

— Повезло же вам, ребята: вместе, значит, служите? До Кине-ля за червонец домчу. А что, в Кинеле, небось, и невесты есть?

— У него, — Чупаха, сидевший на переднем сиденье рядом с водителем, качнул головой назад, где находился Храм, — жена там. А моя невеста — в Бугульме. Я ж — не здешний…

Слово за слово — таксист понял, что Чупахе ещё как-то нуж-но добираться до Бугульмы. Неожиданно «Волга» затормозила, развернулась и устремилась вслед за промчавшимися навстречу двумя «КамАЗами»-фурами. Обогнав заднюю фуру, «Волга» за-моргала фарами, загудела. Передняя фура сбавила ход и вскоре остановилась. Водитель всегда поймёт водителя. И — поможет. Маршрут фур проходил через Татарию; «дальнобойщики» охот-но прихватили с собой Чупаху — до Бугульмы. «Волга» понес-ла Храма назад — в сторону Кинеля. Вот и город. Сперва заеха-ли к матери; нет дома; в суд Храм не пошёл: вдруг заседание? зачем мешать? да и суд — не то заведение, куда есть охота зай-ти… Поехали к сестре Юле и её мужу Лёшке, успевшим обзаве-стись сынишкой. Юля обрадовалась: «Ой!.. На такси?.. Деньги дать — расплатиться?.. А Марина теперь у Нелли Михайловны живёт, да…» Поехали к тёще. Застали дома; та — обрадовалась:

— Ой, сыночек! Никак на побывку? А Марина — у нас теперь живёт… Да ты никак на такси?! Погоди, денег дам — расплати-ться… Да Вы (таксисту) тоже проходи́те!.. Нет, нет!.. Проходи-те, проходите… Сейчас покушаете с дороги-то. И-и-и — никак-их «нет»!.. Марина, доченька, ты посмотри: кто к нам приехал!.. Надо за сватьей съездить; в суд…

Храмова тёща — неугомонная труженица — могла даже не-значительное событие сделать праздником. А приезд зятя люби-мого, да ещё с новыми погонами — с жёлтыми полосками попе-рёк голубого поля — событие значимое!..

7. Панина.

Ей было уже шестнадцать лет, но мать говорила: «Тебе ведь

ещё только шестнадцать! И в кого ты такая уродилась?!.» Когда Оле Паниной было пятнадцать лет, её вызвали на педагогичес-кий совет и попросили больше не приходить в школу. Попроси-ли — её и её подругу-одноклассницу, Ленку Власову. А Панина и Власова и не собирались после восьмого класса оставаться учиться в девятом; для чего увядать за школьной партой, когда вокруг — столько возможностей реализовать себя в настоящей жизни, взрослой?!. Получив на руки школьные свидетельства о восьмилетнем образовании, Оля и Ленка пошли работать на за-вод. Проработали там один час и поняли: не девичье это дело — в брезентовых рукавицах с железяками возиться. Пусть тётки некрасивые на этой грязной работе пенсию себе зарабатывают. А современным девушкам-красавицам на заводе красу свою по-гублять — недосуг… Стали Оля и Ленка вести другую жизнь — яркую и интересную. Власова устроилась кладовщицей. Работа — непыльная и денежная. За грузом на склад, где Ленка стала «хозяйкой», приезжали та-а-акие мальчики — оближешь паль-чики!.. Оля Панина стала продавцом в продовольственном…

… Однажды угораздило Храма заглянуть в продмаг.

— Девушка, дайте мне шоколадку «Вдохновение», пожалуйс-та… — попросил «отпускник» Храм и растерялся: вдохновение было не в маленькой плоской тёмно-синей картонной коробоч-ке с танцующей женско-мужской парой на фоне московского Большого театра, а — перед его глазами; вдохновение стояло за прилавком и, глядя на Храма серостью глаз, протягивало ему сладость.

Вышел Храм из магазина и застыл на месте: куда идти? Впе-реди — ещё неделя отпуска. Чупаха обещал заехать в Кинель и уже отсюда вместе, вдвоём — двинуться в Венгрию, в родной разведбат…

… Приехав в Кинель во второй свой армейский отпуск и не застав матери дома, Храм подумал: на работе. Так оно и было. Но после завершения трудового дня в суде Галина ежедневно спешила не через дорогу (в отчий дом), а в ближайшую дереве-ньку, где жила теперь со своей сестрой Валентиной. Дед Егор умер, о чём Храм узнал только явившись в отпуск; мать сказала: «Не хотели расстраивать тебя… Думали, что лишние тревоги не нужны тебе там, за границей…» Дом возле суда и отдела мили-ции Галина сдавала на постой дальней родственнице — Тане Абрамовой.

Таня Абрамова работала в кинельской кулинарии, и ездить каждый день из деревни, что в соседнем районе, на работу — ей было неудобно; потому и настояла заботливая Галина на том, чтобы дальняя родственница пожила (пока Женя служит в ар-мии) в их кинельском доме. Жена Храма не возражала свекрови и вернулась на время к своей матери. Всем было хорошо. И вот — здравствуйте! — нежданно-негаданно свалился летним снег-ом на голову «отпускник». Таня Абрамова (не успевшая попас-ться Храму на глаза) на декаду выселилась из дома Галины к себе в деревню. Конечно, Храм мог бы пожить и в доме родной тёщи, где у его жены Марины была своя комната. Но — тянули родные стены. Десять дней вдвоём с Мариной в отчем доме без пригляда матери и тёщи — это ли не счастье для солдата-«отпу-скника»!..

… Дёрнул же его чёрт зайти в магазин за шоколадкой для лю-бимой жены! И — угораздило же его увидеть именно эту прода-вщицу!.. Стоял Храм на улице, выйдя из магазина, и чувствовал спиной обжигающий серый взгляд. Теперь он не видел девуш-ку-продавщицу, но сила её магнитная не позволяла ему сделать шаг вперёд, уйти отсюда домой, к жене. Тянуло назад — в мага-зин. Тащило… Вошёл.

— Девушка, — Храм подошёл к прилавку, наткнулся взгляд-ом на серость глаз, — а ведь это, собственно, Вам…

— Знаешь, — фамильярно ответила сероглазка, — Храмов, я не ем сладкого. Зубы жалею и берегу. Лучше уж — водочки…

… — Маринка, я пойду к Танышу сгоняю! — Храм ворвался в свою комнату и застал жену спящей. — Ага; так даже лучше…

Оставил «Вдохновение» на столе возле «японца» и на цыпочк-ах вышел из дома. Шёл «на свидание» и думал: «Покарает меня небо! Ну и пусть! Один раз живём!..»

… Девушка-продавщица сказала Храму, что («…между проч-

им!..») ей шестнадцать лет; и с работы домой её забирает папа («…кстати, он — серьёзный партийный работник!..». И комсо-молец Храмов — отступил…

… Чупаха приехал за четыре дня до окончания времени отпу-ска. Ещё два дня гвардейцы оставались в Кинеле, а за два дня — тронулись в обратный путь, в часть. Сразу договорились: ехать поездом, чтобы нигде не задержаться в пути и не опоздать яви-ться в батальон в установленное время. В плацкарте (повезло!) ехали вместе с девчонками из Оренбурга. Алёна и Катя. У Кати — родная тётя служит в Москве экскурсоводом. Через час пос-ле знакомства с оренбурженками Чупаха шепнул на ухо Храму:

— Катя — супер! Всё — женюсь!.. Только — не знаю, как ей об этом сказать… Может, ночью намекнуть как-нибудь?..

… Ночью Чупаха не полез на свою верхнюю полку, а остался внизу — сидеть с Катей на её спальном месте. О чём Чупаха и Катя разговаривали — Храм не слышал; спал…

… Утром приехали в Москву. Катина тётя — совершенно мо-лодая статная дама с невероятно длинными ногами, спрятанны-ми в белые брюки — не отпустила попутчиков своей племянни-цы и повезла всю четвёрку «провинциалов» в свою московскую квартиру, по ходу движения искусно отбивая атаки вопросов и сомнений Чупахи: «Отпуск заканчивается? Не беда!.. Искать будут? Да не будут!.. Посадят, как дезертиров? Да сказки всё это!.. Всё равно посадят? Ну, слушай, если опоздаешь из отпус-ка в часть на тройку-пято́к дней, но явишься сам, а не под кон-воем, то ничего не будет!.. Как — «почему»?! Ты в первый раз нашим транспортом передвигаешься?! Вот и не задавай глупых вопросов! Твои командиры лучше тебя знают ответ на этот воп-рос!..» Ангелина (так представилась незнакомцам Катина тётя) уверяла десантников в том, что лично её знакомые солдаты-сро-чники, которые («…не при тебе, племянница, будет сказано…») «навещают» свою «экскурсоводшу», никогда не возращаются в часть в назначенный срок, потому что не могут оторваться от «своей Ангелины», знакомящей их с прекрасной столицей Ве-ликой Страны; опаздывают на несколько дней, но — являются сами, и потому остаются безнаказанными; два-три наряда вне очереди — мелочь, не в счёт… Что такое двое-трое суток внео-чередного армейского наряда (в которые так и так приходится заступать — по очереди), полученных за пять-шесть дополните-льных суток отдыха «на гражданке» («…в смысле — вне ар-мии…» — уточнила Ангелина для своей племянницы)?.. Убеди-ла. Остались Храм и Чупаха в Москве; у Катиной тёти. Ангели-на даже потратилась «на одёжку» парням. Не ловить же воен-ные патрули на свою форму. Сидеть дома — глупо; потому что побывать в Москве и не увидеть её красот — для советского человека преступление. Ангелина сама придумывала для ребят познавательные-увлекательные программы маршрутов; гид, как-никак… Было интересно!.. Безумно интересно!..

… Вечером шестого дня московской жизни Чупаха, улучив свободную минутку, шепнул Храму на ухо:

— Ангелина — супер! Мордашка — прелесть! Грудь — во-о! Талия — ах-х! Бёдра — …! Ты видал эти её бёдра?!. Всё — же-нюсь!.. Только — не знаю, как ей об этом сказать… Может, но-чью намекнуть как-нибудь?..

… Катя, отправившаяся той же ночью в туалет, услышала не-громкие странные всхлипы на кухне. Будто кому-то было очень плохо. Катя осторожно приоткрыла кухонную дверь. Вздыхала и стонала её тётя — Ангелина. И такая была тётя ангелочек в том её виде — под стать её неземному имени! И было Ангелине не очень плохо, а очень хорошо. Потому что была она не одна, а с Чупахой; и вместе они творили слаженно то, от чего глаза Ка-ти округлились, а нижняя челюсть вдруг доказала своей хозяй-ке: закон всемирного тяготения — не пустые слова. Выдох уди-вления нечаянно вылетел из Катиной груди, заставив единство мужского и женского начал оглянуться в сторону нежданного ночного «привидения в ночнушке». Всем троим вдруг стало… неудобно…

… Утром Чупаха с Храмом ушли, пока женское население квартиры Ангелины было во снах. Ушли как «воришки» «по-ан-глийски», втихаря, не попрощавшись…

… — Ну, что будем делать? — спросил у неба Чупаха; хотя, кроме неба, его слышал ещё и Храм. — Билетов нет. В батальон так и так уже опоздали. Неделей больше, неделей меньше — ра-зницы никакой. Айда на недельку домой!

— Идиот! — вспылил Храм. — Нам теперь и так шкуру спус-тят и на барабаны пустят! В розыск объявят и…

— И будут лазить по всей стране, по лесам, по болотам рыс-кать? Айда к тебе! На недельку, а? А из Куйбышева — самолё-том; билеты заранее закажем. Отсидимся у одной девчонки… Я в Кинеле с та-акой девочкой познакомился — супер! Женюсь — точно!..

— Ага… Только не знаешь, как ей об этом сказать… Ночью намекнёшь как-нибудь; если не посадят до того времени…

… Взяли билеты. Поехали. В Кинель… Прямым рейсом, без пересадок… В коридоре купейного вагона стоял одинокий чер-новолосый узкоглазый мужик. Изучал всех внимательным цеп-ким взглядом.

— Там в коридоре казах какой-то, — сказал Чупаха, вернувш-ись из туалета и плотно прикрыв за собой дверь, — смотрел на меня так, словно… прицеливался!.. Я проводницам трёшку дал. Сейчас нам чаю принесут! — он подмигнул Храму.

— В такую жарищу чай пьют только… Чупахи! — сказал Храм. — А казаха я тоже заметил. Подозрительный тип…

— Мальчики, — в купе заглянула проводница, — я вам стака-нчики принесла. Только, пожалуйста, не пейте много…

— Чего это с ней? — спросил Чупаха, выглянув в коридор и проводив проводницу взглядом до самого её служебного купе, где та и скрылась. — Притащила пустые стаканы… Я ведь чаю просил… Ты видал, Храм, какая она со спины?! А спереди?! Супер же!..

— Ага — женись! — Храм махнул рукой. — Тем более — де-вка неглупая, сразу поняла, для чего тебе стаканы нужны… До-ставай. Наливай…

… На второй бутылке вдруг оказалось, что дверь купе — от-крыта настежь. Казах стоял в коридоре возле окна; когда успел переместиться?! чего он высматривает в чужом купе? чего вы-нюхивает?.. Как избавиться от скрытного врага? Надо с ним по-дружиться. Чупаха позвал казаха к столу. Тот — сказал что-то по-своему, но приглашение принял. Оказалось, казах совсем не говорит по-русски. Только белозубо улыбается и утвердительно кивает головой. И — пьёт водку. Понемногу. Но — часто. Чупа-ха не жадничал. Вдруг резко поднявшись, казах вышел из купе и ушёл. Минута. Другая. Пятая. Десятая…

— А казах-то наш — пропал! — сказал Чупаха, выглянув в коридор и обнаружив там полную безлюдность. — С-с-слабак!

— Ошибаешься, Чупаха! — возразил Храм, выглянув в кори-дор следом за сослуживцем, когда тот уже снова сидел за столи-ком возле окна купе и разливал по стаканам новую порцию ку-ража. — Там этих казахов — как селёдок в бочке! Тьма!

Чупаха не принял шутки Храма и высунул свою голову в кор-идор ещё раз. Зажмурил глаза, потряс головой и снова посмотр-ел. Храм не соврал: вместо одного казаха возле коридорных ок-он стояли казахи — человек шесть. И все они подозрительным взглядом поглядывали на высунувшуюся из купе Чупахову гол-ову. Чупаха с головой вернулся внутрь купе и задвинул дверь — до упора. Допился! Один казах — расшестерился! В дверь по-стучали. Подёргали дверь. Вновь постучали.

— Да иди ты, морда узкоглазая, к дьяволу! — бросил сквозь дверь Чупаха. — Расшестерилась, сволочь желтомордая!.. Щ-щ-щас-с-с я тебя!..

Рука Чупахи дёрнула дверь влево, а другая рука уже отправи-лась казаху в лоб, но непонятной силой Чупаховой мысли оста-новилась и бессильно упала вниз.

— Между прочим, — сказала оказавшаяся за дверью провод-ница-калмычка, — я и обидеться могу… Это — свинство…

— Прости, милая! — сказал искренне Чупаха проводнице, действительно милой. — Это я — не тебе!

— То — «милая», то — «не тебе»… Стыдно, ребята! — про-водница-калмычка обиделась, посмотрела на Чупаху полным сожаления взглядом.

— Тебе-то, хорошая, чего стыдиться? — по-своему понял её слова Чупаха. — Пусть вон — казах стыдится! Алкаш!

— Мальчики, — улыбка мелькнула на лице проводницы, и вновь — строгое и печальное выражение, — да ведь он — не ка-зах! Это китайцы возвращаются домой из Москвы. Зачем вы так напоили китайца? Он весь пол в своём купе обгадил рвотными массами; а мне теперь — убирать!.. Его друзья сбежали из купе; вонь там — страшенная…

— П-подожди, — Чупаха осторожно ухватил руками калмыч-ку за плечи и посторонил её, — сам приберу в том купе.

— Не надо, — проводница смутилась, тряхнула плечами, ски-нув с них руки Чупахи, — это — моя обязанность…

— Твоя обязанность — детей рожать, а не блевотину убирать за мужиками! — возразил Чупаха. — Где у тебя тряпки и ведро с водой?

Остановить боевой порыв десантника (величиной с Чупаху) — задача почти невыполнимая. Чупаха ушёл. Храм сел за сто-лик и стал смотреть на бегущие навстречу взгляду пейзажи. Че-рез некоторое время по вагонному коридору полетел голос Чу-пахи, очевидно, проникнувшего в китайское купе:

— Ох-х, ё-моё!.. Как же тебя, бедолагу, вывернуло-то!.. Это кто ж тебя так напоил-то?!. Это где ж и чего ж такого ты нажра-лся-то?!……

«Причитал» Чупаха минут двадцать, после чего вдруг затих. Храм послушал тишину минуту-другую, выглянул в коридор: «казахов»-китайцев не было…

… Уснул Храм; моргнул и — не смог раскрыть веки… Во сне он покупал шоколадки «Вдохновение» и относил их любимой жене. Марина съедала шоколадные «шпалы», и Храм вновь от-правлялся за «Вдохновением» в магазин — к любимой девушке, знавшей его фамилию, хотя сам он не знал её имени. Эта деву-шка-продавец была для Храма именно любимой. Потому что нелюбимых девушек не бывает. Жена любимая — это жена лю-бимая. А девушка любимая — это девушка, которую любишь; которую не получается не любить и относиться как к остальн-ым, не трогающим невидимых струн души. Таныш сказал одна-жды: «Жена — это как хлеб насущный; стабильный, верный и сытный кусок пропитания; но иногда так хочется свежих бул-ок!..» Храм входит в торговый зал магазина и говорит девушке-продавцу: «Как тебя зовут, милая?» Продавщица ему отвечает: «Купи что-нибудь в моём отделе, Храмов, мне для дневной вы-ручки надо, а я — имя своё тебе скажу!» И он — покупает… И она — говорит ему: …

— Поднимайся, солдатик! Через полчаса — Кинель!.. — и ли-цо за голосом — не продавщицы, а — проводницы-русской.

— А Чупаха где? — спросил Храм; по взгляду проводницы понял, что слово «Чупаха» ей не знакомо. — Ну, тот, который со мной?..

— Мне кажется, — проводница подозрительно заулыбалась, — что он хочет жениться на моей Настаевой. Та́к что…

— Да он в крайний месяц всегда и всех хочет! — возмутился Храм, поднялся; голова — круговертью… — Где он, этот… ге-рой… Советского, мать его, Союза? Чупаха-а-а!

— Чего орёшь? — пробурчал Чупаха, прикрыв одеялом пров-одницу-калмычку; лишь карие глаза глядели из-под «укрытия». — Чего врываешься? Не видишь: я с девушкой е́…е́ду и обща-юсь? Ты нам… весь… разговор сорвал! Я еду в Томск. И там — женюсь!

— Нет, ты едешь со мной в Кинель, — уверенно возразил сос-луживцу Храм, — потому что там у тебя — жена Светка и дочь полутора лет!

— У меня? — Чупаха вытаращил на Храма ошарашенные гла-за и стал мучительно вспоминать: когда это он успел жениться и завести дочь. — …И чёрт с ними!..

— Нет! — вдруг подала голос проводница-калмычка, глаза которой перестали излучать радость и наполнились суровостью. — Не поедешь ты со мной! Возвращайся к жене и дочери.

— Но… у меня… нету ни того, ни другого… ни той, ни друг-ой! — вспомнил Чупаха. — У меня есть только ты.

— Не верьте ему, — сказал Храм карим глазам проводницы, выглядывавшим из-под одеяла, — у него таких, как Вы — … На каждой станции по всей Куйбышевской жэ-дэ…*

… — Где это мы? — Чупаха поводил влево-вправо мутным взглядом, увидел чьё-то размытое, расплывчатое лицо. — Ты кто такое?

— Младший сержант Храмов! Ха-а! Алкоголик! Пошли! — рявкнул Храм и потащил едва стоящего на ногах Чупаху вдоль перрона.

— Врёшь, с-собака! — Чупаха дёрнул плечом, пытаясь высво-бодить свою руку. — Храм-м — не алкоголик! С-собака!

— Спасибо! — откликнулся на «собаку» Храм. — Ха!.. «Со-бака»! Да ещё и — ездовая!.. Выросло же в природе ду́ри — полтора центнера!..

… Надежда была на то, что Марина не станет ругаться при Чупахе, хотя тот в своём состоянии вряд ли обратил бы внима-ние на любые слова Храмовой жены. Храм постучал в окошко. Яркий свет плеснул в лицо из-за отворившейся двери. Марина — тёмная фигура в длиннополом халате на фоне ослепительно-го света. Не произнесла ни слова. Молча бросилась к бездвиж-ному Чупахе и потащила его на себе в дом. У Храма сил уже не осталось. Затем Марина вернулась и занесла в дом сумки «отпу-скников». Храм из последних сил вошёл внутрь жилища; впер-ёд-вперёд-налево — повалился на свою застеленную-прибран-ную кровать…

… Открыл глаза Храм от того, что почувствовал на своём ли-це чьё-то горячее дыхание. Прямо перед своими глазами он уви-дел лицо… Алёны Апиной!* Та, улыбаясь, смотрела на Храма; подмигнула: «Привет!» Храм закрыл глаза, посмотрел внутрь себя несколько секунд, распахнул веки и пропел шёпотом:

— «Мы — милашки; куклы-комбинашки»!* Никогда бы не подумал, что буду с Апиной… в постели…

— Знаешь, — сказала Апина, — мне все говорят, что я на неё похожа. Давай знакомиться. Меня зовут Таня.

— Таня, а что ты делаешь в моей постели? На месте моей же-ны… — Храм не представился, мало чего понимая и ничего не соображая.

— Меня сюда привёз Чупахин, — сказала Таня «Апина», — и пошёл за сигаретами. Всю ночь не спала, вот и прилегла пока…

— Танька, проснулась, милая?! — в комнату заглянул Чупаха, в трусах, тельняшке и с беретом на голове. — А я по тебе уже соскучился…

… — Чупаха, ты зачем по городу в форме шляешься? — спро-сил Храм за столом. — Засветишься — уедем в дисбат.

— А кого было за сигаретами послать? — Чупаха выгнул воп-росительным знаком бровь. — Проснулся — нет никого. Кроме тебя. А ты спал. Пришлось самому чапать за куревом. Ещё — вот — к Танюхе заглянул. Пригласил. Как без девушки отдых-ать?! Вот уволимся, приеду сюда, женюсь на Таньке и возьму её фамилию. Буду Горбачёвым!..* Ха-ха-ха!.. Ну, чего, наливать-то будешь? Я — за сигаретами ходил, Танька — вон — пригото-вила всё, стол накрыла; давай и ты, Храм, займись чем-нибудь полезным. Наливай!

— Странно, — сказал Храм после первой стопки, — Марина ведь никуда не должна была уйти… Разве — за шоколадкой…

— Ты чего! — воскликнул Чупаха в адрес кого-то невидимо-го, сидевшего в его голове, и хлопнул себя ладонью по лбу. — Как забыл-то!.. Я ж сигареты купил и зашёл в магазин за хлеб-ом. Там така-а-а-я де-евушка — закачаешься!.. А имя своё мне так и не выдала… Я даже хлеб забыл купить. Сероглазка.

— Чупахин, — наиграла ревность голосом Танька Горбачёва, — как у тебя хватает наглости при мне какой-то другой шалав-ой восхищаться?!

— Виноват, — признал свою оплошность Чупаха, — но уж больно та продавщица… магнитная. Просто притягивает к се-бе!.. Хрен оторваться!..

— Смотри у меня! Хрен может и оторваться!.. Панина… — негромко посетовала Танька Горбачёва после громкого предос-

тережения в адрес Чупахи. — Скольких парней у меня отбила…

— Горбачёва, — теперь уже Чупаха изобразил обиженного ре-внивца, — как это ты при живом мне́… да — о других?!

