Действующие лица.
- Иван Степанович Шорохов.
- Антонина, относительно молодая последняя жена Ивана Степановича.
- Тамара, её подруга.
- Элиза, его дочь.
- Игорь, ухажёр Элизы.
- Степан Иванович, его старший сын.
- Зинаида, супруга Степана.
- Паша, младший сын от последней жены Ивана Степановича.
- Художник, Анатолий.
Картина первая.
(Иван наедине с супругой завтракают)
Иван. Что это сегодня такое?
Антонина. Пюре.
Иван. Пюре? Вслушайся, как противно звучит: пю — ре! Где мой ежедневный завтрак? Где мясо?
Антонина. Вчера доктор по телевизору сказал, что в возрасте…
Иван. В каком возрасте? В возрасте орла! Мне семьдесят пять!
Антонина. Конечно, тебе только ещё семьдесят пять, это мне уже сорок семь. Орёл! Но поверь – мясо каждый день вредно.
Иван. В семьдесят пять уже полезно всё! Кроме воздержания. Чтоб никакого пюре!
Антонина. Слушаюсь, капризный мой повелитель! Исправлюсь ко второму завтраку.
Иван. Он будет первым.
Антонина. Хорошо, потерпи. А сейчас, пора продумать список гостей.
Иван. Прямо список. Скажи мне, к чему, вообще, этот юбилей? Может прошмыгнуть?
Антонина. Не придумывай, ты заметная личность, все знакомые в курсе, надо соответствовать. Юбилей – показатель уважения, престижа.
Иван. Престиж, уважение, всё это уже абстракция. Да и кто я теперь? Я, насколько помню, даже не доучился в школе. Впрочем, это самый умный шаг в моей жизни.
Антонина. Но ты говорил, что тогда эта мудрость была необходимостью.
Иван. Да, на место сторожа секретного объекта, – впрочем, какой секрет от народа, – претендовало человек сто. Тянуть было нельзя, так как дядя уходил на пенсию. А все знали, что на этой базе есть всё, когда вокруг не было ничего! Так в мои руки попала власть. Власть – это не власть изобилия; власть – это власть недостатка. И я с помощью объяснений дяди, это понимал конкретно. Кто только не пытался сделаться моим другом! Я был гениальным сторожем, но, лучше сказать, генеральным.
Антонина. Понесло! И в чём была гениальность с генеральностью? Ты просто открывал шлагбаум. И скрывал от меня, что работаешь сторожем. Тебя всегда подвозили на крутой машине, как первого министра. И только год назад ты проговорился. Убил такую тайну!
Иван. Надсмехаешься. Видимо, ничему не учат в институте. Впрочем, у тебя педагогический. Так себе, наука. Шлагбаум, говоришь!
Антонина. Ну, конечно, в этом такие редкие формулы!
Иван. Именно формулы, формулы жизни.
Антонина. Объясни уж, мне эту геометрию.
Иван. Нравится мне твоя насмешливость: она как бы витает независимо от мудрости. Впрочем, мудрые больше всего не любят соображать. Мудрые стабильны и непоколебимы.
Антонина. Не горячись, ты же, никогда не откровенничал на эту тему, всё держал в себе. Теперь, чувствую, настало время, когда можешь говорить.
Иван. Теперь могу: я на пенсии, директор базы, что главное, на том свете. Впрочем, есть ли тот свет, и какой из них не тот. И какой твой первый вопрос?
Антонина. Никогда не спрашивала: ты выстроил такой замок на зарплату сторожа во времена ОБХСС?
Иван. В этом ОБХСС на нас ежедневно молились. Да, и на каждый кирпич имелась квитанция, по которой значилось, что всё построено из отходов. Какие ещё ты столько лет таила в себе вопросы?
Антонина. У меня вспышка интереса к тонкости твоей сказочной профессии. Ослабь моё любопытство.
Иван. А надо?
Антонина. Я женщина, а вторая часть слова – пытство. Сколько уж, мне можно терпеть!
Иван. Убедила. Так вот, сиди и слушай. С первого раза ты, конечно, всего не поймёшь, но может постепенно… База по периметру, и только снаружи, охранялась отдельной структурой. База была внутри, и въезд был уже в моём ведении. С директором мы стали единым духом, единым мозгом, единым взглядом. Он ценил мою понятливость выше, чем своих очередных жён и многочисленных любовниц, от домогательства коих, я его элементарно спасал в моментах необходимости. Я охранял его от назойливости бытия. От суеты. Глупо суетиться, имея всё.
Антонина. Как высоко! Но мне не понятно, тогда почему ты не передал свой царственный пост сторожа своему сыну?
Иван. Ох, мне нравятся твои насмешки. Но я баловал своих детей, имел такую гордую возможность. Я к тому, что у моего сына уже не было нужного нерва. Так сказать, расслабил ребёнка. А ко всему, я ощущал, что грянут катастрофические перемены – база истощалась неотвратимо. Я говорил сыну, что будет цениться внешняя выпуклость, что станет выгоднее всего быть, чиновником, депутатом, вертушкой в телевизоре, инспектором на дороге. Не послушал, захотел строить самолёты, то есть, окончил, соответствующий мечте, ВУЗ. И что!
Антонина. Мне казалось, твой сын ценит мудрость отца.
Иван. Он ценит мой ум, но считает, что мудрость у него своя. Отцы и дети.
Антонина. Мы отвлеклись от списка приглашаемых.
