Сцена делится на две части. С краю сцены, занимая примерно ¼ её часть, расположена тюремная камера. Она отгорожена от зрителей деревянной черной решеткой с крупными ячейками. За решеткой стоят деревянный стол и два табурета. Когда действие происходит в камере, она освещается (например, настольной лампой), в то время как основная часть сцены остаётся в темноте. И наоборот, когда действие происходит на основной части, освещается она, а в камере свет гаснет.

 

                    Действующие лица:

 

– Уильям Портер, он же О.Генри, мужчина 37 лет;

– Джефф Питерс, мужчина 35-40 лет;

– Надзиратель, мужчина около 50 лет.

 

   Уильям Портер сидит в камере за столом и что-то пишет в тетради. Появляется Джефф Питерс в сопровождении надзирателя. Они подходят к камере.

 

Надзиратель: – Стоять. Лицом к стене.

 

   Джефф выполняет приказы. Надзиратель сдвигает в сторону решётку.

 

Надзиратель: – Проходи.

 

    Джефф заходит в камеру. Надзиратель возвращает решётку в исходное положение и уходит.

 

Джефф: – Привет, братишка! Рад, что мне в приятели достался молодой парняга, а не дряхлый старик, который бы портил воздух в камере. Ну что, давай знакомиться. Джефф Питерс. (протягивает руку).

Уильям: – Уильям Портер (тоже протягивает руку).

Джефф: – Давно здесь обитаешь?

Уильям: – Второй год уже.

Джефф: – А сколько тебе впаяли?

Уильям: – Пять лет.

Джефф: – Фью, фью (присвистывает). И за что тебя так наградили?

Уильям: – Сам не знаю.

Джефф: – То есть?

Уильям: – Понимаешь, я работал бухгалтером-кассиром в Остинском банке, в Техасе. В один из не самых счастливых для меня дней нагрянула ревизия и обнаружила недостачу в пять тысяч долларов.

Джефф: – Не хилый приработок! И куда ты эти деньги спустил?

Уильям: – В том то и дело, что я этих денег не брал. Возможно я допустил ошибку, занёс деньги не в ту графу. Отчетность в банке из рук вон плохо велась. Сам черт ногу сломает.

Джефф: – Всё ясно. Тебя подставили. Кто-то из боссов прикарманил денежки, а на тебя все стрелки перевёл. Мне эти делишки хорошо знакомы.  Тебя, конечно, тут же под белы ручки и за решётку, а хозяева твои на курорт намылились в обществе длинноногих красоток.

Уильяям: – Да нет. Посадили меня не сразу. Больше года разбирались. Даже после ареста отпустили под подписку о невыезде. Но суда я ждать не стал. Решил, что под пальмами Гондураса мне будет  вольготнее, чем за тюремной решёткой.

Джефф: – Молодец! Поступок достойный уважения. И что потом? Они тебя и там достали?

Уильям: – Нет, сам вернулся.

Джефф: – Не понял.

Уильям: – Через год после моего побега, пришло мне известие о смертельной болезни жены. Я приехал попрощаться с ней. Тут меня и повязали.

Джефф: – Да. Не повезло тебе.

Уильям: – А ты за что сел?

Джефф: – За человеколюбие.

Уильям: – И в чем эта любовь проявляется?

Джефф: – С помощью нехитрых манипуляций я облегчаю карманы моих клиентов от лишних денег. Тем самым направляю их на путь истинный, доказывая, что не в деньгах счастье.

Уильям: – Понятно.

Джефф: – Доводилось мне слышать, что в этой тюрьме порядки строгие. Что скажешь?

Уильям: – Да уж не мёд, это точно. Тюрьма то каторжная. Но мне повезло. Устроился на тёплое место.

Джефф: – Что за место?

Уильям: –  Я работаю ночным аптекарем при местной больнице.

Джефф: – Слушай, Портер! А тебе помощник не нужен?

Уильям: – На это место желающих много. Но я замолвлю за тебя словечко.

Джефф: – Замолви. Век твоим должником буду.

 

           Короткая пауза.

 

Джефф: – А что ты пишешь? (указывает на тетрадь) Письмо старушке-матери или послание любимой девушке?

Уильям: – Мать моя умерла, когда я был ещё ребёнком, а девушки у меня нет.

Джефф: – Значит, прошение о помиловании строчишь. Угадал?

Уильям: – Не угадал. Я … короче, я сочиняю рассказы.

Джефф: – Писатель, что ли?!

Уильям: – Ну, «писатель» это слишком громко сказано. Хотя несколько моих рассказов уже опубликованы в журналах.

Джефф: – Первый раз в жизни с писателем довелось встретиться. Слушай, а почитай что-нибудь из твоих сочинений. Глядишь, и время так быстрей скоротаем.

Уильям: – Что же тебе почитать? … (в задумчивости листает тетрадь) Ну разве что, вот это … Слушай.

 

      Уильям читает текст из тетради.

 

 

Уильям: – Весна подмигнула редактору журнала Минерва мистеру Уэстбруку прозрачным стеклянным глазом и совратила его с пути. Он только что позавтракал в своём излюбленном ресторане на Бродвее и возвращался к себе в редакцию, но вот тут и увяз в путах проказницы весны. Это означало, что он вдруг свернул с дороги и углубился в аллею Мэдисон-сквера. В мягком воздухе и нежном убранстве парка чувствовалось нечто идилическое. Всюду преобладал зелёный цвет, цвет первозданных времён – дней сотворения человека и растительности. Лопающиеся древесные почки напоминали смутно что-то знакомое тем, кто изучал ботанику по гарнирам к рыбным блюдам сорокацентового обеда. Небо над головой было того бледно-аквамаринового оттенка, который салонные поэты рифмуют со словами «тобой»,  «судьбой», «родной».

 

Действующие лица:

– Уэстбрук, мужчина лет 40-50,

– Шеклфорд Доу, мужчина того же возраста.

 

     Загорается свет на основной части сцены, а в камере гаснет. Уэстбрук не спеша прогуливается. На его лице мечтательная улыбка. Он проходит мимо скамьи, на которой спит Доу. Уэстбрук бросает случайный взгляд на спящего и в следующую секунду останавливается, а затем склоняется к Доу и трогает того за плечо.

 

Уэстбрук: – Как! Шек, это вы?!

 

Доу просыпается и садится на скамье.

 

Доу: – Да, это я. А это моя приёмная (хлопает ладонью по скамье). В вашу я не могу явиться в таком виде (дёргает за обшлага своего изношенного пальто). Присядьте на минуту, Уэстбрук. Да сядьте же (тянет Уэстбрука за рукав), прошу вас. Не бойтесь уронить свой престиж.

Уэстбрук: – У меня, видите ли, только …

Доу: – Да, знаю, можете не продолжать. В вашем распоряжении только десять минут.

Уэстбрук: – Как ваша работа, Шек? Пишете?

Доу: – Поглядите на меня. Вот вам ответ. Только не стройте, пожалуйста, этакой соболезнующей, озабоченной мины и не спрашивайте меня, почему я не поступлю торговым агентом в какую-нибудь винодельческую фирму или не сделаюсь извозчиком. Я решил вести борьбу до победного конца. Я знаю, что могу писать хорошие рассказы и я заставлю вас, голубчиков признать это. Прежде чем я окончательно расплююсь с вами, я отучу вас подписываться под сожалениями и научу выписывать чеки. Вы прочли последний рассказ, что я послал вам, «Пробуждение души»?

Уэстбрук: – Очень внимательно. Я долго колебался насчёт этого рассказа, Шек, можете мне поверить. В нём есть несомненные достоинства. Я всё это написал вам и собирался приложить к рукописи, когда мы будем посылать её вам обратно. Я очень сожалею …

Доу: – Хватит с меня сожалений. Мне от них не тепло, ни холодно. Мне важно знать, чем они вызваны. Ну, выкладывайте, в чём дело. Начинайте с достоинств.

Уэстбрук: – Ваш рассказ построен на довольно оригинальном сюжете. Характеры удались вам как нельзя лучше. Композиция тоже не дурна, за исключением нескольких слабых деталей, которые легко исправить. В общем, это был бы очень хороший рассказ, но …

Доу: – Значит, я могу писать прозу?

Уэстбрук: – Я всегда говорил вам, что у вас есть стиль.

