1. Комар.

— На ковре из жёлтых листьев в платьице простом… — мурлыкал Храм, глядя в окно электрички, за которым мелькали окрестности Самары. — Из подаренного ветром креп-де-шина… Танцевала в подворотне осень вальс-бостон… Как давно, как дав-но звучала музыка там… Как часто вижу я сон, Мой удивительный сон, В котором осень нам танцует вальс-бостон… Там листья падают вниз, Пластинки крутится диск: «Не уходи, побудь со мной, ты — мой каприз»…*

— Неактуально — Розенбаум,* — влез в осеннее пение Храма Комар, — слишком уж грустно. На жизнь надо смотреть с оптимизмом, с надеждой. Вот — Асмолов:* «На верёвке бельевой в ванной комнате Ты повесилась сегодня на заре…»* Надежда — мой компас земной!..* Во, глянь, Храм, какие девочки! Две; как раз нам с тобой по одной… Ну, ты чё, так и будешь сидеть? Сиди; а я пошёл…… Привет, девчонки! У вас не занято? Можно?..

— Можно… Машку за ляжку… — подоспел к «делёжке пиро-га» Храм. — Девчонки, не обращайте на нас внимания.

— Да ладно вам ругаться, — сказала одна из девушек, черно-волосая и бойкая, — места всем хватит. Лиза.

— Серёжа, — представил себя Комар, — и Женя, — как бы «между прочим» махнул рукой в сторону Храма, — а ты?

— Наташа… — неохотно ответила вторая девушка-блондин-ка, с опаской поглядывая на «нахального вида хулигана».

— Наташа, — сказал Комар, присев на сиденье рядом с Лиз-ой, напротив той, к кому обращался, — ты смотришь на меня так, будто я — бандюган. А мы с Женькой, между прочим… М-м-м-да… — посмотрел на Храма, который «нечаянно» наступил ему на ногу так, что Комар едва сдержался чтобы не матюкну-ться. — Осторожнее, Храм, обувь!..

— Пойду покурю, — доложил Храм и направился вдоль ваго-на в тамбур, — Осень, в небе жгут корабли…*

— А пойдёмте тоже покурим? — с надеждой предложил Ко-мар девчонкам. — Или… может, вы не курите?

— Но ведь здесь нельзя? — сказала Лиза. — По электричкам милиция ходит. Оштрафуют.

— Ответ, достойный только курящей девушки! — провёл мо-ментальное следствие Комар. — Идём, идём. Если появятся не-хорошие дядьки-милиционеры, то… я вас в обиду не дам! — он помог подняться сперва сидевшей с ним рядом Лизе, затем — Наташе; увлёк девушек в тамбур. — Храм! Эгоист, ты почему не дождался нас?

— Я подумал, — ответил Храм, — что девушки — порядоч-ные… кха-х-м-м… я имею в виду — некурящие.

— А если курящие, значит, непорядочные? — сделала вывод Лиза. — Мы с Наташей не курим. Между прочим. А-а-а, — не дала Храму вставить и словечка, — с вами сюда — в тамбур — пошли просто за компанию.

— Почему «Храм»? — поинтересовалась Наташа, изучая лицо опрашиваемого внимательным взглядом учительницы.

— Потому что — Храмов, — ответил вместо приятеля Комар, — вот я — Комар; потому что — Комаров. А — вы?

— Не-не-не! — закачала головой Лиза. — У нас с Наташей нет кличек. Мы же не собачки… Ой, прости! — она тронула рукой руку Комара. — Я не имела в виду вас… Ой, мальчишки! Милиция идёт! Что сейчас будет?!.

Комар оглянулся, посмотрел внутрь вагона; по проходу между рядами сидений действительно шли два милиционера, погляды-вая на покинувших Самару пассажиров: не безобразит ли кто? Ближе, ближе к тамбуру.

— Та-а-ак! — строго сказал паренёк лет двадцати в милицей-ской форме сержанта. — Сержант линейного отдела Синичкин. Почему курим? Что, не знали, да? — обвёл курильщиков взгля-дом. — Уплату штрафа готовьте.

— Сержант, можно тебя на минутку? — сказал Комар и, отк-рыв дверь, пошёл в соседний вагон.

Синичкин проследовал за правонарушителем, оставив напар-ника караулить остальных «курильщиков».

— Слушай, Синичкин, — Комар полез правой рукой во внут-ренний карман своей кожаной куртки, заставив сержанта мили-ции напрячься, — вот, взгляни… — Комар раскрыл перед лиц-ом сержанта свои «корочки», полученные в учебном центре. — Мы с тем парнем — тоже менты. Кинельский гро-вэ-дэ.* Ну, закрой глаза на то, что покурили; мы ведь — свои, а? Будешь у нас в Кинеле — любые проблемы решим. Не позорь перед дев-чонками, а, дружище…

— Всё, пойдём! — позвал напарника сержант Синичкин, вы-сунув из-за двери в тамбур голову. — Всего доброго, девушки, до свидания!..

— Ты штраф заплатил? — спросила Лиза, глядя на Комара, доставшего сигарету и вновь закурившего. — Точно! Ты заплат-ил этим паршивым ментам штраф!.. А этот… Воробышков… он сказал «до свидания». На свидание ещё намекает!.. Серёжа, Ко-мар, ты бы лучше не курил больше; а-то вдруг они сейчас обра-тно пойдут. Снова — платить!

— Ничего, — успокоил Лизу Комар, — я с этим Синичкиным договорился. Больше они приставать к нам не будут…

— Мы с Наташей в педучилище учимся, — рассказала Лиза, когда вся четвёрка вновь сидела внутри вагона, — будем учите-лями начальных классов. Ой, я так люблю детей! Ужас как люб-лю! Они такие славные! А вы, мальчишки, тоже учитесь? Или работаете?

— Да, — сказал Комар, посмотрел на Храма, вспомнил слова Лизы о «паршивых ментах», — мы учимся… В сельхозе.

— Что-то не похожи вы с Храмом на крестьян. А-а-а! Обман-ываете доверчивых девушек?! Нехорошо! — упрекнула Лиза.

— Похоже, они — сыновья председателей колхозов-«миллио-неров», — вставила Наташа, обращаясь к подруге, — и получа-ют такую стипендию в своём сельхозе, что могут позволить се-бе курить в электричках и платить штрафы.

— Кстати, — вспомнил Комар, — пора покурить, успокоить нервы после беседы с милиционэ́рами. Не составите компанию?…… Вы где живёте-то? — спросил уже в тамбуре, задымив си-гаретой. — Может, мы с Храмом заехали бы к вам в гости. По-сидели бы…

— Ага, — вставила Наташа, — посидели бы; полежали бы… А что? — она посмотрела на подругу. — Дадим мальчишкам адресок?

— Только, мальчишки, — насторожила будущих милиционе-ров Лиза, — наши самарские адреса вам вряд ли понадобятся; мы с Наташей сами из Самары, но бываем там очень редко; не бываем почти совсем. Так — наведываемся иногда к родителям за деньгами; стипендия — маленькая… Вот, — Лиза протянула Комару бумажку с адресом, спрятала авторучку в свою сумоч-ку, — это где наше педучилище. Мы в посёлке снимаем комна-ту в частном доме. Только, мальчишки, у нас хозяин — дядька вреднющий. Может и обматерить… Мы уже два раза уходили от него, да возвращались: мать у него старенькая, глухая, не хо-дит почти; мы за ней ухаживаем, когда время свободное есть.

— Опять курим? — спросил, улыбнувшись, сержант Синичк-ин, возвращавшийся со своим напарником в другой конец поез-да. — Ну-ну!..

Милиционеры ушли, оставив курильщиков без своего внима-ния. Четвёрка вернулась в вагон. За окном бежала тёмная вечер-няя осень. Храм и Комар выходили в Кинеле. Девчонки ехали дальше. Попрощались. И — забыли…

2. Шептало.

Каждому курсанту милицейского учебного центра выдавалось настоящее удостоверение действующего сотрудника милиции, поскольку каждый из них был закреплён за направившим его в Самару на учёбу отделом, в котором предстояло нести службу после обучения в центре. Так, Комар и Храм (по своим служеб-ным «корочкам») являлись сотрудниками Кинельского ГРОВД. И не милиционеры пока — фактически; но — уже с «ксивами». «Корочки» обладали всеми своими «волшебными» качествами, в чём Комар и Храм убедились ещё в электричке, возвращаясь в Кинель с попутчицами-педагогами. Комар сожалел лишь о том, что до аттестации — ещё целых полгода. А не аттестованному сотруднику иметь при себе оружие — не положено… Жаль…

… — Сегодня мы с вами, товарищи курсанты, — говорил по-жилой подполковник, прохаживаясь вдоль строя, — будем про-изводить стре́льбы из пистолета Макарова. Закрепим, так сказ-ать, теорию практикой. Внимание, первая пятёрка, на огневой рубеж — марш! — пригласил пятерых курсантов к местам для стрельбы. — Стрелять будете по грудной мишени. Не перепу-тайте мишень! А-то в предыдущей группе одна девочка в свою мишень вообще не попала ни разу, а у её соседа-мальчика миш-ень была поражена не восемь раз, а — шестнадцать. Просто де-вочка поразила мишень своего соседа. И меня — заодно. Своей меткостью. С одной стороны, это хорошо; другу нужно помог-ать. Но, с другой стороны, её мишень осталась не поражённой. А это значит… что? Правильно; это значит, что её преступник остался жив и невредим; и смог спокойно удрать, не поражён-ный ни в спину, ни в… м-м-м… да… Ни в ноги, ни в голову…

— А разве можно стрелять в спину? — громко удивился Ком-ар. — Может, лучше по ногам? В спину — западло как-то…

— Стрелять нужно всегда в голову, — отчеканил подполков-ник, — чтобы — сразу и наверняка. Потому что…

— Потому что раненый преступник, — сказала курсантка-«от-личница», знавшая всё «зубрилка», — может дать показания в суде; и если выяснится, что оружие было применено не прави-льно, то могут привлечь к ответственности милиционера; и осу-дить к лишению свободы. Если же окажется, что подстрелен-ный преступник — вовсе и не преступник, а случайно проходи-вший мимо и пострадавший невинно, то… В общем, стрелять нужно всегда в голову, чтобы было легче оправдываться за свои выстрелы. Мёртвые не дают показаний.

— Вот, — подполковник указал рукой на «отличницу», — те-ория усвоена абсолютно верно! Молодец, девочка!

— Я — не девочка, — уточнила «отличница», смутив всех в группе, — я — курсант! — тут же поправила свой ответ.

— А эта… недевочка — ничего себе! — шепнул Комар на ухо Храму. — Всё знает… Интересно: что она умеет вытворять в постели? Наверное, лучше всех всё знает и может… Почему я раньше не замечал её в нашей группе? — плотоядный взгляд Комара не сходил с «отличницы».

— Тебя твоя Ксюха кастрирует когда-нибудь… — шепнул в ответ Храм. — А девочка-то… действительно — ничего!..

— Я первый заметил, — поспешил напомнить Комар, — пра-во первой ночи с ней — за мной! Ох-х, как же я её полюблю!..

— Полюбишь, полюбишь, — согласился Храм, — «право пер-вой ночи»… Тогда за мной — право нынешнего дня! А ты — жди. Ночи…

— Разговорчики прекратили! — рявкнул подполковник, огля-нувшись на строй, оставшийся в стороне от огневого рубежа; тут же вновь вернул своё внимание пятерым стрелка́м. — Та-а-ак… Магазины поставили… Предохранитель… Раму отвели…

Все действия производились по правилам. Без команды «Ог-онь!» никто из курсантов не отважился выстрелить. Замерли…

— Чего они ждут? — возмутился Комар. — Когда мишени по-ближе подойдут?.. Товарищ подполковник, разрешите вопрос?.. А в боевой обстановке тоже обязательно ждать команды стар-шего? Ведь так и уйти могут!

— Отставить! — скомандовал подполковник стрелкам, и те, щёлкнув предохранителями, опустили руки с пистолетами вниз. — Здесь, — он повернулся к Комару лицом, — учебное стрель-бище; стрельба на стрельбище производится только по моей ко-манде «Огонь!»

В следующую же секунду прогремела автоматная очередь. Все уставились на ошарашенную «отличницу». Та стояла на своём рубеже, выставив вперёд — в сторону мишени — правую руку с пистолетом. Рука дрожала.

— Во, блин, Анка-пулемётчица! — выдохнул Комар, сглотнув слюну и придя в себя от неожиданного испуга. — Уф-ф-ф!..

— Ну-ну, — подполковник нехотя шагнул к «отличнице», — такое тоже бывает… Я вам рассказывал… Да, девочка?

— Почему — так? — промолвила «отличница», всё ещё тряс-ясь; развернулась в сторону подполковника; рука её продолжала дрожать, пистолет уставился своей единственной пустой глазн-ицей на подполковника. — Ведь это — не пулемёт…

— Тихо, тихо, девочка… Спокойно… — подполковник вытя-нул вперёд обе руки и стал медленно опускать их, глядя в глаза «отличницы». — Опусти, опусти оружие вниз… Вот, — он одо-брительно кивнул головой, переведя взгляд на опускающуюся руку образцовой слушательницы, — вот так…

Когда пистолет уставился стволом в деревянный пол, подпол-ковник стремительными шагами подошёл к «отличнице», взял из её руки пистолет и, подойдя к огневому рубежу, выставил во-оружённую руку вперёд — навстречу мишени. Нажал на спуск-овой крючок. От звука выстрела «отличница» вздрогнула и… разревелась. Тревожное молчание группы усиливало всхлипыв-ания девушки. Подполковник подошёл к «отличнице» и припо-днял обе руки, готовый пожалеть бедняжку, но — взял себя в руки, прокашлялся в кулак и, вернувшись взглядом к пистолету, поколдовал над «железякой»; повернулся к курсантам, сказал:

— Кто знает, почему пистолет произвёл автоматическую стре-льбу? Никто не знает? — он с надеждой посмотрел на зарёван-ную «отличницу», но та ни на кого не обращала своего голубог-лазого внимания, утирая слёзы и оправляясь от шока. — Всё де-ло — вот в этой маленькой финтифлюшке! — подполковник по-казал всем зажатую между двумя пальцами частицу внутренно-стей пистолета. — Эта деталь называется — шептало. Видите? Зуб сточился, и пистолет без фиксации произвёл выстрелы оче-редью. Отчего сточился зуб шептала? Оттого, что вас через наш центр проходит — тысячи за год. И каждый из вас — стреляет. Детали оружия — изнашиваются… А ты, девочка, — он повер-нулся к немного успокоившейся «отличнице», — не плачь. Не-льзя плакать такой красивой девочке; глазки покраснеют — ста-нешь некрасивой, фу-у-у!.. Плачут только маленькие девочки; а ты — девочка уже большая, взрослая. Как тебя?

— Да её — хоть как! — раздался из группы курсантов голос парня, и все брызнули смехом; тут же — притихли.

— Аня… Петрова… — чуть слышно промолвила «отлични-ца», а Комар шепнул Храму: «Точно! Анка-пулемётчица!..»

— Вот, — твёрдо сказал подполковник, — курсант Петрова — это да! А-то — «Аня»… Нет здесь ни «Ань», ни «Вась»; а есть — курсанты Петровы, Смирновы и… Ну — да… Так во́т, курс-ант Петрова, милиционер должен быть готов к любым неожид-анностям. А если ты увидишь, как преступник девушку насилу-ет? Или — голову кому-нибудь отрезает? Что ты, курсант Петр-ова, станешь делать? Разревёшься? Запомните: милиционер до-лжен иметь сильные руки, горячее сердце и холодную голову. Это ещё Дзержинский* сказал. Вот — выстрелил пистолет оче-редью, а курсант Петрова — что? Взяла да направила оружие на меня — мирного прохожего! От испуга? А если бы ты меня уб-ила? — подполковник, казалось, высказал лишь теоретическое предположение; но все помнили, как пистолет, взятый старым подполковником из руки «отличницы», всё-таки плюнул пулей в сторону мишени. — Нужно быть предельно внимательным и осторожным при обращении с оружием! И уж если стрелять, то так, чтобы убить сразу. А ты, курсант Петрова, оставила меня в живых. А если я пойду в суд?

— Дайте ей ещё один патрон, и Вы уже никуда не пойдёте! Вас — отнесут! — произнёс чей-то голос в группе курсантов.

— Это кто сказал? — подполковник повернулся в сторону го-лоса. — Нет «героев» признаться? Молчите? Молодцы! Преда-телей — тоже нет! Молодцы!..

… Отстрелялась вторая пятёрка курсантов. Третья. Четвёртая. Пятая… Отстрелялись все… Подполковник построил всех в две шеренги и сказал:

— Молодцы. Я доволен результатами стрельб. Но — не дово-лен атмосферой, царящей в вашей группе. Каждый — сам за се-бя. Моя хата — с краю… Нельзя быть равнодушными. Ещё Ко-нфуций* сказал: не страшны убийцы, которые убивают, насиль-ники, которые насилуют, и предатели, которые предают, а стра-шны — равнодушные, с молчаливого согласия которых убийцы — убивают, насильники — насилуют, а предатели — предают. А вы — равнодушные…

3. Ира.

Она была старшим сержантом. И ещё она была единственной девушкой, являвшейся на службу в кожаном плаще. Это было невероятно. Не потому, что у других не было кожаных (или ка-ких-либо других) плащей; а потому, что на стенде объявлений висел приказ начальника учебного центра: на территории цент-ра быть исключительно в форме установленного образца, а не кто в чём хочет. Все являлись в учебный центр в точном соотве-тствии приказу начальника — в форменных шинелях. Только Ира — продолжала приходить на службу в своём модном кожа-ном плаще. И — ничего с ней не случалось; хотя в приказе на-чальника учебного центра было прямо сказано про «…увольне-ние в случае, если кто-либо позволит себе…» А Ира — позволя-ла; случай за случаем; и — ничего с ней не случалось. Служила Ира в одном из административных отделов центра. Девушки-курсантки шушукались меж собой: «Наверняка спит с кем-ни-будь из начальства, вот её и не трогают!..» Предположения дев-чонок-курсанток полностью поддерживали курсанты-парни. Ко-мар — в том числе:

— Ты, Храм, на Иру даже не смотри. Видал, какая она высо-комерная? Глянешь на неё не так — пожалуется своему крупно-звёздному покровителю, вылетишь из центра!.. Интересно: кто на такой красоте… отдыхает? Кто на ней… трудится?..

Ира прекрасно замечала, как смотрят на неё все. Курсанты — похотливо; курсантки — с завистью. Иру это радовало. Она действительно была красавицей. Приятная полнота, которая не брезгливо отталкивает, а, напротив, притягивает мужчин. Ира была даже не «полненькая», а — «в теле»; никакого лишнего жира, только то, что просто необходимо для того, чтобы девуш-ка была именно девушкой, а не костлявой «вешалкой для одеж-ды». Грудь четвёртого размера при почти осиной талии и бёдр-ах не менее сотни сантиметров в обхвате — идеал фигуры, кот-орую желанно иметь девушке и на которую приятно взглянуть мужчине. Искусственная блондинка, Ира вела себя естественно и непринуждённо. Она всегда могла «замолвить словечко» за любого, кто ей симпатизировал либо, наоборот, был противен. И тогда либо у курсанта на время обучения в центре исчезали все проблемы и трудности, либо — исчезал из центра сам курс-ант, отчисленный по какой-нибудь объективной причине… Ко-мар и Храм смотрели на Иру, как на всемогущую недосягаемую богиню, на плечах которой были почему-то нелепые погоны старшего сержанта, а не какой-нибудь полковницы. Жила Ира в Самаре, являясь на службу ежедневно, за исключением выходн-ых дней. Курсанты же — жили кто где. Если дом находился ря-дом, то курсантам разрешалось жить дома, но за проступки (оп-оздания на занятия; пьянство…) могли перевести на «казармен-ное положение» — оставить на весь период обучения в казарме учебного центра. Было в казарме и женское отделение; но всё-таки свобода — это свобода; а казарма — это полутюрьма. Ми-лиционер в тюрьме — то ещё зрелище!.. Храм и Комар ежедне-вно прокатывали часы на электричке: утром — в Самару, в уче-бный центр; вечером — из центра, в Кинель. Почти каждый раз Нелли Михайловна выходила из вокзального ресторана на пер-рон — проводить сыночка. Храму было неудобно и перед тёщ-ей, и перед Комаром. Тёща намекала Храму, что пора бы уже взяться за ум обоим: и Храму, и Марине… Храм не сомневался в том, что Нелли Михайловна не даёт Марине «расслабляться». Вот она — мать! Кто ещё так трепетно заботится о сохранении Храмовой семьи, кроме Нелли Михайловны? Никто!.. Комар был женат. Жена его — Ксюха — всё время «пилила» своего мужа за постоянные пьянки: «Ты, скотина, кроме слова «водка» знаешь разве что слово «самогонка»! Алкаш несчастный! Чтоб ты сдох от своей водки!..» Комар, понимая слова-упрёки жены по-своему, хватался за них: «Согласен, Ксюха; но — дай мне денег на эту водку; а-то — от чего мне сдыхать-то?!.» Получив в центре свою первую стипендию, Комар и Храм решили отме-тить это событие. Хорошо Храму: никто не запретит ему вы-пить, никто не станет грызть мозг. А Комару — как?..

— «Как», «как»… Пойдём ко мне, — предложил Храм, — но-рмально посидим. Ночевать останешься у меня, чтобы перед Ксюхой не «светиться» в пьяном виде. Пригласим девочек — оттянемся… Своей скажешь после: был в центре в наряде, на сутках. Не попрётся же Ксюха в Самару — узнавать, был ты в суточном наряде или не был… Ну, как?

— Нормально… но… — Комар задумался. — Что если Ксюха пойдёт искать меня по Кинелю? А я — пьяный и — с бабой под боком? Не-е, Храм; это тебе терять уже нечего, а я… А я… Слу-шай, так ведь нас в гости приглашали!..

Авантюра эта была рисковой. Во-первых, девчонки-педагоги, ехавшие в электричке, наверняка уже забыли про Храма и Ком-ара — три недели прошло; да и мало ли всяких попутчиков еже-дневно по электричкам попадаются; всех не упомнишь… Во-вторых, приехав вечером в незнакомый посёлок, можно «огрес-ти» от местных; и не поможет никакое удостоверение; ищи пос-ле обидчиков, свищи; а заявляться к Лизе и Наташе с разбиты-ми рожами — неудобно… В-третьих, даже если не получишь от местных, можно «огрести» от других, с которыми Лиза и Ната-ша могли познакомиться за эти три недели (а то — и раньше, ещё до знакомства с недомилиционерами) и которые тоже мог-ли заявиться к девчонкам в гости. В-четвёртых, девчонки могли просто пошутить, посмеяться над Комаром и Храмом, дав незн-акомцам-попутчикам несуществующий адрес; ищи-свищи их — не найдёшь… Что-то говорили девчонки ещё про строгого хозя-ина того дома, в котором они снимают комнату… «Осторожно — злой хозяин-собака!» Столько неясностей!..

— Ерунда! — решительно выпалил Комар. — Двум смертям не бывать, а одна — не привлекает, не интересна! Поехали! Там разберёмся — что к чему…

Зачем думать-гадать о том, что может быть, а чего — быть не может? Только наглядная практика покажет непридуманную ис-тину. Заехали в Кинель — переоделись. Храм переживал: что если Ксюха не отпустит своего Комара? Отпустила! Чудо!

— Какое, к чёрту, чудо! — отмахнулся рукой Комар. — Прос-то сказал ей, что у тебя прабабка в Алексеевке умерла — Царст-во ей Небесное! Сказал, что некому могилу копать; вот и отпус-тила — с ночёвкой. Про деньги своей не сказал; забрала бы…

Купили водку в магазине и пошли на станцию. На перрон вы-скочила из ресторана Нелли Михайловна. Для тёщи «хоронить» давным-давно покойную Храмову прабабку было бы глупо; Нелли Михайловна знала и помнила про всех родственников своего зятя: кто когда умер и где лежит. С суровостью на лице Комар поведал доверчивой женщине о том, что они — будущие милиционеры — едут в Самару на похороны героически погиб-шего на посту сержанта милиции. Нелли Михайловна покачала головой: «Батюшки!..» Сбегав в ресторан, принесла две бутыл-ки коньяка: помянуть героя. Поблагодарив тёщу, Храм убрал обе бутылки в сумку, где уже что-то побрякивало. Подошла эл-ектричка из Самары; Храм с Комаром запрыгнули в вагон. Две-ри закрылись; электричка, свистнув, побежала дальше; а Нелли Михайловна — махала рукой и кричала зятю, что это совсем не тот поезд! То ж — не на Самару, а — из неё! Всплеснув руками, Нелли Михайловна покачала головой: «Вот ведь что горе делает с людьми! Переживаешь — путаешь всё! Ох, сыночек, сыноч-ек!.. Зачем ты в милицию пошёл? Ведь как там опасно!.. Сыноч-ек…» Храм с облегчением вздохнул: вырвались из Кинеля!..

Вышли на пустынном полустанке. Платформа посреди степи. Вот — хоть домики есть! Посёлок… Перво-наперво на пути по-палась пивнушка — неотъемлемый атрибут любого рабочего посёлка. В пивнушке заседали здоровяки-татары, встретившие неместных очень недружелюбными взглядами. Комар отважно предъявил им своё служебное удостоверение и спросил: где на-ходится такой-то дом по такой-то улице? Один из татар охотно объяснил. Пошли… Улица была освещена тусклыми фонарями, облачёнными в металлические колпаки, похожие на каски анг-лийских солдат времён Первой Мировой войны. Увидев на одн-ом из домов знакомое число, Храм и Комар вошли в калитку, подошли к дому, поднялись по ступенькам крыльца. Комар пос-тучал в запертую дверь. Внутри дома заскрипели по половицам шаги. Дверь, скрипнув, приоткрылась, из-за неё высунулась го-лова со старой кепкой на макушке, небритым лицом и вонючей цигаркой в уголке скривлённых губ: «Чё надо?» Из рукавов дра-ной чёрно-серой тельняшки торчали жилистые волосатые руки.

— Нас девчонки в гости пригласили, — сказал Комар, — ква-ртируют здесь у Вас; Лиза и Наташа.

— Вертихвостки поганые! — не стал слушать разъяснений Комара мужик. — Выгоню их, на хрен, из дому, чтоб никаких хахалей сюда не смели водить! Ну, чё уставились? Проваливай-те отсюда, пока я топор не взял да башки вам не посносил! А эти вертихвостки придут, вышвырну их, к чёртовой матери! На-чали мне тут — ёхарей водить! Пусть — вон — к Шутовой сво-ей проваливают!..

Дверь захлопнулась перед носом Комара. Сразу же за дверью загремели какие-то инструменты. Неряшливый мужик с кепкой на голове явно старался отыскать топор, о котором упомянул в своей речи. Мужик сказал — мужик сделал. Комар уже собрал-ся вышибать дверь, но Храм схватил его, стащил с крыльца. Вышли за калитку на улицу, присели на лавочку, прятавшуюся от негостеприимного дома за невысоким щербатым забором. Темнело.

— Если девчонки не вышли на шум, — рассудил Храм, — значит, их нет дома. Подождём. Может, попозже придут.

— Они могут быть и в доме, — возразил Комар, — просто бо-ятся потерять крышу над головой из-за каких-то… нас…

— Мы разве «какие-то»? — изумился Храм. — По-моему, мы очень даже ничего… Не — мы очень даже всё! А девчонок дома точно нет. Он сказал: «Вот придут…» Значит, не пришли ещё. Интересно: чего они так поздно в училище могут делать? Да и они ли?

— Не-е-е, — протянул Комар, — девчонки не обманули. Ты заметил, как этот хрыч отреагировал на их имена? Не удивился; не сказал, что знать не знает таких… Они. Точно они… А чего мы сидим-то? Доставай, выпьем немного пока.

Вечерело и становилось прохладно. Чем темнее становилось небо, тем ярче казался свет уличных фонарей. В голове Храма промелькнуло задорное:

«Вдо-оль деревни от избы и до избы
За-ашагали торопливые столбы,
За-шу-ме-ли, за-иг-ра-ли про-во-да,
Да мы та-ко-го не ви-да-ли ни-ко-гда…»*

Жаль: не умеют столбы говорить; не могут поведать, где мог-ли запропаститься будущие учителки… Первая пустая бутылка спряталась под лавочку. После второй бутылки пронизывающ-ий осенний ветер уже не так пробирал, не до костей. Стало теп-ло и почти беззаботно.

— А чего мы сидим-то? — Комар вдруг вспомнил, что не вре-мя становиться беззаботными, ибо забота всё-таки есть. — Шта-ны просиживать — занятие для лопухов. Девчонки точно в до-ме. Поздно уже учиться! Этот старый козёл застращал, небось, бедняжек! А что, Храм, мы — не менты, что ли?! Мы с тобой — представители власти! А он — кто такой?!.

— Комар, Комар! — Храм схватил приятеля за рукав куртки, — мы — не дома. Наши «корочки» здесь вряд ли помогут. Нао-борот: что будем говорить, если в местный отдел загремим? Пьяные проникли силой в чужой дом? Комар!..

— Да чего — «Комар», «Комар»?! Пусти! — он вырвал рукав своей куртки из руки Храма. — Зря, что ли, ехали сюда?!

Удерживать разъярившегося Комара было бесполезно. Храм остался на уличной лавочке сторожить сумку с продуктами и оставшимся спиртным, а Комар пошёл на штурм вооружённой холодным оружием крепости: «Открывай, собака! Смерть твоя пришла!..» Можно было предположить, что небритый мужик в давно не стиранной тельняшке сейчас выйдет из дома с топором и размозжит Комарову голову. Но мужик оказался скорее крик-ливым, нежели храбрым. Он попеременно открывал то одно ок-но, то — другое; обливал Комара водой и матом и тут же прик-рывал оконные створки, прячась. Бить стёкла и лезть внутрь до-ма через окно Комар, несмотря на своё состояние, не решался. И мужик пользовался этим; открывал одно окно, пока Комар за-глядывал в другое, плескал на Комара из ковша и тут же закры-вал окно… Комар орал благим матом, обещая выковырять муж-ика из его развалюхи и скрутить в бараний рог. Дружные сосе-ди-посельчане так любили и уважали своего соседа в тельняш-ке, что идти ему на помощь или вызывать участкового не спеш-или. Комар разогрелся в своей беготне; подбежал к лавочке, на которой сидел Храм, оставил свою куртку и устремился на нов-ый штурм… Порядком озябнув от сидения на лавочке без движ-ения, Храм заметил вдалеке две фигуры, неспешно пересекав-шие полосы фонарного света, лежавшие на земле, чередовавши-еся на уличной дороге с тёмными полосами мрака. Приближа-ясь, фигуры всё отчётливее принимали очертания двух девушек. Они?.. Будущие учителки? Они!..

— Комар, заканчивай! — крикнул Храм, поднявшись с лавоч-

ки, подавая Комару «сигнал тревоги». — Поди сюда!

— Отстань! — крикнул в ответ Комар, на секунду отвлёкшись от штурма и тут же получив новую порцию студёной воды в ли-цо; фыркнул. — Помог бы лучше, Храм!.. Ах, ты, плесень ста-рая! — вновь переключил внимание на обороняющегося. — От-воряй, мухомор! Убью!..

— Ой, Храм… Женя, ты?! — удивилась Лиза, широко распах-нув веки, не понимая, откуда несётся матерщина. — А Комар твой где?

— Сучий сын! — вылетел из-за дома крик, а следом за ним и сам Комар. — Храм, давай сюда! Я его уже почти достал!..

— А-а-а… что это с ним? — спросила у Храма Наташа, имея в виду Комара. — Он кого-то потерял и ловит?

— Да так… Это он с вашим хозяином знакомится, — ответил Храм и взглянул на часы, — мы тут уже пятый час вас ждём.

— Ой, Храм, — Лиза взяла его за руку, — а мы и не думали, что вы приедете; и сегодня, и вообще; засиделись у Маринки Шутовой. Пойдём…

Поднявшись на крыльцо, Лиза постучала в оконце, кликнула «дядю Ваню». Из-за угла дома выбежал мокрый с головы до ног Комар, от которого валил пар — испарялась вода. На секунду застыв, увидев девчонок, Комар приветливо улыбнулся, перема-хнул через перила крыльца и, выхватив из руки Храма свою ку-ртку, вломился в приоткрывшуюся дверь. Девчонки и Храм ос-тавались на крыльце. В доме что-то звонко упало — сковорода или крышка от кастрюли… Воцарившуюся тишину разразили гулкие звучные шаги. Дверь распахнулась настежь, приветли-вый дядя Ваня улыбнулся, увидев своих постоялиц, сказал:

— Чего ж вы тут стоите? Холодно на улице-то; ляжки помо-розите, детей родить не сможете. Давайте уже в дом!

Комар сидел в кухне на табуретке; куртка лежала на коленях. Девушки прошли в свою комнату — переодеться.

— Только, дядь Вань, — заговорщически шепнул Комар, — не говори девчонкам, кто мы такие, ладно? Они об этом не зна-

ют. Это так надо.

— А я что? — так же прошептал в ответ хозяин дома. — Я с о́рганами завсегда дружил… Я — могила, если чё… Я…

— Ты водки хочешь? — прервал его Комар, уже не шепча; за-кончились «секреты». — Храм, достань… А лучше даже — ко-ньяка. Дядь Вань, будешь коньяк? Хороший — «пять звёздоч-ек»!.. Пока девчонки не видят… А-то подумают, что мы — ал-кашня какая-то…

— Да вы же — как огурчики! — оценил дядя Ваня и внимание к себе, и моральный облик неожиданных меценатов. — Ни в од-ном глазу! Если надо будет, я подтвержу: не пили вы, ей-Богу…

— Ты, дядь Вань, видать, матёрый атеист! — Комар усмехну-лся. — Бога не боишься! Т-ш-ш! Кажется, девки идут!..

— Мальчишки, — сказала появившаяся в дверном проёме ку-хни Лиза, облачённая в цветастый домашний халат, — ну что, пойдёмте к нам?..

Комната была маленькая. Возле правой стены от входа стояла невысокая кровать-полуторка; возле левой стены — собранный диван-«книжка». Между кроватью и диваном посреди комнатё-нки был установлен громоздкий деревянный круглый стол. В двухстворчатом гардеробчике попрятались девчоночьи одёжки и бельё. В дальнем углу комнаты стояла сложенная гладильная доска; на подоконнике — три горшка с цветами, успевшими от-цвести. Негусто.

— Вот так нехитро и живём… — поймала мысль Храма Лиза. — Вы, располагайтесь, мы с Наташей пока на стол соберём.

— Не-ет-нет-нет! — возразил Комар, перегородив собой вых-од из комнаты. — Вы весь день учились; посидите тут, отдохни-те пока. Мы с Храмом сами соберём на стол. Дайте хоть поуха-живать за вами, девчонки!.. Дядь Вань, ау-у! Ты где?..

Дядя Ваня уже успел накинуть поверх тельняшки старенькую, но чистую и поглаженную рубашку в крупную клетку. Вот то-лько побриться хозяин дома не успел. Втроём мужчины разоб-рали содержимое сумки. Вскрыли всё, что нужно было вскрыть; наре́зали всё, что нужно было наре́зать; выложили на тарелки; разогрели всё, что следует съедать горячим… Всё приготовлен-ное — в несколько «хо́док» перенесли из кухни в девчоночью комнату. Порывавшегося уйти и не мешать дядю Ваню усади-ли-таки вместе с собой за стол. Выпили за знакомство; хоть и были уже знакомы. Закусили. Выпили за дружбу; хотя вряд ли враги встретились бы за одним столом. Предчувствуя, что тре-тий тост традиционно будет за любовь, знаток питьевых дел дя-дя Ваня, догадываясь о дальнейшей нежелательности своего присутствия в молодёжной компании, сказал, что ему нужно идти к матери, поднялся и вышел за дверь.

— Душевный мужик! — признался Комар. — Я сейчас… — он вышел следом за дядей Ваней, уже гремевшим на кухне.

— Не успели мы приехать к вам, — объяснил Храм, — как Комар подружился с вашим дядей Ваней.

— Разве мы сомневаемся? — сказала Лиза от имени обеих де-вушек. — Мы и сами слышали, как Серёжа и дядя Ваня доказы-вали друг другу, кто кого из них сильнее любит; и каким образ-ом; и кто из них чей отец — что-то там с их мамами связано… Помнишь, Наташ? Они, видимо, впрямь родственники.

— Плохо только то, — грустно сказала Наташа, обращаясь к подруге, но нарочито так громко, чтобы Храм слышал и «мотал на ус», — что у Комара обручальное кольцо на правой руке. И у Храма, как мне показалось, тоже. Выходит…

— Ерунда! — бодро прервала мысль подруги Лиза. — «У под-ружки у моей Кудри вьются до бровей; Ты — любила, Я — от-била, Ну-ка — ты теперь отбей»! У-у-у-ух! — звонко пропела частушку, подмигнула смутившемуся Храму. — А вдруг у меня есть шанс?..

