ВОВ посвящается эта книга

 «Взрослая Литература»

Составление, редакция и примечания Ольги Викторовны Веселовой

Храм Божий  /  Дмитрий Александрович Веселов
(под ред. О.В. Веселовой) — М., 2023. — 244 с.

Повесть о Храме Божием. Каждый человек — Божие Созда-ние. Каждый — Храм Его, строящийся из собственных благо-деяний и мыслей, разрушаемый порочными завистью, жадно-стью, блудом, гневом, безалаберностью, гордыней, эгоизмом, ленью… Не способные построить собственный Храм — по-могают возводить крепости чужих Храмов; или — рушить.

Повесть о последних десятилетиях жизни Великого Советс-кого государства; о людях, принадлежавших к единой советс-кой нации — многонациональной семье с её радостями, труд-ностями подростков и взрослых, в чью стройку светлого буду-щего вернули побеждённый когда-то капитализм с его частно-собственнической ментальностью.

© Веселов Д.А., 2023

Часть первая.

1. Самарканд.

С пятилетним сыном на руках Галина приехала в Самарканд. Комсомолка-доброволец. Строек народного хозяйства по стране — не счесть. Пристроила сына Валодьку в детский садик, сама же — устроилась работать хлопкосборщицей. Тяжёлая работа. Зато хорошая зарплата. Отец Володьки — затерялся на бескрай-них просторах Великого Советского Государства, оставив Гали-не Володьку, а Володьке — Галину и своё имя в отчество. Труд-но быть матерью-одиночкой; но жизнь — не заканчивается, да-льше идёт. Не успела Галина и двух недель проработать сборщ-ицей хлопка, как полюбилась одному из местных. Черноглазый белозубый самаркандец Эргаш не «ходил вокруг да около» — просто подошёл к Галине на плантации и, не назвав своего име-ни, глядя в глаза Галины заворожённым взглядом, предложил себя в качестве мужа. Наличие у девушки-комсомолки пятилет-него сына — вовсе не смутило красавца-узбека. Пообещав Га-лине подарить ещё сына и дочь, Эргаш стал её мужем. Родители Эргаша были против этого брака, бурно пытаясь убедить сына в том, что ничего хорошего из брака мусульманина-узбека и хри-стианки-мордовки получиться не может. Эргаш — твёрдо стоял на своём: Советский Союз — государство единой религии. И религия эта — атеистический социализм — не знает дискрими-нации и не ведает преград. Грузины — запросто могут жениться на азербайджанках, а башкиры — на калмычках… Так Галина стала женой Эргаша. Стала Маматкуловой. Жить перебрались (Галина — из общежития, Эргаш — из родительской квартиры) подальше от родственников Эргаша, в другой район Самаркан-да. Хорошо, когда никто не висит над душой, не давит своим невидимым камнем… Слово своё мужское Эргаш сдержал. Пра-вда, в последовательности сдерживания своего слова узбек про-считался: сперва (в шестьдесят восьмом году) Галина родила дочь, а уже после (в семидесятом) — сына. Дочь плюс сын; сын плюс дочь — велика ли разница, если итог — един… Дочку на-звали Юлдус. Сына — Фуркат. Так у Володьки появились… трудно сказать — кто. Обделённый отцовским вниманием, Во-лодька всю свою мальчишескую жизнь был одиночкой, предос-тавленным практически постоянно самому себе; привыкнуть к узбекским именам сестры и брата — он не мог все последую-щие годы. Юлдус… Фуркат… Мать — благоговейно боготвори-ла Эргаша, а Володька — продолжал стараться жить отдельно своей детской жизнью; в другом — неузбекском — мире. Нако-нец, Галина поняла, что старшенькому сыну трудно в этом нер-одном климате. Бездетная сестра Галины — Валентина — с рад-остью приняла в свои родственные объятья племянника; приех-ала из небольшого куйбышевского* райцентра и лично увезла в свой Кинель Володьку, созревшего для школьной жизни. Дед Егор — отец Галины — был искренне рад возвращению родно-го внука из азиатской «тьмутаракани». А Юлдус и Фуркат? Так ведь — их дед Егор ещё не видел. Да и видеть не очень-то и хо-тел. Узбеки!.. Куда уж им до мордвы!.. Сердце Галины щемило. Так бывает с любой любящей матерью, от которой оторвали частичку родного, своего, выстраданного в родовых мучениях. Оставшись без Володьки, Галина стала всё чаще ездить в «част-ные командировки» — проведать своего старшенького. Эргаш, как мужчина по-восточному настоящий, считал, что забота о де-тях — занятие исключительно женское. И во время отъездов Га-лины в Куйбышевскую область Юлдус и Фуркат оставались на попечение Аллаха. Соседки-узбечки кормили-поили малышей, поддерживая беззаботность их отца и давая их матери возможн-ость лишний раз навестить школьника-Володьку в далёком Ки-неле. Конечно, бесконечно долго так продолжаться не могло. Дед Егор со всей своей мордовской непосредственностью велел Галине перебираться с детишками-«узбеками» домой, в Совет-скую Россию; чувствовал, что несладка жизнь у младшеньких при «побегах» матери и наплевательстве отца. В очередной раз вернувшись из Кинеля в Самарканд, Галина не застала дома ни дочери, ни младшего сына. Эргаш беззаботно сказал: «Да не во-лнуйся ты, всё в порядке; в больнице они…» Успокоил, называ-ется! Галина устремилась в больницу, где узнала, что у детишек её — гепатит. Кое-как поднявшиеся на ноги малыши таращили на маму свои карие глазёнки, выслушивая обещания быть очень скоро увезёнными в далёкий город. Не верилось малышам; раз-ве может быть хорошо где-то не здесь, не в Самарканде? Мама успокаивала; говорила, что у города Куйбышева когда-то было имечко Самара, а Самара и Самарканд — даже созвучно и как-то… родственно. Ноябрьским утром Галина попрощалась с бес-печальным-беззаботным мужем и, прихватив детей, направил-ась в аэропорт. Эргаш не поехал провожать — не мужское это дело. Билеты были куплены ещё тогда, пока Юлдус и Фуркат лечились в стационаре больницы. Взревели двигатели самолёта, и Галина в последний раз посмотрела на ускоряющую бег узбе-кскую землю. Теперь Володька всегда будет рядом! Семья вос-соединится…

— Мама, — сказал четырёхлетний Фуркат, — а мы теперь ни-когда-никогда папу не увидим? Не плачь, мама…

Галина и не заметила, как слёзы поползли по её щекам. Отны-не Эргаш всегда будет только в прошлом. Семья — распалась…

— Извините, — красавица-стюардесса слегка склонилась к Галине, — через четверть часа мы прибываем в Курумоч.* У Вас… есть тёплая одежда? В Куйбышеве минусовая температу-ра, снег… Может быть, Вам…

— Нас встретят, — невольно соврала Галина, покраснев от не-ловкости, — не беспокойтесь. Спасибо Вам…

Детские сандалики топали по хрустящему снегу куйбышевс-кого аэропорта. Курумоч встретил неслабым морозом. Глядя на испуганные личики своих детишек, Галина безмолвно прокли-нала себя: им-то, крохотулям, за что такие испытания?.. В зале аэропорта Галина скинула с себя кофту, укутала Юлдус и Фур-ката в вязаную слабенькую «броню», сама осталась в шёлковом платьице… Таксист «заломил цену»: до Кинеля? Полтинник! А что делать? Думы — только об оставшихся в тепле аэропортов-ского зала малышах. Дети-бедолаги… Мученики… Договорив-шись с таксистом, Галина пошла за «багажом»… Взглянув на гибкий стан удаляющейся Галины, таксист подумал: «А ничего девка-то. Надо будет с неё ещё и за багаж взять. Поторговаться где-нибудь между Куйбышевым и Алексеевкой. Фигурка ниче-го… Куда она денется в своём летнем платьице! В такой-то мо-роз… Согласится… Интересно: какие у неё трусики? Вот и уз-наем через полчасика… Согрею бедолажку!..» «Багажом» деву-шки оказались… девочка и мальчик, оба закутанные в бежевого цвета кофточку. Другого багажа не было. Взглянув на черногла-зые «маслины» озябших малышей, таксист перевёл взгляд на Галину. Прежний («плотоядный») взгляд превратился в упрёк. Галина смущённо наблюдала за тем, как водитель «шашечной» автомашины, покинувший своё зарульное место, устраивает её детишек на заднем сиденье своей рабочей «Волги», укутывает облачённые в белые гольфы и растоптанные сандалики ножки малышей в свою шофёрскую куртку; думала: «Какой заботли-вый… Явно не Эргаш…» Усыпив свой зелёный огонёк, машина побежала по заснеженной трассе. Молчание тяготило. Дети в тепле заснули.

— Эх-х, мамаша, мамаша! — наконец выдохнул таксист. — Завела ребятишек и… угробить хочешь… На бедолагах — вон — даже тюбетейки побледнели от холодищи! Надрать бы тебе задницу за издевательства над малявками!..

— Я думала… — Галина подавилась своим ненужным, смеш-ным, глупым оправданием, почувствовала как краснеет. — Я…

— Да брось, — таксист на секунду оторвал от рулевого колеса правую руку, отмахнулся от лепета Галины, — ничего ты не ду-мала… Ни когда детей заводила, ни когда сюда их потащила в таком виде в такой сезон… Ладно — сама… а малюток таких за что морозить? Будь я твоим мужем, ух, надрал бы тебе задни-цу!.. Заслужила!..

Галина могла сказать: «Да как Вы смеете! Да кто Вы такой, чтобы!..» Но в ответ на продолжающийся монолог таксиста лишь думала молча: «Заслужила… Да, заслужила…» Мысли уносили в Самарканд, к Эргашу; а такси — в Кинель, к отцу. Как теперь будет жить Эргаш? Что теперь будет?.. Жизнь в оче-редной раз начиналась с начала…

2. Имена.

— Дурацкие имена! — выложил толстый Игорь, заводила дет-садовской группы. — У девочек не бывает такого имени — Юл-дус! А Фуркат — это… это… это вообще не имя, а кличка для собаки! Не трогай, это моя машинка!..

— Та-а-ак! — громовой, но такой добрый голос воспитатель-

ницы Елены Борисовны заставлял детишек младшей детсадовс-кой группы замолкать. — Это кто тут обзывается? — она строго посмотрела на толстого Игоря, моментально сделавшего лицо «я тут ни при чём». — С сегодняшнего дня у нас в группе нет ни Юлдус, ни Фурката. У нас есть Юля и Женя. Всем всё ясно? — она обвела малышей добрым взглядом, остановившись на прослезившейся Юлдус, наклонилась вперёд, приняла девочку на руки, прижала к своей груди, не страшась помять свой бело-снежный халат. — Я буду второй мамой Юли… Чу-чу-чу, дево-чка моя, успокойся… Всё хорошо… Та-а-ак! Дети, по горшкам! Быстренько, быстренько!..

В детском саду Юля была в одной группе с Женей. Девочкам сложнее привыкать к новой обстановке; девочки нуждаются в защите, и поэтому Галина, пристраивая своих младшеньких в детский сад, договорилась с заведующей о том, чтобы Женя и Юля были вместе. С лёгкой руки и доброго слова Елены Борис-овны детишки-узбеки обрели свои новые русские имена, привы-кли к ним быстро и на «Юлдус» и «Фуркат» вскоре совсем пе-рестали отзываться. Дома дед Егор говорил:

— Молодец воспитателка! А ты, Галка, сходила бы в загс, оф-ормила бы всё как следует, чтоб по закону было…

Галина так и сделала. Пошла в местный отдел ЗАГС. И стала Юлдус Эргашевна Маматкулова — Юлией Егоровной Храмо-вой, а брат её Фуркат — Евгением. Фамилию своим младшень-ким Галина оформила — дедовскую. И отчество — тоже. Дед Егор того заслуживал, ибо со дня «ноябрьского явления узбек-ов» в свой дом выплеснул на до тех пор не виданных младших внуков все свои дедовские заботу и любовь. Елена Борисовна немало удивилась, узнав, что Галина переименовала своих де-тей официально…

— Скоро Новый год, — выдал однажды толстый Игорь, — всем дадут подарки. А тебе и твоей сестре, — он серьёзно по-смотрел в глаза Жени, сидевшего напротив за столом, — ещё и булочку бесплатную дадут. Мне мама сказала.

— Почему? — карие глаза Жени смотрели с тревогой на само-уверенно-насмешливое лицо Игоря. — Я не хочу.

— А тебя и не спросят, — утвердил толстый Игорь, — дадут и всё. Всем, у кого нет папы, дают булочки; сироткам!

Женя встал со стульчика, взял маленькими ручонками тарелку с манной кашей; обогнув маленький обеденный столик, шагнул вперёд и перевернул тарелку над головой довольного-улыбаю-щегося толстого Игоря. Елена Борисовна — подоспела:

— А ну-ка!.. — она растащила двух ревущих карапузов, раз-делила их своими вытянутыми в разные стороны руками. — И не стыдно вам ссориться? А ещё — мальчики, называется! — она потянула обоих в сторону умывальника. — А ну, идёмте…

— Всё, — сказала шестилетней Юле четырёхлетняя Таня Ма-карова, — сейчас она даст ремня твоему брату, Юлька!..

… — Нельзя ссориться, — Елена Борисовна обмывала голову толстого Игоря, пока притихший Женя стоял в сторонке, сверля кареглазым взглядом кафель под своими маленькими ножками, — это не по-мужски. Вы ведь мужчины? Мужчины. Солдаты в будущем. А солдаты не должны ссориться и драться друг с дру-гом. Солдаты должны драться с врагами…

— А он и есть враг, этот узбек нерусский! — булькнул сквозь струю льющейся тёплой воды толстый Игорь. — Фрукат!..

— Я не Фрукат, — Женя поднял взгляд на своего обидчика, — а Фуркат… И я не Фуркат, — снова слёзы из глаз, пальцы рук — в кулачки, — я — Женя…

— Та-а-ак! — Елена Борисовна отставила в сторону ногу, при-няв на неё удар Жениной ноги, предназначавшийся толстому Игорю.

— Ой, — Женя поднял лицо вверх, посмотрел в полные сожа-ления и совершенно не злые глаза воспитательницы, которая смотрела сверху вниз на «узбека нерусского», продолжая мыть Игореву голову, — я не хотел, простите меня…

… — Дети, дети! — Елена Борисовна похлопала в ладоши, об-ращая на себя внимание всей группы. — Смотрим все на наших смелых солдатиков! — из умывальной комнаты вышли Женя и мокроголовый толстый Игорь. — Игорь и Женя больше не бу-дут ссориться. Возьмитесь за руки! — она требовательным взо-ром посмотрела на виновников происшествия. — Ну…

Маленькие ручонки потянулись навстречу друг дружке. Женя почувствовал, насколько горячей была ладонь недруга. И ещё толстый Игорь крепко сжал Женину ручонку. Так крепко, что Женя стиснул зубы от боли, но не вскрикнул, а лишь повернул голову в сторону неприятеля. Толстый Игорь смотрел на Женю и улыбался. Да здравствует дружба!

… — Мама, — вечером дома Юля подошла к Галине, подёр-гала за подол домашнего платья, — ты мне больше не заплетай косички, ладно? А-то мальчики в группе всё равно смеются, дразнятся, узбечкой меня называют. Я же не узбечка, мама, да?..

3. Грузия.

Когда Юля и Женя пошли в школу, Володька был уже шести-классником. Первокласснику Жене было шесть лет, а первокла-шке Юле — восемь. Ничего не поменялось. Галина была увере-на, что одной Юле будет тяжело в новой обстановке — школь-ном классе; потому и пошли они в школу вместе — переросток Юля и недоросток Женя. В школе было интересно обоим. За два прошедших года жизнь на новом месте наладилась. Не хватало лишь одного — денег. Уверив деда Егора в том, что «на югах» заработки всегда больше, Галина стала готовиться к отъезду. Дед Егор говорил, что и на Севере зарплаты — о-го-го!.. Но Га-лина отвечала, что на Севере — холодно. С тем и уехала на Кав-каз, оставив детей на попечение деда Егора. Через три месяца тишины неведения от Галины пришёл денежный перевод на во-семьсот рублей. И письмо. Галина писала, что удачно устроил-ась сборщицей чая в Грузии… С тех пор деньги стали приход-ить регулярно. Крепко обосновавшись в Грузии, Галина однаж-ды приехала в Кинель в отпуск с твёрдым намерением забрать детей с собой. Дед Егор протестовал; не хотел терять в одноча-сье всех троих внуков. Но и дочь свою дед Егор понимал: тяже-ло матери без детей…

… — Ребята, — Светлана Соломоновна возложила свои руки на плечи Юли и Жени, смущённо глядевших на учеников свое-го нового класса, — познакомьтесь, это — Юля и Женя. Теперь

они будут учиться вместе с вами.

— И что, — воскликнул Вахо, — из-за этого представления стоило идти сегодня в школу? Я ухожу домой!..

— Ай, Вахтанг! — Светлана Соломоновна легонько-нежно подтолкнула новичков вперёд, предоставляя им право самостоя-тельного выбора места за партой. — Ай, молодец! Ты обязате-льно пойдёшь домой, мой хороший, но — только тогда, когда закончится этот урок. Сядь. Ведь ты не будешь огорчать Свет-лану Соломоновну, правда?

В классе раздался дружный смех, но не слова Светланы Соло-моновны были тому причиной. Учительница глубоко вздохну-ла, покачала влево-вправо головой, глядя на устроившихся вме-сте за одной партой Юлю и Женю. Начался необычный урок. «Историчка» была настолько вежлива, что Женя подумал: «По-чему я раньше учился в каком-то Кинеле?! Надо было ехать сра-зу сюда, в Грузию!..» Светлана Соломоновна не говорила — пе-ла. Красавица, она не отпускала от себя Жениного взгляда. Маг-нит! Сзади кто-то стукнул по ноге, заставив Женю оглянуться.

— На перемене поговорим, — сидевший за Жениной спиной грузин сверлил лицо новичка серьёзным суровым взглядом, — в туалете, на первом этаже…

Что-то резкое и звучное хлестнуло Женю по голове; оглянул-ся: Светлана Соломоновна держала в руке указку:

— Женечка, мой хороший, на уроке можно разговаривать, мо-жно не слушать Светлану Соломоновну, можно читать книжки, но… нельзя показывать, что ты совсем-совсем не уважаешь Светлану Соломоновну! Нельзя разговаривать, мой хороший, громче, чем говорит Светлана Соломоновна. Нельзя отворачи-ваться от Светланы Соломоновны. Женечка, мой хороший, обе-щай Светлане Соломоновне, что ты всё-всё понял…

… На перемене Женя храбро пошёл в туалет первого школь-ного этажа. То, что во всех школах страны всех новичков подве-ргают «испытаниям», Жене было известно. Что ж, драться так драться! Не тру́сить же перед каким-то…

— Меня Игорь зовут, — вместо начала драки представился

грузин, пнувший ногой Женину ногу во время урока, — Игорь Папиашвили. А эта девочка… она твоя сестра, да? — дожидать-ся ответа не стал. — Ты, Женька, не обижайся на смех. Просто у нас принято за партой сидеть мальчишкам с мальчишками, а девчонкам — с девчонками. А если и сажают мальчишку за од-ну парту с девчонкой, то только в наказание за что-то, за какой-нибудь немужской поступок. Сидеть за одной партой с девчон-кой — это для мальчишки унижение. Давай, пересаживайся ко мне, если хочешь. Или — вообще пойдём домой…

По пути из школы Игорь поведал Жене много интересного. Оказывается, в Грузии в школу ходить не обязательно. Игорь так и сказал: «Учёба — это право, а не обязанность». Сказал по-взрослому, чересчур солидно для своего возраста пятиклассни-ка. И ещё в Грузии мужчина уважаем женщинами. Никогда же-нщина не позволит себе унизить мужчину, даже если сам по се-бе мужчина — маленький мальчик. А указкой по башке — так это только в исключительных случаях, когда просто необходи-мо напомнить забывшемуся мужчине о том, что (помимо него) в классе всё-таки есть ещё и учительница, ведущая урок… И во-обще — Светлане Соломоновне только двадцать два года; и она — нравится Игорю Папиашвили… И вообще — в будущем Иг-орь Папиашвили женится на Светлане Соломоновне, а Светлана Соломоновна не посмеет ему отказать, потому что она — жен-щина, хоть и учительница, а Игорь — хоть и ученик, но — муж-чина… И вообще — у Светланы Соломоновны красивая фигу-ра, и Игорь уже целых четыре раза дотрагивался рукой до её ле-вого бедра, а до правого — пока только два раза. И Светлана Соломоновна — ничего не сказала; потому что Игорь — муж-чина; и потому что прикосновения были «нечаянными»… И во-обще — до Чёрного моря — рукой подать; айда…

… — Меня посадили с Мананой, — то ли «похвасталась», то ли «посожалела» Юля, когда Женя вернулся вечером домой, — сказали, что девочке нужно сидеть с девочкой. Мама оставила тебе ужин. Вовка ушёл гулять. Давай — ешь…

Что в Юле хорошего, так это прямота и хозяйственность. Пя-тиклашка, она всегда накормит брата, напоит, с новостями озна-комит… А мама — «даёт норму» на чайной плантации; денежки зарабатывает… Володька — в компании со своими «лосями» — старшеклассниками… Хорошо иметь сестру, которая старше те-бя на два года, но при этом учится в одном классе с тобой! Как старшая, она заботится по-матерински. Как одноклассница, за-просто может помочь с «домашкой». После учёбы в «строгой» русской школе Юля и Женя были на новом месте в своём классе самыми умными учениками. Беззаботные дни грузинской учёбы потекли быстро и незаметно. Русские стереотипы уступили своё место стереотипам грузинским. Хорошо! Никто не висит над душой. Зачем учиться многому, если точно знаешь, что в жизни тебе пригодится лишь малое?! А это малое — ты уже знаешь. И учиться теперь нужно не школьным наукам, а жизни…

4. Палки.

— С ума сошёл! — Игорь Папиашвили негодовал. — Зачем идти в школу сегодня?! Можно сходить туда через неделю! Лу-чше, Жень, напиши записку Манане, позови её погулять на чай-ную плантацию. Чего так смотришь на меня? Ты что, не хочешь женщину? Разве может мужчина не хотеть женщину?! Я ведь не предлагаю тебе жениться на Манане и не говорю, что ты сам должен это сделать… Знаешь, ка́к она смотрит на тебя на урок-ах!.. Она тебя хочет!.. Я тебе точно говорю!.. И ты должен её… И — со мной поделиться тоже должен, дружище. По-братски.

— Как ты представляешь это? — Женя смутился. — Мы ведь — ещё только восьмиклассники. А если у этой Мананы…

— Да брось! — Игорь махнул рукой. — Она уже вполне соз-рела, уж мне-то ты можешь поверить!.. Я сам слышал, как твой брат хвастался, как он… кинул палки Тамиле! А Манана — она нисколько не хуже Тамилы… Давай, пиши записку Манане, я отнесу; скажу — от тебя…

— Чего писать-то? — Женя присел на корточки, пристроил на коленях «дипломат», поверх него — бумажный лист.

— В общем, — Игорь посерьёзнел, стал прохаживаться взад-вперёд перед Женей, — пиши… Манана… Нет, зачеркни; пи-ши: дорогая Манана… Нет, зачеркни «дорогая», напиши — бес-ценная… Или даже… Напиши — любимая! Пиши, пиши: люби-мая Манана…

— Какая же она любимая, — возмутился четырнадцатилетний Женя, — если я её не люблю? Она мне… не очень…

— Слушай, ты ещё не попробовал её, а уже… «не очень»… А может, она — очень даже «очень»… Пиши: любимая Манана, я хочу встречаться с тобой; приходи сегодня в три часа к бане во-зле чайной плантации… Имя своё напиши…

— Зачем ей писать своё имя, если я его и так знаю?

— Дурак, не она! Ты — своё имя в конце записки напиши, чтобы она поняла, кто её зовёт на палки; ну, понял?

— Сам ты дурак, — ответил Женя, — откуда она знает, что я зову её на палки, а не… ну, например, поцеловаться? И ещё на-до про тебя написать…

— Стоп-стоп! — Игорь устремил указующий перст в сторону Жениной записки. — Про меня ничего не пиши! Потому что Манана вряд ли пойдёт на палки, если узнает, что мы… вдво-ём… будем… её… Короче, план следующий: она — приходит на встречу с тобой; ты — уводишь её от бани подальше вглубь плантации; я — буду рядом, за соседним кустом; а когда ты её уже… того… тогда внезапно появлюсь я, будто бы застигну вас за этим делом; и тогда Манане ничего не останется, как дать и мне кинуть ей палку за то, чтобы я никому ничего не рассказал. Да всё получится, не бойся…

Женя дописал записку. Игорь подкинул послание Манане. На уроке химии Женя невольно оглянулся влево-назад, посмотрел на Манану. Черноглазая скромница, сидевшая рядом с Жениной сестрой, словно ждала этого Жениного взгляда, слегка застен-чиво улыбаясь, быстро утвердительно моргнула обоими глазами и едва заметно кивнула головой. Юля, сидевшая рядом с Мана-ной, улыбалась. Женя смутился и отвернулся. «Клюнула» Ма-нана! И сестра Юлька — «в курсе»… Что теперь будет? Честно ли это — обесчестить девушку, которая, не смотря на свою од-ноклассность, всё-таки старше на год? И — что после? А-а-а, будь что будет… В три часа…

… — Что-то нет её, — разочарованно вздыхал Игорь, зорким взором обводя окрестности, — ты чего написал ей?

— Сам знаешь — чего, — буркнул Женя, — сам ведь дикто-вал… Полшестого уже… Не придёт она… Может, айда домой?

— У мужчины не может быть полшестого, — возразил Игорь, — я как-то давно слышал от отца; не должно быть у мужчины полшестого… Давай ещё подождём… Часик…

Домой Женя пришёл поздно. По телевизору заканчивалась программа «Время».* Мать не ругала за не выполненные дома-шние задания. Покормила и отправила (с миром) спать. Прохо-дя мимо комнаты сестры, Женя услышал мурлыканье песенки:

«Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна видишь ты;
Кто влюблён, кто влюблён, кто влюблён и всерьёз…»*

Весело Юльке, видите ли!.. Спать, спать… Володька — гуля-ет…

… — Ты вчера почему не пришёл на свидание, сволочь?! — злобно прошипела Юля после окончания первого урока. — Мне Манана сейчас рассказала, что тебя — не было…

— Я? Я не пришёл? Кого не было? Меня?! — Женя возмутил-ся, удивился, посмотрел мимо сестры на стоявшую поодаль Ма-нану. — Да я с трёх до восьми…

— Днём, что ли? — догадалась Юля. — Поня-а-атненько… А Манана тебя, поросёнка, всю ночь до утра ждала…

Женя понял, что (оказывается) «три часа» — понятие весьма относительное. Вчерашняя злоба на Манану за её неявку — пре-вратилась вдруг в чувство стыда. Пришлось на перемене писать записку: «Любимая Манана! Приходи сегодня в три часа дня к бане возле чайной плантации. Женя». Юля небрежно выхватила из руки брата сложенный вчетверо лист и немедленно отнесла-вручила послание Манане. К Жене подошёл Игорь; спросил, глядя в окно:

— Ну, чем она оправдалась? Она не смотрит сюда, нет? Она не должна заподозрить, что мы — вдвоём…

— Сегодня в три, — сухо перебил его Женя, — лишь бы Юль-ка моя не припёрлась с ней. Сводница, тоже мне… Боюсь, что…

— Спокойно, — заверил Игорь, — твоя Юлька сегодня зани-мается готовкой… Лишь бы Нонна не пришла… До кучи…

… В три часа дня Игорь, обозревавший окрестности, вдруг нырнул в пространство между двумя чайными кустами, уходив-шими (как и все остальные чайные кусты) беспрерывной зелён-ой ленточкой к самому горизонту.

— Здравствуй, Женя! — Манана словно выросла из-под зем-ли; рядом с ней стояла Нонна. — Я не решилась одна… Вот…

— А что делать-то? Опешил Женя, оставшийся без моральной поддержки Игоря. — Разве Нонна… ну… это…

— Нонна — тоже девушка, — развеяла все сомнения Манана, вдруг показавшаяся Жене не такою уж и скромницей, — и она тоже… Ты ей нравишься. Но, раз уж ты выбрал именно меня, то вот тебе моё условие: я буду встречаться с тобой, но сначала ты должен написать мне признание на двух страницах тетрадного листа в клеточку. На грузинском языке. Без ошибок. Сколько времени нужно тебе для этого? Недели хватит или нет?..

… Когда Манана и Нонна ушли, из-за куста появился негоду-ющий Игорь, безмолвно метавший в Манану громы и молнии.

— Ничего, — наконец решил Игорь, — тебе очень повезло, что я сам — грузин. Я сам всё сочиню. Тебе нужно будет только переписать.

Мать Игоря была русской, отец — грузином. Сам Игорь был «термоядерной смесью». Составив любовное послание, он с го-рдостью выложил перед Женей бумажный листок с крючкова-тыми буквами: валяй, переписывай. Послание было величиной с половину страницы, но на безмолвный вопрос Жениных глаз одноклассник уверенно кивнул головой и медленно раздвинул прямо перед Жениным носом изначально сомкнутые большой и указательный пальцы своей руки. И Женя понял, что на двух страницах можно разместить всего-навсего одно-единственное слово, если написать его огромными буквами. Великими буква-ми Женя переписал Игоревы каракули-закорючки и на перемене подошёл к Манане.

— Уже всё?! — удивилась девушка. — Не ожидала от тебя! —

она побежала взглядом по строчкам. — Ого! А ты, оказывается, умеешь красиво обзывать девушек! Из тебя получился бы неп-лохой грузинский поэт!.. Может, прочтёшь мне вслух?.. Ладно; я приду сегодня. В три часа. Одна…

… — Идёт! — шепнул Игорь и скрылся за чайным кустом. — Смотри, слишком далеко не уводи её. Лучше всего — до навеса у ёлки…

— Тихо ты! — Женя цыкнул на чайный куст. — Чайные кус-ты не умеют разговаривать!.. Она уже близко… Привет!

— Привет! — отозвалась приблизившаяся Манана. — Ты с кем-то разговаривал? Или мне послышалось? Кто здесь?

— Я один, — поспешил ответить Женя, — а-а-а… может, пой-дём погуляем вон туда? — показал рукой вдаль.

— Ты пригласил меня чтобы предложить погулять между чай-ными кустами? — удивилась Манана, широко распахнув глаза. — А если там — в глубине этой плантации — ты сделаешь со мной… что-нибудь нехорошее? — страх и надежда в её голосе.

— Да ничего нехорошего я не буду делать! — пообещал Же-ня, развеяв все страхи Мананы и похоронив все её тайные наде-жды. — Тебе нечего бояться, я уже обследовал наш маршрут: змей в кустах нет; и коровьих… — тоже…

— Ты очень любезен! — смутилась, улыбнувшись, Манана. — Особенно… кха!.. романтично про коровьи лепёшки… Ну?..

Она смотрела ожидающе и требовательно. И Женя — пошёл меж двух чайных кустов. Он шёл, как движутся приговорённые к месту своей казни. Манана шла следом. Женя отчётливо слы-шал её шаги. Чуть впереди изредка подрагивал правый чайный куст; это «партизанил» Игорь Папиашвили. Женя это знал. А Манана? Да мало ли в чайных кустах живности?! Одних только змей — несколько километров, если собрать в один клубок!.. Почти в центре плантации росли несколько густых разлапистых елей; рядом с ними — навес на сваях-столбах. Под навесом от-дыхали в трудовые будни сборщики чайного листа. Чай убира-ли специальные машины, ходившие прямо над чайным кустом-стеной; и ещё люди, добиравшие чайный лист с куста вручную. Сегодня на этой плантации уборки не было. Дойдя до навеса, остановились. И — что?

— Вот… — Женя на секунду развёл руки в стороны, будто хотел сказать, что горючее в нём закончилось и путь окончен тоже.

— Вижу что — вот, — согласилась Манана, — и что? Ты пре-длагаешь мне сесть прямо на голую землю? Подстели — вот!..

