В начальном классе было светло и тепло. На стене висел портретом великий Владимир Ильич Ленин, а под ним стояла учительница, уже простывшая, из рукава постоянно тягая к раскрасневшемуся лицу давно сырой платочек.
Пока Валентина Петровна на доске мелом воспроизводила беленькие буквы, складывая в самое доброе и ценное на свете предложение, Вадька тихонько привстал, посмотрел на снежную зиму за морозно-узорчатым окном, удивлённо застыл.
Там были снегири. Они словно спелые яблочки, перекатывались на снежном намёте под самым подоконником, что-то искали, видно спорили, договаривались, выказывая божьему свету, свою радость жизни, совсем не переживая за настырную крепчающую стужу.
Школьник совсем забылся, обомлевшими глазами любуясь такому близкому расстоянию, природной красоте божьих тварей. На фоне нарисованных неповторимых узоров, цвета хрустальной иллюзии, красные наливные грудки для мальчика казались рисунком с Новогодней праздничной открытки.
— Вадя! Ау-у! — что мы там такое увидели… про урок забыли, а?..
— Снегири… Валентин Петровна, — стыдливо приседая, — отвечает третьеклассник, перекидывая общее внимание детских глаз, от доски к замёрзшему окну, к крайней парте.
— А ну… прочти, что ты сейчас за мной записал.
Вадька, морщится, смотрит в тетрадь, читает:
— Ленин-жил… Ленин… (дальше искоса считывает с чужой тетрадки) Света – смышлёная соседка, умница… локтём сдвигает её ближе к Вадьке, не спуская глаз с доброй учительницы. — Ленин-жив… Ленин будет жить! Владимир Маяковский, — закончил юный натуралист, постоянный мечтатель…
Учительница улыбается, подходит к свету, к яркой природной картинке:
— Наверное, голодные?.. — Дети… у кого есть хлебушек с собой?
Наперебой загалдели ученики, предлагая каждый свой. Только Вадька сидел и молчал. У него не было вкусного хлеба.
— Так! Иванов… Миша… отломи у всех по кусочку… и пойди, покроши под окном, на сугроб.
Мишка на морозе крошил, а Вадька сидел за партой, не слушая радостный класс, глазеющий в окно, пытаясь правдоподобно нарисовать цветными карандашами настоящего снегиря, жалея, что нет кисточки и ярких акварелей.
Находясь в глубоком образе художественного преображения, даже не услышал, как учительница, сославшись на нездоровье, на простуду, отпустила всех домой.
Класс уже был пустой, давая стареньким деревянным партам, замелованной доске, кусочку исписанного мела, — отдохнуть, тёте Кате, — техничке, больше не подбрасывать дрова в прожорливую печку.
Уходя, Вадька уже в фуфайке, в подшитых папкой валенках, без шарфика на шеи, в заношенной шапке поверху, застыл перед портретом вождя. Вглядываясь в умные и чуткие глаза самого главного пролетария в мире, думал, с завистью, размышлял: «Какие всё же мы счастливые советские люди! Как нам повезло! Не было больше ни у кого, такого великого и самого правильного человека на земле, даже на всей планете!»
Школьник, из киножурналов в клубе, всегда знает, злится, помнит: «Бедные негры, от голода пухнут, тростник какой-то режут, жрут, получая хлыстом эксплуататора по спине… Узкоглазые японцы от густых дымов задыхаются, в масках ходят, работают, любят, живут… Ненавистные американцы, эти кровожадные капиталисты, несчастных маленьких вьетнамцев с неба адским напалмом забрасывают, заживо всех выжигают, — всему миру не давая спокою. А в моей стране советов, одни успешные трудовые подвиги, и душевная благодать».
Посочувствовав всему миру, у коих нет, и не было такого редкого человека-учителя, школьник последним вышел из тепло натопленного класса. Взглянув на самые дорогие слова, оставленные заботливой учительницей, ещё раз очень пожалел, что в бедной деревне нет библиотеки, хотя бы самой маленькой, чтобы почитать Владимира Ильича, — его святые, как в «кине» часто говорят, — нетленные пророческие труды.
Мальчик ещё думал, больше мечтал, если бы пустой желудок, не буркнул, не прокричал: «Эй!», — утеплённые ноги, скоренько подгоняя домой.
