1. Оккупация.

Осенью девяносто третьего года в стране случился очередной бардак. Продвигаясь на своей «шестёрке» по родным улочкам, Храм обратил внимание на то, что в маленьком Кинеле появились новые жители. Не заметить их было невозможно: все — одинаковые, словно из одного инкубатора вышедшие. Как братья-близнецы; ибо «сестёр» среди новых кинельских поселенцев — не было. Можно было подумать, что заботливое Правительство наконец-то решило поправить в стране ухудшающуюся демог-рафию: каждой потенциальной невесте — выслало по достойному жениху!.. И ведь знали, куда направлять «женихов»! Кинель — станция узловая; можно сказать — стратегическая. Девчонок здесь — пруд пруди; а парней — по пальцам перечесть. В райо-не положение — не лучше. Вымирают парни; а девки — множатся себе, как на беспрерывно работающем ксероксе… «Оккупанты» были высокими, облачёнными в зелёные камуфляжи; зна-ков различия, шевронов, нашивок — никаких; «партизаны» бан-итской наружности — да и только! На головах — бесчувственные, безэмоциональные лица; на всех — одно лицо; на темени — чёрные вязаные шапочки-маски, хотя лица «оккупантов» бы-ли одинаковыми и прятать эти однотипные физиономии за масками — напрасная забота; после всё равно не опознаешь, если что… На ремне у каждого «оккупанта» была пистолетная кобура. Некоторые из них носили кобуру-приклад «Стечкина»…

Салман попросил Храма остановить машину; вышел.

— Привет, мужики, — сказал Салман, подойдя к одной из «стаек» камуфлированных незнакомцев, — вы кто будете?

— «Хто», «хто»! — ответил, повернувшись лицом к Салману, один из «яйцеголовых» с шапочкой на бритой макушке, бросил на подошедшего милиционера тяжёлый пустой взгляд сверху вниз, на ремне качнулась кобура «Стечкина». — Дед Пехто! Че-го надо? Щас как ввалю!..

— Кинельский гро-вэ-дэ, — представился Салман, приподняв к носу «деда Пехто» свои раскрытые «корочки», понимая, что его милицейской формы для «впечатления» камуфлированного явно не достаточно, — оружие при вас…

— Давай подвязывай, старшо́й! — откликнулся другой «яйце-головый». — При нас всегда оружие. Положено так — служба. Понимать должен. Вопросы можешь задавать своему начальст-ву, а к нам — не лезь; у нас — своё командование. Отваливай!..

— В стране что-то назревает, — сказал Храму Салман, сев в «шестёрку» и закрыв дверцу, — подкинь меня до отдела…

… Вечером Храм, как обычно, навестил своё заведение. Ещё утром сдавший пост на Водоканале, Свист находился в «Орфее» весь прошедший день и имел соответствующее состояние «уст-алости». Бармен Игорь качнул головой, из-за барной стойки от-ветив на приветственный взмах Храмовой руки. Жора — пел, аккомпанируя себе на «Ямахе»:

— …Ветреным вечером смолкнут крики птиц;
Звёздный замечу я взгляд из-под ресниц…*

Всё — как всегда. Странным и непривычным было только од-но: в зале не было ни свободных мест, ни… девчонок. Отсутст-вие свободных мест не удивило Храма; так было всегда за год «с хвостиком» существования «Орфея». Но то, что не было дев-чонок (ни единой!), обычно составлявших не менее трёх четвер-тей посетителей, — не укладывалось в голове. Впервые за всю историю «Орфея». И впервые за всю его историю зал представ-лял собой солдатскую столовую. Помимо камуфлированных, не снимавших со своих макушек шапочек-масок даже за столом, в зале были «чёрные береты» в такого же — ночного — цвета фо-рме. Храм подошёл к барной стойке; денег не было, пришлось «в счёт будущей директорской зарплаты» занимать денег в кас-се «Орфея». Храм написал на обрывке сигаретной пачки: «1000 р.»; протянул этот картонный «вексель» Игорю. Как обычно…

— Вон там, — бармен указал взглядом в глубину зала, — си-дят «голубые»… То есть — «береты»… Видишь? Они с непо-крытыми головами; единственные из этой оравы, кто свои чеп-чики сняли. Ты ведь, кажется, тоже — из них…

— Давай к тому столику пару бутылок. За мой счёт… — отдав распоряжение, Храм пошёл «в разведку».

— Чего надо? — недружелюбный вопрос преградил Храму путь. — Видишь: отдыхаем своей компанией; или не видишь?

— Я — хозяин этого заведения, — представился Храм, — и хотел бы вас угостить. За счёт заведения.

— В подачках не нуждаемся, — отре́зал молодой старлей; де-сантники не скрывали своих погон, в отличие от камуфлирован-ных черношапочников, — деньги имеются. Давай — отваливай!

— Ребята, я тоже в вэ-дэ-вэ служил, — признался Храм, — разведбат, Сольнок, Венгрия.

— Да ладно! Ну? И чего встал-то? Присаживайся! — позвол-ил старший лейтенант; подоспевший Игорь молча поставил на стол две бутылки вина и так же бессловесно удалился. — Это ты зря. Говорю же: деньги есть. Не халявщики…

— Могу я угостить братишек? — возразил Храм. — Надолго здесь?

— Навсегда, — сказал здоровяк-старшина, единственный сре-ди «звёзднопогонных» офицеров «широкогалунник», — нас из зэ-гэ-вэ* вывели; вот — здесь теперь… базируемся… Ну, «раз-ведчик», всё узнал? Или ещё какие вопросы есть? Спасибо тебе за вино…

— Повремени, Сидоров, — вмешался старлей, — зачем же вот так… грубо с разведкой? Они ж у нас — первые. На вражескую территорию — на тысячу километров вглубь. На них всегда и первый удар… Ты, разведка, на нас не сердись особо; мы ведь — дэ-шэ-бэ.* Для нас разведка — что подлодка для десантного корабля. Разные ягоды одного поля…

— Поня-а-атно… — протянул Храм. — Только — зачем вас-то сюда пригнали? Все эти… они, кажется, спецы?

— Бардак в Москве, — выложил старлей, — сам наверняка уже слышал. По всем городам на всякий случай силовиков рас-кидали, чтобы остудить народ, если что… Ну, а мы — тоже тут, в усиление. Только — нам до ментовских дел нету дела. Мы — сами по себе. Сам знаешь: будет приказ — будем воевать и с эт-ими вот — черношапочниками. У нас — своё командование.

— Ты, разведка, не обессудь, извини, — вновь встрял старши-на, — мы нечасто вот так отдыхаем в приличном заведении.

— Понятно, — Храм поднялся со стула, — мешать не буду, братишки. Если что — меня всегда здесь сможете отыскать.

— Если что, — старлей «вернул мяч», — спросишь Чеснокова в батальоне особого назначения. Это — я. Ну, бывай, разведка.

— Ну, что? Отшили? — спросил Игорь, протирая полотенцем

бокал, стоя за стойкой бара. — Может, налить тебе, Храм?

— Налей себе, — посоветовал Храм, — за мой счёт… «Отши-ли»! Сам ушёл… Отличные ребята. Своя компания; чего им ме-шать-то?.. Сегодня встретилась директриса; говорит, что к нам в «Орфей» школьники и школьницы бегают на переменах… Не-хорошо, Игорюха, малолеток спаивать! Директриса грозила мне горадминистрацией; мол, прикроет эту нашу… «лавочку». На-деюсь, сделаешь для себя соответствующие выводы?

— А ты, Храм, постой на моём месте денёк, — парировал Иг-орь, — приглядись к гостям, поулыбайся. Я в паспорта не загля-дываю: сколько кому лет. Делать мне больше нечего… Если и заходят к нам школьники, то за детей их точно принять нельзя. Школьники… Ха!.. Парни — лоси с усами. Девки — с сиськами пудовыми. «Дети»!.. Хочешь народ «фильтровать» — швейцара найми, пусть паспорта проверяет на входе. А у меня дел и без того хватает; мне рук не хватает — две всего. Да и вы со Свист-ом — молодцы. Знаешь, сколько у меня бумажек ваших скопил-ось?! Когда вы сюда с деньгами-то приходить будете? Мне за ваши клочки картона поставщики ничего не отгружают. Одни убытки от вас заведению; оборот — не тот, что мог бы быть…

«…А ты мне не даёшь… сказать ни слова;
А не нравится мужик такой, как я, — ищи другого…»*

… День своего рождения — двадцать третий — Храм отмечал в «Орфее». Пригласил только родственников и самых близких друзей; человек полтора десятка. Явились все, кто не мог не по-здравить Храма; человек шестьдесят. За Салманом, Свистом и Танышем, успевшим устроиться на службу в изолятор времен-ного содержания, увязалось пол-отдела; и все — люди нужные, за дверь не выставишь… В батальон особого назначения Храм накануне торжества съездил сам. «БОНовцы» приглашение при-няли; приехав на следующий день к «Орфею», устроили над за-ведением грандиозный фейерверк. Погуляли гости именинника хорошо — весело. Среди запланированных Жорой конкурсов и развлечений особое внимание вызвал не запланированный кон-курс «Дуэль». По случаю празднования дня рождения Храма «Орфей» был закрыт для остальных посетителей, не имевших к имениннику никакого отношения. Это не понравилось группе камуфлированных «оккупантов», попытавшихся прорваться в зал. Силами гостей-милиционеров, по случаю праздника бывш-их в гражданской одежде, и гостей-«БОНовцев», также приеха-вших «по гражданке», «оккупанты» были отброшены назад — вышвырнуты на улицу. Спецназавцев такой исход не устроил; повытаскивав из кобур пистолеты, законные беспредельщики начали новый штурм «Орфея». Стенобитная группа пробила со-бою брешь — выбила витринное стекло — и ворвалась в зал, тыча во всех гостей дульные срезы пистолетов. Бармен Игорь успел позвонить в отдел милиции и сообщить о вооружённом нападении на заведение. Когда приехали группы из ГРОВД, в «Орфее» было настоящее побоище: гости-мужчины защищали гостей-женщин от «оккупантов»; всё, что можно было разбить в зале «Орфея», было разбито. Услышав предупредительную авт-оматную очередь, «оккупанты» не прекратили безобразия, а пе-ревели своё штурмовое направление в сторону прибывших мил-ицейских групп. Дула «оккупационных» пистолетов с тупой от-вагой глядели в дула направленных на них стволов милицейск-их автоматов. Кровопролитие обещало быть грандиозным. Сам начальник Кинельского отдела внутренних дел обратился к кро-вожадным камуфлированным с речью: мол, сдайте оружие. Спецназовцы ответили, что на время военного положения имен-но они, а не местная милиция, являются здесь представителями власти. Пришлось вызывать «главного оккупанта», который, приехав оперативно, выскочил из «УАЗика» цвета хаки, широк-ими уверенно-жёсткими шагами устремился к одному из каму-флированных штурмовиков и с ходу повалил того на асфальт ударом в челюсть… Победили местные органы власти; «оккупа-нты» вынуждены были убрать пистолеты в кобуры и отступить. «Главный оккупант» пообещал Храму и Свисту: весь ущерб, причинённый штурмом и погромом, будет компенсирован вино-вными «оккупантами», а сами беспредельщики — будут наказа-ны самым жёстким образом. Прежде в жизни Храма не было та-ких весёлых, насыщенных событиями, незабываемых дней рож-дения. Последствия именинных посиделок в «Орфее» напомин-али о себе ещё долго после этого ноябрьского дня. Больше всех этот день рождения брата запомнился сестре Храма — Юле. Во-лодька — старший брат — тоже успел перебраться на службу в милицию, где, в отличие от работы на железной дороге, был оч-ень удобный служебный график, оставлявший на личную жизнь с Таней Абрамовой гораздо больше свободного времени, чем раньше. Оба брата Юли — милиционеры!..

2. Ябеда.

Ябедой Юля была сызмальства… Когда Галина вернулась со своими младшенькими из Самарканда в Кинель, в один из летн-их дней семьдесят пятого года ещё не переименованные Юлдус и Фуркат ели ягоды вишни из компота. Как уж так получилось — не понятно, но — получилось: Фуркат, помнивший о том, что вишнёвые косточки глотать нельзя, стал прятать их в своё правое ухо. Ушко четырёхлетнего малыша было маленьким, но оказалось довольно вместительным. Юлдус заметила, что брат прячет вишнёвые косточки в своё ухо, лишь тогда, когда мале-нький пальчик Фурката толкал внутрь уха уже седьмую косточ-ку. Девочке-шестилетке было невдомёк, что братишка просто хотел съесть побольше ягод; а мама — велела съесть «поровну обоим». И Фуркат, чтобы вишнёвых косточек в его кучке не бы-ло больше, чем у сестры, решил прятать косточки в ухо — раз уж глотать нельзя…

— Ма-а-ам! — плаксивым голосом закричала Юлдус, взбудо-ражив всех в доме деда Егора. — Иди скорей сюда!..

На «сирену» дочери из дома во двор выбежала Галина: «Что, доченька, случилось? Обидел тебя этот негодник?» Это она — о Фуркате. Юлдус призналась: «А Фуркат себе в ухо косточки от вишни суёт!..» Галина за шиворот подняла младшего сына с зе-мли и посмотрела в его левое ухо, в правое. В правом ухе дейст-вительно оказалась вишнёвая косточка. Тут же Фуркат получил хорошую затрещину, которую героически стерпел, не заплакал. Галина поставила сына на землю, убежала в дом; во двор верну-лась с алюминиевой спицей и, обратив к себе правое ухо сына, стала аккуратно выковыривать косточки из уха малыша, кляня тот день, когда она родила на Божий свет это своё «наказание». Извлечь удалось лишь две косточки. Галина рявкнула: «Ну-у?!. Сколько ты туда напихал?!.» Фуркат, ещё не умевший считать, испуганно промямлил: «Я не знаю…» Галина шлёпнула сына ладонью ниже спины, словно от этого оставшиеся косточки мо-гли выскочить из уха сына: «Сколько, я тебя спрашиваю?! Ещё там есть?!.» Фуркат молча утвердительно качнул головой; по щекам его катились слёзы. Ухо Фурката опухло; косточки, нах-одившиеся в голове, вызывали боль: «Мама, мне больно…» Га-лина сочувствовала сыну: «Вот отведу тебя в больницу, там те-бе отрежут голову, чтобы больше не совал в уши всякую дрянь, тогда и не будет больно! Дрянь!..» Галина — делать оставалось нечего — потащила сына в больницу; Фуркат упирался как мог, канюча: «Мама, не надо, чтобы мне голову отре́зали!..» Ответ Галины был один: «Заткнись!!!» В больнице дежурный врач ос-мотрел зарёванного ребёнка, позвал других врачей. Консилиум — руки скрещены на груди или обхватив пальцами подбородок — решал: что же делать? Хирург сказал: «Нужно резать; друго-го выхода не вижу; Вы своей спицей только ещё глубже загнали косточки; нужно резать…» Страшное слово «резать» испугало Фурката, он молча заплакал; слёзы поползли из карих глаз ма-лыша. Галина, бывшая рядом с сыном, принялась успокаивать его: «Доигрался; сейчас тебе отрежут уши, чтобы ты туда боль-ше ничего не пихал!..» Молчаливый плач Фурката тут же пере-шёл в голосистый рёв. Женщина-педиатр вежливо потянула Га-лину прочь из кабинета в коридор: «Пойдёмте, тут и без нас уп-равятся…» Конечно, ребёнку всегда гораздо легче и спокойнее, когда рядом родной человек; но сейчас врачи ясно видели: мать своим присутствием лишь усугубляет страдания малыша, кото-рому и без того несладко… К оставшемуся в кабинете без мате-ринской поддержки мальчонке наклонился дядечка-окулист: «Ну, разве это хорошо — плакать? Мальчики никогда-никогда не плачут. Как тебя зовут?» Фуркат ответил: «Фуркатик…» Му-жчина приветливо улыбнулся: «Ну вот, Фуркатик, и хорошо. Сейчас мы с тобой успокоимся; и будем доставать косточки из твоего ушка. Ты ведь поможешь мне, правда? Мне одному не справиться. Давай-ка перестанем плакать. Никто не будет отре-зать твои ушки…» Дядечка-окулист не говорил — пел. Хирург только пожал плечами: как можно вытянуть косточки, глубоко утопленные внутри уха? Успокоившемуся Фуркату окулист ог-ромной резиновой «грушей»-спринцовкой неспешно впрыснул в страдальческое ухо тёплую жидкость. После — несколько ми-нут рассказывал левому уху малыша стихотворение: «…Глупый маленький мышонок Отвечает ей спросонок…»* А после — той же резиновой спринцовкой вытянул из правого уха Фурката жи-дкость; вместе с косточками. Для верности процедуру повтори-ли, но больше косточек не было, кроме пяти, извлечённых в пе-рвый раз… По пути домой Галина не ругала бедолагу-сына, уб-еждённая женщиной-педиатром в том, что ругань разрушает не-рвную систему и приносит больше вреда, нежели блага. Галина шла, крепилась, терпела, думая: «Разве можно спокойно терпеть выкрутасы бестолковщины, не понимающего ни слов, ни опле-ух?..» С того дня Фуркат ел вишни из компота лишь под наблю-дением матери. Юлдус — девочка самостоятельная — в надзир-ателе не нуждалась. А Фуркат, получая десяток вишенок, выну-жден был поедать их под прицелом материнских глаз. Галина пересчитывала выложенные на стол вишнёвые косточки: «Раз, два, три… девять… Девять! Где ещё одна, поросёнок?!!» Фур-кат сжимался в испуганный комочек: «Мама, я не поросёнок; я — человечек. Я нечаянно проглотил… Что теперь будет?» Мал-ыш помнил материнское наставление о том, что глотать косточ-ки нельзя. Галина, уничтожив сына взглядом, хватала обеими руками его голову, поворачивала её к себе то одним ухом, то другим, выдыхала: «Вот дрянь!.. Ну — съел и съел. Ничего страшного. Вот если ещё будешь в уши пихать, тогда-а-а…»

… В туалет Фуркат, успевший стать Женей, ходил отдельно от остальных членов семьи. На горшок. Для того, чтобы малень-кие ножки не подмерзали, пока малыш делает свои дела, Галина подкладывала под Женины ступни поролоновый коврик. Дела свои Женя делал подолгу, иногда напевая разученные в детском садике песенки:

«…Он ел одну лишь травку,
Не трогал и козявку и с мухами дружил.
Представьте себе, представьте себе —
Не трогал и козявку;
Представьте себе, представьте себе —
И с мухами дружил…»*

Маленькие ручки хотели дружить с мухами, слетавшимися на

песню, но те трусливо удирали. А вот «козявки»… Женя замол-чал, проверил пальцем в носике: никаких «козявок» не было, трогать было нечего. Маленькие пальчики оторвали от поролон-ового коврика небольшую «крошку»-клочок и затолкали эту мя-гкость в правую ноздрю. А после — ещё и в левую. А затем — ещё по одному обрывку в обе ноздри. И ещё… И ещё… Дышать пришлось ртом. Пальчики не могли достать из носа поролоно-вые «пробки», растопырившиеся и превратившие нос в пухлый клоунский шар. Предчувствуя, что мать по головке скорее не погладит, а настучит, Женя позвал сестру, ставшую из Юлдус Юлей; без посторонней помощи освободить свой нос от пороло-на мальчишка не мог. Сердобольная Юля немедленно приступ-ила к спасению младшего брата: «Ма-а-ам! Иди скорее сюда!..» Душа Жени убежала в пятки, спрятавшись в пухлость ощипан-ного поролонового коврика. Галина, словно спасательная кома-нда немедленного реагирования, тут же появилась возле гор-шка; взглянула на лицо сына и — не поняла, что же ей делать: плакать или смеяться. Личико Жени, «украшенное» пухлым клоунским носом, было похоже на личико сказочного доброго гномика и не могло не вызвать улыбки; но (как мать) Галина по-нимала, что её младшенький снова что-то натворил: «Ты чего напихал в нос?!!» Женя, онемев от испуга, указал пальчиком себе под ноги. И тут Галина увидела поролоновый коврик… От ударов ладони по детской заднице поролоновые «пробки» из ноздрей Жениного носа не выскочили. На шум явилась соседка; узнав причину, ушла и спустя минуту вернулась с тонким пин-цетом. Всё время, пока шла «операция», Галина обещала сыну, что, если «хоть молекула» поролона останется в его носу, она отведёт оболтуса в больницу и попросит отре́зать ему нос, что-бы больше ничего в него не совал… Соседка извлекла послед-ний обрывок поролона из Жениного носа и удивилась, посмот-рев на кучку мягких лохмотьев разной величины: «И как это всё могло уместиться в таком маленьком носике?!» Галина, ещё раз шлёпнув виновника всеобщего беспокойства, сказала: «У него в одно ухо умещаются семь вишнёвых косточек; чего ж про нос-то говорить! В этой маленькой головёнке столько свободного от мозгов места, что туда весь мир может поместиться!..» С того дня надзор за Женей со стороны Галины усилился. Женя стара-лся помалкивать; потому что лишнее открывание рта грозило ему репрессиями…

… Деньги Галина держала не в сберегательной кассе, как сов-етовал Жорж Милославский,* а в бельевом шкафу — под стоп-ками выглаженного-сложенного постельного белья. Так делала вся страна; чтобы воришки не сразу могли найти семейные кап-италы. Однажды, когда Галина была на работе, Женя-первокла-шка залез в шкаф и — нашёл там красненький червонец. Оказа-вшаяся рядом Юля предупредила: «Положи на место; это — де-ньги». Женя дал понять сестре, что, хоть та и старше его на два года, но — учится она с ним в одном классе, а потому «коман-довать» права не имеет: «Никакие это не деньги; я лучше тебя знаю. Так — бумажка цветная; фантик!..» Вечером домой при-шла Галина и совсем не вовремя затеяла поход в магазин за про-дуктами. Сунулась в бельевой шкаф, а червонца — нет; спроси-ла: «Кто лазил в гардероб и взял деньги?» Женя собрался уже сказать: «Не знаю». Но совершенно случайно оказавшаяся ряд-ом Юля опередила его: «Это Женька. Он думал, что это — не деньги». Галина превратилась в Зевса-громовержца: «Десять ру-блей — не деньги?!! Да за десять рублей можно купить… десят-ерых таких, как ты, оболтусов!..» Мозг Жени автоматически вы-дал: по рублю за одного; как-то… слишком уж дёшево… А Гал-ина продолжала: «Ну, и где же десять рублей? Поиграл — давай сюда…» Женя признался: «У меня их нету. Их собака соседская съела…» Это был гениальный выход из сложившейся ситуации, и Женя облегчённо-сочувственно вздохнул: если сказал бы, что порвал и выбросил, то непременно получил бы от матери — хо-рошенько — с последующей постановкой в угол на несколько часов; а соседская собака — тварь не говорящая по-человечес-ки, на неё все грехи можно свалить, она всё равно не сможет оп-равдаться; и мать ничего не сделает бессловесной животине: во-первых, собака не своя, а соседская; во-вторых, слишком уж ог-ромна эта сенбернариха… Юля оказалась, как всегда, не вовре-мя и не к месту: «Никакая не собака. Он эти десять рублей пор-вал и выкинул». Женя посмотрел в честные глаза сестры: преда-тельница… Юля посмотрела в ответ так, словно показала язык: у-у-у-у… Червонец восстановлению не подлежал; Галина, хоро-шенько отшлёпав младшего сына, поставила негодника в угол. Словно от этого несчастный в своей судьбе червонец мог вос-креснуть… Эти десять рублей запомнились Жене надолго. По-вернув голову взглядом прочь из угла, он немедленно слышал строгое материнское: «Куда?! Ну-ка — на место!..» И Женя по-нял: отныне его место обитания — в углу. На несколько часов. На весь день. На неделю. На год. Навечно… Из угла ему разре-шалось выходить только в туалет, в школу, поесть и — спать. Всё остальное время глаза его видели перед собой лишь стык двух стен. За неделю Женя изучил угол так подробно, что даже ночью, когда Галина разрешала-таки сыну идти спать, перво-клашка видел во сне все эти трещинки и сказочные узоры двух стен, сходившихся в углу… На помощь младшему брату приш-ла Юля, однажды попросившая мать простить Женю: «Мама, он больше так не будет; я прослежу…» И Галина — смилостивил-ась. Никогда ещё Женя не радовался так искренне всему окруж-ившему его свободному миру. Солнце казалось очень тёплым и ярким, песни птиц — весёлыми, небо — радостным… Потому что не нужно было думать о том, что после школы, обеда, туал-ета или сна нужно будет снова возвращаться в ненавистный уг-ол… Женя решил, что сестра поняла свою вину и — исправи-лась. А как же!.. Да! Это не он был виноват во всём, что с ним случалось! Это — Юля во всём виновата! Кто ж ещё-то?! Ведь именно её вина в том, что родной брат, о котором она обязана заботиться по долгу старшей сестры, целую неделю проторчал в углу, промучился, бедняга… Так думал Женя, в душе простив сестру (девчонок нужно прощать за их грехи и ошибки) и даже решив отблагодарить её за своё избавление от угла. Вернувшись из школы, Женя сказал сестре по-секрету: «Юль, я знаю, где ма-ма прячет конфеты! Пойдём!..» «Партизанскими тропами», при-слушиваясь к шорохам и озираясь по сторонам, Женя привёл сестру к «сладкому тайнику». Конфеты были шоколадные — «Кара-Кум». Сперва Юля отказывалась: «Нельзя. Мама узнает и…» Страшно было даже подумать о том, что же может произо-йти после этого «и»… Но, глядя на то, как бесстрашно братиш-ка уплетает конфеты (одну за другой), Юля всё-таки пересилила свой страх. Вернее — невидимка, засевший внутри девчонки и требовавший шоколада, пересилил Юлино «нельзя»… Фантики Женя спрятал в карманы своей школьной формы, чтобы дома не «засветить» пестрые бумажки с нарисованными верблюдами и грузовиками; компромат предполагалось выбросить на следую-щий день в школе. Галина вернулась с работы домой. Ничто не предвещало беды, потому что в «сладкое хранилище» Галина не заглянула. Но в Юле вдруг кто-то проснулся, заставив подойти к матери и признаться: «А Женька сегодня «Кара-Кум» брал. И фантики в школьной форме спрятал…» Перво-наперво Галина обыскала школьную форму младшего сына. Улики были обна-ружены, отпираться было бесполезно. Стоя в углу и наблюдая перед носом давно изученные настенные узоры, Женя думал о том, что всегда за грехи всех страдают почему-то только маль-чишки. Потому что девчонки — предательницы. Но предавать девчонок в ответ — совсем не по-мальчишески. Про то, что она тоже съела целых две конфеты, Юля матери не рассказала. Та-кие вот они — девчонки. Нечестные…

… Праздновать Девятое Мая собирались в доме деда Егора. Взрослые ушли за кем-то из «своих» — взрослых. В доме остал-ись лишь ребятишки: Юля, накрывавшая-собиравшая на празд-ничный стол, Женя и Саша — Женин ровесник, сын одного из гостей. Третьеклассник — человек уже взрослый. Женя решил доказать Саше: кто хозяин в этом доме. Заметив, как младший брат взял со стола бутылку водки, Юля сказала: «Нельзя! Пост-авь на место! Маленький ещё!..» Слово «маленький» ещё боль-ше убедило Женю, что не выпить — просто нельзя. Показывать-ся же на глаза взрослым, которые должны были прийти с мину-ты на минуту, было рискованно. Женя и Саша ушли во двор… Спрятавшись за домом, хлебнули по-очереди прямо из бутылки. Гадость! Но признаваться друг другу, что питьё противно и что хлебнуть из бутылки ещё раз «слабо́», — было стыдно; мальчи-шка перед другим мальчишкой никогда не признается в том, что он — «слабак». Глоток за глотком — одолели всю бутылку. И — развезло. На майском солнышке так тепло! Погоняли по двору соседскую курицу, которую угораздил чёрт забрести на чужую территорию… Взрослые, возможно, и не заметили бы пропажи одной бутылки водки, но честная пионерка Юля при-зналась Галине: «Ма-а-ам, а Женька с Сашей взяли водку и по-шли во двор — пить…» Оба юных пионера-первооткрывателя были найдены, доставлены в дом и установлены носами по раз-ным углам комнаты, в которой застольничали гости и хозяева. Через полчаса Саша, благополучно уснувший в углу несмотря на застольную нетишину, был поднят с пола и отнесён в другую комнату, где его — прощённого — уложили на кровать. Галина, глядя на «былинкой на ветру» покачивающегося Женю, сказала: «А ты, зачинщик, будешь стоять в углу до тех пор, пока не про-трезвеешь!..» Спать Жене почему-то не хотелось. Хотелось петь. И он храбро затянул:

— Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца
И степи с высот огляди;
Навеки умолкли весёлые хлопцы,
В живых я остался один…*

Галина зыркнула на обращённую к ней спину младшего сына и уже хотела «заткнуть» его, но тут один из успевших неплохо «набраться» гостей подхватил:

— Орлёнок, орлёнок, идут эшелоны,
Победа борьбой решена-а-а;
У власти орлиной орлят — миллионы,
И вами гордится страна-а-а…

Женя незаметно опустился на пол и попытался изобразить из себя спящего, дабы его тоже отнесли в другую комнату и улож-или в постель. Но Галина так и оставила «негодника»-спаивате-ля лежать на полу; чтобы впредь неповадно было. Лёжа на так-ом неудобном полу, Женя пытался уснуть; но спать не хотелось. Юля — предательница!..

… После празднования дня рождения в «Орфее» Храму позво-нила мать и попросила зайти к Юле. «Шестёрка» ехала по ули-цам Кинеля к дому, в котором снимали квартиру Юля и её муж Лёшка, Храм думал: «Мать что-то тревожится. Неужто с Юль-кой что-то случилось? Тьфу-тьфу-тьфу…» Случилось. Дверь Храму открыла Галина. В слезах.

— Чего с Юлькой, мам? — напряжение ударило в виски Хра-ма, заставило устремится в комнату. — Где она?!

Жива-живёхонька, Юля, работавшая в банке секретарём дире-ктора, сидела в кресле. Оба её глаза были окружены тёмными синяками огромных размеров. Кто в Кинеле, где все друг друга знают, мог так «разукрасить» молодую женщину, у которой оба брата — «люди серьёзные»: старший — лейтенант милиции, младший — начальник отдела вневедомственной охраны? Кто мог это сделать, зная, что братья непременно отомстят за свою сестру? Юля, увидев Храма, не смогла удержать слёзы в себе…

— Ну-ну-ну, — Храм присел на корточки перед сестрой, сты-дливо опустившей лицо вниз, — не плачь. Кто это тебя так?

— Лёшка… — призналась Юля, не умевшая ни скрывать, ни врать. — За то, что я с твоим Чесноковым вчера на твоём дне рождения два раза потанцевала. Сказал мне дома, что я — тварь гулящая, раз позволила этому вшивому десантнику лапать рука-ми по моей спине… Ну-у-у, — она снова заревела, — что же это получа-а-а-ется!.. Два брата — милиционе-е-еры, а защитить родную сестру не мо-о-огут!.. Он же меня и убить мо-о-ожет!..

— Убьёт — посадим, — успокоил сестру Храм, — можешь не сомневаться. А синяки — ерунда, пройдут. Муж ведь…

— Му-у-уж! — протянула Юля. — Ещё скажи, что это — дело семейное, а не общее! «Убьёт — посадим»! Разве так поступают родные братья?! Да ты должен… Да ты за меня… Твой, между прочим, день рождения во всём виноват!

— Ну-ну, — Храм поднялся с корточек, — ты ещё скажи, что это именно я отдал тебя в руки Чеснокова и…

— Ну и паршивец ты! — вступилась за дочь Галина. — Не мо-жешь по-мужски за честь сестры вступиться?

— Она свою честь давным-давно Лёшке передала, — напом-нил Храм, — и защищать её обязан её муж. А как Лёшка будет защищать её от себя самого? Я не представляю… Может, мне ещё и в постель с тобой всё время ложиться? — посмотрел на гневно-страдальческую сестру. — Мало ли: Лёшка как-нибудь неправильно, не по-тво́ему будет выполнять свой супружеский долг… Лезть в чужую семью — дело неблагодарное… Ну, хо-чешь, посадим его?

