1. «Вдохновение».

В деревнях слухи распространяются с невероятной скоростью. Утром, проводив Ленку Власову на работу и хлебнув кипячёной воды из чайника, Храм поехал по постам. На очистных дежурил Свист — спал на кушетке.

— Проснись, Свист, — Храм растолкал спавшего подчинённого, — у тебя очистные спёрли и тебя без трусов оставили.

— Ну и чёрт с ними — с очистными… — пробурчал Свист, проверив, однако, рукою наличие на себе штанов; нехотя поднялся, сел на кушетке, хлопнул ладонью по своей плечевой оперативной кобуре. — Ствол на месте — самое главное.

— Ты что, надрался? — Храм пригнулся, приблизился к лицу Свиста, потянул носом. — Уволю тебя, Свист, дождёшься.

— Увольняй, — без раздумий согласился Свист, — буду жить на «орфеевские» доходы. Уж как-нибудь… А ты — сам будешь сюда заступать; вволюшку нанюхаешься дерьмеца… А что? Сам подумай: какой дурак сюда караулить пойдёт? А какой ид-иот сюда воровать полезет? Тут, окромя меня, и взять-то нечего — говно только…

— Охраняй хотя бы себя, а-то — дрыхнешь, как… У меня нет лишней человеко-единицы — к тебе приставить.

— За меня не переживай, — успокоил Свист, — я тут всегда — под охраной, никогда не остаюсь один. Атмосфера, конечно, не ахти какая романтичная; скорее — экзотика. Кстати, сегодня вечером в отделе собираемся. Будь…

… — Здравствуй, Храмов! — Девушка-«Вдохновение» была,

как всегда, великолепна. — Что-то вид у Вас измученный.

— Панина, Панина… Ты хотела сказать — потасканный? Ви-дишь ли, прелестница, работы много — не разгребёшь.

— Ещё бы! — Девушка-«Вдохновение» была сиянием улыб-ки. — Ушёл уже от второй жены, а с третьей — так до сих пор и не определился.

— Всё-то мы знаем… Ошибки делают жизнь интересной. Кстати, чем занимаешься сегодня вечером? Может…

— Может только тот, кому позволено, понимаешь? — она по-смотрела так, что Храму стало стыдно за себя…

… В отделе собрались в шестом часу вечера. Рабочий день за-кончился, и просторный кабинет инспекции по делам несоверш-еннолетних, утратив свою серьёзность и величественность, пре-вратился в «притон». Из представительниц прекрасного пола была лишь дознаватель из «общественной безопасности». Све-та. Юрьев сразу осадил Храма:

— Мы со Светкой во вторник расписываемся; так что — даже не думай. Наконец-то я нашёл свою единственную.

— Главное, чтобы ты́ оставался для неё единственным, — ска-зал Храм, — в чём я очень сомневаюсь. Знаешь, Юрьев…

— И знать не хочу, — остановил его эксперт-криминалист, — всё это трёп завистников. Светка — хорошая. Сердцу не прика-жешь. Не будь бабой базарной, Храм; не разноси чушь по свету.

— Здравствуйте, мальчики! — в проёме за открывшейся две-рью появилась во плоти Танька Горбачёва; она, расталкивая ру-кою висящую в воздухе синеву сигаретного дыма, вошла в ка-бинет, увлекая за собою ещё четырёх девушек.

— Панина?!. — язык Храма зашевелился сам по себе. — А-а-а-а… а я думал, что ты-ы… Давай выпьем за неожиданность.

— Давай, — согласилась Девушка-«Вдохновение», сгоняя его со стула, — уступи́те девушке местечко… Что ты смотришь на меня — та́к? Ты думал, что я живу в монастыре, а в магазине — просто подрабатываю в свободное от молитв время? Не монаш-ка я, Храмов. Как и ты — тоже.

— Ну, не до такой степени я думал… По крайней мере, никог-да не видел тебя в милицейской компании; а ты, оказывается — … Значит, ты — с нами…?

— Кто тебе сказал? — она усмехнулась, посмотрела искоса, слегка склонив голову вправо. — Глупые менты поделили с ту-пыми бандюганами в Кинеле не только бизнес, но и девчонок, да? То есть, либо — с бандитами, либо — с ментами, так, что ли?.. Какой же ты примитивный примат, Храмов. А если я хочу быть с тем, с кем хочу? Для меня нет среди мужиков дискрими-нации по профессии, внешним данным, размеру получки и про-чей ерунде. Это не значит, что я сплю со всеми подряд. Храмов, не смотри на меня так, будто я обязана была беречь свою невин-ность для того, чтобы подарить её тебе. Я уже не девочка; да и ты — ну, какой ты мальчик?.. Что, по-другому на меня посмот-рел? Не богиня, нет? Ха-ха-ха-ха!.. Запомни, Храмов: никто не смеет ко мне прикоснуться, если я сама этого не захочу. Прово-ди меня…

— Давай ещё посидим, — бросила через стол подружке Ленка Власова, — прийти не успели — «проводи меня…» Не терпит-ся, что ли?

— Мать будет волноваться, — Панина поднялась со стула, по-смотрела на Храма, — ты на машине?..

… «Тойота» остановилась возле пятиэтажки. Девушка-«Вдох-новение» не торопилась выходить. Достала из сумочки сигарет-ную пачку; закурила. Авторадио низким голосом Магомаева* пело про «чёртово колесо», и Храм подумал: «Пора поменять резину… Только где её найдёшь — на «тойоту»-то?..» Панина повернула к нему лицо, сказала:

— Если тебе что-то понадобится для машины — можешь не стесняться, обращайся. Скажу Власовой — достанет… Тебя Власова-то ещё не достала? Она такая. Прилипчивая. Мужични-ца! Знаешь такое слово, нет? Есть бабники — это мужики; а му-жичницы — это бабы… Слушай, Храмов, ты смог бы меня пол-юбить? Только — не так, как других женщин, а — по-настояще-му? Я понимаю, в каком плане я тебе интересна… Вот скажите, Евгений Егорович, смог бы ты во мне увидеть не куклу резино-вую, которую можно иметь, а — женщину, с которой можно жить; без которой — жить невозможно? Скажи честно.

— Не знаю, — признался Храм, — слишком мало я знаю о те-бе. Честно? Не знаю, смог бы я жить с тобой, Панина. А бе́з те-бя — живу, как видишь.

— У тебя нет души, — сделала вывод Оля Панина, — ты ещё не понял смысла жизни. Так — существуешь рабом своих удо-вольствий. Жить нужно не с тем человеком, с кем смог бы жить; жить нужно с тем, без кого жить не смог бы… С тобой всё ясно. Ладно, Храмов, доброй ночи тебе…

Храм посмотрел вслед Оле, скрывшейся в темноте подъезда…

… В «Орфее» Жора разыгрывал в конкурсе певцов очередную дюжину бутылок вина. Взгляд Жоры сверкнул при виде Храма, но тот отрицательно покачал головой: нет, сегодня петь не буду. Женского населения в Кинеле намного больше, чем мужского, и найти «подругу на ночь» — не проблема. Повертев в руках бок-альчик, Храм поставил его на барную столешницу и, попрощав-шись с Игорем-барменом, пошёл прочь. Посмотрев на бокал, Игорь мысленно удивился: «С Храмом что-то случилось. Даже не пригубил. Заболел. Или — влюбился…»

… — Привет, Панина!.. — Храм выдвинул из-за спины руку и протянул продавцу огромную жёлтую розу. — Это тебе.

— Не возьму, — Девушка-«Вдохновение» смущённо улыбну-лась; румянец покрыл её щёки, — потому что жёлтые розы дар-ят при расставании. Это — к разлуке. Ты куда-то собрался? Уез-жаешь?.. Извини, Храмов, не хочу разлучаться с тобой…

Спустя треть часа Храм стоял возле того же прилавка — с тё-мно-бордовой розой в руке. Принимая цветок, Панина коснул-ась руки Храма — обожгла… На предложение — «в гости» — Панина ответила, что не ходит по незнакомым квартирам. А вот посидеть в «Орфее» — не отказалась…

… Ровно в пять часов вечера Девушка-«Вдохновение» закры-ла магазин и села в «тойоту» Храма. Машина бежала по улицам. Навстречу бежали трещины асфальта. Вдалеке показалась встречная «пятёрка», за рулём которой был пухлый мордоворот. Всё бы ничего, но — рядом с пухлой мордашкой водителя «пя-тёрки» было счастливое улыбающееся личико Марины. Руки Храма вывели «тойоту» на встречную полосу. Оба автомобиля остановились метрах в трёх друг от друга. С лица Марины улы-бку словно ветер сдул. Храм вышел из «тойоты», забыв о том, что при нём — девушка; сейчас он видел лишь лицо своей быв-шей жены, матери своей любимой и любящей его дочки; и ряд-ом с Мариной был толстяк; а перед глазами продолжала маяч-ить из памяти улыбка счастливой женщины… Улыбки уже не было на лице растерявшейся Марины; но улыбка навсегда оста-лась в памяти Храма. Приступ ревности накатил внезапно, заст-авив подчиниться ему… Храм положил ладони на горячую кры-шку капота «пятёрки», злобно-яростно толкнул вниз несколько раз. «Хахаль» Марины из машины не выходил. Марина, боясь своего «бывшего», тоже лишь приспустила боковое стекло, кри-кнула: «Уйди! Оставь меня!..» Храм, пнув ногой бампер «пятёр-ки», направился к «тойоте», сел за руль, намереваясь протаран-ить технику соперника. Никуда не денутся!.. Не удерут!.. Полт-оры сотни в час — куда против двух с половиной сотен?!. Оста-вить «изменщицу» безнаказанной — плюнуть в собственную душу. Мотор «тойоты» взревел зверюгой, готовой разорвать противника в клочья… А этот — жирный — даже не вышел из машины. Мужик!.. Трус!..

— Женюсь, мы е́дем в «Орфей»? Или мне выйти? — напомни-ла о своём присутствии Оля Панина, заставив отчаянную голо-вушку повернуть лицо вправо. — Господи, Женюсечка, у тебя такие страшные… стеклянные глаза… Едем в «Орфей»; пожа-луйста…

… Свободных столиков в «Орфее» не оказалось. Игорь-бар-мен сообразил: отправил двух официанток освободить столик. Рассадив понятливых посетителей за другие столы, девушки в белых блузках и голубых передниках на чёрных — выше колена — юбках навели порядок на освобождённом столике. Впервые Храм был здесь с Девушкой-«Вдохновением».

— Знаешь, — Оля Панина выпустила из губ трубочку-трости-нку, стоявшую в бокале с амаретто, — есть такая поговорка: умерла — так умерла… За что ты хватаешься, Женька? За кого? На что ты надеешься? Она — уже не твоя. И никогда уже не бу-дет твоей. Умерла она для тебя, умерла. Как жена, как женщина. Просто прими это. Иначе… Когда-нибудь ты убьёшь Подмальк-ову и, когда будешь стопроцентно знать, что её уже нет на этом свете, что она точно ни с кем не спит, успокоишься. Так?.. Глу-по это, Женюсь. Оставить дочку без матери и без отца — стож-ды глупо. Сам понимаешь. Отпусти её, отпусти; не твоя это же-нщина, никогда не была твоей и не будет уже.

— Знаешь, Панина, говорят, что первая любовь — самая силь-ная, самая настоящая. Видимо, так оно и есть.

— Врёшь самому себе, — Девушка-«Вдохновение» посмотре-ла прямо в Храмову душу, — Маринка — не первая. Не обма-нывай хотя бы меня. Ты ещё не нагулялся? Храмов, я жду уже восьмой год. Может, мне уже не стоит ждать тебя? Жизнь-то — проходит… Хочется иметь семью, детей… Если ты сейчас не услышишь меня, то… Услышь, а, Женька?

— А то, что я уже два раза был женат? Куда это девать? Вы-бросить из головы, как «черновик жизни»?! А то, что я и сейчас ещё не свободен? У меня, между прочим, есть двое детей; их то-же — выбросить из головы и забыть?

— Три. У тебя три́ дочери; одна — на Украине, в Коммунаре. Ты сам не замечаешь того, что очень многое ты уже́ выбросил из своей головы, из своей памяти. Подмалькова — живёт рядом, в этом и проблема вся. Твоя́ проблема, Женюсь; и из-за твоей проблемы — у всех остальных тоже проблемы. Всё — только в твоей голове… Вопрос о твоей свободе — почти решён, ты сам знаешь об этом. Я действительно устала ждать тебя, Женька. Мне надоело получать от тебя шоколадки; хочется получить те-бя. Почему я́ должна делать первый шаг? Мне Власова частень-ко таки́е… интересности рассказывает!.. Скажи, ты можешь прожить со мной всю жизнь?

— Как я могу сказать вот так сразу? — удивился Храм. — А если окажется, что мы несовместимы в постели?

— Я по своим торговым связям могу найти для тебя такой… адаптер, что ты навсегда забудешь это слово — «несовместим-ость». Хочешь?

— Что значит — «хочешь»? Я-то давно хочу; это ты строишь из себя девственницу. Останешься ночевать?

— Ты — не мужчина, Храмов, — она на несколько секунд прильнула губами к тростинке, потянула амаретто, — ты — са-мец… Обещаю тебе: с завтрашнего дня двери моего магазина будут закрыты для тебя. Спасибо за вечер…

— Подожди, Панина… Оля… — мольба в глазах Храма заста-вила Девушку-«Вдохновение» вновь опуститься на стул. — Хо-рошо. Что ты от меня хочешь? Я ведь и сам… хожу возле тебя все эти годы… Ты какая-то магнитная, Оль…

— Жень, давай начнём жизнь с начала?.. И твою, и мою. Я ни-чего не знаю о тебе, ты — обо мне. Квартиру сможешь снять?

— Проблема какая! Можем жить на Севастопольском, у меня там полдома. Правда, ванной нет; но есть баня…

— Нет, жить нужно независимо. От всех. И от твоих, и от мо-их. Чтобы никто не висел над душой… Ладно, мне пора домой; мать съест… Завтра давай встретимся в «Домино», а-то — как-то неудобно: из-за нас людей потревожили; да и как-то неловко сидеть в твоей кафешке, чувствую себя здесь неважнецки; как птичка в клетке… В три часа дня завтра в «Домино». Спасибо за вечер, Не провожай…

Она положила на стол пятидесятитысячную купюру, давая по-нять, что она — девушка не зависимая. В том числе и от владе-льца заведения. Храм почувствовал, как защемило сердце. Ещё каких-то полтора часа назад он и не замечал этой девушки, осл-еплённый-оглушённый ревностью к призраку своего прошлого, а теперь — Марина была в другой жизни, в другом мире, уступ-ив своё место Паниной. Хотелось бежать за Девушкой-«Вдох-новением», быть с ней рядом. Будущее Храму не представлял-ось. Будет — завтра…

… — Я тебе говорю: уведу его от тебя без напрягов, — Ленка Власова вонзила в котлету зубья стальной вилки, — завтра в «Доминошке» за полчаса «сниму» его и… сделаю. Вот — прямо здесь и сделаю… А что, Танька, — она перевела взгляд с Оли Паниной на Горбачёву, — одолжишь мне завтра от твоей кварт-

иры ключики? Докажу Паниной: что́ это такое — Храмов…

… Без четверти три Храм вошёл в кафе «Домино». Окинул взглядом тесный зал и ошпарился о глаза Мурзилки. Ручка Лен-ки Власовой приветливо качнула воздух, подзывая Храма к се-бе. Меньше всего Храму хотелось сейчас оказаться в компании этой «панинской подружки». Что подумает Оля Панина, увидев его в обществе непутёвой «мужичницы» Мурзилки?

— Присаживайся, Храмов, присаживайся! — Ленка Власова оказалась на удивление сдержанной. — Я, между прочим, тебя́ здесь жду. Не удивляйся. Мне от тебя ничего не надо. Панина в тебя, похоже, втюрилась по уши; даже ещё выше. А я — не та-кая, чтобы портить жизнь лучшей подруге… Меня Панина поп-росила встретить тебя в «Доминошке», попридержать, пока она придёт. Вы ведь с ней на три часа договаривались? Вот видишь, я в курсе всех ваших делишек… Панина задержится немножко. Ты кофе пьёшь? Я взяла бы коньячку, да боюсь, подружка пос-ле выскажет мне за то, что спаиваю её любимого. Я, между про-чим, всем сердцем, — она прижала ладонь к левой груди, колы-хнув ту глубочайшим вздохом так соблазнительно, что Храм с трудом вернул свой взгляд к Мурзилкиным глазам, — пережи-ваю за ваше будущее. Панина попросила меня присутствовать при решении ваших с ней бытовых вопросов; как-никак — на товарах сижу, могу достать практически всё… Пей кофе, пей; сердечко-то у тебя — крепкое, по себе знаю… У тебя если денег не хватает на съём квартиры — я помогу. Ну, а дети пойдут, обижусь, если в кумы не позовёте… Да, Храмов, я такая. Я всё умею и всё могу. Не только спать с мужиками… Вот скажи мне, — она пригнулась, склонилась над столом, качнув выглядываю-щими из выреза грудями, — почему, если парень шляется по де-вкам, то он — крутой мачо, а если девчонка по парням ходит, то она — гулящая? Почему одним можно, а кое-кому — запреще-но?.. Ладно, проехали… Что-то Панина задерживается; пойду позвоню ей, может, случилось чего…

Мурзилка поставила на столик свою бежевого цвета сумочку, привязав тем самым Храма к месту, посмотрела строго: «А ты как думал?! Вот сиди и карауль! Я обещала подруге — никуда ты не удерёшь!..» Храм видел, как Мурзилка, выйдя на улицу, подошла к телефону-автомату. Приложив правой рукой трубку к уху, Ленка Власова левой рукой выписывала в воздухе замыс-ловатые кренделя, что-то (Храм не слышал) разъясняя невидим-ому собеседнику. Голова Власовой то утвердительно кивала, то качалась из стороны в сторону, с чем-то не соглашаясь. Не гля-дя на Храма, Ленка Власова указала в его сторону вытянувшей-ся левой рукой; словно выстрелила. Храм вздрогнул; Мурзилка, повернув в его сторону голову, приветливо улыбнулась и подм-игнула. Она ещё что-то рассказывала телефонной трубке, утвер-дительно качая головой… Вернувшись за столик, Власова поко-пошилась внутри своей сумочки. Сосредоточенность.

— В общем, Панина сказала, что задержится до пяти. И в два-дцать минут шестого будет у Горбачёвой. Ключи — у меня. Ту-да и собирались из «Доминошки». Ты ведь умеешь готовить? Вот и поможешь мне. Поехали к Горбачёвой…

… В трёхкомнатной квартире царило безмолвие. На кухне ти-кал будильник. Заперев дверь на всё, что было предназначено для запирания, Ленка Власова набросилась на Храма тут же — в прихожей. Утопила в жа́ре поцелуя.

— Пойдём скорее!.. У нас есть ещё целый час!.. Да пойдём же, дурачок; когда ещё такая возможность предоставится!..

В спальне, оставив дверь открытой, Мурзилка толкнула Храма обеими руками в грудь, повалив на кровать. Сама в следующую секунду уже сидела-возвышалась, разделываясь с пуговицами Храмовой рубашки… Пальцы Власовой были ловки, они рас-стегнули пуговицы брюк Храма… Когда начальник вневедомс-твенной охраны остался лишь в том, в чём родился, Ленка Влас-ова приступила к собственному разоблачению. Всё было не так, как не однажды бывало в доме деда Егора. Возможно, осознан-ие того, что сюда в любую минуту может внезапно заявиться Девушка-«Вдохновение», с которой Храм уже заключил согла-шение о совместной жизни, придавало невероятную остроту всем ощущениям в происходящем… Ленка Власова извивалась змеёй, голова её металась на подушке из стороны в сторону, пы-шные волосы ходили волнами. Никогда прежде Храм не слыш-ал таких девичьих стенаний — ни от самой Мурзилки, ни от ко-го-либо ещё. Ленка Власова стонала и вскрикивала, вставляя между страстными междометиями бесконечно-требовательные «да» и «ещё»… Когда вспотевший Храм обессиленно налёг на Мурзилку, та, вскрикнув от боли тяжести, выбралась из-под своего «сладостного мучителя» и, как ни в чём не бывало, при-нялась одеваться.

— Ну, что́ я тебе говорила? — сказала она самой себе. — Му-жикам от девок нужна только … Где мои трусики?..

— Под подушкой посмотри, — подсказал из дверного проёма голос Девушки-«Вдохновения», заставив Храма развернуться, лечь на спину, потянуть на себя покрывало, — здравствуй, люб-имый! — весельем глаз хлестнула по лицу Храма. — Ты не пре-дставляешь, как я рада видеть тебя!.. И Ленку слушать… Не хо-тела тебе мешать, досмотрела до конца; а ты у меня — просто молодчина, гигант! Если и со мной будешь такое же вытворять, боюсь, замучаешь до смерти. Ленка, ты хоть выйди, что ль; дай моему миленькому одеться; он тебя стесняется… Ну, что же ты, Женька? Вылезай из-под этой тряпки. Или, может, мне тоже выйти? Кажется, после всего, что я видела, ты не должен стес-няться меня…

— Власова, ты нарочно подстроила это, — сказал Храм, когда втроём они сидели на кухне и пили чай, — а ты, Оля…

— Я была здесь с самого начала, — подтвердила Панина, — мы поспорили с Ленкой… И я проиграла. Из-за тебя…

— Может, мне заявить, что меня изнасиловали? — предложи-ла Мурзилка. — Я ведь не хотела. Мне было больно…

— Больно хорошо тебе было, — уточнила Девушка-«Вдохно-вение», — наблюдала я румянец на твоих щеках. Кончила…

— Сто тысяч раз, — призналась Ленка Власова, — завидую я тебе, Панина: такого жеребчика себе отхватила!..

— Моё, — Девушка-«Вдохновение» собственнически посмот-рела на Храма, — не ревную. Потому что очень люблю…

… В тот же вечер поехали (вдвоём, без Мурзилки, оставшейся наводить порядок в квартире Таньки Горбачёвой) заселяться в двухкомнатную квартиру, уже снятую Паниной и Власовой на три месяца. Ночью было не до сна. Девушка-«Вдохновение» мурлыкала Храму: «…ты сладко спишь, а я шепчу тебе, родной мой: спасибо за день, спасибо за ночь, спасибо за сына и за дочь…»* Храм расхохотался, вспомнив, как старательно сдер-живала стоны Панина:

— Знаешь, Оленька, когда я учился в училище, в один из дней я в друг понял, как рождаются самые лучшие песни. Только в любви. Ты меня, конечно, извини, но петь ты не умеешь. А хоч-ешь, я спою для тебя колыбельную? — он провёл указательным пальцем по её подбородку, по шее спустился к груди, «нарисов-ал» «восьмёрку-бесконечность», скользнул дальше, пока не ока-зался в аккуратных жёстких зарослях, откуда вернулся назад, остановившись на медленно колышущемся от дыхания животе. — Волшѐбную колыбельную…

В окнах свет — был и нет;
Над домишками опять нависла ночь.
В сумерках гуляет страх.
Добрый эльф всегда готов тебе помочь.

Эльф пройдёт по шумным комнатам,
Успокоит всех и приглушит смех,
Привидений страшных шорохи
Превратит в покой; эльф — всегда с тобой…

Всё — не так; полумрак
Заполняет холлы чёрной пустотой.
Нам слышна лишь тишина,
Та, которую нам дарит эльф ночной.

Эльф пройдёт по тихим комнатам,
Сны всем разнесёт, глубоко вздохнёт.
Пусть прозрачных крыльев музыка
Дарит всем покой… Эльф — всегда с тобой…*

Приблизившись губами к лицу Паниной, Храм поцеловал её в губы; Оля спала…

2. Тёща.

Магазин Веры и Вали находился напротив магазина, в котор-

ом работала Девушка-«Вдохновение». В магазине подруг Светы Храм покупал цветы для Оли Паниной. Не было бы болезнен-ных падений, если люди успевали бы стелить соломку; до паде-ний ли, когда есть занятие: соломку стелить?.. Без «сюрпризик-ов» и ошибок жизнь — неинтересна… Купив тёмно-бордовую розу, Храм уже собирался покинуть этот магазин, как вдруг дев-ушка-продавец откинула вверх крышку прилавка, сказав:

— Пройдите, пожалуйста, в подсобку. Пожалуйста… Вы ведь — Женя? Пойдёмте со мной. Так нужно. Да Вы не бойтесь…

Когда Храм боялся красавиц?! Он прошёл в прилавочный про-ход, прикрыв за собою крышку-столешницу. Девушка-продавец шла впереди. В тёмном коридоре Храм обхватил её одной рукой (в другой, к сожалению, была роза) и притянул к себе. Девушка смутилась, попыталась высвободиться и почти возмутилась вслух, но — Храм ловко развернул её к себе лицом, впился гу-бами в её губы. Свободная от цветка рука спустилась по спине девушки, с жадностью ухватилась за ягодицу… Если бы вторая рука Храма не была занята!.. Продавщица не смогла бы так лег-ко высвободить себя из тисков мужских рук… Юркнув в какой-то закуток, девушка пробудила в Храме охотничий инстинкт. Ну, держись!

— От меня не уйдёшь! Я тебя и здесь найду! Ха-ха!.. — он во-рвался в освещённую яркой лампой подсобку, посреди которой стоял накрытый угощениями стол, за которым сидели «три дев-ицы» — «бальзаковского возраста».

— Очень мило! — воскликнула Вера. — Иди в зал, Наташа, — бросила девушке-продавцу, которая тут же поспешила удал-иться, — а ты, Женя, я смотрю, через все преграды смог прорва-ться сюда… Не удержала тебя Наташка? Ха-а! Такая она… рас-трёпанная; ну, уж куда ей — сику́хе — сдержать такого сильно-го мужчину! Тем более — спешащего к любимой!.. Светк, ты видела: ка́к он к тебе?! Где хошь, говорит, найду!.. А роза-то ка-кая!.. Небось, у меня в магазине купил? Повезло тебе, Светка; такой заботливый ухажёр достался. И мне — план. Вальк…

— Ну — да, — встрепенулась Валя и поднялась из-за стола следом за Верой, — вы тут не очень вздыхайте; слышимость у нас — дурацкая. И диванчик — поскрипывает, так что — ха-ха! — поаккуратнее… Мебель не поломайте!.. Вешалки нет; вон — стулья…

— Да пойдём уже, трещётка! — Вера потянула подругу прочь. — Сами разберутся. Природа подскажет… — вытолкала Валю из подсобки, дверью — хлоп.

— Я не думала, что ты сюда придёшь… — Света была слегка пьяна, щёки её пылали огнём, грудь вздымалась от дыхания. — Не думала увидеть тебя здесь. Не ждала… Вот — посмотри…

— Я тоже не думал, что ты теперь в магазине работаешь. За что тебя так понизили?.. Титьки-то — спрячь…

— Между прочим, — опустила глаза, — специально для тебя их делала. Думала, понравятся. А-а? Ка́к они тебе?

— Свет, — цветок опустил бордовый бутон вниз, повиснув веником в руке Храма, — у меня теперь другая жизнь.

— У тебя теперь другая… Я знаю… А ты? Ты — знаешь, что она девять лет назад, когда ей было всего пятнадцать, умотала в Москву с проезжавшим мимо дальнобойщиком? Ты — знаешь, что её мать четыре месяца разыскивала её по Союзу?.. Женя, за-чем тебе всякую… грязь собирать? Ты — знаешь, что у этой де-вочки после абортов может и не быть детей?

— Абортов?.. Слушай, Света, прости, но мы с Оленькой сами во всём разберёмся; без твоей «помощи». Стыдно за тебя: нехо-рошо — лезть под чужое одеяло…

— А Светка говорила, что он может часами… — Валя вздохн-ула, глядя вслед Храму, направлявшемуся к магазину напротив.

— М-м-да-а… — согласилась Вера. — А и продержался-то эт-от «Илья Муромец» — минуты три-четыре… Назвездила Свет-ка про него… Как с ним Панина живёт? Не понимаю…

… — Оль, скажи, это правда, что в пятнадцать лет ты с каким-то дальнобойщиком?.. И про аборты — правда? Скажи… Прав-да?.. Я не верю…

— Я тоже не верю, Женюсь. Не верю и не хочу. Не верю ник-ому, кто мне сейчас ляпает про то, что ты уже успел пережа́хать две трети местных баб, не считая тех, которые за границами об-ласти. Не верю, что ты уже успел два раза побывать женатым и сожительным без росписи — ещё Бог знает сколько раз; и что у тебя три ребёнка — это только которые от крепких сожительн-иц; а сколько их вообще — тебе и самому не известно… Же-нюсь, ты для меня — чист…

Поведение Девушки-«Вдохновения» смутило Храма. Он вдруг вспомнил недавний свой «конфуз», когда он не прошёл «прове-рку верности» своей Девушке-«Вдохновению» в квартире Тань-ки Горбачёвой, поддавшись банальной животной страсти к про-вокаторше-Мурзилке; Оля (всё это видевшая!) не пнула его «но-жкой в сторону», как нашкодившего щенка… С другой сторо-ны, прямо сейчас Панина не стала нагло врать и обелять своего прошлого; хотя, скажи она Храму, что всё это — ложь, и Храм поверил бы ей, а не Свете. Это было необъяснимо, но от откры-вшейся истины прошлого, которая была способна оттолкнуть от Паниной, Храм стал ещё больше уважать Девушку-«Вдохнове-ние». В истине сокрыта волшебная сила. Выбросить, выбросить из головы Свету со всеми её… правдивыми сказками. Женщи-на, осознавая свою ненужность, превращается в слепую разруш-ительность… Бывают старики, в ревности теряющие всю свою мудрость; и есть юные создания, терпением своим удивляющие всю мудрость мира… Храм забыл все Светины «сказки»…

… Храм стоял возле прилавка и по страху, вдруг родившемуся в глазах Девушки-«Вдохновения», смотревших мимо него, пон-ял, что в магазин вошёл некто Великий и Ужасный. Оглянуться — значит показать Ужасному свой страх.