Над любознательным учеником, над деревней незабудкового цвета — морозное небо. По краям горизонтов оттенки подводно-ледяного хрусталя, и ни одной плывущей ватно-жемчужной тучки.
Вадька, задрав голову, любуется, образно представляет: «Это бабушкин боженька, готовит бездонную крышу неба к раскрашиванию, к образным чудесам, к неповторимой сказке. Перво нарисует — пушистые дымные облака, потом может гулкий и быстрый военный самолёт. Тот, словно по линеечке расчертит небосклон молочной стрелкой, раскроив небо на две дольки, половинки, части, судьбы…»
Большими и пушистыми снегами укрылась тоненькая деревенька, укутав всё мелкое живое, под своими тёплыми одеялами. Из белых спящих крыш, редкие печи, живыми вулканами курят свои пахучие дымы, точно невидимому создателю вселенной дружелюбно машут, передают привет. А может, просят, чтобы не забывал живую точку крохотной совсем жизни, на огромном теле-великана СССР.
Хрумкает, сухариком хрустит сухой снежок под Вадькиными катанками. Впереди скоро клуб завиднеется, особую радость школьнику принесёт.
Со спины лошадка вся в инее наезжает, серебристым пухом её морда и бока покрыты. Ноздри живые и сырые, клубастыми парами пыхают, уверенной рысью, и утробным звуком предупреждая о приближении, об опасности.
Сани скользят легко, вот-вот догонят, собьют: «Эй! Фёдоровича сын… прыгай! Хоть до Мотькиного дома довезу, а там до хаты два заячьих прыжка!» — без улыбки, кричит, доброту свою сердечную Вадьке дарит, — замёрзший, краснолицый колхозник, дядя Саня, поправляя чёрную цигейку на трудолюбивой голове, сплёвывая примёрзший окурок с губы.
— Не-э… дяденька! Я самый… я сам… — кривится Вадькин застывший рот, отвечает, — мине надо щё клубе афишу поглянуть!
— Ну-у сотри, малец! Мороз-то жмёт… про нос не забывай! А нусь, пошла-а лихая… тянешься как сопля! — дёргает задубевшие вожжи, слегка оживляя заезженную лошадёнку, удобней укладывая на санях свои скучные формы, однообразную жизнь, пряча нижние конечности в редкую не греющую солому.
Приостановил дыхание школьник, в самый упор, к афише приблизившись, заиндевелыми любознательными глазками забегал, всем сердцем радуясь любимому «кину». Размашистыми синими чернилами красиво выведено: «18:00 — «Виннету – вождь Апачей!» Ура! Ура! — запрыгала, в ладоши захлопала Вадькина душа, уже вспоминая, что два раза видел… но всё равно пойдёт. «20:00 — «Трембита» Ай! Ай! Вот это счастья привалило! — взметнулась ввысь, к морозным далям эта же душонка, вспоминая хвалёные мнения очевидцев, тех, кому посчастливилось эту кинокомедию, увидеть, которая совсем недавно произвелась.
«Теперь главное… чтобы мамочка мелких копеечек дала на кино!» — ускоряя ход, — думал школьник, чутко чувствуя, как мороз безжалостно щиплет нос, и бессовестный мочевой пузырь, подпирает низ, вот-вот порвётся, измочит ноги, посередине деревни — опозорит…
Когда до избы оставались большие метры, Вадька рванул, на ходу скидывая ранец на смеющийся снег, расстёгивая штаны. Когда всё успел, вышел на улицу. На белом-белом снежном покрывале, яркими пятнами лежали — не любимые уроки, и одна тёплая варежка.
— А ну, отдай падлюка! — закричал обворованный ученик, — давая ногам волю, ход, за соседской сучкой, по кличке: «Тыбрила!». С рождения вредное животное, с хитрой мордой, и неуправляемым озорным характером, заигрывая, держала в пасти Вадькину рукавичку, на каждый его бесполезный рывок, — отбегая всё дальше и дальше.
— Ну-у, Тыбрилка! Ты у мня щё получишь… я тьбе дамм воровка!» — запустил мальчик палкой в далёкую бестолковую скотину, одиноко застывшую посередине тихой и безлюдной зимней улицы, от тягостной скуки желающая в догонялки поиграть.
Отбросив ненавистный портфель, Вадька не умываясь, сразу начинает обследование кухни, самого важного помещения в хате. Везде заглянет, пощупает, откроет, глазом срисует «мамкину вкусноту».