Иван. Чувствую: тебя не заинтересовала предыдущая тема. Видимо, я чего-то ещё не сказал. Так и зачем теперь приглашённые? Представь картину: мне семьдесят пять, тебе сорок семь и четыре месяца. Ты ещё очаровательна. И главное, что видят гости – эту разницу. И без того тебе вслед оглядываются мужчины, и многие уже считают меня не очень серьёзной помехой. Это раньше у меня была аура социального превосходства. Я потерял недосягаемость!
Антонина. Мне нравится, что ты усмехаешься, но я полюбила тебя за необыкновенность, и она никуда не делась. Особенно нравилось, когда ты что-то произносил после своего молчания. Никогда нельзя было предвидеть, что скажешь.
Твоя необыкновенность не поддавалась описанию.
Иван. Необыкновенность! Почему такое слово ты не произнесла раньше, когда это имело смысл. Впрочем, необыкновенность – это естественное качество настоящего сторожа, думаю, это даже причина выбора профессии. Сторож – особая умственная сфера. Самый – пресамый, умственный вид деятельности. Только сторож имеет возможность взглянуть на всё философски. Конечно, если он не дурак. Все остальные обязаны думать по шаблону официальности. Если сторож не мыслитель, он, собственно, и не сторож. А как я жил, сама знаешь, что гаишники отдавали мне честь, когда я ехал пьяный. Глава милиции ежемесячно клянчил через меня армянский коньяк самой высшей пробы, о котором понятия не имела торговля. Да, что там… всё кончилось. Всё-таки, народ не хотел жить аскетически. Миром правил дефицит. Дефицит был кнутом эпохи.
Антонина. (вскочила с кресла) Хватит плакаться! Так уж и всё кончилось! Мы перестали радоваться жизни. Я хочу праздника!
Иван. Скорее, торжества. Праздник – это отсутствие, какой ли то ни было, необходимости.
Антонина. Никому так не говори – это старость!
Иван. И что? Видишь, моя старость пугает не меня, а тебя. Я тебя пугаю своей старостью. Семьдесят пять.
Антонина. Цифры меня не волнуют. Нечего плакаться.
Иван. Драгоценная, я не плачу, я смеюсь над тем, как всё рассыпается, и я становлюсь никем. Но я по-прежнему любуюсь жизнью — жизнь это, всё-таки, картина, но я больше наслаждаюсь её нереальностью! Тем паче, только к старости появляется настоящий вкус к существованию. Но уже, как бы, зачем? Вот, и вся необыкновенность.
Антонина. Не смейся, но твоя необыкновенность неописуема. Я никогда не могла её объяснить. Это скорее неожиданность мысли. И двадцать лет назад я сказала себе – он!
Иван. Может и хорошо, что не вслух.
Антонина. Не смейся!
Иван. Как поздно я открываю твою любовь!
Антонина. А что мешало открывать её раньше?
Иван. Высокомерие успеха. Это неизменный закон. Причём, я не стремился к успеху, но он был. Мне было ничего не нужно, я даже не хотел иметь собственную
машину – мне хватало казённой.
Анастасия. Но у нас было всё.
Иван. Я не придавал этому значения. Есть и есть. Меня интересовала только картина вокруг. Театр! (звонок) Вижу в камере твою пылкозадую Тамару, впускай. Но, вообще-то, она надоела. Почему-то все думают, что я по-прежнему всё могу. Заметь, твоя Тамара не приходит без проблемы. Она примитивна, и истерична в реакциях.
Антонина. Пожалуйста, не умничай при подруге.
Иван. Не оскверню!
(появляется Тамара)
Антонина. Боже! Тома, твоё лицо…Что стряслось на этот раз?
Иван. В столь ранний час до второго завтрака!
Тамара. Катастрофа!
Иван. Очередная! Это интересно, откуда у вас берутся катастрофы? И много жертв на этот раз?
Тамара. Только одна – я.
Иван. Жертва жива. Я о силе явления.
Антонина. Иван! У неё может беда.
Иван. Лишь констатирую отдельные моменты.
Тамара. Именно, беда. На вас последняя надежда. Спасайте!
Иван. Сфера трагедии?
Тамара. Любовь. Моя слепая любовь к нему!
Иван. О, уже слепая. Я про любовь. Прекрасная тема для возраста. Как давно я не слышал такого слова от людей старше пятнадцати лет.
Антонина. Иван!
Иван. Я только про любовь!
Тамара. (отчаянно) Он меня младше всего на два года!
Иван. Это, в каком исчислении?
Тамара. Ну, хорошо, на восемь, но выгляжу же, ещё моложе.
Иван. Это само собой. Я тоже представляю, что выгляжу моложе, потому что гляжу на себя изнутри. Но ещё моложе, когда, вообще, не гляжу.
Антонина. Вань, дай сказать спокойно человеку. Ну, что конкретно случилось, Том?
Тамара. Спутался! Понимаете, вдруг, взял и спутался!
Иван. Спутался? (на пальцах пытается понять, как…) Но, хоть живой?
Тамара. Ещё, какой живой – кобелина!
Иван. А-а, то есть, наоборот…
Тамара. Позарился на сотрудницу, которая младше моей дочери! Позор!
Иван. Твой Вовчик? Какая неожиданность! Ведь такой рассудительный, такой законопослушный! Да ещё, капитан. Если, конечно, ты именно его имеешь в виду.
Антонина. Иван!
Иван. Только пытаюсь расставить все точки над и.
Тамара. Капитан. Почему и пришла к вам, ведь его начальник – твой, Ваня, друг.