Указательный палец Мананы устремил своё направление на крышу-навес. Женя по-медвежьи вскарабкался по столбу и уви-дел лежавшие на солнечной стороне крыши лопаты и покрыва-ло. Ухватив плотную материю за край, Женя потянул на себя и тут же сорвался вниз. Покрывало спрятало под собой отважного верхолаза, и Манана бесстрашно ринулась на помощь го́ре-воз-любленному. Общими усилиями доказали этой пёстрой мате-рии, что место покрывала — по́д человеком, а не на́д ним.

— Ой! — негромко вскрикнула Манана, когда Женя неловки-ми пальцами расстегнул верхнюю пуговку её блузки. — Может, не надо, Женя? — никакого возмущения в голосе, никакого про-теста, никакого сопротивления. — Вдруг увидит кто-нибудь?.. Ой! — вторая пуговка вылезла из петли. — Здесь кто-то есть!

— Да, — согласился Женя, — здесь есть — ты. И я. Я и ты… И… Ч-ч-чёр-р-ртова пуговица!… Помоги мне, Манана!..

Разве может девушка-грузинка ослушаться мужчину? Разве может перечить ему? Манана помогла.

— Ух ты-ы!.. — Женя смотрел на бугорки обнажённых грудей Мананы и не знал, что же делать дальше.

Манана ждала. Потому что мужчина сам должен всё делать; а девушка — обязана лишь подчиняться. И вдруг небо швырнуло на металл верхней поверхности навеса свой метеорит. Грохот оглушил испугавшуюся вмиг Манану, а спустя секунду она уже бежала меж двух чайных кустов, застёгивая на бегу пуговицы своей блузки. Женя испуганно смотрел на навес, простиравший-ся над его головой. Падшее небесное тело шевелилось среди ло-пат и негромко ругалось матом. Наконец, сверху на землю скат-илось что-то немаленькое. Сам Игорь.

— Ты?! — спросил Женя, будто это мог быть кто-либо друг-ой. — Ты чего тут делаешь?! Всё ж испортил!..

— А ты думаешь, мне радостно ползать по кустам? — огрыз-нулся Игорь. — Ты когда-нибудь пробовал пролезть сквозь чай-ный куст? Бесполезное дело! Плотность — о-го-го какая… Я боялся упустить момент, вот и забрался на ёлку. Зачем ты раз-ложил Манану под навесом? Мне — не видно!

— Я её и разложить-то не успел, — признался-пожаловался Женя, — ты́ с неба упал; ты — идиот.

— Я — идиот? — возмутился Игорь. — А что сделал бы на моём месте ты́, когда внизу — «а́хи», «о́хи»?

— Да я и… успеть-то ничего не успел, — Женя вздохнул, — только-только добрался до верха, а тут — ты…

— Добрался? — огоньки сверкнули в глазах Игоря. — И что? Какие они у неё? Большие? Какой размер?

— «Какой размер»! — передразнил друга Женя. — Разгляд-ишь тут размер, когда с неба падают идиоты!

— Да ладно тебе, — Игорь махнул рукой, — будешь теперь обзываться из-за какой-то… Ну, скажи, какие они?

— Вот такие, — показал Женя, остановив две растопыренные пальцами пятерни на уровне своей груди, — а может, даже чуть и побольше. Я не успел потрогать…

— Я бы успел, — заверил Игорь, — будь я на твоём месте… Ну, а с низами-то что́, ка́к? Ка́к там всё?

— Да иди ты!.. — Женя вытянул из-под Игоря покрывало, скомкал материю в огромный ком, швырнул на крышу навеса…

… На следующий день пришлось идти в школу. Не хотелось, но пришлось. Потому что нужно было поговорить с Мананой. Сестра Юля отсиживалась дома, прячась от вездесущего взгля-да соседки — тёти Гугуцы. Тётя Гугуца — абхазка — работала продвцом в магазине. Стоило только Галине зайти в магазин, и наседка-Гугуца не отпускала соседушку без подарка. Галина покупала (например) хлеб и молоко, но из магазина уносила (ко всему прочему) ещё и килограмм-полтора мелкоягодного вино-града, столько же мандаринов, сладостей всяких-разных… Если же в магазин заглядывала сама Юля, то тётя Гугуца не отпуска-ла от себя шестнадцатилетнюю девушку по нескольку часов; одаривала… Зимой, когда Юля простудилась и отлёживалась дома, тётя Гугуца ежедневно просиживала возле кровати боль-ной с утра и до вечера, взяв на работе отгулы. Варенья из немы-слимых фруктов и ягод скрашивали несладкие дни Юлиной бо-лезни. Галина удивлялась: «Как ты, доченька, нравишься Гугу-це!..» Юля отвечала: «Ну, уж конечно! Скорее я нравлюсь кому-нибудь из её сыновей! Видит меня тётя Гугуца своей невесткой, вот и удобряет подарками…» Галина улыбалась, говорила: «Так ведь ты и есть невеста! И ничего страшного, что муж может быть грузином. Вон у меня: отец — мордвин, первый муж — русский, второй — узбек… Володька — русско-мордвин; ты с Женькой — мордвино-узбеки…» Юля возмущалась: «Мама! Как это: ничего страшного?! Страшно! Ты хоть видела этих тё-ти-Гугуцовских У́чу и Го́чу? Страшенные! Спины — волосатые. Груди — волосатые. Уши — волосатые. Даже носы — и те во-лосатые. И вообще они — пиконосые; Вовка сказал… Страше́н-ные — фу-у-у!..» После таких весьма справедливых откровений можно было понять, почему Юля старалась выходить из дома как можно реже, а в магазин — старалась вообще не загляды-вать. Вот и в этот день, увидев на улице Гочу и Учу, Юля замах-нула окно тюлем:

— Женька, в школе скажи, что я заболела и не приду сегодня. А я тебе сделаю чахохбили* на обед…

— А за курицей в магазин ты сама пойдёшь? — съязвил Женя. — И что за болезнь у тебя, если у меня вдруг спросят? Что ска-зать-то? Что у тебя… месячные? — уклонился от пролетевшей тапки.

— Дурак ты, Женька! — Юля проскакала на одной ноге мимо брата, настигла тапку, которою швырнула в своего меньшо́го десятью секундами ранее. — Скажешь, что я… грибами отрави-лась, вот!

— Ага! — Женя взял в руку свой «дипломат». — И приглашу всех на похороны и поминки. Ладно, пошёл…

… Манана, казалось, совершенно забыла обо всём, что произ-ошло вчера под навесом на чайном поле. Она поинтересовалась у Жени, что случилось с его сестрой, почему та не пришла в школу… А Женя — что-то бормотал в ответ, бросая скорые ми-молётные взгляды туда, где под слоями неформенной школьной одежды были спрятаны… Ну, те, которые он видел вчера; к кот-орым так и не успел прикоснуться… Упакованный подарок все-гда интереснее и желаннее открытого… Обычную всесоветскую школьную форму (синие мальчики с алюминиевыми пуговица-ми и коричневые девочки с чёрными фартуками) в Грузии не носили; ученики и ученицы были вольны одеваться так, как им самим нравилось. Грудь Мананы вздымалась и опускалась — вдох, выдох… Очуметь!..

— Я приду, — промолвила вдруг Манана, — в три часа. Толь-ко… не знаю пока — когда́. Если ты — настоящий рыцарь, то дождёшься меня обязательно. Но если ты будешь не один, то я… я никогда не приду…

… — Не, ну, не сидит же она на каком-нибудь дереве! — Иг-орь бросал проклятья во все стороны, время от времени выгля-дывая из-за чайных кустов. — Не смотрит ведь в бинокль на эту плантацию! Девчонкам нельзя лазить по деревьям! Можно… порвать всё, что можно и нельзя! Четвёртый час тут торчим… Пойдём домой, я что-то есть захотел…

Женя шёл домой и думал: «Вот так всегда: банальное хотение набить желудок рушит все великие планы…» Игорь возвращал-ся домой кустами; потому что Манана могла попасться навстре-чу в любой момент, и тогда… А что тогда? Тогда «плакали» все эти палки, которые ещё можно было попробовать кинуть. Женя понятия не имел: как это — кидать палки? что это вообще?.. Нет, конечно, природа уже подсказывала, что к чему. Но как всё это происходит не обобщённо, не по чужим рассказам, а — в частности, наглядно, наяву — это был секрет, который ещё то-лько предстояло раскрыть лично, без «обращений за помощью» к старшему брату (засмеёт ведь)…

… На другой день Манана тоже не пришла. И на третий — то-же. И на четвёртый… На шестой день Женя отправился на сви-дание один. Игорь идти отказался: опять торчать в кустах до ве-чера? Лучше уж телевизор посмотреть… И вот тогда, когда Иг-орь остался дома, Манана (наконец-то) пришла. Не одна — с Нонной. Завидев вдалеке два знакомых силуэта, Женя присви-стнул: «Ну — попал!..» И на всякий случай негромко позвал Игоря; вдруг друг всё-таки здесь, прячется в кустах. Нет; совсем один. А их — две. И ещё не поздно нырнуть в пространство меж двух кустов чая и уйти — быстро-быстро, бегом — по этой «траншее» к самому горизонту и… Манана приветливо махнула рукой. Увидела! Заметила! Всё, удирать — поздно… Мужчина — никогда не удирает; тем более — от женщины…

— Привет, Женя! — Манана светилась радостью. — Дождал-ся? Молодец! А я — вот… с Нонной. Ты ведь не один?

— Один, — не соврал Женя, — мы ж договаривались… А я… может, я пойду? Раз вы — две… Мне ещё надо уроки сделать…

— А я тебе дам… В смысле — списать… — она — эта Мана-на — была великолепна. — Пойдём к навесу, да?

Теперь сзади шли две «экзекуторши». Друг за дружкой. Про-межуток между рядами-кустами узок — двоим не разойтись. Можно удрать от девчонок; вперёд; до горизонта. Не догонят, нет. Только — стыдно «драпать» от каких-то… девчонок. Будь что будет… Вот и навес. Вот и покрывало. Что дальше?

— Мы тут думали с Нонной, пока шли сюда, до плантации, — призналась Манана, располагаясь на покрывале, — что для пер-вого раза по десять палок будет… ну… наверное, достаточно… Да, Женя, Нонна… тоже как бы… не против, так что…

— Десять палок? — Женя распахнул глаза. — Я знаю, что па-ра палок — это уже чересчур. А ты говоришь — …

— А ты что, в себе не уверен? — удивилась Манана. — Нон-на, посмотри там пока…… Ну, что? — одежда соскользнула с Мананы, и Женя почувствовал, как всё его желание устремил-ось навстречу этой обнажённой девушке, уперевшись спереди в штаны. — Ого! Да я вижу, что ты и на пятьдесят палок не слаб! Что, так и будешь столбом стоять? — и рассмеялась, словно увидела, что Женя не понимает, к кому именно был обращён её вопрос: собственно к нему или собственно к его… — Время идёт! Начинай!

Женя разделся и — начал. А разве девушки-грузинки могут командовать мужчинами?.. Внешнее прикосновение плотей — и вот уже полетела в небо громкое Мананино: «Ра-аз!..» Ещё одно внешнее прикосновение — и вот уже кружит по воздуху: «Два-а-а!..» И так быстро пришло «десять», что Женя не понял: так это и есть те самые… палки? Тогда «пара палок» — это вообще ничего!.. Ни-че-го… Совсем… А тут ещё Нонна пришла… Ма-нана отошла в сторонку… Кинув «десяток палок» Нонне, Женя понял, что желание его почему-то не пропало. Но девушки на «ещё палки» не согласились, сказав: в другой раз…

… — Я вчера Манане десять палок кинул, — сказал на следу-ющий день Женя Игорю, — а после — Нонне ещё десять.

— Врёшь! — не поверил Игорь. — Не смог бы ты… двадцать палок за раз! Наверное, не пришла она, как всегда!..

— Верь, не верь, а я — кинул! — голос Жени был твёрд, убе-ждая Игоря в правоте своих слов. — И сегодня пойду.

— Я с тобой! — тут же нашёлся Игорь. — Только… если дев-чонки что-нибудь заподозрят… Манана ведь позволила тебе то-лько потому, что думает, будто ты в неё влюблён… А так… Слушай, пойдём сегодня вместе, как есть — открыто; а если что — скажем, что тебе нравится Манана, а мне — Нонна. Покида-ем им палки месяц-другой, а там — признаемся, что… ну, что пошутили… Глянь: Манана на тебя с аппетитом смотрит!..

… — Ну-ну! — выслушав «признание» Игоря, сказала Нонна, когда они вчетвером встретились под навесом. — Допустим, я поверю, что ты меня любишь. Но, Игорь, что же теперь делать, раз уж Женя кинул мне десяток палок? Мне как-то… неловко перед тобой… Стыдно… Я вроде… как бы это сказать… нечес-тно поступила вчера…

— Да делов-то! — махнула рукой Манана. — Пусть Игорь те-бе десять палок кинет, а после — мне тоже десять. И всё между нами будет честно, никто никому ничего не будет должен! Нач-нём всё с начала!..

На том и порешили. Забрав с собой покрывало, Игорь и Нонна скрылись из вида. Манана на робкое поползновение Жени выда-ла честное: сперва нужно рассчитаться десятью палками с Иго-рем, а уж после… И не слышно было, как Нонна считала палки; никак, знать, не разберутся… Игорь и Нонна вернулись минут через двадцать; раскрасневшиеся и явно чем-то смущённые. Тут же Игорь поманил Женю в сторонку.

— Как же ты вчера кинул Нонне десять палок, если она… дев-ственница? — выдал Игорь. — Я и одну-то…

— Ты что, не веришь мне, что я её вчера…? Да можно у неё самой спросить… — обиделся Женя. — Да ну тебя…

— Нет, ты погоди! — Игорь схватил отвернувшегося Женю за рукав рубашки. — Ведь палка — это… это когда… вовнутрь… и чтобы… до изнеможения, до самого конца… А ты — что? то-лько… прикасался к этим их…?

Манана и Нонна сидели рядышком. Судя по их обоюдному смущению, Нонна успела поделиться с подругой истинным по-ложением вещей. Молчали долго. Каждый — о чём-то своём. Наконец, Манана, поднявшись в рост, сказала:

— Мне кажется, я ничего не должна Игорю, верно? Ведь у Жени с Нонной, в сущности, ничего не было… И у меня с Же-ней — тоже ничего не было; слава Богу! Ведь вовнутрь — это могут быть дети. И… вообще… Нонна сказала… что вы не со-бираетесь… жениться на нас… после того, как… во-о-от-т… Прости, Женя, но я так не могу…

— Вот спасибо тебе, друг! — поблагодарил Игоря Женя, ког-да девушки скрылись из вида. — Выходит, ты кинул… палку… Одну, но — настоящую. А я — так и остался… девственником. Не мужиком… Спасибо, друг…

— Да ладно тебе дуться! Зато ты точно знаешь, что Манана — тоже девственница. Вот женишься на ней, и…

— Да иди ты!.. — выпалил Женя, зашвыривая на крышу-навес скомканное покрывало. — Я никогда не женюсь…

5. Парикмахер.

Валерий Давидович Лабучидзе был директором школы. И — преподавал математику. Строгий костюм и вообще — европейс-кий стиль. Пятидесятилетний красавец; пример для всех осталь-ных учителей его школы. Даже молодая Светлана Соломоновна, будучи более чем в два раза моложе Валерия Давидовича, зата-ивала дыхание: какой мужчина!..

— Светлана Соломоновна, — напутствовал Валерий Давидо-вич в учительской, — я не советовал бы Вам бить учеников ука-зкой по голове. Я понимаю, что иногда дети слишком нагло шу-мят, но… В конце концов, ведь ломаются же указки! Голова — Бог с ней; но — школьный инвентарь нужно беречь. Надеюсь, я понятен?..

Валерий Давидович был понятен всегда. На следующем же уроке, когда Вахо расшумелся, Светлана Соломоновна размоз-жила о его крикливую голову бамбуковую указку и сразу же по-просила извинить её:

— Вахтанг, мой хороший, я понимаю, что ты совсем-совсем не любишь Светлану Соломоновну. Прости меня за то, что я сломала эту указку. Но, Вахтанг, мой хороший, ведь Светлана Соломоновна специально для тебя оделась сегодня так красиво, а ты… Надеюсь, что ты не посчитаешь за труд сделать новую бамбуковую указку и подарить её Светлане Соломоновне. Завт-ра, мой хороший, я буду ждать тебя…

— Конечно, дорогая Светлана Соломоновна, я сделаю для Вас новую указку, — посулил пристыжённый Вахо, — даже две указки. Одну — короткую, а другую — длинную-длинную, что-бы Вам не надо было подходить к задним партам; чтобы можно было достать любого в этом классе, не вставая с учительского места. Ведь мы Вас, Светлана Соломоновна, любим. Вы — та-кая, а-ах!..

— Спасибо, мой хороший! — учительница лёгким движением пальца смахнула с ресницы невидимую слезинку. — Светлана Соломоновна тоже любит всех вас… А остановились мы сего-дня на чём? А вот на чём…

Светлана Соломоновна пела свой урок, завораживая класс своей песней-речью. Нет, не влюбиться в неё невозможно!..

— Вахо, — Игорь Папиашвили подошёл после урока к оброс-шему космами однокласснику, — если ты ещё раз посмеешь до-вести до слёз мою любимую Светлану Соломоновну, я… пере-стану уважать тебя, да?

— Согласен, — Вахо тряхнул своей гривой, — я и сам пере-стану уважать себя, если доведу её до слёз…

Следующим уроком была алгебра. Валерий Давидович вошёл в класс и сразу обратился к хиппи-Вахо:

— Вахтанг, дорогой, ты сколько уже не стригся? Больше года, наверное? Возьми у мамы деньги и завтра приди в школу с хо-рошей причёской. А-то я уже подумал, когда в класс вошёл, что здесь… конь боевой…

Раскат хохота прокатился по классу, но тут же пропал под строгим взглядом Валерия Давидовича. Алгебра была трудным предметом. Но — посещаемым. Посещали — все. Исключите-льно из уважения к учителю. В тот же день Вахо взял у матери рубль — на стрижку. И пошёл в парикмахерскую. И угораздило его встретить на своём пути Игоря и Женю. Куда? Стричься. За-чем? Так ведь Валерий Давидович велел. Денег? Рубль. Рубль… Рубль — это целый… литр хорошего вина! Да в любом дворе — на разлив: рубль — литр. И не то вино, что в магазинах прода-ют, а — настоящее… Слово за слово — и вот уже литр вина в руках. А стрижка? А-а… и ладно!..

… — Вахтанг, дорогой, — Валерий Давидович на память свою не жаловался, — мы с тобой вчера разговаривали; я про-сил тебя привести в порядок твою голову. Сегодня я вижу, что ты меня совсем не уважаешь. Уважаешь ли ты себя̀?

— Валерий Давидович, — нашёлся Вахо, — дома денег — то-лько на хлеб. Мама получит зарплату — сразу постригусь, отве-чаю.

— Дома нет денег? — переспросил учитель. — Почему не сказал мне вчера? Встань, Вахтанг, подойди ко мне… Вот, — Валерий Давидович извлёк из кармана пиджака кошелёк, рас-крыл его, — это тебе на продукты…

— Спасибо, дорогой Валерий Давидович, но… не надо. Мама

скоро получит деньги. И продукты в доме мало-мало пока есть.

— Тогда возьми… вот… три рубля, — учитель протянул Вахо зелёную бумажку, — на стрижку тебе. А когда твоя мама полу-чит деньги, ты мне вернёшь, да? Бери, бери… И обязательно, слышишь, обязательно постригись к завтрашнему дню.

… Назавтра селевой поток отре́зал проезд. Многие из школь-ных преподавателей жили в Батуми, приезжая на работу автобу-сом. Когда капризы природы преграждали дорогу, занятия в школе отменяли.

— Три рубля, — выдал Вахо на следующий «вынужденный выходной» день, — это целых три литра вина!

— Что сделает с тобой Валерий Давидович, когда увилит, что ты не постригся? — возразил рассудительный Игорь.

— А-а-а! — отмахнулся рукой Вахо. — Что может сделать мне Валерий Давидович? Ничего! Ну, сломает указку об голо-ву… Скажу ему, что я постригся, но, пока занятий в школе не было, волосы снова выросли. Поверит, да.

— Ну, положим, — вставил слово Женя, — что сель будут разгребать… ну, неделю. Но не могут же за неделю волосы твои вырасти в такую шевелюру! Ты себя в зеркале видел? Обезьян обезьяном! Не-е, не поверит он…

— Не поверит, так забудет, — сказал Вахо, — это же не один день, а — неделя. За неделю забудет, да.

И вместо парикмахерской Вахо пошёл в ближайший двор и купил три литра вина. Втроём выпили…

… — Вахтанг, дорогой, — Валерий Давидович, видно, не за-был про свои три рубля, хотя дорогу расчищали от селя дольше недели, — ты почему не послушал моих слов? Что теперь слу-чилось? Денег не хватило?

— Нет, Валерий Давидович, — Вахо покраснел, потому что было очевидно для всех, как Валерий Давидович начинает вы-ходить из своего безграничного терпения, — денег хватило, — хотел добавить «на троих», но сдержался, не выдался, — прос-то… просто я не виноват, что у меня волосы растут так быстро.

Я постригся, но за неделю они… снова выросли, честно.

— Выросли? — Валерий Давидович достал из кармана свой кошелёк. — Честно? — внимательный взгляд изучал готового провалиться сквозь пол Вахо. — Что ж, Вахтанг, я верю тебе. У тебя удивительные волосы. Но, думаю, они не настолько удиви-тельны, чтобы вновь отрасти до размера такой гривы за… пол-часа. Я освобождаю тебя от этого урока; более того, я прощаю тебе те три рубля, которые ты потратил на стрижку твоих уди-вительных волос; и вот, держи… ещё рубль. Этого тебе вполне хватит для того, чтобы снова постричься. Держи-держи; и сту-пай в парикмахерскую прямо сейчас. А я и весь класс — будем ждать тебя здесь. Как директор школы, я обещаю тебе, что ник-то не уйдёт отсюда, пока ты не вернёшься постриженным. Даже если придётся ждать неделю, мы все будем ждать тебя. Хотя, надеюсь, получаса тебе хватит. Ступай и помни: мы — ждём…

Прозвенел звонок на перемену, но никто не решился выйти из класса. Спустя пять минут дверь распахнулась, в класс вошёл Вахо. На его голове была всё та же грива; и все замерли: что скажет учитель?

— Вахтанг, — Валерий Давидович почти кричал, выразитель-но жестикулируя руками, — я простил тебе многократные неу-важения меня в виде твоих сказок, простил три рубля, не вызыв-ал в школу твоих родителей, надеясь на твоё мужское слово, но — почему ты и теперь не постригся, зная, что тебя здесь ждут все твои товарищи, весь твой класс? Ты… нарочно решил дове-сти меня до крика на тебя, да?!

— Нет, Валерий Давидович, — Вахо понурил голову, покрас-нев, — разве я могу не уважать Вас? Я кто такой есть, чтобы не уважать такого уважаемого человека, как Вы?.. Я постригся… постригся бы обязательно… Просто — па́хер… па́хера… Прос-то — па́хера… па́хера-ма́хера не было, да…

Хохот прокатился по классу. Валерий Давидович обвёл всех взглядом, и класс притих. Не было — так не было…

… — Ты поедешь в Кинель, — сказала Галина Жене, когда сын вернулся из школы домой, — тётя Валя приехала.

— Мама, — рука Жени остановилась, не донеся ложку с харчо до рта, — ты испортила мне весь аппетит…

— Ничего-ничего, — успокоила сына Галина, — никуда твой аппетит не денется. Видишь ли, сынок, у деда Егора плохое здо-ровье, за ним надо присматривать. Ты ведь у меня теперь взрос-лый, всё понимаешь… Дом в Кинеле от деда Егора останется тёте Вале и мне. На двоих. Но и за дедом мы… как бы… долж-ны ухаживать вместе. А у меня здесь — работа, зарплата непло-хая. Я обязательно приеду, вернусь жить в Кинель, сынок, но… хотелось бы ещё хоть годик поработать здесь, денег заработать, понимаешь меня?.. А Валюша… тётя Валя настаивает на том, чтобы мы именно сейчас помогали ей ухаживать за дедом Егор-ом. Володьке скоро в армию; на два-три месяца ему ехать в Ки-нель — смысла нет; пусть уж прямо отсюда в армию идёт. Юля мне по дому помогает; готовит, прибирает, стирает… Всё в до-ме — на ней…

Женя слушал мать, думая: «Всё верно. Мама целыми днями на дальней плантации. Работа — тяжёлая, хоть и получка большая. Вовка — шалопай — вряд ли уживётся с тёткой Валей, да и в армию ему скоро, это верно. Юлька — хозяюшка… А я — вы-ходит — козёл отпущения… Может, всё обойдётся?..»

— Вот и получается, сынок, — продолжала Галина, — что ехать придётся тебе. Я понимаю, что тебе… будет трудно… без меня и без Юли, — хотела сказать «с тётей Валей», — но уж по-терпи, сынок. Годик потерпи, ладно? Годик.

Годик! Это так много — годик!.. Тётя Валя вместе с Юлей ве-рнулись из магазина. Племяннику тётя Валя очень обрадовал-ась, окончательно испортив Жене настроение своим довольным видом. Год терпения…

… — Помоги же мне, Женя! — тётя Валя тащила две огром-ные спортивные сумки с «гостинцами из Грузии».

— Неси сама, — Женя, на плече которого висела небольшая спортивная сумочка, даже не оглянулся назад, где тётя Валя, по-ставив сумки на перрон, поправляла на плечах лямки огромного тяжёлого рюкзака, — мне, что ли, нужны все эти… мандари-ны… мясо… дребедень всякая… Можно было всё это… на мес-

те купить, здесь…

— Ты не знаешь, — тётя Валя вновь подхватила тяжеленные сумки и устремилась в погоню за неспешным племянником, — сколько у нас тут стоят мандарины… Это вы там… в своей Гру-зии… привыкли ими швыряться, как снежками… А у нас ман-дарины — дефицит… Можно будет продать их… Вот и деньги будут…

— Деньги и так есть, — буркнул Женя, — или мало тебе? Ма-ма вообще сказала, чтобы ты на мне не экономила.

— Мама твоя осталась в Грузии, — предупредительно напом-нила пыхтевшая тётя Валя, — теперь будешь слушать меня, а не маму…

Электричка от Куйбышева до Кинеля бежала быстро, что сов-сем не радовало Женю. Опять начиналась новая жизнь.

6. Комсорг.

К кинельской жизни пришлось привыкать заново. Дед Егор за прошедшие четыре года сильно постарел. Тётя Валя экономила на всём, хотя на содержание сына Галина ежемесячно высылала переводами по полторы сотни рублей. Мясо тётя Валя покупала только в магазине, причём выбирала куски похуже; чтобы — подешевле. Когда в один из дней Женя побывал на городском рынке и, вернувшись домой, заявил тётке, что там мясо гораздо лучше магазинных «останков», та выпалила:

— Да ты что! Там же — такая дороговизна! Да за кило базар-ного мяса в магазине можно взять пять!

— В магазине не мясо, — возразил Женя, — а… останки чьи-то; не понятно — чьи… В Грузии таким «мясом» даже собак не кормят.

— Хватит уже про Грузию здесь вспоминать! — разозлилась тётя Валя. — Здесь будешь есть то, что есть, понятно?..

Женя терпел, считая дни. «Годик»… В году триста шестьдес-ят пять дней. Как быстро летели дни там, в Грузии! Как медлен-но тянутся они здесь, в Кинеле!.. А в школе? Всего каких-то че-тыре года не видел Женя своих кинельских одноклассников, а как изменились все! Когда Женя уезжал, все были пионерами. А теперь все — комсомольцы. Тихоня Лена Ефимова — комсомо-льский вожак. Комсорг класса. Вредная девчонка. И зазнайка к тому же. Даже не спросила, почему с Женей не приехала Юля; сразу по-деловому поставила новоприбывшего на учёт и велела сдавать ей каждый месяц по две копейки «мзды» (она называла это «взносами»). В первый же день школьной учёбы в Кинеле Женя дал деловитой Лене рубль: «На, отвяжись».

— Да ты что! — возмутилась строгая комсорг. — Это же… за пятьдесят месяцев! А у меня и сдачи сейчас нет.

— Какой-такой сдачи? — удивился Женя. — Не надо никакой сдачи. Свои люди, как-никак. Сочтёмся после.

Судя по всему, такое положение дела Лену Ефимову не устра-ивало. На следующей же перемене она высыпала на парту перед Женей пригоршню двухкопеечных монет — из комсомольских взносов. Женя не знал, что делать с этими «медяшками». Сорок девять жёлто-коричневых монеток были перевёрнуты гербом вверх да так и оставлены, разложенные рядками на поверхности крышки парты… В Грузии монетки использовали для того, что-бы узнать: пойти ли в школу или не пойти. Вахо говорил: «Если будет «орёл» — пойдём, а если «решка» — не пойдём». Женя подбрасывал монетку, та падала на землю, и три головы склоня-лись над ней — посмотреть. Если был «орёл»-герб, то Игорь Папиашвили грустно-разочарованно смотрел на Женю и говор-ил: «Неправильная монета, бракованная; а ну, брось-ка ещё раз-ок…» И Женя поднимал монетку с земли и снова подбрасывал её. Так повторялось до тех пор, пока монетка не оказывалась об-ращённой к солнцу «решкой»; тогда Игорь удовлетворённо вос-клицал: «О-о-о, это сама судьба говорит нам, что в школу сего-дня лучше не идти; с судьбой спорить нельзя!..» И — не шли на учёбу. Без учёбы дел тоже всегда хватает. Сделавшая своё доб-рое дело счастливая монетка — так и оставалась лежать на зем-ле. Потому что поднимать обронённую монетку и тем более по-купать на неё что-нибудь — просто не по-мужски. Мужчина ни-когда не опустится до того, чтобы подбирать с земли упавшие деньги. Так было в Грузии. И ещё там можно было взять в мага-зине товар, даже если у тебя не хватает десяти-двадцати копеек; и продавец не скажет тебе, чтобы ты пришёл в другой раз, когда у тебя будет нужная сумма денег. Не хватает десяти копеек? Не беда! Забирай товар и забудь о том, что должен этот ничтожный гривенник! Ничего ты не должен… Но и если берёшь кусок мя-са на четыре-девяносто* и даёшь продавцу синенькую пятируб-лёвку, то не жди сдачи-гривенника; не получишь; конечно, если не станешь выклянчивать у продавца эти жалкие десять копеек. Но уж если единожды проявишь свою мелочность и попросишь десятикопеечной сдачи, то гордый продавец даст тебе целый рубль; и навсегда перестанет уважать тебя как человека. Как-то раз, возвращаясь из Батуми, Женя стал свидетелем автобусного представления. Какой-то явно не местный пассажир заплатил водителю-кондуктору за проезд — двадцать копеек — и остался стоять возле водительской кабины. Водитель посмотрел в зерка-ло, спросил: «Чего тебе, дорогой, ещё нужно?» Мужчина-пасса-жир признался: «Билетик». Все остальные пассажиры дружно выдохнули: «Вах-х!..» А мужичок, оглянувшись и пробежав взглядом по смущённым лицам пассажиров, повторил, обраща-ясь к водителю: «Билетик… Что в этом такого… удивительно-го? Ведь я заплатил; билет мне дайте!» Водитель покачал голо-вой: «Да-да, дорогой, конечно-конечно…» И автобус начал сба-влять скорость, вскоре остановившись совсем. Одна из дверей салона распахнула свои створки. Водитель-кондуктор открыл водительскую дверцу, выпрыгнул из своей кабинки, обогнул в своём пешеходном движении автобусный нос и вошёл в пасса-жирский салон. В руке водителя была билетная катушка. Щедро обмотав требовательного пассажира билетной лентой, водитель оборвал бумажную полоску и шагнул к выходу; вдруг — оста-новился, развернулся, оторвал от остатка катушки ещё один би-летик и вежливо засунул его в карман рубашки удивлённого му-жчины, после чего вернулся в свою кабинку и погнал автобус вперёд…

… — Кто разбросал здесь мелочь? — строго спросила «хими-чка», когда начался следующий урок. — Какой богач? Уберите немедленно.