— Это вот с этим ты и живёшь? — это был голос Нины Степа-новны, хозяйки многих торговых точек в Кинеле.

— Вам какое дело? — Храм развернулся и увидел в полумет-ре от себя лицо Нины Степановны; возле выхода стоял её муж — ухоженный мужчина в «правительственной» шляпе и с чёрн-ым галстуком поверх белой рубашки. — Если у Вас, Нина Степ-ановна, есть желание читать морали, то читайте их свои́м детям; если они у таких, как Вы, вообще могут быть. Взрослые люди и без Вашей помощи разберутся: кому с кем жить, а кому с кем не

жить. Ха-х! Пол-Кинеля — учителей за жизнь!

— Я тебя прогоню из этого магазина! — взревела Нина Степа-новна, обращаясь к Паниной. — На панель вышвырну!

— Да ладно; Оль, не слушай её, — успокоил Храм покраснев-шую девушку, — устрою тебя к себе в «Орфей»; не пропадёшь.

— Ке́м ты её устроишь? — Нина Степановна закипела. — Проституткой при подносе? Ты сам-то кто, голодранец?!.

— Мама, не надо его обзывать! — выдохнула Девушка-«Вдо-хновение». — Женька — он хороший! Я люблю его, мама!

— Мама? — Храм потерялся, не веря своим ушам и глазам. — Это Вы, Нина Степановна, и есть… Олина мать? Панина?

— Сегодня же чтоб дома была! — рявкнула Нина Степановна и, вбивая каблуки в бетон пола, направилась к выходу…

— Ты разве не знал? — удивилась Оля, когда новенькая свет-ло-синяя «семёрка» унесла её родителей прочь от магазина…

… — Я не поняла: вы что, ничего не поняли вчера? — на сле-дующий день Нина Степановна вновь застала Храма в магазине возле своей дочери. — Ты знаешь, что вот этот твой… сожитель в свою жену из пистолета стрелял? Он тебя убьёт когда-нибудь, и ты на карачках ко мне приползёшь, будешь умолять о том, чтобы я тебя, шлюху, от него спасла!

— Мама, я люблю его, — робко промямлила Девушка-«Вдох-новение», — и Женя меня любит. Мам, если он и убьёт меня, то сам отправится следом за мной; он без меня не сможет жить. Мне двадцать три года, я сама знаю…

— Ты-ы-ы знаешь только, где абортарий находится! — пере-била Нина Степановна дочь. — А ты… лучше сам уйди!

— Уйду, — согласился Храм, бросив взгляд на стоявшего воз-ле выхода мужа Мегеры, — но заберу с собой Вашу дочь.

— С-скотина! — ладонь Нины Степановны звонко обожгла Храмову щёку, заставив его голову откинуться вправо.

— В следующий раз, Нина Степановна, я отвечу Вам тем же, так же… — Храм уверенно направился к выходу. — Отойди!..

Муж Нины Степановны, бывший на полголовы выше Храма, послушно отошёл в сторону, уступая дорогу. Разговаривать с притихшей дочерью Нина Степановна не стала; пробовать свои силы на «слабых» — не интересно. Женщина властная и силь-ная, она нуждалась в достойном сопернике, каковых в жизни своей встречала очень редко…

… — Не обращай на мать внимания, — Девушка-«Вдохнове-ние» вертелась в ванне, переминаясь с ноги на ногу и давая рук-ам Храма возможность потереть девичью кожу пенно-ванильн-ой мочалкой, — она очень несчастная женщина. Мне так жалко её иногда… Папка — тряпка; всю жизнь на партийной работе. Шишка; но мать этого шишку чуть ли не силой на себе женила. Как вообще я смогла родиться — не понимаю… Ой, больно!..

… Ночные тени замерли на стене, прислушиваясь к человече-ской любви. Счастье умеет быть бесконечным по времени…

— Представляешь, — Оля Панина положила подбородок на грудь Храма, с трудом стала чеканить слова, — папаня однажды даже… сбежал от нас… Уехал в свой райком* и — пропал. Две недели мать искала его. Нашла — на какой-то фабрике. Папик там, оказывается, успел «поджениться». Не хотел отлучаться от своей новой пассии. Так мать же устроила на фабрике такое по-боище, что отца поскорее выпроводили с территории, пока мать не разнесла там всё к чертям… Папка у нас — шёлковый; а мать — тяготится этим. Мужика хорошего ей не хватает. Типа тебя, любимый.

— Не дай Бог такую тёщу! — выдохнул Храм. — Мы никогда не будем ходить к ней в гости. И детей не пустим.

— Не лишай наших маленьких бабушки. Бабушки, говорят, больше любят внуков, чем детей. Хочу детей, Жень…

… Храм старался, но Оля Панина печально признавалась себе в том, что забеременеть у неё никак не получается. Винить в этом кого-либо было бесполезно и просто глупо. Несколько раз Панина ходила в женскую консультацию, и там её убеждали в том, что у неё — всё в порядке. Оставалось лишь ждать, когда Господь смилостивится над двумя великими грешниками, нако-нец-то обретшими счастье друг в друге. А Господь — казалось — хотел ещё проверить истинность их чувства. Сколько могут длиться проверки?! Сколько их может быть?!.

… — Храмов, поздравляю тебя с днём рождения, — Ленка Власова расстегнула «молнии» высоких зимних сапог и прошла в комнату, где Панина накрывала на стол, — послушай, подру-га, ты позволишь мне чмокнуть Храмова?

— Смотря куда… та́к, это что у тебя в пакете? Убери колбасу в холодильник… В губы чмокать не разрешаю!

— Да не он меня будет чмокать, а я его!.. Разве у него есть губы? — удивилась Мурзилка. — У мужиков не бывает губ. У них там… другое… Как ты могла подумать?!.

— Стыдись, Мурзилка! — Девушка-«Вдохновение» улыбнул-ась. — У Женьки день рождения, а ты — в своём репертуаре; пошлишь, словно двери квартир перепутала…

… Сидели по-семейному — втроём. Ленка Власова предупре-дила, что после Нового года собирается выйти замуж за «очень крутого» парня из Самары. Храм неудачно пошутил, заявив, что ничего удивительного в этом не видит, ибо для такой «слишком видной» девушки, как Мурзилка, найти жениха в Кинеле — не-возможно; не потому, что в городке слишком мало парней, а по-тому, что всё мужское население городка (да и всего района) достаточно хорошо знакомо с двадцатичетырёхлетней красави-цей. Проще было пересчитать (на пальцах одной руки) тех, с кем Мурзилка ещё не успела провести «постельное время».

— Ой, кто бы говорил!.. — сказала Ленка Власова, глядя в глаза Храма, радость нелепой шутки которого уступила своё место стыдливому смущению.

Оля напросилась быть свидетельницей Мурзилки… Звонок…

— Я открою, — Ленка Власова вспорхнула со стула, полетела в прихожую, — налейте пока одну штрафную…

— Я так и знала! — в комнату вошла Нина Степановна, остав-ляя на половиках снеговые крошки. — Притон!

— Нина Степановна, здравствуйте! — напомнил о вежливости Храм. — Вы разулись бы; не в свинарник пришли.

— Не указывай мне, сынок! — Нина Степановна подошла к столу, схватила бутылку. — «Столи-ичная»! — бутылка полете-ла через плечо Нины Степановны, упала на пол, но не разбил-ась, покатилась по дорожке половика, расплёскивая водку.

— Мама, у Жени сегодня день рождения… — Оля Панина по-дошла к бутылке, подняла с пола. — Тридцать лет без трёх.

— Что, не ожидали меня увидеть? Сразу придумали — «день рождения»!.. У вас тут такие «праздники» наверняка каждый день… Собирайся домой, шлюха; я за тобой пришла!

Тарелка пролетела рядом с головой Нины Степановны, остав-ив на полу след рассыпавшегося в полёте салата. Взрыв!

— Я же тебя, старая кошёлка, не один раз предупреждал!.. — Храм схватил со стола ещё одну тарелку и метнул её в испугав-шуюся, отступившую ближе к прихожей Нину Степановну. — Не стал бить тебе физиономию в магазине, потому что там — твоя территория. Но здесь… Здесь ты, мерзавка, свои порядки устанавливать не будешь!

Следом за второй в испуганную женщину полетела третья та-релка, десантируя на лету колбасные и ветчинные пласты. Оля повисла руками на шее Храма, потянула его прочь от стола, от пока целой посуды. Ленка Власова по-английски ушла…

— Прости… э-э… Женя… — Нина Степановна подняла с по-ла несколько фаянсовых осколков. — Куда это выбросить?

— Оставьте, Нина Степановна, — Храм глубоко дышал, успо-каиваясь, — сам побил — сам и уберу. Всё, Оль, отпусти; всё…

— Обещай, что не будешь злиться, ладно? — потребовала Де-вушка-«Вдохновение». — Мам, ты поздравила бы Женьку.

— Она меня уже поздравила, — пробурчал Храм, — подарила мне один подарок. Самое лучшее, что у неё есть в её жизни — свою дочку…

Нина Степановна сама подмела в квартире и стала уговарив-ать «сожителей» сходить к ней в гости. Мол, она обещала мужу, что без дочери домой не вернётся. Идти на «вражескую терри-торию» Храму не хотелось, и он предложил Нине Степановне (чтобы она не нарушила своего слова, данного мужу) оставаться жить здесь — с дочкой:

— Комнат — две; места на всех хватит. На работу я вас обеих буду отвозить. А мужа Вашего — предупрежу.

— О чём ты его предупредишь? — возразила Девушка-«Вдох-новение». — О том, что его жена теперь с тобой живёт? Жень, папка — от такой радости — снова в бега подастся!.. Поехали, проводим мать до дома. Да оставь посуду; приедем — помою…

«…Одеяла на́ сторону сброшены,
И зелёнки яркие горошины
На коленках содранных горят…»

Храм вёл свою «тойоту» по заснеженной улице; обе женщи-ны-Панины смотрели в разные стороны на покрытый темнотою мир, слушая высокие нотки Толкуновой:*

«…Спят мои отчаянные парни,
Спят мои Титовы и Гагарины;
Носики-курносики сопят…»*

Оказывается, Нина Степановна, узнав, где квартирует её дочь, пришла через полгорода — пешком…

… Муж — Геннадий Степанович — сказал, что дочь — челов-ек взрослый, и лезть в её личную жизнь — не дело; посоветовал Нине Степановне вспомнить себя: в двадцатичетырёхлетнем во-зрасте (сколько сейчас Оле) у Нины Степановны уже была чет-ырёхлетняя дочь. Нина Степановна ответила: «Не надо сравнив-ать семидесятые годы порядочности с девяностыми — разврат-ными…» Времена уходят и уносят с собою старые добрые нра-вы родительской молодости. Так было, есть и будет во все вре-мена. «Как хорошо жилось в годы нашей молодости! А теперь — какая распущенность!» — так говорили и будут говорить всегда; только годы — разные звучат («сороковые», «семидеся-тые», «девяностые»…); и века…

«Сегодня праздник у девчат, сегодня будут танцы;
И щёки девушек горят, с утра горят румянцем…
Пришли девчонки, стоят в сторонке,
Платочки в руках теребят;
Потому что на десять девчонок —
По статистике девять ребят…

А парни важности полны, придирчивы ужасно;
И остаются вдоль стены пришедшие напрасно,
Стоят девчонки, стоят в сторонке,
Платочки в руках теребят;
Потому что на десять девчонок —
По статистике девять ребят…

Сегодня пусть не повезло девчонкам отчего-то;
Они статистике назло опять придут в субботу;
Придут девчонки стоять в сторонке,
Платочки в руках теребя;
Очень жаль, что на десять девчонок —
По статистике девять ребят…
Ах, как жаль, что на десять девчонок —
По статистике девять ребят…»*

К частному дому Паниных подъехали под начало снегопада.

«А у нас во дворе есть девчонка одна;
Среди шумных подруг неприметна она,
Никому из ребят не приметна она…

Я гляжу ей вслед — ничего в ней нет;
А я — всё гляжу, глаз не отвожу…»*

Вышли втроём из машины и пошли в дом… Геннадий Степан-ович жил обособленно. Сам по себе. После того, как Коммунис-тическая партия перестала быть государственным рулевым, Геннадий Степанович ушёл в новое русло. В религию. Сменил одну религию на другую, более великовозрастную. Это было так же непонятно и удивительно, как превращение некоторых физиков в лириков… Посоветовав Храму самостоятельно поз-накомиться с мужем хозяйки дома, женщины приступили к сер-вировке стола. Геннадий Степанович по-королевски восседал в огромном кресле, установленном в центре комнаты. Руки быв-шего партийца возлежали на мягких подлокотниках; глаза вни-мательно изучали старую видеозапись:

«Музыка вновь слышна; встал пианист и танец назвал,

И на глазах у всех к Вам я сейчас иду через зал;
Я пригласить хочу на танец Вас, и только Вас;
И не случайно этот танец — вальс;
Вихрем закру́жит белый танец;
Ох, и услужит белый танец,
Если подружит белый танец нас…

Вальс над землёй плывёт…»*

Храм вежливо кашлянул, и Геннадий Степанович нажал на кнопку телепульта, увеличив громкость. «Король» шарнирно повернул голову назад, сказал:

— Чего стоишь-то? Вон — в углу стул возьми… — голова от-вернулась от Храма, вернув взгляд на экран.

«…Льётся реченька нашей реченьки —
Задушевная и простая;
Только вслушайся в эту музыку
Твоего родного края…

А уедешь если на́долго, —
Над рекою вспыхнет радуга,
Чтобы ты не забыл тех, кого любил…

А по камушкам, а по камушкам,
А по камушкам речка бежит
В даль далёкую: к морю синему
Путь её беспокойный лежит…

А по ка… по ка… по камушкам,
А по ка… по ка… по камушкам,
По круглым камушкам река бежит…»*

— Людмила Сенчина,* семьдесят восьмой год… — догадался Храм, глядя на молодую солнечную женщину, певшую в окру-жении пионеров; особой «загадки» в песне двадцатилетней дав-ности не было; просто нужно было завязать разговор.

— Очень приятно, — голова «короля» повернулась, одарив недовольным взглядом, — а я — Геннадий Степанович Панин. Мне нет ещё и пятидесяти. Ты, Людмила Сенчина, позволь мне насладиться пением моих любимых женщин. Пожалуйста…

— Спасибо, — выдал язык Храма, — но я не знал, что Нина Степановна и Оля — умеют петь… А это кто такая?

— Это Майечка Кристалинская,* друг мой, неужели не зна-ешь? — сказал «король», обратив взор вслед за слухом к экра-ну, где Майя Владимировна объединяла непогоды, закат суток, бессонницу, междомовое пространство и радостную человечес-кую реакцию в одно целое, жалуясь при этом на нехватку само-го нужного, самого жизненно важного:

«А за окном — то дождь, то снег;
И — спать пора, и — никак не уснуть;
Всё тот же двор, всё тот же смех…
И лишь тебя не хватает чуть-чуть…»*

Храм так и не понял: кого имел в виду «король» под словами «друг мой» — Майю Кристалинскую или Женю Храмова.

— Видишь, — рука «короля» указала на экран, — какая она здесь молодая? Здесь ей тридцать лет; шестьдесят третий год, «Голубой Огонёк»… Следом будет Эдита Станиславовна Пье-ха* — вообще девочка… Ты вообще — как здесь оказался? Ни-на на тебя страшно сердится. Увидит — убьёт.

— Женя, пойдём к столу, — в комнату заглянула Нина Степа-новна, мягкостью своего голоса удивив мужа; Геннадий Степа-нович даже оглянулся: не ослышался ли он? — И ты, Гена, пой-дём с нами. Сегодня у Жени день рождения…

За кухонным столом сидели, как за столом переговоров: Храм и Девочка-«Вдохновение» — рядышком, по одну сторону стола; Нина Степановна с мужем — напротив «детей». Хозяйка лично открыла бутылку шампанского вина.

— Простите, Нина Степановна, — уточнил Храм, — но я не пью газировку. Мне от неё плохо становится. Вот водочки…

— Женя, но в нашей семье никто не пьёт водку… — сочувст-венно произнесла Нина Степановна. — Если бы я знала…

— Вы меня подождите, — Храм поднялся со стула и двинулся в сторону двери, — я быстренько съезжу, возьму выпить…

— С ума сошёл, — прошептала Девушка-«Вдохновение», вы-

бравшаяся следом за любимым в прихожую, где тот уже начал обуваться, — снимай свои башмаки… В доме водки — завал-ись; упейся; мать ещё лет пятнадцать назад несколько ящиков купила — мне на свадьбу. Это она просто «держит марку» арис-тократки… Сейчас сама выставит, ты ещё плохо знаешь её…

— О чём вы тут секретничаете, если не секрет? — в прихожей появилась хозяйка. — Женя не нужно никуда ходить. Я вспом-нила: у меня совершенно случайно с семьдесят восьмого года осталась бутылка хорошей «Пшеничной». Пойдёт?

— Под такую-то закуску — да не пойдёт?! — Храм скинул бо-тинки и вновь погрузил ступни в тапки. — Айдате!..

— Мама, а где папа? — Девушка-«Вдохновение» заметила ис-чезновение отца, и через секунду из комнаты донёсся протяжн-ый женский голос: «Мо-ожет быть, пора-а угомони-и-иться…»* — Гос-споди, опять он свои концерты смотрит…

— Мне совсем чуть-чуть, — Нина Степановна показала паль-цами уровень своей нормы, — ой, Женя, мне столько не выпить.

— Ой, не верю, Нина Степановна! Давайте за Вас; за меня мы пили у нас, пока Вас не было… Ой, водка-то какая… Хорошая!

— Советский Союз! — сказала с гордостью хозяйка, и её сло-ва говорили всё о качестве продукта; выпила. — Ух-х… Горько!

Храм и Оля Панина переглянулись и, не сговариваясь, приль-нули друг к дружке. Словно две пиявки…

— Что это вы, Олечка, Женя? — удивилась Нина Степановна. — Я имела в виду, что водка горькая. Ну, хватит…

— Нина Степановна, — Храм снял языком со своих губ вкус Девушки-«Вдохновения», — а ведь мы с Вами уже лет пять зна-комы. Да-а!.. Вы, наверное, и не по́мните, как в девяносто втор-ом водку по талонам давали. Нас из отдела по три человека каж-дый день к Вашему винному отправляли — порядок поддержи-вать. Вы ещё выдавали каждому из нас по бутылке в конце ра-бочего дня — за службу. Не по́мните? А я помню… Я ведь уже тогда был знаком с Олей, приходил к ней в магазин; вот только не знал, что её мать — это Вы… Может, отнести Геннадию Сте-

пановичу стопочку?

— Что́ ты, Женя! — испугалась Нина Степановна. — У него и своей отравы хватает! Все эти библии-шмиблии…

— Мама, — возмутилась Оля, — ничего плохого нет в том, что человек решил раскаяться в своих грехах и исправиться. Лучше поздно…

— Когда же ты́-то, дочь, доживёшь до исповеди? — мать глу-боко вздохнула, подняла пустую стопку. — Женечка, налей…

… В десятом часу вечера Девушка-«Вдохновение» засобирал-ась домой — в съёмную квартиру. Её мать, заметно повеселев-шая, была категорически против. Потому что, во-первых, сади-ться за руль в нетрезвом виде да в такую снежную погоду — опасно, а она не хочет подвергать опасности своих (теперь уже двоих) детей; во-вторых, идти пешком ночью через половину города — опасно ещё более, нежели ехать пьяным в автомоби-ле; а в-третьих, в доме Паниных найдётся место для ночлега… Комнат в доме было четыре: в одной жил Геннадий Степанов-ич, во второй — его жена, в третьей — кот Васька, а в четвёрт-ой — не жил никто, она (как была) оставалась Олиной. Нина Степановна лично застелила дочери постель и, принеся вторую подушку, положила рядом с подушкой Оли. Нетрезвые глаза дочери посмотрели в пьяные глаза матери: «Мама, что-то не пойму я тебя…»

— Что ты на меня так смотришь? — озвучила хозяйка дома свой ответ на немой вопрос дочери. — Или ты предлагаешь по-ложить Женю на полу? Может, ему со мной лечь? Или вообще — с отцом? Я ведь не извергиня какая-то…

— Храмов, — прошептала Девушка-«Вдохновение», когда те-мнота полностью овладела домом Паниных, — ты — необыкно-венный человек! Дай поцелую… М-м-у-у-а-а-ам-м… С матерью что-то невероятное случилось: либо ты — волшебник, либо — я ничего не понимаю… До тебя в этом доме не было ни одного мужчины, кроме папика. Когда мать предложила пойти сюда в гости, я подумала, что она сошла с ума… Ты — первый из пост-оронних… м-м… не из Паниных, первый, кто вошёл в этот дом, поужинал здесь — событие невероятное! — и даже сумел напо-ить мать! А то, что ты ко всему прочему умудрился остаться но-чевать здесь, да ещё мать сама положила тебя вместе со мной — это… Бред!.. Фантастика!..

3. Власова.

В конце ноября в гости заглянула Ленка Власова. Поинтересо-валась: когда намечается поедание салатиков? Заодно сообщи-ла: Танька Горбачёва скоропостижно выходит замуж по случаю своей двадцатинедельной беременности.

— Храмов, я попрошу тебя помочь мне. Понимаешь, я у Та-нюхи — свадебная свидетельница. Сделаю себе антураж; в смы-сле — причёску, платьице… Надевать шапку с шубкой, чтобы добраться до Горбачёвой, это значит сразу же и причёску испо-ртить, и платье помять. Довези меня, пожалуйста, от дома до Горбачёвой — к восьми утра. На своей машине. Чтобы мне не напяливать на себя лишнее. До загса и обратно — я с Горбачёв-ой вместе прокачусь; а вот от Горбачёвой до дома — ты меня снова отвези вечером, будь уж любезен; я выйду от Горбачёвой, скажем, в пять часов, долго там застольничать не буду. Ага?..

Помочь лучшей подруге своей любимой женщины — для Храма было несложно. Договорились… Утром назначенного дня Храм подъехал к дому Ленки Власовой. Мурзилка ждала; она вышла из дома: молодая, красивая, с алой лентой через пле-чо — поверх коротенького вызывающе-алого платья. Поехали к Таньке Горбачёвой. Храм смотрел в зеркало заднего вида: дива!

— Храмов, — торжественно произнесла Ленка Власова, пока-чиваясь в такт движущейся машине, — давай встретимся вечер-ом. Тогда и наглядишься на меня. И не только наглядишься. А сейчас, пожалуйста, отвези меня… как договаривались… Слю-ни утри — в глазах отражаются…

«Тойота» остановилась возле дома Таньки Горбачёвой. Храм посмотрел вслед фигурке Мурзилки.

«Она прошла, как каравелла по зелёным волна́м,
Прохладным ливнем после жаркого дня;
Я оглянулся посмотреть: не оглянулась ли она,
Чтоб посмотреть, не оглянулся ли я…»*

Певец выплёвывал из себя слова строчек — такие своевремен-ные… Храм смотрел на уходящую Мурзилку. Она скрылась внутри подъезда, так и не оглянувшись…

… Был субботний день. Ровно в пять часов вечера, когда зим-няя темень уже висела над Кинелем, Храм подъехал к дому Та-ньки Горбачёвой. Конечно, Танька была уже не Горбачёвой… Окна Танькиной квартиры светились; но шума, характерного для свадебной игры, не было. Умеют ведь японцы делать качес-твенную шумоизоляцию на своих автомобилях!.. Ленка Власова вышла из подъезда без четверти семь. Открыла заднюю правую дверцу «тойоты», сказала негромко-пьяно:

— Храмов, мне придётся остаться здесь ещё на пару часиков. Ты не будешь против? Просто — нужно…

— Ага… Свечку подержать у постели молодых… — Храм да-же не оглянулся, смотрел на зеркальное отражение Мурзилки. — А если Горбачёва вдруг выдохнется, то ты спасёшь подруж-ку — займёшь её место, по-сестрински, так?.. Власова, я торчу тут, как идиот, уже два часа; ты пораньше выйти не могла? Ме-ня Оля заждалась…

— Панина каждый день зажидается тебя… Ты что, Женька, обиделся? Да не прокиснет твоя Панина! Идём со мной!..

— Куда? — Храм оглянулся; Мурзилка стала подмерзать в своём летнем платьице. — Во́т что, Власова, вали-ка ты на эту свою свадьбу и добирайся потом домой, как хочешь. Я не соби-раюсь тут караулить. Дверь закрой, холод от тебя! — он смотр-ел в горевшие нетрезвыми огоньками глаза Мурзилки, не в сил-ах отвернуться.

— Ну и катись! — Ленка Власова выпрямилась, хлопнула две-рцей, вложив в движение руки всю свою ненависть.

Храм тронул машину с места, вырулил на середину безлюд-ной улицы. Сквозь шумоизоляцию прорвались приглушённые отчаянные слова: «Храмов, сволочь, сто-ой! Остановись, кому говорю!..» В зеркале заднего вида Храм увидел, как Ленка Вла-сова бежала справа от «тойоты», держась левой ладонью за хо-лодную крышку багажного отделения. Злой на Мурзилку, Храм подумал: «Вот паразитка!.. Сперва — обделала, а теперь — спо-хватилась, образумилась; нужен я ей стал, видите ли!.. И где то-лько гордость её?.. Панина не побежала бы…» Мурзилка не от-ставала. Она колотила ладонью по металлу машины, посылая проклятия в адрес бессердечного водителя. Только та женщина, которой ты не равнодушен, побежит за тобой — её мучителем. Она будет знать, что ты живёшь с её подругой и что отношения ваши никогда не станут серьёзнее постельных кувырканий… И всё равно она будет бежать за тобой — в летнем платьице по-верх одних лишь трусов, в туфлях на высоченных каблуках по ноябрьскому заснеженному гололёду. Она будет бежать за тоб-ой, не отставая, шлёпая своей застывшей на морозе ладошкой по кру́пу твоего стального коня, швыряя в тебя проклятия и тре-буя остановиться и не бросать её… Храм переключил передачу, и «тойота» побежала быстрее. Но Ленка Власова не отставала… Она ревела и орала… Простил… Храм резко затормозил, и Му-рзилка, наткнувшись-налетев на занёсшийся чуть вправо зад ав-томобиля, упала на дорогу. Храм выскочил из машины и, обой-дя «тойоту» справа, склонился над завывавшей в истерике деву-шкой. Она лежала на укатанном колёсами снегу дороги; корот-кий подол алого платья был неприлично задран, открывая для Храма соблазнительные виды, прикрытые лишь несерьёзной преградой светлых трусов («упакованный подарок — всегда же-ланнее явного»), босые ноги говорили о том, что туфельки свои несчастная «Золушка» потеряла где-то в пути своего бегства. Это ж надо такие серьёзные чувства иметь!.. «Суди, люди, суди, Бог, как же я любила: По морозу босиком к милому ходила!..»* А говорят, будто песни — просто выдумки…

— Хра-амов… дура-а-ак… Что ж ты так издева-а-а-ешься-то надо мно-ой?!. — ревела поверженная Ленка Власова.

Храм присел на корточки, подсунул руки под Ленкины телеса. Поднял… От Мурзилки тянулась шёлковая свидетельская лен-та, нижний край которой был защемлён правой задней дверцей «тойоты». Теперь Храм понимал истинную причину «погони». Кое-как открыв дверцу (не выпуская «бегунью» из своих рук), Храм аккуратно поместил Мурзилку на заднее сиденье. Сел за руль и, развернув, направил автомобиль в обратный путь. «Пол-зком»… Туфли нашлись. Они валялись метрах в десяти друг от дружки. Левая туфелька продержалась на Ленкиной ножке гора-здо дольше правой; и ещё более сотни метров Мурзилка пробе-жала за «тойотой» совершенно босая. В таком виде возвращать-ся в свадебное застолье — не дело. Храм повёз зарёванную сви-детельницу в своё с Паниной «гнёздышко».

— Это о́н тебя так? — догадалась Девушка-«Вдохновение». — Да успокойся уже, Власова! Храмов, дай ей воды.

— Панина, я ни за что не соглашусь быть свидетельницей на твоей свадьбе! — Мурзилку трясло от холода и потрясения нер-вов. — Если ты сможешь прожить с этим извергом хотя бы год, я закажу для тебя твой памятник — в мраморе.

— Рано пока памятники мне заказывать, — Девушка-«Вдох-новение» улыбнулась, — поживу ещё… Ты есть будешь?

— Она со свадьбы, — напомнил Храм, — накушалась там, не-бось… До такой степени напоролась, что аж босиком — да по снегу; не остановись я, так она б меня через пару кварталов точ-но обошла!.. Власова, у тебя в школе по физкультуре что было?

— Дурак! — огрызнулась Ленка Власова, метнув в Храма гнев взгляда; уткнулась лицом в грудь сидевшей рядом Оли.

