Он молчал, и она безмолвствовала. Вокруг приятной, слегка выпившей пары летал дух напряжения и недомолвок. На «железке» полупустыми «гусеницами» прибывали, оправлялись, уставшие электрички. Одна из таких, состарившихся, и морально затасканных, должна была увезти её домой.

Озябшими стояли люди, кутаясь в своё, меховое и тёплое. Московское декабрьское небо, было привычно тоскливым и противно сырым. Сплошь заштриховано грязно-синим, давно, без золотисто яркого колеса, без его прелестного света, без  спасительного тепла для всего живого внизу. Оно светило где-то там, очень далеко, возможно более достойным.

 

Трудными и серыми жизнями туда-сюда сновали озадаченные и озабоченные люди. Кои, что-то несли, волокли, катили, подвигая время на часах к вечеру, к последним часам уходящего года.

 

Справа, наглые и грубые таксисты «на своём» о чём-то матерно спорили, курили, плевались. Слева, от аномального тепла, «плакали» огромные окна старинного вокзала, под каменным обгаженным карнизом давая любовный уют голубиной паре.

 

— Я ещё увижу тебя, — с паром выдохнул он, стараясь тоном голоса не выказаться, поддерживая своё гражданское тело больничной тростью, морщась от боли, опуская глаза, вынужденно разглядывая её обновку, — новенькие сапожки, с крупным шовчиком поперек.

— Не знаю, Вовочка! — качнулись женские плечи, прижимая ворот сырой «норки» к правой закрасневшейся щеке, пряча заслезившийся взгляд, от его грустных и очень внимательных глаз. — Наверное, Вов! Ну-у, если сильно захочешь… звони… приходи на работу… выйду!

— А если, не сильно? — невольно выпало из мужчины.

 

Женщина, глянув на его, не сгибающуюся ногу, деревянную подпорку рядом, вдруг глазами и губами спохватилась, вытянула виноватую улыбку, в какой раз, выказывая давнему другу необычность своих больших и чутких глаз. Заторопилась пустым разговором, — заштопать, запахнуть, заделать невольную мгновенную рану в  груди напротив.

 

Ветеран боевых действий, вчерашний ещё офицер, никакого вида не подал, вроде не услышал, тем самым спасая любимую женщину. Он всегда и хорошо помнит. Как «там», в самые отчаянные минуты кромешного ада, когда думалось: вот, вот, уже смерть за спиной приземлилась, чёрный подол подбирает, чтобы удобней косой взмахнуть, Володьку, продырявленным плашмя уложить, по кусочкам потом собрать, его спасала эта женщина. Своим присутствием в его нелёгкой судьбе. В незавидном жизненном океане, – действуя как спасительный круг, от всяких проблем и болей, – надёжная анестезия, его единственная на свете, желанная любовь.

 

Теперь, намечалось переломное время, перезагрузка отношений, окончательный «перечёрк» и «перелом» былого.

 

— Вов!.. Понимаешь!.. — она ближе подвинулась, тронула варежкой его схуднувший, гладко выбритый подбородок, — ты ведь знаешь, так долго не могло продолжаться! (пауза) — Для тебя семья святое… я устала… я тоже, так хочу!

— Но ведь ты, не любишь его! — громко вырвалось из него, испуганно отшатнув мимо проходящую хмельно задумчивую женщину в сером пуховике, с пакетом подарков, с размазанным правым глазиком.

— Ты ведь можешь… значит, смогу и я! — парировала она, поселяя острую колючку в движение зрачков, мило облизнув верхнюю перламутра яркую губу.

 

К загруженному вокзалу приближалась пьяная троица, в камуфляжах, в беретах, с хаосом «наград» на грудях. Средний, безногий, в синюшных наколках, прыгал на костылях, подельники били в струны гитары, тянули меха гармошки, горланя: «Батяня, комбат! Батяня, комбат!». Дабы не допустить мнимых «афганцев» внутрь, те, были остановлены бдительной милицией, у Владимира родив лёгкий приступ брезгливости к ряженым воякам, в новеньких бушлатах нараспашку.

 

2.

 

Как и обещали синоптики, свежим сорванным хлопком повалил чудесный снег, мгновенно запорашивая следы прошлого, всего того, что было вчера, даже ещё час назад. Чувствовалось: стало ещё теплей и грустней…

 

Рядом с парой, мелкие разнополые детки, одной семьи, — добротное потомство, не слушая свою старенькую бабушку, верещали, прыгая с открытыми ртами, пытаясь словить хоть одну лохматую снежинку.

 

Уставшая кругленькая старушка, бросив тяжёлые сумки в жижу, заспешила в карман, за таблетками, за водой, за словами возмущения на свой предательски израсходованный организм, и длинную дорогу домой, в деревню.