— Если Вам нужны деньги, — отозвался Женя, — можете за-бирать. У Вас ведь зарплата небольшая, правда? И… это… мо-жете мне после не… это… не давать… Мне это не надо… Лишь бы Вам было приятно…

Спустя две секунды гробового молчания класс разразился хо-хотом, а «химичка», покраснев, прошипела Жене:

— Ты… за кого меня принимаешь? Ты… ты… чурбак с глаза-ми… Немедленно извинись за то, что назвал меня… проститут-кой!

— Кем? — Женя смутился. — Какой прос… Кем? Я не обзы-вал Вас никакой… И я… я не чурбак! — он почувствовал, как злость наполнила его, вот-вот плеснёт наружу.

— А кто же ты? — гневно прошипела «химичка». — Узбек! И грузин! Чурбак с глазами! — и она расхохоталась.

«Химичке» было чуть больше двадцати лет; она была (казал-ось) даже красивее Светланы Соломоновны, оставшейся там, в Грузии. Присутствующие всегда кажутся красивее тех, кого нет рядом. Но эта русская «химичка» ни в какое сравнение не шла со Светланой Соломоновной. Разве можно сравнивать «истори-чку»-певунью с шипящей подколодной змеёй, которая обзывает ученика… чурбаком?!.

— Я не чурбак! — повторил Женя, правой рукой потягиваясь за своим чернокожим «дипломатом». — Я — русский!

— Если ты, чурбак, русский, — добила Женю «химичка», — то я — китаянка. Можешь проваливать, чурбак!

Женя, действительно собиравшийся уйти от оскорблений, по-нял, что теперь его уход может быть расценен классом как трус-ливое бегство после «команды-приказания», озвученной «хими-чкой»; или — ещё хуже — как послушное исполнение приказа училки. Нет; Женя не считал себя трусом. Правая рука его сде-лала взмах, и «дипломат» полетел в сторону возвышения-кафед-ры, где стояла самоуверенная «химичка». В полёте «дипломат» раскрылся, растопорщив свои створки-крылья; содержимое (те-тради, учебники…) отбомбардировались вниз. «Дипломат» уго-дил в штатив, стоявший на учительском столе. Посы́пались, оп-рокидываясь, какие-то колбочки с какими-то жидкостями. «Хи-мичка» смахнула капли со своей юбки и выбежала из кабинета.

Женя сел на свой стул.

— Храмов, встань! — в класс вошла строгая завуч, и встали все ученики. — Я сказала встать только Храмову. Все сели… Я сказала сесть всем, кроме Храмова. Храмов, встань! Попробуй объяснить мне причину натворённого тобою.

— А чего она меня чурбаком назвала, — негромко произнёс Женя, — да ещё с глазами… Я не чурбак… Я — русский…

— Мы все — советские люди, — строго сказала завуч, — и у нас нет… кх-м… Это правда? — взгляд на «химичку».

— Нет, — нагло соврала «химичка», даже не смутившись, — не было. Да пусть — вот — хотя бы класс скажет. Было, а?

Завуч обратила свой взор классу, переводя строгость своих глаз с одного лица на другое. Все молчали. Не в пользу Жени…

— Храмов, — сказала завуч, — ты учишься здесь без году не-делю, а уже поступаешь та́к… До твоего появления у нас в шко-ле не было происшествий. Так… Быстренько извинись перед Анной Викторовной за то, что ты оскорбил её да ещё запустил в неё своим чемоданом… И ещё извинись за своё враньё. Чего стоишь? Вещи свои собери…

— Я не буду извиняться перед ней, — Женя не двинулся с ме-ста; учебники, тетради и «дипломат» продолжали валяться на полу, — я её не оскорблял. Пусть она сама извинится за то, что она… обозвала меня. Женщина не имеет права говорить о муж-чине ничего плохого. Тем более — оскорблять… Она достойна наказания… — гнев карих глаз был жгуч.

— Храмов, — сказала завуч, — ты чего себе позволяешь? Я не знаю, кто и чему учили тебя в Грузии, но здесь никто не позво-лит тебе унижать учителей и нагло врать. Или, может, кто-ни-будь всё-таки слышал слово «чурбак»? Ну, кто-нибудь слышал?

Драконовский взгляд завуча вновь устремился в путешествие по ученическим лицам. Все молчали. «Химичка» сияла.

— А что, разве никто не слышал? — Лена Ефимова вдруг под-нялась из-за своей парты. — Вот ты, Петрова, слышала?

— Ничего я не слышала, — огрызнулась Надя Петрова, — и

не надо начинать с меня. Ты лучше за себя ответь!

— А я — слышала! — сказала Лена Ефимова. — Да, — она посмотрела завучу прямо в строгость глаз, — я слышала, как Анна Викторовна назвала Храмова чурбаком с глазами. И назы-вала она его так не один раз, а три или четыре. И узбеком назы-вала его, и грузином… Да! Это было! И мне стыдно за трусость комсомольцев нашего класса… Грибов, почему молчишь?

— А у меня нет рубля, — откликнулся Лёша Грибов, — чтобы отчитаться перед Вэ-Эл-Ка-Эс-Эмовским* начальством на пяти-летку вперёд. У меня мать не получает по полтыщ-щи в месяц; моя хата — с краю.

— Оно и видно, — согласилась комсорг класса, — все вы… тоже мне — «Зины Портновы»* нашлись!.. Только не понимае-те, видно, когда настоящий подвиг — действительно в молча-нии, а когда — … А я — слышала! Слышала!

— Ефимова, — процедила сквозь зубы завуч, — пойдём со мной… Анна Викторовна, Вы — тоже… И — Храмов…

В учительской было пустынно-безлюдно; все учителя — на уроках. Завуч опустилась в кресло — нога на ногу:

— Значит, Ефимова, ты утверждаешь, что… всё-таки слыша-ла? — послушала несколько секунд молчание классного комсо-рга, означавшее уверенное «да», подтверждаемое прямым серь-ёзным взглядом ученицы-комсомолки. — В таком случае, Анна Викторовна, Вам, как комсомолке, должно быть стыдно за Ва-ше… за Ваш обман, — так и просилось в эфир слово «враньё», — и Вы… обязаны извиниться перед Храмовым. Здесь и сейчас.

— А я не согласна! — возразила Лена Ефимова, не позволив «химичке» и рта раскрыть. — Анна Викторовна оскорбила Хра-мова при всём классе. И я, как комсорг класса, считаю, что ком-сомолка Анна Викторовна должна извиниться перед Храмовым в присутствии всего класса. Иначе я буду ставить на бюро воп-рос об исключении её…

— Ты слишком многого хочешь, Ефимова! — выпалила «хи-мичка». — Прости меня, Храмов; и ступай в класс…

— Подожди, Храмов, — остановила ученика завуч, поднимая себя из кресла, — пойдём все вместе. Ефимова, ты права…

— Прости меня, Храмов, — произнесла «химичка», удивляя притихших учеников, — я больше не позволю себе такого…

— Ребята, — сказала завуч, — неужели вы действительно та-кие… бесчестные? Из трёх десятков комсомольцев я вижу здесь только одного человека. Ефимову… И она — не предатель, нет! А вы — молчуны — и есть предатели. Предатели своего товари-ща. Подумайте над этим… Можете продолжать урок, Анна Вик-торовна…

7. Таныш.

Проучился на новом месте Женя только месяц. Пришла пора летних каникул. Галина приехала «в гости на недельку». Прие-хала одна. Володька (великовозрастный детина) ушёл-таки на срочную армейскую службу. Юля осталась в Грузии, на домаш-нем хозяйстве. Дом не терпит пустоты, бесчеловечности… В Кинеле Галина пробыла ровно неделю; одобрила желание млад-шего сына покончить со школьной учёбой и поступить в учили-ще; оставила денег и уехала. Женя хотел поехать с матерью в Грузию (хотя бы на месяцок-другой), но сестринский договор о совместных ухаживаниях за дедом Егором оставался в силе. Хо-тя Женя никак не мог понять: никакого толка от его прожива-ния в Кинеле не было; за дедом Егором приглядывала и ухажи-вала лишь тётя Валя, а Женя — для тётки он скорее был не по-мощником, а дополнительной обузой. Со временем Женя понял: он — не помощник, а — «охранник» семейной доли дедовского дома, «страж»… Эх-х, мама!.. Знала бы ты, какова «себестоим-ость» проживания в Кинеле твоего сына!.. Знала бы ты, какую толику из твоих ежемесячных полутора сотен рублей сестра твоя впрямь тратит на твоего сына, а сколько — откладывает в свою ненасытную кубышку!..

… Документы Женя подал в сельхозучилище. Всё лето маял-ся. Небольшой городок Кинель был разделён незримыми грани-цами на молодёжно-подростковые зоны, где местные группиро-вки четырнадцати-шестнадцатилетних недорослей устанавлива-ли для своей возрастной категории свои законы, выбирали ата-манов и беспощадно дубасили «иноземцев»-ровесников, оказы-вавшихся не на своей территории. Так было повсюду. По всей стране… Начался учебный год. В «государственности» учили-ща тоже всё было поделено. Старшекурсники притесняли нови-чков, загуливали с девчонками — обычная молодёжная жизнь. В учебных классах училища Женя сидел за одной партой с «ин-оземцем» Серёгой Танышевым, к которому сразу прилипло про-звище — Та́ныш. Самого Женю стали называть Храмом — со-ответственно его фамилии. И стали первокурсники Храм и Тан-ыш держаться вместе. Жил Таныш на северной стороне города, за железнодорожными путями; ежедневно добирался до учили-ща через несколько вражьих территорий. Храм жил возле мест-ного отдела милиции, напротив здания городского суда. Самым лютым из врагов был Витка Громов — Гром. Жил он в сосед-нем райончике и принадлежал к клану «фураг». «Фураги» носи-ли на себе строгие костюмы, белые рубашки под галстуками; на ногах у каждого «фураги» — сапожки-«казаки» на высоком каб-луке; на голове — модная кожаная «фуражка»; потому и «фура-ги». «Фураги» — был образ жизни, а не просто — от нечего де-лать. «Фураги» безжалостно расправлялись с «металлистами», «брейкерами», «хиппи» и прочими «нерусскими демонами», од-етыми «чёрт знает во что»; с «металлистов» «фураги» срывали клёпки, шипы, булавки, значки; «хиппарям» — обстригали нож-ницами стильные гребни… И, разумеется, били по физиономи-ям всех, кто не относился к клану «фураг». Самих «фураг» не трогал никто, потому что в любом райончике города их было большинство. Гром был «фурагой», потому в стенах училища уверенно взял лидерство в свои руки. Подойдя однажды к Хра-му, Гром попросил одолжить ему на недельку часы — покрасо-ваться перед своей невестой. Невестой Грома считалась Танька Сидорова. Жила Танька в соседнем с училищем доме-пятиэтаж-ке; на пятом этаже. Гром приезжал на учёбу на собственном мо-тоцикле «Восход». Все девчонки смотрели на моторизованного Грома, как на завидного жениха. Но Гром оставался верен своей десятикласснице-Таньке. После занятий в училище Гром на сво-ей чёрной тарахтелке останавливался возле подъезда, в котором жила Танька, и, набросив на себя высокомерно-важный вид, дважды клаксонил. Танька — тут как тут — выглядывала в ок-но, а спустя полминуты уже сидела верхом на «Восходе», обх-ватив «талию» Грома обеими руками. Гром трогал с места свое-го железного коня, увозил Таньку кататься… Владельцы мото-циклов — девчоночьи боги… Храм тоже мечтал иметь свой мо-тоцикл, но это была всего лишь мечта…

… Зимой в Кинель приехал на побывку Володька. Служить он попал на Дальний Восток, моряком. В Грузию — к матери и се-стре — Володька решил отправиться дня через три и провести там вторую половину своего отпуска. Ну, брат, какие тут у тебя проблемы? И Храм признался: не могу у «фураги»-Грома свои часы забрать. Дал на неделю; полгода прошло…

— «Фураги»? — переспросил Володька. — Кто такие «фура-ги»? Что за хренотень в Кинеле творится? Поехали!..

Позвонили древнему Володькиному приятелю — Серёге Ник-ульшину. Тот примчался на своей «девятке», и втроём выдвину-лись к училищу. Громовский «Восход» терпеливо ждал своего хозяина возле ступеней, поднимавшихся ко входным дверям. Стали ждать. Река учащихся вытекла из училища, потекла по ступеням и дальше — по хрустящему снегу; стала растекаться ручейками в разные стороны. Гром подошёл к своему железно-му коню: ну, замёрз, бедняга? заведёшься ли? постарайся уж!.. Володька и Серёга Никульшин вышли из «девятки» и вразвало-чку (Никульшин тоже когда-то служил на дважды Краснозна-мённом Балтийском флоте) подошли к Грому. Зимняя кожано-меховая фуражка слетела с головы «фураги» на снег; схватив ошарашенного Грома за левую руку, Володька неспешно снял с запястья Грома часы и громко позвал брата. Храм неохотно вы-брался из холодного нутра «девятки», принял из руки брата ча-сы. Моряки подхватили Грома под мышки, быстро оттащили в сторону и на глазах у всех не успевших разбежаться по домам учащихся воткнули «грозу училища» задницей в рыхлый снеж-ный сугроб. «Девятка» хлопнув дверьми, неспешно удалилась, оставив Грома сидеть в сугробе и думать. Танька Сидорова, ви-девшая весь спектакль в окно, уже спешила на помощь своему мотоциклисту; но Гром, выбравшийся из сугроба, оседлав по-слушно взревевший «Восход», проехал мимо своей возлюблен-ной, спешившей ему навстречу. Обида слепа даже к любви…

… — А что, Серёга, — Володька широко распахнул глаза, — айда со мной в мичманскую учебку? А? Зарплата, вещдовольст-вие, прочие всякости… Сам знаешь, как Союз заботится о своих служивых… Будем с тобой вместе ходить на боевое дежурство на Кубу… Давай ещё накатим по соточке… Ох-х-х! Бр-р-р! Хо-рошо!.. Ну, чего скажешь? Айда!..

… Через два дня Володька уехал из Куйбышева в Батуми. И забрал с собой Серёгу Никульшина… В Грузии теплее…

… — Ну что, уехал твой брательник? — Гром смотрел на рас-пластанного на полу училищного туалета Храма. — И до-о-олго теперь не приедет, да? А мы с тобой, Храм, будем каждый день видеться, понимаешь? Если ты не догадаешься уйти отсюда.

— Не для того я поступал в училище, — Храм приподнялся, — чтобы из-за какого-то идиота учёбу бросать…

Удар ноги вернул Храма в положение распластанного на полу. Гром был не один. Вокруг лежавшего на полу Храма были вер-ные «пригромовские шестёрки», старательно пинавшие Храма ногами. Гром остановил своих послушных громил, сказав:

— Хватит с него на сегодня. На завтра не останется… Слышь, Храм, а чего ва́шенские не приходят на нашу «коробку» шайбу погонять?

— Знаю я твоё «погонять», — Храм приподнялся и сел на плиточном полу, — вашенские не в хоккей играют, а бока мнут.

— А чего ты хотел? — удивился Гром. — «В хоккей играют настоящие мужчины. Трус не играет в хоккей…»*

— Настоящие мужчины не пинаются пятнадцать на одного; как тру́сы… — уточнил Храм.

— Э, э, стоп! — Гром прикрикнул на одного из своих «шестё-рок»-верзил, замахнувшегося на Храма ногой. — Не трожь его! Слышь, Храм, а давайте-ка приходите на нашу «коробку». А-то наша команда уже все районные группировки «сделала» с круп-ным счётом. Только вы одни и остались; непобеждёнными, ха-ха-ха!.. А что? Приходите, мы вашу команду быстренько «сде-лаем» и станем абсолютными чемпионами Кинеля по дворово-му хоккею… Да вы не бойтесь, на время матча война прекраща-ется, отвечаю; никто вас на нашей территории пальцем не трон-ет. Мы бы сами пришли к вам играть, так ведь у вас даже «коро-бки» своей нет, никаких условий для серьёзной игры… Ну, что? Призовой фонд — ящик пива…

— В следующую субботу, — ответил Храм, поднимаясь с по-ла, — после занятий. Не забудь: ты мне слово дал…

… — Ишь чего удумал! — заголосила тётя Валя, когда узнала, что восемьдесят рублей Жене нужны не на что-то необходимое, а на покупку новых коньков. — На чердаке посмотри, поройся! Там были коньки, новые почти. Восемьдесят рублей! С ума со-шёл!..

— Разве это коньки? — племянник уронил к тёткиным ногам ржавые «рогалики», обнаруженные на чердаке среди прочего древнего хлама. — Их, похоже, к валенкам надо привязывать, да? Давай мне деньги на коньки!

— Ничего ты не получишь, грабитель! — сказала как отре́зала тётя Валя. — И так я на тебя чересчур много денег трачу…

— Чего?! — возмутился Храм. — Да ты экономишь на мне, на моём питании, на моём здоровье! Мать присылает тебе кучу де-нег, а ты тратишь на меня в месяц рублей двадцать, не больше! Отправлю матери телеграмму, напишу, чтобы она больше не высылала тебе деньги! Мне будет присылать; без твоей «помо-щи» на материнские деньги сам буду жить! — он пнул ногой ржавые железяки-коньки. — На этих сама катайся! Дай мне де-ньги на коньки!..

Когда Таныш увидел новые коньки Храма, он только присвис-тнул, не в силах выразить свой восторг словами. Сам Таныш со-гласился сыграть за команду Храма, хотя (житель «севера») ни к какой из «южных» группировок Кинеля не относился. В усло-вленную субботу пришли на «коробку» вражьей группировки. Команда Грома, экипированная по всем правилам профессиона-льного хоккея, уже «разогревалась» на льду. День был выходн-ой, и мужики, жившие в стоящих рядом домах, почуяв назрева-вшую спортивную битву, повыходили из тепла тесных квартир и облепили своей толпой хоккейную «коробку». Судью выбра-ли из числа парней, преодолевших двадцатилетний возрастной рубеж. Призовой фонд? Хлопцы договаривались на ящик пива? Какой разговор! И-и-и — не надо тратить грошики своей неве-ликой училищной стипендии! Взрослые, скинувшись «по копе-ечке», купили «призовой фонд игры» — вы, ребятки, только по-играйте, порадуйте глаза мужиков своей живой, нетелевизион-ной игрой!.. Судья дунул в свисток, игра началась. Облачённые в настоящие хоккейные доспехи, «громовцы» играли жёстко, не жалея боков и рёбер соперников. Но «храмовцы» были ловче; не обременённые лишним грузом доспехов, они легко уворачи-вались от таранных ударов тел «громовцев». Таныш забросил три шайбы в первом периоде. В перерыве Гром подъехал к Хра-му и, улыбаясь, хлопнул мощной перчаткой-крагой по вражье-му плечу: ну-ну, Храм, пока неплохо… Во втором периоде Тан-ыш забросил в ворота противников ещё три шайбы. И две — в третьем. Местные мужики остались очень довольны: «Ну, ка́к они вас «сделали» сегодня?! Восемь-ноль! Молодцы, земляки! Позорище, соседи!..» После игры Таныш подкатил к Храму:

— Вот и всё… Теперь нам отсюда без люлей не уйти. Мне, по крайней мере, — точно. Я уж молчу о «призовом фонде»…

— Ну вот что, — подъехал злой Гром, оставивший свою каре-льскую клюшку кому-то из игроков проигравшей команды, — никакого пива вы не получите. Не стоило вам у нас выигрывать. Бить вам морду мы не будем. Хотя — не помешало бы. Ну, раз вы обыграли нас, так и быть, можете приходить на нашу «коро-бку» — поиграть в хоккей, на коньках покататься. Ясно? Чтобы обязательно приходили, а-то… И это… не бойтесь, никто вас тут не тронет. Если, конечно, будете при коньках… А без дела будете болтаться по нашенской территории — люлей огребёте таких, что лопатой не разгребёте. Чемпионы, ха…

Так и остались победители без пива. Через четыре дня Гром отыскал Храма в училище, отозвал в сторонку, сказал гневно:

— Что-то я не понял, Храм: я ведь говорил тебе и Танышу, что теперь вы и ваши шалопаи можете кататься на нашей «коро-бке»? Говорил. Чего не приходите кататься? Боитесь, что ли? Я ж слово дал, никто вас не тронет… Та́к что — давайте приходи-

те; иначе… — он шлёпнул кулаком по своей ладони.

8. Первая любовь.

В марте приехали из Грузии мать и Юля. Навсегда. Тётя Валя сразу уехала «в район», в какую-то глухую деревеньку. На од-ной кухне двум хозяйкам делать нечего. Галина устроилась на работу в суд — секретарём судебных заседаний. Зарплата хоть и маленькая, зато работа рядом с домом — улицу перейти. Юля пошла в школу; доучиваться. Володька знал, что вся его семья теперь — в Кинеле; писал интересные письма с Дальнего Вост-ока, передавал приветы от Серёги Никульшина. Март прошёл, но коты орать не перестали. Весна, весна, пора любви… Узнав, что лучший (и единственный) Женин друг Серёга Танышев жи-вёт в северной части города, Галина отчитала сына за безалабе-рность по отношению к другу; и когда Таныш пришёл к Храму в гости, убедила Серёжку, что «отсюда добираться до училища гораздо ближе». В общем — «сосватала на постой». Таныш от-говаривался, скромничал. Пришлось Галине лично съездить «на север», за железнодорожные пути, поговорить с матерью Таны-ша… И переселился Таныш в дом семьи своего однокурсника. До учёбы теперь — рукой подать; без долгого ежедневного пу-ти (туда-обратно), без «приключений» на «чужих территориях». Всем хорошо…

— Всё учишь? — Храм вошёл в свою комнату, где Таныш си-дел за столом, изогнувшись вопросительным знаком над учеб-ником по сельскохозяйственным машинам. — Ну-ка, ну-ка, что это? А-а-а, комбайны!.. Ну-ну… А я сегодня четыре кассеты двинул! По пятнашке!..

В свободное от учёбы время (которого было предостаточно) Храм занимался записью-перезаписью музыки. От Володьки ос-тались («в дар братишке») два «аппарата»: кассетная «Весна» и катушечная «Соната». Переписывая с катушек-«бобин» на кас-сеты концерты «прыгательной» музыки (себе, для души), Храм понял однажды, что кассеты — не безобъёмны. Шестидесятим-инутки. Полуторачасовые кассеты — огромная редкость. На че-тырёх кассетах не разместишь всего, чего хочется иметь в лич-ной фонотеке. На покупку новых кассет мать не даёт ни копей-ки: «Не хватало ещё тратиться на твою музыкальную дребед-ень! Я ведь теперь не получаю столько, сколько зарабатывала в Грузии!..» И то верно… Заработная (заработанная) плата — не получка. На «сдельщине» всё зависит от работника: сколько вы-работаешь продукции, за столько и заплатят. На «почасовке» от «работника» требуется лишь одно: присутствие на «штатном» месте. В Грузии (как и в Самарканде) заработанная плата Гали-ны зависела от быстроты и ловкости работы её рук; в Кинельс-ком городском суде скорость работы Галины никак не отражал-ась на размере получки. Когда Храм дошёл своим умом до раз-ницы между «заработной платой» и «получкой», он понял: нуж-но не высиживать получку, нужно — зарабатывать зарплату. Пришлось решиться и — рискнуть. В один из учебных дней Та-ныш отправился в училище, а Храм — на городской базар. Кон-ечно, покупателей в будний день на базаре было немного. Но — всё-таки были. Храм встал возле столика-лотка, на котором бы-ло разложено шмотьё-товар какой-то тётеньки-торговки. Поло-жив на ладонь кассету-«наживку», Храм стал ловить покупате-ля. Подошёл мужичонка:

— «Максвелл»? Шестидесятиминутная? А записано чего? А Си-Си-Кетч* записать сможешь? Давай за пятнашку эту «Макс-велл», идёт?.. Когда Си-Си-Кетч сможешь принести?..

— Э-э-э! — тётенька-торговка окликнула двух мордоворотов, подошедших к Храму, когда тот уже убирал в карман краснень-кий червонец и синенькую пятёрку, готовясь достать из кармана следующую кассету-«наживку». — Этот малец — со мной; вот, получите, идите сюда! — она сунула в карман одному из мордо-воротов пятирублёвку, и те, не сказав ни слова, ушли. — Иди сюда! — позвала Храма к себе, сдвинула на столике свой тряпи-чный товар. — Выкладывай свой товар рядом с моим и торгуй в открытую. Проголодался, небось?

Оставив Женю «приглядеть за товаром», тётенька исчезла сре-ди редких посетителей будничного базара. Вернулась она минут через десять, Храм уже успел продать ещё одну кассету. Тёте-нька принесла бумажный пакет с горячими пирожками и стакан какао:

— На-ка вот, подкрепись-согрейся. Озяб, небось, малец? В пе-рвый раз тут торгуешь? Ну-ну, сразу видно… Меня Оксана зо-вут, а тебя?

— Женя. А эти… верзилы, они что, из базарной администра-ции, да, тётя Оксана? — Храм смотрел в добрые зелёные глаза.

— Как-как ты меня обозвал? — торговка усмехнулась. — «Тё-тя»? Во́т что, «дядя», тебе лет-то сколько? Пятнадцать уже, нав-ерное? А мне — пока только двадцать пять. И никакая я не «тё-тя». П-п-племянничек, тоже мне!.. Просто — Оксана, понял?.. Слушай, племянничек, а ты «Мираж»* для меня сможешь сдел-ать?Я найду кассету; запишешь?.. Женька, пригласи даму вече-ром в кафе. Посидим. Познакомимся хоть по-человечески…

… После завершения трудового дня Храм повёл даму в кафе. Вернее, повела его туда Оксана. Шестьдесят свежезаработан-ных Храмом рубликов были неприкосновенны; на этом настоя-ла Оксана: «Шестьдесят рублей? Тебе, как мужику, этих грошей не хватит на мороженое для тебя одного. Сегодня я угощаю те-бя…» Перед тем как войти в кафе, Оксана дала Храму четверт-ной:* «Держи, мой кавалер; не девушке ж расплачиваться… От-дашь сдачу, когда выйдем отсюда…» Заказ делала Оксана; Же-ня молчал — скромничал.

— Давай-ка выпьем коньячку — за знакомство! — Оксана ко-снулась стоявшего на столе снифтера таким же бокалом, опро-кинула в себя прозрачную жидкость крепко-чайного цвета и на секунду зажмурилась; распахнула веки, выплеснув на Женю зе-лень своих глаз. — Ты тоже пей давай, потеплее будет. По-дру-гому я тебя, «племянничек», согреть пока не могу. Пока… А там — поглядим… Ну, пей же… Вот-вот-вот! Молодец… Ува-жаю!.. Значит, говоришь, учишься? Эт-т-т-хорошо-о-о… А по будням я б не советовала тебе приходить на базар. Прикидывай: учёбу-то ты сегодня пропустил? Пропустил… Эт-т-т-нехорошо-о-о… Учиться надо, раз уж начал. Иначе не стоило и начинать. Ты, Женька, приходи торговать по выходным. После учёбы по будням подготавливай товар — пиши себе, переписывай… А по выходным — торгуй себе… Зачем всю неделю по три-четыре кассеты в день продавать, если недельный объём продажи мож-но запросто сделать за выходные? Сегодня ты продал четыре кассеты за… три часа, так? Так. При минимуме покупателей; все ведь — по работам, на пятидневке. Вот и прикинь сам… За торговое мордо-место отдавать надо по пятёрке в день. За неде-лю будней — экономишь четвертной; понимаешь меня? По вы-ходным я буду выделять тебе место на моём лотке — торгуй се-бе спокойно. Но пятёрку за мордо-место — платить будешь сам. Ешь, ешь мороженое; шоколад полезен для мозгов, говорят. Си-си-си — кофе-шоколад-сигара, вот так надо пить коньяк… Ешь, ешь, не стесняйся…

… — Прикинь, Таныш: шесть червонцев за каких-то три часа работы! — восхищение так и лезло из Храма. — Нужно раскру-титься! Знаю — как!

— Сегодня в училище новая училка пришла. Кузнецова Мари-на Владимировна, — не менее восхищённо проинформировал Таныш в ответ, — ноги — во-о! — прямо от ушей! Сельхозма-шины преподаёт; двадцать два года; в такой юбочке ходит — съел бы её!..

— Двадцать два года преподаёт? — удивился Храм. — Ты че-му облизываешься, некрофил?! Вот Оксана — она да-а… деву-шка…

— Двадцать два года — возраст, — уточнил Таныш, — а не… Да в классе весь средний ряд головы на парту кладёт, чтобы на ножки Марины Владимировны под учительским столом полюб-оваться! А она — и не скрывает! И даже пару раз сегодня пере-кидывала свои ножки с одной на другую! Знаешь, какие у неё трусы были сегодня? — глаза Таныша плотоядно сверкнули, гу-бы повлажнели. — Белые…

— И что? — спросил Храм. — Белые… Белые, значит — чис-тые. Вот если б они были жёлтые… Или вообще — красные!..

— Дурак ты, Храм. Взрослый, а — дитё малое… — сделал вывод Таныш. — А я в Марину… ну — Владимировну, то есть, влюбился с первого взгляда, вот…

— Ты просто не видел моей Оксаны, — Храм «утёр нос» дру-гу, — прикинь: зелёные глазищи, бюст — размера четвёртого, не меньше, бёдра — закачаешься… Двадцать пять лет. Всё — при ней! А эти твои «ножки от ушей» — это ерунда! Небось, ни сисек, ни чего другого ещё…

— А для тебя лишь бы сиськи были, да? — съязвил Таныш. — Своим четвёртым размером эта… как её?.. Оксана тебя раздав-ит. Всего должно быть в меру. Потрясающая девушка — это не только такая, которая может потрясти своим жир-трестом. И во-обще — моя Марина моложе твоей Оксаны на три года. Моя — более девушка, чем твоя… женщина.

— Ты проверял?! — разозлился Храм, чувствительно «уколо-тый» другом. — Да твоя… твоя… она более порочная, раз даёт всем подряд смотреть на свои белые трусы! Значит, эта твоя Марина — более женщина, чем моя девушка Оксана! Я её люб-лю!

— А ужин ты не любишь? — спросила Галина, заглянув в ма-льчишечью комнату. — Давай-ка, иди, поешь. И ты, Серёж, поддержи ему компанию. Мы с Юлей и дедом уже поели…

… — Ничего себе! — вылетело из Храма, когда на следую-щий день на занятии по сельскохозяйственным машинам он по-ложил свою голову на руки, уложенные друг на дружку на пар-те, и посмотрел под учительский стол. — Да она ведь… нароч-но дразнит нас! Вот бы её… да прямо…

— Но-но! — предупредительно шепнул Таныш. — Давай-ка не покушайся на святое и неприкосновенное. Хоти свою Окса-ну… Приглашу Марину Владимировну в кино. Сегодня. После занятий.

Марина Владимировна — вчерашняя выпускница кафедры се-льскохозяйственных машин одного из институтов запада Совет-ского Государства — прекрасно видела, чем интересуются уча-щиеся группы на её лекциях; но не кричала на них, не одёргива-ла. Она не прятала своих ног, зная, что они — действительно стройны и красивы. Пусть любуются мальчишки! Это — норма-льно. Это — жизнь. Это — прекрасная посещаемость лекций новенькой преподавательницы.

— Марина… Владимировна, — Таныш подошёл к ней после

занятия, — скажите, что Вы делаете сегодня вечером? Может…

— А что, — ничуть не смутившись, перебила смущённого учащегося преподавательница, — пожалуй, может!.. Знаешь, где я живу?

