МОЙ   ДЕД

/Одной   рукой/

 

Три года назад, Девятого мая, ему должны были вручить наконец-то нашедший его орден, но в конце апреля он умер. Его задушила астма, которая проникла в лёгкие ещё тогда, в морозную можайскую зиму сорок второго. На снежной равнине немцы взяли их в клещи и целые сутки забрасывали минами. Ротного и взводных убило, и тогда он, помкомвзвода, вывел остатки насквозь простуженных и обмороженных бойцов к своим.

В медсанбате, кроме разорванной ладони, которая примёрзла к груди под шинелью, у него нашли ещё два пулевых ранения в ноги. Он был на передовой всего неделю, а потом целый год провалялся в госпиталях. Руку не отняли, но искорёженные пальцы не слушались, и он привык всё делать одной рукой.

Из шестерых его братьев четверо не вернулись с фронта, пятый заболел тяжёлой нервической болезнью, а последний женился в Очакове и порвал всякие связи с роднёй.

Одной рукой он заново срубил избу, где кроме его жены и трёх дочерей приютился больной брат, который в двадцать лет играл с самой младшей из племянниц в куклы. Ещё шла война, приходили похоронки, было голодно. Жена вынимала из печки ведёрный чугун картошки, все садились к столу, но не наедались. Младшая дочка, общая любимица, просила мать:

– А ты, мам, вари два ведра!

Двое из погибших братьев оставили вдов, тоже с дочерьми, и он помогал им, чем мог: перебрал избёнки, перекрыл прохудившиеся крыши, перестелил полы, поправил частоколы. Все называли его «папой» – и дочери, и племянницы.

До войны он работал  председателем сапожной артели в районе, но был уволен «за связь с врагами народа» и  теперь пошёл на торфоразработки бухгалтером. Работали здесь в основном женщины, и часто он, выходя в своих нарукавниках помочь тщедушному машинисту запустить двигатель укладчика, угощал их детишек – кого яблочком, кого сахарком…

Брат выздоровел, дочери и племянницы окончили университеты и разъехались по стране, чтобы поднимать и отстраивать всё заново.

Шли пятидесятые годы, мужчин не хватало, и у моей матери и у её старшей сестры не всё гладко сложилось в жизни… Так что дед воспитал и меня с двоюродными сёстрами. Он научил меня косить и колоть дрова, ошкуривать брёвна и выбирать книги для чтения.

Каждый год мы собирались на Девятое мая и все вместе шли к сельскому обелиску, где всякий раз, как заново, читали имена его братьев. Одна рука подняла нас всех на ноги, и вот теперь, уже слабеющая, она промокала платком глаза…

Моя бабушка умерла после него через несколько месяцев от сердечного приступа, его старшая дочь – моя тётя – через полгода от болезни, которая возникает помимо прочего и от глубоких душевных переживаний.

Теперь я настороженно смотрю на свою мать, потому что она каждый день помнит об отце, и в квартире пахнет валерьянкой.

 

 

ВДВОЁМ

 

Он поставил избу на отлёте, пристроил баню, мазанку и половню с дровяным сараем. Прошли годы, и постройки по самые крыши утонули в яблоневом дыму. Весной черёмуха и сирень пахли так, что у его жены текли слёзы, когда она вечером опускалась под окном на аккуратную кленовую лавочку. Он подсаживался к ней и жёсткой ладонью гладил её по щеке. Они толковали о яблоневом цвете и картофельных всходах, они слушали, с каким довольным умиротворением  дышит корова в загороде и как настороженно гудят под яблонями ульи. За их спинами уходила в сумерки деревня и, согревая их своей близостью, голосила петухами и брехала собаками. А впереди, за молчаливо насупленным лесом, к ночи всё отчётливей и чаще грохотала на стыках скоростная железнодорожная магистраль.

Скоро оттуда приезжали дети, привозили внуков, и в доме воцарялась беспокойная шумная радость. Каждый вечер она ставила тесто, и каждое утро из печки смотрели румяные, сахаристые плюшки и пухлые душистые пироги. Она снимала густые тяжёлые сливки и сбивала из них кисловатое деревенское масло, выдерживала слоистую простоквашу и отжимала снежной белизны творог. Он водил к жёлтому песчаному плёсу купаться и загорать и находил такие места для рыбалки, где дрожащими от волнения руками неумелые городские рыболовы снимали с крючков скользких золотых линей. Вместе они ходили за кудрявыми солонухами и сушили мелко изрезанные опята, вместе показывали детям сад и огород и по – родительски радовались их быстрому здоровому росту…

Но наступал день, и дети уходили к поезду, плотно нагруженные банками и бидонами. Вновь опускался вечер, вновь они были одни, и последние зарницы над лесом доставляли им смутное беспокойство.