Как всегда зимой заведено, к основному сваренному блюду, самое главное и вкусное подаст себе к столу. Привычно вывалится в холодные сенцы с ножом, в кладовую зайдёт, к бочке с салом приблизится. Выберет самый приглядный кусок, с мясной прожилочкой, обязательно с запахом чесночка, обсыпанный любимым тмином. Лучок у печи на стеночке пощупает, через дырочку в чулочке выдавит, на тарелочку душисто порезанным положит, слюнкой изойдёт…
Набив скоренько живот, Вадька не раздумывая, должен идти гулять, с ребятами с горки на саночках кататься, в лесу жаркие костры жечь, о таинственных мирах брехливо рассказывать. Поэтому, ещё раз смотрит в разные края улицы, глазами выискивая вредную сучку, и варежку конечно. Воровка уже где-то далеко гульки устроила, про Вадьку забыла…
Обследовав дорогу, сытый мальчик возвращается ни с чем! «Ну, заразина! Ну, подлючая блохастая животина, палкой я тебе заеду!.. вот увишь!» — думал про себя Вадька, в хате выискивая запасную рукавичку.
Не найдя замену, находит на печи тёплый зимний носок. «Вроде брата… а может сестры… ну и что… сойдёт!.. Конечно, пацаны увидят, засмеют… от взрослых глаз, в карман руку спрячу…» — постоял, подумал, решив — не позориться, и единолично играть, прямиком идти на заснеженный родительский огород, подаваясь к очень высоким снежным навалам, к заборам, к спрессованной снежной тайне…
Вадьке нравится февральский наст, его крепость, в уме выстраивая планы, как он будет лопатой строить тайные катакомбы, где будет тепло и безветренно. Куда можно душистого лапника наносить, костерок развести, сало на палочке пожарить, уютно греться, мечтая о таинственных инопланетных мирах и привидениях.
Нарезав в снегу крепостей и «схронов», зарумянившейся Вадька смотрит на небо, на темнеющий близкий лес, в уме представляя часовую стрелку на часах, боясь опоздать на первое кино.
Ожила вечерняя деревня. Усталый народ с работы тянется, хозяйствами начинает заниматься, в холодный воздух матерно кричать, справляться, слышно дрова колоть, холодные печи растапливая.
Мимо проходит тёмная женщина. Шалью прикрывает лицо, слегка горбится, замедляет ход. Мальчик по походке знает: это тётя Нина.
— Вадь! А Вадь! А матерь уже дома? — остановилась, замерла селянка, белым паром пыхтит, дышит, своё думает…
Мальчик интуитивно прячет стыдную руку за спину, смотрит на крышу, на трубу, на робкий из неё дым-хвостик, потом на жёлтый свет из переднего окна.
— Ннвверна! — разомкнулись замёрзшие губы, подбивая варежкой-носком вверх братову большеватую шапку, сбивает сосульки-сопли, из раскрасневшегося подмороженного носа.
Стоит за забором, мочится в высокий, с ссуна сугроб, слушая воздух, деревню, собак. Из хаты выходят две женщины. Это, полураздетая мама уважительно провожает гостью, вздыхает, искренне печалится:
— Ты ж знаешь меня, Ниночка… было бы, всегда заняла! А так… сама вишь… живешь, не знаешь, какую дырку сначала заткнуть… ой, батюшки, мой свет!
(женщины расходятся)
Васька, услышав материнскую печаль, сразу упал в настроении, предчувствуя неладное, трудный разговор. Бесследно примяв ногой, жёлтые метки на снегу, сбив с себя приставучий снег, волочется в хату. Всё! Ещё один день Вадькиной подрастающей жизни закончился.
Первым делом взглянул в тёмную комнату, на единственные часы в семье. «Ходики» предупреждали, что мало осталось… «эй, мальчик — поторопись!»
Рассказав о воровке собаке, о варежке, о стыдном носке, о тайных катакомбах, о неизвестных звериных криках в далёкой тайге, Вадька жмётся к тёплой печи, ближе к маме, готовя себя к разговору, на ходу хватая что-то перекусить.
— Сынок! Счаса сварю, пожарю, приготовлю… сядешь и спокойно поешь, мой маленький… — склонилась над ведром уставшая женщина, острым ножиком снимая шкурку с уродившейся в этом году картошки, бросая голенькую в кастрюльку с холодной водой.