— К Вам? — Таныш покраснел от ушей до пяток. — Разве это… удобно? Может… где-нибудь… а-то вдруг… неудобно как-то…

— Тоже мне — кавалер! — Марина Владимировна поднялась со своего стула, склонилась вперёд, одёргивая юбку и представ-ляя на обозрение Танышу глубину выреза блузки, откуда выгля-дывали тугие бугорки грудей и ложбинка между ними. — Не хочу прятаться по тёмным чердакам, подвалам и подъездам. — она оправляла юбку медленно-медленно, давая Танышу возмо-жность насладиться её прелестями, полускрытыми-полупредс-тавленными. — Ну! — наконец, распрямилась, увидела его гла-за. — Запоминай адрес… — мел зашуршал по доске, выводя бу-квы и цифры. — Запомнил? — её левая рука быстро смахнула надпись с доски влажной тряпкой. — В шесть часов вечера.

И она, цокая каблуками по дереву пола, вышла из учебного класса, а Таныш всё ещё смотрел застывшим взглядом на быст-ро исчезающий мокрый след-полосу на коричневой поверхнос-ти учебной доски. Как-то всё… просто… и быстро… Не слиш-ком ли? Не шутка ли?..

… — Ты куда? — Храм поставил кассету в «Весну». — Ни-как, на сватанье? А я думал, ты поможешь мне записывать… Послушай, Таныш…

— Ну, что? Что — «Таныш», «Таныш»?!. Без меня у тебя ап-парат перестанет работать, что ли? Я иду к Марине!.. Домой… Понимаешь?..

— О-о-о! Это уже серьёзно! — Храм утвердительно покачал головой. — А тебе, друг мой, не кажется, что всё это как-то сли-шком… быстро? Если эта Марина вот так быстро тащит тебя к себе… домой, то… Даже боюсь подобрать для неё подходящее название. Ты — же — обидишься, горе-жених!..

… Таныш стоял перед дверью минут десять, несколько раз по-

днося указательный палец к кнопке звонка, но так и не решаясь нажать. Дверь открылась неожиданно, внезапно, и Марина Вла-димировна, облачённая в домашний халатик, предстала перед явившимся:

— А если бы я не видела в окно, как ты вошёл в подъезд, то ты — сторожил бы мою дверь до завтрашнего утра? Входи, ка-валер…

И Таныш вошёл в её квартиру. Однокомнатная «хрущёвка» роскошью не блистала. Из атрибутов прежнего достатка хозяев — две хрустальные вазы да двухшляпный торшер. Марина Вла-димировна суетилась на кухне, предоставив Танышу возмож-ность осмотреть её скромное жилище. С жостовским подносом в руках преподавательница вошла в комнатёнку, сказала:

— Почему не присаживаешься? Вот — софа. Да, Танышев, пододвинь, пожалуйста, к ней во-он тот столик; будем пить чай.

Чай был крепким, конфеты «Ласточка» — сладкими. Сколько чая выпил Таныш на своём веку?! Сколько «Ласточек» съел?! Но никогда ещё не были чай и конфеты такими вкусными. От Марины Владимировны веяло жаром; халат её был так короток.

— Ты, Танышев, не смущайся, расковывайся, — посоветовала преподавательница, — мы ведь не в училище. И называй меня просто Мариной, хорошо?

— А это удобно? — Таныш посмотрел искоса на Марину Вла-димировну. — Вы всё-таки старше…

— Ну-у, началось! Послушай, — она тронула своей жаркой рукой подбородок Таныша, повернула его лицо в свою сторону, приблизилась к нему своим лицом и выдохнула сладко-«ласточ-киным» горячим дыханием, — ты хочешь сказать, что я — стар-уха? Почему во время занятий все вы нагло пялитесь на меня, а когда… Танышев, мне двадцать два года. Я уже успела один раз побывать замужем. На третьем курсе. Недолго — два месяца… Тебе интересно это? Я к тому, что, возможно, я и впрямь стару-ха. Для тебя. Знаешь, Танышев, — голубые глаза смотрели жгу-че и честно, — а ведь так хочется любви. Настоящей. Чтобы па-рень смотрел в глаза, а не… под стол… Неужели у всех парней

в самом деле на уме только… Скажи мне честно…

— Я не знаю, Марина Владимир… — проговорил Таныш, чей подбородок всё ещё был во власти горячих девичьих пальцев. — Простите… Прости, Марина… Ты мне нравишься… Даже очень… Не под столом, а… вообще…

— Слабовато как-то, Танышев, тебе не кажется? Скажи, ты мог бы поцеловать меня? Прямо сейчас.

— А можно? — произнёс Таныш, не веря своим ушам и не слыша собственных слов. — Вы всё-таки… Ты всё-таки… та-кая…

— «Вы», «ты»! — передразнила его Марина Владимировна, скорчив некрасивую гримасу, и вдруг вновь стала прежней кра-савицей, безумно горячей и такой близкой-близкой. — Ты кого-то испугался? Будь мужчиной, Танышев. Здесь — только я и ты.

— А можно? — снова прошуршал голос неуверенного Таны-ша. — А если получится, что…

— Не получится никаких «если», — уверенно сказала Марина Владимировна, нащупывая верхнюю пуговицу его «парадно-выходного» пиджака, — я — девушка неглупая. У меня, между прочим, высшее образование, а у тебя… О-го! А ты, Танышев, силё-о-он!..

… Таныш лежал, часто и глубоко дыша, и боялся посмотреть вправо, где тихонько посмеивалась довольная Марина Владим-ировна. Глаза Таныша глядели на белизну потолка, рука «сель-хозмашинистки» скользила вправо-влево по Танышевой груди.

— Твоё сердце сейчас выпрыгнет! — сказала Марина Владим-ировна, рука её медленно переместилась на живот Таныша. — О-го! А в тебе, оказывается, есть ещё тайные силы! Ха-ха-ха!.. Слушай, давай отдохнём с полчасика… Ты никуда не спешишь?

Таныш не ответил. Он замер, притаился, чувствуя, как горя-чие пальцы Марины Владимировны вновь пробуждают в нём желание…

… — Ты — супер! — выдохнула Марина Владимировна, по-валившись с Таныша, глубоко и часто дыша сквозь счастливую улыбку. — Как мне хорошо с тобой!.. Наверное, потому что и тебе со мной хорошо… Не думай, что я — какая-нибудь… пож-алуйста… Ка-а-ак мне хорошо-о-о-о!.. Танышев! Как мне хоро-шо-о-о!.. А знаешь, ты можешь не поверить мне, но здесь, на эт-ой софе, не было никого, кроме тебя… И, надеюсь, не будет… Ты такой… милый… Такой… молодой… Такой настоящий… Танышев, как мне хорошо-о-о-о!..

Она приподнялась, припала к Танышу горячими губами и принялась обжигать его горячими поцелуями, осыпая ими всё его тело. Таныш лежал неподвижно, как каменный истукан, бо-ясь пошевелиться. Вот тебе и Марина Владимировна… Вот тебе и ножки… Вот тебе и белые трусы… И всё это — тебе…

… — Свершилось? — догадался Храм, когда Таныш в двенад-цатом часу ночи явился домой. — Цветёшь и пахнешь! Ну, как?

— Да никак, — выдохнул Таныш, — даже не поцеловались. Пили чай с шоколадной «Ласточкой». Музыку слушали. Разго-варивали.

— Ага, — Храм понимающе кивнул головой, — разговарива-ли. О сельхозмашинах, да? «Даже не поцеловались»! От тебя за версту несёт запахом женской плоти! Ты сияешь, как хряк-про-изводитель, выполнивший пятилетний план за два месяца! «Не целовались»!..

… В субботу Храм пришёл на городской базар. За несколько бессонных ночей были записаны несколько кассет — танцева-льные сборники. Завидев Храма, Оксана расцвела улыбкой; ос-вободила на своём торговом столе часть места: располагайся…

… — Оксана, зачем ты занимешься торговлей? — поинтересо-вался Женя вечером, когда они сидели в кафе. — Есть более приличные работы.

— Есть, — согласилась Оксана, — только — почему ты дума-ешь, что торговля — дело неприличное? Ведь я не собою тор-гую… Помнишь, кажется, у Маяковского* про разные профес-сии стишок есть… Типа, нет на свете ненужных профессий… Что-то в этом духе.

— У Джанни Родари,* — подсказал Храм, — Оксана, а ты мо-

гла бы стать моей женой? — спросил и тут же испугался своего вопроса.

— Нет, — Оксана ответила быстро и уверенно, словно ожида-ла этих слов, — твоей не смогла бы. Ты слишком хороший. Че-ресчур.

— Ты мне нравишься, — признался Храм, — потому что ты… взрослая. Ты умная. И — честная, без прикрас. Не фифа.

— Запомни, дорогуша мой, — Оксана слегка склонилась впе-рёд, нависнув над столом, чуть приблизившись к лицу юноши, — нет на свете женщины, которая не была бы хоть немножечко фифой. И честных женщин на свете — тоже нет. Есть просто честные маски; и ты видишь их и веришь им…

9. «Немка».

Таныш учился на одни лишь «пятёрки». Он летал в училище на крыльях любви. После занятий — пропадал часами. Храм знал: где… у кого… с кем… Оксана же (Храм это понимал) на-всегда осталась подругой. Не меньше. Но и не больше. Неожи-данное счастье Таныша не давало Храму покоя; нужно было ис-кать и найти новый объект обожания и любви. «Ю-ю, ля жюнес, ля жюнес…»* И если уж Таныш сумел добиться успеха в отно-шениях с Мариной Владимировной, то Храм решил, что и его возлюбленной достойна быть не менее образованная девушка. В училище из преподавателей женского пола к категории «девуш-ек» можно было отнести лишь «сельхозмашинистку» Марину Владимировну Кузнецову да «немку» Ирину Александровну Астафьеву. Поскольку рука и сердце Марины Владимировны уже в какой-то мере являлись собственностью Таныша, Храму оставалось лишь одно: добиваться любви Ирины Александров-ны. Но — как? Танышу повезло: легко отделался, неплохо уст-роился. Как намекнуть Ирине Александровне на своё чувство? Храм вспомнил, как он недавно посмеивался над нерешительно-стью Таныша. Теперь Женя сам испытал то же чувство. Ирина Александровна преподавала в училище немецкий язык. Из шко-льной программы Храм знал только две немецкие фразы — «хэ́-ндэ хох» и «Гитлер капут», которым его научил дед Егор… Ре-шение явилось само собою. На одном из занятий Ирина Алекса-ндровна вслух посетовала на то, что уровень подготовки учащи-хся по её предмету — близок к нулю, а в самом училище даже нет лингафонного кабинета, который помог бы неонемеченным учащимся более эффективно подтянуть свои знания по такому ненужному для их профессии предмету. «Учить иностранный язык необходимо в языковой среде, утопая слухом в иноземной речи» — говорила «немка».

— Да откуда нам в Кинеле взять немцев для общения? — ло-гично заметил Таныш.

— Совсем не обязательно слушать живых носителей языка… — начала Ирина Александровна.

— Да тут и мёртвых их нет, — перебил преподавательницу Лёшка Образцов, — они до нашей области не дошли.

— Не смешно, Образцов, — заключила Ирина Александровна, — я имела в виду то, что слушать можно магнитофонные запи-си; у меня дома есть катушки с записями уроков, но, к сожале-нию, нет магнитофона для прослушивания этого материала.

Храм понял, что вот он — его «звёздный час». Его шанс. Храм вытянул руку в сторону потолка, поймал на себе взор «немки»:

— Ирина Александровна, если хотите, завтра я принесу в учи-лище свою катушечную «Сонату». А Вы — принесите свои плё-нки…

… — У тебя ничего не получится, — сказал Таныш Храму по пути из училища домой, — она — не Марина. Немки — бесчув-ственны.

— Поглядим, — возразил Храм, — в любом случае — попыт-ка не пытка. Не всё тебе одному с учителками на софе кувырка-ться…

… Володька и Серёга Никульшин закончили учёбу в мичман-ской школе и приехали на недельку в родной Кинель. Окинув взглядом «домашнюю студию звукозаписи» брата, Володька выдохнул: «Хиловатенько!» И — подарил Храму новенький «Нашэнл-Панасоник»: «Пользуйся, брательник; лишь бы на по-льзу!..» В Кинеле у Володьки были свои друзья, свои дела, своя

жизнь… Юля подошла к Храму, заговорщически прошептала:

— Женька, ты Таньке Макаровой нравишься. У неё родители уезжают в пятницу на дачу… Ну, понимаешь меня, идиот? Схо-дишь к ней…

— Ага, — Храм кивнул головой, — сбе́гаю! Делать мне боль-ше нечего, как только ходить по твоим одноклассницам. У ме-ня, между прочим, уже имеется… э-э… возлюбленная. Ирочка. Эт-то-так-ка-ая-дев-вочка!.. М-м-у-а-а! Конфетка-карамелька! Ка-ак съем её…

— …так и понос прохватит! — докончила фразу Юля. — А у Таньки родители держат свою пасеку. Танька хотела угостить тебя медовухой. Не пробовал медовуху? Ну-у, откуда ж тебе, лопуху, её отведать-то! Где ж! Классная вещь, скажу я тебе. Ме-ня Танька угощала.

— Слушай, может, у вас с Танькой любовь? — Храм завернул «Сонату» в покрывало. — Ну-ну!.. Смотрите, не увлекайтесь… Всё, сестрица, я — в училище, прощай…

— За что тебя прощать-то? — бросила Юля в спину младше-му брату. — Идиот… Ничего, куда ты денешься от медовухи? Никуда не денешься…

… — Отлично! — обрадовалась Ирина Александровна, увид-ев «Сонату» и одарив Храма полным благодарности взглядом. — Сегодня мы прослушаем первый урок, «У́нзэрэ кля́ссэ», «Наш класс». Готовы?..

Храм слушал немецкую тарабарщину, глядя на удовлетворён-ное лицо Ирины Александровны, и думал: «Разве можно восхи-щаться этим противным языком? Эти — убивали наших дедов, а мы — учим их язык… Маразм!..»

… — Можно пока оставить твой магнитофон здесь, в классе? — после урока, когда все уже вышли из кабинета в коридор, а Храм «разряжал» «Сонату», Ирина Александровна вдруг превр-атилась из учителки-«немки» в обыкновенную девчонку, выкля-нчивавшую у «строгого папочки» разрешение, не очень-то наде-ясь это разрешение получить. — Я возьму на себя ответствен-ность за сохранность.

— Конечно, можно! — Храм не смог бы ответить иначе; его рука нечаянно коснулась руки Ирины Александровны — отдёр-нуло током…

— Знаешь, Евгений, — неожиданно выдала «немка», — я ви-жу, что мой предмет всем вам не интересен. Вижу, прекрасно вижу. Многие считают, что это глупо — изучать язык тех, кто против нас воевал, кто убивал наших предков, наших родных. Я была в Германии. И мне очень понравилось там. Ведь не все не-мцы были фашистами. Ведь и у нас тоже убивали людей в лаге-рях и тюрьмах…

— Пусть они тоже учат наш язык, — сказал Храм, — а-то не-честно получается: победители учат язык побеждённых… У Вас ещё много таких катушек?

— Ой, а я и не знаю точно, сколько их… — призналась Ирина Александровна. — Много… И пластинки есть. И фотокарточки.

— Да-а? — Храм удивился, словно «немка» сказала о чём-то необыкновенном. — Красивые, наверное? Покажете?

— Как бы тебе сказать… — она замялась. — Дело в том, что это — фото из немецкого Бухенвальда…* Слышал, конечно?

— Это такой немецкий город? — заявил Храм и посмотрел в серьёзную синеву глаз Ирины Александровны. — Что-то слы-шал про него…

— Это такой немецкий лагерь, — уточнила Ирина Александ-ровна, — «Буковый Лес». Бухенвальд — это «Буковый Лес». Я была там в прошлом году и… Все эти бараки, бараки, бараки, камеры пыток… Страшно… Даже теперь — страшно… Вряд ли тебе будет интересно это… Ладно, до свидания.

— Нет, подождите! А если мне… интересно? Мне всегда нра-вилась история, — Храм понял, что почти не соврал; в памяти на несколько мгновений возродился прекрасный образ Светла-ны Соломоновны, — но я никогда не мог добраться до конца… Понимаете? А мне — интересно! Интересно знать всё. Но пре-подаватели — не договаривают. Всегда. Вот Вы, Ирина Алекса-ндровна, побывали даже в Бухенвальде! И — жадничаете, не хотите показать фотографии пыточных комнат. Зачем тогда эти комнаты до сих пор хранить и фотографировать? Чтобы никому не показывать?

— Ты прав, Евгений. Я покажу тебе те фото. Вот номер моего домашнего телефона, — она достала из своей сумочки бумаж-ный листок и написала на нём пять цифр, — позвони мне завтра после занятий…

… — Да ты сам намалевал эти каракули! — недоверчиво ска-зал Таныш, глядя на листок с пятью цифрами, — Так прямо и дала тебе Ирина! В смысле — номер!

— Да думай что хочешь, мне плевать, — хладнокровие Храма говорило о том, что он не врал, — веришь ты или не веришь. За-втра созвонюсь с ней, пойду к ней и — …

… Наступило долгожданное завтра. На занятиях Храм почти спал: всю ночь переписывал музыку, подготовил две кассеты к продаже…

… После занятий Храм дождался Ирину Александровну на улице у выхода из училища. Пошли вдвоём. Апрель; солнце уже не только ярко светило, но и ощутимо грело. Веснушки оккупи-ровали лицо Ирины Александровны, делая её такой русской, та-кой не немкой. Она — цвела.

— А ты не боишься, Евгений, что получишь по шее? — вдруг спросила «немка». — То есть, я хочу сказать, что теперь тут столько подростковых дворовых группировок — ужас! И я не смогу проводить тебя до дома… Кстати, вот и мой дом; во-о-он — моё окно…

Как только Ирина Александровна исчезла в темноте пасти по-дъезда, Храм устремился прочь из вражьего двора. Ему повезло; до дома добрался без приключений, в целости и сохранности. Вспомнил: нужно позвонить «немке», как договаривались. Ведь она так ничего и не сказала о времени встречи, пока они вдвоём шли от училища до её дома. Долгие гудки вызова в ухо.

— Да? — голос Ирины Александровны ударил по барабанной перепонке. — Это ты, Евгений? Подходи ко мне к пяти часам…

… — Давай не подведи, — напутствовал Храма Таныш, не со-

биравшийся в этот день к Марине Владимировне, — я — мыс-ленно с тобой!

— Да пошёл ты! — Храм отмахнулся рукой от хохочущего Таныша. — С Божьей помощью я и без помощников управлюсь. Боюсь немножко…

— Не дрейфь! — Таныш хлопнул ладонью по дружескому плечу. — Трудно бывает только в первые пятнадцать минут, а после… Немцам капут!..

… Храм стоял на лестничной площадке перед дверью и чувст-вовал то же, что и Таныш когда-то, стоя перед дверью квартиры «своей Мариночки». Прошло почти полчаса, но Ирина Алексан-дровна почему-то не спешила открыть дверь. «Схема» Таныша — не сработала. Пришлось нажать на кнопку дверного звонка.

— Евгений? — Ирина Александровна спросила так, будто и не ожидала увидеть именно его. — Половина шестого. Я уже думала, что ты не придёшь. Проходи; разувайся… — она была непривычно смешна и нелепа в синем спортивном костюме. Ко-мната Ирины Александровны была тесна и уютна. Ничего лиш-него. Сразу предупредив о том, что вместе с ней проживает её престарелая бабушка, которая с утра до позднего вечера любу-ется телеэкраном, Ирина Александровна дала понять, что квар-тира — неоднокомнатна, и нужно постараться не шуметь; бабу-шка если и терпит шум, то только когда это шум хоккейного те-лематча. Ирина Александровна с нескрываемой гордостью сня-ла «попону» с проигрывателя и положила на диск какую-то пла-стинку; выбрала нужную дорожку, опустила «лапку». Под иг-лой Лоза* запел свой «Плот».

— Вы любите Лозу? — с некоторой ревностью спросил Храм, заботливо усаженный Ириной Александровной на стул.

— Мне нравятся его песни, — уточнила Ирина Александров-на, — вот только, к сожалению, «Мелодия»* не выпускает отде-льные пластинки с песнями Лозы. Приходится искать песенные сборники с его песнями. Пока у меня есть всего две его песни.

— Сказали бы раньше, — посочувствовал Храм, — невелика проблема. Запишу Вам, Ирина Александровна, кассету с песня-ми Лозы. Но, — он посмотрел на проигрыватель, — у Вас, я ви-жу, не на чем слушать кассеты… Придётся мне дать Вам свой кассетник — послушать. По правде говоря, мне Лоза не нравит-ся. Несовременно. Хотите, запишу для Вас «Радиораму»?*

— «Радиораму»? Что́ это? Ещё одна «трясогузка», под кото-рую на дискотеках скачут? Знаешь, Евгений, мне больше нравя-тся песни душевные. Вот, например… — она сняла пластинку с круга, заменила другою, и голос Лозы затянул:

«Мне уже многое поздно,
Мне уже многим не стать;
И к удивительным звёздам
Мне никогда не слетать…»*

— Вот э́то — сто́ит слушать.

— Это? — Храм прислушался, поймал смысл двух строчек. — Но ведь это — похоронная музыка! «Вот мне и стало за тридц-ать»! Вы — такая молодая, Ирина Александровна. Не рано ли думать про тридцать лет? А вот «Радиорама» — это вещь…

— А я в иностранщине ни-ч-черта не понимаю, — сказала «немка» и сразу поспешила уточнить, — немецких песен на эст-раде почти нет, сплошь — английские. А у меня в университете вторым иностранным языком был французский… Мне нравится понимать смысл песен, смысл текстов, а не просто слушать не-понятную галиматью в музыкальном сопровождении. Вот если бы у тебя были, скажем, Джо Дассен* или Мирей Матьё…* «О далёких мирах, О волшебных дарах, Что когда-нибудь под ноги мне упа-а-ду-ут; О бескрайних морях, Об открытых две-еря-ах, За которыми верят, и любят, и ждут меня-а-а…»

Храм смотрел на подпевавшую пластиночному Лозе Ирину Александровну и думал: «Нет, эта девчонка — чокнутая!»

— Ты хотел фотокарточки из Бухенвальда посмотреть, — вспомнила Ирина Александровна и, взгромоздившись на стул, стала вытягивать фотоальбом из-под одной из стопок книг, за-полонивших настенную книжную полку, — подожди-ка…

Храм смотрел снизу вверх на стоявшую на носочках Ирину Александровну и думал: «Ну почему она в этом дурацком спор-тивном костюме, а не в юбке? Ну, или — в халате?..» Застенчи-вость Храма куда-то пропала; его ноги понесли его к стулу, на котором стояла «немка»; его ладони легли на основания бёдер Ирины Александровны. «Немка» вздрогнула, повернулась.

— Ты чего, Евгений? — плеснула синевою глаз сверху вниз, прямо на голову Храма. — А-а, хочешь помочь?! Залезай!

Она сошла со стула на пол, и Храм… занял освобождённое место, стал тянуть, тянуть, тянуть этот чёртов альбом…

— Вот это — внутренний вид одного из жилых бараков… — Ирина Александровна сидела рядом с Храмом на диване и про-водила для своего учащегося фотоэкскурсию по Бухенвальду, одновременно опьяняя близостью своего учительского тела.

— Ирина Александровна, а можно?.. — Храм оторвал взгляд от фотоужаса, поднял вверх и увидел в таких близких синих глазах однозначный ответ: «Нельзя!»

10. Мотоциклисты.

— Запиши мне «Модерн Токинг»,* — Гром был с Храмом «на короткой ноге», — у тебя качество записи — почти студийное.

О том, что Храм занимается дома звукозаписью и даже прито-рговывает кассетами на городском базаре по выходным дням, в училище знали все. Таныш был вовлечён в этот «бизнес»; дохо-ды, которые тратили вместе, вдвоём, нужно было отрабатывать. Правда, Таныш оказался приверженцем рока и смотрел на пред-почитаемый Храмом диско с большой долей иронии и некотор-ой брезгливостью. Нередко по вечерам в жилой комнате Храма вспыхивали дружеские перебранки, в которых Таныш и Храм обсуждали, что следует записать на те кассеты «Сони», которые были присланы в посылке Володькой, узнавшим в телефонном разговоре с матерью о том, что младший брат стал «кассетным спекулянтом»… Что до́лжно записать — «Джой»* или «Чёрный Кофе»?* «Бони Эм»* или «Пинк Флойд»?* «Радиораму» или «Скорпионз»?..* Чаще на уступку шёл Таныш; говорил Храму «добро!» и уходил не несколько часов к Марине Владимировне. К своей Марине… У Храма же с Ириной Александровной раз-витие неучебных отношений не продвигалось совсем. Все моло-дые преподавательницы — такие разные. Храм печалился, со-жалея о том, что Марина Владимировна досталась Танышу, а не ему. Печалился и — занимался звукозаписью. В один из рабоч-их вечеров своей домашней студии Храм решил послушать од-ну из кассет, подготовленных Танышем для продажи. На кассе-тном боку было выведено аккуратными печатными буквами: «Пинк Флойд — Стена».* Слушая первую композицию, Храм осознал, что он перерождается в «металлиста». Такая музыка! По ушам — кувалдой! А хор детишек?! Постановка! Звук! Ком-позиция — художественное творение, исполненное одноврем-енно несколькими живописцами в полном согласии друг с друг-ом! Живая классика современности!.. Почему раньше не замеч-ал этого?! Диско — для души. А рок для чего? Для Таныша…

… — Я тут послушал твою «Стену», — признался Храм Тан-ышу, когда тот вернулся домой, благоухая запахами своей нена-глядно-ненасытной «сельхозмашинистки», — ничего себе. Мо-жно сказать, мне понравилось. И «Скорпионз» тоже прикольно.

— Да что́ ты понимаешь! — высокомерно выдал Таныш. — «Прикольно»!.. Рок — это искусство, а не… Бухенвальд какой-нибудь!..

Прямо — по живому! Храм промолчал… Оксана — девушка замечательная. И Ирина Александровна — тоже. А Марина Владимировна — шлюха. Потому что — с Танышем. Это ж по-нятно без доказательств: если девушка ни с кем не встречается или встречается лишь с тобой, она — сама невинность; если же она встречается с кем-то, но этот «кто-то» — не ты, то девушка — потаскушка, шлюшка и «тэ-дэ» и «тэ-пэ»… У Храма-торгов-ца теперь были деньги. Этот факт открывал новые возможности для покорения девчоночьих сердец. Что нравится девчонкам? Гром давно доказал: девчонки без ума от двухколёсных тарахте-лок. Мотоцикл — вот покоритель девчоночьих сердец! И Храм решил: нужно как можно срочнее обзавестись мотоциклом. По-ка молодость не прошла мимо. Обзавестись не каким-то несерь-ёзным «Минском» или неказистым «Восходом», а — солидным «Ижем». Идеально — «Явой». Импорт! Чехословакия! Заграни-ца!.. Новая «Ява» стоила девятьсот восемьдесят рублей. Накоп-ить денег и позволить себе это заграничное удовольствие — мо-жно, но… Найти «Яву» в промтоварных магазинах невозможно практически. «Мински» — пожалуйста. Даже «Днепры» с люль-ками — вот, бери, покупай. А «Явы» — супердефицит… Как-то раз Гром позвал Храма с собой — прокатиться. «Восход» оста-новился недалеко от училища, возле дома Таньки Сидоровой. Гром, сказав Храму «я — на пять минут…», нырнул внутрь по-дъезда. Храм сидел на «Восходе» и гордости торговца кассета-ми не было предела. Мимо проходили девчонки, поглядывая на мотоединство парня и металлического коня. Точно! Для девчон-ок любой владелец любого мотоцикла — бог; сейчас Храм вид-ел это собственными глазами, понимал это; подумал: подольше бы Гром не выходил от Таньки… Хотелось вдосталь накрасова-ться, сидя верхом на «Восходе», перед сновавшими туда-сюда девчонками… Спустя два часа Храм начал понимать, что Гром взял его с собой не из-за дружеских отношений, а исключитель-но из соображений…… Гос-споди! Храм смутился… Конечно! Гром взял его с собой только ради того, чтобы его «Восход» не оставался на улице без присмотра! Храм — просто… сторож! Как собачка: сказали «сидеть!» — и сидит… Гром вышел из по-дъезда, лучезарно улыбаясь: «Извини, Храм; Танька чаю пред-ложила, я не смог отказаться… Поехали…» И они поехали.

— Слышишь, Гром, — крикнул Храм в ухо сидящему впереди рулевому, — научи меня ездить на мотоцикле. Если можно…

В тот день Храм научился (насколько он сумел это сделать по наставлениям и под приглядом Грома) ездить на мотоцикле. Ос-тавалось лишь обзавестись собственным железным конём. А по-ка — приходилось ездить с Громом к его Таньке. Пока Гром в Танькиной квартире пил чай или просто — болтал со своей де-сятиклассницей где-нибудь во дворе на лавочке под приветли-вым солнышком, Храм караулил «Восход». Зато после — Гром разрешал прокатиться на «Восходе»! Ради этого стоило час-дру-гой поохранять мотожелезяку!..

… Однажды Гром задержался у Таньки совсем ненадолго. Как всегда, «Восход» с двумя седоками вкатился во двор. Танька си-дела на лавочке возле своего подъезда. С подружкой-одноклас-сницей, Мариной Подмальковой. Оставив «Восход» с Храмом в дальнем уголке двора, Гром направился к возлюбленной. Мину-та разговора — и Гром влепил слабую пощёчину Таньке, отвер-нулся от любимой и пошёл к месту стоянки своего мотоцикла. Храм смутился: что могло произойти? Разговора — не слышал; слишком далеко сидела на лавочке Танька. Но шлепок пощёчи-ны — пробежал по двору звучно.

— Дай-ка! — подошедший Гром спихнул с «Восхода» ошара-шенного Храма, завёл мотор, сел за руль. — Сейчас приеду…

И — умчался, оставив Храма в голубом облаке выхлопа. Тань-ка и Марина продолжали сидеть на лавочке. О чём разговарива-ли девчонки — того Храм не слышал. Время от времени десяти-классницы поглядывали на Храма, переминавшегося с ноги на ногу. Гром всё не возвращался. Взгляд на часы: двадцать минут; Грома нет… Полчаса; Грома нет… Танька поднялась и, оставив подругу сидеть на лавочке, направилась к Храму. Она шла уве-ренно и как-то… нагло. Вызывающе. В голове Храма вызываю-ще (подобно движению Таньки) запел Юрий Антонов:*

«Летящей походкой
Ты вышла из мая
И скрылась из глаз…»*

«Сейчас она подойдёт к тебе (подумал Храм) и влепит пощё-чину; для баланса справедливости в мире…» Храм зажмурился; не то — от слепившего глаза яркого майского солнца, не то — от ожидания Танькиной ладони на своей щеке… Звуки Таньки-ных шагов приблизились и пропали. Храм послушал несколько секунд и раскрыл глаза: вот она — красивая, близкая, злая.

— Тебя Женя зовут? — спросила злобно, дожидаться ответа не стала. — И ты — друг Грома, да? А ты знаешь, что он сюда больше не приедет? Никогда не приедет. Он бросил… — поду-мала пару секунд. — Бросил тебя. Ты не хочешь прогуляться со мной? — и, не дожидаясь ответа, подхватила Храма под руку, увлекла за собой. — Пошли-пошли, не стесняйся. Ты какой-то робкий. Даже интересно!.. Ха-ха-ха… Скажи, Женя: я тебе нра-влюсь? — злые глаза посмотрели в сторону лица Храма. — То-лько честно… Я не могу тебе не нравиться!.. Я все́м нравлюсь!.. Скажи, ты хо́чешь встречаться со мной?

— А как же Гром? — Храм был не прочь «встречаться» с Та-

нькой Сидоровой; но «получить по шее» от Грома не хотелось.

— Гром — лопух, — ответила Танька, — только и умеет что тарахтеть на своей тарантайке… Поцелуй меня; сейчас.

Рука Таньки повелительно остановила Храма, развернула его лицом к себе; Храм утонул в Танькиных глазах, смутился. Она — расхохоталась.