 

 

ПОДРУЖКИ

 

У моей бабушки были две закадычных подруги: Маруська Трошина и Катька Ларцова. Односельчане звали их именно так, а между тем были они немногим моложе моей бабушки.

Идя по воду мимо нашего дома, они непременно заявлялись покалякать. На кухоньке или на завалинке судили о последних новостях и хозяйских заботах. Они участливо выспрашивали у бабушки о здоровье моей матери и тёток, об их мужьях, квартирах, получках. Высказывали свои соображения, незлобивые, в общем. Иногда даже советовали, о чём прописать в письме, что выслать из припасов.

Их сердобольные разговоры никогда особо не трогали меня, потому что повторялись изо дня в день как по плану: те же темы, те же советы. Единственно, я уважал свою бабушку, которая не лезла в чужую жизнь, а говорила больше про картошку и удои.

И Маруська, и Катька возили на тачках траву и дрова, торговали молоком, сдавали в сельпо лук и картошку. Шли годы, а я всё не замечал их возраста.

И вот однажды, приехав в отпуск и бродя по обыкновению с Туманом по лесу, я увидел их согбенные спины на лесной дороге и услышал их натужное дыхание. Они везли свои тачки след в след… и молчали. Пели дрозды, выстукивали дятлы, шиповник густо краснел по обочинам дороги, а я слышал только скрип несмазанных колёс да видел тучи слепней над их выцветшими платками.

Тем же вечером бабушка рассказала мне, что женихи их остались на войне. Совестливые, они и детей не сумели прижить. Живут чужим горем, чужими радостями.

 

КАЗАРМА

На железной дороге, в версте от нашего разъезда, стоит двухэтажный деревянный дом. Лестница на второй этаж ведёт прямо со двора, на котором возле мелких корыт, пощипывая друг дружку, толкутся гуси и утки, маются от безделья собаки и всегда кто-нибудь безуспешно заводит мотоцикл.

Дом со всех сторон плотно окружён лесом, и только по «железке» то и дело проносятся составы, насыщая воздух запахом смолы, угля и вагонной краски. На поезда, даже на скорые, не обращают ровно никакого внимания. Они здесь грохочут с сотворения мира. А вот дому чуть больше сорока лет, и носит он странное для постороннего уха название – «Казарма».

Осенью сорок первого, когда до фронта отсюда было более пятисот вёрст, здесь уже во всю закипела работа: два взвода расчистили место и отстроили для себя жильё, а во дворе стали учиться штыковому бою и метать учебные гранаты. На опушке леса отрыли траншеи с пулемётными гнёздами и блиндажом, а возле железнодорожного полотна, на переезде, встал часовой, который провожал эшелоны на Запад долгим печальным взглядом.

Сюда моя бабка ходила узнавать про деда, от которого долго не было писем с фронта, словно здесь что-то могли знать о фронте; сюда носили из деревни картошку и мочёные яблоки, табак-самосад и свою тревогу о близких.

Немцы ближе, чем в ту осень, сюда так и не подошли. Как-то ночью взводы подняли по тревоге, и дом опустел. Скоро в нём поселились путейцы, благо срублен он был толково, хоть и не по-здешнему. Жизнь идёт своим чередом: в доме рождаются новые люди, бегаю по двору, вырастают и называют свой уютный тёплый дом «казармой».

Странно, но я никогда не находил это смешным, даже когда служил в армии.

 

 

 

ПОЛИГОН

 

Я часто вспоминаю ту трудную мою зиму – и не потому, что от её свирепых морозов полопались водопроводные трубы и начисто вымерзли целые сады и парки. Дело в том, что как раз перед этим, по окончании института и года работы на кафедре, меня призвали в Вооружённые Силы  страны. Понятно, что после тёплых уютных аудиторий и пушкиноведения полковой плац и воинский устав поначалу произвели на меня поначалу весьма своеобразное впечатление. Когда ощущение этого своеобразия стало помаленьку выветриваться,  я принял воинскую присягу и забрался и забрался в промороженную «самоходку», чтобы вместе со своими товарищами до самого марта месить гусеницами снега далёких полигонов.

