жестокие дети
умеют влюбляться
не умеют любить

Мой сон был красным, словно я наблюдал сомнамбулические миры сквозь пелену крови под сетчаткой. Таким, наверно, видится мир младенцу, когда его вынимают из материнского лона – тёплая уютная красная плоть резко сменяется холодной белой больничной палатой. И смерти подобный удар по заднице. Чтобы не сдох, чтобы дышал.

Вот прям как я сейчас.

***

 

Весь мир был бел, как ад. На все четыре стороны – лишь снежные могильные барханы. Если бы не похожая на колючую проволоку чёрная линия горизонта с зазубренным частоколом леса, то заснеженная земля полностью слилась бы с белым зимним небом. Солнце на небе едва светило, не грело, висело блеклое, светло-серым, едва приметным пятаком, больше похожим на дневную луну. И тишина, лишь тихий ветер чуть скрипел по твёрдой корке снега.

Куда ни глянь – одна картина: чёрные от влаги и гнили, покосившиеся кресты. Значит, это кладбище, значит, под ногами – мертвецы.

Обессиленный, я прижался к появившемуся передо мной из пустоты полусгнившему деревянному столбу со свисающими вниз остатками проводов. Только сейчас я осознал себя посреди всего этого.

Я прислонился головой к холодному дереву столба и посмотрел наверх. Снег мигом залепил мне лицо, и я рукавом стряхнул его, ощутив при этом в руке что-то тяжёлое. Пистолет. Вздрогнув, я разжал пальцы, и пистолет упал в снег, точно растворился в воздухе. И весь я был полупрозрачный. Одной рукой держась за столб, другой я потянулся к сугробу, чтобы поднять то, что уронил, но рука соскользнула с мокрого дерева, и я весь рухнул в снег и так же растворился в нём.

 

***

 

Очнулся от щелбана прямо по лбу. Открыл глаза, не успел привыкнуть к полутьме, как тут же снова получил щелчок по жбану. Только после третьего щелчка понял, что меня лупят по лбу сверху ледяные капли.

Отодвинул голову, и очередная капля пролетела мимо, шумно плюхнув об твёрдую поверхность. Над головой поблёскивали еле различимые скользкие сталактиты. Неровные каменные стены покрывали влажные полипы. А сам я лежал закутанный в какой-то мех, ногами по направлению к хрустящему костру.

Раздался плеск воды, я приподнялся на локтях и обернулся. По бликам света я распознал водоём в пещере. Поверхность воды вдруг вздулась пузырём, лопнула и снова стекла вниз, обнажив тело девушки. Она была нага, смугла, вся в красных водорослях, неопрятные бордовые волосы спутались в длинные толстые дреды.

Она вышла из пещерного озера, держа на вытянутых руках глиняную миску, полную подземной воды. Миску она поместила над огнём, а сама забралась на меня поверх звериной шкуры. Она что-то бубнила, полушёпотом, плюясь при этом и как будто шепелявя. Улыбалась как даун, выпучив навыкат мутные жёлтые буркалы, в которых жутко отражались отсветы костра. Она прикоснулась губами к моему раскалённому лбу, потом, хитро улыбнувшись, лизнула мои губы. После чего как маленький зверёк юрко с меня слезла и присела на корточки у костра. Я был слаб и не мог и слова выдавить.

Дикарка мельчила зубами и сплёвывала в другую миску какие-то корешки. Таким образом она приготовила кучку кашеобразной массы. Она взяла в руку свою правую грудь, небольшую и обвисшую, сжала её, а пальцами стиснула сосок, и из него в миску прыснуло молоко. Потом она взяла заточенный камешек и порезала себе левую ладонь. Она сжимала и разжимала кулак над миской, пока кровь не перестала течь. Залив всё это горячей водой, и перемешав палочкой, она принялась вливать эту смесь мне в рот. При этом она всё продолжала бубнить что-то мне непонятное. Сделав несколько глотков обжигающей глотку гадости, я почувствовал себя намного лучше, пропал гул в ушах, и я внезапно начал понимать язык, на котором шептала кроманьонка.

– Я прогнала Мамота… Мамот больше не придёт… здесь теперь наш дом, а не Мамота… я договорилась с Мамотом…

Жгучий и слизкий напиток наполнил моё нутро теплом, картинка перед глазами прояснилась до конца, я снова ощутил своё тело в полном объёме и до дрожи жуткий холод в пещере.

– Кто… такой… Мамот? – спросил я, причём, с таким трудом, будто впервые в жизни говорил.

Дикарка осклабилась, показав большие жёлтые сплошь заточённые, как у зверя, зубы.

– Да! – она кивнула. – Мамот! – руками изобразила большую смыкающуюся челюсть. – Мамот – клац-клац!

– Не помню… ничего не помню… – я снова повалился на спину, совершенно измотанный.

Девушка на четвереньках заползла мне за спину, положила мою голову к себе на мокрые мягкие ноги и принялась гладить по голове.

– Где… где твой ребёнок? – спросил я, вспомнив, что пил её грудное молоко.

– Я отдала его Мамоту.

 

***

 

Сон во сне… такое бывает? Теперь-то я проснулся?

Я открыл слипшиеся глаза, но не стал зрячим – на моём лице лежало что-то тёплое, влажное, махровое. Вытащив руки из-под какого-то плотного савана, я нащупал, что это всего лишь мокрое полотенце. Попытался стянуть его с лица, но полотенце прилипло. Я дёрнул сильней, послышался хруст, и на полсекунды я чуть не умер от страха – спросонья мне показалось, будто я оторвал себе кожу с лица. На самом деле с некогда белого полотенчика на меня угрюмо пялился кровавый оттиск моей физиономии. Этакий Весёлый Роджер, намалёванный бурой охрой, точно Христос на Туринской плащанице.

С отвращением отшвырнув окровавленное полотенце незнамо куда, я приступил к расследованию. Итак, лежу я весь такой в пледу, поверх – два толстых, как деревенские бабы, одеяла. Откуда-то тихо доносится хриплый голос из радио. Вокруг темно, лишь от свечки в стакане на столе расходится дрожащий свет.

Вдруг мимо меня с тихим шелестом проплыл девичий силуэт, едва видный в полутьме.

– Эй! Мать! – хрипло взвыл я, не зная, как обратиться к женскому полу. – Мать… ты прости за официоз, что я к тебе так обращаюсь – “мать”.

Силуэт молча покинул комнату, и я остался вновь один. Вот только вопрос – где я остался один? Я огляделся – коцаные обои цвета “я была когда-то бирюза”, минимальный набор доисторической мебели под слоем пыли, за окном – бесконечно белое пространство, как космос, только не космос, вообще не космос. Одно точно – мы больше не в Канзасе.

Выбрался из-под одеял, присел на кровати и вздрогнул – напротив меня на такой же пружинистой кровати сидел незнакомец. Рыжий, с длиннющими баками, за которые человека так удобно драть, на голове – причёска-эксклюзив под названием “Взрыв на макаронной фабрике”. Весь длинный, как пиявка, не умещающийся в пространстве, словно забрался по пьяни в кукольный домик, в потёртом до белых пятен чёрном пиджаке. На вид лет тридцати пять – сорок, или тридцать, но при этом алкаш.

Я оскалился, кривляясь, незнакомец оскалился тоже. Я моргнул, и он моргнул. А потом мы оба подавились слюной.  Оказалось, это зеркало. Ёрническая улыбка оголила жирно блестящие жёлтые зубы с чёрными вкраплениями, стянула буро-малиновую кожу со всего лица, избороздив его штрихкодом морщин.

Я встал, тот из зеркала встал тоже, мы подошли друг к другу, потрогали шершавую щетину на подбородках, спутанные патлы, нащупали, как иголку в рыжем сене, вперёдсмотрящую из головы шишку.