— Только не надо на пятнадцать суток, — уточнила Юля, — а-то его с работы уволят. А это — лишнее.

— Пиши заявление, — посоветовал Храм, — отнесу в отдел. Посидит денёк в «обезьяннике» — одумается…

… — Это что? — спросил у Храма Володька, пробежав мили-цейскими глазами по заявлению сестры. — Это серьёзно? Мо-жет, просто набьём Лёшке морду, чтобы больше не бил Юльку? А ну, поехали на станцию!..

… Лёшка работал на путеремонтной машине, бывшей единст-венной в своём роде на Куйбышевской железной дороге. Пото-му Лёшка был работником незаменимым и всеми весьма уважа-емым. Но и Юля была работницей нужной и уважаемой, а из-за своих «очков»-синяков появиться на работе в Сбербанке не мог-ла: стыдно… Разговаривать с прибывшими в железнодорожное депо братьями своей жены Лёшка не стал: дело — семейное, лезть в него всяким-разным посторонним — не просто «не обя-зательно», а очень даже «незачем». Получив «на орехи» от Вол-одьки и Храма, Лёшка был в наручниках препровождён в отдел милиции. Таныш, дежуривший по изолятору временного содер-жания, сперва отказался принимать «арестованного»: свой, как-никак. Но просьба Юли (попугать Лёшку, чтобы больше не бил) — дело святое. На сутки? Так на сутки… Но начальник отдела милиции, не обращая внимания на просьбу Володьки, выписал Лёшке не «сутки», а — полмесяца. Спорить с начальством — себе же во вред…

… — Что же вы, идиоты, наделали?! — запричитала Юля, уз-нав о «каре», настигнувшей её мужа. — Ты ведь (глядя на Хра-ма) обещал мне, что всё будет хорошо; что просто слегка при-пугнёте его, предупредите! А вы — …

— А мы — твои родные братья! — заявил Володька. — Да мы за тебя — в бараний рог согнём его! Ещё слабо побили!… Надо будет съездить в изолятор, добавить ему…

— Вы его избили?! — взвизгнула Юля. — Ах, вы, сволочи! Да как вы могли! Да кто вы вообще такие?! Да он мой муж!

— Сама ведь просила, — напомнил сестре Храм, — а теперь — причитаешь. Ничего; посидит, подумает; глядишь и — …

— …и ещё наваляет мне! — завершила фразу Юля. — Да что-

бы я ещё раз вас, идиоты, о чём-нибудь попросила! Козлы!..

… — Иди и сам отдай ему это, — буркнул Храму Таныш, де-журивший по изолятору, — мне неудобно как-то…

Пройдя по коридору, Храм остановился возле двери камеры, в которой, судя по списку, находились одиннадцать человек, один из которых — муж его сестры Юли. Оконце «кормушки» отк-рылось, Храм заглянул внутрь камеры, пробежал взглядом по лицам, наткнулся на гневный взгляд Лёшки, сказал:

— Подойди сюда, слышишь? Прими передачку от жены. Си-гареты, пожрать…

— Пошёл на…! — бросил в сторону открытой «кормушки» Лёшка, удивив и испугав своей храбростью сокамерников, пре-красно знавших, что за «недостойное поведение» можно и по бокам получить от охранников. — Не понял? Пошёл на…!

Храм скользнул взглядом по лицам замерших арестованных; понял, что все они испугались, ожидая последствий «выходки» своего сокамерника. Вот один елейно улыбнулся: мол, начальн-ик, мы ту ни при чём, это всё он…

— Ладно, — Храм перевёл взгляд на Лёшку, — перестань ду-рить. Возьми жратву и курево. Она переживает…

— Она мало получила! — рявкнул Лёшка. — Отсижу, выйду и за свои синяки ещё чище разукрашу её! Сигареты возьму, — поднявшись с нар, он подошёл к «кормушке», — а помои свои пусть сама жрёт. Я на баланде посижу.

— Нет, начальник, — возле «кормушки» оказался один из аре-стованных, — давай передачку, а мы тут разберёмся…

— И вали на…! — попрощался с Храмом Лёшка, когда «кор-мушка» уже закрывалась. — Угощайтесь, мужики…

— Круто ты с ним, — признался один из сокамерников, — а ведь могли и отбарабанить тебя менты, брат.

— Да пошли они на…! — Лёшка, казалось, забыл про все ос-тальные направления. — выйду отсюда через две недели — мо-рды им понабиваю.

— Уважа-а-а-ю! — сказал, хлопнув Лёшку по плечу, один из «блатных». — А ка́к он тебя испугался?! Не, вы видали?!.

… В отдел милиции пришёл большой железнодорожный нача-льник и договорился с начальником ГРОВД: отпустить на волю незаменимого железнодорожного работника. На поруки коллек-тива. В тот же день Юля прибежала к Храму, выпалила:

— Меня Лёшка и́з дому прогоняет! Все мои вещи собрал: про-валивай, говорит, предательница… Ябедой обозвал!

— А морду он тебе, ябеде, не набил? — поинтересовался у се-стры Храм. — А ведь собирался… Жаль. Заслужила… Ладно, пойдём — поговорим с ним…

… Жену Лёшка простил. Но сказал, что, если ещё хотя бы раз дела семейные выйдут за пределы семьи, то следом туда же от-правится  и «стука́чка» Юля. И лапанья своей жены чужими ру-ками — Лёшка терпеть не намерен…

3. Прощание.

Ленка Власова — девушка всегда востребованная. Быть цент-ром всеобщего внимания — это сила! Мужская часть Кинеля смотрела на Ленку Власову со слюной на губах: «Ах, какая дев-ушка! Вот бы её …! Да, её бы … Вот!..» А женская часть Кине-ля, составлявшая добрых три четверти народонаселения райцен-тра, возмущалась: «И чего нашли мужики в этой Мурзилке?! Ну — сиськи… Ну — задница… Ну — мордашка… Но ведь у всех — и сиськи, и задница, и мордашка!.. Ан — нет! К ней, все лип-нут, к ней, к Мурзилке! Как мухи на …!» Сама же Ленка Власо-ва предпочитала называть липнувших к ней мужиков пчёлами, поскольку себя («сладенькую») считала не каким-то «мёдом пе-реработанным», а — «мёдом настоящим, свеженьким». Видный во всех отношениях, Храм не мог не оказаться вне Мурзилкино-го внимания. И — закружила… Своей закадычнейшей подруге Паниной Ленка Власова о своей тайной жизни с Храмом не го-ворила. Интим — это не от английских «ин» и «тим»;* интим — это не «в команде», а — «вдвоём»… И у Храма с Ленкой Власо-вой был та-а-акой интим!.. Всем интимам интим!.. Жила Ленка Власова почти напротив Подмальковых. Храм, заезжая за Мур-зилкой, останавливал свою «шестёрку» подальше от дома тёщи, чтобы Марина (пока ещё законная жена) не выбегала из дома, увидев знакомую машину, не устраивала скандал на всю улицу. Марина, разумеется, не могла не замечать такую родную «шест-ёрку», частенько стоявшую поодаль от дома Подмальковых; ду-мала: «Нет, всё-таки Храмов любит меня, не может без меня… Первая любовь — в самом деле самая крепкая… Настоящая… И чего нам, дуракам, не живётся?..» И однажды Марина решилась. Вышла из дома и долго прогуливалась по двору, поглядывая в уличную даль, откуда обычно появлялась «шестёрка» её «кров-опивца»-«любименького». Храм остановил машину на прежнем обычном месте и стал ждать Ленку Власову, обещавшую явить-ся из дома ровно в шесть часов вечера. Без пяти минут шесть из калитки двора Подмальковых вышла Марина и уверенным тара-ном пошла на мужнину «шестёрку». Жена шла настолько целе-устремлённо, что Храм растерялся: что же делать? Когда Мари-на была уже возле машины, Храм заметил, как из калитки свое-го дома вышла Ленка Власова да так и замерла, увидев, как Ма-рина преспокойно садится в экипаж её (Мурзилки) извозчика. Храм повернул голову вправо, обжёгся о карий взгляд жены. Марина нежно схватила руками голову мужа, притянула-притя-нулась, ударила в губы поцелуем своих соскучившихся губ. Храм невольно повиновался; его руки бросили руль и перебра-лись на Маринино тело… Когда «шестёрка» проехала мимо окаменевшей Мурзилки, та задумалась: и куда теперь идти?..

… — Ой, сыночек ты мой родненький! — «запричитала» Нел-ли Михайловна, стоило только Храму переступить порог дома Подмальковых.

— Папка! — малоформатный человечек Настя пулей устреми-лась к испугавшемуся Храму. — Я знала, что ты вернёшься!..

Шёл девяносто шестой год. Вечером легли спать. Настя — со-здание беспокойное — засыпа́ть отказывалась категорически, поэтому Марина отвела дочку в комнату Нелли Михайловны, которая в Насте души не чаяла, называя её не иначе как «доче-нька» и частенько забирая её на ночь к себе. Оставаться с Мари-ной наедине — для Храма было страшно. Слишком много было пережито-перестрадано… Новый «круг». И закончится, навер-ное, как обычно… Как всегда…

— Женька, почему ты такой дурак? Я ведь ждала тебя. Прав-да. Все эти годы. А ты — … Такой дурак…

… Вечером Салман приехал к Храму, но дома его не застал. Заглянул в соседнюю половину дома, где отдельно проживали Володька со своей Таней Абрамовой. Старший брат Храма, на-ходившийся в весьма печальном виде, сказал:

— Так ведь Женька теперь опять при своей Подмальковой жи-вёт. Да-а… А ты и не знал? Слушай, Салман, плохо мне — уми-раю. Нужно достать лекарство — срочно… А у меня — денег нет… Таня — уехала к родителям в Красную Самарку; обидел-ась на меня… У тебя не найдётся? На пузырь… А я отдал бы с получки; сразу…

Салман подъехал к Володькиному дому минут через десять; потоптал крыльцо, вошёл в дом, отчеканил:

— Вот, Володь, держи пузырь; выздоравливай… Да-а… Я на Танюхином месте тоже ушёл бы от такого… алкоголика…

— Ой-ой-ой! — покривлялся Володька, когда машина Салма-на отъехала от дома. — Ушёл бы он от меня! Да я никогда и не женился бы на таком!.. Ушёл бы он от меня!.. — он наполнил стакан, подошёл к зеркалу, посмотрел на своё небритое отраже-ние, державшее в руке ёмкость с горькой жидкостью. — Вот! Только ты и понимаешь меня! Давай-ка выпьем за тебя… — он поднёс стакан к зеркалу, со звоном коснулся стеклом стекла. — Побриться бы тебе… Ну — будь…

… — Долго не задерживайся, — «строго» сказала Марина, ве-ликодушно отпуская мужа с Салманом, — я буду ждать…

… — Жена-то у тебя какая, — Салман покачал головой, выру-ливая на соседнюю улицу, — заботливая. Думает о тебе; ждёт тебя. А ты…

— А что я? — спросил Храм, глядя вперёд. — Я в норме, пос-лушный… Знаешь, Серёга, я теперь понимаю, что можно быть счастливым и без армии поклонниц. Дочка подрастает — счас-тье. Жена — дождалась, несмотря на все мои похождения; тоже — счастье… Такое… тихое счастье; незаметное. Такое — на-стоящее… Жить — сто́ит-таки…

— Да и погулять стоило. Хотя бы ради того, чтобы понять, ка-кой ты, Храм, дурак, и какая Марина твоя верная жена.

— Во-о, смотри, Салман, кто-то чего-то несёт! — Храм смот-рел вправо, Салман остановил машину, дал задний ход и свер-нул в переулок, по которому шли два солдата, тащившие за ля-мки огромный рюкзак.

— Парни, где вы это стянули? — спросил Салман, выйдя из машины и преградив собою путь солдатам.

— Мужик, не лезь, — ответил один из служащих, из-под рас-стёгнутого кителя которого выглядывала чернополосая тельня-шка, хотя вся остальная форма не имела ничего общего с морс-кой, — уйди от греха; зашибу!

— Расшибёшься зашибать, — ответил Салман, вытянув из ка-рмана своё удостоверение, — Кинельский гро-вэ-дэ. Что несём?

— Да вот, — сказал другой солдат, посмотрев на рюкзак, — у ваших местных немного картошки взяли. Пару часов назад при-были сюда; ночью дальше двинемся — в Чечню. Не веришь, старшой? Пойдём до эшелона…

— Так это вас «деды́» за карто́шкой отправили? — Салман уже собрался попрощаться с защитниками Родины.

— Мы сами — «деды», — ответил тот, который был в тельня-шке, — молодняк у нас нерасторопный пока, вот и приходится продукты самим добывать да ещё и молодых подкармливать. Третью неделю едем — жрать нечего.

— Понимаю, — Салман качнул головой, — мне в армии на учениях тоже сух-пайка́ не хватало. А ну, — он достал из кар-мана сложенную пополам стопку разномастных купюр, развер-нул, разделил на две части и одну из частей протянул солдатам, — держите. Кто знает — сколько вам ещё ехать… Где-нибудь будете останавливаться — ку́пите себе и «духам» чего-нибудь пожевать… Подожди, — он вновь собрал все купюры в одну стопку, — забирай-ка всё. Зарплату получил; живу бессемейно — нужды нет, до следующей получки не пропаду… Вы ведь… на войну едете? Слышал, слышал, чего сейчас в Чечне творит-ся… Водку пьёте?

— Сам-то как думаешь? — ответил солдат и рассмеялся. — Мы что — не наши, что ли? Ты бы лучше до станции нас подки-нул; твоя машина? Наши «душарики» там небось поумирали не жравши.

— Давайте — залазьте, — сказал Салман, качнув головой в сторону машины, сам одной рукой схватил лямку тяжёлого рю-кзака, — а это я пока в багажник уберу… Вот, Храм, ребята на войну едут (дверца захлопнулась, машина покатила к станции), слыхал, конечно, чего сейчас в Чечне? У тебя на бутылку найдё-тся? Я на твоего брательника поистратился, а ребятишкам не помешало бы выпить за мир…

Напоив заботливых «дедов», проводили их до самого эшело-на; пожелали вернуться из ада живыми и здоровыми…

— Повезло нам, Храм, — Салман вырулил на Уральскую ули-цу, где во втором-«А» доме обитали Подмальковы, — уберёг Бог от Чечни. А ребяткам, чувствую, достанется… И — несла-бо. В смерть верную дети едут.

— А в наше время, можно подумать, не было Афганистана? — напомнил Храм. — А Южная Осетия?.. Смерть ведь не толь-ко по войне ходит; она повсюду рыщет… У нас с тобой тоже есть шансы туда сгонять… Ты зачем приезжал-то?

— А я разве не сказал? — Салман остановил машину возле калитки двора Подмальковых. — Юрьев хочет съездить к своей невесте в Дубровку. Она у него — почтарик, девушка серьёзная; к тому же — должна дом свой получить. Вот и собирается Юрь-ев… как бы это назвать?.. и сватовство отметить, и новоселье невестино. А один он ка́к поедет? Вот — попросил меня с ним сгонять; ну — и ещё кого-нибудь прихватить. Как-никак — в чужой «колхоз» ехать; ма́ло ли — что… Ты как?

— Отпросишь меня у Марины? — Храм дал понять, что отны-не он — «добропорядочный семьянин». — Поеду…

4. На круги своя.

Отказать просьбе Салмана Марина могла. Но не сумела. Серё-га Салманов — взрослый мужик; серьёзный; не охламон какой-нибудь вроде Таныша…

… В пятницу на «шестёрке» Храма троица (сват-Салман, жен-их-Юрьев и рулевой-Храм) двинулась в неблизкий путь. Дубро-вка, где жила и работала Юрьева невеста, была в глухомани, ко-торую невозможно было назвать даже «у чёрта на кулишках». Потому что находилась Дубровка ещё дальше «чёртовых кули-шков»… Сам Юрьев уже успел побывать в Дубровке целых два раза: в первый раз он умудрился заблудиться и зашёл в здание дубровковой почты, чтобы определиться со своим местонахож-дением; а во второй раз он нарочно потратил день на то, чтобы съездить в Дубровку, посетить тамошнее местное связное отде-ление, признаться Свете в любви и получить в ответ согласие. За последующие полгода Юрьев и Света иногда созванивались по телефону, подтверждая друг дружке серьёзность своих наме-рений; а Света даже расхрабрилась и соизволила написать Юрь-еву письмо, в котором сообщила радостную весть: захолустное отделение связи выделило своим молодым работницам большой дом — живите. И Света милостиво попросила своего жениха к себе в гости — на новоселье; ко всему прочему предупредив: дом предоставили для житья трём девушкам, поэтому было бы неплохо, если Юрьев прихватит с собой своих друзей, потому как среди местных жителей достойных кавалеров не имеется…

… В Дубровку приехали в четвёртом часу пополудни. Отыск-али, поспрашивав у местных, нужную улицу и медленно двину-лись «вдоль по Питерской», вглядываясь в цифры надомных но-меров нечётной стороны: седьмой, девятый, одиннадцатый, се-мнадцатый. Храм остановил свою «шестёрку» и сдал назад. Но в обратном порядке следом за семнадцатым домом находился одиннадцатый. Кинельских правоохранителей такой «непоряд-ок» смутил, потому что Света сообщила Юрьеву, что ждать его она будет в доме номер пятнадцать. Если «пропажу» тринадцат-ого дома ещё можно было как-то объяснить(«чёртовы дюжины» нарочно пропускаются в нумерации домов некоторых населён-ных суеверными людьми пунктов), то отсутствие дома номер пятнадцать объяснению не поддавалось. Юрьев работал экспер-том-криминалистом, а потому был силой (Салман очень поста-рался) выдворен из «шестёрки» и направлен на «место исчезно-вения» пятнадцатого дома — искать вещдоки.

— Всё ясно, — сообщил Юрьев, вернувшись в машину Храма,— никуда не пропал пятнадцатый. И тринадцатый, кстати, тоже имеется. Экспертиза установила: между дворами одиннадцатого и семнадцатого домов имеется узкий проезд. Чего стои́м? Храм, вперёд!.. Я проверил: одна машина свободно проедет. Но двум — не разъехаться…

Тринадцатый дом прятался за одиннадцатым, а пятнадцатый — за семнадцатым. Три девушки выбежали из дома встречать иноземных гостей. Света была хороша, но показалась Храму слишком развязной. Наташа — начальник отделения связи Дуб-ровки — была девушкой куда более серьёзной. А Оля — девчо-нка девчонкой: невеликая ростом, добродушная, наивная и без-отказно-заботливая. Дом был огромен. К празднованию новосе-лья девушки подготовились основательно, потратив на закупку угощений все свои невеликие зарплаты. Гости явились тоже не с пустыми руками. Пока перетаскивали из багажника машины картонные коробки с бутылками и продуктами, успели подруж-иться и окончательно растерять остатки неловкости. В доме уже хозяйствовала ещё одна девушка — Галя. Храм смутился под Галиным взглядом, бесцеремонно-оценивающе ощупавшим его с головы до ног.

— Держи нож, — Галя дала понять Храму, что одна она со всей готовкой не справится, — будешь помогать мне.

— Галя! — крикнула Наташа, заглянув в огромную кухню, где помимо четырёхконфорочной газовой плиты была ещё и бо-льшая каменная печь. — Чего это ты на Женю накинулась так, будто оголодала? Он — гость, как-никак.

— Наташка, — Галя вела себя по-хозяйски уверенно, — ты командуй у себя на почте, а в интимные дела двух разнополых людей не лезь; а-то — гляди! — без пары на ночь останешься. Оля сейчас подсуетится и…

Храм понял, что девчонки «распределили» меж собой кинель-ских гостей, когда те ещё только подъехали к дому и вышли из машины. Значит, Юрьев — со своей невестой Светой (ах, Света — такая лапушка!), Салман — с Наташей (она — та-акая!.. куда уж Свете до Наташи!..), а Храм — либо с хозяйственной Галей, либо с маленькой Олей. Если так, то лучше, конечно, с Галей… Вообще-то, конечно, лучше — с Наташей; но раз уж Галя её так ловко «отшила», а Наташа — покорно послушалась, то… Или, раз уж Наташа облюбовала себе Салмана, то можно было бы и со Светой… если бы Света не была невестой Юрьева… или да-же, если бы Света и была невестой Юрьева, но — Юрьева здесь не было бы… А так — придётся «ухаживать» за Галей… Храм повнимательнее присмотрелся к Гале, обращённой к нему спи-ною; и понял: неплохая девушка. Вот если бы ещё и лицо её по-внимательнее изучить… Через несколько минут Храм понял, что готовить Галя не умеет совсем: режет — медленно и неуме-ло, блюда раскладывает по блюдам — неловко и некрасиво…

— Галя, ты ведь, извиняюсь, совершенная девственница… в части приготовления пищи! Позволь уж — я сам…

— Это я-то — девственница?! — Галя обратила к Храму своё личико, и тот понял, что готов ухаживать за этой красавицей не только весь вечер за столом, но и всю ночь в постели. — Да я готовлю лучше Наташки, Светки и Ольки, вместе взятых! Вооб-ще: как ты мог обозвать меня этим нехорошим словом?!

— Прости, — согласился Храм, — я не знал, что ты — не дев-ственница… Давай — я всё-таки… без тебя, один?..

— Один? — Галя улыбнулась, положила нож на стол и вытер-ла руки о передник. — Ты привык… всегда один, да?

— Я позову, — подтвердил Храм, — когда кончу. Твоё дело — относить тарелки на стол. Когда начинаем-то?

— Вот когда ты кончишь… в смысле — готовить, тогда и за-сядем за стол. Ладушки, не буду тебе мешать; твори!..

И Храм начал творить. Четвёрка девушек какое-то время про-сто (замерев в дверном проёме) наблюдала за работой Храма.

— Так, — Храм оглянулся, — кому нечего делать, тот может таскать тарелки на стол. Или вы решили съесть меня глазами ещё до начала посиделок? Салман! Юрьев! Заберите девчонок! Я так не могу!..

Для «равновесия полов» Наташа отправила Олю за местным

участковым, разумно предположив, что в компанию милицио-неров пригласить «колхозника» какой-либо другой профессии было бы глупо. А не пригласить вообще никого — значит, оста-вить кого-то из девушек без пары, в одиночестве. Но то ли Оля что-то напутала, то ли участковый неправильно понял послан-ницу, а только заявился этот двадцатипятилетний местный блю-ститель порядка не один, а с двумя своими ровесниками, по сов-местительству бывшими «народными дружинниками». Витя — участковый — оказался «своим парнем», не поднимал носа вы-ше положенного уровня, не пытался показать приезжим, кто здесь — представитель власти.

— Если Наташа — начальница почты, то кто же ты? — поин-тересовался Храм у Гали, сидевшей за столом рядом с ним.

— Это ты к тому, что Наташка меня слушается? — Галя прот-кнула зубцами вилки юркую зелёную горошину и отправила её в рот. — Я — учительница. Нет-нет, — усмехнулась, — я не преподавала, когда Наташка в школе училась! Я вообще — не местная; в Камышовке живу, слышал про такую деревню? — она серьёзно посмотрела в близкие глаза утвердительно кивнув-шего головой Храма, впервые слышавшего название захолуст-ной деревни. — Нет, ты даже не знаешь про мою Камышовку… Это ведь твоя машина? Ты отвезёшь меня домой — в Камышов-ку? Я, конечно, могла бы остаться ночевать здесь, но… у меня очень ревнивый муж… Да, я — замужем. И что? — она уже ус-пела выпить и поведением своим напоминала Храму актрису Ульянову, великолепно сыгравшую свою малюсенькую роль в «Семнадцати мгновениях весны».* — Ведь и у тебя тоже коль-цо на правой руке. И что?.. В любви я — Шекспир! (Храм нево-льно вздрогнул, вновь вспомнив ту роль Ульяновой и её слова об Эйнштейне) И, если ты захочешь, — она приблизила к Хра-му свою голову, — я могу остаться… Ты хочешь этого?..

Храм понял (почувствовал всем телом), что действительно хо-чет этого. Марина? Не узнает… Можно; раз уж сама девушка просит его…

5. Нелепости.

— Давай, Жень, сгоняем в Камышовку, — подвыпившая Галя

всё-таки заботилась о своей репутации и не могла не предупре-дить своего мужа о том, что она останется ночевать в Дубровке, — сердце болит за моего непутёвого…

«Шестёрка», успевшая «заснуть», недовольно зафырчала и не-охотно поползла прочь от новоселья. Выбежав из Дубровки, ав-томобиль Храма нырнул в кромешную тьму и замолчал. Галя вдруг забыла о своей обязанности отчитаться перед ревнивым мужем. Лакомство, которое ближе, всегда желаннее того, кото-рое где-то вдалеке. Учительница литературы оказалась образо-ванной и толковой. Храм понял: высшее образование — штука сильная… В тонированные окна «шестёрки» заглядывала черн-оглазая ночь, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь… Галя лежа-ла рядом с Храмом на раскинутых сиденьях автомобиля — так-ая горячая, такая умелая, такая загадочная и романтичная в кро-мешной темноте, такая вновь и вновь желанная… Сердце Храма в очередной раз заколотило своим мощным кулаком в клетку рёбер: «Хозяин! Давай отдохнём!..» Автомагнитола высвечива-ла яркие в промозглой тьме цифры радиоволны́, а Тальков* (ещё живой) ударял по Храмовой памяти своим голосом:

«Покажите мне такую страну, где славят тирана;
Где победу в войне над собой отмечает народ;
Покажите мне такую страну, где каждый обманут;
Где «назад» — означает «вперёд», и — наоборот.

Не вращайте глобус, вы не найдёте;
На планете Земля стран таких не отыскать,
Кроме той роковой, в которой вы все не живёте;
Не живёте, потому что нельзя это жизнью назвать.

Покажите мне такую страну, где заколочены храмы;
Где священник скрывает под рясой кагэбэ́шный погон;
Покажите мне такую страну, где блаженствуют хамы,
И правители грабят казну, попирая закон.

Не вращайте глобус, вы не найдёте;
На планете Земля стран таких не отыскать,
Кроме той роковой, в которой вы все не живёте;
Не живёте, потому что нельзя это жизнью назвать.

Покажите мне такую страну, где детей заражают;

Где солдат заставляют стрелять в женщин и стариков;
Покажите мне такую страну, где святых унижают;
Где герои — ветераны войны — живут хуже рабов.

Не вращайте глобус, вы не найдёте,
На планете Земля стран таких не отыскать,
Кроме той роковой, в которой вы все не живёте,
Не живёте, потому что нельзя это жизнью назвать.*

— Глупая песня, — буркнула Галя, дослушав, однако, до кон-ца, — Тальков сам притянул к себе свою смерть. И Азиза сов-сем не виновата в том, что Тальков на политиков замахнулся… Пел бы лучше про цветочки: «Колокольчики мои, цветики степ-ные, Что глядите на меня, бледно-голубые? И о чём звените вы в день весёлый мая, Средь некошеной травы головой качая?..»* Женька, да ну́ его… не поедем в Камышовку. Айда обратно к девчонкам в Дубровку!..

… На крыльце стояла строгая невеста Юрьева. Покачивалась на ветру, которого не было. «Шестёрка» подкатила к самому крыльцу; свет фар пропал. Света окинула Храма и Галю пони-мающим взглядом; усмехнулась; сказала:

— А твой-то из Камышовки приезжал. С час тому назад. Я сказала, что ты домой поехала. Оставляла его тут, да он у тебя какой-то нескладный. Даже стопочку не осушил. И потанцевать отказался… Айдате!

Галя пошла следом за Светой вглубь дома, а Храма перехват-ил в прихожей Салман, увлёк за собой в сторонку:

— Слушай, Храм, дело такое… Юрьев — никакой. А мне его Света такие знаки внимания оказывает, что я даже теряюсь…

— Теряешься в сомнениях: оказать ли посильную помощь своему другу Юрьеву, временно выбывшему из боя, и… кха… оприходовать его невесту? — спросил Храм.

— Понимай как знаешь; но мне нужна твоя машина; не будем же мы со Светой… в этом доме…! Понимаешь?

— Спрашиваешь! — Храм достал из кармана брюк ключ от замка зажигания. — Держи. Действуй!

Очевидно, Салман и Света договорились обо всём заранее; по-тому что в дом Салман не пошёл, а направился прямиком к Хра-мовой «шестёрке»… Не успел Храм устроиться за столом, как Света выпорхнула из-за стола; куда-то. Девушка может выйти из-за праздничного стола по миллиону причин в миллион мест. Для всех дотошных и неугомонных «следователей» давным-да-вно существует универсальный ответ в любой ситуации: попуд-рить носик… Юрьев сидел за столом, пристроив свою голову между двумя тарелками. Спал. Никто из местных не отважился переместить жениха в спальную комнату; и Храму, подкрепив-шему свои поистраченные на радость Гале силы, пришлось лич-но тащить зксперта-криминалиста «на покой». Участковый Ви-тя — помог… Наташа восхитилась:

— Женя, ты такой сильный! Пойдём танцевать! — не позво-лила ему вновь присесть за стол. — А куда это вы с Галей езди-ли, если не секрет? — в танце шепнула на ухо. — Мы вас — по-теряли… А Света куда поехала? Да, да, я знаю, что она — пое-хала с ним… А женишок-то — хоро-ош!.. От такого и я уехала бы… Опусти руку пониже… Да, да, вот так…

Они медленно вытанцевали из огромной комнаты, в которой шумело застолье, в коридор. Наташа поднялась на носочки, гот-овая поцеловать Храма, но подошвы её туфелек скользнули на-зад, и девушка рухнула вниз, растянулась на полу перед ногами Храма, ударилась о пол лицом. Когда Наташа стала поднимать-ся, в коридор на грохот падения уже выскочили Витя и его «на-родная дружина». Из носа Наташи текли струйки крови; для ме-стных парней картина была ясна: иноземец увлёк девушку из комнаты и стал приставать к ней, но девушка, оказала сопротив-ление, и тогда иноземец ударил её, уронив на пол… В следую-щую секунду на Храма обрушился град кулаков местных право-охранителей. Наташа, поднявшись на ноги, проголосила:

— Идиоты! Да ос-ставьте же Женьку в покое! — ринулась в самую гущу драки. — Ай!.. Ой!.. Уй!.. Идиоты!..

Пьяные местные блюстители порядка не сразу поняли, что их удары теперь достаются не «злоумышленнику» Храму, а «пост-радавшей» Наташе, вклинившейся между дерущимися. Одарен-ная кулаками, Наташа вновь рухнула вниз, и грохот её падения остановил дерущихся. Вчетвером подняли девушку; поддержи-вая её, дождались, пока она придёт в чувства. Наташа распахну-ла веки, посмотрела на лица окружающих.

— Где я? Кто вы?.. А-а-а…! Меня кто-то ударил… Э-э, э-э! — она развела руки в направления враждебных сторон, не допус-кая продолжения кровопролития. — Женька меня не трогал! — всё вспомнила, посмотрела на Витю. — Просто — туфли такие; на каблуках ходишь — всё нормально, а как встанешь на носоч-ки — подошва скользит. Вот — смотри́те… — она приподня-лась на носочках, и её ноги тут же скользнули назад, обрушив свою владелицу вниз, лицом в пол. — Ой, мать…! Наташа кое-как перекатилась через бок на спину, скинула (нога об ногу) ту-фли со своих ступней, оставшись босиком; одёрнула задрав-шийся подол платья. — Поднимите же меня!..

Рубашка Храма, белоснежная ещё полчаса назад, стала пятни-стой. Застирывать кровавый крап было бессмысленно, потому что, помимо пятен, на рубахе были разрывы, залатать которые было невозможно.

— А ведь жарко, — сказала Наташа, умывшаяся ледяной вод-ой и приведшая себя в относительный порядок, — та́к что, Же-ня, можешь и без рубашки за столом посидеть. Мы тут все — свои; не стесняйся… А где у нас Галя, кто видел? Галя-а-а! — она выскользнула из застольной комнаты, обошла все домовые закутки и обнаружила «пропажу» на крылечке. — Галка! Ты че-го это — куришь?! Ты ж не курила никогда!.. Что с тобой?