— Во-о! — в комнату ввалился Комар, ухнул два раза вприся-дку, ударяя ладонями друг о дружку, о свои колени и грудь. — «Часовые пояса Сдвинули на глобусе; Раньше он вставал в пос-тели, А теперь — в автобусе»! Налей, Храм, налей скорее!..

Комар опрокинул в себя стопку коньяка, остаток с бутылкой отнёс на кухню — «дядь Ване». И колбаски. И огурчиков-поми-дорчиков — «дядь Ване»… Когда заботливый Комар окончате-льно вернулся за стол, началось «соревнование» между «проф-ессионалкой» Лизой, изучавшей народное творчество в педаго-гическом училище, и «любителем» Комаром, который отгулял на стольких свадьбах, что по количеству впитавшихся его мозг-ом частушек был способен дать фору кому угодно.

— У меня милёнков — пять; Я не знаю, с кем гулять; Один — мал, другой — вели́к, С третьим — мама не велит, А четвёртый — пьяница, А пятый — мне не нравится!

— Сидит Колька на заборе В алюминевых штанах; А кому ка-кое дело, Что ширинка — на болтах!

— Я по бережку ходила, Берег осыпался; Я беззубого любила, Чтобы не кусался!

— Бабка деда соблазняла И разделась догола; Деду сразу пло-хо стало: Думал — смерть за ним пришла!

— Полюбила лейтенанта, А майора хочется; Говорят, что у майора По полу волочится!

— Я вчера влюбился в Аню, А сегодня — в Зину; Я ж не зря ношу в кармане Полкило резины!

— Я сидела на скамейке, С милым целовалася; Мы ушли, а на скамейке Девственность осталася!

— Девки бегали по льду, Застудили ерунду, А без этой ерун-ды — Ни туды и ни сюды!

— Мой милёнок — тракторист, Ну а я — доярочка; Он — в мазуте, я — в навозе; Чем же мы — не парочка?!

— Некий «А» домой к себе Пригласил гражданку «Бэ»; И те-перь у этой «Бэ» Странный прыщик на губе!

— Отдалась я инженеру Прямо на завалинке; Болт, девчонки, — это хрен, Только очень маленький!

— Милка мне вчера сказала, Что раз сто мне изменяла; Поче-му ж тогда рога Не растут-то нифига?!

— Повстречалась с молодцом — До чего ж красив лицом! То-лько вот у молодца Что-то с твёрдостью конца!

— У Надюшки бестолковой В труселях лежит целковый; Все ребята зарятся; Кому же он достанется!

— Подоила я корову; Оказалось, что — быка; Это что же за корова: Слишком сиська велика!

— Пароход плывёт по Волге, Небо голубеется; Девки едут без билета — На себя надеются!

— Ты мне на уши не вешай К ночи, миленький, лапшу; Знаю я, как вы с Катюхой Занималися ушу!

— Сунул Грека руку в реку — И остался без руки; В речке Ниле крокодилы Тоже, знать, не дураки!

— Ну и что, что не красотка? Ну и что, что без зубов? Но зато, как выпью водки, Та́к щедра, что — будь здоров!

— Мы вчера с милашечкой Махнули по рюмашечке; А потом — и по второй; А потом — на всё рукой!

— Заходил ко мне Кирилл Ровно на минутку, А потом всем говорил, Что я — проститутка!

— Дайте, дайте мне гармошку — Золотые планки; Подцепил я вшей немножко От одной гражданки!

— Целовались, как шальные, Мы с милёночкам в кустах; Да-же челюсти вставные Перепутались во ртах!……

… — Ну, Комар, не переживай; всё-таки наука — это тебе не домашнее образование. Зато ты стреля́ешь лучше, чем педаго-ги… — заметил Храм, когда певцы-частушечники закончили своё «соревнование» (последний десяток частушек Лиза пела уже одна, словно соревновалась с самой собой; Комар не успе-вал вытаскивать частушки из глубин памяти), стали работать вилками, подкрепляя поработавший мозг калориями.

— Какое образование?! Ты о чём?! — удивился Комар. — Ты вообще слышал, какие частушки она пела?! Ощущаю себя дет-садовцем, знающим только стишки Маршака* и Барто…*

— Девчонки, вы нас не слушайте; мы сегодня уже успели… устать. Давно пьём: стипендию получили. У вас в педагогичес-ком большая стипендия?

— Ой, и не спрашивай! — ответила бойкая Лиза, раскраснев-шаяся от пения и выпитого. — Кстати, Комар, как ты умудрил-ся так быстро подружиться с дядей Ваней? Денег дал, как мент-ам в электричке? Он ведь был — зверь лютый! Да и пока ты во-круг дома бегал, о вашей дружбе пол-посёлка слышали…

— Отличный мужик, — не согласился с ней Комар, — и не пьёт почти. Девчонки, это правда, что он берёт с вас тридцатку в месяц? По-Божески ещё… А Шутова — дядь Ваня говорит — платит за комнату пятьдесят рэ в месяц. Грабёж настоящий! Та́к что, девчонки, вам с хозяином ещё повезло… Слушайте… дев-чонки… можно я немного подремлю вот тут?

— Да, мальчики, — спохватилась Лиза, — давайте, наверное, укладываться. Вы же — с дороги… Храм, помоги-ка мне…

Так одной фразой Лиза распределила, кто с кем будет спать. Разложили диван-«книжку». Парней девчонки выпроводили — «в туалет». Мол, не мешайте нам раздеться и лечь; стесняемся вас… Покурив на крылечке, пошли в комнату; проходя мимо кухни, пожелали дяде Ване спокойной ночи. В девчоночьей ко-мнате было темно. Скинули с себя остатки одежды и разошлись каждый к своему спальному месту.

— Ой, ты кто? — Комар вгляделся в тёмное лицо. — Храм, мне кажется, мы не туда попали! Давай меняться!

— Ух ты, — ответил Храм, отрывая ладонь от девичьей груди, скрытой под ночной рубашкой, — я уже немного… помял…

— Чего ты там помял?! — возмутился Комар, огибая стол ша-гами. — Иди, тебя Лиза заждалась!.. Ой, Наташа, привет!..

— Как ты мог ошибиться? — шёпотом упрекнула Лиза забра-вшегося к ней под одеяло Храма. — Что ты ей там помял?

— Почти ничего, — прошептал в ответ Храм, провёл рукой под одеялом, нашёл грудь Лизы, — где-то вот тут… Ой, Лиза, какая же ты!..

— Подожди, — шепнула Лиза в самое ухо Храма, прижимая парня к себе, — пусть они сперва уснут. Потерпим немного…

Стол стоял на самом удачном месте. Каждая из собравшихся

спать пар не видела другую пару за этой «ширмой», покрытой длинной, почти в пол, скатертью. Было лишь слышно в темноте, как на кровати Наташа о чём-то шепчет Комару, а тот — шёпот-ом же негодует.

— Эй, вы, там, на диване… Вы уже спите или ещё нет? — Ко-мар не стерпел и пяти минут. — А-то мы с Наташей не можем приступить к «десерту» из-за вас. Храм, всё равно ведь за стол-ом не видите нас? Заткните-ка свои уши!

Все расхохотались. Ждать, когда кто-нибудь из них уснёт, бы-ло глупо. Спать — хотели все; но было не до сна. Забыв о стесн-ении, пожелали друг другу удачи… Наташа застонала на треть-ей минуте. Комар — проклинал того, кто придумал девчоночьи ночные рубашки. Лиза старалась сдерживать свои ахи-охи, кре-пко обхватив Храма руками и ногами. Отданные своей страсти, они не видели и не слышали того, что происходило по другую сторону стола. Комар требовал от Наташи: «Ещё, ещё, ещё!..» И Лиза выдыхала в Храмово ухо: «Ещё, ещё, ещё, ещё!..» Ночь заглядывала в окно, но занавески надёжно скрывали от неё всё происходящее в маленькой комнатке домика посёлка, затерян-ного в Самарской области… Усталость усыпляет незаметно…

… Утро наступает внезапно. Когда Храм открыл глаза, сквозь стёкла окна пробивался солнечный свет: «Доброго утра!» Зана-вески были откинуты вправо-влево. Лизы под боком не было. Вытянув шею вверх, Храм посмотрел «за границу»: Комар спал один, обняв подушку. Со стола было убрано всё, кроме скатер-ти. Кажется, вчера весь пир так и оставался на столе?.. Диван предательски заскрипел, лишь только Храм попытался осторож-но подняться с него. Дверь комнаты тут же приоткрылась, и Ли-за, стараясь не смотреть в сторону кровати, юркнула к дивану, села рядом с Храмом, сказала:

— Ты очень рано поднялся. Полдвенадцатого только… Мы с Наташей уже сходили в училище, отпросились с сегодняшних занятий. И ещё — с нами пришла Маринка Шутова; не верит, что к нам могли парни приехать. Познакомимся?

— Лиза, можно мне хотя бы трусы надеть? — спросил Храм. — Или эта ваша Марина хочет увидеть меня так — без трусов?

— Ты способен менять девчонок, как перчатки, раз задаёшь такие глупые вопросы? — голос Лизы прозвучал с обидой и уп-рёком. — Поступай как знаешь… Кто́ я тебе? Не жена ведь…

Она ловко высвободилась из рук Храма и выскользнула из ко-мнаты. Храм заметил только нарочно тесные, подчёркивающие стать фигуры синие джинсы и такую же облегающую тело блу-зку. Лиза умела преподнести себя в самом аппетитном виде… Сложив постельное бельё в стопку, Храм шумно собрал див-ан-«книжку»; Комар — всё-таки не проснулся от шума…

— Здравствуйте… — проговорил Храм, когда, одевшись, вы-брался из девчоночьей комнаты и оказался на кухне, где его взгляд немедленно накрепко «приклеился» к вызывающе шика-рной груди красавицы-незнакомки, на фоне которой Лиза и На-таша были совсем не заметны. — Вы кто?

— Они? Они — моя грудь! — призналась незнакомка, и Лиза с Наташей, едва сдерживая смех, захмыкали. — А я — Марина. Значит, девчонки всё-таки не соврали… Слушай, ты не мог бы и мне привезти жениха? Я в долгу не останусь…

— Шутова, — напомнила о своём присутствии Лиза, — поак-куратнее! Я ведь и укусить могу за моего Храма, слышишь?

— И вижу, — добавила Шутова, обводя Храма оценивающим взглядом, — худоват… Ты его не кормишь, Лизка?

— Я его люблю… — ответила Лиза. — Всю ночь. Вот и… по-истрепался немножко. А Комар вообще ещё не отошёл — так его Наташа помотала…

— А чего это у него кольцо на правой руке? — заметила кра-савица-Шутова. — Девчонки, вы прямо как… юннаты!*

— Вот именно, — согласилась Наташа, — на окольцованных — меньший спрос у других. Нам больше достаётся.

— Я не понял, — подал голос Храм, — чего происходит? Мы с Комаром… вещи, что ли? Куклы, что ли, резиновые для…?

— Нет, — сказала Шутова, цыкнула, качнула головой, — я с резинкой не люблю. Только — живая плоть! В не́й — все чувст-ва… Храм, привези мне такого женишка, чтобы… без резинки.

А справка из больницы у меня имеется. Я — здорова.

— В каком месте? — Храм хотел сказать «в каком смысле», но проклятый язык не послушал воли своего хозяина.

— А ты как думаешь? — Шутова коснулась ладонями нижней части своих грудей и затем упёрла «руки в боки». — Хочешь потрогать?

— Хочу… — признался язык Храма. — То есть, я пить хочу! — исправил положение Храм. — Лиза, вода в доме есть?

— Господи-Боже мой! — Лиза засияла. — Маринка, я же гов-орила тебе, что мой Храм не клюнет на твои сиськи, не предаст меня!.. Жень, за водой — идти нужно. Хочешь, вместе сходим? — весёлый голос, счастливый взгляд счастливой женщины, ис-пытавшей мужчину «на верность» и убедившейся в этой верно-сти. — Девчонки, мы быстренько!

Руки Лизы подхватили два ведра; Храм послушно направился следом за девушкой, как крыса за волшебной дудкой Нильса…

… — У-у-у? А это кто? Ты кто, красавица? — спросил выбра-вшийся из комнаты Комар, совершенно не смутившись тем фак-том, что предстал перед Мариной Шутовой в одних лишь трус-ах. — Наташка, ты только глянь, какие у неё большие сиськи! Почему у тебя не такие, а? Давай у неё купим и тебе поставим? Тебя как зовут, грудастая?

— Оч-чень приятно… Я — Марина. А ты, видимо, Комар? Что это за шлагбаум у тебя в трусах, а, Комар?

— Такие сиськи увидишь — у любого шлагбаум проезд закро-ет! — признался Комар. — Наташа, так хочется пить!

— Храм с Лизой пошли за водой, — откликнулась Наташа, — а ты… оделся бы, Серёжа… Видала? — она посмотрела на Мар-ину Шутову, когда Комар послушно направился в комнату оде-ваться. — Послушные парни; верные; хоть и женатые. Придётся отбивать их от жён. Лишь бы не изменяли после нам… Ой, а бо-гатые-е-е — жуть! И ментов не боятся; точно говорю…

Комар с Храмом собирались уехать от девчонок в тот же день. Да так и не уехали. Засиделись; загостились; заболтались. Ком-ар пошёл провожать Марину Шутову до её дома, когда уже нас-тупила ночь. Ушёл и не вернулся. Спустя час Наташа сама отп-равилась к большегрудой подруге, подозревая, что её ненагляд-ный Комар остался ночевать у Шутовой; с Шутовой. Марина Шутова спала; одна. Увидев свою подружку, удивилась:

— Серёжа ушёл к вам. Сразу, как только довёл меня до… Как только до дома довёл меня, так и пошёл назад. Не вернулся, что ли? А-а-а-а! Он — пропал!..

Наташа и Марина Шутова вернулись в дом дяди Вани вдвоём. Комар — как сквозь землю провалился! Храм отправился на по-иски друга. Если Комар дошёл до того, что не дошёл до девуш-ки, ожидающей его с нетерпением, то искать его нужно было лишь в одном месте. Там Комар и оказался. Он стоял за столик-ом пивнушки и пытался убедить местных татар — владельцев заведения — в том, что мужская дружба — крепче девчоночьих бёдер и сибирской водки…

— Господи! Серёженька! А я-то испереживалась вся! — за-причитала зарёванная Наташа, когда Храм притащил Комара в дом дяди Вани. — Господи! Что же ты делаешь-то со мной, Се-рёженька… Ты же на ногах не стоишь! Идём скорее!

— Во, видал, Храм? — буркнул Комар. — На ногах я не стою! Чего только не придумают бабы, лишь бы мужика в постель за-тащить!.. Только бы пистолет не подвёл сейчас… Слушай, Храм, — приблизился вплотную к уху приятеля и зашептал, — давай их напоим сейчас и… поменяемся, а?..

Девушки упорно не хотели напиваться. Пили, но — не пьяне-ли до беспамятства. Тогда Комар, обретший второе дыхание, вышел из девчоночьей комнаты в дом, шепнув Храму: «Сейчас я их свалю с ног, как десять тонн тротила…» Дядя Ваня — луч-ший Комаров друг — вытащил из своих «неприкасаемых стра-тегических запасов» бутылочку-четвертушечку:* вернейшее средство…

… Осилив по пятьдесят граммов «волшебной жидкости», Ли-за и Наташа провалились в небытие…

… Утром Наташа обнаружила себя на диване; в объятиях Хра-

ма. Попыталась вспомнить вчерашнее; нет, никак. Откинула с себя руку Храма и приподнялась на локте, посмотрела на свою кровать. Лиза и Комар были единым целым. Ах, так!.. Наташа опустилась вниз, легла; подумала и — накинула на себя руку Храма. Поводила ладонью по Храмовой спине и почувствовала, как крепкие тиски рук обхватили её… Старалась не стонать от удовольствия, чтобы не разбудить «застольных соседей»…

… — Девчонки, какой сейчас день? — спросил Храм, выгляд-ывая в окно, за которым была ночь; на улице уже лежал невесть откуда взявшийся первый снежок, потому Храм и спросил именно про день, а не про час. — Месяц какой, а?

Ответ Лизы, утянувшей Храма от холодного окна в свою гор-ячую постель, ошарашил его: неделю они с Комаром здесь «от-дыхают»! Да после такого недельного «отдыха» нужно как ми-нимум ещё дня три отдохнуть, чтобы вернуться в мир здоровым человеком… А учёба?..

«Дан приказ: ему — на запад,
Ей — в другую сторону…
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну.
Уходили, расставались,
Покидая тихий край.
«Ты мне что-нибудь, родная,
На прощанье пожелай…»
И родная отвечала:
«Я желаю всей душой —
Если смерти, то — мгновенной,
Если раны, — небольшой»…»*

Оставив в сердцах Лизы и Наташи «небольшие раны», Храм с Комаром поехали за «мгновенной смертью». Отчисление… Страшно подумать: куда теперь им податься?

— Ерунда! — Комар в любой ситуации оставался оптимист-ом, полным энергии и идей. — Получим отходные и — к Ната-ше с Лизой айда!

— Да мне-то — ладно, — согласился Храм, глядя на заснеж-енные просторы, бегущие за окном электрички, — я хоть куда

хоть на сколько; а вот тебя — Ксюха сожрёт с потрохами.

— Не, сперва выпотрошит. Больно уж немало во мне дерьме-ца… Эх, жаль — денег на пузырь нет. Голова побаливает…

… Головная боль Комара усилилась, когда оба курсанта в гра-жданской одежде предстали перед начальником центра.

— В то время, когда все добропорядочные курсанты постига-ют тонкости нелёгкого ремесла почётнейшей из профессий……

— Слышишь, Храм, о чём он трындит? — пробурчал Комар, глядя на шагающего влево-вправо начальника учебного центра, читающего нотацию объявившимся «потеряшкам». — Мы что, правда такие плохие? Что ж теперь? Пояс верности на себя на-деть?.. Товарищ полковник! — гаркнул во весь голос, заставив начальника учебного центра остановиться и повернуть лицо в сторону «штрафников». — А почему нам не дают оружие? Если мы действительно такие плохие, то зачем жить? Извините…

… Их не отчислили. Объявили три наряда — «по блатной оче-реди» — и обязали являться на учёбу. Даже не перевели на «ка-зарменное положение». Это было похоже на чудо. Но всем из-вестно, что никаких чудес на свете — нет…

… — Здравствуй, Храмов, — голос заставил его обернуться, — как твои дела? — Ира смотрела на него изучающе. — Ты яз-ык проглотил? Понимаю: деликатес… Послушай, Храмов, сдел-ай доброе дело: отвези по одному адресу мой пистолет…

Это была то ли проверка, то ли шутка… То ли Храм ничего не понимал… С одной стороны, он был ещё не аттестованным «со-трудником» и не имел права носить при себе оружие; если узна-ют — вот тебе срок, держи!.. С другой стороны, разве мог он отказать Богине?. Ира обратила на него — «смертного» — своё внимание; любой мужчина отдал бы за один только взгляд Иры половину своей жизни. А тут — «отвези по адресу…» Самара — город немаленький. Но и Храм — человек не тупой…

… — Это ты? — на звонок дверь открыла Ира. — Входи, про-ходи… Это что у тебя? — тронув подбородок Храма холодны-ми пальцами, приблизила к нему своё очаровательное лицо, об-дав Храма опьяняющим ароматом. — У тебя на шее — капилля-рчики… Твоя жена сильно любит тебя… Пойдём в комнату, не бойся меня… Присаживайся…

… Часы глухо отбили два удара. Ира перевернула Храма, ока-завшись наверху, над ним. Её груди легли на его грудь, и Храм почувствовал, какой жар пышет на него сверху. Ира притянула свою голову к лицу Храма, поцеловала. Долго-долго…

— Я переживала, когда ты пропал, — её голос медленно впол-зал в его мозг, — обещай, что больше не будешь расстраивать меня… Можешь не сомневаться: теперь у тебя и Комарова не будет проблем, пока вы будете учиться в центре. А наряды — это мелочь!.. Извини, но наказать вас всё-таки стоило… Тебе понравилось сегодня?

— Что ты имеешь в виду? — Храм действительно не понял, о чём она спросила. — Ира, скажи мне: кто ты такая?

— Я? Можешь считать меня доброй прекрасной феей, которая в правоохранительных органах может устроить всё. Ну, или — почти всё.

— Понятно… Ты — любовница? — он послушал тревожное молчание. — Если не секрет, кто он?.. Зачем сейчас — всё это?

— Могу я позволить себе хоть какую-то приятную, желанную мелочь? — она ответила, дав понять, что «не умерла» и не игно-рирует его вопросов. — Извини; ты, конечно же, не мелочь… Извини… Хотелось узнать тебя. И я тебя узнала… Это для тебя так важно: знать, любовница я или нет? Наверняка у тебя само-го хватает… как ты говоришь, любовниц. Но — я не задаю тебе вопросов о них. Я знаю, что сейчас ты — не с какой-нибудь из них, а — со мной. Ты сейчас даже не с женой… Это о чём-то го-ворит… Если это для тебя важно, да, я встречаюсь с одним чел-овеком. Как к женщине, он приходит ко мне очень редко… Оч-ень редко… Это он купил мне эту квартиру, помогает мне жить и работать. Это он помог мне договориться, чтобы тебя и Кома-рова не отчислили. Он даже знает о том, что ты сегодня — у ме-ня. Почему ты испугался? Успокойся; это — жизнь. Нет собст-венности среди живых людей, а мы с тобой — живые люди… У меня есть сын… Да, не удивляйся. И этот человек помогает мне заботиться о моём ребёнке. Хотя это — не его ребёнок… Сын сейчас живёт у моей мамы, у него есть всё, и я могу не волнова-ться за него; могу жить так, как хочу жить… Я нравлюсь тебе?.. Я нравлюсь тебе… Ты хочешь жить со мной? У нас будет всё, можешь не сомневаться… Иногда ко мне будет приходить этот человек. Очень редко… У меня больше никого нет, кроме него и тебя теперь; в этом плане… Я хочу, очень хочу, чтобы ты все-гда был со мной! Конечно, я старше тебя на четыре года, но это ведь — такая мелочь!.. Я могла бы попросить этого человека о том, чтобы он навсегда оставил меня, и он меня оставит, он — человек чести и слова. Но… сможешь ли ты обеспечить нам с тобой такое существование, которое можно было бы назвать жизнью? Чтобы не терпеть от зарплаты до зарплаты, не считать копейки? Я хотела бы, чтобы у нас с тобой ещё были дети; но сможешь ли ты содержать их и меня? Подумай. Я не тороплю тебя с ответом. Только помни: счастье человека не бывает веч-ным. И половинка у каждого человека — лишь одна; остальные — миф, сказка, приспособленчество… Я знаю, что моя полови-нка — ты. Не потому, что я смогу жить с тобой; а потому, что не смогу жить без тебя; хотя, конечно, не умру. Но… это будет не жизнь. Одиночество среди друзей, знакомых, сослуживцев и прочих пустышек, безразличных для души, для сердца…

… Всё, казалось, наладилось. Храм с Комаром продолжали учиться, стараясь не пропускать занятий. По субботам ездили к Лизе и Наташе. По будням Храм оставался в Самаре… Он ста-рался покидать учебный центр отдельно от Иры, в разное с ней время. Не потому, что не хотел подводить шикарную красавицу (Ире было совершенно наплевать на мнение любого из тех, кто таращил на неё свои глаза и шушукался за её спиной), а потому, что не хотел сам становиться предметом «всенародного обсуж-дения». Ведь Ира — кто? Богиня! А он — кто? Так… Даже если свершится то, о чём можно мечтать разве во сне, и Храм станет мужем Иры, то не она будет «за-мужем», а он — станет «при-жене». Не хочется быть ничтожным «приложением» божествен-ного. «Довеском»… Ира — не просто хороша. Она — самая лу-чшая. Богиня!..

… — Это ты? — Ира, как обычно, открыла дверь, но не отош-ла в сторону, уступая проход. — Извини, сегодня я не смогу…

Когда дверь закрылась перед его лицом, Храм постоял ещё не-сколько минут. Поднёс палец к кнопке звонка, но, подумав, опу-стил руку, пожал плечами пустоте площадки этажа и, вздохнув, пошёл вниз; гулко отзывались в тихом грязном подъезде шаги по бетонным ступеням…

… Последняя электричка уже ушла. Денег на такси не было… Болтаясь по Самаре, Храм почувствовал себя щенком, выброш-енным прекрасной хозяйкой на улицу. «Зайку бросила хозяйка; Под дождём остался зайка…»* А ведь Ира сейчас… лежит в постели с… кем-то… с каким-то «нужным человеком». Его — Храма — Ира!.. Человек этот является к ней («как к женщине») очень редко. И вот сегодня — это самое «очень редко». Могу-щественный незнакомец — счастлив; обнимает, целует и… Его — Храма — Иру!.. А Храм в это самое время — шляется по но-чной Самаре, мёрзнет, не нужный никому… Не нужный ни Ире, ни законной жене Марине, ни будущей учительнице Лизе… Ни-кому… Такая обида в душе!.. Да, Храм — собственник. Собст-венник страшный и… брезгливый. Нет! Никогда теперь не смо-жет он… прикоснуться к Ире! Как можно быть с той, в той, — с кем, в которой вот сейчас, в эти минуты, кто-то есть, и Храм не просто догадывается об этом, а — знает совершенно точно?!. Злость собралась в кулак и ударила по огромному стеклу спящ-его магазина. Отскочив от посыпавшихся стёкол-«гильотинных ножей», Храм побежал в самарскую ночь; подальше от проснув-шейся магазинной сигнализации… Холодно. А в постели Иры сейчас — жарко… Сволочь! Шлюха! Нет ей прощения!..

4. Наряды.

В пятницу, отправляясь из Кинеля в Самару на учёбу, Храм и Комар прихватили с собой сумки с гражданской одеждой, что-бы вечером — после занятий — поехать в гости к девчонкам-педагогам. Переодеваться пришлось в электричке: один — пе-реодевается, другой — сторожит тамбурные двери от «неждан-ных гостей»…

… Девчонки, как всегда, обрадовались жданным гостям; Мар-ина Шутова — всё сетовала на то, что Комар и Храм постоянно забывают привезти жениха и ей. Дядя Ваня — сама любезность — компанию за столом составлял неохотно, скромничал, говор-ил, что ему недосуг: нужно, мол, приглядывать за престарелой матерью… Лет дяде Ване было за пятьдесят, но — пока до шес-тидесяти. После «знакомства» с Лизиным и Наташиным «кава-лерами» дядя Ваня преобразился: всегда был гладко выбрит, оп-рятен в одежде, вежлив в разговоре… Даже после отъездов пар-ней дядя Ваня не становился для девушек прежним «дядей Ван-ей» — грубым неотёсанным домовым. Девчонки не переставали удивляться: каким же образом Комару удалось в какую-нибудь минуту так преобразить сварливого мужичонку? На прозрачные девчоночьи намёки дядя Ваня отвечал прямо: мол, парни они хорошие и… и всё… «Хорошие парни» продолжали регулярно наведываться к будущим учительницам, доставляя дяде Ване радость и угощения, а девушкам и себе — удовольствие встреч. Всякий раз дядя Ваня, отозвав в сторонку Комара или Храма, докладывал «обстановку за неделю»:

— Не, к Натальке с Лизкой другие мужики, окромя вас, не за-являются. Да я бы и не позволил тут разводить притон срамной. А вот их подружка Шутова — та, значит, была за прошлую не-делю замечена два раза. Да, два раза шлюхалась с каким-то, мне не знакомым. Плохая она, Шутова-то; гулящая да ещё как, я так понимаю… А ваши-то, мои, то есть, так просто ангелочки. Неп-орочные — страсть какие… Давеча на дворе у Смирновых — по ту сторону синий дом — драка была; Смирниха Ваську своего отколошматила. А участковый — так ведь и не заявился. Он у нас такой: на беспорядки — никакого внимания… А у Зуевой…

И так — всякий раз. Потому что дядя Ваня был «с органами — завсегда…» И всем было — хорошо…

… — Выезжать надо на самой ранней электричке, — сказал Храму Комар воскресным вечером, — чтобы к анатомичке ус-петь. Боюсь — форма в сумках помялась. Придётся девчонок просить — погладить. Я не умею сам…

— Я умею, — нашёлся Храм, отправил окурок в полёт к забо-ру, в снег, — не переживай. Та́к что — пусть так и не знают.

— Как ты это себе представляешь? — поёжившись от мороза, Комар затянулся сигаретным дымом и тоже запустил окурок к забору. — Ты будешь форму гладить, а я — глаза девчонкам де-ржать? Да и пусть знают!

Вытянув из-под Наташиной кровати свои сумки, Храм и Ком-ар отважно расстегнули «молнии». Любуйтесь!

— Ой, мальчики… — промолвила Лиза, глядя на то, как Храм устанавливает возле окна гладильную доску, раскидывает на ней свою помятую голубую рубашку. — Так вы чего?.. Менты, что ли?.. Ничего себе!.. Наташка! Скорее сюда!..

На крик Лизы прибежали Наташа и дядя Ваня. Увидев разло-женные на кровати предметы форменной одежды, Наташа сму-тилась.

— Вот! — сказал дядя Ваня, улыбаясь. — Что́ я вам говорил? Хорошие ребята; при настоящем деле…

— Теперь понятно, — вытянула из себя Наташа, — каким об-разом они в электричке с ментами договорились.

— Ну, девчонки, — принялся «оправдываться» неунывающий Комар, — а что было делать? Ведь вы же нам понравились. А признайся мы, что — менты, так вы и разговаривать с нами на-верняка не стали бы; так?

— Теперь-то уж чего руками махать? После драки… — Лиза грустно улыбнулась. — Можете считать, что негативный стере-отип плохого мента в моей душе вы… сломали. Хотя… по вам и не скажешь, что вы — менты. И ты, Комар, в первый день воз-ле этого дома «танцевал» скорее по-хулигански. Чем вы нам и понравились…

Неожиданное «открытие» не отстранило девчонок от «мент-ов». Ночь прошла, как и прежде, во власти любви…

… Утром провожая парней, Лиза и Наташа попросили не за-бывать их, обязательно приезжать. И — привезти с собой «друз-ей-ментов» для их «подруг-учительниц»… Так почти безболез-ненно прошло «разоблачение» парней…

… — Дёрнул же чёрт поставить нас в наряд именно сегодня! — злился Комар, пиная ногой огромный котёл, в котором вар-ился суп для всего милицейского учебного центра. — Ксюха со

смеху помрёт, если узнает, что я — кашевар.

— Ксюха сперва со свету сживёт, — уточнил, поправляя на себе фартук, Храм, — за то, что ты домой на ночь не явишься… Хватит уже чистить свои ботинки о казённые котлы! Давай — стаканы с мойки принеси; живее.

— Лечу! — съязвил Комар и нехотя направился в сторону ко-мнаты-мойки, где работали «гражданские девки».

— Комар, — спустя полчаса недовольно прорычал Храм, — тебя только за смертью посылать… Что, навёл мосты?

— Лучше, — заговорщически пробурчал Комар, — глянь! — он оттянул от груди отворот кителя; из потайного кармана роб-ко выглянула «бескозырка» водочной бутылки. — Две взял! То-лько, Храм, т-с-с! Убьют ведь!..

По-партизански притаившись-присев между огромными котл-ами, «приговорили» одну бутылку. Работать стало куда веселее. Вечером, когда последние курсанты-«казарменники» поужина-ли, Храм и Комар облегчённо вздохнули: можно устроить себе та-акой праздник в ночной кухне-столовой!.. Гражданские дев-чонки-«поварёшки» ушли по домам; всемогущий Комар привёл из «женской казармы» трёх курсанток: двух — для себя и одну — лентяю-Храму…

Бутылки водки, оставшейся после трудового дня, показалось мало, и Комар убежал за «продолжением», оставив трёх форм-енных девиц под присмотром Храма. Когда Комар вернулся, он увидел, что курсантки, успевшие за время его отсутствия опус-тошить остававшуюся при них бутылку, быстро захмелевшие, в совершенно бесформенном виде творили над Храмом голые бе-зобразия. Оставить друга в беде Комар не мог, тут же бросивш-ись на помощь… Так и не выяснили за эту ночь, что же опьяня-ет сильнее: водка или девушки?..

… До прихода «поварёшек» успели навести (силами трёх «но-чных курсанток») полный порядок и выпроводить разбуянив-шихся будущих милиционерш за пределы кухни-столовой. На-чался новый трудовой кухонный день. Прошёл завтрак.

— Храм, — Комар ворвался в зал, где среди котлов и электро-

печей его напарник по наряду возил швабру по полу, — иди да-вай! Ждёт! Она!..

— Здравствуй, Храмов! — сказала Ира выглянувшему из-за кухонной двери «штрафнику». — Можешь выйти на минутку? — Богиня не приказала, а попросила; не дожидаясь ответа, нап-равилась к выходу, провожаемая голодными взглядами завтрак-авших курсантов…

… На самой верхней лестничной площадке возле металличес-кой лестницы, ведущей на чердак, Ира обхватила шею Храма руками и утопила его губы в своём поцелуе. Впервые в жизни Храму было противно от поцелуя красавицы.

— Ты должен понять меня, — негромко сказала Ира, оторвав-шись от его губ, — ведь он может иметь лишь раз в полтора-два месяца то, что ты имеешь каждую ночь. Глупо поступать так, как поступаешь ты, мой любимый. Глупо, не рационально.

— Ира, я не могу больше… с тобой… Просто противно знать, что ты — с кем-то ещё… И, знаешь, самое паршивое — это то, что из нас двоих я — всё-таки второй. Ведь тогда — в тот вечер — ты… прогнала меня, а не его…

… — Сотри помаду, идиот! — посоветовал Комар Храму, ког-да тот вернулся к своей швабре. — Везёт тебе, Храм!

— Хочешь её? — Храм имел в виду пышногрудую Богиню, переспать с которой мечтал любой из курсантов центра. — Мо-жешь забирать! — уловил изумление во взгляде Комара. — Я что-то не то сказал? Надоела она мне!..

— Да-а-а, — выдохнул Комар, — тебе, Храм, пора уходить с кухни. Ты уже зажрался! Айда лучше — т-с-с! — выпьем!

После ночных «посиделок-кувыркалок» осталась одна бутыл-ка. Выпив её содержимое, «штрафники» стали ждать смену. Вредный майор, дежуривший по учебному центру, перед сдачей дежурства непременно пробегал по всем объектам центра. Загл-янул он и в кухню-столовую; собрался уже бежать себе дальше, да какая-то «поварёшка» попросила Комара принести из мойки три подноса со стаканами. Комар — парень неглупый и матема-тику в школе изучавший — знал, что бегать туда-сюда три раза — экономически не выгодно: и время тратится, и ноги в три раза больше устают, и подошвы изнашиваются. Во всём нужно быть рациональным. Комар понёс сразу три подноса — один на другом, «пирамидой». Оступился; все стаканы — вдребезги. На шум вернулся не успевший уйти дежурный майор; посмотрел сверху вниз на Комара, собиравшего стеклянные останки стака-нов, потянул носом: «А ну-ка…»

… — За стаканы будет удержано из вашей стипендии, — нач-альник учебного центра прохаживался перед «смирными» Хра-мом и Комаром, — а вот насчёт вашего пьянства на службе… Будем решать. Отчисление. Или — «казарма»…

… — Слушай, Храм, — Комар хлопнул по плечу друга ладо-нью, когда они шли по коридору, направляясь в учебный класс, — придётся тебе сегодня хорошенько постараться с Ирой… Других вариантов нет. Только она сможет помочь нам не загре-меть в «казарму». Постарайся уж!

— Боюсь, ничего не получится… Я сегодня… послал её… ко всем чертям… Казармой теперь и не пахнет. Отчисление. Без вариантов…

… — Сыночек! — Нелли Михайловна выловила Храма из по-тока пассажиров, выбравшихся из самарской электрички в Ки-неле. — А я-то думаю: когда же ты приедешь!.. Пойдём к нам. Разговор есть… Ох, что же вы творите, дети?!.

… В доме Подмальковых было тревожно. Очевидно, накануне Нелли Михайловна уже поговорила с дочкой; и, судя по всему, мать и дочь о чём-то договорились, иначе не повела бы Нелли Михайловна Храма к себе домой. Когда не видишь источник своей обиды, тогда более-менее спокойно на душе… Стоило то-лько Храму переступить порог дома Подмальковых, как Мари-на вспомнила всю свою жизнь с мужем. Вспомнила, и тут же что-то неведомое возникло в её сердце, воспротивилось мысли о том, что нужно увидеться с человеком, причинившим столько боли душе.

— Сволочь! — бросила Марина на ходу, проскользнув мимо Храма на кухню, где уже суетилась Нелли Михайловна. — При-пёрся…

— Ну-ка хватит! — осадила Нелли Михайловна дочь. — Реш-или ведь всё вчера. Я, как дура, мирить вас должна, да?

— Нечего было бегать за ним, — упрекнула свою мать Мари-на, — если я ему не нужна. А ты, можно подумать, настолько тупой, что не мог догадаться и — не приходить сюда сейчас! — гневно бросила в молчаливо стоявшего в дверном проёме кухни Храма. — Скотина! Подонок!