— Завтра после занятий приходи сюда, к моему подъезду, — велела Танька, — я напеку для тебя пирожков. Свистнешь два раза… Нет — три…

… Вечером Храм пошёл к Ирине Александровне. В обеих ру-ках он нёс «Весну» и «Нашэнл-Панасоник». «Немке» хватило бы и одной «Весны», но Храм знал, что строгая и застенчивая преподавательница наотрез откажется оставить у себя («послу-шать») его магнитофон; и юный коммерсант решил без лишних слов-уговоров доказать «немке» наглядно, что у него имеется ещё более солидный, нежели «Весна», «японец». А там, гляд-ишь, через недельку можно будет и намекнуть Ирине Алексан-дровне, что «Весну» она может оставить у себя навсегда. А там, глядишь, ещё через недельку можно будет намекнуть Ирине Александровне, что она нравится не только как преподаватель немецкого, но и как женщина… Всё-таки, «победа» Таныша в виде «завоевания» Марины Владимировны не давала Храму по-коя; хотелось «овладеть» Ириной Александровной во что бы то ни стало… Открыла дверь. Встретила. Пригласила войти.

— Ух ты! Это тво́й такой магнитофон?! Классный! — с девчо-ночьим восторгом воскликнула «немка», когда Храм уже оказа-лся в её маленькой комнатушке. — Японский?! Обалде-еть!.. А кассету? Ты обещал принести Лозу… Сколько я тебе должна?

— Да ладно, — Храм смутился, — ничего Вы мне не должны. Сейчас поставлю Лозу… «Весну» я пока оставлю Вам — слу-шайте.

— Честно-честно? — восторг в синих глазах открыл Храму «страшную тайну»: девчонку можно покорить не только чудом мототехники, но и чудом техники бытовой. — Только объясни мне: какая кнопка для чего, ладно? Я не разбираюсь в этом, но я

понятливая, Жень.

О, чудо! Электрический разряд пробежал по Храму: впервые «немка» сказала «Жень», а не «Евгений»! Это уже что-то!.. Иро-чка!..

— Ну-ну-ну! — посмотрела строго, лишь только Храм попро-бовал дотронуться рукой до её плеча. — У тебя ко мне какие-то вопросы?

— Нет, нет, никаких… А вот — кнопка обратной перемотки. Раньше она немного западала; пришлось поковыряться чуть… А вот это — …

Ирина Александровна схватывала всё на лету. Чаем, как всег-да, не угостила… Невежливо хлопнула дверью, когда Храм по-кинул её квартиру. Близилось лето. Небесным освещением ве-черело поздно. Таныш готовился к экзамену по сельскохозяйст-венным машинам — читал книгу.

— Не лень тебе? — поинтересовался Храм, устанавливая «На-шэнл-Панасоник» на место. — Твоя Марина тебе и так «пятёр-ку» поставит, без сдачи. Пользуйся моментом, Таныш, пока по-льзуешься училкой! Меня Ирина назвала сегодня Женей, слы-шишь?

— Да, — Таныш не оторвался от учебника, но дал понять, что всё прекрасно слышит и понимает, — это уже прогресс. Не про-йдёт и ста лет, как ты затащишь Ирину в постель… Интересно: какою Ирина будет через сто лет? Захочешь ли ты её? Сможешь ли?!.

— Дурак ты, Таныш! — Храм огорчился, хотя в словах друга было столько правды. — Между прочим, Ирина… как бы тебе сказать попонятливее?.. Ирина — молодчина; потому что за де-вушкой, знающей себе цену, всегда сперва нужно какое-то вре-мя поухаживать. Девушка, знающая себе цену, какое-то время непременно неприступна; и не прыгает из трусо́в в койку в пер-вый же день…

— Девушка, знающая себе цену, ошивается на панели! — па-рировал Таныш, продолжая читать учебник. — А Марина — не ошивается на панели; ты прав, она не знает себе цену, да, прав-да; потому что она — бесценная! Она меня любит. И я её люб-лю. Как человека. Понимаешь, Храм? Как человека люблю…

… На следующий день после окончания занятий в училище Храм дождался, пока Гром укатит на своём «Восходе» прочь, и направился к дому Таньки Сидоровой. Трижды свистнул, глядя на окна пятого этажа. Танька в окне не появилась. Вышла из подъезда.

— Пойдём, — взяла его за руку, потянула за собой в подъезд, — я напекла для тебя пирожков, как и обещала. С капустой. Ты любишь пирожки с капустой? — ответа дожидаться не стала. — Попробуешь… Тебе точно понравится… У меня дома сейчас — никого…

В пятиэтажках лифты не предусмотрены. Храм поднимался по ступенкам и думал: «А у Таньки, наверное, очень мощные нож-ки… Вот так побегай вниз-вверх каждый день!..» Взгляд косну-лся ног поднимавшейся впереди Таньки. Десятиклассница!..

— Женя, ты хо́чешь меня? — Танька ударила своим вопросом прямо в лицо, заставив Храма покраснеть. — Скажи честно.

— Ну… да… только… как же Гром? — жалкий инстинкт са-мосохранения даже в этот момент напомнил о себе; вслух. — Ведь ты — его́ девушка…

— Кто тебе это сказал? — Танька сидела в кресле напротив и была само искушение; бретельки лифчика нагло выглядывали из-под выреза блузки. — Я — сама по себе. Знаешь, ты мне то-же нравишься; как и я тебе. Я ведь нравлюсь тебе, да? Так во́т, Женя (произнесла его имя так, словно рабовладелица обрати-лась к своему ничтожному рабу, высокомерно, с издёвкой и до-лей отвращения), я готова отдать тебе самое дорогое, что у меня есть… Ну, ты меня понимаешь, да? Да-да, я хочу, чтобы именно ты сделал меня женщиной… Но у меня есть одно условие: дока-жи мне, что я тебе нравлюсь; что ты готов носить меня на руках и прожить со мной всю жизнь… Сделай что-нибудь тако́е… де-рзкое и безумное… И тогда я отдам себя тебе. Согласись: я пла-чу́ очень дорого за твоё безумство… Что именно ты должен сде-лать, ты спрашиваешь? — прищурила хищные глазки, хотя Храм сидел молча и не спрашивал ни о чём. — Ну, я не знаю… Придумай сам что-нибудь такое… чтобы сердце — ах-х! — съё-жилось от восторга!..

Так первое «свидание» с Танькой закончилось для Храма ни-чем. Что можно придумать, чтобы сердце — «ах-х!»? Трудно…

… — Кто-кто́-о? Танька? — удивился Таныш. — Это которая Сидорова? Которая возле училища живёт? Так она ж — ногора-здвигалка!

— Кто-кто́-о? — переспросил Храм и тут же сам догадался о значении признесённого Танышем слова. — Врёшь, Таныш! Та-нька классная девчонка. Помоложе твоей Марины; и если кто… — Храм хотел сказать, что если кто и есть «ногораздвигалка», так это Марина Владимировна; но вовремя сдержал себя. — Скажи: чего безумного можно сделать для любимого человека? Слышишь меня?

— Слышу, — ответил Таныш, терзая взглядом учебник, — это ты для э́той, что ли?.. Сделай себе на заднице наколку: «Таня, поцелуй меня сюда!..»

— Дурак ты, Таныш!.. Хотя… Слушай, ты мог бы сделать мне наколку с Танькиным именем? Она увидит наколку и сразу…

— …поцелует тебя в задницу! — докончил Таныш и расхохо-тался. — Храм, не будь идиотом; наколка — это на всю жизнь! Конечно, я могу набить тебе Танькино имя хоть на… да хоть на чём! Ну, а если ты после женишься на… скажем, на какой-ни-будь Светке или Люське? Можно сотворить какую-нибудь дру-гую чушь, чтобы Танька тебе… дала… А наколку из-за этого делать — точно безумие…

— Чего ты понимаешь?! Наколка — это как раз то, что надо, — Храм не стал дослушивать советов, — и женюсь я, скорее всего, именно на Таньке; потому что…

— Потому что — ветер в башке у тебя…

— Это у тебя ветер в башке; спишь с какой-то старухой; раз-ведёнкой… Можно иметь много… э-э… ногораздвигалок, но девушка, которая доверяет именно тебе сделать её женщиной, достойна того, чтобы жениться на ней. Танька — девственна и

непорочна. А Ирина — так… Может, Ирина и не даст…

— Когда это Танька была девственна и непорочна?! Года два-три назад?..

… Таныш «колдовал». Он сжёг оторванный от старого кирзо-вого сапога каблук, закоптив старую алюминиевую миску. Ко-поть с миски Таныш соскрёб-собрал в один комок; добавил нес-колько капель кипятка… Храм терпел. Окуная иглу в самодель-ную чёрную «краску», Таныш вонзал стальное, испачканное че-рнотою остриё в плоть предплечья Храма, чуть повыше кисти. Будто наслаждаясь процессом «экзекуции», колол Таныш дол-го. После — прошёл иглой по свежей надписи-ране ещё раз.

— Во-о! — Таныш полюбовался своим произведением калли-графического искусства. — Класс! Танька обалдеет, факт!..

… Когда на следующий день — в пятницу — Храм вновь ока-зался в её квартире, Танька действительно «обалдела», выдох-нула:

— Вот сумасшедший-то! А если я… передумала?! Если я во-обще не хочу пока становиться женщиной?! Если я после решу, что женщиной меня сделает другой, а не ты?!. Наколка ж — на-всегда! Ты — сумасшедший!.. Но я — девушка честная; разде-вайся!..

… Храм лежал и думал: «А говорят, что девушки в первый раз кричат от боли… И — кровь… Что-то ни того, ни другого… А хорошо-то ка-ак!..» Танька лежала с закрытыми глазами и улы-балась. Губы её были слегка приоткрыты, и Храм видел белые квадратики ровных зубов. Лицо Таньки так и тянуло к себе; не целовать его было невозможно. И Храм целовал. А Танька — притягивала его к себе; и — отпускала. Притягивала; и отпуска-ла… Вдруг — изогнулась, впилась ногтями (как кошка в мышь) в спину Храма и выдохнула из себя звук: «А-а-а!..» Музыкаль-ный мозг Храма тут же вспомнил такое похожее: «А-а-а!… Кро-кодилы-бегемоты… А-а-а!.. Обезьяны-кашалоты… А-а-а!.. И зелёный попугай… А-а-а!..»* Танька обмякла, постанывая…

… — Вижу, — сказал Таныш вечером, когда Храм вошёл в свою комнату, — свершилось! От тебя исходит излучение поро-ка! Испорченная девчонка испортила непорочного парня; позд-равляю! А я тут — записывал… Тебе ж завтра — на базар, к Ок-санке…

… — Таныш, спишь? — спросил Храм спустя полчаса после того, как уже улеглись спать и ночь залила всю комнату чернот-ой. — Слышишь? Я сегодня понял, что самые прекрасные песни — и музыка, и слова — рождаются не за клавишами и не за сто-лом, а… ты не поверишь!.. в постели! Помнишь фильм «Про Красную Шапочку»?* А-а-а… Крокодилы-бегемоты… А-а-а!.. Обезьяны-кашалоты…

— Ага… Крокодилы-бегемоты… Это как гуси-лебеди, да? Ха-ха-ха!.. Танька, что ли, кричала «а-а-а»? — догадался Таныш по песенной интонации в исполнении Храма. — Довёл девчонку!.. Между прочим, можно заниматься… этим… и на рояле, и на столе. А ты говоришь: сочиняют в постели!.. Гром заезжал. Те-бя спрашивал… Усёк?..

11. Медовуха.

Таныш сказал, что ему необходимо избавиться от Ленки Соб-олевой. Ленка была старше Таныша на три года. Страшно поду-мать! Она жила на северной стороне Кинеля; и теперь, когда Та-ныш квартировал на «юге», очень беспокоилась: как там её Се-рёженька? Таныш не знал: как теперь выкручиваться из сложив-шейся ситуации? Любовь — страшное чувство. Что будет, если Ленка вдруг отважится сделать вылазку на «юг» и узнает, что её Серёженька… с какой-то учителкой… Отверженный любящий может наломать таких дров и столько, что разгребать это после придётся всю жизнь; если выживешь… Перед тем, как отправ-ить Храма на базар, Таныш тревожно проговорил:

— У меня мать позавчера уехала на две недели к бабке в дере-вню — звонила… Попросила раз в два дня заглядывать домой, кошке корм оставлять… Понимаешь, надо бы мне от Ленки Со-болевой избавиться… Квартира — есть… Замани её ко мне в квартиру и… Не-не-не! — прочитав ужас в глазах Храма. — Ты не так понял! Никого не надо убивать! Я позвоню Ленке, пригл-ашу к себе в гости; она подумает, что… и придёт, никуда не де-нется! Прибежит! А там — ты; а меня — нету. Ну, скажешь ей, что я куда-то вышел, сейчас приду; заведёшь её в комнату; то-сё; пятое-десятое… Короче, там у мамки за диваном стоят бан-ки с самогоном; под железными крышками — готовый продукт; под пластмассовыми — полуфабрикат настаивается. У Ленки слабенький иммунитет на крепкое спитрное, напоишь её и… ко-роче, я к восьми часам вечера подгребу, она к тому времени до-лжна быть с тобой в постели — голышом. Типа, я вас застукал. Надеюсь, после такого она оставит меня в покое…

… На базар Храм, помимо кассет, прихватил с собой несколь-ко присланных Володькой с Дальнего Востока коробочек с неи-звестными железяками. Второй месяц Володька присылал в Ки-нель посылки со всякой всячиной: кассеты, жевачки, комплекты девчачьих трусиков-«неделек», прочие заграничные прибамба-сы, об области применения которых трудно было догадаться. Володькины посылки получала на почте Юля, так как Галина с утра до вечера просиживала-писала в судебных заседаниях. Рас-крыв ящики-посылки, Юля и Женя разбирали присланное брат-ом: это — явно тебе; это — точно мне… Несколько коробочек с серебристого цвета железяками хранили в себе инструкции на иностранном, но не немецком языке. Ничего не понятно… Храм взял листок-инструкцию с собой в училище и показал иностран-щину Ирине Александровне, которая, глянув на текст, сказала:

— Это — английский. Точно тебе говорю. А я владею лишь немецким. И французским. А этот — извини…

Вот и прихватил Храм с собой в базарную субботу несколько таких железяк. Может, купит кто… Хотя бы по рублю…

— А это чего у тебя? — поинтересовалась Оксана, взяв в руку коробочку; извлекла на свет белый железку. — Для чего это?

— А чёрт их знает, — Храм пожал плечами, — брат прислал с Дальнего Востока, штук пятьдесят. Сестра — не знает, для чего эти штуковины. Брат звонил, я у него интересовался: что это? Он — тоже не знает… Может, купит кто-нибудь этот металло-лом. Хотя бы по рублю. Пятьдесят железяк — полтинник в кар-мане. Неплохо, правда? Вот только инструкция — на английс-ком, жаль…

— А ну-ка, — Оксана уступила Храму своё место за лотком,

— поторгуй пока, а я сгоняю-узнаю, может, знает кто из наших.

Она ушла, прихватив с собой одну из железяк. Храм успел продать три кассеты, когда Оксана, раскрасневшаяся, вернулась обратно:

— Сколько у тебя этих… железок? Давай-ка их все сюда! Я нашла покупателя — оптового… По рублю, говоришь? В общ-ем так, Женька: я эти… железки отдам оптовику по тридцатке за единицу… Ну, попробую ещё по пятёрке за единицу накин-уть, если смогу… Идёт?

— Оксан, — замялся удивлённый Храм, — кто ж даст тридца-тку за десять граммов металлолома? За это и пятёрки — много.

— Не спорь со мной, — деловитости и предприимчивости Ок-саны Храм удивлялся всегда, — давай всё, что принёс сегодня! И завтра — неси всё оставшееся!..

— А что это такое вообще? — спросил Храм, когда Оксана ве-рнулась на своё рабочее место и отдала ему триста рублей, пол-ученных за десяток железок. — Чего улыбаешься? Ты же точно знаешь. Знаешь? Скажи, что это?

— Так, — Оксана отмахнулась от «назойливого насекомого», — металлолом. Ведь не думаешь же ты, что это — ювелирка?!.

— Скажешь тоже! Конечно, немного смахивает на серебро, но… не вешают же эту дрянь на уши! Не ювелирка точно…

… В кармане было столько денег, что Храм сначала забежал домой, оставил разноцветные купюры в выдвижном ящике сво-его письменного стола, оставив при себе лишь «трояк», и отпра-вился на «север» Кинеля. На две части — «север» и «юг» — Ки-нель разделялся железнодорожным узлом. В ресторане длинно-го одноэтажного здания вокзала Храм купил стакан вина — для храбрости. Выпил. Из сдачи взял лишь две жёлтые рублёвые бу-мажки, оставив металлическую мелочёвку на ресторанные нуж-ды. Вот он — «север». Глушь… Дыра…

… — Ну вот, — Таныш показывал Храму свою квартиру, — тут туалет, тут ванная… С музыкой — сам разберёшься, в ком-нате всё найдёшь…

… Ленка явилась через несколько минут после ухода Таныша. Получалось так, как и планировал Таныш: девушка доверчиво согласилась дождаться «Серёженьку», вошла в квартиру. В мы-шеловку… Из-за дивана Храм достал банку — трёхлитровую. Белая пластиковая крышка хлопнула звуком по воздуху комна-ты, и следом за этим пространство заполнил неприятный запах. На столе уже стояли колбасно-консервные закуски, заранее сос-тряпанные Танышем и Храмом. Приступив к трапезе, Храм пре-дложил гостье присоединяться:

— Сегодня весь день на базаре торговал, голодный — жуть. Не стесняйся, поешь тоже. Пока-а-а Серёга придёт… С голоду помрёшь, пока его ждёшь… Во — давай выпьем за скорейший приход Серёги!..

Стопки наполнились вонючей жидкостью из трёхлитровой ба-нки. Провозглашённый Храмом тост был гениален: отказаться Ленка не могла, ибо всей душой желала скорейшего возвраще-ния «Серёженьки». И — пошло-поехало… Когда комната пре-вратилась в корабельную каюту и стала покачиваться в глазах, Храм расстегнул две верхние пуговицы своей рубашки. Ленка поглядывала на Храма взглядом, полным осторожности. Боит-ся? Ничего. Ещё пара стопочек — и девчонка «поплывёт», «рас-слабится», а там уж… И вдруг Храм почувствовал, как прихва-тило его живот. Только этого не хватало! Впервые видит девуш-ку, а тут — такой камуфлет!.. А живот скрутило так, что Храм весь съёжился. Недовольство живота росло; он стал гневно по-рыкивать. Музыка! Вот — спасение! Пока Ленка не догадалась о постигшем Храма несчастье, тот метнулся к старенькому ка-тушечному магнитофону. Тяжёлый рок утопил в себе громкое недовольство живота бедолаги-Храма. Лена, кажется, просила сделать потише, но Храм прокричал возле её уха, что такую му-зыку нельзя слушать на полугромкости. Сила должна быть мо-щной. Храм демонстративно осмотрел свои «испачканные» ла-дони («Пыль проклятая!») и пошёл в ванную («Надо руки по-мыть!»), оставив Ленку в ро́ковом аду. Покрутив кран, пустил на свободу журчащую струю воды, приоткрыл дверь ванной и посмотрел в комнату. Ленка сидела спиной к нему и терпеливо слушала музыку. Проскользнув сквозь щель приоткрытой две-ри, Храм незаметно юркнул в туалет, в секунду спустил штаны и оседлал унитаз. Революция, о которой так долго твердил жив-от Храма, свершилась. Уверенный в том, что гром тяжёлого ро-ка не позволит Ленке слышать его «революционные выстрелы», Храм отводил душеньку, проклиная тот утренний час, когда он согласился подсобить Танышу в этом неблагодарном деле — отвадить любящую девушку. Видно, за это и наказал его Бог та-ким положением дела. Облегчив свои титанические страдания, Храм потянул ручку сливного бачка. Фырчание воды, вероятно, также было неслышно для Ленки. По-партизански вернувшись в ванную комнату, Храм умылся. Ополоснутое лицо и мокрые ру-ки вытирать полотенцем не стал нарочно. Закрыл кран и вышел из ванной. Ленка так и сидела на стуле — спиной к Храму. Он прошагал к магнитофону и выключил его. Колонки проглотили свой рёв и притихли. Храм сел за стол, посмотрел на Ленку и сказал:

— Хороший самогончик. Вот, — он тряхнул влажной головой и поднял над столом мокрые руки, — освежился немного, чтоб не опьянеть. Да руки заодно помыл.

— Да? — удивилась девушка и хитро улыбнулась, но лицо её вдруг исказила страдальческая гримаса, а из её живота раздал-ось недовольное бульканье. — Освежился? Руки помыл?.. Пой-ду-ка теперь и я… руки помою! Боюсь — не успею!..

… Было уже без трёх минут восемь. Посмотрев на Храма, Ле-нка метнулась в сторону магнитофона, и новая порция тяжёлого рока выплеснулась в комнату из оживших динамиков. Храм по-нял, что благородная девушка великодушно позволила ему сде-лать его скорбные дела, сама при этом героически терпела по-добное же, предоставив ему — оболтусу — «право первенства». А теперь она, наконец, и сама… отмучилась…

Таныш коснулся рукой плеча Храма, вернув того из глубины дум в реальность. Через несколько секунд замолчал выключен-ный магнитофон. Часы показывали три минуты девятого, в ван-ной комнате журчала вода… В комнату вошла мокрорукая Лен-ка; увидев Таныша, бросилась к нему, оплела его шею своими руками. Таныш замер.

— А мы тут с твоим другом… руки мыли! — похвастала Лен-ка. — Не знаю, чем вы собирались меня отравить, но я чувст-вую, что такого наказания, вроде бы, не заслужила. Серёженька, ты не проводишь меня домой? Я… такая… пьяная…

… — Идиот! — ревел Таныш, вернувшись после проводов Ле-нки. — я ж говорил, чтобы ты взял банку с желе́зной крышкой!..

… Юля постучала в дверь комнаты брата и заглянула: Таныш, надев наушники, метрономно покачивал головой — запись! Поманив к себе пальчиком младшего брата, Юля утащила его в свою комнату, швырнула на диван и плотно прикрыла дверь.

— Таня Макарова по тебе сохнет, а ты, поросёнок, игнориру-ешь её! Где ты сегодня весь день шлялся? Нажрался!.. В общем, так, мой хороший: завтра Таня будет ждать тебя у себя. Пора те-бе становиться настоящим нормальным мужчиной. Нечего шля-ться по грязным подворотням, когда… тебя рады видеть в поря-дочном доме! Таня — моя лучшая подруга. И я хочу, чтобы она стала нашей родственницей, понимаешь, пьяница несчастный?! Лучше уж пей нормальную медовуху, чем какую-то непонят-ную вонючую бурду, фу!

— «Фу» — это ты! — сказал Храм. — Мечтаешь породниться с Макаровой? Женись на ней сама. Или выйди замуж. За неё.

— Сволочь ты, Женька! — слёзы выступили из Юлиных глаз. — Хоть бы что́-нибудь сделал для своей единственной сестры; себе же на пользу…

— Ну-ну-ну! — Храм поднялся с дивана, шагнул к сестре, об-нял её. — Успокойся, Юль. Ну, хочешь, денег тебе дам? Рублей двести… Купишь себе чего-нибудь… Ну ладно, схожу завтра к твоей Макаровой. Но если она будет ко мне приставать…

— Она не будет, — соврала Юля, утирая ребром ладони слё-зы, — она… хорошая… Ты правда сходишь к ней? Поклянись.

— Чтоб я сдох! — выпалил Храм и тут же испугался: в шестн-адцать лет «подыхать» не хотелось. — Схожу завтра вечером…

… — Иди, — позвала Женю Галина, — Володька звонит, зо-вёт тебя по какому-то «важному мужскому делу», волнуется!..

… — Алло! Женька, ты? — голос Володьки был действитель-но взволнован. — В общем, слушай сюда, брат. Та железная хренотень, что я тебе в прошлой посылке прислал, называется мультилоуд. Слышишь меня? Это для того, чтобы у женщины некоторое время детей не было; пятилетку, а то и дольше, пони-маешь? Все брали… Алло? Алло!.. Все брали, и я взял — до ку-чи. Сейчас вот узнал, что́ это за штучки-дрючки. Ты там ещё не начал ими торговать, нет? Смотри, брат, будь внимательным. Эти мультилоуды — с серебром; в Союзе — редкость большая! Самое лучшее средство от походов на аборты! Красная цена — полтинник! За штуку, брат, за штуку! Пятьдесят рублей, а не ко-пеек, понял меня? Давай, не скучай! Жди ещё посылочку с кас-сетами. Привет Юльке!..

… На базаре Оксана уже ждала Храма. Слова Володьки про «полтинник за штуку» не уходили из головы. Но раз уж догово-рились с Оксаной по тридцатке, значит — так тому и быть. Тем более, сперва вообще собирался сдать эти железки по рублю.

— Ты знаешь, что это такое? — спросил Храм у Оксаны, ког-да та отдала ему деньги за оставшиеся железяки. — Это мульти-лоуды.

— Это — женские спирали, — уточнила Оксана, — от ненуж-ной беременности. Вставляешь… туда, куда надо, и можешь любиться, не боясь «залететь». У баб эти твои спиральки беше-ным спросом пользуются. Я себе тоже оставила одну.

— Зачем? — изумился Храм. — Разве ты не хочешь иметь де-тей? — послушал молчание. — Ты наверняка была бы хорошей мамой…

— Маленький ты ещё, Женька, — потеребила рукой его шеве-люру, — не понимаешь многого. Будет время — будут и дети…

… Удручённый Храм шёл с базара домой. Нет, он не разочар-овался в Оксане. Просто было жаль её. Жалко девушку, которая даже детей не может себе позволить — пока. Двадцать шесть? Оксана сама называет себя «старой девой». Торгует, торгует… Проторговать можно всю жизнь. И в конце концов понять, что лучшие годы своей жизни проданы базару за бесценок — за ни-что. Ничтожные годы. Но самое страшное — это то, что Окса-на… оставила и себе один мультилоуд. Возможно, уже и устан-овила его. Значит, она… Значит, у неё… Ничтожные годы — спокойные годы. Разве может у Оксаны кто-то быть?! Не долж-но у неё быть никого! Потому что рядом есть он — Храм!.. Как-то раз Таныш рассказывал про чувство собственничества. Сей-час Храм понял, что же это такое… Да и ладно! Оксана — друг. И «покуситься» на неё как на просто женщину — Храм себе не позволил бы. Таныш сказал: «Имея друга в прямом смысле сло-ва, уже не сможешь иметь его в перено́сном». Во всяком случае, для «низменных целей» и «низменных мыслей» есть другие: Та-нька Сидорова, непокорённая (пока) Ирина Александровна, Та-ня Макарова… Точно! Макарова! Раз уж она сама этого хочет, пусть это произойдёт! Не жениться же на ней после! Стоп-стоп! А если Макарова специально подгадала встречу на сегодняш-ний день? Возьмёт голубушка и… и будет после демонстриро-вать всем свой живот и требовать взять её в жёны, в родствен-ницы Юле… Ох-х, лиса-а!.. У Юли есть два мультилоуда; оста-вила так, на всякий случай. Поделится!..

… — Дай мне одну железяку, — потребовал у сестры Храм, собираясь «на свидание», — подарю Макаровой. Всё равно ва-ляется без дела, пропадает зазря.

— Пропадает? — Юля усмехнулась. — Железяка пропадает или Макарова? Ха!.. Да ты знаешь, для чего эти железяки? Да ладно, на, бери!..

Юля не пожалела для брата серебристой железки, предназна-чение которой уже успела узнать от той же Тани Макаровой. Прикрыв за отправившимся на свидание братом дверь, Юля по-думала: «Ну-ну, посмотрим через девять месяцев, правда ли на-дёжны эти спиральки…» Сама Юля в то же самое время также терзала себя выбором жениха из присмотренных кандидатов. Любовь — поиск…

… — Проходи, — Макарова не удивилась появлению Храма, так как ждала его, — у меня родители на пасеку уехали, — ска-зала как бы между прочим, — сегодня вряд ли вернутся. А мне оставаться одной в квартире — страшно. Хочешь мёду, Жень?

— Хочу. — ответил Храм. — Хочу мёду, — добавил через не-

сколько секунд, — и вот — я торт принёс, — протянул Тане картонную коробку, — думал: чаю с тобой попьём.

— Попьём-попьём, — пообещала Таня, — проходи сюда… Вот тут у нас кухня. Присаживайся за стол, я сейчас… У нас есть мёд в сотах, — она открыла дверцу холодильника, достала блюдо, поставила на стол, — угощайся! Да, подожди-ка…

Таня наполнила заведомо горячим чаем чашку, поставила её на стол перед Храмом. И пустую тарелку. Сама расположилась за столом напротив гостя, возложила подбородок на руки, упе-ревшиеся локтями в столешницу; залюбовалась. Храм посмотр-ел на пустую тарелку: под бутерброды, что ль? Но Таня про бу-терброды, видимо, забыла, заворожённая кавалером. Она сидела и внимательно наблюдала за тем, как Храм поедает мёд в сотах, запивая его чаем. Мёда было очень много, а чая — слишком ма-ло. Живут же богачи! Храм решил: раз уж Макарова не притра-гивается к мёду, значит, здесь — порция для одного человека. Ничего себе — порция. Но не ударять же лицом в грязь. Нужно показать себя настоящим знатоком мёдопоедания, одолеть всё предложенное, не прослыть «слабаком»… Мёд был с какой-то гадостью, прилипавшей к зубам. Но Храм — ел. А Таня — смо-трела на кавалера с удивлением.

— Ну как? Вкусно? — не ведая о том, что Храм мысленно проклинает «хозяюшку», спросила Макарова, когда блюдо опустело, — Вообще-то мы не едим сразу столько мёду. Это — двухнедельная норма; на троих. Но если тебе так понравлось… И вот эту тарелку, — её тоненький пальчик указал на пустую тарелку «без бутербродов», — я поставила, чтобы ты складывал на неё воск. Но раз уж тебе понравилось та́к…

Храм понял, что покраснел: «Вот сволочь-то!.. Не могла сразу предупредить; дотерпела, пока я опрофанюсь по полной прог-рамме!..» Кашлянул.

— Да, — подтвердила Таня, — я тоже так думаю: пойдём в комнату… Вот, гляди: это у нас зала. В ней мы устраиваем при-ёмы гостей. Тебе Юля рассказывала про медовуху? Хочешь по-пробовать? Подожди… — она исчезла в соседней комнате.

Храм сидел в кресле, осматривая залу: богатенько живут Ма-

каровы, ничего не скажешь!.. Таня вернулась преображённой. Вместо чёрной юбки и белой кружевной блузки, в которых она встретила Храма, теперь она была облачена в тёмно-синий бар-хатный халат. Колготки пропали, лишь белые носочки облегали девчоночьи ступни. В руках Тани были пузатая стеклянная бу-тылка и два длинноногих бокала. Таня опустилась-присела на диван. Наполнила бокалы. Молча выпили. И ещё раз… Когда Макарова поманила Храма к себе, он послушно повиновался. Она дразнила, она манила «нечаянно вылезшими» бретелями, она накидывала на него сети своих слов:

— Когда я выйду замуж, — пыхнула горячим воздухом в ухо Храма, — эта квартира достанется мне… и моему…

— Да уж, — ворвался в её планы Храм, — повезёт же тому, кто станет твоим мужем! И сколько в этой квартире комнат?

— Четыре, — гордо призналась Таня, — и пятая — «тёмная», там родители мёдопродукты держат. Пойдём в спальню?

Храм уже не смог бы противостоять и отказаться, но… живот его вдруг снова издал звук, схожий с рычанием тигра. Храм замер.

— Тебе плохо, Жень? — Таня всё поняла, но слова ползли из неё как-то слишком медленно. — Может, тебе нужно в туалет?..

… Сидя в роскошном туалете, Храм беззвучно проклинал Та-ниных родителей, уехавших на пасеку; сестру Юлю, уговорив-шую его пойти к её однокласснице; саму Макарову вместе с её квартирой-приданым (взрыв!), блюдом сотового мёда (взрыв!), медовухой (взрыв!), бретельками (взрыв!) и прочей ерундой (залп!)… Это — не квартира Таныша, где рок заглушал всё!.. Выходить из туалета было стыдно. Но — чем дольше Храм на-ходился в этой «нужниковой комнатёнке», тем тревожнее стан-овилось в его душе. Собрался с духом и — вышел. Таня стояла возле открытой балконной двери и смотрела в майское вечернее небо. Храм дрогнул: до этого дверь, ведущая на балкон, была закрыта. Ну, конечно! Запах туалетного героя-артиллериста заставил Макарову открыть балконную дверь и обратить нос в сторону уличной свежести! Стыдобище! На цыпочках Храм прокрался в прихожую и стал осторожно обуваться. Из кармана брюк вывалился мультилоуд и предательски звонко прогремел по паркету прихожей. Попался!