— Что со мно̀й? А что́ со мной? — Галя повернула лицо к На-таше, посмотрела влажными глазами. — Вот что с тобо́-ой…! Какая ж ты…

— Всё, всё, — поняла Наташа, обняла подругу, — больше не буду покушаться на него… Но — ты своему-то что́ скажешь?

— Не важно. Будь что будет. Пусть чувства поживут самосто-ятельно, отдельно от разума, свободно… Я от ревнивца своего жуть как устала… А сегодня… изменила ему и — так мне хоро-шо было!.. ты не представляешь!.. Да ну́ его!..

… Света объявилась в комнате застолья трезвой. Она была до-вольной и уставшей. Салман-«конспиратор» явился минут через двадцать после возвращения Светы; сел по правую руку от Хра-ма (слева сидела Галя).

— Спасибо, Храм! Держи! — на стол лёг обломок ключа заж-игания. — Ты извини, — шепнул Салман на ухо Храму, — Све-тка-раскоряка ногой задела, ключ обломала… Зато я с ней дого-ворился: через полчасика отваливай отсюда в машину…

— Вот обрадовал! — разозлился Храм, вертя в пальцах обло-мок ключа. — Сам поразвлекался, а мне — «отваливай»!..

— Потанцуем? — Наташа, подошедшая сзади, склонилась над Салманом. — Белый танец! Девушки приглашают!

«Кавалеров» было больше, чем «дам», и Храм решил выйти покурить. Восстановилось «равновесие полов»: Юрьев — спал, Храм — курил… На крылечке было спокойно. Музыка, гремев-шая в комнате, здесь была еле слышна. Как же Салман вернулся обратно, если ключ сломан?! Храм затянулся ещё разок и швы-рнул окурок в темноту. В салоне «шестёрки» жил запах любви в самом земном и неплатоническом её виде. Засунув в замок заж-игания обломок ключа, Храм повернул — осторожно — метал-лическую пластинку. Двигатель — ожил. Тёмная фигура проне-слась по яркому коридору, соскользнула с крыльца и преврати-лась в Свету, навалившуюся на капот.

— Хотел удрать от меня? — боком-боком, не снимая ладоней с крышки двигательного отсека, под которой фырчал мотор, Света добралась до правой передней дверцы и ловко нырнула внутрь «шестёрки». — Вперёд! Вернее — назад!..

Задним ходом автомобиль выполз из закутка на улицу; побеж-ал, куда фары глядели… Ночь удивлялась: что за бардак творит-ся в людских отношениях?!. Храм не мог оторваться от требов-авшего ласки Светиного тела, думая: «Юрьев — насчастный… Надо же — такая шлюха ему досталась!.. Надо же — Светка-то как хороша!..»

— Ты только не думай, что я — шлюха, — заявила Света на обратном пути, — я — просто женщина, которая совсем не фри-гидна и ещё не старуха. Хочу любить и быть любимой, а Юрьев — надрался, как свинья… Вот чего то́лку от него сейчас? А я — женщина… Мне не нужны мои руки; мне нужен настоящий жи-вой мужик…

Из машины Света вышла задолго до поворота в закуток. Поп-росила Храма «покурить» минут десять («…На крыльце может быть кто-нибудь; лишние сплетни ни к чему…»), а сама совер-шенно трезвой походкой направилась к дому… Когда Храм ве-рнулся в «общежитие почтариков», ни Вити, ни его «народных дружинников» там уже не было. Оля убирала со стола всё лиш-нее и уже не нужное. В уличной тишине послышались прибли-жающиеся звуки легковой машины и негромкий удар. Девушки побежали на улицу, оставив Салмана и Храма за столом — под-крепляться. На улице набирал силу скандал, и гостям-милицио-нерам пришлось, оставив вилки, двинуться следом за опоздав-шей к началу скандала Светой. На полпути Света остановилась, развернулась лицом к «преследователям»; поцеловав Салмана, она смахнула рукой со своих губ остатки поцелуя; поцеловав Храма, сделала то же самое… На крыльце были Наташа и Оля, а Галя, держа ладонью свою левую щёку, стояла возле подъеха-вшей «копейки». Перед Галей — невысокий гневнолицый паре-нёк. Рука паренька сделала круг по воздуху и ударила по правой щеке Гали.

— Ах, ты, плесень! — Храм слетел с крыльца, в беге обогнул свою «шестёрку», ударом кулака в челюсть сбил паренька с ног.

— Ах, так!.. — поверженный поднялся с земли, глянул снизу вверх на Храма и — отвесил страшную по силе оплеуху Гале.

Храм снова опрокинул паренька на землю; а когда тот встал на ноги, Галя вновь удостоилась звонкой затрещины. Так прод-олжалось несколько раз, пока в драку не встрял Салман. Галя негромко плакала, закрыв лицо руками.

— Не плачь, милая, — Храм подошёл к Гале, прижал её к се-бе, поцеловал в темя, — я ему голову оторву, если он ещё раз прикоснётся к тебе…

— А я ѐй голову оторву, — прокричал паренёк, — если она осмелится явиться домой! Тварь! Шалава гулящая! Мразь!

— Заткнись, козёл! — бросил в сторону паренька Храм, не выпуская из объятий Галю. — Не то — башку оторву!

— Не надо ему ничего отрывать, — Галя подняла голову, уб-рала ладони с лица, — это мой муж. Он меня любит…

— Что-то плохо ты любишь свою жену! — упрекнул паренька Храм. — Кто ж на девушку руку поднимает?!

— Она не девушка! — крикнул паренёк, садясь в свою «ко-пейку». — Домой можешь не приходить, подстилка алкашная!

«Копейка», дёрнувшись вперёд, ударила в бампер «шестёрки» и тут же побежала назад. Выпустив из рук Галю, Храм подошёл к Салману, склонившемуся над местом удара. Бампер оказался сильно помятым, и Храм бросил вдогонку удиравшему мужу Гали многоэтажное проклятие… Усталость от избытка дневных событий сделала своё дело. Все стали укладываться спать. Све-ту отправили к её жениху. Малышка-Оля заявила, что спать она пока не хочет, потому что, во-первых, она совсем не пила; во-вторых, нужно навести порядок в доме; и в-третьих, успеет вы-спаться утром, ведь впереди — два выходных дня. Наташа по-вела Салмана в свою комнату. Храму не оставалось ничего, кро-ме как своим присутствием утешать Галю.

— И ты ещё терпишь его? — Храм провёл ладонью по Галин-ой щеке. — Он ведь — сумасшедший! Он может тебя убить.

— Он не сможет меня убить; он меня любит, — сказала Галя и глубоко вздохнула, — а я не знаю: люблю ли я его?.. Он уже семь раз прощал мне подобное…

— Ну, где семь — там и восемь… — Храм уверенно согнал своими страстными руками тревоги Галиного тела…

… Ночью, проснувшись от тишины, Храм нашёл рукой лежа-вшую рядом с ним Галю и «продолжил банкет». Девушка сдер-живала свои восторги, глухо постанывая, хотя чувствовалось, как ей хочется кричать от удовольствия.

— Ты такой… сладкий! — её голова оторвалась от Храмова живота и пыхнула жаром в его лицо. — Я хочу ещё! Ну же!

Храм вздрогнул. Он схватил её голову руками и, «поборов» её

на подушку, оказался сверху; склонил свою голову вниз и стал пристально вглядываться сквозь темноту в девичье лицо. Голос девушки был совсем не Галиным, — Наташиным.

— Чего ты ищешь? — спросила Наташа, и Храм увидел её ул-ыбку в блеске, пробежавшем по её зубам. — Да, это — я!.. Оля — присматривает за сном Юрьева. Галя и Светка — при теле Серёжки. А ты — при мне… Тебе плохо?

— Меня жена — убьёт. Отведёт в больницу и… стерилизу-ет… Разве может быть плохо с такой, как ты… русалка!..

… Утром Юрьев проснулся раньше всех. Оля — «блюститель порядка» — сдерживала жениха Светы, не позволяя ему «совать свой нос» в другие комнаты: нечего беспокоить спящих… Ма-ло-помалу все повыползали из комнат и собрались за похмель-ным столом. Юрьев всё пытался вспомнить, что же произошло вчера; и беспрестанно просил у Светы прощения за своё вчера-шнее поведение. Выпив по чуть-чуть, стали собираться провож-ать Галю в Камышовку. Храм мог бы и один отвезти учительни-цу домой, но бойкая Света решила предотвратить возможный сбой, сказав:

— Если вас отправить вдвоём, то до Камышовки вы доберё-тесь не раньше завтрашнего утра! Я — с вами!

— Тогда уж и я поеду, — откликнулся Юрьев, вновь опьянев-ший, — а-то мало ли чего может случиться с вами двумя на об-ратном пути. Со мной — надёжнее.

Храм кашлянул; Света — смутилась от слов своего жениха.

— Ну, коне-е-ечно! — заявил Салман. — А я тут с двумя гол-одными девушками останусь?! Не-е, я тоже е́ду в Камышовку.

— Тогда и я с вами, — напомнила о себе Наташа, — чтобы не портить равновесия. Возьмём с собой водки…

— Точно! — согласился Салман. — Водки возьмём — вдруг горючее кончится. А тебя, пожалуй, оставим здесь.

— Ка́к это?! — возмутилась Наташа, глядя в глубину глаз Са-лмана. — Хочешь сказать, что я — хуже водки?

— Ты — лучше водки, — успокоил её Салман, — поэтому и

остаёшься здесь. Не везти же тебя в багажнике.

— Да-да, — согласилась Света, — «жигули» — машинка ма-ленькая; впятером — ещё куда ни шло. Останешься дома…

Так Наташа осталась с Олей. Остальные поехали в Камышов-ку. По пути обсуждали задачу с двумя неизвестными: где Галя будет теперь жить — неизвестно; как теперь поведёт себя Галин муж — кто знает… Подъехали к Камышовской школе, в одной из подсобок которой Галя жила до своего замужества. Договор-ились со стариком-сторожем о том, что учительница сегодня пе-реберётся сюда жить… Возле дома, в котором Галя жила с муж-ем, стояла «копейка». В дом — забирать Галины вещи — пошли впятером; на всякий случай. Удивительная тишина. Галин муж лежал на кровати, вдоль которой на полу была выстроена шере-нга винных бутылок. Проснуться паренёк не смог. Галя просле-зилась и поцеловала мужа в щёку.

— Всё, — учительница повернулась к своим провожатым, — я остаюсь здесь. Можете не волноваться, всё будет в порядке. Такое было уже семь раз. Проснётся — и ничего не помнит; а всё остальное — сказки… Не было ничего…

… — Мне бы такую жену, как у Гали муж! — сказал, вздох-нув, Храм, выруливая из Камышовки на «междеревенскую» до-рогу. — В смысле — не такого же мелкорослого мужика-психа, — поспешил уточнить, взглянув в глядевшие на него из зеркала Светины глаза, — а такую же забывчивую… Отсутствие памяти — великое благо! Не было бы памяти — всегда был бы мир.

— Давайте выпьем! — предложил сидевший спереди Юрьев, повернув голову назад. — Салман, открой бутылку.

«Шестёрка» неспешно ползла по полевой дороге. Справа — лес. Слева — лес. Кочка на кочке… Через двадцать минут, ког-да была опустошена третья бутылка, Юрьев, укачанный тряской по кочкам, ушёл в глубокий сон: «Глазки закрыва-ай… Баю-ба-ай!..» Храм посмотрел в зеркало заднего вида: Салман и Света приросли друг к дружке в глубочайшем поцелуе. Храм свернул вправо и остановил машину лишь тогда, когда та въехала в лес.

— Храм, ты чего? — окликнул Салман водителя, вышедшего

из машины. — А ну — иди сюда. Я один тут не управлюсь.

— Да, Женька, — Света с обнажённой грудью откинула к зад-нему стеклу свои трусики, — иди же сюда!..

Спящий жених-Юрьев не видел того, что вытворяли с его не-вестой-Светой два его друга. Храму было, как никогда до этого, хорошо от такой «игры», доставлявшей удовольствие и ему, и Салману, и Свете; и было неловко от осознания того, что всё это «безобразие» происходит прямо при Юрьеве… И ведь Юрь-ев — бедолага! — даже не будет знать об этом!.. Женится на Свете и, возможно, будет по-своему счастлив в незнании о по-хождениях своей любимой. А Света — она, конечно, и впредь будет изменять мужу, постоянно наращивая ветвистость Юрье-вых рогов. Нет, такая — не сможет не изменять. Будет, будет это делать. Направо и налево; взад и вперёд; вверх и вниз… По-ка самой не надоест. Нет, такой — не надоест!.. Приведя в поря-док себя и уставшую Свету, двинулись дальше; через полтора часа прибыли в Дубровку. Заходить в «дом почтариков» Храм и Салман отказались: домой пора, а в дом войдёшь — снова не выберешься из этой девичьей «мышеловки».

— Дайте хоть попрощаться с женихом!.. — открыв дверцу ав-томобиля, Света нагнулась и поцеловала Юрьева в голову.

— Приезжайте ещё, — пригласила-попросила Наташа, так и не спустившись к крыльца, — с вами, мальчики, хоть весело!..

— Да уж, — согласился Храм, сдавая машину назад, — с нами не соскучишься. Особенно когда — физиономией в пол…

В поле решили «отлить». Через полминуты вернулись в маши-ну, а Юрьев — уже поднял голову и не спит.

— Ты уже выспался? — удивился Храм. — А мы твою Свету проводили до дома. В Кинель двигаемся.

— Да я понял, — совершенно трезво заявил Юрьев, — я ведь не спал. И Светку вы классно… «проводили». Довели, можно сказать, до са́мого «дальше некуда». Чего испугался, Храм? А ты, — он повернул голову назад, где сидел спокойно улыбавш-ийся Салман, — получишь в Кинеле…

— Ящик, — уточнил Салман, — потому что Храм не был зап-ланирован. А норма всё-таки — перевыполнена; и не раз!

— Ящик? — возмутился Юрьев. — На пол-ящика договарива-лись! Храм — не в доле; потому что — не в теме! Никаких форс-мажоров! Хрен!

— Я не понял, — Храм остановил машину, развернулся впол-оборота вправо, — что вообще происходит-то?

— Да во́т, — Салман качнул головой в сторону эксперта-кри-миналиста, — Юрьев познакомился с почтаркой. Жениться на ней собрался. Ну, я, конечно, разве против? Я — вообще челов-ек сторонний. Вот только — не везёт Юрьеву с бабами; всё пот-аскушки какие-то попадаются… Сгонял я в Дубровку, на почту; познакомился с этой… Светой… Говорю Юрьеву: так и так, мол, не для тебя эта шалава. А он мне: женюсь — и всё тут. Ти-па, сердцу не прикажешь. Вот и забились с ним на пол-ящика водки: если я пересплю со Светкой — он ставит, а не даст она мне — я ставлю. Ну, а что дальше было, ты и сам знаешь. Юрь-ев алкоголика из себя изображал, чтобы не мешать эксперимен-ту. Порядочная-то — по-любому под чужих прыгать не будет, даже если свой — в зю́зю… Не-е, Юрьев, давай я́щик ставь! Зря, что ль, Храм старался, Маринке своей изменял?! Ящик!

— Хрен с вами, — сдался Юрьев, — будет вам ящик. Только — пить будем втроём… Не-е-е, не зря всё-таки съездили туда. Я, пожалуй, на Ольге женюсь.

— На этой мелкой? — Салман брезгливо поморщился. — С ума сошёл. Там ведь и подержаться-то не за что.

— А я не на сиськах жениться хочу, — уверил Юрьев, — и не на заднице. Я на человеке жениться хочу. Да вам не понять…

— Ну — на человеке, — согласился Салман, — но — не на «доске» же!.. Как в анекдоте… Говорит жених свахе: «Ты что за невесту-то мне нашла?!» А сваха ему: «Самую лучшую во всём мире!» А жених ей: «Так ведь она старая и морщинистая!» Сва-ха ему: «Это — не недостаток, а достоинство: никто из других мужиков на неё не позарится». Жених говорит: «Да она же сле-пая!» А сваха ему: «Тоже — достоинство: можешь сам по бабам ходить, а жена и не заметит». Жених ей: «Да она же глухая!» А сваха ему: «Вот и можешь высказывать ей всё, что угодно, а она — не обидится». Жених говорит: «Так она ещё и немая!» Сваха в ответ: «Вот и не будет надоедать тебе своей болтовнёй». Же-них говорит: «Да у неё зубов нет!» А сваха ему: «Всё мясо тебе будет доставаться, а ей — кашка манная только». Жених ей: «У неё ноги кривые!» А сваха в ответ: «Вот и не убежит от тебя, всегда рядом будет, всегда — дома». Жених ей: «Вот то́-то и то́-то!» А сваха ему: «А вот то́-то и то́-то…» И так всё складно сва-ха распеда́ливает, что по объяснениям её получается, что и впрямь эта уродина-невеста — чуть ли не идеальная и самая лу-чшая в мире. И вот говорит жених: «Да у неё горб!» А сваха и отвечает: «Ну уж, мило́к, такого не бывает, чтобы при стольких-то достоинствах да ни одного-единственного недостатка не бы-ло!..» Может, и у Оли один недостаток — вся она?

— Ничего ты не понимаешь в женщинах, — Юрьев отвернул-ся, уставился вперёд, — Оля хорошая. И не «доска». Поехали.

— Поехали, Храм. Юрьев — эксперт от Бога, его не надуешь! — развеял все сомнения Салман. — Сказал — не «доска», знач-ит — не «доска». Она ведь всю ночь возле него пробыла. Была, как говорится, представлена на экспертное исследование… Од-обряю, Юрьев! Оля — девчонка хоть куда… Хоть сюда её, хоть — туда!.. Я бы, может, и сам на ней женился, да, боюсь, Алёну-шка меня приревнует… А что? Выпить-то у нас есть ещё? Ай-дате ко мне домой — добьём горючее…

6. Алёнушка.*

Разве есть на свете мужчина, у которого не было бы любовни-цы? Разве есть на свете женщина, у которой не было бы любов-ника? Споры о том, какому из полов можно иметь любовников, а какому — нельзя, длятся столетия. И будут длиться ещё доль-ше… Любовниц могут быть сотни, но возлюбленных — лишь единицы; любимая же вообще может быть только одна-единст-венная… У Салмана была Алёнушка. Любимая…

… Когда Храм вернулся из Грузии в Кинель и после неудачн-ой попытки сбить «дипломатом» спесь с учительницы был геро-ически защищён комсоргом класса Леной Ефимовой, храбрая девушка стала для него настоящей Богиней. Тем удивительнее показалось сообщение Филипчака, к которому Храма пересади-ли сразу после неудачного «покушения» на учительницу. Фили-пчак сидел за последней партой — «на Камчатке».

— Вчера узнал, — как-то на уроке алгебры признался Храму Филипчак, — что Ефимова… того… не девочка уже… То есть, уже и не девушка… В общем, очень даже женщина совсем. И с ней даже можно договориться насчёт… того…

— Как с ней договориться? — не поверил Храм. — Она ведь — классный комсорг! Из комсомола — вылетишь…

— И комсорг — классная, — согласился Филипчак, — и тёлка — тоже. Чёрт с ним — с комсомолом. Ради такой жопы можно и из комсомола вылететь; смы́сла-то в этом комсомоле? Только бы она не того… не «залетела»… Но, говорят, Ефимова — нег-лупая, знает, когда и кому давать. Когда — это в те дни, в кото-рые точно нельзя «залететь». А кому — это тем, у кого ништяки есть. Мне тут — не светит, сам понимаешь; я — человек нищий и поэтому для Ефимовой не интересный.

— Ты хочешь сказать, что я — для неё интересный? — дога-дался Храм. — Что это такое — ништяки?

— Ну-у, — Филипчак посмотрел на потолок, будто там была шпаргалка с ответом на вопрос, — это… всякая всячина, кото-рая людям нужна. Например, конфеты всякие, пирожные, ман-да… эти… рины… Короче, всё, от чего невозможно отказаться, когда предлагают. У тебя ведь это есть?

— Допустим, — подтвердил Храм, — но как ты себе предста-вляешь всё это? Я подойду к ней и скажу: …э-э-э…

— Не «э-э», — передразнил Филипчак, — а: «Слушай, Ефимо-ва, я дам тебе десять килограммов мандаринов, а ты со мной пе-респишь…» Вот та́к надо говорить. Верное дело, Храм! Вряд ли раскупоренная бутылка сможет отказаться от такого куша.

— Десять килограммов — всё-таки много, — засомневался Храм, — не в мандаринах, конечно, дело; но всё же…

— А-а-й! — Филипчак скорчил гримасу. — Ты ещё торгуешь-

ся из-за такой девчонки!.. Вот были бы у меня ништяки — я бы её…! Не понимаю, Храм: чего ты «тормозишь»? Все возможно-сти по жизни — надо от неё брать…

— Как ты себе представляешь это? Когда ей… намекнуть? Не при всех же… Она — не простит, если кто-то услышит. Ефимо-ва ведь спасла меня, когда все вы молчали, как трусливые крол-ики. Я её подвести не могу, я её должник.

— Так ты её и не подведёшь, — успокоил Храма Филипчак, — подойдёшь на большой перемене, когда все за пирожками в столовку побегут, и — скажешь: так, мол, и так… А я — в кори-доре на стрёме постою; возле двери.

— Можно, конечно, попробовать, — протянул задумчиво Храм, — но уж больно… неудобно… Ефимова — она ж такая… Богиня; недосягаемая…

Весь остаток времени урока Храм не слышал ничего и никого; даже бубнившего над его ухом Филипчака. Впереди — через три парты — сидела Лена Ефимова. Храм видел её спину; и да-же мысленно представлял её без одежды… Память уносила в далёкое детство, которого многие и не помнили. А Храм — так и не забыл…

… Когда Жене было пять лет, Галина запросто отпускала его одного на улицу — погулять. На окраине Кинеля в пятиэтажках проживало великое множество молодых семей, и детишек четы-рёх-шести лет здесь было немало. Возле крайней пятиэтажки в рядок выстроились железные гаражи, за которыми было поле, носившее среди местных название «Лебединое». Не потому оно называлась «Лебединым», что было облюбовано лебедями, а потому, что сплошь поросло лебедой. Родители строго-настрого запрещали своим малышам ходить на тот пустырь. Потому и тя-нуло ребятишек туда… Мальчишки-пятилетки сидели на покат-ой крыше одного из гаражей и, шёпотом переговариваясь, смот-рели в «Лебединое» поле. Это было что-то новенькое; обычно в районе прогулочного обитания малышни был беспрерывный шум. Может, игру какую новую придумали? Женя посмотрел снизу вверх на гараж.

— Где ты ходишь? — деловито спросил сверху малышовый

«главшпан» шестилетний Филипчак. — Я заходил за тобой, а твоя мама сказала, что ты гулять ушёл. Мы Ленку Ефимову уго-ворили, чтоб она показала нам свой пирожок. Если хочешь тоже посмотреть, то завтра принесёшь ей жувачку. Или конфетку. Ну, чего, Женька, будешь смотреть?

— Буду, — растерянно буркнул Женя, подчиняясь стадному закону, — только у меня сейчас нету конфеты; но я маме скажу, что мне надо Ленке отдать за пирожок, и она мне сразу же даст. У Ленки какой пирожок? С чем?

— Иди вон туда, — Филипчак указал ручонкой в сторону «Ле-бединого» поля, куда ребятне ходить было запрещено, — там увидишь. Только мамке не говори про Ленкин пирожок, а-то она тебе точно даст, но не конфетку, а ремнём по жопе, понял?

Женя ничего не понял, но в это время из зарослей лебеды вы-шел какой-то мальчик лет четырёх, на лице которого была неск-рываемая гордость за себя — узнавшего «великую тайну». Же-ня пошёл в заросли; туда, откуда только что вышел мальчик. Наконец, наткнулся на Лену Ефимову, которой было уже почти шесть лет.

— Ты тоже хочешь посмотреть? — властно спросила малень-кая девочка, оправлявшая на себе сарафанчик.

— Да, — уверенно ответил Женя, хотя не знал, что же ему предстоит увидеть и нужно ли ему это, — только у меня сейчас нету конфет.

— Ну и ладно, — девочка отмахнулась рукой, — мне мальчи-шки за сегодня уже надавали конфет; я их уже съела. Но завтра, если захочешь посмотреть пирожок, принеси конфету. Или жу-вачку. А-то больше не покажу…

… Отец Лены Ефимовой смотрел телевизор. Мать — готовила обед. Нехитрая мелодия дверного звонка позвала хозяюшку в прихожую. Облизывая пальцы, мама Лены Ефимовой проплыла из кухни в прихожую ко входной двери. За дверью оказалась со-седка, сказавшая:

— Здравствуй, Люсенька! Ты чего это — готовишь?.. А Лено-чку-то твою дворовая шпана в лебеду повела. Зачем-то…

— Играют дети, — недовольно проворчал отец Лены, когда соседка-ябеда ушла, а жена велела ему немедленно сходить в «Лебединое» поле и узнать, что там творится, — мало ли чего могла нафантазировать эта старая бобылка… Детишкам по пять лет; чего они могут натворить? Тут вон — самое интересное ме-сто в фильме…

— Давай-давай, — перебила мужа мать Лены, — никуда твоя «Бриллиантовая рука»* не денется. Глянь, узнай — и всё…

Отец Лены Ефимовой быстро прошёл мимо гаража, на крыше которого сидели местные мальчишки-малыши; ни слова не ска-зал. Увидев, что отец Лены устремился в «Лебединое» поле, ма-лыши воробьишками спорхнули с гаражной крыши на землю и разбежались кто куда. Филипчак хотел крикнуть, предупредить Женю и Лену о приближающейся опасности, но представил, как отец Лены схватит его и отведёт к родителям, и там… И не стал кричать; убежал…

— Вот, — Лена спустила свои белые трусики до самых щико-лоток и приподняла подол своего синего сарафанчика, предста-вив на Женино обозрение то, чего он раньше не видел, — смот-ри… Ну, ка́к тебе?

— А чем же ты писаешь? — спросил Женя, внимательно рас-сматривая Лену и пытаясь понять, куда же она спрятала то, без чего никак нельзя обойтись.

— Ах, вы, негодники! — прогремел великан — отец Лены — над головами малышей, появившись прямо из-под земли, схват-ил Женю под мышку; свободной рукой подтянул трусики испу-гавшейся дочки на должную высоту и подхватил своё чадо под другую мышку.

— Всё, — негромко произнёс Филипчак, глядя в щель двери своего подъезда на отца Лены Ефимовой, пронёсшего двух ма-лышей через двор и исчезнувшего в глубине подъезда пятиэта-жки, стоявшей напротив, — теперь им попадёт. Доигрались…

… — А ну, рассказывайте: чего вы там делали? — спросила молодая мама Лены, строго глядя на испуганных малышей, смирно стоявших на серости комнатного паласа и смотревших

виноватыми глазками.

— Мама, Женя не виноват, — пропищала Лена, утирая слёзы, — это я сама… Показала ему мой пирожок…

— Что-о-о?!! — гром материнского голоса разразился в ком-нате; Лена разревелась. — Какой ещё пирожок?

— Да тот, что в трусах, не понятно, что ли? — уточнил сидев-ший в кресле отец Лены, недовольный тем, что досмотреть фильм ему так и не удалось. — Наша — без трусов стояла; а вот этот — пялился на её — ха-х! — пирожок!..

— Женя не винова-а-ат! — голосила девочка, время от време-ни поглядывая на мать из-за мокрых кулачков.

Женя понял, что на Лену — девочку неглупую и хитрую — уже не орут; значит, она выбрала самый лучший способ защи-ты; и — тоже разревелся.

— Всё, всё, — мама Лены Ефимовой опустилась перед малы-шами на корточки и прижала обе захлёбывающиеся плачем го-ловушки к своей груди, — перестаньте плакать, мои хорошие. Я вас прощу… Только — чтобы больше уже никогда не занимал-ись этим!

— Ма-а-амочка, я больше не бу-у-уду! — проревела в правую материнскую грудь Лена. — Не ставь меня в у-угол!..

— Я тоже больше не бу-у-уду! — добавил зарёванный Женя, не отрывая головы от такой мягкой, тёплой левой груди мамы Лены Ефимовой. — Не ставьте её в угол, пожа-алуйста! Она бо-льше не бу-удет!..

До дома Женю мать Лены Ефимовой довела сама. В квартире Ефимовых мальчишка разревелся так, что мать Лены испугал-ась: как бы это потрясение не отразилось на психике ребёнка. Галина встревожилась: что случилось?

— Он Вам сам расскажет. Если захочет. До свидания! — мама Лены Ефимовой ушла, не «предав» матери Жени его поступка.

— Та-а-ак! — Галина немедленно приступила к «допросу» с трудом успокоившегося младшего сына. — Рассказывай, что натворил?

— Я… я… — Женя не знал, можно ли рассказать обо всём, что произошло на самом деле, или нужно придумать что-ни-будь, за что можно получить поменьше тумаков от матери. — Я… на беледи́ном поле был…

— Ах, поросёнок! — Галина несколько раз звонко шлёпнула ладонью по задней части Жениных шортиков и потащила сына за руку в угол. — Сколько раз я тебе говорила, что на «Лебеди-ное» поле ходить нельзя?!!

— Я не знаю, сколько, — промямлил Женя в угол, — я не умею считать. Мама, я больше не буду; прости…

— Конечно не будешь! — бросила Галина, выходя из комна-ты. — Ты теперь в углу будешь жить, горе моё…

Женя попробовал разреветься, надеясь на то, что мама прос-тит его. Но плакать почему-то не хотелось. Когда разреветься ему всё-таки удалось, Галина пришла в комнату и немедленно успокоила сына новой порцией шлепков по заднице… Все ма-мы почему-то такие разные… И почему-то, если мама добрая, то она чья-то чужая, а не твоя… Женя стоял в углу и думал: «Если за пирожок так наказывают, то лучше без него…»

… На большой перемене все убежали в школьную столовую за пирожками… Храм заглянул в кабинет. Лена Ефимова стояла возле окна и смотрела на заоконный мир. Школьное радио пело:

«Шахрисабз, Шахрисабз наполнен радостью и светом;
Шахрисабз, Шахрисабз, тебе пою я песню эту…»*

Кроме комсорга класса, в кабинете не было никого. Филипчак подтолкнул Храма и прикрыл за ним дверь. Лена Ефимова огля-нулась на шум хлопнувшей двери. Выбора у Храма не было. Он пошёл к окну, возле которого стояла Лена. Остановившись в па-ре шагов от комсорга класса, Храм уставился в удивлённые гла-за девушки, не зная, что и сказать.

— Храмов, ты чего? — забеспокоилась Лена Ефимова. — На тебе лица нет. Может, ты домашку не сделал? Списать дать?

Слово «дать» прозвучало так заманчиво; если бы не это лиш-нее слово — «списать»… Храм проглотил слюну.

— Ты чего, Храмов? Ты не заболел? — рука Лены, в которой был уже дважды надкусанный колбасный бутерброд, замерла в воздухе. — Может, ты есть хочешь? Бутерброд тебе дать? У ме-ня ещё есть; сейчас, подожди…

Школьное радио над дверью выхода из класса романтично на-певало мягким голосом Марка Бернеса* под слёзно-душевную мелодию рояля:

«…Самая далёкая, самая желанная…
Как это всё случилось? В какие вечера?..
Три года ты мне снилась, а встретилась вчера…»*

Храм схватил Лену за руку, остановил её движение в сторону портфеля; наткнулся на взгляд, отдёрнул руку.

— Спасибо, Ефимова, — язык Храма заговорил сам, — не на-до твоего бутерброда. Хочется… твоего пирожка…

— Пирожки — в столовке. У тебя что — денег нет? — девуш-ка удивилась, зная, что деньги у Храма были всегда; если кто-то из класса по нескольку месяцев не платил комсомольские взно-сы, за них это делал Храмов. — Ну, если тебе так уж неможет-ся, не терпится, то я могу тебе дать… Из взносов… Только — после мне всё вернёшь.

— Из каких взносов? — не понял Храм. — Тебе де́ньги нуж-ны? Мандарины тебя не устраивают? Сколько денег надо?

— Храмов, ты чего? — Лена Ефимова посмотрела на несколь-ко зелёных трёхрублёвок в руках Храма.