– Ну, пельмень… – подытожили мы.

Поглядел на руки – огромные, красные и волосатые, а пальцы – длинные и костлявые, под жуткими ногтями – грязь. Не руки, а лапища неандертальца. Такими только титьки мять, бледные и отвисшие, как коровье вымя.

Я приосанился, как смог, большие пальцы засунул в карман брюк, остальные оттопырил на животе, покачался на пятках, вгляделся на самоё себя как следует ещё раз. Одно слово – Мамот, подумал я, вспоминая жуткий сон. Втянул живот, оттянул штаны от живота и глянул вниз – ух, живём.

– Может, и мне покажешь? – сарказм подкрался неожиданно.

Резко обернулся, резинка трусов шумно шлёпнула по паху.

Передо мной стояла девушка вполне описуемой красоты, да вот только мне медведь на язык наступил и отдавил напрочь все эпитетные зачатки. У девушки этой была чуть смуглая кожа, разрез глаз слегка отдавал востоком, как цейлонский чай за двадцать рублей. Пышные чёрные брови у ней, чёрные, с фиолетовым отливом, густые локоны до плеч, широкий таз и кисло-сладкая ирония на молодом курносом лице.

На вид ей лет двадцать. Белые зубы, карие глаза. Одета в серую облегающую водолазку с растянутыми рукавами и светло-голубые джинсы с дырками на коленках. Характер нордический, приветливый. Политические взгляды: неизвестно. В руках чашка с чем-то тёплым.

Короче, вся такая ламповая и уютная, как ситкомы девяностых. Девушка под винишко. Такой, наверно, хорошо накрыть себя после тяжёлого трудового будня и забыться блаженно.

– Будет слишком, если я скажу, что ты похожа на ламию-обольстительницу? – спросил я, выждав театральную паузу.

– Да.

– Тогда выйди и зайди снова, переиграем.

– Как себя чувствуешь? Раз уж мы на ты, – деловито спросила она и шумно отхлебнула из чашки

– Голова болит, – признался я и почти что впал в столбняк. – Слу-у-шай… как бы это спросить-то…? Как я здесь вообще оказался, а?

– Я нашла тебя за деревней, лежал в снегу… Я думала, ты мёртвый, а ты вон какой – спал бы себе лучше дальше, – ёрничала она, чуть осипшим голоском.

– Сама же меня сюда притащила.

– Ага. Не спеша. Будешь? – она протянула мне пышущую паром кружку.

– А что там?

– Кипяток.

– Нет, спасибо.

Она кольнула воздух своими острыми плечиками, допила себе кипяток и присела на кровать. Я остался стоять посреди комнаты, не зная, куда себя деть в чужеродном пространстве.

– Ты сутки валялся, бредил, но – вот… – отрезюмировала она, щупая насквозь пропотевшую мною подушку.

– Мда… ага… ясно…

Я вновь всмотрелся в зеркало, на того, кем я являюсь. Наглая пропитая рожа всё так же казалась незнакомой и непривычной.

– Так как ты здесь оказался? Ну, в смысле, в том сугробе? У тебя же есть хотя бы четыре варианта? – она перевернула подушку другой стороной и развалилась на кровати, закинув ногу на ногу.

– Не знаю. Мать, слушай…

– Не зови меня так! – угрюмо прошипела она, через створки зубов.

– Тихо-тихо! – я демонстративно поднял руки. – Прости… – я стушевался и опешил, подошёл к окну и ткнулся в него лбом. – В общем, кто я… и всё сопутствующее – не помню. Ни хрена не помню… – промычал я как-то неубедительно. – Бред же, да?

– Ну, учитывая размер венчающей тебя шишки, и что обнаружила я тебя в красном от твоей кровушки сугробе, у меня нет причин сомневаться в чём-то наподобие. То есть, у тебя амнезия? Как в кино? – судя по выражению её оживившейся рожицы, эта новость её как будто развлекала.

– Не знаю. Наверное. Типа того.

– Так, как в кино? – повторила она, и пружинистой походкой подошла к столу и включила электрический чайник.

– В каком?

– В любом. А! – воскликнула она. – Совсем забыла.

Она вытащила что-то из заднего кармана джинс и протянула мне. Это был дешёвый телефон-раскладушка. Белого цвета с розовыми полосками.

– Это было у тебя. Больше – ничего. А поскольку в такую глушь с одним лишь телефоном и без шубы не ходят, то… учитывая разбитую голову, думаю, тебе врезали по башке и ограбили. Ну, и машину угнали. Не пешком же ты сюда притопал.

Я взял телефон и развернул его.

– Ты уверена, что он мой?

– Он был у тебя в кармане. А что?

– Он розовый!

– Вот, то-то и грабителям не понравился.

Чайник вскипел и щёлкнул кнопочкой.

– Будешь?

– Кипяток-то? Давай…

Мы сидели вдвоём на измятой кровати и дули на горячую воду. Я осматривал содержимое якобы моего телефона.

– Чё там? – нагнулась ко мне незнакомка.

– Пустой. Совсем. Как будто только что купил. Симка МТС’овская, да и всё.

– Жа-аль, – протянула она.

– Тебя как звать-то, подруга? – спросил я и отхлебнул.

– Италия. Имя такое, – сказала она и шумно отхлебнула.

– Ага. А чё не Америка? – отхлебнул.

– Не знаю, – пожала плечами. – Мать назвала, – и отхлебнула.

Кипяток закончился, я взял кружки, встал с кровати и подошёл к столу.

– И как в России с таким именем?

– Хреново. Как и с любым другим.

Я подошёл к окну и в который раз туда вгляделся. Ничегошеньки там не было.

– Никогда не был в Италии… – задумавшись, произнёс я, и тут же понял, как это двусмысленно и по-кретински звучит.

– Ха. Ха. Ха, – послышалось с кровати вместе с замедленными аплодисментами.

– А что это вообще такое? – спросил я, чтобы перевести тему.

– Что? Где? Когда? – уточнила девушка по имени Италия, зевая на каждом слове.

– Ну, вон там вот, – я ткнул пальцем в окно.

Италия в контрольный раз зевнула, прикрывая ротик растянувшимся рукавом водолазки, поморгала сонными глазёнками, почавкала, подумала и сказала:

– Снег.

– Да понятно, блин, что снег! Я в курсе, что такое снег! Я имею в виду топографически мы где?

– Святые Буераки, – ответила Италия в стиле её прошлого ответа про снег.

– И что это такое?

– Уф…! – выдохнула она. – Свалился на мою голову, жёлудь-с-дуба, дневной сон срываешь, – она присела. – Мы в глубоком Подмосковье, тут раньше была деревня с идиотским названием “Святые Буераки”. Сейчас тут все то ли вымерли, то ли съехали, и в скором времени тут начнётся строительство коттеджного посёлка, а я тут пока бомжой обретаюсь.

– Хм, – я присел на подоконник. – Я, что, много лет лежал в заморозке?

– Что? – она нахмурила лоб.

– Ну, что это за новое веянье? Жить в заброшенных деревнях, которые вот-вот снесут. Сквоттинг? Реверсивный дауншифтинг?

– У меня проблемы, ясно тебе? – протянула она, как для тупого ребёнка. – Скрываюся я.

– От кого?

– Не твоё дело.

– Да меня же, считай, и не существует. Нет воспоминаний – нет личности. Это всё равно, что рассказать стулу или…

– Отстань, – она кинула в меня подушку, я её поймал и невольно усмехнулся.

Италия лежала на кровати и тяжёло дышала-фыркала, её выпирающая на тощем теле грудь вздымалась и опускалась как меха.

– Отдай подушку, – тихо потребовала она.

– Неа.

– Отдай!

– Нет, – я подложил подушку под голову и зажмурился.

– Вер-ни мне мою по-душ-ку! – процедилось откуда-то.