— А мне казалось, — возразил Храм, — что школьный физку-льтурник — мужик не глупый. Власова, ты там не очень припа-дай к моей Олиной груди; помнёшь… Оленька, а давай Мурзи-лку усыновим?! Вот здорово будет!..

— Мы не сможем её усыновить, — откликнулась Панина, — пока она не поменяет свой пол. Вот удочерить — да…

Мало-помалу (шутка за шуткой) Ленка Власова пришла в себя и спустя каких-нибудь полчаса снова смеялась…

4. «Олень».

Свадьба Ленки Власовой пришлась на старый Новый год. Оля Панина по этому поводу высказала Храму свои сожаления: во-первых, устраивать подобные мероприятия зимой — неразумно, потому что холодно, да и овощи-фрукты достать проблематич-нее, нежели летом или осенью; во-вторых, если уж и приспичи-ло играть свадьбу зимой, то нужно было рассчитать так, чтобы событие это не совпало с каким-нибудь праздником и впоследс-твии не отмечать сразу два «пьяных дня» в один день, потому что поводов для застолья в году и так немного. Конечно, смет-ливый мудрый русский народ догадался напридумывать таких поводов (День радио, День пищевой (лёгкой, тяжёлой, химичес-кой…) промышленности, День военной (гражданской…) авиа-ции, День танкиста (артиллериста, связиста, пограничника, дес-антника, шифровальщика…), День милиции…) и распростран-ить их по всей планете, но даже если учесть все дни рождения близких и дальних родственников, друзей, приятелей, знакомых и знакомых знакомых, то всего в году наберётся не более трёх-сот пятидесяти таких официальных праздников, когда собраться за столом и выпить — сам Бог велел. И получается, что две-то недели в году — совершенно непраздничные. Поэтому нужно использовать всякую возможность для заполучения лишнего (далеко не лишнего) праздничного дня…

— Ну, во-первых, на нужном месте тружусь, — объяснила Ленка Власова, — в смысле — на складе. Достать любые живые витамины зимой — полраза плюнуть. А во-вторых, лично у меня праздничных дней в году — триста шестьдесят шесть. А в високосном — на один день больше. Та́к что, Храмов, передай Паниной, чтобы она ерунду не сочиняла. Завидует, что ли?

— Нам и без штампиков неплохо, — признался Храм, остана-вливая «тойоту» возле склада, где работала Мурзилка, — к тво-ему сведению, в високосном году — триста шестьдесят шесть дней. А в обычном — на день меньше.

— К твоему сведению, — Мурзилка, уже выбравшаяся из ма-шины, пригнулась, посмотрела на Храма, — пожарники спят по двадцать пять часов в сутки. Та́к что лично у меня в году бывает и до полутысячи дней. Знай — успевай спать… Привет жене!..

Она — «боец двух невидимых фронтов» — деловой заворажи-вающей походкой направилась к рабочему месту. Фи-фа…

… За два дня до Мурзилкиной свадьбы Храм поехал в Самару — за подарком от себя и Оли Паниной. Поехал на электричке. Захотелось вспомнить молодость, когда на пару с Комаром еже-дневно мотались между Кинелем и Самарой туда-сюда на этой «зелёной электроколбасе». Вот — Геннадий Степанович; смот-рит ведь древние записи… Учится будущему…

«Может, не совсем я забыл
Время, когда радость меня любила…
Может быть, один взгляд назад
Мне откроет в будущее глаза…»*

Иногда хочется разворошить всё в застоявшейся душеньке. Французы придумали этому красивое название — ностальгия. От ностальгии так плохо; потому что так хорошо…

… Возвращался Храм также электричкой. Обособился, уйдя от остальных пассажиров в мир звуков, даримых плеером…

«Луч солнца золотого тьмы скрыла пелена,
И между нами снова вдруг выросла стена…

А-а-а́, а-а-а́ а-а-а́…

Ночь пройдёт, наступит утро ясное.
Знаю: счастье нас с тобой ждёт.
Ночь пройдёт, пройдёт пора ненастная,
Солнце взойдёт… Солнце взойдёт…

Петь птицы перестали, свет звёзд коснулся крыш;
В час грусти и печали ты голос мой услышь…

А-а-а́, а-а-а́ а-а-а́…

Ночь пройдёт, наступит утро ясное.
Знаю: счастье нас с тобой ждёт.
Ночь пройдёт, пройдёт пора ненастная,
Солнце взойдёт… Солнце взойдёт…»*

За окном бежала зима. Куда? Куда-то назад. Наверное, от вес-ны… Храм ехал вперёд; к весне… Кто-то тронул за плечо.

— Алёнушка? — Храм удивился, словно не виделся с Леной Ефимовой со второго века до новой эры. — Какими судьбами?!

— Езжу на работу каждый день. У меня, в отличие от некото-рых, автомобиля нет. Пока. А каким макаром оказался здесь ты̀?

— Ездил за подарком. У Паниной подруга замуж выходит. Ре-

шил вспомнить юность: без авто до Самары…

— Не возражаешь? — она, не дожидаясь его ответа, устроил-ась напротив Храма возле окна. — Что слушаешь?

— Тебе не понравится, — самостоятельный и независимый язык Храма вновь проявил свою вредную сущность, — ретро… Анофриев,* Гвердцители…*

— Женька, тебе не кажется, что мы с тобой — динозавры из одно̀й эры? Я даже постарше буду… Дай поностальгировать.

Маленькие подушечки наушников скрылись под белой вяза-ной шапочкой Алёнушки. Губы девушки зашептали:

— Не сложилось у песни начало;
Я не знаю: кто — прав, кто — не прав…
Нас людская молва повенчала,
Не поняв, не поняв, ничего не поняв…

А просто — встретились два одиночества,
Развели у дороги костёр;
А костру разгораться не хочется…
Вот и весь разговор…*

Алёнушкины глаза прыгали взглядом по заснеженной дали… Храм смотрел на одноклассницу: красивая, умная (не просто не-глупая, а именно — умная) девчонка… Могла сделать замечате-льную партийную карьеру и стать какой-нибудь… второй Екат-ериной Фурцевой…* Нет, нет, Лена Ефимова не стала бы «вто-рой Терешковой»* или ещё какой-нибудь «второй»! Она — пер-вая Елена Ефимова. Единственная и неповторимая. Как любой человек в этом мире в своей жизни. Ну — не стала; не всякому суждено «угодить в струю»… Сколько таких «не угодивших» по всей стране?!. А в мире?!. «Угождают» — единицы… Губы Алёнушки чеканили, шёпотом выдыхая по слогам:

— Но я ле-чу с то-бой сно-ва. Я ле-чу… Э-эх-х!..
И о-дно сло-во я кри-чу.
Кри-чу: «Лю-блю!» и ле-чу я к звё-здам;
Кричу и вновь ле-чу…*

И такое у неё личико прелестное, открытое, настоящее, без те-

ни фальши и лжи. Того гляди — разревётся; и за собою в рёв ут-ащит… Кто — спит, кто — читает… А Ефимова — поёт… В го-лове Храма возродилась их первая ночь. Он тогда был уверен в себе. А Лена — вылила на него ушат холодной воды: «Ой, Жен-ечка, а ты, оказывается, такой неуклюжий неумёха! Не превра-щайся в церацию,* смысл жизни которого — сплошной трахти-бидох!.. Посмотри на меня, миленький; ты что, обиделся?.. Пой-дём в комнату… не в прихожей же на полу… Женечка, я не со-бираюсь учить тебя уму-разуму; у тебя опыт… «общения» — поболе моего будет… Просто — хочется не просто сделать отл-ично тебе… Я ведь — тоже человек живой, а не резиновая кук-ла… Понимаешь меня?.. Я, конечно, могу и подыграть тебе: по-кричать, постонать, подёргаться и даже прослезиться. Но, Жень, хочется настоя́щих ощущений. Помоги мне, пожалуйста… Если мы — вдвоём, то никаких тайн не должно быть, ладно?.. Помо-ги… Ой, у тебя такие… руки — мне больно… Хочешь, секрети-ками поделюсь? Я с тобой сейчас откровенна; возможно — да-же наверняка — тебе это обязательно пригодится, когда ты буд-ешь с другой… с другими… Женечка, девчонки — создания оч-ень сентиментальные, хотя сейчас стараются скрывать это. Про-слезить нас может писк голодного котёнка или птичка со слом-анным крылом. А душераздирающая история про жену, вышвы-рнувшую парня на улицу, просто заставляет реветь белугой. Вы, мужчины, так часто пользуетесь этим. Любая девушка, ощутив прилив жалости, полностью теряет контроль над собой и уже готова на абсолютно всё… Я тебе честно говорю… Только — для достижения эффекта жалости совсем не обязательно разбив-ать себе голову кирпичом или ломать руку. Знаешь, Жень, тро-нуть барышню можно не только за душу, но и за некоторые час-ти тела. Только не так, как это делаете вы… неуклюжие обезья-нки… Из уважения к вам, мы — девчонки — терпим все эти му-чения и пытки. А вам — и невдомёк; вам кажется, что мы орём от наслаждения. От любви до ненависти — один раз… Для тебя этот раз может быть последним. В смысле, никто не будет уби-вать тебя; просто — подхода к телу лишишься раз и навсегда… Вот смотри… Чтобы такого не произошло, запоминай… Навер-ное, самое чувствительное место — это шея. Именно поэтому массаж шеи из приятной процедуры очень просто превратить в пытку. Никогда не услышишь от женщины ничего нехорошего, если губами дотронешься до её шеи сзади. Да, Жень, до задней поверхности… Это — максимально положительный эффект… Подожди, не мни мне грудь — больно; всё портишь… Лучше — вот, тут — внутренняя сторона предплечья. Тут кожа очень тон-кая, поэтому — грубое прикосновение «клешнями», как это де-лаешь ты, тут же заставит любую девчонку покрыться «гусиной кожей»… Сам видишь… Неприятно… Лучше аккуратно прове-ди самыми кончиками пальцев — ага, подушечками — от локт-евой ямки до ладони… Вот, классно!.. Заодно можешь измерить пульс… Ха-ха-ха!.. Да, ещё — низ живота… Тю-тю-тю! Я сказ-ала — низ живота, а не… Поднимись чуть повыше… С-стоп! В этом месте… ага, тут, над лобком… Гладь тыльной стороной ладони; и костяшками пальцев… Самому, думаю, тоже балдёж, да?.. Да, Женька, да… Кожа в этом месте — очень чувствитель-ная… Но это ещё не всё; дай-ка — повернусь… Задняя часть бе-дра… подожди, возьми повыше… как раз в том месте, где зака-нчиваются ягодицы и начинаются ноги… Да подожди; тут нуж-но применять язык… Ты меня стесняешься? А я для тебя специ-ально в пене ванильной намылась… Не умер?.. Ой, щекотно!.. Да… Исследуй все неровности, какие попадутся на пути, и пер-еходи ниже… А теперь — под коленкой. Знаешь, Женьк, редко кому из мужиков удаётся добраться до этого места и не сорвать-ся на банальный примитивный… «ах-ох»… А мужчины — мо-гут… Вот ты́ — молодец; таким терпеливым оказался. Теперь чмокни в районе коленного сгиба… да — сзади… Теперь знай: я совершенно тронута! Абсолютно!.. Совершеннее — некуда! Я — вся твоя… Да, Женя, да, да!..»

… Накануне Мурзилкиной свадьбы Оля Панина ушла ночев-ать к невесте. Сторго-настрого запретила Храму не просто нап-иваться, а — употребить хоть граммулечку в её отсутствие. Эта ночь — полная тупого одиночества — была одной из самых уж-асных, самых страшных ночей в жизни Храма. Оказывается, ос-таваться в мире совсем одиноким — жуть…

«…Играй, рассвет-чародей!..» Утром «тойота» Храма подка-тила к дому Ленки Власовой. Нажал на кнопку звонка…

— Сумасшедший! — дверь открыла Девушка-«Вдохновение».

— Времени знаешь сколько?! Ночь на дворе! Входи…

Оказывается, невеста и её свидетельница преспокойно спали. Это так-то они готовились к неизбежному торжеству! Храм по-шутил шёпотом: ну, да, конечно, необходимо хорошенько выс-паться невестушке, ибо следующая ночь будет для неё ужасна в своём беспокойстве — первая брачная ночь, первая отдача суп-ружеского долга, потеря девственности, познание мужчины и тэ-дэ, и тэ-пэ… Зима…

«…Гололёд… Гололёд…

А люди в городе гуляют по льду
И не считают гололёд за беду;
И только мне одной мешает зима…
А, может быть, я виновата сама?..
Лишь я сама, лишь я сама, лишь я сама…

А люди в городе гуляют по льду;
И только я, как по канату, иду…»

Храм крутанул ручку кухонного радио — погромче:

«…«Не упади!» — предупреждает зима.
А, может быть, твержу я это сама.
Лишь я сама, лишь я сама, лишь я сама…»*

В кухню ворвался торнадо — Оля Панина:

— Храмов! Ты хоть совесть имей! Власова, может быть, пос-леднюю ночь спокойно спит! — убавила громкость — в шёпот.

— Отдыхает, — уточнил Храм, — хотя… когда у Мурзилки вообще были спокойные ночи? Да и будут ли?.. Да и с мужем ли?.. Олечка, у водителя «тойоты» горючее закончилось. Не в машине — в шофёре. Зима, между прочим. Мороз…

— Пусть шофёр обойдётся, — ответила Оля Панина, — ему ещё весь день свадьбу катать… Кстати, ка́к я тебе? Ах?..

— И «ох», и «ух». И ещё «вау-у». Ты к чему спросила-то? — Храм пробежал взглядом сверху вниз и обратно по неспешно вращавшейся вокруг оси своего позвоночника Девушке-«Вдох-новению», облачённой в чёрные туфли на дециметровых каблу-ках-шпильках; из туфель по стройным ногам поднимались чёр-ные мелкоячеистые «сети» колготок, прячась под чёрной юбк-ой, нижний край подола которой едва достигал середины бедра и с левого бока которой был вертикальный — вдоль ноги — ра-зрез, каким-то немыслимым образом не открывавший взору сто-роннего наблюдателя тайну цветовой гаммы нижнего белья Оли Паниной; от пояса юбки вверх простиралась по девичьему телу облегающая тёмная блузка, более похожая на сетчатую водолаз-ку с мелкими ячейками, но достаточно откровенно просвечива-ющая кожу Девушки-«Вдохновения». — Ты в этой… порногра-фии на свадьбе будешь, что ли?!

— А что́ тебе не нравится? — Оля Панина остановила своё вращение, упёрла ладони в основания своих бёдер. — Я — по-трясающе красива в этом!

— Чересчур! — согласился Храм. — Все будут смотреть не на Власову, а на тебя. Чья свадьба-то?.. Не-е, даже не смотреть на тебя будут, а — пялиться. У тебя того и гляди соски́ через дыр-ки наружу выпрыгнут! Лифчик хоть надела б!..

— Ты же знаешь, что я не ношу бюстгальтеров, — напомнила Девушка-«Вдохновение», — у меня замечательная грудь, и лиф-чик — абсолютно лишний предмет одежды. Между прочим, у мамы тоже нет ни одного бюстгальтера; в нашем роду у всех женщин прекрасная грудь, не отвисающая со временем. Наслед-ственное достоинство.

— Не хочу, чтобы это твоё достоинство видели другие. Это — моё достоинство. Береги его — моё. Надень другую кофточку.

— Щ-щаз-з! — Оля Панина стрельнула убойным взором. — Может, ещё и трусы́ с начёсом напялить? Перетерпишь!..

… Храм посмотрел в зеркало заднего вида, перевёл рычаг пе-реключения скоростей на третью передачу. Бежавшая за маши-ной Оля Панина осталась далеко позади… «Даже если станешь ба-абушкой, Для меня ты будешь ла-адушкой…»* В квартире Храм храбро заглянул в холодильник, достал непочатую бутыл-ку «Столичной-Лимонной» и устроился за столом. Бог с ней!..

— Жён в жизни может быть — миллион; если захочешь и сможешь… А мать — одна… И дети — родные… За них…

— Женюська! — протопав по прихожей, Девушка-«Вдохнове-ние» вошла в кухню, с ходу взяла из руки Храма стакан, постав-ила на стол, расплескав «горючее». — Не дуйся!.. Ты ведь — не шарик воздушный… Я же — только твоя!

В левой руке она держала полиэтиленовый пакет. Достала из него тёмно-синий бюстгальтер, стянула с себя блузку:

— Взяла у Власовой новый лифчик. Помоги застегнуть — не знаю, как его… Женька, — она развернулась к нему лицом, по-смотрела в глаза — серостью резанула по черноте, — никогда-никогда не смей убегать от меня. Вешаться я не буду. Буду сущ-ествовать… Надоело существовать; жить хочется; понимаешь?.. Только не ревнуй меня, ладно?.. Ради тебя живу, Женюська; не ради кого другого…

… Жених Ленки Власовой — высокий самарчанин с лопухами торчащих в стороны ушей — стоял в сторонке. Выкупом невес-ты занимались друзья жениха — такие же нескладёхи, как и сам молодожён. Мурзилка была — «сама по себе».

— Подошла бы хоть к жениху-то, — упрекнул Ленку Власову Храм, — чего он один, как бедный родственничек.

— Мне с ним ещё всю оставшуюся жизнь вместе жить. — Му-рзилка повернулась к Оле Паниной спиной, бросила через плечо озабоченный взгляд обрамлённых растушёванными ресницами глаз. — Глянь, как там сзади смотрится? Нормально?

— Да уж, — сыронизировал Храм, — сзади ты всегда была — нормально!.. — и осёкся, ужаленный глазами Оли Паниной…

… Поставить закорючку в ЗАГСовском журнале — для Ленки Власовой оказалось недостаточным. После регистрации поеха-ли в церковь. Отдали крестоналожную «дань» надвходовой ико-не внешнего притвора и вошли внутрь. Оля Панина держала ве-нец над головой лопоухого жениха (теперь уже — полноправн-ого мужа-подкаблучника), а держать венец над головой Мурзи-лки вызвался Храм. Короны казались бутафорскими, но, взяв венец в руку, Храм понял, что мудрость народная никогда не врёт: инициатива — наказуема… И ка́к Оля Панина держит од-ной левой рукой эту железяку над «небоскрёбом» Мурзилки?!.

— Всё, — шепнул Храм Девушке-«Вдохновению», — звезд-ец!.. Больше не могу… Надо руку поменять. Или — на голову надеть…

— Не смей! — прошептала в ответ Оля Панина. — Нельзя ло-жить венец на голову! И руку менять нельзя!.. Терпи…

— О, Господи! — выдох Храма был искренен. — Раньше я ду-мал, что облегчение после воздержания бывает только после по-хода в туалет после трёхчасового заседания у начальника, если до «посиделок» вмазал полторашку пива… С каким удовольст-вием, Власова, положил бы я сейчас тебе на голову!.. Венец… Это — не венец; это — звездец!..

— Не отвлекай её, — шёпотом возмутилась Оля Панина, — пусть батюшку послушает. Раз в жизни так бывает.

— Господи, Боже ж ты мой! — шёпот Храма полз под фату Мурзилки. — За что мне такое наказание?.. О-о-о, теперь я по-нимаю, что имеют в виду, говоря «чтоб у тебя руки отсохли»!.. Власова, чтоб у тебя ноги отсохли вместе со всем прилегающ-им!.. Власова, ты хоть сходила в церковь накануне, исповедал-ась?.. А-то ведь Боженька не примет душеньку твою грешную к своему венчанию… Власова, за что же мне-то такие мучения?!. Я-то чего плохого тебе сделал?!.

— Не мешай, — шёпотом процедила через плечо хладнокров-ная Мурзилка, — я слушаю… Умнею… А на исповедь ходила. Позавчера…

— Гос-споди! — удивился Храм. — И как же это церковь-то не рухнула от твоей исповеди!.. Я бы хоть не мучился сейчас…

— Может, и рухнула, — процедила сквозь зубы Ленка Власо-ва, — я в Самаре исповедовалась. Не мешай попу̀!..

— Батюшка, — не сдержал грома в голосе Храм, — а побыст-рее никак нельзя? У нас котлеты киснут; и невеста — тоже…

… Оказалось, батюшка и так проводил обряд-таинство по уко-роченной программе… По пути из храма Оля Панина объяснила любимому, что среди заповедей имеются и запреты на «излиш-ние возжелания женщины и пищи»; а ты, мол, со своими грехо-

вными помыслами: «котлеты киснут; и невеста…»

… Гуляла свадьба в двух разных комнатах Мурзилкиного до-ма. В одной — вся молодёжь с невестой. В другой — старшее поколение и жених. Досиживать до финала Храм не стал. Прог-рамма — обычная для всякой полудеревенской свадьбы: регис-трация, венчание, застолье, переходящее в пьянку с оранием пе-сен, танцами и мордобоем… Оставив Девушку-«Вдохновение» («Женюсь, погуляю ещё здесь…»), Храм поехал домой. Оказал-ось, одиночество иногда гораздо желаннее безумного «муравей-ника»… Хорошо в одиночестве иногда!.. Может, просто повзро-слел?.. Олю Панину не дождался. Уснул…

5. Байбуз.

В Самаре у Оли Паниной была двоюродная сестра — Соня. В один из субботних дней Девушка-«Вдохновение» уговорила Храма съездить в областной центр — поздравить кузину с днём рождения. Собраться — недолго. Поехали…

— Познакомьтесь — мой муж Серёженька, — Соня провела гостей в комнату, — мой маленький любимый человечек.

— Байбуз… — выдохнул «маленький человечек», поднимаясь с дивана (кресло под ним просто потерялось бы) и протягивая Храму приветливую ладонь шириной сантиметров в двадцать. — Будем знакомы… А что, — его голос был подобен его кинг-конговскому* облику, — Сонечка, мы сгоняем пока за пивком? А-то в доме хлеба нету…

Ехали на «девятке» Байбуза. Вдвоём. Девушки остались дома — посекретничать о новых видах прокладок и прочих подобных женских необходимостях… На площади, окружённой кольцом торговых ларьков, Байбуз остановил свою «девятку»… Возле первой же «палатки» Байбуз остановил своё пешеходное движе-ние. Оконце торговой точки приветливо открылось.

— Пиво свежее? — прорычал добрый двухметровый великан, не пригибаясь физиономией к оконцу. — Четыре ёмкости… Де-вчонкам хватит четыре по полтора? — посмотрел на молчалив-ого Храма. — Ладушки, чтоб второй раз не бегать со второго этажа и обратно, давай-ка восемь ёмкостей… Что «да-да»?.. Не «да-да», а — отнеси к моей машине; я сам, что ли, потащу? Бу-ду вместо тебя надрываться?.. Ты куда полез? — посмотрел на Храмову руку, вытягивавшую из кармана дублёнки бумажник. — Убери; не позорь Байбуза перед этими торгашами. Не Байбуз им платить должен, а — они мне… Ну-ка, э-э-э! — он щёлкнул пальцем по стеклу следующего в строю ларька, и оконце тут же открылось. — Орешки солёные есть? А ну, открой пакетик… Что-то уж больно солёные… Попробуй, Жень… Не, не пойдут. Давай другие!.. Открывай-открывай!.. Не-е, тоже не то, недосо-ленные какие-то… Другие давай… Как — нету? А что есть? Да-вай — что есть… Ищи; меня не волнует… Сейчас переверну ла-рёк, сразу найдёшь всё, что мне надо… Давненько я тут не быв-ал; распустились вы тут без меня… Сгоняй за водкой — живе-нько… Скажешь: Байбуз ящик просил… Хватит нам покамест ящика? — добрые глаза посмотрели на Храма. — Ладушки, ри-сковать не будем — два ящика принеси… Да ничего с твоим ла-рьком не случится, я присмотрю… Покушать надо взять; до́ма — шаром покати. Колбаски, сыру, мясца копчёного… Пельмени любишь? Я — просто без ума…

Закончив обход ларьков, вернулись к «девятке». Возле маши-ны громоздилась гора продовольствия и выпивки.

— Что-то кажется мне, — Байбуз потёр пальцами квадратный подбородок, поросший модной трёхдневной щетиной, — мало-вато мы взяли… С пельменями, я смотрю, вообще посмеялись; ящик — мне одному-то маловато. Расслабились ребятки…

В присутствии гостя Байбуз решил не учинять с «обнаглевши-ми торгашами» никаких разборок. Погрузили. Погрузились. По-ехали… Харчи перенесли из машины в квартиру за четыре рей-да. Байбуз занимался крупногабаритными грузами: по ящику в руку и — вперёд… Соня отмечала юбилей: тридцатилетие. Осо-бенно радовался за столом Байбуз. Он даже два раза постарался сотворить на своём лице некое подобие улыбки; Храм подумал: во время войны от такой физиономии либо удирать кинешься, бросив (ко всем чертям) автомат, чтобы бежалось скорее, либо — отложишь в штаны весь свой испуг… Крюгер* — милее…

— А почему — Байбуз? — поинтересовался Храм после втор-

ого тоста, обращаясь к обладателю этого прозвища.

— По фамилии, — ответила Соня, рост которой был чуть бо-лее полутора метров, — Серёжка Байбузов. Вот тебя, например, как кличут?

— Храм, — ответил Храм, — потому что фамилия — Храмов.

— А такие глупые вопросы задаёшь, Жень… — добавила Со-ня. — Пол-России ходят с прозвищами без двух последних букв своей фамилии. Вот и мой Серёжка Байбузов такой же.

— Да ладно тебе, — по-детски насупился великан, — Сонеч-ка… Какой я — «Серёжка»? Ты глянь на меня — Байбуз; это да; это по-мужски… Серёжка — в женском ухе. А я — Байбуз…

— Ты где работаешь, если не секрет? — продолжал «допрос» Байбуза Храм. — В милиции, небось? ОМОН? Или спецназ?

— Никогда не произноси при мне таких слов, — Байбуз посе-рьёзнел, — меня от них тошнит. Менты — лишний класс. Без-дельники на шее у работяг.

— Серёженька работает в Тольятти, — Соня была гораздо лю-безнее своего «милого малыша», — на автозаводе. Кузнецом.

— Штамповщиком, — уточнил Байбуз, — машины штампую; рихтую… Надо будет машину — скажешь, сделаем.

— Благодарю, я пока на «японце» не устал ездить… Вы это… к нам в гости тоже приезжайте. В баньку сходим…

… Кто же знал, что у Байбуза — ненормированный рабочий день?.. Если возникали какие-то проблемы с автопокупателями, выезжавшими из ворот автозавода, тут же попадавшими в «тис-ки» двух машин «штамповщиков», но — не желавшими платить «за проезд», — приходилось вызывать Байбуза «со товарищи» и доказывать упрямому покупателю, что следом за выбитыми фа-рами на землю сейчас полетят лобовое, заднее, боковые стёкла; крылья, крыша и остальные части кузова превратятся (под уме-лой рихтовкой знающих своё дело кувалд) в произведение пом-оечного искусства, не подлежащее восстановлению для примен-ения по назначению, каким оно вышло из ворот завода… И всё из-за каких-то пяти сотен долларов… Непыльная работа была у Байбуза. Соня — медсестра по образованию — сидела дома; по-тому что Байбуз попросил любимую оставить эту неблагодарн-ую работу. Ведь к медсёстрам вечно пристают всякие разлапис-тые больные (Байбуз знал это точно; по себе; иначе где он смог бы познакомиться со своей любимой Сонечкой…), а позволить Байбузу думать о нехорошем — Соня не могла. Любила она своего «маленького Серёженьку» всем сердцем и остальными частями тела (как и положено сестре милосердия — доброй и отзывчивой). Располагая уймой свободного времени, Байбуз и Соня нанесли ответный визит в Кинель спустя два дня. Наслы-шанный о «провинциальной нищете», Байбуз прихватил с собой всё необходимое для своего комфортного пребывания в гостях. Особенно старательно затарился пельменями — «Сибирскими», любимыми. Всё было хорошо, вот только — Храм ни с того ни с сего засобирался на объезд своих постов. К своему любимому Девушка-«Вдохновение» решила приставить (на время объезда постов) гостя — Байбуза; чтобы Храм был «под контролем» и не очень задерживался на постах.

— Поедем на моей красавице, — Байбуз подошёл к новенькой «Ниве», — вчера взял себе новую — вот. А «девятку» — отдал знакомому бездельнику; с работой у него беда, пусть хоть так-сует покамест, не до́хнуть же с голоду… Не-е, эта — лучше «де-вятки»; та — знаешь, как за дорогу цепляется?! Как-нибудь дам тебе на этой порулить. Не оторвёшься. Залазь, едем…

… Около пяти часов вечера было уже по-ночному темно. Де-вушка шла по улице и, услышав позади себя работу двигателя приближающейся машины, остановилась и развернулась. Пра-вая нога девушки, по бедро утопленная в коричневый ботфорт кожаного сапога, приподнялась над снежной дорогой и тут же опустилась вниз: машина была не своя, не кинельская.

— Притормози, Байбуз… — попросил Храм, на ходу откры-вая дверцу. — А ну, гражданочка, стой-стоять! Ноги — вверх, руки — за голову!.. — он нагнал ускорившую шаг девушку, схватил её за рукав дублёнки, потянул к себе.

— Отвали, козёл! — Мурзилка повернулась и с разворота вле-пила Храму сумочкой по лицу. — Ой, Храмов, ты?!.