— Да ладно тебе, Ефимова, дурочку из себя строить! Как в де-тстве играли, помнишь? Пирожок помнишь? На́ вот — держи…

— Да чего ты суёшь мне свои деньги?! — комсорг класса выт-ряхнула из кармана своего чёрного школьного фартука зелёные купюры, заставив Храма опуститься к её затянутым в колготки ногам. — За тобой должков — нет…

— Ну, Ефимова, — Храм, подбирая трёхрублёвки, смотрел искоса на такие близкие ножки комсорга, — зачем ты так?.. Не надо тебе денег — скажи, чего́ тебе надо! — он поднялся в пол-ный рост. — Чего́ ты хочешь за свой пирожок?

— Какой пирожок, Храмов? — Лена Ефимова надела на себя лицо поэта, не могущего подобрать рифму к слову «пакля», и Храм понял, что девичья память — штука ненадёжная. — День-ги есть — вали в столовку за пирожками, дурак!

— Да брось ты ломаться, Ефимова! — Храм больше не мог те-рпеть это издевательство. — Строишь из себя девственницу! Да уже все давным-давно знают, что ты — даёшь!.. Ну, сколько ты хочешь? Назначь сама цену…

— Че-го?!! — комсорг класса прищурилась, покраснела от не-ловкости и гнева. — Кто́ чего знает?!! Ты чего несёшь, грузин поганый?!!

— Ну… это… — Храм вдруг понял, что он чего-то недопони-мает. — Я думал, что ты… это… Ведь говорят, что ты уже не это… не того… не девочка…

— Ты чего?!! — Лена Ефимова швыряла в ошарашенного Храма бутербродными крошками, неэстетично вылетавшими из её рта. — Ты в своей чернозадой Грузии можешь девчонок об-зывать хоть шлюхами, хоть кем! Пошёл вон! Скотина! Тварь!..

Храм вышел из кабинета и подошёл к окну, возле которого стоял Филипчак. Лена Ефимова тоже выскользнула из учёбного класса и направилась в сторону девчоночьего туалета — руки помыть… Храм оправился от потрясения.

— Слышь, Филипчак, что-то ты напутал. Мне кажется, что Ефимова — не это… В общем, не того она… не даёт.

— Ты, наверное, просто мало предложил ей, — предположил Филипчак, — попробуй предложить деньги. Рублей двадцать…

По коридору плыл радиоголос Валерия Ободзинского:*

«…В каждой строчке — только точки после буквы «эл»;
Ты поймёшь, конечно, всё, что я сказать хотел;
Сказать хотел, но — не сумел…»*

Храм посмотрел в конец коридора, где вышедшая из туалета Лена Ефимова разговаривала с Таней Макаровой, гневно тыча указательным пальчиком в сторону Храма. Стыд заполнил Хра-ма от пяток до макушки. Прозвенел звонок, ученики отправил-

ись по учебным классам.

— Знаешь, Филипчак, — признался Храм, — я ей давал… ру-блей сорок… Ефимова, похоже, вообще — реально не даёт.

— А я слышал — даёт. Неужели наврали? — Филипчак то ли действительно не был уверен в достоверности своей «информа-ции», то ли — строил из себя «обманутого простачка».

Звонок резко умолк, радио допело:

«…Скажите нам, ребята, скажите откровенно:
Было б скучно, наверно, на свете без девчат?!.»*

Весь урок Храм смотрел на спину Лены Ефимовой… На сле-дующей перемене он подошёл к комсоргу класса, сказал:

— Ты прости меня; неувязочка получилась… Хочешь, я тебе мороженое привезу из Куйбышева? Ну, правда, прости, Лена…

— Да пошёл ты, чурбак с глазами! — зло выдохнула комсорг класса. — Я тебе не «Лена»! Видеть тебя не хочу, гадина!

— Ну — не Лена, — согласился Храм, — ну — Ефимова… Ну, Ефимова, прости… Ну, хочешь — на колени встану, Лена?

— Дурак, Храмов! — Лена Ефимова бросилась поднимать его с коленей. — Ты что, хочешь окончательно опозорить меня пе-ред всеми?! Вста-авай!.. Ладно, Храмов, прощаю тебя… Но ес-ли ещё хоть раз услышу от тебя тако́е…! Иди отсюда…

… Давным-давно это было. Теперь Лена Ефимова имела выс-шее образование и неплохую работу. Комсомол приказал долго жить без него ещё в девяностом году, и Лена так и не стала «ве-ликим комсомольским вожаком». Выйти замуж она тоже пока не успела. Подыскивала-подбирала подходящего кандидата на место своего мужа — отца своих будущих детей. Одним из так-их кандидатов был милиционер Серёга Салманов. Был он на во-семь лет старше Лены; но — заботливый и любящий. Не всегда любящие становятся любимыми. Но Салмана Лена Ефимова по-любила…

7. Восемь лет.

— Храм, помоги задание выполнить, — попросил Салман, яв-

ившись в дом Подмальковых, — нужно отстрелить кое-кого…

— Никуда не пойдёшь! — тут же подала голос Марина, обра-щаясь к мужу. — Хватит уже стрелять! Тебя посадят!

— Мариночка, — успокоил её Салман, — всё будет хорошо, люди не пострадают. А вот если мы не успеем, то пострадают люди. Возле танцплощадки собака бездомная завелась, двоих детишек покусать успела. Несильно, конечно, покусала, но всё ж таки… Вот чего бы ты, Марина, сделала, покусай твою́ дочку какая-нибудь собака?

— За Настеньку? Да убила б эту скотину!.. Я имею в виду — эту тварь!.. Я хотела сказать — эту псину…

— Вот, видишь, — согласился Салман, — ты сама слышала, о чём ты сама сказала. Убила бы… А мне помощь нужна…

— «Помощь», — передразнила Марина, — один со своими любовницами уже не справляешься? Совесть поимел бы!

— Я свою совесть всегда имею, — уточнил Салман, — а лю-бовниц у меня так мало, что делиться ими я не могу… Мне бы сейчас собаку бешеную отстрелить, а «загонщиков» — нет; од-ному не справиться; идём, Храм…

Сперва Храм думал, что «отстрел собаки» — очередная леген-да для того, чтобы Марина отпустила-таки мужа из дома. Но когда автомобиль Салмана остановился в одном из дворов, где среди детских песочниц располагалась танцевальная площадка, обнесённая двухметроворостым сплошным дощатым забором, а Салман, выйдя из машины, достал из кобуры свой табельный пистолет и потянул на себя затворную раму, Храм понял, что отстрел — дело не легендарное, а очень даже реальное. Мест-ные ребятишки сразу догадались, для чего «дядя-милиционер» достал пистолет; вооружившись палками и обломками кирпич-ей, бесстрашные мальчишки-дошкольники пошли на «охоту». Собака была найдена в одном из закутков двора и очень умело обстреляна кирпичными осколками. Вытуренная из своего убе-жища, огромная тощая псина бросилась наутёк, страшно рыча. Мальчишки явно не боялись злобного собачьего рыка; швыряли в страшную зверюгу камни и палки, не давая ей удрать вправо или влево; гнали в сторону танцплощадки. Храм наблюдал за слаженными действиями юных «охотников» и думал: «Вот так же, наверное, первобытные люди загоняли громадных мамонт-ов… Чего мы — вооружённые дураки — приехали сюда? Нам тут делать нечего…» Мальчишки тем временем успели загнать зубастого хищника на танцплощадку; сами туда не пошли.

— Дядь, — сказал один из маленьких «охотников», подойдя к Салману, — теперь твоя очередь. Не бойся, мы будем рядом.

— Может, — засомневался Салман, — вы и сами её… убьёте? Мне кажется, вы и без меня с ней справитесь.

— Ну, дядь, мы же так ждали, когда ты приедешь и постреля-ешь из пистолета! Или ты боишься Жучку?

— Жу́чку? — Салману стало как-то не по-себе; местная ребя-тня уже успела «окрестить» собаку-беспризорницу, а это значи-ло, что её судьба детишкам небезразлична. — А может, и не на-до убивать вашу… Жучку? Отко́рмите её; пусть живёт…

— Нет, нет, дядь, ты давай-ка убей её. Потому что Жучка — наша; чего хотим, то и делаем с ней. Стрельни!

— Это — кобель, — сказал Храму Салман, когда они вдвоём поднялись на подмостки танцплощадки, закрыли за собою воро-та выхода (чтобы псина не удрала вновь во двор) и оказались нос-к-носу с собакой, — и это хорошо. На сучку рука не подня-лась бы, а на кобеля — … Давай-ка, заходи слева; а я — справа пойду. Зажмём суку…

— Кобеля, — уточнил вооружённый палкой Храм и двинулся вдоль левой стены, — кис-кис-кис! Иди сюда!

— Знаю, что кобеля, — держа собаку на мушке, Салман пош-ёл вдоль правой стены, — уж и выругаться нельзя?

Первая пуля угодила в то место, где за долю секунды до её прилёта была собака, успевшая удрать в другой край — через всю танцплощадку. Взрослым «охотникам» пришлось начинать «охоту» заново… Лишь четвёртая пуля зацепила собаку; та взвизгнула и повалилась на дощатый пол. Она злобно рычала, когда Салман подошёл и выстрелил зверюге в голову. Ребятиш-ки были отправлены «по домам» ещё до того, как Храм и Салм-ан поднялись на доски танцплощадки: стрелять, зная, что где-то за ненадёжной деревянной стенкой находятся дети, Салман не стал бы. Стоило только зверюге замолчать, и ворота входа на танцплощадку отворились. Десяток мальчишек бесстрашно протопали к развалившейся на досках огромной собаке; начался ребячий «консилиум»…

— Дядь, — к Салману подошёл мальчишка, посмотрел снизу вверх взрослым взглядом, — мы её похороним, ладно?

— Ладно, хороните, — разрешил Салман, убирая пистолет в кобуру, — только не во дворе; унесите куда-нибудь подальше.

— Мы не дураки, сами знаем! — уверил Салмана малыш; вы-шел из танцплощадки во двор; вернулся через минуту с огром-ным белым кирпичом в руках; подошёл к собаке и с силой швы-рнул кирпич на собачью голову.

Собачьи лапы задрожали в воздухе и — замерли. Мальчишка наклонился к зверюге, потормошил её ручкой.

— Вы чего творите, живодёры?! — возмутился Салман. — Хоронить — хороните, но — не издевайтесь над животиной!

— Мы ж не виноваты, — серьёзно сказал мальчик-заводила, — что ты, дядь, её не убил. Разве можно живую Жучку хорон-ить? Ты не бойся, она теперь мёртвая; теперь хоронить мож-но… Айдате, рѐбя, Жучку хоронить!..

«Похоронная команда» поволокла (за лапы, за хвост, за уши, за шерсть) дохлую псину прочь с танцплощадки…

— Не удивлюсь, — сказал Храму Салман, — если эти детиш-ки на могилке Жучки памятник соорудят и напишут на нём: «Жучка»… Хотя, это — Жучок… Почему-то кобели погибают чаще, чем суки… А суки — живут…

Автомагнитола тянула грустную песню «Весёлых ребят»:*

«…Ты проснёшься на рассвете;
Мы с тобою вместе встретим
День рождения зари-и…
Как прекрасен этот мир, посмотри-и…

Как прекра́-, а-а́, а-а́, а-а́сен этот ми-ир!..»*

Храм вышел из машины Салмана возле дома Подмальковых… Марина лежала на кровати и напевала:

— Представить страшно мне теперь,
Что ты не в ту вошёл бы дверь,
Другой бы улицей прошёл,
Меня не встретил, не нашёл…*

— Ты чего это? — удивился Храм.

— Храмов?! — Марина испуганно вскочила с кровати, не ож-идая чьего-то присутствия. — Что-то случилось? Ты чего так рано вернулся?!.

— Собаку отстрелили — вот и вернулся. Мальчишки сами по-хоронят её. А ты что думала?.. Жучку — жалко…

… Отработав отстрел бешеного зверя, Салман поехал к Лене Ефимовой — своей единственной и неповторимой. До Алёнуш-ки Салман уже успел несколько раз жениться, но — так и остал-ся холостяком… Сперва загулял со Светкой Дёминой. Через три месяца подали заявление в отдел ЗАГС. Накупили продуктов и спиртного. Накануне свадьбы у Светки собрался девичник; Све-тка совсем не оплакивала свою свободу, которую ей предстояло потерять на следующий день; наоборот: радовалась тому, что через несколько часов станет женой такого симпатичного пар-ня, как Салман… У Салмана же собрался мальчишник. Выпили; закусили; выпили; поели; выпили… Вышли на улицу покурить, а в квартиру вернулись уже с тремя девчонками, случайно про-ходившими мимо, да так и не сумевшими мимо пройти… Пере-дав «эстафету» удовлетворения одной из девушек очередному желающему, Салман вернулся за стол. Подкрепился.

— А эта Люся — очень даже… да!.. — сказал Храм, тоже вер-нувшийся от девушки за стол. — У неё та-акие… ого!..

— Вот именно, — согласился Салман, наполняя стаканы, — и у Верки — такие о-го-го, что — о-го-го!.. Давай выпьем за баб-ские о-го-го!… Ух-х, хорошо!.. Я вот что подумал, Храм… Не буду я завтра жениться на Светке… Если женюсь, то — прощ-айте, бабские о-го-го!.. А я — ещё молодой; рано мне пока в мо-

настырь уходить… Наливай!..

На следующий день, когда уже были просрочены все сроки, Светка Дёмина, уставшая ждать, заявилась к жениху и увидела всю безобразную картину ночного мальчишника. Другая — плюнула бы на такого жениха. Другая…

— Серёженька! — Светка вытянула спящего Салмана из объя-тий неизвестной голой красавицы, поцеловала любимого. — Ну, проснись же! Серёженька! — её заплаканные глаза впились взглядом в приоткрывшиеся глаза Салмана. — Я не сержусь на тебя, Серёженька; пойдём отсюда… Всё у нас будет хорошо; я тебе всё-всё прощу…

— Ну и ду-ура! — сказал Салман и брезгливо поморщился. — Я на твоём месте… и-ик!.. никогда не простил бы… Дура…

Светка Дёмина ещё какое-то время пыталась бороться за свою любовь, но Салман от этого её «унижения» отдалялся всё боль-ше и больше… После Светки Дёминой была Лизка Панкратова. После — Юля Кудрявцева… Невесты появлялись и — исчеза-ли… Жанка Смирнова, потерявшая Салмана после очередного его мальчишника накануне их свадьбы, заявила своим родите-лям, что жить без Серёженьки Салманова — не будет. Мать вы-тащила Жанку из петли и вызвала «скорую». Врач, узнав причи-ну нервного срыва девушки, вызвал милицию. Этот спектакль надолго запомнился жителям пятиэтажки, в которой жила Жан-ка. Милицейский «УАЗик», прибывший по вызову врача, оста-новился около Жанкиного подъезда. Салман вышел из машины и посмотрел на окно пятого этажа.

— Серёженька! — створки одного из окошек распахнулись, и зарёванная Жанка взгромоздилась на подоконник. — Любиме-нький! Не бросай меня, пожалуйста! Я люблю тебя, Серёжень-ка! Подожди! Я иду к тебе, мой любимый!..

Несколько рук схватили Жанку, уже шагнувшую из окна пя-того этажа вниз, затащили в комнату.

— Вы — Серёжа? — спросила, подойдя к Салману вышедшая из подъезда женщина с уставшим лицом страдалицы. — Я — мама Жанны. Прошу Вас, пойдёмте со мной, поговорите с Жан-

ной. Она никого не слушает, хочет говорить только с Вами…

Жанку Салман успокоил, от самоубийства отвёл, отговорил; пообещал «не забывать»; но жениться на ней — не стал… Про-должалось это «дежа вю»* несколько лет. Пока не полюбил Са-лман Лену Ефимову. Алёнушка Салмана околдовала… Всё пе-ревернулось с ног на голову: сам Салман приезжал к Алёнушке и всякий раз делал ей предложение выйти за него замуж. А Лена Ефимова — раздумывала, замуж не очень-то и собираясь. Вот тогда-то и почувствовал Салман: каково это — быть отвергнут-ым, не принятым своим любимым человеком… А Лена Ефимо-ва — ещё просто выбирала. Почему бы не повыбирать, если есть выбор?!. Времени жизни впереди — уйма…

… Подкатив к дому Алёнушки, Салман оставил машину возле подъезда; поднялся на третий этаж; позвонил. Дверь не откры-валась долго. Наконец, когда Салман ударил в дверь плечом, Алёнушка открыла.

— Это ты здесь хулиганишь? — она имела потрёпанный вид и была бледна. — Извини, я заболела.

— Я догадываюсь, — Салман уверенно шагнул вперёд, подх-ватил Алёнушку на руки, — поэтому и заглянул к тебе — поси-деть рядом с тобой, спеть колыбельную, забрать все твои трево-ги и переживания, любимая…

Он толкнул ногою дверь назад, и та захлопнулась; ловко стря-хнул полуботинки со своих ступней и понёс Алёнушку в спаль-ную комнату. Перешагнув порог спальни, Салман остановился. Руки его бессильно опустились, и Лена Ефимова упала на пол, ойкнув и совершенно не по-комсомольски нецензурно выругав-шись. На кровати Лены лежало живое мужское тело, пряча об-нажённость под одеялом, которое столько раз согревало Салма-на… Рука Салмана сама собою достала из кобуры пистолет. Пу-ля продырявила одеяло, и посторонний мужик обмяк… Утащив голое тело с дыркой под левой грудью, Салман вернулся в спа-льню, поднял с пола испуганную, боящуюся пошевелиться Алё-нушку, отнёс её в зал.

— Сегодня пришлось отстрелить одного кобеля; на людской танцплощадке… — Салман посмотрел на дорожку кровавого следа на полу, взял со спинки стула чью-то рубашку, повозил ею по полу и, швырнув «тряпку» в ванную, вернулся в зал, где Алёнушка смиренно сидела в кресле, поджав под себя ноги. — Так во́т, я и говорю: на самом деле отстреливать нужно не кобе-лей, а сук… Налей, родная моя; выпьем… Сиди, — он взял сто-явшую на столе бутылку, налил водку в два бокала, — держи, пей… Ой, что это за гадость?! Этот хмырь не мог принести так-ой девушке, как ты, что-нибудь качественное? За что ты, Алёну-шка, с ним спишь? За эту отраву?!. Да-а-а… Отстреливать надо сучек, а не кобелей… Пей ещё… Пей-пей! Думаешь, Серёга-Са-лман переживёт эту твою… измену? Мы уйдём следом за этим идиотом, который плещется в твоей ванной. В своей крови… Не-е!.. Я не собираюсь делить тебя с другими «хоботами». Сей-час мы с тобой хорошенько надерёмся, а после… не-е, я не буду тебя, не бойся! Мне теперь противно тебя… Я тебя шлёпну. Не рукой по жопе, а — в голову из пэ-эм… А после — и себя тоже; чтобы ты не встречалась без меня на том свете с этим выбляд-ком, который в твоей ванне… Пей, любимая, пей…

… — Храм! — голос в телефонной трубке был возбуждён-ным. — У тебя машина на ходу?.. Давай — подваливай к отде-лу! Оперативка сломалась, а у нас срочный вызов: стрельба в квартире. Возможно, есть жертвы…

«Пустынной улицей вдвоём с тобой куда-то мы идём;
А я — курю, а ты — конфетки ешь.
И светят фонари давно; ты говоришь: «Пойдём в кино!»
А я тебя зову в кабак, конечно…

М-м-м-м… Восьмиклассница-a-a… М-м-м-м…

Ты говоришь, что у тебя по географии «трояк»,
А мне на это — просто наплевать;
Ты говоришь — из-за тебя там кто-то получил синяк,
Многозначительно молчу, и дальше мы идём гулять…

М-м-м-м… Восьмиклассница-a-a… М-м-м-м…

Ма-ми-на по-ма-да, са-по-ги стар-шей сес-тры…
Мне легко с тобой, а ты гордишься мной;
Ты любишь своих кукол и воздушные шары,
Но в десять ровно мама ждёт тебя домой…

М-м-м-м… Восьмиклассница-a-a… М-м-м-м…»*

… — Серёженька, — Лена Ефимова была пьяна настолько, что уже не смогла бы подняться из кресла самостоятельно, — не убивай меня, пожалуйста… Ведь я же… люблю тебя… Зачем нам с тобой умирать, Серёженька?.. Ну, выт-тащим как-нибудь его… ну — того… как его?.. Спрячем… похороним… Не уби-вай меня, мой миленький…

— Какая ты у меня! — восхитился Салман. — Куда ж я без те-бя?! Во-о — звонят… Звонят — откройте дверь… Иду!

— Салман?.. — удивился оперативник. — Извини, ошибочка вышла… Поступил сигнал, будто здесь — стрельба.

— Ошибочка? — Салман достал свои служебные наручники и ловко защёлкнул их на своих запястьях. — Эх-х, братва!.. На-род-то у нас — порядочный; народу надо верить… У нас власть — непорядочная… Ну, что́, власть; давай, бери власть!..

— Где ствол-то? — поинтересовался оперативник, проходя в квартиру. — О́паньки… Здравствуйте! — на него смотрело ду-ло пистолета, который Салман оставил на столе. — Так… деву-шка, всё в порядке… Дайте сюда… Вот, вот так… умничка… Что ж ты трясёшься вся?.. Не бойся, никто ничего тебе не сдела-ет… Он тебя бил?

— Да иди ты!.. — выпалила Алёнушка и отвернулась. — Се-рёженька… Что ж ты наделал, дурачок миленький…

— Алёнушка ни при чём, — сказал Салман, — это я тут… не-много прибрался в квартире… Грязь — в ванной…

… Никакого «превышения должностных полномочий». Всё обошлось обычной «бытовухой». Суд установил, что Салманов совершил убийство из ревности. И получил Салман восемь лет лишения свободы. Лена Ефимова на заседание суда не пришла, что расстроило Салмана куда больше, чем какие-то восемь лет предстоявшей несвободы… А Храм на всю жизнь запомнил: ес-ли уж кого и нужно отстреливать, так это — сук; из-за них все страдания кобелей…

8. Поругались.

— Возьми меня с собой, — попросила Марина мужа, когда тот заявил ей, что домой вернётся очень поздно, потому что у Свиста день рождения, — хочу посмотреть, чем вы занимаетесь на своих вечеринках в отделе.

— Что́ ты, Мариночка, — принялся отговаривать жену Храм, — тебе будет скучно и неинтересно. Все — пьяные вдрызг…

— Вот и посмотрю: чем вы — «пьяные вдрызг» — занимае-тесь там. Давай не криви своё личико. Всё; решила: иду…

… День рождения Свиста отмечали в «Орфее». Не было ни одного кинельского милиционера или ОВО-шника, который в этот вечер не заглянул бы в «Орфей». Началось всё чинно-благ-ородно. Жора творил синтезатором хорошее настроение явивш-имся гостям. Марина чуть не прослезилась: давно не бывала она на таких многолюдных «посиделках по поводу». Здравицы в честь юбиляра заливались спиртным. Пока Храм возле барной стойки что-то объяснял Игорю-бармену, к заскучавшей Марине подошёл какой-то паренёк и безоговорочно потянул её за руку из-за стола. Танцевать.

«Под железный звон кольчуги,
Под железный звон кольчуги,
На коня верхом садясь,
Ярославне в час разлуки,
Ярославне в час разлуки
Говорил, наверно, князь:

«Хмуриться не надо, лада,
Хмуриться не надо, лада,
Для меня твой смех — награда, лада!
Даже если станешь бабушкой,
Всё равно ты будешь ладушкой,
Для меня ты будешь ладушкой, лада!»

Нам столетья — не преграда,
Нам столетья — не преграда,
И хочу я, чтоб опять
Позабытым словом «лада»,
Позабытым словом «лада»
Всех любимых стали звать!

«Хмуриться не надо, лада,
Хмуриться не надо, лада,
Для меня твой смех — награда, лада!
Даже если станешь бабушкой,
Всё равно ты будешь ладушкой,
Для меня ты будешь ладушкой, лада!»

Половинки пёстрых радуг,
Половинки пёстрых радуг
Сложим мы назло дождям;
Мы умножим нашу радость,
Мы умножим нашу радость
И разделим пополам…»*

Следом была медленная песня. Тот же паренёк не позволил Марине и рта раскрыть для слова «нет»; она и моргнуть не ус-пела, как уже медленно покачивалась в такт музыке и словам — «Ты ещё моложе кажешься, если я около…»* И так было хоро-шо…

— Глянь, Храм, — именинник тронул рукой плечо своего на-чальника, — а Юрьев-то не теряется, пока ты тут ляля́каешь…

— Ты чего меня не дождалась? — строго спросил Храм, дож-давшись возвращения жены к столу.

— Уж не ревнуешь ли ты меня, Храмов? — сказала Марина так, словно ей было приятно подразнить мужа, и то, что она на-звала его по фамилии, просто разозлило Храма. — Ничего; пе-реживёшь; я от тебя не такого натерпелась… Да не обижайся.

— Как не обижаться, — возмутился Храм, — когда посторон-ние мужики лапают тебя руками?! Тебе меня мало?!

— Храм, — Юрьев подошёл, оказавшись между Мариной и её мужем, — ты чего такой невесёлый?.. Разрешите Вас…

— Не разрешаю! — выдохнул Храм; Марина, уже приподняв-шаяся со стула, вновь села. — Это моя жена. Танцует со мной.

— Понял, — Юрьев сочувственно вздохнул, словно лишился чего-то очень дорогого и близкого, — но я думал, что девушка свободна… Ну, ладно…

— А ты у меня, оказывается, ревнивый! — усмехнувшись, сказала Марина, когда Юрьев удалился. — Собственник!

— Замужняя женщина должна дома сидеть, а не трясти задни-цей перед всеми и не тереться сиськами о чужих мужиков.

— Ты ещё паранджу на меня надень, — добавила Марина и отвернулась в сторону эстрады, — нашёлся тоже мне… бек…

— А теперь — небольшой конкурс, — объявил Жора, — деву-шки-красавицы, для вас. Кто не боится раскрыть свой талант и готов порадовать всех своим пением? Победительницу ждёт приз: романтический танец с юбиляром!

— А почему романтический танец, а не романтическая ночь? — «возмутился» девичий голосок среди гостей.

Тем временем на эстраде уже стояла блондинка. Шепнув что-то Жоре, она взяла в руку микрофон. Полилась по залу музыка. Приятным мягким голосом блондинка затянула:

— Огней так много золотых на улицах Саратова.
Парней так много холостых, а я люблю женатого.

Эх, рано он завёл семью!.. Печальная история!..
Я от себя любовь таю, а от него — тем более.

Я от него бежать хочу, лишь только он покажется:
А вдруг всё то, о чём молчу, само собою скажется?

Его я видеть не должна — боюсь ему понравиться.
С любовью справлюсь я одна, а вместе нам не справиться…*

Подвыпившие, разбившись на пары, танцевали… После блон-динки ещё несколько певичек драли глотки в микрофон, стара-ясь доказать присутствующим, что именно в ней похоронена ве-ликая эстрадная певица. В конкурсе победила паспортистка; так решил сам именинник; не потому, что та спела лучше всех сво-их соперниц, а потому, что у неё был пышный бюст, выгляды-вавший из глубокого выреза-декольте. Танцевать Свист пошёл именно с этим бюстом…

… Через три часа мужская часть «посиделок» была пьяна до такой степени, что здравицы в адрес именинника перестали тре-вожить воздух «Орфея»; все благополучно забыли, по какому поводу собрались. Кто-то из дорожно-патрульной службы вспо-мнил о своей давнишней службе в воздушно-десантных войсках и, вылив из водочной бутылки остаток горючей жидкости в бо-кал, вышел на свободное пространство с бокалом водки в одной руке и с пустой бутылкой в другой; махом опорожнив бокал, бывший десантник саданул бутылкой по своей голове. Стеклян-ные брызги разлетелись в разные стороны, и все гости востор-женно зааплодировали. На этом представление не закончилось. Кто-то из оперативников вспомнил, что служил в морской пехо-те, и тоже с силой двинул бутылкой по своей голове; но бутыл-ка не разбилась. Сославшись на слабость своего удара из-за бо-льшого количества выпитого, бывший морпех попросил юбиля-ра помочь; Свист ударил по голове бывшего «чёрного берета» бутылкой. Звон пустоты огласил пространство притихшего за-ла; никто так и не установил источника звеневшей пустоты (бу-тылка? голова?). Бутылка осталась целёхонькой, а морской пе-хотинец без сознания рухнул на пол. Кто-то оттащил обмякшее тело в сторону, а дорожный патрульный, заявив, что головы во-здушного десанта всегда были и будут покрепче пехотных гол-ов (пусть даже эта пехота — морская), подставил свою голову под удар уцелевшей стеклянной посудины. Именинник постара-лся; бутылка вновь не разбилась; десантник лишился сознания.

— Вот идиоты, — сказал жене Храм, дожевав ломтик ветчи-ны, — кто ж бьёт себя по башке тарой из-под шампанского?!.

Тем временем всё ещё стоявшие на ногах мужчины принялись устраивать шуточные спарринги. Шуточные похлопывания по-степенно незаметно переходили в нешуточные удары, потому что каждому казалось, будто «соперник» шлёпнул его сильнее. Несколько горячих стычек были вовремя остановлены и поту-шены оказавшимися рядом «собратьями»…

— Храмов, это вот так вы и гуляете каждый раз? — удивилась Марина. — Вы же когда-нибудь переубиваете друг друга.

— А я тебе говорил, что ничего интересного здесь не будет. Погоди, через полчасика многие начнут хвастаться тем, что́ они сегодня съели. А уборщицу нашу я сегодня уже… того… в смы-сле отпустил. Кому убирать? Самим придётся…

— Бедненький… — сочувственно сказала Марина. — Слуш-ай, ну́ их всех; пойдём домой из этого бедлама? Хочу…

— Хочешь? — Храм понял желание жены по-своему. — А я сейчас не смогу. Много выпил. Не-е-е, не смогу… А ты — пом-нишь? — всё высказывала мне, что я не могу тебя… потому что уже кого-то… И ведь даже не хочешь понять, что пьяный муж-ик просто физически не может… не потому, что уже кого-то… А потому, что просто не может — из-за своего пьяного состоя-ния… Хочешь домой? Сейчас скажу Свисту, он тебя отвезёт.

— Женька, ты чего? — возмутилась Марина. — Разве может Свист меня отвезти? Он ведь — юбиляр, как-никак!..

«Музыка вновь слышна; встал пианист и танец назвал…
…Я пригласить хочу на танец Вас, и только Вас;
Ведь не случайно этот танец — вальс;
Вихрем закру́жит белый танец;
Ох, и услужит белый танец,
Если подружит белый танец нас…»*

Ещё способные передвигаться, старательно изображали (ра́з-два-три! ра́з-два-три!) подобие вальса…

— Кто́ юбиляр? — удивился Храм. — Свист — юбиляр?.. А-а-а, ну — да… Ну, ладно… Тогда Комар отвезёт… Комар!

Следом за Мариной из этой «помойки» «сбежала» домой Ком-арова Ксюха. Юрьев приударил за паспортисткой, которая бес-прерывно хохотала. Блондинка, так замечательно исполнившая песню про любовь к женатику, оказалась дознавателем из мили-ции общественной безопасности. Эта Света, танцуя с Храмом, была совсем не против визита владельца «Орфея» в её «пустое гнёздышко». Ускользнуть от внимания пьяных «посидельцев» оказалось вовсе не сложно…

… — А эта… на цыганку похожая — твоя жена, да? — поин-тересовалась Света, оставив гореть лишь неяркое бра на стене.

— А ещё ты спросишь, сколько женщин у меня было за мою жизнь? — ответил Храм. — И я тебе отвечу, что…

— … что сегодня их стало на одну больше, — закончила фра-

зу Света, — как и у меня — мужиков… Знаешь, мне вообще не интересно узнавать всякую чушь. Я не собираюсь замуж за же-натого. Мне про тебя Танышев рассказывал…

— Таныш? — Храм широко раскрыл глаза в удивлении. — И он — тоже здесь… бывал? Све-е-ета… Ха-х-х! Почему-то все Светы достаются мне только после того (в памяти вдруг возник-ла сельская практика времён учёбы в училище), как с ними… Таныш…

— Не плачь, миленький! — Света поцеловала черноволосую шевелюру Храма, подошла к креслу, в котором стоя отдыхала шестиструнная гитара, приняла инструмент в умелые руки, тро-нула послушные струны и вернулась к Храму. — На́-ка вот луч-ше… Спой мне что-нибудь. Я ведь для тебя — пела. Мне Таны-шев говорил, ты для гитары — бог.