Доу: – Так значит, всё дело в том …

Уэстбрук: – Всё в том же самом. Вы разрабатываете ваш сюжет и подводите к развязке, как настоящий художник. А затем вдруг вы превращаетесь в фотографа. Я не знаю, что это у вас – мания или какая-то форма помешательства, но вы неизменно впадаете в это, что бы вы не писали. Всякий раз, когда дело доходит до развязки, вы портите всё какой-то грязной, плоской мазнёй. Я уже столько раз указывал вам на это. Если бы вы держались на соответственной литературной высоте и изображали бы героев в тех возвышенных тонах, которых требует настоящее искусство, почтальону не приходилось бы вручать вам так часто толстые пакеты.

Доу: – Экая ходульная чепуха! Вы всё никак не можете расстаться с этими дурацкими вывертами отжившей провинциальной драмы. Ну ясно, когда черноусый герой похищает златокудрую Бесси, мамаша выходит на авансцену, падает на колени  и, воздев руки к небу, восклицает: Да будет всевышний свидетелем, что я не успокоюсь до тех пор, пока бессердечный злодей, похитивший моё дитя, не испытает на себе всей силы материнского отмщения!

Уэстбрук: – Я думаю, что в жизни мать выразилась именно так или примерно в этом роде.

Доу: – Да ни в коем случае! Ни в одной настоящей человеческой трагедии! Я вам скажу, как она реагировала бы в жизни. Вот, что она бы сказала: «Как! Бесси увёл какой-то незнакомый мужчина?! Боже мой, что за несчастье! Дайте мне скорее шляпу, мне надо немедленно ехать в полицию. Ради бога не мешайтесь под ногами или я никогда не соберусь. Да не ту шляпу, коричневую, с бархатной лентой. Бесси наверное с ума сошла! Она всегда стеснялась чужих! Я не слишком напудрилась? Ах, я сама не своя!» Вот как она реагировала бы. Люди в жизни, в минуту душевных потрясений не впадают в героику и мелодекламацию. Если они вообще в состоянии говорить в такие минуты, они говорят самым обыкновенным, будничным языком, разве что немного бессвязней, потому что у них путаются мысли в голове.

Уэстбрук: – Дорогой мой Шек, если я хоть что-нибудь смыслю в жизни, я знаю, что всякое неожиданное, глубокое, трагическое душевное потрясение вызывает у человека соответственное, сообразное его переживанию выражение чувств. Всем людям, мужчинам и женщинам, присуще какое-то, я бы сказал, подсознательное драматическое чувство, которое пробуждается в них под действием сильного переживания. Это чувство, инстинктивно усвоенное ими из литературы или сценического искусства, побуждает их выражать свои переживания подобающим образом, словами, которые соответствуют силе и глубине чувств.

Доу (кричит): – Но откуда, в таком случае, черпает свой язык литература и сцена?!

Уэстбрук: – Из жизни!

 

 Доу вскакивает с места и размахивает руками. Уэстбрук демонстративно смотрит на часы.

 

Доу: – Хорошо. Но объясните мне, в чем заключаются недостатки моего рассказа, которые не позволяют вам его напечатать.

Уэстбрук: – Когда Габриэль подходит к телефону, и ему сообщают, что его невеста погибла от руки бандита, он говорит …, я точно не помню слов …

Доу: – Я помню. Он говорит: Проклятая связь! Вечно разъединяют. (И потом, обращаясь к другу.) Скажите, Томми, пуля тридцать второго калибра это что, большая дыра? Надо же, везёт как утопленнику! Дайте мне чего-нибудь хлебнуть, Томми. Да нет, чистого, не разбавляйте.

Уэстбрук: – И дальше, когда Беренис получает письмо от мужа и узнаёт, что он бросил её, уехав с маникюршей, она …, я сейчас вспомню …

Доу: – Она восклицает: – Нет, вы только подумайте!

Уэстбрук: – Бессмысленные, абсолютно неподходящие слова. Они уничтожают всё. Рассказ превращается в какой-то жалкий, смехотворный анекдот. И хуже всего то, что эти слова являются искажением действительности. Ни один человек, внезапно застигнутый бедствием, не будет выражаться таким будничным, обиходным языком.

Доу: – Враньё! А я вам говорю: ни один мужчина, ни одна женщина в минуту душевного потрясения не способны ни на какие высокопарные разглагольствования. Они разговаривают как всегда, только немножко бессвязней.

 

Редактор поднимается со скамьи, но Доу удерживает его за руку.

 

Доу: – Скажите, Уэстбрук, а вы приняли бы мой рассказ, если бы посчитали, что поступки и слова моих персонажей в тех ситуациях, о которых мы говорили, не расходятся с действительностью?

Уэстбрук: – Весьма вероятно, что принял бы, если бы я действительно так считал. Но я вам уже сказал, что  думаю иначе.

Доу: – А если бы я мог доказать вам, что я прав?

Уэстбрук: – Мне очень жаль, Шек, но боюсь, что у меня больше нет времени продолжать этот спор.

Доу: – А я и не собираюсь спорить. Я хочу доказать вам самой жизнью, что рассуждаю правильно.

Уэстбрук: – Как же вы сможете это сделать?

Доу: – А вот послушайте. Я придумал способ. Мне важно, чтобы моя теория прозы, правдиво отображающая жизнь, была признана журналами. Я борюсь за это три года и за это время прожил всё до последнего доллара. Я задолжал за два месяца за квартиру.

Уэстбрук: – А я, выбирая материалы для журнала, руководствовался теорией, совершенно противоположной вашей. И за это время тираж нашего журнала с девяносто тысяч поднялся …

Доу: – Знаю, до четырехсот тысяч. А его можно было бы поднять до миллиона.

Уэстбрук: – Вы, кажется, собирались привести какие-то доказательства в пользу вашей излюбленной теории?

Доу: – И приведу. Если вы пожертвуете мне полчаса вашего драгоценного времени, я докажу вам, что я прав. Я докажу это с помощью Луизы.

Уэстбрук: – Вашей жены?! Каким же образом?                                                                                                                  Доу: – Ну, не совсем с её помощью, а, вернее сказать, на опыте с ней. Вы ведь знаете, какая любящая жена Луиза и как она привязана ко мне. Она считает, что вся наша литературная продукция — это грубая подделка, и только я один умею писать по-настоящему. А с тех пор как я хожу в непризнанных гениях, она стала мне ещё более преданным и верным другом.

Уэстбрук: – Да, поистине ваша жена изумительная, несравненная подруга жизни. Я помню, она когда-то крепко дружила с моей женой. Они прямо-таки не расставались друг с другом. Нам с вами, Шек, очень повезло, что у нас такие жёны. Вы должны непременно прийти к нам как-нибудь на днях с женой. Посидим, поболтаем вечерок, соорудим какой-нибудь ужин, как, помните, мы, бывало, устраивали в прежнее время.

Доу: – Хорошо, когда-нибудь. Но сперва мне надо обзавестись новой сорочкой. А пока что, вот какой у меня план. Когда я сегодня собирался уходить после завтрака, если только можно назвать завтраком чай и овсянку, Луиза сказала мне, что она пойдёт к своей тётке и вернётся домой в три часа. Луиза всегда возвращается минута в минуту. Сейчас … (Доу косится на часы редактора.)

Уэстбрук: – Без двадцати семи три. 

Доу: – Только-только успеть. … Мы сейчас же едем ко мне. Я пишу записку и оставляю её на столе, на самом виду, так что Луиза сразу увидит её, как только войдёт. А мы с вами спрячемся за портьерами. В этой записке будет написано, что я расстаюсь с ней навсегда, что я нашёл родственную душу, которая понимает высокие порывы моей артистической натуры, на что она, Луиза, никогда не была способна. И вот, когда она прочтёт это, мы посмотрим, как она будет себя вести и что она скажет.

Уэстбрук: – Ни за что! Это же немыслимая жестокость! Шутить чувствами женщины! Нет, я ни за что на это не соглашусь!

Доу: – Успокойтесь. Её интересы дороги мне, во всяком случае, не меньше, чем вам. И я в данном случае забочусь столько же о ней, сколько о себе. Так или иначе, я должен добиться, чтобы мои рассказы печатались. А с Луизой ничего не случится. Она женщина здоровая, трезвая. Сердце у неё работает исправно, как часы. И потом, сколько это продлится — я тут же выйду и объясню ей всё. Вы должны согласиться, Уэстбрук. Вы не вправе лишать меня этого шанса.