Иван. А-а, вот оно…
Тамара. Надо срочно повлиять на его аморальное поведение. Вправить мозги.
Иван. Мозги! Любовь! Как связано! Не уж-то, мозги!
Тамара. Ну, какая любовь, у него никакого вкуса. Клюнул на свежее тело, как последний дурак.
Иван. Ну, понятно, – совершенно не соображал, где там сообразишь, действовал в тумане непонимания. Как говорится: любовь нечаянно нагрянет. Тем более, опасное отсутствие вкуса – что, само по себе, увеличивает кругозор выбора. Впрочем, вкус, разум – всё это крайне сужает наши возможности истинного кобелизма.
Тамара. Поговорил бы, чтобы хоть не позорил коллектив МВД.
Иван. Да, коллектив, действительно, может морально пострадать. Там уж такой коллектив.
Антонина. Иван!
Иван. Что, Иван? Я думаю. Но что я могу: наша дружба с главным ментом города давно миф. У меня нет того волшебного коньяка. У меня ничего нет. Я лишён рычагов воздействия. Я ноль… Надо было раньше…
Антонина. Не заговаривайся. Что посоветуешь?
Иван. В данном нередком случае – ждать. Любовь – это хорошо.
Антонина. Что ты опять, что здесь хорошего?
Иван. Не прерывай! Любовь – это явление амплитудное. Вспышка. А любая амплитуда падает до нуля рано или поздно. Рано или поздно.
Тамара. И что мне делать с этой амплитудой?
Иван. С Вовчиком? Его надо пожалеть. Ему сейчас трудно. Должно быть, муки сомнений. Страдает. Я бы страдал. Впрочем, лично я в таком случае страдал бы с удовольствием.
Антонина. Одумается, всё-таки, вы прожили двенадцать лет. А это что-то значит.
Иван. Безусловно. Это накладывает отпечаток. Я, вообще, прихожу к выводу, что пары должны расходиться каждые три года, для сохранения вечных чувств.
Тамара. Но вы с Тоней живёте почти двадцать лет!
Иван. Так откуда, думаешь, берутся выводы? Ничего не возникает сразу, но что возникает быстро, быстро проходит. Это плод наблюдений за чужими шашнями. То есть, в твоём случае есть надежда.
Антонина. Остынет и вернётся.
Иван. Непременно остынет, уж я таких-то повидал – остывали. Вернётся таким остывшим…, как собачий хвост на морозе.
Антонина. Иван!
Иван. Пытаюсь представить, осмыслить.
Тамара. Спасибо, Ваня, за сочувствие, мне стало легче. Пойду теперь.
Антонина. Том, не обижайся, у него всегда такие слова, а на самом деле, он переживает, и обязательно поговорит с кем надо.
Тамара. Спасибо, пойду. Отпустило. (уходит)
Антонина. Мог бы не смеяться!
Иван. Не мог!
Антонина. Оказывается, ты жаден.
Иван. Я? Жаден? Давай мне миллион – не возьму даром! Мне ничего не надо.
Антонина. Деньги, может, и не возьмёшь. Но зачем говорить, что у тебя больше нет элитного коньяка? Когда коньяка несколько ящиков!
Иван. Сосчитала! Всего сто бутылок! Последних сто бутылок! Больше не будет.
Антонина. И пожалел!
Иван. Я могу отдать последние деньги, последний кусок хлеба – но коньяк, именно этот, моя кровь!
Антонина. Дугой не подойдёт?
Иван. Как другая группа крови. Как отрава. А этот был моей кровью много лет. Кончится – и помру.
Антонина. Буду иметь в виду.
Картина вторая.
(С дорожными сумками появляются Степан и Зинаида)
Зинаида. Какой контраст с жарой, прохлада этого дома прелестна.
Степан. А ведь никаких кондиционеров. Просто чудо. Отец умел разбираться в людях: этого строителя никто не принимал всерьёз. Папа почуял в нём мысль.
Зинаида. Но я чувствую, что чего-то не стало, какой-то прежней значительности в атмосфере.
Степан. Ты чрезвычайно чувствительна.
Зинаида. Я поэтесса.
Степан. Верю. Хотя поэтами считаю только четверых в этом мире. Ну, и ещё Басё.
Впрочем, у тебя сборников выпущено намного больше, чем у всех кумиров. Ты производительна.
Зинаида. Ты насмешлив как родитель. Но не унижающе.
Степан. Но ты действительно чувствуешь некую потерю. Могу объяснить причину.
Зинаида. Тогда не интригуй. Слушаю.
Степан. Когда мы поженились, у папы был личный Бог. Бог был директором секретной базы, где было всё. Папа подозревал, что он неучтённый ребёнок вождя.
Но Бог, есть Бог. К нему никто не мог приблизиться, и на него молились только через папу. Молящийся почти всегда получал по молитве его. Разумеется, не бесплатно. Но действо того стоило. Увы, Бога не стало. Это и есть причина упадка.
Зинаида. Твой папа был апостолом.
Степан. В этом городе, да.
(появлятся Иван Степанович)
Иван. (сыну) Тебя целовать не буду, невестку, пожалуй, поцелую. (обнимает Зинаиду) Представляешь, девочка, какого видеться только в юбилейные цифры. На улице мы бы не узнали друг друга.
Степан. Ты сам отправил нас в Америку. Говорил, что здесь начнутся мутные времена. И оказался прав. Чего теперь.
Иван. Почему не вижу внука. Он там?