— Бог, не бог, — заскромничал Храм, но гитару в руки взял, пробежал пальцами по струнам, — а — так… А у тебя инстру-мент прекрасно настроен; приятно в руках держать… Ну… что-то вроде… так…

Хочешь, я в глаза, взгляну в твои глаза,
И слова припомню все, и снова повторю:
«Кто тебе сказал, ну, кто тебе сказал,
Кто придумал, что тебя я не люблю?

Я каждый жест, каждый взгляд твой в душе берегу;
Твой голос в сердце моём звучит, звеня;
Hет, никогда я тебя разлюбить не смогу;
И ты — люби, ты всегда люби меня!»

Верить не хочу и думать не хочу,
Что придёт разлука и не сбудутся мечты.
Hочью я кричу, от горя я кричу,
Если снится, что меня не любишь ты:

«Я каждый жест, каждый взгляд твой в душе берегу;
Твой голос в сердце моём звучит, звеня;
Hет, никогда я тебя разлюбить не смогу;
И ты — люби, ты всегда люби меня!»

Если на беду, а если на беду

Разлучит судьба нас не во сне, а наяву,
Землю обойду, всю землю обойду,
Океаны и моря переплыву

И назло судьбе, разлучнице судьбе,
Вновь в глаза взгляну твои и тихо повторю:
«Кто сказал тебе, ну, кто сказал тебе,
Кто придумал, что тебя я не люблю ?

Я каждый жест, каждый взгляд твой в душе берегу;
Твой голос в сердце моём звучит, звеня;
Hет, никогда я тебя разлюбить не смогу;
И ты — люби, ты всегда люби меня!..»*

— Не-е, лучше чего-нибудь поживее, повеселее; можешь? — спросила Света, сидевшая «по-султански» прямо на полу перед «бардом».

— В пионерском лагере одна девчонка… — Храм вопросите-льно-осторожно посмотрел в глаза хозяйки квартиры. — одна вожатая пела…

Вечер бродит по лесным дорожкам;
Ты ведь тоже любишь вечера;
Подожди пока ещё немножко,
Посидим с товарищами у костра…

Что волшебней задушевной песни
И молчанья в отблесках огня —
Нет на свете глаз, твоих чудесней,
Что глядят задумчиво так на меня…

Вижу целый мир в глазах тревожных
В этот час на берегу крутом;
Не смотри ты так неосторожно,
Я могу подумать что-нибудь не то…

Вслед за песней позовут ребята
В не известные ещё края,
И тогда над крыльями заката
Вспыхнет яркой звёздочкой мечта моя…*

— Нет, это тоже не то, — Света протянула руку в сторону гос-

тя, — дай-ка мне инструмент; а-то нечестно получается — два-один… С голосом надо — рабо́тать, а не орать… Слушай…

Луч солнца золотого
Тьмы скрыла пелена;
И между нами снова
Вдруг выросла стена…

А-а-а́, а-а-а́ а-а-а́…

Ночь пройдёт, наступит утро ясное;
Знаю: счастье нас с тобой ждёт;
Ночь пройдёт, пройдёт пора ненастная;
Солнце взойдёт… Cолнце взойдёт…

Петь птицы перестали,
Свет звёзд коснулся крыш.
В час грусти и печали
Ты голос мой услышь.

А-а-а́, а-а-а́ а-а-а́…

Ночь пройдёт, наступит утро ясное;
Знаю: счастье нас с тобой ждёт;
Ночь пройдёт, пройдёт пора ненастная;
Солнце взойдёт… Cолнце взойдёт…*

Дверной звонок пропел свою песню; Света положила гитару на пол, поднялась и вышла в прихожую; поговорив с кем-то «на повышенных тонах», захлопнула входную дверь и вернулась в комнату, сказала:

— Соседи, ма́ть их за́ ногу… Хотя — ночь уже, а мы тут рас-пелись… — она поставила гитару в кресло. — Иди ко мне; не песни же петь всю ночь… Иди…

… — С-скотина! — Марина хлестала ладонями по щекам му-жа. — Пьяный он! Не может он!.. Ты даже пьяный не можешь — мимо юбки пройти; тебе под неё залезть надо, сволочь!.. Вот тебе, вот!.. Чужой звездятиной за версту разит!..

— Да пошла ты! — Храм наотмашь двинул кулаком по Мари-ниному лицу. — Будешь ещё учить мужчину жизни!..

Перешагнув через лежащую на полу жену, вышел из дома По-

дмальковых и пошёл пешком в сторону дома деда Егора. На ду-ше было противненько; больше всего хотелось не повстречать на своём пути никого; — от злости своей подальше. От греха…

9. Помирились.

Два дня прошли сравнительно спокойно. Одному жить всё-та-ки лучше. Никто не покушается на твоё. На твоё всё: время, нас-троение, желание, нежелание… На третий день заглянул в гости Комар. Не удивил новостью:

— Живёшь? Маринка твоя заявление на тебя накатала. Сняла в больнице побои; со всеми вытекающими… Зайди к Светке…

Света, с которой Храм три дня назад пел песни и не только пел, приветливо улыбнулась, когда он вошёл в её дознавательс-кий кабинет. Кроме блондинки в кабинете не было никого. Све-та достала из сейфа худенькую папку и сказала:

— Приходила твоя… цыганочка; принесла заявление и медиц-инское заключение. Женька, сам понимаешь, мне эту грязь раз-гребать не хочется. Попробуй помириться со своей… — она раскрыла папку, посмотрела на заявление. — Мариной Владим-ировной. Помирись; ну, пообещай ей чего-нибудь; ты ведь уме-ешь говорить красиво. Вот и сделай красиво… Закрою — к чер-тя́м — это дурацкое дело, до суда не дойдёт. Зачем тебе непри-ятности, а?

— Спасибо, милая, — Храм шагнул к двери, два раза поверн-ул ключ в замочной скважине, — успокоила меня…

… Из кабинета дознания Храм вышел минут через двадцать. Света, оставшись в своей форме лейтенанта милиции, подума-ла: «Как всё-таки многообразен мир мужчины… С одной сторо-ны — так любит; а с другой — колотит…»

… К походу в дом Подмальковых Храм готовился целый день. Марина работала швеёй; домой возвращалась вечером, в шест-ом часу. Конечно, можно было встретить жену, подождать её возле фабричного выхода. Да разве это мужское дело — ждать женщину, надававшую «по мордасам» и «получившую сдачи»?

— Господи, Боже мой! — приветствовала посетителя Девуш-

ка-«Вдохновение», когда Храм вошёл в магазин. — Храмов, ка-кими ветрами тебя ко мне занесло?

— Панина, дай-ка мне три шоколадки, — ответил Храм, даже не улыбнувшись своему «Вдохновению», — иду мириться с лю-бимой женой. Понимаешь?

— Не понимаю, — призналась Оля Панина, — если жена — любимая, то зачем тебе с ней мириться? С любимыми не ссоря-тся, потому и не мирятся. Если ты со своей всё время ссоришь-ся, — она положила на прилавок три плитки шоколада, — знач-ит, не такая уж она и любимая. Вот, получи… Значит, разведё-шься… А я — буду ждать, Храмов.

— Это — тебе, — Храм двинул одну шоколадку в сторону Па-ниной, — за твою красоту и за твоё понимание. Бывай!

— И ты не кашляй! — пожелала его спине Девушка-«Вдохно-вение». — Храмов, Храмов… Что ж ты делаешь со мной?..

… Дверь открыла Нелли Михайловна. Марина с Настей разу-чивали какое-то забавное детское стихотворение.

— Ой, папка! — Настя жадно набросилась на Храма. — Ты где пропадаешь?А мы с мамой учим стих про мышонка…

— Иди сюда, доченька, — Нелли Михайловна оторвала внуч-ку от Храма и, сопротивляющуюся, потащила в свою комнату, — пусть папа с мамой поговорят. А я тебе стишок почитаю; про бедного глупого мышонка.

— Я не мышонок! — кричала Настя, бессильная сопротивля-ться бабушке. — И я не глупая! И я не бедная!..

— Марина… Понимаешь, — Храм старался подобрать подхо-дящие слова, но те упрямо не лезли в голову, — я не думал…

— Ничего удивительного, — буркнула Марина, — ты просто не способен думать головой. У тебя все думательные процессы проходят только через одно́ место. Храмов, я была в отделе у этой… белогривой. Она уговаривала меня простить тебя. Это она посоветовала тебе припереться ко мне, да?

— Я сам, — соврал Храм, — у нас ведь… любовь… правда? — послушал молчание жены. — У нас ведь дочка…

— Ничего, одна подниму. Родители помогут… Пока у тебя там — любовь… Со всякими… белогривыми и прочих мастей кобылами… Да и чего Настенька видит от тебя? Рожу твою пья-ную? Сволочь…

— Да сама ты сволочь! — Храм швырнул в Марину две плит-ки шоколада. — Кому ты нужна-то, кроме меня?!

— Ах, ты… Ах, ты… с-с-скоти-ина! — Марина швырнула шо-коладки в обратную, угодив одною из них в глаз Храма. — Да это ты́ мне всю жизнь испоганил! Со всякими Таньками Сидо-ровыми и Абрамовыми! Ты — проститут!

Храм не понял, что́ затронуло его больше: боль глаза или оск-орбление. Спустя несколько секунд Марина лежала на полу ко-мнаты, потеряв сознание и раскинув руки в стороны. Женщины умеют молчать. Для этого нужно совсем немного; главное — не отбить руку. Храм потёр ушибленный кулак. Больно… Марина — лежит и не жалуется; видимо, ей не больно… Из-за неё руку ушиб!.. Плюнув в распростёртую на полу жену, Храм вышел из комнаты. И из дома. На улице пели птицы и солнце теплом сво-их лучей стреляло в спину. Слишком часто в этой жизни, в этом мире приходится принимать выстрелы в спину. От многих…

… — Женька, ты… как бы назвать-то тебя?.. извиняюсь за вы-ражение, идиот… — Света была красна, словно провинившаяся девочка-первоклассница; рядом с ней стоял не менее смущён-ный Таныш. — Вот постановление… о твоём аресте. Пойдём…

— Куда? — не понял Храм. — В каталажку, что ли? Вы с ума сошли?! Таныш, ты что — арестовывать меня пришёл?! Чего молчишь?.. Свет, ты ведь сама сказала, чтобы я помирился с эт-ой… идиоткой… Ведь ты́ же это дело ведёшь…

— А постановление выписал прокурор, — добавила Света, — я бессильна что-либо сделать. Кто ж знал, что ты вот так… пом-иришься. Ты хоть знаешь, что твоя Марина Владимировна в бо-льнице лежит? С тяжёлыми травмами… Два дела на тебя уже…

… Войдя в камеру Самарского следственного изолятора, Храм даже не понял, что оказался в «застенке» для подследственных сотрудников правоохранительных органов. «Смотрящий» за ка-мерой подозвал Храма к себе, поинтересовался, по какой статье того «закрыли»; удивился: «Разве по такой ерунде под стражу берут? Что-то ты, паренёк, скрываешь… Ладно, живи пока; уз-наем — разберёмся…» И стал Храм «жить пока». Новый мир — тюремный — был необычным. С одной стороны, в камере нахо-дились сплошь бывшие сотрудники милиции, и один из них да-же носил сине-серые штаны с алыми жилками лампасов по бок-ам. С другой же стороны, жизнь в камере была какая-то… не та-кая. Неправильная жизнь. Почти все бывшие милиционеры бы-ли покрыты серо-синими наколками. В бане кто-то усмехнулся, увидев на левом плече Храма череп в берете, пронзённый шты-ком-ножом (память о службе в разведбате) и на предплечье имя «Таня» (глупая память о Сидоровой): «И это всё?!.» Будто цель милиционера, оказавшегося по другую сторону решётки, — ис-синить свою шкуру… Внимательно изучив обвинительное зак-лючение Храма, «смотрящий»* решил, что власти точно сошли с ума: «закрывают» человека за такую ерунду… Первое заседа-ние суда прошло быстро. Храму присудили выплатить большой штраф в пользу государства. Но из-под стражи не выпустили: впереди его ждал новый суд…

— Ка́к ты тут? — поинтересовалась Девушка-«Вдохновение», приехавшая в Самару на свидание. — Похудел, бедненький.

— Панина, я тебя прошу, сходи в суд; пусть уже решают там что-нибудь. Не могу больше торчать здесь!

— Храмов, миленький, Женюсь, я уже была в суде. Там сказа-ли, что дело у тебя — не серьёзное, и его рассмотрят, когда поя-вится какое-нибудь «окно» среди серьёзных дел. Су́дьи — загр-ужены. А что, ка́к у тебя в камере?

— Что — ка́к? — возмутился Храм. — Да так… никак… Оты-мели позавчера одного, который у кого-то сигарету без спроса взял. Орал, бедолага, а его… «Загружены»! Да че́м они там в су-дах могут быть загружены?! Месяц уже здесь «загораю» среди беспредельщиков, носивших недавно ментовские погоны, а сей-час — строящих из себя «воров в законе»!..

— Загораешь… Бледный вон какой!.. Я тебе продуктов приве-зла… Потерпи, Жень; я, конечно, обязательно схожу в суд…

10. Мишка.

На заседание суда по второму делу Храма собирали всей кам-ерой. По прогнозам убийц и разбойников, находившихся в кам-ере, прямо из зала суда Храм должен был уйти домой; поэтому всё, что у Храма было при себе и могло пригодится в камерной жизни остающимся, подверглось «добровольному изъятию»: на свободе хорошие, нужные вещи достать — не проблема, а в тю-рьме с этим — беда. Оставив всё сокамерникам, Храм облачил-ся в чьи-то штаны-рухлядь и свитер-убожество. Уходящий на свободу (по словам «смотрящего» за камерой) должен оставить всё лучшее в тюрьме — бедолагам, которым уйти с суда на во-лю не суждено…

… В Кинель Храма привезли почти в полдень. Из подвального помещения здания суда подняли-сопроводили в зал и закрыли в клетку, предназначенную для подсудимых.

— Ой, папка! — Настя подбежала к клетке, попробовала про-тиснуться между толстыми железными прутьями, но не смогла этого сделать и от досады ударила «вредную железяку» ногой. — Зачем тебя в клетку закрыли, папка?! Выходи!

— Настенька, — Нелли Михайловна, нарядная по случаю су-да, оттащила внучку от клетки, — нельзя так.

— Ну, бабушка, как это нельзя? Нельзя папку в клетку садить! Он ведь не мишка, чтоб там сидеть…

— Встать, суд идёт! — объявила молоденькая секретарь суда, с жалостью поглядев на коллегу — Галину, сидевшую в зале.

Вошла в необъятной мантии председатель Кинельского рай-онного суда Губанова, поднялась на кафедру, села в кресло, по-ложила перед собой на стол дело, посмотрела на присутствую-щих, на Храма; сказала:

— Прошу садиться… Слушается дело по обвинению Храмова Евгения Егоровича, родившегося пятого ноября тысяча девять-сот семидесятого года в Самарканде, проживающего по адре-су… Храмов, встань, что ли…

— Папка, не вставай! — крикнула четырёхлетняя Настя и, вы-

рвавшись из рук Нелли Михайловны, подбежала к клетке. — Не бойся его, этот дядька — плохой, но я тебя защитю! Выходи, папка, ты же ведь не мишка!

— Настя! А ну, быстро иди сюда!.. Простите её, пожалуйста… — Марина виновата посмотрела на судью.

— Доченька, это — не дядя; это — тётя… Простите её, пожа-луйста… — Храм посмотрел на строгую Губанову.

— Тебе не стыдно, Храмов? — совсем не по-судейски сказала Губанова. — До чего сам дошёл? До чего жену свою довёл? А? Мать, рук не покладая, трудится, как пчёлка. Сестра — банков-ский работник. Жена — умница, красавица. Дочка — вон какая молодчина, за папку вступается… А ты, оболтус, что же вытво-ряешь? И не стыдно тебе, Женя? Ладно, выходи уже из клетки; действительно — не мишка же… Откройте, — посмотрела на конвойного, — выходи, Храмов, выходи… Дочку-то на руки во-зьми, разрешаю. Думаю, что уж ей-то ты ничего плохого не сде-лаешь?.. Присядь пока, Храмов… Храмова Марина Владимиро-вна, встаньте… Что делать будем?

— В смысле? — Марина растерялась, теребя руками перед со-бою тёмно-синий беретик, обронённый Настенькой.

— В прямом смысле, — подсказала Губанова, — будем про-щать ради дочери или — будем сажать года на полтора?

— Не надо папку сажать! — выпалила Настя, прыгая на отцо-вских коленках, держась руками за голову Храма, ко всему про-чему всё прекрасно слыша. — Он и так сидит. Папка, ты чего молчишь? Скажи же этой тётьке!

— Простите её, Ваша Честь, — Храм усадил дочку на свои ко-лени, — она больше не будет так болтать.

— За что её-то прощать? — судья умилённо улыбнулась. — Здесь разбирается дело по твоим, Храмов Евгений Егорович, поступкам, а не по словам твоей дочери… Храмова Марина Владимировна, что вы можете сказать относительно наказания Вашему мужу? Год? Полтора? Ваше предложение?

— Год чего? — не поняла Марина. — Вы его посадить хоти-

те? Да Вы посмотри́те, каким бомжом он стал в тюрьме за три месяца! Что же с ним за год станет? Нет, прошу Вас его прост-ить и не сажать в тюрьму!

— Вы меня удивляете, Храмова, — сказала судья, — здесь не я могу прощать или не прощать Вашего мужа; лично мне он ни-чего не сделал, мне его прощать или не прощать не за что. Я мо-гу лишь поступить в рамках закона. Дать ему два года…

— Не надо папке ничего давать! — крикнула Настя. — Папка, не бери у неё ничего. Это плохая тётька; она маме на стуле си-деть не разрешает, а сама вон на каком стуле сидит! Тётя, пусть мама сядет, она всю ночь не спала, плакала; и я тоже плакала, потому что мама плакала; и бабушка плакала; а дедушка — нет.

— Храмова, Вы можете садиться, — позволила Губанова, — а тебе, Храмов, годика два не помешают.

— Мамка! — Настя спрыгнула с коленей Храма и подбежала к Марине. — Ну скажи же этой тётьке, что папке ничего не на-до, а-то его опять в клетке закроют, как мишку. Ну́, мамка!.. Ну́, мамка!.. Тётя, не обижай папку!

— Слышал, Храмов? — спросила судья. — У тебя, оказывает-ся, очень толковый адвокат. Видел, как она воздействует на сто-рону обвинения? Считаю, что, учитывая просьбу дочки, можно дать тебе полгода общего режима…

— Тётя, не сажай папку в клетку! Папка, я пойду с тобой! — Настя вскарабкалась на колени отца и обхватила руками его шею. — И давай ещё маму с собой возьмём. И бабушку. И дру-гую бабушку. А дедушку не надо.

Секретарь судебного заседания смотрела в окно. Нелли Мих-айловна утирала со своих глаз слёзы.

— Да-а, Храмов, — сочувственно произнесла Губанова, — ес-ли дать тебе реальный срок, то, боюсь, придётся с тобой вместе сажать — по желанию — и всех, кого заявила твой адвокат. Ла-дно, Храмов, — она поднялась из кресла, — год условно с исп-ытательным сроком на один год. Но если ты за этот испытатель-ный год хоть что-нибудь… За письменным решением суда зай-дите на следующей неделе к секретарю; Вы, Храмова, тоже… Как Вы, Храмова, живёте с ним? Не понимаю… Всем всё поня-тно?..

… Дома Храм скинул с себя чужую бомжовскую одежду и сжёг её во дворе. Ещё на выходе из здания суда Марина совер-шенно твёрдо заявила ему о разводе. Не «или — или», а — «всё, конец»… И чёрт с ней!.. Сама прибежит после!..

11. Сон.

Возвращаясь из затянувшегося отпуска в часть, Храм и Чупа-ха сидели в купе тише воды, ниже травы. До Москвы — целая ночь впереди. В девять часов вечера в купе вошла девушка со свёртком в руках. Приветливо улыбнулась «дезертирам», обла-чённым в гражданскую одежду, положила свёрток на нижнюю полку и, прикрыв за собою дверь купе, села возле окна; посмот-рела на молчащих парней и сняла кофточку, оставшись в лёгком платье.

— Меня Аня зовут, — представилась, — я работаю учителем истории, — хотя ни Храм, ни Чупаха не спрашивали у неё ни о чём, — и мне двадцать четыре года… Мальчики, выйдите на пять минут. Я переоденусь…

— Чего это она на нас набросилась? — спросил Чупаха в там-буре, затянув в себя табачный дым из сигареты. — Может, хоч-ет чего-то?

— Или кого-то, — добавил Храм, — тебя, скорее всего. Ты у нас — десантник видный. Сразу рассказала нам и о профессии своей, и о возрасте; что бы глупых вопросов «про погоду» ей не задавали, не тратили времени зря; неужели не понял?

— Чур, я первый её… того! — поспешил «занять очередь» Чу-паха. — Ты видел, какие у неё буфера?! Подождёшь?

— Мальчики, — в тамбур заглянула Аня, одетая в длинный махровый халат тёмно-фиолетового цвета, — идёмте, я всё при-готовила…

В купе на столике была расстелена «скатерть»-газета, поверх которой были расставлены бумажные тарелочки с угощениями. Посоветовав не стесняться, Аня сказала, что сама она уже поу-жинала дома, потому составить компанию в застолье не сможет. Со стороны девушки это прозвучало очень благородно, так как солдатики не против были поесть. Чупаха, жуя курицу, времен-ами посматривал на спрятавшийся под халатом бюст Ани. Пой-мав один из таких нечаянных взглядов Чупахи, девушка пони-мающе улыбнулась и, покачав головой, сказала:

— К сожалению, мальчики, вынуждена отказать вам в молоке, ибо его на одного только-только хватает. Та́к что…

— Кха-кху!.. Ань, — Чупаха положил обглоданную кость на бумажную тарелочку, — и этот один — я. Первый…

В это время кулёк, лежавший возле Ани на нижней полке, за-пищал. Аня откинула треугольник-уголок простынки-обмотки, явив удивлённым глазам Храма и Чупахи ярко-голубые глазён-ки малыша. На правой щеке лежала соска-пустышка. Малыш смотрел на всё, что его окружало, с интересом; наткнулся взгля-дом на лицо Ани и, улыбнувшись, заголосил. Храм и Чупаха по-смотрели на девушку. Та взяла кулёк на руки, покачала.

— Мальчики, — девушка извиняющимися глазами смотрела то на Чупаху, то на Храма, — выйдите, пожалуйста, минут на пятнадцать. Мне надо Андрюшеньку покормить… Вот он — мой единственный! Сю-сю-сю-сю-сю!..

… — Теперь понятно, — высказал вслух свою догадку Чупа-ха, закуривая в тамбуре очередную сигарету, — почему у неё сиськи такие большие. Кормит. А что-то и не похож был этот кулёк на ребёнка… Как думаешь: мо́жно Аньку сейчас?

— Почему нет? — подтвердил Храм. — Если, конечно, дого-воришься. Только учти: я с ребёнком сидеть не буду…

… — А знаете, мальчики, — Аня была по-прежнему привет-лива; кулёчек был тих и недвижим, — мы в мае ходили всем классом в кино… Да, ведь я же не сказала вам, что я — клас-сный руководитель десятого класса. Десятого «Вэ».

— Как хотел бы я сейчас не служить в какой-то Венгрии, а учиться в десятом классе. «Вэ»… — посожалел Чупаха.

— А вы что, сейчас в Венгрию едете? — удивилась Аня, пере-

водя взгляд с Чупахи на Храма и обратно. — Вы — солдаты?

— Он пошутил, — поспешил ответить Храм, не желая выда-вать своего «группового дезертирства», — так, для связки слов.

— Понятно… Так во́т, фильм — очень интересный, только-то-лько вышел на экраны. «Беспредел».* Про колонию…

Следующие два часа разведчики вынуждены были выслуши-вать содержание не интересного для них «Беспредела»…

… — Она нас, похоже, посадить хочет, — выдал Чупаха, ког-да они с Храмом вновь были вежливо вытурены из купе на вре-мя грудного кормления Андрюшеньки, — будто знает, в какой мы сейчас ситуёвине… Что-то я её уже не хочу…

… — Мальчики, я понимаю, что вам не интересно меня прос-то слушать, а интересно просто меня… Но, во-первых, я замуж-ем. Во-вторых, я — учитель. В-третьих, у меня ребёнок. В-чет-вёртых… Короче, нет и нет…

… В Москве, когда Храм стоял в очереди за билетами и заод-но присматривал за тремя «дембельскими» чемоданами «а-ля Аэрофлот», Чупаха вышел из здания вокзала покурить. Через четыре часа, когда два билета оказались в кармане, Храм стал высматривать Чупаху: где тот мог быть? Двухметрового красав-ца не было видно нигде. Нести три чемодана в двух руках — за-нятие презабавное и превесёлое. Шаг за шагом, поочерёдно пе-реставляя чемоданы, словно шахматные фигуры, Храм выбрал-ся на улицу. Чупаха стоял метрах в двадцати от входа в здание вокзала — с двумя девчонками. Не подошёл к Храму, чемоданы не взял… Злой, Храм допереставлял все три чемодана до «брат-ишки»-сослуживца и девушек.

— Так это ты, что ли, старший? — саркастично-брезгливо бросила одна из смазливых девиц, оценив Храма взглядом.

— А вы чего хотели-то? — спросил в ответ Храм, давая по-нять, что из тандема «Храм-Чупаха» он и впрямь главный.

— Да во́т… предлагаем твоему другу: по двадцать пять руб-лей с носа… А он — про какую-то Венгрию чешет нам…

— Так, девчонки, — Храм понял, что от него требуется, — да-

вайте адресок. Через два часа мы будем. Пока надо пристроить чемоданы; в камеру хранения — очередь… Двадцать пять? Три-дцатка, идёт? Через два часа…

Оставив на сигаретной пачке адрес, девушки удалились, выде-лывая бёдрами такие выкрутасы, что Храм и Чупаха смотрели голодными глазами на это аппетитное дефиле, пока оно не исче-зло за углом.

— Если эти сами предлагали за четвертак, то зачем ты по три-дцатке пообещал? Может, у других и дешевле можно…

— Не думаю, что в Москве есть дешевле, — возразил Чупахе Храм, — на других вокзалах вообще за полтинник дают.

— Разве с других вокзалов из Москвы можно уехать в Будап-ешт? Или — билеты можно взять на любо́м вокзале?

— Билеты можно взять где угодно, — подтвердил Храм, — только при чём тут билеты? Ты с этими-то о чём говорил?

— Что значит — «о чём»? — смутился Чупаха. — Они спрос-или: откуда. Я сказал: из Татарии. Спросили: куда. Я сказал: в Венгрию. Они сказали, что если с билетами будут проблемы и уехать сегодня не получится, то можно подойти к ним и всё ре-шить… Я сказал, что мы с тобой — вдвоём. А они — по четвер-таку с носа. Не дороговато ли до Будапешта? А ты, дурак, ещё по тридцатке им пообещал! Дурень! Лучше пропить эти день-ги… Куда идём?

— На поезд; ци́гель-ци́гель! — Храм подхватил один чемодан, давая понять Чупахе, что всё остальное тот понесёт сам. — До-гоняй!.. Смотрел «Бриллиантовую руку»?* Там в Стамбуле та-кое же было… ай-лю-лю́… А ты, дурень, «билеты», «билеты»!..

— Я дурень? — Чупаха насупился. — Да я с ними почти дого-ворился по четвертаку за билет, если б ты не влез!.. Что это — ай-лю-лю?

— Ну, точно, как в кино! — Храм усмехнулся. — «Я тебе пос-ле объясню, чего она хотела»… «Руссо туристо — облико мора-ле»!.. Ну и лох же ты, Чупаха! Четыре часа торговался с вокза-льными проститутками! Да так и не купил у них билеты! Ха-х!.. Короче, у нас поезд через сорок минут; нужно же было как-то от этих… отвязаться; пришлось немного соврать… Надеюсь, хоть сейчас в поезде не попадётся какая-нибудь… грудастая…

… В вагоне Храм и Чупаха закинули свои чемоданы на верх-нюю третью полку и скромно сели за столик возле окна. По ваг-ону шли два милиционера-сержанта; поравнявшись с плацкарт-ой, где сидели «законспирированные» разведчики, милиционе-ры положили свои алооколышевые фуражки на столик боковых мест — кокардами к разведчикам, козырьками вверх; и ушли. Мимо прошли четыре солдата с двумя длинными оружейными ящиками, и один из солдат — маленький и наглого вида — под-мигнул разведчикам: мол, привет, ребята…

— Ты понял, Храм, — шепнул Чупаха, — обложили со всех сторон. Менты неспроста устроились прямо напротив нас. И во-енный конвой — тут как тут… Может, свалим из этого поезда, пока не поздно? Другим доберёмся.

— Потеряем билеты, — возразил Храм, — к тому же, если эти все действительно по наши души, то и они тоже за нами увяжу-тся… Не удерём… А если они не за нами, то — зря потеряем и билеты, и время. Едем; и — будь что будет…

Поезд тронулся, а вместе с ним побежал весь мир за окном. Милицейские фуражки пристально наблюдали своими кокарда-ми за разведчиками. Наглый солдатик, успевший освободиться от пилотки и ремня и сменивший сапоги на тапочки, заглянул в плацкарту разведчиков. Храм приготовился отнекиваться, Чупа-ха — отбиваться.

— А что, парни, — солдатик присел рядом с Чупахой, — вы ведь — тоже солдаты? Пойдёмте, поедим все вместе…

Терять разведчикам было нечего. Бежать — некуда. В плацка-рте выездного караула сидели три солдата и — с краю — читав-ший газету мужчина в гражданском и с очками на носу. Наглый солдатик, велев своим сослуживцам освободить для гостей мес-та за столом, усадил Храма и Чупаху на самые «аппетитные» места. Молодой солдат, получив от наглого червонец, ушёл; ве-рнулся через несколько минут с двумя бутылками водки.

— Боря, — гражданский очкарик с газетой в руках посмотрел просительно, — много не пей, я тебя очень прошу.

— Ладно, — отмахнулся от него наглый солдатик, — будешь ты ещё мне указывать, сколько мне пить. Ты пьёшь?

— Ну, Боря, — очкарик показал большим и указательным па-льцами «зазор» «два сантиметра», — разве чуть-чуть.

— Чуть-чуть — это два раза по чуть, — заявил Боря, плеснув в стакан водки, — вот, держи; хватит тебе.

— Спасибо, Боря, — очкарик поморщился, вернул опустош-ённый стакан, — можно бутерброд с сыром — на закуску?

— Держи, — наглый солдатик не был жадным, — может, с на-ми поешь?.. Не? Не хочешь? Что ж, иди тогда… к себе…

— Боря, — гражданский очкарик, сложив газету, поднялся, — я тебя очень прошу: не хулигань здесь, пожалуйста.