— Женя, разве ты уже уходишь? — удивилась появившаяся в прихожей Таня. — Я думала, ты останешься у меня на ночь.

— Прости, Макарова, — Храм подхватил с пола мультилоуд, поднялся в полный рост, — не могу. Нужно ещё успеть… до до-ма добраться… до начала следующей атаки… Да, кстати, а вот это — тебе!..

— Оригинально! — выдохнула Таня, вздрогнув от удара хло-пнувшей двери, глядя на серебристую противозачаточную спи-раль, вручённую ей Храмом, чьи бегущие шаги удалялись, сту-ча каблуками по бетонным ступеням подъезда.

12. Практика.

Подкралось долгожданное лето. Юля вышла замуж. Внезапно. Неожиданно. Так бывает часто: желающий обзавестись семьёй — не может этого сделать, а не предполагающий — обзаводит-ся нежданно-негаданно. Мужем Юли стал Лёшка — парень, ра-ботавший на Куйбышевской железной дороге машинистом как-ой-то очень-очень нужной путевой машины. На свадьбу сестры прилетел и Володька; позвонил из Куйбышева в Кинель: «Выез-жаю, встречайте!..» На железнодорожной станции собрались все. Даже дед Егор выбрался из дома встречать старшего внука. Володька приехал пассажирским поездом; электрички он счи-тал транспортом грязным и не достойным своего присутствия. Дверь вагона открылась; «моряк вразвалочку сошёл на берег». На Володьке были чёрные брюки, сияющие чёрным блеском бо-тинки, белый китель, чёрный галстук поверх рубашки кремово-го цвета, на голове — фуражка с белой тульей и чёрным околы-шем, на ремне — кортик в ножнах… Дед Егор восхищённо вы-дохнул: «Герой!..»

— Смотри! — оказавшись в родной комнате, Володька извлёк кортик из ножен и повёл младшего брата на улицу; достал из кармана брюк монеты, выбрал алтын* и положил его на землю; кортик поднялся над землёй, целясь остриём в кружок лежащей на земле трёхкопеечной монеты; Володька разжал пальцы; кор-тик пробил алтын насквозь. — Видал?!.

… — Слушай, Женька, — Лёшка отвёл брата своей жены в сторонку, — мне Юлька сказала, что ты о «Яве» мечтаешь. У меня есть приятель в Одессе; так вот, он в прошлом году взял себе новёхонькую «Яву», но так и не успел её оприходовать — почти сразу купил себе «Жигули». А мотоцикл — так и стоит без дела; даже не распакованный, в деревянном каркасе. Я могу позвонить, договориться… Ну, сам понимаешь, не по госцене, не за девятьсот восемьдесят «рэ», а подороже… Он и сам ту «Яву» с переплатой брал. Дефицит как-никак… Денег я тебе дам, не переживай, — подмигнул и улыбнулся, — только дай слово, что не будешь лихачить на дороге; вон сколько их — двухколёсных — гибнет по дурости своей…

Храм готов был пообещать всё что угодно, лишь бы заполу-чить то, о чём мечтал почти год. Лёшка позвонил в Одессу на следующий же день. Одесский приятель Лёшки согласился от-дать своё моточудо за каких-то сто двадцать червонцев. Дёше-во! Никаких «в долг» у Лёшки Храм брать не стал; деньги были и у самого…

… Когда Лёшка подкатил к дому своей тёщи грузовик с обла-чённой в дерево «Явой» в кузове, Храм выбежал на улицу и не поверил своим глазам: правда ли?.. С того дня Храм стал «сдув-ать пылинки» со своего красного железного коня. Таныш на не-учебное время летних каникул перебрался к себе домой, на «се-вер». Храму не терпелось хоть с кем-нибудь поделиться своей радостью, своим счастьем… Танька Сидорова! Оседлал мото-цикл и помчал к Танькиному дому. Возле подъезда стоял «Вос-ход» Грома. Соперник? Да какой там «соперник» — с «Восход-ом»-то!.. Трижды посигналив, Храм посмотрел вверх, на окна Танькиной квартиры. В окне показалось знакомое лицо — Гро-ма. Спустя минуту из подъезда вышел сам Гром; посмотрел на «Яву» независтливым, безразличным взглядом, сказал:

— Привет, Храм. Зря ты обзавёлся такой крутой тачкой; езд-ить к Таньке тебе не придётся; посадочная полоса — уже заня-та. Знаешь, я в курсе, что у тебя с Танькой… это… было… Но знай: девчонкой она была лишь для меня одного, полтора года назад. А то, что мы с ней иногда ссоримся, и она мне «мстит» с первыми встречными вроде тебя — так это ерунда. Я люблю её,

понял?..

«Восход» умчал Грома. Храм стоял возле Танькиного подъез-да. Подняться? Или не стоит? Выходит, Танька обманула?..

— Здравствуй, Женька! — голос заставил Храма повернуть голову вправо; это была Марина Подмалькова. — А Танька твоя просила передать тебе, что она…

— Теперь не моя? — завершил фразу Храм. — Это, что ли? Да она и не была моей. Никогда! — толкнул ногой рычаг кик-стартера. — Хочешь прокачу?..

… Они гоняли по июньским улицам Кинеля. Храм чувствов-ал, как крепко держались за него, обхватив в поясе, руки Мари-ны, сидевшей за его спиной…

… — Мне понравилось, — сказала Марина, когда они подъе-хали к её частному дому, — давай зайдём ко мне?..

… — А-а-а! — Нелли Михайловна всплеснула руками, увидев кавалера своей дочери. — Богатенький молодой человек! Зятёк!

— Мама! — возмутилась Марина. — Это не зятёк. Это — Же-ня. Мы чаю попьём? С вареньем… Женька, иди в комнату…

— Чаю? — услышал за спиной Храм, входя в комнату; гово-рила Нелли Михайловна. — Разве Женя пьёт чай? Мне кажется, он пьёт вино! Стаканами! В станционных ресторанах!.. Сыно-о-ок! — Храм понял, что у Марины есть брат. — Сыно-о-ок! Иди-ка, помоги маме, Женя-а!

— Иди, — в комнату вошла Марина, недовольно посмотрела на Храма, — мамка тебя зовёт. Не обращай на неё внимания…

… — И давно вы с Мариночкой… знаетесь? — поинтересова-лась за чаем Нелли Михайловна. — Когда деньги на свадьбу го-товить? Скоро?

— Мам, — осадила её Марина, — мы ещё маленькие. Я ещё хочу поучиться в училище. А Женьке ещё в армии служить…

— Одно другому не мешает, — возразила Нелли Михайловна, — можно и учиться, и быть замужем. И родить… Ты к нам при-ходи!..

Последние слова Нелли Михайловна обратила к Храму. Сказ-аны эти слова были по-простецки, от души. Сказаны матерью…

… И стал Храм захаживать к Подмальковым. А вскоре буду-щим механизаторам пришлось отправиться на практику в далё-кую куйбышевскую деревеньку. Вся группа уехала автобусом. И только Храм с Танышем добирались до деревушки своим хо-дом — на «Яве». Один из учащихся группы — Сашка Ковалёв — был родом из этой деревни. Ребятам (девчонок в группе не было) выделили для проживания здание старой одноэтажной школы. В один из прежних классов принесли и расставили два десятка металлических кроватей; снабдили матрасами, подуш-ками, одеялами, постельным бельём… Поставили на «пищевое довольствие». Небедная деревенька могла принять ребятишек на постой с честью. Сашка Ковалёв, разумеется, жить устроился в родительском доме. Полевые работы изматывали будущих ме-ханизаторов. В пятницу в гости пришёл Сашка и позвал всех в местный клуб на танцы. Таныш, прихвативший с собой в дерев-ню «фирменные» хэви-метал-рок штаны, подозрительно посмо-трел на спокойного Сашку:

— В клуб, говоришь?.. А вы — местные — соберётесь толпой в сотню рыл и начистите нам пятаки, да? Зама-анчиво!..

— Рыла — у свиней, — сказал Сашка, — и пятаки — тоже. Даю вам слово, что никто из местных никого из вас пальцем не тронет. Во всяком случае, мне ещё учиться с вами в Кинеле, и если с вами в этой деревне что-нибудь случится, то сможете от-дубасить меня после, в училище. Короче, решайте сами. Не бу-дете же вы сиднями сидеть в этой своей «казарме» всё время…

Предложение Сашки (сходить на местную дискотеку) было весьма заманчивым. Эх-х, молодость, молодость!.. В самом де-ле: не торчать же в «сараюге». Таныш достал из рюкзака свои хэви-метал-рок штаны; спереди на бедре правой штанины был ниспадающий сверху ряд хромированных булавок — от огром-ной до малюсенькой; на бедре левой штанины блестела клёпоч-ная аббревиатура: HMR. Кожаная куртка, щедро усыпанная хромированными клёпками; чёрные кожаные перчатки с обрез-анными «пальцами»; из шевелюры Таныш при помощи чёрной копировальной бумаги соорудил-натёр стильный «гребень»… Нестройной, но дружной толпой будущие механизаторы подош-ли к деревенскому клубу. Местная молодёжь вежливо расступи-лась, давая возможность приезжим пройти в шумящий музыкой зал. Местные девчонки, которых в зале клуба было большинст-во, перешёптывались меж собой, поглядывая на гостей. Таныш нашёл Сашку, спросил:

— Санёк, кого из здешних девчонок можно на танец выце-пить, чтобы после не получить по мордасам от ухажёров?

— Присмотрись, — посоветовал Сашка, — все девчонки, у ко-торых уже есть парень, без своего кавалера сюда не приходят и без его внимания не оставляются ни на минуту. Гляди, присмат-ривайся…

Таныш окинул зал внимательным взглядом: «бесхозные» дев-чонки стояли обособленно-одинокие либо разговаривали меж собой, собравшись в бескавалерные группки. Таныш, выбрав «жертву», направился к ней через зал.

— Разрешите Вас пригласить? — из уст гребнеголового «ме-таллиста» эти слова прозвучали необычно. — Как Вас зовут?

— Света, — представилась девушка, выбираясь из гущи своих подруг; боязливо положила руки на затянутые в кожу куртки плечи Таныша, — а Вас — Серёжа, да? Я у Сашки спрашива-ла… Можно с Вами на «ты»?.. А ты — всамделишный панк?

— Кто?!! — Таныша передёрнуло, словно электрический ток пробежал по телу. — Я не панк! Я — «металлист»… Это — раз-ные вещи!

— Разве? У меня брат — Ванька — тоже слушает эту вашу… страшную музыку. Трясётся весь, как при кондрашке.* Жуть!

— Это не страшно. Просто стиль такой, — успокоил Свету Таныш, — совсем безопасный. Лучше уж слушать рок, чем… скажем, гонять на мотоцикле. От рока точно не разобьёшься вдребезги, не размажешься по асфальту. Свет, можно попросить вашего… рулевого, чтобы он мою кассету поставил?

— Давай! — Света сняла с плеча Таныша правую руку, разве-

рнула ладонью вверх. — Я сама договорюсь.

Таныш достал из внутреннего кармана куртки любимую дра-гоценную «TDK» с записью «Айрон Мэйден»* и положил своё сокровище на девчоночью ладонь. Девушка отправилась к спря-тавшемуся за древней аппаратурой «рулевому». Через минуту музыка стихла и «рулевой» изрёк:

— Леди и джентльмены! Сегодня в нашем клубе присутствует наш гость — настоящий «металлист» из города Кинеля Сергей! По его просьбе прозвучит всемирноизвестная композиция леге-ндарной иностранной команды (он посмотрел на кассету) «Ир-он Майдэн»!

Раскаты заполонили зал. Несколько минут назад танцевавшие — разошлись к стенам; никто не знал, каким образом можно «танцевать» под такую «музыку». В центр освободившегося пространства вышел Таныш и — начал вытворять свои хэви-ме-тал-рок выкрутасы. Местные наблюдали за «агонией» «танцую-щего» с удивлением, но без насмешек. Под занавес композиции Таныш взял разбег и попробовал сделать сальто, но — рухнул на колени. Поднялся в полный рост, смахнул ладонями пыль с ушибленных коленей и — вновь взял разбег… С четвёртой по-пытки сальто у Таныша всё-таки получилось. Зал разразился громом аплодисментов, а Таныш скромно приложил правую кисть, облачённую в перчатку с обрезанными «пальцами», к це-нтру груди и склонил голову. Танцы продолжались. Света при-гласила Таныша.

— Ты здорово умеешь прыгать! — похвалила она «металлис-та». — У нас тут не всякий деревенский козёл может вот так же, как ты!..

— Я не козёл… — Таныш обиделся. — А ты… можешь сказ-ать своему брату Ваньке, пусть заглянет ко мне в нашу «казар-му», я ему дам пару кассет послушать…

… — Это что за девчонка? — спросил у Таныша Храм, когда Света ушла к своим подругам. — Красотулечка! Познакомь, а?

— А как же Марина Подмалькова и Ирина Александровна? — напомнил Храму Таныш. — Терпи уж, пока вернёмся в Кинель.

А то — вон, выбери себе из безкавалерных; вон их сколько тут!

— И что? И при чём здесь Марина?.. А сам?! Как же Ленка Соболева?! А Марина Владимировна?! Ничья?

— Согласен; поровну! — Таныш кивнул головой. — Ладно, Храм, давай так: кто первым Светку закадрит, тот и будет…

… Возле здания старой деревенской школы, где квартировали будущие механизаторы, стоял древний сарай, надёжно схорон-ённый в непроходимых зарослях просторного малинника. На следующий же день Таныш и Храм «прорубили» проход к это-му сарайчику, отнесли в ветхую постройку лишнюю металличе-скую кровать. Матрас и подушку попросили у Сашки, заведова-вшего выдачей практикантам постельных принадлежностей («Зачем вам?» — «Надо!» — «А-а-а… Ну, раз надо, берите…»). Так Храм и Таныш обустроили «Шалаш Любви». Оставалась лишь заманить в этот потаённый «рай» Свету и там… Только — как это сделать: заманить? Деревенские девчонки — не городс-кие-кинельские… Храм подумал: «Если нельзя взять быка за рога, то можно попробовать взять козу за вымя…» И отправил-ся в поездку по деревне на своей «Яве». Ехал, искоса погляды-вая во дворы. Рёв мотоциклетного мотора вызвал у деревенских девчонок вполне объяснимый интерес: кто это там такой тут у нас? Храм — наворачивал круги по деревне, вглядываясь в лица девчонок, высыпавших из домов поглазеть на неместного «ро-кера».* Притормозил возле Светы, спросил:

— Послушай, не подскажешь, где у вас в деревне можно куп-ить молоко? Литров пять, чтоб нам на всех хватило. Я заплачу́.

— Заплатишь? — удивилась Света, приоткрыла калитку. — Заходи; пойдём к нам в дом… Да не вздумай сказать про деньги мамке. Не поймёт…

Выслушав дочь, мать Светы вышла из дома. Вернулась через несколько минут с двумя трёхлитровыми банками тёплого мо-лока:

— Вот, возьми. Прямо из-под коровы. И приходи каждый день, хорошо? А хочешь, Света будет вам в школу молоко при-носить…

Подойдя к «Яве», Храм понял, что отвезти банки с молоком он не сможет. Не хватает рук. Света выбежала из дома, оклик-нула:

— Подожди! Как же ты банки-то повезёшь?! — она подхвати-ла обе банки на предплечья, прижала к себе; осторожно взобра-лась на заднее сиденье мотоцикла. — Едем? Только — не гони.

Когда «Ява» подъехала к школе-«казарме», Таныш выглянул в окно на звук мотора и замер: Храм привёз Свету! И — две бан-ки молока! Вот ухарь!..

— Вот здесь мы спим, — показал Храм Свете комнату, застав-ленную кроватями, — а ещё у нас есть… одно тайное место… Пойдём, покажу…

Таныш посмотрел вслед Храму и Свете, нырнувшим в дебри малинника: «Ну, Храм!..» Крыша древнего сарая пряталась в зелени…

… — Этому сараю — сто лет в обед, — сказала Света, — тут раньше хранили школьный инвентарь. А зачем тут кровать?

— Кровать? — Храм присел на «ложе любви». — Это чтобы посидеть с дороги. Присаживайся, кстати. Или боишься меня?

— С чего ты взял? — Света шагнула к кровати, присела в по-луметре от Храма. — Я не трусливая. Ага-а-а… — она обвела взглядом внутренний мир ветхого сарая. — И вот тут вы, зна-чит, и задумали всё это… делать… да?

— Делать что? — удивился Храм. — Здесь просто… приятно побыть одному, Никто не мешает, не шумит громом рока… Тишь. Романтика…

— А вдвоём здесь побыть — ещё приятнее, да? — Света бура-вила Храма своим серьёзным взглядом. — Например, со мной?

Ответа у Храма не было. Взял (называется) быка за рога… Он молчал, понимая, что сейчас Света скажет: «Не приходи больше к нам за молоком!» И — уйдёт.

— Ты и за молоком ко мне только из-за этого вот, — она сде-лала в воздухе круг рукой, — заехал? Ну? Вот я здесь. И — что? Что будет дальше?

— Может, пойдём отсюда? — неуверенно предложил «заез-жий Казанова» и поднялся с кровати. — Таныш, наверное, по-думает про нас невесть чего.

— Кто такой Таныш? «Металлист», что ль? — догадалась Света. — Садись уж, герой! Пусть твой Таныш подумает, что мы с тобой тут нехорошими делами занимаемся; зря, что ль, я сюда пришла?! Скажи, у тебя уже было с девчонками это?

— Это? — Храм смутился, отвёл взгляд в сторону. — Было… Только после оказалось, что девчонка уже и не была никакой девчонкой. И — не моей.

— Понимаю… Сочувствую!.. Знаешь, а у меня ещё никогда не было этого… Правда. Взрослые девчонки говорят, что это так хорошо! А мне — страшно… И ещё… у вас ведь в городе всё совсем по-другому. Вы там, наверное, привыкли… А у нас тут — всё на виду… Хочешь, я доверюсь тебе? Только… я хочу уз-нать тебя как человека. Вдруг ты — плохой и не достойный? Вдруг тебе это нужно только для бахвальства перед этим Таш… Таш… «металлистом»?.. Девчонки говорят, что парень должен ухаживать, а не просто… как петух на курицу прыгать… И бе-лья постельного у вас тут нету. Непорядок… Расскажи мне что-нибудь интересное про город…

… Когда через два часа раскрасневшийся Храм и беззаботная Света вышли из зарослей малинника и укатили на «Яве» прочь, Таныш отошёл от окна и рухнул на свою кровать. Кулак «ме-таллиста» отдубасил подушку на соседней кровати: «Вот тебе! Вот! Вот! Вот!..» Это была подушка Храма.

— Ты чего? — спросил Андрей Разломов, оторвавшись от чтения книги. — Взбивателем подушек к Храму устроился?

— Вот ещё! — ответил Таныш. — Делать нечего!..

Таныш лежал на спине и смотрел на деревянный дощатый по-толок комнаты-класса: «Вот и я — тоже дерево!..»

… — Ну и как? — поинтересовался Таныш у Храма, когда тот вернулся. — Ка́к она? Чего умеет? Чего не умеет? Что делали?

— Что делали? — переспросил Храм. — Да ничего. Рассказы-

вал ей про Кинель. Эта Света требует… ухода!.. Ухаживаний!..

— Врёшь! — не поверил Таныш. — Деревенские — доверчи-вые. Им пыль в глаза пустить — пара пустяков. Ты её… того… да?

— Нет. Я ж говорю, она хочет, чтобы за ней сперва поухажи-вали. Недельку. Или — больше. Сказала, что сама решит, когда уже можно будет…

— Значит, не умеешь ты с девчонками разговаривать, — сде-лал вывод Таныш, — и потому извини-подвинься! Завтра я сам попробую с ней… пообщаться…

— Попробуй, — согласился Храм, — только заранее подго-товь какой-нибудь интересный рассказ. Лапшу её ушки не при-мут. И руками хватать её — даже не пробуй; отобьёт. Рука у неё сильная, тяжёлая…

… — Кто желает сегодня поработать в авиаотряде? — спро-сил у практикантов на следующее утро председатель деревенс-кого хозяйства.

Из дружного гомона можно было понять, что поработать в авиаотряде желают все. Но нужен был лишь один доброволец. Председатель утвердительно посмотрел на здоровяка-Таныша: самый подходящий. Таныш засиял улыбкой. Остальные, как обычно, отправились в машинно-тракторную станцию — ковы-ряться в нерабочих механизмах старых комбайнов, на которых практикантам предстояло участвовать в «уборке урожая»…

… Помывшись в бане после трудового дня, Храм покатил на «Яве» к дому Светы. Девушка вышла из дома с двумя трёхлитр-овыми банками молока…

… — Слушай, Женя, — сказала Света уже возле школы-«ка-зармы», — ты можешь свозить меня в Коньково к подружке?

До Коньково — тридцать километров. И обратно — тридцать. Света посулила выпросить у отца бензин на дорогу. Ну, надо так надо. Поехали… В соседней деревне у Светы было очень важное дело: разговор с подругой. Давно не виделись — далеко ходить друг к дружке в гости. А тут такая оказия: мотоцикл!.. Разговаривали подружки ни о чём. Верно народ говорит: две ба-бы встретятся — час не разойдутся, а толку — никакого… Храм сидел за рулём «Явы», объятый рукой сидевшей за его спиной Светы, и ловил на себе завистливые взгляды Светиной подруги. Вдруг понял: да ведь девчонка притащила его сюда только ради того, чтобы похвастаться перед подружкой! Вот, мол, какой у меня теперь ухажёр: и сам — городской, и — при ненашенском мотоцикле! Храму вдруг сильно захотелось уехать — прочь от бахвальства. Но как будет добираться до дома Света? И (в кон-це концов) можно надеяться, что теперь-то Света позволит-таки ему… Раз уж дошла до того, что «похвасталась» им перед отда-лённо живущей подругой…

… По пути домой Света поглаживала Храма рукой по груди…

… Возле своего дома она не стала слезать с мотоцикла. Храм подождал минуту; и повёз девушку в «Шалаш Любви»…

… — Значит — да? — спросил Храм, глядя в девчоночьи гла-за и представляя, что сейчас произойдёт здесь, в древней сараю-шке. Таныш ещё не вернулся из своего авиаотряда, и Храму бы-ло чувствительно обидно: «соперник» не увидит, как Света пос-ле уединения с мотоциклистом в «Шалаше Любви» выйдет из малиновых зарослей. Сидя на кровати, Храм осмелился прикос-нуться к груди Светы.

— Ты снова за своё? — возмутилась Света, отстранив от себя руку Храма. — Ведь я сказала: сама скажу, когда…

И вновь Храм рассказывал ей про городскую жизнь. Невзна-чай припомнил Таньку Сидорову: вот, мол, как живут настоя-щие городские девушки. Правда, про так и не состоявшуюся но-чёвку у Тани Макаровой рассказывать не стал. Стемнело.

— Да-а-а… — Света поднялась с кровати. — Интересно! По-хоже, в городе все девушки — такие… нехорошие… неправиль-ные. Ну, мне пора. Ещё нужно по дому кой-какие дела доделать. И завтра ещё на первую дойку рано вставать. Завтра приходи за молоком.

Проводить себя Света не позволила: поздно уже — болтаться по деревне туда-сюда…

… Таныш вернулся в ночной темноте. Храм его дождался и не узнал. То, что предстало перед глазами Храма, трудно было на-звать Танышем: измождённый, грязный, голодный… Таныш съел всё, что нашлось в ребячьих запасах. О своей работе в ави-аотряде сказал с гордостью:

— Понравилось! Очень! Прикинь: в первый час сидел рядом с дядей Васей, а после… После весь день сам за баранкой управ-лялся! Распыляли какие-то ядохимикаты над полями. Класс! А после пришлось приземлиться — дозаправиться. Заодно с дядей Васей проверили движок; так положено — перед каждым выле-том двигатель проверять. Измазался, конечно; но в эм-тэ-эсовс-ких* мастерских грязи поболе будет. А знаешь, какой аппетит возникает в полёте?! Завтра, может, вообще без дяди Васи буду летать!.. Хочешь, за тебя словечко замолвлю?

Храм понял: если Света узнает о «небесных подвигах» Таны-ша, то её девственность достанется не Храму. Потому что само-лёт — это не какой-то мотоцикл; даже если мотоцикл — не ка-кой-то, а — «Ява». Нужно тоже стать пилотом…

… Таныш не обманул: на следующее утро лично сказал пред-седателю, что Храм — лучший из кандидатов в авиаотряд:

— Я ему уже всё рассказал о специфике работы. И он всё по-нял. Ручаюсь за него — не подведёт. Разрешите?

После «замолвленного словечка» такого авиаспециалиста, как Таныш, председатель лишь махнул рукой: «А-а, валяй!..»

… Но в самолёт Храма почему-то не взяли. Отвезли на старом «ГАЗике» в даль полей, вручили ярко-красный «транспарант» с длинными ручками: «Держи против ветра!» И уехали. Что-то не то… Через несколько минут в небе зажужжал «кукурузник».* Храм поднял вверх транспарант, вытянул руки к небу. «Против ветра — это как? Спиной к ветру или лицом? А-а-а, будь что бу-дет…» Жидкое облако скрыло в себе Храма. А он ещё удивлял-ся полчаса назад: зачем на него надели этот намордник-респира-тор?!. Самолёт, сделав своё дело, улетел. И — что? Когда те-перь приедут, заберут отсюда? Бедные мыши-полёвки выскаки-вали из-под земли и подыхали. Ничего себе — работёнка! А в небе уже вновь зажужжал самолёт… Так было шесть раз — до обеденного времени. За Храмом никто не приехал. Самолёт не появлялся более часа — у всех нормальных людей, в том числе у пилотов, обед. Не обедают только Господь-Бог да ангелы не-бесные. Храм думал, что после его дообеденной стойкости ему точно дадут порулить штурвалом. Не могут не дать! После все-го пережитого!.. Нет, не приехали за ним; и обед так и не приве-зли… После так и не состоявшегося обеда самолёт ещё несколь-ко раз «заходил на бомбометание». Храм проклинал Таныша в полную силу своего голоса; рядом не было никого, а рёв небес-ного пульверизатора проглатывал матерщину Храма. Не приех-али за наземным транспарантным маячком и вечером. «Кукуру-зник» покачал Храму крыльями, подав какой-то сигнал, и боль-ше не прилетал. Летнее солнце клонилось к западному горизон-ту. Храм понял: домой придётся добираться пешком… Как вче-рашнему Танышу…

… Умываясь прохладной водой в умывальнике старой школы, Храм думал: «Ну, дружище-змей, сейчас я поблагодарю тебя от всей души!..» В спальной комнате было темно и тихо. Все прак-тиканты спали. Конечно, Таныш вполне заслужил приличного скандала, но ведь остальные-то работяги — ни в чём не винова-ты; их-то будить не за что. Укладываясь в постель, Храм повер-нул голову в сторону соседней кровати, прошипел чуть слыш-но: «Сволоч-ч-чь!..» Таныш делал вид глубоко спящего; хотя Храм заметил, как плечи друга несколько раз чуть заметно ко-лыхнулись от сдерживаемого смеха. Неужели всё это — из-за Светы? Вот что может сделать с закадычными друзьями какая-то юбка!.. Не достанется она тебе, Таныш!..

… — Ну, что ж, — председатель смотрел с улыбкой, — сегод-ня вы попробуете самостоятельно поработать в поле на «Ниве».

Храму комбайна не досталось. Он сидел на окраине поля, на-блюдая за «полевой битвой». Сперва комбайны держали строй, следуя установке учебников. Но после того, как председатель уехал на своём «УАЗике» по хозяйским делам, практиканты стали просто кататься по полю, предоставленному им в качест-ве тренировочного полигона. Это был огромный не засеянный луг, предназначенный для подобных тренировочных манёвров. Комбайны подпрыгивали колёсами на кочках и проваливались в ямки. Через два часа из десятка вышедших в поле машин вос-емь замертво стали на месте. Храм с облегчением мыслил: «Хо-рошо, что мне не досталось машины! Тащи на себе в эм-тэ-эс такую громадину!..» Таныш развалил свою «Ниву» одним из пе-рвых и теперь ходил вокруг поломанного агрегата, пытаясь уда-рами ноги «починить» этот «металлолом»; подошёл к беспечно-му Храму, опустился на траву рядышком:

— Тягач нужен. Оттащить эту старую консервную банку в ма-стерские. Как думаешь, твоя «Ява» потянет? Нет?

— И не мечтай, — отозвался Храм, — на моей «Яве» буксиро-вать можно только девчонок. Во! Девятый остановился, глянь!..

… Рабочий день практикантов закончился с поломкой послед-него — десятого — комбайна…

… Подъехавший председатель хозяйства окинул взором поле, усеянное «подбитыми танками», покачал головой, усмехнув-шись: «Что ни год — одно и то же…» и отпустил всех домой, оставив себе заботу транспортировки комбайнов с поля в мас-терские. Обедали будущие механизаторы с однозначным чувст-вом: обед они не заслужили…

… — Ой, чего это ты сегодня так рано? — удивилась Света, когда Храм чуть за полдень подъехал к её дому. — Уже отрабо-тали? Уда-арники!.. Подожди, я корову подою…

Деревенское молоко желудок Храма не принимал. Зато Тан-ыш, добравшись до молока, не оставлял после себя никому ни капли — так любил. Вручив Танышу две стклянные трёхлитро-вые ёмкости, Храм побежал догонять Свету, уже скрывшуюся в малиннике. До вечера была уйма времени.

— Сегодня я хотела доверить себя тебе, — открылась Света, — но… Утром у меня начались нехорошие дни. Потерпишь?

И Храму опять пришлось развлекать Свету своими рассказа-ми. В шестом часу вечера Храм подумал: «А чего это я один страдаю? Пусть и Таныш языком поработает, раз Света ему нравится. Всё равно дни — нелюбовные; ничего не теряю…»

— Свет, давно хотел тебе сказать, — сказал Храм, — с тобой

Таныш хочет поговорить. Просто — поговорить. Ты не против?

Света, вздохнув, кивнула головой, приняла на себя мужество — встретиться один-на-один с настоящим «металлистом»…

… — Слышишь, Таныш, — Храм подошёл к лежавшему на кровати с книгой в руках другу, — давай шуруй скорее в «Ша-лаш Любви». Света тебя хочет… Чего уставился, как баран на новые ворота? Иди, говорю. Требует тебя! Хочу, говорит, твое-го друга-«металлиста» попробовать. Обалденная девчонка, Тан-ыш! Сегодня прямо сама на меня набросилась, слова сказать не дала. Еле-еле отвязался от неё; уж сил моих нет, а ей всё хочет-ся и хочется!.. Да брось ты эту свою макулатуру! — вырвал из рук друга книгу. — Я, можно сказать, сто лет девку уламывал, а он — на всё готовенькое не хочет сходить! Время идёт! Иди уже! Пока она не ушла…

И Таныш пошёл. Храм, удовлетворённо хмыкнув, посмотрел вслед Танышу на его неуверенную походку. Таныш направлял-ся в малинник, будто на эшафот. Давай, Таныш, прояви себя!.. Храм посмотрел на обложку книги, оставшейся в его руках. «В поисках приключений».* Таныш, Таныш! Разве ж в книжках нужно искать настоящие приключения?! Настоящие приключе-ния ждут тебя, Таныш, в «Шалаше Любви»! Это тебе не «Айрон Мэйден», не «Чёрный Кофе» и не «Назарет»!* Это — Света! Сейчас ты узнаешь по-настоящему, какой он в действительнос-ти — тяжёлый рок!..