— Хватит, сказала! — Нелли Михайловна сорвала со своего плеча полотенце-тряпку и хлестнула Марину ниже спины. — Ты сама — сволочь! Парень — учится, жизнь свою устраивает, старается… А ты?! Чьё пузо-то у тебя?!

— Сволочь ты, Храмов! — слёзы побежали по щекам Мари-ны. — Всю жизнь мне испохабил! С-скотина ты! Подонок!..

Кое-как материнскими усилиями обе «враждующие стороны» были усажены за один стол. Ужинали. Решали: как быть? Храм и сам понимал, что… устал от своих похождений; смотрел на измученное лицо жены и думал: «Что я за идиот? Марине — па-мятник нужно ставить за её терпеник к моим сюрпризам!..»

— Прости меня, — признался вслух, заставив затихнуть звон вилок о фаянс тарелок; изумлённые Нелли Михайловна и Мари-на перестали жевать, — прости меня, Мариночка. Я и вправду скотина и подонок. Я принёс тебе столько страданий… Прости меня, родной мой человек, если сможешь. Ты — такая… Тебе нужно памятник поставить, милая!

— Что-о? — Марина обрела дар речи. — Мне — памятник? Мама, ты слышала? Он меня уже похоронил! Скотина!..

Нелли Михайловна вновь принялась «разряжать обстановку». Кое-как прожив совместный ужин, супруги были водворены в комнату Марины — продолжать процесс примирения. Незамет-но подкралась ночь. Марина прикрыла дверь, сказала:

— Можешь проваливать домой, если хочешь… Но-о… если уйдёшь, можешь больше не приходить. Сволочь… Ненавижу…

— Тебе не кажется, — сказал Храм, глядя на подушку и одея-ло, которые Марина швырнула на пол, давая понять, что жить в этой комнате Храму предстоит на полу, — что гостя принято укладывать на кровати, а само́й…

— Заткнись, с-скотина! — прошипела Марина, не дав ему до-говорить. — Какой ты здесь «гость»?!. Я легла бы на полу, — голос её чуть смягчился, — но не хочу, чтобы что-нибудь случ-илось с нашим ребёнком. Ты даже не думаешь о нём, сволочь!..

Ночью Храм рискнул пробраться в постель к жене. Марина не скинула его на пол… Когда всё уже произошло, Храм опомнил-ся: «Вдруг — нельзя?!.» Марина успокоила мужа: «Я лучше знаю… Не позволила бы…»

… Утром Храм ехал с Комаром в электричке, глядя на декаб-рьские заоконные снега. Комар о чём-то рассказывал, но Храм совершенно не слышал его; думал: «Как всё-таки хорошо с же-ной! Марина — не Ира; не выставит за дверь, приведя в свою щедрую постель кого-то другого… Наш ребёнок будет расти с матерью и отцом, а не как сынишка Иры… Я сделаю всё возмо-жное и невозможное для того, чтобы моя несчастная Мариночка стала самой счастливой в мире…»

— Слушай, Комар, — Храм оторвал взгляд от заоконного зи-мнего пейзажа, — ты смог бы не изменять своей Ксюхе?

— В каком смысле? — искренне удивился Комар. — Не пить, что ли, и с девчонками не встречаться? Ты заболел?..

… — Зайдите к начальнику центра; немедленно! — велела шагавшим по коридору Комару и Храму староста группы.

— Ох-х — какая! — Комар посмотрел ей вслед. — Вся-то она — в делах!.. «Неме-е-едленно»!.. А как бы я ей… аж по самые не́куда! Ме-едленно-ме-едленно!.. Как думаешь, Храм, даст мне Анька Петрова или не даст? Хочешь её?..

… — Вот, — начальник учебного центра указал рукой на че-тыре полиэтиленовых пакета, стоявших в углу его кабинета, — ваша стипендия. Я лично, сам, за вас двоих получил у вашей старосты и попросил её передать, чтобы вы оба ко мне зашли. Курсанты Комаров и Храмов, вы разбили сто восемь стаканов, и я решил, что восстановить доброе имя курсантов нашего центра вы сможете не только трудом, но и учёбой…

— Но, товарищ полковник, — встрял Комар, полагая,что одну из стипендий можно было бы пропить, если уговорить началь-ника центра выдать-таки деньги, — разбил стаканы я один. Хра-мов не виноват. Разрешите Храмову получить стипендию не стаканами, — он показал рукой на полиэтиленовые пакеты, — а деньгами?

— Чтобы вы эти деньги пропили, так? — сказал начальник це-нтра. — Вы оба служили в армии и должны знать, что такое — коллективная ответственность за индивидуальный проступок. В наряде вы были вдвоём, потому и отвечать за бой стаканов бу-дете оба… С чего ты, Комаров, решил, что стипендию я выдам вам стаканами? Не хватало ещё, чтобы полковники подносили стаканы курсантам! Стаканы уже закуплены и возвращены в столовую. А это, — он посмотрел на полиэтиленовые пакеты, — для вас канцелярия. Забирайте и только посмейте относиться к учёбе халатно!.. Да, вот ещё… — он достал из потайного кар-мана портмоне и, вытянув из него две красных купюры, протян-ул курсантам. — По червонцу каждому. Я же — не зверь…

Все, кто был в коридоре возле кабинета начальника учебного центра, с насмешками наблюдали за вышедшими из кабинета курсантами, в руках которых были пакеты.

— Что, герои, канцелярки вам теперь хватит лет на пять? — спросил один из курсантов и все в коридоре рассмеялись.

— Ну, Анка-пулемётчица… — пробормотал Комар. — Всем уже растрепала… Слышишь, Храм, мне кажется, что мы с тоб-ой — два клоуна… У тебя же, кажется, кто-то есть из знакомых в торговле?..

… В тот же день, вернувшись в Кинель, Храм с Комаром пря-миком с электрички отправились в промтоварный отдел магази-на. Пока Храм вожделенно любовался бюстом Ларисы Подма-льковой-«Деньгиной», Комар сбывал ей «оптом» канцелярские товары, полученные в кабинете начальника учебного центра. Лариса, бывшая в курсе примирения Марины и Храма, приняла «товар» охотно. У курсантов появились деньги; можно было их пропить… Прихватив с собой одного из «гражданских» прияте-лей, встретившегося по пути к железнодорожному вокзалу, пое-

хали втроём к девчонкам-педагогам…

… Марина Шутова привезённым для неё «женихом» осталась довольна: «А что — симпатичненький!..» И пригласила всех к себе — в гости. Увидев комнату, которую снимала Марина Шу-това, Храм вспомнил слова дяди Вани: «Я-то со своих девчонок ещё по-Божески беру — тридцатку в месяц с двух. А вот Шуто-ва — та целых пятьдесят рублей в месяц платит!..» И ведь было, за что платить «пятьдесят рэ». Во-первых, комната, которую за-нимала Марина Шутова, была раза в три просторнее той комна-тушки, в которой ютились Лиза с Наташей. Во-вторых, хозяйка дома проживала в Самаре, наведываясь в посёлок лишь раз в месяц — получить деньги-квартплату; так что можно было счи-тать, что Марина Шутова за пятьдесят рублей снимала не ком-нату, а весь дом. Правда, хозяйка предупредила постоялицу, что сдаёт комнату в своём доме «только одной девушке» — и «что-бы никаких подружек и тем более дружков!..»

… Вечер удался на славу. Ночь — и подавно… Несколько раз Храм порывался «совершить вылазку» к полногрудой Шутовой, измотавшей своего быстро выдохшегося и уснувшего «жениш-ка»; но всякий раз бдительная Лиза одёргивала его и возвраща-ла к своему горячему телу…

… Утром Храм и Комар уехали на учёбу, оставив своего «гра-жданского» приятеля на растерзание трём «амазонкам»…

… Во время занятия по криминалистике Комар прошептал прилежно занимавшемуся Храму:

— Поздравляю, дружище… Нас с тобой поставили в праздни-чный наряд на ка-пэ-пэ* — с первого на второе января…

— А теперь, товарищи курсанты, — объявила преподаватель-майор, — мы посмотрим учебный фильм про характе́рные при-знаки…

Свет погас, затрещал киноаппарат, на экране появился мили-ционер-велосипедист, спешащий на следственное действие — к трупу. Преподаватель-майор параллельно объясняла курсантам, что теперь велосипедных групп в милиции нет; фильм — семи-десятых годов выпуска; но характе́рные признаки, остающиеся

на трупах, во все времена неизменны.

— Вот вы видите, — рассказывала преподаватель-майор, — утопленника. Обратите внимание на его лицо. Оно…

— Милая физиономия, — шепнул Храму Комар, — я один раз такого жмурика видел натурально. Сине-зелёный. А этот филь-мец — чёрно-белый. Вот и ка́к по такому пособию характерные признаки изучать? Вот в морг пойдём, там-то уж…

— А это — труп девушки, — продолжала преподаватель, — она была изнасилована и задушена удавкой-чулком…

— Бред какой-то, — прокомментировал шёпотом Комар, — такая некрасивая. Интересно: кто отважился залезть на такую страшенную?.. А она наверняка ещё и жениться на ней потребо-вала от бедняги-насильника. Как тут не удавить?..

— Повесившийся, — продолжала преподаватель тем времен-ем, — характерные отёки головы; язык вывален…

— Прикольно дразнится мужик, — шептал Комар, — уже — покойничек, а нам — живым — язык показывает: нате…

— Останки погибшего от высоковольтного электричества… Труп загрызенного собакой… Останки попавшего под поезд… Труп упавшего с тридцатиметровой высоты……

… — Мариночка, я в наряд заступаю на сутки, — признался Храм жене, когда вечером вернулся домой, — с первого на вто-рое января. И Комаров — тоже, — посмотрел в глаза жены из-виняющимся взглядом, — только не думай…

— С Комаровым? — переспросила Марина. — И — «не дум-ай»? А прошлой ночью ты тоже был в «наряде»? В женском на-ряде или в каком?.. Храмов, ты опять начинаешь?.. Вчера вечер-ом Комарова снова прибегала сюда, искала своего алкоголика… Говорила, что звонила в этот ваш… ментовский центр. А там — проверили и сказали, что среди курсантов, заступивших в нар-яд, ни Комаров, ни ты не числитесь. И среди тех, кто живёт в казарме — тоже. И что ты мне скажешь теперь, Храмов? Снова хоронили какого-нибудь геройски погибшего мента? Постыдил-ся бы хотя б мать обманывать, с-скотина… Какого ребёнка смо-гу я родить, когда ты мне постоянно душу выворачиваешь наиз-нанку?..

… На следующий день Марина собралась и поехала следом за мужем в Самару. Лично пробилась на приём к начальнику учеб-ного центра, который подтвердил: курсанты Храмов и Комаров заступают в суточный наряд в самую праздничную ночь между годами. Но причину, по которой эти курсанты угодили в «почё-тный праздничный наряд», мудрый полковник Марине раскры-вать не стал. От сердца отлегло, и Марина вернулась домой удо-влетворённая результатом своей поездки и даже смущённая: как она могла подозревать мужа во вранье?!. Вечером Марина была очень приветлива и любезна, чем доставила мужу немало голов-ной боли. Храм ничего не понимал: «Неужели у беременных всегда бывают такие странные скачки́ — от капризов и ненавис-ти до приступов нежности? Чего ещё можно от беременной же-ны ожидать?..» Нелли Михайловна тоже не узнавала своей до-чери. Но перемена была в лучшую сторону, а это не могло не радовать… Хорошо, когда в семье мир и согласие…

Марина вместе с мужем пошла к Комаровым; рассказала Ксю-хе, «поедавшей поедом» своего мужа, что лично проверила дос-товерность факта заступления горе-курсантов в новогодний на-ряд… Жёны проводили своих мужей до поезда. Отправили…

… — У тебя Маринка — золотая! — сделал вывод Комар. — Не то, что моя… ненаглядная… всю плешь мне проела… Хоро-шо — Новый год встречу без этой мегеры!..

… Остался позади новогодний вечер. Наступило утро. Первое утро в новом — тысяча девятьсот девяносто втором — году… Дежурным по контрольно-пропускному пункту заступил моло-денький лейтенант, неплохо отметивший приход нового года. Поставив Храму и Комару задачу («…быть бдительными и не-медленно предупреждать о прибытии проверяющего начальст-ва…), лейтенант ушёл в комнату отдыха продолжать встречать наступивший год. Днём к КПП стали подъезжать одна за другой автомашины, из которых выходили девушки, юноши, женщины, мужчины, бабушки, дедушки, просившие вызвать из казармы того или иного курсанта, не уехавшего на Новый год домой…

Порядком устав от этих «гостей», Храм попросил сидевшего в тёплой дежурке КПП Комара постоять пару часов на улице воз-ле ворот.

— Всё, давай иди! — не прошло и десяти минут уличного де-журства Комара, как он ворвался в дежурку, вытянул Храма из жёсткого кресла и вытолкал его на улицу, на ходу нахлобучив на голову друга шапку. — Давай-давай, хватит нежиться!

Храм уже собрался послать наглого Комара куда-нибудь пода-льше, но взгляд его вдруг скользнул по знакомому лицу.

— Что? — донёсся до мозга Храма голос Комара. — Испугал-ся? Давай-давай, я пока подежурю; а ты — не подведи!..

Что хотел сказать своими словами Комар? В чём не должен подвести Храм?..

Возле «Волги» с нарисованными на оранжевом накрышном светильнике «шашечками» стояла Ира. Она была в распахнутой дублёнке, с непокрытой головой. За спиной Храма язвил в са-мое сердце язык Комара. Ира молчала. Но по глазам её было понятно: «Я — к тебе…»

— Тебе… кого-то вызвать? — спросил Храм, когда, скрипя снегом, ноги поднесли его к Ире и остановились рядом с ней.

— Я к тебе, — призналась Богиня, — вернее — за тобой. Мне нужно поговорить с тобой. И не только… Холодно. Поехали…

Ноги сами понесли Храма в машину такси. Ехали молча… Но ведь Ира сказала: «Мне нужно поговорить…» «Мне», не «нам». Будто точно знает, что Храму с ней разговаривать не о чем. Зна-комые улицы. Знакомый маршрут… Здесь — налево… А здесь — стоп… Стук каблуков сапог Иры гулко выстреливал в выши-ну тёмного грязного подъезда. Подъезд — не собственная квар-тира. Подъезд — территория общая; то есть — ничья… Кварти-ра Иры — противоположность. Здесь тепло и уютно; здесь кра-сиво и богато. И ещё — сюда иногда приходит незнакомец, кот-орого Ира ставит выше Храма… Противно… Ира налила в хру-сталь бокалов кровавое вино. Ну и?..

… — Никогда не смей сомневаться в моей любви к тебе, —

она была прекрасна в любом виде, даже потаённые душевные страдания не портили её внешней красоты, — а глупости из сво-ей ревнивой головы постарайся выбросить. Навсегда… Я краси-ва? — она могла бы и не задавать Храмову этого вопроса, пото-му что видела, какими глазами он смотрит на её обнажённое те-ло; на тело, которым он только минуту назад так страстно обла-дал, пока страсть не испепелила его без остатка. — Скажи мне, была ли у тебя когда-нибудь такая… лучше меня? Посмотри мне в глаза… Глупышка мой! Как мог ты ревновать меня?! Я люблю тебя, и этим всё сказано… Сегодня — самый подходя-щий день для… счастья. Пройдут месяцы. Поймёшь…

Дрожь передёрнула Храма: он что — бык-производитель?!. Ира поняла его испуг, но лишь расхохоталась в ответ; сказала:

— Все мужчины — создания трусливые! Поэтому и суждено рожать нам, женщинам, а не вам. Вы трусишки!

— Расскажи мне, — вдруг подал голос Храм, — ка́к это — ро-жать? Ты ведь рожала уже; это очень больно, да?

— Это больно, — подтвердила Ира, навалившись на Храма сверху, глядя беспощадно любящими глазами Богини в самую глубину глаз своего «ничтожного смертного», — но это — при-ятная боль. Ты осознаёшь, что многомесячные мучения подхо-дят к концу, нужно только перетерпеть эти крайние часы, край-ние минуты… Ребёнок, прорываясь на свет, крушит материнс-кую плоть, рвёт… Муки — адские! Но — тем более любим ре-бёнок, чем больше страданий доставил он своей матери… Ты скажешь мне, что я — плохая мать; что не люблю своего сына, бросила его, оставила… Разве ты можешь видеть всю мою мате-ринскую любовь, если ты и моей любви к тебе — не видишь?! Кто я для тебя? Так — внешне красивая тётка с большими сись-ками… Думаешь, я не понимаю? Я ведь всё вижу, всё замечаю, всё чувствую… Взгляды таких, как ты, просто… щупают меня всю, стоит мне только выйти из дома на улицу… А разве я вин-овата в том, что я красива? В том, что я — женственна?.. Если я крикну: «Не смотрите на меня, не желайте меня!» — всё равно все будут на меня пялиться и хотеть меня. Не меня — человека, а меня — красивую бабскую оболочку… В чём я виновата?..

— Тебе нужно выйти замуж. Хотя бы за этого… который тебе помогает. Ведь он заслужил это.

— Нельзя выходить замуж за нелюбимого. И жениться на не-любимой — нельзя. С нелюбимыми можно спать…

— Ты очень противна, когда говоришь… когда напоминаешь о том, что ты… Я ощущаю, будто он и сейчас здесь…

— Глупышка ты, Храмов! Я никогда не позволю вам встрети-ться нос-к-носу! Ты можешь думать обо мне всё, что угодно твоему больному воображению; ты можешь в чём угодно подо-зревать меня… Но, сам понимаешь, всё это — лишь твои фанта-зии, твои домыслы… Ведь ты — ничего не видел, правда?! А если ты не видел, то какое право ты имеешь утверждать, что это — было?!. Твоя жена может застать тебя в одной компании с обнажённой девушкой, но вряд ли сможет доказать, что между вами что-то было, если не снимет тебя с собственно тела… На пляже летом — множество почти голых людей, но это не даёт повода утверждать, что все они спят друг с дружкой!.. Я уж мо-лчу про нудистские пляжи… В бане — все голые; и никто не за-являет о том, что все мужики — спят друг с другом; и женщины — тоже… Ты видел меня в чьих-то чужих объятьях?.. Тогда ка-кое ты имеешь право утверждать, будто я — … Глупышка ты, малолетний глупышка! Я не вижу и не знаю, чем ты занимаешь-ся, когда ты не со мной; и не пытаюсь «догадываться» об этом. Посмотри мне в глаза… Посмотри-посмотри! Ты видишь самую счастливую женщину на земле. И счастлива я потому, что ряд-ом со мною — ты. Ты ещё многого не понимаешь, милый……

… — Храм! — крикнул Комар в заговорившую телефонную трубку. — Ну, ещё раз с Новым годом тебя! Храм, а мы тут все — в хлам!..

… — Глупая затея: звонить по ночам в те места, где сам долж-ен быть в это время! — сказала Ира вернувшемуся из прихожей в постель Храму. — У Комарова сейчас много выпивки, и, знач-ит, ему теперь не до тебя. Не сомневаюсь: Комаров уже напился и привёл на ка-пэ-пэ нескольких курсанточек… Ты… хочешь присоединиться к их веселью? — груди её легли на Храма, тот почувствовал, как желание возвращается в его тело. — Ты не сможешь уйти от меня! Просто не захочешь. Я выжму из тебя всего тебя! Скажи мне: хочешь ли ты, чтобы я была самой счас-тливой на земле?

— Я… не знаю, — признался Храм, — но, думаю, у нас всё равно… ничего не получится… Слушай, ты — такая… Отпусти меня, Богиня!..

— Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!.. Попробуй — уйди сам!… Если смо-жешь!.. Ха-ха-ха-ха…

5. Мурзилка.

Танька Горбачёва встретилась Храму на одной из кинельских улочек и пригласила к себе на встречу Старого Нового года. По-клялась:

— У меня соберутся то-олько люди порядочные и серьёзные. Жену не забудь прихватить с собой… Панина тоже будет…

Последняя фраза, брошенная как бы между прочим, резанула Храма прямо по сердцу. Панина будет! Марина и слушать ниче-го не захочет! Стоит только произнести в её присутствии фами-лию — «Горбачёва» — и Марина наверняка скажет: «Это та са-мая, с которой твой Чупахин в бане спаривался… э-э-э… я хоте-ла сказать — парился; пока вы с Абрамовой в доме на кровати кувыркались?!.» И не стал Храм ничего говорить жене… Мари-на сама сказала ему спустя три вечера:

— Горбачёва приглашает нас на Старый Новый год. Там и Ла-риса с Пашкой будут. Пойдём… Серёгу Скорина знаешь?

Серёгу Скорина знали все. Работал Серёга Скорин на желез-нодорожной путевой машине. Футболист был заядлый. Танька Горбачёва, оставшаяся «с носом» (без Чупахи), приударила за Серёгой Скориным; у неё это неплохо получилось. А где Горба-чёва, там и Ленка Власова (склад) с Олей Паниной (продовольс-твенный отдел магазина). А где Оля Панина, там и подчинённая Олиной матери по работе — Лариса Подмалькова (промтовар-ный). А где Лариса, там и Марина Храмова… В общем, идти к Таньке Горбачёвой Марина не только не отказалась, но и предл-ожила сама. Тринадцатого января собрались с духом и пошли… Морозный воздух не позволял глубоко вдохнуть.

Трёхкомнатка Таньки Горбачёвой была прибрана к явлению гостей. Даже те комнаты, прав на которые Танька Горбачёва не имела, лишились своих паутин и пыли. Каждый приглашённый мужчина привёл с собой свою женщину; а приглашённые жен-щины явились со своими мужчинами. При хозяйке квартиры был Серёга Скорин. Лишь Ленка Власова и Оля Панина оказал-ись свободными от мужчин; но — не освобождёнными от мужс-кого внимания. Экстравагантная, Власова стреляла глазами то в Пашку Подмалькова, то в Серёгу Скорина, то в Храма… Лариса не могла нарадоваться: в кои то столетия Храм и Марина вместе «вышли в свет»! Живот Марины был неуклюж в своём беремен-ном виде. Войдя в кухню покурить, Храм почти сразу почувст-вовал на своей «талии» женские руки. Хотел сделать замечание жене («Неудобно, Мариночка!..»), развернулся… Перед ним стояла Власова, беззаботная в своём подвыпившем состоянии. Взгляд Храма метнулся к двери: вдруг Марина увидит?!. Руки Власовой тем временем, пробежав по телу Храма, оказались на его шее, охватили, потянули к Ленке, и спустя секунду раскреп-ощённая молоденькая кладавщица пиявкой присосалась к губам не сопротивлявшегося Храма. Поцелуй был долог и горяч. Храм моргал глазами, не в силах и без мыслей что-либо предпринять. Не хватало только, чтобы кто-нибудь вошёл в кухню! Стоило Храму подумать об этом, и в дверном проёме тотчас появилась мгновенно замершая в своей неожиданности фигура. Это могла быть фигура любого из десятка праздновавших. Но оказалась именно та, которую менее всего хотел увидеть Храм в такой не-удобный момент. Спокойные глаза Марины смотрели в вытара-щенные на неё глаза мужа. Храм замычал, и Власова отлепил-ась от него, посмотрела в его глаза, оглянулась и, подарив Мар-ине плохо сыгранное удовольствие в улыбке, неспешно покину-ла «место преступления», давая возможность супругам решить свои семейные вопросы наедине. Окурок всё ещё дымился в за-дрожавших пальцах Храма. Марина не сделала в кухню ни ша-га; взгляд — пустота…

— Я всё видела, — подумав несколько секунд, Марина всё-та-ки вошла в кухню, подошла к мужу, посмотрела на него снизу вверх, — но, думаю, оправдываться уже не стоит. Молчишь? Молчишь… Почему ты не смотришь мне в глаза, Жень? Отвод-ят взгляд только виноватые. Тебе-то чего стыдиться? Я всё ви-дела. Ты ведь даже не обнимал Мурзилку. Ты даже глаза не зак-рыл… Она сама к тебе прилипла? Сама; знаю… Я знаю; она — такая…

… Присутствие Паниной волновало Храма больше, чем неож-иданный поцелуй Власовой. Девушка-«Вдохновение» почти не сводила глаз с Храма. Спастись от этого «кошмара наяву» мож-но было только бегством…

… Марина не понимала: зачем спешить домой, когда весь пра-здник — ещё впереди? Тем более, «недоразумение» с поцелуем — благополучно разрешилось… Но Храм бежал из этого дома. Бежал панически и безмолвно, не поясняя жене о причине тако-го своего решения… По пути домой, топча ногами белизну сне-га, Марина думала: «Женька никак взрослеет? То — домой не загонишь, то — сам домой бежит… Заболел…» Дома Нелли Михайловна удивилась скорому возвращению своих «беспокой-ных чад»: «Ужель чего случилось?.. Ничего? Странно… Ну, дай-то Бог, дай-то Бог… Странно…»

… — Почему — Мурзилка? — спросил Храм в ночной темно-те, поглаживая ладонью бугорок Марининого живота.

— Ты про Власову? — Марина открыла глаза, повернула го-лову вправо, посмотрела на лицо мужа. — Не знаю. Все так на-зывают. Значит, есть за что. Беспутная она… Настоящая Мурзи-лка. А почему ты спросил? Ты… всё ещё помнишь её поцелуй? Тебе понравилось? Признайся?..

… Выселенный с кровати на пол, Храм ещё долго не мог усн-уть. В лицо лился тусклый свет уличного фонаря; разбить бы!.. В уши лез нескончаемый караван слов жены — «сволочь», «из-менщик», «скотина», «бабник», «подонок»…; заткнуть бы!..

… Утром, приняв спиной пожелание Марины («Убирайся к своей Мурзилке!»), Храм вышел за дверь; добрался до вокзала; поехал в Самару на учёбу… Новый год продолжался…

… В морг пошли всей группой. Накануне преподаватель посо-ветовал на время занятия подержать желудок пустым: запахи, видите ли; да и глаза своё дело делают… В анатомичке было со-брание всевозможных ужасов. В банках за стеклом плавали в прозрачной жидкости человеческие зародыши — от эмбриона до плода, готового к рождению. Куски мужских и женских тел с различными ранами: рублеными, стреляными, резаными, коло-тыми, рваными…

— Глянь-ка, — Комар ткнул пальцем в банку, — какая башка! Бедный мужик! От баб теряют голову — вот так же, наверное?

— Смотри — побьёшь, — предупредил Храм, — будешь вос-станавливать. Придётся свою голову отдавать. Что я Ксюхе тво-ей скажу?.. Ты, Комар, и с головой-то — как безголовый; а без головы кто из тебя получится? Думай!..

На перемене вышли на улицу — подышать свежим воздухом. К Комару сразу подбежала какая-то девушка.

— Товарищ милиционер, — она почти плакала, — помогите мне! — схватила только-только закурившего Комара и потащи-ла за собой на площадь, где стояли несколько автобусов, возле одного из которых собрались их водители. Через несколько ми-нут Комар повернулся в сторону морга, махнул рукой Храму: «Давай сюда…» Храм направился к автобусам.

— Он видел, что я взяла билет, — доказывала Храму девушка, всхлипывая, — он нарочно так… Зачем? Зачем?!

— Заплати за проезд, — спокойно сказал один из водителей, — тогда получишь свою сумку и пойдёшь к чёрту.

— Но я же брала билет, ты видел! Я не буду платить тебе сно-ва за то, за что уже заплатила! Помогите же!

— Отдайте девушке её сумку, — попросил Комар, протянув руку к дамской сумочке, приютившейся у водителя под мышк-ой, — Вы же видите — она плачет. Отдайте, нельзя так… Она ведь брала билет.

— А ты видел, как она его брала? — бросил Комару водитель. — Пусть покажет билет. Покажет — отпущу её.

— Я потеряла билет, — призналась девушка Храму, — но он — был! И он, — она показала рукой на безжалостного водителя, — это знает! Он это видел! Он нарочно надо мной издевается.

Арестуйте его, товарищ милиционер! — и заревела.

— Мужик, отдай девушке сумку, — терпение Комара подхо-дило к пределу, — и пойдём с нами в отдел, оформляться.

— Да что́ ты говоришь! — сказал мужик и усмехнулся. — За каким лешим я пойду с тобой, сосунок? У меня рейс через двад-цать минут. Ты, что ли, за меня машину на маршрут выведешь? И чего такого незаконного я совершил? То, что требую эту «зайчиху» задержать? Пусть оплатит проезд! Пойдём! Пойдём в отделение — разберёмся! — решительно двинулся вперёд. — Стражи беспорядка! Сами опла́тите мне за сорванный рейс!..

— Стой, — Храм схватил водителя за рукав зимней куртки, — сколько стоит билет?.. На — трояк. Хватит?.. Позвонить бы в твой автопарк, вызвать контролёров-ревизоров с вашим началь-ством да подсчитать всю наличность в кассе автобуса и в твоих карманах; да сравнить с количеством реализованных билетов — по номеру последнего на билетной катушке… Ты б у меня сел лет на несколько за подобное «левачество»… Бога моли, что не-когда сейчас заниматься тобой, крыса ты воровская… Ничего, запомню номер твоего автобуса, выберу время — займусь тобой конкретно… И лет десять получишь за грабёж; сумку у девуш-ки силой забрал? Грабёж. В кабине автобуса посмотрим — если там у тебя обнаружатся предметы, которые можно использовать в качестве оружия, молоток, отвёртка, ключ гаечный или ещё что — будет уже не грабёж, а разбой; и сядешь ты лет на двена-дцать. А вы все (обвёл взглядом остальных водителей автобус-ов) свидетелями будете; по времени посмотрим: кто из вас сей-час тут находится, мне ваши фамилии сейчас даже не нужны, по графику движения всех вычислим и в качестве свидетелей про-тив вот этого гадёныша, разбойника и ворюги привлечём. Что перестали смеяться?.. Сумку девушке отдай, ворюга…

Водитель автобуса отдал девушке её сумочку; денег у Храма брать не стал, пошёл в свою пассажирскую машину…

— Он нарочно так сделал, — девушка почти успокоилась; она шла вместе с Комаром и Храмом, удаляясь от скопления авто-бусов, стоявших на конечной остановке, — он прекрасно видел, что я взяла у него билет. Он сам и деньги у меня взял за билет… Просто… мстит мне. За то, что я вышла замуж за Сашку, а не за него… Мало ли, что я ему нравлюсь! Гад!..

… — Во-о! — Комар поднёс к лицу Храма банку, в которой покоилась в жидкости отрубленная кисть руки. — Глянь!

— Отстань, Комар! — Храм отвернул лицо в сторону. — И так тошно… Зря мы поели на перемене… Теперь так мутит…

— Да брось, — не согласился Комар, — скажи ещё, что тебя сейчас вывернет, как девчонку-слаба́чку какую-нибудь… Обыч-ный трупный запах…

… Марина, бывшая на восьмом месяце беременности, не впу-стила Храма в свой дом. Пришлось идти в дом деда Егора. Га-лина не удивилась: не в первый раз «милые бранятся»…

… Обучение в милицейском учебном центре подошло к кон-цу. Прошла аттестация. Храм и Комар стали полноправными милиционерами. Работа в Кинельском горрайотделе нашлась сразу: патрулирование улиц. «Вместе весело шагать по простор-ам…»* Пешие патрули называли просто — «гортоп». Скучно…

— «Шестьдесят третий», — проканючила рация, болтавшаяся на длинном (через плечо) ремне на боку Комара, — ответь «пя-тому».

— Слушаю «шестьдесят третий»; чего надо? — важно ответил Комар, впервые услышавший свой позывной в эфире. — Война?

— Хуже, — ответила рация, — мы на переезде застряли на шлагбауме. Состав идёт. А на вас идёт мужик; на вид лет соро-ка. Приметы запоминай: здоровый, собака! Оказал сопротивле-ние нам… Как минимум — четыре статьи на нём уже есть; ад-министративкой уже точно не отделается. Отделать его надо по полной. Уголовкой пахнет… Задержи́те его!..

— Слыхал? — Комар посмотрел на Храма. — Будем брать. Приметы какие-то странные: здоровый и — собака… Лучше б — больной, но — человек…

Пошли в сторону переезда, благо были рядом. Железнодорож-ный состав нехотя-медленно полз поперёк автодороги, преграж-дая собою путь выстроившимся перед шлагбаумом — верениц-ей — автомашинам. По ту сторону путей, судя по радиосообще-нию, находилась мобильная группа — «пятый». А по этой сто-роне — шёл преступник. Храм и Комар сразу узнали его: здоро-венный рыжеволосый «орангутанг» ростом за два метра. «Оран-гутанг», несмотря на февральский мороз, шёл без куртки или пальто; из засученных рукавов клетчатой рубашки торчали по локоть голые руки, размером с мясисто-мускулистую ногу, за-росшие рыжими кудряшками волос. В одной руке «орангутанг» нёс саквояж, другая — беззаботно (по-обезьяньи) болталась ма-ятником взад-вперёд. «Брать» такого громилу следовало бы как минимум отделением. Но — приказ есть приказ.

— Эй, мужик, стой! — окликнул «орангутанга» бесстрашный Комар. — Ты арестован! Давай сюда свои руки!

— Уйдите от греха подальше, пока ненароком не задел вас об-оих плечом! — рявкнул «орангутанг» и пошёл дальше.

Водители автомобилей, стоявших в ожидании перед шлагбау-мом, повысовывались из своих авто, наблюдая за широко шага-ющим «орангутангом» и двумя маленькими, но юркими «март-ышками» в милицейской форме, вприпрыжку поспевавшими за рыжим здоровяком. Приноровившись, Храм прыгнул на свобо-дную от саквояжа руку-«маятник» «орангутанга»; и в следую-щую же секунду полетел в снег — пушинкой. Комар, попытав-шийся повторить «подвиг» Храма, отлетел в придорожный суг-роб в следующую минуту. Водители машин радостно зубоскал-или: «Вот как он их!..» Железнодорожный состав — всё полз… Ещё несколько раз ныряли в снег Храм и Комар — поочерёд-но… «Орангутанг» вошёл в подъезд двухэтажного дома… Че-рез несколько минут подъехал «пятый». Впятером почти вежли-во ввалились в квартиру «орангутанга» и стали его арестовыв-ать. «Орангутанг» арестовываться категорически не хотел, жон-глируя и крутя-вертя милиционерами. Наручники не налезали на широченные костяшки-мослы запястий «орангутанга»… По-сле полутора часов борьбы «орангутанг» всё-таки был связан капроновыми верёвками, позаимствованными в ванной той же квартиры. Выволакивали «орангутанга» из дома на улицу ещё минут двадцать; сам он идти не собирался. «УАЗик» просел под тяжестью арестованного. Старший мобильного патруля показа-

лся Храму знакомым; да и тот смотрел на Храма «прицельно».

— Это не ты как-то раз в Новый год девчонку босиком по Ки-нелю прогуливал? — спросил у Храма старший «пятого». — Вы втроём тогда нашему экипажу очень запомнились… Меня Серё-га Салманов зовут, — он пожал руку Храму, затем Комару, — спасибо за помощь!..

… В Алексеевке Храм оказался по делам службы: искал хоро-шую выпивку. Спросил у проходившей мимо девушки:

— Девушка, подскажите, где здесь у вас… Вы зде́сь живёте? — хотел сказать «водка продаётся», но предатель-язык никак не хотел выговорить слово «водка», словно стеснялся его. — Изви-ните, — набрался смелости, — мне нужно взять у вас водки…

— У меня? Ха-ха! Конечно! — девушка почти хохотала, отве-чая нелепому милиционеру. — Вас трудно понять!.. Идёмте, у меня есть…

… Тамбурная дверь открылась, и взору Храма предстали две-ри двух квартир: выбирай. Девушка, не оставив гостю права вы-бора, поковыряла ключом в личине замка одной из дверей; рас-пахнула дверь: милости прошу, гость!..

… — Я работаю учителем, — сказала Лариса, поставила на кухонный стол чашки с чаем, села на табуретку напротив Хра-ма, — преподаю в школе русский язык и литературу… У вас — в Кинеле — все милиционеры… алкоголики?

— Нет, ну зачем ты вот так сразу… — возмутился Храм. — Просто… зима, холодно. Шинелька — тоненькая…

— И поэтому, — догадалась Лариса, — ты приехал на ночь глядя в Алексеевку. За водкой. Да-а… Это всё равно что из Мо-сквы ездить за водкой куда-нибудь… в Простоквашино! Ха-ха! Куда ж ты теперь собираешься; на ночь глядя? Хочешь — оста-вайся у меня. Родители с братишкой — в коттедже. Одна я…

… Братишка Ларисы объявился на следующее утро: родители отправили «младшенького» отнести «старшенькой» завтрак. Са-ма Лариса готовить не любила. Потому что не умела… Ваня уд-ивился: что милиционер делает в квартире? Лариса, собиравша-

яся в школу на уроки, успокоила брата:

— Милиционер — он ведь не бандит, правда?..