— До свиданья и спокойной ночи! — пожелал Боря вслед очк-арику, ушедшему в свою плацкарту. — Так, хлопчики, у нас по-чти сутки пути. Сперва выпьем за встречу и знакомство. Ну, как меня зовут, вы уже поняли; этот козёл очкастый упоминает моё имя по десять раз за пять минут… Кстати, — посмотрел на Чуп-аху и Храма, — а я сперва подумал, что те ментовские фуражки — ваши; только почему на вас нет остальной формы?.. Значит, они — не ваши. Логика — великая вещь! Ну, не менты — эт-т-т хорошо! Давайте-ка за вас и за нас… Ух-х-ф-ф-ф! Хорошо-о!.. Ешьте, братва, ешьте…

После двух «приёмов» солдат-грузин сказал, что с него «зап-равки» хватит; и полез на вторую — верхнюю — полку спать. Ещё минут через двадцать на другую полку второго яруса ушёл следующий солдатик. Внизу остались лишь разведчики, Боря и молоденький солдат. Еда упорно не желала заканчиваться: Боря периодически велел молодому доставать продукты из вещевого мешка. Допивая вторую бутылку, Боря открыл «страшную тай-ну», сказав:

— Я, братцы, пострелял бы сейчас с вами — стволы имеют-ся… Но — с меня, как со старшего, весь спрос… Знаете, что та-кое эр-сэ-вэ-гэ? Это — рота сопровождения военных грузов. То-лько — тс-с-с!.. А ну, мало̀й, погоди, — Боря погрузил руку за пазуху и вытащил из внутреннего кармана кителя «рулет» разн-оцветных советских купюр, стянутых резинкой; вытянул из «ру-лета» червонец, — вот, держи красненькую, сгоняй за белень-кой… А вы, значит, разведка из Сольнока?.. Я ведь тоже думал, что в вэ-дэ-вэ попаду; но… А и не жалею. Сейчас — в ноябре — домой. Дедушка… Ну, чё?

— Дал только одну, — признался молодой солдат, — сказал, что нам уже хватит. Сдачу, Борь, вот — возьми.

— Оставь себе, салага, — Боря оттолкнулся рукою от стола, поднялся, — пойду-ка; навещу этих… проводничков…

… Бори не было несколько минут. За это время молоденький солдатик успел ответить на некоторые вопросы разведчиков. Так Храм и Чупаха узнали, что РСВГ-шники сейчас занимаются сопровождением грузов из Венгрии, Чехословакии, Восточной Германии и Польши, откуда выводятся советские войска. А тот гражданский очкарик, оказывается, — капитан, Борин команд-ир… Вернулся Боря; принёс с собой две бутылки белого вина:

— Вот — давать они не хотели!.. Плохо, когда проводники — комбинированные: мужик и баба… Ну, ладно, пьём…

— Слышишь, Борь, — как бы между прочим поинтересовался Чупаха, — а чего ты со своим капитаном так… нехорошо?

— Нехорошо? — удивился Боря, достал из внутреннего кар-мана денежный «рулет». — Вот это — моя «зарплата»; за один караул. Это — две недели. А этот козёл очкастый за то же время имеет… Знаешь — сколько?!. Да он себе в Союзе уже четыре кооперативные квартиры купил. Про автомашины я уж молчу… Так он хоть бы пожрать нам взял! Ты сам видел: кто из нас кого кормит. Думаешь, он всегда такой скромный? Это он перед ва-ми девственницу из себя вырисовывает. И ка́к я должен с таким хапугой обращаться? Да пошёл он!.. О нём вспоминать — наст-роение себе портить… Наливай, мало̀й… Давай, и сам с нами выпей… Он у нас три месяца всего в армии; да, мало̀й?..

Наступила ночь; некоторые пассажиры стали заглядывать в

солдатскую плацкарту, выражая своё недовольство: мол, не хот-ите спать сами — дайте отдыхать другим. Боря вежливо отправ-лял всех в одно и то же место; и это была совсем не БАМ…* Наконец, кто-то из разумных пассажиров догадался нажалова-ться проводникам. Проводник-парень настоятельно попросил солдат если шуметь, то хотя бы в тамбуре. При этом между про-чим напомнил, что в вагоне среди прочих пассажиров едут два милиционера, которые в любую минуту могут вернуться из «об-хода вагонов». Боря переложил всю закуску на две металличес-кие тарелки и, велев молодому солдату прихватить эти тарелки, увлёк разведчиков за собой — в тамбур. Проходя мимо фураж-ек с алыми околышами, верно лежавшими на своём посту, Боря смачно харкнул в одну из них, вложив в плевок всё своё отно-шение к милиции. Ступавший следом за предводителем-Борей кое-как державшийся на ногах Чупаха плюнул в другую фураж-ку. Храм и молоденький солдат с тарелками в обеих руках не считали себя хуже шедших впереди них. Оплёванные фуражки гордо промолчали…

… Сидеть в тамбуре было не на чем. Через несколько минут межвагонная дверь, открываясь, стала толкать в спину молодого солдата, продолжавшего держать в руках тарелки. Из соседнего вагона в тамбур вошли те самые милиционеры, бывшие в «обх-оде». Судя по их состоянию, всё время своего «обхода» они просидели в вагоне-ресторане и были такими, каких называют — «никакие».

— О-о-о! — Боря посмотрел на стражей порядка. — Сейчас начнут докапываться: чё в тамбуре пьём… А со срочниками вы-пить — стрёмно? Вот — с нами? Эр-сэ-вэ-гэшниками и вэ-дэ-вэшниками… За солдат, а?

— Ты, братишка, немного попутал, — сказал один из сержан-тов-милиционеров, ещё способный говорить, — мы ж тоже — срочники. Мы ж не виноваты, что попали служить во внутрен-ние войска эм-вэ-дэ с такой вот… формой. Сам понимаешь — солдаты… люди подневольные… Дружище мой уже вряд ли сможет выпить. А я — давай, поддержу…

… Оставив пустые бутылки в тамбуре, пошли в вагон. Молод-

ой солдат убежал вперёд — готовить спальное место для Бори.

— С-стоп-п! — Боря остановился в тесноте между тамбуром и нутром вагона, возле туалетной двери. — Мне сюда!

Дверь туалета оказалась закрытой. Усадив Борю на подокон-ную тумбу (ждать освобождения туалета), Храм и Чупаха пота-щили солдат-милиционеров в вагон — укладывать спать. Внут-ри вагона была сонная тишина. Боря и тишина — были совсем не совместимыми понятиями. Оставшись без «опекунов», Боря напомнил о себе грохотом стекла. Храм, оставив Чупахе заботу о милиционерах, побежал к Боре. Тот умудрился выбить внутр-еннее стекло над тумбой-урной, на которой сидел. Стекло было толстое — в полсантиметра; но Боря не был бы Борей, если не выбил бы его… Из порезанной кисти правой руки Бори хлеста-ла кровь. Храм осмотрел Борину рану; осколков стёкол в ней не было видно.

— Вы чего натворили?! — тут как тут оказался проводник. — Говорил же вам, что уже хватит пить!..

— Кто здесь? — Боря поднял на проводника мутный взгляд. — Мент? Я тебе щас морду бить буду, мент!

Голова Бори упала вниз, повисла на шее. Храм потащил солд-ата в его плацкарту; уложил на нижнюю полку; сходил к прово-дникам, попросил из аптечки зелёнку и бинт. Обработав рану мирно посапывавшего Бори и забинтовав конвоиру кисть, Храм вернул пузырёк с остатками зелёнки вагонным служителям. Де-вушка-проводница заметила кровь на тельняшке Храма и пред-ложила сейчас же застирать эти пятна, пока от них ещё можно было избавиться. Застирали.

— И что мне теперь делать со стеклом?! — всё «причитал» проводник, успевший убрать осколки. — Это ж — деньги!

— На, — Храм вытащил из кармана брюк четвертной, — у ме-ня больше нет. Только не плачь, хорошо?..

… Утром Боря растолкал Храма, Чупаху и солдат-милиционе-ров; пригласил на завтрак. Узнав о своих приключениях накану-не, Боря заявил, что четвертак — «слишком жирно» за одно сте-кло. Вернув Храму («Я разбил — я и оплачиваю!») двадцать пять рублей из своего денежного «рулета», Боря, вооружённый забинтованной рукой, отправился вытрясать из проводника «сдачу» за разбитое стекло. Вернулся Боря с двумя бутылками водки. Распить «сдачу» решили в вагоне-ресторане, чтобы не выслушивать нытьё остальных пассажиров своего вагона. В ва-гоне-ресторане было пустынно. Лишь в дальнем углу сидел пу-хлый мужичок в костюме с галстуком поверх голубой рубашки — что-то высчитывал на калькуляторе, поглядывая в толстый журнал учёта. Белофартучная официантка приняла от Бори зак-аз, посмотрев на выставленные на столе водочные бутылки: «У нас нельзя распивать принесённое спиртное!» Боря вышел из-за стола и подошёл к мужичку-счетоводу. Синенькая пятирублё-вая купюра перекочевала из Бориного «рулета» в карман мужи-чкового пиджака. Мужичок-счетовод (директор вагона-рестора-на) подал какой-то знак официантке; вопросов к посетителям больше не было… В какой-то час к «солдатскому столику» сно-ва подошла официантка и попросила освободить вагон, так как ресторан закрывается на час — пока пообедают вагонные пров-одники. Подвыпивший Боря тут же поклялся личным автомат-ом, что перебьёт в этом передвижном ресторане всю посуду и светильники. Мужичок в костюме спокойно сказал своей под-чинённой, что служивые вряд ли помешают железнодорожник-ам обедать… Так и просидели остаток пути в ресторане… Про-щались не слёзно, но по-братски. Разведчикам Боря выдал из своего «рулета» по коричневому стольнику — на возможные расходы… Заграница нам поможет? Разве только застрелить-ся… Они — такие… Самые душевные люди — только у нас…

… Храм проснулся и посмотрел на проспавший будильник. Будильники, как все умные создания, иногда просыпают. Зато — без помарок вспомнился путь из Союза в Венгрию. Шесть лет прошло с того времени. Воды́ утекло!.. А водки!..

12. Свиновод.

В Алексеевке жил двоюродный брат Храма. Но если Храм и наведывался в Алексеевку, то — к совершенно другому челове-ку. Лариса преподавала в школе. С ней Храму было не просто интересно, как с человеком высокообразованным. Лариса была старше Храма. Не намного, но — всё-таки… Храм точно знал, чувствовал: с Ларисой — как за каменной стеной. Не хватало этой женщине только одного — мужа. И детей. Без первого — для неё не было второго. В «самом наркоманском местечке» об-ласти Лариса даже не присматривалась к местным «женихам». Много раз Храм приезжал в Алексеевку и, сидя в местной «заб-егаловке», невольно знакомился с тамошними девушками, мно-гие из которых даже не снимали со своей руки обручального ко-льца. «Ну, красавчик, осчастливишь девушку?» — «А муж как же?» — «А что — муж? Мужика хочется, а не импотента с вис-ящим свистком. Много ли толку от наркомана? Сегодня — ещё жив, а завтра — загнётся!» — «Поплюй!..» — «Да ладно!.. Тут хоть плюй, хоть не плюй — всё одно загнётся… А мужика — хо́чется; ну, чего ты, развалишься, что ли?..» И матерей-одино-чек в Алексеевке — девять из десяти. Многие заводят детей, не выходя замуж; потому что порядочных и достойных женихов в Алексеевке теперь нет… Лариса не хотела быть «как все». Ей хотелось иметь не только ребёнка, но и мужа. Мужа не нарком-ана, а — ненаркомана… Храм не бывал у Ларисы давно. Но, ко-гда он вновь вдруг появился в её жизни, Лариса не стала задав-ать глупых вопросов («Где ты был? С кем? Зачем вернулся?..»); приняла — и всё. Родители Ларисы — Таисия Ивановна и отч-им Михаил Иванович — высказали дочери своё мнение, узнав о возвращении Храма: «Блудному псу не место в порядочной се-мье; пусть спит там, где блудит». Ваня помалкивал; но его мол-чание ясно показывало, что он — на стороне сестры; хотя и с родителями ссориться не собирается. Лариса приняла Храма безоговорочно, заявив родителям: «Я уже взрослая женщина и сама решаю, с кем мне жить…» Она так и сказала: не «спать», а — «жить». И вновь Храм был «принят в семью». Ежедневно ез-дил в Кинель на работу. Развёлся с Мариной официально, но дочку — навещал. Настя любила отца безумно, так как была та-кою же непоседливой и взбалмошной. Во время одного из «пос-ещений» Настя, отпущенная покататься с Храмом по городу на машине, призналась отцу, что «к маме приходит какой-то дядя Юра, который…» В ответ на откровение дочки Храм неосторо-жно обозвал «дядю Юру» козлом; а Настя — девочка смышлё-ная — запомнила это… Возвращая ребёнка теперь уже бывшей жене, Храм не забыл передать «привет дяде Юре». Марина сму-тилась, и Храм понял: «дядя Юра» — не вымысел дочери, а ис-тинная правда…

… — Вот — книгу купила, — похвасталась Лариса, когда веч-ером хмурый Храм вернулся в Алексеевку, — не ахти какой ма-териал, но… всё-таки… И в больницу сходила. Всё подтвердил-ось: буду мамой. Ты не рад, Женя?

— Очень рад за тебя, — буркнул Храм, направляясь на кухню, — а кто отец ребёнка? И я что — должен уйти?.. Ты сегодня опять ничего не варила? Лариса, я не могу есть такую бурду… Хоть бы мясо разморозила.

— Женя, такое ощущение, что еда интересует тебя больше, чем… Ты слышал, о чём я сказала? У нас с тобой будет ребён-ок… У тебя на работе что-то произошло?.. Знаешь, рабочее нас-троение нужно оставлять на работе, а не приносить домой. Я на работе тоже не ем сгущёнку; и нервишки мне там мотают — не дай Бог никому. Но я же не приношу свои рабочие проблемы сюда, в семью… Кстати, насчёт семьи. Ты ведь теперь свобод-ен; мы могли бы пожениться. Обещаю: я буду тебе достойной женой. А готовить — меня научишь ты́…

— Если ты будешь достойной меня, то я на тебе никогда не женюсь. Не хочу, чтобы ты деградировала. Это я должен расти, тянуться к твоему уровню, а не наоборот… И сколько уже меся-цев ты… это самое…?

— Беременность принято исчислять неделями, — уточнила Лариса, — и срок пока маленький… Но если ты не хочешь это-го ребёнка, я тебе прямо скажу: аборт делать я не буду. Я и одна его выращу и воспитаю…

Никогда ещё Храм не видел подобных выкрутасов. Вооружён-ная книгой, Лариса старалась следовать всем рекомендациям эт-ого «талмуда». Она делала удивительные гимнастические упра-жнения, хотя, будучи не беременной, не занималась даже заряд-кой. Она готовила для себя отдельную пищу, рассчитывая кало-рии без «недоборов» и «переборов». Она ежевечерне выходила на улицу — подышать свежим воздухом — и ложилась спать ровно в десять часов вечера, чтобы встать ровно в шесть часов утра. Из навезённых Храмом магнитофонных кассет Лариса вы-брала те, которые, как она считала, способны были привить лю-бовь к красоте её пока не родившемуся ребёнку; она слушала эту музыку, уверенная в том, что и её ребёнок это слышит…

… Храм приехал в Кинель и пришёл в кабинет директора шве-йного объединения, где работала Марина. Бывшая жена осмели-лась завести себе «дядю Юру» и была достойна наказания. Дир-ектор швейной фабрики долго убеждал Храма в том, что Мари-на — одна из лучших работниц; и увольнять её — безумие. Но Храм сказал, что (как начальник отдела вневедомственной охр-аны) он вынужден будет снять охрану с постов швейного пред-приятия. Причины? Да, Господи, долго ли придумать причины для расторжения договора! А где швейники будут искать себе новую охрану — это уже вопрос. В общем — или… или… Шве-йный директор разумно решил, что интересы предприятия и трудового коллектива выше интересов одного работника. В тот же день Марина была уволена, получив заработанное выходное пособие. С того дня Храм стал «курировать» свою бывшую же-ну. Забота его о ней была серьёзной. Стоило Марине устроиться на работу куда-нибудь — не проходило и двух-трёх дней, как её увольняли. «По собственному желанию». Собственно, у самой Марины такого желания не было, но всякий раз ей давали пон-ять, что если не «по собственному», то — она будет уволена че-рез какое-нибудь нарушение. Глупо — портить трудовую книж-ку невесёлыми записями с указанием пунктов тридцать третьей статьи Кодекса законов о труде; уволенному «за пьянство» или «за прогулы» трудно доказать в суде, что — не пил и не прогул-ивал. Государство — всегда на стороне власти и организаций, а рядовые граждане — сами по себе… Марина металась по Кине-лю, меняя работы, как дворянки меняют перчатки. А Храм — преспокойно разъезжал на «тойоте», сменившей «шестёрку», и — отовсюду «увольнял» свою бывшую жену. Это было весело — для Храма. И беда — для Марины… Настя всякий раз, когда Храм брал её покататься, жаловалась на то, как «мамка плачет ночью». И это радовало Храма. Однажды Марина и Настя про-пали. Нелли Михайловна призналась «сыночку», что дочь сняла квартиру. Где-то… Но где́ — того умная тёща не сказала. Храм всё понял. Поискав по городу, он выяснил, что Марина пока ни-куда не трудоустроилась. На что же она квартиру снимает?! На

какие-такие шишѝ?! Значит, это — «дядя Юра»…

… Животик Ларисы стал понемногу проявляться. Родители Ларисы, наконец-то узнав о положении дочери, велели немед-ленно «определиться». Лариса — оборонялась: «Женя и так ря-дом; много ли проку от штампа?..» Наступил ноябрь. В день ро-ждения Храма Лариса наконец-то осмелилась признаться свое-му «сожителю»:

— Женя, мы должны решить: как нам жить дальше? Сегодня я ушла с работы. Теперь не буду ходить в школу. То есть, ушла я, конечно, временно; пока — рожу́, пока — с ребёнком посижу… В школе и так уже в последнее время все на мой живот чуть ли не пальцами показывали… Ты не хочешь жениться на мне?

— Это — предложение с твоей стороны? — удивился Храм. — Я считал, что предложение — удел мужчины.

— Насколько я знаю, у нас в стране нет дискриминации по по-ловому признаку, — напомнила Лариса, — и если мужчина на-столько… умён, что не додумывается сделать предложение сам, то мне не трудно сделать за него эту работу. Ну, что?

— Хорошо, — согласился Храм, — давай распишемся, раз уж для тебя это так важно. Что для этого нужно?

— Думаю, нас зарегистрируют в один день, без предваритель-ного ожидания. У меня есть веское доказательство нашей вза-имной любви — мой животик… Нужно только купить платье свадебное и фату. И ещё белые туфли. Застолье родители орган-изуют сами: хрюшку зарежут и всё такое прочее… Завтра мы…

— Не-е-е, — перебил будущую супругу Храм, — завтра я не могу. Давай лучше после-послезавтра. И, думаю, ты со своим животом ужасно будешь смотреться в свадебном-то платье. Ты же не хочешь быть клоуном, милая?

— Я хочу быть невестой. Как все. Чем я хуже других? Один раз в жизни такое бывает, а ты… ты… ты…

— Я говорю разумные слова, — подсказал Храм, — и ты это понимаешь. Сама знаешь, что в загсе на тебя — невесту с живо-том-арбузом — будут пялиться все. Лучше просто: скромненько

расписаться и всё…

… Так и сделали. Спустя три дня вошли в отдел ЗАГС посто-ронними людьми, а вышли — официальными родственниками. Втроём: муж, жена и их ребёнок… Таисия Ивановна приступи-ла к подготовке застолья ещё накануне. Когда «тойота» подъех-ала к воротам коттеджного участка, Ваня приветливо распахнул перед ней обе воротные створки… За столом собрались по-сем-ейному — вшестером, учитывая будущего ребёнка новобраной. Михаил Иванович пожелал:

— Наконец-то вы определились в своём блуде… Запомни, зя-тёк: будешь обижать Ларису — пристрелю. Тебя. Ну, давайте выпьем за это!

— Спасибо за тёплое пожелание! — поблагодарил Храм тес-тя. — Но и я в долгу не останусь, сэр Дантес…

В разговор вмешалась Лариса, постаравшаяся затушить разго-равшийся скандал, сказав, что: во-первых, Дантес был не «сэр-ом», а скорее «мусью»; во-вторых, если речь зашла о дуэли, то можно было упомянуть и Лермонтова с Мартыновым; в-треть-их, дуэли устраивают разве что идиоты (и тут же добавила, что Пушкин и Лермонтов — единственные два исключения из этого правила); в-четвёртых, об этом можно было поговорить и после, не в такой торжественный день; в-пятых, всю эту жестокую дребедень слышит её ребёнок в животе, а это — очень вредно для него; в-шестых… Таисия Ивановна предложила тост: за лю-бовь и дружбу (нужно было каким-то способом прекратить бес-численность перечислений Ларисы). Ваня сказал, что пойдёт погулять по участку, чтобы взрослые своими разговорами не портили ему праздничного настроения… Таисия Ивановна пос-оветовала молодожёнам перебраться жить в коттедж, чтобы Ла-риса не мучила себя ежедневными «походами» вниз с пятого эт-ажа; и — обратно. Лариса старалась убедить мать в том, что фи-зические нагрузки в определённом количестве в её положении — просто необходимы… Прибежал Ваня и, запыхавшись, сооб-щил, что свинья вырвалась из загона и пашет снег на участке. Михаил Иванович ушёл загонять освободившуюся свинью в её свиной застенок, а Храм удивился вслух: если хрюшку забили накануне и останки её покоятся в различных видах на свадебн-ом столе, то как она может бегать по двору?

— А ты не думал, — объяснила Лариса своему теперь уже му-жу, — что свиней может быть две или три? А то и четыре?

— Хочешь сказать, что сейчас их стало всего лишь на одну меньше? — догадался Храм, цепляя вилкой огурец.

— Их не стало меньше, — Михаил Иванович вернулся за сва-дебный стол, — их осталось столько же… Еле загнал скотину!

— Как это — столько же? — не понял Храм, подцепил вилкой котлету, поднял над столом. — А вот это — кто?

— Ну, да, — согласился Михаил Иванович, — вчера забили одну… Но ведь сегодня — ты пополнил пробел, стал своим; об-щее количество живого поголовья — не изменилось.

— Па-апа! — Лариса выразила отчиму своё недовольство. — Не оскорбляй Женю! Не сравнивай его… И извинись.

— Извини, зятёк, — послушно сказал Михаил Иванович, — дочка права: ты — не свинья. От свиньи хоть польза какая-то есть… Слу-ушай!.. Ты ведь нам теперь помогать будешь: ухаж-ивать за свиньями. Их теперь меньше, чем обычно бывает у нас.

— Да, — подтвердила Таисия Ивановна, — на сегодня их — триста восемнадцать. Машка завтра ещё принесёт…

— Сколько?! — переспросил Храм. — Триста восемнадцать?! Вы что, свинарник тут устроили? Не-е, я не буду свинарём!

— Свиноводом, — уточнила Таисия Ивановна, — и ничего за-зорного в этом нет. Зато деньги есть постоянно…

13. Дети.

В Кинеле всё было по-прежнему. Почти всё… Храм объехал посты — навестил своих подчинённых, проверил порядок. По службе проблем не было… Заглянул на минутку в магазин к Девушке-«Вдохновению»… В торговом киоске решил купить бутылку пива. Постучал в оконце; протянул внутрь открывшег-ося квадрата купюру; часики на запястье невидимой продавщи-цы показались Храму знакомыми; наклонился и глянул внутрь

торговой точки: она! Марина! нашёл!

— А-а-а! Вот, оказывается, где ты скрываешься! Открой око-шко! — Храм потарабанил пальцами по стеклу.

— Пошёл вон, сволочь! — смело заявила Марина, забаррика-дировавшаяся внутри киоска. — Я милицию вызову!

— Так я уже и так здесь! — напомнил Храм. — Открывай, плесень, пока я не опрокинул твой поганый киоск!

— Да пошёл ты, с-скотина! Попробуй только!.. У тебя услов-ный ещё не закончился; сядешь, дурак! Посажу!

— Я сяду… А ты — ляжешь! Не под Юру, а под землю! — пообещал Храм и побежал к грузовику, стоявшему неподалёку; вытащив из-за пазухи из оперативной плечевой кобуры пистол-ет, потребовал (как это делают полицейские в американских фи-льмах) предоставить ему машину — для государственных нужд на время выполнения особо важного задания; мужик-водитель вылез из кабины, уступив место представителю власти. Подвиг экипажа Николая Гастелло* овладел извращённым ревностью мозгом Храма… Мощный «ЗиЛ» опрокинул киоск на «спину». Провода, соединявшие, как пуповина, киоск с городской энер-госетью, оборвались. Вернув грузовик опешившему водителю, Храм взобрался на лежащий ларёк и принялся топтать решётку, защищавшую витринные стёкла. Внутри киоска Марина в голос проклинала тот светлый день, когда она впервые заговорила с этим человеком; и зачем (дура!) вообще познакомилась с ним (дураком!)?!. Товар с витрин разлетелся по киоску.

— Запомни, любимая моя, это — только начало! Будь ты про-клята, подстилка! — Храм спрыгнул на землю…

… Когда-то давным-давно, когда Храм ещё служил помощни-ком дежурного по Кинельскому горрайотделу милиции, в поме-щении отдела находился, помимо прочих служб, кабинет госбе-зопасности. Безопасников было всего четверо — на весь район. Но боялись их все. Одно название — «государственная безопас-ность» — приводило сердце в трепет. Этот ужас — уже в крови. ВЧК… ОГПУ… НКВД… МГБ… КГБ… Безопасники всегда считались людьми-рентгенами, могущими видеть насквозь люб-ого смертного. Тем удивительнее показалось обычным милици-онерам распоряжение начальника Кинельского отдела госбезо-пасности: немедленно найти и задержать пятерых парней возра-ста — лет двадцати, одетых — так-то и так-то… Заработали все кинельские службы защиты правопорядка. Немедленно были введены в действие специальные сигналы при чрезвычайных ситуациях — «Перехват», «Вулкан» (на всякий случай — четы-ре из пяти; все, кроме «первого») и «Сирена». С полчаса мешка-ли: вводить ли в действие сигналы «Крепость» в отделе, «Гро-за» в горрайадминистрации, «Сигнал» на железнодорожной ста-нции, звонить ли в ближайшие войсковые части с просьбой от-работать «Арсенал» и не сообщить ли в Самарский региональн-ый главк о происходящем, чтобы уже там решали вопрос относ-ительно «Эдельвейса»… Участковые и оперативники приступи-ли к работе со своей официальной «агентурой» из числа стукач-ески настроенных представителей гражданского населения… В отдел понавезли с полсотни «подозреваемых», подходящих по описательным признакам полученной от госбезопасников орие-нтировки («Многие парни плечисты и крепки, Многие носят футболки и кепки; Много в столице таких же значков; К славно-му подвигу каждый готов!..»).* В присутствии начальника мест-ной госбезопасности незнакомый паренёк с бланшем вокруг ле-вого глаза проводил опознание. Многие задержанные и достав-ленные в милицейский отдел, имевшие неосторожность выра-жать недовольство по поводу своего задержания, получали (как «буйные» и «сопротивляющиеся законным требованиям предс-тавителей власти») дубинками по бокам и ногами по ногам. Ко-гда же невинно задержанных отпускали из отдела («Не-е, это — не тот…»), то представители власти не приносили свои извине-ния за побои, а требовали себе благодарности за то, что те так легко отделались… «Государственных преступников» так и не удалось найти и обезвредить… Почти неделю работали… Храм как-то поинтересовался у всезнайки-Комара: что случилось-то?

— Ты что, так и не понял? — удивился Комар. — Все — зна-ют. Сына главного местного безопасника где-то на танцах отду-басили, чтобы не лез к чужим девчонкам. А тот, когда от пьяно-го своего состояния отошёл, нажаловался папке. А папка — ус-троил «охоту» на обидчиков своего чада-звездюка́… Вот тот —

с бланшем который — это и есть чадо…

— Так это что? Мы целую неделю иголку в стоге сена искали? Это и есть… преступление против безопасности государства?!! Да за это нужно… этому чаду-чуду ещё похлеще по щам нале-щи́ть! А-то — вводную «Перехват» устроили; идиоты!..

… В другой раз в вытрезвитель привезли «особо буйного» ре-сторанного посидельца. Услышав отборнейшую брань, Храм пошёл посмотреть: кто это там такой бесстрашный, возомнив-ший себя бессмертным?.. К высоко расположенной трубе отоп-ления, горизонтально пересекавшей камеру, был пристёгнут на-ручниками — «распят» — паренёк, солидно одетый и солидно упоённый. Четыре сотрудника «гортопа», задержавшие хулига-на, стояли метрах в трёх от матерящегося безобразника. Тот же — сулил пересажать весь Кинельский отдел милиции, плевал в скромно стоявших милиционеров. Храм не понял: что за беспр-едел происходит? почему не успокаивают этого крикуна «закон-ными методами» — дубинками по рёбрам?.. Храм уже ринулся было показать гражданскому безумцу, кто в этом помещении хозяин, но сослуживцы остановили его, объяснив: хулиган — единственный сынок председателя Кинельского райсуда Губан-овой… Храм позвонил домой Губановой.

— А я-то думаю: куда это мой оболтус запропастился! — не удивилась сообщению судья. — Он у вас там небось безобраз-ит? Разрешаю отшлёпать его хорошенько; считай, санкцию на это ты от меня имеешь. Только — не перестарайтесь там; знаю, как вы можете… убить…

Получив «добро» от справедливой матушки, Храм успокоил нерадивого сыночка, быстро прекратившего ругаться и плевать-ся… Утром, выходя из вытрезвителя, судейский сынок напом-нил, что он всё помнит; и теперь «кое-кто» сядет… Ждали день. Ждали два… Так никто из милиционеров почему-то и не сел. Вот и верь словам сынков судей!..

… А однажды задержали мужика, гнавшего свою «Ладу» с та-кою скоростью, словно он пытался заставть её взлететь. Но ав-томобиль — создание бескрылое — взлетать никак не хотел. За-то бдительные ГАИшники, догнав нарушителя, сумели-таки за-ставить его остановиться. За рулём оказался мужик в автопило-тном состоянии.

— Я — судья Кировского райсуда Самары! — кричал достав-ленный в отдел милиции мужик. — Быстро отпустите меня, идиоты! Посажу!

— Успокойтесь, гражданин, — вежливо посоветовал Храм, — у нас здесь бывали даже американские президенты. Документы Ваши можете предъявить?

— Да нету у него никаких документов, — подсказал один из ГАИшников, — даже водительского удостоверения. Что с ним делать?

— Сейчас позвоним в суд… Гражданин, Вы номер суда, где якобы служите, можете подсказать?.. — Храм покрутил диск те-лефонного аппарата, вторя словам мужика и сверяясь с цифра-ми телефонного справочника. — Алло! Это Кировский райсуд? Здравствуйте; из Кинельского гро-вэ-дэ беспокоят. У вас служ-ит такой судья… Как Ваша фамилия?.. Да? У вас действительно есть такой судья — Петров Аркадий Александрович?.. А я ему сейчас трубочку дам, а Вы его послушаете; если это действите-льно он…

— Да, — мужик прильнул ухом к телефонной трубке, — Лю-ся? Да со мной всё в порядке… Дёрнул чёрт заехать в эту дере-вню — Кинель!.. В милиции сижу!.. Да они меня, видишь ли, задержали! Идиоты! Подготовь материал… Нет, председателю ничего не говори… Нет… Да… Нет…

«Люся» на том конце провода подтвердила: это — голос Пет-рова Аркадия Александровича, федерального судьи. Пришлось «летчика» отпустить — по закону. И снова — ждали «посадки». И снова — никто никого так и не посадил…

… Лариса не сидела дома без дела. Подметала и мыла полы, хотя в квартире не осталось ни единой пылинки.

— Так надо, — говорила миниатюрная Лариса мужу, — так в книжке написано. Нужно не имитировать какие-то движения, а — делать их. Любая имитация — это враньё. Организм не обма-нешь… А если не делать таких упражнений, то у меня кости та-

за начнут расходиться, не смогу ходить. Я такая маленькая…

По вечерам Лариса наполняла ванну и, надев на шею плаву-чий ободок, садилась и грелась в воде. Сидеть так она могла по три-четыре часа. Ставила рядом с ванной табуретку; на табурет-ку — радиоприёмник… Как-то раз во время такого сеанса Храм вошёл в ванную. Лариса, закрыв глаза, подпевала «Маяку».* Сама непринуждённость.

— Разве можно сидеть в воде так долго? — заметил Храм. — Ребёнок ведь может задохнуться.

— Ага, — согласилась Лариса, — и захлебнуться… Ты дейст-вительно думаешь, что он там дышит через мою…?