… — Сволоч-ч-чь! — прошипел голос Таныша в тишине-тем-ноте комнаты, когда все уже спали. — Спишь, Храм? Ну, спи…

… — Ты, Таныш, на меня не обижайся, — следующим суббо-тним утром сказал Храм, — я не со зла пошутил над тобой.

— Пошутил? — Таныш удивился, будто это не он минувшей ночью сказал в адрес Храма слово «сволочь». — Разве ты вчера пошутил? И с чего это я должен на тебя обижаться? Наоборот: спасибо тебе, Храм, за Свету. Такая обалденная девчонка! Прав-да, ещё совсем неумелая… Мне кажется, Храм, что ты вчера не пошутил, а — обманул; всё-таки я́ был у неё первым; понима-ешь? Такое бывает: у некоторых девчонок плёнка… эластичная, как резина; пробить с первого раза — невозможно. Ты — не до-

делал; а я — доделал…

— Врёшь, Таныш?! — не поверил Храм. — Врёшь, как с чёрт-овым авиаотрядом! Как это я не доделал, если я вообще ничего не делал?! И чего ты мог доделать вчера вечером, если у Светки вчера утром месячные начались? Она ведь мне вчера так и не позволила именно из-за этих её дней. Я пошутил вчера, Таныш!

— А я сегодня не шучу, — уверенно сказал Таныш, согнав с лица Храма довольную улыбку, — или я похож на клоуна? Вче-ра она тебе не позволила? Ха… Зато — позволила мне. И, каже-тся, нет у неё сейчас никаких-таких месячных. Кажется, там в самом деле была кровь; но, похоже, это — доказательство её прежней невинности. Так что, спасибо тебе, Храм, за Свету!..

13. Сочинение.

Провожали будущих механизаторов всей деревней. Таныш го-ворил какие-то слова-наставления местным поклонникам рока, успевшим за время жизни горожан в их деревне многому научи-ться у Таныша: дёргаться в «танце», крутить сальто с разбега, метать вверх «рокерскую козу»* и многим другим хэви-метал-штучкам… Света смахивала слёзы, в мыслях надеясь на то, что Таныш когда-нибудь (очень скоро) приедет за ней и заберёт её с собой в город… Автобус увёз практикантов в Кинель. Таныш и Храм уехали на «Яве». Лето близилось к концу, и новый учеб-ный год обещал воссоединить Таныша с Мариной Владимиров-ной. Володька вновь прилетел с Дальнего Востока на десяти-дневную побывку перед долгим дальним походом.

— На Кубу пойдём, — гордо заявил Володька, — на полгода, не меньше. Буду слать вам оттуда подарки в посылках…

… Володька ушёл в гости к Серёге Никульшину, тоже гостив-шему у своих родителей.

— Смотри! — сказал Танышу Храм, взял Володькин кортик, которого Таныш ещё не видел, и увлёк друга на задворки, пода-льше от посторонних глаз; положив на землю трёхкопеечную монету, Храм нажал пальцем на кнопку фиксатора, вытянул ко-ртик из ножен, поднял вверх; пальцы выпустили костяную руч-ку, и кортик устремился вниз, пробил своим остриём-жалом тё-

мно-жёлтый алтын. — Видал?! Булатная сталь!

— Норма-ально! — Таныш поднял с земли кортик с нанизан-ной на остриё монетой. — Но это — алтын. А пятак сможет пробить?

— Спрашиваешь! У тебя есть? Давай. — взял у Таныша пяти-копеечную монету, положил её на землю. — Гляди!

Кортик не пробил пятак. Лишь «покалечил». Со второй попы-тки — то же самое. Тогда Храм не стал отпускать кортик в сво-бодное падение, а метнул его в пятак. Звон! Частица жала отко-лолась от клинка кортика и отлетела в сторону, скрылась в пы-ли. Храм замер. Что теперь будет?! Что теперь будет ему? Что теперь будет Володьке? Авось не заметит… А если заметит? «А ну, принеси-ка сюда мой кортик! Они не верят, что я одним уда-ром алтын пробью!..» — скажет Володька, и всё откроется…

— Женька, брат! — Володька крикнул с улицы. — А ну, при-неси-ка сюда мой кортик! Они не верят, что я одним ударом ал-тын насквозь пробью!

— Володь, — покрасневший Храм вышел на улицу, — ты это… не пробьёшь… Я это… кончик у твоего кортика отко-лол… Прости…

— Чего-о? — Володька почти протрезвел. — А ну, неси…… Ух ты, ё-о-о-о-о!.. Во спасибо-то тебе, брат! Мало тебе девок портить, так ты ещё и за оружие взялся!.. Ну, чего нос-то в зем-лю воткнул? Думаю, поменяют мне его. Поглядим…

… Вскоре Володька и Серёга Никульшин уехали… Начался новый учебный год, и Таныш вновь поселился у Храма. Забыв про свои планы на Ирину Александровну, Храм ежедневно на-ведывался в гости к Марине Подмальковой. Нелли Михайловна называла Храма не иначе как «сынком» — глядела в будущее. Марина говорила, что мотоцикл Храма — лучше мотоцикла Грома. И не вспоминала о том, что ещё совсем недавно Храм был с её подругой, Танькой Сидоровой. Что было — то было; быльём поросло; главное — чтобы не изменял в будущем… Од-нажды Марина неосторожно задела ногой фонарь-поворотник и, выслушав дикий крик разгневанного Храма, слезла со спины «Явы» и посмотрела на мотовладельца карими глазами, полны-ми грусти, сказала:

— Глупый ты, Храмов. Ведь я люблю тебя. А ты — любишь эту свою железяку… — она пнула ногой заднее колесо мотоци-кла и увидела, как гнев плеснул на неё из глаз молчащего Хра-ма. — Можешь теперь не приезжать ко мне на этом драндулете; не за него я тебя люблю… А если я нужна тебе, то… приходи… обязательно… Только — железяку твою тарахтельную чтоб я больше не видела возле моего дома, понял? Или — я, или — она. Решай, кто тебе нужнее. Всё. Не провожай, сама дойду…

— Ну и вали! — крикнул вслед Марине Храм. — Иш-ш-шь — «Яву» на неё променять!.. Да у меня таких, как ты, тысячи!

— Дурак ты, Храмов! — Марина оглянулась, посмотрела с со-жалением. — У тебя меня — тысячи, а ты у меня — один…

— В кого ты у такой уродился? — выпалила Галина, выйдя из дома и посмотрев вслед удаляющейся Марине. — Такую девуш-ку обидел! Да я этот твой металлолом лично на свалку отволо-ку, если ты сегодня же не помиришься с Мариной!..

Пришлось Храму топать пешком через весь Кинель к дому Подмальковых. Нелли Михайловна была на работе — в станци-онном ресторане. Кроме Марины в доме были её старший брат Пашка со своей женой Ларисой. Марина сидела в кресле в своей комнате и читала книгу. Храм поздоровался; будто сегодня ещё не виделись. Выслушав долгие извинения Храма, Марина вру-чила ему книгу, которую читала — «Ребёнок и уход за ним»* — сама же вышла из дома. Храм полистал книжку. Самыми инте-ресными оказались рисованные картинки пузатых девчонок… Вернувшаяся Марина бросила взгляд на рисунки:

— Интересуешься? А ты, я смотрю, сделал кой-какие выводы, без своей дурацкой железяки явился. Устали, небось, ноги-то без привычки ходить пешком?

— Марин, — промямлил провинившийся Храм, — может, разрешишь оставлять «Яву» хотя бы в соседнем переулке? Ты её там и не увидишь.

— Ты её тоже не увидишь, — ответила Марина, — если в сос-

еднем переулке будешь оставлять. Угонят. Разберут на запчасти и распродадут… Ладно, можешь приезжать сюда на своём дран-дулете; и даже ставить его в нашем дворе. Но если я ещё хотя бы раз услышу… Понял?..

… В этот день, когда Пашка и Лариса ушли из дома, Марина допустила Храма до себя. Это был лучший способ примирения. С того дня по желанию Марины появление Храма в доме Подм-альковых стало для второкурсника-механизатора обязанностью. Причина, по которой Храм мог бы не явиться к Марине, должна была быть слишком веской. Например, смерть Храма. Всякие-разные прочие «падения метеоритов на соседний дом» и другая подобная форс-мажорная ерунда — Мариной не принимались…

… Однажды в училище к Храму подошла совсем позабытая им Ирина Александровна и, подхватив учащегося под руку, от-вела его в сторонку, к окну; сказала:

— Женя, ты, кажется, оставил у меня свой магнитофон. Спа-сибо тебе за твою заботу, но я не могу злоупотреблять этим… Твоей заботой, твоим вниманием и пониманием.

— Да и не надо… это… зло… употре… блять… Ой, извини-те… Я Вам, Ирина Александровна, вот чего хочу сказать: у Вас ведь теперь есть кассеты с песнями Лозы, и если я заберу у Вас «Весну», то слушать эти записи Вам будет не на чем. Ведь так? Давайте так: будем считать, что «Весну» я Вам… подарил, лад-но? У меня ведь есть «японец». А если что — так мне брат ещё пришлёт; та́к что — не переживайте, Ирина Александровна, всё нормально.

— Ты всё-таки зайди сегодня ко мне после занятий, — попро-сила Ирина Александровна, — я… так не могу… понимаешь?

И она зацокала каблучками по полу коридора, ловя своим те-лом взгляды учащихся. Таныш подскочил к Храму:

— Ну, что? Сдалась Ирина? Я слышал, как она зазывала тебя к себе. Будешь лопухом, Храм, если упустишь такой шанс.

— Мне Марина голову оторвёт, если я беспричинно не приду к ней. Да не твоя Марина, Таныш; не смотри на меня так… Мне у своей нужно быть — кровь из носу…

— Сходи, сходи к Ирине, Храм; не упускай возможности. А Подмальковой своей скажешь, что… например, что я́ заболел…

Болезнь лучшего («не разлей вода») друга — причина веская, ничего не скажешь. Это — не какая-нибудь несерьёзная война где-нибудь в Индонезии; или — революция в Конго… Болезнь Таныша — уважительная причина, которую Марина не сможет не принять. Осталось лишь решить: чем Таныш заболел? Вот — пришёл час «расплаты»! Вот когда можно покуражиться над за-кадычным другом, уведшим деревенскую Свету прямо из-под носа! Тем более — Таныш сам разрешил считать его больным; если Марина после спросит у Таныша, действительно ли тот бо-лел, — тот подтвердит. Так… Чего бы такого сделать с Таныш-ем? Простудить его, рассопливить? Несерьёзно. Нужно чего-ни-будь посущественнее… Тиф! И — гангрену на левую ногу! Нет — на обе ноги… А ещё лучше — вообще бросить Таныша на рельсы и отре́зать ему ноги. Мол, переходил Таныш железнодо-рожные пути с «севера» на «юг» и — … Нет, не пойдёт. Мысль, конечно, неплохая, но ведь Марина впоследствии увидит, что ноги Таныша — на месте; устроит скандал; она умеет делать это качественно и бесспорно обоснованно — устраивать скан-далы… Сделать Танышу операцию! На интимном месте! Точно! Не полезет же Марина проверять: есть там у Таныша шрам или нет… Так Храм и решил: Таныша — резать…

… — Проходи, Женя, — Ирина Александровна была не в сво-ём привычном для Храма домашнем спортивном костюме, а в розовом пушистом халате, — я пока поставлю чайник… — что-то новенькое; такого в гостях у Ирины Александровны ещё не было. — Я пряников к чаю взяла…

«Весна» была бережно укрыта салфеткой с вышитыми цвета-ми. Ирина Александровна принесла в свою комнату две чашки с горячим чаем; целлофановый пакет с пряниками был уже на столе. Сервис, конечно, не такой шикарный, как у Макаровых…

— Женя, я давно хотела спросить у тебя, — Ирина Александ-ровна была явно смущена, — мог бы ты помочь мне в одном де-ле?

— В одном деле? Кха… — жевавший пряник Храм поперхнул-

ся и закашлял; «немка» несколько раз ударила своей ладошкой по его спине. — А какое дело?

— Видишь ли, это… очень деликатное дело… Мне даже как-то неудобно говорить тебе об этом… Давай сначала попьём…

Пряники больше не лезли в глотку Храма. А в голову — лезли всякие мысли. С одной стороны, сейчас Марина (без сомнений!) мысленно проклинает его за то, что он к ней не пришёл. Это — ужасно… Но, с другой стороны, то, о чём он мечтал полгода, вот-вот готово сбыться! Ирина Александровна — такая… засте-нчивая! Мнётся и краснеет, боясь неизбежного и одновременно — целенаправленно к этому неизбежному продвигаясь. Пряни-ки! Прошло время «кнутов»! Пришло время «пряников»! Как же сразу-то это не пришло в голову!..

— А что? — Храм дал понять, что он прекрасно понял намёк скромной недоступной преподавательницы и готов взять ини-циативу в собственные руки, избавив Ирину Александровну от вербальных мучений. — Прямо здесь? И сейчас? — комсомоль-цы всегда готовы к… помощи соратникам по партии…

— Ой, Женя, понимаешь, — Ирина Александровна смутилась ещё больше, — сегодня я вряд ли смогу… Мне нужно собрать-ся… подготовиться…

— А что? Разве не успеем за полчаса? — удивился Храм. — Ведь профессионалам не нужна подготовка. А я — профессио-нал!

— Да я не сомневаюсь, — согласилась «немка», — но, думаю, за полчаса мы с тобой просто не успеем сделать всё до конца… Можно было бы и у тебя дома, — Храм вздрогнул при этих её словах, и она это заметила, — но это было бы слишком… неуд-обно для меня… Тем более, раз уж ты не против, можно и у ме-ня — здесь. Но… полчаса — этого не хватит точно. Полчаса — слишком мало. Часа три — не меньше. Знаешь, каким бы… изв-ини… профессионалом ты не был, менее чем за три часа ты вряд ли сможешь управиться… Сегодня у меня встреча с моей шко-льной подругой, — она взглянула на висящие на стене часы, — через сорок минут, и мне ещё нужно собраться. Давай завтра, хорошо? Приноси сюда своего… э-э… «японца» и… Женя, у

меня ведь нет кассет!..

— Какая проблема! — Храм отхлебнул из чашки; чай почти совсем остыл. — Я принесу свои. Только… поклянитесь, что Вы не шу́тите?

— Разве подобными вещами шутят? — серьёзность в синих глазах. — Это — моя жизнь… А у тебя есть что-нибудь из «Чёрного Кофе»?..

… Храм возвращался домой потрясённый. А Ирина-то Алек-сандровна, оказывается — та ещё… штучка! И ведь умудрился же назвать себя перед ней «профессионалом»! Ляпнул Ирине про «полчаса»! А она — утёрла нос «профессионалу»-тридцати-минутнику: три часа! и не меньше! Продержаться бы завтра три часа; не опозорить мужскую часть человечества…

… — Что-то ты как-то быстро; не получилось? — Таныш за-нимался записью своего любимого «Назарета». — Да и чёрт с ней! Не переживай.

— Всё в порядке, — успокоил Таныша Храм, — но… решили сделать это завтра. Сейчас у Ирины какая-то встреча, а на пяти-минутку она не согласна. Хочет, чтобы — часа три, не меньше. Представляешь?! Это ж — классно, сам понимаешь. Прелюдия, то-сё, без спешки, никуда не торопясь… Завтра возьму с собой «японца» под это дело; у него звук чище. Сперва думал Си-Си-Кетч с собой прихватить, но — не танцульки же с ней устраив-ать! Кажется, Ирина балдеет от «Чёрного Кофе» и «Металли-ки». Я у тебя завтра пару кассет возьму; полуторачасовых; лад-но? Как раз — на три часа, ха-ха-ха…

… На следующий день Храм в училище не пошёл. Остался до-ма — готовиться к важной встрече с преподавательницей. Инте-ресно: нравится ли Ирине «Мираж»? Почти как у Лозы — рома-нтические размышлизмы:

«Звёзды нас ждут сегодня;
Видишь их яркий свет?
Люди проснутся завтра,
А нас — уже нет…»*

Нет, совершенно не любовная музыка! А-а-а-а, так она же —

«немка»! Вот только — нет ничего такого «немецкого». Парни из «Модерн Токинга» — немцы, но поют — по-английски. Тан-ыш говорил, что «Скорпионз» — тоже немцы. Ну-ка — «Скор-пионз»…… Во-во! То что надо! Вполне — музыка для любви. Ну-ка, чего тут ещё имеется у Таныша?.. Зазвонил телефон. Храм подошёл, поднял трубку, приложил к уху и замер. Голос Марины Подмальковой попроси позвать его. Что делать? Про-сто положить трубку, как последний трус? И Храм прохрипел, что «ошиблись номером». Телефон трещал ещё несколько раз, но Храм больше не подходил к нему…

… К дому Ирины Александровны Храм пробирался «партиза-нскими тропами», боясь попасться на глаза кому-нибудь из Ма-рининых знакомых. «Японец» был уложен в сумку. Несколько кассет…

Ирина Александровна открыла дверь, увидела сумку, обрадов-алась: «Я тебя заждалась!» Поставив в «японца» кассету с запи-сью «Скорпионз», Храм выкрутил до отказа ручку громкости. И полилась баллада. Ирина Александровна отошла к окну и стала смотреть на осеннее небо. Из-под воротника её пушистого розо-вого халата выглядывала, поднимаясь, такая соблазнительная шея; длинные волосы были собраны в элегантную «копну» на голове и скреплены заколкой-«бабочкой». Руки Ирина Алексан-дровна скрестила на груди и так стояла — спиной к Храму. Он подошёл к ней сзади, взялся руками за её хрупкие плечи и поце-ловал в шею. Ирина Александровна развернулась и — влепила Храму такую звонкую пощёчину, которую не смогла заглушить баллада «Скорпионов». Храм не понял: как же так?

— Ты чего себе позволяешь? — гневно спросила Ирина Алек-сандровна. — Если ты согласился записать для меня пару кассет с роком, то это ещё не значит, что… что можешь позволять себе непристойные вольности! Понял?!

— Не понял? — честно признался Храм. — Вы же сами вчера сказали… про страшную тайну… про Вашу необходимость во мне… про три часа… здесь…

— И что?! Да, я не хотела бы, чтобы кто-нибудь знал о том, что мне нравится рок. Это — моя тайна. Если об этом узнают… начальство… меня вышвырнут из училища и из системы обра-зования вообще… И я думала, что ты меня поймёшь и… не вы-дашь никому. У меня нет своих чистых кассет, а ты — обещал, что принесёшь. И не за полчаса ведь можно сделать запись двух-трёх кассет… Я люблю рок… А ты… ты о чём вчера поду-мал?.. Я заплачу́ тебе за запись…

— Не надо, — буркнул Храм, уменьшив громкость «Нашэнл-Панасоника», — лучше попроси́те об этом Танышева, он этим увлекается, разбирается в этом; поможет Вам с записью…

… — Ну, чего? — прямо с порога комнаты Таныш принялся «допрашивать» хмурого Храма. — Не сумел три часа, да?

— Не захотел время терять, — признался Храм, — видишь ли, она просто хотела… чтобы я ей рок переписал. Влепила мне по-щёчину, чтобы не лез к ней… Я оставил у неё «японца»; ты бы сходил к ней, переписал всё, что ей нужно, и забрал сюда аппа-рат, а, Таныш? А я — видеть её не хочу… Она, оказывается — «металлистка»; твоя родственница…

… Таныш вернулся почти в полночь. На цыпочках прокрался к своей кровати. Почувствовал: Храм не спит. Приблизился, сказал полушёпотом:

— Я не понимаю тебя, Храм; чего тебе от жизни нужно? Ты что, действительно не умеешь разговаривать с девушками? Я сегодня к своей Маришке не пошёл; из-за тебя; Ирина не отпус-тила… Маришка сразу догадалась бы, что я был с другой… И — не просто записывал музыку на кассеты… Теперь даже не знаю, с кем встречаться: с Мариной или Ириной? Скажи, Храм, почему так? Может, мне вообще бросить учёбу? А-то, глядишь, такими темпами и директриса меня затащит в постель… «Япон-ца» я пока оставил у Ирины; завтра допишу ей «Назарет» и при-несу… Не обижайся, Храм; я ведь не виноват… Честно…

… Когда Храм явился в дом Подмальковых, Нелли Михайлов-на, как обычно, стряпала на кухне. Работница ресторана, она не могла позволить себе заниматься чем-либо другим. Приходу Храма Нелли Михайловна очень обрадовалась, стала потчевать его вкусностями. Пока Храм был на летней практике в деревне, непоседливая и шустрая Нелли Михайловна успела «вычис-лить» место жительства потенциального «зятька»; познакомил-ась с Галиной, Юлей, Лёшкой; узнала, что старшенький — Во-лодька — служит в военно-морском флоте… Так могла поступ-ить только настоящая тёща. И Нелли Михайловна не скрывала своих надежд. Любые недовольства своей дочери по отноше-нию к Храму Нелли Михайловна немедленно пресекала со всей своей материнской жёсткостью. Перво-наперво — накормить-напоить «сыночка». Марина ворчала: «Нечего выращивать ему пузо, мама!..» Нелли Михайловна поучала дочь: «Яйца курицу — не учат!..»

… — Ну, здравствуй, Храмов! — Марина даже не повернула голову в его сторону, глядя на неинтересный телеэкран. — Я уж думала, что ты умер. Или — нашёл себе другую. Третий день жду тебя. Ни в больнице тебя нет, ни в морге. Таныш — по Ки-нелю бегает, а ты — где?

— Таныш бегает? — Храм понял, что с «болезнью» друга ни-чего не выйдет, а другой причины — увы! — не припасено.

— Ну́ же, Храмов, что ты можешь рассказать в своё оправда-ние? Бензин закончился? В туалете просидел с поносом? Или — что?.. Сочиняй уж скорее.

— У меня брат погиб, — выдохнул Храм первое, что взбрело в голову, и испугался своих же врак, но было уже поздно и нуж-но было продолжать развивать тему, — я позавчера получил те-леграмму с Дальнего Востока. Мать пока не в курсе. И Юлька — тоже. Не знаю, как им сказать…

— Володька? — Марина ужаснулась, оторвала взгляд от теле-визора, поднялась из кресла, подошла к Храму, пригнула его го-лову, прижала к своей груди. — Бедненький!.. — сказала с иск-ренним сожалением, и Храм не понял, кому адресовано это сло-во: ему или его «погибшему» брату. — Как же он мог? Разве у них на корабле нет спасательных кругов? — глубоко-глубоко вздохнула.

— Как-как, — выдохнул Храм в тугую мягкую грудь Марины, — насмерть! Моряки не бегут с корабля без команды капитана.

— Подожди! — она отстранила его голову от своей груди. —

Говоришь, Дальний Восток? Володька же на Кубу уплыл?..

— Так ведь… их, утонувших, возле Кубы из моря подняли и отправили самолётом на Дальний Восток — похоронить.

— Похоронить?! — удивилась Марина. — А разве нельзя бы-ло отправить их по домам, чтобы родственники похоронили на Родине? Разве…

— «Разве», «разве»! — перебил её Храм. — Разве в Кинеле есть море? А моряков хоронят только в море. Вот их и похоро-нили в море.

— Из одного моря вытащили, чтобы в другом утопить? — Марина прищурилась. — Что-то тут не так… Ты мне врёшь!

— У меня единственный брат погиб, а ты ещё устраиваешь мне здесь дурацкие допросы! — Храм обиделся, отвернулся.

— Ну, всё, всё… — Марина вновь притянула его голову к сво-ей груди. — Успокойся, миленький, успокойся… А как же мо-гилка?

— А так, — пробурчал Храм, — пришлют в посылке горсть песка с морского дна — нате, хороните! Володька рассказывал.

— Царство ему Небесное! — грудь Марины приподнялась от вздоха и вновь осела. — А как же тётя Галя-то с Юлькой?

— Ты только не говори им пока ничего! — испугался Храм, поднял голову. — Я сам их подготовлю — постепенно; ладно?

— Хорошо, договорились… — Марина опять прижала к себе голову любимого. — Женька, ты у меня такой… заботливый, такой благородный… Володька, Володька…

Больше Марина о «загуле» Храма не вспоминала. Важные со-бытия всегда затмевают «мелочёвку»…

… Прошло две недели.

— А-а-а, сыночек! — Нелли Михайловна улыбалась, но глаза её были грустны. — А Мариночки нет. В Куйбышев поехала, да… Она ведь сочинение на уроке литературы написала. Кажет-ся — «Герои, живущие среди нас»; или что-то в этом роде. Про Володеньку вашего. Ой, это ж надо — такое горе!.. Ой, ой!.. Да-вай-ка я тебя покормлю сейчас; давай, садись, садись… А сочи-нение-то, которое Марина написала, из роно* в область отправ-или; оно первое место заняло… Лучше б, конечно, чтоб Володе-нька был жив… Ты Галине-то не сказал ещё, нет? Надо, надо, сынок, уже как-то собраться тебе; не вечно же правду скрывать от матери. Хочешь, я сама ей скажу?.. Ты ешь, ешь, не погляды-вай на меня… Соберусь на неделе да зайду к вам, скажу…

… — Ты чего наплела своей матери?! — прошептал-прошип-ел Храм Марине, когда та вернулась домой. — Зачем про моего Володьку рассказала?!

— А он теперь не твой, — возразила Марина, — он теперь — народный герой. И нужно будет всем Кинелём похоронить его со всеми почестями; ну, когда песок в посылке пришлют… Кстати, я сейчас к твоим зашла, всё рассказала…

… Когда Храм вернулся домой, там, помимо Галины и Таны-ша, были Юля с Лёшкой, пришедшие по случаю гибели Володь-ки. Все сидели за столом и поминали «покойного» добрым сло-вом. Храм заглянул в кухню и сразу всё понял.

— Садись, сынок… — сказала Галина, на голове которой был чёрный платок-обод. — Расскажи мне, как же ты мог вот так…

— Мама! — вступилась за Храма Юля. — Женька ведь хотел как лучше; правда, Жень?.. Ну, мам, ну, не плачь уже…

— Деду Егору пока ничего не говори! — наставительно веле-ла Галина, утирая слёзы и глядя на сына. — Мы тут, пока тебя не было, подумали и решили, что дед Егор Володькиной смерти не переживёт. Пусть уж лучше ничего не знает дед…

Выпили по стопочке горькой водки. Зазвонил телефон — тре-бовательно, тревожно. Обычно таким звонком вызывали Галину в суд — писать протокол судебного заседания. Но — до прото-кола ли ей в такой день? Галина подняла трубку:

— Сегодня не смогу быть в суде! — сказала быстро и жёстко; голосом, не принимающим возражений. — У меня сын погиб!

И тут же рухнула на пол прихожей. Все метнулись на шум. Пока Лёшка и Таныш относили Галину в комнату, а Юля побе-жала смачивать полотенце холодной водой, Храм взял в руку свисавшую с тумбы телефонную трубку, поднёс к уху.

— Фу-фу! — дышала-дула трубка в Храмово ухо. — Алло-о! Фу-фу!. Мам, ты меня слышишь?! Что с Женькой случилось?!

— Да всё со мной в порядке! — сказал Храм трубке, заставив Володьку, бывшего на том конце провода, надолго замолчать. — Володька, слышишь меня? Фу-фу! Ну, где ты там? Володька, слышишь? Слышишь? Слушай! Понимаешь, тут такая ситуа-ция… Просто… я сказал Марине, что…

Храм рассказал брату всю эту дурацкую историю про своё оп-равдание и про сочинение Марины. Володька сказал:

— Выходит, похорони́л ты меня, брательник? Ну, слава Богу! Ха-ха! Долго жить буду!.. Есть такая примета… А я как услыш-ал от матери, что — «сын погиб», так сразу подумал, что с тоб-ой что-то случилось. Мотоцикл — игрушка опасная, брат. Бере-ги себя. И мать береги! Мы сейчас — на Кубе. Вернёмся через полгода, весной. Без меня не хороните меня! Всем — привет!..

Храм положил трубку поверх аппарата и пошёл в комнату. Га-лина уже пришла в себя и ждала объяснений. Пришлось объяс-няться…

14. Серёга Никульшин.

День за днём. Пришла зима. Марина Подмалькова высказала Храму всё, что посчитала нужным сказать. В Новый год Храм и Таныш выбрались на училищную дискотеку. Диско трясло весь зал. Таныш поморщился: кислота!

— Пойду-ка я домой, — Таныш защёлкал кнопками, застёги-вая на себе куртку, — пока «фураги» не появились.

Храм вызвался проводить друга до железнодорожной стан-ции; на время зимних каникул Таныш перебрался жить к себе, на «север». Проходя мимо оказавшегося по пути дома Ирины Александровны, услышали громкий женский окрик:

— Эй, ученички́, э-эй! Айдате сюда! Щёлкните нас из фотоап-парата, а я вас за это поцелую и карамелек надаю!

— Ага! — крикнул в ответ Таныш, глядя на стоявшую рядом

с горлопанкой девушку, обращённую к Танышу и Храму спин-ой и одёргивавшую рукой свою крикливую подругу, и на двух молодых подвыпивших офицеров, облачённых в шинели и тём-но-синие шапки с кругляшками кокард. — А дядьки-военные нам не навешают за поцелуй?

— Не навешают! — сказал один из офицеров и усмехнулся. — Серьёзно, парни, помогите одноклассникам сфотографировать-ся, а?! Мы сто лет не виделись. И когда ещё увидимся…

Таныш подошёл, принял из протянутой к нему офицерской руки заграничный «Кодак и отошёл; прицелился.

— Да повернись уже, Ирка! — звонкая девушка силой развер-нула сопротивлявшуюся подругу лицом к фотоаппарату.

Таныш отставил «Кодак» от своего лица; девушка, скрывав-шая своё лицо, оказалась  Ириной  Александровной. Преподава-тельнице было неловко перед своими учащимися: она была бо-лее чем достаточно навеселе, и к тому же офицеры слишком уж вольно обнимали её. Таныш всё-таки поднял фотоаппарат, при-целился и щёлкнул. И ещё раз — для верности. Подошёл, по-здоровался:

— Здравствуйте, Ирина Александровна! — протянул «Кодак» одному из офицеров. — С Новым годом вас! И… извините…

— Во как — Александровна! — бойкая девушка выскользнула из офицерских объятий и впечатала Танышу крепкий поцелуй — губы-в-губы. — Какой у тебя, Ирка, ученичок классный — сладки-и-ий! Так-так-так, ребятки! Айдате все за стол; ну же!..

— Я не могу, — сказал Таныш, отступая под напором весёлой девушки и готовясь к бегству, — у меня… (посмотрел на оказа-вшегося рядом Храма, стоявшего на пути отступления друга) горло болит.

— Ну, не беда! Да-да-да! — горлопанка уже обвила «талию» Храма своей рукой, потянула к своей компании. — Вот — хотя бы ты! Посиди с нами!

Предатель-Таныш скользнул Тенью в тёмный переулок, а девушка, назвавшаяся Оленькой, потащила Храма (как паучиха свою жертву) в темноту подъезда. Туда же направились и офиц-еры с Ириной Александровной. В квартире «немки», где Храм не был с осени, почти ничего не изменилось. Правда, «Весна», подаренная преподавательнице, стояла уже в большой комнате-зале. Усадили разоблачённого Храма за стол, наполнили бокал шампанским: «Штрафной! Пей-до-дна-пей-до-дна-пей-до-дна-пей-до-дна!..» Храм выпил.

— Где же Ваша старенькая бабушка с телевизором? — поин-тересовался Храм, глядя в помутнённую синеву глаз качающей-ся учителки.

— Да — повод! — заметила Оленька. — Сер-рёга, наливай! За сгоревший телевизор и бабушку, Царство ей Небесное… Пей!

— Простите, Ирина Александровна, — Храм поставил на стол свой бокал с шампанским, даже не пригубив, — я не знал…

— Все там будем, — Оленька вздохнула, не дала Ирине Алек-сандровне и рта раскрыть, — чего уж теперь… Для нас жизнь — продолжается… Пей, не оставляй!

— Евгений, — пролепетала Ирина Александровна заплетаю-щимся языком, — тебе пора домой. Иди ты с Новым годом.