 

Свет загорается в тюремной камере, а на основной сцене гаснет. Уильям продолжает чтение.

 

Уильям: – В конце концов редактор Уэстбрук, хоть и неохотно и, так сказать, наполовину, дал своё согласие. И эту половину следует отнести за счёт вивисектора, который безусловно скрывается в каждом из нас. Пусть тот, кто никогда не брал в руки скальпеля, осмелится подать голос. Всё горе в том, что у нас не всегда бывают под рукой кролики и морские свинки.

А потому, оба искусствоиспытателя вышли из сквера и взяли курс на восток, к дому непризнанного писателя.

 

Загорается свет на основной части сцены, а в камере гаснет.  На сцене стоит стол. Входят Доу и Уэстбрук.

 

Доу: – Берите стул, если найдёте. А я пока поищу перо и чернила. (Доу подходит к столу и находит на нём лист бумаги.) Э, что это такое? Записка от Луизы. Она по-видимому оставила её, когда уходила. (Доу читает записку вслух):

Дорогой Шек! Когда ты получишь это письмо, я буду уже за сотню миль от тебя и всё ещё буду ехать. Я поступила в хор Западной оперной труппы, и сегодня в двенадцать часов мы отправляемся в турне. Я не хочу умирать с голоду и поэтому решила сама зарабатывать себе на жизнь. Я не вернусь к тебе больше. Мы едем вместе с миссис Уэстбрук. Она говорит, что ей надоело жить с агрегатом из фонографа, льдины и словаря и что она также не вернётся. Мы с ней два месяца практиковались потихоньку в пении и танцах. Я надеюсь, что ты добьёшься успеха и у тебя всё будет хорошо. Прощай, Луиза.

 

Доу роняет письмо и, закрыв лицо дрожащими руками восклицает потрясённо и с пафосом:

 

Доу: – Господи, за что ты заставил меня испить чашу сию?! Уж если жена моя оказалась вероломной, тогда пусть самые прекрасные из твоих даров – вера и любовь – станут пустой прибауткой в устах предателей и злодеев!

 

Уэстбрук, растерянно теребя пуговицу пиджака, бормочет:

 

Уэстбрук: – Послушайте, Шек, ведь это черт знает что за письмо! Ведь так можно человека с ног сбить. Да ведь это же черт знает что такое! А? Шек?

 

Загорается свет в тюремной камере, а в основной части сцены гаснет.

 

Джефф: – Ха, ха, ха (смеётся). Здорово ты загнул концовочку! Неожиданно. Молодец! Почитай ещё что-нибудь.

Уильям: – Ну, если тебе действительно понравилось …

Джефф: – Понравилось, понравилось. Читай.

 

        Уильям листает тетрадь.

 

Уильям: – Пожалуй, вот этот рассказ… (читает текст)  Мисс Пози Кэрингтон заслуженно пользовалась славой. Жизнь её началась под малообещающей фамилией Богс в деревушке Кранбери-Корнерс. В восемнадцать лет она приобрела положение хористки в столичном театре варьете и с тех пор её карьера развивалась с той же стремительностью, с какой выбегает из кастрюли кипящее молоко. К моменту нашего рассказа дальновидный герр Тимоти Гольдштейн, антрепренер солидного нью-йорского театра, заручился согласием мисс Пози блистать весь наступающий сезон в новой пьесе «При свете газа». И вот, вскоре, после подписания этого соглашения, к герру Тимоти явился молодой талантливый актёр мистер Хайсмит.

 

     Свет в камере гаснет и загорается на основной части сцены.

 

      Действующие лица:

– Пози Кэрингтон ,

– Тимоти Гольдштейн,

– Хайсмит .

 

      Кабинет Тимоти Гольдштейна. Хозяин сидит за столом и что-то пишет. Раздаётся стук в дверь.

 

Тимоти: – Входите.

 

Входит Хайсмит.

 

Хайсмит: – Добрый день, мистер Гольдштейн. Если вы помните, я звонил вам, мы договаривались о встрече.

Тимоти: –  Да, да, мистер Хайсмит. Проходите, садитесь.

 

Он указывает на стул. Хайсмит садится.

 

Тимоти: – Что привело вас в наш театр, мистер Хайсмит?

Хайсмит: – Я случайно узнал, уважаемый мистер Гольдштейн, что вы ищите исполнителя на главную мужскую роль в спектакле «При свете газа». Я знаком с этой пьесой, и мне кажется, что роль Соля Хэйтосера идеально подходит мне. И по возрасту героя, и по его характеру, темпераменту, по внешности, наконец.

Тимоти: – Милый мой, берите роль, если только вам удастся её получить. Мисс Кэрингтон меня всё равно не послушает. Она уже отвергла с полдюжины лучших актёров на амплуа «деревенских простаков». И говорит, что ноги её не будет на сцене, пока не раздобудут настоящего Хэйтосера. Она, видите ли, выросла в провинции, и когда этакое оранжерейное растеньице с Бродвея, понатыкав в волосы соломинок, пытается изобразить полевую травку, мисс Пози просто из себя выходит.  «Не желаю ни Джона Дрю, ни Джима Корбета, – заявила она в ответ на мои предложения, – и никого другого из этих щеголей, которые путают турнепс с турникетом.»  Уяснили ситуацию, мистер Хайсмит? (Хайсмит в ответ кивает головой) Так вот, мой милый, хотите играть Хэйтосера, сумейте убедить мисс Кэрингтон. Всего хорошего. Желаю удачи.

 

Свет на сцене гаснет и загорается в камере. Уильям продолжает чтение.

 

Уильям: – На следующий день Хайсмит уже ехал поездом в Кранбери-Корнерс. Он пробыл в этом глухом и скучном месте несколько дней. Он разыскал Богсов и вызубрил назубок всю историю их рода до третьего поколения включительно. Он тщательно изучил деревенские события за последние годы. Приняв, подобно хамелеону, окраску Кранбери-Корнерс, Хайсмит вернулся в город. Всё произошло в маленьком погребке, в котором мисс Пози любила иногда коротать вечера в обществе близких друзей.

 

Свет в камере гаснет и загорается на сцене. За столом сидят Пози и Тимоти и потягивают вино из бокалов.

 

Тимоти: – Пози, дорогая, до примеры спектакля остаётся меньше месяца, а мы ещё не приступали к репетициям. Это же катастрофа!

Пози: – А как мы можем приступать к репетициям, если у нас нет главного героя? Ты нашёл Хэйтосера?

Тимоти: – Я, как ты, наверное, помнишь, вчера договорился с Ленманом Томпсоном, одним из лучших актёров Бродвея!  Но он тебя почему-то не устроил!

Пози: – Ха! С Томпсоном он договорился! Да этому жеманному кривляке впору женские роли исполнять, а не деревенского олуха играть. Он даже …

 

В этот момент на сцене появляется Хайсмит.

 

Пози: – Боже мой! Кто это?

 

 Свет на сцене гаснет и загорается в камере. Уильям продолжает чтение.

 

Уильям: – Вид у вошедшего был восхитительно и безупречно деревенский. Тощий, нескладный, неповоротливый парень с разинутым ртом, неуклюжий, одуревший от обилия света и публики. Он был свеж, как молодой редис и незатейлив, как грабли. Вытаращив глаза, он блуждал взглядом по сторонам, словно высматривал не забрели ли свиньи на грядки с картофелем.

 

Свет в камере гаснет и загорается на сцене. Вошедший парень (Хайсмит) видит Пози и с улыбкой направляется к ней.

 

Хайсмит: – Здравствуйте, мисс Пози! Как поживаете? Или вы не узнаёте меня? Я ведь Билл Самерс. Помните Самерсов, которые жили сразу за кузницей? Ну ясно, я малость подрос с тех пор, как вы уехали из Кранбери-Корнерс. А знаете, Лиза Перри так и полагала, что я, очень возможно, могу встретиться с вами в городе. Лиза ведь, знаете, вышла замуж за Бена Стэнфилда, и она говорит…

Пози: – Да вы что!? Чтобы Лиза Перри вышла замуж!? С её то кривыми ногами и веснушками на всю физиономию!

