Отец ремонтировал за домом самодельные качели, когда услышал детские крики и следом высокий голос Матушки. Бегал он быстро, а рассада находилась неподалёку от детской площадки, так что не успела трава разогнуться за спиной Отца, как он углядел развернувшуюся сцену целиком: небольшой земляной холмик с углублением в центре, бурые горки песка и кусочки падших ягод, дрожащее и снующее повсюду множество алых точек, остолбеневшего Сына в джинсовом комбинезоне и с теми же алыми точками в его волосах, на маленькой груди и плечах, на хлипких ножках, и закатившиеся в ужасе глаза, и очень широко раскрытый рот, как будто отдельный от самого крика, Матушку на одном колене, что кропотливо и без толку смахивала с Сына руками алые точки и в добавок к детским крикам ещё и собственный плач, почти парализованный истерикой. И её колено, и маленькие ножки в кроссовках стояли в бесформенном роящемся пятне. Если бы кто-то наблюдал издалека, то мог бы подумать, что колония состоит сплошь из одинаковых муравьёв. Парад красненьких точек, одним целым одолевающий неровности ландшафта, похожие друг на друга ровно так же, как все птицы похожи одна на другую, если смотреть на них издалека, летящих в небе. На деле организованные и разнообразные: в размерах и функциях, где каждому отводится своя роль. Наблюдение за одним-единственным муравьём — это наблюдение за охотницей посреди поля или маленьким, ничем не выдающимся существом, роющим нору в земле. Один муравей сам по себе приносит только разочарование; это и не муравей вовсе. Вблизи видно, что колония состоит из нескольких тысяч рабочих и разведчиков, согласованно двигающихся сложной вереницей волн и отрядов. Поначалу зарождающаяся колонна муравьёв-разведчиков напоминает разворачивающийся лист, а затем становится похожа на дерево, крона которого становится всё шире и шире, а её части соединяются многочисленными переплетающимися ветвями. У роя нет лидера. Рабочие носятся туда-сюда со средней скоростью четыре сантиметра в секунду. Разведчики продвигаются на короткое расстояние вперёд, а затем возвращаются обратно в наступающую массу, чтобы уступить дорогу другим продвигающимся бегунам. Тёмно-алые реки из сменяющих друг друга муравьёв продвигаются вперёд, покрывая на своём пути любую поверхность. Первым же делом Отец подхватил Сына под мышки, забежал в дом, отнёс на кухню и усадил в раковину, до упора включив холодную воду, обмывая ножки и грудь, вода промочила одежду, Отец пригоршнями поливал и обрызгивал голову и волосы, где уже виднелись следы от укусов, а Матушка над душой стонала и причитала «как же так получилось?», пока он не послал её за полотенцами и антисептиком, спиртом или перекисью, хоть чем-нибудь, если есть, — Отец двигался быстро и чётко, без лишних мыслей — только с целью, даже не замечая, как плавно и незаметно движутся красные муравьи уже по его рукам или что он не слышит крики Сына, потому что: а) он и вправду перестал кричать и теперь лишь приговаривает «прости, я хотел покормить их червячком», доставая из переднего кармана комбинезона размокшую от воды кучу грязи в которой ползают дождевые черви, так и не ставшие добычей муравьёв; б) Отец отказывается что-либо слышать, так как сам факт услышать страдания родного Сына означает, что ты сейчас окоченеешь и не сможешь сделать всё, что от тебя требуется, чтобы помочь, а крики только усилятся, дыхание собьётся, станет длиться так долго и регулярно, что превратится в обычную часть дачного пейзажа, чем в то, что нужно как можно быстрее обезвредить. Самодельные качели во дворе висели на верхней ветке и слегка покачивались на ветру, а птица на соседской вишне через дорогу, наклонив хохолок, как бы наблюдала за распахнутой дверью, пока изнутри ещё доносились вскрики и всхлипы. Похоже, худшие укусы пришлись на руки и плечи, краснота волдырей на ногах побледнела под холодной водой до ровного розового цвета, а мягкие пальчики, как казалось Отцу, обошлись без укусов, но Сын всё ещё сжимал кулачки и напугано стонал — может, только рефлекторно, от страха, Отец позже поймёт, что тогда подумал именно так, — с перекошенным личиком и вздувшимися нитевидными венами на височках, и Отец успокаивал, что он здесь, он рядом, пока адреналин уходил, а от злости на Матушку, что она допустила