— Да брось ты! — Танька приблизилась к Чупахе, чмокнула его в щёку. — Вот когда женишься, тогда и ревнуй.

Храм — ушки на макушке — прислушивался к Танькиным словам. Так выяснилось, что Панину зовут Ольгой, что ей дейс-твительно шестнадцать лет и училась она с Танькой Горбачёвой в одном классе; теперь — работает. Пока не вернулась домой жена, Храм решил посетить свою «Музу-Вдохновение». Перео-блачившись в гражданскую одежду, нацепив на нос солнцезащ-итные очки, Храм вышел из дома и направился в сторону мага-зина. Чупаха и Танька не удерживали Храма; наоборот: пожела-ли ему погулять подольше; наедине есть важные дела…

… Храм вошёл в магазин. И за́мер, увидев продавщицу.

— Привет, Храмов, — сказала сероглазая, — а я-то думала, что ты и впрямь уехал дослуживать. Тебя ж посадят.

— За меня, Панина, не переживай, — успокоил её Храм, — ради тебя́ сто́ило вернуться сюда. Красота — страшная сила. А ты — красивая.

— Да я знаю, — ответила Панина, ничуть не удивившись, — и ты — не урод. Но ты — женатый. А я — незамужняя.

— Хочу угостить тебя… чем-нибудь. Только не знаю — чем. Ты что-то про водку говорила… Оль… Панина… Послушай, отпусти меня, пожалуйста. Ты ж — ведьма.

— Да я знаю. Вот только — помо́чь тебе ничем не могу. Вон — дверь; иди. Я тебя, Храмов, не держу. Ты са́м себя заморачи-ваешь…

… — Здравствуй! Ты — Женя? — сказала она, когда вошла в дом и, скинув с ног босоножки, стала искать тапочки, тормоша в прихожей обувь во всех углах. — Ну, ладно, так похожу…

— Я-то — да; а ты — кто? — Храм глядел на непринуждён-ную хозяйственность явившейся незнакомки. — Сейчас сюда придёт моя жена…

— Марина? — она ничуть не удивилась, не говоря уже о ка-ком-либо испуге. — Не надейся, не придёт. Ты ведь уехал неде-лю назад в Венгрию, если не ошибаюсь. А вчера — вернулся. Я еле затащила твоего друга в дом. Тяжёлый, зараза!

— Так это ты была? Вчера? — Храм вспомнил чёрную фигу-ру-силуэт в халате на ослепительном фоне яркого света. — А я-то вчера подумал: случилось чего-то с Маришкой; не кричит, не ругается… Ты, выходит… Таня?.. Абрамова?.. Родственница?..

— Дальняя, — на всякий случай уточнила Таня Абрамова. — я хотела зайти к твоим; сказать, что ты приехал.

— Не-е-е, не вздумай! — Храм испугался. — Если вчерашняя Марина — это ты, то как я объясню своей настоящей жене, по-чему остался ночевать здесь? С тобой… Маринка меня сожрёт! И тебе тоже достанется. Ты ж ни при чём…

— Вот именно, — согласилась Таня, улыбнулась, присела на стул и уставилась на Храма, — тем более — ведь ничего и не было… А теперь? Что ты собираешься делать теперь? Остане-шься здесь, со мной? Или пойдёшь к жене? Что скажешь Мари-не, если пойдёшь туда? Почему в Венгрию не поехал? Почему вернулся?.. Где твой друг? Когда уезжаете?..

Таня Абрамова задавала Храму такие вопросы, на которые он не мог ответить. Не знал ответов. Она пришла ему на помощь:

— Тебе и твоему другу нужно немедленно уезжать в часть. Вас наверняка станут искать; если уже не ищут. Будет лучше, если вы вернётесь сами. Куда ушёл твой друг?.. (послушала ти-шину) Поня-а-атно… Что ж, оставайся пока здесь. Обещаю не приставать к тебе!..

… Чупаха так и не вернулся в этот день. Ушёл провожать свою «Алёну Апину» — Таньку Горбачёву — да так и пропал. Таня Абрамова расстелила Храму постель в его комнате. Сама же ушла в бывшую комнату Юли. Храм долго не мог заснуть. В темноте перед его глазами возникали образы: то жены, то серо-глазки-Паниной, то Ирины Владимировны… А вот и нынешняя квартиросъёмщица — Таня Абрамова. Смотрит на лежащего на спине Храма, беззвучно задаёт ему свои безответные вопросы…

… — Таня, ты спишь? — прошептал Храм, проникнув в быв-шую комнату своей сестры; подошёл к кровати, где на левом боку, спиной к нему лежала и не реагировала на его слова Таня Абрамова. — Тань? — он тронул рукою её плечо, облачённое в хло́пок ночной рубашки, потянул на себя; Таня оказалась на спине; она не отвечала ему, но Храм видел блеск её открытых глаз. — Тань?

Он пригнулся ниже, ближе к её лицу, чтобы точно убедиться в том, что она не спит. Открытые глаза… Губы Храма сами собой прильнули к губам Тани; и оторвать себя от неё Храм уже не смог. Он обхватил её руками и потянул вверх — к себе; она об-хватила его руками и потянула к себе — вниз… Под ночной ру-башкой у неё была только она — Таня…

… — Мне нужно собираться на работу, — она оторвала Хра-ма от себя и, одёргивая-поправляя на себе ночную рубашку, вы-скользнула из-под простынки, которой они были укрыты, в лу-чи солнечного света, лившиеся сквозь стекло в комнату; огляну-лась, — отвернись!..

Храм не стал отворачиваться; просто зажмурил глаза. Таня блеснула улыбкой и сдёрнула — вверх! — с себя голубизну но-чной рубашки. Сковзь ресницы Храм подглядывал за тем, как Таня споро одевается… Шагнула к постели, наклонилась, сухо бесстрастно поцеловала; чтобы не растревожить угомонивший-ся под утро пыл: «Отдыхай, мой хороший! А мне ещё — умыть-ся, завтрак приготовить…» Хорошо быть «отпускником»! Ни забот, ни тревог! Когда срок отпуска ещё не прошёл…

… Таня Абрамова ушла; и — вновь вернулась она, сероглазая «малолетка» из продовольственного магазина. Образ Паниной появился сразу, лишь только Храм сомкнул веки перед своими не отдохнувшими за ночь глазами: «Что же ты, Храмов, предал меня? Зачем же ты приходишь ко мне в магазин, если тебе дост-аточно других? Жена — приелась? Хочется чего-то новенького, неизвестного, неизведанного? Но если ты узнаешь и меня, как узнал нынешней ночью Таню Абрамому, то не перестанешь ли ты преследовать меня? Не стану ли я неинтересной для тебя? Скажи мне, Храмов: если я разрешу тебе, то — оставишь ли ты меня в покое?..» Храм покачал головой: нет! Он просто не в си-лах бороться с колдовством сероглазой ведьмы, проникнувшей в его душу, в самую его сущность, влившую себя в само его соз-нание, в его плоть. Можно бороться с любовью, вызванной же-ланиями органов чувств — красотой облика, звуком голоса, ме-лодией запаха, вкусом поцелуя, ощущениями своих пальцев на чьей-то коже и чьих-то пальцев и губ на своём теле; но бороться с тем, кто проник собою в твою душу, невозможно…

… Чупаха вернулся под вечер. Постучал кулаком в дверь. По-щёлкали металлические внутренности замочной личины, дверь отворилась.

— Здравствуй…те… — Чупаха изучал глазами Таню Абрамо-ву и думал: «Куда это я попал?» — Скажите, Храмов… Женя…

— Музыку слушает, — спокойно ответила Таня, — проходи; дверь запри за собой!.. Он в наушниках, не слышит сейчас вне-шнего мира, — добавила она, продолжая лепить котлеты, когда Чупаха вошёл в кухню следом за ней, — да в комнату иди; я тут возиться буду ещё долго…

… «Песни у людей — разные;
А моя — одна на века;
Звёздочка моя ясная,
Как ты от меня далека!

Поздно мы с тобой поняли,
Что вдвоём — вдвойне веселей
Даже проплывать по небу,
А не то что жить на земле.

Облако тебя……»*

Огромная ладонь свесилась сверху прямо перед лицом Храма, и песня — потеряла свой смысл; по жилам пробежал холодок.

— Идиот! — воскликнул Храм, снял с головы наушники, по-вернулся к весёлому довольнолицему Чупахе. — Такую песню мне испохабил…

— Испугался? Ну-ка, привстань; лужу не наделал?.. Ха-ха!.. Слушай, кто это такая… на кухне? Такая… супер!

— Что, тоже — женишься? Только пока не знаешь, как ей об этом сказать? Не жди ночи, Чупаха; поздно; аэродром уже за-нят; и рейсы — уже расписаны регулярно!..

— Ребята, — позвала Таня Абрамова, — идите ужинать!.. Так ты и есть — Чупаха-Черепаха? — спросила уже за столом. — А скажи-ка мне, Черепаха: почему ты — такой здоровый, сильный — не воздействуешь на Женю, не учишь его хорошему, добро-му, вечному?

— Так ведь… он сам — сержант… — пробурчал Чупаха. — Мла́дший… — добавил многозначительно, полоснув взглядом по лицу Храма. — С него, как с сержанта, и спросу больше… Можно я уже… как бы, приступлю к котлетам?

— Как бы — приступи! — разрешила Таня и улыбнулась. — Ребята, вы когда в часть-то собираетесь отправляться? Нет, я не собираюсь гнать вас отсюда, — с нежностью посмотрела на Храма, — особенно тебя… Но вас ведь наверняка уже ищут. Где будут искать в первую очередь? Дома, конечно… Я, разу-меется, могу сказать, если вдруг сюда заявятся, что вас тут нет; но — а если они ворвутся? Эти ваши… военные… милиция… или ка́к их там? Патруль? Надо что-то решать. Время-то идёт…

— Не просто время идёт, — вытолкнул из себя печаль Храм, — жизнь проходит. Когда ещё увижу тебя? И увижу ли?..

— Мы что, не десантники, что ли? — возмутился Чупаха. — Да я один… в бараний рог!.. любой патруль! Не веришь?!

— Всё, Чупаха,  — осадил сослуживца Храм, — угомонись. Не надо доказывать; верим; правда, Тань? — посмотрел на её грустные глаза и уже не смог от них оторваться. — Побудем здесь ещё немножко. Всё равно уже опоздали. Семь бед…

8. Верность долгу.

— Храм, не поверишь: я нашёл «дембельские» чемоданы! Не-дорогие! — выпалил Чупаха, дышавший, как загнанный мара-фонец…

… Чемоданы были «аэрофлотовские» — большие, вместите-льные; цвета ясного неба — цвета десантного берета. Бесспорно — «дембельские»… Самый подходящий для десантника цвет! Самый подходящий для «дембеля» размер: пол-Венгрии с собой в Союз можно увезти!.. Чупаха купил себе чемодан. Храм — ку-пил два: нужно ведь и о Гере позаботиться; ударник уходит со службы домой раньше, уже через полгода… Озираясь по сторо-нам, разведчики перебежками добрались до Храмова дома. Веч-ером — баня. Уже три недели Чупаха и Храм жили в Кинеле. И чем дольше они оставались здесь, тем сильнее не хотелось им отсюда уезжать. Чем больше у человека хорошего, тем ещё большего ему хочется…

… Вечером пошли в баню. Вчетвером. Танька Горбачёва, на которой (несмотря на её возраст) Чупаха окончательно и беспо-воротно решил жениться, «вошла в семью» «отпускников» и Та-ни Абрамовой. Так они и жили: Храм — с Таней Абрамовой; Чупаха — с Танькой Горбачёвой; и все они — вместе, вчетвер-ом; хоть и попарно — в разных комнатах. Иногда Чупаха пропа-дал у своей Таньки в её «трёхкомнатной однокомнатке»: «ком-муналка», в которой проживала Танька Горбачёва, была рассчи-тана на три семьи — по одной комнате каждой; но одна сосед-ка-старушка — умерла, а другие соседи — переехали в другой город; и осталась бывшая детдомовка одна в трёхкомнатной квартире. Жила Танька лишь в своей комнате — официально. На деле же — считала себя хозяйкой всей квартиры и распоря-жалась опустевшими соседскими комнатами по своему девчо-ночьему усмотрению. Силами Чупахи (чего пропадать зря такой силище?!) Танька Горбачёва сделала ремонт в своей комнате. Комнаты соседей оставила нетронутыми: зачем облагораживать территорию, куда в любой момент могут поселить посторонних людей? Для кого стараться?.. После воскресной бани душа — кристальная; не согрешить — грех!.. Из бани Таня Абрамова и Храм вернулись в дом пораньше, оставив распаренных Чупаху и Таньку Горбачёву ещё «попариться»…

… Когда Таня Абрамова изогнулась и, выплеснув из себя ди-кий крик, рухнула на подушку и глубоко задышала, Храм стал любоваться её лицом. Удовлетворённая женщина — прекрасна дьявольски! Было слышно, как отворилась входная дверь и в прихожую вошли шаги двух людей. Храм подумал: «Что-то за-держались Чупаха с Горбачёвой в баньке!..» Шаги одного из во-шедших приблизились к комнате, где на постели прятала себя от глаз мира идиллия Храма и Тани Абрамовой; вдруг — остан-овились окликом второго вошедшего:

— Точно, Мариш, форма — здесь! — голос Ларисы (жены Марининого брата) Храм узнал сразу.

Вскочив с кровати, Храм схватил первую попавшую в руку одёжку, обмотал вокруг своего пояса. Господи!..

— …Боже мой! — дверь комнаты распахнулась, Марина схва-тила свои щёки ладонями. — А я-то думаю: неужели я такая ду-ра? Все мне говорят: Храмова, знаешь, а ведь твой-то — в Кине-ле! А я — дура! — защищаю своего верного муженька: в Венг-рии, говорю, мой — службу несёт… Ну и дура же я, Храмов! Верю тебе постоянно. А ты, значит, мне — жене своей законной и верной — вот так… верность хранишь, да? Верность долгу су-пружескому… И ладно бы — где-нибудь… в Венгрии, где тебя никто не видит, не расскажет мне о таком… позорище… Но ведь, Храмов, ты… с этой… шлюхой… в нашем с тобой доме!.. А ты чего?! — она повернула голову в сторону спрятавшейся под простынкой Тани Абрамовой. — Как ты-то могла?! Тебя, как порядочную, в дом пустили, по-родственному; а ты… Ты — порядочная… шлюха!.. А что, Храмов, эта тварь — лучше меня, да? Чем?! — Марина шагнула вперёд; пригнувшись, схватила край простынки, рванула на себя, обнажив сжавшуюся в комок, прикрывшую руками свои женские прелести Таню Абрамову; швырнула простынку на пол. — Что, Храмов, у этой шлюхи лучше, чем у меня? У неё что, та́м — шире, да? Или, наоборот, у́же? Или что, она — слаще меня?!! Всё-то ты, Храмов, новые дырки ищешь?!.

В комнату вошла Лариса, принялась успокаивать распалившу-юся Марину. В это время из бани вернулись счастливые Чупаха и Танька Горбачёва. Подобно древнеримскому патрицию, Чупа-ха был укутан в белую простынку; на Таньке Горбачёвой было лишь пушистое полотенце, охватом обнимавшее её талию. Тор-чащие соски Танькиных грудей с удивлением таращились на двух незнакомок… Повернув голову в сторону новоприбывших, Марина сорвалась с места и, оттолкнув от себя Ларису, принял-ась бить всё, что только могло разбиться… Храм стоял и молча слушал, как разлетаются в мелкие дребезги тарелки, вазы, зер-кала… Досталось и стёклам в двух окнах… «Японцу» повезло: подняв магнитофон над головой, Марина вдруг опомнилась, по-ставила аппарат на место и — выбежала прочь из притона, не сказав ни слова. «Ревизор»; немая сцена…

— Дурак ты, Женька! — Лариса посмотрела на Храма с сочу-вствием, на Таню Абрамову — с ненавистью и брезгливостью. — Дураки вы…

… — Чего теперь будем делать? — спросил Чупаха, решив, что немая сцена из негоголевской комедии слишком затянулась, а жизнь — продолжается.

— Не знаю, что будешь делать ты, — ответил Храм, — а я бу-ду пить… У меня — горе… От тебя жена не уходила, нет?

— У меня и жены-то нет… — признался Чупаха. — Пока! — тут же уточнил, бросив взгляд на Таньку Горбачёву.

Пить начали немедленно. Не откладывая на «позже». Не обра-щая внимания на девушек, пытавшихся остановить порыв раз-ведчиков… Таня Абрамова прибралась в разгромленном доме; обстановка в доме, освобождённом от многого, побитого Мари-ной, выглядела пустынно…

… Утром следующего дня пришла Галина; очевидно, Марина не стала скрывать от свекрови того, как «служит» Храм; и где…

— Что ж ты, сволочь, натворил-то?! — всплеснула руками Га-лина. — В кого ж ты такой уродился?! Стыдобище!..

— А-а-а?.. Ма-ма?.. Ма-а-ма… Да… да… — промычал Храм и улыбнулся; явление матери было видением приятным…

9. Марафонец.

… Ленка Соболева, обожавшая Таныша, была старше Храма на три года. Когда Таныш и Храм учились в училище, Ленка яв-лялась уже студенткой филологического факультета Куйбышев-ского университета. И был у Ленки ухажёр — старше Ленки на три года; Саша Пёркин. Учился Пёркин тоже в университете, куда поступил после срочной армейской службы. Для будущего преподавателя русского языка и литературы выглядел Пёркин не по-школьному чересчур громоздко — шкафоподобно. А рев-новал-то Ленку как!..

«Дурманом сладким веяло, когда цвели сады,
Когда однажды вечером в любви признался ты.
Дурманом сладким веяло от слова твоего;
Поверила; поверила и больше ничего.

Один раз в год сады цветут,
Весну любви один раз ждут;
Всего один лишь только раз
Цветут сады в душе у нас;
Один лишь раз, один лишь раз…

И звёзды тихо падали, когда цвели сады;
О будущем загадывал — о свадьбе думал ты;
И я уже не прятала своих счастливых глаз;
Украдкой мама плакала от радости за нас.

Один раз в год сады цветут,
Весну любви один раз ждут;
Всего один лишь только раз
Цветут сады в душе у нас;
Один лишь раз, один лишь раз…

И платье шилось белое, когда цвели сады…
Ну что же тут поделаешь — другую встретил ты;
Красивая и смелая дорогу перешла;
Черешней скороспелою любовь её была.

Один раз в год сады цветут,
Весну любви один раз ждут;
Всего один лишь только раз
Цветут сады в душе у нас;
Один лишь раз, один лишь раз…»*

Песня закончилась, и «рулевой» объявил в микрофон, что чер-ез неделю дискотека будет рада видеть всех, кто танцевал здесь сегодня. Молодёжь стала расходиться из училища по домам. Ленка Соболева взяла Храма под руку; так и пошли…

… В комнате Храма Таныш готовил для однокурсника товар к предстоявшим выходным — занимался записью музыки на кас-сеты. Храм в ответ — спасал Таныша от Ленкиной любви, при-нимая на себя удары прекрасного чувства девушки. Ленка забо-тилась о Храме. По-матерински…

… — Эй, пионер! — окликнул Храма, проводившего Ленку до дома, голос из подъехавшей «шестёрки». — Поди-ка сюда! — это был Пёркин. — Да подойди, не бойся… Ой, пионер, какой же ты маленький!.. И чего Ленка в тебе нашла? Стручок горохо-вый? Ха-ха-ха!.. Давай-ка, пионер, садись… Ты чего жмёсся-то? Испугался, что ль, меня?

— Вот ещё! — вытянул из себя Храм, открыл дверцу «шестё-рки», забрался на переднее сиденье рядом с Пёркиным. — Куда мы? — спросил тревожно, надеясь на то, что если и «получит», то — несильно.

— Увидишь! — Пёркин тронул с места свои новенькие «Жи-гули». — Значит, водишь Ленку по дискотекам? И до дома про-вожаешь? Да-а, пионер, дело это — хорошее… Только — смот-ри, пионер!.. Ух-х!.. — остановив «шестёрку» возле Храмова дома, Пёркин оторвал от рулевого колеса правую руку и строго погрозил Храму указательным пальцем…

… Когда в субботу вечером Ленка зашла за Танышем, и Храм (после трудового дня на базаре) вынужден был снова самоотве-рженно «выручать» друга, по пути на дискотеку в училище пару обогнал «жигулёнок» Пёркина. Остановив свою «шестёрку», Пёркин вылез из машины, приветливо улыбнулся Ленке, а Хра-му пригрозил пальцем: «Смотри у меня, пионер!.. Ух-х!..»

… Дискотека была в разгаре, когда какая-то девчонка подош-ла к Храму и, на удивление Ленке Соболевой, негромко сказала, что его ждут на улице. Ленка посмотрела на Храма: «Кто это там у тебя?» Храм смутился: «Посмотрю…»

… — Садись, пионер! — за рулём «шестёрки», стоявшей воз-ле входа в училище, сидел Пёркин и улыбался. — Надо погово-рить… Ленка, значит, нравится? (машина тронулась, замелька-ли мимо кинельские дома) Представляешь, пионер, мне она то-же… нравится!.. Не, ну я, конечно, понимаю: весна, гормоны — играют… Но ведь, пионер, она же старше тебя! («шестёрка» вы-скочила из Кинеля, и Храм понял, что на этот раз мордобоя не избежать) Или у тебя к Ленке такое… чувство, что — уж прямо никак? Ну, ладно; выходи, до свидания!..

Выбравшись из «шестёрки» под открытое небо, Храм всё ещё не верил, что Пёркин не будет его бить; стоял и смотрел вслед убегавшему в сторону Кинеля «жигулёнку» Пронесло? Пронес-ло-то пронесло, но отсюда — от Понтонов — до Кинеля кило-метров восемь, не меньше. Место — пустынное. Храм пошёл обратно. Он шёл, переходя время от времени на трусцу…

… Через час «с хвостиком» Храм вошёл в зал, где гремела ди-скотека. Нашёл Ленку.

— Ты где пропадал? — Ленка пронзила его испытующим взглядом. — И что это за девчонка была?

Храм что-то пробурчал в ответ, его голос утонул в задорной песне Си-Си-Кетч…*

… Возвращаясь с дискотеки, наткнулись на свет внезапно вспыхнувших фар; встречная машина притормозила; Пёркин высунул голову из окна своего авто, сказал:

— Ба! Какая красивая пара! Ленка, привет! Ты что, замуж со-бралась? А как же я? Ха-ха-ха!.. Ладно, ребятки, счастливо!.. Смотри у меня, пионер!.. Ух-х!.. — грозный палец Пёркина со-трясал воздух; Храм — трепетал.

— Он тебя не обижает? — спросила Лена, когда Пёркин уех-ал, а она и Храм двинулись дальше. — Сашка, вообще-то, доб-рый… Говорит, что я ему нравлюсь; но он — неревнивый, с ним — неинтересно. Чего? — внимательным взглядом посмот-рела на молчащего Храма. — Женька, он тебя точно… не оби-жает? А-то, хочешь, я с ним поговорю, чтобы он не лез к тебе?

— Да ты что?! — возмутился Храм. — Всё в порядке… А ес-ли бы Пёркин лез, я бы его — ух-х! Не переживай.

Что ещё мог сказать Храм Ленке? Девушке, которая — старше его?!! Внимание девушки — гордость для любого парня-«мало-летки»; а внимание девушки, которая старше тебя, — двойная гордость. Да и не «плакаться» же в Ленкину грудь! Не рассказ-ывать же ей о том, что какой-то Пёркин, у которого уже есть со-бственные «Жигули», отвёз его — Храма — за несколько кило-метров от Кинеля и просто… бросил!.. Даже морду не набил!.. Лучше бы набил морду, чем вот так — унизил!.. Не говорить же Ленке о том, что… пришлось (как последнему идиоту) занима-ться кроссом; против своего желания; по прихоти какого-то Пё-ркина… Таныш — сволочь! — услужил!..