… — И дежурства у тебя — по ночам?.. — «допрашивала» Храма мама ушедшей в школу Ларисы, оставившая коттедж и явившаяся в квартиру после известия Вани о том, что «Лариса привела в дом жениха». — Ты, получается, моложе Ларисы на три года?.. У вас с Ларисой — серьёзно?.. Давно знакомы?.. Жи-вёшь в Кинеле?.. Почему кольцо на правой руке?.. Как?.. Сколь-ко?.. Когда?.. Зачем?..

… — Мама, здравствуй! — Лариса вернулась из школы; Таи-сия Ивановна продолжала вести «допрос» Храма. — Вы уже по-знакомились? Ма-ама, ты же, наверное, его не покормила!.. Же-ня, приготовь себе чего-нибудь поесть…

… Таисися Ивановна с мужем — Михаилом Ивановичем — и сыном — десятилетним Ваней — жили в собственном двухэта-жном коттедже, выстроенном из красного кирпича, и в кварти-ре, где обитала Лариса, появлялись редко. Лариса не была родн-ой дочерью Михаила Ивановича, но отчим любил её не меньше своего родного сына Вани. Появление Храма в жизни Ларисы семейство свинарей восприняло по-разному. Михаил Иванович — с отцовской ревностью; Таисия Ивановна — с терпением к неизбежному; Ваня — с восхищением. Возле коттеджа находил-ось подворье-«ферма», где разводились, выращивались, резал-ись и коптились свиньи. Доходец — был. Семейный подряд. И только «гуманитарий» Лариса упрямо продолжала заниматься низкооплачиваемой учительской деятельностью. Как-то незаме-тно и быстро Храм стал жить в Ларисиной квартире на высшем этаже пятиэтажки. Ездил из Алексеевки на службу в Кинель — рядом совсем. Всё было хорошо; пока в отделе не появилось свободное местечко помощника дежурного по отделу. С Петро-вичем — оперативным дежурным от Бога — быть в одной сме-не не хотел никто: строгий чересчур…

… — Бери, Храм, тачку, — советовал Комар, — сейчас без ко-лёс — никуда. Я бы и сам взял, да Ксюха меня сожрёт… С день-гами — помогу, если что…

Убеждённый Комаром, Храм купил «с рук» почти новенькую

«шестёрку». Продавцы — цыгане — охотно уступили, сбавив цену с трёх тысяч до тысячи рублей; только потому, что Храм и Комар пришли на встречу в форме и с пистолетами. В «цыганс-кий посёлок» Храм и Комар пришли пешком, а оттуда — уеха-ли на «шестёрке». С появлением личной машины возникла и ли-шняя головная боль: казённые машины отдела часто ломались по причине своей ветхости, и на задания по служебной надобно-сти всем сотрудникам-автовладельцам приходилось выводить своих личных «железных коней». Чтобы избавить свою «шестё-рку» от лишних рейдов по Кинелю и району, Храм согласился стать помощником дежурного по отделу. Петрович — бывалый капитан — объяснил Храму (успевшему получить ещё одну лы-чку и стать сержантом), что дежурство по отделу — занятие спокойнейшее. Сутки — на службе, двое суток — дома. Да и са-ма служба — не бей лежачего. Потому что бить, ездить по вызо-вам и выполнять прочую «грязную работу» приходится другим, но не дежурным по отделу. Дело дежурных — выдать-принять оружие, постараться не принять заявления от приходящих граж-дан, принять-отправить телетайпные отчёты, ответить на «глаз-ную стрельбу» форменных сотрудниц отдела и много другое, что не заботит, а скорее наоборот — позволяет на службе отдо-хнуть от службы…

… В первые же сутки дежурства Храм понял, как ему повезло. Почти всю ночь он проспал. Утром, сменив Петровича за пульт-ом, Храм заскучал. В одиннадцатом часу дня к окошку дежурн-ого подошли две покачивающиеся девушки, протянули два зая-вления: «Примите и зарегистрируйте…» Храм пробежал глаза-ми по синим чернильным строчкам; вернул листы обратно.

— Не имеете права не принять заявления, — негромко возму-тилась более отважная девушка, — у меня подругу изнасилова-ли, а вы тут…

— А что я? — спросил Храм. — Вот вы тут обе написали, что Васька, воспользовавшись пьяным состоянием Люськи, изнаси-ловал её. Кто из вас Люська? Ты, что ли? — посмотрел на более скромную девушку. — А ты, — перевёл взгляд на отважную, — выходит, Нинка? И вся беда в том, что Васька — парень Нинки, так? Когда хоть пили-то, девчонки?

— Вчера вечером, — призналась отважная Нинка, — а часов в… не знаю, сколько… когда я уснула, Васька Люську того…

— А ты, — Храм посмотрел на скромную Люську, — получа-ется, даже не сопротивлялась Ваське?.. Девчонки, я могу прин-ять ваши заявления, но тебе, Люська, придётся сейчас же пойти на экспертизу… Не знаю, чего они там в тебе найдут… А Вась-ку — посадим, если в тебе, Люська, эксперты действительно че-го-нибудь Васькино найдут. Обязательно посадим. Лет на семь. Останешься ты, Нинка, без кавалера.

— Вы это серьёзно? — отважная Нинка недоверчиво прищур-илась. — А я думала — на пятнадцать суток; проучить его, ско-тину, хотелось…

— Да я и не сопротивлялась, — вставила скромная Люська, — может, пойдём, а? Ну их-нах… — ошарашенно смотрела в лицо своей подруги…

… Мурзилка стояла на обочине дороги, покачиваясь на одной ноге, вторую — вытянув в воздух перед собой, как шлагбаум, перпендикулярно ленте трассы: стоп!..

— Ты всегда так тормозишь? — поинтересовался Храм, когда Мурзилка была уже в салоне «шестёрки», и машина, взяв раз-бег, устремилась вперёд. — Не боишься, что когда-нибудь кто-нибудь оторвёт тебе твою ножку?

— Мои ножки созданы не для того, чтобы их отрывать, а для того, чтобы их катать на таких вот, как твоя, шеях. Ну-ка!.. — Власова притянулась к Храму и поцеловала его.

— Сумасшедшая! — Храм выровнял ход «шестёрки»; губы горели; Власова справа хохотала. — Разбиться могли!..

— С тобой? — она усмехнулась. — Да за счастье! Зато не бу-дешь говорить, что я «торможу»… Я — никогда не «торможу»! Я — всегда в авангарде!

— Тебя где высадить? — спросил Храм, сбавляя скорость. — Я в Алексеевку еду… Ну, так где тебя можно…

— Ого! — Власова не дала договорить. — Забавно! Где меня можно?!. А сможешь? А если я Паниной всё расскажу? Ха-ха!..

Высадить! Всадить!.. Ха-ха-ха!..

Храм высадил Мурзилку возле дома Таньки Горбачёвой. Тело хотело остаться с Власовой и… Но душа несла к Ларисе…

6. Дежа вю.*

Предательство — неотъемлемый спутник человеческой жиз-ни. Нелли Михайловна лично пришла в отдел и увидела зятя за пультом внутри стеклянной комнаты. Постучала пальцами по стеклу; поманила на улицу.

— Что же ты творишь, сынок? — сказала Нелли Михайловна, блестя слезинками глаз; губы её дрожали. — Не жалеешь меня, так хоть дочку свою пожалей. Ведь два месяца уже девочке. Бог с ним — не встретил Марину из роддома. Но теперь-то…

Храм вспомнил…

… Два с половиной месяца назад в дежурную часть позвонила какая-то сладкоголосая девушка. Петрович, прикрыв телефон-ную трубку широкой ладонью, кивнул Храму головой: «Тебя… Девушка… Очень красивая…»

— Да-а!.. — деловито выдохнул в трубку Храм, думая: «Как это Петрович смог по голосу определить красоту внешности?..»

— Это Храмов Евгений Егорович? — голос, лившийся из те-лефонной трубки, действительно был сладок и притягателен. — Ваша жена Марина вчера родила девочку. Не знаете? Знайте. Их выпишут из роддома послезавтра. Вы сможете подъехать?

— Да, я могу подъехать. Что Вы делаете сегодня вечером? — поинтересовался язык Храма в ответ. — Мы могли бы встрети-ться и поговорить.

— О Вашей жене? — голос выдохнул холодом в ухо Храма. — Мы с Вами не встретимся… К счастью…

— К сожалению… — промолвил Храм в трубку, которая уже выстреливала ему в ухо короткими гудками. — Кто это?

— Ты у меня спрашиваешь? — удивился Петрович. — Кажет-ся, к телефону пригласили тебя, а не меня. Кто это?

— Вот именно, — пробурчал Храм, укладывая трубку в гнез-

до аппарата, — кто? Надеюсь, не крокодил, судя по её голосу…

Петрович был человеком совершенно свободным. От рьяного работника-оперативника, пропадавшего на службе неделями безвылазно, жена ушла восемь лет назад, прихватив с собой обоих детей. Но Петрович не горевал: в отделе хватает женщин, с кем можно…

— Милиция, — сказал Храму Петрович однажды ночью, рас-сказав о своей прежней семье, — легальный притон алкоголик-ов и развратников. Это — не служба. Это — образ существова-ния… Сохранить семью, будучи сотрудником милиции, невозм-ожно. Потому что служба — и опасна, и трудна… Наливай, че-го рот раззявил?..

… Марина Храмова-«Подмалькова» стояла в прихожей роди-льного дома с «кульком» в руках; и плакала… Десять минут на-зад Нелли Михайловна убежала домой за Пашкой, а Марина всё ещё надеялась на то, что Храм приедет и заберёт её и дочку от-сюда… Конечно, до дома — рукой подать; дорогу перейти… Пешком — полсотни шагов… Но хотелось, чтобы всё было по-людски, как во всех нормальных семьях: за ребёнком в роддом приезжает отец; с цветами — для жены; с коробкой конфет — для врачей… Слёзы ползли по щекам Марины; из кулька погля-дывала тревожными глазками дочка, готовая заплакать. Дети чувствуют настроение матери и — сопереживают… Нелли Ми-хайловна вернулась в родильный дом с Пашкой. Брат поцеловал Марину в щёчку, принял в руки «кулёк» с племянницей. Пошли домой, топча снег ногами…

… — Марина ведь переживает, сыночек, — повторила Нелли Михайловна, глядя мимо Храма в никуда, — простит за то, что не забрал ты её с Настенькой из роддома; ты только вернись в семью… А ну как молоко-то у Мариночки пропадёт?..

Тёща ушла, а Храм всё думал: «Какое молоко? Как — пропа-дёт? Скиснет, что ли?..» Вернуться в одну семью — это значит уйти из другой. И какая из семей дороже?..

… В Самарском учебном центре милиции одним из учебных пособий был многосерийный фильм «Место встречи изменить нельзя».* «Глеб Жеглов и Володя Шарапов За столом засидел-ись не зря; Глеб Жеглов и Володя Шарапов Ловят банду и глав-аря…»* «Любэшная» песня мелькнула в голове Храма… И ведь когда Сергея Юрского,* подозревавшегося в убийстве своей бывшей жены после его ухода к другой женщине, сотрудники Московского уголовного розыска вынуждены были выпустить на свободу, Владимир Конкин* сказал Владимиру Высоцкому:* «Глеб, с Груздевым проститься не хочешь?» Высоцкий ответил: «Да чего мне с ним прощаться?..» Конкин сказал: «Я думаю, пе-ред ним извиниться нужно…» Высоцкий ему: «Ну о чём ты го-воришь, Володя; он тебе и так руки целовать будет… От радос-ти…» Конкин разозлился: «Не за что ему нам руки целовать; мы его и так наказали… Без вины…» И Высоцкий сказал: «За-помни, Шарапов: наказаний без вины — не бывает… Ему надо было просто вовремя со своими женщинами разбираться и пис-толеты не разбрасывать где попало. Ясно? Так что, наказаний без вины — не бывает…» Курсанты конспектировали целые от-рывки фильма…

… И вот — что теперь делать Храму? Как «разбираться в сво-их женщинах»? Кто для него более дорог: Марина или Лариса? Или Девушка-«Вдохновение»?.. Почему-то до сих пор смысл любых отношений почти всегда сводился к одному: «нормаль-ная девчонка; переспать бы…»

… Навестив в мае Панину, Храм вышел из магазина, сел за руль своей «шестёрки» и поехал кататься по Кинелю. Власова остановила машину Храма своим привычным жестом: вытянут-ой параллельно поверхности земли ножкой, на сей раз затянут-ой в чёрный чулок-«сетку». Разговаривать с Мурзилкой не хоте-лось; но проехать мимо ножки — такой! — Храм не смог.

— К Горбачёвой, пожалуйста, — вежливо попросила Власова, очутившись в машине рядом с Храмом, — только — не спеши; прогуляемся…

«Шестёрка», послушная просьбе длинноногой красавицы, медленно поползла по улице. Свернув вправо, вышли на зигзаг. Глаза Храма, иногда жившие сами по себе, независимо от мозга своего хозяина (как и язык, и некоторые другие части Храмова тела), скользнули по ногам девушки, топавшей по асфальту тро-туара навстречу движению «шестёрки». Рядом с ногами пешех-одки шли ноги парня, толкавшего перед собой коляску. Но ноги парня и колёса коляски не интересовали Храма; взглядом он ощупал ножки пешеходки, вскарабкался выше — ого!.. Вот бы такую!.. А глаза уже проползли по животу и на секунду задерж-ались на груди пешеходки — ничего себе!.. На таких «подушеч-ках» и уснуть — приятно!.. Когда глаза поднялись выше, дости-гнув лица, Храм еле удержал управление. Навстречу шла его жена Марина!.. Рядом — Пашка Подмальков катил коляску со своей маленькой племянницей… Свернуть и спастись от встре-чи было некуда. Власова что-то мурлыкала Храму на ухо; изло-вчилась и поцеловала в щёку… Проходя мимо ползущей «шес-тёрки», Марина бросила взгляд в открытое боковое оконце две-ри — мимо не заметившей её Мурзилки, в глаза Храма, повер-нувшего голову в её сторону. Глаза супругов выстрелили друг в друга одновременно: «Сволочь!» — «Прости, милая моя…» В зеркало заднего вида Храм видел, как Марина несколько раз ог-лядывалась, как чуть не упала, споткнувшись… А в коляске ле-жала Храмова дочка. Девочка, за два с половиной месяца своей жизни ни разу не видевшая своего отца, бывшего рядом…

… Высадив Власову возле дома Таньки Горбачёвой и получив в уплату поцелуй, Храм поехал в Алексеевку. Случай сам сдел-ал выбор. Теперь Марина точно не простит… Но жизнь-то — не заканчивается!..

7. Мир.

— Женя, — подошла Лиля и положила на стол перед его нос-ом какой-то листок, — ознакомься и распишись. Бывает ведь…

Голос Лили был извиняющимся, хотя вряд ли она была в чём-то виновата перед Храмом. Разве только в том, что в прошлую субботу не выпустила его из своего служебного кабинета… Они вытворяли такое, от чего папки, стоявшие на полках, покрасне-ли. Лиля даже не сняла со своих ног остроносые туфельки с вы-сокими каблуками. Какие звуки она издавала тогда там — в суб-боту в своём кабинете!.. А сегодня — бумажки под нос суёт… Храм прочёл и покраснел: нужно было платить алименты…

— Ты не переживай, Женя, — успокоила Храма Лиля, — так-

ое бывает; и нередко. Люди не разводятся, но женщина истребу-ет с мужа алименты на содержание ребёнка. Если, к примеру, муж — алкоголик и пропивает зарплату. Понимаю, что тебе не-приятно, но… Если хочешь, зайди сейчас ко мне; всё с тобой обсудим и что-нибудь придумаем и решим…

— Иди, иди, зайди, — Петрович подмигнул Храму, когда Ли-ля ушла, цокая каблуками по бетону пола, — она ведь сказала: «Если хочешь»! Или — ты не хочешь?.. Ха-ха-ха!.. Давай-дав-ай! И за меня там сделай её разок — хорошенько!..

… — Вот теперь смотри, — Лиля неспешно натягивала зелё-ные трусики на свои ножки, — если ты сможешь договориться со своей женой, и она напишет заявление, что не имеет к тебе материальных претензий, то тебе больше не придётся краснеть из-за подобных бумаг, и в бухгалтерии перестанут трепаться о том, что в нашем отделе служит алиментщик. Ну же, попробуй убедить жену в том, что ты будешь отдавать ей всю зарплату, если она откажется получать по алиментам лишь треть. Дело-то для неё — очень выгодное. И ты — вон какой… умелец! Уме-ешь с бабами… беседовать!..

… — Здравствуйте, Нелли Михайловна! — сказал Храм. — А Марина-то где? Дома?

— Ой, сыночек, — тёща оглянулась и повернулась к нему, — да как же это ты… Да ведь ты, наверное, голодный, со службы-то!.. Подожди, сейчас я тебя покормлю. Иди, садись пока… Са-дись-садись, вот сюда; вот так… Что ж ты, сыночек, раньше-то не приходил?.. Ну, ладно; сейчас… А Мариночка-то — спит. Да… Настенька всю ночь не спала, плакала. Может, животик у неё болит; или ещё что… Зубкам-то ещё рано резаться… По-ешь-поешь, мой хороший. Вон ведь какой худой стал. Не корм-ит, что ли, тебя сватья? Я ведь заходила к твоим на днях. Сватья говорит, не видела тебя уже полгода. Вот ведь служба у тебя ка-кая; всё на ногах, день и ночь… На-ка вот — компотику ещё по-пей… А я сейчас посмотрю: если Настенька не спит, принесу, покажу тебе доченьку.А то как же — полгода уже девочке, нев-еста совсем, а папку — не видала… Пей-пей. Давай ещё налью? Ну, смотри; как хочешь… Подожди, сыночек, я сейчас приду…

Было слышно, как Нелли Михайловна что-то шепчет в Мари-ниной комнате. Что-то недовольно пробурчал заспанный голос Марины, тут же пропавший в материнском негодовании. Храм вспомнил своё «сватовство»: в семействе Подмальковых всё ре-шает старшая из женщин… В кухню вошёл отец Марины; сдел-ал вид, будто не заметил зятя. Попил компота и вышел, зыркнув по Храму глазами, да так и не поздоровавшись…

— Вот он, папка твой, Настенька, — сказала Нелли Михайло-вна, выйдя из комнаты дочери с девочкой на руках; маленькие ручонки держались за бабушкину шею, — пришёл, наконец!.. А ты, папка, признаёшь доченьку? Смотри: глазёнки-то чисто пап-кины!.. Попробуй-ка тут поспорить, чей это ребёнок!.. Эх, ты, сыночек, сыночек!..

— Во-о! — в кухне вновь объявился муж Нелли Михайловны. — Никак — зятёк заявился! Ты чего это тут забыл?

— Уй-ди-и-и отсюда, старый хрен! — шуганула мужа Нелли Михайловна; Настя отцепилась от бабкиной шеи и, развернувш-ись, протянула свои ручонки к Храму. — Гляньте-ка, признала! Ай, доченька моя! Ай, моя ненаглядная!.. А ты чего смотришь? Возьми уж дочку на руки; видишь как тянется к тебе. Соскучи-лась по папке без папки-то…

— Ты чего пришёл? — Марина вынесла из комнаты всю свою обиду. — Ребёнка повидать? Повидал? И проваливай!

— Хватит! Чтоб больше не слышала я этого в своём доме! — осадила Нелли Михайловна дочь. — Будешь мне свои порядки здесь устанавливать… Ребёнку отец нужен!.. Не обращай, сын-ок, на неё внимания… Господи, как я устала!..

— Марина, я пришёл поговорить, — начал Храм, когда Нелли Михайловна, забрав у него Настю, прогнала обоих неугомон-ных супругов в комнату Марины, — и вот — деньги принёс. Здесь — вся получка. Может, напишешь заявление, чтобы с ме-ня не высчитывали алименты? Неудобно: милиционер и — … А я тебе всю зарплату приносить буду.

— Ты пришёл только из-за этого? — Марина смотрела на него с отвращением. — Ладно — не ко мне; но ты, сволочь, и не к дочке своей пришёл, да? Ты припёрся только чтобы уговорить меня забрать заявление на алименты? А-а-а! Вот как! Ну и ско-тина же ты, Храмов!.. Да чего ты мне тут суёшь?! Забери! — она швырнула из комнаты в открытую дверь стопку купюр, и разноцветные бумажки весело закружили-запорхали в воздухе. — Забери свои грязные деньги! И — убирайся!

— Ну-ка — подбери деньги! Ты их не заработала — разбрасы-ваешь! — в комнату вошла Нелли Михайловна с Настей на рук-ах, выстрелила взглядом в Марину. — Подбери, говорю… Тебе не нужны — о дочери подумай. Хватит беситься!

— Храмов, я тебя ненавижу, — негромко выговаривала Мари-на, подбирая с пола разноцветные «листовки» денег, — я готова была простить тебя, когда ты шлялся Бог знает где, оставляя ме-ня беременную одну в этой комнате; и когда пропадал на целые недели в «нарядах», которых не было; и когда послушал меня и ушёл к этой… Мурзилке… И не говори мне, что у тебя с ней ничего не было! Я видела, как ты с ней… в машине… Сволочь! Я никогда не прощу тебе того, что ты не встретил нас с дочерью из роддома! Никогда не прощу!.. Шлюхи для тебя важнее твое-го ребёнка! Алиментщик поганый!..

… Милые бранятся — только тешатся. Усилиями участливой тёщи Храм был оставлен в доме Подмальковых. «Только ради ребёнка» Марина согласилась простить мужа — «в последний раз». Новая жизнь начала налаживаться. Исчезнувшего «из све-та» (со службы — домой; ни шага в сторону) Храма навестил Серёга Скорин, отправленный на поиски «пропащего» своею Танькой Горбачёвой, которой Храм был безразличен, но — Ле-нка Власова, потерявшая «извозчика», разволновалась: где же, где же он?.. «Разведчик» Серёга Скорин — человек бесхитрост-ный, открытой души — нашёл Храма у Подмальковых. Марина с Настей «гостили» у Пашкиной жены, куда Храм демонстрати-вно не пошёл, зная, что именно пышногрудая заведующая про-мтоварным отделом посоветовала в своё время Марине напис-ать заявление, по которому из Храмовой зарплаты высчитывали алименты. Теперь, когда Храм «вернулся в законную семью», Марина подала «встречную бумагу», и Храм перестал быть али-ментщиком; но обида на Пашкину жену Ларису в душе милици-онера осталась. Ох, и оттаскал бы Храм эту негодницу Ларису Подмалькову — прямо за её шикарные груди!.. Не относись Марина к жене своего брата с благоговейной послушностью…

Серёга Скорин принёс с собой бутылку хорошего коньяка — подарок от Мурзилки и Девушки-«Вдохновения». На удивление Храма подарочной бутылке — Серёга Скорин сказал:

— А чего ты удивляешься? Твоя «общественная жизнь» давно в центре внимания всех более-менее взрослых девчонок Кинеля.

— Что я — кунсткамерная* диковинка какая? Забери, — Храм передвинул рукой по столу в сторону Серёги Скорина «шахмат-ную фигуру» с тремя звёздами на этикетке, — жена увидит — убьёт. Давай лучше завтра. После службы зайду к Горбачёвой.

— Вот с этой бутылкой и зайдёшь, — Серёга Скорин сделал ответный ход той же «фигурой», — а-то снова «потеряешься», Мурзилка опять будет плакаться Таньке, а та — мне плешь про-ест. Я лысеть не хочу…

У Серёги Скорина — шикарная кучерявая шевелюра. Любая незамужняя девчонка (и некоторые замужние) тайком вздыхали по заядлому футболисту; а тот — из множества вариантов выб-рал себе Таньку Горбачёву. Порыв души — вещь необъяснимая. Танька Горбачёва после вселения Серёги Скорина в её трёхком-натку расцвела самым прекрасным цветом, на какой была спо-собна. Она мурлыкала Серёге Скорину слова о бесконечной не-земной любви и в открытую просила взять её в жёны. Взять Та-ньку Горбачёву Серёга Скорин не отказывался; но «в жёны» — временил. Словно чувствовал, что рано ещё ломать браком мол-одую жизнь — и свою, и Танькину. Ленка Власова сочувствен-но вздыхала:

— Ох, Горбачёва, и не повезло же тебе… Такого кучерявого отхватила, а замуж — никак. Плохо стараешься, Тань!..

… Вечером следующего дня Храм прямиком из отдела поехал к Таньке Горбачёвой. При себе была бутылка коньяка, накануне оставленная Серёгой Скориным. Указательный палец устал да-вить на кнопку звонка, но Танька упорно не желала открывать дверь. Храм опустил руку вниз, подумав: «Может, заняты? Тре-тий — лишний…» И пошёл к своей «шестёрке». Посидел в ма-шине несколько минут. Если Танька и Серёга дома, — из окон увидели бы, кто к ним приехал. Не хотят принимать гостя? Ну и ладно… Значит, у них — всё ладно; а остальное — да и чёрт с ним… Поехал домой…

… — Ты где задержался? — поинтересовалась Марина. — Го-рбачёва звонила из Самары, тебя спрашивала. Оглох?

— Слышу, — Храм пристроил фуражку на тумбочку, прошёл на кухню, сел за стол, — это — что? Ты готовила?

— Я, — с гордостью сказала Марина, — по рецепту из книги. Называется — картошка с чесноком. Вкусно.

— Вот-вот, — согласился Храм, отодвигая от себя тарелку, — сама и ешь. Понюхай, как пахнет… Этому подсолнечному мас-лу лет сто, небось… Картошку — передержала… А чеснок — мне нельзя, знаешь; у меня язва…

— Ты сам — язва, — выдала Марина, села на табуретку и принялась есть свою стряпню, — хочешь что-нибудь другое — научи меня готовить… Да, насчёт Горбачёвой; она ведь почему в Самаре-то: Серёга Скорин погиб…

— Как? — выдохнул Храм. — Как — погиб? Он ведь только вчера сидел вот на этом месте. Ты шутишь?

— Я похожа на идиотку? — ответила вопросом на вопрос Ма-рина. — Разве шутят такими вещами? Это только ты можешь заживо утопить родного брата и похоронить несколько десятков своих сослуживцев-ментов, когда тебе нужно в чём-то оправда-ться… Серёга под своей дрезиной лежал… или как там она у него называется?.. что-то там чинил. А какой-то другой рабочий в кабине кнопку нажал, и Скорина какими-то лапами изувечило. В Самару отвезли поломанного, но ещё живого. И Горбачёва ту-да поехала. С Мурзилкой… Горбачёва звонила часа два назад, рассказала всё это, просила передать тебе, что сегодня вы собр-аться не сможете… А что? Ты сегодня к Горбачёвой собирался? Не у неё ли пропадал после дежурства? А-а-а… Там ведь и Му-рзилка!.. Храмов, ты снова начинаешь?!! Своих вертихвосток тоже научил друзей «хоронить», лишь бы…… Сволочь!..

— Что, опять ругаетесь? — Нелли Михайловна вернулась с работы, заглянула из прихожей в кухню. — Настенька спит?.. Ой, сыночек, беда-то какая сегодня случилась! — запричитала; слёзы выступили на глазах. — Серёжку-то Скорина его машин-ой — будь она неладна! — изувечило!.. Прямо на станции… Страшное дело! Ведь я сама видела, как его в скорую грузили; живого места на нём не осталось… Говорят, в саму Самару от-везли… Дай Бог, чтоб жив остался…

— Мама, Скорин умер, — Марина уже не могла есть, ковыряя вилкой в чесночной картошке, — мне Горбачёва сказала.

— Да как же это? — не поверила Нелли Михайловна. — Так-ой молоденький! Сыночек, ведь так и ты можешь!..

Марина посмотрела на Храма взглядом, говорившим: «Госпо-ди, Храмов, ну почему это не ты погиб?!.» Поздно вечером Нел-ли Михайловна вернулась от Скориных; ходила узнать: что там и как…

… Похороны Серёги Скорина были на третий день после ги-бели. Закрытый гроб несли на руках. Девчонки-«невесты» шли за гробом, молча о чём-то своём. Танька Горбачёва была несча-стнее всех остальных; казалось, она постарела на десяток лет за эти три дня; лишь Власова тихонько нашёптывала:

— Ох, Горбачёва, и повезло же тебе. Не успела стать Серёгин-ой женой. Была бы сейчас никому не нужной вдовой…

Возле самого кладбища по обе стороны скорбной дороги были выстроены два ряда пожарных машин, обращённых «мордами» друг к дружке. Когда траурная процессия приблизилась, водом-ёты пожарных машин выбросили водяные струи, образовавшие «арки», под которыми прошла траурная колонна с закрытым гробом во главе. «Салют»…

— Кто это придумал? — спросил ни у кого Храм, и шагавшая рядом Марина пожала плечами: «Разве важно?..»

— Оглянись! — негромко ответил Храму Пашка Подмальков, служивший в пожарной охране. — Видишь: за нами ещё одна похоронная команда идёт? Это несут бывшего начальника пож-арной службы Кинеля. Так совпало…

Над могилой ещё какое-то время говорили красивые слова, из которых одна фраза была несомненной: «Земля забирает лучш-их…» По пути домой Храм вспомнил, как три дня назад жена посожалела: мол, почему, Храмов, не ты сдох? И теперь — пос-ле фразы о «заборе землёю лишь лучших» — Храм думал: «Ес-ли я до сих пор жив, значит, я — далеко не лучший… Но и Ма-рина — жива-живёхонька!..» А жену Храм не считал «нехорош-ей». Другая на её месте за такие «грехи» давно отвернулась бы от Храма, но Марина — великомученица святая! — продолжала принимать и терпеть изменника, прощая, и прощая, и прощая…

… Взяв в руку бутылку коньяка, Храм ушёл из дома. Пошёл пешком, оставив свою «шестёрку» скучать возле забора. Мари-на проводила мужа взглядом, не сказав ни слова; не тот день, чтобы ругаться…

… — Эту бутылку Серёга оставил у меня накануне… В общ-ем, собирались распить её здесь, у тебя, — Храм повернул лицо в сторону зарёванной молчащей Таньки Горбачёвой, но взгляда на «вдову» не поднял, — в тот день, когда… Прости…

— Тебя-то за что? — откликнулась Власова, бесцеремонно от-винчивая крышку с бутылки. — Давайте помянем Скорина…

— Ты давненько не заходил ко мне в магазин… — Оля-«Вдо-хновение» стрельнула взглядом в Храма. — Я переживаю…

— Переживёшь, — сказала подруге Ленка Власова, — он ведь жив. Пока. Вот Горбачёва — другое дело. Уже пережила своего. Комедия кончена… Слава Богу!.. Давайте, чтоб Сорину земля пухом была!..

8. Север.

Весь отдел уголовного розыска был завален делами, поэтому на Север решили отправить тех, кто ничем не занимался. Петро-вич — возражал, но начальник горрайотдела милиции лёгким взмахом руки положил на лист бумаги свой автограф, и — Храм с Комаром отправились на Север, где (по оперативной сводке) обнаружились двое, давно объявленные в розыск. Великий Со-юз уже полгода как приказал долго жить, но преступники преж-него государства продолжали оставаться преступниками и для государства нынешнего. Получив командировочные, Комар и Храм отправились в путь. «А я еду, а я еду за мечтами, За тума-ном и за запахом тайги…»* Правда, тайги на Севере, куда при-были Комар и Храм, не оказалось. Скорее — тундра. Вернее — бескрайние болота… Когда добрались до большого посёлка, пе-рвым делом направились в местное отделение милиции. Мили-ционер в посёлке оказался только один.

— Чай пейте, пока горячий, — посоветовал участковый, капи-тан с могучими мускулисто-жилистыми ладонями, — остынет — помои, не чай… Я и сам взял бы их обоих, да кто будет кара-улить их до прибытия конвоя? На весь участок я — один, мне с этими гавриками нянчиться некогда… Решайте, как будете их брать. Они ж вахтовым методом работают — по пятнадцать су-ток. Один — на буровой; другой в те же полмесяца — здесь, в посёлке. Того, который сейчас здесь, можно взять прямо сейчас; но тогда второй — сбежит, конечно… Народ здесь… (Махнул кистью руки) Нехороший народ; весь сброд со всей страны. Кто за деньгами приехал, кто — от закона прячется… Если одного возьмёте прямо сейчас, то второй об этом будет знать уже через несколько часов; найдутся «добрые люди» — сообщат; в посёл-ке вся жизнь — на виду, а «братство» у вахтовиков — как на ко-рабле: либо — живёшь в «семье», либо — за борт… Так что, ре-бята, советую вам просто пожить в посёлке, присмотреть за пер-вым, не трогая его. А уж после — в пересменок — взять сразу обоих… Чтобы ни у кого из поселковских вопросов не возника-ло, устрою вас в общежитие. Будете «ждать своей вахты». А хо-тите — на работу временно устрою, с техникой-то управляться умеете?.. Вот и ладненько; заодно и денег за неделю заработае-те. Заработки здесь — не разочаруетесь…

… В общежитии работала бессменная Людочка — комендант; она же — вахтёр; она же — уборщица. Три — в одной. И зарп-лата — тройная. И иногда (при желании) — «подработка»: «об-служить» какого-нибудь изголодавшегося за полмесяца вахтов-ика, параллельно — доставить удовольствие и себе; и заодно — деньжат перехватить за взаимное удовольствие… Денег лишних не бывает в некоммунистические времена… У Людочки была только одна сменщица — вахтёр баба Нюра. На вахте в общеж-итии баба Нюра сидела с утра до вечера, пока Людочка отдыха-ла от ночной вахты того же поста или занималась своими коме-ндантскими делами. Ставка у бабы Нюры была одна — вахтёрс-кая. Все остальные дела по общежитию Людочка успевала дел-ать сама и в помощниках не нуждалась. То, что Храма и Комара в общежитие привёл участковый, никого из обитателей этой ог-ромной «коммуналки» не смутило, никаких подозрений не выз-вало: все новоприбывшие проходили «собеседование» у капита-на-участкового; а Храм и Комар — прибыли на Север в гражда-нской одежде, вооружившись лишь пистолетами да удостовере-ниями. О том, что участковый — капитан, Храм с Комаром узн-али совершенно случайно, поскольку местный милиционер одет был в серый вязаный свитер, чёрный тулуп, унты на ногах и за-ячью ушанку на голове. Только галифе с красными жилками-ла-мпасами выдавали в нём милиционера. Один из вахтовиков, от-дыхающий от смены, удивился:

— Это что ж, капитан, новенькие приехали? В куртёнках и без шапок! Отмороженные головы… Умеют хоть чего?

— Не примеривайся, — «отшил» его участковый, — ребята будут работать в автохозяйстве, не на «куст» прибыли… Людо-чка, определи новичков с жильём и по быту…

— Вот вам комната, — показала Людочка хмурое помещение с железным ящиком, выступавшим из окна на улицу, — раз уж хотите вдвоём… Комнат на двоих у нас нет, минимум — на че-тверых. Но мужики из этой комнаты сейчас все на вахте, та́к что недельку сможете тут вдвоём перекантоваться… Это — холоди-льник, — показала рукой на металлический заоконный ящик, — тут — плитка электрическая. Нужен будет утюг — скажете мне, дам. Ну — всё…

— Слышал? — спросил Комар, глядя на закрывшуюся за вы-шедшей из комнаты Людочкой дверь. — Попросим — даст!..

— Холодильник интересный, — признался Храм, — я как ув-идел общагу, так подумал, что это — кондиционеры!.. Интерес-но: сколько нам заплатят за неделю? Может, остаться здесь? За-работать деньжат на собственный вертолёт.

— Ксюха мне устроит… вертолёт! — Комар вздохнул. — Так

отвертолётит — лопасти отсохнут!.. Пойду схожу к Людочке. Поинтересуюсь, как холодильником пользоваться; ха-ха!.. Надо же наладить контакт… ну, в плане оперативных мероприятий… «Допрошу» её с пристрастием: кто есть кто и вообще — как… Заодно и утюг попрошу — погладить. Тебе не надо… утюг?!.

— Иди-иди, погладь! — Храм усмехнулся. — Может, уговор-ишь, и она сама тебе всё что нужно… погладит!.. С пристрасти-ем не перестарайся, когда «допрашивать» будешь!.. Ха-ха!..

В постели женщина горазда выдать любую тайну. Людочке было лет двадцать пять, не более. На визит к ней Комара она от-кликнулась охотно и без глупых вопросов; ничего такого, прос-то «бизнес». Радовалась: в кои то веки на неё обратил внимание молодой человек приятного вида, а не какой-нибудь женатик-сорокалетка не первой свежести или алкоголик, которыми Сев-ер кишмя кишит!.. Привыкшая получать от озабоченных вахто-виков деньги и подарки за свои женские услуги, Людочка в этот раз сама угощала Комара со всей своей щедростью: коньячок, бутерброды с икоркой, экзотические для этих мест свежие по-мидоры… Ночевать в свою комнату Комар так и не вернулся. Храм пошёл к выходу общежития; на вахте сидела баба Нюра и вязала свитер, сказала Храму:

— Значит, занята Людочка, коль меня пока не сменила. Чего удивляешься? Вон какое хозяйство на ней! И обустрой тут всё, и прибери, полы помой… Дел — уйма. А я — что? Сижу да вя-жу. Не надрываюсь… Тебе свитерок не нужен?..