Хайсмит: – Да, вышла замуж в июне. Теперь она переехала в Татам-Плейс. А Хэм Райли, тот стал святошей. Старая мисс Близерс продала свой домишко капитану Слунеру. У Уотерсов младшая дочка сбежала с учителем музыки. В марте сгорело здание суда. Вашего дядюшку Уайли выбрали констеблем. Матильда Хоскинс загнала себе иглу в руку и умерла. А Том Билд приударяет за Салли Лазроп. Говорят, ни одного вечера не пропускает, всё торчит у них на крылечке.

Пози: – За этой лупоглазой Салли!? Но ведь Том Билд когда-то … Простите, вы садитесь. (подвигает  Хайсмиту соседний стул). Я что-то не припомню никакого Билла Самерса. Но вообще то Самерсов я помню. У нас там, наверное, не много произошло перемен? Вы моих давно видали?

Хайсмит: – Мисс Пози, я заходил в ваш родительский дом всего три дня тому назад. Да, правду сказать, особо больших перемен там нет. Вот только сиреневый куст под окном кухни вырос на целый фут, а вяз во дворе засох, пришлось срубить.

Пози: – Как мама?

Хайсмит: – Когда я в последний раз видел её, она сидела на крылечке, вязала дорожку на стол. Она постарела, мисс Пози. Но в доме всё по-прежнему.  Ваша матушка предложила мне присесть. «Только, Билл, не троньте ту плетёную качалку, – сказала она мне, – Её не касались с тех пор, как уехала Пози. И этот фартук, который она начала подрубать, он тоже так вот и лежит с того дня, как она сама бросила его на ручку качалки. Я всё надеюсь, – говорила она, – что когда-нибудь Пози вернётся и дошьёт этот рубец.»

 

      Пози нервным движением осушает бокал с вином.

 

Хайсмит: – Солнце светило прямо на крыльцо, и ваша матушка сидела как раз напротив света. Я, значит, и говорю, что, может, ей лучше пересесть немного в сторону. «Нет, Билл, – говорит она, – стоит мне туда сесть да начать смотреть на дорогу, и я уже не могу сдвинуться с места. Всё гляжу через изгородь, высматриваю, не идёт ли моя Пози. Она ушла от нас ночью, а наутро мы видели в пыли на дороге следы её маленьких башмачков. И до сих пор я всё думаю, что когда-нибудь она вернётся назад по этой же самой дороге, когда устанет от шумной жизни и вспомнит о своей старой матери.»

Когда я уходил, то сорвал вот это с куста перед вашим домом. (Хайсмит достаёт из кармана розу и передаёт её Пози). Мне подумалось, может я и вправду увижу вас в городе, ну и вам приятно будет получить что-нибудь из родного дома.

Пози: – Боже мой! Это действительно наша роза!

 

    Некоторое время Пози молча разглядывает розу. Затем она поднимается с места.

 

Пози: – Извините, господа, у меня что-то разболелась голова. Я, пожалуй, пойду домой. Не провожайте меня.

 

Пози уходит.

 

Хайсмит: – Ну, каково? Придётся ей дать мне роль Хэйтосера? А? Что вы думаете, мистер Гольдштейн?

Тимоти: – Мне кажется, ты произвёл на неё впечатление. Приходи завтра утром в театр, будем подписывать договор.

 

   Свет на сцене гаснет и загорается в камере. Уильям продолжает чтение.

 

Уильям: – На следующий день, в одиннадцать часов утра Хайсмит, элегантный, одетый по последней моде, вошёл в кабинет мистера Гольдштейна.

 

        Свет в камере гаснет и загорается на сцене. Хозяин кабинета сидит за столом, на котором стоит бутылка виски и стакан. Входит Хайсмит.

 

Хайсмит: – Здравствуйте, мистер Гольдштейн. Как поживаете?

Тимоти (пьяным голосом): – Ааа, это ты. Иш, как вырядился. Что, пришёл роль получать? Вот тебе, а не роль. (показывает фигу). Выкуси.

Хайсмит: – В чём дело, мистер Гольдштейн?

 

Гольдштейн наливает в стакан виски и залпом выпивает.

 

Тимоти: – Дело в том, что благодаря тебе, наша прима, распрекрасная Пози Кэрингтон сегодня утром разорвала с театром контракт и уехала в этот…, как его … Кранбери-Корнерс. «К себе домой», – как она выразилась.

 

Свет на сцене гаснет и загорается в камере.

 

Джефф: – Отличный рассказ! Портер, ты – настоящий писатель. Слушай, а у тебя все рассказы такие весёлые?

Уильям: – Ну почему же? Есть и с грустинкой.

Джефф: – Почитаешь?

Уильям: – Конечно. Слушай.

 

  Уильям листает тетрадь, находит нужный текст и начинает читать.

 

          Действущие лица:

 

– Сью — девушка 23-24 лет,

– Джонси — девушка 18-20 лет,

– Доктор — мужчина 45-50 лет,

– Берман — мужчина около 60 лет.

   

 

Уильям: – Студия, которую снимали Сью и Джонси, помещалась наверху трёхэтажного дома, в квартале западнее Вашингтон-сквера. Сью приехала в Нью-Йорк из штата Мэн. Её подруга была родом из Калифорнии. Сошлись они на почве любви к живописи и желанию стать знаменитыми художниками.

Девушки сняли студию в мае, а уже в ноябре неприветливый призрак по имени Пневмония незримо разгуливал по городу, касаясь своим леденящим дыханием то одного, то другого его жителя. Конечно, призрак не мог пройти мимо хрупкой девушки, взрощенной среди калифорнийских зефиров. И теперь Джонси неподвижно лежала на железной кровати, глядя сквозь окно на глухую стену соседнего дома.

 

    Свет в камере гаснет. Освещается основная часть сцены. Джонси сидит на кровати. Доктор стетоскопом прослушивает её спину. Рядом стоит Сью. На дальнем плане окно, сквозь которое видна кирпичная стена соседнего дома. По стене вьётся плющ. На нём 13 листьев.

 

Доктор: – Всё. Можете ложиться. (обращается он к больной.)       

 

     Сложив инструменты в саквояж, доктор кивает Сью, приглашая её отойти в сторону.

 

Доктор: – У неё один шанс … ну скажем, против десяти. И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармокология теряет смысл, когда больные начинают действовать в интересах гробовщика. Ваша маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. Скажите, что её занимает? Есть ли у неё мечта?

Сью: – Ей … ей очень хотелось написать красками Неаполитанский залив.

Доктор: – Красками? Залив? Чепуха!  Нет ли у неё на душе чего-нибудь такого, о чем действительно стоило бы думать, например, мужчины?

Сью: – Мужчины?! Неужели мужчина стоит того, чтобы … Нет, доктор, ничего подобного нет.

Доктор: – Ну тогда она просто ослабла. В любом случае, я сделаю всё, что буду в силах сделать как представитель науки. Но когда мой пациент начинает считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю 50 процентов с целебной силы своих лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть раз спросила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у неё будет один шанс из пяти, вместо одного из 10.

 

    Доктор садится за стол, выписывает рецепт и протягивает его Сью.

 

Доктор: – Помните о чём я вам сказал. Всего хорошего.

 

     Доктор уходит. Сью подходит к кровати и заглядывает в лицо Джонси (та лежит, отвернувшись к окну). Решив, что подруга спит, Сью садится за стол, берёт доску, к к-рой прикреплён лист бумаги и начинает рисовать. В это время один из листов плюща падает вниз.

 

Джонси: – Двенадцать.

 

    Сью поворачивает голову в сторону подруги. В этот момент падает еще один лист.

 

Джонси: – Одинадцать, – и с коротким перерывом, когда падает очередной лист, – десять, – снова короткий перерыв, – девять, – вновь пауза, – восемь и семь.

 

      Сью подходит к кровати и убеждается, что Джонси смотрит в окно. Сью подходит к окну и смотрит сквозь стекло.

 

Сью: – Что ты считаешь, милая?

Джонси: – Шесть … Теперь они облетают быстрее. Три дня назад их было около ста. Голова кружилась считать. А теперь это легко делать. Вон ещё один полетел. Теперь осталось только пять.

Cью: – Чего пять, милая? Скажи своей Сью.

Джонси: – Листьев. На плюще, который вьётся на стене соседнего дома. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?