Вадька, согревшись… мнётся у душевного жара… наконец-то решается, жалостливо звучит:
— Мамм! Сёдня хорошее кино привезли!.. Антиресное… пра индейцев!.. — Дай копеечек, а?
— Сынок! Где же я тебе их возьму?
— Мамм! Ну, пжалуйста!
— Ты же, этих всех индейцев, по какому уже разу пересмотрел, а-а?
— Про «Апачей» я тольки один разочек смотрел… хорошо щё не запомнил… а вот Трембиту, я ни разочки не видел.
— Сыночек! Пойми… до получки, до 13-го числа ещё далеко… а крупа уже на исходе… маргарин последний… (тяжко вздыхает, не моргая, смотрит в одну точку) — да вот, сегодня увидела… лампочка в хлеве перегорела… да и мыла последний кусок, ой, божечки!
Из поддувала вылетает живчиком раскалённый уголёк, падает под Вадькины ноги. Мальчик острой щёпочкой натыкает его, обратно бросает, продолжает:
— Мамм! Ну ладно… я «Апачей» потома, как-нибудь щё посмотрю, лучша запомню… а на кинокомедию… сего лишь датцать копеечек, а-а, мамм… ну, пжалуйста, пожалуйста! Ребята гворили… оно такое смешное-смешное…
— Сынок! Нешто ты меня не слышишь… я же тебе говорю… нет у меня денег… тётка Нина приходила… тоже без них сидит… той несчастной получки ждёт. Перетерпи родненький… ты этих смешных «Трембитов» ещё стольки насмотришься, увидишь. Я обещаю тебе, с получки цельный рублик дать на твои «кины», ой, батюшки, мой свет! (подходит к сыну… гладит ему голову)
Смотрит в окно, уже в полый сумрак, в дополнение, вспоминает:
— Вот… ещё батьке папирос надо куплять… последняя пачка осталась… да и сладких конфеток, каких…
— Я без конфетков проживу, — совсем печалится сын, воруя с плиты что-то вкусное, пихая сразу в рот…
Мать, вымучивая улыбку на заветренном лице:
— Э-э! Сам же сыночек, первый их и спросишь, как с магазина приду…
(одевается, берёт полное помойное ведро, вываливается в сенцы, идёт на мороз)
Вадька, захлёстнутый душевными штормами и бурями, бредёт в тёмную комнату, смотрит на безжалостные часы, на время, понимая: первое кино уже идёт вовсю! Обречённо падает на постель, утыкаясь невезучим носом в старенькую перьевую подушку.
Мать, не обнаружив сына на кухне, движется на детский плач, рядом садится, упираясь локтями в худые ноги, поддерживая уставшую голову крепкими жилистыми руками, смотрит в пол, на самотканые половички, перебирает в памяти объёмный ворох проблем, молчит. Рядом чёрная кошка появилась, об ногу трётся, молока, кушать тоже просит.
— Вадюш!.. Сыночек! (нежно трогает его спину) — потерпи родненький! Я вот встречу киномеханика… попрошу его, ещё раз привезти эту Трембиту… он добрый… он обязательно привезёт. И если даже не будет денег, я пойду, специально, для твоего любимого «кина» у людей займу… а-а… как… — договорились?
— Мне не надо потома… я можа до этого раза не доживу!
Мать срывается в смех, прижимаясь к худенькому тельцу:
— А что с тобою станется, родненький!?
— В ппонеделок… в школе… ппаццаны собберутся… — всхлипывает мальчик, отрывая голову от сырой уже подушки, — буддут друг другу рассказывать про Трембиту, на весь класс смеяться… у меня спрашивать! А я! А я! — трёт правой грязной рукой, правый грязный глаз, сквозь слёзы: — ббуду как дурачок, молчать… или ннадо говорить, что мне мамка пожалела всего каких-то датцать копеечек, да-а!? — голова вновь рухнет, в подушку уткнётся.
Женщина затянет расстроенными ноздрями, избяного теплеющего воздуха, словно неподъёмную глыбу, себя тяжко оторвёт от кровати, поведёт себя к сумке. Что-то там найдёт, бедно посчитает в ладошке остатки, на стол, молча, положит, удаляясь на кухню, скажет:
— Тольки поешь на дорожку, и поддень трикошку… мотузки на шапке сразу в хате завяжи… мороз лютуя… ой, батюшки, мой свет! (в какой уже раз вздохнёт, замрёт у своей побеленной кормилицы, у теплой русской печи, у раскалённой печки, думая о своей «счастливой» колхозной жизни, не зная как протянуть до той спасительной получки.