… Утром следующего дня Храм, выпив кружку горячего чая, отправился в автохозяйство. Техники там было — глаза разбеж-ались и взгляд заблудился! «Ураган» Храму не доверили, а ука-зали на скромный сто тридцать первый «ЗиЛ»: сможешь завести — катайся… И стал Храм кататься по огромному автохозяйст-ву-«городу». До обеда катался, но всё хозяйство объехать так и не смог. Обедали работники в общей столовой. Денег с Храма не взяли; на раздаче тётка в белом халате с поварским колпаком на голове записала в журнал его фамилию и объяснила, что бух-галтерия сама вычеты произведёт из будущей зарплаты. Чего так не работать! Накормят-напоят; за электричество — вообще не высчитывают ни копья́…* После обеда к «ЗиЛу» Храма по-дошёл старший техник и сказал:

— Ты, парень, вот что. Если хочешь подзаработать, то не мо-тайся по территории автохозяйства. Тут тебе начисляют лишь проценты от ставки — ты ведь как бы на ремонте, раз внутри хозяйства находишься. Если на своей технике выйдешь за воро-та, тогда тебе полная ставка будет идти; будто ты — в рейсе. Ты можешь не ехать никуда, просто — выгнал технику за ворота хозяйства и — стой хоть прямо за воротами хоть целый день; а ставка тебе будет идти, словно ты на маршруте между «куста-ми». Понял меня? — и хитро подмигнул.

Храм выгнал свой «ЗиЛ» за ворота автохозяйства и — стал; ехать в белую даль не решился… Комар появился в поле зрения почти в три часа дня. Храм выдал в воздух сигнал клаксона, Ко-мар заметил его, забрался в кабину «ЗиЛа».

— Неплохая техника… — Комар изучил взглядом нутро каби-ны. — Поехали-поехали…

Храм даже не успел спросить: «Куда?» — Комар вытащил из-за пазухи карту и уверенно указал рукой направо: туда… Храм вёл машину, Комар — был «штурманом». По ходу движения Комар, успевший обзавестись у Людочки одеждой «вахтовика», рассказал Храму, что «кусты» — это работающие буровые выш-ки. Стоять всю неделю возле ворот автохозяйства — с тоски по-мрёшь. Побывать на Севере, а Севера так и не увидеть — это преступление. Разве милиционер может быть преступником?.. Дороги между «кустами» были сооружениями, выложенными из железобетонных плит, уложенных поверх насыпи. Справа и слева — болотная мерзлота. Из этой мерзлоты то там, то тут то-рчали не погрузившиеся в болотную бездну вездеходы и всевоз-можная колёсная техника — уйма самоходного металла. Столь-ко дорогущих машин!.. А сколько их упрятано от глаз в то́пи болотной так, что и не видно!.. Комар сказал, что гораздо деше-вле купить новую технику, чем тратиться на возню, вытаскивая старую, завязшую. А сколько людей утонуло-сгинуло за здеш-ние вахтовые десятилетия!.. Мимо промчался встречный «Ураг-ан», холодный пот покрыл лоб Храма: на такой бетонной «взлё-тной полосе» разъехаться встречным машинам — только-толь-ко; боковые зеркала встречных машин «целуются» вскользь… Зато (по утверждению Комара) человек на Севере — царь и Бог; если замёрзнет машина — никто не проедет мимо попавшего в беду водителя, непременно возьмут к себе «на борт» — даже «голосовать» не нужно… Если долго нет никого, то можно лом-ать машину — кузов, колёса, обшивку, всё-всё-всё… — и жечь, лишь бы не замёрзнуть самому… Человек на Севере — бесцен-ен… Здесь и в мае — зима…

… Вечером вернулись в автохозяйство, загнали «ЗиЛ» на тер-риторию. Старший техник сказал, что двух водителей на одной «дневной» машине быть не должно; велел завтра выходить на работу в ремонтные мастерские… И ведь — не поспоришь; не предъявишь ему «корочки» милицейские…

… Так проработали в ремонтных мастерских подсобными ра-бочими три дня. В четвёртый вечер вернулись в свою общежит-скую комнату и обнаружили на кровати две кобуры. Пустые. Без оружия… Комар немедленно побежал к Людочке. Кто ещё мог проникнуть в комнату, пока хозяев не было?

— Да, была я в вашей комнате, — призналась Людочка Кома-ру, — услышала подозрительное шипение, взяла свои ключи и — вошла. Да, у меня имеются дубликаты ключей от всех ком-нат — мало ли что может произойти, пока нет никого; мне, как коменданту, положено… Ты не бойся, я — не воровка какая-ни-будь. Только слежу за порядком. И, между прочим, за пожар-ную безопасность тоже отвечаю. А вы мне сегодня чуть не спа-лили всё общежитие. Плитку оставили включённой? Вот то-то и оно — «не заметили». А я — заметила… А пистолеты — участ-ковому отнесла. Это только от него я узнала, что вы — не бан-диты, а милиционеры… Объяснил мне… А ты, между прочим, мог бы и сам признаться мне во всём. Я ж — не предам. А-то — хорош «кавалер»: спать приходишь, обхаживаешь, лапшу про «любовь-морковь» на уши вешаешь… а правду рассказать — боишься… Почему все мужики — обманщики? Даже милицио-неры… Ну, иди, иди же ко мне……

… Пистолеты Храм и Комар забрали у капитана на следующ-

ий день. Вместе посмеялись над бдительностью Людочки; хотя смех был невесёлый…

… Обоих разыскиваемых взяли в один день; в течение часа; одного за другим… Людочка плакала, провожая Комара на «Бо-льшую Землю»… Человек с нручниками на запястьях смотрит-ся некрасиво; но преступников не принято возить со свободны-ми руками… За неделю «работы» на Севере Комар и Храм по-лучили столько денег, что весь путь до Кинеля обсуждали одну тему: не уйти ли из «органов» да не махнуть ли на Север — «за туманом!?.. «А я еду, а я еду за деньгами; За туманом едут толь-ко дураки…»* Калькулятор ожил в голове Храма и заработал…

… — Если я поработаю на Севере хотя бы пару лет, — пытал-ся убедить Храм жену, рассказав ей обо всём, — то ты станешь богатой.

— Не богатой я стану, а свободной женщиной, — уточнила Марина, — потому что ждать тебя два года я не буду. Хватит. Из армии ждала. Два года. И за те два года столько «сюрприз-ов» от тебя получила — на всю жизнь хватит. Хватит, Храмов! Только-только начали жить по-человечески — снова его на сто-рону потянуло! Сволочь ты, Храмов! Наверняка за две недели нашёл там себе какую-нибудь пухлозадую с сиськами восьмого размера, вот и потерял башку — уронил в штаны!.. Мурзилка тут на днях встретилась на улице; спросила у меня: «А где твой Храмов? Что-то не вижу его уже неделю…» Переживает!

— Перестань, — попросил Храм, — снова начинаешь… Ты, между прочим, в моё отсутствие тоже могла… загулять. Я же в тебя не швыряю всякую чушь насочинённую.

— Дурак! Как ты мог подумать такое про меня?! Я — не ты! У меня совесть имеется; а ты свою — да-авно по всяким чужим дыркам пораспихал!..

— Пойду-ка я в дедовском доме поживу, — сказал Храм, под-нялся со стула и стал собирать свои немногочисленные вещич-ки, — хоть там-то, надеюсь, никто не будет меня «пилить». Се-рьёзно, Маринка, если я тебя настолько сильно раздражаю сво-им видом, отдохни от меня. Матери скажешь, что я в команди-ровку уехал. На месяц.

— С-скотина! — выпалила Марина, процедив сквозь зубы пе-рвый звук. — Конечно, там тебя никто «пилить» не будет; Вол-одька — на работу в ночную смену, Абрамова — в кровать к те-бе!.. «В командировку»! «На месяц»! Вали́ навсегда!..

9. «Орёл» или «решка».

— Три года назад в этом лагере местные пацаны одну пионер-ку изнасиловали. Ну, как изнасиловали… так — помяли сиськи руками… Родители, конечно, раздули скандал; требовали закр-ыть лагерь. Вот администрация района и установила там мили-цейский пост на все «три весёлые смены». Та́к что — повезло тебе, Храм: отдохнёшь летом. Завидую…

— Нашёл чему завидовать, — Храм хмыкнул, удивившись то-му, что Михайлов говорил совершенно серьёзно, не шутил, — детишкам носы сопливые утирать!

— Что, не хочешь туда ехать? — Михайлов сдвинул фуражку на макушку, почесал свой лоб. — Свист, слыхал?!

— Что тут у вас? — спросил Свист, на ходу убирая в скрытую под пиджаком оперативную плечевую кобуру пистолет. — Не-когда мне, выкладывайте скорее.

— Храм ворчит, — признался Михайлов, — его в «Берёзку» командируют на всё лето, а он — упрямится. Не хочет!

— Ты что — серьёзно? — Свист так и застыл с правой рукой под мышкой. — Давай я вместо тебя поеду!

— Что у тебя с сердцем? — Храм посмотрел на руку Свиста, спрятанную под отворотом пиджака. — Прихватило?.. Брошу монетку. Если выпадет «орёл» — поеду в лагерь; если «решка» — уступлю кому-нибудь из вас это почётное право: сопли гав-рикам утирать…

— Свист, надо проверить: вдруг у него монета с двумя «орла-ми»! — пошутил Михайлов, голос которого звенел надеждой и грустью ожидаемого разочарования.

— «Орёл»! — выдохнул Свист, пригнувшись к упавшей моне-те. — А ну, Храм, брось ещё раз. Контрольный.

— С ума сошли! — выплеснула возмущение проходившая ми-

мо Лиля. — В отделе устроили игры на деньги! Храмов, забыл, как ещё недавно алименты выплачивал?.. Дайте-ка я брошу! — она наклонилась, потянулась за лежащей на полу монетой, и три пары глаз уставились на «точку изгиба» Лили. — Вот, — Лиля подбросила металлический диск, склонилась над упавшим на бетон звоном, — «решка». А на что играли-то?

— На тебя, — сказал Храм, — если выпадает «орёл», то к тебе иду я, а если «решка», то — Михайлов. Сначала выпал «орёл», а теперь…

— Первое слово — дороже второго! — развеяла все сомнения всех присутствующих Лиля, отбросив монету щелчком острого носка своей неформенной туфельки и качнув головой — «пой-дём» — Храму. — «Орёл»! Ведь сперва был «орёл»? Перебра-сывать — нечестно… Это как… в анекдоте: «Сегодня ты меня плохо отымел; переимей заново». Так, что ли?..

— М-да-а!.. — протянул Свист, глядя на удаляющуюся в даль коридора Лилю, при которой шёл Храм. — Не баба — чума!

— Чумовая баба! — согласился Михайлов, сглотнув слюну. — Почему Храму так везёт на женские прелести, а, Свист?

— Потому что… — коротко и ясно ответил Свист, поправляя кобуру на плече под пиджаком. — Куда я шёл-то? Не знаешь?..

… Лиля ловкими пальчиками покрошила корм над аквариум-ом, и рыбки из «благородных семейств» совсем не по-благород-ному набросились на угощение, веселя своей хулиганской зано-счивостью любопытствующего Храма. Голодные!

— Ты их кормишь, похоже, раз в неделю, — Храм оторвал от стенки аквариума нос и повернул лицо вверх, к возвышавшейся над ним голове Лили, — когда у тебя тут устраиваются посиде-лки и кто-то чего-то не доедает…

— Если бы я кормила этих водоплавающих проглотов остаю-щимися недоедками, они б давно превратились в акул.

— А тебе, — добавил Храм, выпрямляясь в полный рост и ла-донями поднимая вверх по Лилиным ногам её милицейскую фо-рменную юбку, — не хочется быть в этом кабинете не единств-енной акулой… Где же твоя чешуя, Лилечка? Дай мне её погла-дить чуть…

— Ну и язва ты, Женька! — она расстегнула нижнюю пугови-цу его кителя. — И как твоя Маринка с тобой живёт?..

… В пионерский лагерь Храму ехать не хотелось. Потому что знал: милиционер в лагере — только один; стало быть, вся отве-тственность (случись что) ляжет на его сержантские погоны. А «случись что» бывают разные… Но в лагерь Храм всё-таки пое-хал. Потому что необычное поведение Свиста и Михайлова, ед-ва не подравшихся за право отправиться на всё лето «к детиш-кам», насторожило Храма: что-то здесь не то… «…Ведь, если звёзды зажигают — Значит — это кому-нибудь нужно?..»* Так и здесь: если Свист и Михайлов сами напрашиваются на совер-шенно непрестижную и дурацкую работу, значит — работа эта не такая уж и дурацкая… Всё постигается только практикой…

… — Выбирайте себе место для обитания сами, — разрешила начальник лагеря «Берёзка» Тамара, — в прошлом году Серёж-енька Свистов жил в помещении летней эстрады. А вот и Саша — наш «Самоделкин». Он Вам всё покажет и расскажет…

— Ты, Женька, на Тамару внимания не обращай, — посовето-вал невысокий мужичок лет тридцати пяти с очками на горбин-ке носа, — Тамара — она только сперва такая официальная. А после первого же совещания — своя в доску становится… В ле-тней эстраде, значит, решил? Правильно. И Свист там в прошл-ом году обитал; и Михайлов — в запрошлом… Но Михайлов — неправильный какой-то; то есть — какой-то слишком правиль-ный: только под конец лета научился работать так, как нужно; а лето-то уже — тю-тю! — Саша распахнул дверь просторного помещения. — Входи, хозяин!.. Запылилось тут всё за год… Да ничего; девчонок приведу, они тебе порядочек организуют… А вот Свист в прошлом году — тот сразу правильную политику повёл. Зато и смены получились — загляденье! Главное ведь — что? А? Что? Главное: найти взаимопонимание с Тамарой. И — с детьми. Усёк? Так; у тебя ведь и поесть-то — нечего? Я знал! — Саша поставил на пол свою матерчатую суму и, смахнув ру-кавом рубашки пыль с прикроватной тумбочки, принялся извле-кать из сумы угощения. — Стой! — остановился, словно его ко-манда касалась его самого. — Ты, Женька, пока разбирай сум-ку, а я — живенько сгоняю за девчонками: прибраться надо…

… — Так-то и за столом сидеть приятнее! — одобрила Тамара наведённую в комнате летней эстрады чистоту. — С девчонка-ми, я гляжу, ты уже подружился? — она незаметно перешла на «ты», давая понять Храму, что обстановка «официальности» ос-талась в её рабочем кабинете; девчонки, работавшие с Тамарой, судя по всему, не первое лето, были совершенно непринуждён-ны и раскованны. — Саша, — Тамара перевела взгляд на сидев-шего за столом прямо напротив неё «Самоделкина», беспрерыв-но «ухаживавшего» за обеими девушками-вожатыми, находив-шимися от него по обе стороны, — тебе не кажется, что пора наливать Чарку Дружбы? Среди нас — новый человек; примем его в нашу семью?

— Кто бы сомневался! — откликнулся очкарик-Саша и, разве-рнувшись, не поднимаясь со своей табуретки, достал из своей стоявшей позади него «сумы-самобранки» трёхлитровую банку с прозрачной водой. — Уж кто-кто, а я-то сразу вижу человека насквозь… Женька — парень свой в доску. Я уже показал ему маршруты. Входы-выходы. Тропы тайные, по которым сику-хи… пионерки, то есть, к местным бегают… Вот — сок берёзо-вый! За знакомство, значит! Природа заставляет берёзы плак-ать. А наш лагерь как называется? То-то же! Всплакнём и мы!..

«Берёзовый сок» оказался крепчайшим самогоном. Тамара, минувшим днём проводившая с Храмом «инструктаж», оказал-ась права: «Саша — мастер на все руки, ноги и другие части те-ла: и обувь — чинит, и по электричеству, и приборы всякие-раз-ные, и костюмы — для представлений, и — спасатель, когда ре-бят купаем в озере…» Саша-«Самоделкин» ко всему прочему оказался ещё и профессиональным самогонщиком… Банка не опустела и на четверть, а лагерный коллектив, заседавший в об-ители Храма, уже помутневшими взглядами поглядывал на свои составляющие. Саша догадался принести старенький магнито-фон; тут же организовал настоящую дискотеку, успевая громо-гласно совершенно трезвым голосом объявлять названия очере-дных песен и — мгновенно следом за этим приглашать к весе-лью вожатых в юбках… На шум веселья явился неизвестный мужичок, появлением своим немного смутив и девчонок-вожат-ых, и даже Тамару. Лишь Саша остался в прежнем расположе-нии души; усадил мужичка за стол, выпалил:

— Припоздал ты, Григорьич. А я к тебе забега́л — не было те-бя. Давай — разговейся… А мы уже расходиться собрались…

— Ну-ну, — процедил Григорьич, — я и гляжу… А это кто? — посмотрел на Храма, сидевшего в милицейской форме за сто-лом. — Новый сторож? Это хорошо! А-то в прошлом году… ус-троили тут… бордель! — строго посмотрел на притихшую, сму-щённую Тамару. — Ты, — перевёл взор на Храма, — нехорошо начинаешь: не успел приехать — сразу в пьянство ударился. Пойдём, — он поднялся из-за стола, — покажу тебе маршруты обхода нашего лагеря…

— Это — бывший партработник, — шепнул Храму на ухо Са-ша, — ты на него внимания не обращай. Здесь он — никто…

— Послушай, мистер Никто, — проговорил Храм, обращаясь к Григорьичу, — меня сюда направил гор-рай-отдел милиции, и я лучше тебя знаю, что́ мне надлежит делать для обеспечения безопасности лагеря. А ты — иди погуляй; пройдись по своим маршрутам.

— Да ты… чего себе позволяешь?! — Григорьич побагровел. — Да я позвоню в твой отдел и тебя быстро заменят!..

— Я сам туда позвоню, — пообещал Храм, — отучу тебя, бю-рократа паршивого, лезть не в свои дела. Ты здесь на какой дол-жности? Кто ты такой? Тайный советник? Политрук?.. Вообще — что ты делаешь здесь, на территории лагеря? А ну, пошёл отсюда, постороннее лицо, пока я тебя не выпроводил!..

— Григорьич, — встрял в назревавшее побоище миролюбив-ый Саша, — шёл бы ты домой, а? По телеку «Знатоки»* идут…

— Ну-ну, — Григорьич двинулся в сторону двери, на выход, — «Знатоки»!.. «Знатоки» — это да-а!.. Но — я не прощаюсь, Тамарочка!..

— Крысёныш! — сделал вывод Храм; Саша согласно кивнул

головой. — Он что — каждый год своё жало вот так запиливает сюда, Тамара-а…?

— Можно без отчества, — закончила Тамара, — так будет по-проще. А на Григорьича — внимания не обращай, Жень; Саша правильно сказал. Григорьич теперь не у дел остался, а энтузи-азм из него — так и прёт. Вот он, можно сказать, на обществен-ных началах и «курирует» нашу «Берёзку». Лучше было бы, ко-нечно, если б он деньгами лагерю помогал, а не… вниманием…

— Девчонки, — Саша участливо засуетился возле стола, — давайте-ка я вас по «квартирам» разведу; завтра — заезд…

… Тамару до её жилой «конурки» провожал Храм. Не пошёл бы, если бы не Саша: «Давай, Женька, действуй! С начальством контакт надо налаживать сразу, а-то после будет поздно!..» Раз-говаривали о прекрасной погоде, чересчур громких сверчках, слишком близких звёздах… Разговаривали ни о чём… Возле крылечка своего обиталища Тамара остановилась на миг.

— Ну — да… — уверенно шагнула на нижнюю ступень кры-льца, развернулась и посмотрела в глаза Храма, оказавшиеся с её глазами на одном уровне. — Зайти ко мне я тебе не предла-гаю. Потому что… Потому что ты и сам… не хочешь…

— Мне ещё нужно обойти лагерь, — сказал Храм, глядя во взгляд Тамары, прыгавший по его взгляду, — узнать, как выгля-дит территория ночью… Если что-то случится… мало ли что… знаешь, куда приходить… я — всегда буду готов помочь тебе…

— Слишком не увлекайтесь, — Тамара была на «официально-рабочей» территории, неожиданно перешла на «Вы», удивив Храма, — отдыхать всё-таки надо… И… если возникнут какие-нибудь вопросы, можете обращаться ко мне в любое время. Да-же ночью. Сплю я очень чутко; не бойтесь меня… имею в виду — разбудить… Доброй ночи!..

Храм спиной чувствовал её взгляд; даже когда кусты скрыли его от глаз продолжавшей стоять на крылечке Тамары…

… Вернувшись в свою обитель, Храм удивился: и когда и кто успел навести здесь порядок, прибрать со стола, вымести сор?

— Что-то рано ты спать-то заявился, — проговорила с улицы сквозь стекло голова Саши, — а я у тебя тут прибрал немного…

Саша-«Самоделкин» ушёл по своим делам, коих не убавлял-ось и с приходом ночи. Храм впал в раздумья. Все ему намека-ют: не будь олухом! Что теперь делать? Идти к Тамаре — на «её» территорию? И… заставить начальницу лагеря обращаться к нему — сотруднику милиции — на «ты» в любом месте и в любой ситуации? «Можете приходить по своим вопросам в лю-бое время дня и ночи…» С каким же «вопросом» можно сейчас подойти к Тамаре? Как пройти в библиотеку?.. А если Тамара… просто проверяет своего нового охранника? Окажется «похаб-ником»-«насильником» — отправит с позором в отдел и попро-сит прислать более серьёзного сотрудника. Как начальству объ-яснишь: поехал следить за порядком, а сам… начальницу лаге-ря… в первую же ночь… С другой стороны, слишком уж охот-но старались попасть именно на этот пост и Михайлов, и Свист. И Саша говорил, что «Свист службу провёл замечательно». Вы-ходит, Свист — «службу вёл», а Саша — «свечку держал»… А Тамара, может быть, сейчас сидит и думает: «Послал же чёрт служаку: ни намёков не понимает, ни сам ничего не предприни-мает!..» Храм достал из кармана монету: «орёл» — так и быть, к Тамаре; «решка» — спать. В тишине ночи монета ударилась о пол очень звучно. Храм пригляделся: «решка»… Судьба! Или — не судьба! Спать… Но — не спалось… Глаза Тамары — те, когда она стояла перед ним на крылечке, близко-близко — возн-икали, стоило лишь сомкнуть веки. Прочь, прочь! Надо спать…

10. Детишки.

Утром Храма разбудила Света Попова — вожатая будущего третьего отряда: через час приедут первые детишки.

— Доброе утро! — поприветствовала Храма Тамара, стоявшая возле лагерных ворот чуть поодаль от стайки весело гомонивш-их девушек-вожатых. — Как спалось? Никаких вопросов, я ви-жу, не возникло… А я всю ночь не спала. Не могу спать спокой-но накануне заезда… Вон — едут… Смотри — старайся быть построже с детишками, не расслабляй их…

«ПАЗ» остановился, повернувшись к раскрытым лагерным во-

ротам своим правым боком. Створки передней двери автобуса раздвинулись в стороны, на ступеньке появилась фигура девуш-ки-вожатой с огромной сумкой в руке. Девушка шагнула на зем-лю и уверенно направилась к стайке вожатых. Следом из авто-буса появилась ещё одна девушка-вожатая…

— Это сколько же отрядов в лагере будет? — спросил Храм у Тамары. — Столько вожатых понаехало. Не много ли?

— Много? — удивилась Тамара, взглянув снизу вверх на Хра-ма. — Это — только первая партия. Ещё четыре автобуса будут. И это — не вожатые. Это — наши детишки… А ты как думал? Тут тебе — не детский сад. Сюда только старшеклассники при-езжают. От тринадцати до пятнадцати лет. Ты чем-то не довол-ен, Жень? Что тебя смущает?

— Если эти… «детишки» затеют тут игру в «дочки-матери», — выдал Храм, — то нас с тобой посадят. А у меня — жена…

— И что? А у меня нет мужа, — парировала Тамара, — и тебя сюда направили, между прочим, для того, чтобы ты помогал мне не допустить этого самого… молодёжного материнства. Бу-дем работать, Женька! Держи хвост пистолетом, дрейфить нам некогда. Здесь такое — каждый год, всё лето…

Тамара двинулась навстречу направившейся внутрь лагеря то-лпе; Храм остался стоять в сторонке, возле ворот. Проходя ми-мо Храма, «детишки» бросали на него взгляды, переговарива-ясь: «Глянь-ка — новенький!..» — «А в кобуре у него — огур-ец!..» — «Да не в кобуре у него огурец, а в штанах!…» — «Да он сам — как баклажан, смуглый!..» — «Интересненький-то какой! Надо будет познакомиться!..» — «Сволочь Свист — не приех-ал!..» Изучавшая Храма глазами толпа разбрелась по отрядным домикам. Подъехал ещё один «ПАЗ», и новая партия «детишек» вытекла из автобусного нутра. Парни-«пионеры» были не ниже Храма ростом и смотрели на милиционера с пренебрежением: «Что за мусор?..» Девчонки-«пионерки» щеголяли грудями, вы-глядывавшими из топов, голыми пупками и тугими бёдрами, обтянутыми «джинсой». Теперь Храм понял, почему Михайлов и Свист так стремились попасть сюда — «утирать сопли детиш-кам». Эти ребятишки наверняка знают о «взрослой» жизни куда

больше, чем некоторые из взрослых!..

Приняв всех детей, лагерь собрался на общую «линейку». Храм сидел в своей комнате летней эстрады и не стремился вы-ходить на улицу. Возле эстрады прогуливались «пионерки», ус-певшие переоблачить свои недетские прелести в соблазнитель-ные наряды; ждали, когда же «дядя-милиционер» покинет своё убежище. Терпение обеих сторон было колоссальным. Как не-льзя кстати явившийся Саша-«Самоделкин» разогнал «пионер-ок» по отрядам, словно отогнал от малинового варенья назойли-вых ос; без стука отворил не запертую дверь комнаты, сказал:

— Ты, Женька, чего это тут сидишь? Ей-Богу — как Михайл-ов! Нельзя так работать. Детишки — они внимания требуют, а ты — … Светка Попова велела передать тебе, что у неё из отря-да уже пропала одна девочка. Иди — ищи её!..

Судя по внешнему виду, вожатая третьего отряда Света Попо-ва не очень переживала о своей «пропаже»; сказала Храму:

— Терёхина всегда так: уйдёт, не предупредив, и объявится часов через пять-шесть, когда весь лагерь — уже на ушах.

Такое «успокоение» — лишь слова. И то, что «у Терёхиной в соседней деревне жених живёт, который чуть не каждый день приезжает на мотоцикле к своей зазнобе» — это тоже не повод для спокойствия. Храм это понимал. А если эта чёртова Терёхи-на в настоящую беду попала, и жизнь её — на волоске висит?.. Храм отправился в поход по окрестностям, пообещав Свете По-повой, что хорошенько надерёт задницу наглой «пионерке»…

Терёхину Храм обнаружил метрах в двухстах от забора — за территорией лагеря. Она стояла возле «Восхода», на котором восседал паренёк с добрыми голубыми глазами. Парень-мото-циклист качнул головой в сторону приближавшегося Храма, и «пионерка» повернулась и возмутилась вслух:

— Вот дьявол!.. Ну, что тебе надо, товарищ с огурцом в кобу-ре? Уже и с женихом нельзя поговорить?! Явился, козёл…

— Да ладно тебе, — вступился за Храма мотоциклист, — слу-жба у него такая… Старшой, это ведь — невеста моя; мы уже три года встречаемся. Мне осенью — в армию. Каждая минута с

Танюхой — счастье. Понимаешь?

— Понимаю, — Храм подошёл к «Восходу», положил руку на дугу руля, другой рукой расстегнул кобуру и достал пистолет, провёл перед носом «пионерки» и вновь спрятал оружие в кожу кобуры, — это — насчёт огурца… Я сам когда-то к любимым… кха-м-м… к любимой ездил на колёсах. Правда, у меня «Ява» была; шестьсот тридцать четвёртого типа… Слушай, дай моло-дость вспомнить, пока вы тут мурлычете. Давненько штурвал в руках не держал, всё «баранка» да «баранка». Я недолго…

— Да можешь и подольше, — мотоциклист охотно уступил Храму своё место, — я не тороплюсь… мы не торопимся… Вот тут — скорости…

— Разберусь, — успокоил «инструктора» Храм, толкнув ног-ой кикстартер, — только, ребята, никуда не уходите отсюда…

… Ветер врывался в уши и заставлял зажмуриваться слезивш-иеся глаза. Слёзы всегда появляются внезапно; часто — необъя-снимо… Вот так же когда-то Храм восседал на таком же «Восх-оде» Грома, пока сам Гром пропадал в гостях у Таньки Сидоро-вой. От тех времён у Храма остались теперь лишь наколка на левой руке чуть выше кисти, ветер в ушах да — слёзы на глазах. Наколка безмолвно выкрикивала Танькино имя, а слёзы — про-должали выползать за границу век. Почему к «Восходам» при-тягиваются Таньки? Кажется, парень-мотоциклист назвал Терё-хину Танюхой… Лишь бы у Танюхи этой — Терёхиной — не сложилась судьба, как у другой Танюхи — Сидоровой. Да нет, вряд ли… Голубоглазый мотоциклист совсем не похож на кине-льского дворово-училищного «глав-шпа́на» Грома; в армию со-бирается, а не в тюрьму… Что то́лку — препятствовать встреч-ам влюблённых? Запретишь — всё равно ведь бу́дут встречать-ся; только — делать это станут так, что их и не найдёшь; «заши-фруются»… Пусть встречаются «легально» — всем от этого то-лько благо. Вспомни себя…

— Благодарю, дружище! — Храм, подкативший к моменталь-но разорвавшей свой поцелуй паре, неохотно слез с «Восхода», передал аппарат хозяину. — Я тебе бензин после возмещу. Ты приезжай, но не «прячься». Давай договоримся: не забредайте далеко от лагеря; встречайтесь здесь, чтобы я мог вас найти, ес-ли что. С меня ведь тоже — спрашивают за пропажу ребятишек.

— Да мы понимаем, старшой, — парень оседлал свой мотоц-икл, — не подведём. За бензин — не заботься. Не проблема.

Мотор взревел, и «Восход», оставив висеть в воздухе сине-се-рое облачко, побежал прочь от «места встречи». Терёхина про-водила его взглядом.

— До завтра, миленький… — шепнула скорее себе, потому что «миленький» был уже далеко; решительно повернулась к Храму и посмотрела в его глаза серьёзностью взрослой женщи-ны. — Пойдём? Светка ругать будет. Уши придётся затыкать…

Когда сквозь густой зелёный кустарник стали проглядывать «проплешины» лагерного пространства, Терёхина остановил-ась. Храм развернулся к ней:

— Ты чего? Пойдём, не бойся, никто не будет тебя ругать.

— Спасибо тебе! — она быстро приложила свои ладони к ще-кам Храма и, подтянувшись на носочках, поцеловала его.

Так же по-взрослому серьёзно резанув взглядом по глазам ми-лиционера, Терёхина мимолётно улыбнулась и, отвернувшись, зашагала к лагерному забору. Оказывается, шестнадцатилетние девчонки умеют очень ловко перемахивать через заборы…

… Подойдя к домику третьего отряда, Храм услышал нудные нравоучения. Кто был «чтецом», а кто «слушателем» — Храм догадался сразу. Заглянув в открытое окно, поманил вожатую кивком головы. Света Попова вышла на улицу — гневная.

— Ужасно выглядишь, — сказал Храм, взял Свету под локо-ток, увлекая её подальше от «ушей» отряда, — слушай, Свет, а стоит ли так орать на Терёхину? Разве любовь лечится нравоу-чениями? Может, просто взять и — разрешить им встречаться легально, под твоим присмотром?

— Подожди, Жень, — замялась Света, остановившись, — ты хочешь сказать…? А может, разрешить этим сикухам легально детей заиметь — по вероятной случайности? Может, мне ещё и свечечку для них подержать, чтобы они не промахнулись в сво-

их стараниях? Ты Тамаре это предложи! Удумал тоже!

— Нет, ты сама-то… Да подожди! — он не позволил Свете уйти, крепко держа её за локоть. — Свет, ты сама-то любила ко-гда-нибудь?

— Я противозачаточными пользуюсь! — «утёрла нос» Света Попова «девчачьему заступничку». — Мне уже двадцать лет, и из-за меня ни у кого не возникнут проблемы, если что…

— Да-а, — согласился Храм, — аргумент — железобетонный. То есть, ты считаешь, что «пионерки» твои — глупее тебя? Че-тыре года разница между вами. Вы — одинаковые. Почти.

— Я ничего не считаю… Пусти! — Света вырвала свою руку из Храмова «плена». — Я работаю. Ты чего об этих сикухах так печёшься? Может, это с тобой моя Терёхина… того… встречае-тся? Смотри, Женя! Это ведь её изнасиловали три года назад.

— Дура ты, а не вожатая, — заключил Храм, — брехло… И шумиху ту с «изнасилованием», наверное, ты и подняла тогда, да? А что было-то? На самом-то деле? Не знаешь?.. А знаешь, почему родители отпускают свою Терёхину в лагерь, а не держ-ат её взаперти в квартире после, как ты называешь, «изнасило-вания»? Логика — какая? Светка, ты сама — отпустила бы свою дочку туда, где её «изнасиловали»? Сказочница ты, Светка…

… — Значит, — Тамара старалась быть серьёзной, но Храм видел, как горят радостью её глаза, — ты решил поучить уму-разуму бывалую вожатую? Хорошо-о!.. Может, Жень, устроить тебя в шестой отряд? Вожатым. Справишься один?

— Один — нет, не справлюсь, — ответил Храм без раздумий, — а вот с тобой — справился бы. Надеюсь, меня — как напар-ника — ты многому смогла бы научить…

— «Бы»! — передразнила Храма Тамара. — Может, я научи-ла… «бы»… тебя… Только — как ты справился… «бы»… со мной, если так и не пришёл ко мне?.. Запомни: не бывает в реа́-льной жизни сослагательного наклонения; только в фанта́зиях оно — это твоё «бы»… Ладно, Жень, понять тебя можно. Мне — тридцать два года. И я — девушка свободная. Если к таким-то годам не выскочила замуж и не родила детей, то — никому не нужна… Была… Так? Это — принято так: поскорее выйти замуж — хоть за кого, лишь бы выйти, показать свою девчоно-чью нужность… А после — в первый же год семейной жизни «срутся» между собой по три раза в сутки и в итоге — разбега-ются по разным континентам, по судам бегают: кому когда с ре-бёнком видеться выясняют… Тебе кажется, что на меня не сле-дует обращать мужского внимания, раз уж раньше никто не об-ратил, не оценил, так? Думаешь, есть за что игнорировать меня? Ладно, не бери в голову; всё, иди…

… — Тамара — она женщина замечательная! — как бы между прочим сказал после обеда «Самоделкин», заглянув к Храму во время «тихого часа», когда весь внешний мир лагеря «вымер». — Вот только — в личной жизни ей не везёт. И умом не обделе-на, и — в теле; всё при ней. Только вот кавалеры ей попадаются — всё какие-то недостойные. Оно, конечно, понятно: принцессе подавай принца!.. Да где ж их теперь возьмёшь — принцев?!Не за алкаша ведь какого Тамаре выходить или, скажем, за нарко-мана… Знаешь, я бы и сам на ней женился, но — … Кто — она, а кто — я!.. У Тамары — высшее образование; гуманитарий — того ещё умища!.. А я — так… Технарь-самоучка… Сообразить чего — пожалуйста; а семью устроить — не, не смогу. Да что — я! Тамара ведь… пропада́ет в своей Алексеевке; что — Алексе-евка? Дыра-дырой, никаких перспектив для мозговитых людей. Так что, Женька, ты давай-ка… не обижай её. Она, может, и жи-вёт-то по-настоящему только вот эти три месяца в году, когда сюда приезжает. Тоже ведь — женщина. Понимаешь?..

… — Тебе чего? — удивилась Тамара, посмотрев на момента-льно потупившегося Храма, застывшего в дверном проёме её рабочего кабинета. — Вопросы, что ли, какие?…… Поня-а-а-ат-но… Дверь хоть… прикрой… Ну? И как ты это себе представ-ляешь — … тут?!.

Пришлось признать: условия для любви — неподходящие. Да и время: через двадцать минут закончится «тихий час» и Тамару позовёт пионерский горн — к новым делам, по дневному распо-рядку… Четверть часа — это более чем несерьёзно. Вот будет ночь — будет и пища… Ретироваться Храму пришлось в обход; чтобы не столкнуться со Светой Поповой. От одного лиха беж-ишь — непременно наткнёшься на другое. Света Попова остал-ась позади; зато прямо перед носом появилась вожатая первого отряда Катя Горнбергер. Словно из-под земли выросла! Приш-лось поздороваться.

— Жень, ты ведь всё равно ничем не занимаешься, — с ходу сказала Катя, — научи меня на гитаре играть. А я тебе за это то-же что-нибудь полезное сделаю. Ну, там — что-нибудь пости-раю или поглажу. Вечером зайду, да?