— А через чего он ещё может дышать? — показал свою освед-омлённость Храм. — Через что попал — через то и дышит.

— Ты такой балбес, Жень, будто тебе не двадцать шесть лет. В школе из учебников ты наверняка даже букварь не раскрывал. Ребёнок внутри матки находится в околоплодных водах и дыш-ать лёгкими не может; он начинает дышать только после рожде-ния. Понимаешь? У нас в школе пятиклассники в этой теме гор-аздо образованнее тебя. Вообще — в мире столько взрослых де-тей! Волосы — с сединой, а мозгов — как у цыплёнка. Строят из себя повелителей Вселенной, при этом не понимают, что все их поступки — смешнее и глупее трепыханий клоунов на цирк-овой арене. Миром правят дураки. Потому и мир — такой.

— Глупость какая-то… Начиталась ты глупых книжек… Вот родится сын — будет читать юридическую литературу, чтобы стать судьёй, а не учителкой какой-нибудь. У судьи столько во-зможностей и власти!.. Наш сын станет судьёй. Будет для меня надёжной каменной стеной.

— А если это будет девочка? — спросила Лариса, улыбаясь. — И если она не захочет быть судьёй? Не заставишь.

— Придётся, — сказал Храм, вздохнув, — кто, кроме меня, позаботится о будущем моих детей? В них — вся жизнь…

— Чья?..

14. Лыжник.

Жили-были три подруги: Вера, Валя и Света. Вера и Валя раб-отали «хозяйками магазина» — прямо напротив того торгового заведения, где хозяйствовала Девушка-«Вдохновение». А Света была работницей местной администрации. Познакомились Све-та и Храм совершенно случайно: по долгу службы Храм прове-рял посты охраны, среди которых был и тот, что находился в здании администрации района. Подошла «тётя»; окинув Храма недобрым взглядом из-под элегантных очков, спросила:

— А Вы, молодой человек, значит, и есть начальник нашей охраны? А ну-ка, пройдёмте со мной; у меня к Вам пара вопрос-ов имеется. По охране…

Вопросов оказалось гораздо больше… Света была «девушкой без возраста». Мужа у неё не было; вернее — муж у неё был; когда-то. Но так уж случилось: отлучила офицерская жена от своего тела своего мужа; надоело ей вечно мотаться по гарнизо-нам необъятной страны… Бывший муж отправился на очеред-ное служебное место; а Света с дочкой остались в райцентре Куйбышевской области. Женщина неглупая, нашла своё «тёпле-нькое местечко» в этой жизни. Пусть не глава района, но и — не секретарша какая-нибудь…

… — Хочешь, устроим твою Ларису в райотдел образования? — предложила Света Храму, лежавшему на огромном импорт-ном ложе под балдахином; Света могла позволить себе иметь дома «милые капризы».

— И для этого я должен время от времени «выходить в ноч-ную смену»? — догадался «любовничек».

— Ну-у-у-у… Если я скажу тебе, что полюбила тебя, ты ведь всё равно в это не поверишь. Хотя это — так. Ну, вот почему́ я родилась раньше тебя на тринадцать лет?!. Я видела, с каким пошлым аппетитом ты смотрел вчера на мою дочь. Она ведь — моя копия; точно такою же была и я — двадцать лет назад… Попробуй только тронь мою дочь; уничтожу! И её, и тебя… Можешь не сомневаться — смогу. Ну, правда, Женя, подумай сам: что такое возраст биологический? Формальность… Для до-кументов… Если для тебя это так принципиально, то могу офи-циально омолодиться лет на пятнадцать; с изменениями данных

в метрических документах. Буду моложе даже тебя.

— Точно! — согласился Храм. — И девственность свою вос-становишь хирургическим путём, да?! Ха-х!.. Только, Светка, как ты сможешь объяснить: каким образом пятилетняя девочка Светочка умудрилась в семьдесят седьмом году дочку родить?.. Оставайся собой… Мне твой «бальзаковский» возраст не меша-ет. Вот если бы у тебя ко всему прочему был и вес «бальзаковс-кий»… А так… А грудь я на твоём месте немного подтянул бы. Висит…

— Я обязательно подтяну, — пообещала Света, — но ты оста-нешься со мной? У меня уже всё есть; а если ещё и ты будешь моим, то у нас будет ещё больше. Любовь женщины делает из ничтожеств королей…

— Это ты про меня? Был бы я ничтожеством, — с безразличи-ем уточнил Храм, думая о том, как бы уснуть, избавив себя от очередных «воздушных за́мков» увядающей номенклатурщицы, — не обратил бы на тебя внимания. И я хочу… торт…

— Торт? — удивилась женщина. Время — первый час ночи; какой торт, милый? Утром куплю тебе; три.

— А утром я не захочу, — «закапризничал» молодой любовн-ик, — я сейчас хочу. Могу я хотеть сейчас торт? Или я всё вре-мя должен хотеть только тебя? Что значит — «куплю три»? Моя женщина должна уметь печь торты сама, а не покупать их. Скажи, Светка: ты можешь сейчас испечь для меня торт? Или ты только языком умеешь ляля́кать?

— Конечно-конечно, — Света поцеловала Храма и выбралась из-под одеяла, — какой торт испечь, любимый?

— Глупый вопрос, Светка. Для любимых, наверное, делают только самые лучшие произведения искусства. Ясно?

— Как белый день, — подтвердила свою решимость Света, — у меня, кажется, даже рецептики где-то были…

Она направилась прочь из спальни, на ходу подхватив с пола свой халат. Наконец-то наступило спокойствие; и Храм смог ус-нуть… Проснулся от «землетрясения»: Света требовательно, но

нежно теребила его плечо.

— Ну, чего ещё?.. Какой торт?.. Светка, ты с ума сошла!.. Ло-жись спать; местечко для тебя я согрел… Иди сюда…

Полежав несколько минут с беспечно посапывавшим Храмом, Света осторожно сняла со своей талии руку молодого любовни-ка и вылезла из-под одеяла… На кухонном столе на блюде сто-ял торт, ещё тёплый и дурманящий сладким ароматом. Негром-кое радио тянуло из глаз слёзы:

«Почему ж ты мне не встpетилась, юная, нежная,
В те года мои далекие, в те года вешние?

Голова стала белою; что с ней я поделаю?
Почему же ты мне встpетилась лишь сейчас?..

Я забыл в кpугу pовесников, сколько лет пpойдено;
Ты об этом мне напомнила, юная, стpойная.

Об одном только думаю: мне жаль ту весну мою,
Что пpошла — неповтоpимая — без тебя…

Как боится седина моя твоего локона!
Ты еще моложе кажешься, если я около.

Видно, нам встpеч не пpаздновать;
У нас судьбы — pазные.
Ты — любовь моя последняя; боль моя…»*

Давно, очень давно Света смотрела этот фильм. «Разные судь-бы». И в смысл этого рощинского романса, признаться, даже не вникала. Кино — оно и есть кино. Разве можно сравнивать жизнь с какой-то киновыдумкой?.. Говорят, что сюжеты для книг и фильмов берут из жизни… Говорят… Слёзы ползли по щекам; спать не хотелось. А радио — продолжало издеваться:

«Солнцу я ладони протяну,
Ветру озорному подмигну,
И в глаза твои я загляну.
Хорошо-о!!! Дуба-дуба-дуба-дуба…»*

Песенка была озорная, весёлая, и от этого плакать хотелось ещё сильнее. Света вымучивалась этой кухонной радиопыткой, не решаясь ни выключить проклятый приёмник, ни вернуться к такому тёплому, такому «холодному» Храму. Минуты ползли черепахой…

… — Милый, возьми с собой хотя бы пару кусочков… — кра-сноглазая Света провожала на службу так и не выспавшегося Храма, отказавшегося на завтрак даже чашку чая выпить, не го-воря уже про торт.

— Нет, — он был категоричен, — не хочу… Подожди, — он оглянулся, остановившись возле двери выхода, — что это за слёзы? Ты чего, обиделась на меня, что ли? Светка, перестань разводить плесень!.. Приеду — съем твой торт.

— Это твой торт, — напомнила женщина, — это ведь ты хот-ел его. И я, как дура, всю ночь… А ты — … такой…

— Ну, всё, всё… Ты — не дура; сама знаешь… А я — не так-ой… Всё, мне пора на работу. Вечером приеду; не прокиснет…

… Вечером по пути к дому Светы «тойота» Храма наткнулась на Ленку Власову. Мурзилка, обряженная в дублёнку-«Снегуро-чку», стояла прямо на проезжей части — ловила попутку. Дав-ить девушку Храм не стал; остановился. Летом Мурзилке для остановки автомашины достаточно было приподнять над проез-жей частью дороги стройную ножку, торчащую из-под мини-юбки. Зимой ножки были упакованы в джинсы; приходилось ловить попутку собою…

— Здравствуй, красавица, — приветствовал Храм Мурзилку, забравшуюся в салон машины, — к Таньке Горбачёвой?

— Нет, — неожиданно выдала Ленка Власова, — к Женьке Храмову. Севастопольский переулок, дом… не помню какой…

— Я, кажется, помню, — Храм усмехнулся, разворачивая по гололёду «тойоту», — только его сейчас нет дома. Он сейчас…

— Давай, шеф, не философствуй, — перебила Храма Мурзил-ка, — твоё занятие — баранку крутить; и помалкивать. Платить за комфортную поездку — буду я…

… Подъехали к дому деда Егора. Мурзилка повернула голову влево, внимательно изучила глаза смотревшего на неё водителя, произнесла:

— Ты пойдёшь со мной. Боюсь, что Храмов сделает со мной что-нибудь… нехорошее. Говорят, у него это хорошо выходит — делать нехорошее.

— Хорошо выходит только тогда, когда и входит неплохо, — заметил Храм, открывая дверцу, — надеюсь, он дома…

— Ты первый давай зайди, — попросила Ленка Власова, когда Храм, протоптав в снегу тропку, поднялся на крыльцо и снял с двери навесной замок, — боюсь, что у Храмова паршивенькое настроение и он станет швырять в меня кирпичи.

— Он не такой, — возразил Храм, открывая поскрипываю-щую дверь и входя внутрь, — ух-х-х! Да тут холодно-то как!..

— О — Храмов! — Мурзилка плотно прикрыла за собою дверь, ловко подцепила пальчиком крюк, прыгнувший своим жалом в кольцо; все пути отступления были отрезаны. — При-вет! А я тут к тебе с одним бестолковым шо́фером прикатила… Кстати, этот чудак тоже вошёл сюда; ты не видел его, нет?.. Странно, куда он мог деваться…

— Сейчас устроим здесь Ташкент, — пообещал Храм, — не будь я уроженцем Самарканда… Ты чего предпочитаешь пить?

— Я? Я пью даже лёд, — призналась Ленка Власова, — если это — замёрзшая водка. Согрей Снегурку своим теплом…

… Стук в оконное стекло заставил обоих вздрогнуть. Ленка Власова столкнула с себя Храма и стала поспешно разыскивать своё нижайшее бельё. Когда постель была застелена, а «прелю-бодеи» — одеты, Храм скинул крючок с кольца.

— Вы тут чего, спите? — догадался Володька, которого коло-тил озноб — то ли от уличного мороза, то ли от «отходняка».

— Кто это? — испугалась Мурзилка, не узнавшая Володьку с трёхнедельной бородой и растрёпанной шевелюрой.

— Мой брат, — представил явившегося Храм, — бывший ми-чман военно-морского флота эС-эС-эС-э̀Р, а теперь — мент.

— Ми-инуточку, — вставил трясущийся Володька, — не вво-ди население в заблуждение; не «мент», а — старший лейтенант милиции. Выпить есть?

— И закусить есть, — добавил Храм, — ты что, в отпуск по-шёл? Зарос весь… Исхудал, брат… Жёнушка не кормит?

— Танька ушла от меня, — признался Володька, уничтожая колбасу, — три недели назад… Сказала, что ей надоели мои пьянки. А я разве ж пью?.. А кто не пьёт-то вообще?.. Это чего, у вас тут больше и пожрать нечего? И выпить?!.

— Мы на тебя не рассчитывали, — неосмотрительно выдала Мурзилка, — думали посидеть здесь вдвоём.

— Ты хотела сказать — «полежать»? — Володька был голод-ен. — Женька, дай ей денег, пусть сгоняет за водкой; и пожрать чего-нибудь… А-то придётся закусывать этой красавицей… Та-нька всё из холодильника с собой прихватила; даже початую па-чку маргарина не оставила… Не есть хочется, а именно — жрать. А это чего?!.

— Но-но! — Ленка Власова застегнула на кофточке верхние пуговицы. — Это несъедобное!.. Храмов, дай деньги…

… Подкрепившись, Володька расплакался: терять Танюху Аб-рамову ему ой как не хотелось… Напрасно Храм пытался убед-ить брата в том, что Абрамова — женщина недостойная. Воло-дька и сам прекрасно помнил историю, рассказанную ему «доб-рыми людьми» и самой Таней — о приключениях его младшего брата во время своего армейского «отпуска номер два» в Кине-ле. Ответ на всё у хмельного Володьки был един: сердцу — не прикажешь… Приободрившись выпитым и съеденным, Володь-ка полез на чердак — за лыжами. Нашёл.

— Брат, ты с ума сошёл! — Храм попытался остановить Воло-дьку, напяливавшего лыжные ботинки на свои босые ноги. — Замёрзнешь, к чертям! Ты к этой своей… что ли, собрался? Ну-ну!.. До Красной Самарки — больше сороковки.

— Зато меньше пятидесятки, — уточнил Володька, — и что такое сорок кэ-мэ́ для такого спортсмена, как я?

— Для такого, как ты сейчас, это — смерть. Ладно, раз уж твой тупизм непробиваем, надень хотя бы носки.

— Давай, — согласился Володька, — а есть? У меня что-то…

где-то… потерялись… Может, я их даже и пропил…

— Твой брат — точно сумасшедший, — Мурзилка, проводив взглядом Володьку, вышедшего за калитку с лыжами и палками на плече, отошла от окна, — но, с другой стороны, любить свою жену вот так, чтобы за неё — на смерть… Меня бы так любили!

— Да он вернётся через час, — Храм махнул рукой, — замёрз-нет и вернётся. Успеем с тобой за час покувыркаться ещё?

— Мы что — акробаты?.. Между прочим, твой брат прихват-ил с собой бутылку. Дозаправку. Он не вернётся…

… Володька дошёл до Красной Самарки через двенадцать час-ов. Таня Абрамова, вот уже три недели обитавшая у своих роди-телей, открыла поутру дверь, думая, что на крыльце надоедли-вая ворона тюкает своим клювом.

— Это я… — Володька трепетал осиновым листом на морозн-ом ветру; поросль на щеках и вокруг рта была щедро усыпана стекляшками льдинок; лыжи и палки лежали возле крыльца; но-ги отбивали чечётку. — Не могу без тебя. Прости, а?..

… — Там, кажется, кто-то есть? — Мурзилка разбудила Хра-ма и показала пальчиком на стену. — Баба какая-то.

— Вот дурак-то!.. Значит, дошёл-таки… Помирился и прита-щил свою гулёну домой; лыжник, мать его растуды!..

— У вас с ним одна мать, — напомнила Ленка Власова, — ой, а сколько времени-то? Ой, мне ж на работу!..

Проводив Мурзилку до двери, Храм вернулся в тёплую пос-тель. Хорошо, когда тепло… А Володька — всё-таки непутё-вый… Лыжи — старинные… Вспомнилось, как только-только приехали из Самарканда в Кинель. Фуркату было четыре года, Юлдус — шесть. А Володька уже в школу ходил, и никакие лы-жи не интересовали его. А лыжи — были. Дед Егор специально купил внукам-«узбекам» две пары здоровенных лыж и четыре высоченные алюминиевые трубки-палки — «на вырост». Соби-рая младшеньких покататься на лыжах, Галина строго-настрого запретила прикасаться языком ко всему металлическому. На ок-раине Кинеля Юлдус спросила: «А почему нельзя лизать желез-ки?» И маленький Фуркат деловито-знающе заявил: «Потому что железки зимой вкуснее даже сосулек; мне мальчишки гово-рили; да ты лизни палку — сама узнаешь…» И Юлдус прильну-ла языком к лыжной палке. И — разревелась, насколько смогла это сделать. Фуркатик сам удивился: что это с сестрёнкой? Ска-зал: «Бежим домой!» Но Юлдус не могла не только «бежать», а и идти. Фуркат помог ногам сестры избавиться от лыж и, подх-ватив обе пары длинных деревянных снегоходов и три лыжные палки, пошёл к дому. Юлдус шла следом, держась обеими рука-ми за прилипшую к языку и губам алюминиевую трубку-палку. В калитку войти — проблема. Кое-как, склонив голову вправо, девочка прошла сквозь калиточный проход. Таким же способом вошла в дом. Галина, увидев дочь и беззаботного младшенько-го, запричитала: «Ой, доченька, да что ж это такое?!. Это ты, паршивец, её надоумил?!. Доченька, это этот негодник тебя так сделать научил?.. Потерпи, сейчас…» Тёплой водой отлила гу-бы и язык дочери от морозной трубки; спросила снова: «Это те-бя паршивец этому научил?» Юлдус разревелась в полную силу голоса: «Да-а-а-а!.. А-а-а!..» И досталось Фуркату; вперво̀й, что ли?.. С того дня, отправляя младшеньких на лыжную прогулку, Галина на всякий случай крепко завязывала шарф на голове до-чери, прикрывая им её рот…

15. Дуэль.

Двенадцатого декабря — через месяц после свадьбы — Лари-са родила. Девочку. Назвать дочку Лариса решила Таечкой — в честь матери. На радостях — Таисия Ивановна прослезилась, а Михаил Иванович забил двух хрюшек: не каждый день внучки рождаются. Правда, почти всё мясо и сало пришлось сразу же продать, потому что запасы этого добра в коттедже уже имел-ись. Храм удивлялся: зачем вообще надо было лишать жизни двух ни в чём не повинных свинок? Ответ Михаила Ивановича был гениален в своей простоте: так положено. Традиция… Пря-мо как у древних американских индейцев: божество требует за-клания жертв… Лариса уговорила мужа перебраться из алексе-евской квартиры в родительский коттедж. Чтобы не таскать ко-ляску на пятый этаж. Под одной крышей с родителями — разве это жизнь? Таисия Ивановна преобразилась неузнаваемо: помо-лодела. Счастливые женщины всегда молоды… И начались — пелёнки, ежедневные кормления раз по восемь… Грудь Ларисы для Храма отныне была недоступна, безраздельно принадлежа единственному в мире существу — маленькому, горластому, почти всегда орущему… Всё чаще Храм стал оставаться в Ки-неле. Света искала его, но он умело «скрывался», согреваясь в своей половине дома деда Егора то с одной длинноногой, то с другой пышногрудой… Незаметно пришёл апрель и, как полож-ено, привёл за собой весну. На деревьях распустились листочки, на земле — цветочки, а на улицах Кинеля — девочки. Столько девчоночьих ножек появилось вокруг. Храм медленно двигался на своей «тойоте» за вышагивавшей по тротуару блондинкой. Из-под юбчонки смотрели на него тугие ухоженные бёдра; спи-нка незнакомки была «рюмочкой», разбегаясь в стороны по ме-ре подъёма от «осиной» талии. Желая не просто познакомиться с незнакомкой, а просто желая её, Храм надавил на клаксон. Де-вушка оглянулась. Разряд молнии сразил Храма: это была Све-та. Шутит же иногда судьба!.. Сам напросился? Вот и получай!..

… — Знаешь, — Света лёгкими прикосновениями пальчика выводила на груди уставшего Храма невидимые узоры, — а я не обиделась на тебя тогда… за торт… Совсем-совсем… Почему ты не пришёл? У тебя была другая? Другие?.. Ты был у друг-их?.. А я грудь подтянула… Как тебе, нравится?

— Замечательно! — похвалил Храм, не открывая своих глаз. — Тебе очень к лицу… — в его голове писклявый голос волше-бника-недоучки вывел: «Я не хотел бы вновь встретиться с той козой…»* — Светка, давай спать; завтра на работу обоим…

… Когда Храм уснул, Света ушла на кухню. Налила полстака-на греческого коньяка и единым махом выпила. Одна. Снова с ней Женя. И опять она — одна. Радио бодрствовало сутками:

«Как за меня матушка всё просила Бога,
Всё поклоны била, целовала крест;
А сыночку выпала дальняя дорога,
Хлопоты бубновые, пиковый интерес…

Журавль по небу летит, корабль по морю идёт,
А кто меня куда влекёт по белу свету?
И где награда для меня, и где засада на меня?
Гуляй, солдатик, ищи ответу.
Журавль по небу летит…

Ах, куда мне деться? Дайте оглядеться:
Спереди — застава, сзади — западня…
Белые, зелёные, золотопогонные…
А голова — у всех одна, как у меня…

Где я только не был, чего я не отведал:
Берёзовую кашу, крапиву, лебеду…
Вот только лишь на небе я ни разу не обедал;
Господи, прости меня, я с этим обожду…»*

Света выкрутила ручку громкости до упора, и радиоприёмник замолчал. Тишина раздражала ещё сильнее. Только снотворные таблетки помогали ей все эти месяцы спать. Казалось, время притупило щемление в груди; и вот — опять…

… В Алексеевке Храм не был уже недели полторы. Лариса, конечно, переживала. Но не стала устраивать скандал, когда му-женёк наконец-то объявился. Таечка сидела за своим детским столиком и неохотно принимала с ложечки овощное пюре, при-готовленное Ларисой. Таисия Ивановна всё норовила вручить внучке пельмешку.

— Мам, ты обалдела! — сердилась Лариса, всякий раз отби-рая пельменину из ручонки дочери. — Ей такого нельзя!

— Да брось ты, — не соглашалась Таисия Ивановна, — «нель-зя»! Пусть грызёт; быстрее зубки появятся! На!

Она вручила малышке очередную пельмешку, которую Таечка тут же потянула в рот и принялась обсасывать. Покормив дочь, Лариса понесла её в спальню — укладывать спать. В кухню во-шёл Михаил Иванович — в майке и трико с оттянутыми вперёд коленками. По случаю возвращения «пропащего зятька» тесть предложил чуть-чуть выпить.

— Ты, зятёк, давай-ка прекращай блудить, — посоветовал Михаил Иванович, — Лариса из-за тебя переживает, волнуется: где ты, как?.. У неё из-за твоих пряток молоко пропало… Ещё раз загуляешь — пристрелю, к чёр-ртовой бабушке.

— Слышишь, дядя, — не захотел оставаться в долгу Храм, — ты меня не пугай. Козёл… Скорее я сам тебя пристрелю.

Михаил Иванович посмотрел на торчавшую из плечевой кобу-ры зятя рукоять пистолета, положил на стол вилку, встал из-за стола и ушёл по лестничному пролёту на второй этаж. Струсил!

— Эй, ты, щ-щенок! — Михаил Иванович, приставив к плечу приклад двустволки, сверху направлял дула на зятя. — Отойди-ка от стола; не хочу грязнить посуду твоей поганой кровью не́-христя.

— Ах, ты, пенёк! — Храм выхватил своего «Макарова» из ко-буры и, вытянув руку с пистолетом в направлении тестя, пошёл к лестнице; остановился возле нижней ступеньки, словно подо-шёл к какой-то границе.

— Ой, Лариса! — заголосила Таисия Ивановна, бросилась ми-мо Храма, встала между двумя ненавистниками, вытянув руки в стороны дуэлянтов, будто хотела своими женскими ладошками преградить путь пулям.

— Уйди, Тая! — прошипел Михаил Иванович. — Ш-шлёпну эту блудливую овцу — и дело с концом. А мясо — продадим.

— Сам ты свинина! — не остался в долгу Храм. — Отойди, Таисья Иванна! — рука ходила влево-вправо, стремясь держать на мушке «человека с ружьём», проглядывавшего из-за хозяйки коттеджа. — Выйди из-за бабы, ты, свинарь!

— Лариска! — завопила Таисия Ивановна нечеловеческим го-лосом. — Да забери ты своего! Он моего прибьёт!

Лариса выскочила на лестницу, метнулась к мужу, повисла на руке, державшей пистолет… Лариса не сказала ничего… Храм ушёл. Лариса догнала его на улице, вручила ключи от квартиры в Алексеевке, пообещав вечером (когда Таечка проснётся) тоже перебраться подальше от родителей. Говорят: двум бабам в од-ном доме не ужиться. Вечно забывают упомянуть про мужиков. Половая дискриминация…

16. Киднеппинг.

— Зашёл бы ты, сынок, — Нелли Михайловна осталась преж-

ней заботливой тёщей; второй матерью, — Настенька про тебя все уши мне прожужжала: где папка, где папка… Ну, разбежал-ись… так дочка-то ни при чём…

С бывшей тёщей Храм столкнулся случайно. В продовольст-венном магазине. Городок — небольшой… Заглянул проведать младшую Панину, а наткнулся на старшую Подмалькову… Нелли Михайловна ушла, унеся с собой хорошее настроение своего бывшего зятя.

— Ну, молодой человек, — напомнила о своём присутствии Девушка-«Вдохновение», — что будете брать? Три шоколадки? Дочке, жене и тёще. Или — шесть шоколадок? Дочкам, жёнам и тёщам… Да — и ещё одну мне…

— Здравствуй, Панина. Выглядишь — потрясающе. Чего та-кое ты ешь, раз всё хорошеешь и хорошеешь, чертовка?

— Спасибочки за «чертовку», Женюся Егорович! Твоими шо-коладками питаюсь, вот и цвету. Сколько их тебе?

— Давай на все, — Храм положил на прилавок стотысячную купюру с конной упряжкой, — и оставь себе. Цвети!..

… Остановив «тойоту» возле калитки двора Подмальковых, Храм стал пытать себя: пойти? не пойти?.. Вспомнились собы-тия последних месяцев. Всё это время Храм по мере своих воз-можностей не давал прохода своей бывшей жене. Марина выну-ждена была уйти с работы киоскёрши-продавца, потому что Храм ещё дважды крушил стёкла ларька… Хозяин киоска, зная Храма и его связи в милиции, просил начальника вневедомст-венных охранников заниматься своими «семейными разборка-ми» вне рабочего времени его бывшей супруги. В ответ Храм предупредил, что безобразия будут продолжаться до тех пор, пока Марина будет сидеть в ларьке… Слова «ты уволена» стали для Марины вечным кошмаром, преследовавшим её повсюду… Развернув «тойоту», Храм поехал прочь, так и не решившись войти в подмальковский дом. Марина — шла навстречу… Про-плыли друг мимо друга (враг мимо врага), боязливо посмотрев глаза-в-глаза. Бросив взгляд в зеркало заднего обзора, Храм ув-идел, что Марина, остановившись, смотрит ему вслед. Нога са-ма надавила на педаль тормоза. Почти минуту оба они простоя-ли так, не решаясь двинуться ни туда, ни сюда. Всё-таки рус-ские женщины смелее мужчин. Они не только скачущих коней останавливают и входят в горящие избы, но и первыми делают самый трудный, самый важный шаг… Марина подошла к маши-не Храма, сказала:

— Ты к до́чке приезжал?.. Храмов, знал бы ты, как измотал меня — всю… Настенька тоскует по тебе…

Договорились, что на следующий день Храм приедет «в гос-ти». К дочери… Вернувшись в Алексеевку, рассказал обо всём Ларисе. Мудрая жена не стала ревновать: у ребёнка должен быть отец, раз уж он есть… Вечером наведался Ваня; заговор-щически вызвал Храма на разговор: «Отец просит срочно зайти на коттедж…» Посещать «свиноводческий комплекс» и снова видеть физиономию Михаила Ивановича Храму не хотелось; знал: во второй раз уже никто не сможет увести его от убийства вредного тестя. Но брат Ларисы был явно встревожен. Храм по-нял: с тестем что-то произошло. Вероятно, какие-то неприятно-сти; и, видимо, неприятности серьёзные, раз тот вынужден обр-атиться к своему открытому врагу, к кому Михаил Иванович не обращался за помощью даже во времена дружеских отношений с Храмом. Нужно узнать: что там случилось. Как-никак — родс-твенник; отчим Ларисы…

— В общем, зятёк, такое дело… Сам видишь: проблемы у ме-ня. Не знаю, что делать; посоветуй что-нибудь; как поступить…

Проблемы отчётливо виднелись на лице Михаила Ивановича, представлявшем собою один сплошной синяк. На этом синяке живыми были только испуганно-виноватые глаза, смотревшие сквозь узкие щёлочки набухших век. Да ещё опухшие губы вы-мученно шевелились, выпуская наружу жалобные словечки.

— В общем, чего ты хочешь? — Храм перешёл «ближе к де-лу». — Найти избивших тебя идиотов и оторвать им головы?

— Боюсь, что всё наоборот, — промямлил Михаил Иванович, удивив зятя, — у меня к тем ребятам претензий нет. А вот у них ко мне, думаю, куча вопросов… Ты съездил бы, поговорил с ни-ми… Я готов заплатить…

— Не понял? — Храм смотрел на явно сбрендившего тестя с удивлением. — Заплатить? За что? За то, что тебе разукрасили мор… физиономию до такой степени, что впору писать заявле-ние в милицию? Ты свихнулся?

— Я тебе серьёзно говорю: съезди к ребятам, узнай, сколько им надо, чтобы они не имели ко мне претензий…

Заинтригованный, Храм поехал на «место происшествия». Су-дя по словам тестя, происшествие случилось нынешней ночью в придорожном кафе-забегаловке. Что делал тесть ночью в том непервосортном заведении и как вообще оказался там в такое время суток, — для Храма так и осталось загадкой… Кафе расп-олагало сравнительно просторным залом. Представившись при-ветливому хозяину кафешки, Храм заметил, как приветливость сползла с лица мужика, уступив своё место гневу… Оказалось, накануне в кафе за одним из столиков заседала компания из трёх девушек и двух парней. Купив бутылку коньяка, Михаил Иванович преподнёс сей «презент» молодёжной компании. Чер-ез десяток минут молодёжи надоело слушать речи навязавшего-ся на их головы «старикана». Один из парней, сходив к барной стойке и купив точно такую же бутылку коньяка, какую препод-нёс им «старикан», вернулся за стол и, поставив ёмкость перед Михаилом Ивановичем на стол, сказал: «Вот, мужик, забирай свой пузырь. Извини, но у нас — своя компания; дай нам о сво-ём поговорить. Если тебе этого мало — я тебе ещё возьму, толь-ко избавь нас от себя…» Вежливая просьба «убраться прочь» вывела Михаила Ивановича из себя. Закипевший в его жилах выпитый коньяк подбросил Михаила Ивановича вверх и — на-чалось… Сперва взлетел в воздух и перевернулся столик, за ко-торым отдыхала компания. Трапеза полетела на пол и разлетел-ась по сторонам, зазвенело стекло, разлетаясь в брызги. После этого Михаила Ивановича, успевшего ещё многое побить-разгр-омить, стали успокаивать. Алкогольная анестезия долго удерж-ивала великовозрастного хулигана на ногах, не давая потерять сознание во взаимном мордобое. Двое ребят и подскочивший хозяин заведения «били морду» разбушевавшемуся Михаилу Ивановичу; а тот — бил руками и пинал ногами всех подряд. Досталось и девчонкам… В конце концов, поняв, что за против-никами серьёзный численный перевес, Михаил Иванович ретир-овался; удирая на машине, слышал, как «потерпевшие» кричали вслед: «Стой! Держи его!.. Номер, номер запомните; вычислим, найдём!..» С хозяином кафешки Храм сумел договориться, зап-латив за всё, что накануне погромил тесть-буян… Вернувшись в Алексеевку, Храм успокоил Михаила Ивановича: можешь рас-слабиться… Оставалось лишь подождать, пока время уберёт с лица тестя следы позора…

… На следующий день Храм подкатил к дому Подмальковых. Но войти — вновь не решился; стоял возле калитки и ждал. «У моря погоды». Погода явила себя через несколько минут в обра-зе беспокойной девчушки.

— Папка! Ты чего стоишь тут? — Настя схватила рукой руку отца. — Пойдём!.. А я тебя в окне увидела…

— Подожди, дочь, — Храм упирался, неохотно продвигаясь к крыльцу, — позови маму… Пусть выйдет сюда; надо…

— Ты к кому пришёл? К мамке или ко мне? — заявила ему ревность девчачьим голосом. — Ладно… Только ты никуда не уезжай!..