Степан. Он главный в команде, капитан. Велел записать тебя на видео, но считает, что тебе лучше взять визу.
Иван. У меня профессиональная привычка – быть на одном месте, чтобы всё проплывало мимо. Не люблю длинных передвижений. У человека должна быть точка сосредоточения. Иначе, он пустое место.
Степан. Ты, пап, стал густо выражаться. Это мудрость.
Иван. Это пенсия, сынок. Подозреваю, что Сократ был всегда стариком. Не торопитесь философствовать – в молодости, это глупо.
Зинаида. Крутое высказывание.
Иван. Идёмте, Тонечка беспокоится, она же, ориентировалась по прибытию московского поезда. Всё держит на плите.
(входят: Элиза, Игорь, Паша)
Иван. Вот и потерянные. Где были?
Паша. Встречали гостей. Но в каком вы были вагоне?
Степан. В плацкарте. Купейные и мягкие места были проданы.
Паша. Как раз этого мы не ожидали.
Элиза. Познакомьтесь, Игорь, мой жених, если не передумает по идеологическим соображениям.
Зинаида. Что за соображения?
Иван. Достаточно слов! Стынет обед! К застолью.
Картина третья.
(все за обеденным столом)
Степан. Пап, должно быть, стало трудно пенсионеру обслуживать такой громадный дом?
Иван. Справляемся, у нас всё своё, платим только за газ. Но дом построен так искусно, что его потребление невелико.
Степан. А уборка?
Иван. Тонечке помогает Паша. Живём. Тонечка, тебе не трудно?
Антонина. Нисколечко.
Иван. Умница. Но, что-то мы быстро вышли на такую тему?
Степан. Хорошо, что нет посторонних, поговорим.
Иван. Можно, всё-таки, долго не говорили. Так начни с главного.
Степан. Зинаиду, как поэтессу невыносимо тянет на родину. Нам, может быть, этого не понять в той же мере, всё-таки, не поэты. Говорит, как подумаю, щемит сердце.
Иван. Понимаю, я, когда сплю вне дома, тоже мучаюсь. Вот лежал на обследовании, сбежал на четвёртый день. Только дома чувствую себя человеком, хотя, конечно, не таким, как прежде. Да и всё изменилось. Кто бы мог подумать, что не будет никакого дефицита! Были бы деньги. Продовольственная распущенность. Жаль, убили качество. Какой был шоколад, чай, кофе, коньяк – дерьмо теперь, если всё оценить точно. Скурвили исключительность. Впрочем, во всех сферах. Гастролировали театры. Сходили, – и все четыре раза – телесная истерика. Вспомнишь, как играл Броневой. (иронично) Я не слишком свалил от темы?
Элиза. Пап, нас с Игорем ждёт такая же проблема, как Степана с Зинаидой.
Иван. (задумчиво) Мама назвала тебя Элизой, она решила, что ты не от мира сего. А у тебя всё как у всех. Стало быть, дети, вы кое-что предлагаете?
Степан. Но ведь это логично: продать эту громадину и купить три приличные квартиры.
Антонина. Вы не посчитали моего сына. Паша тоже может жениться.
Степан. Пардон, я имел в виду цифру четыре. Дом стоит больше.
Иван. То есть, вы не желаете жить под одной крышей.
Элиза. Ну, что за общага! Жильё должно дублировать индивидуальность.
Иван. О, какая продуманность слова! Так это жильё и дублирует мою индивидуальность. С ней как?
Антонина. Давайте успокоимся и перенесём разговор.
Зинаида. Но мы уже окончательно вернулись на родину. Стёп, скажи!
Иван. Напомните, какая у нас продолжительность жизни? Мне семьдесят пять, может подождать…
Элиза. (Игорю) Жених, ты согласен с вариантом, пожить на съёмной квартире?
Игорь. Согласен, но у меня заводская зарплата инженера.
Элиза. А я, вообще, ещё учусь. Вернее переучиваюсь.
Антонина. Так, может быть, вам не спешить…
Элиза. То есть, я должна сделать аборт?
Иван. Я привык всё обдумывать постепенно. Дайте мне такую возможность. Ещё этот юбилей. Не понимаю, зачем праздновать старость. Обычаи, всё-таки, нелогичны. С вашего позволения, я поднимусь наверх. (уходит)
Антонина. Даже, как следует, не покушал. С ним надо потихоньку.
Степан. Да, как-то навалились сразу. (Антонине) А как считаете вы?
Антонина. Не знаю, но надо как лучше всем.
Элиза. Дипломатично. Но только вы можете повлиять на отца.
Антонина. Влиять на Ивана? Вы не знаете своего папу, не учитываете, что папа работал сторожем – нет человека продуманней, чем он.
Паша. Да, папа не никогда не делает лишних движений.
Зинаида. Я бы тоже хотела отдохнуть от лишних движений, с дороги.
Антонина. Ваша комната, по-прежнему, на втором этаже.
Зинаида. А что на третьем?
Паша. Там запала щеколда, мы давно туда не ходим. Да и зачем. Места сколько угодно и без третьего этажа.
Зинаида. Пустует целый этаж?
Паша. Зачем он, там должно быть уже пыли как на чердаке.
Степан. Тем более, не рационально держать такую домину.
Паша. А мне нравится наш дом.
Степан. Дом, конечно, неплохой, но что же, теперь… Ты, вижу, против продажи этой махины.
Паша. Да, я против.
Элиза. Не понимаю, ты поступил в институт. Будешь жить в городе, что даёт тебе дом?