— Уже не я, — он освободил от своей руки рукав её дублён-ки; присев, схватил левой рукой горсть снега, приложил к щеке, — если Панина спросит, кто это так чмокнул меня в щёку, чест-но ей скажу — ты. Пусть она сама мстит тебе за этот поцелуй.

— Ка-акой благородный! — восхищение выпрыгнуло из Мур-зилки, превратилось в пар. — Рука на меня не поднимается!

— На такую… барышню не рука поднимается! — Храм стрях-нул со щеки снег. — Тебя до дома довезти?.. Или — как?..

— Можно и «или как». Только — где? — по-своему поняла Ленка Власова. — А это твоя новая машина, да? И шофёр?! Здрасьте… м-м-м…

— Байбуз меня зовут, если что, — ответил на приветствие во-дитель, — откинь сиденье и забирайся назад… Жень, залазь.

— А я подумала, — начала озвучивать свои ощущения Ленка Власова, лишь только «Нива» побежала по тёмной улице в глу-бину Кинеля, — что это какой-нибудь маньяк-извращенец на мой след напал. Хотела уж было… А вы мне весь кайф облома-ли; надежды лишили… Вон, смотри-ка: солдатик идёт. Давайте его, бедненького, тоже подвезём?

— Я что — британская «Армия Спасения»?* — пробурчал до-брый великан и остановил машину. — Эй, иди-ка сюда.

— В БОН,* что ли, идёшь? — Храм выбрался из «Нивы» и, откинув вперёд сиденье, полез назад, к Мурзилке. — Ты не уди-вляйся; я сам в десанте служил… А шевроны — не поменялись; государство — не то уже, а люди — всё те же… Залезай, подки-нем тебя до БОНа… На пятнашечку-то — пораньше придёшь…

— Сколько-сколько? — переспросил Байбуз. — Я с безденеж-ных и рубля (…ля!) не беру! Залазь, пацан, не гони сквозняк…

— Пятнадцать кэ-мэ́ до БОНа… — оправдался Храм.

— Вы в такой смешной шапке!.. — солдат хлопнул дверью и повернулся к сгорбленному над рулём водителю.

— Вязаный «петушок» лучше норки, — пробубнил Байбуз, внимательно сканируя дорогу, — уши не замёрзнут. Не знаю, как тебе, а мне уши покамест нужны. Я на автозаводе работаю,

если что… Штамповщиком. Понимаешь?

— Я тоже до армии работал, — солдат посмотрел вперёд, — на свиноферме. У нас были под два центнера хрюшки.

— Я сто шестьдесят вешу, — признался Байбуз, — и это я ещё похудел в последнее время… Ты говори, куда ехать? К какой свиноферме?..

— Слушай, парень, у вас ещё служит такой — старший лейте-нант Чесноков? — вспомнил Храм старого знакомого.

— Майор Чесноков, — поправил его солдат, — высокий, се-дина по вискам. Три раза в Чечне был. Награды имеет. Две…

— Слышишь, Байбуз, давай в БОН заглянем? — Храм посмот-рел в зеркало, где маячками светились глаза водителя «Нивы».

— Сонечка ругаться будет, — был ответ, означавший категор-ичное «нет», — пива не даст ни крошки. Пиво — хлеб; без него — нет жизни…

— Давай заглянем, Байбуз, — не унимался Храм, — Сонечке твоей скажем, что машина на очистных заглохла…

— У меня машины никогда не глохнут, — признался Байбуз, — я их меняю каждые две недели. С конвейера беру…

— У Чеснокова есть разные «стволы», — Храм разочарованно вздохнул, — можно было бы из кольта пострелять; или из…

— Никаких «или», — перебил Байбуз, — кольт — подходит. Верю тебе… Придётся «поломаться» впервые в жизни… Куда?..

… На контрольно-пропускном пункте батальона особого назн-ачения дежурили прапорщик и два солдата. Прапорщик-гварде-ец лично вышел встретить обнаглевшую машину, подъехавшую вплотную к шлагбауму. Храм узнал Сидорова, поприветствовал его. Сидоров полистал в голове файлы и тоже вспомнил хозяина «Орфея». Срочник вылез из машины и пошёл в расположение пешком. Сидоров занял нагретое солдатом сиденье «Нивы». Шлагбаум поднялся. Поехали… «Ниву» оставили возле казарм, где обитали солдаты-срочники. Дальше отправились пешком — по заснеженному полю к опушке леса, где стояли тёмные пира-миды больших палаток. Окна палаток — прикрыты наглухо. Светомаскировка… Сидоров звучно потоптался на дощатом подмостке возле входа в одну из палаток. Изнутри донеслось:

— Что там за конь?! Тпру-у!.. Пошёл вон отсюда!.. — голос Чеснокова Храм узнал сразу; ни капельки он не изменился.

Несмотря на подобное «гостеприимство», в палатку всё-таки вошли. Сидоров не вызвал у обитателей брезентовой прорезин-енной «пирамиды» никакого интереса. Байбуз (при всех его га-баритах) — тоже не особо. Храм заставил глаза майора Чеснок-ова расшириться на секунду; но — лишь на секунду; потому что в следующую секунду Чесноков уже смотрел туда, куда смотре-ли все остальные офицеры. На Ленку Власову. Немая сцена «Ревизора» — ничто.

— Ой, мальчики, — Мурзилка смутилась, что для неё было событием невероятным, — я что, плохо выгляжу, да? А можно у вас зеркальце попросить, а-то я не взяла с собой… а на улице так холодно… Меня Лена зовут, кстати…

Царство скульптур вдруг ожило и оживилось. Мурзилке и ша-га шагнуть не дали. На руках отнесли к столу — поближе к печ-ке-«буржуйке». Кто-то ловко лишил Мурзилкины ноги сапог, пленив их в огромные чёрные валенки; сапоги — сушить… На-шлось и зеркало. Это была «картина» в большой деревянной ра-ме. На улыбку Мурзилки («Ой, мальчики, этого слишком мно-го…») десантники чуть ли не хором проголосили, что этого зер-кала — слишком мало; ибо такую неотразимую красоту невоз-можно отразить ни в одном зеркале, каких бы размеров оно не было… Какой-то лейтенант, даже не накидывая кителя поверх надетой тельняшки (в палатке было достаточно тепло), выбежал под небо; вскоре на плечи девушки накинулся камуфлирован-ный офицерский бушлат с меховым воротником. Младшие офи-церы окружили гостью вниманием и заботой холостяков.

— Где ты откопал такую девицу-красавицу?! — Чесноков, си-дя за столом рядом с Храмом и Байбузом, был очарован.

— Откопать можно разве покойницу, — вставил Байбуз, глядя на скудный стол, — а Ленка — очень даже ничего.

— Байбуз, — напомнил Храм, — ничего — это когда нет нич-

его, а при Мур… при Ленке — всё имеется. Только ведь у тебя — Сонечка…

— Сонечка сейчас у твоей Ольги, — уточнил Байбуз, — а я в данный момент свободен… А что, пацаны, сгоняю я за пивком?

— Давай я с тобой! — прапорщик Сидоров накинул на себя бушлат с па́рами звёздочек на каждом погоне, надел шапку…

— У тебя ещё есть в арсенале что-нибудь штатовское? — спросил у Чеснокова Храм. — Я обещал Байбузу пострелять.

— Эм-шестнадцать есть — как грязи, кольт, двести сорок дев-ятый, двести сороковой, тридцать девятый — почти тот же, что и четырнадцатка, семьдесят вторые гранатомёты… Да ва́лом ра-зного пиндо́сного барахла. Мы этим хламом почти не пользуем-ся, так — раз в год матчасть салагам даём, чтобы в курсе были. Тебя только американцы интересуют? — Чесноков говорил авт-оматически, не отрывая глаз от «королевы», окружённой свои-ми «подданными». — Слушай, давай за́втра постреляем? Будет день — будет… и всё остальное… Всё равно — темень уже…

Ленка Власова пила горячий крепкий чай из алюминиевой кружки, держа её облачённой в рукавицу рукой. И — слёзы… Байбуз и Сидоров объявились часа через два. Четыре бойца по-могли донести провиант до палатки. Позвали офицеров из дру-гих палаток……

Для Ленки Власовой отгородили уголок, принесли новое пос-тельное бельё… Чесноков лично просидел всю ночь «на посту», оберегая покой спящей Мурзилки от офицерского внимания. Когда Ленка уснула, десантники старались не шуметь. Был ко-нец января. Праздник? Просто — конец января… Чесноков рас-сказывал Храму, как получил в Чечне две царапины («…руки-ноги-голова — целы; остальное — царапины…»); как от него ушла жена, так и не сумевшая понять, что десантник — не про-фессия, а — образ жизни. Вроде как — «байкер», «рокер» или «бард»… Только — гораздо серьёзнее; важнее — для Родины… Образ жизни, а не «модус вивенди»…* Мы — русские люди со-ветской ещё закалки. Это на западах всё решают деньги, и ника-кой скаут* никогда не уступит бабке-инвалиду место в автобусе или метро… Племя советских людей вырождается; кто приход-ит на смену? Отыщи-ка среди нынешних героев Александра Матросова…* Нет их… Почти нет. Это «почти» — и есть то, что делает нашу Родину нашей Родиной; великой, доброй, муд-рой, самоотверженной. Непобедимой…

— У меня есть… знакомая. Алёнушка… — Храм пожевал ку-бик «плесневого» сыра. — Мерзость!.. Э-это я про сыр, не про Алёнушку… Придумали тоже: в пещерах сыр квасить!.. Да, так во́т, Алёнушка — бывший комсорг моего класса; рассказывала, что Матросов был простым уголовником. В разгар войны на зо-нах был голод, и зэки просились на фронт, чтобы не сдохнуть от голода. Вот Матросов и бросился на амбразуру. Не бросься, ко-гда тебе — штрафнику — приказали эту дырку стреляющую со-бой закрыть… А в спину — пулемёт эн-ка-вэ-дэ́шный дышит… Сколько таких героев было. Не счесть…

— Чушь. На фронт Матросов пошёл чистым перед законом. У него были проблемы, но — по молодости, ещё до войны. А у кого по молодости нет такого? Ты — тоже не святой. И я. И лю-бой. Все не святые… Храм, познакомь меня со своей Алёнушк-ой, — намекнул Чесноков, — хочу у неё уму-разуму поучиться, а-то — дурак дураком…

… Утром жарили мясо на сковороде, поставленной на «бурж-уйку». Возле палатки на расчищенном местечке развели костёр; пекли картошку. Измазались все, как дети малые… Ближе к об-еду ушли в поле — на стрельбище. У Байбуза глаза чуть не вы-валились из орбит, когда в его руках оказался настоящий амери-канский кольт. Машина!..

— Я такую технику только по телеку наблюдал, — Байбуз был очень нежен с тяжёлой железякой, — куда тут чего?..

— Ты что, в армии не служил? — удивился Сидоров, сменив-шийся с дежурства. — Вот, видишь рычажок?

— Ты мне скажи, куда шмалять,* а уж с остальным я как-ни-будь разберусь… На автозаводе работаю, как-никак… Штампо-вщиком… А ну-ка…

Прогрохотав, кольт заставил лицо Байбуза расплыться в улы-бке, похожей на человеческую… Рядом офицеры учили Ленку Власову стрелять из автомата. Мурзилка стреляла, закрывая глаза при каждом выстреле. Опустошив два магазина, она, нако-нец, отважилась при стрельбе оставлять глаза чуть прищурен-ными. Ленка поливала тёмные пятна мишеней, и душа её ликов-ала… После, когда автомат был уже «пройденным этапом», Ле-нка попробовала стрелять из ручного пулемёта… После обеда майор Чесноков, проведя недолгий инструктаж, увлёк гостей за собой на лётное поле. Парашюты были уложены. Мурзилка вы-глядела неуклюже во всём «мужском-военном», но прыгнуть с парашютом — просто напросилась… Из самолёта Чесноков вы-прыгнул вместе с Ленкой — обнявшись… Сработал прибор* и над Ленкой прочно основался светлый полушар купола; Чеснок-ов выпустил девушку из рук и быстро удалился от неё падением вниз… Мурзилка не отбила ни ноги, ни какие-либо другие час-ти своего тела, приземлившись на глубокий рыхлый снег учебн-ого поля. Правда, забияка-ветер протащил визжащую девчонку несколько десятков метров; но тут оказался рядом приземливш-ийся раньше Ленки Чесноков; набросился на взбесившийся пар-ашют; потянул к себе стропы — погасил купол; расстегнул зам-ки подвесной системы, избавив девушку от «воздушного скаку-на». До базы Чесноков сам тащил по снегу оба парашюта — свой и Мурзилкин. Ветер немилостиво пел свои угрожающие песни. Но — чужих голосов не слышишь, говоря с интересным тебе собеседником…

— У меня в школе был ухажёр, — сквозь ветер рассказывала-кричала Мурзилка, ступая по следам идущего впереди майора, — он носил мой портфель. Утром встречал меня у калитки мое-го дома и нёс мой портфель до школы. Учился он в параллельн-ом классе; и если у меня уроков было больше, чем у него, он ос-тавался ждать, пока у меня закончатся занятия; а если у него́ ур-оков было больше, чем у меня, то он уходил со своих занятий. В любом случае — он меня непременно провожал до дома, нёс мой портфель… Не знаю, где он сейчас… Ты напоминаешь мне его. Уже лет пятнадцать никто за меня ничего не носил…

… Отправляясь вечером в Кинель, Ленка Власова прослезил-ась. Бушлат, принесённый для неё со склада, оставили девушке на память. Посмотрев на Храма («Моему оленю лопоухому ни-чего не говори, ладно?..»), Ленка Власова поцеловала каждого офицера в щёчку… Байбуз, сгорбившись, устроился за рулём «Нивы». Ехать домой не хотелось…

— Женька, ты представить себе не сможешь, ка́к я тебе благо-дарна! — Ленка Власова смотрела на Храма не взглядом «вели-косветской львицы», как это было всегда, а глазами бескорыст-ного, бесхитростного, честного, чистого ребёнка; «Нива» стояла возле дома Мурзилки, но та не спешила выходить из машины. — Я сто́лько ночей провела в шикарных заведениях и неплохих квартирах, что меня любы́м ночлегом уже и не удивишь. Но ты, Храмов, за эти сутки не просто удивил меня… Ты заставил ме-ня плакать. Меня трудно заставить плакать от боли или обиды (Храм тут же покраснел, вспомнив «марафон» Мурзилки босик-ом по снегу следом за «тойотой»), а заставить меня плакать от счастья — просто невозможно; тебе же — это удалось… Храм-ов, ты — волшебник. Я люблю тебя. Клянусь своими детьми, которые у меня обязательно будут: эти сутки я не забуду никог-да, потому что таких тёплых, душевных, волшебных дней у ме-ня никогда за двадцать четыре года жизни не было. Да и не буд-ет, наверное… Спасибо тебе, Женька, за дядек в тельняшках — к сожалению, не помню всех их имён — и их горький чай в об-жигающей губы кружке, за валенки и печённую в настоящем костре картошку, за автомат с пистолетом и за пулемёт; и за па-рашют… Знаешь, как не страшно было! Так здо́рово: целое не-бо вокруг!.. Только промежность немножко болит… От лямок! От лямок!.. Хватит ржать!..

Она потянулась к Храму и поцеловала его от всей своей щед-рой души. И Байбуза — тоже. Вышла из «Нивы», направилась к дому, где в окнах (то там, то тут) уже горел свет. На плечах Ле-нки Власовой висел накинутый офицерский бушлат…

— Муж убьёт её за эту пятнистую фуфайку… — сделал вывод Байбуз, не трогая «Ниву» с места. — Ах-х, девка!..

— Вот именно, — согласился Храм, стирая рукой с губ вкус Мурзилкиного поцелуя, — девчонка хороша… А муж — олень. И рога с каждым месяцем становятся всё ветвистее… Сейчас она расскажет ему какую-нибудь историю про то, как на базаре продавали армейское обмундирование по копеечной цене… Нам тоже надо придумать правдивую легенду…

— Ничего нам не надо придумывать, — Байбуз тоже тщатель-но вытер со своей щеки остатки поцелуя, — расскажем всё, как было. Про десантников и про стрельбу. Ну, про Ленку, думаю, рассказывать не обязательно… Сонечка может не понять…

6. Любовь.

— Здравствуй, Женя… — голос из прошлого заставил Храма вздрогнуть; оглядываться не хотелось, но — пришлось.

— Здравствуй, Марина… Как Настенька поживает? Не сильно озорничает? Как Нелли Михайловна? Как Пашка?..

— Ну?.. — Марина с надеждой выжидала минутку, но так и не дождалась тех — нужных — слов. — Поня-а-атно… Ты мо́ж-ешь зайти сегодня ко мне… к дочери? Если, конечно, у тебя бу-дет время… И если тебя… твоя отпустит… Приходи…

… — Оль, сегодня видел Марину Подмалькову… Совершенно случайно встретилась. Разрешила дочку навестить… Оль…

— Женюська, ты — прямо как у Высоцкого:* «Что-й-т-ты, Коля, больно робок, Я с тобою разведусь; Двадцать лет живём бок о́ бок, И всё время: «Дусь» да «Дусь»…»* Ну, поговорил со своей Подмальковой… и что? Она, кажется, до сих пор — Хра-мова, а не Подмалькова… Если ты навестишь свою дочку, то, думаю, земля вверх дном не перевернётся… Иди, конечно…

… Храм шёл пешком. Продумывал «речь» и образ поведения в «гостях». В голову почему-то лезли всё не те мысли…

… Год назад, когда Храм ещё жил с Ларисой, весенним поздн-им вечером в Кинеле он подвозил до дома Веру — одну из трёх «девиц бальзаковского возраста». Да так подвёз, что у неё и ос-тался на ночь… В одиннадцатом часу ночи вышел на крыльцо покурить. Хорошо-то как! Окраина, частный сектор — деревня деревней. Ноги сами понесли Храма с крыльца на землю; и да-льше — к калитке, сквозь неё да — вдоль по улице. Справа-сле-ва — деревенские домишки. Во дворе одного из хозяйств стояла очень знакомая «пятёрка». Засмотревшись на знакомый автомо-биль, Храм наткнулся на бетонное колодезное кольцо. Чертых-нулся и посмотрел в освещённое изнутри окно дома. Сквозь тё-мную глубину комнаты был виден яркий прямоугольник откры-того дверного проёма, а в нём — освещённая кухня. И в этой кухне возле стола сидел на табуретке… пухлолицый Юра. Лицо его было обращено к Храму, но Храм знал, что «любовничек» Марины не видит его — стоящего в уличной темноте. Главное — не затянуть сигарету (сколько ночных курильщиков погиба-ют на фронте!..), не выдать себя… Дрожь пробежала по телу Храма: в прямоугольнике дверного прохода появилась Марина в коротеньком халатике. Она ловко взгромоздилась на колени Юры. Бёдра её — совершенно бесстыжие в своей наготе — тор-чали вправо-влево. Руки Юры ползали по Марининой спине, иногда останавливаясь ниже… Храм выронил окурок и инстин-ктивно полез под левую мышку. Пистолета под мышкой не ока-залось. Шёпотом чертыхнувшись, Храм подумал: какая отлич-ная мишень!.. Можно всадить одну-единственную пулю под ле-вую лопатку Марины… Убойной силы пули на таком расстоя-нии — метров восемь — хватит для того, чтобы пробить стекло, пройти сквозь стройную молодую женщину и остаться внутри этого жирного хряка… Двух зайцев — одним выстрелом… Храм прищурился, прицелился под левую лопатку бывшей же-ны и мысленно нажал на спусковой крючок невидимого писто-лета… Бах! Уноси готовеньких!..

… — Подожди, Юр, — Марина отпрянула от своего обожате-ля, вздрогнув, и потянулась снизу правой рукой под левую ло-патку, — что-то как будто кольнуло… Такое ощущение, будто кто-то в спину смотрит и целится, — в следующую секунду она обернулась на окно, бывшее за её спиной, — вон оттуда… Схо-ди, пожалуйста, посмотри…

— Глупости какие, — Юра, уже возжелавший её, пожал пле-чами, — кому ты нужна — целиться в тебя… Мнительная…

… Храм видел, как Марина сразу после его «выстрела» вздро-гнула и проверила рукою: нет ли дырки в спине. Именно в том месте, куда «выстрелил» Храм… А после — она оглянулась и посмотрела на Храма — прямо в глаза… Увидела она его или — не заметила? Вероятнее всего — нет… Но вот этот её ныне-шний… «пухлик» освободился от «наездницы» и куда-то пош-ёл. Скрипнула входная дверь, и Храм уже сидел на корточках, прячась за бетонным кольцом. Он придавил большим пальцем правой руки окурок, всё ещё тлевший на земле… Когда ничего не видишь, страшно обостряются слух и воображение. Страш-но… Вот Юра спустился с крыльца; обошёл вокруг своей маши-ны; вернулся на крыльцо; вошёл в дом, хлопнув за собой две-рью… Даже не выглянул за калитку… Храм выпрямился в пол-ный рост, посмотрел в окно. Теперь в кухне не было никого. Похоже, схоронились в комнатах… А такой шанс был!.. Был…

… Настя обрадовалась. Не видела отца почти год!.. Она мучи-ла его вопросами до поздней ночи, пока сама не устала от них. Вопросы ребёнка — самые душевные; поэтому на них так тяж-ко находить ответы. Дочь заявила:

— Папка, а я осенью пойду в школу. А ты никуда сегодня не уходи. Останься, а? Я тебя от всего сердца прошу…

— Дочь, меня ведь ждут; волнуются за меня… Я не могу рас-строить людей… Давай я послезавтра приду?

— Нет, давай ты после-послезавтра уйдёшь, а? Здесь, между прочим, тебя всегда ждёт одна очень красивая женщина. Это — я. Ты можешь расстроить меня́, а не ту тётю, с которой ты был в машине. Я видела её вчера…

— Сынок, останься, раз доченька так просит, — поддержала внучку Нелли Михайловна, — я схожу к твоей… предупрежу…

— Сам схожу, — Храм замялся, — только… она наверняка уже спит… Ладно, дочь, останусь. А там — будь что будет…

— Тётя не будет ругаться, — уверила отца Настя, — у неё гла-за очень добрые, как у колдуньи. Я её не боюсь, папка…

— Кажется, — вставила словечко Марина, — добрыми быва-ют только волшебницы и феи. А колдуньи — они злые.

— Это ошибка, мама, — серьёзно заявила шестилетняя девоч-ка, — почему-то взрослые врут себе и нам. Если наших разведч-иков называют разведчиками, то ненаших зовут шпионами. А в чём разница-то? А разницы нету… Папка, ты тоже был разведч-иком? Бабушка мне рассказывала. Папка, а ты был разведчиком или шпионом?..

… Дневная усталость сделала своё дело. Настя заснула… Ма-рина и Храм сидели вдвоём за кухонным столом. Далёкие…

— Ты не хочешь пойти в мою комнату? — Марина бросила пробный камень. — Обещаю тебе: ничего такого не будет…

— Странное обещание при таком предложении… Ну, хорошо, пойдём… Знаешь, — признался уже в комнатной темноте, уст-роившись в кресле, — а ведь я чуть не пристрелил тебя прош-лой весной… Ты была с этим… толстяком… на кухне… Ты си-дела на его коленях… Так идеально вы вместе смотрелись… Идеально — как мишень… Жаль, забыл тогда пистолет прихва-тить с собой. Достаточно было бы одной пули…

— А я чувствовала, что за окном кто-то есть. В сердце что-то кольнуло… Но — Юра выходил глянуть; никого не было.

— Твой толстомясый сдул пылинки со своей «пятёрки» и вер-нулся. Я был… я ждал его за колодезным кольцом, — Храм не стал произносить этого низкого слова — «спрятался», — но этот свин так и не вышел за забор. Вот та́к он оберегает тебя.

— Он меня не оберегает, — призналась Марина, — мы просто пожили в бабушкином доме; два месяца. Теперь всё позади…

— Точно: всё позади… Никак не могу забыть, как прошлым летом этот твой толстяк выцепил меня в «Орфее» и чуть ли не со слезами просил поехать с ним сюда. Я уж подумал тогда: с тобой или с дочерью случилось что-то…

… Храм сидел С Леной Ефимовой в «Орфее». Алёнушка толь-ко-только вернулась из Самары и рассказывала «сказку»:

— У меня подружка есть, в соседнем офисе работает, наруж-ной рекламой занимается. Развелась она со своим мужем лет семь назад. Пил сильно, поколачивал её… Разбежались; остал-ась вдвоём с двухлетним сыном. Квартиру разменяли. И вот Ир-ка с сыном оказались в однокомнатке. А по-соседству — в трёх-комнатке — паренёк, моложе её на полтора года. И бабушка при нём престарелая. Парень этот — Витя — дома был почти безвылазно. Столкнулась с ним Ирка как-то раз на лестничной площадке, так он попросил её в магазин за продуктами сгонять; мол, сам не может оставить бабушку одну. Ну, Ирка, добрая ду-ша, разумеется, выручила молодого бездельника. Выяснилось, что Витя этот — надомник. На дому, то есть, работает. На ком-пьютере какие-то махинации вершит. Ирка так помаленьку и втянулась в это соседское знакомство. Витя даже помогал ей: с ребёнком посидеть? да не проблема… И вот настолько Ирка до-верилась этому Вите, что однажды пожаловалась ему на долю свою бабскую несчастную. Намекнула: мол, есть же в Интерне-те сайты знакомств…. Витя нашёл для неё нужные страницы, и Ирка несколько часов просидела за экраном монитора, выбирая себе подходящего жениха, пока Витя приглядывал за её сыном. Когда Ирка выбрала для себя подходящую партию, она попро-сила Витю отправить этому жениху послание от её имени. Витя та-акое обращение состряпал — ва-ау-у!.. И заодно фотку Ирки-ну отсканировал и к посланию приляпал. Короче, состыковал-ись они — Ирка и её виртуальный жених. Он оказался очень за-нятым деловым человеком и пригласил её — пока без ребёнка — к себе в Москву. А Ирке как раз зарплату задержали. Витя успокоил соседку: купил ей билет от Курумоча до Домодедово, а сам взялся с её ребёнком посидеть, пока она свои женские де-ла делать будет. Снова выручил; дал девушке возможность уст-роить личную жизнь… И вот Ирка садится в самолёт и летит из Самары в Москву. Летит и думает: «Ну и ду-ура же я! Куда я лечу? От кого я лечу?! От счастья своего сама бегу!..» В общем, прилетает в Москву и обратным рейсом тут же летит назад. Ве-чером она уже в Самаре. Звонит в соседскую квартиру. Витя от-крывает дверь — глаза из орбит: «Ты чего, Ирка, такая испуган-ная? Встреча не состоялась, что ли? Не переживай, найдём тебе другого… Есть будешь? Сейчас разогрею… А сына я уложил; спит…» Трынде́ц… Ирка говорила, что она в тот момент чуть не разревелась… Набросилась на него прямо в прихожей; рас-целовала всего, сказала: «Если ты́ на мне не женишься, то нет и смысла искать кого-то другого. Я вижу, как ты относишься ко мне и к нашему сыну…» Так и сказала: не «моему сыну», а — «нашему». Ну вот — поженились. Вот уже почти шесть лет жи-вут вместе. Ещё двух детишек народили. Бабуля у них — умер-ла… Вот так часто бывает: не видим счастья своего, если оно слишком близко; всё надо нам куда-то лететь и ехать… Что имеем — не храним, а потеряв — плачем. Нужные нам люди — незаметны для нас, пока они есть; но стоит им уйти безвозврат-но, и мы начинаем замечать их нехватку… Посмотри на нас…

Храм, поймавший было смысл, тут же забыл про всё, потому что к столику подошёл Юра. Это было очень нагло…

— Подожди, — вместо приветствия сразу начал успокаивать Храма человек, которого тот ненавидел, — нам надо поговор-ить. Только не здесь. Нелли Михайловна ждёт тебя. Я на маши-не… Извините, девушка, — посмотрел на Алёнушку, — я забе-ру Вашего кавалера минут на двадцать; и привезу сюда же… Ты только не волнуйся, — добавил Храму, — всё будет хорошо.

— Съезди, Жень, — посоветовала Алёнушка, — я здесь поси-жу, подожду тебя. Только, пожалуйста, помни: я — жду…

… В доме Подмальковых были лишь Нелли Михайловна и Настя. Храм, ничего не понимающий, переступил через порог:

— Здравствуйте, Нелли Михайловна. А где… Марина? Что с ней? Вы чего плачете?.. Что с Маринкой?!!

— Да нет, сыночек, — Нелли Михайловна смахнула слезу, — всё хорошо. Просто… Юра видел ночью, что кто-то под окнами ходил… Кажется… Подумал, что это мог быть… ты… Я ему говорю: Женечка никогда не крадётся, как вор; всегда громко в гости ходит, с шумом-громом… Да и Марина не думает, что это ты мог быть. Прости, сынок…

— Вас-то за что прощать, Нелли Михайловна? — удивился Храм; перевёл взгляд на тихоню-Юру. — А ты, мужчина, чего ж на улицу-то не вышел, раз увидел, что там кто-то ходит? Защ-щитничек… Ну, что, устроил разборки? Выпендрился перед тё-щей? Козёл… Простите меня, Нелли Михайловна, Христа ради. Пойду я; дела́…

— У него дела — это девка в «Орфее»! — Юра не упустил во-зможности кольнуть Храма. — Не с которой он живёт; другая…

— Ах, ты, плесень! — Храм замахнулся рукой, но бить отшат-

нувшегося труса не стал. — Я-то хоть живу́. А ты?..