— Ирка, — офицер-Серёга усмехнулся, — надо говорить «иди с Богом»! Женёк, а ты никуда не ходи; не слушай её, она — пья-ная! А когда Ирка пьяная, поверь мне, надо делать не то, чего она просит, а совсем наоборот. Она мне по-пьянке сказала, что летать мне нельзя; а я — лучший лётчик в звене! А Денис — ве-домый мой. Наливай, Денис; за наших замечательных девчонок!

— Мальчики, мальчики! — Оленька постучала вилкой по сво-ему бокалу. — Давайте-ка щёлкнемся за столом! Женечка!..

Храм сфотографировал застолье одноклассников. Офицер-Се-рёга, оставив «девчонок» на попечение офицера-Дениса, пошёл на лестничную площадку — покурить; и увлёк за собой Храма — «за компанию». Закурив, Серёга посерьёзнел и… протрезвел:

— Ты, Женёк, Ирку не обижай, ладно? — посмотрел строго-строго глубоким серым взглядом. — И не позволяй другим уча-щимся обижать её… Мы ведь учились вместе с Иркой; Денис, Оленька… Дружный класс был. Даже свадьбу Иркину и Петь-кину собирались не иначе как всем классом играть. Не успели… Погиб Петруха в Афгане в восемьдесят первом… Ирка тогда за-пила страшно. Оленька её, можно сказать, с того света вытащи-ла. А у Оленьки и самой — рак груди был. У неё ведь правой-то груди — нет; операция. А представляешь, каково это — молод-ой девчонке да без одной груди?.. А Оленька — молодчина, де-ржится. И нас вот с Денисом вытащила на Новый год сюда, в Кинель. Мы ведь все — куйбышевские. Куришь, нет? Тогда я за тебя ещё одну засмолю… Вот так, Женёк… А Ирка — она душ-евная; не строгая совершенно…

— Куда вы там подевались? — встрепенулась Оленька, когда «команда курильщиков» вернулась за стол. — Мы здесь уже собрались выдвигаться на ваши поиски. Сер-рёга, организуй-ка нам музыку! Женька, ты будешь моим мужем!

— Как это? — Храм смутился, а Оленька уже кружила его в танце под «скорпионовское» «Пошли Мне Ангела»;* а Ирина Александровна, обнимая руками шею офицера-Дениса, гнала по своим разрумяненным щекам слёзы.

— Ты почему такой мрачный? — поинтересовалась Оленька и «боднула» лбом лоб Храма. — Иринки стесняешься?

— Нет, просто… непривычно как-то… Я всегда думал, что со взрослыми… неинтересно Новый год встречать.

— А разве мы — взрослые? — удивилась Оленька. — Никог-да не смей напоминать человеку о его биологическом возрасте, а-то… человек опомнится, примет эту глупую «правду» и… Станет стариком. Все люди — ровесники. Тебе нравится Ирка? Только честно?.. Вижу — нравится… Не обижай её, Женька; она — хорошая…

… — Стой! — голос Таныша окликнул Храма, и вскоре сам Таныш вышел из темноты. — Чего ты там так долго делал?

— Танцевал с Оленькой, — буркнул Храм, — а ты что, кара-улишь меня? Уж не ревнуешь ли Ирину ко мне?

— Делать мне нечего! — Таныш усмехнулся. — Позвонил из автомата Ленке Соболевой. Пригласила в кафетерий.

— А я при чём? Тебя пригласила; иди… — сказал Храм и по-хрустел шагами по тёмному морозному переулку. — Позвонил он… из автомата… ха… из пулемёта!..

— Храм! — окликнул его Таныш. — Ты мне друг или как? Выручай уже! Не могу я к Ленке идти один, понимаешь?..

… — Мальчишки, — Ленка была по-новогоднему весёлая, — заказывайте всё, что вашей душе угодно! Я — угощаю!

— Моей душе угодно бегемота! — съязвил Храм и раскрыл папку-меню. — Ну-ка, почём тут бегемоты?

Ленка поднялась из-за столика, отвела в сторонку ожидавшего заказа официанта; вернулась на своё место:

— Бегемотов, Женя, здесь нет; есть слоны. Я для тебя заказала одного. Не хватит — возьмём ещё. А чего отмечаем-то?

— Новый го-од… — удивлённо протянули Таныш и Храм в один голос и посмотрели друг на друга; и на Ленку.

— А чего не отмечаем-то? — спросила Ленка, стрельнув глаз-ами в стоящую на столе бутылку шампанского. — Здесь, кажет-ся, — два мужчины. Или, по-вашему, раскупоривать бутылку должна девушка? — она ловко открыла бутылку.

Официант принёс холодные закуски и — морожено-шоколад-ного слоника на тарелке. Ленка подмигнула Храму: ну, как те-бе?!. Когда шампанское было выпито, настал черёд водки…

… Выйдя на улицу, оглядели новогоднюю темноту.

— Домой её вести нельзя, — сказал Таныш, державший Ленку под правую мышку, — Ленкина мамка нас повесит.

— Но — не на улице же её бросить! — справедливо рассудил Храм, державший Ленку под левую мышку. — Айда к тебе.

— Да ты что?! У меня мать дома! Чего она подумает, если я притащу домой пьяную девчонку?! И… куда я её там положу? На свою кровать?! Давай уж лучше к тебе; у тебя — своя комна-та; тётя Галя — не заметит; а утром, когда Ленка проснётся, по-тихоньку выпроводим её домой. Храм, ну, будь человеком! Вы-ручай, раз уж так вышло!

— «Выручай»! — передразнил Храм. — Ты, Таныш, всё вре-мя что-то придумываешь, а Храм — выручай… Потащили, чего встал?!.

Ленка висела на руках парней и перебирала по снегу ногами; глаза её были закрыты. Отпусти её — рухнет вниз подкошенной травинкой. Железнодорожные пути преодолели в два захода, с передышкой. Время от времени Ленка тихонько постанывала. Новогодний снег валил с неба хлопьями. Мороз спал, но зато дороги — завалило снегом. Ноги утопали в снегу чуть ли не по колено. Вот, наконец, и «юг». Здесь — не «север». Здесь — вся кинельская жизнь. Цивилизация! Шли по заснеженному тротуа-ру. Ленку тряс озноб. В глаза ударил свет фар, заставив зажму-риться. Проехавшая навстречу-мимо машина вдруг засвистела тормозами за спиной и (слышно) стала сдавать назад. Это был милицейский «УАЗик». Этого только не хватало в новогоднюю ночь! Из остановившегося «УАЗика» выпрыгнул дядька в фор-ме, преградил собою дорогу, спросил, покачав головой:

— Ну вы, ребята, даёте! С Новым годом вас! Видать, давно идёте; девушка-то у вас — продрогла вся. Далеко идти-то?

— К милиции, — сказал Храм, надеясь, что после такого серь-ёзного заявления дядька отстанет, — горсуд заете где?

— Фи-и-и-у-у! — присвистнул милиционер. — Это ж вам ещё через полгорода топать! Давайте-ка все — в машину!

— Так мы — уже взрослые, — возмутился Таныш, — нам уже можно выпивать. А девушка — с нами. Никуда мы не поедем!

— Взрослые, взрослые! — согласился милиционер и улыбнул-ся. — А почему же у вас, взрослые, девчонка босиком по снегу плюхает?

Таныш и Храм опустили головы вниз: одного сапога у Ленки не было; девушка топталась на месте, уминая снег и не откры-вая глаз; «автопилот» продолжал вести её куда-то.

— Та-ак! — строго сказал милиционер. — Быстренько все в машину… Витёк, прибавь-ка тепла!.. Откуда хоть топаете?

— С «севера», — признался Таныш, устраивая на своей груди

голову спящей Ленки, сидевшей между ним и Храмом, — а ку-да едем? Надо сапог забрать!

— Едем к отделу, — милиционер, сидевший на переднем си-денье рядом с водителем, повернул голову назад, посмотрел на «пассажиров», — вы же сказали, что вам туда?.. Сапог в таком снегу вам уже не найти…

… В комнату Храма Ленку протащили незаметно. Галина уже спала. Лишь бы Ленка не горлопанила… Уцелевший сапог был полон снега; Храм, вытряхнув его из ботфорта на улице, постав-ил осиротевшую обувину на батарею в своей комнате. Положив Ленку на кровать, Таныш оставив босые ноги девушки свисать к полу; тронул испачканную бедолагу-ступню: ледяная — жуть!

— Только бы не отморозила! — приговаривал Таныш, обмы-вая пострадавшую Ленкину ногу в тазике с тёплой водой…

… Утром проснувшаяся раньше всех Ленка подняла вой. По-вскакивавшие с дивана Храм и Таныш принялись спросонок ус-покаивать её. Ленка плакала и ревела, держа в руках сморщен-ный, как гриб-сморчок, сапог и не верила в то, что её так страш-но, так несправедливо «обули».

— Леночка, Леночка, — шептал Таныш, одной рукой обнимая сидящую рядом с ним на диване Ленку, а другой — прикрывая её громкий рот, — только не голоси, пожалуйста… Куплю я те-бе новые сапоги, точно такие же, как этот, только не голоси…

— Мне не надо, как этот, — пробурчала сквозь ладонь Таны-ша Ленка, — страшный, как сморчок! Мне надо мои сапоги!

— Ч-ч-ш-ш-ш! — прошипел Таныш. — Успокойся, Леночка! Будут тебе точно такие же, какие были у тебя! Только не плачь.

— Ага, — взревела Ленка, — не плачь! Да эти сапоги двести шестьдесят рублей стоят!.. И где это мы?!. Как я домой пойду?!.

— Кто тут у тебя, сынок? — раздался из-за двери голос Гали-ны, и Храм подскочил к двери: не пустить мать в комнату.

— У меня Серёжка Танышев, мам! — крикнул Храм сквозь дверь. — Мы вчера много выпили, и он… стыдится тебя!..

— Да-а? — не поверила Галина, толкнув закрытую дверь. —

А мне почему-то показалось, что голос этого «Серёжки» — де-вичий, нет?

— Показалось, мам! — попытался развеять материнские сом-нения Храм и стрельнул глазами в Таныша. — Отзовись, слы-шишь, ты!

— Да, тёть Галь, это я! — наконец-то догадался подать свой голос Таныш. — Мы тут немножко… нагрязнили, та́к что…

— Кажется, поверила… — Храм прислушался к шагам уходя-щей в свою комнату матери. — Нужно сматываться поскорее!..

Для Ленки Храм подыскал какие-то старые сестринские сапо-жки. Проведя «разведку», вывели Ленку из дома. Позвонив из ближайшего телефона-автомата, Храм вызвал такси, и Таныш повёз Ленку домой — на «север». Храм вернулся домой.

— Что это? — спросила Галина у вернувшегося с улицы сына; в руке она держала сморщенный дамский сапог-ботфорт. — Чей это? Неужели, Серёжки?

— Если бы я знал — чей… — сказал Храм, пожав плечами. — Нашёл вчера на улице. Надо дать объявление в газету: так, мол, и так, найден сапог, верну за вознаграждение. Как думаешь, мам, сколько можно получить за него? Полтинник?

— Думаю, больше. Сапог-то кожаный, не кожзам… На, забе-ри!.. Смотри, как бы самому из-за этого сапога потратиться не пришлось. Сотни на полторы… Или года на полтора…

… — Храм, — сказал из телефонной трубки голос Таныша, — я сходил на базар. Мне надо двести пятьдесят рублей, выручай!

— Ты обалдел! — возмутился Храм. — Почему я должен тра-титься на такие дорогущие сапоги для твоих девок?! Ленка — твоя́ девушка, Таныш; слышишь? Твоя, не моя!

— Но потеряла-то она свой сапог по пути к твоему дому! — парировал Таныш. — Значит, виноваты мы с тобой оба!

— Ага; и Боженька, который наснежил так, что сапог Ленкин умыкнулся. Может, у него́ денег одолжишь? Ха!.. Ну, положим, — согласился Храм, — виноваты мы с тобой оба… Так давай и на сапоги скинемся оба; а не я один! Согласен?

— Я давно согласен, — подтвердил Таныш, — ещё когда на базаре увидал эти же сапоги; потому и говорю: дай мне двести пятьдесят рублей! Червонец у меня есть.

— Что-то какая-то странная у тебя, Таныш, арифметика полу-чается… Ладно, встречаемся на рынке через два часа…

… Новые сапоги Ленке понравились. Очень. Она перестала «дуться» на «мальчиков», а Таныша даже поцеловала, сказав: «Спасибо тебе, Серёженька, за сапожки!..»

… Весной приехал на побывку вернувшийся с Кубы Володь-ка. Отвесил Храму несильную оплеуху: «Спасибо, брат, за то, что похоронил меня!.. Может, из-за этого я и жив до сих пор…»

«Яву» Храм продал. Из-за частых ссор с Мариной. В конце концов, Марина права: любимый человек ценнее любимой же-лезяки. Не ценнее — бесценнее…

… — Мы с Серёгой Никульшиным на разных боевых катерах служим, — рассказывал Володька, — вот потому-то и не смог он вместе со мной в отпуск приехать. У меня боевое дежурство закончилось, а его катер — сейчас как раз в бэ-дэ; на боевом де-журстве, то есть… Ничего, мы с Серёгой уже подходили к ком-андиру бригады; сказали, что мы — из одного города, с детства знаем друг друга, хотели бы служить вместе, на одном корабле. Командир пообещал перевести Серёгу на наш катер. Только учения пройти-пережить, а там — будем служить вместе, плечо к плечу. Лет через пять старших мичманов получим…

… Спустя месяц Володька позвонил с Дальнего Востока, ска-зал, что скоро снова прибудет домой на побывку. Только радос-ти в голосе Володьки не было. На вопрос Галины: «Тебе за хор-ошую службу отпуск дали?» Володька сказал: «Серёга погиб». После не такой уже давней выходки младшего сына, легко «по-хоронившего» в морских водах Володьку, Галина сперва поду-мала, что и Володька просто глупо пошутил, «похоронив» луч-шего друга — Серёгу Никульшина. Ну, приедет — расскажет…

… Володька заявился без предварительного предупреждения; видимо, не хотел, чтобы встречать его вновь пришли многочис-ленной делегацией. В каждой руке мичман держал по огромно-му кожаному саквояжу. Храм решил, что брат привёз подарки, и полез было в саквояж.

— Не трожь! — сурово сказал Володька младшему брату. — Не имей привычки запиливать своё жало не в своё дело, брат!..

На следующий день Володька отправился к Никульшиным. И взял с собой Храма — помочь нести саквояжи. На недовольные ворчания младшего брата относительно того, что в другой ко-нец города лучше ехать на такси, Володька сказал:

— Избаловался ты, брательник. Так и совсем разучишься ход-ить ногами… В церковь и на кладбище — нужно только пешоч-ком; традиция дедовская. Традиции дедовские нужно уважать. И соблюдать. Только тогда в тебе останется хотя бы капелька душевного… К горю идём, а не на праздник…

… В доме Никульшиных всё было траурно. Символические похороны прошли несколько дней назад, но мать Серёги так и не снимала с головы чёрную ленту. Родственники, приезжавшие на похороны Серёги, давно разъехались по домам; остались лишь постоянные здешние жильцы: родители Серёги и пятнад-цатилетняя сестра Надька. Серёгина сестра открыла дверь. Мать Серёги увидела на пороге Володьку, и слёзы снова потекли из её глаз. Напрасно Серёгин отец пытался успокоить свою жену… В комнате Серёги на старом деревянном комоде стоял фотопор-трет мичмана Никульшина с чёрной лентой на правом верхнем углу. Тут же — рядом — лежала чёрная морская форма, аккура-тно сложенная, поверх которой возлежала чёрная мичманская фуражка с «крабом».* Володька поднял фуражку, посмотрел внутрь. Другой рукой подхватил комплект лежавшей на комоде формы, посмотрел вопросительно на мать Серёги.

— Это Серёжина форма, — сказала Серёгина мать, — приез-жали моряки от вашего командира, привезли нам эту форму…

— Ну-ка, брательник, — Володька небрежно уронил форму и фуражку из рук на стул, подошёл к одному из своих саквояжей, — бери этот груз и тащи на камбуз. Надь! Помоги Женьке! Там — разберётесь…… Это не Серёгина форма; она совсем новая…

— Ой, мам! — крикнула из кухни Надька. — Тут икра крас-

ная! И рыба, и вино какое-то, и колбаса — четыре палки, и…

— Зачем, Володя? — Серёгина мать смутилась. — Не надо этого… У нас ещё осталось чем помянуть; сейчас мы с отцом соберём…

— Та-ак, — строго сказал Володька, — никакого «своего». Надь, Женька, всё — на стол!.. Жаль — опоздал я на похороны, — сказал уже за скорбным столом, — хороший был человек — Серёга… Подождите… — Володька вышел из-за стола, вытянул в проход на всеобщий вид свой второй саквояж, раскрыл его, достал изнутри чёрную фуражку. — Перед выходом на учения Серёга все свои вещи, кроме того, что было на нём, отдал мне. Знал, что скоро будем вместе, на одном катере. Все его вещи в моём кубрике были; вот они, — посмотрел на раскрытый сакво-яж, — здесь все… А та форма, что вам от командования привез-ли — это… Традиция такая. Погибших моряков почти никогда не поднимают из моря. Наоборот… А вот это, — он передал фу-ражку Серёгиной матери и, наклонившись, вытащил из саквоя-жа большую жестяную коробку, внушительную весом, — морс-кое дно… Серёга…

— Нам уже привезли песок с морского дна, — признался Се-рёгин отец, — мы его и хоронили; как сына.

— Извините, — Володька поставил жестянку на свой стул, — это тоже… традиция… Командование, конечно, сделало всё, что должно было сделать… В смысле — в плане организации похорон. Но ведь та форма, — он качнул головой в сторону Се-рёгиной комнаты, — не Серёгина. И песок, что вы похоронили, возможно, тоже не от нас… А это, — он положил свою ладонь поверх жестянки, — я лично достал с морского дна. Если вы не против, я хотел бы сам…

— Давай завтра, Володя, ладно? — попросила Серёгина мать. — Пусть хотя бы ночку дома побудет. А завтра уж — и подхо-роним…

Слёзы медленно выползали из материнских глаз, смотревших на жестянку. Фуражка, которую мать Серёги прижала к себе, пахла сыном… Разговоры были тягучи и бесконечны. Надька вышла из-за стола и ушла. Храм, отправленный Володькой спу-стя четверть часа («Посмотри, что там Надя пропала?»), застал девчонку на улице с сигаретой в руке. Надька сперва смутилась, но тут же поняла, что потеря брата оправдывает её поступок; сказала:

— Никогда не курила. И не буду. Говорят, сигареты успокаи-вают. Четвёртую смолю, а всё равно… паршиво…

Оставив Никульшиным саквояж с Серёгиными вещами и ус-ловившись собраться завтра, Володька отправился домой. Храм шёл рядом с братом и думал: «Трудно Надьке. Тяжко: брата по-теряла… Интересно: как же всё-таки Серёга…»

— Ты не сказал: как Серёга погиб? — спросил Храм у шагав-шего молча Володьки. — Войны-то сейчас, вроде, нет.

— Это я Серёгу укокошил… — вдруг сказал Володька, словно швырнул с неба на голову Храма многотонную каменную глы-бу; повернул в сторону брата лицо, посмотрел серьёзно, словно подтверждая нешуточность своих слов. — Ну? Чего так вытара-щился?.. Учения были. После этих учений Серёга должен был перевестись на мой катер. А на учениях отрабатывали ракетный перехват. Наш катер запускал из аппарата многотонную болван-ку, а Серёгин катер должен был эту цель сбить ракетой. Но — что-то у них там на катере не срослось… Короче, протаранила наша болванка Серёгин катер; тот начал тонуть — быстро… А нам — велели отойти подальше от гибнущего корабля; у них там пожар начался, а там — ракеты, другое вооружение… Слу-чись взрыв — мы тоже могли уйти на дно, следом за ним…

— Значит, — выдохнул Храм, — ты Серёгу укокошил и даже не попытался спасти его? Хорош же ты — друг!..

— Говорю тебе: нам был приказ отойти. Приказы не обсужда-ют. Их выполняют… С Серёгиного катера никто не спасся; все погибли — весь экипаж. Не знаю — почему… Да и не смог бы Серёга спастись в любом случае; машинное — глубоко; пока-а на палубу выберешься!.. А их катер быстро затонул — полми-нуты. Да и не побежал бы Серёга без приказа, как последняя крыса… Доставать их тела не стали; глубина!.. Да и могила для моряка — море. Традиция…

— Всё-то у тебя — «традиция»! — сказал Храм. — Топить друзей и не спасать их — тоже ваша морская традиция?

— Хватит язвить! — сказал Володька. — Я тебе как брату всё честь по чести рассказал, а ты… И не вздумай Серёгиным роди-телям и вообще кому-либо эту правду рассказать! Мне и так те-перь… нелегко… жить…

Храм подумал: «А ведь на месте Серёги Никульшина мог ока-заться и Володька!» Он почувствовал, как мурашки пробежали по телу. Однажды (полгода назад) он уже «похоронил» Володь-ку. Но — то была просто вынужденная неправда; ради собств-енного спасения. Теперь же Храм понимал, что это могло быть и самой настоящей правдой. Когда знаешь, что смерть родного человека — просто вымысел, относишься к этому спокойно; это «липовое чувство утраты» было уже знакомо Храму. Но что́ чу-вствует человек, когда теряет родного человека не понарошку?.. Вдруг вспомнилась Надька Никульшина, курившая на улице си-гарету за сигаретой втайне от родителей… Нет, всё равно не по-нять. Пока не потеряешь кого…

15. Проводы.

— Жить будут у нас. — твёрдо заявила Галине Нелли Михай-ловна. — Прогоним прочь Пашку с Ларисой — на квартиру.

— Зачем кого-то куда-то прогонять? — удивилась Галина. — У Жени — своя комната. Пусть в ней и живут. Пока…

— Пока сыночка в армию не забрали. — согласилась Нелли Михайловна, имея в виду Храма, а не своего уже оженившегося и вполне самостоятельного старшего сына Пашку. — А через два месяца Женечку в армию загребут, и будет моя Мариночка тебе там глаза мозолить!.. Ой, сватья, не надо говорить мне, — не дала и рта раскрыть Галине, — будто я не права! Сама уж ко-торый год маюсь с Лариской!.. Двум хозяйкам на одной-то кух-не разве ж ужиться?!

— Ничего-ничего, — возразила Галина матери молодой жены своего младшего сына, — я сама буду готовить на всех. Авось, сватья, уживёмся как-нибудь…

Храм женился на Марине. Вернее — Марина вышла замуж за

Храма. Потому что в жизни самого Храма почти ничего не из-менилось, если не считать того, что теперь на безымянном паль-це его правой руки постоянно был маленький золотой обруч, а в его постели еженощно — молодая жена. В жизни же Марины изменилось всё. Во-первых, фамилия: была Подмалькова, стала Храмова. Другой человек. Во-вторых, жила Марина теперь не с матерью и отцом, а с Храмом, у которого теперь было непривы-чное и смешное прозвище — «муж». В-третьих, приходилось каждую ночь исполнять свой супружеский долг, хотя иногда хо-телось просто спать (Храм в этой своей новой обязанности ис-пытывал то же чувство, но, как и Марина, помалкивал, считая, что исполнение супружеского долга в первую очередь важно не лично для себя, а для «второй половинки»; своим эгоистичным «поспать» — можно и пожертвовать ради радости любимого че-ловека…). В-четвёртых, хотелось творить на кухне всё, что ког-да-то (так недавно!) позволяла себе в родительском доме; но за-ботливая Галина оберегала Марину от работ по дому; Храм же — самостоятельно стирал свои носки-трусы-рубашки… и даже гладил свою одежду сам. В-пятых… В-шестых… В-седьмых… Всё-всё изменилось в жизни Марины Подмальковой; и она по-няла: это не Храмов женился на ней, а она — вышла замуж за Храмова. Страшнее всего было то, что очень скоро Храм дол-жен был уйти на армейскую службу. А в армии многое может случиться; ведь муж будет далеко, без присмотра… Он и в Ки-неле-то вечно куда-то пропадает… Говорит (разумеется): верен своей супруге. А как проверишь?! С собой — не берёт; говорит (постоянно): не девчоночьи дела!.. А Марина уже и не считала себя «девчонкой». Замужняя женщина! «Женщина»!.. Страшное и противное словцо, пугающее одним лишь своим названием. Не хотелось быть «женщиной»; хотелось оставаться девушкой. Молодой, красивой…

— Женька, — сказала Марина однажды ночью, поглаживая ладонью мужнину грудь, — ты на ДОСААФовских* курсах вот уже пять месяцев обучаешься. Тебе уже — почти девятнадцать. Таныш уже второй год в армии служит, вернётся скоро, а ты…

— Ты хочешь сказать, — перебил жену Храм, — что мне нуж-но было идти в армию в одно время с Танышем? Тогда сейчас осталось бы дослуживать — всего ничего? Да? Марин, если бы я ушёл в армию в прошлом году, не была б ты мне женой.

— Храмов! Дурак! — хлопнула ладонью по приласканной груди мужа. — Я хочу сказать, что если уж у тебя получается не ходить в армию с прошлого года, то, может, получится и сов-сем-совсем туда не пойти? Может, не возьмут тебя?

— Глупость какая! Не берут, говорят, только тех, у кого двое детей; и кому уже двадцать семь лет исполнилось. Мне пока не двадцать семь. И двоих детей ты мне пока не родила. Вот закон-чу через месяц учиться в ДОСААФе и — ту-ту́-у! — чу́х-чух-чух! чу́х-чух-чух! — прямым скорым уеду в армию. Если, коне-чно, ты не успеешь за этот месяц родить двоих детей! — погла-дил рукой Маринин живот. — Нет, — вздохнул, — кажется, не успеешь!.. Слу-ушай, а ты вообще… хо́чешь детей, а?

— Что ты хочешь услышать? — Марина смутилась. — «Да» или «нет»?.. Конечно, я хочу. Но… ты так спросил, словно…

— Теперь уже после армии, — Храм вздохнул, — через два года… Да, надо было вместе с Танышем идти на службу. Сглу-пил… Хотя, в семнадцать меня не взяли бы, факт; та́к что, вме-сте с Танышем по-любому не вышло бы уйти…

… В ДОСААФ Храм обучался на механика-водителя. Он уже умел водить тракторы и комбайны (не считая мотоциклов и ав-томобилей легковых и грузовых категорий), а теперь ещё — и боевую технику, находившуюся на базе «добровольного общес-тва содействия»…

… — Всё! — Храм ворвался в свою комнату, напугав жену. — Отучился! Военком сказал, что буду служить в Куйбышеве! По-везло: по выходным смогу в Кинель приезжать. Да и ты, Марин, сможешь ко мне в часть наведываться. Чего это ты такая?

— Испугал, дурак, — призналась Марина, — а мне теперь пу-гаться нельзя, понимаешь?.. То, что будешь служить в Куйбыш-еве, это хорошо… Слушай, Женька, ты кого больше хотел бы — мальчика или девочку? Я бы, — призналась, — девочку…

— Я тебя хочу, — пошутил Храм, хотя всё прекрасно понял, — а не какую-нибудь «девочку». Или, тем более, «мальчика»!

— Ребёнок ты, Храмов! — Марина всегда называла мужа по фамилии, когда злилась на него; а злилась на Храма она часто, подозревая в не видимых ею его «изменах»; ревность присуща лю́бящему человеку, а Марина любила своего «Храмова»…

… — Я обязательно буду тебе писать, — пообещал Храм жене возле ворот городского военкомата, — ты береги себя…

Марина плакала. Храм ушёл. Шагнул за ворота и ушёл. На це-лых два года. Оставил её одну… Нет, нет — с будущим ребёнк-ом! Да, она уже чувствует это маленькое Храмово создание вну-три себя. Марина принялась мысленно успокаивать себя: «Ну-ну-ну, плакать нельзя; всё может отразиться на ребёнке; ну по-чему Женька не ушёл в эту дурацкую армию в прошлом году?! Остался бы годик всего… Ну-ну-ну, плакать нельзя… Назову свою девочку Женькой. Нет, Женька уже есть… Настенька…»

… Команда отправилась из Кинеля в Куйбышев — в област-ной военкомат. Прямо из облвоенкомата Храм отправил домой письмо, в котором успокоил жену: «… теперь, Мариночка, оста-лось только добраться до части; думаю, это где-нибудь на сосе-дней улице…»

… Через несколько дней команду подняли ночью и автобусом повезли по Куйбышеву. Странно… Неужели не могут отвезти в часть днём?.. Как оказался в транспортном самолёте, — того Храм не понял. В голове была каша: куда?.. Если — самолёт, значит — далеко. Сидевший рядом парнишка толкнул Храма в плечо, подмигнул, улыбаясь:

— Чуешь, чем пахнет? В загранку летим! Думаю, в Афган! — почти прокричал, потому что уже ревели авиадвигатели.

— Так ведь… в нынешнем же феврале наших оттуда вывели?! — крикнул Храм в ответ, в душе ещё надеясь на то, что проис-ходит какая-то ошибка, которую вот-вот исправит военный ко-миссар, вернёт команду в военкомат и днём команда будет рас-пределена по войсковым частям Куйбышева.

— Сказки! — прокричал «сосед». — По телеку могут показать всё, что угодно! У меня брательник в Анголе служил; в Африке; хотя наших там, вроде бы, и «не было»! Наших нигде нет! Наш-их где только нет! Это официально нас в Афгане уже нет, выве-ли; а на самом деле — мы всё ещё там. Брательник говорит, из загранки можно всякого шмотья с собой понавезти!.. Не каждо-му так везёт!..

Храм вдруг вспомнил офицера-лётчика Серёгу — одноклас-сника «немки» Ирины Александровны, который поведал Храму о её женихе, погибшем в Афганистане. Неужели и его — Храма — везут туда? Что написать Марине оттуда, куда сейчас отправ-ляют? Ведь ей сейчас нельзя волноваться… По штемпелю на конверте поймёт: где её муж… Разволнуется… А если вообще не писать — спокойнее ей не станет; скорее — наоборот… Ста-ло вдруг жалко Ирину Александровну… Может, она тоже жда-ла ребёнка; узнала о гибели любимого человека и — … Может, она тоже хотела быть счастливой, но «священный долг» раскро-мсал её счастье, порвал на мелкие клочочки… Может, она теп-ерь никогда-никогда не будет счастливой — молодая, красивая, несчастная девушка… Потому что самолёты взлетают с ночных аэродромов в разных городах, разных областях, разных государ-ствах и увозят за границу молодых живых парней разных наци-ональностей и гражданства; а обратно привозят не всех… Мож-ет, и Серёга Никульшин погиб вовсе не на учениях, как рассказ-ал Володька? Не могут же корабли быть «скорлупой», которую запросто можно пробить какой-то болванкой… Может, Володь-ка просто скрывает, что где-нибудь возле Кубы (или ещё где-то) идёт морская война… Мы многого не знаем о людях, живущих рядом с нами. Они нам нравятся (или не нравятся), мы строим в их отношении какие-то свои планы, устраивающие нас, не по-нимая, что, возможно, сами мы ни в каком качестве не входим в планы этих людей…

… Самолёт летел несколько часов, но когда приземлился и выпустил команду новобранцев на посадочную полосу, была ещё ночь. Белохалатный медик с марлевой повязкой, закрывав-шей нижнюю часть лица, велел всем новоприбывшим закатать правый рукав. Шприц поочерёдно, меняя иглы, впивался в пле-чо каждого из новобранцев — вакцинация… Затем всех развез-ли по разным местам… Храм трясся в кузове гулкой «шиши-ги».* Куда его теперь? Можно ли отсюда писать письма домой? Дадут автомат сразу или не дадут? В ДОСААФ не учили бегать в атаку с криком «Ура!»… Где ты теперь, Храм?..

… — Будешь служить здесь, в Венгрии, — сказал высокий лейтенант с голубым беретом на голове, — гордись, воин! Мне сказали, что ты — женат. Так вот, запомни: здесь за тобой ник-то ухаживать не будет. Ни жена, ни мамочка. Нет здесь мамень-киных сынков…