Паша. Многое.
Зинаида. Ты что-то скрываешь!
Степан. Если Зина сказала, то это так. У неё чутьё не как у нас. Уж, Паша, поверь, как-никак, поэтесса. Так скрываешь?
Антонина. Что такое! Что ему скрывать?
Зинаида. Не знаю, но что-то есть. Я всё чувствую. Говоришь, запала щеколда – чудеса!
Степан. Ну, это, думаю, не проблема. Могу открыть. И открою.
Паша. Не нужно. Этим этажом я зарабатываю деньги на учёбу и прочее.
Антонина. Как? Что такое ты говоришь?
Паша. Правду. Принимая во внимание, что никто и никогда, кроме меня не поднимается выше второго этажа, я сдал третий этаж в аренду.
Антонина. Кто арендует, и почему он невидимка?
Паша. Он художник, поднимается по «чёрной» лестнице.
Антонина. Его устраивает?
Паша. Он восхищён пространностью мастерской, высотой обозрения, тишиной.
Зинаида. (оживлённо) Что он рисует?
Паша. Трудно сказать, но ощущение невероятное. Я люблю бездельничать возле его работ, они вселяют в меня какую-то силу. Он, скорее всего, неизвестный гений.
Ко всему неплохо платит.
Степан. Вот почему ты против продажи здания.
Зинаида. Всё! Я хочу видеть его картины. Паша, устроишь?
Паша. Попробую. Но тогда узнает отец! И последует кара!
Антонина. Давайте, пока не говорить мужу.
Степан. Хорошо, не станем спешить, оглядимся.
Картина четвёртая.
(третий этаж, превращённый в мастерскую; за мольбертом замер Анатолий; со стороны запасной лестницы входит Антонина)
Антонина. Не помешаю?
Анатолий. Очевидно, вы Пашина мама.
Антонина. Очевидно.
Анатолий. У вас необыкновенное лицо. Неброское изящество. Недосказанность. Прелестный материал для портрета.
Антонина. Вы столько наговорили.
Анатолий. Что вижу, то пою. Ничего кроме. Вас зовут Антонина, я Анатолий.
Антонина. Я знаю. Сын проговорился. Ваши картины… такое ощущение, что здесь много всего: людей, событий, и всё необыкновенно проникновенное.
Анатолий. За проникновенное отдельное спасибо. Иначе бы не писал. Вы сказали самое главное слово!
Антонина. Вы здесь и ночуете?
Анатолий. Да, я оставил квартиру жене.
Антонина. Как, разве жена не восхищалась вашим творчеством?
Анатолий. Восхищалась, но рассчитывала на большее. Не хотела ждать. Ко всему, её стало утомлять моё отсутствие внешне. То есть, я как бы рядом, и как бы нет. Могу забыть пообедать. Кажется, вижу только то, что рисую в данный момент.
Антонина. Но меня же, вы видите, хотя рисуете что-то другое.
Анатолий. Это не так. Мысленно я вас уже рисую. Вас можно рисовать бесконечно.
Антонина. А мне кажется, можно бесконечно смотреть на ваши работы.
Анатолий. Спасибо. Именно к этому я стремлюсь.
Антонина. Никогда ещё я не испытывала такого чувства к картинам. Сын сказал, что они его наполняют какой-то необыкновенной силой. Я его поняла.
Анатолий. Паша очень чувствующий мальчик, это редкость для теперешней молодёжи.
Антонина. Да, он почувствовал, что можно втайне от нас сдать этаж в аренду.
Анатолий. Потому просил меня не шуметь.
Антонина. Можно ли вас посетить остальным любопытным? Правда, мы пока не посвящаем в это главу семьи.
Анатолий. Буду только рад. Но могу ли надеяться? Нестерпимо хочется писать ваш портрет.
Антонина. Мне даже интересно. А пока не стану дальше мешать. ( поворачивается уйти)
Анатолий. Ну что вы, выше присутствие меня преображает. Я чувствую человеческую редкость.
Антонина. Тогда я здесь побуду. Никогда я не находилась в такой необыкновенности. Это просто счастье стоят возле каждой картины. Знаете, у меня ещё никогда не было такого ощущения мечты, как у работы «Девушка у окна». Вы, очевидно, гений. Паша того же мнения.
Анатолий. Я не знаю, что такое гений, но то, что я не нормальный, это точно.
Антонина. Мой муж как-то сказал, что не любит нормальных людей, какие живут по нормам.
Анатолий. А кто ваш муж?
Антонина. Он сторож по призванию. Говорит, что главное в жизни иметь настоящий объект обитания.
Анатолий. Объект обитания! Звучит. У вас интересный муж.
Антонина. Но он уже ничего не сторожит. И говорит, что теперь всё от него уходит, как вода оттекает волной. Говорит, что жизнь теперь раздевает его догола, для того, чтобы стало понятно: кто он. Он как бы наблюдает за собой со стороны, подсмеиваясь.
Анатолий. Я хочу написать его портрет.
Картина пятая.
(Паша у художника, на третьем этаже; Анатолий неподвижно сидит за мольбертом)
Паша. Вы так долго пребываете не шевелясь.
Анатолий. Видишь, человек сидит с удочкой, но, ни на что не обращает внимание. Я пытаюсь понять, о чём он думает.
Паша. Но ведь это вы его нарисовали.
Анатолий. Это уже ничего не значит. А почему ты сегодня печальней, чем позавчера? Чего-то не стало? Или кого-то?