– Не. Это подушка – это всё, что у меня есть на свете. Ты же не настолько жестокая баба, чтобы лишить меня всего на свете?

– Ууу…! – взвыла она от бессилия. – Обычно говно весной всплывает… подснежник сраный…

 

***

 

– Короче, слушай сюда. Стоп… как мне тебя вообще называть? Что тебе больше нравится – “Безымянный файл” или “Новый документ”?

– Зови меня “Новый папка”.

– Хорошо, отныне тебя зовут “Ты”.

– Хорошее имя, и рифма интересная.

– В общем, дела у нас получаются такие: сюда навезли целую орду юнитов-гастарбайтеров. Они тут недалеко роют огромный котлован под какое-то важное здание – торговый центр или управление – я не знаю. За ними приглядывают три чернокожих бандоса, три брата-акробата. Они-то мне и дали генератор для обогревателя, чайника, радио… а также обогреватель, чайник, радио… еды дали и так, по мелочи… пришлось продать им часть своих вещей. Эти трое – единственная связь с цивилизацией. Иначе придётся идти через лес, и то надо знать, в какую сторону, а то окажешься за сотню вёрст в Твери.

– Нехилая у вас область.

– А ты не из Москвы?

– А я знаю?

– Хм.

Высоко поднимая ноги, мы топали по снежным холмам и буеракам Святых Буераков по направлению к толпе чурок и к каким-то трём бандитам-неграм посреди Руси-матушки. Рад ли я этому был? Исключительно от безысходности.

Италия надела поверх водолазки чёрную кожаную курточку, натянула шапку, на руки – беспалые перчатки и зачем-то вся накрасилась, в готическом стиле. На мой вопрос “Зачем?” она ответила, что косметика дорогая и морозоустойчивая. То ли она мой вопрос не поняла, то ли я – её ответ. На меня же без шанса на апелляцию напялили её пышное белое меховое пальто. Но выбора не было – как-никак, меня нашли в сугробе в одном лишь чуть не до дыр протёртом пиджачке. Так что я гордо давил сугробы заброшенной деревни в женском пальто и представлял, что это такой перформанс.

– Слушай, а что ты вообще делала на деревенском кладбище? – сквозь пургу проорал я.

– Кресты выдирала, печь топить.

– А, ну, да, понятно – чё ерунду спрашиваю.

Мы шли сквозь затопленную снегом вымершую деревушку, всю в целом походившую на одно большое кладбище. Шли уже минут двадцать, но Святые Буераки всё не кончались.

Зимний воздух был разряжен и едва не искрил электричеством. Вокруг торчали облепленные снегом чёрные от сырости остовы домов, из которых всяческие мародёры давно вытащили всё, что только возможно. Лишний гвоздик из стены не торчал.

Покосившиеся деревянные столбы с усиками обрезанных проводов, вырванные дорожные знаки, в окнах нет ни одного целого стёклышка и все здания нараспашку, и каждая хибара походит на заброшенную богом церковь.

– И давно ты здесь скрываешься? – спросил я, оглядывая пейзаж, а точнее – натюрморт.

– Пару месяцев.

– И не страшно здесь одной?

– В гробу страшней.

– А вот уеду – с кем будешь общаться?

– Ни с кем. Как я и люблю.

Скелеты редких деревцев покрылись льдом, преклонились к земле под тяжестью сосулек, и вообще всем скопом больше походили на распродажу пользованных веников. А чуть далече виднелись три облезлые, но высоченные осины, одни, посреди, казалось бы, чисто поля. Но что-то подсказывало мне, что вокруг них сотни пней под снегом. В общем, странно это всё.

А вот с другой стороны, так же посреди белёсого ничего, стоит кирпичное трёхэтажное здание.  Величественное, как губы Брежнева. И надпись из выпирающих кирпичей вверху так же величественно гласит “1917-1967”. А в высоких, зияющих как глазницы в черепе, окнах, видно, что там внутри одни лишь голые стены.

Подумать только – через пару лет тут будут дороги, парковки, тренажёрные залы, кинотеатры, бизнес-центры и дома-дома-дома, а в них – люди-люди-люди. А рядом будет шестиполосное шоссе, по которому на полной скорости будут проноситься огни иномарок. Это ни хорошо, ни плохо – это просто слишком объёмно, чтобы представить.

– Любимый фильм?

– Не знаю.

– Любимая музыка?

– Не знаю.

– Любимый писатель?

– Не знаю, но точно помню, что смотрел мультфильм Шрек, и ты мне напоминаешь Осла.

– О! Вот видишь – имеем прогресс! Такими темпами тебе и врачи не понадобятся – я сама верну тебе память.

– Что, поворачиваем обратно?

– Не-е! Нет-нет, всё, молчок. А!

Италия поскользнулась, и чуть не упала, но я успел поймать.

– Спасибо, – таки растрескавшиеся на морозе губы цвета чёрной рябины растянулись в улыбку.

– Ага. Падение Италии отменяется.

Мы прошли ещё несколько минут, как вдруг она тихонько проговорила:

– А вообще, я те даже завидую. Мне бы так башкой удариться, чтобы всё-всё забыть.

– Хм? – попросил конкретики я, постаравшись выразить максимум скепсиса своим тоном.

– Ну, во-первых, мой любимый фильм – “Красота по-американски”, любимая музыка – певица Мара, а любимый писатель – Гришковец.

– Это всё плохо?

– Ой, как хорошо, что ты не знаешь, – на выдохе сказала Италия.

Я обернулся на неё – щёчки красные от холода, губы, словно объелась шоколада, улыбается как ребёнок…

– А во-вторых? – спросил я.

– А ещё и во-вторых, да… – опустив глаза, тихо сказала девушка по имени Италия, и замолчала.

Внезапно снег сменился на грязь, завывания ветра – на азербайджано-дагестанскую речь, а заброшенная деревня – на огромную строительную площадку.

“Жилищный комплекс Город Чудес. Открытие через два года!” – возвещал эпических размеров билборд при входе на территорию стройки.

Город Чудес в Стране Дураков, – подумал я, такой весь из себя умный и оригинальный.

Пока что весь этот “Город Чудес” состоял из нескольких ацтекских пирамид, сложенных из бараков для гастарбайтеров. Вокруг шумела техника, носились туда-сюда смуглые люди в касках и в люминесцентных спецовках, вертелись вокруг своей оси жёлтые и красные строительные краны. Я загляделся на самый высокий из них и обратил внимание, что если долго смотреть на вертящийся кран, то начинает казаться, будто он сам стоит на месте, а вот небо вокруг него вертится. Мои мысли нарушил лёгкий удар локтём в бок.

– Вон. Эти. Стоят. Пошли, – она указала рукой на небольшой служебный домик, возле которого был припаркован массивный чёрный внедорожник.

У двери конторки стояли и смолили сигареты трое бритых налысо детин совершенно чёрного цвета кожи в одинаковых кожаных куртках с меховым воротником. Внешне они были похожи как три капли воды, а точнее – нефти. Нет, вблизи, наверное, всё же разные, но я им, слава Одину, не родня, чтобы таких образин различать. Рыльца чёрные, глазки белые. Этакие Билли, Вилли, Дилли толерантного, но всё-таки курильщика.

– Опа, Джигурда! Кто к нам пожаловал! – произнёс трёхглавый Змей Горыныч.

– Обогреватель греет?

– Одеялко удобное, мягкое?

– Шоколадки сладкие?

– Да, да, да… – бурчала как-то себе под нос Италия, стараясь не глядеть на больших чёрных братьев, и лишь вертела головой по сторонам, а то и вовсе смотрела то вверх, то вниз. – Ребята, тут такая ерунда, тут… – она показала на меня рукой.

– О-оо! – раздалось трёхголосье. – О, а это что за петушок?!