… — Эй, пионер! — возле Храма, направлявшегося к месту встречи с Ленкой Соболевой, остановился «жигулёнок» Пёрки-на. — Как дела? Ноги не болят? Давай-ка подвезу тебя. Садись. Садись, садись… Иль боишься меня?

— Чего мне тебя бояться? — заглотил наживку Храм, нехотя забираясь в ненавистные «Жигули». — Чего ты мне сделаешь?

— Сколько ж можно предупреждать тебя, пионер? — доволь-ный Пёркин улыбался, наслаждаясь скоростью, мча машину за пределы города. — Я, конечно, понимаю, что — любовь-мор-ковь… И тэ-дэ и тэ-пэ… Но — не с таким же стручком!.. Ха-ха-ха!.. Ладно, вылезай…

Теперь они были возле Элеватора. Это — гораздо дальше По-нтонов… И вновь здоровяк Пёркин не стал бить Храма; высад-ил, а сам — помчал свою автокрасавицу обратно в сторону Ки-неля. Вдруг — остановился вдалеке, развернул «Жигули», вер-нулся к Элеватору. Храм подумал: «Неужели у этого … совесть проснулась?!.» Улыбнулся.

— Слышишь, пионер, — сказал подъехавший Пёркин, — ты вообще куда шёл-то? Если к матери в больницу, то — давай, са-дись — поехали. Но если к Ленке, то… Смотри — не обманы-вай меня! Ну, что, едешь со мной?

Улыбка сползла с лица Храма; он представил, как Пёркин до-возит его до места встречи с Ленкой Соболевой и — тут же… увозит «пионера» куда-нибудь… в район Красной Самарки. А это — километров пятьдесят от Кинеля.

— Не-е, — выдохнул Храм, — я не к матери, не в больницу. Так — прогуливался… — не о Ленке же говорить этому…

— Ну-ну, — Пёркин усмехнулся, — вот и прогуляйся; проск-вози свои мозги; может, надумаешь чего полезного; для своих ног… До свидания!

И Пёркин — сволочь! — уехал. Храм двинулся в сторону Ки-неля. «До свидания!..» От воспоминаний об этом пожелании У Храма всё внутри холодело. Пёркин не сказал «прощай»! Уст-раивать «свидания» с этим Ленкиным ухажёром у Храма не бы-ло желания… Ноги отсчитывали метры, топча пригородный ас-фальт… Что, если в следующий раз Пёркин и вправду увезёт к Красной Самарке?!! Нет! Такое «счастье» нужно вернуть Таны-шу! Ведь именно он во всём виноват…

… — Что же ты, Женя?!. — упрекнула Храма Ленка Соболе-ва. — Я тебя уже два с половиной часа здесь жду, между проч-им! Опоздание — привилегия де́вушки, а не… Ты почему такой измученный? Может… я не вовремя, да?

— Нет, Лен, — печальные глаза Храма посмотрели на Ленку, — это я не вовремя… Может, тебе к Та́нышу надо?

— Знаешь, Женька, — она взяла Храма под руку, увлекла впе-рёд, — я ведь вижу, что Танышу я не нужна; а ты — такой… обязательный! Пусть — опоздал; но — пришёл ведь!.. Беднень-кий! — потрепала рукой по Храмовой голове. — Измученный — работал, да? — но всё равно пришёл… Бог с ним, с Таныш-ем; давай лучше с тобой встречаться? Не против?

Попробуй-ка отказать, когда девушка сама просит! Храм, кон-ечно, (с одной стороны) был «не против»; но (с другой стороны) ему было жаль своих ног. Ведь Пёркин — это Пёркин. Говорит — делает. А Красная Самарка — так далеко!..

… — Эй, пионер! — при этих словах Храм уже вздрагивал… героически садился в машину… топал, матерясь…

… — Почему ты не сказал мне, что Сашка так глупо шутит над тобой? — «пожурила» Храма Ленка Соболева, когда отсчёт загородных километров, пройденных «пионером со стручком», перевалил за три сотни. — Ведь Сашка — одноклассник твоего брата; и Володьку — уважает… Всё! Считай — проблема твоя уже не существует. Теперь ты, бедолага, не будешь мучиться!..

Ленка Соболева заботливо (по-матерински) чмокнула Храма в щёчку. Храм поёжился: «Отмучился! Всё из-за тебя, идиотка! Из-за тебя и твоего Таныша… Уважает твой Пёркин моего Вол-одьку!.. Я сам вижу — как уважает!.. Если бы не уважал, то дав-ным-давно увозил бы меня не за десять-пятнадцать километров, а — за восемьдесят-девяносто…» Но вслух Храм Ленке Соболе-вой ничего не сказал. Выходит, Ленка сама поговорила с Пёрки-ным? С одной стороны, это было плохо: девушка решила «муж-скую проблему», с которой Храм не смог справиться сам; это — унижало Храма. Но, с другой стороны, теперь можно было спо-койно вздохнуть: «неревнивец»-Пёркин, уважающий Ленкино мнение, оставит Храма в покое…

… — Эй, пионер! — голос заставил Храма вздрогнуть и огля-нуться; Пёркин сидел в своей «шестёрке», возложив руки на «зенит» рулевого колеса, а подбородок — на кисти рук, и «при-ветливо» улыбался, глядя на Храма взором, полным жалости. — Я ведь говорил тебе: смотри, пионер!.. Ух-х!.. Теперь — садись. Красная Самарка — ждёт…

… — Таныш! — Храм растормошил спящего однокурсника. — Разбирайся со своей Соболевой сам! Понял меня?!.

… Холодная волна обрушилась на Храма, заставив открыть глаза. Галина, разбудив сына кружкой воды, сказала, что к Под-мальковым уже заезжали «солдаты из военкомата»: искали дез-ертиров Храмова и Чупахина… Галина поспешила на работу — в суд; Храм — принялся будить Чупаху. Таньки Горбачёвой не было. Тани Абрамовой — тоже; очевидно — на работе. Чупаха бормотал что-то невнятное и просыпа́ться упорно не желал, от-махиваясь от Храма, как от назойливого комара. На улице разд-ался знакомый скрип-свист тормозов, Храм метнулся из комна-ты, где спал Чупаха, на кухню, выглянул в окно. Возле калитки стоял «УАЗик» с надписью на буро-зелёном боку: «военная ко-мендатура». Всё. Бежать-«сдаваться» было поздно… Как был в трусах, так и вышел Храм из дома навстречу своей судьбе. Весь земной шар — покачивался…

— Это у нас, судя по всему, — капитан, не покидая «УАЗи-ка», в котором сидел за распахнутой настежь дверцей, заглянул в какую-то карточку, — младший сержант Храмов. Так? — по-вернул лицо в сторону отуманенного Храма. — Так… А где у нас другой — рядовой Чупахин?

— Спит он, — признался подрагивающим голосом Храм, — пьяный потому что… Мы-ы… у-у-у-у… мы уже… не знаю, ско-лько… пьём… Знаете, товарищ капитан… А-а-а!.. — безнадёж-но махнул рукой. — Нич-чего Вы не знаете, товарищ кап… кап-итан. А я, может, навсегда жену потерял… Приехал в отпуск, а у неё… другой… Прямо в постели застал…

Храм выдал комендантской «группе захвата» такую душераз-дирающую историю-исповедь обманутого мужа, честно испол-нявшего свой воинский долг в Венгрии и совершенно случайно — без предупреждения, для «сюрприза» — приехавшего домой в отпуск и получившего взамен своего другой «сюрприз»: чуж-ого мужика поверх верной жены… Как тут не запить?!. А Чупа-хин? Так ведь для десантника горе сослуживца — как своё лич-ное! Разве разведчик оставит друга один-на-один с бедой?! Вот рядовой Чупахин и не поехал в часть — из «солидарности»…

— В общем так, младший сержант, — вздохнув, сказал капит-ан, — как мужик мужика, я тебя очень даже понимаю и сочувс-твую, что жёнушка твоя оказалась… такой…… Но и ты меня пойми: я — на службе и у меня — приказ… Понимаешь? Коро-че, солдат, — капитан посмотрел на циферблат своих часов, — даю тебе час времени на всё про всё, усёк? Чтобы через час ва-шего с Чупахиным духу в Кинеле не было!.. А пока ты будешь организовывать моё незнание о вашем пребывании тут, Чупа-хин побудет со мной — залогом твоего, младший сержант, воз-вращения. Давай, действуй; время пошло!

Храм мгновенно протрезвел, призвал к действию все свои внутренние силы. Неужели — шанс?! Ворвавшись в дом, Храм всунул ноги в брюки, накинул рубашку; ступни — в ботинки; скинул Чупаху с кровати и потащил сослуживца на улицу — ос-тавить в залог капитану. Чупаха приоткрыл веки, посмотрел на мир мутным взглядом: «УАЗик» комендатуры; повернул голову вправо: Храм тащит его к этому «УАЗику»; секунда — несколь-ко солдатских рук затягиваю его, ничего не понимающего, в ну-тро этой машины; и какой-то офицер с бегающими по погонам мелкими звёздочками сквозь туманную пелену говорит далёким занебесным голосом: «А вот и Чупахин»; повернул голову вле-во: в оконце «УАЗика» видно, как Храм куда-то убегает по ка-чающейся поверхности земли… Чупаха удивлённо повернул го-лову от Храмова бегства в сторону сидящего на переднем сиде-нье офицера, посмотрел взглядом попавшего в капкан зверя: «Храм… предатель…»

… Храм ворвался в ресторан железнодорожного вокзала, по-метался по помещениям, нашёл Нелли Михайловну.

— Ой, сыночек! — запричитала та. — Чего ж ты наделал-то!.. Мариночка ведь места себе не находит! А ты — …

— Мама, некогда меня в угол ставить! — заплетающимся язы-ком сказал Храм и поведал тёще о своей беде и неожиданном шансе спасения.

— Это что же, — догадалась непоседливая Нелли Михайлов-

на, — надо подмазать? А ну, сынок, пойдём-ка!..

Любимая любящая тёща дала Храму денег («На дорогу до час-ти!..»), вызвала такси, собрала два огромных полиэтиленовых пакета ресторанных деликатесов, не забыв приложить к закуске и три бутылки коньяка. Утёрла свои слёзы…

… — Вот, товарищ капитан! — выбравшийся из такси, Храм с двумя тяжёлыми пакетами подошёл к «УАЗику», обменял свою ручную но́шу на Чупаху, начинавшего приходить в себя. — Чу-паха, Чупаха, айда одеваться!..

… В Сольнок они приехали в гражданской одежде. Когда вда-леке показался забор родного разведбата, Чупаха и Храм спеш-но переоделись в свою форму, спрятав «гражданку»* в голубые «аэрофлотовские» чемоданы. К воротам батальона убегала асф-альтированная дорога; километра полтора. Шагающих по обоч-ине «отпускников»-возвращенцев обогнал «Урал»; фыркнув во-здухом, остановился. Из кабины выпрыгнул замполит батальона и строевым шагом направился навстречу замершим Чупахе и Храму. Капитан чеканил шаги по асфальту; лицо — серьёзно…

— Товарищ рядовой! — с совершенно серьёзным видом обра-тился замполит батальона к Чупахе, остановившись в нескольк-их шагах от десантников и приложив пальцы правой кисти к бе-рету. — Разрешите обратиться к товарищу младшему сержанту? — не дожидаясь ответа онемевшего Чупахи, повернул голову в сторону Храма. — Товарищ младший сержант, за время Вашего отсутствия в батальоне — один труп; других происшествий не произошло! Разрешите вам помочь, товарищи младший сержант и рядовой? — он вырвал из рук Храма два чемодана, побежал к кузову грузовика, забросил чемоданы внутрь кузова, бегом вер-нулся и то же самое проделал с чемоданом Чупахи. — Извини-те, но в машине нет свободных мест. Разрешите отбыть в распо-ложение батальона? Слушаюсь вас!..

Замполит батальона побежал к «Уралу» и взобрался в кабину. Грузовик не тронулся с места. Храм и Чупаха пошли в направ-лении расположения батальона; обогнали притихший «Урал». Лишь только разведчики-«отпускники» оказались впереди груз-овика, «Урал» взревел своим дизелем и медленно двинулся сле-дом за спинами солдат. Разведчики отошли на обочину, пропус-кая грузовик вперёд.

— Нет-нет! — замполит батальона высунул голову из кабины. — Большим людям — большая дорога! Прошу! — он указал рукой на центр асфальтированной ленты, выстеленной до ворот батальона.

«Отпускники»-возвращенцы пошли по асфальту. «Урал» полз за ними, недовольно рыча прямо в затылки, и чуть не подталки-вал двух ходоков в спины своим бампером, заставляя пешеход-ов понемногу увеличивать скорость ходьбы. Сойти на обочину не позволял приветливый и заботливый голос замполита. Когда десантники уже бежали изо всех сил, думая о том, как бы не упасть — под колёса «Урала», Храм выкрикнул из себя, обра-щаясь к Чупахе:

— Давненько не бегал я по безлюдным пригородным трас-сам!.. (в мозгу образ Пёркина смеялся, время от времени говоря: «Ух-х!..») Приятненькие воспоминания!..

10. Домой!

— Рановато вы вернулись в батальон… — сказал комбат, на плечи которого успели лечь подполковничьи погоны, скрестив руки на груди, что свидетельствовало о его плохом настроении. — Тридцать семь суток, не считая семнадцати суток отпуска… Неплохо… Значит, боец Храмов, застукал жену-изменщицу?

— Никак нет, товарищ подполковник, — беспогонный Храм опустил взгляд, — это она меня застукала… с…

— Отставить! — приказал командир батальона. — Интимнос-ти оставь для туалета. И ты, значит, запил? А ты думал, ка́к же-на с рогами должна была поступить? Порадоваться? Молчишь? Ну, а ты, боец… (Чупахе) Поддержал друга?..

… Временно оставшихся без погон Чупаху и Храма выселили из казармы и поселили в парке боевых машин. За те пятьдесят четыре дня, пока они были в Союзе, в батальоне произошло не-мало событий. Гера, навещавший «штрафников» в их новом об-италище и благодарный Храму за «дембельский» чемодан, рас-сказал, что месяц назад погиб «дембель» Анальчук…

… Употреблять алкоголь в батальоне было строго-настрого запрещено. Возвращавшихся из увольнения (из Сольнока) чуть ли не обыскивали на КПП: не прихватил ли кто-нибудь с собой в часть бутылочку?.. И сержант Анальчук, готовившийся осе-нью отправляться домой, напился антифриза. Переборщил… В санчасти батальона врачи развели руками: нужно срочно везти в Мезёкёвешд, спасать жизнь сержанта… Утром четвёртого после происшествия дня весь батальон был построен на плацу. Такое бывало крайне редко. Комбат ходил вдоль строя, сложив руки на груди. Все понимали, что означают скрещенные на груди ру-ки комбата… Все молчали. Командир батальона ходил туда-сю-да перед строем минут сорок. Вдруг — остановился, повернулся лицом к молчащему «смирно!»-му батальону, сказал спокойно:

— Батальон, вольно… Сегодня в три часа семнадцать минут в госпитале Мезёкёвешда, не приходя в сознание, скончался гвар-дии сержант Анальчук… Если это никому из вас ни о чём не го-ворит, то я лично устрою вам урок просвещения. Вам плевать на свои жизни; но подумайте, как я буду смотреть в глаза мате-ри гвардии сержанта Анальчука? Она спросит… да, она обяза-тельно спросит: «Что же ты, подполковник, сына единственного у меня отнял?» И что я должен ей ответить на её справедливый упрёк? Сказать, что я — не виноват?.. Виноват! — комбат взма-хнул рукой и воткнул указующую стрелу указательного пальца в асфальт под своими ногами. — И вы, — указующий перст прошёл вдоль строя слева направо, — все виноваты! Идиоты… Нет, назвать вас идиотами — значит, польстить вам!.. Не думае-те о себе — подумайте о других. Не себя имею в виду, а ваших матерей, отцов, жён… Что я скажу матери Анальчука? Что сын её … обожрался антифриза и умер в алкогольной коме? Или, может, следует соврать и сказать, что гвардии сержант Аналь-чук геройски погиб, честно выполняя свой воинский долг? А мать спросит у меня: «Подполковник, но ведь нет же никакой войны в Венгрии; как же так?..» Та-а-ак, батальон! Все, кто хо-чет выпить, пусть приходят лично ко мне. Я — налью. Я так на-лью, что… Что ж вы, сынки, дрянью всякой травитесь-то?!. Ра-зойдись!..

… — Слушайте, — добавил к своему рассказу Гера, — а ведь и мы все скоро отправимся следом за Анальчуком!..

— Поплюй, дурак! — посоветовал Гере Чупаха. — Не хватало ещё!.. Да я после Кинеля и капли в рот не возьму!

— Не-е, ты не понял, — вставил Гера, — тут слух ходит, что нас всех, кто в загранке, до девяносто пятого года в Союз долж-ны вывести. Всех: и из Венгрии, и из Германии, и из Чехослова-кии… Но это по плану — за пять лет. А так — выведут в тече-ние года. Вы ж в парке живёте; не заметили, что техники в бата-льоне стало меньше?..

И Гера рассказал, что вывод войск уже начался, пока Храм и Чупаха были в отпуске… Когда в пятьдесят шестом году в Бу-дапеште началось восстание венгерских студентов, его первона-чально планировали подавить силами советского Особого корп-уса, находившегося в Венгрии — государстве, являвшемся сою-зником гитлеровского рейха. Но в Москве решили, что заливать будапештские улицы кровью студентов-мадьяр не стоит; во гла-ве венгерского правительства самими венграми был немедленно поставлен Имре Надь,* за год до этого ушедший с того же поста из-за отказа признать свои ошибки в организации новых мето-дов венгерской экономики. Советский Союз позволил венграм решить свои внутригосударственные вопросы самостоятельно и после некоторых стычек между повстанцами и армией Венгрии вывел свой Особый корпус из Будапешта. Надь расформировал армию, милицию и остальные силовые структуры своей страны, собираясь создать им новую замену. Советский Союз позволил и это. Но когда Надь провозгласил своё решение вывести Венг-рию из состава Организации Варшавского Договора, построить в стране капитализм и при этом обратился в Организацию Объ-единённых Наций за военной помощью для противостояния Со-ветскому Союзу, Москва объяснила убийце семьи последнего Императора России,* что тот зашёл слишком далеко в своём стремлении продвижения капитализма к границам Советского Государства: в Будапешт вернулись советские танки, подавивш-ие беспорядки, с которыми правительство Надя не могло справ-иться по причине расформирования своих силовых структур, а заодно вернувшие во власть Венгрии противников «баламута»-капиталиста-Надя — хозяйственников-коммунистов. Трудно сказать, сколько крови пролилось бы в гражданской войне на территории Венгрии, останься Надь у власти в пятьдесят шест-ом году… Союз был против радикальных мер наказания Имре Надя; но венгерское руководство, знавшее о возможных масш-табах трагедии своего народа, останься Надь у власти, не согла-силось с гуманным мнением Москвы; в июне пятьдесят восьмо-го года Надя, Гимеша* и Малетера* повесили…

… — Там ещё четвёртый был, — продолжал Гера, — Лошон-ци,* но он, попав с остальными в тюрьму Будапешта, объявил голодовку и умер в декабре пятьдесят седьмого, не дожил до суда. После этих событий вместо Особого корпуса в Венгрии и была создана наша Южная Группа Войск. А в прошлом месяце мадьяры извлекли из земли останки всех четверых руководите-лей того — пятьдесят шестого года — капиталистического вос-стания и перезахоронили со всеми почестями… Тут сейчас что-нибудь начнётся, когда нас отсюда выведут, И в Германии наве-рняка — тоже; и в Польше. И в Чехословакии; да в Чехослова-кии уже было в шестьдесят восьмом то же, что и здесь в пятьде-сят шестом… Капитализм не даст планете жить спокойно…

… — Товарищ подполковник, разрешите? — в кабинет комба-та вошёл беспогонный Храм; следом за ним — беспогонный Чупаха. — Разрешите обратиться? Разрешите… купить спирт-ное у наших побратимов — мадьяров? Чтобы…

— Отставить! — рявкнул гвардеец-подполковник. — «Что-бы»… Чтобы я больше не слышал о том, что мадьяры — наши побратимы! — комбат сдвинул брови к переносице, посмотрел сурово. — У мадьяр они собрались покупать… Мадьяры — не-годяи и тру́сы, а не «побратимы»! Выпить захотели, герои? Ну-ну… Сейчас я вам налью…

Комбат поднялся из-за стола, достал из сейфа бутылку, стак-ан; налил — полный; протянул Чупахе. Чупаха — выпил… Вто-рой раз стакан был наполнен для Храма; тот тоже выпил. Ком-бат поднял трубку с телефонного аппарата, сказал в неё:

— Дежурного ко мне… Видите этих двоих… — слово «бойц-ов» застряло в горле комбата, так и не выбравшись на свободу, не достигнув ушей вошедшего в кабинет комбата дежурного офицера. — Пусть дыхнут Вам. Мне кажется, от них тянет спи-ртным. По десять суток гауптвахты!..

… — Ну, что? — проговорил опьяневший Храм, глядя на при-тихшего Чупаху. — Проверили комбатово слово?

— Так он что, правда — налил вам? — удивился лейтенант, сопровождавший «беспогонников» на «УАЗике» до гарнизон-ной гауптвахты. — Молодец мужик! Держит своё слово! Да вы не вешайте носы; всё равно сейчас вместе обратно поедем, точ-но вам говорю. В крайние месяцы на «губу» штрафников сдать

невозможно — очередь. Та́к что…

Пьяных разведчиков в комендатуре действительно не приня-ли: «Куда их девать?! Мест нет, давай вези обратно!..» На обра-тном пути лейтенант-сопровождающий рассказал «штрафник-ам», что их комбат (как рассказывают) когда-то (в шестидесят-ых годах) учился в военной академии в Будапеште да так и ост-ался служить в Венгрии. От командира взвода поднялся до ком-андира батальона. И всегда ненавидел мадьяр; считал их фаши-стскими прихвостнями и тру́сами, совершенно не умеющими воевать и способными показывать свою силу только гражданс-кому населению… Никогда венгры не вели самостоятельно ни одной хотя бы самой маленькой, самой паршивенькой завоева-тельной войны; не потому, что не хотели завоёвывать чью-либо территорию, а потому, что не умели и не умеют воевать против регулярной армии — совершенно. Да и вряд ли когда научатся. Их удел — ходить на убой туда, куда их ведёт какой-нибудь па-стух-милитарист… И хорошо, что мы — уходим… Придёт но-вый капиталистический «пастух» — научит венгров ценить то, что у них есть сейчас; что будет потеряно…

11. Торговля.

Пока комбат решал, что делать с проштрафившимися «отпус-книками», Храм и Чупаха были отстранены от почётной служ-бы в воздушно-десантных войсках. Командир роты старший ле-йтенант Грибовод лично сорвал с плеч «штрафников» голубые погоны с жёлтыми буквами «СА», и Храм с Чупахой стали… изгоями. До занятий по боевой и политической подготовке их не допускали. Комбат думал: готовить ли документы для гарни-зонного суда, либо — простить дезертиров и спасти их от штра-фбата, а родной разведбат — от позорного пятна… Всё время раздумий комбата над решением этой дилеммы Чупаха и Храм занимались хозяйственными работами, чтобы батальон не соде-ржал на бесплатном пищевом довольствии бездельников. Рука-ми «беспогонников» (которых все называли «позором батальо-на») было покрашено караульное помещение. Чупаха возмуща-лся: «Чего его красить, если всё равно уезжаем в Союз!..» Зам-потех батальона нашёл для «беспогонников» более подходящую работу: разобрать на отдельные кирпичи-блоки каменный ангар в опустевшем парке боевых машин. Стены ангара-«гаража» бы-ли толстыми. И высокими. Ангар был широким; метров десяти. И — длинным; метров за сто. Поковырявшись день, Храм вгля-нул на кучку высвобожденных из стены блоков-кирпичиков и сравнил с тем, что оставалось неразобранным. Вывод был один: возиться с ангаром придётся года два, не меньше… Кучка вы-свобождаемых из стен кирпичиков росла медленно; зато быстро увеличивалась куча строительного мусора: осколков блоков-ки-рпичей, россыпи песчано-цементного раствора… Зампотех ба-тальона время от времени наведывался в парк навестить своих «работничков».