Мальчик, чтобы начать длинное движение, проверенную палку берёт, от острых зубов вольных собак отбиваться, сохраняя маленькие ладони в больших мамкиных варежках.
Сильно замёрз, на маленькую «чуточку» опоздал, уже вступительный киножурнал начался, радостным голосом диктора говорит, народу о достижениях отчитывается.
Вбросив в широкую ладошку киномеханика 20 копеечек, получив от него крохотный билетик, мальчик замер, привыкая к густой ложной темноте. Постепенно обретая чёткость и ясность, горбясь, — тиснется между рядами, проникает на свободное место. Тихонько, не шморгая соплями, носом, успокаивается, киношного чуда ждёт.
А на экране, как всегда одно и то же, понятными кадрами крутится, на белом полотне бежит, сельскому отсталому народу, главную информацию страны доводит.
Вадьке нравится обязательный «журнал» смотреть. Там всяких перспектив много показывают, обещая всем скорого счастья, во всём достатка, очередным съездом КПСС, утверждая: ну в этот раз, уж точно обгоним ту вредную Америку! В этот раз там распоясались какие-то безжалостные ку-клукс-клановцы, жаждущие смерти всем мусульманам, бедным неграм и честным коммунистам.
Вот показывают улыбающихся раскрасневшихся сталеваров, с длинным ковшом в руке, с огненным варевом. Мужики какой-то план раньше срока выполнили, ордена за это получили, обещая всему народу, что из их плавки больше сделают сеялок, косилок, комбайнов и тракторов… а ещё для обороны страны, — ракет очень дальнего действия.
Вадька про эти металлы и стали, про всякие обещания с железной техникой, «всем добавить»… «всех обеспечить, снабдить» — уже какой год с экрана слышит. Всё в толк только не возьмёт: почему в его деревне на одних и тех же стареньких тракторах и машинах нормы стране дают, такого современного и красивого, ничего не получая, густые сибирские травы, продолжая скашивать конной сенокосилкой.
Малец, хорошо помнит, как любознательно бывая с другом на уборочном поле, ради любопытства обследовали эту косилку, прочитав на металлической бирке: «Сенокосилка К-1,4. Сделано на Люберецком механическом заводе в 1948 году», — тогда уже удивившись сроку работы, годности, терпению металла, её жутким недостаткам.
Разве забыть школьнику, как измученный колхозник, жнец, отбиваясь от наглых кровососов, оводов и слепней, рядом с ключами с молотком возился. Матерно мудохался, чертыхался маленький прокуренный труженик, с детства совсем не знающий всякой грамоты. Густо сплёвывая никотинную слюну в душистую траву, выговаривал, кляня: — обидно негодные ножи! Кои быстро тупятся, забиваются травой, не режут её, — а мнут, мучая его любимую лошадку!
Стрекочет архаичный аппарат, под названием «Украина», сматывает плёнку, давая передышку сморщенному дяде Мише. Он на сцене, в тёмном уголку скрытно покуривает Прибой, незаметно чекушечку «Московской» единолично из горлышка опустошает, занюхивая рукавом заношенной тужурки, успокаивает свою бестолковую жизнь.
А киножурнал уже показывает чумазых шахтёров, они тоже перевыполнили план, на-гора черни дали… обещая всем очень жаркий уголь, который в Вадькиной деревне в глаза не видели. А Вадька ведь помнит: кто-то из древних стариков на пилораме потягивая дымную цигарку, вспоминал: в их районе ещё до войны обнаружили настырные геологи верховое угольное месторождение. Вроде самое богатое в крае. Выходит: А толку с этого!?
Картинка радостно меняется, высвечивая довольные лица советских друзей по нерушимому Варшавскому договору. Венгры, Немцы, и Румыны с Поляками на весь экран улыбаются, на ломанном «нашем» хвалят счастливого Леонида Ильича, что дал добро ещё одну дырочку на каком-то неизвестном Ямале в земле пробурить, голубой газ по толстой трубе им пустить, чтобы те заимели бесперебойную комфортную жизнь.