– Мужика на кладбище откопала!

– Маугли из леса!

– Слепила из того, что было.

Все трое пошли на меня, радостно и дебильно разведя руки для истинных славянских объятий по-африкански. При этом случайно шлёпали тыльными сторонами ладоней друг друга по морда;м. Я спешно скинул на землю женское пальто, как будто оно само не меня сверху упало, а я тут не при чём, и вяло помахал им рукой, мол, Здорова, Микки-Маусы. Сделал пару шагов навстречу, но споткнулся об какую-то ржавую трубу на земле и чудом удержал равновесие, чтобы не упасть. Братья подошли ко мне и автоматически выстроились в очередь по старшинству.

– Дмитрич.

– Вано.

– Лёха.

Что-то мне это напомнило… Я брезгливо пожал всем троим руки. Естественно, не представившись. Но их и не интересовало моё имя. После этого Лёха и Вано встали по бокам от меня, приобняв за плечи, а Дмитрич обернулся к Италии. Та всё это время щебетала себе, что меня, мол, ударили по голове и ограбили, мол, что я ничего не помню, что меня надо отвезти в ближайшую больницу, но её никто не слушал.

– Голуба моя, и чё ты снова припёрлася, а? – спросил старшой, крутя на пальце ключи от машины. – Вам, я так понимаю, теперь, что, второй матрас нужен, да? Или шампуня, чтобы за знакомство хряпнуть, понимаешь ли? – он подошёл к ней в упор, чуть присел и заглянул в лицо.

Италия было отвернулась, но он схватил её за подбородок и развернул к себе, воткнувшись носом в её нос.

– А твоему парню не западло, что тебе снова придётся всё это барахло отрабатывать? А?! Селёдка ты под шубой… – при этих словах он рукой полез ей между ног.

Внезапно раздался оглушающий гулкий звон. Внезапно для Дмитрича. Да и оглушающий тоже только для него. Старший из братьев удивлённо обернулся. Его лишённому признаков интеллекта взору явился я и ржавая труба в моих руках, его младшие братья лежали, постанывая, там же, где недавно стояли, так “по-дружески” меня приобняв. По лбу Дмитрича потекла кровь, он закатил глаза, чтобы на неё посмотреть и упал навзничь.

– Бежим! – завопила Италия, вырвала из рук лежащего на земле Дмитрича ключи и рванула к внедорожнику, я – за ней.

– Ты водить умеешь?! – крикнула она на бегу.

– Да откуда я знаю?! – я на бегу развёл руками.

– Аргрх! Значит, я умею! Выкинь ты уже эту дуру!

– А! Точно… – я отпустил трубу из рук, и она упала на асфальт, почти с тем же звоном, что и на голову Дмитрича.

Мы запрыгнули в машину, Италия завёла двигатель, и вот мы уже несёмся по стройплощадке, сбивая кенгурятником тележки с кирпичами и прочими стройматериалами. Работники в спецовках и без разбегаются в стороны, иногда отпрыгивая с криком Вильгельма.

Пара минут мельтешения перед глазами, несколько заносов по обледенелой грязи и вот мы оказались на небольшой колее вокруг леса, и Италия наконец-то выпрямила машину и чуть сбавила скорость.

– Как в кино, – пробормотал я и пристегнулся.

 

***

 

– Сука!

Я молчал.

– Твою мать! Сука! – ругалась Италия и как-то неумело хлопала ладошками по рулю, бибикая при этом.

Я не знал, что сказать, и просто ждал, когда ей надоест. Надоело ей только минут через надцать. Ничё так энерджайзер в попе.

– Э… куда едем-то? – как бы невзначай поинтересовался я, разглядывая заснеженные берёзки за окном.

– В Москву.

– В больницу? – вяло поинтересовался я.

– Мне не до больниц! Я полгода ныкалась по всяким деревням и сёлам – хватит! Харэ! Никакой жизни, да и найдёт всё равно. Буду прятаться прямо у него под носом – хорошая тактика, да? – истерично тараторила Италия. – Он не будет искать меня в Москве! Он же знает, что я не дура. А я дура! Я сниму комнату в доме напротив, и хрена с два он меня когда-нибудь найдёт! Он же пешком не ходит? – как будто спросила она меня.

– Не… – я помотал головой, хоть и не понимал, о чём речь.

– Верно! Он же в машине своей дурацкой всё время. Всю страну облазит, всю Европу с Востоком, а я буду жить припеваючи в доме напротив, и ни-че-го-шень-ки-то мне и не будет. Да… – она выдохнула.

Я прокашлялся. Немного подумал. И решил ещё раз прокашляться.

– Италия… я, конечно, рад за тебя, что ты всё решила, но… Что вообще происходит?

– Уф… – усталость от меня девушка выразила максимально наглядно – ткнувшись головой в руль и немного погудев на пустую колею.

Вернувшись в исходную позу, и убрав волосы назад, она спросила:

– Помнишь, я упомянула, что я скрываюсь?

– Да я не забывал. Мне вообще мало чего есть забывать.

– Так вот: меня преследует мой муж, я его бросила и… – на секунду она впала в прострацию. – И обидела… сильно… – она сопливя потянула носом, как будто вот-вот взорвётся рёвом.

Я дал ей время отдышаться, переместив своё внимание на то, как легко внедорожник преодолевает кочки (ну, то есть, маленькие буераки), потом она продолжила:

– Он – грёбаный бандит, и он поклялся меня убить. Как-то так. Коза ностра недоделанный! Я полгода прячусь, и меня уже пару раз находили – еле ноги унесла. Вот, думала, в заброшенной деревне некоторое время пересидеть, почти что в постапокалипсис переселилась, а тут вышла по грибы и по ягоды, и на тебе… – она поглядела на меня с упрёком. – Такое…

Поскольку особо виноватым ни в чём я себя не считал, то не стал просить прощения.

– Тут – бандиты, муж – бандит. Что-то слишком много криминала на один квадратный метр. Я в каком-то боевике проснулся.

– Лучше боевик, чем снафф. А вообще, ты просто выбрал не тот сугроб.

– Я не выбирал, – проворчал я, тыкая пальцем в пульсирующую шишку на башке. – Надеюсь, не выбирал. А где ты вообще себе мужа – криминального авторитета нашла? На воровском сайте знакомств? Тебе лет-то сколько? Двадцать? Двадцать пять?

– Мне девятнадцать. Почти двад…

– Хрена се! Ей девятнадцать, её преследует муж-убийца! В институте вместо этого поучиться не думала?

– Там и познакомились. Романтика! Он был спонсором, выделил деньги на ремонт универа, увидел там меня, и всё как-то завертелось-понеслось, как говорят. Мне было шестнадцать, – она шмыгнула носом. – Он богатый, красивый, возил меня по ночной Москве (я тогда только вернулась из Соликамска), заваливал подарками, я и не устояла. А теперь я бездомная, родители думают, что я пропала без вести – и пусть и дальше так думают, так безопасней, и вообще так лучше. А за мной послали убийц, да-да, как в каком-нибудь криминальном триллере… – она помолчала. – Что, нет желания выйти из машины, пока есть возможность?

– В этом вопросе был бы хоть какой-то смысл, если б мы не ехали посреди заснеженной тайги. Хм… И, значит, мы, что, едем в Москву?

– Ага, – она коротко покивала головой.

– Где у тебя муж-головорез, желающий твоей смерти за страшную обиду?

– А-га.

– И тебе не страшно?

– Полгода было страшно… А теперь – как-то уже пох, знаешь.

 

***

 

– Свалился тут, понимаешь, на мою голову…! Рыцарь бедный, Дон Кихот Ламанчский, перец перезрелый…! – ворчала себе под нос Италия, идя по тонкому льду. Натурально – идя по тонкому льду.