— Бойцы, почему у вас столько мусора скопилось? Носилки — в руки; и — выносить!.. — поставил задачу зампотех.

… — Слушай, Храм, — сказал Чупаха; он шёл впереди, и но-силки подгоняли его толчками ниже пояса, — чего мы, как дур-аки, с этой деревянной рогатулиной ползаем туда-сюда? Давай попросим у зампотеха самосвал. Тут работы — на один рейс.

— Ага, — согласился Храм, двинув руками вперёд; носилки ударили Чупаху по заднице, — так он и послушал тебя!..

… — Товарищ майор, — не сдержался Чупаха, когда зампотех в очередной раз пришёл навестить их, — зачем мы с носилками мучаемся? Нам ведь некогда работать — стены разбирать; мы по полдня только тем и занимаемся, что мусор перетаскиваем… Может, машинку нам подкинули бы какую, а? С кузовом… Мы живенько отвезли бы всё — за один рейс.

— Молодец, боец! — похвалил Чупаху зампотех. — Я как-то не подумал сразу… А что, есть кто из вас водители?

— Да мы оба — механики-водители эм-тэ-эл-бэ,* — обрадо-вался Чупаха, — с любой техникой — на «ты»! Был бы руль!..

— Будет вам руль, — пообещал зампотех, — после обеда. А пока — подготовьте побольше работки для техники; чтобы не гонять порожняком… Что-то блоков у вас очень мало?.. Вы их, случайно, не продаёте мадьярам? Ох-х, если узна́ю!..

— Как можно, товарищ майор!.. — сказал Чупаха, провожая уходящего зампотеха взглядом; повернулся к Храму, вспотевш-ему под августовским солнцем. — Ну, видал?! А ты: «не даст», «не даст»!.. Да если б не я — мы с тобой тут сдохли бы!..

… — Эй, механики-водители! Забирайте технику! — зампотех открыл замок на воротах одного из боксов. — И чтоб к вечеру

весь мусор был на свалке!

Чупаха (довольный!) раскинул-распахнул влево-вправо створ-ки гаражных ворот. В тёмном углу огромного помещения стоя-ла большая металлическая телега с восемью колёсами без рези-новых шин. Колёса больше походили на скаты железнодорож-ных вагонов. Железная ручка-дышло ожидательно смотрела на «беспогонников». Что делать? — сами попросили!.. Чупаха и Храм дружно потянули тележку из бокса на свет Божий, но та словно вросла своими скатами в бетонный пол. Кое-как вытяну-ли вдвоём эту железяку на горячий асфальт. Зампотех помог: лично прикрыл и запер ворота бокса… По асфальту тележка ехать не хотела, скрипя своими ржавыми суставами…

… — Сволочь! Враг народа! — скрипел в унисон с тележкой Храм, всем телом налегая на ручку-дышло. — Тварь поганая!

— Вот именно, — согласился Чупаха (вторая «пристяжная ло-шадка») с братом по несчастью, — такую технику, сволочь, нам подсунул!

— Сволочь! — продолжал Храм. — Не носилось тебе спокой-но носилками! «В один рейс всё увезём»! Гад ты, Чупаха!..

… — Ладно, — Чупаха хлопнул Храма по плечу, когда тележ-ка, которую и пустую невозможно было таскать, была отогнана обратно к воротам её бокса, а мусор — перенесён на носилках за оставшуюся часть дня, — завтра провернём одно дельце. Увидишь…

На следующий день Чупаха исчез с самого утра. Появился он перед самым завтраком. Позавтракав, вернулись в парк боевых машин. Храм ахнул: пропала куча высвобожденных из стен блоков-кирпичей! Чупаха успокоил:

— Не переживай! Это я их перетаскал за ночь за территорию части. Сейчас мадьяр деньги привезёт.

— Дырку от бублика он тебе привезёт, лопух! — высказался в ответ Храм. — Что теперь замполиту скажем?

— Скажем, что… охранять кирпичи — не наша обязанность, — пробурчал Чупаха; слова Храма про «дырку от бублика» ис-пугали его своей суровой правдой, — мы только разбираем сте-ны… Во — слышал? Подожди, я сейчас!..

Чупаха куда-то убежал. Вернулся он минут через двадцать; с двумя большими пакетами в руках; сияющий, сказал:

— Пойдём-ка, Храм, подальше отсюда; поглубже в парк… Во — гляди! — он принялся раскладывать содержимое пакетов на траве лужайки в глухом уголке парка боевых машин. — И даже сало есть — с перцем!.. Ага — вина две бутылки… виноград… мясо жареное… Кстати, — вспомнив, достал из кармана бумаж-ку-«портянку», — пятьсот форинтов — твоя доля; держи… По-мнишь, вчера зампотех предложил нам продать мадьярам кир-пичи? Вот я и сделал…

— Он не предлагал ничего продавать, — возразил Храм, — наоборот!.. Сейчас придёт, увидит всё это и за всё догадается…

— Вот именно! — перебил его Чупаха. — Поэтому, всё это нужно поскорее уничтожить! Не оставить врагу!..

… Зампотех застал их за доеданием последней грозди виног-рада…

… На стол комбата легли две пятисотфоринтовые бумажки. Испепеляющим взглядом подполковник посмотрел на понурив-ших головы «беспогонников» и молча порвал на мелкие лоскут-ки обе купюры; чтобы бойцы не подумали, что эти «фантики» нужны командиру их гвардейского батальона…

… — Интересно, — сказал Чупаха, когда оба «штрафника» вновь были в парке боевых машин, — сколько мадьярских де-нег наш комбат уничтожил за время своей службы здесь, в Вен-грии? Кстати, Храм, у нас ещё есть доски!..

… Ночью приехал венгр. Погрузили в его грузовик четырнад-цать шестиметровых досок шириной по треть метра и толщиной с пятисантиметровый спичечный коробок. Мадьяр очень сожал-ел, что больше таких досок советские солдаты не успели прине-сти. Тут возникла проблема: у венгра были при себе лишь куп-юры по пятьсот форинтов, а Чупаха договорился продать доски по двести форинтов за штуку. Теперь нужно было решить: либо получить от покупателя две с половиной тысячи форинтов, «по-дарив» триста форинтов мадьяру, либо — принести ещё одну доску, получив за полтора десятка досок три тысячи форинтов. Чупаха решил: нужно сбегать за пятнадцатой доской, потому что деньги на дороге не валяются. Легко сказать — «сбегать»! Доски лежали в другой части территории батальона и тащить их нужно было мимо казарм. А если увидит кто? Хоть и ночь?.. Да и весила каждая такая сырая доска — мама не горюй!.. Чупаха смог-таки уговорить Храма «сгонять» за доской… Чупаха шёл впереди; Храм — сзади; доска — между ними, под мышками… Вышел Чупаха из-за угла казармы и попал в пятно фонарного света. Проскочить его — поскорее!..

— Сто-ять! — скомандовал голос, и Чупаха остановился; а Храм, опустив свой край доски на землю, нырнул ещё глубже в темноту…

… — Ты, что ль, Храмов? — дежурный по батальону офицер растолкал притворившегося спящим Храма. — Поднимайся. За мной — в штаб.

Чупаха был уже в штабе. Здоровяк-«беспогонник» со свежим синяком вокруг левого глаза смотрел Храму в глаза с суровой тоской: «Что ж ты бросил меня одного?!.» Храм понял: Чупаха во всём признался. Сдал!

— Ну, Храмов, чего молчишь? Спроси у своего друга: зачем он тебя сдал? — сказал дежурный офицер. — Так откуда доска?

— Не знаю, о чём Вы говорите, товарищ старший лейтенант, — сказал Храм, — Вы сами меня сейчас разбудили; я спал. Что за доска?

— Вот и я говорю, — пробормотал Чупаха, — что Храмов тут ни при чём, я один во всём виноват: занимался… Я же расска-зывал…

— Занимался! — крикнул дежурный офицер. — Кому ты лап-шу на уши вешаешь?!. Хорошо, боец, я не стану докладывать командиру батальона о том, что ты своровал эту доску, если ты сумеешь сейчас же доказать, что действительно можешь её сло-мать. Занимался!.. Пойдём, занимальщик!.. А ты чего ещё тут? — посмотрел на Храма. — Бегом спать!..

… — Не смог… — признался Чупаха Храму, вернувшись в парк боевых машин. — Мокрая доска. Прочная, как железо… Всю руку разбил… И мадьяр этот — сволочь! — уехал. Плака-ли наши денежки… Ну, ничего; у нас ещё есть…

— Хватит, Чупаха! — перебил его Храм. — Угомонись уже! Не хватало ещё за разбазаривание госимущества загреметь! Всё, отторговались! Завтра будем стену разбирать; может, комбат ещё и помилует… Искупим трудом…

— Искупишь ты тут трудом… — проворчал Чупаха, — Пока другие делают деньги, мы — спины горбатим; задарма. Тьфу!..

12. Вывод.

Дежурный офицер, поймавший Чупаху «с поличным», оказал-ся хорошим человеком. Он не стал докладывать командиру бат-альона о случившемся… Венгр, уехавший с четырнадцатью до-сками, приезжал ещё несколько раз, дождался-таки Чупаху и от-дал тому две тысячи восемьсот форинтов… Комбат не стал гот-овить материалы на «беспогонников» и передавать их в суд, по-считав, что его бойцы и так уже достаточно наказаны… В мире всё-таки больше хороших людей, нежели плохих… «Беспогон-никам» вернули погоны; Храма не разжаловали даже в ефрейто-ры. Чупаха и Храм оказались в действующем штате как нельзя кстати: необходимо было выводить остатки боевой техники, по-дготовленной для отправки в Союз, а после недавней демобили-зации штат механиков-водителей был недоукомплектован…

… В штаб разведывательного батальона пришло сообщение: в Сольноке бастуют таксисты; перекрыли своими машинами дви-жение по всем улицам города и не дают возможности двигаться даже советским «Уралам» и «шишигам», направляющимся на железнодорожную станцию для погрузки на платформы. Храма посадили за руль бронетранспортёра; на броню — десяток раз-ведчиков с касками на груди и пусторожковыми автоматами в руках. Комбат в своём «УАЗике» ехал впереди транспортёра…

… В центре Сольнока стояла колонна советской военной тех-ники, так и не сумевшая добраться до станции погрузки. Забас-товка сольнокских таксистов была санкционирована местным муниципалитетом; венгерские стражи порядка стояли по парам-тройкам повсюду и со стороны бездеятельно наблюдали за про-исходящим. Машины таксистов были тромбами в жилах всех сольнокских улиц, умертвившими жизнь большого городского организма. Таксисты околачивались возле своих машин-тромб-ов, что-то скандировали и пропускать советскую технику явно не собирались. Комбатовский «УАЗик» и следовавший за ним бронетранспортёр въехали на тротуар и осторожно подъехали к автобаррикаде. Командир разведывательного батальона вышел из своей машины; десантники на броне транспортёра напрягл-ись: в пятьдесят шестом году, наверное, было так же — тревож-но… Подойдя к таксистам вплотную, комбат что-то негромко сказал бастующим. Таксисты перестали выкрикивать непонят-ные слова, разошлись по своим машинам и — открыли проезд для советской военной колонны. Как только советская колонна прошла сквозь город — таксисты-венгры вновь рассыпали по улице свои автобаррикады…

… В клубе разведбата готовили прощальный концерт. Вокаль-но-инструментальный ансамбль «ВИА» репетировал с утра до вечера. Гере, Храму и Чупахе было разрешено не появляться на поверках. Но спать бойцы всё же приходили в казарму…

… — Храм, вставай! — Чупаха растолкал спавшего младшего сержанта. — Гера нас предал! Заперся в клубе с бабой, а нас — по́ боку!..

… — Идиот! — прошипел Гера, когда Чупаха и Храм пришли в клуб, дверь которого, вопреки утверждению Чупахи, оказал-ась открытой. — Ты, Чупаха, постоянно везде всё портишь! Ты — ходячая проблема! Олень!.. Я тут для нас всех девчонку уба-лтываю, а ты — … Олень!

— Не, Храм, ты слышал?! — воскликнул Чупаха. — Что́ я те-бе говорил?! Он тут без нас — отрывается!..

— Правда, Гера, — согласился с Чупахой Храм, — нечестно получается; договорились ведь: всё всегда — для всех. Мы с Чупахой никогда не забывали про тебя; даже в отпуске; и чемо-дан тебе «дембельский» привезли, хоть и рисковали сами. А ты… Эх — ты!..

— «То — бензин, а то — дети»!* — спародировал Гера Васи-лия Алибабаевича. — То — чемодан, а то — девушка… Тем бо-лее, Чупаха её, кажется, окончательно спугнул. Я тут — зубы ей заговариваю, а этот идиот — дверь разносит и орёт, что мы тут — … Конечно, ничего мы тут с Ликой не успели сделать; да и не собирались; сегодня…

— Во, Храм, ты слышал?! — Чупаха направил на Геру «пист-олетное дуло» указательного пальца. — Они просто не успели!

— Храм, угомони этого оленя! — Гера разозлился. — И да-вайте-ка… валите отсюда; оба… Лика, думаю, придёт. Я с ней поговорю.

— Нет, Храм, ты слышал?! Я — олень! Он нагло заявляет, что сейчас постарается снова притащить сюда девку и попробует её уболтать, а мы, значит, должны проваливать! Храм, отвернись-ка; я набью морду этому предателю! Без свидетелей!..

— Всё, Чупаха, ты мне надоел! — закипел Гера, швырнув на пол барабанные палочки. — Попробую уговорить Лику прийти завтра к нам на репетицию, а вы пока — приготовьте выпить-за-кусить. Храм, ну хоть ты-то не подведи!..

— Пойдём, Чупаха, пойдём, — Храм потянул за собой бас-ги-тариста, — пусть Гера… поработает… с залом…

… На следующий день Храм и Чупаха с утра не снимали с се-бя гитар; старательно тренькали струнами, иногда искоса погля-дывая на входную дверь клуба: когда же Гера приведёт эту… Лику? На обед не пошли: вдруг «проморгают» самое интерес-ное?.. Гера явился около четырёх часов. Перед ним шла девчон-ка в коротенькой вязаной безрукавке, джинсах и белых кроссов-ках. Короткая безрукавка была скорее мелкоячеистой сетью, сквозь черноту которой заманчиво-вызывающе проглядывал на-рочно-белый бюстгальтер. Девушка шла сквозь зал по проходу уверенно, быстро.

— Здоро́во, ребята! — сказала, приветственно протянув руку. — Вы, значит, Чупахин и Храмов? А я — Лика.

— Очень приятно! — не слукавил Чупаха. — Мы тут — репе-тируем… играем… и поём… А ты?..

— Не-не-не-не-не-не-не! — протараторила Лика, спрыгнула со сцены и уселась на сиденье в первом ряду. — Я не играю и не пою. Мне вот — Германов — сказал, что можно посмотреть, как вы репетируете. Вы — продолжайте. Я вам не помешаю… Не помешаю?

— Не-не-не-не-не-не-не! — Чупаха затряс головой. — Наобо-рот: может, ты даже поможешь нам в том, что… кха!.. э-э-э… Трудно выступать перед пустым залом… Гера, ты почему ещё не за ударными? — напустил на себя важности. — Ведь де́вуш-ка ждёт! — он сделал акцент на слове «девушка» и заметил, как понравилось это слово Лике. — Раз, два, три…

— Не прожить нам в мире этом,
Не прожить нам в мире этом
Без потерь, без поте-ерь…
Не пройдёт, казалось, лето,
Не пройдёт, казалось, лето;
А теперь, а тепе-е-ерь —

Листья жёлтые над городом кружа́тся,

С тихим шорохом нам по́д ноги ложатся;
И от осени не спрятаться, не скрыться;
Листья жёлтые, скажите — что вам снится?..

И пускай дождливы часто,
И пускай дождливы часто
Эти дни, эти дни-и,
Может, созданы для счастья,
Может, созданы для счастья
И они, и они-и-и;

Листья жёлтые над городом кружа́тся,
С тихим шорохом нам по́д ноги ложатся;
И от осени не спрятаться, не скрыться;
Листья жёлтые, скажите — что вам снится?..

Лист к окошку прилипает,
Лист к окошку прилипает
Золотой, золото-ой;
Осень землю осыпает,
Осень землю осыпает
Красотой, красото-о-ой;

Листья жёлтые над городом кружатся,
С тихим шорохом нам под ноги ложатся;
И от осени не спрятаться, не скрыться;
Листья жёлтые, скажите — что вам снится?..

Что вам снится?..
Что вам сни-и-ится?..*

Храм дотянул последнюю строчку, сомкнул губы. Ещё какое-то время по инерции лилась музыка, а когда её поглотила тиши-на, Лика захлопала в ладоши, сорвалась со своего места и, вспо-рхнув на сцену, стала поочерёдно (начав с Чупахи) обнимать-целовать гитаристов. Оставив спрятанного за ударной установ-кой Геру нецелованным, она вновь спрыгнула вниз и, усевшись на прежнее своё место, превратилась в слух и внимание.

— Следующая песня, — объявил Чупаха в микрофон, много-значительно глядя на Лику, — посвящается нашим любимым! Тебе!..

Когда закончился положенный музыкальный проигрыш-всту-пление, Храм затянул:

— Милых лиц черты и сиянье гла-аз

В пору первых встреч покоряют нас;
Но — проходят дни, и в один из дне-ей
Красота души станет нам миле-ей;

Мы слова найдём таки-ие нежные-е-е,
Что завидовать начнут красавицы-ы-ы
Тем единственным на свете девушка-а-ам,
Которых любим мы-ы-ы,
Которых любим мы…

Красота души станет нам видна
И наполнит мир синевой она;
Будет падать снег, будет дождь стучать,
Но как праздник нам — каждый день встречать;

Мы слова найдём таки-ие нежные-е-е,
Что завидовать начнут красавицы-ы-ы
Тем единственным на свете девушка-а-ам,
Которых любим мы-ы-ы,
Которых любим мы…

Много дней пройдёт, и в один из дне-ей
Красота души станет нам видней;
И среди зимы мы услышим пти-иц,
И поймём, что нет у любви грани-иц;

Мы слова найдём таки-ие нежные-е-е,
Что завидовать начнут красавицы-ы-ы
Тем единственным на свете девушка-а-ам,
Которых любим мы-ы-ы,
Которых любим мы…

Лика;
Вероника;
Анжелика;
Анна-Мари-и-ия;

Жанна;
Марианна;
Просто Мари-и-ия;
Дикая Роза…*

Храм пел-перечислял имена «любимых девушек» (по тексту этой песни), а Лика уже взбиралась на сцену, к нему и Чупахе.

— Я не понял, — разочарованием голоса возмутился Гера, —почему этим гаврикам поцелуи достаю́тся, а мне — нет?

— Ну, Германов, не полезу же я к тебе через все эти твои бар-рикады барабанные! — ответила Лика. — Я тебя пото́м… поце-лую… Хорошо?

— Ага, — недовольно пробурчал Гера, — как в «Здрасьте, я ваша тётя»…* Я тебя пото́м поцелую… Если захочешь… Да?

— Да, кстати, — вдруг вспомнил Чупаха, — мы ведь сегодня без обеда… Давайте-ка подкрепимся немного…

Всё заготовленное было вынесено из закутка на сцену; рассте-лили какую-то материю — прямо на доски сцены — и уселись в кружок; пировать. Стакан был один; пришлось пустить его по кругу… После того, как стакан побывал в руке Лики второй раз, девушка (и без того бойкая и неунывающая) окончательно рас-крепостилась, зашумела звонкоголосо:

— А я теперь отсюда — со сцены — никуда не пойду. Буду здесь слушать! А-а… спойте ещё что-нибудь… такое!..

— Слушай, Чупаха, — прошептал Гера, когда музыканты, поднявшись «из-за стола», отошли в сторонку якобы для того, чтобы продумать «дальнейший репертуар по заказам слушате-лей», — она на тебя так смотрит, словно уже в штаны лезет! За-помни: я — первый!

— Вот только давай хоть в этом-то не будем «дедовщину» ус-траивать! — прошептал в ответ Чупаха, довольный тем, что Ли-ка «строит глазки» именно ему. — Пусть девушка сама решает, кто из нас будет первым. Ну, чего́ петь-то будем?..

— Мальчики! — громко напомнила о себе девушка. — Вы че-го там? Против меня что-то затеяли? Эй! Я хочу! Песен!..

— Кто — ошибётся; кто — угадает.
Разное счастье нам выпадает.

Часто простое кажется вздорным,
Чёрное — белым, белое — чёрным…

Мы выбираем; нас выбирают;
Как это часто не совпадает!

Я за тобою следую тенью —
Я привыкаю к несовпаденью…

Я — привыкаю, ты — мне не рада;
Не улыбнёшься — ну, и не надо

Не улыбнёшься и не поможешь;
Что не сложилось — вместе не сложишь.

Счастье — такая трудная штука:
То — дальнозорко, то — близоруко.

Часто простое кажется вздорным;
Чёрное — белым, белое — чёрным…
Чёрное — белым, белое — чёрным…*

Лика, выставив перед собой полусогнутые руки, кружила в полупьяном вальсе, а музыканты — любовались ею; пока она не свальсировала со сцены, грохнувшись в зал. За секунду до её падения гитары уже не звучали, Храм и Чупаха устремились спасать девушку от полёта вниз, но не успели. Гера тоже выбра-лся из барабанного окружения, бросился догонять сослуживцев. Пострадавшую подняли, отряхнули от пыли (грех было не вос-пользоваться таким случаем, не поводить ладонями по девичье-му телу!), водрузили вновь на сцене… Снова выпили; закусили колбасой и свежими огурцами… Лика потребовала ещё песен…

— Всё, — констатировал Чупаха, — ещё пара песен, и можно будет делать пару палок. Так, о чём сейчас поём?

— О том, что я — первый! — злым шёпотом напомнил пока-чивающийся на поватневших ногах Гера.

— Р-ребята! — Лика похлопала в ладоши, заставив музыкант-ов обратить внимание на неё. — Алё-о! — она смотрела сквозь них, и невозможно было точно определить: видит она музыкан-тов или не видит. — Между проч-чим, я — дочка зам… зам… потеха! Жалко, что я упала… Будет синяк… А у меня та-акой папа… что… если со мной что случись, то он… и-ик… мой па-па… и-ик… дайте воды!.. — она отхлебнула вина из стакана, утопив икоту. — Я надеюсь, вы не соб-бираетесь меня… эт-то самое… Потому что я ещё — девочка!.. И… эт-то самое… не собираюсь пока… эт-то самое!.. Ну, мальчики, ну, спойте уж-же что-нибудь! Вы т-такие все хорошие!.. Вы все та-акие хорошие, что я… Вы мне споёте, да? А я вам за эт-то… Только… вас что-то слишком много… Вы чего? Ещё, что ли, привели? Ах-х, ма-льчики, мальчики… Ну какие же вы все… нехорошие… плохие слоники!.. Я т-требую продолжения!..

— С любовью встретиться — проблема трудная;
Планета вертится — круглая, круглая;
Летит планета вдаль сквозь суматоху дней;
Нелегко, нелегко полюбить на ней!..