Вадька крутит головой, хочет соседа, тракториста Ивана, шёпотом спросить: «А что такое «комфорт»… а ещё газ? И как им можно мамкину печку топить?» Но не спросил, ибо увидел уставшего колхозника спящим, сразу вспоминая, как с отцом, зимой, ездили на санях, чтобы приглянувшуюся «сухостоину» по старинке спилить на дрова, — в лютые морозы — теплом избу обеспечить. Мальчик знает: папка потом, за бутылку договорился с трактористом, чтобы лесину приволокли прямо к дому.
Вдруг побежала плёнка, грязными бурыми пятнами покрылась, обрывая Вадькино любимое кино. Привычный порыв, передышка, спящим — просыпание, недовольное бормотание зала и киномеханика.
Зал знает: пару минут, и вновь оживёт многократно порванная кинолента, застрекочет, уже завершая с «тяжёлой промышленностью», приступая к «лёгкой», — продолжая рассказывать за трудолюбивых ткачих, прядильщиц и швейные фабрики.
Вот, очередная ударница — орденоносец, в типовой скромной одёжке, перед страной, перед старенькими хмурыми правителями, перед Вадькой отчитывается: в прошедшую пятилетку нашили того и этого, а ещё много красивых, для мальчиков пальто с тёплыми воротниками, обещая больше сделать модных костюмчиков, и удобных «кедов». У Вадьки нет кед. Но он мечтает о них, ждёт, когда в их маленький магазин привезут. Но почему-то не везут, и даже не обещают.
Вадька, в какой уже раз такие киножурналы смотрит, не понимая, что такое: «На душу населения!?» Всё делается с учётом этой «души населения». Может эта ненасытная «душа» всё себе и забирает! А Вадьке, и его мамке, с тётей Ниной — ничего не доходит, не достаётся! Ведь мамка всегда ходит в одном и том же, как и тихонькая, и очень добрая, тётя Нина.
Он хочет спросить за эту «душу», уже у взрослой Зои, соседке — левого плеча. Но не решается. Она гордо семечки лузгает, в пакетик сплёвывает, удерживая рядом некрасивого рыжего Валерку, ухажёра. Тот тайком ручку пытается на её толстую ножку положить, тёпленько подержать, помечтать. Да, правильная и красивая Зоя, её постоянно убирает, не говоря ни слова, не отрывая рта от семечек, а очей от эпохальных показателей самой правильной страны на свете. Сзади, Зою грубо просят быть культурной: — прекратила белкой грызть семена, нервировать воспитанный народ, внимательно поглощающий «культуру».
Ну, наконец-то, «Трембита» началась, давая маленький перерыв любителям покурить. Активно, с большим душевным любопытством начал просмотр мальчик, пропуская мимо влюблённую пару, которая подалась на самый задний ряд, где свидетелей их целования и обнимашек не будет.
Первая часть очень смешного и интересного «кина» быстро пролетела, правда с небольшими для Вадьки неудобствами. На место влюблённой пары плюхнулся пропахший хвойными опилками, подвыпивший мужик Колька, по кличке Осьминог.
Вадька, знает этого безобидного и часто пьющего колхозника, который работает в столярке. Там острющими пилами пилит, иногда чудит, фельдшерице Ларисе Ивановне, не давая расслабления. Периодически, по пьянке, лишаясь пальцев, — уже трёх, Колька и стал Осьминогом.
На самых смешных моментах, когда трезвый зритель пускался в дружный общий смех, Колька хмурился, крутил по сторонам выпевшей головой, толкал Вадьку локтём, выдыхал тому в неудовлетворённо-удивлённое лицо свой углекислый и сивушный газ, с хрипотцой сопел, выговаривал:
— И чё ржут?.. Ньпойму… чё здеся смешного, а, пцан?..
С заднего ряда, тётка Валя, строгая женщина, периодически толкала универсального специалиста в спину, примерно так, выговаривалась, шипела:
— Да стихни ты, рубанок! Оставь в покое пацанёнка! Если не нравится… вставай, и шуруй до дому!
Исчез семипалый Осьминог, обречённо-неудовлетворённым побрёл домой, где его ждут скандалы, с женой привычные разборки, — подарив Вадьке душевное и зрительное успокоение.
Не прошло и десять минут очень смешного «кина», как Вадька первый раз «клюнул носом», на секунду смешно уронив голову на грудь, уже понимая: «сейчас начнётся жуткая борьба со сном».