Паша. Девочка. Её семья вчера отправилась на Дальний Восток.
Анатолий. У тебя была девочка? О чём вы с ней говорили?
Паша. Мы с ней молчали. Я приходил к ней под вечер, и мы шли на берег, там, где заброшенная казарма. Садились на подоконник, и часами сидели молча.
Анатолий. Знаешь Паша, это останется лучшим воспоминанием в твоей жизни. Я напишу эту картину. Она будет моим самым трогательным произведением. Спасибо тебе за тему.
Паша. Да, такого, кажется, уже у меня не будет ни с кем. Быть может, мне сесть на поезд?
Анатолий. Ни в коем случае!
Паша. Почему?
Анатолий. Это юность. В юности другие истины, проще.
Паша. Может быть, ваш рыбак вспомнил, что-то подобное…
Анатолий. Непременно, вспомнил, но то, что не забывал.
Картина шестая.
( все, кроме Ивана Степановича за обеденным столом)
Степан. А что отец?
Антонина. Он с утра собирался посидеть на берегу. Прикормил диких уток, общается с ними. Он понимает уток, и они его слушаются, доверяют ему утят. Представляете, он заставил понимать себя диких уток!
Паша. Не удивлюсь, отец такой. Он заставил меня понимать некоторые вещи Баха, а это потрудней.
Зинаида. (рассеянно) Он ещё интересуется классикой!
Паша. Он говорит, что в сюите к поэме «Мёртвые души», немец по происхождению, Шнитке, обнаружил, что понимает русских глубже любого соотечественника. Говорит, что там его сарказм пронизан любовью.
Степан. Зинчик, я привык, что ты задумчивая, всё-таки, поэтесса, но сегодня твоя задумчивость какая-то новая. Мне кажется, или ты действительно нас не замечаешь? Ты почти пропустила мимо Пашину речь.
Зинаида. Я влюбилась.
Степан. Боже мой, опять! В кого на этот раз? Ведь никого вокруг!
Зинаида. В художника, который живёт наверху. Его образы свели меня с ума.
Степан. Художник. Я про него и забыл. Но когда ты успела его полюбить до такой задумчивости? И какое место теперь я занимаю в твоей жизни?
Зинаида. Прежнее.
Степан. То есть, не мешаю?
Зинаида. Нисколечко.
Степан. Мне принять это за счастье?
Зинаида. Но, я же, тебе верна.
Степан. Только мне?
Зинаида. Только.
Степан. Рад своей исключительности. Опять чувствую себя счастливчиком.
Паша. Зина, ты не одна. Мама тоже в него влюбилась.
Антонина. Ну, что ты болтаешь!
Зинаида. А что. Я вас понимаю.
Элиза. В кого там влюбляться – толстый, лысый тип. Подумаешь, чего-то малюет. Ко всему, пахнет красками.
Степан. О! Ты меня успокоила. Это бальзам на мою душу. А то уж, запереживал в трепете.
Зинаида. (задумчиво) Пахнет красками – это замечательно, пахнуть красками!
Степан. Вот, рано радуюсь.
Элиза. Но он толстый!
Степан. Опять бальзам. Спасибо сестрёнка – выручаешь.
Зинаида. Не такой уж, и толстый. Скорее, бесконечный.
Степан. Снова рано радуюсь. Стресс – моя биография.
Паша. Почему у меня нет твоей насмешливости, такой же, как у отца. Мамуль, мы точно братья?
Степан. Зато у тебя сообразительность – надо же, ухитриться тайно сдавать в аренду треть дома!
Паша. Ну, это да. Если бы не ваш приезд, никто бы не догадался. А теперь наверняка узнает отец. Ведь это уже не тайна, а секреты недолговечны. Что-то будет.
Степан. Антонина, вы намекнули отцу на продажу усадьбы?
Антонина. Не смогла.
Зинаида. Как можно продать дом, где есть другой, лучший мир, всего этажом выше! Это, как продать небо над головой.
Степан. Поэтесса – это приговор. Ты уже согласна жить здесь? Кстати, не возражаю. Но на третий этаж не взойду из принципа. Оставлю «небо» загадкой.
Элиза. Что значит, кстати, не возражаю? Вы что – сошли с ума? Я сама расскажу отцу!
Степан. Сестрёнка, не горячись. Как говорит батя, всё верное рождается постепенно.
Антонина. Пойду, принесу пирог с клубникой. (уходит)
Элиза. Постепенно! Хорошо тебе, братец, говорить, тебе не делать аборт.
Зинаида. Я не уверена, что ты беременна. Шантажируешь?
Элиза. Ну, шантажирую. Хочу новой отдельной жизни!
Степан. Тоже способ. То есть, выяснилось, что ничто не мешает необходимой постепенности? Потерпи. Или тебе так сильно не нравится жить в родительском доме?
Элиза. После смерти мамы, он уже не совсем родительский.
Степан. Всё ещё детская ревность. А мне нравится наша мачеха – замечательный человек. Папа не промахнулся. Ну, не хмурься, возражения ради.
Элиза. Не хочу здесь выходить замуж.
Зинаида. Мне, кажется, ты не очень ценишь своего жениха. У меня такое впечатление, уж прости, но у тебя нет к нему никакого сумасшествия в чувствах.
Элиза. Нет, он неплохой – средний.
Зинаида. Средний! Какое ужасное слово любви.
Картина шестая.
( Степан один в комнате, читает книгу; входит Элиза)
Элиза. Сидишь один.
Степан. Как глубокомысленно. На что намекаешь.