Звенит январская вьюга, а ливни хлещут упруго,
И звёзды мчатся по кругу, и шумят города;
Не видят люди друг друга, проходят мимо друг друга,
Теряют люди друг друга, а потом не найдут никогда…

В любви ещё одна задача сложная:
Найдёшь, а вдруг она — ложная, ложная?
Найдёшь обманную, но в суматохе дней
Нелегко, нелегко разобраться в ней

Звенит январская вьюга, а ливни хлещут упруго,
И звёзды мчатся по кругу, и шумят города;
Не видят люди друг друга, проходят мимо друг друга,
Теряют люди друг друга, а потом не найдут никогда…

А где-то есть моя любовь сердечная,
Неповторимая, вечная, вечная;
Её давно ищу, но в суматохе дней
Нелегко, нелегко повстречаться с ней…

Звенит январская вьюга, а ливни хлещут упруго,
И звёзды мчатся по кругу, и шумят города;
Не видят люди друг друга, проходят мимо друг друга,
Теряют люди друг друга, а потом не найдут никогда…*

— Фу! — Лика скорчила недовольную гримасу. — Хорош-шая песня, но — п-плохая! Грустная… Давайте выпьем…

— Смотри, Храм, — шепнул на ухо Чупаха. — Гера-то — вы-рубился! Прямо на рабочем месте… Эт-то — судьба!.. Всё, я — десантируюсь…

— Ладно, — Лика поднялась с пола на четвереньки и, баланс-ируя руками, постаралась принять вертикальное положение, — вот ты́! — ткнула пальцем в грудь подошедшего к ней вплот-ную Чупахи. — Пойдёшь щ-щас со мной… Я хочу!.. Давай, бы-стрее пошли!..

Чупаха обхватил «даму» руками и повёл её в комнату клубно-го инвентаря. Храм, героически державшийся на ногах, тронул струны своей гитары, вспомнив детство…

— Вдруг — дерево, жизни таинственный страж;
А может быть, это — лишь только мираж?
А может быть, это — усталости бред
И нет Учкудука, спасения — нет?..*

Храм посмотрел на спящего Геру и песня умерла в тишине…

Зачем тревожить чужой сон?..

… — Ну что, — Чупаха вырос, словно из-под земли, — давай теперь ты иди! Эта Лика — эт-то что-то! Супер!..

— Ага, — Храм кивнул головой в ответ, не снимая с плеча ре-мень гитары, — ты ещё женись на ней. Она — дочка зампотеха.

— Во-во! — согласился Чупаха. — Знаешь, как я сейчас отом-стил этому… майору за ту тележку мусорную! Иди…

— Ну, вы чё там? — раздался приглушённый далью недоволь-

ный голос Лики. — Или — всё?.. Ну и солда-а-атики пошли! — выковыляла из-за кулис на сцену, поймала ладонями пол и мед-ленно опустилась вниз; одёрнула несколько раз на себе вязаную безрукавку. — Мальчики, вы д-должны для меня с-спеть!.. По-тому что… — сила земного притяжения потянула Лику к полу, уложила на материю рядом с трёхлитровой банкой, в которой ещё оставалось немного «крови»-вина…

— Что будем делать? — шёпотом спросил Чупаха. — Ведь её папа… убьёт, если увидит… если всё узнает…

— А раньш-ше ты об этом не думал? — Храм ещё держался на ногах, хотя так тянуло прилечь и забыться. — Да, её папа убьёт… Но не её, а нас… Если всё узнает… А кто ему расскаж-ет? А? А никто… Песню она хотела? — Храм слегка коснулся пальцами струн, разбавляя свой шёпот обрывками аккордов:

— Спят усталые игрушки, книжки спят…
Одеяла и подушки ждут ребят…
Даже Лика спать ложится…
Что там с ней во сне случится?..
Ты ей пожелай: Баю-бай…

Чупаха уже лежал на полу — рядом с дочкой зампотеха; Гера, упёршись лбом в один из том-томов-альтов, продолжал спать, сидя за ударной установкой. Аккорд слетел с грифа гитары; Храм аккуратно опустился на пол… Тишина убаюкивает…

13. Еду я на Родину.

Был вывод войсковых Групп… Уже на территории Союза по-прощались со знаменем батальона. Всё. Отдельный разведыват-ельный батальон перестал существовать как войсковая единица. Ушёл в историю… На радость капиталистам… Кто-то из «бере-тов» плакал…

… Галина узнала, что младший сын — на Украине. Взяла от-

пуск за свой счёт, поехала к сыну…

… Храм онемел, когда увидел мать в казарме, где временно разместили разведчиков перед тем, как раскидать по разным ча-стям Союза. С собой Галина привезла огромную тяжёлую сумку (солдатикам, друзьям сына) и одну небольшую сумочку — для офицеров, сыновьих командиров. Пока Храм и «его ребятки» «потрошили» огромную сумку с продуктами, Галина направил-ась прямиком к командиру батальона. Разве женщина не сможет по-матерински пустить слезу и уговорить «строгого командира» отпустить с ней сына на недельку домой?! Опоздание Храма из предыдущего отпуска как исторический факт батальонной лето-писи осталось в небытии вместе с расформированной частью, и комбат отпустил гвардии младшего сержанта Храмова домой. На десять суток, не считая времени на дорогу. Под личную от-ветственность Галины… Чупаха, вздохнув, проводил грустным взглядом удалявшихся от части Галину и Храма…

… — Володька наш женился, — сообщила Галина младшему сыну ещё по пути домой, — а Марина — всё так и у матери…

… — Здравствуй…те, мама! — глядя в глаза тёщи, Храм чув-ствовал неловкость и смущение. — Вот — приехал… значит… и вот — пришёл…

— Сыночек, — встрепенулась, словно проснулась, Нелли Ми-хайловна, — да ты ж у меня, наверное, голодный с дороги. Да-вай, давай — проходи… А (видимо, хотела о чём-то рассказать, но — запнулась)… Ну, да… Покушай сперва… Подожди, сын-ок; давай — супчика добавку… Ешь, ешь…

Чего бы ни случилось, Храм всегда мог прийти в любое время дня и ночи к Нелли Михайловне, и всегда нашёл бы у неё тепло, заботу и понимание. Тёща и сейчас сидела за столом напротив своего зятя, смотрела на него с болью и печалью. Взгляд её не был тёщиным; это был материнский взгляд. Пока Храм ел (пер-вое, второе, …), тёща молчала.

— А Мариночка, сыночек, теперь с Ларисой живёт. Пашка квартиру снял, вот они все туда, значит, от меня и… Вот-т… Я могу тебе адресок подсказать, только, сыночек, я тебя Христом-Богом прошу: обещай мне, что ничего не будешь там… безоб-разить… Ой, Женечка, чего ж вы с Маринкой творите-то?! Не по-людски как-то всё у вас…

… — Оп-паньки! — Лариса (Пашкина жена) открыла дверь и тут же хотела закрыть её, но Храм поставил свою ногу в приот-крытый сектор, а Лариса — не решилась эту ногу давить две-рью. — Тебе чего надо? Марины здесь нет.

— Я подожду… — Храм бесцеремонно втиснулся в квартиру и пошёл прямиком на кухню; сел за стол — лицом к двери. Ла-рис, вы тут чего, пьёте, что ли? — посмотрел на длинный «пат-ронташ» пустых бутылок, выстроенных вдоль стены.

— Твоё какое дело? — спросила в ответ Лариса, подбочени-лась, прислонившись плечом к дверному косяку. — Ты кто та-кой-то?

— Марину позови, — вместо ответа велел Храм, щёлкнув па-льцем по выбежавшему на стол любопытствующему таракану, отправив усатого в воздушное путешествие до стены, — поми-риться с ней хочу. Пожалуйста…

Лариса удивилась неожиданной вежливости Храма. Пашкина жена, оттолкнувшись плечом от дверного косяка, ушла в комна-ты. Было слышно шушуканье: «Иди, выйди…» — «Нет…» — «Ты же знаешь, не уйдёт, пока тебя не увидит…» — «Да пошёл он на…» — «Вот сама ему об этом и скажи…» — «Видеть его не хочу!..» — «Я тоже; но он же — твой; вот ты с ним и разби-райся…» — «Зачем ты его впустила?!.» Послышались резкие, нервные, суровые шаги. Марина в халате вошла в кухню и, не замечая мужа, повернулась лицом к раковине; подхватила с ме-таллической посудной сушилки чашку, набрала воды, попила; выплеснула остаток в раковину; сполоснула чашку и поставила её вверх донышком на сушилку; повернулась, сказала:

— Во-о! Храмов! Никак — ты?! Какими судьбами? Ты, вооб-ще, чего пришёл-то? Может, забыл чего у меня? У меня твоих вещей нет.

— Брось кривляться, — Храм смотрел на старавшуюся держа-ться «развязно» жену и не узнавал в ней ту скромную девчонку, с которой познакомился когда-то возле подъезда дома Таньки Сидоровой, — спилась тут совсем?

— Вот только твои́х моральных поучений мне не хватало! Не лезь в мою жизнь; следи — вон — за этой своей… шлюшкой; а я — как хочу, так и живу… Ты совсем вернулся из армии? Или опять — сбежал?

— Мать приехала к нам в часть на Украину, — признался Храм, — отпустили с ней; на десять дней.

— Это что же, вас уже вывели из Венгрии? — искренне удив-илась Марина; но тут же вновь превратилась в разбитную «стер-ву». — Ну-ну; значит, теперь на Украине; перебрался с венгерок на хохлушек… И отпуск тебе дали по рекомендации командирс-кой жены — за то, что ты умудрился её ублажить, да? И теперь ты — здесь; специально приехал к этой своей… проститутке; соску-у-учился!.. Храмов, а ко мне-то ты зачем пришёл?.. Чего молчишь? Или, думаешь, плакаться буду перед тобой: «Ой, Же-нечка, ой, страдаю я без тебя, ой, брось эту тварь и вернись ко мне!..» Да не страдаю я по тебе, мразь!.. — вдруг стала серьёз-ной, настоящей. — Говорила я тебе: дождусь тебя из армии? Обещала дождаться? Значит, дождусь… Но, Храмов, как только ты придёшь из армии навсегда, и я об этом узна́ю, клятва моя перед тобой будет честно выполнена; не надейся на прощение — сразу же изменю тебе. С первым попавшимся, мне без разни-цы. И сделаю это так, чтобы ты, тварь, об этом обязательно уз-нал. Проваливай!

— Марин, — Храм смотрел на свои руки, положенные перед ним на стол, — я не могу без тебя. Прости дурака…

— Да-а-а? «Прости»?! Скажи, а о чём этот дурак думал рань-ше?.. Храмов, я так устала от тебя!.. Я тоже — живой человек; думаешь, мне не обидно, не больно было видеть… как ты с эт-ой… потаскушкой… в кровати кувыркались… Как ты мог?!

— Ну, что ты видела? — он поднял на неё взгляд. — Ничего мы не кувыркались… Ну, да, я боялся появиться дома; чтобы не было ненужных вопросов: почему уехал в часть и — не уехал… Я просто… жил там… но с Таней не… не это…

— А-то я не видела… — спокойно возразила Марина, оконча-тельно потеряв свою «дерзость стервы». — Храмов, я тебя не первый год знаю; зачем ты всё усугубляешь? зачем врёшь мне?.. Боишься? Потерять меня боишься? Дурак, я ведь в самом деле люблю тебя; не то что ты… Плохо мне, Женька, без тебя… А ты — … Видимо, Бог неспроста ребёнка у нас забрал… Разбе-ритесь, мол, сперва в себе, а уж после — детей заводите… Зна-ешь, Храмов, как мне хотелось изменить тебе, когда увидела те-бя с этой…? Нет, я не пью, ты не думай. Я ведь — не Таня Аб-рамова…… Жень, если ты вправду что-то понял, мы можем по-пробовать ещё раз… Но у меня есть условия. Если ты не прим-ешь их, то… Даже и разговора о совместной жизни не будет; хватит… Во-первых, жить будем у моей матери. Я больше не собираюсь уходить от тебя; если что — ты уйдёшь сам… Я так решила. Во-вторых, никаких пьянок-гулянок… Ну, думай.

— Я постараюсь, — вынужден был пообещать Храм, — но, может, на время этого моего отпуска поживём у матери, а?

— Нет, — решительно отрезала Марина, — только не у твоей! У моей — да… Тот бордель — даже видеть тошно… Так мне собираться? — с надеждой посмотрела в глубину его глаз…

… — Сейчас Володька должен приехать, — предупредила младшего сына Галина, заглянувшая «на минутку» в дом Под-мальковых, — та́к что — собирайтесь-ка к нам. Ну, всё; у меня там мясо варится, я побежала… Марина, жду…

— Я не пойду, — заявила Марина мужу, лишь только Галина исчезла за дверью, — мне противно даже просто думать о том месте…

— Что ты, Мариш? — удивился Храм. — Маму мою не ува-жаешь? Да и с Володькиной женой познакомимся.

— Делать мне нечего, — Марина разозлилась, — только с Во-лодькиной женой за одним столом сидеть! С-сука она…

— Ну, пойдём хоть просто дойдём туда, Володьку вызовем, сюда пригласим?

— Ну… пойдём, пригласим сюда… — согласилась Марина и усмехнулась…

… В дом не заходили. Володька вышел к младшему брату сам; вместе с женой. Когда Храм увидел Володькину жену, он смутился. Это была Таня Абрамова. Марина смотрела на муже-нька, изумлённого неожиданной для себя новостью, словно хо-тела сказать: «Ну, ка́к тебе, Храмов? Не ожидал? Или ты не рад тому, что именно твой брат женился на этой твоей… ногоразд-вигалке?!.» Таня Абрамова, ловя на себе ошарашенные взгляды Храма, делала вид, будто впервые видит его… Володька потащ-ил брата и Марину в дом, за стол…

… Выбравшись из-за стола, Володька пошёл на улицу покур-ить; позвал с собой «братишку».

— Вот, — прикурив, сказал Володька, — решил бросить море.

Не весь же свой век бобылём жить. Ты уж, братишка, не обиж-айся, что не дождался тебя, женился. Уж больно Татьяна хоро-ша. Хозяйка — не найти лучше. Мать против была, но — не ей ведь с Татьяной жить. Ка́к тебе моя Танюшка?

— Ну, как… — промычал Храм. — Нормальная… Красивая… И вообще… Тебе с ней жить, мне-то что до неё; твоё решение, сердцу не прикажешь… Чем будешь заниматься на земле-то?

— Железнодорожником пойду, — без раздумий сказал Воло-дька, — вот только закончится «медовый месяц». Братишки-со-служивцы так переживали, когда я с флота уходил!.. Но — сер-дцу не прикажешь, верно ты сказал. Счастье своё упускать — я считаю, глупо. Такую чистую девушку, как Татьяна, теперь тру-дно найти. Ты не знаком с ней? Она ведь у нас здесь, в этом до-ме квартировала, когда ты в тот раз в отпуск приезжал? — заяв-ил Володька, и Храм дрогнул: «Неужели, брату всё известно?..» — Хотя, вряд ли ты мог её здесь видеть. Она — чистопробная одиночка. Сейчас среди девчонок старше пятнадцати лет невин-ную найти — просто невозможно. А мне — повезло, брат. Ну, твоя Марина — это твоя Марина; а моя Танюшка — это… Хоч-ет, между прочим, ребёнка! Знаешь, какое это счастье, когда же-на… ну, просто требует от тебя ребёнка!.. Таня — настоящая мать. Разве можно мечтать о лу́чшей жене?! Живём пока у её родителей, в деревне. Но… это самое… надеюсь, ты не будешь против, если мы с Татьяной будем жить в дедовском доме? Вер-нёшься из армии, переберёшься с Маринкой в свои законные квадраты; будем дружить семьями — по-родственному. Вместе-то — веселей. Думаю, твоя Маринка с моей Танюшкой замеча-тельно поладят, а, братишка? Жаль, дед не дожил…

14. Дед Егор.

Ночью Храму приснился дед Егор. Дед был ровесником века. Застал дед и Гражданскую войну, и Великую Отечественную. Прошёл солдатом и по родным просторам, и по землям заграни-чных захватчиков, вторгавшихся в пределы дедовской Родины. Ушёл дед Егор на войну из своей отеческой Мордовии; а после возвращения с фронтов — осел в Куйбышевской области, в Ки-неле. Случайно вышло. По победному пути с войны домой про-ехал дед Егор сквозь Мордовию — мимо; хотел навестить в Ку-йбышевской области мать своего погибшего фронтового друга-миномётчика — Василия Володичкина.* И уже после — верну-ться домой, в Мордовию. Но не случилась судьба повидать мать своего погибшего друга; развернулась судьба в другую сторону и не отпустила деда Егора с куйбышевской земли: женился дед Егор на местной (кинельской) женщине. Так и остался жить в Кинеле, рядом с Алексеевкой — родным посёлком Василия… Дети деда Егора разбрелись по стране; рядом всегда была лишь дочь Валентина. Замуж Валя так и не вышла; иногда брала у се-стры Галины её детей — Володьку, Юлю или Женю — понянч-иться («Пусть ребёнок поживёт со мной, Галка; тебе хоть полег-че будет…»). Пока Галина жила в Самарканде с Эргашем, с Ва-лентиной жил Володька; из Грузии (много лет спустя) был отп-равлен к «тёте Вале» Женька… Любила Валентина позаботить-ся о чадах своей сестры, не имея собственных. И всегда при эт-ом был дед Егор. Для деда Егора не было различия национальн-остей на родной земле: «В Советском Союзе национальность одна — советская…» И Юля с Женей (полуузбеки-полумордви-ны) были для деда Егора своими — советскими. Дед Егор все-гда вставал на защиту беззащитного, оберегая детей Галины от «бережливости» «тёти Вали», заставлял Валентину не жалеть Галининых денег на Галининых же детей…

… — А что, отец, — хитро намекнула Галина, когда вернул-ась из Грузии, — ты ведь — участник войны, ветеран…

— Да. И немцев, и румынцев, и мадьяров, и австрияк — вот этими вот руками давил!.. — начал распаляться Дед Егор, услы-шав слово «война».

— Да не про немцев сейчас речь, — прервала его Галина, — я чего сказать хочу: тебе, как ветерану войны, домашний телефон положено иметь. А ты — бюрократов этих, видать, боишься пу-ще немцев, да? Скромничаешь за своё-то, кровное?..

— Это я-то за своё скромничаю?! — возмутился дед Егор. — Узкоглазым самураям повезло, что не бил я их там, в Маньчжу-рии!.. Поедь я не сюда, а туда — на Дальний Восток, уж я бы им показал, как советские люди умеют бить врагов!.. Пойду сейчас и сделаю нам сюда телефон!..

Он действительно пошёл в военкомат. Военком выслушал де-да Егора и сочувственно сказал: нет возможностей.

— Как? — возмутился боевой ветеран. — Это для кого нет во-

зможностей? Это для меня у тебя нет возможностей? Ты, твою ж мать, и жить-то возможность имеешь сейчас благодаря мне и таким как я! Ах, вы, бюрократы, туды-т-вашу-мать-растуды!.. Да за что же я в войну кровь проливал? За то, чтобы такие, как ты, лишали меня возможностей жить по-людски?! У тебя одно-го, твою-ж-раствою, вон сколько телефонов, свой мне поставь, от тебя не убудет, так-перетак!..

Матерился дед Егор — играючи. И ведь — не вышвырнешь заслуженного ветерана за шиворот из военкомата!.. Военком пообещал сделать всё возможное. Благодарный дед Егор пообе-щал помочь военкому в этом нелёгком деле с помощью обраще-ния в Советское Правительство; и — не оставить камня на кам-не на месте военкомата, если военком обманет, не сдержит сво-его слова. С тем полюбовно и разошлись… Спустя месяц Гали-на сказала отцу:

— Нет, отец, не уважает военкомат раны твои боевые. Плюют они на тебя. Останешься ты без телефона!..

— Ах, вы, бюрократы паршивые! — гневался дед Егор, вновь оказавшись в кабинете военного комиссара, тыча мозолистым пальцем в пёстрые орденские планки на своей груди. — Я вот это получил за то, что не скрывался от немчуры, не прятался от пуль, не отсиживал свою жопу в кабинетах, как некоторые! Ё-о-о-о!.. А вы тут вообще — зажрались! В Москву поеду! Сам! Вы-верну вас, фашистское отродье, наизнанку! Вы, твари, у меня нау́читесь служить Родине как положено!..

… Спустя неделю после посула деда Егора отправиться в Мо-скву за справедливостью в его доме установили телефон. Номер сняли с медвытрезвителя: зачем алколечебнице целых четыре телефонных номера? Правда, в первое время Галина замучилась выслушивать: «Алло! Вытрезвитель? Приезжайте скорее по ад-ресу… Ка́к — не вытрезвитель? Это ведь — шесть-тринадцать-пятьдесят два?.. Номер перекинули? Извините…» Спустя неко-торое время все местные жители привыкли к тому, что этот но-мер — стал домашним; и ошибочные звонки прекратились…

… Заполучив телефон с личным номером, дед Егор не собира-лся останавливаться на достигнутом. В один из вечеров Галина застала отца дома с … «невестой»! Сухонькая бабушка-«Божий одуванчик» сидела на диванчике, сложив на спрятанных под чё-рной длинной старушечьей юбкой коленях кисти рук. Выслуш-ав отца, Галина усмехнулась и сказала:

— Тебе восемьдесят лет «с хвостиком». С ума ты сошёл? И чем это вы заниматься будете на старости лет?!.

— Цыц! Отца учить будете?! — завёлся дед Егор. — Что одна, что другая — выросли непутёвками! Учить меня вздумали! Сер-дцу не прикажешь! Я решил: полдома — на Нюру запишу, а ос-тальную половину — дели́те с Валькой, как хотите. А мы, — дед Егор сел на диванчик, обхватил рукой плечи Нюры, — по-женимся!..

— Егор Иваныч, — пропищала со смущением в голосе бабуш-ка-«Божий одуванчик», — не ругайся. Может, они и правы… Куда уже нам; отжили уже своё…

… — Сволочи вы, а не дети! — метал громы с молниями дед Егор, оставшись без «невесты». — Враги народа! Вырастил на свою голову фашистов! Только о себе и думаете! На старости лет пожить человеком не даёте! Туды-т-вашу-ж-мать-растуды!.. Прогоню всех вас прочь!..

Никого прогонять дед Егор не стал. Успокоился…

… Пошёл однажды за хлебом в магазин; и — пропал… Вален-тина обзвонила-обежала все больницы-милиции-морги; съезди-ла в Куйбышев… Нет нигде деда Егора. Галина тоже не находи-ла себе места. Володька позвонил с Дальнего Востока — тоже разволновался, узнав, что дед Егор пропал… Через несколько дней в дом ворвалась Валентина и потащила только что вернув-шуюся из суда с работы сестру за собой: «Быстрее!..»

Юля и Женя услышали дедовский голос издалека. Ругался дед Егор всегда, когда был он недоволен; а недоволен он был всег-да, когда было не по-его. Голос деда щедро сыпал проклятиями, но — приближался, повинуясь требованию дочерей.

— Сволочи! — кричал дед Егор на всю улицу. — Родил я вас на свою голову! В дом — не води!.. Не стал мешать вам, ушёл; так ведь — тоже недовольны! Фашисты! Всю кровушку из меня высосали! Ё-о-о-о!.. Я — ветеран войны! Я — взрослый вменя-емый человек! Не вам указывать: с кем мне — жить, а с кем — нет! С кем спать и на ком жениться! Ё-о-о-о!..

Так и не позволили дочери своему престарелому отцу женить-ся. Тогда дед Егор стал искать себе других мужских развлечен-ий. Однажды пришёл домой поздно вечером — пьяный. Снял со своей лысой головы старый картуз, стряхнул с него на пол об-ломки стекла, склонил голову и сказал:

— Галя, а ну, поди сюда… Посмотри: нет у меня в голове ос-колков?

— Старый чёрт! — возмутилась Галина, осматривая голову отца. — Что, уже начал в обмороки по витринам падать?