— Погладить что-нибудь зайдёшь? — спросил Храм и улыб-нулся. — Приходи. Вот только нет у меня гитары, извини.

— Ничего-ничего, у меня имеется. И утюг — тоже. Ты взял бы утюг сейчас, чтобы мне вечером с ним не таскаться…

… — Это что? — Саша-«Самоделкин» посмотрел на утюг в руке Храма. — Новый вид холодного оружия?

— Холодного? — удивился Храм.

— А какого же? Если утюг поломался — он уже не горячее оружие, а холодное.

— Утюг — вообще не относится к видам оружия, — возразил Храм, — Всё, что можно отнести к оружию, это…

— Ой, Женька, ты расспроси у своих в отделе, когда в Кинель вернёшься, насчёт горячего оружия, — очкарик повеселел, — они тебе и про утюги расскажут, и про паяльники, и про газо-вые горелки… Ты чего притащил его? Поломался? Починить?

— Да нет, пока цел, — успокоил Храм мастера на все руки, — та́к что, это — пока горячее оружие. Ты откуда?

— Набойки делал девчонкам в пятом отряде, — Саша тронул утюг рукой, — а оружие у тебя — холодное. Потрогай!..

… Вечером в своей комнате Тамара накрыла маленький стол-ик. Где-то далеко играла гитара и голос Кати Горнбергер пел грустную, но такую честную, душевную песню. Тамара ничуть не сомневалась в том, что в первом отряде и в отсутствие своей вожатой детишки не натворят глупостей. Первый — не любой другой из остальных, откуда постоянно кто-нибудь выходит в туалет и — пропадает в ночи на несколько часов. Первый — это первый; во всех положительных отношениях. Катя Горнбергер давно хотела научиться играть на гитаре — Тамара знала это. Видимо, — научилась. И поёт — красиво. Заслушаешься… Мо-жно было бы сходить к ней, затянуть вместе какую-нибудь пес-ню душевную; но… Женька придёт…

… Храм перебирал струны пальцами правой руки, почти не глядя на гриф, а Катя Горнбергер вырывала из своей души:

— В парусиновых брюках широких, залатанных, длинных
Мы бродили вразвалку, чуть набок была голова;
Мы придумали море таким, как на старых картинках,
И условились, будто открыты не все острова…

Мы придумали город, где сушатся старые сети,
Где вокзал, как причал, одинаково рыбой пропах;
Мы придумали город, в котором суровые дети,
И развешаны компасы вместо часов на столбах

Мы придумали совесть, такую, что дай Бог любому:
Если с кем-то беда, ты попробуй-ка спрятать глаза;
Если крик за окном, ты попробуй не выйти из дома;
Если в шторм кто-то тонет — попробуй гасить паруса…

А потом, как положено, возраст такой наступает:
Вырастаем из улочек детства, из нашей земли;
Стрелку компас меняет, и город придуманный тает,
И пора уходить, и пора нам сжигать корабли…

Только я обманул: я причёску сменил и походку,
Ну а парусник — сжёг… Чтоб пахуча была и крепка,
Золотой и янтарной смолой просмолил свою лодку
И отправил на ней по морям своего двойника…

Эта лодка приходит не в солнечный день, а в ненастье;
Только знаю, что если глаза мне застелет туман,
Если я промолчу, отвернусь от чужого несчастья, —
Город мой, мою лодку и имя сожжёт капитан…

В парусиновых брюках широких, залатанных, длинных
Мы бродили вразвалку, чуть набок была голова;
Мы придумали море таким, как на старых картинках,
И условились, будто открыты не все острова…*

— Давай-ка попробуй теперь сама, — Храм передал Кате Гор-нбергер шестиструнный инструмент, — держи-держи. Аккорды основные ты знаешь; переборы оставь «на пото́м», пока попро-буй боем. На гриф смотреть не стесняйся; совмещать игру с пе-нием — тяжеловато.

— Постараюсь. Только ты, пожалуйста, не смотри на меня, ладно? — Катя бросила на Храма смущённый взгляд, милицио-нер повернулся к ней боком, полагая, что сидеть, обратившись к девушке «спиной» — неприлично, невежливо.

— Какая свежесть, нежность в этом имени,
Дерзанье, молодых сердец задор;
Возьми с собою, «Юность», ты возьми меня
И выведи на жизненный простор.

Пусть говорят, что дело не в названии,
Пусть говорят, оспаривать не будем;
Познаем мы основы мироздания,
Души своей тепло подарим людям.

По тропам, по маршрутам непроторенным
Пойдём с тобою впереди ребят.
И со стихией злой не раз поспорим мы,
Мой компас, моя «Юность», мой отряд;
И со стихией злой не раз поспорим мы,
Мой компас, моя «Юность», мой отряд…*

— Восемь лет назад, — рассказала Катя Горнбергер, закончив песню, — я была на юге, в «Орлёнке»,* в дружине «Стремите-льной».* Там — в той дружине — вожатский отряд «Юность». Вот в нём — вожатые так вожатые!.. Я была маленькой пионер-кой во втором отряде, но — чувствовала себя Большим Челове-ком Вселенского масштаба… — она посмотрела на пальцы сво-ей левой руки, выставленные в аккорде на гитарном грифе, и снова ударила по струнам, начав новую песню:

— Золотою сединою
Осень хвастает стеснительно,
А по рыжей пене листьев
Уплывает вдаль «Стремительный».
Уплывает не за море,
Не за тридевять земель,
Уплывает каравеллой
В детства праздничный апрель.

«Лагерь мой, моя каравелла!» —
Шепчет сердце моё доверительно,
Обещая себе несмело:
«Я вернусь к тебе, мой «Стремительный»!»

А потом в ладонях «Юности»
Вспыхнет новая звезда,
За собою в путь поманит
Нас из детства навсегда.
Я тогда уйду отсюда
За звездой той путевой,
Только сердце не забудет
Каравеллу — лагерь мой.

«Лагерь мой, моя каравелла!» —
Шепчет сердце моё доверительно,
Обещая себе несмело:
«Я вернусь к тебе, мой «Стремительный»!»

Золотою сединою
Осень хвастает стеснительно,
А по рыжей пене листьев
Уплывает вдаль «Стремительный»…*

— А ещё, Жень, есть песня про пятнадцать поросят, которые пошли купаться в море, — вспомнила Катя, — весёлая, но сли-шком длинная, минут на сорок. Я тебе её как-нибудь в другой раз спою… Подбрось дров, костёр уже почти всё съел…

Она опять посмотрела на гриф, ударила по струнам и запела:

— Голоса печальные Песни величальные
Пропоют тебе когда-нибудь;
Ты со мной расстанешься, Ты с другой останешься;
Обо мне, пожалуйста, забудь…

Никогда теперь
Не открою дверь;
Боже, как же я устала
От своих потерь…

Не думай обо мне; В квартирной тишине
Послышатся шаги, и я приду к тебе во сне;
Я крикну: «Хватит спать! Оставь свою кровать!
По улицам ночным пойдём с тобой вдвоём гулять!..»

Ночью тучи хмурятся; Мы с тобой по улицам
Бродим, как лунатики, всю ночь;
У тебя, наверное, Настроенье скверное;
Я не знаю, чем тебе помочь…

Кончилась игра,
Уходить пора;
Доживёт ночное счастье
Только до утра…

Капризная душа, Подумай не спеша
О том, что жизнь без снов осточертевших хороша;
Пусть счастье не вернуть; Я в бесконечный путь
Отправлюсь и к тебе во сне приду когда-нибудь…*

— Грустно. Дай-ка мне инструмент… — Храм взял у Кати ги-тару и, закрыв глаза, запел:

— А ну, поговори-ка хоть ты со мной,
Подруга шестиструнная,
Да вся душа полна тобой,
А ночь — а ночь такая лунная…
Эх, раз; да ещё раз;
Да ещё много-много раз
Эх, раз; да ещё раз;
Да ещё много-много раз…*

… Эх-х, грустно, Катя, грустно!..

Ежедневно меняется мода,
Но, покуда cтоит белый свет,
У цыганки со старой колодой
Хоть один, да найдётся клиент
В ожиданьи чудес невозможных
Постучится хоть кто-нибудь к ней;
И раскинет она и разложит
Благородных своих королей…

Ну, что сказать, ну, что сказать,
Устроены так люди —
Желают знать, желают знать,
Желают знать, что будет.

Счастье в жизни предскажет гаданье
И нежданный удар роковой,
Дом казённый с дорогою дальней
И любовь до доски гробовой;
Карты старые лягут, как веер,
На платок с бахромой по краям,
И цыганка сама вдруг поверит
Благородным своим королям…

Ну, что сказать, ну, что сказать,
Устроены так люди —
Желают знать, желают знать,
Желают знать, что будет.

Время рушит гранитные замки
И заносит песком города,
Но для карт, что в руках у цыганки,
Не имеют значенья года.
Сердце млеет, гадалке внимая,
И на всех перекрёстках земли,
Выражения лиц не меняя,
Благородные лгут короли…

Ну, что сказать, ну, что сказать…*

— Да, что сказать, — раздался за спиной голос, гитара смолк-ла, Храм и Катя Горнбергер, одновременно оглянувшись, уви-дели Тамару, на плечи которой поверх платья была наброшена «цыганская» шаль, — Устроены так люди: Желают знать — Что будет!.. Я вам не помешала?.. У меня — снова бессонница. Слы-шу — поёте. Дай, думаю, схожу… Вы позволите? — она опус-тилась на бревно так, что Катя Горнбергер оказалась «камнем преткновения» между начальником лагеря и Храмом. — Дай-ка, Жень, гитару… И настроить-то — ленитесь… — терзая струны пальцем правой руки, она покрутила колки, пригнув голову пря-мо к грифу, прислушиваясь к звуку. — Вот — более-менее…

Если у вас нету дома,
Пожары ему не страшны;
И жена не уйдёт к другому,
Если у вас, если у вас,
Если у вас нет жены…

А оркестр — гремит басами,
А трубач — выдувает медь…
Думайте сами, решайте сами:
Иметь или не иметь?

Иметь или — не иметь…*

На, держи!..

Поднявшись с бревна, Тамара вручила гитару Кате Горнбер-гер и, грустно улыбнувшись, скрылась в ночи. Храм вздохнул.

— Что это с ней? — Катя изучала глазами смущение на Храм-овом лице. — Обычно спит в это время. Может, мои чего…?

— Сказала бы, — сообразил Храм, не отрывая взгляда от кос-тра, — а она — ничего не сказала. Пойду — в обход…

— Но-ормальные геро-ои, — затянула Катя, провожая Храма песней, — всегда-а идут в обход!.. Я не прощаюсь, Жень! — крикнула уже в темноту. — Загляну через полчаса…

Помнишь детские годы? Помнишь, бился ты в кровь
За меня, за меня, за меня?
Было маме заботы: то — коленка, то — бровь;
За меня…
А потом были страны, где дорог полотно;
За меня, за меня, за меня;
И стреляли душманы, и спасало одно:
За меня…

Родинка — что зёрнышко на плече видна;
За меня до донышка выпьешь ты до дна;
За меня, за меня…

Спето песен немало на бульварах ночных —
За меня, за меня, за меня;
Удивлялись ребята: ты не пел для других;
Для меня;
Все закаты-восходы ты пройдёшь вновь и вновь
За меня, за меня, за меня;
Помнишь детские годы? За меня бился в кровь,
За меня…

Родинка — что зёрнышко на плече видна;
За меня до донышка выпьешь ты до дна —
За меня, за меня…*

Ох, Женька, Женька…

11. В центре внимания.

— Нет, Женя, я не обиделась на то, что ты так и не пришёл ко мне, — Тамара была сдержанна, она умела выдерживать удары, — но мне чуточку обидно, что она́ приходила к тебе… Это — не моё дело… Но — я начальник лагеря; и это — моё дело…

— Выдай мне «пояс верности», — съязвил Храм, хотя видел, что Тамаре не до шуток, — но, если ну́жно было помочь Кате, как можно было отказать?

— Не объясняй; я тебя понимаю, — перебила его Тамара, — булочка с изюмом желаннее хлеба насущного. Что у тебя ещё?

— Я думал, у тебя ко мне какие-то вопросы. Пойду?

— Иди-иди, — равнодушие в голосе, грусть в глазах, — если будешь проходить мимо первого отряда… Ладно, иди…

… — Что, высказала тебе старуха насчёт вчерашнего? — Катя Горнбергер «нечаянно» попалась навстречу Храму. — Шипела?

— Хуже, — Храм окинул взором окрестности, — передавала тебе привет. Сказала, что ты можешь переселяться ко мне в лет-нюю эстраду, а она — ночью приглядит за твоими гавриками. Та́к что, Катюша, милости прошу; рад буду видеть тебя, слыш-ать тебя, чувствовать тебя… Кровать, правда, узковата, но — уж как-нибудь переживём.

— Ты хотел сказать — переспим? Смотри, Женька, у меня хва́тит наглости перебраться к тебе! Прямо сейчас и приду.

— Не́-е-не-не! — Храм покачал головой. — Так дело не пойд-

ёт. Я тобой, Катюша, дорожу; если тебя увидят «пионерки», гу-ляющие возле моей эстрады, они приревнуют тебя ко мне. Не за себя боюсь, поверь; за тебя.

— Очень любезно с Вашей стороны. Ты готов спать со мной, мужчина; но — не хочешь защищать свою женщину, трус!

— Лучше быть живым трусом, — признался Храм спине отве-рнувшейся вожатой первого отряда, — чем мёртвым героем. Полезнее для здоровья.

— Приду к тебе ночью, — она оглянулась; она улыбалась, — надеюсь, мне не придётся спать на улице перед твоей дверью.

— Зачем под дверью? — удивился Храм. — Можешь спать подо мной. Тамару увидишь — привет передай да поблагодари.

— Сейчас! — бросила Катя Горнбергер, не оглядываясь. — Уже поспешаю!..

В щели между дверью и косяком торчали записки. Их было десятка два, не меньше. Неподалёку прогуливали себя с самым беззаботным видом несколько «пионерок»-акселераток, иногда поглядывая в сторону жилища Храма. Собрав записки, распихав их по карманам (в кулаке не поместились), Храм открыл дверь и вошёл внутрь своей комнаты. Вытряхнул послания из карман-ов на кровать, сел рядом и стал поочерёдно разворачивать «тай-ные весточки». В первой было приглашение на свидание: «При-вет! Ты меня не знаешь, но я знаю твоего друга — Свиста. Если хочешь — приходи на волейбольную площадку, буду тебя там ждать. Незнакомка». Остальные записки были почти такого же содержания, только места «свиданий» были разбросаны по все-му лагерю. Лишь в двух посланиях было назначено конкретное время: «…в два часа ночи у озера…», «…возле старого дуба сразу после полдника…» В одном послании девчонка, заботив-шаяся о своей «репутации» и потому, видимо, писавшая посла-ние Храму «левой ногой», накарябала: «…Как прочитаешь — сожги!» Именно эта записка подсказала Храму, куда следует от-править все эти «фантики из-под чувств» — в огонь. Жечь «дра-гоценные» послания на улице, на глазах у тех, кто их писал, бы-ло небезопасно; мало ли что взбредёт в голову «гуляющим без-заботно» авторессам… Месть подростков — страшнее любой другой… Жечь в комнате — риск сотворить пожар. Храм сле-пил-скомкал все послания в один бумажный ком и — бросил в тумбочку, прикрыл дверцу.

Дневной обход лагеря Храм начал после полдника. Старый дуб находился за забором, на запретной для «свиданий» терри-тории. Возле дуба никого не оказалось, и Храм стал терпеливо ждать; женщина может позволить себе опоздать. В кустах что-то зашевелилось и — бросилось прочь. Вот тебе и здрасьте! Что теперь? Была ли этой беглянкой та, которая назначила ему «сви-дание», либо это было какое-то другое животное? Для верности подождав ещё несколько минут, Храм вернулся в лагерь…

… На волейбольной площадке, где «безвременно» были наз-начены четыре «свидания», «пионерок» было — хоть войну ки-тайцам объявляй. Побродив туда-сюда, да так и не дождавшись того, что к нему кто-то подошёл, Храм отправился в поход по другим «местам встреч». Так прогулял он до ужина, так и не встретившись ни с одной тайной поклонницей. Конечно, можно было и самому подойти к любой — первой попавшейся — «пи-онерке» и сказать… Что сказать? «Привет, я прочёл твоё посла-ние и — вот я здесь…» А если этот «палец в небо» окажется вы-стрелом, носящим название «промах»? Позорище будет!.. Но ведь — поглядывают на него. И та — кудрявая, в топе без лиф-чика, с нагло выпирающими сосками… И вон та — рыжеволо-сая зеленоглазка… Не просто же смотрят они на него! Или — просто? Просто любуются; не им самим, а его формой и кобур-ой на ремне. А может, высматривают-выжидают, когда же он уйдёт отсюда и перестанет мешать в каких-то их важных делах, не терпящих присутствия милиции.. Прошла мимо Танюха Те-рёхина, приветливо бросив: «Здравствуй, Женя!» За эти дни Те-рёхина не подвела его: Света Попова ни разу не прибегала в «милицейский штаб» жаловаться на «непутёвую»…

… После ужина Храм прилёг на свою кровать с книжкой в ру-ках. «Школьная библиотека». В лагерной библиотеке всё — из этой серии. Прочитав пару страниц, Храм понял, что он засыпа-ет. Нет, это не та литература! Положив книгу на тумбочку, вы-тянул из-под подушки то, что обнаружил в тумбочке в первую ночь пребывания в «Берёзке». Журнал носил нерусское назва-ние, текста в нём было очень мало. Зато было много картинок. Девушки на картинках — всех мастей и калибров. Свист забыл свой «срамной журнал», покидая лагерь после окончания после-дней прошлогодней смены; или, возможно, оставил нарочно, намереваясь вернуться сюда на следующее лето… Для чего тут нужен такой журнал, если здесь не рисованные, живые — ход-ят, недоумённо пожимая бёдрами, когда у них спрашиваешь: «Который час?» Счастливые — часов не наблюдают. Тамара — она так часто смотрит на свои наручные часики. Оправдываясь, говорит: «По распорядку лагерному живу…» По распорядку… Просто — несчастна; распорядок — ни при чём. Всё — из той же формулы: Несчастные — глядят на часы; чем чаще — тем несчастнее. На руке Храма тоже есть часы; но он на них почти никогда не смотрит. Зачем? Утром — Катя Горнбергер разбуд-ит. На обед — кликнет кто-нибудь из вожатых… Единственное время, которое нужно было не проспать, — два часа приближа-ющейся ночи. У озера. Выйти нужно — без четверти. Кто там будет? Кто?..

… — Ничего себе! — разбудил Храма голос Кати Горнбергер. — Откуда у тебя эти пошлости?! — она полистала журнал, ко-торый обнаружила на груди спящего милиционера. — Ты изме-няешь мне со всеми этими?!. Ха-ха-ха!

— Зачитался и уснул, — принялся «оправдываться» Храм, — к тому же, Катюша, эти все — плоские, а ты — …

— Я — вся выпуклая? Наглец! Проспал весь вечер с тремя со-тнями голых тёток да ещё пытаешься оправдать себя?!

— Факт констатирую. Ты, Катюша, страшное оружие, — при-знался Храм, приподнявшись и притянув девушку к себе, — ре-активное, не знающее преград. С именем твоим — всё ясно. А с фамилией тебе не повезло. Тебя в школе не дразнили «жидом»?

— Хочешь сказать — «жидовкой»? — догадалась вожатая. — Видите ли, мистер Юджин, Горнберг — фамилия, может, и жи-довская, но Горнбергер — это истинно германская фамилия. Ге-рманцы и ашкеназы — это два разных полюса.

— Германцы и кто? — переспросил Храм.

— Ашкеназы. Так называют евреев центрально-европейской этнической группы; хотя, по правде говоря, сейчас ашкеназы расселились по всему свету. Да Бог с ними. Хоть они и убили Его сына… Кстати, ты сам не похож ни на какого «Храмова»; не тянешь на эту фамилию. В тебе есть что-то такое от «дзэ» или от «шви́ли». Ты — грузин?

— Узбек. Чего смеёшься? Серьёзно говорю. В самой первой своей земной жизни по документам я был Фуркатом Эргашеви-чем Маматкуловым. После жизни в Самарканде я стал мордвин-ом; да ещё некоторое время — пожил в Аджарии. Но я — не «дзэ» и не «шви́ли».

— Когда ты женишься на мне… Нет, когда я возьму тебя в мужья, ты станешь Горнбергером. Францем Иоганном, ха-ха-ха!

— Ага; и реактивная Катюша будет обстреливать меня каж-дую ночь! Родишь мне десятерых детей…

— Ишь какой шустрый! Одиннадцатерых, — уточнила Катя, — одного — себе и десятерых — тебе. Только ты ведь — непо-воротливый лентяй, и мне придётся «ходить налево», что бы на-ши с тобой дети состоялись-таки, пока ты будешь читать жур-нальчики с голыми тётками… Глянь: кто-то смотрит в окно…

— Это — луна; не отвлекайся! — Храм взял Катин подбород-ок пальцами, вернул внимание её лица к себе. — Или ты стесня-ешься луны? Хочешь, зашторю окна? Тогда здесь будет совер-шенно темно, и я не увижу твоих губ.

— Ты их почувствуешь, — успокоила его Катя Горнбергер, — они для того и созданы. Смотреть можно только в глаза, для ос-тальных частей тела мужчины есть соответствующие части тела женщины: руке — рука, губам — губы…

— Да-да! Ухо — к уху, а спина — к спине!.. Но иногда так хо-чется приложить руку, скажем, к груди; и не только…

— Я к своей груди прикладывала, — вздохнула разочарован-но, — нич-чего интересного… Давай поменяемся телами, а?

— Как ты это представляешь? — удивился Храм. — Кстати, сколько времени?.. Пойду-ка… в туалет…

Катя Горнбергер осталась в комнате летней эстрады, а Храм направился в сторону туалета, сооружённого отдельным строе-нием возле лагерного забора. Это был «тактический ход»: до на-значенного времени «свидания» у озера оставалось полчаса, и «поход в туалет» был единственным поводом для отлучки из комнаты летней эстрады. Если Катя Горнбергер и смотрит в ок-но, то, конечно, видит, как милиционер вошёл именно в туалет. Сейчас Катя разденется, ляжет в постель и будет ждать Храма. Возможно, она даже уснёт после напряжённого трудового дня. Кто сказал, что работа пионерского вожатого — весёлый райс-кий отдых? Адский и зачастую неблагодарный, нервный труд. «Я сегодня за червонец три-и смены отпахал И я уста-ал, я уста-ал…»* Если ко времени возвращения «дяденьки-милиционера» Катя не уснёт, можно будет сослаться на живот — «да здравст-вует революция!» — и сказать, что часы, проведённые в диалоге нижней оконечности позвоночника с выделанным деревом «не-душистым порталом», были одними из счастливейших часов эт-ой ночи, ибо что может быть приятнее истинного облегчения от тяжести? Катя Горнбергер — учится в институте; поймёт; не ос-удит… За стенкой — в женской половине туалета — возникли два девчоночьих голоса-шёпота; звучно щёлкнула зажигалка. Храм — притаился.

— Терёхина, говорят, договорилась с нашим лагерным мент-ом и теперь ходит к своему рокеру* на Лысую Поляну ночью…

— Я писала ему записку; хотела тоже договориться… Он при-ходил на «пятачок» возле столовки, но там была Тамара, я не решилась подойти…

— Тихо… Кто-то идёт!.. Туши сигарету! Вдруг Тамара?! Ч-ш-ш-ш… Не-е, кажется, пронесло… А у пацанов никого нет?..

Шаги за дощатой стеной приблизились, и Храм затаил дыха-ние, слыша, как кто-то водится возле этой стены, пытаясь, види-мо, отыскать хоть какую-то щель и подглядеть из женской пол-овины туалета в мужскую. Щель непременно должна быть, ведь парни наверняка подглядывают за девчонками. И если девчонка сейчас ищет эту щель, то — и девчонки наверняка подглядыва-ют за парнями. Храм хотел потихоньку выйти, но половица под ногой осторожно предупредила его почти не уловимым скрип-ом: «Стой, а-то закричу!..»

— Нет, похоже, «Самоделкин» опять всё здесь замуровал… Ладушки, прикуривай… А если к нашему менту ночью прийти? Слабо́, а?..

— А если неправильно поймёт? Расскажет Тамаре; та — депо-ртирует домой… Свист не приехал, коз-зёл… Я ведь люблю его, а он — … Коз-зёл…

— Была бы тебе «любовь», если б не спираль… И тебе, и Сви-сту твоему… Серебро — лучше меди… Я матери сказала, что не видела; а-то она меня убила бы — верняк…

Храм вспомнил, как он интересовался у Оксаны, с которой то-рговал на базаре, как работает мультилоуд. Поупрямившись, та всё-таки раскрыла ему секрет действия: «живчики» бегут по ви-ткам спирали, а к окончанию пути у них «кружится головка и отсыхает хвостик», они — обессиленные — сходят с дистанции и погибают, подобно красным рыбам, дохнущим в нерестовых «марафонах». Тогда — несколько лет назад — Храм поверил в эти сказки Оксаны. Он не мог не верить Оксане. Лишь после ар-мейской службы, когда Храм и Комар ездили в гости к девчонк-ам из педагогического училища, Лиза объяснила ему истинный секрет работы мультилоуда: химия — и никаких «физических упражнений» для «живчиков»; и ещё Лиза искренне посмеялась над знаниями Храма в этом вопросе. Просвещаться — никогда не поздно. Век живи — век учись; всё равно помрёшь дураком.

— Кажется, за стенкой кто-то есть… Эй! Ты там есть или тебя там нет?! Ответь в щёлочку — куда тут можно приложиться?

— Возьми да зайди на ту половину, — посоветовал подруге второй голос, — может, это мент за нами подглядывает…

Храм почувствовал себя озорником, застигнутым на месте преступления; но с места не двинулся: в учебном центре были занятия по психологии преступника; «на воре шапка горит»; «кто спокоен — тот не виноват». Терпение… Терпение всегда вознаграждается. Нетерпеливый всегда проигрывает… Девчон-ки ушли. Теперь можно дышать…

… На берег озера Храм пришёл, когда до двух часов ночи ос-тавалось несколько минут. Тихо шуршала волна, набегая на бе-рег и — откатываясь… «Тихо-тихо шумит прибой, Плачут чаеч-ки еле слышно; Я — один; значит, я — стобой; Значит, нет ни чужих, ни лишних…» Из куста осторожно вышла… Катя Горн-бергер! «Значит, нет ни чужих, ни лишних…» Выследила-таки! Города берут нахрапом, и Храм отважно вышел навстречу вож-атой первого отряда. Та — смутилась, увидев милиционера; нет, она сюда пришла явно не к нему!..

— Я думала, — призналась Катя Горнбергер, не заметно для Храма покраснев в темноте, — что это кто-то из моих мальчиш-ек подложил записку мне в тапочку; мол, приходи к двум часам ночи к озеру. Вот — пришла; уже хотела его… отругать за ноч-ные похождения по территории. А это — ты! И ведь как всё раз-ыграл! «В туалет»! Арти-и-ист ты, Женька! Я уже сама собирал-ась у тебя отпрашиваться «в туалет». Не успела — ты сам пош-ёл… А ты — молоде́ц! — она обхватила руками его шею, при-тянулась, поцеловала. — Так романтично всё придумал! Озеро! Ночь!.. И — туалет!. Я бы не додумалась сочинить та́к! Роман-тично — до смеха! Люблю тебя!..

— Подожди, — признался Храм, когда его губы освободились из плена губ девушки, — я тоже сегодня получил записку. Вер-нее — вчера. Тоже: в два часа ночи, у озера… Ай-я-яй! Катька, нехорошо вот так разыгрывать доверчивых милиционеров! Тебе — шуточки, а я пришёл сюда… м-м-м… спасать жизнь челове-ческую; вдруг какая-нибудь несчастная от любви безответной топиться задумала? А это — твои проказы! Ладно, — примири-тельно поцеловал Катю, — считай, что шутка твоя удалась!

— Моя? — Катя Горнбергер не наигранно рассердилась. — Ах, ты, негодник! Сейчас же признайся, что это — твои шуточ-ки! Иначе придётся убить и тебя, и себя; серьёзными чувствами не шутят. Нет, себя, пожалуй, убивать не буду; я — невинная. Дай мне пистолет!

— Пистолет? Возьми… Ты им пользоваться-то умеешь?

— Слушай, он тяжёлый… — Катя покачала пистолет на своей ладони. — Таким и убить можно, если хорошенько ударить. А где здесь кнопочка, на которую нужно нажать, чтобы выстрел-ить? Женька, научи меня стрелять по звёздам! Подстрелю звез-ду — загадаю желание, пока она будет падать!

— До небесных — не достанешь из пистолета; а эстрадные — … они же не виноваты, что кому-то не нравится их творчест-во… Смотри: снимаем с предохранителя, пальчиком — вот так; теперь левой рукой отводим назад затворную раму; нет, отпус-ти, она сама вернётся, там пружина есть; всё, теперь — направ-ляй руку вперёд, не бойся — вон на ту звезду, видишь? Ну — нажимай на спуск… Ну же!..

Выстрел прогрохотал, раскатился эхом по окрестностям. Рука Кати качнулась, пальцы расцепились, пистолет упал на песок.

— Женька, смотри! — рука, в которой ещё секунду назад был пистолет, указательным пальцем целилась в небо, медленно уп-лывая вправо-вниз. — Я попала! Я по ней попала! Видишь: она — падает! А ты говорил: не достанет! Давай, тоже загадывай желание!

По небу действительно летела маленькая, едва заметная иног-да мигающая точка. Катя — ликовала. Храм подобрал с песка пистолет.

— Женечка, миленький, ты видел?! С первого раза попала! — детский восторг хлопал в ладоши. — Дай-ка ещё разок…

— Вот уж нет, — не согласился Храм, не желая снова подбир-ать оружие с песка, — так ты все звёзды с неба посбиваешь; что другим останется? Катюшка; мою любимую подстрелила; на что теперь любоваться буду?.. Нельзя бросать оружие на землю.

— Он сам выпрыгнул, — вожатая свалила вину на железку, не способную возразить, — он у тебя не приручённый какой-то…

— А-а-а! Вы уже здесь?! — из кустов выскочил Григорьич. — Тоже слышали? Это стреляли из обреза! Точно! Я этот звук из миллионов звуков узна́ю! В меня уже стреляли из обреза, я этот звук навсегда запомнил!

— Жаль, что не Катюша в тебя пуляла… — негромко пробор-мотал Храм. — Иди домой, Григорьич, всё — под контролем.

— Какой — «домой»?! — возмутился Григорьич, готовый на любой подвиг. — А преступника ловить кто будет? Ты?!

— Почему нет? — ответила старому партийцу Тамара, выходя из зарослей. — У Жени есть пистолет; и обязанность — престу-пников задерживать.

— Меня, значит, вы здесь не задерживаете? — догадался Гри-горьич. — Эх-х, люди, люди!..

— Дай мне тоже пальнуть, — Тамара протянула к Храму пра-вую ладонь, словно за «милостыней», как только шаги Григорь-ича растворились в ночи, — а-то — Кате можно, а начальнику лагеря — нет?

— Я и не делала ничего… — на полуслове Катя Горнбергер вспомнила, что врать нехорошо. — Ну, разве только разок. Но — я не хотела…

— Конечно не хотела, — согласилась Тамара и посмотрела на звёздное небо, — и всё-таки — сбила её, да? Здесь явно не хва-тает одной. А одна — лишняя; нужно сбить.

Храм достал из кобуры пистолет и передал его Тамаре. Та (было видно) с оружием обращаться умела. Грянул второй выс-трел. Пуля улетела в небо, но все звёзды остались на своих мес-тах. Храм подобрал с песка вторую гильзу, спрятал в карман, к первой…

— Вы слышали?! — из кустов выскочил Григорьич. — Это где-то рядом!. Хорошо, что я не успел уйти; что вы без меня де-лали бы?! Та-ак… Вы двое — туда; ты — вон туда; а я — слева зайду… Сейчас мы его возьмём! Айда!

— Сумасшедший мужик! — вырвалось из Храма вдогонку ис-чезнувшему в зарослях Григорьичу. — Бывают же люди!

— Да… Если бы на свете не было вот таких, как ты сказал, су-масшедших и участливых, болезных за общее дело, то и Родины да-авно не было бы. — торжественно-серьёзно произнесла Там-ара. — На тысячу умных тру́сов, вроде тебя, — она посмотрела на Храма, — обязательно найдётся один сумасшедший Саша Матросов,* который бросится на амбразуру и ценой своей жиз-ни спасёт жизни тысяч трусливых умников. Пусть Григорьич кажется смешным и нелепым, но можно быть совершенно увер-енным в том, что он никогда не пройдёт мимо человека, которо-му плохо или которого обижают. Григорьич ставит обществен-ное выше личного. В этом всё его величие…

… Тамара лежала в своей постели и пыталась уснуть. Устал-ость прожитого дня никак не хотела подчиняться сну. Возмож-но, всё дело было в этом взрослом мальчишке с восточными че-ртами лица, обручальным кольцом на безымянном пальце прав-ой руки и — вожатой первого отряда в его постели. Горнбергер — молода. Моложе Тамары на дюжину лет. Для женщины такая разница — катастрофическая. В прошлые годы на сменах было намного легче. Свист был «хорошим мальчиком». Нынешний Женя — «мальчик плохой»… Может, не следует акцентировать внимание на молодых да женатых? Взять да выйти замуж за Са-шу-«Самоделкина»? Хороший мужчина: хозяйственный, на все руки мастер. С таким никогда не пропадёшь. Возраст — самый подходящий. Душа? Есть ли ещё на свете подобной душевности человек, как этот «Самоделкин»?! Очкарик? Что с того? Зато душевности — на десять дивизий себялюбивых красавчиков… «Тик-так — ходики; Пролетают годики; Жизнь — не сахар и не мёд; Никто замуж не берёт…»* Потому что в песне поётся не-правильно! Нужно петь: «Тьфу на эту ерунду; Сама замуж не иду!» Надо попросить «Самоделкина» сделать что-нибудь. Но-вую лампу в этой спальне; плафон. Сделает. А после — попрос-ить починить магнитофон; только — сперва нужно этот магни-тофон сломать… Саша сделает. А после — попросить сделать ребёнка. Сможет ли «Самоделкин» сделать ребёнка? Это — как попросить… Спать. Спать. Спать…

12. Го́мер.

Храм и Комар пришли в магазин, где ненаглядная Оля Панина торговала всевозможными продуктами питания для тела и дари-ла покупателям свою красоту — для души. Вид Девушки-«Вдо-хновения» был бесценным. Купив очередную шоколадку, Храм, как обычно, оставил её красавице-продавщице. Оля, раскрыв картонную коробку, выкатила из неё две «шпалы», завёрнутые в фольгу. Одну «шпалу» с шоколадом Панина, освободив от фо-льги, надкусила, протянув оставшуюся часть Храму. Храм хот-ел сказать Девушке-«Вдохновению»: «Я не ем шоколадок!» Но — не решился. Пальчики Паниной ловко закинули шоколадное «полешко» в топку Храмова рта. Шоколад был до безумия вку-сен; Храм зажмурился… Открыв глаза, он вдруг увидел ночь. Словно кто-то выключил не только свет в продовольственном магазине, но и солнце в небе.

— Комар, — боясь своих же слов, еле-еле выговорил Храм, когда, поморгав, понял, что ничего не видит, — я, кажется, ос-леп… Комар, ты где? Ты-то хоть не бросай меня! Кому я теперь буду нужен такой… слепой… Такой… как Го́мер!..*

Панина не кричала. Может быть, подумала, что Храм в очере-дной раз шутит. А Храм — смотрел сквозь неё. Гомер…

— Спокойно, братуха! — Комар медленно поводил ладонью перед лицом Храма, чьи глаза никак не реагировали на эти дру-жеские манипуляции. — Ты просто… допился. Панина, не строй идиотские рожицы! Звони в «скорую» скорее!..

«Скорая» подъехала в установленное нормативами время — ровно через час и восемь минут. За это время Комар запросто мог довести Храма до больницы пешком, вернуться со слепым другом обратно в магазин к Паниной, съесть ещё пару шоколад-ных «шпал», рассказать Девушке-«Вдохновению» пару-тройку анекдотов («посолёнее») и снова проводить беспомощного в своей слепоте Храма до больницы. Но, раз уж медлительная «скорая» была вызвана, пришлось терпеливо ожидать её прибы-тия; чтобы Панину не оштрафовали за ложный вызов государст-венной машины. Погрузили Храма в «скорую». Спустя две ми-нуты подъехали к больнице. Комар записывал всё, что надикто-вывала ему дежурная медицинская сестра: тапочки, полотенца для лица и для ног, зубные щётку и пасту, мыло, стакан — не надо, потому что выпивать Храму уже не придётся… Записав заодно домашний телефон медсестрички (девушки достаточно привлекательной и совершенно свободной от мужа, кавалеров и прочих нелепостей), Комар пошёл за вещами, необходимыми Храму в больнице…

… Храм лежал на кровати в палате и смотрел перед собой — в

потолок. И — ничего не видел. Гаркнув («Эй, есть тут кто-ниб-удь?»), Храм понял, что в палате он — один. Было обидно: так-ой молодой и такой несчастный… Все мечты — к чёрту; вся мо-лодая жизнь — насмарку. Кому он — Го́мер — нужен?! Мари-не? Сколько «счастья» он уже успел подарить своей жене?.. Му-рзилке? Она найдёт себе другого «извозчика»!.. Паниной? Да у Девочки-«Вдохновения» таких воздыхателей — полный Кин-ель! Зрячих!.. Закрылось «зеркало души»… Кто-то дотронулся до руки Храма, и холод обжёг, пронял до костей. Жмурки! До слёз… Комар? Жена?