Сью: – Первый раз слышу такую глупость! Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к твоему выздоровлению? А ты ещё так любила этот плющ, гадкая девчонка! Не будь глупышкой. Доктор говорил, что ты скоро выздоровеешь … позволь, как же он сказал? … что у тебя десять шансов против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь, в Нью-Йорке, когда едешь в трамвае или проходишь мимо строящегося здания. Попробуй съесть немножко бульона и дай твоей Сью закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его редактору и купить вина для своей больной девочки.

Джонси: – Вина тебе покупать больше не надо … Вот и ещё один полетел. И бульона я не хочу. Значит, остаётся всего четыре. Я хочу видеть, как упадёт последний лист. Тогда умру и я.

 

     Сью подходит к кровати и склоняется над подругой.

 

Сью: – Джонси, милая, обещай мне не глядеть в окно, пока я не кончу работать. Мне нужен свет, иначе я бы задёрнула шторы.

 

     Джонси отворачивается от окна.

 

Джонси: – Хорошо. Но скажи мне, когда закончишь, потому что мне необходимо видеть, как упадёт последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется освободиться от всего, что меня держит. Я хочу лететь, лететь всё ниже и ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.

Сью: – Постарайся уснуть. Мне надо позвать нашего соседа, мистера Бермана. Хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Кроме того, спрошу его совета по своему рисунку. Говорят,  раньше, пока он не начал пить, старик был отличным художником. Он и сейчас ещё грезит мечтой написать шедевр. Старайся не шевелиться. Я вернусь через минуту.

 

    Сью уходит, а Джонси вновь поворачивается к окну. Вскоре появляются Сью и Берман.

 

Берман: – Что за чушь! Возможна ли такая глупость – умирать от того, что листья падают с проклятого плюща!

Сью: – Прошу вас, тише, мистер Берман. Она кажется спит. Идите сюда.

 

Сью подводит Бермана к окну.

 

Сью: – Вот он, этот плющ.

 

    Некоторое время они молча смотрят сквозь стекло.

 

Берман: – Как вы позволяете ей забивать себе голову такой чепухой!? Ах бедная маленькая мисс Джонси!

Сью: – Она очень больна и слаба, и от этого ей приходят в голову разные болезненные фантазии… Ну что, мистер Берман, вы готовы мне позировать?

Берман: – Я уже полчаса говорю вам, что готов позировать. Где мне сесть?

 

Сью усаживает гостя возле стола и берётся за рисунок.

 

Берман: – Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси. Когда я напишу свой шедевр, мы все уедем отсюда. Да, да! Непременно уедем!

 

Свет на основной сцене гаснет и зажигается в тюремной камере. Уильям продолжает читать:

 

Уильям: – Всю ночь шёл проливной дождь. Резкие порывы ветра швыряли в окно его тяжелые капли. От этих ударов Сью, лежа под тонким одеялом, вздрагивала, судорожно сжималась и крестилась дрожащей рукой. Уснула она лишь под утро.

 

Свет в тюремной камере гаснет. Теперь освещается основная часть сцены. Девушки лежат в своих кроватях. Окно задёрнуто шторами.

 

Джонси: – Сью! – Сью не просыпается, – Сью!

Сью: – Что?! Что, милая?

Джонси: – Отдёрни шторы.

 

Сью встает с кровати и отдёргивает шторы. На плюще остался один лист.

 

Джонси: – Это последний. Я думала, что он непременно упадёт ночью. Я слышала ветер. Но он упадёт сегодня. Тогда умру и я.

Сью: – Да бог с тобой! Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?!

 

Свет загорается в тюремной камере, а на общей сцене гаснет. Уильям продолжает чтение.

 

Уильям: – День прошёл, и даже в сумерки девушки видели, что одинокий лист плюща держится на своём стебле на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением темноты, опять поднялся страшный ветер и дождь беспрерывно стучал в окно, скатываясь с низко нависшей кровли.

 

Загорается свет на основной части сцены, а в тюремной камере гаснет. Девушки лежат в кроватях. Сью встаёт и отдёргивает шторы. Лист остался на своем месте.

 

Сью: – Джонси! Смотри, Джонси, он остался! Ты видишь?!

Джонси: – Да. Вижу.

 

Сью подбегает к подруге и целует её.

 

Сью: – Всё будет хорошо. Ты непременно выздоровеешь.

 

 Некоторое время уходит на то, что Сью одевается и приводит себя в порядок. Джонси неотрывно смотрит в окно.

 

Джонси: – Я была скверной девчонкой, Сью. Должно быть, этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немного бульона, а потом портвейна.

Сью: – Сейчас, сейчас, милая, я приготовлю тебе бульон.

Джонси: – Хотя нет. Принеси мне сначала зеркальце и расчёску и обложи меня подушками. Я буду сидеть и смотреть, как ты стряпаешь.

 

 Сью бросается выполнять просьбы подруги. Заходит доктор.

 

Доктор: – Добрый день! Нус, как наши дела? О! Я вижу здоровый румянец на ваших щёчках! Давайте я вас послушаю.

 

      Доктор достает стетоскоп и слушает больную.

 

Доктор: – Боюсь сглазить, но мне кажется, свершилось чудо!  Погодите, послушаю ещё раз. (слушает) Нус, детка, позвольте поздравить вас : вы вне опасности! Вы победили болезнь!  Теперь питание и уход, питание и уход. Больше ничего не нужно.

 

      Доктор укладывает в саквояж свои инструменты.

 

Доктор: – А сейчас вынужден с вами распрощаться. Мне надо навестить вашего соседа. Его фамилия Берман. Я был у него вчера. Тоже пневмония. Форма болезни тяжёлая. Надежды нет никакой. Но сегодня его отправят в больницу. Там ему будет спокойней. Вы не согласитесь мне помочь? (обращается к Сью) Старика необходимо перевернуть, когда я буду его осматривать.

Сью: – Да, конечно. Я помогу вам.

 

Доктор и Сью уходят. Джонси причёсывается, глядя в зеркальце. Вскоре возвращается Сью. Некоторое время она молча наблюдает за подругой.

 

Сью: – Джонси, мне надо кое-что сказать тебе…. Мистер Берман умер сегодня ночью. Вчера утром наш супервайзер нашел бедного старика на полу в его комнате. Он был без сознания. Вся его одежда промокла насквозь. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную ночь. Потом нашли фонарь, который ещё горел, лестницу на земле, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зелёной красками … Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он не дрожит и не шевелится от ветра?

 

Джонси смотрит в окно.

 

Джонси: – Ах!

Сью: – Да, милая, это и есть шедевр Бермана. Он написал его на стене в ту ночь, когда слетел последний лист.

 

Загорается свет в тюремной камере, а на общей сцене гаснет.

 

Джефф: – Интересная история. Ты сюжеты для своих рассказов сам придумываешь или описываешь реальные события?

Уильям: – По-разному бывает. Чаще всего мне эти истории рассказывают мои друзья, знакомые или случайно встреченные мной люди.

Джефф: – Портер, а хочешь я расскажу тебе одну забавную историю?

Уильям: – Валяй. С удовольствием послушаю.

Джефф: – Попал я однажды в посёлок Рыбачья Гора, что в Арканзасе. На мне был костюм из оленьей шкуры, мокасины и длинные волосы. Звался я в то время доктор Воф-Ху, знаменитый индейский целитель, и торговал я «Настойкой для воскрешения больных». Скажешь: – Шарлатанство. Нет, сэр. В склянках моих была не только вода. К ней я примешивал хинина на 2 доллара и на 10 центов анилиновой краски. Много лет спустя, когда я снова проезжал по тем местам, люди просили меня дать им ещё снадобья. Короче, настойка разбиралась так шибко, как мясные бутерброды на вегетарианском обеде. Я уже продал две дюжины склянок, когда мою торговлю прервал местный констебль. Он поинтересовался, есть ли у меня разрешение на торговлю от мэра города. Такого документа у меня, естественно, не было.

Пришлось мне возвращаться в гостиницу. Сижу я на крыльце, курю сигару. Вдруг Ба! Подсаживается ко мне, кто бы ты думал? Сам Энди Таккер! А надо тебе сказать, Энди был талантливым жуликом, и, что очень важно, он уважал своё ремесло и довольствовался не менее тремястами процентами чистой прибыли. Потолковали мы с Энди и договорились работать в Рыбачьей Горе вместе.

На следующее утро прибегает ко мне человек от мэра города и просит срочно прийти к его боссу ввиду его тяжёлой болезни.