— Какие, йетит-т-твою-разъети, витрины?! — гордо выпалил дед Егор. — В винно-водочном с мужиками подрались.

— Ой-й! Валентина! — позвала Галина сестру. — Ты глянь на нашего старого: с мужиками всё дерётся! На старости лет вспо-мнил о своей беспокойной молодости, драться начал!

— А я и не прекращал, — с достоинством уточнил дед Егор, — или я кто, не мужик, по-вашему, что ли?..

— Это на девяностом-то десятке! Бои устраиваешь!..

Видно, сильно задел кого-то дед Егор, и ему опустили на гол-ову какую-то стеклянную посудину. Хорошо ещё, что у старого ветерана на голове был картуз, смягчивший удар…

Хоть и чудил дед Егор на старости лет, но — всегда был спра-ведлив. Как-то раз, когда Галина только-только вернулась со своими младшими детьми из Самарканда на постоянное житьё-бытьё в Кинель, Юля и Женя, остававшиеся днём с тёткой Вале-нтиной дома (Володька — уходил в школу на полдня), увидели, как нелюбимая тётка делает перед собой какие-то непонятные знаки рукой, а после — поплёвывает в сторону тускло-красочн-ой картинки, обрамлённой в золотинку, поговаривая в полшёпо-та: «Во́т тебе, Боженька, за все мои мучения! Тьфу-тьфу-тьфу! Во́т тебе!..»

— Пойдём в Боженьку плевать!.. — заговорщически шепнула на ухо младшему брату Юля, когда тётка Валентина вышла ку-да-то из дома по своим хозяйским делам, а дед Егор спал в сво-ей комнате.

— Ах, вы, негодники! — закричала тётка Валентина, застигн-увшая младших детишек своей сестры за поплёвыванием в сто-рону старой иконы, установленной в «Красном Углу» кухни. — Ишь, чего удумали!..

Отшлёпала негодников по задницам. Да так беспощадно, что малыши заголосили, разревелись.

— Ты что же это, чертовка, малы́х-то обижаешь, туды-т-твою-растуды!.. — крикнул дед Егор, явившись на шум.

— Так они на бабкину икону плевались, чертенята! — сказала тётка Валентина, испугавшись отцовского гнева и глядя на то, как дед Егор, заграбастав в свои объятия ревущих Юлю и Же-ню, принялся их успокаивать.

— Что?!! — дед Егор тут же выпустил замолчавших малышей из своих успокаивающих объятий. — На Боженьку плеваться?!! Я вот вам!.. Я вот вам покажу!.. Вот я вам!.. — приговаривал, отшлёпывая негодников пуще, чем вредная тётка Валентина.

— Хватит уже, отец! — вступилась за племянников тётка Ва-лентина, вырывая малышей из гнева деда Егора.

Вредная тётка Валентина купила отшлёпанным малышам по мороженому. А дед Егор принёс вечером две шоколадки — изв-инился перед маленькими. Вот тогда и поняли Юля и Женя, что в Боженьку плевать — очень выгодно. Нужно только сделать так, чтобы это заметили вредная «тётя Валя» или дед Егор.

— Сначала нас отшлёпают, — сказала Юля младшему брату, — нужно просто потерпеть. Зато потом купят какие-нибудь сла-дости. Для этого и повесили взрослые эту картинку. Жалко, что раньше мы с тобой не догадались в Боженьку плевать…

… Пока Храм был на армейской службе, дед Егор умер. Перед смертью сказал Галине:

— Галя, вот тебе моя последняя просьба. В Алексеевке жил мой фронтовой друг, Василий Палыч Володичкин. Погиб Васи-лий в январе сорок пятого в Польше; в свой день рождения; там мы его и похоронили. Я после Берлина поехал сюда, в Алексее-вку, поклониться его матери за сына; он часто вспоминал её на фронте; о братьях своих рассказывал, все они — все девять — ушли на фронт фашистов бить. Не дожил Василий до Победы совсем немного. А мать его — Прасковью Еремеевну — я в жи-вых тут уже не застал; умерла она в сорок третьем, как оказал-ось. Искал я её могилку — поклониться. Где Прасковья Еремее-вна покоится — показала мне одна здешняя, кинельская; мамка твоя будущая. Так я у неё тут и остался; тебя и Валю мы с мате-рью-то — Царствие ей Небесное! — народили, вырастили… А за Василия Володичкина моя душа до сих пор болит, что не тут он лежит, не в родной земле… Виделся я здесь с его выживши-ми братьями многажды; с Петром, Костей и Ваней; нет их уже тоже. Ты во́т что, Галя, съезди, выбери время, в Куйбышев; там в Гражданпроекте большим начальником служит наш родствен-ник — Юрий Василич;* по фамилии найдёшь, не ошибёшься; один он у них там — Храмов-то… Попроси его, Галя, сконстру-ировать достойное надгробие Володичкиным, в Алексеевке; так, чтобы все они — Володичкины — рядом были вовечно; пя-теро их не вернулись с фронта, так пусть хоть на надгробии они будут с родителями своими и братьями… Юрий Василич — хо-роший архитектор; много чего в Куйбышеве настроил; не бол-талась бы ты по стране — познакомил бы тебя с ним, большой человек из него вырос, в масштабе Союзном!.. Думаю, не отка-жет он помочь по-родственному, когда время у него будет; в от-пуске или ещё когда…

15. Навсегда.

— Давай ещё раз попробуем?.. — попросил Храм, поглаживая Марину по животу. — Ты сможешь, я верю…

— Нет, Женька, — ответила Марина, — никаких детей пока. Вот вернёшься из армии навсегда, а не в отпуск, тогда… посмо-трим на твоё поведение… Я ещё не отошла от твоей Таньки Аб-рамовой… Боюсь, что за оставшееся время твоей чёртовой слу-жбы ты снова изменишь мне… Боюсь, Храмов… Боюсь… А по-мнишь, как ты обещал мне: «Твой — навсегда!..»? Твой… Ха!..

… Когда Храм, оставшись без Таньки Сидоровой, вернувшей-ся к Грому, «загулял» с Танькиной одноклассницей Мариной Подмальковой, Таныш вознегодовал: «У тебя теперь любовь-морковь по-настоящему, что ли?» Негодованию Таныша была вполне банальная причина: теперь ему́ приходилось заниматься записью нелюбимого им диско, чтобы к выходным дням товар был готов. Не убеждали Храма в необходимости «заниматься делом» любые «железобетонные доводы» Таныша: «Храм, у те-бя есть и Оксана — на базаре, и Ирина Александровна — в учи-лище, и Ленка Соболева — в промежутках между базаром и училищем. Тебе не хватает?! Эта Подмалькова — она такая…! Она тебя на себе женит! Моргнуть не успеешь!» Храм успокаи-вал Таныша: «Кассеты — распродаются. Деньги — имеются. Я тебе в твоих отношениях с Ленкой Соболевой — помогаю, при-нимаю на себя удары твоей судьбы. Так чего же ты от меня ещё хочешь, Таныш? Имею я право хоть на одну девственницу в своей жизни? Вот возьму и в самом деле женюсь на Подмалько-вой. Назло всем вам. А что? Девчонка она хорошая. Не гулящая, как… ты и я…»

… — Молодой человек, — обратилась к Храму пышногрудая заведующая промтоварным отделом, поправляя причёску ухо-женной ручкой, — Вы, случайно, не торгуете магнитофонными кассетами на базаре? — прошептала заговорщически, перегнув-шись через прилавок, смутив Храма своей соблазнительной гру-дью. — Мне нужно достать кой-какие записи…

Так музыкальный «коммерсант»-«спекулянт» познакомился с Ларисой Деньгиной. Лариса покорила Храма своим монумента-льным бюстом; овладеть этим женским «сокровищем» хоть на полчасика — стало для Храма задачей-мечтой. Как-то раз, дос-тавив завотделом магазина Ларисе очередную партию кассет с записями, Храм намекнул, что его брат Володька служит моряк-ом и при необходимости может раздобыть всё, что угодно. Или — почти всё. В подтверждение своих слов Храм не без намёка преподнёс Ларисе невесть каким образом оказавшийся не прод-анным мультилоуд. Кашлянув, внимательно изучив лицо Храма кумулятивным взглядом, Лариса приняла подарок; тут же шеп-нула (по секрету) брату-торгашу, что собирается замуж и воспо-льзуется «этой железякой» разве что после родов; и заодно по-просила Храма добыть для неё модный по тем временам вьетна-мский халат, умещающийся в сжатом кулачке. Храм пообещал добыть желанное; его не покидала надежда завладеть «верхни-ми прелестями» Ларисы Деньгиной до того, как она обзаведётся мужем.Сделав позвонившему Володьке заказ, Храм стал терпе-ливо ждать прибытия вьетнамского халата…

… — Прелесть! — восхитилась Лариса, смутив Храма: это она о Храме? или о халате, который он принёс? Халат был тон-ок и красив: с цветочками и одноногими цаплями по всему по-лю материи. Лариса выдала Храму пятьдесят рублей и сказала, что она, конечно, поцеловала бы своего добытчика в благодар-ность за вьетнамское чудо домашней одёжи, но…

— Но, видишь ли, Женя… — она выложила на прилавок свою прелестную ручку, на безымянном пальце которой поблёскива-ло обручальное кольцо, которого до этого дня Храм не замечал.

Мечта овладеть (хоть на самое короткое время!) огромной ши-карной грудью Ларисы Деньгиной рухнула. Лариса дала понять это однозначно; иначе не стала бы демонстрировать так нагляд-но свой статус замужней женщины, не допускающей даже в мы-слях хотя бы поцелуя постороннему мужчине…

… — Вот когда отслужишь в армии, — высказала Храму Ма-рина Подмалькова, — тогда и стану тебе женой…

… Первое время Марина и Храм встречались «тайно»: обни-мались-целовались в каких-нибудь нелюдных местах. В один из дней сидели на лавочке — подальше от Марининого дома. Из-за угла вдруг вывернула детская коляска в сопровождении молод-ой пары. Марина, высвободив свою руку из руки Храма, выдох-нула: «Брат!..» Храм повернул голову и увидел Пашку Подма-лькова, толкавшего перед собой коляску с малышом. Рядом с Пашкой шла жена. Румянец осел на смуглые щёки Храма, ниж-няя челюсть двинулась вниз, приоткрыв рот. Храм отвернулся, подумал: «Что теперь сказать Маришке: почему я с этой… по-здоровался? Или — не здороваться с этой?..» Тем временем Па-шка Подмальков с коляской и его жена приблизились к сидевш-им на лавочке. Скрипнув, коляска остановилась. Храм повернул лицо в сторону.

— Женя, ты чего это не здороваешься со мной? Не узнал? Или — зазнался? — спросила Лариса Деньгина; Подмалькова. — А ты что ж, нянька, — она обратилась к Марине, иногда возивш-ейся с новорождённым племянником, — не сказала, что жених твой — Женька?

— Ты его знаешь? — удивилась Марина и перевела взгляд с Ларисы на Храма. — А ты почему мне не сказал, что знаком с Ларисой?

— Ты его знаешь?! — удивился, «ревниво» глядя на свою же-ну, Пашка и усмехнулся. — Надеюсь, вы не… не того?..

— Разве теперь это имеет какое-то значение?! — подлила мас-ла в огонь Лариса, подыгрывая мужу-шутнику, любившему роз-ыгрыши. — Бывало, конечно… Женя делал для меня когда-то… иногда… время от времени кое-что… приятное… Ха-ха!.. Пом-нишь, Женька?! Ты чего покраснел? Помнишь, как ты доставал для меня кассеты с записями, вьетнамский халат, мультилоуд?.. Кстати, уже поставила!..

— Что такое мультилоуд? — спросила Марина, глядя растер-янным взглядом то на расхохотавшихся Пашку с Ларисой, то на смутившегося Храма. — Чего вы ржёте-то?.. А ты чего молч-ишь? Я чего-то не знаю? Что между вами было?

— Да-а, нянька, хороший у тебя жених; даже не сомневайся! — сказала Лариса, оглянувшись, когда уже уходила с мужем и коляской. — Обязательно выходи замуж именно за него, слыш-ишь? С таким человеком никогда не пропадёшь. (Перевела взгляд на Храма) Хотелось бы мне породниться с тобой, Женя!..

… Именно Лариса Подмалькова (жена Марининого брата) уб-едила Марину в том, что выйти замуж за Женю та должна ещё до того, как «коммерсанта» заберут на армейскую службу: вдруг найдёт себе в армии какую-нибудь другую девку?

— Это ведь только кажется, что в армии — одни мужики, — уверяла Лариса Марину, — а на самом деле — там полным-пол-но вертихвосток, прикарманивающих себе лучших особей муж-ского пола. Проворонишь этого своего Храмова — и вряд ли найдёшь себе другого такого. Имеющийся шанс всегда нужно использовать, не упускать. Развестись всегда сможешь.

Марина (девчонка, которой лишь за неделю до того разговора исполнилось восемнадцать лет) всегда «смотрела в рот» Ларисе — девушке взрослой, опытной во многих женских вопросах. Как-то раз заявив, что дожидаться возвращения из армии она станет лишь в том случае, если будет его законной женой, Ма-рина уговорила Храма окольцеваться. Храм испугался: «А как же твои? Чего скажут?» Успокоила:

— Мои уже в курсе. А мама, — Марина специально упомяну-ла Нелли Михайловну, давая Храму понять, что всё действите-льно очень серьёзно, — тебя уже «сыночком» называет. Не бой-ся, Лариса уже подготовила всех к нашей женитьбе…

Как было не бояться?! Присмотревшись к семейству Подмаль-ковых, Храм давно уже понял: там царствует настоящий матри-архат; старшая женщина в семье — непререкаемая царица и бо-гиня. Старшей из шести сестёр и трёх братьев была Нелли Ми-хайловна, принявшая Храма в своё материнское сердце безого-ворочно, с теплом и — навсегда…

… — Мама, я женюсь, — предупредил Храм Галину, сидев-шую на диване перед телеэкраном и вязавшую носок, — на Ма-

рине Подмальковой.

— Женись хоть на ком, хоть на Анджеле Дэвис,* — спокойно отреагировала на сыновнее известие Галина, даже не оторвавш-ись от своего занятия, словно сын сообщил ей о том, что собир-ается сходить в магазин за хлебом, а не привести домой чужую девчонку, — только учти, что у меня денег на твои забавы нет. Отправь Володьке телеграмму; пусть денег тебе вышлет. При-спичило?..

Володька выслал денег без лишних вопросов, удивившись: не успела сестра Юля выйти замуж, как вдруг и Женька — тут как тут, туда же; никакого уважения к холостому старшему брату-моряку!.. Своих кинельских одноклассников Володька тоже обзвонил: помогите там у себя моему братишке окольцеваться, чтобы всё — чин чинарём!..

… Свататься? Какой там! Сватать ходили раньше! Теперь же — ходят на «запой»: удастся договориться обоим семействам — «пропьют» будущую невесту; а не договорятся родственники — так, извините, не будет свадьбы…

… Накануне «запоя» Храм встретился с Мариной, и та успо-коила его, не любившего все эти «обычаи времён царя Гороха»: уж потерпи, любимый, ради меня; тем более, всё уже заранее решено, а весь этот «спектакль»-«запой» — чисто символичес-кий ритуал…

… В день «запоя» утром к Храму заявились двадцатипятилет-ние Володькины одноклассники, приободрили:

— Да не переживайте, Галина Егоровна! Сосватаем эту Подм-алькову за вашего Женьку! Уж кто-кто, а мы уже не одну сотню девок «пропили» и не один десяток парней оженили. Где у вас тут водка? Для храбрости и — с собой…

Заправившись «горючим», команда будущего жениха вышла из дома деда Егора и направилась к дому невесты. Шли, как по-добает, пешком. До дома Подмальковых (до Орджоникидзе — с полкилометра; по Орджоникидзе — километра три; да с Орджо-никидзе влево-вправо — с полкилометра) всего ничего по част-ному сектору. В пути команда будущего жениха несколько раз останавливалась — «дозаправиться». Галина — волновалась; одноклассники Володьки — её успокаивали: «Всё будет хоро-шо…» Храм незаметно выдвинулся вперёд — «на разведку». Возле дома Подмальковых стояли несколько легковых автомо-билей: понаехали на «запой» многочисленные сёстры и братья Нелли Михайловны со своими семьями. Храм понял: для Под-мальковых любое семейное событие — важное «общественное мероприятие». Вот только — доносившаяся из дома Подмалько-вых ругань говорила о том, что не всё так гладко, как утвержда-ла Марина… Подоспела шумная «компания жениха», и крики недовольства в доме Подмальковых стихли. На крыльцо вышла смущённая раскрасневшаяся Нелли Михайловна, приветливо-печально улыбнулась прибывшему «сыночку», пригласила всех в дом. Володькины одноклассники, проходя сквозь сени, с удо-влетворением посмотрели на солидные тазики с салатами: под-готовились уже Подмальковы «пропивать» свою Марину… На-роду в доме — первомайская демонстрация!.. Марина была по-чему-то испугана, зашугана, робка; быстро шепнула Храму на ухо: «Бабу Дуню привезли. Мамину маму!..» Произнесено это было голосом послушной рабыни, и Храм вспомнил о том, что в семействе Подмальковых — абсолютный матриархат.

— Ну-ка, дайте-ка мне присесть! — влетел в комнату-залу го-лос, вслед за которым вползла сухонькая старушенция лет семи-десяти с длинной клюкой-посохом в левой руке, поддерживае-мая под мышки мужьями своих дочерей.

Она опустилась в выставленное в самом центре комнаты крес-ло-«трон», зыркнула на «виновников» сходки своим холодным «эсэсовским» взглядом, заставив Марину опустить глаза в пол, сказала:

— Эти-то чего здесь делают? А ну, прочь их отсель! Без них буду решать. Уведите прочь!

Раболепное многоголовое существо местного семейства при-нялось выполнять команду старшей женщины: Храма и Марину затолкали в Маринину комнату, наглухо прикрыв дверь. Как ещё по разным комнатам не развели?!. Храм посмотрел на свою «невесту», спросил:

— Что тут происходит? Ты же говорила, что всё в порядке?

— Бабу Дуню привезли, — туманно-многозначительно сказа-ла Марина, подмигнув Храму, — и она ругается всё утро… Бо-юсь, что она…

— Ч-ш-ш! — прошипел, не дослушав, Храм, прилегая ухом к

двери. — Послушаю, о чём они там говорят про нас…

… — Это чего ж такое удумали?! — выплёвывала из себя по слогам сухонькая старушенция-«царица», возложив «царствен-ную» правую руку на подлокотник кресла, в левой продолжая держать свой длиннющий посох-«жезл». — Аль женилки у них уже выросли? Аль невтерпёж уж без сраму-то? А жить-то где будут?

— У нас дом большой, — уверенно ответила Галина, усажен-ная на стул в уголочке, — пять комнат. Старший сын — во фло-те, сверхсрочником; не скоро ещё вернётся; та́к что… А дочка — с мужем живёт, квартиру снимают. Та́к что…

— А ну-ка, — властно перебила бабушка Дуня, — приведите сюда эту негодницу Маринку. Спросить хочу у ней.

Армия «послушников» тут же устремилась за Мариной; через несколько секунд ничтожная внучка — руки по швам, глаза в пол — предстала «пред грозны очи» бабушки-«царицы». Унич-тожив волю Марины своим взглядом, бабушка Дуня отправила одного из своих зятей «за водицей» и, попив, приступила к «до-просу» несчастной «виновницы» собрания:

— Ты чем же думаешь, тебя я спрашиваю? Ведь вот — Паш-ка, брат твой, когда оженился? С армии возвратился, на работу устроился пожарником, а уж после — и окольцевался… А ты не обрюхатилась ли? Чего молчишь? Говори — тяжёлая, что ли?

— Нет, — промолвила «виноватая» Марина, испепеляемая вниманием взглядов своих родственников, — я не беременна.

— Вот и слава тебе, Господь наш Вседержитель! — рявкнула «царственная» старушенция. — Стало быть, не так уж всё и су-рьёзно. Пускай этот твой оболтус сперва в армии отслужит свой срок, а уж там и поженитесь, как возвратится. Зарплата-то ка-кая? — спросила, переведя взгляд на Галину.

— У меня? — Галина испугалась. — Восемьдесят рублей. Да старший сын-моряк — тоже присылает ежемесячно. Да младш-ий — тоже неплохо подрабатывает. Не бедствуем.

— На сына старшего какая надежда? Моряк в любой момент утонет, — безальтернативно «похоронила» Володьку старушен-ция, — да и с младшего чего поимеешь, когда он того гляди в армию пойдёт, а там с ним мало ль чего может приключиться. Слышишь меня? — выстрелила взглядом во внучку. — Чего де-лать будешь, когда твой-то в армии сгинет, а? Кто ж тебя после за себя возьмёт, если ты уже замужем побывшая? Стать второ-сортной куда спешишь? Вдова — звание невесёлое. А как обрю-хатишься да ещё и вдовой останешься? Какому человеку нужна будешь с чужим-то ребёнком? А ну-ка, приведите сюда этого «жениха»!

Храм вошёл в комнату, бросил взгляды на уничтоженную «до-просом» Марину, на помалкивающую мать, на ничего не пони-мающих («Чего тут происходит? Разве та́к «пропивают» невес-ту? Что это за спектакль? Кто эта старуха?!.») Володькиных од-ноклассников, на преклоняющихся перед бабушкой Дуней род-ственников Марины.

— Ты зачем внучку мою обижаешь? — спросила грозная «ца-рица». — Иль невтерпёж свой стручок сдерживать?

— А Вы с какой стати лезете в наше личное дело? — храбро ответил Храм; и почувствовал на себе огонь вражьих глаз.

— Что-о-о?! — глаза бабушки Дуни округлились, брови сдви-нулись к орлиной переносице. — Ты кому вздумал перечить?!. Аль уважения к старшим не имеешь, недоросль? Молод ещё!.. И на что ж вы жить собираетесь? Аль работаешь ты где? на ка-кие барыши подарки дорогие Маринке покупаешь? Не на стипе-ндию ж свою грошовую… Чем спекулируешь на базаре?

— Я? — Храм смутился, посмотрел на отстранённую от темы («Я тут ни при чём…») Ларису Подмалькову. — Ничем я не спекулирую. Работаю. И зарабатываю.

— Знаю, — махнула рукой престарелая «царица», — не ври мне, недоросль… В общем, так. Я считаю, что жениться вам ра-но. Вот возвратишься с армии, тогда и посмотрю. Нет, я вижу, что мальчишка ты неплохой, но уж больно несурьёзный, дерзк-ий; невоспитанный совсем да к тому же — спекулянт… Марину придётся «пропить», раз уже Нелька так бездумно без согласия моего салатов настрогала. Не пропадать продуктам-то. И не за-бывайте: я — против. Подождём годков пять-шесть, а уже там — погляжу, решу… Вот в наше время всё сурьёзнее было — и родители, и дети, и порядок, и воспитание; до свадьбы даже по-мыслов не было хотя бы поцеловаться. А вы уж, конечно, и до греха дойти успели… Можете продолжать ходить. Но — если узнаю, что ты в подоле принесла, — зыркнула огнём на Мари-ну, — самолично на аборт отведу! Всё, можете на стол соби-рать; поедим…

… — Сумасшедшая у тебя бабка, — сказал Храм, улучив ми-нутку и оказавшись с Мариной наедине, — старая змея!

— Ну и чёрт с ней, — в Марине не осталось и тени страха, и Храм подумал, что все родственники Подмальковых просто из-ображают «послушных беспрекословных отпрысков» перед ба-бушкой Дуней исключительно ради видимости поддержания её авторитета, на самом же деле ничуть не боясь её и поступая по-сво́ему, когда старушенции нет рядом, — не разрешила — и не разрешила. Всё равно уйду к тебе. Буду помогать твоей матери, пока ты будешь в армии. Айда послезавтра в загс, подадим заяв-ление! Мама — за нас!..