… Теперь все эти моменты всплывали в памяти. Проговорили всю ночь. Марина так и не легла. Спросила осторожно:

— Скажи, Женька, тебе с Паниной… хорошо? Нет, не в э́том плане, а… вообще? Ведь ты её… действи́тельно — лю̀бишь…

— Почему? — Храм понял, что Марина не задала ему вопрос, а — сделала однозначный вывод. — Я пока не знаю…

— Любишь, — повторно подтвердила Марина, — хотя сам не понимаешь этого… Ты лю̀бишь её, потому что забыл про меня́. Ты не любил ни свою вторую жену, ни своих… подружек мно-гочисленных… Почему? Потому что постоянно напоминал мне о себе, с кем бы и где бы ты ни кувыркался… Знаешь, мне было так плохо, когда из-за тебя меня вышвыривали с работы; с каж-дой работы; когда ты переворачивал ларьки и бил стёкла; когда ты был моим кошмаром, способным появиться где угодно в лю-бой момент… Но когда ты вдруг пропал, мне стало ещё хуже. Сперва я — прости — думала, что ты умер. Но когда я узнала, что ты — жив, что — не уехал куда-нибудь далеко, а живёшь здесь, в Кинеле… Знаешь, именно тогда я поняла, почувствова-ла, что ты меня… больше не любишь… Поняла, что я потеряла тебя навсегда. Видимо, не врут люди, говоря, что любовь мож-но убить, но — только ещё бо́льшей любовью… Ты любишь Панину… А меня — … Меня — не́т…

7. «Чистилище».

— В тропическом лесу купил я дачу,
Она была без о́кон, без дверей;
И дали мне ещё жену в придачу —
Красавицу Мальвину без ушей;

Одна нога была у ней короче,
Другая деревянною была;
Один глаз был фанерой заколочен,
Другим совсем не видела она;

Она мне пишет, что сломала ногу,
А я пишу: купи себе костыль
И выходи почаще на дорогу,

Чтоб задавил тебя автомобиль…

Ля-ля́-ля, ля-ля-ля́-ля, ля-ля-ля́-ля;
Ля-ля́-ля, вот такая вот жена…*

— Власова в «Антошку» звала, — Девушка-«Вдохновение» заглянула в комнату, — пойдём? Прекрати петь чушь!..

— Тпру-у-у! — Храм подребезжал губами, но пальцев с гита-рных струн не убрал. — «Пр-рекрати эту дур-рацкую песню! И ф-ф-фстать, когда с тобой р-разговаривает под-пор-ручик!..»* Оленька, давай хоть сегодня дома посидим, а? Каждый вечер — «Антошка», «Антошка», «Антошка»-«Домино-ошка»… Дили-дили, трали-вали, Это, братцы, не по силе, соглашусь идти едва ли… Тарам-пам-пам… Правда, Оль, как-то не по-семейному по-лучается: Власова со своим Игорем живёт, но… как-то и не жи-вёт с ним… Постоянно, как Фигаро: Власова тут, Власова там… Если ты не нагулялась — давай разойдёмся… Без меня тебе, любимая, земля мала, как остров… Да надоело уже пить-то…

— Мы не будем пить, — Девушка-«Вдохновение» натянула на обнажённый торс чёрную водолазку, — поговорим…

— А дома поговорить нельзя?.. Неплохо смотришься в этой обтяжке; особенно грудь… Ну, хочешь — иди… Таныш сказал, сегодня фильм «Чистилище»* будет. Очень хвалил. Надо посм-отреть. Говорит, про войну…

— Ты со своими жёнами мало повоевал? Не навоевался? — Оля Панина приблизилась лицом к настенному зеркалу, аккура-тно поводила тушевой кисточкой по ресницам. — Если для пол-ного счастья тебе не хватает скандальчика, я могу тебе это уст-роить. Только, — она повернулась к Храму лицом, — давай сра-зу обговорим рамки. Чтобы после — никаких обид, да?

— Отвернись; встань, как до этого стояла — за-ме-чательно смотрелась! Особенно — с откляченной… задницей…

— У меня не задница, — уточнила Девушка-«Вдохновение», отворачиваясь — к зеркалу лицом, — а то, что надо. И я — не кляча… М-м-му-а-а!.. — она поцеловала свеженапомаженными губами воздух перед зеркалом, глядя на отражение Храма. — В общем, если тебе надоест эта «Преисподняя», приходи в «Анто-

шку». Оденься поприличней — при мне, как-никак…

— Не «Преисподняя», — поправил Храм, поднимаясь из крес-ла, чтобы проводить Олю Панину до выхода, — «Чистилище».

— Какая разница, — она ловко погрузила (одну за другой) ступни в туфли, — что грудь, что сиськи… Чистилище будет тебе там, — она, повернувшись к нему лицом, указала пальчик-ом на потолок, — а преисподняя для тебя — в прошлом…

— Там, — Храм показал глазами на потолок, — бабка старая живёт. Не думаешь ли ты, что я побегу к ней, пока ты с Мурзил-кой будешь в «Антошке» заседать? Уж чего-чего, а некрофилия мне не грозит. Ладно, шуруй — опоздаешь.

— Внимание! — вокзальным голосом провозгласила Девуш-ка-«Вдохновение». — До отправления шпилько-экспресса до кафешки «Антошка» осталась минута; всем желающим занять свои места — советую их занять… Всё, Женюсь, я тебя жду…

Она подставила щёчку под его поцелуй. Получив желаемое, сама чмокнула воздух перед лицом Храма; чтобы не перекраш-ивать губы… Пощёлкав пультовыми кнопками, Храм останови-лся на картинке развлекательной передачи «Моя Семья».* Наз-вание было очень актуальным для теперешнего периода жизни. Оля Панина постоянно смотрела эту экранизированную дребед-ень, вынуждая Храма уходить на кухню и целый час заниматься более полезным для семейной жизни делом — кулинарным ис-кусством… Теперь — пока было время до начала «Чистилища» — Храм решил пересилить себя и посмотреть на студийный те-лемаразм. В комиссаровской студии были «плюс» и «минус»: Александр Пороховщиков* и «русский Шварценеггер»* Невск-ий. Пороховщикова Храм уважал не просто как хорошего актё-ра, а — как настоящего человека, Мужчину с большой буквы. Пороховщиков — потомственный дворянин, честь и этику кото-рого не смогли испоганить десятилетия советской власти, при которой он родился, вырос и стал, благодаря жизни при этой власти, узнаваемым и знаменитым человеком. Какая бы ни была власть, честь остаётся честью; честь — аполитична и безнацио-нальна; она либо есть, либо её нет… Достоинство — тоже. Из твоей чести рождается твоё собственное достоинство, показыва-ющее уровень твоего уважения к самому себе. А из чести и дос-тоинства рождается репутация, показывающая степень уваже-ния тебя обществом… Невский был противен Храму. Однажды посмотрев у Свиста видеофильм с участием Невского, Храм по-нял: «честь» и «честолюбие» — слова не однокоренные… Как «любовь» и «любовники»… На всенародное обозрение вы-шел… вышло… вышла «маска откровения» — сгорбленный мо-лодой человек с висящими, как у орангутанга, передними коне-чностями. Рохля рохлей… Сел на стул; затянул свою историю:

— У меня случилось большое горе: я полюбил красивую деву-шку («Ничего себе — горе!» — подумал вслух Храм. — «Радо-ваться надо такому счастью!»), и долго за ней ухаживал («Гос-с-споди!..»), и она согласилась стать моей женой («И что за ду-ра…»). Первые два года мы с женой жили на съёмной квартире, потому что жена считала, что сразу нужно жить самостоятель-но, отдельно от родственников («Правильно думает девка…»). Детей у нас не было («Неудивительно!.. От такого-то…»). А в прошлом году жена от своей работы получила двухкомнатную квартиру («Ну, уж конечно, не ты, болван, заработал на кварти-ру…»), и мы переехали жить туда. Нашим соседом по лестнич-ной площадке оказался «новый русский» («А ты, конечно, хотел старого еврея?..»), весь в золоте: цепи, перстни, запонки («Уме-ет зарабатывать…»)… И вот этот «новый русский», хоть он и женатый был, стал обращать внимание на мою жену («Настоя-щие мужчины не могут не обращать внимания на сто́ящих жен-щин…»), дарить ей цветы («Молодец!»)… Нет, я знаю точно, что между ними ничего не было («Олень!..»), просто меня это задело («Что задело? То, что ничего не было?!. Олень!..»). Но я ничего не говорил ни соседу («Баба!»), ни жене («Тряпка!»). А жена — я заметил — стала как-то лучше одеваться, косметики напокупала («Заметил он!.. Олень… Не замечал, не замечал, и вдруг — прозрел!..»). А я — терпел; я ведь люблю жену («Люб-лю… За ноги и — об угол; чтоб не шлялась по соседям!..»). И вот однажды к нам пришли из милиции. Оказалось, где-то кого-то убили («Да сплошь и рядом… В России живём; пора бы уже привыкнуть…»), и подозревают нашего соседа — этого «нового русского». И от меня требовалось подтвердить алиби; то есть, сказать, что сосед именно в этот день и в это время был у себя дома. А я знал, что он был дома, потому что я заходил к нему; искал свою жену; а сосед мне сказал, что мою жену он не пасёт («И оленей — тоже… Он с ней другими делами занимается…»), и закрыл дверь перед моим носом. В общем, я точно знал, что сосед в это время был дома («Ага; и не один; и не со своей жен-ой…»), но милиционерам я сказал, что его дома не было («Вот п-подонок!»), не подтвердил его алиби («Мразота!»). И соседа — посадили («Ничего удивительного…»). И вот я хочу спрос-ить совета у людей: что мне теперь делать? («Вешайся…») Же-на — ничего не знает («Передачу посмотрит — узнает…»).

— Вы поступили подло, — сказал Пороховщиков, — не по-мужски. Будь Вы настоящим мужчиной, любящим свою жен-щину, Вы смогли бы выразить свою любовь, свою ревность по-другому. Например, уделять любимой женщине больше внима-ния. А с соседом — можно было разобраться по-мужски. По-пробовать, например, набить ему… бока…

— Вы не знаете, — промямлила «маска откровения», — какой этот «новый русский» здоровенный. Он меня убил бы.

— Ну, за любимую женщину умереть — счастье, — сказал Пороховщиков, — а Вы, видимо, просто немного испугались.

— Вам надо бежать! — деловито-жеманно выдал Невский. — Они Вас в покое не оставят. У «новых русских» всегда есть вли-ятельные друзья, которые просто обязаны отомстить за своего братана. Они Вас в покое не оставят. Бросайте жену и бегите. Куда-нибудь подальше. Куда-нибудь в Америку («Как ты, что ли?..»). Лучше всего — сделайте пластическую операцию («Да-да; и пол поменяй — на всякий случай…»), чтобы подольше пожить. Конечно, эти отморозки рано или поздно всё равно най-дут Вас, даже за границей («Делать нечего — бегать по миру за оленями…»)… Поменяйте всё, что только можно поменять в Вашей жизни («И ходи всю свою орангутангову жизнь в этой дурацкой маске…»)…

Переключив на другой канал, Храм наткнулся взглядом на на-звание — «Чистилище». Тут же появилась Оля Панина, полная восхищения:

— Все с ума посходили! В городе — вообще никого! По норк-

ам своим засе́ли… Как дура, просидела в «Антошке» полчаса. Власова — не пришла. Звоню ей, а она мне заявляет: буду, мол, со своим благоверным смотреть кино по телеку! Волшебство!..

Бросив сумочку на диван, Девушка-«Вдохновение» устроил-ась в кресле за спиной сидевшего на полу Храма, приговаривая:

— Дребедень… Смотри — какая страшная рожа… Можно бы-ло и «Кинг-Конга» посмотреть — для адреналина… Ерунда… Такого не бывает… Ой, фу-у-у!.. Храмов, это… ты в армии та́к же… служил?.. Ой!.. Ма-амочки… Зачем он — так?.. Храмов…

Дальше из Оли Паниной выскакивали только междометия… Когда загробный голос запел: «Спя-ат уста-алые игрушки…» — Храм повернул голову, посмотрел назад: слишком уж тихо бы-ло за спиной. Девушка-«Вдохновение» сидела в кресле, поджав под себя ноги и прикрывая нижнюю часть лица ладонями и вы-тянутыми к глазам пальцами с бордовыми ноготками. Тушь по-лзла по щекам девушки вместе со слезами. Оля Панина переве-ла взгляд старушечьих глаз с экрана на лицо Храма, шепнула сквозь ладони:

— Храмов… ведь это же — правда… Их там… хоронят танка-ми?.. Женька, я тебя никуда-никуда не пущу!.. Комар говорит, что из милиции тоже отправляют в Чечню… Женечка, ты нику-да… никуда не поедешь!.. Я без тебя сдохну…

Это было сказано так честно, что Храм почувствовал, как ком-ок подступает к его горлу. Панина… его… любит…

8. Шрам.

Шрамы — украшения мужчины. Говорят… А спросите-ка у женщин: нравятся ли им изуродованные мужские физиономии? На спине Девушки-«Вдохновения» был большой шрам. Храм, обнаруживший его ещё во время первого «изучения» Олиного тела, поинтересовался: откуда такая роскошь? Оля Панина, сму-тившись, ответила: «После расскажу; не сейчас…»

Появляются шрамы и подобные им украшения по разным при-чинам. Раньше, когда средневековые рыцари проводили свой досуг в военных сражениях, не имевший телесных повреждений мужчина считался не неуязвимым воякой, а — трусом. В меж-военное время устраивали рыцарские турниры и подобные иг-ры-забавы, на которых можно было заиметь достойное женско-го уважения увечье… Но — времена меняются, и мы меняемся вместе с ними… Ныне иметь шрамы — немодно. Но — иногда приходится. Шрамы Храма были бесчисленны. Рыцарем Храм был с рождения…

… Пристроив четырёхлетнего Фурката и шестилетку-Юлдус в кинельский детский садик, Галина день и ночь работала. Женя и Юля почти всегда оставались в «ночной группе» — ночевать в детском саду. Таких «отверженных» в садике было всего шесте-ро. Воспитательница показывала маленьким «ночникам» диафи-льмы, чем хоть как-то успокаивала бедняжек. Иногда Галина всё-таки приходила за своими младшенькими, заглядывала в по-мещение группы… Под вечер воспитательница уже не обраща-ла внимания на дверь: кто за кем пришёл. Детишки играли в иг-рушки — сами по себе; воспитательница — читала себе молча какую-нибудь взрослую книжку. Хлопала дверь, и кто-нибудь из детей (мальчик или девочка) устремлялся к выходу: «Это па-па мой, до свиданья!..» Воспитательница, не отрывая внимания от книги, прощалась с малышом… Так было всегда… Так было везде… Некоторые девочки иногда собирались в музыкальном зале; учились танцевать под руководством воспитательницы-хо-реографа. Порою вместо Галины за Женей и Юлей в садик при-ходил Володька, уже учившийся в школе. По договорённости между Галиной и заведующей садиком Юлю и Женю доверяли старшему брату. Володька заглядывал в группу, и Женя бежал в раздевалку — одеваться; поскорее, пока не оставили здесь на ночь. Ночёвка дома — праздник… В тот день Галина пообеща-ла младшеньким забрать их домой; но время — шло, а мама — не шла; и Женя, прокравшись к двери уличного входа, приоткр-ыл «ворота свободы» и звучно прогремел ими, закрывая; тут же отбежал в сторонку. Воспитательница была в глубине книжного сюжета: «За кем это?..» Женя оживился: «Это за мной брат Вол-одя; до свиданья!» Воспитательница пробубнила: «Да, до свида-ния…» Женя выскочил в раздевалку и, распахнув свой ящичек, к дверце которого был прибит деревянный кружок с нарисован-ной на нём лошадкой, принялся быстро одеваться. Пока обман не раскрылся… Заглянув в музыкальный зал, Женя сказал хоре-ографу: «Ленти́на Сергеевна, отпустите, пожалуйста, Юлю». Валентина Сергеевна удивилась: «А разве за вами кто-то приш-ёл?» Женя не растерялся: «Брат Володя; на улице ждёт нас…» Одеваясь, Юля всё спрашивала у младшего братишки: «А где Володя-то?..» Женя — поторапливал сестру: «Давай быстрее, а-то он уйдёт!..» Вышли на улицу. Юля замерла на месте: «А где Володя-то?» Женя, скользнув взглядом по окнам садика, увид-ел, что за ними наблюдает воспитательница-хореограф, бросил в сестру: «Дурочка, давай руку и айда домой, а-то нас тут остав-ят ночевать! Ты хочешь тут ночевать?» Юля призналась: «Не хочу. Но…» Женя схватил сестру за руку, потянул за собой: «Айда скорее!..» Под прицелом хореографических глаз они вы-шли сквозь калитку за ограду садика и пошли по обочине вдоль улицы… Галина сидела дома и смотрела телевизор. Она не сра-зу поняла, что же произошло. Планы на вечер были другие… Внеплановые дети всегда приносят женщине беспокойство… Галина удивилась: «Кто вас привёл?..» Женя признался: «Мы сами пришли». Галина удивилась ещё больше: «А кто вас отпу-стил — одних?!.» И Юля разревелась: «Ты сегодня обещала нас забрать, а сама телевизор смотришь! Обма-а-анщица-а-а!..» Ко-нечно, Галина могла не «выносить сор из избы» и скрыть это происшествие. И всем было бы хорошо и спокойно. Но — мол-чать о произошедшем Галина не стала. В садике собралась це-лая комиссия. Женя выслушивал, как взрослые тёти рассуждали вслух: нельзя читать взрослые книжки в детском саду… нельзя отпускать детей домой, полагаясь лишь на их слова… нельзя не контролировать передачу конкретного ребёнка конкретному взрослому… нельзя… нельзя… Маленькие ушки Жени слушали сегодняшние нравоучения взрослых; а детская задница — боле-ла от вчерашней материнской экзекуции… С того дня над всеми детсадовцами был установлен строгий надзор… Домучились до школы… В школе «подвиги» не прекратились. Наоборот! Сто-лько новых забав появилось!.. В надувные шары можно набир-ать воду из-под крана. Взрывы от таких «бомб» — это что-то!.. Можно плескать холодной водой на зажжённые лампочки, и те — пых! — гаснут навсегда; а некоторые — даже раскалывают-ся… Можно обре́зать у шариковой ручки горловину и из этой трубки стрелять пластилиновыми «пулями»; после таких сраже-ний на штанах и пиджаках остаются пластилиновые полосы (с формы смахиваешь рукой «пулю», а она — размазывается по материи); а если такой «пулей» попасть кому-нибудь в причёс-ку…! Отправляясь домой, первоклассник Женя Храмов спрятал школьные брюки в портфель, оставшись в трикотажных «непр-иседайках» с оттянутыми коленками. Можно было что-нибудь придумать — ночью, когда все будут спать. Но — честная Юля доложила Галине: «Мам, а Женька из школы без штанов при-шёл! В одних трико…» Галина заинтересовалась: «Где брюки?» Пришлось признаваться: «В портфеле…» Когда Галина выта-щила брюки из портфеля сына, тётка Валя ахнула: «Да он же их убил!..» Взяв брюки за штанины, Галина принялась хлестать ими младшего безобразника. В шлёвки брюк был вставлен рем-ень… Женя бегал по кухне вокруг стола, а Галина хлестала его брюками: и вслед, и через стол… Зарёванный, уставший, маль-чишка рухнул в комнате на кровать, уткнулся лицом в подуш-ку… Разбудил Женю строгий голос матери, ворвавшийся в сон: «Ну-ка, подними голову…» Женя распахнул веки, оторвав голо-ву от подушки, поднялся. Юля стояла рядом с матерью: «Вот — я же говорила тебе…» Галина испугалась: «Вижу… Сынок, тебе больно?» Сонный, Женя не сразу понял, что случилось. Лишь посмотрев на подушку, он увидел кровавое пятно. Тётка Валя сказала: «Это ещё мало! Надо было вообще голову бестолковую нерусскую оторвать!..» В комнату вошёл справедливый дед Ег-ор: «Своих сперва нарожай, бобылка, и их дубась. А ты, Галка, чего так смотришь? Чего издеваешься над мальцом? У него от твоих побоев и без того с головой беспорядок, а ты — всё бьёшь его, не унимаешься. Не́ча было рожать; а раз уж родила — рас-ти…» С того дня Галина не била младшенького. Ругать — руга-ла, но рукоприкладствовать — ни-ни… Зато посторонние — одаривали Храма «рыцарскими украшениями» — от души. Но то — парень… Девушка-«Вдохновение» сказала Храму:

— Помнишь, я обещала — год назад — рассказать тебе про свой шрам? Когда я вернулась из Москвы, мне от матери здоро-во влетело. Она орала, что пятнадцать лет — это ещё не возраст для… взрослой жизни. А я — пельмени на кухне готовила… Го-ворю матери: я — уже взрослая женщина и имею право на лич-ную жизнь. А она мне: ты, орёт, ещё маленькая девчонка, у ко-торой между ног чешется. Я ей и выкладываю: девчонки — это те, у которых ещё не было мужика там, где, как ты орёшь, чеше-тся, а я — настоящая женщина… И чувствую: стукнула она ме-ня по спине. И — всё… Упала я и — уснула… Когда в больнице пришла в себя, мать была рядом. Плакала мне и говорила, что в следующий раз она… В общем, любит она меня. Очень… Я ж — единственная дочь, как-никак…

9. Лётчики.

В гости к Мурзилке пришли только самые близкие друзья. Че-ловек тридцать. У Ленки Власовой был день рождения.

«Об этой новости неделю Везде шумели рыбаки…»*

Игорь — Мурзилкин муж — за столом отсутствовал. Родите-ли Мурзилки закрылись в кухне, празднуя день рождения доче-ри своей взрослой компанией. В комнате-зале — гуляла моло-дёжь. Пили-ели и плясали. Шумно, весело и нетрезво.

— Слушай, Власова, а где твой ол… Игорь? — поинтересова-лся Храм, подкладывая на тарелку Оли Паниной салат.

— На веранде. Он у меня не любитель многолюдности. Зато — качается. А ты что? Мужиками начал интересоваться?

— Это ты — женщинами, — Храм поднялся, прихватил не опустевшую пока салатницу, — моей Оленькой.

— У нас с Паниной стаж совместной жизни будет поболе, чем у тебя с моим… оленем… Кстати, Храмов, он не ест травку!..

На веранде, залитой солнечным светом лета, сидел за столом лопоухий муж Мурзилки. Храм подумал: «Странно: от рогов даже пеньков не видно… Видать, напильником подтачивает…» Игорь читал книгу. Рядом на столе стояла стальная эмалирован-ная кружка с чаем. Пирамидка из печенья и батончик гематоге-на, выглядывавший из надорванного фантика. Храм подошёл, поставил на стол салатницу, сам присел на свободный стул.

— Джон Апдайк, — Игорь, придерживая палец между страни-цами, прикрыл книгу, демонстрируя Храму цветастую обложку, — «Иствикские ведьмы».* Американская мистика… Хочешь чаю? Хлебни… Печенье бери; а гематоген — извини — не могу предложить. Система у меня. Занимаюсь… Видишь? — он под-нял вверх левую руку, согнув её в локте. — Сила!

— М-м-да-а… — протянул Храм скорее сочувственно, чем удивлённо. — А ты салатика рубани. Витамины в этом деле очень необходимы. И — мясо надо есть для наращивания мы-шечной массы. Я тебе сейчас котлету принесу и…

— Не-не, ты с ума сошёл! — Игорь схватил поднявшегося со стула Храма за руку, потянул вниз, призывая сесть. — Это есть нельзя! Салат — любой — это пестициды и нитраты. Яйца — сальмонеллёз. Мясо и рыба — это куски мёртвых тел, то есть — субстанции, находящиеся в процессе трупного разложения… Нельзя есть отраву. Это вредно.

— Вредно вообще ничего не есть, — возразил Храм, — мож-но умереть. Ты… пошёл бы к нам. Поплясали бы чуть.

— У меня — система, — напомнил Игорь, — а танцы — это выброс энергии. Я и так не ахти какой мышцастый…

… — Власова, — сказал Храм, вернувшись за стол, — до чего ты мужа довела?! На гематогене сидит — кожа да кости.

— Не знаю, — Мурзилка пожала плечом, — треники и майка пока не спадают. Да ладно, хватит о нём; белый танец! Панина?

— Да ради Бога! — позволила Девушка-«Вдохновение», отда-вая любимого во «временное рабство». — Только поаккуратнее!

— У меня — критические!.. — успокоила подругу Мурзилка. — Храмов, айда уже!.. Ой, ну, как-то не так ты меня к себе при-жимаешь… Я сама, что ли, должна к тебе липнуть?.. Руку пра-вую пониже опусти… Это не правая… Это не пониже…

«Стало так грустно вдруг, Лишь снег и луна за окном.
Зво́нит мне как-то друг: «Приезжай, посидим, попьём».
Я поехал, гитару взял; Там девчонки и песен хотят.
И попал с корабля на бал; И увидел в гостях тебя…

В городском саду падал снег; Я по снегу к тебе иду…
Как под музыку падал снег В городском саду…

В каждом есть свой секрет, Да трудно в душе прочесть.
Есть оно, счастье, нет? Да где-то, наверно, есть…
И вот — улетела грусть, В прошлом она уже;
Я не с тобой; но — пусть; Ведь ты у меня в душе…

В городском саду падал снег; Я по снегу к тебе иду…
Как под музыку падал снег В городском саду…»

Храм чувствовал близость Мурзилки; и ему было неловко от этой близости. Во-первых, за столом — совсем рядом — сидела Девушка-«Вдохновение»… Во-вторых, на веранде читал амери-канскую книжку Мурзилкин безрогий-рогатый (но — венча-ный) муж. Второе обстоятельство тревожило Храма больше…

«…Снег шёл тогда густой; Вечер смотрел в окно;
Помнишь? А мы с тобой — Говорили и пили вино…
Снегом всё замело И закружило судьбу…
Мне без тебя — тяжело… Я без тебя — не могу…

В городском саду падал снег; Я по снегу к тебе иду…
Как под музыку падал снег В городском саду…»*

— Я, пожалуй, пойду, — освободившись от возбуждающих объятий Ленки Власовой, шепнул Храм, наклонившись к уху Оли Паниной, — нужно ещё посты объехать. Пригляди, пожа-луйста, за Мурзилкой. Игорь у неё — парень всё-таки хороший.

— Все олени — хорошие люди, — ответила Девушка-«Вдох-новение» и повернулась к Храму лицом, — сам должен знать… Не обещаю, что сберегу Мурзилкину честь. Сам понимаешь: от-вечать я могу только за себя. А за себя я всегда отвечаю…

«…Оглянись, незнакомый прохожий;
Мне твой взгляд неподкупный знаком.
Может, я это, только — моложе…
Не всегда мы себя узнаём……

……Нас тогда без усмешек встречали
Все цветы на дорогах земли.
Мы друзей за ошибки прощали;
Лишь измены простить не могли……

……Первый тайм мы уже отыграли
И одно лишь сумели понять:
Чтоб тебя на Земле не теряли,

Постарайся себя не терять……

……В небесах отгорели зарницы,
И в сердцах утихает гроза.
Не забыть нам любимые лица,
Не забыть нам родные глаза…

…Ничто на земле не проходит бесследно.
И юность ушедшая — всё же бессмертна.
Как молоды мы были… Как молоды мы были…
Как искреннe любили… Как верили в себя……»*

Нельзя не верить в верность любящего тебя человека… У Свиста Храм задержался. Самый дальний пост. Лето… Птич-ки… Солнышко… Летом у Свиста не было такого дежурства, чтобы не было девочек. Совершенно безвозмездно они охраня-ли и «пост», и «постового»… «Постились»…

— Два часа пополудни, — Храм отвёл от глаз левое запястье, — а ну, девчонки, гляньте, что-то в левый глаз попало… Как — ничего? А ну — в правом посмотрите… Тоже ничего? Стран-но… Уже два часа, а у меня — ни в одном глазу. Непорядок… Свист, сгоняй за… газировкой. А я пока девчонкам сказку рас-скажу. Про Белоснежку и семерых добрых гномов…

— Это уже групповуха получается, а не сказка! — уточнила Люда. — А групповуха — сказка страшная. По себе знаю…

… Просидели у Свиста до десяти часов вечера. Закрыли на за-мок конурку постового и поехали в Кинель. Развезли девушек по домам и собирались уже навестить своё детище-заведение, как вдруг в полусотне метров прямо по курсу увидели незнако-мую (не местную) машину. Иномарка крокодиловой длины пе-ресекла дорогу и остановилась. Задняя дверца лимузина распах-нулась, и на свет Божий явила себя… Оля Панина. Юбка её бы-ла бесстыже задрана, и светло-синие трусики резанули по глаз-ам Храма и Свиста. «Тойота» прижалась к краю обочины, фары погасли. Храм выбрался из машины и остался стоять за открыт-ой дверцей, положив руку на крышу своей четырёхколёсной по-други. Следом за Девушкой-«Вдохновением» из тёмного лиму-зина выкарабкалась Ленка Власова. Она оправила на подруге юбку и подтянула вверх замок расстёгнутой «молнии». Перед-няя дверца незнакомой машины открылась; вышел парень в бе-лой рубашке и чёрных брюках. На плечах — погоны. Из-под во-ротничка рубахи — язык чёрного галстука. Парень положил ле-вую ладонь на заднюю часть Олиной юбки, и Храм почувствов-ал, как вулкан просыпается где-то в области солнечного сплете-ния… Мурзилка приподнялась на носочках и пристально по-смотрела мимо стоявшей к ней лицом Девушки-«Вдохновения»; что-то сказала парню, и тот, не глянув в сторону Храма, занял своё автоместо. Беззвучно прикрылась дверца, и автокрокодил проворно уполз в переулок. На тёмном перекрёстке остались лишь две девушки. Они стояли, словно две осинки, трепыхаю-щиеся на ветру. В сердцах Храм ударил «тойоту» дверцей. Уже на подходе он услышал, как Мурзилка шипела подруге: «Возь-ми себя в руки… он уже близко…» Храм схватил любимую за плечи и рывком развернул лицом к себе. Голова девушки зака-чалась, как у фарфорового китайца. Глаза смотрели сквозь Хра-ма. Правая рука гордо упёрлась ладонью в талию, оттопырив в сторону острый локоток; левая рука придерживала висящую ре-мнём на плече сумочку. Губы Оли Паниной были похожи на рот Клёпы.* Ленка Власова старательно улыбалась, придерживая подругу под левый локоть. Храм выстрелил в Олю взглядом.