За ней осторожно, почти на цыпочках, ступал я и чуть ли не шёпотом умолял:

– Тише! Да не топай ты ногами.

– Зараза такая…! Нашла, блин, козла в сугробе…

Через несколько минут мы стояли понуро у кромки льда замёрзшего озёра и устало глядели на большой и красивый, как новоё ведро в казарме, чёрный внедорожник марки Хаммер. Ещё через минуту лёд треснул, раздался хруст и хлопок, похожий на звук выстрела, и Хаммер в секунду рухнул в воду. Некоторое время из дыры торчала его крыша, но постепенно и она скрылась под водой. Италия как следует размахнулась, и вложив, как я понял, всю возможную злость в бросок, швырнула в ледяную дыру ключи с брелоком.

Ещё немного постояли.

– Италия?

– А?

– А как к тебе обращаются друзья?

– У меня нет друзей.

Она развернулась и пошла. И я развернулся, и я пошёл. Панихида по Хаммеру окончилась.

Мы ехали часа два, теперь на повестке дня нас ожидал чудесный город Клин. Или ужасный город Клин. Не знаю. А из Клина любые боги велели ехать на поезде в Москву.

Италия шла вперёд, нарочито высоко поднимая ноги, и пинала ботинками снег. Её куртка вся тряслась на промёрзлом ветру, словно развесёлый эпилептик. Я шёл за ней, трясся от холода в одном протёртом пиджаке и старался не сильно стучать зубами, чтобы не выдать свой озноб.

Через некоторое время Италия совсем про меня забыла, шагала машинально, мычала какую-то мелодию себе под нос. Я прислушался и расчухал в этом подвывании мелодию песни о снежинке. Не стал смущать девушку тем, что слышу, как она напевает песню, и просто шёл, и слушал, шёл и слушал.

Когда мы достигли пределов городка, Италия постепенно опомнилась, остановилась и резко крутанулась ко мне, как будто только вспомнив про моё недавно образовавшееся подле неё существование.

– Ты как? – почему-то шёпотом спросила Италия.

– Зашибись, – я тоже ответил шёпотом – просто потому, что в горле першило, и другого варианта я просто не имел.

Италия озабоченно огляделась по сторонам. Мы стояли буквально на пересечении миров, шаг назад – лес, а если шаг вперёд, то – дорога, люди, несколько маленьких деревянных домиков. И даже один светофор, вечно горевший красным, чтобы, видимо, никто и никогда не ездил в этот треклятый лес, внутри которого спрятались немного помятый Змей Горыныч и Город Чудес в Стране Дураков. Русское фэнтези, как есть.

– Туда, – Италия указала на что-то издалека походившее на гараж; надпись над входом, впрочем, гласила “Супермаркет”. – Купим тебе что-нибудь из одежды.

Мы почти подошли ко входу, как вдруг Италия остановилась и в приказном порядке заявила:

– А ну, отвернись!

Никаких силёнок на пошутить у меня не было, так что я покорнейше повиновался. За моей спиной раздалось какое-то кряхтение и шуршание, и мне ненароком почудилось, будто она решила поменять прокладку прямо посреди холодной улицы.

– Всё, пойдём, – кликнула она и хлопнула меня по плечу.

Я вздрогнул и медленно обернулся. Италия, как ни в чём не бывало, улыбалась, точно маленькая девочка, которой подарили сразу три киндер-сюрприза, и размахивала у меня перед носом толстой пачкой бордово-красных купюр.

– Дай угадаю – деньги мужа? Так ты его, что, ограбила?

– Он бы эти деньги за пару дней потратил, а я их уже на несколько месяцев растянула. Пошли скорее.

И со словами “Главное, чтобы ты согрелся” Италия ввела нас в “супермаркет”, в результате чего мы оба тут же слегка опешили. Опешили от того, насколько аскетичным оказался образ жизни местных обывателей. В “супермаркете” имелись продукты исключительно первой необходимости, и каждый в количестве аж двух штук. В общем, весь их обширнейший ассортимент мог бы поместиться в детский походный рюкзачок.

– Мде…  – невольно выдавила Италия.

Могло показаться, что она зависла и выход из сложившегося положения найдёт нескоро, но:

– Из “согреться” тут есть только коньяк. Будешь?

Через несколько часов мы сидели в Клине под памятником Ленину, пьяные, вспотевшие, и почему-то весёлые. Весь белый Ленин, на фоне белого снега и белого неба иногда просто исчезал со своего пьедестала, и мы вместе с ним. Также в магазине мы купили колоду карт, и чтобы потянуть время мы играли в дурака. Я то ли не помнил, то ли не знал правила, поэтому три раза подряд выиграл.

Вскоре подъехало такси, и мы отправились на клинский вокзал, а оттуда – в Москву.

 

***

 

К вечеру мы были уже на метро Алексеевская. Сначала такси, потом полтора часа на электричке, потом по нескольким станциям метро туда-сюда – и всё это, в основном, в каком-то пьяном усталом молчании, утопленном в индустриальных шумах шин, колёс и железнодорожных рельсов. Причём, подмосковные пригородные поезда походили внешне на бараки на колёсах, а люди все внутри, набившиеся в одну сплошную массу, казалось, все вместе едут до одной конечной – в Освенцим.

Тот факт, что мне якобы нужна медицинская помощь совсем вылетел из головы у дико переволновавшейся за день Италии. А я ничего уже и не хотел. Я принимал всё как должное. Я – никто, и мне нечего просить у вселенной. Можно сказать, мне и так комфортно. Несмотря даже на некоторые заусенцы бытия.

Италия дала взятку коменданту хостела, чтобы тот не спрашивал наши документы, и вот нам выдали ключи от двуспального номера, причём так и не отксерив наши паспорта (которых мы и не имели), – спасибо пятитысячной купюре.

– Молодчинка! Дай пять! – возбуждённо прошептала Италия и хлопнула в ладошки в беспалых перчатках.

Мы устало топали по обшарпанному коридору с линолеумом на полу, высматривая нужный нам номер, и опасливо поглядывали на других жильцов, которым, впрочем, было вроде бы на нас наплевать. В пакетах предательски стучали на нас бутылки коньяка.

До этого, ещё по дороге к Алексеевской, мы заглянули в парикмахерскую, и Италия подстриглась там “под мальчика”. И теперь на её маленькой головке поселился ёжик-черныш с фиолетовым отливом, и мне всё время хотелось потрепать его непослушные иглы.

Также “по пути” мы заехали в Чертаново, где Италия зачем-то устроила мне экскурсию по району, в котором выросла. Понятно, что мне это было совершенно не нужно. Понятно, что ей это было в данный момент необходимо.

Мы забрели в какую-то самую глушь района и дичь бытия, где милые, белого цвета, дома спального района сменились на жуткие, серого цвета, дома спального района. А вот и он – двор-колодец, полный бритых налысо и коротко стриженных малолетних урок, которых, видимо, не взяли в Непоседы, вот они и нюхают клей от обиды. И они и другие аборигены этого дворика в Шайтаново нагло и вызывающе пялились на меня с Италией. Видимо, надеясь, что я подойду и спрошу “Чё зыришь?!”, и у нас завяжется милый их куриному сердечку разговор. Робингуды спальных районов – получают люлей от богатых и раздают их бедным.

– Вот, смотри, – Италия обвела рукой всё это полотно. – Вот на таком вот фоне маленькая девочка Италия слишком многое потеряла, а взамен приобрела кучу лишнего.

Что ж, пафосно, но если иначе она не могла сформулировать, то допустим.

– Вот тут у меня забрали девственность, – показала она на какой-то грязный котлован посреди бесснежной заросшей сорняком полянки. – Спасибо мамочке и её дурной фантазии – одно дело побывать в Наташе, но больше всё же хочется побывать в Италии, решили старшеклассники, а тут и гаражи подходящие…

Я вспомнил, как тоже первым делом ляпнул про “побывать в Италии”, и почувствовал укор.