Спали мы в палатках, умывались снегом, ели консервы с перловкой, курили «Приму». Холод стоял собачий, за ночь выстывало всё: от брони и моторов до линз панорам, но странное дело: мы не болели – заиндевевший металл не брал наши закопчённые комбезы. Лишь иногда вечерами, сгрудившись у печки-буржуйки, мы мечтали о русской баньке с крутым парком да берёзовым веничком.

Однажды вечером нас подняли по тревоге, и колонна самоходных орудий на бешеной скорости устремилась за командирской машиной в неизвестность. Несколько часов мы рассекали стылое безмолвное пространство, насыщая его злобным лязгом гусеничных траков и приторным выхлопом едва отогретых моторов. Несколько часов каждый из нас видел лишь габаритные огни впереди идущего да громаду леса по сторонам. Несколько часов мы раскачивались в своих креслах, то и дело натыкаясь лбами на разные штуковины перед собой, но в том самый момент, когда никто уже ничего не ждал, уверовав в нескончаемость этого монотонного движения в ночи, колонна вдруг вырвалась на бескрайнюю снежную равнину и неожиданно застыла. Я открыл люк и выбрался на броню. Впереди не было ничего кроме снегов и лунного света. Машины стояли все в снежной крошке, с задранными к звёзда хоботами орудий и, казалось, настороженно прислушивались к чему-то.

Поражённый, я вернулся в башню, задраил люк и тут же получил приказ открыть беглый огонь. Снаряды, легко пронизывая разреженный морозный воздух, уходили куда-то очень далеко, и мы ничего не видели, как ни крутили свою чувствительную оптику. Отрешённость этой равнины от привычного мира была абсолютной.

С тех пор при слове «полигон» ледяную ночь в бесконечном безымянном поле, снежные комья на броне, поблескивающие при необыкновенно ярком лунном свете и беглую стрельбу тяжёлыми снарядами в тёмный горизонт, где тем не менее всё невозмутимо молчит.

 

 

КОЛОРАДО

Жук полз по межам так густо, что скрипел и щёлкал под ногами. Он шёл буквально стеной откуда-то из-за ближнего леса: строго с юга и юго-запада на север и северо-восток. Обглоданные ветви картофеля не оставляли никакого сомнения, что на их корневищах неглубоко под землёй нет почти ничего. Жук всё уничтожил и теперь торопился оккупировать новые площади. Его желтовато-серый окрас посверкивал и выгоревшей на солнце траве, и на песчаных вымоинах по краям поля. Не успела просохнуть земля после недельных дождей, как он полез из всех её пор, морщин и складок.

Первые два дня жители ещё успевали очищать клубни от его всепожирающих скопищ, но вскоре жук взял верх над стараниями людей спасти урожай и уже беспрепятственно господствовал на большинстве полей и огородов. Он полз, летел и даже плыл, покрывая всё гуще бескрайнее лоно среднерусской равнины.

И я уже видел его повсюду: на асфальте шоссе и на крышах домов, в бочках для полива и на скамьях палисадников. Наконец, его уже можно было видеть в окне собственного дома, ибо он взбирался и по стеклу, и по стенам, и по мачтам телеантенн. Через несколько дней после начала нашествия мои домашние к своему ужасу обнаружили его на веранде и кухне, на столе и кроватях, на составленной в буфете посуде и в хлебном ящике.

Колорадский жук упрямо внедрялся в наш быт, в каждую клеточку нашего существования. О нём уже говорили чаще, чем обо всех прочих хозяйственных нуждах, вместе взятых. Более того, его стали бояться, как монстра, для которого нет преград и препятствий. Иным он забирался под рубашку, пропитывая одежду и тело своим душным химическим запахом…

И вот тогда многих из нас стал мучить вопрос: откуда и за что всем нам сия напасть? Впрочем, думать откуда долго не приходилось: ясное дело, раз жук колорадский, то он из Колорадо, далёкого и дикого штата страны с противоположной стороны нашего земного «шарика». Но почему и как добралось коварное насекомое именно сегодня в наши Богом забытые места, отстранённые от морей и океанов на долгие тысячи непричёсанных российских вёрст? Между тем, родился этот жук практически вместе с картофелем, завезённым к нам по мании западника Петра.

Отчего он не появился раньше – например, в годы войны, вместе с «ленд-лизом»? Или ещё ранее – с поставками Антанты? Я иду в сельскую библиотеку, нахожу этот загадочный штат, рассматриваю его экзотический рельеф. А вот и крупное фото насекомого, покрывшего наши российские просторы. Вот карта его путешествия по Европе… Она впечатляет какими-то невероятными сходствами с распространёнными явлениями иного порядка.