такое, начал краснеть уже сам, сперва на дальних затворках разума, ещё только выражаясь про себя, не в слух. Когда Матушка вернулась, он не знал, нужно ли протереть всего ребёнка спиртом или только места укусов, или вокруг них, чтобы не воспалились сильнее, но решил промочить полотенце и завернуть, туго запеленать в него Сына, поднял из раковины и усадил на край кухонного стола, чтобы успокоить, пока Матушка осматривала личико и ручки, прикладывая руку к губам, как бы скрывая вздохи и нервозные порывы, повторяя бессмысленные слова, пока Отец наклонился лицом к лицу Сына, чуть придвинув того к себе, от чего скатерть на столе пошла складками, без конца повторяя тот факт, что он тут и никуда не уйдёт, и пытаясь унять рыдание Сына, который заводился по новой уже больше не от того, что испугался маленьких муравьишек, сколько от того, какую реакцию вызывали родители, как пугали его непонятными действиями и вниманием, глядя как Матушка почти что надрывается — высокий частотный сияющий звук, от которого могло остановиться сердечко, и Отец, у которого от внутреннего давления и покраснения разума, кажется, посинели губы и даже дёсны, — на повышенных тонах он разговаривал с Сыном, больше для того, чтобы придать уверенности самому себе, что сделал всё правильно, говорил так громко и неспокойно, будто Сын всё ещё стоял посреди разворошённого муравейника весь в муравьях. Ещё одна-две таких минуты, растянувшихся намного дольше, чем следовало бы, пока Матушка у плеча Отца напевно объясняла Сыну, что всё обойдётся, поболит и перестанет, птица на ветке вишни склонила хохолок на другую сторону, а верёвки на качелях от ветра переплелись между собой, свились прочно, когда наконец из-под кромки свёрнутого полотенца лениво показались первые заметные алые точки и глаза родителей расширились, выползая за границы лица — комбинезон с тем самым кармашком, полным червей, который они сняли, когда развернули полотенце, уложили Сына на скатерть и расстегнули железные застёжки, не сразу поддавшиеся нервным пальцам, вызвав новые крики от подозрений и, естественно, боли, и они увидели, где на самом деле оказалось, скопились и облепили Сына муравьи всё то время, пока он кричал, а они не могли и подумать, не могли и представить, и, когда всё таки сняли и увидели, в каком состоянии там всё было, Матушка стала молиться и вцепилась за стол, чтобы не упасть, а Отец развернулся, ударил воздух и не в последний раз мысленно проклинал себя за невнимательность, ведь они могли бы не посмотреть и оставить всё как есть, а Сын со сбившимся дыханием продолжил бы часто махать ручками и жаловаться на болячки, которые на его тельце в некоторых местах были с покраснениями размером с ноготь на большом пальце руки, и так бы они и продолжали не понимать, почему их Сын не прекращает плакать, полагая, что это болят уже увиденные укусы, но никак не новые, которых больше и они краснее всего. Если вы никогда не страдали, но хотите — заведите ребёнка. «Если б дети баловались только щёпом (только щёпом), и что-то там ещё» — Отец слышит песню по радио, словно исполнитель всегда был с ними в комнате, рядом с ними, смотрел, что они наделали, хотя спустя часы больше всего Отец не сможет себя простить за то, как же ему хотелось всё бросить именно в тот момент, когда он пеленал ребёнка в проспиртованное полотенце, как умел, обтирая его покраснения, как поднял его как едва новорождённого, поддерживая, чтобы не упал со стола, и выбежал обратно во двор, к припаркованной машине, готовой уехать после долгого отдыха за выходные, и жёг бензин до самого ближайшего травмпункта, пока самодельные качели так и болтались на ветру весь день, пока верёвки не поддались и не оборвались, что весь ремонт пошёл насмарку, но к тому времени уже было поздно, и, когда оно прекратилось, когда у них всё получилось, Сын всё же научился жить обычной жизнью, его тело разрослось, ходило, зарабатывало, жило своей жизнью, а разум научился забывать и наблюдать за всем откуда-то издалека, вне времени и пространства, отделяя предметы от предметов, выпаривая из души все обиды и чаяния, пока о них не вспоминали родители, роняя дождём тревожные дни, пока память Сына подобна солнцу, то восходило, то заходило, не придавая значения тем моментам, что давно закончились.