— Бабб, а бабб, а скажи! — кричал самый взрослый внук, шире всех, открывая рот, — а, правда, если я словлю и съем хоть одну снежинку, значит, я буду всегда здоровым.

 

Старушка, запивая, всем слышно сказала, что это ей, ещё её бабушка говорила, и это деточки, приметная старинная правда!

 

Криво утащилась загружённая женщина, убежали веселые детки, так и не поймав ни одной. А наша пара всё стояла и белела, одеваясь верхом в самые тёплые природные одежды, – загадочный снег!

 

Она, пару раз хмельно икнув, заторопилась гадать, кто её вспоминает, плавно съехала к вчерашним снам, сбивая с себя пушистый белый налёт. По её, выходило, — теперь они сбываются!

 

Володя не трогал свой снег. Не стыдясь окружающих, как ребёнок, запрокинул голову, шире открыв рот, сразу поглотив самый крупный кристаллик, пушинку, с неба, хрупкий божий привет. Тотчас счёл: как надежду, как послание, уже не ей, а себе осознанно сказал: «Я буду тренироваться! Я буду ещё здоровым и быстрым!»

 

Она, его «ротозейское» ребячество пропустила мимо, только вздохнула, отворачивая глаза, проронила:

— Конечно, Вовочка! Конечно, будешь!.. — сразу воскрешая в памяти его напряжённый госпиталь, тайную встречу с лечащим врачом, неутешительный вердикт.

 

Тут же, поспешила в дорогую сумочку, нашла ключи, обратно бросила. Мужчина понимал: её тяготит эта точка хаотичной древней земли. Сопливо-слякотная зимняя размазня под ногами, тёмный контингент вокруг, снующие тела, небритые морды, в довесок бродячая худущая собака рядом. Чёрно грязная, как тоска, как сажа, с безумно жалобными глазами в упор, вымаливая у странной пары кусочек какого-нибудь пропитания, приюта, может даже лечения.

 

— Не могу смотреть на таких собак, — сердце сжимается, — прозвучало из неё, не дёрнув в руке продовольственный пакет, где было всё из добротного продуктового набора, из кулинарной выпечки, из его сладкого подарка.

 

Он, заглянул в свой, реденький, достал коробку шоколадных конфет (её подарок)

— Ничего… если?

Она пожала плечами, сухо разлепила прелестные дольки губ:

— Дело твоё, Вов!

 

Бездомная собака не шевелилась, не моргая, разглядывая больших людей, уже понимая: здесь добро и сострадание победить должно.

 

— Смотри Галка, какие редкие глаза, какой глубинный взгляд у собачки, — сказал он, разрывая коробку, — точно, страдающий человек на меня из больничной палаты смотрит…

 

Пауза. А снег валил и валил, приглушая звук знакомой гитары и гармошки, душевных мужских голосов, удаляющихся по своим протоптанным маршрутам, где обязательно кто-то поверит, — сжалится, бросит, подаст.

 

Он, всасывая ноздрями воздух, добавляет:

— Мой друг, в той палате умирал… что было в его глазах, мне никогда не забыть…

 

Горстью высыпались все конфетки на солёно-грязную столичную кашу, рождая долгое молчание у разлучных людей. Чёрная шерсть, и такая же жизнь, не набросилась на сладкое, как думалось двуногим существам. Поджав худобу, пёс склонился, обнюхал выпавшую сладость, ещё раз посмотрел на доброго человека, и стал медленно трогать, было видно, трудно и больно есть и глотать.

 

— Видно, с зубками и горлом что-то, — проронила она, — как подумаешь, сколько по стране таких несчастных душ мыкается, бегает. Бедненький, как тяжко ему питание даётся.

 

 

Вечер неумолимо наползал, высасывая из очередного дня последний свет, кое у кого последнюю надежду…

 

— Ладно, Вов! Я, я пойду!.. Ещё раз, с наступающим, тебя! Ты, поверь… ты, для меня саммый, самый! — задрожали её губы, сразу больше заспешили, всякое бесполезное заговорили. После паузы, и платочка к возбуждённому носу, — я знаю, что творю беду!.. Я уже чувствую… но, уже Вов, всё так поздно…

 

Женщина приблизилась, не поднимая рук, «безрукой» прижалась к нему, уткнув сопливый нос и плачущие глаза в его гордую грудь, — Вов… я так запуталась… понимаешь… поломалось что-то, перегорело… — с винным духом, «обрубками», летело из неё. — Но, как я рада, Вов, что «ОН» услышал мои долгие молитвы… и ты передо мной живенький стоишь! Это же Вовка, такое счастье! такая радость! Я ведь все храмы обходила, даже на Соловки моталась… — прощально заканчивал её ломающийся голос, всё чётче и глубже заполняя солёной водой Вовкины любимые глаза.