– Это то, например, что я тут потеряла. Но зато знаешь, что я нашла?

– Что?

– Нож-бабочку. Прямо там, тогда, за этими гаражами. И после этого нам с мамой пришлось срочно отсюда переехать. Уехали в Соликамск, там был филиал по маминой работе. Но я потом зачем-то вернулась…

Женская участь – юдоль скорби, – подумал я тогда. А потом долго размышлял, кто я, блин, такой по профессии, что знаю слово “юдоль”.

По стенам хостела висела разноцветная мишура – розовая, бирюзовая, – местами в форме ёлочек.

– А что, новый год скоро? – удивился я.

– Уже прошёл, – с щепоткой грустинки ответила Италия. – Зато завтра будет старый новый год.

– Ну-у…! Это не то.

– Согласна, – вздохнула она, отпирая ключом наш номер. – Это как зимняя олимпиада.

– Старый новый год – это, наверное, только если с семьёй – собраться у телевизора, смотреть новогодние огоньки и доедать недоеденное… – брякнул я, и замер.

– Как ты думаешь, у тебя есть семья? – тихо спросила Италия, запирая за нами дверь.

Я поглядел на неё с высоты моего роста, понял, что сейчас огорчу её своим ответом, но решил не скрывать свои мысли:

– Ну, у меня хотя бы есть шанс.

– Это точно, – она сначала присела на большую кровать (у другой стены стояла кровать поменьше), потом рухнула на неё спиной.

– Пока что у меня есть только ты… – смущённо пробормотал я.

Италия улыбнулась:

– А у меня – мужик с амнезией. Фух, ладно, завтра поищем жильё, или типа того, а сейчас – доставай коньяк. Я тоже хочу быть с амнезией.

 

***

 

Прошло часа два. Я стоял подвыпивши у входа в хостел и курил одну за другой под дождём. Оказывается, я заядлый курильщик. А может, я курю только когда выпью? Я ещё не определился.

И, кстати, про дождь: это просто удивительно – всего каких-то сто километров, и вот мы уже чуть ли не в другом климатическом поясе. Москва, январь, температура минус два и почти что грибной дождик. Куда подевалась та белоснежная пустыня, в которой я продрог то костей ещё не так давно? Не удивлюсь, если её видно в бинокль с верхушки Москва-Сити, но всё равно такое ощущение, что эти Святые Буераки находятся в каком-то другом мире, и в другом времени, точно не сегодня утром – слишком много событий для одного дня.

Тут ко мне на улицу вышла Италия, пьяная в прекрасный драбадан, в курточке поверх тонкой чёрной майки. Она глуповато улыбалась, глазки бегали туда-сюда, а такой процесс как ходьба давался ей с трудом. Идя ко мне, она хитро улыбнулась, приложила палец к губам, но тут же прыснула от смеха. Подойдя в упор, она почти что врезалась в меня и ткнула мне в губы горлышко от бутылки, чуть ударив стеклом по зубам:

– Пей.

– Тут же это… как бы нельзя.

– Да пей, – повторила она шёпотом, махнула лапкой и хихикнула.

Я пригнулся, чтобы её тело закрыло меня от камеры над входом в хостел, и сделал пару глотков.

– У-ра! – одними губами произнесла она и захлопала в ладошки.

– Пойдём тогда, отойдём немного.

Я приобнял её и отвёл подальше от входа в хостел, в центр двора, к стене, за которой размещалась автомойка.

Италия пьяно хихикала, шутливо не давала себя вести и то специально, то случайно поскальзывалась в полуледяных лужах. Я прислонил её к мокрой стенке автомойки (я сам был пьян), открыл рот, чтобы сделать глубокий вдох, устав её насильно тащить, но внезапно мне перекрыл подачу воздуха её рот. Мы поцеловались.

Когда Италия от меня отлипла, она, опять-таки, издала снова своё пьяное “хи-хи” и рухнула лбом мне в левое плечо. Я обнял её и прижал к себе, погладил мокрого ежидзе на её крохотной головке. Уже начал было пафосный внутренний монолог о первом своём поцелуе на моей памяти, как вдруг заметил, что Италию всю трясёт. Сначала я подумал, что она замёрзла, и по пьяни сама это не заметила. Но нет – она ревела.

– Я, что, так плохо целуюсь? – попытался я пошутить.

– У меня был ребёнок… – прошептала она, давясь комом в горле. – Когда мне только исполнилось восемнадцать, мы с Тимуром поженились. Через три месяца родился наш сын. А когда ему исполнился годик, я купила котёнка. Маленькую такую, беленькую кошечку. Британку. А однажды мой сын задушил котёнка. Просто подполз к кошке, взял своими ручонками кошку за горло и на моих глазах задушил. И я… я как бы увидела всё со стороны – что я породила точную копию моего мужа. Такого же жестокого человека. Что я должна его взращивать. А потом, что, и он будет бить свою жену и угрожать ей пистолетом?! И я убила его!! Я задушила собственного сына! Как котёнка…

– Господи… – всё, что я смог выдавить.

Я прижал её с силой и коснулся губами самой её маковки, где когда-то, как и у её ребёнка, бился родничок.

Так мы простояли минут пять – ничего не понимающий я, абсолютный никто, и глупая девочка, так рано всё загубившая. Это длилось вечность, и я не знал, что дальше будет с моей жизнью, когда наши объятья разомкнуться, возможно, моя жизнь закончится.

– Пойду спать, – еле пролепетала Италия. – Кажется, я перебрала… – она тихонько пошла обратно к хостелу. – Надеюсь, не увижу никаких сегодня снов, – услышал я её полусонное бормотание, после чего шумно хлопнула железная дверь, и Италия осталась лишь призраком на моей сетчатке.

Я остался один. Дождь усиливался. Я думал, но этим только разгонял боль в голове. Я ужасно тупой, очень тупой. Пустой, как выкипевший чайник. Только гарь и накипь.

В кармане валялась тысяча рублей, а я хотел напиться, не зная, как ещё можно рефлексировать после подобного. Я сжал купюру в кулаке в кармане и медленно побрёл с территории хостела куда глаза глядят. Глаза глядели в никуда – в никуда я и направил свои ноги.

 

***

 

Я стоял у магазина Магнолия. Смотрел на себя в отражении витрины и размышлял о чём-то философском, наподобие “Кто мы? Откуда? Куда мы идём?”. Меня трясло от гнева – мой крохотный мозг не вмещал в себя всю, вселенского масштаба, несправедливость этого скотского мира.

– С вами всё в порядке? – я увидел в отражении, как молодой парень, с виду или хипстер или гомик, подошёл ко мне и положил мне руку на плечо.

И в этот момент “мне резьбу сорвало”.

Когда я вновь начал осознавать действительность, а также себя в неё погружённого, у парня уже не было передних зубов, и нос его был раздавлен всмятку. Он лежал на сырой земле, а я восседал на нём. Парень еле дышал, и лишь умоляюще смотрел на меня зарёванными глазами. Народ вокруг в страхе разбегался.

Я с ужасом оглядел мои красные от крови руки, и до меня дошло, что я наделал. Понял вдруг, какой есть я по натуре. Каким я был всё это время. Я – злой и жестокий, я – мразь. Я – Мамот!

Мои руки били мальца привычно и выверено, как будто я целыми днями только подобное и творил. Помнят, суки! Помнят, клешни! Не раз уже творили подобное.

Я встал на ноги, отстранившись от избитого, и вновь обратил внимание на своё отражение. А там – трясущиеся, ещё более красные от чужой крови руки и всё ещё чуждое перекошенное лицо последнего мудака – красное рыхлое рыло в оспинах.