Элиза. (зло) На то, что она там!
Степан. Надо мной?
Элиза. Над тобой!
Степан. Она поэтесса, её всегда тянет куда-то выше. У поэтесс это профессиональное помешательство.
Элиза. Заладил! Поэтесса. – Она женщина!
Степан. Мне кажется: тебя это волнует больше, чем меня. Но, каждая её влюблённость, это всего лишь новая книга стихов.
Элиза. А ты не слеп, как это принято у рогоносцев? Ты слишком насмешлив, чтобы замечать истину.
Степан. Фраза, полная философии! Но, что поделать, мне не так много кажется, как тебе. Но скажи, как брату, что тебя укололо?
Элиза. Этот кретин, её привечает больше, чем меня. Меня – молодую!
Степан. Сочувствую. Ты, наконец, влюбилась. Бывает. Я тоже когда-то влюблялся, и ничего — прошло.
Элиза. Но в нём, что-то такое, чего нет больше, ни в ком на свете!
Степан. Ещё понятней. В толстом, лысым, пахнущем краской…
Элиза. Я её убью!
Степан. Мою жену?
Элиза. Зачем она…
Степан. Убьешь, что дальше. И он кинется тебя любить? Не то девочка, не то.
Элиза. Это ещё не всё – он ещё благосклонней к нашей мачехе! А она просто млеет от его картин.
Степан. Надеюсь, ты оставишь в живых хоть её?
Элиза. Я сожгу этот дом!
Степан. Вообше-то, он кирпичный.
Элиза. А ты – тряпка. Стелешься перед бабой!
Степан. Ты требуешь от меня бурного участия? Я предпочитаю наблюдать. Мир – просто театр, где представления долго не длятся. Прошу тебя, постарайся не убивать всех сразу. Сначала, хоть немного понаблюдай!
Элиза. Ты невозможен, как раньше, как всегда.
Степан. Что ж, я уже неизменен. Но если хочешь моего совета – люби! Хоть однажды это пережить человеку просто необходимо. Обязательно в жизни должна быть хоть одна несчастная любовь. Хоть одна!
Элиза. Да, ну вас всех!
Степан. Вот это – правильно.
Картина седьмая.
( Иван с Антониной у себя в комнате; она чего-то вяжет, он читает)
Антонина. Раньше, ты не читал так безостановочно. Раньше ты что-то говорил. Надсмехался время от времени. Что ты так читаешь?
Иван. Разных чудаков: Платон, Пифагор, Ницше…
Антонина. Почему чудаки?
Иван. Выдумывали себя. А зачем?
Антонина. Конечно, у них же, не было такой мудрой возможности, поработать сторожем. Да и смогли бы?
Иван. Сомневаюсь, что им был бы доступен мой уровень.
Антонина. Ещё бы, не каждому дано.
Иван. Чего-то ты стала ко мне ироничней. Не связано ли это с тем таинственным явлением твоего регулярного отсутствия. И не рассказываешь, куда исчезаешь?
Антонина. Ты обратил внимание?
Иван. Считай, обратил.
Антонина. Видишь ли, не желая тебя расстраивать, не сообщили тебе, что Паша сдал в аренду третий этаж художнику.
Иван. Тоже мне, тайна, когда есть Элиза. Впрочем, заметил: Паша, таился и до неё.
Антонина. Ты знал и молчал?
Иван. Не хотел мешать самостоятельности нашего ребёнка. Но не значит ли это, что ты, во всю, увлеклась живописью?
Антонина. Его живопись необыкновенна. Кстати, он хотел бы написать твой портрет. Посмотрел бы, уверена, что ты получил бы новые впечатления.
Иван. Ни в коем случае! Мне хватает старых. Излишек впечатлений – как я понял из предыдущей жизни, – размывает психику. Я берегу свою адекватность. И переживаю за твою.
Антонина. Как тонко ты выразил свою ревность.
Иван. И что неестественного в моей ревности. Я ещё мужчина.
Антонина. Глупо. Вот если бы ты так рисовал!
Иван. Если бы я ещё и рисовал, мне бы не светило стать настоящим сторожем.
Антонина. Как это? У тебя же, как у сторожа, сам говорил, было много свободного времени.
Иван. Настоящий человек должен заниматься одним единственным делом. Иначе он ничего ни в чём не поймёт. Был у меня такой коллега, писал чего-то в журналы – всё думал, чего бы ещё написать, поэтому к профессии сторожа отнёсся абстрактно, не тщательно. В результате шеф от него избавился.
Антонина. Чего такого он не постигал?
Иван. Много чего, например, не умел по шуму автомобиля отличить какая из любовниц едет к шефу, и с каким настроением. Перед базой дорога делала петлю, что давало насколько минут заранее сориентироваться. Он же, даже не мог запомнить, как шумит автомобиль губернатора, отличить его от автомобилей других значительных лиц. А уж, понять, какое настроение в автомобиле…То есть, оставался полным балбесом. Ну, никак не тянул на сторожа.
Антонина. Ты мог судить о настроении любовниц по звуку машины?
Иван. Разумеется.
Антонина. Ты автопсихолог!
Иван. Мелочи. Были задачи и посерьёзней. Представь себе наш полумиллионный город где, сама знаешь, не было ничего – и нашу базу, где было всё! Какое напряжение между этими точками!
Антонина. Восхищена! У меня к тебе одна просьба – не ревнуй меня, пожалуйста.