— Прости, — голос Девушки-«Вдохновения» заставил Храма вздрогнуть и повернуть голову влево — на звук; но Храм нико-го не увидел, — я хотела пробиться к тебе сразу, но… мама — строгая; говорит, что я — не пара тебе, а ты — не пара мне. Моя мама — она такая… Она — хорошая. Но она — моя мама… Ты нравишься мне, Храмов. И я готова стать твоей женой. Это да-же хорошо, что ты ослеп; когда я постарею и стану некрасивой, ты будешь любить меня с прежней силой, потому что для тебя я останусь такою, какая я сейчас. Храмов, я принесла тебе апель-сины, яблоки и виноград. Тебе сейчас необходимы витамины, потому что я хочу иметь здоровых детей. Если бы ты не ослеп, я не согласилась бы стать твоей женой, потому что… Но теперь — ты не сможешь изменять мне, потому что слепой ты не нуж-ен никому. Я люблю тебя, Храмов! — она поцеловала его; толь-ко — почему-то в лоб…

… Он открыл глаза, потому что почувствовал: в палате кто-то есть. В глазах — лишь чернота. Только мозг — рисовал неверо-ятные картины и образы… Проще всего: спросить — «Эй, кто здесь?» — и ждать ответа; не гадать.

— Кто здесь? — бросил Храм в темноту, когда уже не смог продолжать терпеть молчание невидимки. — Панина? Оля, ты?

— Сволочь! — голос Марины не мог произнести чего-либо иного. — Вот так, значит, ты болеешь?! Даже слепой продолжа-ешь шляться по бабам… А говорят, что муж может узнать жену по одному лишь её дыханию. А ты…

— Понимаешь, родная, — приступил к оправданиям Храм, —

я не думал, что ты придёшь сюда. Лежу, мечтаю о тебе. Ты же знаешь, что мой язык — живёт сам по себе; может ляпнуть вся-кую чушь в любой момент. Я всегда думаю только о тебе, люб-имая. Только о тебе. О том, как мы с тобой могли бы жить. Ты родила бы нам троих детей, красивых, как ты. Я сделал бы всё, что ты пожелала. Ты знаешь, я это могу. Вот только… нужен ли я тебе такой — слепой? Скажи…

— А я думала, — ответил голос Ленки Власовой, — что тебе Панина нравится, а не я. Спасибо! — губы Мурзилки жарко до-тронулись до губ Храма. — Говорят, только настоящее несчас-тье способно сблизить людей. Я верю, — Ленка Власова изобр-азила пальцами перед раскрытыми глазами Храма несколько не-приличных фигур, но Храм на эти пошлости никак не отреаги-ровал, — что ты действительно ослеп. Но ведь ты почувствовал, как я появилась здесь, да?! Храмов, я буду любить тебя всю на-шу жизнь! Я буду любить тебя все свои дни и все твои вечные ночи! Ах, как я буду любить тебя, Храмов! Я буду любить тебя здесь и сейчас!..

Оказалось, Ленка Власова — человек слова. И — дела… Она действительно сдержала своё слово. Она любила Храма прямо в палате, и никто своим появлением не посмел помешать ей. Они были счастливы… На прощание Мурзилка обожгла Храмовы губы своим поцелуем и, пообещав непременно заглянуть вечер-ом, ушла.

— Я буду ждать тебя, Власова, — сказал Храм, оставшись в одиночестве, слёзы преданности катились из его глаз, — только ты способна сделать меня самым счастливым мужчиной в мире. Не жена, не Панина, а — лишь ты. Я люблю тебя, Власова!

— С-скотина! — ответил ему голос Марины, звонкая горячая пощёчина легла на его левую щёку.— Я всё видела! И всё слы-шала! С кем, Храмов, я прожила всю свою молодость, всю свою жизнь?! Кому отдала я свои лучшие годы цветения?! За что?!.

— Не ругайся, милая, — Храм повернул голову влево, но Ма-рина так и осталась невидимкой, — ты ведь знаешь: мой язык живёт сам по себе… Ну, и некоторые другие части тела — тоже иногда… Но душа моя — она принадлежит только тебе, Мари-ночка! Моё тело может творить всякие мерзости, но душа моя — она лишь для тебя, любимая…

— А как же я? — робко-разочарованно поинтересовался голос Девушки-«Вдохновения». — Храмов, ты должен определиться раз и навсегда: кто тебе нужен? кого ты любишь?.. Признайся; не бойся — я здесь одна. Ты любишь меня?

— Дай мне свою руку, — попросил Храм, боясь, что голос вновь поменяется на чей-то другой, — я хочу чувствовать твоё тепло… Вот так, — удовлетворённый холодным прикосновени-ем девичьих пальцев, Храм жадно обхватил девчоночью кисть обеими своими руками, — теперь я не боюсь потерять тебя. Ведь ты всё-таки пришла ко мне… Знаешь, милая, только те-перь я понимаю, как ошибся, когда женился на Марине…

Голос Марины поодаль выдохнул: «Сволочь!» Дверь палаты громко хлопнула; но Храм уже ничего не боялся, потому что холодные пальчики остались в его руках, обещая подарить ему новую жизнь, полную любви и счастья.

— Она ушла? — спросил Храм. — Да и чёрт с ней!.. Ведь у меня осталась ты, моя любимая! Я так счастлив! Ты не бросила меня! Только ты способна сделать меня счастливым. Наверняка ты лучше Власовой, которая прыгает в постель к любому чело-веческому существу не женского пола и способна думать сов-сем не той оконечностью своего позвоночника — не головой…

Отдалённый голос Ленки Власовой проскрипел: «Ну и парши-вец же ты!» — после чего палатная дверь хлопнула громче, чем после бегства Марины.

— Они ушли? — спросил Храм у оставшейся при нём холод-ной руки, ласково шевелившей пальчиками в его руках. — На-конец-то мы одни! Я так люблю твои серые глаза!..

— Глаза у меня — синие! — возмутился голос Ирины Алекса-ндровны, а холодная рука вдруг выскользнула из рук Храма. — Женька, ты так и не решил: что же тебе нужно от жизни… Кто нужен… Ты так и не понял ничего, не разобрался в себе же… Прощай!..

— Нет, нет, подожди! — Храм схватил руками пустой тёмный

воздух; и ещё раз; и ещё. — Дай мне ещё один шанс! Пожалуй-ста… Не уходи… Я, — он заплакал, — не могу так больше. Ты знаешь, как сильно я люблю тебя… Мне не повезло: я родился слишком поздно и не смог попасть в Афганистан… Теперь я по-нимаю: лучше уж погибнуть, чем лишиться тебя… Ты ведь по-мнишь, как я приходил к тебе? И ты всегда была рада видеть меня… А я?! Как счастлив был я, когда видел тебя, твою улыб-ку… Дай мне свою руку… Пожалуйста… Мне плохо… (Он по-чувствовал, как холод девичьих пальцев коснулся его руки; ста-ло спокойнее) Спасибо, милая моя! Я знал, что только ты спосо-бна понять меня. Все эти «молодухи» — сплошное ничтожест-во; у них одно лишь на уме:…… Ты свозишь меня в Германию, да, Ирочка?..

— Что-о?! — голос Девушки-«Вдохновения» прозвучал над ухом Храма, а холодные пальчики вырвались из его рук. — Храмов, так ты говорил это всё не мне, а этой… дряхлой сине-глазке?! А я-то, как ду-ура… Сволочь ты, Храмов!..

Дверь палаты хлопнула ещё раз. Но ведь, когда уходила оско-рблённая Ирина Александровна, дверь почему-то не хлопала; вероятно (подумалось Храму) «немка» — здесь, в палате… Гос-поди! Конечно! Ирина Александровна — девушка высокообра-зованная! Она не позволит себе хлопнуть дверью даже во гневе. Ушла — бесшумно; унесла свою боль — в душе; дверь не вино-вата в причинах человеческих переживаний, как не виноваты и разлетающиеся на осколки тарелки, и разбиваемые телевизион-ные экраны, и выбрасываемые с балконов холодильники, и уби-вающие ножи и молотки; как не виновато безмозглое оружие, лишь выполняющее волю того идиота, в руки которого оно по-падает… Теперь ушли все: жена, Мурзилка, Ирина Александро-вна и Девушка-«Вдохновение»… Или, может, «немка» не ушла? Затаилась?

— Ирина Александровна? — нерешительно выбросил под по-толок палаты Храм. — Ты здесь? Я вижу тебя, Ира!..

Он действительно видел! Девчоночье личико принимало всё более отчётливый вид; словно туман рассеивался. Когда глаза были уже ясно различимы, Храм понял, что это — не знакомые ему глаза. Молодая медсестра смотрела на Храма, улыбаясь. Справа — кто-то шевелился: на соседней кровати лежал другой больной мужичок.

— Ты очень долго спал, — сказала Храму медсестра, — и бре-дил. Тебе снились девушки? Ты разговаривал сразу с несколь-кими женскими именами… Ничего, теперь тебе станет лучше. Через неделю тебя выпишут отсюда. Отдыхай…

— Подожди! — Храм схватил за руку медсестру, поднявшую-ся с его койки. — Но ведь я же был… Го́мер!

— Почему «был»? — спросила медсестра и улыбнулась, не отдёрнув руку. — И почему «по́мер»? Ты — не «помер», тьфу-тьфу!

— Да нет же, — уточнил Храм, — я не то имел в виду. Ты не поняла; я сказал не «помер», а — «Го́мер». Я — был ослеплён…

— Спасибо! — она сделала вид, будто смутилась и весьма по-льщена. — Мне многие говорят, что я — мила и ослепительна.

— Да нет же! — Храм почти разозлился. — Я не то имел в ви-ду… То есть, ты, разумеется, ослепительна, красива и мила, но не в этом теперь дело!.. Я прекрасно помню, что я ничего не ви-дел! Я был слепой, как древнегреческий сказочник — Го́мер!..

— Не Го́мер, — уточнила медсестра, — а — Гоме́р; правильно ставь ударение. А-то: Го́мер-по́мер… Всё?

— Как это — всё? — возмутился Храм. — Скажи мне: меня оперировали? Хочу сказать «спасибо» врачу, который меня спас от слепоты.

— Можешь сказать своё «спасибо» мне, — предложила ему медсестра, — потому что не врач разбудил тебя, а я.

— В смысле? Мне всё это — приснилось, что ли? Про слепо-ту?.. — догадался Храм, выпуская из рук медсестричкину руку. — Всё — приснилось…

— Меня зовут Лёха, — представился мужичок, сидевший на соседней больничной койке, — я — штангист. Видал?! (Он пов-ернул голову влево; на голове его была вязаная шапочка-«пету-шок», на которой красовались печатные буквы: «Сараево-86») Я был на той Олимпиаде, но — не выступал. Потому что Олимпи-ада та была — зимняя; а я — штангист. Был. Вот — надорвался слегка на тренировке; возраст, всё-таки… Пятьдесят два — это не двадцать…

Лёха угощал Храма сладким чаем и шоколадными конфетами. Шоколад Храм ненавидел; но шоколадные конфеты — любил. Заедать сладкий чай конфетами — экзотика. Зубы Храма зуде-ли: «Перестань издеваться над нами, а-то ка-ак разболеемся!..» Всякий раз после чаепития с Лёхой Храм отправлялся в ванную комнату — чистить зубы. Лёха — судя по его признанию — ле-жал в больнице уже два месяца. Вроде — здоровый мужичок; каждое утро Лёха поднимал руками под потолок тумбочку, на-битую гостинцами: раз-два, вверх-вниз… и так — двадцать раз; зарядка… Однажды Храм попробовал сделать такую же заряд-ку, но не смог оторвать тумбочку от пола; огорчился и впредь делать такую зарядку не пробовал. Уколы Храму делали прямо в палате. Медсестричка приходила со стальным лотком, брала с него шприц и говорила Храму: «Задницу показывай!» Все мед-сестрички — ужасные извращенки!.. Проснулся Храм от прико-сновения тёплой руки. Повернулся — она, медсестра; прошеп-тала осторожно: «Айда со мной — на процедуры!..»

— Какие процедуры?! — прошептал ей в ответ Храм и поко-сился на спящего Лёху, представлявшего всему миру свою спи-ну, отвернув лицо к стене. — Ты же недавно делала мне укол. Теперь — только после обеда. И зачем — идти? Всегда тут де-лали уколы, в палате…

— Пойдём, пойдём! — она шептала ему в лицо, боясь, види-мо, разбудить Лёху. — Мало ли, как и что было всегда. Я не мо-гу ждать до обеда. Мне нужно провести с тобой процедуру… прямо сейчас. Ты ведь никогда не был трусом, не боялся проце-дур. Пойдём… Я постараюсь сделать всё так, чтобы тебе не бы-ло больно… Это займёт много времени… Но — я умею это де-лать, можешь не сомневаться!..

«Кто бы сомневался!» — подумал Храм и выбрался из-под од-еяла. Пружины койки предательски заскрипели, но Лёха не про-снулся, не обернулся. Втиснув ступни в озябшие тапки, Храм поднялся на ноги и пошёл следом за медсестричкой. Она шагала прямо перед ним, и её фигурка не отпускала взгляда Храма. Ру-ка Храма потянулась вперёд и коснулась спины медсестры; бы-стро соскользнула вниз, замерла на выпуклом мягко-тугом, не пощупать которое сейчас для Храма было просто невозможно. Медсестра остановилась, нашла своей рукой руку Храма, отш-вырнула её: «Нельзя!» Оглянулась, посмотрела в его глаза пре-строго… Пошла дальше по коридору… Храм шёл за ней след-ом, думая: «Ну да, конечно… Не в коридоре же… Потерпеть до процедурной, а уж там… Потерпеть десять секунд… До проце-дурной…»

В процедурной медсестра зачем-то принялась раскладывать на металлическом столике шприцы и какие-то железяки.

— Ложись на топчан! — решительно приказала она Храму, и тот послушно лёг спиной на холодную оранжевую резину кле-ёнки, ледяная кожа которой прожигала даже сквозь броню спо-ртивного костюма Храма. — Не боишься?

— Я к э́тому уже привык, — признался Храм, глядя на её спи-ну, — а вот ты — не знаю. Приятно, конечно, когда девушка де-лает это сама, но…

— Никаких «но»! — она развернулась, шагнула к топчану. — Я — профессионал своего дела (шприц плюнул вверх тонкой струёй из иглы), можешь быть уверен: я тебя не обижу. Закатай рукав; сперва я должна ввести тебе глюкозу…

Храм потянул вверх по руке рукав своей спортивной куртки; медсестра присела на корточки перед ним. Строгая!..

— Держи жгут! — «строгая» потянула широкую красную ре-зиновую ленту вниз, и та впилась в бицепс руки Храма. — Дер-жи-держи; крепче держи; помогай мне, одна я не справлюсь… Вот так… Не щиплет? — она уже успела ввести иглу шприца в синюю жилку Храмовой руки в области локтевого сгиба. — Ку-лак разжимай; и отпускай жгут! — сквозь иглу пробежало что-то бордовое и ворвалось в бесцветную прозрачную жидкость внутри шприца, смешалось, обагрило. — Вот… Хорошо…

Медсестричка вводила окровавленную глюкозу медленно-ме-

дленно, словно испытывала от этого дурацкого процесса насла-ждение. Храм лежал на топчане и чувствовал себя подопытным кроликом. Это ведь бесспорно и ясно: для медицинских работ-ников все больные — всего лишь рабочий материал, не более. Как скульптор лепит из глины свои творения, разбивая на чере-пки всё, что не понравится, так и врачи… От ошибок не застра-хован никто… Поиск. Поиск всегда и повсюду. У всех. Только опытным путём подтверждается и закрепляется теория… Храм лежал на топчане, гоняя по извилинам мозга мысли: «Сколько же литров ты, милая, затеяла впрыснуть в меня? Я и сам впрыс-нул бы в тебя — не меньше!.. Я — подопытный кролик… Дайте мне для опыта крольчиху, и я покажу одуряющие результаты по скорости и качеству!..» Медсестричка не слышала мыслей Хра-ма, но наверняка догадывалась о них. Вытянув из его руки иглу, она сказала:

— Теперь немного полежи, а после — продолжим. Пусть глю-коза разойдётся по твоему организму. Не вставай, ты должен полежать… — она отвернулась и отошла к металлическому сто-лику, доставляя видом своей фигуры страдания Храму, вынуж-денному снова (глупо!) ждать. — Понимаю, что тебе хочется уйти отсюда. Но я ещё не закончила…

Какой — уйти?! Храм не собирался уходить из процедурной! По его телу разливалась новая сила, готовая выплеснуться нару-жу. Он это чувствовал. Медсестричка (видимо, нарочно) продо-лжала стоять к нему спиной. Дольше эта «пытка» продолжаться не могла. Медсестра мурлыкала себе под нос какую-то песенку, руками копошась в разложенных на столике железках. Храм ос-торожно поднялся с топчана и в четыре бесшумных шажка ока-зался нос-к-затылку с медсестричкой. Левая рука Храма, обогн-ув по воздуху тело медсестры, проворно и уверенно опустилась на девичью грудь; правая его рука тем же временем пошла ещё дальше — ниже… Медсестричка развернулась к больному ли-цом; глаза её горели возмущением; но Храм свято верил в древ-нюю истину: зачастую женское «нет» означает совершенно обр-атное. Теперь, когда медсестра развернулась и предстала взгля-ду Храма своим милым личиком, левая его рука лежала на прав-ой лопатке девушки, а правая рука на левой ягодице медсестры.

— Всё, можно заканчивать, — раздался за спиной Храма го-лос дежурного врача, — о-го! Я, похоже, помешал? Что это тут происходит?!

— Я не давала ему никакого повода! — выпалила медсестра, вырываясь из рук Храма. — Это всё он…

… — Я на твоём месте и сам не прочь бы с ней… — признал-ся дежурный врач, провожая Храма до палаты. — Но она — за-мужем. Понимаешь? За мной… Понимаешь… Хочется чего-ни-будь… свеженького. Понимаешь? Неинтересно в сотый раз пе-речитывать одну и ту же книжку. До дыр…

— Сходи в библиотеку, — посоветовал Храм, — посиди в чи-тальном зале. На дом — лучше не бери. Жена не поймёт.

— Ты к моей больше не лезь, — посоветовал в ответ дежур-ный врач, — по крайней мере — при мне. Морду тебе разобью, если ещё раз увижу… А ведь ей — понравилось! Я — видел… Ты же тоже женат (кивнул головой на правую кисть Храма), су-дя по кольцу. Слушай, что, если нам с тобой поменяться жёна-ми — на месяцок? Обоим; чтобы всё было честно… Подумай…

Предложение показалось Храму заманчивым; повалившись на свою палатную кровать, он стал думать: как сказать Марине, что в течение месяца ей придётся быть женой врача? Смешно! Поймёт ли? Смешно!.. А вдруг — Марина согласится?! Если со-гласится, то — вернётся ли после этого месяца к своему «закон-ному супругу»? Что, если ей понравится быть «врачихой»? Ес-ли она не простит Храму того, что он жил целый месяц с… ах-х какой медсестричкой? Простит ли сам Храм своей законной же-не её открытую месячную измену ему с врачом?.. Мысли роил-ись в голове осиным роем, жалили; Храм отвлёкся от них лишь тогда, когда в нос ударил резкий запах хлорки. Старушка-санит-арка протирала стены палаты влажной тряпкой: «Уборочка, сы-ночек…» Лёха никогда не упоминал о том, чтобы за два месяца, проведённых им в этих больничных стенах, его хотя бы раз тра-вили хлорным запахом. Лёха всё так же помалкивал, хотя всегда имел обыкновение выражать своё недовольство открыто и гро-мко — по любому поводу-раздражителю. Храм повернул голо-ву вправо и только теперь заметил, что кровать Лёхи была пус-та. Выйти покурить штангист не мог — не курил. Вероятно, Лё-ху выписали, потому что от постели его не осталось даже мат-раса. Металлический скелет соседской кровати был худ; пружи-ны-«рёбра» были сплетены в сеть. Тряпка санитарки пробежала по Лёхиной кровати… Закончив отработку своей зарплаты, сан-итарка подхватила пухлой рукой ручку ведра, пошла к выходу.

— Мать, — окликнул её Храм, — тут это… Лёха свой телеви-зор забыл. Надо как-то передать ему… Я и так обойдусь.

Телевизор был маленький, с кинескопом монохромного изоб-ражения. Стоял этот аппарат на второй тумбочке, которую Лёха не использовал в своих упражнениях. Валяясь на своей койке, Лёха часами смотрел спортивные передачи и сулил Храму: «Бу-ду выписываться — оставлю телек здесь. Без него со скуки-то тут помрёшь…»

— Так ведь телевизор-то он тебе оставил, — ответила, огляну-вшись, заботливая санитарка, — та́к что смотри на здоровьице.

Лёху давно нужно было выписывать. А-то — продержали здо-ровяка в палате. Два месяца! Ни тебе нормальное железо потяг-ать, ни тебе побегать — километров несколько… Всему прихо-дит конец; всякой пытке. Повезло Лёхе: выписали-таки!.. А тут — лежи, страдай от уколов в задницу, когда перед глазами пос-тоянно мелькает другая задница — медсестрички, такая соблаз-нительная! Терпи тут!..

— Я телек посмотрю? — заявил заглянувший в палату мужик-больной из соседнего спального помещения стационара. — Мне Лёха разрешил, Царство ему Небесное…

— Царство Небесное? — переспросил Храм, бросив вопроси-тельный взгляд на металлический скелет пустой Лёхиной крова-ти. — Его ж выписали…

— Выписали, выписали… — согласился мужик, включив те-левизор и устраиваясь «поудобнее» на кровати Лёхи, подложив под себя на металл сетки прихваченную с собой подушку. — Ногами вперёд выписали… Ты разве не знал? Хорош же ты — соседушка!..

Только сейчас Храм понял, зачем медсестра «утащила» его за

собой в процедурную, хотя до этого все процедуры делала в па-лате; почему «тянула время» со всеми этими безобидными глю-козами; нужно было вынести из палаты Лёхино неживое тело; Храм — мог неправильно отреагировать на это «мероприятие», разволноваться… Теперь было понятно, почему дежурный врач предложил ему «обменяться жёнами на месяцок»; забил Храмо-ву голову отвлекающей задачей, чтобы тот не заметил резкой перемены в своей палате — исчезновения соседа «ни с того ни с сего». Врачи способны на такое. Врачи и не на такое способны. Проводя операцию — без наркоза! — на лошадином бедре, од-ин опытный ветеринар зажал в деревянной струбцине губы бед-ной животины; отвлечённая сильной губной болью, коняга не почувствовала меньшей боли — операции «по живому» на бед-ре… Врачи — люди сметливые, умеют с пользой для дела «пус-тить пыль в глаза»… Да, не собирался, разумеется, доктор меня-ться со своим пациентом жёнами. Да и медсестричка, конечно, вовсе не жена этого врача. Так — необходимая сказочка… Те-перь было понятно, почему санитарка возила мокрой хлорной тряпкой по всей палате; дезинфицировала… Господи, почему все они не могли открыто признаться Храму: твой сосед, мол, помер?.. Го́мер-по́мер… Нет, в «Гомере» — ударение на втором слоге: Гоме́р… Только — разница-то невелика… Холодок про-бежал по коже; Храм поднялся с кровати и вышел из палаты; по телевизору шла трансляция футбольного матча: наши играли с не нашими… Пройдя по коридору, Храм постоял минуту перед дверью процедурного кабинета, подумал; толкнул дверь от се-бя. Дежурный врач и медсестра расцепились и, воровато огля-нувшись на без предварительного стука открывшуюся дверь и стоящего в дверном проёме Храма, оба густо покраснели. «На воре шапка горит… Поэтому воровать стараются исключитель-но шубы…» Медсестра одёрнула вниз чуть торчащую из-под халата юбку, прикрыв голые бёдра, потушила стыдный взор.

— Простите, — сказал Храм, шагнув вперёд, прикрыв за со-бой дверь процедурной комнаты, разумно полагая, что осталь-ным стационарным больным, гуляющим по коридору, необяза-тельно лицезреть конфуз двух медиков, — я хотел узнать: мой сосед… он умер?

— Кха-м-м… молодой человек, — ответил Храму дежурный врач, — когда один человек умирает, нужно позаботиться о том, чтобы его место в этом мире не оставалось пустым. Понимаете? А ты — врываешься без стука и мешаешь… восстанавливать баланс людей в этом мире…

— Ладно, — согласился Храм, — согласен, виноват… Восста-навливайте… баланс… Но — дверь хотя бы заприте…

Он вышел из процедурной и прошёл несколько шагов по кор-идору. Вдруг — остановился, подумал, вернулся обратно… Ме-дики, застигнутые Храмом врасплох, вновь расцепились; медсе-стричкины белые трусики скользнули по бёдрам — вверх, а по-дол чёрной юбки — по бёдрам съехал вниз. Храм смотрел на медсестру безо всякого прежнего интереса; с испугом. Негром-ко спросил:

— Скажите, ведь Лёха был безнадёжным, да?.. А я? Меня ведь не случайно заселили в эту же палату? Сколько мне осталось жить? — взгляд Храма блуждал по лицам медиков влево-впра-во-обратно. — Скажите мне правду, я её не боюсь.

— Молодой человек, — ответил дежурный врач, — жить ты будешь долго и счастливо. Я тебе это гарантирую. Но, если ты ещё раз сунешь сюда свой нос, то, клянусь тебе, ты умрёшь се-годня же. Я сам убью тебя; и отрежу твой любопытный нос… Идиот! Какое тут может быть желание после таких дебильных потрясений!..

— Извините, — Храм ещё раз пробежал глазами по лицу сму-щённой медсестры, — вы заперли бы дверь… Извините…

… Поцелуй был долгий. От него не хотелось просыпа́ться; ве-ки, сомкнутые сном, не размыкались — боялись потерять удо-вольствие.

— Всё, — сказала Катя Горнбергер, — теперь ты откроешь свои глазки и посмотришь на меня… Что тебе снилось, Жень?

— То же, что и тебе… Мне снилась наша с тобой долгая счас-тливая жизнь и наши одиннадцать детей: десять девочек и один мальчик. Когда мои дочери вырастут, я сам подберу для них са-мых подходящих мужей. Чтобы моим дочерям не достались та-

кие, как я.

— «Подберу», — повторила Катя Горнбергер и усмехнулась, — ты говоришь так, будто женихи валяются прямо под ногами.

— Под ногами — подкаблучники, — уточнил Храм, — а я — не подкаблучник. Я — подъюбочник… Всю ночь снилась какая-то дребедень. Будто я — в больнице. Не знаешь, к чему снится больница, стационар? — просверлил Катю взглядом.

— Глядя в каком стационаре ты был, — она прищурила хит-рые вожатские гла́зки, — если в гинекологии, то ты беременен!

— Этого только не хватало! — он поднялся с кровати. — По-слушайте, местные муравьи, а кто видел мои штаны? Признав-айся, Катюша, где мои штаны?

— Слушай, я не слежу за твоими штанами; меня больше инте-ресуют не они, а то, что в них… Всё, всё — я к своим гаврикам побежала; время — де́лу…

13. Неудобно.

В середине смены в лагерь приехал «родной» «УАЗик». Серё-га Салманов, Свист, Комар… Свист тут же «пошёл в расход» — прошлогодние акселерированные «любови» грызли Свиста жут-ким поедом: «Что ж ты, такой-сякой-любименький, не приехал к нам в это лето?!.» Комар — напротив — сам ел своим ненасы-тным взглядом грудастых «пионерок». Только Салман, будучи старше остальных своих сослуживцев на десяток лет, относился к малолетнему лагерному «стаду» с завидными сдержанностью и безразличием. Тамара издали с интересом поглядывала на Са-лмана. Ребята приехали «в гости» к Храму.

— Надоело мне тут, — признался Храм, когда вся милицейс-кая команда засела в его комнатушке, — девки какие-то непоня-тные. Ходят, караулят. Приелись уже эти «шпионки».

— Я тебе с первого дня тутошнего говорил, — напомнил Са-ша-«Самоделкин», бывший тут как тут, — займись Тамарой. Не женщина — ягодка! А теперь — чего уж…

— Ага! Изюм! — выдал Свист. — С прошлого года небось ещё больше высохла. «Пионерки» здешние — вот ягодки. Терё-

хина-то, наверное, как всегда, даёт тут весёлой жизни!

— Хорошая девушка, — сказал Храм, — верная своему мото-циклисту. Не в пример остальным Лолитам… Парни, мне пат-роны нужны; есть у вас с собой лишние? С десяток. Учил тут одну вожатую стрелять. Издержался…

— Я по прошлому году тоже учил стрелять; одну, — вспомн-ил Свист, — и — на гитаре играть. Научил и тому, и другому; и ещё кое-чему… Она у меня здесь вот так и жила… Катюха Гор-нбергер… То ли — немка, то ли — жидовка. Хорошенькая-а-а!..

— … сволочь! — докончил Храм, отправляя в рот ломтик ко-лбасы; пожевал. — Знаю её хорошо. Немка, кажется…

За окном играла гитара, под которую хор акселерированных малолеток завывал:

«Зайчики… Пропали солнечные зайчики…
Брожу по городу, как во сне,
А их всё нет, а их всё нет…
Белыми пятнами По стенам бегали матовым;
Куда-то вдруг тихо спрятались;
Ну, где же вы? Ну, где же вы?..

Осень ненастная Пришла с багряными красками,
А вслед за хмурою осенью
Придут снега, придут снега…
Но за морозами И за весенними грозами,
Конечно, солнечных зайчиков
Увижу я; Увижу я…

…Ля-ля-ля, ля-ля-ля…

Тучи проклятые, Куда ж вы зайчиков спрятали?!
Отдайте мне моих зайчиков!
Они — мои! Они — мои!..

Зайчики… Пропали солнечные зайчики…
Брожу по городу, как во сне,
А их всё нет, а их всё нет…
Белыми пятнами По стенам бегали матовым;
Куда-то вдруг тихо спрятались;

Ну, где же вы? Ну, где же вы?..»*

Гитара играла уверенно; пел первый отряд. Храм чувствовал, как густо оплёвана была его душа… Катюша Горнбергер, ока-зывается, всего лишь… подстилка Свиста!.. С другой стороны, чего можно было ожидать и желать от Кати Горнбергер? Чем она тебе, Храм, обязана была в прошлом году? Да и теперь… Сам-то ты — честный, что ли; добропорядочный? Дома — же-на; и — ребёнок; дочка… Ревновать какую-то Катю Горнберг-ер! И — к кому?! К своему же сослуживцу… Будто Катя Горн-бергер обязана хранить верность тебе — женатому отцу твоего ребёнка. Или даже — двух детей; Наташа в Коммунаре на далё-кой от тебя Украине, возможно, тоже растит твоего ребёнка. От-правил доблестный воин-десантник беременную девушку дом-ой, к её родителям, и забыл о её существовании… Теперь Укра-ина — государство иностранное. Смешно: Наташа — иностран-ка! И её ребёнок — тоже!.. А Катя Горнбергер собиралась род-ить себе и Храму одиннадцать ребятишек… Интересно: скольк-их она сулила подарить Свисту?.. Когда-нибудь кто-то женится на Кате Горнбергер и, возможно, будет любить её и боготвор-ить, не догадываясь о её ежелетних «уроках стрельбы из писто-лета и игры на гитаре»… Незнание — величайшее благо!..

«Я уйду и не вернусь; Я уйду, а ты не жди;
Я уйду и не дождусь, Когда кончатся дожди…

Ничего не говори; Это жжёт огонь внутри;
Ты в глаза мне не смотри, Ничего не говори…»*

Как-то сейчас поживает Таныш?.. Возвращаться надо…

— Конечно, я с удовольствием останусь здесь, — сказал Свист, — а ты, Храм, какой-то… тормоз… Такой «малинник»!

— Любая сладость слишком быстро надоедает, — изрёк Сал-ман, — а реально тянет и не отпускает только запретный плод.

— Перед Тамарой — неудобно, — признался Свист, — поду-мает, что я из-за неё тут остался. Надо намекнуть ей, чтоб она…

— Не надо ей ни на что намекать, — оборвал размышление нового лагерного охранника Саша-«Самоделкин», — я вчера сделал ей пристойное предложение. Она — приняла… И — на грудь тоже… И — меня тоже… Та́к что, Свист, этим летом я уже не смогу вместо тебя в твоей форме ночной лагерь патрули-ровать; у меня теперь свой ночной пост имеется. Извини…

— Свист, — сказал Храм, — ты Терёхину и её парня не трог-ай, не гоняй. Дай ребятам покоя; всё хорошо там, не нужны там чужие пригляды. Лишнее…

… Вернувшись в Кинель, Храм и суток не провёл с семьёй. Новое задание отправило его (вместе с офицером Михайловым Мишей) за пределы государства. Узбек? Вот ты и поедешь в за-рубежный ныне Узбекистан — доставать оттуда бандита…

… В Ташкент Михайлов и Храм прибыли в полдень. Встречал их представитель одного из местных райотделов милиции Жас-ур. С вокзала Жасур повёз гостей в гостиницу: «Ни-икаких дел, пока не отдохнёте с дороги! Бандит? Куда он денется!..» В гост-иничный номер, куда были заселены российские милиционеры, были доставлены угощения и две девушки, о невинности кото-рых Жасур готов был поклясться Аллахом. Судя по поведению девушек, Жасур был атеистом… Прокувыркавшись с девочками без малого двое суток и поняв, что всё новые и новые угощения не закончатся никогда, Михайлов и Храм решили покончить со своей байской жизнью решительно. Съели по яблоку; выпихну-ли сопротивлявшихся девиц за дверь своего номера и стали со-бираться «в поход по делам службы». Пистолет — в плечевую оперативную кобуру; удостоверение — в нагрудный карман.

— Зачем шумишь, уважаемый? — спокойно осадил негодую-щего Михайлова толстый сержант-узбек, загородивший собою вход в районный отдел милиции. — Сказано тебе: нет здесь ни-какого Абдупатаева. И не надо в меня «корочки» свои совать; у меня и свои есть… Офицерские пока не могу себе позволить, не заработал ещё, но мне и своих хватает… Я тебе, уважаемый, вот что посоветую: давай я сделаю для тебя о-о-очень хорошее ува-жение — покушать, попить, девочек хороших; и ты — тоже сде-лаешь мне ответное уважение — уедешь к себе домой и больше сюда не приедешь. Давай? Да ты не переживай: билеты я двоим вам организую; в спальном купе на два места… Поедете домой, как беки; даже ещё уважительнее… За деньги — не волнуйтесь, всё организуем. В дороге без женского внимания, без ласки не останетесь. Соглашайся!..

— Соглашайся, Михайлов, — негромко подтвердил Храм, своей фразой удивив офицера-сослуживца, — пока хоть что-то можем от них получить. Я здесь родился; мне мать про здешние порядки рассказывала. Надо уезжать…

— Храмов, ты с ума сошёл? — вознегодовал вслух Михайлов. — Как мы вернёмся? Поехали за Абдупатаевым, а вернёмся без него? Начальнику гро-вэ-дэ как в глаза смотреть будем? что го-ворить? Приехали, пожрали, с девками покувыркались в гостин-ице и — всё?!. Давай, — посмотрел на сержанта-узбека, — веди к начальнику!..

… — Ну, подумай сам, — сказал Михайлову полковник, ещё более толстопузый, нежели придверный сержант, — если я не даю тебе этого Абдупатаева, значит, нет его у меня в отделе. Живёт где-нибудь… с миром… А и был бы у меня здесь бандит этот, что с того? Если он у вас там в розыске числится, то нам тут какой толк от этого? Не рычи на меня… Если хочешь полу-чить своего Абдупатаева, ступай в прокуратуру. Даст прокурор города «добро» — получишь бандита своего…

… — Наглые рожи! — кипятился Михайлов, когда они с Хра-мом вернулись в гостиничный номер. — Какой-то сержантишка будет мне — офицеру — советы давать! Взятку сулить!.. Пого-дите! Прокурор вставит вам; по самые уши!..