За моей спиной собиралась толпа. Они пялились, прикрывая рты, то на парня на земле, то на меня, лбом упёршегося в стекло паршивого супермаркета, смердевшего просроченным товаром.

Напуганный больше всех, я рванул прочь от места этого, едва не высекая искры, будто был в коньках. Я чудовище! Я и доктор Франкенштейн, и его монстр в одном лице.

Бежать! – думал я. Бежать! Бежать прочь отсюда, пока могу, пока есть силы – бежать! Не надо мне такого моего прошлого, не надо мне такого себя скверного. Бежать! Вместе с Италией. Обратно, в Святые Буераки. Что там? Деревня под снос? Вот и правильно. Заживём как деревенщины – козы, куры, все дела. А как приедут катки и экскаваторы, уйдём со зверьём в лес. Плодиться будем – и мы, и зверьё. Заселим лес. Создадим новое человечество. И будут на Земле Новые Святые Буераки!

Что ваш город?! Город – соты, город – муравейник! Каждый тащит больше своих возможностей сразу в четыре стороны, и сам разрывает себя на куски на глазах у других. Да кому это нужно? Умрите! Умрите вы все!

Мозгом полный пьяных мыслей, как бывает полон желудок будущей рвотиной, я забежал в какую-то мрачную подворотню. Потом – в другую. Затем – в третью. Мрачные арки сменялись одна за другой, но дворы выглядели одинаково – не удивлюсь, если бегал всё это время кругами. Да и колесо обозрения с ВВЦ никуда не пропадало, и всё это время откуда-нибудь да выглядывало. Это всё – просто разные слои одной галлюцинации.

Я устал, я остановился, присел, на землю не глядя. Отхаркнул подступившую к горлу мокроту и огляделся. Вокруг меня столпилась тьма теней с жёлтыми глазами. Признаюсь, на секунду я труханул от неожиданности, и рухнул назад, вжавшись спиною в огромный помойный ящик.

Весь я, как есть, был окружён кучей немытых мрачных лиц, едва различимых в темноте. В их глазах читалось голодное, циничное, мрачное удивление – удивление, откуда я такой весь импозантный взялся посреди их ареала.

Они молчали. Я молчал. Мы молчали.

Тут два желтка вдруг поднялись, и из тьмы медленно вышел ко мне один из бомжей, и протянул что-то пахучее, чуть ли не ткнув мне этим чем-то в бровь в темноте. Я не будь дурак взял это что-то. Весь этот бред ещё происходил в залитым в paint’е чёрном цвете. Я понюхал это что-то, и это что-то пахло, чёрт побери, отлично.

Я с отроческой благодарностью и с жадностью впился в этот горячий, испускающий пар, кем-то надкусанный шматок чего-то. Это что-то оказалось двойным бигмаком из Макдональдса. Недавно куплённым к тому же. Это ж подумать – вот только что обе две его котлеты обжаривались, только что его заворачивали в упаковку, а вот я уже глотаю один обжигающий гортань кусок за другим, из моего рта и ноздрей валит пышный пар, словно я весь – огнедышащий гад. Вот что значит бомжи из столицы!

Я доел бигмак, отлепил кусочки сыра, прилипшие к бумаге, и облизал пальцы, словно раньше никогда не ел ничего вкуснее. Впрочем, есть вариант, что так оно и есть.

Вытер рукавом пиджака губы, покивал головой в знак признательности, ибо рот ещё был полон непережёванной еды. Но тот бомж на меня уже и не смотрел даже. Человек пять – они стояли кучкой – передавали по кругу баллон без этикетки с какой-то мутной жижей.

– Вообще-то, этот бигмак предназначался мне, чувырла, – сказали мне в спину.

Я обернулся. В том же углу, на сыром в крошку асфальте, ну почти что там же, где и я, сидел чернокожий бомж. В пустоте светились два его белых зрачка навыкате и по-чеширски ненормальная улыбка до ушей. Оказывается, всё это время рядом со мной сидел бездомный негр. Просто, прямо как в анекдоте, пока у него были закрыты рот и глаза, его и не было видно посреди ночи.

– Извиняюсь…

– “Извиняюсь” – значит “извиняю себя”! – злобно рявкнул афро-чеширец. – Правильно говорить: “Простите меня, пожалуйста!”.

– Простите меня, пожалуйста, – повторил я, исключительно согласный с тем, что меня поправили.

По движению зрачков в ночи, я понял, что он кивнул. Потом глаза закрылись, и чеширец растворился в темноте. Справа от меня, совсем рядом, прошаркали, но я в упор никого не разглядел, словно мимо меня прошёл натуральный человек-невидимка.

Оставив потуги рационально мыслить, я засунул руки глубоко по карманам, поднялся, отряхнулся и молча побрёл – вновь куда глаза глядят.

Я шёл, вперёд не глядя, глядел только под ноги, а под ними промёрзлый скользкий асфальт отражал, с переливами, свет московских окон.

– Прости меня, пожалуйста… – хрипло повторял я шёпотом, замерзая на ходу. – Прости меня, пожалуйста…

Перед кем я извинялся? Не знаю. Перед богом? Маловероятно. Точно перед кем-то определённым. Но перед кем? И за что?

 

***

 

Дверь в хостел долго не хотела мне открываться – только чудо помогло. Я был настолько пьян и неадекватен, что, стараясь не шуметь, мог бы случайно сломать какую-нибудь несущую часть здания, и похоронить здесь всех нас заживо.

Вход отворился, и я едва не рухнул на порог заместо медвежьей шкуры при входе. Якобы осторожно прикрыл дверь обратно, чтобы не впустить внутрь свет, при этом чуть не вырвал её из петель. Вслух при этом произносил что-то вроде:

– Тсс! Тсс, говорю! Да, тихо ты…!

– Где ты был? – почти без интереса спросили меня из комнаты.

Откуда-то я сразу понял, что она всё это время не спала.

– Ляг сюда, мне холодно.

За эти сутки я в спешке прочёл краткое содержание своей жизни, а потом за одну эту ночь ещё и постарел разом на многие годы.

Не размышляя, уместно это или нет, я разделся до трусов – вся моя одежда выглядела так, будто я побывал на помойке. Хотя, так ведь так оно и было. Я стянул ещё одеяло с соседней кровати, накрыл им  Италию, и сам забрался в этот слоёный бутерброд, а точнее – сэндвич.

Она свернулась калачиком, и я прижался к ней весь. Обнял Италию, так сказать. В самом прямом из смыслов. Приятно – чего скрывать.

– Спокойной ночи, – пролепетала она, свистя зарёванным носом.

Услышать такое было непривычно; я не нашёлся, что ответить, только крепче прижал её к себе, и закрыл глаза – как будто задул единственную в этом тёмном мире свечу.

 

***

 

На утро после чрезмерного распития моча пахнет дошираком… хотя, вроде я и так это раньше знал.

– Любовь! Amore! Amore! – раздавалось из колонок. – Страсть! Passione! Passione!

Я смыл за собой, шумно высушил руки и покинул лекцию по итальянскому языку, не дослушав до конца.

Мы с Италией засели в полуяпонском-полуитальянском кафе возле метро. Не знаю, ел ли я когда-нибудь все эти суши. Хотя… вряд ли к этой еде вообще можно привыкнуть.

Я ковырялся в супе-рамэн, и не мог понять, есть это, пить это. Всё смотрел в бульон и вспоминал и вспоминал сегодняшнее утро – так всё это было странно. Я будто очнулся внезапно посреди какого-то ромкома – весь этот уют, быт, он, она, “Доброе утро”, “Будешь кофе?”, “Надо сходить в магазин – есть совсем нечего”. Откуда всё это в моей жизни?

После вчерашнего дня, первого дня моей жизни, голова гудела как семафор.

– Итадакимас, – сказала Италия, поклонившись еде, и принялась набивать себя гунканами, словно ела последний раз в жизни.