… — Ну, как решили? — спросила Нелли Михайловна, по глазам Марины и Храма прекрасно поняв их решение. — Не об-ращай внимания, сыночек, на бабушку Дуню; она вообще-то до-брая. Вас за столом ждут, айдате…

… В отделе ЗАГС женщина-регистратор сказала, что три ме-сяца — обязательный срок для проверки серьёзности чувств; если, конечно, невеста — не беременна. Оказывается, живот — подтверждение серьёзности чувств, и лишь в этом случае ждать три месяца — не обязательно. К тому же — восемьдесят девя-тый год; водку можно получить только по специальным талон-ам; да и то — лишь на похороны или на свадьбу; два ящика, не больше. Женщина-регистратор вздохнула, сказала:

— К нам в последнее время слишком часто приходят вот та-кие же, как вы, пары; подают заявление, получают талоны на отоварку водкой и продуктам; закупают всё и — приходят заби-рать заявление: мол, передумали расписываться… Так что, мо-лодые люди, талоны на свадебную отоварку я выдам вам только за неделю до свадьбы…

… — Ладно, — успокоила вернувшихся из отдела ЗАГС детей Нелли Михайловна, — сама схожу туда. Завтра…

Нелли Михайловна сходила в отдел ЗАГС. Договорилась как она это умела делать. Объяснила, что работает там-то и там-то. Что снабжает продуктами тех-то и тех-то. Что жених скоро ухо-дит в армию, а невеста — её единственная дочка…

… Свадьба состоялась через месяц. Все организационные хло-

поты легли на плечи сдружившихся Нелли Михайловны и Гали-ны. Играть свадьбу решили в доме деда Егора. Как нельзя кста-ти приехал на побывку Таныш, служивший неподалёку в сапёр-ной части. С собой Таныш прихватил из части множество «весё-лых штучек», пообещав Храму устроить грандиозное зрелище, если родственники Марины вдруг заупрямятся и станут требов-ать за невесту слишком большой выкуп…

… В день свадьбы в дом деда Егора наведались парни, когда-то учившиеся с Храмом и Танышем в училище и пока не успев-шие уйти на срочную армейскую службу. Таныш накинул себе на плечо кольцо-ленту свидетеля. Оставив Галину хозяйствов-ать, отправились на пяти машинах выкупа́ть невесту. Покружи-ли по Кинелю и «поползли» к дому Подмальковых. Издали при-метили сборище родственников Марины, вываливших себя из дома во двор, чтобы преградить путь жениху к невесте… Голов-ная «пятёрка», в которой сидели Храм и Таныш, вдруг влезла в грязь частносекторной улицы, засела и заглохла. Вылезать из машины в грязь Таныш и Храм не спешили. Ползшие следом за «пятёркой» машины — стояли вереницей позади. Минута. Две. Пять… Маринин отец, скинув с себя пиджак, устремился на вы-ручку будущему зятю, в грязь.

— Володька! — неслось вдогонку отцу Марины. — Делать те-бе нечего! Нужна ему Маринка — сам сюда доберётся!

— Доберётся… — бурчал Маринин отец, упираясь плечом бе-лоснежной рубашки в задний угол багажника «пятёрки», в кото-рой продолжали сидеть жених со своим свидетелем. — Знаю я его… Ух-х, ё-о-о!.. Не проедет до нас — уедет вообще… Оста-нется доченька без мужа…

Выбравшись из грязи, свадебная «пятёрка» проехала ещё чуть и остановилась метрах в десяти от двора Подмальковых. Подъе-хали остальные четыре машины. Родственники Марины с инте-ресом и вниманием наблюдали за тем, как из кортежа жениха выбрались на воздух улицы молодые ребята и устроили на пере-дних капотах своих машин «застолье». Произносили тосты, пи-ли и закусывали, беседуя меж собой: «А чё, невесту-то будем выкупать?» — «Да куда она денется?!» — «Точно! Зачем её вы-купать? Сама выйдет. Наливай!..» Минут через десять к машин-ам жениха поочерёдно потянулись парни и мужики — родст-венники Марины, сторожившие двор дома невесты. Все деньги, полученные от матери и Нелли Михайловны, Храм заранее от-дал Танышу: «на раздачу детям», «на смазывание петель» … на всякую глупую чушь, без которой взрослые люди почему-то не могут обойтись. Мужики со стороны невесты, успевшие пере-знакомиться с представителями «команды жениха» и «отстоло-ваться» капотными угощениями, сказали, что «петли смазаны». Но «женский батальон» родственников невесты не собирался сдавать свои позиции с той лёгкостью, как это сделали мужики. Храм понял: без прохождения испытаний «тупых заморочек» Марину ему не получить. Таныш тоже догадался об этом, пони-мающе подмигнул жениху и вытащил из «пятёрки» сумку со своими «служебными приветами». Первые два взрыв-пакета по-чти дуплетом разорвали воздух во дворе. Невестины родствен-ницы-женщины и приглашённые невестой (для друзей жениха) девчонки из швейного училища, где училась Марина, попрята-лись в доме. Мужики дружно загоготали, поддерживая своим смехом раззадорившегося Таныша.

— Ой, сыночек! — сказала Нелли Михайловна, опасливо вы-сунув нос из дома в приоткрывшуюся входную дверь. — Пере-стань устраивать здесь войну! Ой, Женечка, да скажи ж ему, своему свидетелю, чтобы больше не взрывалось ничего! У бабы Дуни сердце прихватило!..

— Как?! И она тут?! — спросил у себя Храм, удивившись то-му, что «царственная» старушенция, оказывается, снова явилась в Кинель, чтобы одним своим видом испортить жениху весь праздник. — Таныш, давай-ка взорви чего-нибудь помощнее; чтоб у этой пакостной развалины с посохом сердце разорвал-ось! Устроим не мне свадьбу, а — похороны ей!

Таныш ворвался в опустевший двор и, продолжая швырять в сторону дома взрыв-пакеты, попросил у отца Марины топор. Муж хозяйки дома удивился, но топор из сарая всё-таки принёс. Таныш вытащил из своей сумки две коробки, установил их по разным углам двора и ударил по ним обухом. Из коробок повал-ил густой красный дым, скрывший в алом облаке весь дом вмес-те со спрятавшимися в нём невестой и её родственницами. Ска-зав, что дымовые шашки будут делать своё дело минут пять, Та-ныш устремился на крыльцо, ворвался в дом — выручать Мари-ну «из плена». Остальные мужики зашли за угол дома, куда не валил красный дым; там можно было спокойно выпить…

— Храмов! — окликнул жениха, подносившего стакан ко рту, раздражённый голос невесты. — Сволочь! Кто разрешил тебе пить?! Храмов! — голос заставил Храма оглянуться; Марина со сбившимся набок венцом-фатой по пояс высунулась из распах-нутого окна, обволакиваемого красным дымом. — Сволочь! Кха-кха-кха!..

— Марина? — Храм изумился, не решаясь теперь ни выпить, ни передать стакан кому-нибудь из парней; наконец направил руку со стаканом в сторону окна. — Мариночка! Хватит уже там сидеть! Вылазь в окно! Выпьем!

— Храмов! Сволочь! Нам ещё в загс ехать! Не пей! Кха-кха-кха… — Марина прикрыла глаза ладонью, исчезла внутри ком-наты.

Звон разбивающихся стёкол прогремел внутри жилой постро-йки, и следом за этим голос «диверсанта»-Таныша выпалил кри-ком: «Ой-й-й-о-о-о-о!..» А после — извиняющий голос Нелли Михайловны: «Ну, ничего; на счастье!..» А затем — гневный голос «царственной» старушенции-скрипуньи: «Ни хрена себе! Какое «счастье», дьяволы?! Всё перебили-и-и, че́рти!..»

Из дома на крыльцо вышел Таныш, окружённый толпой девч-онок-швей, старавшихся забинтовать порезанную руку пиротех-ника. Пока заботливые девушки бинтовали руку «героя», дово-льный своей работой Таныш рассказывал Храму, какой мощной оказалась «оборона» дома, созданная «женским гарнизоном»; как пришлось прорываться вперёд, используя взрыв-пакеты, ад-ски оглушительные внутри помещений; как неосторожно грох-нулся «диверсант»-свидетель прямо внутрь серванта, разбив в мелкие дребезги всю выставленную там стеклянную утварь. На счастье! Рублей на триста…

— Сколько времени? Эй! — крикнул Таныш внутрь дома. — Пора уже выезжать в загс! Не отдадите Маринку, — он обхват-ил обеими руками талии двух девчонок-швей из тех, которые были рядом с ним на крыльце, — женим жениха на другой не-весте! Вон их тут сколько!

— Таныш! — позвал друга Храм. — А ну, иди-ка сюда… Слу-шай, — Храм посмотрел в недовольные глаза Таныша, который, отправляясь на зов друга, вынужден был оставить без внимания стольких красавиц, собравшихся на крыльце и преграждавших собою вход в дом, — да и ладно, пусть сидят себе в этом доме… Послушай, у меня же дома — море выпивки и гора закуски! Да-вай — свалим отсюда по-тихому, заскочим к Ленке Соболевой, прихватим твою Марину Владимировну и — зависнем от души!

Таныш смотрел в глаза жениха, не понимая: шутит Храм или говорит серьёзно. Во взгляде Храма не было ни одной искры ве-селья. Жених!..

… После регистрации брака покатались автокортежем по го-роду и подъехали к дому деда Егора. Накануне Галина сходила в находившийся рядом вытрезвитель и договорилась с дежури-вшими там милиционерами о том, чтобы те не забирали в своё учреждение гостей свадьбы, если гости будут выходить за пре-делы двора — подышать свежестью воздуха.

Молодые засели во главе стола. Продолжился «праздник жив-ота», начатый утром возле дома Подмальковых. Марина-страда-лица не знала, что делать с туфлями, от которых ноги уже недо-вольно гудели. Пожаловалась мужу. Была переобута в домаш-ние тапочки. Стало легко и спокойно: не зря вышла замуж за Храмова! Такой догадливый и заботливый муж достался! Даже от своей любимой «Явы» избавил себя ради неё — Марины!..

… Лежала Марина в своей комнате родительского дома, чувс-твуя на своём животе груз руки заснувшего мужа-«отпускника», которому через несколько дней предстояло возвращение в ар-мию — дослуживать несколько месяцев. Лежала и вспоминала: и одноклассницу Таньку Сидорову, благодаря беспутству кото-рой сама познакомилась со своим мужем; и свою с Храмовым свадьбу; и предыдущий отпуск мужа, когда она устроила в доме деда Егора погром, застав Храмова и Таню Абрамову голышом и наедине… Таня Абрамова теперь — жена брата Храмова. А жена Марининого брата — пышногрудая Лариса Деньгина-Под-малькова — до сих пор строит козни против Марининого мужа. Завтра — очередное «семейное застолье» в доме деда Егора; по случаю переселения в тот дом Володьки и этой его… ненавист-ной Тани Абрамовой из деревни, от её родителей. Видеть эту шлюху — противно…

… — Пойдём-ка, покурим, — на следующий день позвал Вол-

одька брата, выходя из-за накрытого стола. — Что ж ты, брати-шка, — сказал Храму уже на улице, — ничего не рассказал мне про мою Танюшку? Что ж я, по-твоему, не достоин знать, что она с тобой спала? Брат родной… Ну вот что, брат родной, заб-ирай своё шмотьё и выметайся из этого дома, чтоб я тебя рядом с Таней больше не видел… А если б она забрюхатела от тебя? И что — мне пришлось бы твоего ребёнка растить? Сволочь ты, братишка! Набить бы морду тебе, да… не буду…

— Пойдём сходим к тёще, — предложил Володьке Храм, — возьмём икорки для наших девчонок. Не обижайся; кто же мог знать, что Абрамова будет твое́й женой…

… На железнодорожной станции, навестив Нелли Михайлов-ну, Храм вручил брату пакет с деликатесами и попросил у Вол-одьки денег. На билет. Володька дал; для брата родного, ещё со-всем недавно миловавшегося с Таней Абрамовой, ничего не жа-лко!.. Поезд свистнул долго-долго; и увёз Храма в армию; фор-ма — осталась в доме Подмальковых; в армии солдатской фор-мы — завались…

… Володька посмотрел вслед поезду и пошёл домой…

… — А где мой Женя? — тревожно спросила Марина, устав-шая терпеть вынужденное нахождение за одним столом с Таней Абрамовой, всем своим видом показывавшей, кто теперь будет единственной хозяйкой в этом доме.

— А он уехал… — спокойно ответил Володька, уверенный в том, что брат (конечно) не мог не предупредить заранее свою жену о своём отъезде.

— Как — уехал? — почти прошептала Марина, чувствуя себя обманутой дурой. — Куда уехал? А как же… я-то как же?

— А что, разве он тебе ничего не сказал Я думал, ты в курсе. — искренне удивился Володька. — Взял билет и уехал дослуж-ивать в свою часть.

— В часть? — переспросила Марина, заметив, как язвительно улыбается Таня Абрамова. — И мне ничего не сказал?..

… Домой Марина возвращалась одна. Храмов… Негодяй… «Уехал в часть»… Выставил свою жену посмешищем, сперва уговорив сесть за один стол с ненавистной Таней Абрамовой, а после — уехав в часть; не предупредив; оставив свою жену в са-мой дурацкой ситуации, какая только возможна. А Таня Абра-мова — смотрела таким взглядом, словно говорила: «Ну что, Храмова, ка́к тебе?! Правда — здо́рово?! Да, я затащила в свою постель твоего законного мужа! А после того, как ты узнала об этом, я ещё и породниться с тобой сумела, выйдя замуж за Во-лодьку! Я смогла сделать так, что ты, при всей твоей ненависти ко мне, пришла в мой — мой! — дом и сидишь вместе со мной за одним столом, ешь приготовленные мною блюда из моей по-суды! А ещё твой непутёвый муж — бросил тебя прямо сейчас, прямо здесь, за моим столом, и уехал от тебя далеко-далеко!.. Спать ты сегодня будешь — одна; в отличие от меня!.. Ты — посмешище, Храмова! От меня твой Храмов не мог уехать, дер-жался меня, жил со мной! От меня твой Храмов никогда не сбе-жал бы вот так — как от тебя! Дура ты, Храмова! Дура!..

… Марина ворвалась в свою комнату, упала на кровать, утк-нулась лицом в подушку и разревелась. От всей души…

16. Коммунар.

Военнослужащих расформированного разведывательного ба-тальона распределили по разным войсковым частям. Раскидали по всей Великой Стране. Чупаха был отправлен куда-то «на сев-ер». Храм оказался в донбасском Коммунаре. Несколько месяц-ев десантники занимались лишь погрузочно-разгрузочными ра-ботами на станции. Разгружали вагоны. Загружали вагоны. Раз-гружали вагоны… Каждый день… Целый день… Домой Храм написал письмо; сообщил матери новый адрес своей железнодо-рожной службы. Галина прислала сыну ответ, в котором сооб-щала, что Марина так и живёт своей матери; что однажды при встрече жена воина-железнодорожника сказала своей свекрови о том, что никогда не простит Храму его бегства в армию с ос-тавлением своей жены полной идиоткой и настоящим посмеши-щем в глазах Тани Абрамовой. Храм понял: теперь он потерял Марину навсегда…

… Прошла зима и пришла весна…

… На лужайке возле железнодорожного полотна появилась девчонка с маленьким бычком на верёвочке. Было начало апре-ля, среди сухих остатков прошлогодней травы не появилась ещё нововесенняя зелень; но девчонка всё равно каждый день при-водила безрогого чёрно-белого телёнка на «пастбище». Храм и ещё несколько бойцов целыми днями грузили вагоны; грузили «из», грузили «в»… Транзит… Много, много военного имущес-тва возвращалось в Союз из освобождённых от фашизма десят-ки лет назад стран Европы. Многое оставалось за границей…

… С каждым новым днём пастушка приближалась к вагонам на несколько метров. Когда первая апрельская травка покрыла лужайку сочностью своей зелени, а пастушка с телёнком прибл-изились к вагонам настолько, что можно было отчётливо видеть мелкие ромашки, усеивавшие девчоночий сарафанчик, Храм по-шёл знакомиться с хозяйкой бычка. Телёнок ревниво бросился к Храму, но девчонка ловко вогнала в землю деревянный штырь, поводок натянулся струной, и безрогий чёрно-белый страж пас-тушки остановился.

— У тебя грозный защитник! — похвалил молодого бычка Храм, обращаясь к девчонке. — Как тебя зовут?

— Наташа, — она покраснела, смутившись, — а Тузик — он не злой; он просто играется. А ты здесь кто?

— Как тебе сказать… — Храм на несколько секунд задумался. — Я здесь — командир. Хоть и маленький, но — всё-таки… А ты кто здесь?

— А я в Коммунаре живу, — призналась Наташа, — у нас до-ма, кроме Тузика, есть ещё куры, гуси, свиньи… Ты молоко лю-бишь? — ответа дожидаться не стала. — Принесу тебе завтра. Тебе и твоим солдатам. Тузик, домой!..

Храм смотрел вслед Наташе и степенно вышагивавшему Туз-ику, думая: «Бывают же сторожевые бычки!.. Ничего себе Ната-ша… И личико, и сзади… И грудь — побольше Маринкиной… Не как у Деньгиной, конечно, но-о-о… Да-а… Интересно: ско-лько этой девочке лет?..»

… На следующий день Наташа принесла парного молока и варёной картошки. Поинтересовалась: чем солдаты занимаются вечером? Пригласила на посиделки… Чего солдатам бояться? Взяли да пошли…

… На опушке леса на поваленном дубе сидели девчонки-укра-инки. Познакомились. Девчонки угостили солдатиков семечка-ми; вместе весело не только шагать по просторам,* но и сидеть на бревне, лузгая семечки. На плечи девчонок были накинуты фуфайки; солдаты — в бушлатах; тепло, часами можно так си-деть… Наташа потянула Храма за собой вглубь леса: «Пойдём-ка…» Когда «посиделки» скрылись из вида за деревьями и кус-тами, Наташа скинула со своих плеч фуфайку, расстелила её на земле и, потянув Храма за собой, легла на это «ложе». Храм, на-виснув над девчонкой, вздохнул.

— Что с тобой? — спросила Наташа, перестав расстёгивать пуговицы сарафана. — Ты не хочешь меня? Да ты не бойся…

— Да мне-то чего бояться? — ответил нерешительный Храм. — Просто… Неудобно как-то… — он не знал о чём говорить, не узнавал себя прежнего, не знал как поступить, потому что сейчас впервые в его жизни не нужно было девушку просить, «обхаживать» её и «покорять». — Тебе сколько лет-то? А если ты… ну, залетишь?

— Сегодня можно, — спокойно ответила Наташа, — не полу-чится ребёночка, не тревожься. А возраст? Мне семнадцать…

… Когда они вернулись к «посиделкам», в лесок отправилась другая пара… Стемнело…

… По пути домой Наташа рассказала Храму, что в их местно-сти советский солдат — личность настолько уважаемая, что не-много не достающая до обожествления. Почти два года эти мес-та были в оккупации — «под немцем». И освободителей от му-чителей-фашистов здесь любят пуще себя и своих родственник-ов. Храм вспомнил четвёрку украинцев, ехавших с ним в вагоне поезда из Венгрии в июле восемьдесят девятого года и надарив-ших ему полную сумку венгерских подарков… Жители восточ-ных украинских областей, оккупированных гитлеровцами в го-ды войны, считают советских солдат самыми родными для себя людьми… Наташа смеялась, когда Храм называл её украинкой; говорила, что все они — русские, советские. Рассказала о том, что она — единственная дочь у своих уже стареньких родите-лей… Пригласила Храма в гости, домой… Идти в гости одному было неловко. Храм сказал хозяйке Тузика: «Почему-то голова разболелась…» Наташа-одиннадцатиклассница-выпускница по-няла тревогу Храма и сказала, что её родители приглашают на обед всех его солдат. Всех шестерых… Получив разрешение у командира (немолодого вислоусого майора-украинца), отправи-лись в Коммунар. На душе у Храма было легко и солнечно, как не бывало уже давно…

… — Вы ж мои сыночки! — твердила за своими хлопотами

тётя Нюра, которой было уже шестьдесят лет, и каждому из прибывших в её дом гостей впору было называть её бабушкой.

— Сынки, вы уже присаживайтесь, — пригласил солдат за бо-льшой стол дядя Коля — седоволосый старичок, муж тёти Ню-ры, отец Наташи, — мать с дочкой сейчас всё подадут… Служ-бу, значит, слу́жите, соколики… А нам вот Бог не дал сына…

Наташа и тётя Нюра без суеты, но споро накрывали на стол. Выпили водки; поели так, что в ногах появилась лень… В боль-шой комнате на низкой тумбе стоял цветной телевизор, и солда-ты, расположившись в креслах и на диване, стали смотреть ка-кой-то фильм…

… Проснулся Храм от того, что внезапно влезшая в его сон Марина Подмалькова сказала: «Что же ты, Храмов, спишь в чу-жом доме?!. Спать в чужом доме — не дело!..» Открыв глаза, Храм увидел черноту. Секунды спустя глаза стали распознавать в черноте комнаты черноту предметов. Поверх Храма, сидевше-го в кресле, было какое-то покрывало, под которым — тепло-те-пло. Выбираться из-под этого покрывала не хотелось. Но — на-до… Поднявшись, Храм осторожно пошёл по комнате; Наташа услышала его пробуждение, почувствовала своим неведомым девичьим чутьём; дверь комнаты открылась, впустив в темноту поток света из соседней кухни.

— Что-то разоспался я, — сказал Храм, — сколько уже време-ни?.. А где остальные ребята?.. Надо идти…

— Ты заболел, — сказала Наташа спокойно, — пойдём; идём со мной… Вот сюда… Ребята ушли; и приезжал твой командир. У тебя страшная температура, он разрешил оставить тебя здесь, подлечить… Отлежишься у нас недельки две-три. Я тебе в сво-ей спальне постелю… Нет, нет, — посмотрела в полные вопрос-ов глаза Храма, — сама буду спать в зале. Сам понимаешь, всё-таки — мама и папа… Да и болен ты; тебе сейчас нужен только покой. Вот — ложись… Спокойной ночи, Женя…

… Храм лежал уже несколько дней. Тётя Нюра суетилась за-ботливой наседкой. Отпаивала «сыночка» жирным гусиным бу-льоном и настоями разных трав…

… Через неделю Храм уже не только добирался до туалета, но и выходил на хозяйский двор. Наташа, вернувшись из школы, принимала от матери эстафету заботы о солдате. Тузика выгул-ивал и пас дядя Коля. Сослуживцы навещали Храма почти еже-дневно, и всегда тётя Нюра не отпускала их из своего дома гол-одными. Храм прислушивался к тихим разговорам Наташи с ро-дителями…

… — Мы с матерью уже старые, сынок, — сказал однажды дядя Коля Храму, когда его жена с дочкой управлялись по хоз-яйству во дворе и ничто не мешало мужскому разговору, — На-ташенька у нас одна, Нюра её поздно родила, в сорок три года. А ты, я смотрю, парень складный. Женился бы ты на Наташень-ке, да жили бы здесь. Хозяйство у нас хорошее. Дети если будут — не пропадёте. Наташа у нас хозяйственная… Тут прошлой осенью тоже стояли солдаты, так один сулил на Наташеньке же-ниться; да обманул, нехороший солдат оказался, как фашист… Ты уж не обижайся на Наташу, сынок; дочка — она ведь хоро-шая… Ты приглядись к ней, приглядись. Такой больше не най-дёшь нигде…

Храм и сам видел и понимал, что Наташа — воплощение иде-ала жены. Всё — при ней. Такая создана исключительно для на-стоящей, крепкой семьи…

… Поговорив с Наташей, Храм заметил, как та, слушая его, и смутилась, покраснев, и обрадовалась. Сделал предложение.