— Как бы на́м прокурор не вставил, — встрял в ход «мыслей вслух» Храм, — мы ведь — не у себя; за границей; на и́х терри-тории. Подбросят нам наркоту и влепят лет по пятнадцать каж-дому… Если так упорствуют и бандита нам не отдают, значит — установка у них тут по этому человеку: не отдавать… Надо ехать домой. Пусть начальство созванивается, решает эту проб-лему без нас.

— Узбеки подписали соглашение о выдаче преступников, — не успокаивался Михайлов, — вот и пусть выдают их нам!

— Здравствуйте, ребята! — явился Жасур. — Я слышал, у вас какие-то проблемы возникли? Денег нет на билеты?

— Какие билеты, Жасур? — удивился Михайлов. — Нам это-го бандюгана Абдупатаева нужно получить, а ты — «билеты»…

— Абдупатаева вы вряд ли получите, — спокойно-рассудите-льно признался Жасур, — раз уж не получили его сразу. У нас государство — да-алеко не демократическое. Знаешь, как в при-роде: кто сильнее, тот и выжил; кто слабость свою хоть однаж-ды показал, у того уже никогда не будет потомства… Не взял с первого раза — не надейся на будущее…

— Ничего, — решимость придавала Михайлову уверенности, — завтра пойдём в прокуратуру. Объясним всё прокурору. Вы же подписали международные соглашения! Как посмотрит на вас международное сообщество? Беспредел!

— Так уж и «беспредел»? — Жасур усмехнулся, подошёл к двери, открыл её. — Девочки, входите; заносите угощения ува-жаемым гостям… Слушай, уважаемый, Жасурбек ник-когда не посоветует плохого. Завтра вечером будет поезд на Москву; как раз через ваш город следует. Я возьму эс-вэ билеты вам двоим, сделаю вам та-акое уважение — не сможете всё откушать! Де-вочки проводят вас до самого дома; скучать не дадут. Ну, зачем вам какой-то Абдупатаев? Кто он вообще такой? Взяли и — за-были, да… У вас — своя работа, у нас — своя. Вы нам делаете уважение, и мы вам — тоже… Прокурор вам точно не сможет помочь. Зачем напрасно тратить время на всякую ерунду? Поч-ти полтора дня у вас до отъезда; отдохните хорошенько перед дорогой… Прокурор… Ха!.. Зачем сразу — прокурор?!.

— Нет, Жасур, — Михайлов был «человек чести и слова», на-стоящий службист, — к прокурору я завтра всё-таки схожу. Не имею я права без Абдупатаева домой возвращаться… А девочек и «уважение» своё — забери. Разве только — яблоко…

— Что — «яблоко»? — переспросил Жасур, подхватывая рук-ой фрукт. — За кого ты меня принимаешь?! (Откусил от яблоч-ного бока, брызнув на ковёр пола соком; пожевал) В прокурату-ру можешь идти — твоё дело. Я тебя предупредил: бесполезно это. Только безмозглый баран поступает так, как поступает то-лько безмозглый баран. Хочешь впустую тратить своё и чужое время — трать. На здоровье… А девочек и угощение я зачем за-бирать буду? Я не для того делаю вам уважение, чтобы обратно его забирать. Покушайте, попейте; повеселитесь, отдохните; и — идите себе с миром в прокуратуру, Аллах вам поможет!.. Значит, билеты на вас я пока не беру. Ну, до свидания вам!..

… В прокуратуру пошли утром следующего дня. Огромное здание было закрыто по фасаду живой растительной стеной, в зелени которой были аккуратно вырезаны-выстрижены прямоу-гольники, сквозь которые смотрели на мир окна здания. Полы в прокуратуре были выстелены дорогими коврами. Солидное го-сударственное учреждение не станет довольствоваться дешёве-нькими лысыми ковровыми дорожками. Ступни Михайлова и Храма почти утопали в мягком длинном ворсе ковров. Проку-рор принял «иностранных гостей» в своём кабинете, пол и сте-ны которого были произведениями коврового искусства; внима-тельно выслушав гостей, сказал:

— От меня вы чего хотели? Вам ведь, насколько мне извест-но, уже предложили уехать наилучшим образом? — дал понять, что он уже «в курсе» этой истории, хотя ни о каких «взятках» со стороны местной милиции Михайлов в своём рассказе не упом-инал. — Мой вам совет: отправляйтесь домой и не мутите здесь воду. В нашем городе — слава Аллаху! — всё спокойно было до вашего приезда. Все друг друга — уважают и понимают. Вы же — уважение от уважаемых людей принимаете, а в ответ — устраиваете неразбериху. Не уважаете уважаемых людей… Не-правильно всё у вас… Если вам не достаточно моего совета, вы можете посетить Министерство внутренних дел. Надеюсь, к прокуратуре у вас вопросов больше нет? Мы у себя вашего Аб-дупатаева не держим; у прокуратуры совсем другие служебные обязанности. Не отдаёт милиция? Идите в эм-вэ-дэ…

… Вечером в гостиничный номер пришёл Жасур. На этот раз он был без «уважения» и девочек; улыбнулся грустно, сказал:

— Ребята, к сожалению, я не имею возможности содержать вас здесь вечно. Средства, которые мне были выделены на вас, закончились, и единственное, что я ещё могу для вас сделать, это взять билеты. Теперь — только плацкартные. Так — брать?

— Повремени, — ответил Михайлов, — завтра поедем в ваше

Министерство внутренних дел. Без Абдупатаева я отсюда не уе-ду! — сказал решительно, хотя в душе царила неуверенность в успехе завтрашнего мероприятия.

— Не хотите уезжать? — удивился Жасур и вздохнул. — Рано или поздно вам придётся уйти хотя бы пешком. Не понимаю ос-линого упрямства…

… — Надо купить чего-нибудь — поесть… — послушав свой ворчащий живот, сказал Михайлов. — Этот… Жасур — такой прохиндей… У них тут, видать, всё повязано на низах. Да и лад-но; Министерство — так Министерство… «Сияй, Ташкент — звезда Востока… Столица дружбы и тепла…»* Дружба, мать их за ногу!.. Жрать охота, Храмов; сходи, купи чего-нибудь…

… Голодные, утром следующего дня они отправились в Мин-истерство внутренних дел Узбекистана. Прошли сквозь бесчис-ленное множество «кордонов»… Но до министра так и не до-шли. Один из «младших замов», бывший уже «в курсе», сделал вид, будто слышит впервые о таком безобразии районного и го-родского уровня; поднял трубку телефона, позвонил «вниз»: «Вы чего это там?!!..» А после — выдал речь гостям:

— Думаю, вам не стоит идти к самому министру. Думаю, вы и сами догадываетесь — почему… Подумайте: если вам сразу не отдали этого Абдупатаева, значит, он нам самим для чего-то ну-жен. Мне не интересно, для чего он нужен вам; вам не должно быть интересно, зачем он нужен нам. Будьте взрослыми! Мо-жет, этот Абдупатаев — уважаемый человек, а мы его вам выда-дим? И вы посадите его в тюрьму, будете уважаемого человека унижать незаслуженно… Нехорошо… Может, он — действите-льно настоящий бандит и сидит в нашей тюрьме; зачем он вам? мы сами накажем его по его поступкам, а то и — казним… Мо-жет, этот Абдупатаев и не виновен ни в чём, а мы его вам выда-дим; невиновного… Нехорошо… Вы ведь из него виноватого быстро сделаете, я эти ваши советские методы хорошо-о знаю!.. А может, Абдупатаев сделал большое уважение — мне или ещё кому-то из очень уважаемых людей?.. Ступайте себе с Аллахом, не гневите наши власти. Не тупи́те!..

— Пойду к вашему Президенту! — сказал Михайлов под одо-

брительный смех милицейского замминистра…

… — Здравствуйте, ребята! — Жасур был невесел. — Что вы там наговорили сегодня заместителю министра? Злой он на вас. Вам сегодня же нужно уезжать. Без возражений! — предупред-ил Жасур вопрос Михайлова. — Я ведь предлагал вам ещё поза-вчера: уехать с большим уважением… Глупо с твоей стороны, — он упрекнул Михайлова взглядом, — и неуважительно… Но-чью будет поезд. Билеты — придётся брать уже по ходу, по на-личию; если будут… Но — уедете; я помогу…

— Завтра пойдём к вашему Президенту и решим этот вопрос! — Михайлов никогда не сдавался, пока не побеждал.

— Сегодня ночью вы уедете из Ташкента, — спокойно возраз-ил Жасур, листая принесённую с собой книгу, — и сделаете это сами, добровольно. Я не буду на этом настаивать; и уж тем бо-лее не собираюсь выпроваживать вас отсюда силой… На́ вот, — протянул Михайлову свою книгу, ткнул пальцем в текст, — тут прочти… В нашем государстве носить при себе оружие могут только сотрудники правоохранительных органов Узбекистана. Все остальные, имеющие при себе оружие на территории нашей республики, являются преступниками. За это вам полагается… Прочитал, что вам за это полагается? — Жасур протянул руку, забрал у Михайлова книгу. — Теперь решайте сами: либо сего-дня же ночью вы уезжаете домой, либо завтра утром я вынужд-ен буду вас обоих арестовать за незаконное ношение оружия — это как минимум. У меня приказ, ребята; сами понимаете… То, что вы являетесь сотрудниками милиции России, для нас значе-ния не имеет; вы сейчас не в России. В лучшем случае по реше-нию суда вас депортируют отсюда на родину. Но — пока след-ствие, пока суд… Вам хочется сидеть всё это время в тюрьме?.. И в любом случае домой вы отправитесь без оружия. Если, ко-нечно, не уедете сегодня ночью; это — ваш последний шанс. Позже зайду за вами…

… Была глубокая ночь, когда Жасур дружески пожал Михай-лову и Храму руки и проводил их до вагона. Билетов не было никаких; даже плацкартных. Российских милиционеров посади-ли в почтово-багажный вагон. Неудобно… Зато — пистолеты при себе… За время пути нужно было что-то придумать: поче-му пробыли в командировке неделю, а вернулись с пустыми ру-ками?.. Пусть начальство меж собою сперва созвонится, догово-рится. Неудобно…

14. «Орфей».

— Я за тебя долю уже внёс, — сказал Храму Свист, — счёт на дом тебе пришлю. Ха-ха-ха! Свои люди, сочтёмся! Разберёмся!

— Думаешь, сто́ит? — Храм обвёл взглядом помещение. — Если устроить здесь кафе-бар… Нужен хороший бухгалтер.

— Вижу: жилка коммерсанта в тебе ещё жива. Для чего нам бухгалтер? Налоги платить мы не будем; уверен. Мы что, без бухгалтера не сможем между собой прибыль раскидать?..

… Обустройство кафе-бара Храм взял на себя. Доверить это ответственное дело Свисту — завалить всё дело. Бармена Храм подобрал сам; Игорь учился с Храмом в училище в одной груп-пе; Храм не сомневался в честности и порядочности бывшего одногруппника, знал: непьющий парень не станет воровать и за спинами товарищей творить какие-нибудь махинации. Держать кафе-бар — полдела. Народ идёт туда, где народу интересно. Интересно — там, где весело и нескучно. Без музыки — нельзя. Храм и сам был не прочь поиграть на гитаре в своём новом «де-тище». Но — оставалась служба в отделе милиции. Это — в первую очередь. Тут же ещё — и семья, и нередкие «походы» в магазин к Девушке-«Вдохновению», и другие «общественные дела»… До души ли?.. Делать музыку самому — просто неког-да. Пришлось подыскивать мастера на все музыкальные руки. Жора — клавишник… Осмотрев уже обустроенный зал, Жора потребовал возвести для него и его аппаратуры кафедру. Свист возмутился: «С твоей кафедрой мы проиграем в размере питей-ной площади!» Храм не согласился со Свистом: «Не проиграем; просто сдвинем столики поплотнее; а на музыку — народ потя-нется, как ночная мошкара на огонёк!..» Так и получилось: заиг-рал-запел Жора в кафе-баре, и полупустой на первых порах зал с появление музыки всегда был по́лон посетителей. Заведение обозвали мифически: «Орфей». Жора принял это в свой адрес и был очень доволен. На своём стареньком синтезаторе «Ямаха» Жора творил в зале уже заезженные и пока не знакомые произ-ведения музыкального искусства. В разгар вечера Жора запрос-то мог устроить для посидельцев заведения какой-нибудь кон-курс, в котором непременно желала принять участие почти вся подвыпившая публика. На кафедру поднимался какой-нибудь местный «мачо» и, старательно шевеля непослушным языком, исполнял («Для моей любим… Ой!..») какую-нибудь песенку, вроде «Ты у меня одна» или «В лесу родилась ёлочка». После на кафедру ступала какая-нибудь крашеная шатенка в короткой юбке — по самые трусики — и длинных ботфортах — по самую юбку — и исполняла («Для моего любим… Ого!..») что-нибудь вроде «Сердце красавиц склонно к измене»…

— А сейчас, — объявил Жора залу, который не обращал осо-бого внимания на межпесенные слова ведущего, — по просьбе нашего дорогого… я бы даже сказал — бесценного гостя из Ад-жарии Игоря Папиашвили исполняется песня ансамбля «Иве-рия» — «Арго»!..

Сидя в своей «шестёрке», Храм не поверил своим ушам, услы-шав имя старинного приятеля. Игорь — здесь?!. Оставив маши-ну возле «служебного входа», Храм пошёл в музыку зала:

«Арго, разве путь твой ближе, чем Дорога Млечная?
Арго, о каких потерях плачет птица встречная?
Парус над тобой, Поднятый судьбой, —
Это флаг разлуки, странствий знамя вечное…

… На-най, на-най, на-най…

Арго, да пошлёт нам небо ночь с луной и звёздами!
Арго, если сникнет парус, — мы ударим вёслами.
Что ж, в конце концов, Путь — вся цель гребцов.
Вот что нам открыли зимы с вёснами…»*

Игорь Папиашвили стоял возле кафедры и подкладывал (слов-но поленья в камин) купюры в раструб саксофона, на котором Жора подыгрывал своему «самостоятельному» синтезатору. Храм положил ладонь на плечо Игоря; тот, не оборачиваясь, лёгким движением руки стряхнул постороннюю руку со своего плеча. Храм схватил Игоря за плечи, развернул лицом к себе.

— Ш-шакал, какого…! — Игорь замолчал, гнев его лица спер-ва сменился на недоумение и удивление, а после превратился в дружескую улыбку. — Женька?! А я вот — проездом из Моск-вы в Батуми. Не по пути, но очень уж хотелось на твой городок взглянуть: где ты живёшь? как тут у вас?.. А у вас тут девчонок — как у нас там черепах! Ты помнишь, сколько в Аджарии у нас черепах?.. Так, биджо, идём… Я — угощаю!.. Девчонки, мо-жно к вам? Я друга встретил! Брата! — он, не дожидаясь ответа, подсел к столику, за которым сидели четыре девушки. — Сто лет не видел его! Ва-ай, садись, дружище!..

— Очень приятно! — улыбнувшись, сказала Игорю самая си-мпатичная из девушек, увешанная золотыми побрякушками.

— Сейчас музыкант будет проводить конкурс, — как бы меж-ду прочим заметила рыжая, сидевшая рядом с Храмом, поигры-вая пальцами лежавшим на столе ключом зажигания автомоби-ля, — приз — десяток бутылок вина.

— Девчонки, — Игорь немедленно выплеснул на них весь свой темперамент, — вы хотите вина? Я — куплю!

— Деньги — не проблема, — ласково прошелестела брюнет-ка, сидевшая напротив Храма, — хочется романтики!..

— А сейчас — конкурс для наших уваж-жаемых гостей! — объявил Жора. — Дюжину бутылок по-тря-сающего грузинско-го вина получит тот, кто пением своим о-ча-рует нашу уважае-мую публику! Прошу, кто желает рискнуть стать «звездой»?

— Я! «Путана»! — откликнулся какой-то парень, взгромозди-лся на кафедру, выпрямился на «шарнирных» ногах, взял в руку микрофон. — «Путана»!..

— Тоже мне — «ночная бабочка»!.. — рыжая скривила грима-су на лице, глядя на старающегося певца. — А освистывать его можно?

— Зачем свистеть, дорогая?! — удивился Игорь. — Ведь так старается!.. «Ну, кто же винова-ат…» Как он поёт! Красавчик!..

— Я спою… песню… — объявила девушка, пришедшая на смену парню с «Путаной». — Про то, что нам — всё равно…

В тёмно-синем лесу, где трепещут осины,
Где с дубов-колдунов опадает листва,
На поляне траву зайцы в полночь косили
И при этом напевали странные слова-а-а…

А нам всё равно, а нам всё равно,
Пусть боимся мы волка и сову,
Дело есть у нас: в самый жуткий час
Мы волшебную косим трын-траву…

А дубы-колдуны что-то шепчут в тумане;
У поганых болот чьи-то тени встают.
Косят зайцы траву, трын-траву на поляне;
И от страха всё быстрее песенку пою-у-ут…

А нам всё равно……*

— Во-о-о — красавица! — Игорь несколько раз невидимым, но невероятно сильным внутренним порывом приподнимался над стулом и почти устремлялся к поющей девушке, но всякий раз усилием воли сажал себя на место. — Ай-й-й — умница!

— А ты тоже сходи, спой, — сказала увешанная золотом, све-ркнув очами, выстрелив взглядом в Игоря, — а я тебя за это… поцелую!..

Через несколько секунд Игоря уже не было за столом. Вероят-но, если девушка и не попросила бы его, Игорь всё равно рано или поздно «удрал» бы на кафедру, подгоняемый своей неуго-монной душой… Сейчас в его руке был микрофон, гремевший на весь зал голосом Игоря:

— Для всех девушек, считающих себя очаровательными, то есть — для всех девушек, находящихся в этом зале, спою я пес-ню, которая называется… Не помню я, как она называется. Про-сто: хорошая песня, от души… Дружище, — Игорь повернулся к Жоре, — сделай красиво, душевно, пожалуйста, как брата те-бя прошу…

Люблю тебя, а ты — в любовь не веришь
И глупыми сомненьями живёшь;
Мою печаль весёлой шуткой меришь
И озорные песенки поёшь…

Я терпелив, во мне горит надежда,
Но если вдруг иссякнет этот жар,
Ты точно знай: на пепелище прежде
Жила любовь и бушевал пожар……*

— Красиво поёт, — не обращая внимания ни на кого, самой себе сказала брюнетка, — жгучий парень. Эх-х, прокачу ж его!..

— Проедешь сперва, — осадила подругу золотоноска, — он в Кинеле впервые. Ему ночлег нужен, а не экскурсия…

— Девушки, — Игорь вернулся за стол, — хорошие мои, я вас прошу: давайте же возьмём вина! Я сегодня не в голосе, не по-лучим мы сегодня с вами этих халявных бутылок; та́к возьмём! Подождите, я скоро…

Игорь снова поднялся со стула, но рука девушки, усыпанной золотыми украшениями, нежно, но цепко взяла его руку; глаза её повелевали: «Не надо!» — Игорь сел на своё место.

— Я отвезу тебя… в гостиницу, — сказала девушка Игорю, выпустив его руку, — только давай ещё немного посидим. Чёрт с ним — с вином; послушаем песни… Пьяные — они такие за-бавные! Смотри, смотри!..

Очередной певец, исполнявший что-то подвижное, полетел с кафедры вниз, и сидевшие за столиками возле самой «сцены» бросились вперёд, роняя под собою стулья, подхватили певца, вернули на кафедру. Храм подмигнул Жоре: я готов…

— Девчонки, я тоже хочу спеть для вас, — сказал Храм и уви-дел, как все четыре пары девичьих глаз крикнули ему: «И ты — туда же, в кривляки?!.» — Маэстро, маэстро! — поднимаясь со стула, Храм вытянул вверх руку, обращая на себя внимание, хо-тя Жора и так прекрасно видел его. — Я тоже буду петь! — ша-ги отмерили метры до кафедры и подняли Храма на «сцену». — Народ! Минуточку внимания! А почему все сидите и не танцуе-те? Игорь, братишка! Да-да, ты! Ну, пригласи же девушку! Дру-жище, вспомни наш Кобулети, я тебя умоляю, сделай красиво!.. Песня посвящается девушке, которую мой друг Игорь Папиаш-вили пригласит на танец. От имени танцующего Игоря песню исполнит… в общем, исполню я… Послушайте сюда, маэстро;

пару слов; а ну-ка — музычку…

Ты с высоты красоты своей меня не замечаешь;
Но всё равно будет ночь, и ты меня ещё узнаешь.
Пускай сегодня я — никто,
И пусть твердят тебе, что я — не то; но —

Дай мне этот день, дай мне эту ночь,
Дай мне хоть один шанс, и ты поймёшь:
Я — то, что надо.
Дай мне этот день, дай мне эту ночь
Дай мне хоть один шанс; ты не уснёшь,
Пока я рядом…

Я для тебя не богат, не знаменит и не престижен;
Но всё равно мне смешно, и на тебя я не обижен.
Пускай сегодня я — никто,
И пусть твердят тебе, что я — не то, но —

Дай мне этот день, дай мне эту ночь,
Дай мне хоть один шанс, и ты поймёшь:
Я — то, что надо.
Дай мне этот день, дай мне эту ночь,
Дай мне хоть один шанс; ты не уснёшь,
Пока я рядом…*

Хмурые серые тучи
Спрятали в небе луну;
Дождь бьёт по стёклам всю ночь напролёт;
Мы у него в плену…
В мокрую сеть пойман город
И никуда не уйдёшь…
Мы будем вместе с тобой в эту ночь;
Пусть не кончается дождь…

Словно в полусне прикоснусь к тебе
Нежно губами;
Ты шепни мне «да», и пусть никогда,
Никогда не кончается дождь…*

Спасибо тебе, Игорь, дружище!..

— Э-э-э-э, Женька, тебе спасибо! — крикнул Игорь, казалось,

не обращая никакого внимания на золотоноску, с которой он та-нцевал, пока Храм пел.

Игорь проводил свою танцевальную партнёршу до столика, сам устремился к «сцене», вспорхнул вверх, выхватил микро-фон из руки Храма, восторженно выплеснул в зал:

— Спасибо тебе, Женька, брат, за этот вечер, за этот подарок! Клянусь всем на свете: никогда ещё не было у меня тако́го дня рождения! Я люблю тебя!

Зал взорвался смехом, а Игорь Папиашвили посмотрел вниз — на присутствующих — с грустью, понимая, что в людях этих — живёт глубокое непонимание настоящих чувств; проговорил в микрофон негромко:

— Злые люди… Испортившийся мир… Если мать любит свою дочь, разве это — смешно? (Смех чуть притих) Если отец люб-ит своего сына, разве это — смешно? (Зал полностью замолчал) И если брат любит своего брата и готов за него хоть жизнь свою отдать, ничего не требуя взамен, разве это — смешно? А вы? Кто из вас любит своих братьев и своих сестёр? И кого из вас любят ваши братья и сёстры?.. Я сегодня встретил здесь своего брата, которого не видел много лет; разве это — смешно?.. Спа-сибо вам, родные, за понимание, за вашу сердечность. Эти мои слёзы — они от радости; за вас… Спасибо, я люблю вас!..

… — Ты шутишь! — не поверил Игорь Папиашвили, сидя на заднем сиденье летевшей по шоссе «Тойоты»; рядом с ним сид-ел Храм. — И ты — не сказал мне сразу, что этот… «музыкаль-ный ринг» — это твоё заведение?! Хорош — брат! Хорош — друг!.. Куда едем?

— В Самару… — улыбнувшись в зеркало заднего вида, отве-тила сидящая за рулём золотоноска-Настенька…

… Две автомашины медленно прокрались во двор и, остано-вившись, погасили фары. Из первой машины вышли две девуш-ки и два парня; из второй — ещё две девушки. Лифт поднял ше-стерых пассажиров на седьмой этаж. Квартира была четырёхко-мнатная, с двумя лоджиями по обе стороны девятиэтажки. В за-ле девушки немедленно организовали посиделки с застольем, и Храм забыл о том, что Марина просила вернуться пораньше: Настя заболела… Жёны всегда страдают и за детей, и за мужей. Но мужья этого не понимают. Потому что в мужской мозг вбита придуманная кем-то дурацкая «истина»: жён может быть много; но мать у человека — одна… Игорь Папиашвили сделал невы-годный для себя «крюк» ради того, чтобы навестить город, в ко-тором (как ему было известно) живёт друг его школьных лет. Приехал, не надеясь увидеть Храма. Но жизнь такова: желанное — недостижимо, а нежданное — приходит само. Ещё заседая в «Орфее», Храм «мамой поклялся», что не оставит Игоря одного до тех пор, пока тот не отправится домой, в Кобулети. Клятва мамой — сильнейшая изо всех клятв. Что — жена? Что — забо-левшая дочь? Клятва мамой — сильнее и обязательнее любых обязательств перед жёнами и детьми… Жена — простит; как было тысячи раз…

15. Немилиционер.

— С-скотина! На службу он — хо́дит! В своём … «Орфее» он — пья́нствует! А дома он — не появляется!.. Сволочь!..

— Милая, — Храм попытался обнять Марину за талию, но по-лучил ладонью по лицу; щека запылала, — ну, ладно…

— Накорми мужа, — бросила на ходу Нелли Михайловна до-чери, — я пока с Настенькой побуду… Ох, сыночек…

— Жри давай! — пригласила за стол Марина, поставив на сто-лешницу тарелку с супом, а на мужа так и не посмотрев. — Сил моих больше нет, Храмов! Когда ж ты захлебнёшься в своей во-дке?! Когда ж ты сдохнешь на своих бабах?!.

Молча Храм достал из оперативной плечевой кобуры своего «Макарова»; патрон в патроннике был всегда, нужно только ко-снуться рычажка предохранителя. Выстрел в замкнутом простр-анстве маленькой кухни был оглушительным, стёкла в оконной раме испуганно задрожали… Пуля вгрызлась в деревянный пол возле ног Марины. Вторая пуля вошла в пол перед порогом — чуть правее первой. Марина присела на корточки, обратившись к мужу боком, прикрыла-обхватила голову руками. Нелли Ми-хайловна на секунду выглянула из комнаты, оценила обстанов-ку и снова скрылась в комнате; Настя на руках бабушки не ус-

пела испугаться и была спокойна. Храм начал есть суп…

— Женечка, миленький, — Марина медленно отстраняла лад-они от глаз, искоса поглядывала на беззаботно черпавшего лож-кой суп Храма; пистолет лежал справа от тарелки, — не убивай меня, Женечка, пожа-а-алуйста! Ведь ты же хороший! — она медленно-медленно поднималась, распрямляя ноги; руки продо-лжала держать возле головы, словно прикрывала ими от пуль самое своё ценное. — Ведь я же люблю тебя! Ведь у нас же до-ченька! Ведь ты же…

Что ещё хотела сказать жена, Храм так и не узнал; Марина выскочила из дома прямо в домашних тапочках и халате… Доев суп, Храм подошёл к холодильнику, открыл дверцу, достал кол-басу и холодную, запотевшую бутылку водки. Пить… За окном проскрипел тормозами «УАЗик». Храм поставил на стол напол-ненный водкой стакан: так и не удалось выпить… Что теперь будет? Не станут же они швырять в окно гранаты! Не будут же вытравливать его — Храма — слезоточивым газом! Где-то в ко-мнате притихли тёща и маленькая дочь. Тесть — вообще неви-димка; его и в обычной-то обстановке не увидишь, а сейчас — и подавно… Что-то долго сослуживцы решают свою «боевую за-дачу»… Может, самому выйти? Вот уж дудки!.. Пусть делают, что хотят!.. Пить… Храм вновь взял в руку стакан, но по крыль-цу прогрохотали шаги. Храм поставил стакан на стол. Пистолет лежал на столе и просился в руку. В дверном проёме кухни поя-вился Салман.

— Здоро́во, Женёк! — как ни в чём не бывало, Салман, не ра-зуваясь, подошёл к столу, сел на свободную табуретку справа от сослуживца. — Пьёшь? — посмотрел на полный водки стакан, без приглашения взял его правой рукой, опрокинул себе в рот, судорожно глотнул несколько раз. — Ф-ф-у-у-у-х-х-х! Хороша! «Пшеничная»? — развернул стоявшую на столе бутылку этике-ткой к себе. — Ты, Храм, больше не пей, ладно? Чего молчишь-то? — Салман подхватил рукой полпалки копчёной колбасы, которую Храм не успел порезать на ломтики, жадно откусил, выбрал-вытянул бумажное кольцо обёртки. — Так, — продол-жал сквозь жевание, — с тобой всё в порядке? Видишь меня? Куда стрелял?

— В порог, — признался Храм, волей подавив в языке-преда-теле стремление ляпнуть правду «в жену», — две пули всадил…

— Молодец, что — в порог! — неожиданно похвалил Салман и, глядя Храму в глаза, дотянулся пальцем до лежавшего на сто-ле пистолета. — Ну́ так… я беру его, да? — взял лишь тогда, ко-гда Храм согласно-обречённо кивнул головой и вздохнул. — Значит так, Женёк… я сейчас выйду… С тобой точно всё в по-рядке? Я сейчас выйду, и войдут… они… Сам понимаешь: без начальства не обошлось; такое дело… А ты — не переживай; всё — гораздо лучше, чем могло быть…

— Что мне будет, Серёга? — голос Храма заставил Салмана оглянуться, вернуться на три шага назад

— А что́ тебе будет? — переспросил Салман у «виновника то-ржества», глядя сверху вниз. — Порог будешь чинить сам, в эт-ом деле отдел помогать тебе не будет… Жмуров ты, слава Богу, не наделал. Маринку напугал — это ваше семейное дело… Из милиции тебя, конечно, попрут… Такое дело, сам должен пони-мать… Ну, устроим куда-нибудь…

Серёга Салманов ушёл. Через минуту в дом ввалилась целая «оперативная группа». Кто-то грозил Храму увольнением; кто-то обследовал пустой стакан из-под водки; кто-то выковыривал из дерева пули… Одну пулю так и не достали…

В «УАЗике» Храм сидел сзади, рядом с Салманом. Впереди — спиной к Храму — сидел милиционер в бронежилете со «сфер-ой» на голове; между ног «космонавта» стояла снайперская спе-циальная винтовка. Храм тронул рукой плечо «космонавта», тот нехотя оглянулся. Стекло-забрало было поднято, и Храм увидел перед собой физиономию Свиста.

— Свист?! — Храм на несколько секунд потерял дар речи, его раскрытый рот безмолвствовал. — Подожди, Свист…

— Мы только что с выезда, — осадил Храма Салман, предчу-вствуя надвигающуюся «грозу», — брали одного…

— Серёга, — Храм повернул голову вправо, наткнулся глаза-ми на суровый взгляд Салмана, — не надо хоть мне-то по ушам ездить! Я тебя прошу… А ты, — бросил вперёд в отвернувше-гося Свиста, — Свист, ублюдок, меня́ ехал отстреливать?! Ах, ты, плесень! (Лишь объятия Салмана удержали Храма от сотво-рения лишних глупостей) Всё, Салман, всё… Я в норме… Слы-шишь, Свист, скажи спасибо, что я — в наручниках… Никогда тебе, предатель, этого не прощу!.. Меня — своего друга, компа-ньона! — приехал отстреливать! Вырядился, клоун!..

— Хорош, Храм! — Свист повернул голову назад. — Никто тебя не отстреливал. Жив; разговариваешь… Я просто приказ начальства выполнял… Сказали экипироваться — я экипирова-лся. Расшумелся!.. Горлопан…

— «Экипировался» он! — передразнил Храм. — «Сказали» ему!.. А сказали бы стрелять в меня — и завалил бы!..

— Слушай, ты, клоун гороховый, — сорвался Свист, — да те-бе твою тупую бестолковку уже давно следовало отстрелить!.. Да! Да! Завалил бы тебя — и глазом не моргнул! А что ещё дел-ать с тобой, если в родную жену из пистолета палишь?! Вот то-лько не вешай мне на уши лапшу, что ты в воздух стрелял! Я за девчонок, за детей беспомощных — любого идиота, вроде тебя, без зазрения совести в расход пущу! На то и на службу эту по-шёл, чтобы от всякой мрази мир чистить! Да пошёл ты!..

— Всё! — рявкнул Салман. — Проехали!.. Ты тоже — хорош, — сказал Храму, — не лезь к Свисту… Будь ты не его месте, и «сферу» на себя напялил бы, и броник; и «вэ-эс-э́ску» взял — никуда не делся бы… Как ещё беседовать с убийцей?..

… Сотрудницы следственного отдела побеседовали с потерпе-вшей Мариной. Хорошо знавшие Храма (во всех отношениях), женщины убедили жену своего сослуживца в том, что Храм — парень, в общем-то, хороший, что сажать его на несколько лет, отлучать от ребёнка, а ребёнка отлучать от отца — дело нехоро-шее. Марина понимала, что неспроста «уговаривать» её явились именно женщины. Да разве стала бы она слушать какого-нибудь мужика с милицейскими погонами на плечах?! Все они — алко-голики да бабники. Одним словом — сволочи; точнее и не при-думаешь… Писать заявление Марина не стала. Жалость — иск-лючительно женский недостаток…

… Оставшись без погон, пропадать Храм не собирался. Есть

«Орфей» — пропа́сть невозможно. К тому же, получив необхо-димую порцию нравоучений, Храм стал начальником отдела вневедомственной охраны. Погоны — не полагаются, зато ору-жие — при теле… Встретился однажды Паша Королёв — здо-ровенный парень, недавно вернувшийся из армии, и вслух «по-чёрному позавидовал»: вот, мол, Храм, у тебя и жена есть, и ре-бёнок; и собственное заведение имеешь, и машину новую поч-ти; и вытурили тебя из «органов», да только — с повышением по службе… Почему, мол, Храм, такая несправедливость? Храм «замолвил словечко» в отделе, где до недавнего времени служ-ил сам, пока не пришлось уйти на «заслуженное повышение»; пристроил Пашу Королёва, не дал пропасть парню… В «о-во́»* служба была труднее милицейской: меньше тревог, больше сво-бодного времени… С одной стороны — тоска. Зато — больше возможностей для посещения Девушки-«Вдохновения», прочих девушек и собственного заведения. Свиста Храм великодушно простил (даже сам попросил прощения, сказав, что, разумеется, и сам непременно «завалит» Свиста при первой же возможнос-ти, когда Свист натворит что-нибудь подобное тому, что натво-рил Храм, потеряв место в отделе милиции; на том и помирил-ись, пожав друг другу руки) и даже пригласил Свиста на службу в свой отдел, красочно расписав тому все прелести своей новой службы. В «о-во» Свисту понравилось сразу; он даже жалел о том, что не перевёлся из милиции  в этот отдел раньше. Време-ни упущено!..

… Жил Храм теперь — где придётся. Потому что — с кем по-пало. «Менял я женщин, тым-бер дым-бер, как перчатки; Носил я шляпу, тым-бер дым-бер, шапокляк…»* Впрочем, складного цилиндра Храм не носил. Да и «менял женщин, как перчатки» — это лишь для успокоения собственной души, израненной по-хождениями. Мозг же Храма вполне здраво разумел: «Это жен-щины меняются тобой, как перчаткой! Обмениваются меж со-бой: поносила его на себе? дай другой поносить!..» Однажды даже стало как-то… стыдно за себя: ведь в прямом же смысле — «по рукам пошёл»!.. Но — возвращаться «в семью» — … ну, никак… После пистолетных выстрелов — ка́к смотреть в глаза Марине?.. Разводиться с Храмом Марина не стала; всегда успе-ется при необходимости. На алименты — тоже не подавала ни-каких бумаг; потому что по поручению своего нового начальни-ка Свист регулярно привозил Марине Храмовские деньги: на содержание ребёнка и вообще… На «вообще» Марина купила себе новые натурально-кожаные сапоги и многое другое; и всё чаще думала: «А Храмов-то у меня — молодец! И чего ему, ско-тине, раньше не жилось так складно? Сволочь…» Иногда встре-чая на улицах Кинеля мужнину «шестёрку», Марина старалась не попадать в зону внимания; но сама видела, что в салоне маш-ины была то одна, то другая, то Бог весть какая — да все моло-дые… Женская ревность — страшнее мужской. Но женская жа-лость — сильнее ревности… Настя подрастала; папа её — жил себе собственной жизнью. Всё было тихо и мирно… Однажды Панина, получив от нагрянувшего к ней в магазин Храма очере-дную шоколадку, сказала:

— Хорошо, Храмов, что у тебя теперь всё — хорошо. Встреч-ные волны всегда уничтожают друг дружку; вам с Мариной да-вненько нужно было разбежаться. Теперь, глядишь, и Третьей мировой не случится!.. А я, Храмов, всё жду: когда же ты мне своё пристойное предложение сделаешь… Мне ведь уже восем-надцать… Видишь: цвету!..

— Предложение… Непристойное — пожалуйста… А женить-ся — … Давай потерпим. Мне сперва развестись надо…

Но разводиться Храм не спешил. Всё — устраивало. И, вроде бы, есть семья; и — полная свобода для жизни при этом. Моло-дость — так и бурлит, кипит, бушует внутри… А снаружи — Дмитрий Веселов. Храм Божий (музыкальная повесть, часть четвёртая)столько девочек! Сколько невест подросло в Кинеле!.. Ужас!..