Я не знал, что это значит, и просто пожал плечами.

Я ел как умел, а при этом всё смотрел на Италию, смотрел, как смешно она набивает полной рот риса, как выпячивает чёрные губы уточкой, чтобы обмакнуть их в салфетку. Такое ощущение, будто ёж на её голове за ночь вырос и начал колоситься – уже появились мелкие стебельки, что брыкались в разные стороны.

Спустя сутки с ленинградского направления до столицы доковыляла метель. Мы с Италией, почти как два полярника на северном полюсе, добрались до Связного, где купили новую розовую раскладушку, как у меня, ибо моя оригинальная вся скисла в снегу и под литрами дождя, и случайно пролитого алкоголя. Вставили в это новое чудо красную симку от прежнего чуда, и стали ждать… чуда. Торчать на холодной улице без дела оказалось выше наших сил, и мы завалились греть себя снаружи и изнутри в кафетерий.

Я первым делом зашёл в туалет, справлял нужду сидя, как заправский алкаш с бодуна. И именно в этот момент, с запозданием, на телефон пришла сразу дюжина пропущенных звонков и СМС’ок. Непонятно, почему они не приходили на прежний аппарат, ну да провайдер им судья. Последняя смс, например, гласила: “Бог, где ты?! ответь! Это Лаврентий, если что”.

– Любовь! Amore! Amore! – раздавалось из колонок. – Страсть! Passione! Passione!

Лаврентий… Я схватился за голову, чувствуя, как пол уходит из-под толчка, на котором я сижу. Хотя, может, это всего лишь похмелье. А может, реально весь мой мир снова рушится.

Я стёр все смски и историю звонков и выключил функцию “история звонков”.

Я смыл за собой, шумно высушил руки и покинул лекцию по итальянскому языку, не дослушав до конца.

СМС начиналось со слова “Бог” – это же вводное, а не обращение, ведь так? Плевать! Даже богом не хочу быть. Хочу быть просто “Ты” – для неё.

Минуту спустя я ковырялся в рамэне, и не мог понять, есть это, пить это…

– Эй, ты! – окликнули меня.

– А? – откликнулся я.

– Теле… фо… – она спешно глотнула пиво, и проглотила рис. – Телефон, у тебя!

Дилинь-дилинь, дилинь-дилинь! – пиликал треклятый телефон. Видимо, я не выключил его, а только погасил экран. Чёртова новая розовая раскладушка! Я вытащил из бокового кармана мыльницу, открыл, поглядел на ничего мне не говорящий номер и нажал на кнопку вызова, зная, что… что-то да зная.

– Алло?

 

***

 

И вот, не спасённый звонком, а скорее убитый, нектоми и девушка-по-имени-Италия оказались вдруг посреди столичного свингер-клуба, где нас ждал якобы мой хороший знакомый по имени Лаврентий. Я уже говорил, что не особо хотел вспоминать своё прошлое? Ну, вот. А тут ещё какой-то Лаврентий посреди сомнительного заведения под названием “Ты-не-Я-не-Ты”, низкорослый жирный лысый фавн, которого я бы точно никогда не стал бы регистрировать в своей памяти за подкорку.

– Богдан! – поразил фальцетом этот лоснящийся Ирод и в одной лишь импровизированной тоге подбежал обнимать меня, а затем и обнял, и прижал, и всего облапал. – Богдан-Богдан, куда же ты пропал? Неужто вся эта белиберда про потерю памяти взаправду? Санта Барбара! Ну, ничего! Разберёмси. Текилу бум? Идёмте! Идёмте! И даму свою веди!

Тут этот рыжий мелкий бес изобразил книксен и обратился к Италии, целуя ей ручку влажными губищами:

– Мадам, ми амо Лаврентий. Для девочек также – Лавр, для мальчиков – Лавруша. Со мною любое блюдо станет лучше! Ахах, бородатая шутка! Обожаю бородатые шутки. И не только шутки. – всё трезвонил он, не выпуская из лап девичью руку, чем заметно конфузил Италию. – И осторожнее, не поскользнитесь. Дамы, сейчас вернусь, – помахал он кому-то за шторку и, в чём был, на манер римского патриция, повёл нас куда-то в закрытые помещения.

Мы прошли через уйму разномастных кулис. На стенах повсюду висели большие фотографии в стиле ню. Из-за множества разноцветных занавесок, мимо которых мы тихонько проходили, раздавалась музыка, раздавался смех, раздавались неприличные стоны.

– Только что начала хуже думать о тебе, – шепнула мне на ухо Италия, шутя.

Я усмехнулся. Задержись она с этой фразой на пару секунд, я бы сам ей сказал про себя то же самое. Я поглядел на Италию, а она на меня. Её зрачки расширились, и я улыбнулся.

– Как вам наш неолибертенаж? – спешно передвигая жирные ножки поинтересовался Лаврентий, весь напоминающий собой бурдюк, полный вина.

– Это он тебе, – подсказал я Италии.

– Примечателен, – тоном оканчивающим диалог произнесла Италия.

– Ах, как жаль. А вот нашему Богдану нравится, – эта информация подействовала на меня как довольно больнючий укол в зад – стыд, так вот ты какой?

Следом мы оказались в просторном полуподвальном помещении, в котором при этом на полную работал кондиционер. Помещение это всё было завалено большущими разноцветными подушками с кисточками, как у какого-нибудь шаха, а по стенам развевались бархатные шторы. Посреди всего этого, в кресле и с шнуром кальяна в руке, восседал один тип, чуть нагнув голову вбок, чтобы низкий потолок волосами не чистить. На вид татарин.

Италия вдруг истошно завопила, как безумная. Как Лора Палмер. Я ничего не успел понять.

Выстрел.

Тело Италии рухнуло в подушки, словно электрическая кукла, которую вдруг выдернули из штепселя. В ушах стоял звон от выстрела, а также – её крик. Тимур выпустил облако разноцветного дыма. И тут я всё вспомнил.

Тимур поднялся из кресла, засунул пистолет за пазуху под серебристый пиджак и двинулся ко мне. Остановившись возле тела Италии, он легонько пнул её в плечо.

– Она думала, что со всем справится, – произнёс он каким-то отчуждённым голосом, глядя при этом на её мёртвое тело. – Почему? Возомнила, что она – главный герой этого кино, а главные герои всегда побеждают. С чего она взяла, что она центральный персонаж этой истории? Это потому, что она добрая? Ну… это спорный вопрос – добрые люди своих детей не убивают. Так или иначе, этот фильм был не про неё, и не про хороших парней вообще. Это кино про нас. Про тебя.

Вслед за этим он всучил мне толстую пачку денег, и ушёл, шумно стуча по полу каблуком лакированных туфель.

Лаврентий тоже, трусливо пятясь, ускользнул вслед за Тимуром. Я остался один. Наедине с внезапно накатившей на меня прошлой жизнью, паршивой прошлой жизнью. Я вспомнил, как Тимур нанял меня и заплатил аванс, чтобы я разыскал и убил его сбежавшую жену. Вспомнил, как заблудился в этих Святых Буераках и нарвался на копателей могил, один из которых ударил меня лопатой по голове, когда я попросил подтолкнуть машину. Я всё вспомнил.

На ватных ногах я подошёл к кровоточащему телу. Рухнул на колени перед ней. Трясущимися руками я перевернул Италию на спину. Её лицо побледнело, меж чёрных губ медленно стекала струйка как будто чёрной крови. Я положил её голову к себе на колени и стал её гладить, как меня гладила во сне кроманьонка. Я заплакал.

Теперь я не тот, кем был все эти годы, я теперь кто-то совершенно иной, неизвестно откуда взявшийся.

Я – Мамот.

И я люблю девушку по имени Италия.

 

Москва, Санкт-Петербург, Уфа

Осень 2017