– А где же ваш доктор? – спрашиваю я.

– Он уехал в дальнюю деревню к больному, – отвечает человек.

Делать нечего, отправился я к мэру. Захожу в его комнату и вижу: лежит он в постели, из-под одеяла торчат только бакенбарды и кончик носа. И издаёт он такие утробные звуки, что, будь это в Сан-Франциско, все подумали бы, что началось землетрясение.

 

 

Действующие лица:

 

– Джефф Питерс,

– Мэр, мужчина лет 50,

– Бидл, мужчина около 35 лет.

 

     Загорается свет на основной части сцены, а в тюремной камере гаснет. В кровати лежит мэр. Рядом стоит Бидл. Входит Джефф.

 

Джефф: – Здравствуйте! Я доктор Воф-Ху. Меня просили прийти к вам.

Мэр: – Доктор! Я ужасно болен! Я умираю! Помогите мне.

Джефф: – Мистер мэр, я не могу назвать себя подлинным учеником Эс. Ку. Лаппа. Я не изучал в университете медицинских наук и пришёл к вам просто, как человек к человеку, посмотреть, чем я могу помочь.

Мэр: – Я глубоко признателен вам за это. Доктор Воф-Ху, это мой племянник, мистер Бидл (указывает на Бидла). Он пытался облегчить мою боль, но безуспешно. О господи! (вскрикивает) Ой, ой, ой!

 

   Джефф садится на край кровати и щупает пульс больного.

 

Джефф: – Позвольте посмотреть вашу печень … , то есть язык.

 

      Джефф осматривает язык больного, затем поднимает его веки и вглядывается в зрачки.

 

Джефф: – Когда вы заболели?

Мэр: – Меня схватило  … Ой, ой! (вскрикивает) … вчера вечером. Дайте мне чего-нибудь, доктор. Спасите меня.

Джефф: – Мистер Фидл, (обращется к Бидлу)  отойдите в сторону. Вы закрываете свет от окна.

Бидл: – Я не Фидл, а Бидл. А что, дядя Джеймс, (обращается к мэру) не хотели бы вы скушать яичницу с ветчиной?

Мэр: – Ооо! (стонет)

 

     Джефф прикладывается ухом к груди больного.

 

Джефф: – Мистер мэр, вы подхватили серьёзное сверхвоспаление клавикулы клавикордиала.

Мэр: – Боже мой! Нельзя ли что-нибудь втереть или вправить, или что-нибудь ещё?

 

      Джефф встаёт с кровати.

 

Джефф: – Очень сожалею, но я не имею права заниматься медицинской практикой в вашем городе.

 

        Он направляется к двери.

 

Мэр: – Куда вы?! Не покинете же вы меня одного умирать  от этих сверхклавикордов?!

Бидл: – Уж из одного сострадания к ближнему вы не должны покидать больного, доктор Хоа-Хо.

Джефф: – Доктор Воф-Ху. Мистер мэр, вам осталась лишь одна надежда.  Медикаменты вам не помогут. Но существует другая сила которая одна стоит всех ваших лекарств.

Мэр: – Какая же это сила?

Джефф: – Пролегомены науки. Победа разума над сарсапариллой. Вера в то, что болезни и страдания существуют в нашем организме только когда вы чувствуете себя нездоровым. То есть когда признаёте себя побеждённым.

Мэр: – О каких это параферналиях вы говорите, доктор? Уж не социалист ли вы?

Джефф: – Я говорю о великой доктрине психического финансирования, о просвещённом методе подсознательного лечения абсурда и менингита внушением на расстоянии, об удивительном комнатном спорте, известном под названием персонального магнетизма.

Мэр: – И вы сможете это проделать, доктор?

Джефф: – Я – один из Единых Синедрионов и Явных Моголов Внутреннего Храма. Как только я сделаю пассы, хромые начинают говорить, а слепые – ходить. Я – медиум, колоратурный гипнотизёр и спиртуозный контролёр человеческих душ. Правда в настоящее время я продаю с тележки лекарства для бедных и не занимаюсь магнетической практикой, так как не хочу унижать своё искусство слишком низкой оплатой. Много ли возьмёшь с бедных?

Мэр: – Согласитесь ли вы, доктор, вылечить гипнотизмом меня?

Джефф: – Как я уже сказал, я не занимаюсь практикой, но для спасения вашей жизни я, пожалуй, применю психический метод, если вы, как мэр, посмотрите сквозь пальцы на отсутствие у меня разрешения.

Мэр: – Разумеется. Только начинайте скорее, а то я снова чувствую жестокие приступы боли.

Джефф: – Мой гонорар 250 долларов. Излечение гарантирую в два сеанса.

Мэр: – Хорошо. Я заплачу. Полагаю, что моя жизнь стоит этих денег.

 

Джефф садится на кровать и впивается взглядом в лицо мэра. Его руки с растопыренными пальцами мечутся над головой больного. Страшным, скрипучим голосом он произносит:

 

Джефф: – Отвлеките ваше внимание от болезни. Вы здоровы. У вас нет ни сердца, ни ключицы, ни лопатки, ни мозгов. Ничего нет. Вы не испытываете боли. Признайтесь, что вы ошиблись, считая себя больным… (Джефф прекращает свои пассы). Ну, а теперь вы, не правда ли, чувствуете, что боль, которой у вас никогда не было, постепенно уходит от вас?

Мэр: – Да, доктор, черт возьми, мне и в самом деле стало как будто легче. Пожалуйста, продолжайте врать, что я будто бы здоров и будто бы у меня нет опухоли в левом боку. Я уверен, что ещё немного и меня можно будет приподнять и дать мне колбасы с гречишной булкой.

 

 Джефф делает ещё несколько пассов.

 

Джефф: – Ну, теперь воспалительное состояние прошло. Правая лопасть перигелия уменьшилась. Вас клонит ко сну. Ваши глаза слипаются. Ход болезни временно прерван. Вы спите.

 

Мэр закрывает глаза и начинает похрапывать.

 

Джефф: – Вот они, мистер Тидл, чудеса современной науки.

Бидл: – Бидл, с вашего позволения. Но когда же вы начнёте второй сеанс для излечения дядюшки, доктор Пу-Пу?

Джефф: – Воф-ху. Моё имя Воф-Ху. Я буду у вас завтра в 11 часов. Когда он проснётся, дайте ему 8 капель скипидара и три фунта бифштекса. Всего хорошего.

 

Свет на основной части сцены гаснет и включается в камере.

 

Джефф: – На следующее утро я пришёл в назначенное время. Цвет лица и пульс у мэра были в полном порядке. Я провёл ему второй сеанс и заявил, что последние остатки боли у него улетучились.

 

Загорается свет на основной части сцены, а в камере гаснет. Мэр по-прежнему в кровати. Рядом Джефф и Бидл.

 

Джефф: – Теперь, когда медицинская ошибка обнаружена, когда доказано, что ваша боль — самообман, поговорим о более весёлых материях. Например, о гонораре в 250 долларов. Только, пожалуйста, без чеков.

Мэр: – Нет, нет, у меня наличные.

 

Мэр достаёт из-под подушки бумажник,  отсчитывает купюры и держит их в руках.

 

Мэр: – Бидл, возьмите с него расписку.

Бидл: – Прошу вас к столу.

 

 Джефф пишет расписку и передаёт её мэру. Тот отдаёт деньги, и Джефф прячет их в карман. Мэр обращается к Бидлу.

 

Мэр: – А теперь приступайте к исполнению своих обязанностей, сержант.

 

       Бидл кладёт руку на плечо Джеффа.

 

Бидл: – Вы арестованы, доктор Воф-Ху, или, вернее, мистер Питерс, за незаконное занятие медициной без разрешения властей штата.

Джефф: – Кто вы такой?

Мэр: – Я вам скажу, кто он такой.  (мэр встаёт с кровати) Он сыщик, состоящий на службе в Медицинском обществе штата. Он шёл за вами по пятам, выслеживая вас в пяти округах и явился ко мне два дня назад. Мы вместе придумали план, как вас изловить. Полагаю, что отныне ваша практика в наших местах закончена, господин шарлатан. Ха, ха, ха. (смеётся) Какую болезнь вы нашли у меня? Ха, ха, ха. Во всяком случае не размягчение мозга?

 

Джефф обращается к Бидлу.