— Ты… что себе позволяешь? — рука его сама по себе двину-ла по любимой девичьей щеке, согнав с лица дурацкую улыбку.

— Та-ак, Храмов, — Мурзилка посерьёзнела, — давай-ка без рук. Подержи её, я… щ-щ-щас-с… Мне надо… ну, это самое…

— Храмов? — Оля Панина обвела взглядом сектор обстрела, но ничего не увидела. — А где… Храмов?.. Что это за город?..

Ленка Власова, ломая ноги на высоком каблуке, уже скрылась за углом ближайшего дома. Храм одарил Девушку-«Вдохнове-ние» новой пощёчиной; Оля Панина, казалось, ничего не чувст-вовала. Храм отвернулся и пошёл к «тойоте», где сидел Свист.

— Эй, коз-зёл! — кинула в спину отступающему Оля Панина. — Это ты, что ль, меня ударил? Да тебя Храмов теперь убьёт!..

Храм не стал отвечать. Он представил, как он будет убивать себя за оскорбление Девушки-«Вдохновения». Способов — ты-сячи… Что-то толкнуло его в спину. Оглянулся: Оля Панина, страшно качаясь, словно дерево при ураганном ветре, «удира-ла» самым скорым шагом, на какой была способна в таком сос-тоянии. Автопилот вёл неуправляемое тело туда же, где скрыл-ась Ленка Власова. У каждой авиакомпании — свои закреплён-ные маршруты… На асфальте невдалеке от ног Храма лежала Олина сумочка. Храм подобрал её.

— Что думаешь делать с ней? — поинтересовался Свист, ког-да Храм сел на заднее сиденье. — С пьяной — какой спрос…

— С пьяной? С пьяной… по полной программе, — напомнил Храм, — как по закону… Да и какая она пьяная? Сумочкой за-светила аккурат между лопаток. На пятьдесят метров так не вся-кий трезвый мужик-спортсмен швырнёт… Снайпер, мать её…!

— Да-а, — согласился Свист, — Нина Степановна — тоже ни-чего женщина. Лифчик, кстати, не носит; я заметил… Говорят, что в сорок пять баба — ягодка опять… У тебя как отношения с тёщей? Может, Оля к матери своей ревнует?

— Может, к коту-бегемоту? Скажешь тоже… Свист, садись за руль; не могу вести. Влетим куда-нибудь… Поехали ко мне…

«Тойота» поползла вперёд. Свернула влево. Вправо… Внезап-но Храм выскочил из машины; удачно, что скорость была неве-ликой. Свист понял: в этот раз друга нужно придержать. От гре-хов подальше… На плечо Храма легла крепкая ладонь Свиста; остановила порыв. Из темноты оба видели, как в тусклом свете рыжей лампочки Ленка Власова висела на шее одного из бело-рубашечников, беспощадно уминая локтями нарубашечные по-гоны. Второй белорубашечный парень стоял перед сидевшей на корточках Олей Паниной. Что-то говорил… Девушка-«Вдохно-вение» вдруг неспешно поднялась в полный рост, придержива-ясь за парня руками; слегка наклонилась и, двигая туда-сюда та-зом, подтянула по ногам от коленей на должное место свои тру-сики. Затем — колготки. Юбку на ней оправил парень.

— Что ж ты, гадина ты такая, делаешь?! — крикнул Храм и рванулся вперёд, но Свист обхватил его обеими руками.

Оба парня с погонами на плечах, оставив девушек, ушли в те-мноту; белизна их рубашек вскоре растворилась во тьме. Вспы-хнули красные огоньки задних габаритных фар и побежали в те-мноту, прочь… Свист с трудом тащил Храма подальше от места возможного преступления. Храм подчинился; и — грубой силе друга-подчинённого, и — вскоре вернувшемуся своему разуму. Из-за юбки терять голову… В подъезд Свист вошёл вместе с Храмом. Ноги отсчитали положенные ступеньки, подняв на ну-жную квартирную площадку. Возле квартирной двери сидела на корточках Оля Панина; спала, прислонившись спиной к двери. Свист положил ладонь на Храмово плечо: держи себя в руках… Ключ повернулся в личине дверного замка. Дверь ушла внутрь квартирной прихожей; Девушка-«Вдохновение» провалилась… Упав на спину и ударившись головой о пол, она выпустила из глубины своей души сильнейшее ругательство, но — так и не проснулась. Храм посмотрел на друга, сказал:

— Ладно, Свист, спаси тебя Бог… Обещаю, что не сделаю с этой… любимой ничего нехорошего; упаси меня, Всевышний, от расчленёнки… Что ж ты… милая, — он, подхватив её под мышки, затянул Олю в глубину прихожей; прикрыл за ушед-шим вниз Свистом дверь; нащупал на стене выключатель, — тя-жёлая такая… Давай-ка мы тебя… отмочим…

Он затащил Девушку-«Вдохновение» в ванную; включил свет. Пока ванна наполнялась водой, Храм раздевал Олю, посажен-ную на край ванны… Придерживая спящее тело, кое-как разде-лся сам. Шагнул в воду, лёг и затянул к себе Панину… Налегая на грудь Храма спиной, Девушка-«Вдохновение» чувствовала вокруг себя тёплое «море». Открыла глаза и сказала:

— Женюсь, если ты задумал меня утопить, то ты — дурак… Эти парни — лётчики. Мы с Мурзилкой познакомились с ними пять лет назад, когда они ещё учились в лётном училище, а ты — жил со своей Подмальковой. Я решила ждать тебя до двадца-ти пяти — моих — лет. Я ведь — не монашка. Если ты так и ос-тавил бы меня без себя, я, скорее всего, вышла бы замуж за лёт-чика… Не топи меня, пожалуйста; я ведь — не котёнок… Мы долго следили за твоей машиной. Хотелось узнать: ка́к ты отре-агируешь на… меня — таку́ю… Господи, Женюська, я не пред-ставляю, как страшно было Подмальковой жить с тобой!..

… В постели Храм вспомнил вслух два неприятных эпизода прошедшего вечера: чужую руку на юбке Оли и трусики на её коленках…

— Жень, а ка́к ещё я могла доказать тебе свою боль? Ты дума-ешь, я не знаю, где ты был сегодня, и с кем, и чем с ними зани-мался?.. Мне, между прочим, тоже обидно… Я, между прочим, тоже — человек… То, что кто-то тронул меня за пятую точку рукой… это вообще ничто по сравнению с тем, что вытворяешь ты. Я сама попросила сделать так… Чтобы ты понял кое-что. И сделал правильные выводы… А нужда — это вообще естествен-ная вещь. Собаки не стесняются не издеваться над своим моче-вым пузырём на улице…

— Собаки и размножаться на улице не стесняются… — вста-вил Храм. — Они — собаки — не могут иначе.

— Да им просто больше и негде, — сказала Оля Панина, — а тебе — есть и где, и с кем… Один раз мы с Власовой были в Са-маре в День города. Привязались к нам пацаны какие-то. Липу-чки с начальными задатками шутников. Один и говорит: а сла-бо́, мол, за сто тысяч — тогда ещё тысячи были — попи́сать в детской песочнице? Я так возмутилась!.. А через минуту — спу-стила трусы и выиграла свои сто тысяч… Правда, сделала не в песочницу, а — рядом. В песочнице всё-таки играют детишки… В этом нет ничего такого. Я ведь не делала ничего похабного… Прелести мои — никто никогда при этом не видел; какие прете-нзии?.. Клянусь тебе: уже больше года у меня нет никого, кроме тебя. И никого не будет, пока рядом будешь ты. От тебя, Жене-чка, ведь так мало требуется: быть рядом!.. Будь, а?!. Не бей ме-ня больше, Женька; мне и без того от тебя — больно…

10. Наркотик.

«Свет твоего окна для меня погас, стало вдруг темно.
И стало всё равно: был он или нет, тот волшебный свет.
Свет твоего окна — свет моей любви, боль моей любви;
Ты отпусти меня, ты отпусти меня и больше не зови…

Осень, осень… Лес остыл и листья сбросил,
И лихой ветер гонит их за мной.
Осень, осень, ну давай у листьев спросим:
Где он — май, вечный май?..»*

Осень пришла сразу за летом. И привела за собой безглазую с косой… Сначала застрелился майор из отдела криминальной милиции… Храм поймал своей «тойотой» Свету — дознавателя из милиции общественной безопасности, удачно вышедшую за-муж за эксперта-криминалиста Юрьева и ещё более удачно нас-тавлявшую мужу рога. (Не единожды Храм проводил беседы с Юрьевым, но тот лишь отговаривался: люблю, мол, Свету… и — не пойман, не вор… И Света старалась не огорчать мужа: об-делывала свои лево-амурные делишки подальше от глаз вечно заваленного работой Юрьева…) В тот вечер Света — страстная любительница экзотики — уговорила любовника отвезти её… на кладбище. Мол, нигде так не хочется дарить будущую жизнь, как среди уже ушедших. На одной из дорожек-въездов стояли «жигули» майора-криминалиста, у которого недавно умерла же-на, оставив ему в наследство двух детей. Ничего удивительного в позднем визите вдовца на кладбище не было: тоска по люби-мой… Но не успел Храм расстегнуть и двух пуговиц на кителе Светы, как где-то совсем рядом прогремел выстрел. Вероятно, оглушённый горем майор заметил то, что намеревались продел-ать друг с дружкой Храм и Света; и решил пресечь это кощунс-тво; так подумал Храм. Дожидаться, пока ополоумевший стар-ший офицер выйдет из-за какого-нибудь памятника и разделит оставшиеся выстрелы поровну между кладбищенскими любов-ничками, Храм не стал; «тойота» убежала прочь… Полученной порции «адреналина» вполне хватило для успешных «стрельб», проведённых уже в другом месте… Оба (и Света, и Храм) оста-лись довольны и собою, и друг дружкой… На следующий день выяснилось, что майор-криминалист просто застрелился на мо-гиле жены. В магазине пистолета майора остались семь патрон-ов. Чистое самоубийство… Но — для порядка — провели-таки расследование. И выяснили, что во время выстрела на кладбище был Храм, вскоре после выстрела уехавший и (почему-то) не доложивший по службе о случившемся. Как? Неужели кто-то ещё был на кладбище? Нет, никого из живых не было… Неуже-ли покойнички нашептали? Нет, мистика милицию не интересу-ет… А тогда — как?.. Да следы протекторов возле майорского «жигулёнка» остались. Конечно, это было чистое самоубийство. Но — как сработали!..

— По такому чёткому следу определить твою «тойоту» — как два пальца…! — «успокоил» Храма эксперт Юрьев. — Интере-сно, Храм: что можно делать на кладбище в восемь часов сорок семь минут вечера, в темноте? Ну, с майором — ясно… а ты-то туда чего попёрся в это же время, кайсякунин? — хитро-загово-рщически подмигнул.

— Чего? — не понял Храм. — Кто?

— Кайсякунин, — повторил Юрьев, — были такие помощни-ки при сеппуку.

— При ком? — снова не понял Храм.

— Ха-ха-ха!.. Смотри, — Юрьев стал жестикулировать рука-ми, в которых ничего не было и смотреть Храму было не на что, — когда самурай делал себе сеппуку… ну, или харакири, как у нас часто называют… в некоторых случаях к нему приставляли помощника — кайсякунина; на всякий случай; если, например, самураю не доверяли, не верили, что он сможет вспороть себе живот. Кайсякунин отрубал голову тому, кто должен был вспо-роть свой живот… Тебя, случайно, майор не просил «помочь» ему, если он вдруг не сможет застрелиться сам?

— С ума ты сошёл?! — Храм смотрел на улыбающегося Юрь-ева и не понимал: шутит он или реально работает эту «версию».

— Тогда — что же ты там делал? Может, решил и там вневе-домственный пост охраны организовать?

— Думаю, теперь это актуально, — ответил Храм, — а как ты время так точно определил? Был там с секундомером?

— Делать мне нечего — только шляться по погостам. Наука!.. — Юрьев поднял вверх указательный палец. — Вычисления!

— Там больше ничьих следов не было? — поинтересовался Храм, вспомнив, как Света «на полминутки» выходила из маш-ины по своим «маленьким ветреным» делам. — Органика какая или ещё что?.. Небось, кинологи нашли много интересного?

— Болван ты, Храм! — Юрьев усмехнулся. — Семь лет в пра-

воохранительных органах служишь, а в сказки веришь! Теперь даже первоклашки знают, что собаки-следопыты — только в ки-но бывают. Это ещё в закрытом помещении, где запах может какое-то время сохраняться, собака может поработать. Если — сразу после преступления… А через час-другой — всё, бессиль-на псина даже в помещении. А на открытом пространстве при-кидываешь, сколько запахов?! Собака — теряется… А бегущие «по следу» Мухтары — это кино… Да ещё — в пургу… Не-е-е, это — реальная пурга!.. Фантастика!.. Конечно, есть такой хим-ический состав, которым обрабатывают подоконники и пол под окнами на важнейших складах. Воришка вляпывается в этот со-став и, удирая, оставляет следы, которые держатся достаточно долго — несколько часов. Состав этот имеет запах сучкиной те-чки; поэтому, если не затягивать и прибыть с собакой через кор-откое время после ограбления, можно попробовать найти вори-шку. Но — опять-таки: собака должна быть кобелём… Прикид-ываешь, что́ этот Бобик будет делать с ногами бедного вориш-ки, если всё-таки найдёт его!.. Забудь, Храм, про плюсы киноло-гии… Конечно, собака — тварь опасная, но — у неё есть много слабых мест. Например, сломай ей кисть на лапе — легко делае-тся! — и ей будет уже не до тебя; будет скулить и ныть — жал-оваться. Делай с ней в это время, чего тебе угодно. А если за ру-ку тебя схватит — не пытайся вырвать руку из пасти; наоборот — толкай руку дальше в её глотку, другой рукой башку её при-держивая сзади, чтобы не отступала. Способ двух пальцев для алкашей помнишь? У собаки те же рефлексы. Пихай ей в глотку руку, и псина сама начнёт её выплёвывать… Слушай, заболтал ты меня совсем, дьявол! У меня работы — по горло!..

Так и осталось загадкой: что же Храм делал на кладбище. В любом случае Света не должна была пострадать. Кавалер сам погибнет — даму не выдаст… Следом за майором-криминалис-том друг за другом застрелились три инспектора дорожно-пат-рульной службы… Ко всему прочему в девяносто восьмом году в Самаре сгорело областное Управление внутренних дел… По-жар был — страшный. Управленцы выпрыгивали из окон, выбр-асываемые нестерпимым жаром. Ломали руки, ноги, рёбра; раз-бивались насмерть… Это была трагедия не просто областного масштаба. Скорбила страна…

… Байбуз приехал в Кинель — в гости. Исхудал — не узнать. Немыслимого вида «четвёрка» возраста лет десяти… Сказал, что «власть в государстве поменялась», и теперь он работает на-турально на заводе натурально кузнецом. Ничего удивительно-го: в каждом государстве непременно есть свои минигосударст-ва — территориальные, экономические, теневые и … вообще. В каждом минигосударстве есть свои микрогосударства… Рево-люции происходят — всегда и всюду. Постоянство — лишь по-сле смерти. А так — вечный бой; покой нам только снится… Байбуз приехал занять денег. До получки…

… Однажды, вернувшись в квартиру, которую они снимали с Девушкой-«Вдохновением», Храм обнаружил на кухне в обще-стве своей ненаглядной жизненной музы неизвестную личность мужского пола. Оля Панина была достаточно раскованна… Со-перник?! На вид этому заморышу было лет пятнадцать; кило-граммов сорок, максимум — сорок один.

— Женюсь, познакомься: Серёжа, мой одноклассник. Не виде-ла его уже семь лет. У него проблема: нужно пятьсот рублей.

— Ну, если этого будет достаточно для нашего взаимного сча-стья… Вот, возьми… Тебя до дома проводить? Дойдёшь?

— Я и так уже… дошёл… — сказал паренёк, которого Храм мысленно успел окрестить Наркотиком. — Я после отдам…

— Оказывается, Серёжа на игле сидит, — сказала Оля Пани-на, когда Храм, выпроводив гостя, вернулся на кухню, — уже семь лет. Пришёл сегодня ко мне в магазин, так я не узнала его сразу. Так сильно он изменился.

— Ну — да, — согласился Храм, поцеловал любимую в теме-чко, открыл дверцу холодильника, — раньше Наркотик двухме-тровым блондином был; с голубыми глазами. А теперь усох… У нас в доме пиво есть? Или из пива у нас — только кефир?

— Выпей ряженки, — посоветовала Оля Панина, — в ней, го-ворят, много полезных бактерий. Я пирогов напекла с капустой.

— Ты у меня — не золото! Ценнее — бесценнее! — он при-крыл дверцу холодильника, сел на табуретку, налил в чашку бе-жевую вязкость. — Будешь?

— Я тебя буду. Только попозже… Женюся Егорыч, ты мож-ешь взять Серёжу к себе на работу? Его нужно как-то спасти, вытащить из этой бездны, пока он окончательно не опустился… на дно… Он ведь — очень умный, ты не смотри на то, что он такой невзрачный. В школе он постоянно на олимпиады ездил, места разные там занимал. Постоянно давал мне домашку спи-сывать. А, Жень?

— Надеюсь, хоть ты-то ему не давала? Списывать… У бездны не бывает дна. Ке́м я возьму — такого? Тенью папаши Гамлета?

— Зачем ты так? Ты не знаешь, какой Серёжа хороший. У не-го сейчас — трудный период. Ему помощь нужна.

— Как сказал бы Байбуз: а я кто — «Армия Спасения», что ли? У всех сейчас трудное время. У этого Наркотика трудности, наверное, уже семь лет длятся. Оль, о каком спасении речь, если за эти годы он так ничему и не научился? Семь лет — для него это половина жизни… Тебе не кажется, что на свете слишком много Серёжек развелось? Таныш, Байбуз, Комар, Свист, Сал-ман… Прямо наводнение какое-то… Пирожки изумительные!.. Давай съездим к твоим родителям? В баню хочу…

… Кот Васька, живший у Паниных, был удивительным сущес-твом. Ещё лет шесть назад Нина Степановна сносила Ваську на операцию. Люди вообще считают себя царями природы. А заод-но и судьбовершителями. Ваське эта операция была ни к чему, но Нина Степановна его судьбу решила сама. Кастрированный, Васька стал стремительно набирать вес. Когда Храм вошёл в се-мью Паниных, Васька уже давным-давно сформировался в сви-ноподобное существо, покрытое густой жёсткой шерстью. По дому этот кот-бегемот передвигался по-крокодильи («А кроко-дилы, крокодилы ходят лёжа; Пойди узнай, по чьей вине…»).* Пухлые лапы топали по дереву пола гулко… В субботу Девуш-ка-«Вдохновение» и Храм приехали к Паниным. Нина Степано-вна заранее истопила баню (Геннадий Степанович хозяйствен-ными делами не занимался), но по приезду «гостей» сообщила, что собирается с мужем в гости — по приглашению. Уехали… Попариться Оля Панина любила. А у Храма от жары начинала кружиться голова. Кто родился в Средней Азии?!. Оставив Де-вушку-«Вдохновение» наслаждаться водяным удушьем, Храм ушёл в дом. Кот-бегемот вышагал из своей личной комнаты и, посмотрев на гостя совершенно человеческим взглядом, требо-вательно запищал. Он стоял возле миски, более похожей на не-большой тазик. Голодный!

— Да, дружище, исхудал ты тут. Не кормит тебя хозяйка? По-дожди, сейчас посмотрим, что у нас тут есть…

Храм открыл дверь холодильника, и неуклюжий кот-бегемот тут же продемонстрировал своё родство со свирепыми тиграми и стремительными гепардами, схватив палку колбасы и, ловко обойдя ноги Храма, умчавшись из кухни прочь. Несколько се-кунд Храм думал: что это было? Видимо, именно такие природ-ные выкрутасы и принято называть форс-мажором. Когда прир-ода неожиданно для всех преподносит нечто экстраординарное. Форс-мажорные обстоятельства бывают разные: землетрясение, потоп, сход лавины или селя, извержение вулкана, цунами, кот-бегемот… Главное — всё происходит сравнительно быстро и являет собою потрясающее разорение человечеству… Отправи-вшись следом за ещё висящим в воздухе гулким топотом бегем-отовых шагов, Храм проник в комнату Васьки. Свиноподобный котяра лежал (стоял?) на полу и, глядя на Храма, облизывал нос розовым языком. Колбасы нигде не было. И спрятать такую ув-есистую палку было негде: обстановка комнаты состояла лишь из трёх предметов: пухлого коврика-матраса, на котором кот-бегемот спал, кошачьего туалета-ванночки и наклонной доски, предназначенной для точки когтей. Вряд ли котяра закопал кол-басу в туалетном наполнителе. Доска-когтеточка была здесь во-обще «третьим лишним», поскольку кот-бегемот не нуждался в таких ненужностях, как зарядка или «чистка оружия» для «охо-ты». Храм шагнул к Васькиному «ложу», не очень веря в то, что колбаса может быть под ним. Так и оказалось: под ковриком-матрасом не оказалось ничего. Вот ведь бегемот! Проглот! Со-жрал! Где вы, эксперты из команды «Книги Рекордов Гиннеса», почему не фиксируете это чудо?!. Оглянувшись, Храм обнару-жил исчезновение кота-бегемота… Ёлки-моталки! Метнулся на кухню — и был сбит с ног «боулинговым шаром». Вот так и па-дают «кегли». С грохотом. Только — у кеглей нет языка, матер-иться они не умеют… Поднявшись на ноги, Храм увидел, что дверь холодильника — открыта. Забыл! Забыл прикрыть, отпра-вляясь на «охоту» за бегемотом! А животные — они не проща-ют человеческих ошибок… Прикрыв дверь холодильника, Храм отправился в звериное логово во второй раз. Мозг цепко держал в себе новое правило: двери нужно закрывать. Переступил гра-ницу дверного прохода — закрыл комнатную дверь. Кот-бегем-от, как и три минуты назад, стоял (лежал?) на полу, облизывая нос розовым языком. Храм бросился на живую мягкую игруш-ку. Но Васька вновь проявил свою невероятную ловкость. Теп-ерь он был большим мохнатым мячиком, прыгавшим туда и сю-да и в руки не дававшимся. Всё-таки не мешает иногда делать зарядку; устал кот-бегемот через полторы минуты… Крепко держа рычащего котяру за загривок, другой рукой поддерживая мохнатую тушу снизу, Храм зубами потянул на себя ручку при-крытой комнатной двери… Поставив ошарашенного котяру на передний капот, Храм открыл крышку багажника. Оторвав тя-желенного кота-бегемота от железа, прикрывающего двигатель, Храм обнаружил на капоте немаленькую и очень вонючую лу-жу. Кошачьи — как теперь убедился Храм — очень боятся мет-ровой высоты… Из багажника Храм достал орущего Ваську на «Лебедином» поле. Выпустил ошалевшего от тесной темноты котяру в целый мир. Кот-бегемот испуганно озирался. На всё. Ошарашивает не только ограниченное пространство, но и без-граничное… Вернувшись в дом Паниных, Храм замёл веником следы происшествия… В кресле Геннадия Степановича было действительно удобно. Пульт метнул сигнал; телевизор ожил:

«В горнице моей светло; это от ночной звезды.
Матушка возьмёт ведро, молча принесёт воды…
Дремлет на стене моей ивы кружевная тень;
Завтра у меня под ней будет хлопотливый день…
Буду поливать цветы, думать о своей судьбе;
Буду до ночной звезды лодку мастерить себе…»*

Храм выключил телевизор, подумал: «…Красные цветы мои в садике завяли все… Лодка на речной мели скоро догниёт совс-ем… Не дело, когда песню урезают…» Видимо, это — дело рук бывшего партийца Геннадия Степановича. Не могли в Союзе красные цветы завянуть. И лодки у нас — не гнили. И самолёты — не падали (кроме того, в котором летела футбольная команда «Пахтакор»;* этому самолёту пришлось бухнуться на газетные страницы, потому что «Пахтакор» — не спрячешь просто так, не умолчишь…). И поезда — с рельсов не сходили… Сзади на-кинулись две змеи, обхватили нежно шею. Девушка-«Вдохнове-ние» была распаренная и счастливая:

— Сейчас немножко перекусим. Заодно и Ваську надо покор-мить. Проголодался небось мой маленький-миленький.

— Да я могу и потерпеть, — скромно признался Храм, — тем более — неудобно в чужом доме лазить по холодильникам.

— Да я не про тебя, — уточнила Оля Панина, — это Васенька — проголодался, бедненький. Даже не пищит почему-то…

— Может, сдох? От переедания. Жрал, жрал и — лопнул… Вдр-р-ребезги! Шерстяными лохмотьями — по всему дому!..

— Да ну́ тебя! — Девушка-«Вдохновение» убрала свои ласко-вые руки-змеи с шеи Храма. — Злой ты… Вася! Кис-кис-кис!..

«Только не надо перебивать,
Только не надо переживать.
Может быть, выйдет, а может, — нет
Новая песня вместо штиблет…»*

— Странно, — Оля Панина была растеряна, — Васеньки нет нигде… И колбасы у матери в холодильнике — нет. Чудеса!..

— Бегемот наверняка ушёл на улицу птичек ловить. А Нина Степановна уехала как раз за харчами.

— Васенька — котик домашний; он никогда не был на улице. А у мамы никогда такого не было, чтобы не было в доме колба-сы… Они… куда-то Васю повезли!.. Даже есть что-то расхотел-ось… Давай навестим Власову с её Игорем? Мне плохо…

— Ты у меня не беременная ли случайно? — забеспокоился Храм, чувствуя, как сердце забилось в радостной надежде.

— Нет, — разрушила его надежды Оля Панина, — даже наро-чно. Трудное время — ничего не получается… Старайся!..

… Власовой дома не оказалось. Её преданный «олень» помо-гал по хозяйству родителям своей жены. Нет, Власова была не поддающейся укрощению. Даже семейная жизнь не могла загл-ушить в ней приключенческой страсти. Даже венчание… Тако-ва судьба всех «оленей»: верно ждать. Чего ждать? Не важно… Ждать можно даже ничего. Пенелопа двадцать лет ждала…

— Смотри, Жень… ведь это же… да останови же ты эту свою чёртову машину!!! — Оля Панина выскочила из «тойоты».

Процессия мальчишек лет шести-восьми тащила за хвост-ла-пы-уши кота-бегемота. Храм, остановив машину, вышел, догнал любимую, крепко обнял за плечи. Кот-бегемот не подавал ника-ких признаков жизни. Оля Панина заревела…

… — Петька из шестого класса сказал, что кошки, даже если с двадцатого этажа упадут, не разбиваются, — ответил на вопро-сы Храма один из малолетних представителей «похоронной ко-манды», — а эта кошка — сдохла даже с крыши пятого всего-то. Так орала, пока летела!..

— Это — кот! — сквозь слёзы выдохнула Девушка-«Вдохно-вение», боясь даже посмотреть на любимого дохлого зверя.

— Зато добивать не пришлось, — похвастался гуманностью другой «похоронщик», — а хотели сперва в канаву с водой бро-сить. Только — кошки ведь умеют плавать; пришлось бы доска-ми глушить. А так — без мучений. Раз — и в плюшку…

… — Интересно, — подумала вслух Девушка-«Вдохновение», когда Храм позвал её ужинать, — каким образом Васенька ока-зался в этом районе? Он даже на крыльцо никогда не выходил… Родители… Это они избавились от него… А сказали, что в гос-ти собираются… Женечка, неужели это действительно так про-сто: отнять у живой твари жизнь? Это нечестно…

— Это бывает слишком часто… Прости их… — Храм не уто-чнил, кого именно должна была простить безутешная Оля Па-нина: своих жестоких родителей или пока ещё безжалостных мальчишек; себя Храм в виду не имел. — Они не нарочно.

— Да, — согласилась Девушка-«Вдохновение», — они интуи-тивно… Лучше бы уж они уронили Васю с двадцатого этажа; у него хотя бы был шанс выжить. Что уставился так? Не знаешь, что ли, что у кошки, упавшей с двадцатого этажа, шансов выж-ить больше, чем у той, которая упадёт с пятого? Почему у нас нет высоток?!.