 

Ветеран БД, промолчал, виновато улыбнулся. Возбуждённая женщина отпрянула, не трогая размазанных глаз, пошла. Как всегда, выверено грациозно, легко, никогда не оборачиваясь, приятным запахом оставляя шлейф дорогих духов. Возможно уже переключаясь на свою новую жизнь, другое тело, заботы, где никогда не будет госпиталей, мазей, лекарств и капельниц. Но, никогда, Вовкиной большой любви, на кою было всё так больно променяно.

 

Поодаль, грустно брякнул медный колокольчик уходящего трамвая, отправляя загруженный вагончик по отлаженным годами рельсам. По-прежнему сновал народ, кричали торговые «глашатаи», в надежде втюхать, — толкнуть китайскую подделку, красочную безделушку, «срубить» наличностей. Купить самое необходимое. Устремиться к семьям, к любимым и не любимым, всяким…

 

Небо окончательно притухло, включились грустные фонари-тюльпанчики, не ярко освещая молодую целующуюся пару, только встретившуюся на перроне. Сельский скромный парнишка приехал к ней из глуши, чтобы они встретили вместе Новый год у неё, – городской, модно одетой, отчаянно смелой.

 

Человек с палочкой, улыбнувшись, позавидовал их годам и возможностям, искренне порадовавшись за их чистые отношения. А ещё умильнуло Вовкино сердце, то, как она лучезарно глазеет на своего скромно одетого избранника, не замечая шумный мир вокруг.

 

4.

 

Она давно исчезла из его глаз, а он, подпирая свою подраненную жизнь, стоял и смотрел, как чёрный пёс, вымученно жевал и жевал, периодически поглядывая на своего спасителя. Мужчина, гнул себя, уже ощущая боль, всё ж дотянулся до пса, погладил по костлявой голове, сказал:

— Ничего дружище! Вытянем, смогём… да, верный!

Пёс, словно, понял последний звук, ответом, в небо, не злобно залаял. Отзвучав, принялся доедать и слизывать.

 

5.

 

Хромой мужчина уже был перед своим двором, перед настоящей ёлочкой, нарядно одетой, снеговиком, милой девочкой, подправляющей лопаткой тому бока, когда внезапно, сзади, окликнули. Громким, единоличным лаем остановили доброе Володькино сердце.

 

— Это ты за мной всю дорогу молча шёл, верный мой? — радостно удивился уставший горожанин, вновь пытаясь согнуться, пёсью лающую жизнь погладить, уже чувствуя вину, что недавно приласкал и бросил. Запорошённое животное не пугалось, не возражало, присев рядом с заснеженной лавочкой, с бывшим военным, не спуская с того взора.

 

— Тебя, видно, зовут Верный?!

Пёс знакомо вскинул морду, залаял, ближе подвинулся к человеку, его ласковой крепкой руке. Та, гладила дрожащее мокрое тело, а в звериных глазах ещё качался страх: а вдруг, ошибся! Передумают, — пнут, как много раз было, — накричат, обзовут, прогонят…

 

— Ты хочешь, чтобы мы в трудное для нас с тобой время, были вместе?

 

Чёрный пёс, источая самый добрый свет на свете, тихо заскулил, «замаячил» хвостом, уткнулся мордой в Вовкину больную ногу, его палку, продолжая дрожать, наверное, ещё не верить, что, вот, вот, случится самое драгоценное в жизни, в их брошенных жизнях.

 

Володька, выглаживая худущее тело, сыро-грязную шкуру, посмотрел на «пятый», свою «двушку», захламлённый балкон, грустно улыбнулся, ответил другу:

— Конечно, бродяга, я тебя уже не брошу!

 

И пара медленно потянулась к серой пятиэтажке. Мужчина не стал говорить умному и чуткому псу, всё понимающему в этой сложной и обманчивой жизни, что крику, ругани сейчас будет, недопонимания, слёз, даже может всё сползёт к разводу. Дворняга был понятливой животинкой. Он всякое уже видел и догадывался, тихонечко подымаясь за калеченным другом, коему сейчас так плохо. Которому, Верный, обязательно поможет в реабилитации, в конечном выздоровлении.

 

6.

 

Город притихал, после напряжённого дня успокаивался, ровно в полночь, обещая своим жильцам непременно счастливым наползающий год. А пушистый и тёплый снег, всё падал и валил, печально засыпая всё, что было в прошлом году, дабы к пережитому никогда не вернуться, не сорваться, не прибежать, не прийти…

 

31 декабря 2022 г.