 

Джефф: – Значит, вы сыщик?

Бидл: – Именно. И мне придётся сдать вас шерифу.

Джефф: – Ну это мы ещё посмотрим!

 

Джефф бросается на Бидла, но тот выхватывает пистолет.

 

Бидл: – Стоять! …  А ну, покажи свои руки!

 

ДЖефф протягивает руки. Бидл надевает на них наручники. Затем он достаёт из кармана Джеффа деньги, суёт их в свой и при этом обращается к мэру.

 

Бидл: – Я свидетельствую, господин мэр, что это те самые банкноты, которые мы с вами отметили. Я вручу их шерифу, и он пришлёт вам расписку. Некоторое время им придётся фигурировать в деле в качестве вещественного доказательства.

Мэр: – Я не возражаю, мистер Бидл. А теперь, доктор Воф-Ху, почему бы вам не воспользоваться своим магнетизмом и не сбросить с себя наручники? Ха, ха, ха.

Джефф: – Пойдёмте, сержант. Делать нечего, придётся покориться судьбе.  (затем обращается к мэру) Мистер мэр, недалеко то время, когда вы убедитесь, что персональный магнетизм – огромная сила, которая сильнее вашей власти.

Мэр: – Ступайте, ступайте, мистер персональный магнит. Ха, ха, ха.

 

Свет на основной части сцены гаснет и загорается в камере.

 

Джефф: – Когда мы дошли до ворот, я говорю сыщику: – А теперь, Энди, сними-ка с меня наручники, а то перед прохожими неловко.

Уильям: – Так это был …

Джефф: – Ну да, это был Энди Таккер. Весь план – его изобретение. Так мы добыли денег для дальнейшего совместного бизнеса.

Уильям: – Занимательная история. Я непременно напишу по ней рассказ.

Джефф: – Слушай, Портер, ты собираешься публиковаться под своим именем?

Уильям: – Да. А почему ты спрашиваешь?

Джефф: – Мне кажется, не всякий редактор рискнёт помещать в своём журнале произведение, написанное зэком.

Уильям: – Хм, пожалуй, ты прав. Я об этом не подумал.

Джефф: – Почему бы тебе не подписывать свои рассказы вымышленным именем? Как это называется, … псевдоним, кажется?

Уильям: – Да, псевдоним.

Джефф: – Ну и придумай его себе.

 

 Уильям в задумчивости ерошит волосы на голове.

 

Уильям: – Псевдоним …, псевдоним … Придумал! У меня в детстве была собака по кличке Генри. Умнейший и преданнейший был пёс. Вот и я буду Генри.

Джефф: – «Генри» – это, конечно, неплохо. Но через чур обыденно, приземлённо что ли. Ведь, рано или поздно, ты станешь знаменитым писателем. И люди будут произносить твоё имя торжественно, с дрожью в голосе. Поэтому я предлагаю псевдоним О! Генри. Через восклицательный знак.

Уильям: – Нет. Восклицательный знак –  это перебор. Не скромно и как-то самовлюблённо. Пусть вместо восклицательного знака будет точка.

Джефф: – Пусть будет точка. О – точка – Генри. Звучит красиво…  Ну что, О.Генри, почитай мне ещё что-нибудь.

Уильям: – Из грустного или весёлого?

Джефф: – Давай весёленькое.

Уильям: – Ладно, сейчас … (листает тетрадь) …. Вот, пожалуй, это. Слушай. … (читает текст из тетради):  Миссис Финк на минуту зашла к миссис Кэссиди, жившей этажом ниже.

 

Действующие лица:

– Мэгги Финк, женщина лет 30-35,

– Мэйм Кэссиди, женщина того же возраста,

– Джек Кэссиди, мужчина 35-40 лет,

– Мартин Финк, мужчина того же возраста.

 

    Свет в камере гаснет. Загорается свет на основной части сцены. Квартира Кэссиди. Здесь Мэгги и Мэйм.

 

Мэйм: – Погляди сюда, – (демонстрирует огромный синяк вокруг глаза), – красотища, да?

Мэгги: – Мой муж никогда бы себе не позволил так поступать со мной. (с завистью вздыхает Мэгги)

Мэйм: – А я не вышла бы за человека, который бы не колотил меня хоть раз в неделю. Ведь не пустое же я место, как-никак жена…. Да уж, ту порцию, что он мне вчера вкатил, никак не назовёшь гомеопатической дозой. У меня до сих пор искры из глаз сыплются.  Зато теперь он до конца недели будет ублажать меня. Такой фонарь (щупает синяк) не обойдётся ему дешевле шёлковой блузки, а в придачу пусть ещё и по театрам меня поводит.

Мэгги: – Ну, а я надеюсь, мой муж слишком джентльмен для того, чтобы поднять на меня руку. (говорит с напускным самодовольством.)

Мэйм: – Ой, да брось ты, Мэгги. Твой муженёк просто какой-то замороженный или сонный. Где уж ему влепить тебе затрещину. Придёт с работы, плюхнется на стул и шуршит газетой. Вот и вся его гимнастика, разве не так?

Мэгги: – Мистер Финк, бесспорно, просматривает по вечерам газеты, но бесспорно и то, что он потехи ради не превращает меня в отбивную котлету. Уж чего нет, того нет.

 

     Мэйм со смехом обнажает плечо, демонстрируя кровоподтёк.

 

Мэйм: – А на это погляди!

Мэгги: – Больно тебе было?

Мэйм: – Больно ли!  (фыркает Мэйм) Падал ли на тебя кирпичный дом? Точно так, ну точнёхонько так себя чувствуешь, когда тебя выкапывают из-под развалин. Если Джек ударит левой – это уж наверняка два дневных спектакля в театре и новые полуботиночки. А если правой … – тут можно смело заказывать поездку на Кони-Айленд плюс шесть пар ажурных фельдеперсовых чулок.

Мэгги: – Да за что же он тебя колотит?

Мэйм: – Вот дурочка. Просто спьяну. Это ведь у нас всегда случается в субботу вечером.

Мэгги: – А какие ты ему даёшь поводы?

Мэйм: – Здрасте вам, да разве я ему не жена? Джек придёт домой под мухой, а дома его кто встречает? Попробовал бы он только поколотить какую-нибудь другую. Уж я бы ему показала. Иной раз он делает мне выволочку, потому что я не поспела с ужином. В другой раз – потому что поспела. Джеку любой повод хорош. Наклюкается, потом вспомнит, что у него жена есть и спешит домой, чтобы меня разукрасить. По субботам я уж загодя сдвигаю мебель, чтобы не разбить голову об острые углы. Левый свинг у него – просто дух захватывает. Иногда я в нокауте после первого раунда. Ну а если мне захочется недельку поразвлекаться или обзавестись дорогим барахлишком, я встаю и тогда получаю сполна. Вот как вчера. Джек знает, что я уже месяц мечтаю о шёлковой синей блузке. А за такую одним синяком, ясное дело, не расквитаешься. Но вот, спорим на мороженное, Мэг, нынче вечером он мне её притащит.

Мэгги: – Мой Мартин ни разу меня пальцем не тронул. Но ты верно заметила, Мэйм: кислый он какой-то, из него и словечка не вытянешь. Мы никуда не ходим. Дома от него никакого толку. Он мне, правда, покупает разные вещи, но с таким брюзгливым видом, что пропадает всякое удовольствие их носить.

Мэйм: – Бедняжка! Но не может же у каждой женщины быть такой муж, как мой Джек. Если бы все были такие, то неудачных браков вообще не было бы. Всем недовольным жёнам только одно и нужно: чтобы раз в неделю муж задавал им хорошую взбучку, а потом расплачивался за неё поцелуями и шоколадными конфетами. Вот тогда бы они сразу ожили. По мне, если муж – так муж. Пьяный – тряси жену, как грушу. Трезвый – люби её, как душу. А который ни того, ни другого не может, мне и даром не нужен.

 

Заходит Джек Кэссиди с полными руками свёртков. Мэйм бросается к нему на шею. Свёртки падают на пол.

 

Мэйм: – Джек!                                                                                                                                                          Джек: – Привет, старушка! Я принёс билеты в цирк, а если ты вскроешь один из этих свёртков, то найдёшь ту шёлковую блузку … , а добрый вечер, миссис Финк. Извините, не заметил вас сразу. Как поживает старина Март?