… В понедельник Храм вновь застал дома Наркотика. Оля Па-нина снова попросила полтысячи для одноклассника… Так про-должалось до середины октября… Дальше так продолжаться не могло. В паспортном отделе Храм узнал адрес проживания Нар-котика. Бесплатной информации не бывает. Пришлось отраба-тывать с капитаншей… Час…

… Перед лицом Храма оказалась затянутая в искусственную кожу дверь. Открыла девушка. Войти не предложила:

— У меня сынишка приболел, а Вы ещё бактерий зата́щите… Серёжа! Выйди на минутку! Тут к тебе твой знакомый…

— Здравствуйте! — высокий плотный парень вышел в прихо-жую, передал девушке грудного человечка, снял со своей голо-вы марлевую повязку-«респиратор» и надел её на голову подру-ги, прикрыв нос и рот. — Вы кто? Кажется, мы не знакомы.

— Я ищу Сергея. Он учился в одном классе с Ольгой Панин-ой. Денег мне должен. Сказали, что он здесь живёт.

— Сами видите — нет его здесь, — парень нахмурился, — и не было уже недели полторы. И было бы хорошо, если б его не было здесь больше никогда. Устали мы от него за эти годы… Если у Вас всё, то — всего доброго! — он захлопнул дверь, вло-жив в дверной удар по косяку всё своё отношение к тому замух-рышке, которого разыскивал Храм.

Можно было дождаться нового появления Наркотика в гостях у Девушки-«Вдохновения»; но тот — словно почувствовал не-ладное; к Оле Паниной больше не приходил. В паспортной слу-жбе Храм разузнал ещё один адрес: там проживали родители Наркотика… Дверь отворила пожилая женщина, сказала с ходу:

— Небось, тоже за деньгами пришёл? Нету у меня больше де-нег! Как же вы все замучили! Он брал, с него и получай!..

… Храм вновь поднялся на площадку третьего этажа. Обитая

дерматином дверь открыла ему молодую мамашу. Та сказала:

— Мне мать рассказала, что Вы заходили к ней. Серёжа был здесь — позавчера. Ночевать оставался… Пройдёте? Только — потише, пожалуйста; сынишка спит… Серёжа — муж — уехал в Белоруссию. Он у меня дальнобойщик. А брат — наркоман, которого Вы ищете — словно чувствует, когда Серёжа в рейсе. Я не могу отказать брату в помощи… Чай будете? Я сейчас ва-ренье достану, а Вы пока присаживайтесь. Вам покрепче? Как?.. Брат нас совсем измучил. Назанимал денег у всего Кинеля, а за расплатой — приходят ко мне или к матери. Почему мы долж-ны нести этот крест? За что?.. Сынишка болеет постоянно, а тут ещё — брат… Да вы не обращайте внимания. Просто — сил уже нет терпеть всё это…

… В отделе по борьбе с незаконным оборотом наркотиков Храм разузнал точки, где «обитают» подобные Наркотику «от-бросы» рода человеческого… Дождался (долго ждал; много ве-черов), пока Наркотик выйдет в темноту ночного Кинеля. «Той-ота» притормозила возле Наркотика, Храм потянулся рукой вправо, открыл переднюю дверь. Наркотик пригнул голову, за-глянул внутрь машины.

— Давай-давай, садись. Оля тебя ждёт. Переживает за тебя. Неделю уже не показываешься. Заболел?

— У меня болезнь пожизненная, — Наркотик забрался в салон «тойоты», хлопнул дверью, — выручи тысчонкой, а?

— Может, тебе не деньгами дать, а сразу — дозой? — Храм смотрел серьёзно, без насмешки. — Только — дома не держу…

… На окраине Кинеля была заброшенная стройка. Как везде по стране. Пятиэтажку эту начали строить в последний год со-ветской власти. Следом за Советами, которым взявшиеся из ни-откуда «демократы» так и не дали построить коммунизм, ушли и строители, не достроив дом. Восемь лет пустые оконные глаз-ницы тоскливо смотрели на Кинель… Храм ударил только один раз. Рукоятью пистолета — в висок. Добил лежавшего среди строительных осколков мальчишеским способом: кирпичом по голове. Так и оставил. На окраине много бродячих собак, кото-рые подчищают всё. Одна тревога исчезла. Одной грязью мень-ше… Зато — появилась другая, не ведомая до этого дня… Одна грязь — осталась среди строительного хлама. Новая грязь — вселилась в душу…

11. Эдик.

Сидели за столом в ночном клубе. Оля Панина — в Самаре у Сони. Сидеть дома одному Храму было — тоска. Нет, Наркотик не мерещился и призраками своими не надоедал… За столом в ночном клубе были Вовка («фэ-эс-бэшник») и следователь Эдик со своей «половинкой» — Надей. Гуляли предстоявший развод Эдика и Нади. Событие должно было произойти через три меся-ца. Дурацкий порядок: зачем-то дают — «на поду́мать»! — чет-верть года!.. Если люди твёрдо решили, то зачем и кому это ну-жно — «испытывать» твёрдость их решения?! Собираешься же-ниться? Докажи серьёзность своего намерения — подожди ме-сяц (два, три…). Собираешься разводиться? Тоже доказывай… Идиотизм. И за это ещё пошлину взимают!.. Храм через это уже дважды прошёл. Потому и не спешила Оля Панина окольцевать своего любимого; не настаивала… Заявление о разводе Эдик и Надя подали вчера — в четверг. И решили в пятницу это вели-кое событие в их общей жизни отпраздновать. За столом держа-лись достойно; как истинные муж и жена. Ничто так не даёт по-чувствовать себя настоящим супругом, как осознание того, что в отделе ЗАГС лежит бумажка с просьбой избавить от уз брака.

— У меня к тебе дело есть, — бросил через стол Храму Эдик, — по службе… Дорогая, мы с Евгением отойдём на минутку?

— Но только на минутку! — позволила Надя. — Не забывай, что ты — пока мой муж. А я — твоя законная жена. Пока…

— Надеюсь, в моё отсутствие ты не позволишь Вовке ничего такого? — ответил Эдик жене. — Я пока — ревную…

— Я тоже, — вернула мяч Надя, — не смей мне изменить… Храмов, и давно у вас с ним?

— Всё, всё! — Эдик удержал за руку двинувшегося в сторону Нади Храма. — Перебор, милая, перебор!.. Следи за язычком; мы тут не одни!..

— Как ты живёшь с такой?! — удивился Храм возле барной

стойки. — Я давно вырвал бы ей язык… Слушай, дело есть к те-бе. Я знаю, что ты́ занимаешься этим делом. Нужно что-то при-думать. Ведь можно же что-то придумать?

— Потому я и отозвал тебя, — Эдик перешёл на заговорщиче-ский шёпот, — ведь ты — профессионал. Умеешь отвести все подозрения… От тебя требуется одно: утащи Надюху мою в та-нец, займи её собой… Я тут четырёх девчонок приглядел. Уже, считай, договорился… В общем, берёшь на себя Надюхино вни-мание; мы с Вовкой — увозим девчонок на Вовкину хату; после Вовка приезжает сюда и вырывает тебя из лап этой моей меге-ры. Пусть поищет меня. А мы — оттянемся по полной. За харч — не тревожься, у Вовки на хате всё имеется. Действуй, Храм!

— Так ты что, только об этом хотел со мной поговорить? — Храм знал, что труп Наркотика уже нашли, и расследованием дела занимается Эдик. — У меня к тебе совсем другое дело. По службе реально. Помнишь того убитого нарика на стройке?

— Так, Храм, тормози; давай не будем здесь балясины точить по работе. Знаешь что-то по делу — приходи в отдел, лады̀?..

— Ну, натрепались? — встретила приветствием Надя. — Ми-лый мой, а покружи-ка меня в вальсе, как на нашей свадьбе…

Вовка и Храм начали бильярдную партию в соседнем зале. По зелёному сукну бегали белые шары, иногда падая в лузы. Бока-лы с коктейлем причудливого названия стояли прямо на широ-коспинных бортах бильярдного стола. Партия не шла.

— Вовка, дело есть к тебе, — начал издалека Храм, мучимый своей тревогой, — нужна твоя помощь. Мне. Лично.

— Приходи в понедельник, поговорим спокойно, без суеты. Не здесь же о серьёзных вещах трепаться…

Храм успокоил себя тем, что наживку он всё-таки забросил. Подождать до понедельника, а там уже… В самом деле: не на отдыхе же «грузить» своими откровениями уставших за трудо-вую неделю веселящихся людей. Поймав на себе взгляд Эдика, Храм пошёл в атаку и перехватил у него Надю. Та сперва воз-мутилась: «Как это так?! Даже не спросил разрешения у моего мужа!» Но Храм крепко прижал к себе временно замужнюю же-

нщину, и спустя куплет Надя зашептала ему в ухо — нежно:

— Мой ревнивец сейчас наверняка будет накачиваться, пока меня нет рядом. Два танца ещё потерпим, а там он — вырубит-ся. Ты на машине?.. Отлично! Как только мой перестанет след-ить за мной, мы с тобой удерём. Есть квартира?.. Отлично!..

Храм кружил, руками наслаждаясь приближённым к нему те-лом и удивляясь: можно, оказывается, ревновать и изменять. Причём — делать оба этих действия одновременно. Причём — взаимно… Вот Эдик и Вовка пропали. Обстоятельство это толь-ко обрадовало Надю: «Идём скорее!..» Впервые за полтора года Храм отважился привести в съёмную квартиру (где витал дух страсти только единственной женщины) другую…

… — Храмов, это кто? — Девушка-«Вдохновение» появилась в самый неподходящий момент. — Храмов? Ты? Изменяешь? Мне?!. Здесь?!.

Надя вылетела вон из квартиры и одевалась в вышвырнутые одежды уже на лестничной площадке… Оля Панина несколько минут висела на шее Храма. Ревела… Это очень больно — ког-да любимый предаёт. Это в миллионы раз больнее ножа, вгоня-емого в твою спину материнской рукой… Любовь прощает всё; даже измену. Но — это так больно: прощать… Девушка-«Вдох-новение» убрала руки с шеи Храма. Собрала с кровати всё пос-тельное бельё, связала в простыню-узел и понесла на улицу. Выбрасывать…

— Никогда не смей… изменять мне… — Оля Панина опроки-нула в себя стопку настойки. — Иначе я… я тебя…

Её рука ухватила за горлышко стоявшую на кухонном столе бутылку, ноги выпрямились, подняв свою хозяйку со стула. Бу-тылка ударила Храма по лицу. Второй удар был по столу. Брыз-нули стеклянные осколки, перемешанные с остатками кроваво-красной настойки. Правой рукой Храм попытался отстранить от себя взбесившуюся фурию, но третий взмах — «розочкой» — рассёк ему предплечье. Четвёртый удар пришёл к Храму снизу в левую часть нижней челюсти; пальцы руки Оли разжались, «розочка» со звоном упала вниз. Обливаясь кровью любимого, Девушка-«Вдохновение» потащила Храма прочь из кухни. В ко-мнату. Из предплечья хлестала кровь… Когда приехала «скорая помощь», Храм был уже без сознания… Пришёл в себя он через несколько часов. Нос ему поправили, рваные раны на руке и ли-це зашили. Врачи удивлялись: так повезло!.. и на руке порез — не слишком глубокий; и челюсть — спасла от гибели, ещё чуть в сторону и — здравствуйте, Небеса!.. Какая-то незнакомая (но-венькая!..) девушка-следователь пытала Храма в больничной палате, зачитывала «признательные показания Паниной Ольги Геннадьевны…» Храма от Олиных признаний — передёрнуло.

— Послушай, милая, — сказал Храм молоденькой милиционе-рше, старавшейся держать себя «по-взрослому» и от этого ещё больше похожей на наивную маленькую девчушку, — ты сама-то в эту признательную дребедень веришь? Ты сама когда-ниб-удь пробовала драться с мужиком? Да Оля просто физически не смогла бы со мной сотворить такого! А ты мне — «Панина Оль-га Геннадьевна»!.. Какая она «Геннадьевна»?! Что́ ей — пятьде-сят лет, что ли?.. Давай, голубушка, записывай мои показания. Как дело было… Оля была в Самаре. У меня в гостях были два мужика. Не местные… Я отвёз Панину в Самару; на обратном пути подобрал двух попутчиков. Они в Казахстан шествовали… А? Ну, да — пешком шли. Зачем? Это ты у них спросишь, когда будешь их опрашивать. Когда найдёшь. Если найдёшь. Так во́т, зашли ко мне. Сидели на кухне, выпивали. Затем зацепились с ними; за что — не могу точно сказать; слово за́ слово — один ударил меня. Я — в ответ. И — началось… Когда Оля явилась — в какой день, в каком часу — не знаю… Да ты сама понимать должна: девушка живёт со мной душа в душу полтора года, лю-бит меня — не поймёшь ты, ка́к она меня любит, и вдруг — … Да ты пойми, включи мозги: у неё безвыходное положение бы-ло, когда она тебе вот эту признательную писульку дала! Если бы я кони двинул, весь спрос был бы с неё! Вот она и… «приз-налась чистосердечно», чтобы поменьше получить, понимаешь? Я ведь сам — твой коллега; много чему Олю научил; как в как-ой ситуации верно себя вести. Выхода у неё другого не было… Вы ж — бабы — создания неглупые, умеете на пару ходов впе-рёд смотреть. Вот только — не знала Оля о том, что я — выкар-абкаюсь с того света. Хотела бы она меня убить — стала бы вы-зывать «скорую», ответь мне?.. Вот и я про то… Послушай, ми-лая, ведь ты сама понимаешь, что сейчас в этом деле только моѝ показания — самые тяжеловесные, самые важные для тебя; не производные, а — из первых рук. Ты ведь сама понимаешь, что мои показания перевесят любые показания всех, кого бы ты ни опросила, сколько бы этих второстепенных бумажек не было… Я — пострадавший. Та́к что, ищи двух мужиков. Один — высо-кий блондин; другой — брюнет с меня ростом. У того, который с меня ростом, есть особая примета: гематома под левым глаз-ом. Это я ему двинул… А лучше всего, милая, прекрати произ-водство по этому материалу; всё равно не найдёшь ты тех муж-иков; если они уже в Казахстане — тем паче… Закрывай матер-иал; я никуда никаких жалоб писать не буду. Понимаешь?.. Ну, кто́ сейчас для тебя первый начальник?.. Скажи мне. Я позвоню ему из приёмного отделения, поговорю с ним, чтобы он тебя ус-покоил в отношении этого материала… Всё будет хорошо…

… Из больничного стационара Храма выписали через полтора месяца, в середине декабря. Сел он за руль своей «тойоты» и ед-ва не расплакался.

«Вот и осталось лишь снять усталость.
И этот вечер мне душу лечит…
О-о-о-о, зеленоглазое такси,
О-о-о-о, притормози, притормози;
О-о-о-о, и отвези меня туда,
О-о-о-о, где будут рады мне всегда… Всегда…

Там и не спросят, где меня носит;
Там — я-то знаю! — всё понимают…
О-о-о-о, зеленоглазое такси,
О-о-о-о, притормози, притормози;
О-о-о-о, ты отвези меня туда,
О-о-о-о, где будут рады мне всегда… Всегда…»*

Ленка Власова, раскинув руки в стороны, «поймала» машину Храма. Захлопнула дверцу, сказала:

— Ты что делаешь в Кинеле? Ты не знаешь, что тебя из мент-овского управления разыскивают? Храмов, тебе надо бежать…

Высадив Мурзилку возле её дома и пожелав ей и её мужу Иго-рю счастья в личной жизни, Храм поехал к Паниным, надеясь на то, что Оля именно там… Нина Степановна появлению Хра-ма обрадовалась. Собрала на стол. Налила гостю и себе «Пше-ничной».

— Ты, Женя, на дочку мою зла не держи, — сказала «тёща» после первой стопки, — любит она тебя — безумно. Ну — не сдержалась она после выпитого. Женщины — личности творче-ские, мнительные… Мало ли, чего нам может нафантазировать-ся… Представь, что́ она с тобой сделала бы, если ты дал бы ей повод!.. Давай ещё выпьем… Вся в меня. Вся в меня… Кровин-очка… Я ведь тоже — вспыльчивая. Видел у Оленьки на спине шрам? Я… Ножом… Из ревности…

Привидением в кухню вошёл Геннадий Степанович, смахнул с тарелки две пластинки ветчины и так же молча испарился.

— А у нас Васька пропал, — продолжала Нина Степановна, — кстати, в тот день, когда вы с Оленькой в последний раз при-езжали в бане попариться. Что ж вы тогда не сказали, что вам колбаса нужна? Я прихватила бы… Женечка, вы с Оленькой расписываться не собираетесь? Пора уже и о моих внуках поду-мать. Гене-то всё равно, а вот мне — хочется…

Столько простоты было в этой «солидной женщине». Обыч-ной бабской простоты. Все самые солидные начальницы — обычные бабы в первую очередь… Оказалось, Оля Панина так и жила отдельно от родителей. Одиноко…

… — Женечка, — Девушка-«Вдохновение» набросила на него свои объятия, лишь только Храм захлопнул входную дверь, — любимый! Ты не представляешь, что́ здесь творилось! Эта дев-чонка с погонами заставила меня писать, что я ничего не знаю о том, что я тут с тобой сделала!.. Дала почитать твой рассказ; а я смотрю: почерк — не твой. И только в конце твоя подпись… За-чем ты ей наврал? Ты меня любишь, да? Ты даже после всего этого… меня всё-таки любишь?.. Женюська, ты… мой рыцарь!..

… Храм вышел за сигаретами. Оля Панина смотрела в окно: Храм пересёк улицу, прошёл немного влево и исчез в проходе за открытой дверью магазина; минуту спустя он вышел из мага-зина и пошёл обратно; вот он посмотрел на окно их съёмного жилья, увидел её, улыбнулся; какая-то зелёная «шестёрка», про-ехавшая мимо, вдруг попятилась назад; открылась дверь; Храм что-то сказал кому-то (сидящему в машине; из окна не видно — кто там), снова жадно, словно хотел напиться вволю, посмотрел на свою любимую и… сел в машину… И уехал… Он от неё уе-хал… Он так легко уехал от неё…

… Храм вышел из магазина как раз в тот момент, когда мимо него — слева направо — проплыла зелёная «шестёрка» Вовки. Храм почувствовал, как сердце его сжалось в комок; он посмот-рел на окна квартиры, где уже более полутора лет он жил в Эде-ме — с Девушкой-«Вдохновением». Оля Панина смотрела на него из окна, и Храм улыбнулся ей. Вдруг сзади его нагнала за-дним ходом зелёная «шестёрка». Открылась задняя дверь.

— Женёк, — сказал Михайлов, сидевший за спиной рулевого-Вовки, — поехали, наверное… Мы тебя обыскались уже…

— Хотели бы — давным-давно нашли… — сказал Храм, ещё раз посмотрел на Девушку-«Вдохновение» и сел в машину.

— Не встретился бы ты нам сам, — бросил через плечо Вов-ка-«фэ-эс-бэшник», — мы искали бы тебя сто лет. Ты понял, да?

— Мы же знали, что ты в больнице, — добавил Михайлов, — но ждали, пока тебя выпишут; не ходили туда по твою душу по твоему делу наркоманскому. Думали, что ты… Надеялись… Ты чего не свалил из Кинеля, Женёк?

— Куда? — обречённо выдохнул Храм. — От любви? И жить на что? И — где? Я наверняка уже во всероссийский заявлен?

— Заявлен, — подтвердил Вовка, — но если сидел бы дома, не попадался нам на глаза, мы искали бы тебя всю твою остав-шуюся жизнь. А теперь — извини, братан… Тебя и нас в одной точке в одно время вся улица видела. Слишком много свидете-лей. Каждый второй — «дятел»; им без разницы, на кого «долб-ить», на тебя ли, на нас… А нам, Жень, не нужны проблемы по службе из-за чьих-то прилюдных походов по магазинам и ано-нимок дятельных; мы должны се́мьи свои кормить… Ты сам ви-новат в своих постоянных глупостях…

… В кабинете Эдик сидел за столом и смотрел на стоявшего перед ним Храма безжалостным взглядом следователя.

— Присаживайся, Жень, — предложил следователь, давая по-нять, что от знакомства он не отрекается, — разговор у нас с то-бой будет долгий и неприятный… Чего тебе, идиоту, дома не сиделось? Героя из себя строишь?.. Ладно… Выпьешь?

— Нальёшь — выпью, — сказал Храм, глядя в уставшие глаза Эдика, — у меня в камере этой радости нет.

— Налью. Немного… — Эдик потянул выдвижной ящик сто-ла, достал бутылку и стакан, спавшие на боку, поставил стакан на стол, наполнил. — Это тебе первая серия. От Комара… В об-щем, так, Женёк, я тебе сразу скажу: на поддержку с нашей сто-роны не надейся. Усёк? В отделе все называют тебя «оборотн-ем». Знаешь, кто́ вёл дело? ОБУшники; управский отдел по бо-рьбе с убийствами… Твоё дело; твоё… Ты об э́том хотел тогда — в клубе — сказать мне? Что это ты́ того ушлёпка грохнул?.. Надо было говорить, дурак, не ждать. Осталось бы это дело у нас в отделе — я чего-нибудь придумал бы. Сам знаешь, всё ре-шается. А ты — не сказал. А я — этого «глухаря» в управу спи-хнул; вместе со всеми экспертизами, которые на то время были в деле; Юрьев — ты же знаешь — исследователь высшего клас-са… Извини, но кто ж знал, что этот «глухарь» — твоё произве-дение бестолкового искусства?.. ОБУшники сами работали по тому материалу. И по экспертизам, и по свидетелям… Короче, накопали они на тебя свидетельских показаний от матери того наркомана. Приходил ты к ней; искал его; идиот… Сестра его говорит, что знать не знает тебя. По крайней мере, по фотке тво-ей она признавать тебя не захотела. На очной ставке, надеюсь, тоже не признает. Девчонка — молодчина. Ты ведь её от мучи-теля избавил, понять можно. Да и не только её. У неё — своя се-мья, ребёнок маленький; не до наркоманов. А мать — смерти сына тебе никогда не простит, на это и рассчитывай… Экспер-тизы Юрьев творил. Та́к что, за отличную работу по выявлению преступника по органическим образцам можешь его́ поблагода-рить. Такой среднеазиатской органики в Кинеле больше нет ни у кого. И ствол надо почаще чистить. Особенно рукоять… Да если бы Юрьев только знал, что это — ты́ наоставлял после се-бя столько «следов»!.. Он сам теперь — в а́уе от всего… Коро-че, Женёк, из пяти статей три я отмету — стопроцентно. Поста-раюсь. Но две — извини… Мне на управление тявкать — не по зубам… Да и, знаешь, ты ведь сам виноват. Рано или поздно это по-любому должно было произойти. Оглянись назад. Видишь, сколько раз ты уже должен был быть по другую сторону забо-ра? Кто знает, может, это ещё и к лучшему для тебя… Полу-чишь восьмёрочку, как Салман, и лет через шесть будешь уже дома; а то и раньше…

— Шесть лет — это целая жизнь, — Храм посмотрел на пус-той стакан; Эдик вновь наполнил его, — не-е, больше не надо.

— А больше и не будет, — успокоил Эдик, — это тебе от Тан-ыша. И — довесочек остался — от меня. Больше у тебя друзей с милицейскими погонами не осталось; и все мы трое — не в ми-нистерских креслах торчим, не обессудь… Чего тебе, Женёк, не жилось спокойно, как все живут? Я понимаю — моя Надюха ду-ра-дурой… Кстати, замучился считать дни до развода; ещё до-льше месяца!.. Но у тебя — такие жёны!.. Такие девочки!.. Заж-рался ты… Давай, допивай…

— Значит, вторая часть… И что, на первую никак нельзя пере-бить? Ведь обычное же убийство; труп — один. Может…

— Нет, не может, — возразил Эдик, превратившись в строго-го следователя, — управа велела разрабатывать по второй части — из хулиганских побуждений. Все шляпные статейки я отме-ту́, но часть переквалифицировать… прости, нет…

12. «Пыжик».*

Девушка-«Вдохновение» писала Храму письма и привозила передачки в Самарский централ. Не забывала одноклассника и Лена Ефимова. Самым неожиданным стало то, что напомнила о себе Лариса — вторая жена Храма. Истину говорят: друзья по-знаются в беде. Эдик, как и обещал, отвёл три «несерьёзные» статьи. По расчётам адвоката, Храму грозила «восьмёрочка». В самом худшем случае — «червончик». Десять лет — вечность! Это ведь целых пять армейских сроков!..

… Дверь камеры открылась, вошёл здоровяк, дверь закрылась. Это был Паша Королёв.

— Пашка? — Храм поднялся со шконки,* подошёл к земляку-

кинельчанину. — Ты-то как здесь оказался? По какой?

— Сто пять-два, — ответил устало Паша, — твой шконарь? Присядем? Ноги гудят… Только что с кинельских Понтонов…

— Ты ведь в ОМОН хотел переводиться, — Храм снял с кру-жки самодельную крышку, — и — заехал… Давай-ка — чайку́.

— Перевестись в ОМОН не проблема. Стёпа помог. Четыре месяца всего-то и прослужил там. И — вот… Пэ-жэ* будет…

— Плюнь, чего несёшь-то!.. — Храм почувствовал, как все, кто в камере не спал, посмотрели на Пашу: «Неужто «пыжик» заехал?..»*

— Если б знать, что это поможет, — Паша, прищурившись, шумно отхлебнул из обжигающей кружки, — всё оплевал бы!..

… В милицию Паша Королёв устроился по протекции ушедш-его из отдела Храма. Образование у Паши было самое среднее, потому звёздочки ему не светили. Правда, армейское звание се-ржанта сохранилось и в «органах». Начинал Паша «гортоповц-ем». Инструктор-напарник — паренёк среднего роста — привёл Пашу в одно из молодёжных общежитий. Вахтёр — бабулька в возрасте, выраженном явно трёхзначным числом, — тут же на-жаловалась на «фулюганов-бесстыдников».

— Ну, Петровы пусть шумят, — сделал выводы Пашин напар-ник, бывавший в сём «злачном месте» не впервые, — время по-ка позволяет; тем более — муж да жена, дело семейное… Гав-риленко на тромбоне тоже пусть дудит; а-то — мы ему запрет-им играть, а он после — гением окажется, растрезвонит по всем газетам всего мира, как наши о́рганы его прижимали…

— Не, не, братан, — заметил напарнику Паша, — ты как-то неправильно служишь… Мать, ка́к тут у тебя в плане порядка?

— Какой порядок?! — «божий одуванчик» всплеснула рука-ми. — Беспорядок сплошь! Петровы в триста втором — шумят!

— О! — Паша поднял вверх указательный палец правой руки. — Ты слышал? — посмотрел на напарника. — Поступил сиг-нал! Та-ак, отправляемся на восстановление общественного по-рядка! — и он подтолкнул напарника к лестнице…

На третьем этаже в триста второй комнате гремели громы. Дверь оказалась запертой. «Терминатор»-Паша пнул ногой, и дверь повалилась внутрь комнаты — вместе с петлями и торча-щим язычком запертого замка. Муж-Петров держал в кулаке шевелюру своей жены. «Терминатор» прошагал по лежащей на полу двери и схватил Петрова рукой за волосы.

— Вот видишь, мужчина, — сказал Паша завопившему Петр-ову, — это всё-таки больно. И женщине тоже больно; она — то-же человек… Отпусти её; давай — поскандаль лучше со мной. На равных — как мужчина с мужчиной… Отпусти её… Вот так… Иди сюда, — «Терминатор» подтолкнул Петрова к окну, одной рукой прихватил хозяина комнатушки за шиворот, чтобы тот не сбежал, другой — распахнул створки окна, — а ну-ка! — он, пригнувшись, схватился руками за лодыжки мужичка, и вот уже бедолага-скандалист висит в воздухе улицы головой вниз. — Обещай мне, что больше не будешь так делать.

Петров молчал. «Терминатор» разжал пальцы левой руки; Пе-тров повис на одной ноге и заорал: «А-а-а-а!..»

— Ну вот… Умничка, — сказал «Терминатор», — будем счи-тать, что ты сказал «да-а-а!» В следующий раз не выговоришь хотя бы одну букву — будешь договаривать на земле. Но, наде-юсь, следующего раза уже не будет, да?

Петров согласно кивнул; поставленный на пол своей комнаты, он ещё долго не мог понять: это была шутка такая или — что?.. Любопытные глазели в дверном проёме. «Терминатор» сказал:

— Вот так; хорошо, когда спокойно… Я, пожалуй, буду при-ходить к вам почаще. Глядишь — нау́читесь жить в мире… Ну? — он повернулся в сторону двери, посмотрел на любопытных. — Где тут у вас ещё нарушители общественного порядка?..