Активный набеганный день, очень позднее время, — забирали «своё», всё чаще и чаще прерывая в Вадькином сознании понимание окружающего мира, стыдно улавливая падающую голову, не понимая последовательность событий на экране, иногда просыпаясь от дружного людского хохота, очередного порыва плёнки.
Кончилось любимое Вадькино кино, зажёгся дешёвый свет, разбудил расслабленного и согревшегося мальчика, как и уставшего киномеханика за шторкой. Колхозный народ, молчаливо и грустно потянулся на выход, не очень желая вываливаться на безжалостный крепчающий мороз, не жалеющую стужу.
Для Вадьки, это самый не любимый момент в жизни, в его любимом «кине». Не дотянуть, не вытерпеть, сном быть побеждённым, про фильм, в итоге ничего не понять, а потом ещё, очень длинную дорогу в морозной темноте идти, не обморозиться, не замёрзнуть.
Сжался, съёжился любитель кинокомедий, голову в плечи, вдавив, уже замечая, как народ по хатам разошёлся, Вадьку оставляя один на один с ночной спящей деревней, с дальним его углом, с таинственной примороженной природой, с зыбкой обманчивой тишиной.
Над головой мерцающим ковром переливается живое небо… мальчик чувствует, — оно дышит, что-то говорит… а что? Вадьке каждый раз кажется, явью видится, что вот-вот, баба яга, в ледяной ступе, вдруг со стороны поскотины, — вылетит! Вся в рванье, в овчинке, а может собачьем тулупе, в валенках, в лисий шапке, на ледяной метле мимо пронесётся, над ним пугающе закружит, щербато рассмеётся, что-то хрипло спросит, может с собой в дальнюю дорогу позовёт… — чем конечно безумно напугает одинокого путника.
Утопает в тяжёлых снегах деревянное селение… печные трубы спят, в глазах-окнах ни свечки, ни жёлто-бледного огонька керосиновых ламп. В хатках властвует сон, отдых, тишина… Бабушкин боженька с улыбкой наблюдает за настырным торопким Вадькой, у которого мёрзнут ноги, шея, нос, щиплет щёки, шибче гонит его ноги к родительской прогретой избёнке, к очередным мечтам, под мамкиным тёплым одеялом.
Вдруг замерло замёрзшее тельце, остановилось, увидев чудное явление, отчего, по холодной спине забегали трусливые мураши.
Вадька всегда сторонится этой избы. Люди говорят, — там ведьма живёт, всякое худое может накликать, нагадать, придумать, прилепить. Бабка Гашка, тёмная сгорбленная женщина, редко выходит на улицу… подпирая тело крепким берёзовым суком. Мало с кем общается, к чужим в гости не ходит, к себе не зовёт, чёрт знает, что, про всех думает…
Раскалённый шар, в размер с маленькую луну, вылетел из открытого чердака её низенькой старой хаты, любознательно начал кружить над заснеженной крышей, словно кого-то искал, кого-то хотел увидеть, своими жаркими щеками больно обжечь, а может поцеловать, с собой хитренько забрать…
В Вадьку влетел незнакомый страх, будто заклинил тело, приморозил его валенки, не решаясь и шага сделать, домой побежать, прикидывая, понимая, гадая: «Это, или ведьма перевоплотилась, в разведку по спящей деревне собралась, — в окна всем заглядывать, на скотину порчу наводить, или это и есть какая-то шаровая молния, — о которой мальчик уже слышал от взрослых, а может где-то читал…»
Яркий золотистый колобок, облетев крышу, зигзагами бестолково покатавшись, покружив, вновь юркнул в чердачное помещение, в открытую дверь, даже не разбудив дворовую чуткую собаку, тотчас выводя из оцепенения, из ступора — любителя позднего «кина», и всего таинственного, ещё неизведанного на огромном и прекрасном свете…
Вадька, с головой укрывшись, уже будет сопеть, спать, вновь свою любимую «Трембиту» во сне видеть, когда к нему подойдёт осторожная мама. Потрогает его холодные ноги-ледышки, с печи возьмёт тёпленькие шерстяные носки, крепко сонному, — заботливо натянет, про себя подумает: «Вот уж любитель киношек своих! Смотрел бы и смотрел бы. Ой, батюшки, мой свет!»
Через пять минут, заснеженная деревня спала, в снах её жителей мечтая о приближающейся счастливой жизни, которую всегда обещают в Вадькином любимом «кине».