— Ну, и чего ты боишься? — Марина вышла на крыльцо, та-щимая дочерью за руку. — Можешь войти в дом…

Нелли Михайловна, разумеется, принялась угощать Храма. Зяти могут становиться «бывшими»; а сыновья остаются сыно-вьями навсегда; для Нелли Михайловны Храм всегда был «сын-очком»; и остался им навсегда… Настя оживилась, ожила прямо на глазах. Было видно, что девочка — «папенькина дочка». Ког-да Настя заявила, что устроит концерт, если папка не останется с нею ночевать, Марина не сомневалась: концерту — быть. Же-нщина гордая, Марина не могла позволить бывшему мужу оста-ться на ночь в доме Подмальковых. Тем более — вечером долж-ен был приехать Юра. Но и обещанного Настей концерта не хо-телось; знала: дочка не врёт. Случилось невероятное: Нелли Михайловна намекнула Марине, что на одну ночку можно бы и отпустить Настю с отцом — в дом деда Егора. И Марина согла-силась. При одном условии: утром следующего дня Настя долж-на быть на своём месте — в детском саду… Провожая взглядом отъезжающую «тойоту», Марина думала: «Почему дочь любит этого изменника больше, чем меня?.. Даже маленьких девочек он умеет заворожить и влюбить в себя… С-скотина…»

… Нужно было предупредить Ларису, что сегодня не удастся приехать; Храм позвонил и рассказал всё как есть. Правду.

— Ладно, понятно… — сказала в трубку Лариса. — Хотя… про дочку мог бы и не сочинять. Нужно так нужно…

Эти слова очень задели Храма. Недоверие… Почему женщина способна верить, когда ей наглейшим образом врёшь, но — нач-инает полниться глупыми подозрениями, когда говоришь ей чи-стейшую правду?.. Не приехать в Алексеевку при таких обстоя-тельствах Храм просто не мог. Слишком уж задели его телефон-ные слова Ларисы, чтобы он смог пересилить в себе желание доказать жене свою правоту, «утереть нос» этой алексеевской учителке — правдой… Настя всё время пути спрашивала: «Пап-ка, а куда мы едем?» И продолжала, поднимаясь по лестничным ступеням на пятый этаж: «Папка, а куда мы идём?..» Лариса уже уложила Таечку спать.

— Папка, это что за тётя? — строго спросила Настя, когда Ла-риса вышла из кухни в кладовку-чулан за клубничным варень-ем. — Это как дядька Юра у мамки, да?.. Папка, а ты с ней це-луешься, да? Папка, давай уедем отсюда…

Лариса была приветлива с Настей; а та — обратно пропорцио-нальна… Впервые в жизни Настя плескалась в огромной (каких она прежде не видела) квартирной ванне, не похожей на банные тазики. Лариса дала Храму Таечкины игрушки: «Предложи Нас-те сам; у чужой тётки она не возьмёт…» Храм купал довольную Настю. Дети любят воду. Брызги летели во все стороны; и смех.

— Папка, — Настя поднялась в ванне в полный рост, разжала пальчики обеих рук, две резиновые игрушки плюхнулись в во-ду, — ты будешь спать со мной. А эта тётя с нами спать не буд-ет. Пусть она уходит…

— Дочь, эта квартира — тёти-Лари́сина, — начал объяснять Храм, — и она не может отсюда уйти. И она тут не одна…

— Я знаю, я видела маленькую девочку — в маленькой комн-

ате спит… Папка, тогда давай мы уйдём, а?..

— Поздно уже, дочь. Давай сегодня останемся здесь; а завтра утром папа отвезёт тебя в детский сад, ага?

— Нет, не ага! Если ты меня сдашь в садик, то я тогда… то я с тобой водиться не буду! В садике плохо, папка, не интересно…

Лариса уже приготовила для Храма и Насти постель, тихонько шепнув мужу, что сама заночует в Таечкиной комнате — на по-лу; чтобы не вызывать в Насте лишней ревности… Мудрые же-нщины всегда уступают молодым «соперницам» своё место на короткое время, чтобы оставаться с любимым вместе всегда и навсегда… Утром Настя напомнила, что убежит из дома, если Храм — «самый-самый хороший и любимый папка на свете!» — задумает отвезти её в ненавистный детский сад… Лариса по-звала Настю «посмотреть хрюшек»; нет такой женщины, кото-рая не умела бы найти правильный подход к «сопернице». Ма-ло-помалу — вот уже у Храма на руках Таечка, а Настя и Лари-са — подружайки «не разлей вода». Хрюшки Настю восхитили. Увести девчонку из свинокомбината было просто невозможно. Таисия Ивановна позвала зятя к телефону. Звонил Комар, дежу-ривший по отделу:

— Братан, ты там на Луну, что ль, улетел? Не могу найти тебя нигде. Ты хоть в курсе, что сегодня в девять часов утра начал-ась Третья Мировая война? Так во́т — знай… Все службы отде-ла мобилизованы — в ружьё. Разыскивается особо опасный пре-ступник. Специализация — киднеппинг…* Это совсем не то, о чём подумал твой извращённый пошлостями мозг; это — похи-щение детей. Короче, даю тебе ориентировку на преступника, вдруг встретится тебе: Храмов Евгений Егорович, на вид — лет двадцать шесть, по паспорту — тоже, роста — примерно твоего, волосы — чёрные, глаза — карие, чёрные ботинки… Ты сейчас в каких?.. Значит, и у него чёрные. Да, самое главное: преступн-ик, вероятно, вооружён пэ-эмом, так что — пистолетик-то с со-бой прихвати на всякий случай. Ты где сам?.. В Алексеевке?.. В общем, к четырнадцати-ноль-ноль подъезжай к детскому саду. Там сбор. Поможешь брать; усёк?..

Узнав, в чём дело, Лариса решила ехать вместе с мужем. Таис-

ия Ивановна — тоже. Поехал бы и Михаил Иванович, но — ли-цо… В первый раз за всю свою непутёвую жизнь Храм почувст-вовал, что это такое — семейная поддержка в несчастье. Таисия Ивановна сидела впереди, рядом с рулевым Храмом. На заднем сиденье Лариса составляла компанию двум девчонкам. На душе Храма было тревожно; но находившиеся рядом с ним женщины казались более надёжной «дружиной», чем взвод солдат… На северном конце Зелёной улицы возле двадцать первого «А» до-ма было столпотворение. Утром Нелли Михайловна (по просьбе дочери) посетила детский сад, где воспитатель только развела руки в стороны: нет вашей Насти и не было… Начались поиски. До Севастопольского переулка Нелли Михайловна дошла пеш-ком, готовая пожурить «сыночка». Но ни Храма, ни Насти в до-ме деда Егора не оказалось. Так рождаются тревоги в сердце и глупые мысли в голове. Заглянув на работу к сватье, Нелли Ми-хайловна узнала, что Галина ничего не знает о месте нахожде-ния непутёвого паршивца и его дочки. Обе бабушки устремил-ись в рейд по домам друзей и знакомых Храма. Через час, не до-ждавшись матери, Марина сама пошла в садик… Сигнал на пульт дежурного по Кинельскому отделу милиции поступил прямо из детского сада. Гневно-тревожная Марина потребовала найти её дочь и посадить Храмова в тюрьму… Её пытались усп-окоить, но Марина кричала в трубку телефона, что все милици-онеры — заодно с её бывшим мужем; грозила написать в проку-ратуру заявления на каждого кинельского милиционера и на весь отдел — одно общее… Когда «тойота» Храма подъехала к детскому саду, Марину, метнувшуюся выплеснуть на бышего мужа весь свой гнев, схватили за руки Юрьев и Таныш; кулаки взбешённой фурии упорно не хотели разжиматься. Храм открыл заднюю дверь машины, кликнул уснувшую в пути Настю.

— А чего? Где это мы? — Настя, послушная голосу отца, вы-бралась из машины и стала осматривать окрестности; вдруг — заметила множество людей, среди которых были обе её бабуш-ки, милиционеры, удерживавшие дёргавшуюся маму, и — вос-питательница Настиной детсадовской группы. — Папка, ты… ты меня предал? Папка! — она перешла на отчаянный крик и, бросившись наутёк прочь от нелюбимого садика, вдруг запнул-ась, словно натолкнулась на невидимую стену, развернулась, подскочила к Храму, протянула вверх руки, требуя от самого родного для неё человека спасти её — беззащитную — от всего мира. — Папка! Не бросай меня! Не уезжай! Я не хочу в садик! Я не могу там!.. Зачем ты меня обманул, папка?!. Ты ведь обещ-ал, что не отдашь меня! Я только тебе верила, папка!.. А-а-а-а!.. Не уезжай, папка!.. А-а-а-а!.. Не отдавай меня никому!.. Они все — плохие! Не хочу! Я умру, если ты меня бросишь, папка! То-лько ты один — хороший!.. Убери от меня свои руки! — сидя на руках Храма и обхватив его шею правой ручонкой, левою Настя неистово отбивалась от подошедшей воспитательницы, попробовавшей забрать девочку из рук отца. — Не пойду с этой тётькой! Уйди, дура, а-то укушу! У-у!.. — клацнули её зубки.

— Иди ко мне, доченька… — Нелли Михайловна, сменившая воспитательницу, смогла-таки оторвать пятилетнюю девчушку от отца и, ревущую, тянущую ручонки к Храму, понесла в сто-рону детского сада. — Так надо…

… Возвращаясь в Алексеевку, Храм всё слышал и слышал — беззвучным эхом — эти слова: «Так надо… Так надо… Так на-до…» Кому это надо — так? Почему взрослые всегда считают себя «главными командирами» и не обращают внимания на же-лания и нежелания детей? А дети — так болезненно пережива-ют глупости, жестокости, непонимания, предательства своих са-мых-самых близких взрослых… В ушах Храма кричала Настя, не слышимая никем другими: «Папка, зачем ты меня предал?.. Предал… Предал… А я только тебе верила!.. Только тебе… То-лько тебе… Верила… Верила… Верила!..» Рука оторвалась от руля, палец надавил на кнопку авторадио — отвлечься от звене-вших в ушах голосов…

«…Что увидят эти точки? Что построят эти ручки?
Далеко ли эти ножки уведут его?
Как он будет жить на свете? — Мы за это не в ответе;
Мы — его нарисовали; только и всего…

Что вы, что вы! Это важно, чтобы вырос он отважным,
Чтобы мог найти дорогу, рассчитать разбег…
Это трудно, это сложно; но иначе — невозможно!
Только так из человечка выйдет человек…»*

Вообще — ножом по сердцу… Храм переключил канал:

«Ускакали деревянные лошадки;
Пароходики бумажные уплыли;
Мы, из детства убегая без оглядки,
Всё, что надо и не надо, позабыли…»*

Радио — издевалось; и Храм его выключил. Его нынешние женщины — тёща, жена, дочь — молчали, не мешая Храму ду-мать; не отвлекали его… Лучше уж мешали бы!.. Четыре года назад, когда Храм ещё служил в отделе и носил на плечах синие погоны с алой окантовкой, поступил вот такой же сигнал: обез-умевшая девушка лично пришла в дежурную часть и сказала, что у неё пропал пятилетний сын. И в пропаже её ребёнка подо-зревает она своего бывшего мужа. Но где обитает сейчас её не-благоверный — того она не ведает. Услышав фамилию похити-теля, Храм вспомнил, что такой — фамилия-имя — учился с ним в училище; в одной группе; вместе были на практике в дер-евне… По памяти Храм наговорил отчаявшейся девушке слове-сный портрет «преступника», и девушка подтвердила: да, её бы-вший — именно такой. Через паспортный стол установили, где проживают родители паренька. В глухую деревеньку Храм пое-хал сам. Не ошибся, это был тот самый парень — бывший его однокурсник. Черноволосый кудряш, сразу признавший Храма, пригласил приятеля за стол.

— Знаешь, — признался с неподдельной тоскою в глазах, — моя жена… ну, бывшая, то есть… она ведь родила ещё в семна-дцать; мне и самому тогда столько же было… Молодо-зелено… Ну, не сложилось, всяко бывает… Психованная она… А пацану без меня — неважнецки… Впрочем, выходит, будто я оправды-ваюсь… Слушай, пусть поспит ребёнок… Что мне будет?

— Не знаю, — признался Храм, — всё будет зависеть от твоей жены. Бывшей… Ну и — что ребёнок скажет…

Мать парня-однокурсника — женщина уже пожилая — собра-ла в холщовую сумку всё, что могло понадобиться сыну в ката-лажке. На всякий случай… Спящего малыша отец взял береж-ными руками, сел в машину. Старушка отправила вслед убегаю-щему автомобилю рукотворный воздушный крест… Возле Кин-ельского ГРОВД Храму пришлось защищать бывшего сокурсн-ика от ярости его бывшей жены. Мальчонка проснулся, будучи уже на материнских руках, повертел головой, сонными глазами отыскал растерянного отца, потянулся к нему:

— Пап, мы же с тобой не доиграли! Зачем ты меня ей отдал?! А бабушка пирожков с вареньем обещала…

Паренёк протянул бывшей жене холщовую сумку: «Пирож-ки…» Отец и сын плакали. Такие разные были эти слёзы: отча-янно-гневные — девушки-матери, потерявшей ребёнка; и безы-сходно-тоскливые, горькие — разлучённых отца и сынишки…

17. Васев.

Марина не пожалела денег (хотя лишних их у неё не было), сходила в юридическую консультацию и оформила грамотное заявление в суд. Явившись по повестке в помещение мирового суда («Зачем вызвали-то?»), Храм, увидев в коридоре сидящую на стуле Марину, догадался, что бывшая супруга, никогда не умевшая готовить более-менее съедобные блюда, вновь завари-ла какую-то мерзкую стряпню, расхлёбывать которую придётся ему — бывшему мужу.

— Что же, Храмов, — совсем не строго посмотрел над очка-ми, неизвестно как державшимися за самый кончик носа, миро-вой судья Васев, — ты озорничаешь? Вот — гражданка жалует-ся на тебя. Ты у неё ребёнка похитил.

— Это не просто ребёнок, — уточнила осмелевшая в судейск-ом кабинете Марина, — это моя единственная доченька.

— Это и моя дочка, — добавил Храм, — и я имею такие же права, как и… И вообще — я её не похищал. Она хотела побыть со мной, не хотела быть ни с кем из вас.

— А здесь написано, — судья Васев поднял над столом заяв-ление, — что ты насильно продержал девочку целую ночь, не пускал её к матери.

— Да вы лучше спросите у самой дочери, — посоветовал Храм, — пусть она сама скажет и по той ситуации, и вообще — с кем ей хочется быть.

— Права у родителей одинаковые и равные, — подтвердил су-дья Васев, — но приоритет всё-таки за матерью, — добавил он, противореча своим же предыдущим словам, — и без разреше-ния матери ты не имел права насильно удерживать при себе ре-бёнка. Ваше мнение, Храмова?

— Пусть больше не приходит. Я теперь боюсь даже просто показывать ему ребёнка. Мало ли, чего он может с ней сделать.

— Ну, — спокойно сказал беспристрастный Васев, — это — всего лишь Ваши предположения, фантазии… А вот тут, — он раскрыл тонкую папку, разложил на столе несколько листов, — имеются свидетельские показания… Я попросил очевидцев оп-исать всё, что происходило около детского сада, когда Храмов сам, добровольно привёз туда вашу общую дочь. Храмов, ты ведь сам привёз девочку в детский сад?.. Вот, например, Юрьев показывает, что Вы, Храмова, были настроены агрессивно, в то время как Храмов не проявлял никакой агрессии; Вас же, Храм-ова, Юрьеву пришлось удерживать силой, чтобы Вы не набедо-курили. Такие же показания даёт Танышев Сергей, помогавший Юрьеву удерживать Вас. Вы, судя по показаниям очевидцев, нецензурно выражались, оскорбляли не только своего бывшего мужа, но и представителей власти…

— Да все эти сволочи — одна милицейская банда! — выпали-ла Марина. — Они и пили, и пьют вместе; и по бабам тоже вме-сте шляются…

— Ну-ну-ну, — прервал её возмущение судья, — Храмова, Вы всё-таки в суде находитесь, а не на базаре. Хотя бы здесь не да-вайте своим чувствам и предположениям слишком много воли; держи́те себя в руках… Юрьев и Танышев — действующие пре-дставители законной власти. Не известно, в качестве кого Вы могли бы находиться здесь сейчас, если милиция не пресекла бы Ваши безобразия… Вот, например, показания воспитателя детского сада Васильевой; она утверждает, что Ваша дочь не желала отпускать своего отца, от Храмова забрать девочку смо-гла лишь Ваша мать, и при этом девочка продолжала тянуться руками к отцу и кричала… так… вот: «Папа, не оставляй меня с ними… Все плохие, только ты хороший… Не хочу в садик, хо-чу к папе…» Вот тут ещё имеются показания Горбачёвой Татья-ны… Ефимовой Елены… Так ка́к всё было?

— Горбачёва и Ефимова — проститутки, — заявила Марина, — Храмов любовничает с ними. Они что угодно могут сказать.

— Суду угодна только истина, — уточнил Васев, — а за лож-ные показания предусмотрено наказание. Так что же случилось?

— Как это — «что случилось»?! — возмутилась Марина. — Да эти свидетели… Они же сговорились все! Они под его дудку пляшут!

— Я и играть-то не умею — на дудке, — уточнил между про-чим Храм, — только на гитаре могу. Свидетели не врут.

— Может быть, Храмова, простим его ещё раз? — направил заявительницу на верный нужный путь судья. — Пусть напишет бумагу, что обязуется посещать ребёнка то-олько при Вашем согласии?.. Храмов, возьми лист. Пиши — в произвольной фор-ме… Суть ты, надеюсь, понимаешь?..

Когда бумага была оформлена, победительница-Марина боч-ком-бочком продвинулась к двери, стремясь ускользнуть от раз-говора с бывшим муженьком. Судья Васев, разгадавший намер-ения женщины, попросил Храма задержаться и несколько мин-ут нёс какую-то пустую ерунду… Выйдя из здания суда, Храм посмотрел вокруг и понял: разговор с Мариной не состоится… Хитрый мудрый Васев!.. Дочь Васева — Инга — была моложе Храма на два года. Отъехав от здания суда, Храм вспомнил, как прошлым летом направлялся в Алексеевку и увидел на обочине встречной полосы тёмно-синюю «пятёрку». Под крышку капо-та, открывавшую всему миру двигатель, поглядывал судья Ва-сев, которого Храм не однажды видел в здании суда, когда забе-гал к матери на работу. Видимо, с мотором личных «жигулей» судьи что-то случилось. Храм мог бы проехать мимо; но не про-ехал. Потому что возле Васева жарилась на солнце Инга. Рыц-арь, Храм предложил Васеву отбуксировать судейскую машину до Кинеля. «Тойота» тянула за собою «пятёрку» неспешно и не-натужно. В Кинеле возле своего дома Васев поблагодарил Хра-ма. И даже пожал ему руку. А Инга — неоднозначно улыбнул-ась. Правда, улыбкой вся благодарность Инги и ограничилась. Глаза судейской дочери ответили на взгляд глаз Храма: «А на что ты ещё рассчитывал? За кого ты меня принимаешь?!.» Тог-да Храм понял: задаваки — не только судьи, но и их дети. Боже-ственные люди! Люди, считающие себя богами… Как-то раз, когда Храм ещё только завершал первый учебный курс в учили-ще, в конце мая в суде праздновали день рождения какой-то су-дьи. Незаметно торжество переместилось в дом Галины; благо рядом — дорогу перейти. В тот день Храм понял, насколько всё-таки приближены эти божественные люди в своих потреб-ностях к простым смертным. Одна из судей, опустошив очеред-ную стопку наливки, призналась как на духу: «А мне тут в про-шлом месяце дельце попалось — по сто семнадцатой.* Девчон-очка-потерпевшая — ну такая ……дь! По одному виду — сразу поймёшь, не ошибёшься. Но — денежная, стерва… А подсуди-мый — ну лох-лохом, плюгавенький такой мальчоночка… Если и мог кто из них кого изнасиловать, так это она его, а не наобор-от. Но у мальчоночки за душой — ноль рублей ноль-ноль копе-ек. Ну, думаю, сволочь ты такой, что ж ты за двадцать лет жиз-ни деньжат-то не накопил на случай суда? Вот я тебя, безмозг-лого, и накажу. Нет, слишком изголяться не стала. Трёшечку да-ла всего-то. По-минимуму. Жалко всё-таки; его небось в изоля-торе следственном и так уж наказали, статья-то — весёлая…» Председатель суда Губанова подхватила: «Это ты зря так — ни за что — наказала паренька. Без вины наказанных быть не дол-жно. Вот мне сегодня привозили Степанова. Четвёртый день су-жу его — не могу осудить. И ведь как начнёт этот Степанов во-просы задавать, или — статьями сыпать, или — реплики свои заумные выдавать — заслушаешься. И ведь не остановишь сте-рвеца — всё только по делу говорит, без воды и лирики. Прения сегодня растянул — на три с половиной часа. Красиво говорит. А я сижу и — в туалет хочу по-маленькому, не к столу сказано будет, но уж — ладно — сказала… И вот сижу, вообще не слы-шу, о чём он там говорит, потому что мой мочевой пузырь пре-дупреждает: ещё минуты три — и я взорвусь и забрызгаю весь этот зал заседаний. Я объявляю перерыв, а Степанов мне и заяв-ляет: не имеете, мол, Ваша Честь, права меня прерывать, пото-му что я всё по-существу говорю и речь свою ещё не закончил. Он, видите ли, ещё не закончил! А я стою, как дура, и чувствую, что вот-вот у меня сейчас уже начнётся… отход вод, как у рож-еницы. Еле-еле выбралась из зала; в туалете как только успела мантию эту чёртову задрать и трусы спустить!.. Такой всемир-ный потоп в унитазе устроила — Боже мой!.. А когда вернулась в зал заседания, этот негодяй Степанов снова свою шарманку завёл… Ух, и влепила же я ему — от всей души своей многост-радальной. Чтобы знал на будущее, как издеваться над людьми и их мочевыми пузырями; законник хре́нов… Мы же, как они считают, не люди; ни попить-поесть, ни отлить — нам не пола-гается… А с пареньком-то ты всё-таки зря так строго; без вины наказанных быть не должно…»

18. Ефимова.

Алёнушка встретила Храма возле «Орфея». Бывшая главная комсомолка класса представляла собою зрелище печальное и жалкое. Так могла выглядеть лишь женщина любящая, но нелю-бимая. Храм вспомнил былое благородство Лены Ефимовой, за-ступившейся за «чурбака с глазами» и развеявшей все его мыс-ли об её лёгком поведении. Неужели всё так просто в этом ми-ре? Просто растерять все свои достоинства, кроме молодости и красоты, и низко пасть — на самое дно жизни… Лена показал-ась Храму уродливой старухой; он даже не узнал её поначалу…

— Же-енечка, — окликнула его Алёнушка, — ты не угостишь свою одноклассницу бокальчиком хорошего вина?

— Ленка? Ты, что ли? — приглядевшись повнимательнее, удивился Храм. — Пойдём; конечно. А я тебя и не узнал…

— Да… м-м… — она села на вежливо отодвинутый заботли-вым кавалером стул; сам Храм, обогнув стол, пристроился нап-ротив. — М-меня теперь мало кто узнаёт. Почему-то… Почему так, Женечка, бывает: когда рядом с тобой любимый человек, хочется ещё кого-то; но когда любимого уже нет — тогда ва-а-аще никого не хочется? Почему так, а?.. Почему Салманова… посадили? Ведь он же… Чего он сделал-то? Он мог убить и ме-ня, и себя; он почти́ сделал это — я видела нашу с ним смерть в его глазах… Но ведь — не сделал же… А что мы будем пить? Мне Серёжка покупал амаретто или мартини.

— Да-а? — Храм в удивлении выгнул правую бровь. — Ха! А

я думал, что ты в последнее время скатилась до «Анапы».

— Ты охамел, Женечка. Я — девушка не несерьёзная. И нико-гда не снизойду до портвейнов. Возьми для меня мартини…

— Уважаемые! — объявил Храм, оставив Лену наедине с бут-ылкой розового мартини, а сам — оказавшись на кафедре возле закреплённого в штативе микрофона. — Минуточку внимания попрошу! Сегодня я встретил девушку… — он запнулся, услы-шав из зала возглас: «…полумесяцем бровь? на щёчке родинка? а в штанах — любовь?!.» — Ну, зачем же так… Любовь — не в штанах… в глазах… Я повстречал свою… любимую одноклас-сницу, с которой не виделся уже сто лет… — вновь замолчал, перебитый девичьим окликом: «Мило́к, а ты неплохо сохранил-ся!..» — Хочу исполнить для этого дорогого… простите, бес-ценного человека и нас-стоящего друга песню, которую создал, к сожалению, не я, но которая выражает всё, что я имею сказать этой девушке. Послушайте сюда, маэстро, — вполоборота раз-вернулся к Жоре, всегда готовому «изобразить» на «Ямахе» лю-бую композицию, — пару слов; а ну-ка музычку под «Что так сердце растревожено»… Кха-ах…

Что так сердце, что так сердце растревожено?
Словно ветром тронуло струну…
О любви немало песен сложено;
Я спою тебе, спою ещё одну…

Он тянул слова прямо из глубины души, лично веря в их прав-дивость, и потому строчки были по-настоящему искренними, а не просто казались такими:

— По дорожкам, где не раз бродили оба мы,
Я пройду, мечтая и любя.
Даже солнце светит по-особому
С той минуты, как увидел я тебя…

Все преграды я смогу пройти без робости,
В спор вступлю с невзгодою любой,
Укажи мне только лишь на глобусе
Место скорого свидания с тобой…

Он видел, как блестели от слезинок глаза Алёнушки.

— Посажу я на земле сады весенние;
Зашумят они по всей стране;
А когда придёт пора цветения, —
Пусть они тебе расскажут обо мне…

Он не сводил глаз с неё, расцветавшей с каждой строкой всё сильнее и сильнее, распускавшейся, словно майский цветок бе-лого тюльпанового дерева.

— Через годы я пройду дорогой смелою,
Поднимусь на крыльях в синеву
И отныне всё, что я ни сделаю,
Светлым именем твоим я назову…
И отныне всё, что я ни сделаю,
Светлым именем твоим я назову…*
Спасибо, дорогие!

Обернувшись к Жоре, Храм мимолётно благодарственно кив-нул ему головой; шагнул вниз; пошёл к Алёнушке.

— Женечка, ты такой классный… Совсем не чурбак, хоть и с глазами… Признайся: ты с этим музыкантом заранее договори-лся?.. Смотри: все бабы на тебя пялятся. Мне даже неловко как-то… Я тебя поцелую… Попозже…

— Женька, ты молодец! — огласил зал голос Мурзилки, успе-вшей материализоваться возле микрофона. — Но ты совсем за-был про своих верных друзей. Я имею в виду твоих подруг. Ты же их в последнее время не только не имеешь в виду, а — сорри — вообще не имеешь… Пойми меня пра́вильно, а не похабно. Напоминаю тебе о своём существовании на этом свете и возвра-щаю шар… Жорик, изобрази, будь мил, «Тихорецкую»…

На Тихорецкую состав отправится;
Вагончик — тронется, перрон — останется.
Стена кирпичная, часы вокзальные,
Платочки белые, глаза — печальные…

Одна в окошечко гляжу, негрустная,
И только корочка в руке арбузная.
Ну что с девчонкою такою станется?
Вагончик — тронется, перрон — останется…

Начнёт выпытывать купе курящее
Про моё прошлое и настоящее.
Навру с три короба — пусть удивляются;
С кем распрощалась я, — вас не касается…

Откроет душу мне матрос в тельняшечке:
Как одиноко жить ему, бедняжечке…
Сойдёт на станции и не оглянется,
Вагончик тронется, а он — останется…*

Песня закончилась; Ленка Власова поздравила Олю Панину с двадцатитрёхлетием и покинула кафедру-эстраду…

… — Женечка, ну какой же ты… — Лена Ефимова прижима-ла его к себе так, словно он был её собственной частичкой.

— Ну, всё, Ленка, всё… Давай перекурим… Ленка, Ленка… Алёнушка… А помнишь, как ты тогда, в восьмом классе?.. Та-кая была — гордая, неприступная; божество — не девчонка!..

— Времена другие были, Женечка. Люди подстраиваются под времена, в которых живут. Сейчас вот одна живу. Всё в прошл-ом осталось: и Комсомол, и Серёженька… Ты меня в жёны вряд ли возьмёшь. На работе в офисе — одни девки. Правда, директ-ор фирмы — молодой, красивый; но — женатый. Не поверишь: он даже не изменяет своей жене. Ненормальный, похоже. Разве такое у мужиков может быть?

— Любит жену, — Храм подтянул одеяло ближе к подбород-ку, — вот и не изменяет. Мне Лариса моя давала книжку како-го-то японца… то ли Хрен-в-ру́ки С-дураками, то ли ещё как-то… узкоглазые все на одно лицо и имя…

— Есть такой, — Алёнушка приподнялась на локте, груди её устремились к Храму, — Харуки Мураками.* Ничего такой. Как писатель. Человек-овца — это от него… Ну-ну, и что же ты читал из Мураками?

— Не знаю, тот ли это, о котором ты думаешь, но у того — Ларискиного — есть такое: …я не могу больше ни с кем, кроме своей жены… Вот, видимо, какая любовь бывает… Я, наприм-ер, от Маринки своей тоже никак не могу отвязаться. Вроде — развелись давным-давно, а — всё равно тянет к ней… Тоже, на-

верное, любовь.

— Глупость, а не любовь, — возразила Лена Ефимова, — поч-ему-то многие считают, что любовь и ревность — одно и то же. Типа: бьёт, значит — любит… А любовь, Женечка, не должна нести страдания; любовь — чувство светлое. Любящий человек ради счастья любимой готов пойти на всё; даже уйти навсегда и никогда не напоминать о себе, если от этого любимая будет сча-стлива. Ты же — просто ревнуешь Марину; вредный собствен-ничек, живущий в тебе, не хочет отцепиться от уже не твоего; отцепиться, чтобы не мучить ни тебя, ни Марину. Ревнивые ни-когда не бывают счастливы. Счастье — это когда мужчина днём точно знает, где он вечером будет ужинать и с какой женщиной ляжет спать. Ты же, Женька, на самом деле такой несчастный…

… — Я собрала все твои вещи, — Лариса, держа на руках Та-ечку, качнула головой в сторону двух полиэтиленовых пакетов, стоявших на полу прихожей, — надеюсь, ты всё понимаешь и объяснять ничего не нужно… К Таечке можешь приезжать. Ес-ли захочешь.

— Подожди, любимая, а что случилось-то? — Храм потерялся в догадках. — Это отчим так настроил тебя?

— Отец тут ни при чём, — Лариса стояла в центре прихожей, давая понять, что не пригласит мужа даже на кухню, — и я — не радиоприёмник, чтобы меня настраивать или расстраивать… Вчера была в Кинеле… по делам; видела и слышала, как ты пел для какой-то… И как для тебя какая-то пела… Я не вошла в эту забегаловку. Портить тебе вечер. Зачем?.. Мне даже не интерес-но, с кем ты ночевал; и где теперь будешь жить. Прощай…

… Храм ехал в Кинель и не чувствовал никакого огорчения. Никакой боли. Никакой обиды и досады. Ничего. Выходит, Ле-на Ефимова права: ни Марину, ни Ларису — он не любит. А все эти красивые истории про «вторую половинку» — просто сказо-чки. Слишком уж много этих «половинок» шастают повсюду; пойди, определи — какая из них по-настоящему твоя… Ленка Власова подвернулась как нельзя кстати. Своим привычным способом — ножкой-«шлагбаумом» — она ловила попутку. Су-дьба любит пошутить. Где бы ни «голосовала» Ленка Власова — почему-то почти всегда в то время и в том месте оказывалась машина Храма… Мурзилка сказала:

— Что-то на тебе, шеф, лица нет: глаз, носа, губ — ничего нет. Поехали к Храмову; к жизни возвращаться…