— Ой, Женя, — Наташа приблизила свои глаза к его лицу, — ты не врёшь мне? Нужна ли я тебе? Я ведь вправду… люблю те-бя. Но у тебя ведь есть жена, ты говорил… А как же она? А де-ти? У неё есть твои дети?

— Не дал Бог, — признался Храм, — значит, так нужно. А же-на… Она и не ждёт меня уже. Если ты согласна, давай пожени-мся.

— Я согласна, — поспешила уверить его Наташа, — вот толь-ко… как-то всё хорошо получается, как в хорошем кино. Когда всё хорошо, тогда… страшно разочаровываться в хорошем-то. Боюсь я, Женя… Меня ведь в прошлом году один нехороший человек обманул. Больно обманул. Очень больно… Я боюсь… потерять тебя…

— Ты не потеряешь меня, — пообещал Храм, — я возьму тебя с собой к себе домой, в Куйбышевскую область. Познакомлю тебя с мамой, с сестрой и её мужем, с братом моим и его… же-ной. Понравится — будем жить там; не захочешь — вернёмся к

тебе, сюда.

— Ты меня не обманываешь? — снова спросила она, и столь-ко наивной детскости, столько простоты и доверия, столько без-защитности было в глазах школьницы. — Я ведь совсем-совсем нигде не была, только здесь, в Коммунаре; а тут — в другую об-ласть… Родители будут переживать за меня. Боюсь за них: смо-гут ли без меня? Давай навестим твоих и — вернёмся сюда?..

… Поговорив с майором-украинцем, Храм перебрался кварти-ровать в дом Наташиных родителей. На службу уже не ходил: какие могут быть разгрузки-погрузки за месяц до «дембеля»?! Жил Храм в спальне Наташи; а та — временно в большой ком-нате, полагая, что неудобно ночевать в одной спальне, пока не поженились. Наташа побаивалась в полную силу изливать на Храма свои чувства при родителях, хотя те открыто одобряли выбор своей дочери…

… В утро, когда за Храмом зашли другие работавшие с ним «грузчиками» «дембеля», чтобы отправиться в штаб, официаль-но демобилизоваться, получить отходные деньги и разъехаться по родным местам, Наташа, собравшаяся было в школу, так и осталась дома. Сердце — тревожно болело; до учёбы ли?!. Ост-авив в доме Наташи все свои вещи, облачившись в форму, Храм отправился вместе с другими «дембелями» в штаб…

… — Ну что? Куда? — сияя улыбкой, спросил один из рядо-вых, когда все они — люди уже гражданские — вышли из ворот войсковой части. — Предлагаю посетить Ждановку. Деньги — есть. Посидим в «Горняке», отдохнём культурненько, а уж зав-тра — по домам.

Кафе-бар «Горняк» в Ждановке — место людное. Сюда Храм уже наведывался несколько раз, пока служил в этих местах и жил в казарме; пока не «расквартировался» у Наташи.

До Ждановки добрались без проблем. В «Горняке» заняли од-ин из свободных столиков и стали праздновать своё освобожде-ние от военной службы. Местные жители — в большинстве сво-ём шахтёры — заглядывали в кафе-бар выпить стопку-другую; заметив солдатскую компанию, подходили к столику «служив-ых» и оставляли по бутылке вина. На «отнекивания» солдат го-рняки говорили:

— То, что ваше — то ваше. А это — лично от меня. Сам слу-

жил, знаю что почём. Уважаю вас. Давайте; уж не обессудьте, хлопцы…

… Когда совсем стемнело, Храму стало плохо от выпитого. Он выбрался из-за столика и поплыл по воздуху на улицу. Его страшно выворачивало наизнанку на газон соседствовавшего с «Горняком» скверика… Подняв голову, Храм оглянулся, увидел капитана и двух солдат со штыками в ножнах на ремнях. Что-либо сказать Храм был не в силах; обмахнул рукой влажные губы и полез во внутренний карман кителя за военным билетом, где стояла отметка о том, что младший сержант воздушно-деса-нтных войск Храмов Евгений Егорович с сего дня демобилизо-ван из рядов Советской Армии. Это значит, что никакие воен-ные патрули ему теперь не страшны. Пусть читают.

— Капитан, это — с нами, — сказала какая-то девушка, подх-ватив Храма под левую руку и поцеловав его в левую щёку, — пойдём, Вить, мы уже потеряли тебя! Тяжёлый же ты у меня! — сказала, рассмеялась и потащила «Витю» в кафе-бар «Горняк».

— Девчонки! Это — наш! — крикнул в зале бара один из «де-мбелей» и замахал рукой. — Давай его сюда!.. Давайте все сю-да, девчонки!..

Храм уже не видел, сколько было девчонок; не видел лица своей «спасительницы». Столешница быстро приблизилась к лицу, и взор потух… В ушах плескалась музыка-винегрет, а пе-ред закрытыми глазами — стояла Марина…

… — Ты пришёл так поздно. Я всю ночь не спала; думала, что ты уехал в Куйбышевскую область без меня. А ты… Ты всё-та-ки не уехал, Женечка!.. Ты пришёл так рано, что родители ещё спали… Кушать будешь?..

Наташа сидела возле кровати, на которой лежал Храм. Он не помнил ничего: как добрался из Ждановки в Коммунар, как до-брался до Наташиного дома, как разделся, как лёг в постель… Наташа была близко. Глаза её выплёскивали на щёки испуг и радость, сползавшие, оставляя мокрый след, вниз к улыбке губ.

— Почему ты плачешь? — спросил у неё Храм. — Наташа, почему ты плачешь? Я вижу твои слёзы, можешь не улыбаться; я вижу их.

Она просто молча пригнулась, положила голову на его грудь,

обожгла слезами. Вздыхала. Всхлипывала…

— Я больше не буду пить, Наташа. Обещаю тебе. Просто вче-ра… немножко не рассчитал с ребятами. Такой день… один раз в жизни. Мы с этими ребятами вряд ли когда ещё свидимся… Ты сильно переживала?

— Я… — она на несколько секунд запнулась, подняла голову, посмотрела ему в глаза, вздохнула. — Это я привезла тебя дом-ой. Не дело — спать не дома. — она снова склонила голову, прильнула ухом к его груди. — Тук-тук… Тук-тук… Тук-тук… У тебя сердце так близко-близко… рукой можно послушать… Тук-тук… Тук-тук… Мама взяла два билета на последнее число месяца. Куйбышев теперь — Самара, а ты мне и не сказал. И ещё, Женя… мама… в общем, уже можно…

17. Здравствуйте!

Железнодорожная станция утопала в гомоне. Кто-то куда-то собирался ехать; провожающие кого-то; кого-то встречающие. В сторонке стоял морской пехотинец с чёрным беретом на голо-ве; ростом он был не выше Храма-призывника. За два года слу-жбы Храм подрос на десяток сантиметров; и сейчас смотрел на морпеха, ошарашенного суетой станционной жизни, сверху вниз. На шевроне правого рукава кителя владельца чёрного бе-рета был белый медведь. Сам морской пехотинец обликом сво-им походил на коренного жителя Кавказа. Может, из Грузии? Храм и Наташа подошли к морскому пехотинцу.

— Здравствуй, браток! — приветливо улыбнувшись, сказал Храм; потряс протянутую в ответ пятерню. — Что это у тебя?

— Белый-белый медведь, — ответил морпех, даже не взглян-ув на свой шеврон, в который упёрся палец Храма, — на остро-ве служу, рядом с Чукоткой. Там людей на всём пространстве до любой видимой границы горизонта — наш взвод; и всё. А здесь — во-о сколько! Ты откуда?

— Из Венгрии наш разведбат вывели, — ответил Храм морпе-ху, качнувшему головой и указавшему взглядом на голубой бе-рет поверх головы отставного десантника, — дослуживал здесь, на Украине. Вот — двигаюсь в сторону Родины, в Кинель, под Куйбышев… Под Самару… Моя жена — Наташа… Ты, брати-шка, родом-то не из Грузии?

— Аджария. Батуми. Знаешь такой город? — безнадёжно по-интересовался морпех. — У нас есть Ботанический сад…

— С фуникулёром, — добавил Храм, — эвкалипты растут, ба-мбук… И чайные поля — длинные-длинные кусты, не свернёшь в сторону, не прорвёшься… И плантации вашего местного «хле-ба» — мандариновые, тоже бескрайние…

— Слушай, откуда знаешь?! — морпех перестал опасливо-ис-пуганно озираться по сторонам, перевёл всё внимание на десан-тника. — Отдыхал в наших краях, да?

— Я четыре года прожил в Кобулети, — признался Храм, — домой вернёшься — привет своей земле от меня передавай. Те-бе сколько служить-то осталось?

— Да, ерунда; год всего. Представляешь, я так замерзаю на этой Чукотке!..

— Ну, крепись уж, дорогой! — пожелал Храм, снова пожав руку морпеха. — Один год — не два. И не морские — три…

… Из Самары в Кинель добирались на такси. Можно было эл-ектричкой, но не хотелось Храму лишний раз возиться с перета-скиванием нескольких огромных сумок, в которых были вещи Храма и Наташи, а также гостинцы — от родителей Наташи ро-дственникам Храма. «Волга» с шашками на борту остановилась возле дома деда Егора. Оставив «сюрприз» (Наташу) на крыль-це, Храм без стука вошёл в дом. Галина с Володькой и Таней Абрамовой ужинали. Увидев младшего сына, Галина ахнула.

— Ну, здравствуйте! — промолвил Храм. — Вот — вернулся окончательно. Мама, ты только не пугайся: я не один приехал…

— С Чупахиным! — Галина всплеснула руками. — Опять бу-дете пьянствовать неделями?! Ну, где уже он, заводи…

— Кха-м-м… Мам, это — не Чупаха, — успокоил Храм мать и пробежал взглядом по весёлым едким глазам Тани Абрамов-ой, — мы ведь с Чупахиным с прошлого года — по разным час-тям. Мама, со мной — девушка. Наташа. Она — моя… В об-щем, моя…

— Твоя, твоя!.. Ой, дурак же ты!.. Лучше б уж с Чупахиным приехал; спокойнее было бы… Где же она? — спросила Галина, поднявшись с табуретки и на ходу уничтожив младшего сына справедливым материнским взглядом-упрёком. — Вот непутё-вый-то… Кто ж гостей на улице-то держит?! — исчезла за поро-гом, хлопнув входной дверью.

— Что уж теперь… присаживайся, — сказал Володька брату,

— ужинать будем… Дур-рак ты, брательник… Марина ведь… ждёт тебя…

Душа Храма ушла куда-то глубоко-глубоко и там спряталась, затаилась… Смущённую, раскрасневшуюся Наташу Галина ед-ва не на руках внесла в дом; упрекнула младшего сына:

— Хоть бы сумки внёс в дом! Тяжеленные!..

— Там мама с папой гостинцы вам передали, — сказала Ната-ша, — сало, ну… сами и разберёте. Женечка, неси сумки-то…

— Остолоп твой «Женечка»! — вставила Галина. — Наташе-нька, понимаешь ли, у Женьки ведь уже есть жена…

— Да, — спокойно и безревностно сказала Наташа, — я это знаю. Но она не ждёт его; изменяет. Разведутся, и — всё. Я по-дожду.

— Ну-ка, ну-ка, — поманила Галина Храма, вошедшего в дом с первой парой сумок в руках, — поди-ка сюда… Марина изме-няет тебе?.. Интересно: с кем?.. В кого ты такой уродился-то?!. Наташенька, дочка, не изменяет этому оболтусу его жена! На-врал он тебе. И, знаешь, Марина-то — почти каждый день при-ходит сюда и спрашивает: как там Женя? что пишет из части? скоро ли домой вернётся?.. Ты, Наташа, беременная, что ль?

— Я не знаю… — Наташа смутилась, отвела в сторону взгляд. — Может быть, ещё нет… А может быть… Наверное, я поеду домой…

— Подожди, — Храм подошёл к Наташе, обнял девушку, лев-ой рукой прижал её голову к своей груди, — не слушай никого, милая моя! Какой — «домой»? Ты уже — дома! Кто такая — Марина? А?!! Пойдём в нашу комнату…

… — Здравствуйте… м-м… Наташа? — поприветствовала не-знакомку Марина, «наткнулась» на прямой, уверенный, спокой-ный взгляд презжей. — А Женя?.. где?

— Он пошёл к своей бывшей жене, — ответила Наташа, — меня с собой не взял. Говорит: она — ненормальная.

— Да уж… — выдохнула Марина. — С таким мужем, как мой Храмов, точно станешь ненормальной. Но я — держусь!

— Так ты — Марина? — догадалась Наташа. — Не похожа… Я тебя немножко другою представляла. Совсе́м другою…

— Понимаю, — жена Храма прошла в комнату, примостилась рядом с Наташей на диване, — Храмов, наверное, сказал тебе, что я — та́ ещё стерва, да? Меняю мужиков, как перчатки?.. На-таша, я люблю его… этого идиота и вруна… Люблю…

… — Ты покажешь мне свой город, — сказала Наташа Храму, когда тот вернулся домой, — а после… я уеду. Женя, Женя… Решите с Мариной: будете вы жить вместе или не будете… Ес-ли не будете, то — разведитесь; чтобы не влезала я к вам в се-мью… Неправильно всё. Зачем я поехала сюда?.. Решайте, Же-нечка, с Мариной вместе. А я буду ждать тебя, Женя. Но — не здесь, а дома. Плохо тут. Не хочу так, не по-людски.

— Она приходила сюда? — понял Храм, придвинулся к Ната-ше, обнял. — Никому не отдам тебя, милая моя…

… Наташа уехала спустя неделю, пообещав позвонить и — ждать. Проводив «коммунарку», Храм долго смотрел на опус-тевшие за ушедшим поездом рельсы. Душа рвалась вслед за ис-чезнувшим из вида составом. Было обидно, больно. В тот же ве-чер к Храму пришла Марина. Молчали несколько минут. Поо-черёдно безмолвно «упрекали» друг дружку. Поочерёдно молча друг перед дружкой «оправдывались». Наконец, Марина сдела-ла свой мучительный первый шаг, сказав:

— Храмов… как тебе не совестно? Ладно — не жалеешь себя, не жалеешь своих родных, меня — не жалеешь, Бог с этим, зна-ем тебя, привыкли к тебе — такому… Пожалел бы хоть девчон-ку! Наташа ведь — не пара тебе! Как ты — негодяй — вообще посмел та́к с ней поступить?! Она же — девочка совсем; ты же — сволочь — жизнь ей испортишь! А я-то… вот ду-ура!..

Марина брызнула слезами и отвернулась, пошла прочь из ко-мнаты. Храм догнал её, обхватил руками, развернул к себе ли-цом и бросил прямо в затопленные слезами глаза:

— Подожди!.. А ка́к ты хотела?! Я ведь знал, что ты меня не ждёшь. Мать мне сообщила. Что не простишь меня. А теперь — после всего… после Наташи — возврата нет.

— Дурак ты, Женька! — она обхватила руками шею мужа. — Как ты мог вообще говорить или даже думать о том, что я — я! — хотя бы в мыслях могу изменить тебе или просто не любить тебя?! — притянулась к его лицу, поцеловала. — Люблю!..

… — Как ты представляешь себе нашу дальнейшую жизнь? — спросил Храм у Марины, уставшей, откинувшейся на подуш-ку. — Как будет смотреть на меня Нелли Михайловна? Ты, кон-

ечно, рассказала ей…

— Конечно, — подтвердила, выдохнув из себя сожаление, Марина, — но ты хорошо знаешь маму. Она — всегда на твоей стороне; даже когда ты по-гадски неправ. Не знаешь ты, ка́к она меня «пилила», пока тебя не было… Не представляешь!.. Жень-ка, давай подарим маме внука? Я хочу ребёночка…

18. На работу.

— Женя, сыночек, это — не работа! — убеждала Нелли Ми-хайловна. — В милиции — одни алкоголики и проститутки; я имею в виду — не в камерах сидят, а в кабинетах. Я сама могу устроить тебя на хорошее местечко. Ну, конечно, придётся, сам понимаешь…

— Да, да, мама, — перебил, соглашаясь, Храм, — придётся кому-то «подмазать»; и так далее, и тому подобное… Кому-то «подмазывать», кому-то «подлизывать»… Я хочу попробовать сам устроить свою жизнь. Без подлизываний. Только не надо думать, что я хочу стать милиционером-героем!..

… — Женька, я — беременная! — заявила Марина. — Вот — тест посмотри! — бросила на стол тощую полоску.

— Это хорошо или плохо? — спросил Храм. — Кажется, ты сама хотела ребёнка. Знаешь, у Наташи ведь…

— Храмов! — осадила мужа Марина. — Ты хоть сейчас-то не расстраивай меня! Мне теперь нельзя волноваться!

А чего такого преступного он сказал? И сказать-то не успел… На днях звонила из Коммунара Наташа. Попросила Володю «пригласить Женю». Володя — умник! — сказал, что его брат теперь живёт не в доме своего деда, а в доме своей жены Мари-ны. Наташа попросила «позвать Женю на следующий день», по-обещав позвонить в семь часов вечера. Самое удобное время: работа — уже закончена, до ночи — ещё далеко… Храм явился на свидание к телефонной трубке. Таня Абрамова окинула Хра-ма, сидящего на табуретке в ожидании звонка, насмешливым взглядом: «Женишок звоночка ждёт!..» Наташа позвонила ров-но в семь часов вечера. Голос её был робок:

— Женя, это ты?.. Женя, мне Володя сказал, что ты помирил-ся с Мариной. Ну что ж, ну что ж… Дай Бог ей в жизни терпе-ния. Она — девушка хорошая, чего бы ты про неё ни говорил… Я во́т почему позвонила, Женя. У меня будет ребёнок. Женя, ты слышишь меня? Я не обманываю; и не пытаюсь выманить тебя от Мариночки. Родители спрашивают у меня про тебя, а я — го-ворю, что ты очень занят. Мама уже знает о том, что у меня бу-дет твой ребёнок; радуется и — плачет от радости. Я жду тебя, Женя; только, наверное, ты уже не приедешь ко мне… Ну что ж, ну что ж… Ребёночка я всё равно буду рожать. И буду раст-ить, даже если ты и не приедешь к нам. А вообще, Женя, приез-жай, когда захочешь, ладно? Я буду ждать тебя. До свидания, мой Женечка!..

… — Сволочь ты, Храмов! — сделала заключение Марина, выслушав мужа. — И ты даже не постеснялся сообщить мне о Наташином звонке?! И об её беременности?! Ты страшный че-ловек, Храмов! Иногда я так сильно боюсь тебя!..

— У беременных — свои капризы, — пробубнил Храм в от-вет, — но — не пройдёт и года, как это пройдёт, милая моя.

— Интересно, Храмов: а многих ли девушек ты называл «мил-ыми»? — спросила Марина, прищурив свои карие глаза. — Ка-жется, я слышала прошлой ночью, как ты бормотал во сне что-то вроде: «Милая Ирина Александровна…» Кто она?

— Я не мог такого бормотать, — Храм испугался, — потому что не знаю никакой такой «Ирины Александровны»…

… Храм пришёл в городской отдел милиции. Раньше, когда он был учащимся сельхозучилища на Украинской улице и торг-овал на базаре кассетами, Храм уже бывал в здешних внутрен-них помещениях: приводили в инспекцию по делам несовер-шеннолетних. За «фарцу». Спекулянт? Храм не считал себя спе-кулянтом; просто зарабатывал деньги так, как мог. Не воровал. И свои приводы в ИДН* считал «недоразумениями». Теперь же в это здание Храм пришёл устраиваться на работу. Для него са-мого это было неправдоподобно. Пришёл сюда шутки ради, не особо надеясь на успех своего «визита»…

… С Комаром Храм познакомился в Самаре; в учебном цент-ре, где проходили подготовку будущие милиционеры. Из Сама-ры в Кинель ехали с Комаром вместе. Электричкой. Знакомство нужно было отметить. Отметили…

… — Если ты, сволочь, — сказала на следующее утро Мари-на, — будешь каждый день вот так… учиться… Лучше уходи!..

… Храм ушёл. Стал жить в доме деда Егора. Володька успел

сделать перегородку-стену, разделявшую дедовский дом на две части. Теперь можно было спокойно жить в своей половине до-ма, вместе с матерью; не боясь встретиться с Таней Абрамовой, которую Володька всё-таки любил, несмотря на историю годо-валой давности. В одну из пятниц, когда у Храма был первый выходной от занятий в учебном центре милиции, а Галина была на работе в суде, в дом вошла Таня Абрамова. Вошла она увер-енным шагом, словно не считала чужую половину дома отчуж-дённой от себя. Увидев завтракающего Храма, Таня ничуть не смутилась; улыбнулась, сказала:

— Ну, хоть кто-то есть в этом доме! Женя Храмов, Вы не по-можете беспомощной женщине в одном дельце?

— Змеюке я могу помочь разве что вылететь прочь отсюда во-он в ту дверь! — указал рукой на выход. — Показать — как?

Таня Абрамова поняла всё без лишних слов и доказывания… Нужно было успокоиться после визита кулинарной работницы, и Храм отправился в продовольственный магазин. Было интере-сно узнать: работает ли ещё там Оля Панина? Девушка-Вдохно-вение… Девушка-Мечта…

— Здравствуй, Храмов! — Панина обрадовалась его появле-нию, но держала себя достойно, гордо, независимо.

— Здравствуй, Панина, — как можно суше и безразличнее бросил в ответ Храм, — всё торгуешь? Чего сегодня вечером делаешь? Может…

— Нет, не может! — не дала договорить ему Панина. — Пока не разведёшься с Подмальковой официально. Что-нибудь ещё?

— «Вдохновение», пожалуйста, — Храм вытянул руку вверх-вперёд, указывая на шоколадку, — для Оли Паниной…

… Был выходной день. Можно было собрать внутри себя всю свою храбрость, заявиться домой к тёще и помириться с Мари-ной. Попробовать… Тем более, та — беременна. А может, и не беременна вовсе Маринка?.. И Наташа — тоже… Если он — Храм — может обманывать своих девушек, то почему и те не могут этого делать? Могут! Ещё как могут! Вруньи — каждая первая!..

Уснул Храм под негромкую балладу своего «японца»:

«Над землёй — мороз; что ни тронь — всё лёд;
Лишь во сне моём поёт капель.
А снег идёт — стеной; а снег идёт весь день;
А за той стеной — стоит апрель.

А он придёт и приведёт за собой весну
И рассеет серых туч войска,
А когда мы все посмотрим в глаза его, —
На нас из глаз его посмотрит тоска.
И откроются двери домов:
Да ты садись, а-то в ногах правды нет.
И когда мы все посмотрим в глаза его,
То увидим в тех глазах солнца свет…

На теле ран — не счесть; нелегки шаги.
Лишь в груди горит звезда.
И умрёт апрель, и родится вновь,
И придёт уже навсегда

А он придёт и приведёт за собой весну
И рассеет серых туч войска,
А когда мы все посмотрим в глаза его, —
На нас из глаз его посмотрит тоска.
И откроются двери домов:
Да ты садись, а-то в ногах правды нет.
И когда мы все посмотрим в глаза его,
То увидим в тех глазах солнца свет…»*

Осень — только-только началась. Какой — «мороз»?! Какой — «апрель»?!. А ведь вправду — мороз! Во всей жизни, в душе-ньке… Сколько лет на свете прожил? Двадцать один год! И че-го достиг? Жена — беременная (может быть) и живёт отдельно; больше двух лет окольцованы, а вместе пожили за это время — месяца три в общей сложности… Наташа — беременная (возмо-жно) и уехала домой… Абрамова — за стеной живёт, змеюка… Панина — … А Ирина Александровна?.. А пышногрудая Лари-са Подмалькова?.. А Ленка Соболева?.. Нет, мороз, мороз в пар-шивенькой ничтожной душе! Когда же придёт Апрель и приве-дёт Весну — навсегда?!.