… За неделю скандальное общежитие превратилось в общеж-итие образцовое… В девяносто третьем году Паша женился на своей бывшей однокласснице Оксане. От бабушки Оксане дост-алась в наследство небольшая двухкомнатная квартира в самом центре Кинеля… В девяносто четвёртом году родился сын Ван-ечка. Паша откровенно завидовал Свисту, Храму, Салману, Ко-мару… Всем… Почему у кого-то (кто, в общем-то, ничем и не занимается, ничего не делает) есть всё, а у кого-то (кто стремит-ся к нормальному достатку, прилагает все силы по службе) — нет ничего? Несправедливость правит миром… И Паша отправ-ился в Чечню. Оксана отговаривала мужа от безумного поступ-ка, напоминала о сыне, которому не было ещё и двух лет… Но Паша всё-таки поехал в Чечню… От пуль за спинами товарищ-ей не прятался… Вернулся домой с боевыми деньгами. Что-то потратили на ребёнка, что-то — положили на банковский счёт. Ещё два раза Паша ездил в чеченские командировки. Так уж по-лучалось, что денег всё равно не хватало. В серванте в двух ко-робочках прятались от чужих глаз бесстрашием и кровью заслу-женные Орден Мужества и медаль «За Отвагу». Только ведь — награды не продашь за приличные деньги. Мужество и Отвага цены не имеют. Бесценны они. То есть — не стоят ничего… В девяносто девятом году Паша наконец-то обзавёлся собствен-ными «колёсами». Это была старенькая «двойка» выпуска детс-ких лет Паши. На большее у Паши не было денег. И как это другие умеют… «крутиться»?! Вот взять хотя бы Храма. В Чеч-не — не был; жён — меняет, как перчатки; на «тойоте» ездит — «скромненько» так; вообще — позволяет себе всё, что захочет. Да одних любовниц у Храма — не счесть… И, умудрившись на-делать детей, умудряется Храм жить свободно. И ведь знают де-вчонки о Храме всё; всю его подноготную ведают. И всё равно — не оторвёшь от этого «грешника» девчонок… Зависть Паши была черна…

— Оксан, давай квартиру продадим? — предложил однажды Паша жене. — Возьмём нормальную иномарку. Со временем и на квартиру накопим. Не по-людски как-то получается: даже ря-довые «гортоповцы» у нас не меньше «семёрки» имеют, а «звё-зды»* — все на иномарках… Один я, как белая ворона, на этой руине пятнадцатилетней давности езжу.

— Пашенька, зато у тебя совесть чиста, — Оксана поцеловала мужа в макушку головы и вернулась к плите, где у неё шипели на сковороде котлеты, — тебя никогда не посадят в тюрьму. Ты просто давно не смотрел телевизор. В последнее время по стра-не столько милиционеров-«оборотней» поймали — ужас. Взято-чники, вымогатели; даже насильники и убийцы… Храмов со Свистовым «Орфей» держат, а ты не заду́… Ой! — она отстра-нилась от плиты, присела, повернула ручку, убавив газ, и масло стало постреливать не так интенсивно. — Так во́т, я говорю, — она поднялась в полный рост и принялась лопаточкой перевора-чивать котлеты, — ты не задумывался, на какие шиши́ они дер-жат своё заведение?.. Когда-нибудь налоговики и до них добе-рутся… А ты у меня — самый-самый честный и любимый, да?

— Мам, — в кухню вошёл пятилетний Ванечка, — дай мне сто тыщ миллионов котлет. Мне надо армию накормить.

— Сто тыщ миллионов? — Оксана перевернула последнюю котлету, отложила лопатку в сторону, обмахнула передником кисти рук и присела на корточки перед сыном, чтобы стать с ним одного роста и видеть его глаза. — А ты покажешь мне свою армию? Или девчонкам нельзя смотреть на твой тайный народ? Обещаю: я никому-никому ничего не скажу.

— Ладно, — подумав несколько секунд, решился Ванечка, — я покажу тебе моих солдатиков. Только — ты мне обещала…

— Конечно — никому-никому! — Оксана приложила к своим губам указательный палец, поднялась в полный рост…

Паша слышал, как заговорщически перешёптывались в детск-ой мать и сын. Парад армии был секретным, его никто не долж-ен был видеть… Может, это и есть счастье, когда в семье — лад и мир. Когда парады солдатиков таинственны и незаметны… Ванечка никогда не задавал отцу глупых вопросов вроде «А по-чему у Петьки Сорвина папа на такой большой машине ездит?» или «А когда мне новые сандалики купите? а-то мне эти уже не лезут…» Ванечка рос мальчиком безропотным и терпеливым, неплаксивым и необидчивым. Возможно, это было из-за того, что он видел и понимал, что его мама тоже отказывает себе во многом. Обмануть ребёнка по-настоящему — не просто трудно, а — невозможно… Съедай каждый день яблоко — и никакие болячки к тебе не пристанут. Старая верная истина. Поэтому, как бы туго не были затянуты пояса Паши и Оксаны, Ванечка каждый день грыз яблоко. Однажды, вернувшись домой, Оксана помыла купленное в магазине яблоко и вручила его Ванечке. Сын тут же убежал в свою детскую. Паша прикрыл за собой ку-

хонную дверь и… разразился громом:

— У меня на бензин денег нет!.. Я целый день не жравши, по-тому что даже батон взять не на что! А ты — всё яблочки свои!

— Не кричи на меня, Пашенька. Пожалуйста. Ты — взрослый; можешь и без бензина обойтись. А Ванечке витамины нужны…

— Ремня ему надо хорошего! — разразился Паша новым раск-атом. — Избаловала ты его совсем! Маменькин сынок растёт!..

Маленькая ручонка негромко, но требовательно застучала в стекло прикрытой кухонной двери. Паша распахнул дверь.

— Папа, — рука Ванечки держала надкусанное яблоко и была протянута вверх, к отцу, — не надо на маму кричать; ну, пожал-уйста. Ты не кушал. На — яблоко. Я не хочу… Правда-правда… Не кричи на маму, а-то она плакать будет. Я не хочу, чтобы ма-ма плакала… — Ванечка шагнул вперёд, потянулся к столу, по-ложил на него яблоко, запрокинул русоволосую голо́вушку, по-смотрел вверх, в гневные глаза отца. — Только — я два раза от-кусить успел. А так оно целое…

— Возьми и доешь, — Паша почувствовал, как ему стыдно, — мама всё-таки тебе́ его купила. А я потерплю.

— Я не хочу, — твёрдо заявил Ванечка, — а ты не терпи, ты кушай, пап. И я не только мамин сынок. У меня ещё и ты есть. А ремня мне не надо, ладно? Пожалуйста. Честно-честно: я ни-чего плохого не сделал… Мама, пошли со мной…

Оксана подтянулась на носочках, поцеловала пристыжённого ребёнком мужа, приняла в руку протянутую ручку сына… Паша опустился на табуретку. Покрутил в руке надкусанное яблоко. Откусил. И таким горьким оно показалось… Нужно что-то мен-ять в своём сознании. Возможно, это всё война… Это ведь толь-ко в газетах пишут про «реабилитационные центры». Да кто из фронтовиков проходит «реабилитацию»?!. Так она — война — и живёт в душе, сколько не реабилитируйся… Паша нашёл объ-явление: «Группа подготовки родителей для жизни с детьми». Как же это точно напечатано: не ребёнок должен привыкать к жизни с родителями, а — наоборот. На занятия Паша приходил один, чем удивлял остальных родителей, являвшихся па́рами.

— Поговорим сегодня о роли отца в процессе воспитания ре-бёнка, — сказала на третьем занятии женщина-ведущая, — пос-кольку, как я вижу, это многих из вас интересует. Детишки рас-тут без поведенческих комплексов только у тех отцов, которые сами не испытывают проблем в общении; например, если у отца много друзей. Вообще, участие в судьбе своего ребёнка — это похвально, это — прекрасно. Но нужно помнить, что ребёнка нельзя лишать права на тайны и секреты, даже если это будут секреты от собственных родителей. Вообще, роль отца во мног-ом сложнее роли матери. В самом раннем младенчестве и детст-ве на первом плане стоят физиологические вопросы; такие, как еда, сон, туалет, возня с игрушками… Конечно, со всем этим мама может справиться и сама. Но вот когда ребёнок начинает взрослеть, и речь заходит уже о социальной адаптации в окруж-ающем мире, без мужского участия в воспитании не обойтись. Отец должен стать примером. И быть примером достойным. И наказывать ребёнка — тоже нужно уметь. Наказание должно со-ответствовать преступлению, а не преступнику. Многие родите-ли поступают наоборот, придерживаясь глупого правила: дети бывают двух категорий — наши и невоспитанные. Не забывай-те: ребёнок может делать всё, что хочет; пусть наслаждается, пока маленький; пусть познаёт мир. Наказание не может быть безадресным. Задача наказания — не отомстить ребёнку за пло-хой — с вашей точки зрения — поступок, а дать понять ребён-ку, что он поступил неправильно и что ему нужно учиться пред-видеть последствия любых своих действий. При этом ребёнок должен знать, что наказание никак не влияет на ваши с ним да-льнейшие отношения, и вы по-прежнему его любите. Как у нас отцы обычно наказывают детей? Ремнём. Ремень — друг наше-го российского детства. Но разве можно что-то вложить в голо-ву через совсем другой конец позвоночника? Конечно — нет. Нужно уметь беседовать с ребёнком, а не пороть его. А как с ре-бёнком беседовать? Ребёнок ниже ростом, и если, например, от-ец будет нависать над ним, то тот будет мечтать об одном: как бы поскорее вырасти, чтобы не нависали тут всякие. В итоге — все слова пройдут мимо ушей. Та́к что, нужно не полениться присесть на корточки и побеседовать с ребёнком, как говорится, на равных, на одном этаже общения. Знайте: ребёнок слушает любого взрослого, только если смотрит в глаза. Во всех осталь-ных случаях он просто рассматривает трещины на половицах или — если на улице — оценивает чистоту своих сандалий или подыскивает взглядом неподалёку перспективную лужу поглуб-же. Поэтому — любыми средствами нужно добиться взаимного визуального контакта. И ещё отцу необходимо поработать над своим голосом. Голос должен быть строгим, но при этом спок-ойным и убедительным. Орать на ребёнка точно не стоит. Лиш-нее. Родители и так являются для ребёнка авторитетами — хотя бы в силу своего возраста. Поэтому — нет необходимости по-вышать голос для того, чтобы изложить свою позицию. Для пу-щей же убедительности, к примеру, можно положить руку на плечо ребёнка… Теперь давайте подумаем: а сколько простран-ства должен иметь ребёнок в своём распоряжении? Раз он поз-наёт мир — дайте ему возможность не быть ограниченным сте-нками «манежа». По крайней мере, в квартире обязательно дол-жна быть детская комната. И в своей комнате ребёнок вправе жить так вольно, как ему хочется. И убирать свою комнату ре-бёнок должен сам. Задача родителей — отца в первую очередь — обеспечить безопасность комнаты и полноту её интересными и полезными для развития игрушками. Иногда на занятиях я ви-жу отдельных родителей: папу либо маму. Это — отдельная те-ма. Конечно, дети любящих друг друга родителей — самые сча-стливые дети. Но пары, которые умудряются разойтись без ска-ндала и сохранить нормальные отношения между собой, могут воспитывать своих детей не хуже полных пар. Очень часто от-цы, не живущие с ребёнком, принимают в его воспитании гораз-до большее участие, нежели женатики, живущие со своими де-тьми. В любом случае — отец обязан во всём помогать матери своего ребёнка. Воспитывая ребёнка, родители должны жить душа в душу, а не как всего лишь… м-м… «хорошие друзья». И нельзя спорить постоянно по поводу воспитания ребёнка. Вос-питывать надо общими усилиями в одном-едином семейном ми-ре. Весь дом — одна большая игровая комната, ваш общий мир. Для ребёнка такое понятие, как «время, проведённое с пользой» равноценно понятию «как можно больше времени вместе». И не важно — чем заниматься. Важно — вместе… Если отец не по-глядывает то и дело на часы и не убегает куда-нибудь по своим «взрослым делам» в середине представления с клоунами или парада с солдатиками, то — ребёнок будет счастлив. Кстати, разнообразные секции и кружки — это не самый лучший вари-ант для проведения ребёнком времени. Спонтанность, а не расп-исание по секундам — вот настоящая жизнь!.. И не нужно брать на себя работу школьных учителей; их этому в университетах учат… А вот настоя́щие мужские занятия, ну, скажем, рыбалка, возня с велосипедом, самодельным луком со стрелами, запуска-ние воздушного змея — это да! Это — занятие для отца! Надо обучать ребёнка в процессе совме́стной игры…

… Паша ехал домой на своей трухлявой «двойке» и думал о том, какой он бестолковый отец. Жена, оказывается, разбирает-ся в Ванечкином воспитании куда больше, куда лучше. А как обустроить маленькую комнату? На что? Можно годик-другой перекантоваться у родителей Оксаны. У них — пятикомнатная квартира; а сами они — из Самары почти не вылезают; так — приезжают на выходные, пыль с мебельной стенки смахнуть…

… Оксана укладывала сынишку спать. На ночь рассказывала малышу какую-нибудь сказку… Паша сидел за кухонным стол-ом, изучая васильки, украшавшие ободок тарелки; раньше как-то не замечал, что на тарелке (оказывается) есть васильки… Во-шла Оксана, сразу направилась к мойке: посуды накопилось…

— Оксан, давай продадим квартиру… — Паша посмотрел на спину жены, куда спадали волны золотых волос.

— Ты опять начинаешь? — даже не оглянулась, полагая, что мытьё посуды — занятие куда более нужное, чем беседа о глу-постях. — Предлагаешь нам жить на улице? Дождись хотя бы лета. Январь на дворе, Паш…

— То есть, ты… не против? — Паша понял слова жены по-своему. — Зачем ждать лета, Оксан? У твоих родителей есть квартира; мы можем жить в ней. Я сделаю для Ваньки детскую комнату. И машину купим.

— А-а-а, понятно… С этого надо было начинать. Пашенька, у тебя голова набита опилками, как у Винни Пуха. Мы ничего не будем продавать. А родители — они и так подарили нам вот эту квартиру. Проживём уж как-нибудь. Другие и этого не имеют. Лучше подумал бы о том, что продать можно — твою колыма-гу, вот что.

— На чём я буду ездить на службу?! — возмутился Паша. — Давай продадим эту квартиру, возьмём иномарку…

— Королёв, ты — маньяк. Думаешь только о себе. Мы ничего не будем продавать. Не нравится так жить — уходи…

Слова ударили Пашу прямо в голову, выстрелили в самое сер-дце. Неужели Оксана действительно так думает? Неужели всё действительно так — просто и легко? Так легко и просто она его… прогоняет? Так легко? Будто не прожила с ним этих шес-ти лет, не родила от него сына, не ждала (молясь за него) его во-звращений из Чечни… А если она тут… пока он там…? Если у неё тут — другой? И она только и ждёт, когда муж оставит её… Женщины умеют делать так, что виноватым в любом случае окажется мужчина… Паша выдвинул ящик стола и поднялся с табуретки. Шаг… Нож вошёл в спину (сквозь золото волос) по самую рукоять. Оксана вздрогнула. Паша вытянул нож из плоти любимой. Оксана повернулась.

— Дурак! — её вытаращенные глаза посмотрели на лезвие но-жа, поднялись к лицу мужа. — А-а-а-а-а! Убивают!..

Нож ещё несколько раз вошёл в живот Оксаны… Ванечка дрожал, глядя на то, как отец заворачивает маму в сорванный со стены ковёр… «Жигули» разрывали ночь двумя лучами света. До Понтонов дорога была накатана, свежий снежок ещё не ус-пел занести её. На Понтоны ездили (многие) в любое время го-да; выпить, шашлычков пожевать, поговорить… — природа… Паша подъехал к замёрзшей речке. Сапёрной лопаткой расчист-ил снег и прорубил во льду дыру; провозился — до пота… Под-тащил к проруби свой страшный «рулет», раскатал… Не бывает красивых мертвецов… Оксана смотрела на мужа приоткрытыми глазами; сквозь щёлочку между губами белели зубы. Она его не боялась!.. Паша сбегал к машине, взял пистолет-самоделку, ото-бранный когда-то давно у какого-то местного разбойника. Патр-он — мелкий калибр. Но убить можно чем угодно… Выстрелил жене в висок; но Оксана даже бровью не повела… Она не боя-лась Пашу!.. Паша опустил голову жены в воду проруби и стал толкать любимую в тёмную мокрую бездну. Ступни ног Оксаны торчали из воды, и Паша подсунул их под ледяной панцирь ре-ки… Ковёр по пути домой выгрузил из багажника, облил бензи-ном и поджёг; оставил этот недорогой костёр в снежном поле… На кухонном полу была кровь. Взяв в гардеробе одно из платьев жены, Паша трижды вымыл пол на месте казни. Со стиральным порошком. Тряпку-платье отнёс в багажник «жигулей». Вернул-ся в квартиру. Заглянул в маленькую комнату.

— Папа, — Ванечка был одет, словно собирался куда-то уйти, — не убивай меня, пожалуйста. Я никому не скажу, что это ты маму убил… Пап, отвези меня к бабушке с дедушкой, я буду у них жить. Я не буду тебе мешать…

Паша вёз сынишку на Понтоны. Ванечка знал, что бабушка и дедушка живут в другой стороне. Вот и Понтоны…

— Пап, ты только не больно меня убивай, — выходя из маши-ны мимо распахнутой Пашей двери, попросил малыш, — я бо-юсь, если будет больно… — ножки, обутые в домашние тапоч-ки, захрустели снегом. — Папа, а мама… она тоже здесь, да?..

Паша приставил к виску сынишки дуло пистолета и нажал на спусковой крючок… Полынья уже успела затянуться тонкой ле-довой плёнкой. Паша раскрошил эту плёнку подошвой ботинка и отправил сына следом за матерью. И детские тапочки — то-же… Вернулся домой, не забыв на обратном пути сжечь в поле окровавленную тряпку-платье…

… Как ни в чём не бывало — несколько дней ходил на служ-бу. Беспокойство выросло в тревогу, когда подруги по работе Оксаны стали разыскивать пропавшую. Тут же оживились рабо-тницы детского сада: Ванечка тоже несколько дней не появляет-ся в группе… Сослуживцы по отделу поинтересовались у Па-ши: где его жена и сын?

— Обиделась на меня Оксанка, — сказал Паша, — собралась, прихватила Ваньку и — уехала в Самару к родителям…

Родители Оксаны, узнав о пропаже дочери и внука, сделали тревогу бурей. Дело — серьёзное… Уголовное… Паша запил… И признался во всём… Не предоставила ему Оксана никакой альтернативы своим женским упрямством. Сама виновата: ли-шила мужа и новой машины, и себя, и сына, и… всего она его лишила!.. Жизни — тоже… Какая теперь — жизнь?..

… — Оксанка — ещё ладно, — Паша ещё отхлебнул чая, вы-хватил из рук Храма своё обвинительное заключение, — а сына мне не простят. «Пыжика» получу — сто процентов… На след-ствии ещё была надежда на психиатрическую экспертизу; приз-нали: вменяем… Ты, Храм, это… если сорвёшься,* сгоняй сю-да, в Самару, к Оксанкиным родителям. Я тебе для них записоч-ку напишу. Передашь, да?.. Адрес тоже дам… Вот так с нами — дураками — бывает… И чего не жилось?..

… На суде адвокат Паши Королёва напомнил о славном бое-вом прошлом своего подзащитного: командировки в ад войны, две боевые награды… Но — Ванечка… Невозможно простить смерть беззащитного ребёнка. Не перевешивается это на Феми-довых* весах никакими подвигами фронтовыми, никакими бое-выми наградами… Получил Паша Королёв пожизненное заклю-чение. Уехал в Балашов…*

13. Пенелопы.

В судебном заседании государственный обвинитель произнёс торжественную речь, в завершение которой попросил суд приг-оворить Храма к восемнадцати годам лишения свободы. У Хра-ма на несколько секунд замерло сердце, зал поплыл перед глаза-ми… Восемнадцать лет! Это — не восемь и даже не десять, как «пророчил» адвокат («Ну, десять — это в худшем случае…»). Вот тебе и «худший случай»!.. Разве бывает в природе степень, превосходнее превосходной?! Разве должно быть ху́же «худше-го»?!. Восемнадцать лет… Это не восемь лет и даже не десять. Это — восемь и десять!.. Конечно, решать будет суд, а не прок-уратура. Прокуратура лишь поддерживает обвинение. Маразм: прокурор должен следить за соблюдением норм законов, кури-ровать. У нас же понятие «прокурор» — извратили, превратили «законного куратора» в «народного сажателя». Выяснение исти-ны зачастую превращается в собирательство грязи и её фальси-фикацию. «Плюсы» личности прокуратуру не интересуют. Слу-жащие прокуратуры выявляют не истину, а то, как бы повесить на простонародного преступника ещё пару-тройку статей и за-работать очередную звёздочку на погоны. Одним словом — гос-обвинение. Это — когда человек (существо пристрастное) обви-няет другого — более «смертного» — человека, при этом при-крываясь личиной могущественной субстанции — государства. Ну, куда смертному да против государства?! Куда обвиняемому против прокурора?!. И — лучше не оправдываться. Не злить го-сударство…

— Суд Самарской области в составе… — Председательствую-щий начал оглашать приговор. — … установил: Храмов совер-шил убийство гражданина… (будто Храм от этого отнекивался! будто не признал своей вины!)… приговорил Храмова Евгения Егоровича по части второй статьи сто пятой Уголовного кодек-са — к семнадцати годам лишения свободы… (Храм чуть не упал, но — удержался на ногах, дослушал приговор до конца)… статьи двести тринадцатой Уголовного кодекса — к двум годам лишения свободы. В соответствии с частью третьей статьи шестьдесят девятой Уголовного кодекса Российской Федерации путём частичного сложения наказаний назначить окончательно семнадцать лет и три месяца лишения свободы с отбыванием наказания в исправительной колонии строгого режима… Срок наказания исчислять с девятнадцатого декабря тысяча девятьсот девяносто девятого года. Меру пресечения оставить без измене-ния — содержание под стражей… Приговор может быть обжал-ован в Верховный Суд Российской Федерации в течение десяти суток со дня вручения осуждённому копии приговора. Другими участниками процесса — в тот же срок с момента его провозг-лашения. В случае подачи кассационной жалобы осуждённый вправе ходатайствовать о своём участии в рассмотрении дела судом кассационной инстанции… Храмов, приговор понятен?

— Мне срок не понятен… — признался Храм, глядя не на Председательствующего, а на родные лица своих женщин…

Лариса приехала на суд вместе с Таисией Ивановной; отдель-но стояли, слушая Председательствующего, Девушка-«Вдохно-вение», Нина Степановна и Ленка Власова; Алёнушка ютилась в дальнем углу зала… Из родственников Наркотика была лишь мать, выступавшая в роли потерпевшей и громко возмущавшая-ся несправедливостью приговора: «Мало дали!.. Расстрелять на-до его!..» У каждой стороны — свой взгляд на приговорную не-справедливость. Любой продавец стремится продать подороже. Любой покупатель старается купить подешевле… Оля Панина не сдержала себя, крикнула, что будет ждать Храма хоть всю жизнь… Лена Ефимова ничего не кричала и не говорила; умела держать себя достойно. Главное — не то, что слышат все окру-жающие, а то, о чём знаешь ты сама; что бесконечно важно то-лько для тебя самой и о чём совсем не обязательно знать нико-му другому… Храм смотрел на своих женщин. В глаза… Глаза каждой — глаза Пенелопы. Храм это видел и понимал. Глаза честнее языка… Марины в зале не было; обидно. Очень не хва-тало непоседливой Насти… Теперь предстояло перестраивать сознание, приспосабливаться к тюремной жизни. Впереди — ещё почти семнадцать лет этого дурдома, где многие бывшие сотрудники «органов» начинают «по-свойски петрить»,* чифи-рить, набивать на своей шкуре партакѝ* во всю спину с право-славными храмами, число куполов на которых рассказывает о сроке отсиженных лет… Нужно везде, в какую задницу не заве-ла бы тебя слепленная тобою судьба, оставаться собою прежн-им… Пенелопа, оставшись без своего дурака-бродяги-Одиссея, все эти десятилетия оставалась собою. Так хорошо возвращать-ся к человеку, которого ты хорошо знаешь!..

«Для меня нет тебя прекрасней,
Но ловлю я твой взор напрасно;
Как виденье, неуловима,
Каждый день ты проходишь мимо…
А я повторяю вновь и вновь:
Не умирай, Любовь…»*

Что же всё-таки такое — любовь?..

«Но я лечу с тобой снова. Я лечу… Э-эх-х!..
И одно слово я кричу.
Кричу: «Люблю!» и лечу я к звёздам;
Кричу и вновь лечу…»*

Лена Ефимова — она не кричала, как Оля Панина… В зале за-седания суда. И Лариса — тоже обещала ждать; молча обеща-ла… Трудно не тому Одиссею, у которого нет своей Пенелопы. Трудно тому Одиссею, у которого Пенелопа — не одна. Разо-браться в увлечениях легко; в любовях разобраться — невозмо-жно… Время (говорят) лечит…

14. Одиссей.

«…Сильная, смелая, как лебедь белая,
Я становлюсь на крыло…
Сложно ли, просто ли, зимами, вёснами
Всё, что болело — прошло…»*

— Говорят, Храму семнадцать лет дали? — «поздоровался» Комар, подойдя к прилавку, за которым стояла Оля Панина.

— И три месяца… — добавила Девушка-«Вдохновение». — Ты мог сам быть на суде. Или — погоны мента на плечи давят?

— При чём тут это? — Комар смутился. — У меня, между прочим, семья, жена, ребёнок, служба… Мне болтаться по обла-сти — некогда; на свои дела иногда времени не хватает не то что на всякую ерунду… Должна понимать…

— Я тебе, Комаров, ничего не должна. Ты чего пришёл-то? Может, надо чего? Говори; у тебя ж — времени не хватает на всякую ерунду… Собрал бы, что ль, посылочку Женьке…

— Он ещё в Самаре? Давай как-нибудь встретимся, посидим в спокойной обстановке где-нибудь в «Орфее». Обсудим…

— Женьку уже обсудили — на семнадцать лет. И три месяца. Меня от «Орфея» теперь — тошнит. Не могу видеть его.

— Тошнить может от беременности, — выложил Комар свои «глубокие познания», — Храм — знает? Нет? Вот обрадуется!

— У него и без того хватает радостей. Нет, исключено; ребён-ка не будет. Безотцовщина? Нет, нет, исключено… Знаешь, бо-юсь рожать… Я уже договорилась в роддоме; надо подождать до вторника. Сказали — резать будут. Ладно об этом… Ты луч-ше загляни ко мне в пятницу; думаю, оправлюсь за три дня пос-ле вторника-то… Поможешь отвезти в Самару передачку Жень-ке… На суде его бывшая — вторая — была. А Подмалькова не приезжала… Женька так похудел — страшно…

… Жила Оля Панина у своих родителей. Перебралась к ним сразу после ареста Храма. Поначалу Нина Степановна предъяв-ляла дочери жёсткие требования: никаких контактов с душегуб-ом. Тогда Девушка-«Вдохновение» поведала матери всю прав-ду: как чуть не отправила любимого на тот свет, а сама чуть не отправилась за решётку, но любимый, чудом выкарабкавшийся в эту свою жизнь, сумел так красиво нафантазировать следова-телю, что её не посадили; как объявился призрак бывшего одно-классника и серьёзно истощил их с Храмом семейный бюджет; как начальник вневедомственной охраны избавил молодую ма-машу от надоевшего, отравляющего всем жизнь брата-наркома-на; избавил весь мир от липкого куска грязи… Правды — раз-ные. Истина — одна… Нина Степановна приняла истину доче-ри. Вместе с дочерью собирала передачки в следственный изо-лятор. Даже обособленный Геннадий Степанович не остался в стороне от семейных хлопот. Так и не состоявшийся тесть доба-влял от себя лично к передачным палкам колбасы и кругам сыра — книги. Литература эта была религиозной тематики. Геннадий Степанович, успевший за свои постпартийные годы стать канд-идатом теологии, видел спасение Храма по-своему. Телевизор, безучастный к сбору передачки, пел голосом депутата Государ-ственной Думы:*

«Не думай о секундах свысока.
Наступит время — сам поймёшь, наверное:
Свистят они, как пули у виска,
Мгновения, мгновения, мгновения…

Мгновения спрессованы в года.
Мгновения спрессованы в столетия.
И я не понимаю иногда:
Где первое мгновенье, где последнее…

У каждого мгновенья свой резон,
Свои колокола, своя отметина.
Мгновенья раздают кому — позор,
Кому — бесславье, а кому — бессмертие…

Из крохотных мгновений соткан дождь.
Течёт с небес вода обыкновенная,
И ты порой почти полжизни ждёшь,
Когда оно придет — твоё мгновение…

Придёт оно, большое, как глоток.
Глоток воды во время зноя летнего.
А в общем, надо просто помнить долг
От первого мгновенья до последнего…

Не думай о секундах свысока.
Наступит время — сам поймёшь, наверное:
Свистят они, как пули у виска,
Мгновения, мгновения, мгновения…»*

… Когда Оля Панина узнала, что любимого выслали из Сама-ры дальше (в Мордовию), сердце её защемило: где это — Лепл-ей?* Что это — Леплей?.. Лёшка — муж Храмовой сестры Юли — сказал, что «леплей» в переводе с мордовского означает — «яма». Яма… Женюську отправили в яму! Яма — страшнейшее, порочнейшее место! Об этом ещё Куприн* писал лет сто назад. Леплей… В каждом уголке России есть свой Леплей. В каждом человеке — свой Леплей… Идти в роддом или не идти?.. И то — страшно, и это — страшно… У каждого — свой Леплей…

«Ты меня ждёшь и у детской кроватки не спишь,
И поэтому знаю: со мной ничего не случится…»*

(16 октября — 30 ноября 2006 г.)