Мэгги: – Превосходно, мистер Кэссиди, спасибо. Мне пора уходить. Мартин вот-вот вернётся. Надо подать ему ужин. Завтра я занесу тебе выкройку, которую ты просила, Мэйм.

 

Свет на основной части сцены гаснет и загорается в камере. Уильям продолжает чтение.

 

Уильям: – Поднявшись в свою квартиру, миссис Финк всплакнула. Корабль её мечты попал в штиль. Капитан курсировал между варёным пудингом с корицей и подвесной койкой. Пусть бы уж отдал концы или хоть раз задал команде взбучку. Ведь Мэгги грезилось такое весёлое плавание с заходом в каждый порт на островах Услады.

 

Загорается свет на основной части сцены, а в камере гаснет.  Квартира Финков. Мэгги сидит на стуле и плачет.

 

Мэгги: – Почему Мартин меня никогда не колотит? Он такой же большой и сильный как Джек. Он даже никогда не бранится со мной!  Неужели я ничего для него не значу?

 

Входит Мартин.

 

Мартин: – Привет, Мэгги! Ужин готов?

Мэгги: – Конечно, готов. Садись к столу.

 

Мартин садится к столу, и Мэгги накладывает ему еду. Мартин ужинает. Поев, он берёт газету и углубляется в чтение.

 

Мэгги: – Вкусно было?

Мартин: – М-м-м-да.

 

      Гаснет свет на основной части сцены и загорается в камере. Уильям продолжает чтение.

 

Уильям: – Следующий день был праздником, Днём Труда. Мистеру Кэссиди и мистеру Финку предстоял круглосуточный отдых. Труд готовился к триумфальному шествию по городам страны и к всевозможным забавам.

 

 Загорается свет на основной части сцены, а в камере гаснет. Квартира Кэссиди. Супруги крутятся перед зеркалом, заканчивая праздничные сборы. Входит Мэгги.

 

Мэгги: – С праздником вас!

Мэйм: – Спасибо, дорогая. И тебя тоже с праздником.

Мэгги: – Я принесла тебе обещанную выкройку.

Мэйм: – Положи её на стол.

 

Мэгги кладёт выкройку. Короткая пауза, в течении которой Мэгги наблюдает за сборами хозяев дома.

 

Мэгги: – Вы куда-то собираетесь?

Мэйм: – Ой! Ты себе не можешь представить! Джек предложил потрясающую программу дня! Сначала мы идём на прогулку в парк. Затем нас ждёт представление в цирке. А закончится день пикником с пивом. Правда здорово?!

Мэгги: – Да, здорово.

Мэйм: – Как тебе моя новая блузка? (вертится перед Мэгги).

Мэгги: – Она тебе идёт.

 

 Короткая пауза.

 

Мэгги: – Ладно, я пойду.

 

Кэссиди заняты сборами и на гостью не обращают внимания. Мэгги уходит. Загорается свет в камере, а на основной части сцены гаснет. Уильям продолжает чтение.

 

Уильям: – Кипя завистливым негодованием, миссис Финк возвратилась наверх. Праздник у Финков ожидался чисто номинальный. На кухне с вечера мокло в лоханках накопленное за полмесяца бельё, и его предстояло постирать. «Ну уж нет! Надо что-то менять!» – решила миссис Финк. Отчаянная решимость зародилась в груди Мэгги и захлестнула её сознание.  Если муж не желает её ударить, если он не хочет таким образом подтвердить своё мужское достоинство, свои прерогативы и уважение к семейному очагу, его нужно подтолкнуть к исполнению долга.

 

Загорается свет на основной части сцены, а в камере гаснет. Квартира Финков. Мартин сидит на стуле и читает газету. Мэгги стоит у двери и пристально взирает на мужа. Так проходит с полминуты. Затем Мэгги срывается с места и с криком устремляется к Мартину.

 

Мэгги: – Ах ты лодырь несчастный! Вожусь, обстирываю тут его, уродину, так что чуть руки не отваливаются, а ему наплевать. Муж ты мне или чурбан бесчувственный?

 

Мартин от изумления роняет газету, а Мэгги подскакивает к нему и бьёт по лицу. Раз, второй. Мартин вскакивает с места.  Мэгги застывает с закрытыми глазами, ожидая ответного удара. Загорается свет в камере, а на основной части сцены гаснет. Уильям продолжает чтение.

 

Уильям: – Мэгги застыла с закрытыми глазами, ожидая ответного удара. В голове её вихрем проносились мысли: – Сейчас это свершится! Сейчас он меня ударит, и я почувствую силу его мужской руки! Пусть мне будет больно. Пусть! Но зато потом он осыпет меня ласками и поцелуями. Потом мы пойдём гулять в парк или отправимся на пикник с пивом. Ну же … Бей меня!

 

Загорается свет на основной части сцены, а в камере гаснет. Квартира Кэссиди. Супруги продолжают одеваться. Неожиданно сверху доносится крик Мэгги.

 

Джек: – Ого! Кажется, Март и Мэг затеяли поединок? Не знал, что они этим развлекаются. Сбегать, что ли, взглянуть, не нужен ли им секундант?

Мэйм: – Стой-ка, стой-ка, Джек. Лучше я сама схожу к ним.

 

   Мэйм направляется к двери, но тут ей навстречу  с воем врывается Мэгги и утыкается в плечо подруги.

 

Мэйм: – Ну что, Мэгги? Он решился?

 

Мэгги рыдает и поэтому не может ответить. Мэйм гладит подругу по голове, пытаясь её успокоить.

 

Джек: – Может быть, дать ей воды?

Мэйм: – Отстань! Уйди отсюда!

ДЖек: – Ладно …, пойду.

 

Джек уходит.

 

Мэйм: – Ну, скажи мне Мэгги. Что случилось? Он обидел тебя? Как? Скажи, иначе я пойду туда и сама всё узнаю.

Мэгги (сквозь слёзы): – Не ходи туда, ради бога. И не вздумай кому-нибудь проболтаться, слышишь? Он и пальцем меня не тронул …, он… он …, господи боже мой … он там стирает … он стирает бельё.

 

   Свет на основной части сцены гаснет и загорается в камере.

 

Джефф: – Здорово! Великолепно! Я подметил, тебе отлично удаются концовки рассказов. Они всегда неожиданны. Их невозможно предсказать.

 

Появляется надзиратель. Он толкает перед собой коляску, на которой находятся миски с едой и стаканы с питьём. Надзиратель сдвигает решётку камеры.

 

Надзиратель: – Время обеда. Получайте свою баланду.

 

Надзиратель передаёт заключённым две миски и два стакана. После этого он задвигает решётку и удаляется. Джефф поднимает стакан и рассматривает его содержимое на свет.

 

Джефф: – Это что такое?

Уильям: – Компот.

Джефф: – Компот? А где ягоды?

Уильям: – Ягоды скармливают тюремным свиньям.

Джефф: – Так у тюрьмы есть своё подсобное хозяйство?

Уильям: – Есть. Только оно принадлежит начальнику тюрьмы. Ты пей компот. Клянусь, он и без ягод не плох на вкус.

 

   Уильям берёт свой стакан и подносит ко рту.

 

Джефф: – Подожди, Портер. Я тут кое-что заныкал.

 

     Джефф задирает штанину и из-под носка достаёт 50-граммовую бутылочку.

 

Джефф: – Вот! (демонстрирует бутылочку)

Уильям: – Это что, виски?

Джефф: – Не только. Это ещё глоток свободы.

 

     Джефф откупоривает бутылку и разливает содержимое в стаканы.

 

Уильям: – Ты сильно рисковал. За пронос спиртного можно неделю карцера схлопотать.

Джефф: – Кто не рискует, тот не пьёт виски с компотом.

Уильям: – Давай тогда выпьем за нашу встречу, за наше знакомство. (поднимает стакан)

Джефф: – Нет, Портер. У меня есть тост поинтереснее. Я предлагаю выпить за тебя, за твоё творчество. За то, чтобы ты стал знаменитым и великим писателем. Чтобы твои рассказы радовали и доставляли удовольствие всем американцам. Да что там американцам! Всем жителям нашей старушки-Земли. И белым европейцам, и чёрным африканцам, и жёлтым китайцам. Всем, всем, всем! За тебя, О. Генри!

 

Они сдвигают стаканы и выпивают.

 

 

 

 

                                                        Конец.