В предвоенное время Америка ещё покоится за семью морями, её присутствие на Европейском континенте минимально, и хотя уже почти вся Европа в изобилии пожирает картофель, жука ни во Фландрии, ни на Британских островах практически нет. Не приносит его на земли Западной Европы и активное наступление союзников в 1944 году.

А вод позднее, когда пушки смолкают, жук высаживает неподалёку от Ла-Манша свои первые десанты. Американизация Европы особенно активизируется в 50 – 60-е годы. И вместе с распространением этого явления распространяется и насекомое из Колорадо. Вот оно щупает своими хищными усиками зелёные луга Бретани. Вот его короткие лапки прилипают к плантациям паслёновых на севере Испании, далее – на север и восток – в Данию и в Голландию, Германию и Австрию…

Американизм захлёстывает Европу, опутывает её финансово и духовно, милитаризует территории и сознание людей: военные базы и американское кино, массовая литература и господство доллара, компании-спруты и фронтальное наступление новой идеологии.

Проходит ещё некоторое время, и жук объявляется в Чехословакии, Венгрии, Восточной Германии…

Особенно обильно плодится он в Польше: Лех Валенса ещё не помышлял ни о какой «Солидарности», а жук уже поразил львиную часть польских картофельников.

Наших территорий насекомое достигает через Белоруссию и Прибалтику – вместе с идеями «Свободы» и «Свободной Европы». В это время экономика Польше уже почти полностью парализована, а магазины и кинотеатры напоминают наши нынешние. И вот в 80-е годы через Псковщину и Новгородчину жук подбирается к Москве. В это время, к слову сказать, мы закупаем особенно много польского картофеля и болгарских томатов.

Первых жуков в своей приволжской деревне я увидел ещё лет пятнадцать назад. Но тогда они вели себя достаточно умеренно: точили стебли своих паслёновых и не помышляли о нашем крове и очаге… Наши бабки ещё по старинке поругивали тараканов  и мышей…

И вот он пришёл так мощно, в такой массе и с такой удручающей стремительностью, что люди растерянно замерли перед этим полосатым (крылья жука, как и флаг США, – в полоску) нашествием: американское кино, американский шоколад, американские инвесторы, проамериканская политика, американский жук…

Сегодня колорадского жука в Европе активно выводят, а в Германии вывели подчистую: немецкая культура вновь объединяет немцев духовно, а немецкая марка всё ближе подбирается к доллару. Дотравливают жука и во Франции, и даже по другую сторону Ла-Манша!

Европа перестаёт быть полуколонией США, она уверенно становится Соединёнными Штатами Европы, на карте которых не отыскать дикого штата Колорадо. Но то Европа…

Мы идём вдоль изъеденного картофельного поля, по направлению к лесу. На самом его краю, возле шоссе, краснеет будочка бензозаправки… На её фасаде, под самым окошечком, висит привычная табличка «Бензина нет», но за стеклом своеобразной витрины виднеется товар: литровые плафоны американского лимонада, бутылочки «Пепси», пресловутые «Сникерс», «Амаретто» и тархуновая водка… «Заправка» работает круглые сутки, заправляя сельских мужиков водкой в самое неурочное время.

Жук жёстко хрустит под ногами. Здесь, на краю поля, возле шоссе, его особенно много, как будто он решил тайным пассажиром добираться в наши края, высаживаться там и сям вдоль сёл, деревень и «заправок». С шоссе открывается вид на село и десятки вёрст окрест.

Никогда я не видел ничего столь впечатляющего, чем эти вот поля и холмы, дальние перелески и крохотные крыши соседних деревень и сёл.

Россия… Когда наблюдаешь её вот так, во все глаза, то забываешь тут же и о полузапроданной Москве, и о колорадском жуке, и о таких вот «заправках». И, конечно, не верится, что её обезличат, объедят, споят и отравят. Верится в иное – в то, что сгинут в толщах этой богатой, рвущейся за окоём земли все её беды, хвори и напасти. Так же, как сгинуло в этих просторах изъевшее Запад революционное учение, сгинет и нынешняя зараза, мировая безликость, чистоган, «звёздные войны», сгинет проклятый «колорадо», так и не осуществив цели заславших его на Восток воителей.

/ Из областной прессы 90-х годов XX века /