Иван. Ревность зависит не от разума, а от тестостерона. Если мужчина не ревнует, он уже не мужчина. Тем более, что художник, много моложе, чем я. А мое, так сказать, былое превосходство, всё более исчезает.
Антонина. Хорошо. Я буду это учитывать.
Иван. Забавно. Я как бы самонаблюдаю процесс постепенного исчезновения. И, в принципе, уже ни на что не смогу повлиять. И, как ни прислушиваюсь к жизни, всё меньше слышу. И соглашаюсь! Если дети желают, пусть продают этот дом.
Антонина. Скажи, если начать жизнь сначала, ты бы снова стал сторожем на твоей базе?
Иван. О! теперь бы я был намного профессиональней, и не упустил бы ещё много тонкостей. Губернатор не так снисходительно приглашал бы меня на рыбалку.
Антонина. Тебя приглашал губернатор?
Иван. Но я пренебрёг, уловив оттенок формальности.
Антонина. С кем живу! Нет, надо готовить юбилей. Думай над списком друзей.
Иван. Нет, никаких друзей. И быть не могло. Я имею в виду настоящих друзей. Был друг детства. Увлекался музыкой, сочинял музыку, ходил с гитарой, всегда был ему рад необыкновенно, часто жил у меня в доме, но забродяжил и исчез. Больше друзей нет. Остальным я был полезен. И мне не хочется ни о ком думать. Я никому не обязан. Разве только тебе. Потом, юбилей помешает процессу уменьшения жизни. А я хочу его ощутить.
Антонина. Зачем?
Иван. Думаю, в этом есть логика?
Антонина. Не пугай меня сумасшествием. Какая логика?
Иван. Логика успокоения. Смирения с необходимостью. Признания бытия.
Антонина. Боже, откуда такие слова?
Иван. Я же, успел научиться читать. А читал я всегда так же, как вслушивался в ворчание автомобилей любовниц шефа. Я понимал больше, чем написано, потому что это было необходимо, чтобы сохранить уникальность жизни.
Антонина. Помолчи. Дай отдохнуть мозгу! Ты слишком велик.
Иван. А мне наплевать на твои насмешки.
Картина восьмая.
(Степан и Зинаида готовятся ко сну в своей комнате: Степан в нетерпении лежит в постели, жена медлит)
Степан. Я жду и томлюсь ожиданием. Неужели не видишь? Что за торможение? Пощади!
Зинаида. (не спешит) Могу я тебя попросить, как никогда?
Степан. Что за вопрос, я всегда… что-то серьёзное? Но только проси скорее – я в тонусе!
Зинаида. Всё чрезвычайно серьёзно.
Степан. Проси немедленно: чувствуешь, томлюсь физически. Родина действует возбуждающе! Место силы!
Зинаида. Подожди, не возбуждайся.
Степан. Поздно – уже… Не тяни, проси скорее!
Зинаида. Увези меня назад немедленно. Увези хоть куда.
Степан. Неужели всё так, а не как всегда?
Зинаида. Всё так.
Степан. Не горячись. Я же знаю: и это пройдет. Напишешь ещё один цикл стихов и успокоишься.
Зинаида. Нет. Это не такой человек. Он – бездна тайны своей.
Степан. Чувствую, пошли образы. Обычно это к развязке.
Зинаида. Впервые ничего не пишется. Впервые!… Ты меня не слышишь.
Степан. Это ты меня не слышишь!
Зинаида. Не слышишь.
Степан. Да слышу. Когда едем?
Зинаида. Сейчас!
Степан. Не ждём рассвета? А что скажем? Впрочем, отец поймёт. Еще не было, чтобы он чего-то не понял. К тому же, как говорит Антонина, он против юбилея.
Собирай вещи. Нет, стой. Сначала… не мучай!
Зинаида. Вот, за что я тебя люблю!
Степан. Меня?
Зинаида. В основном.
Картина девятая.
( Иван с женой одни)
Антонина. Сегодня на завтрак что к мясу, кофе, чай?
Иван. Коньяк!
Антонина. Коньяк, с утра! Что так круто? В чём дело?
Иван. В пустоте. Накатила пустота, какой не было никогда. Назовём её – юбилейная.
Антонина. Коньяк зачем, лучше выпей побольше чаю, пропотеешь.
Иван. Разбираешься? Или шуточки у тебя?
Антонина. Шучу. Не заводись. Принесу. Но как неожиданно все уехали. Степан с Зинаидой – ночным поездом, Паша с Элизой – утренним.
Иван. А художник?
Антонина. Его увозит вместе с картинами в Италию, какой-то богатый коллекционер. Наверху упаковывают картины. Дом опустел. Вот и Пашка вырос. Всё решает сам, слово ему не скажешь. В тебя. Не развернёшь. Скажи, а из Пашки получился бы сторож? Такой же, как ты?
Иван. Наверное. Он серьёзнее, чем я в его годы.
Антонина. Тебя же, серьёзные типы смешили?
Иван. Типы, да.
Антонина. Ты меня запутал.
Иван. Где бы ты была, если бы я тебя не смог запутать? Если бы сразу назвался сторожем?
Антонина. Да, я приняла тебя за принца. Но, по сути, ты и есть мой принц. Какие дарил розы! Я специально заглядывала к цветочникам – таких не было нигде.
Иван. Не помню. Розы точно дарил я? Как не оригинально.
Антонина. Не ёрничай! Помолчи спокойно. Не мешай, как ты говоришь, ощутить… дом, действительно опустел.
Иван. Не совсем – взгляни в камеру: у калитки прыткозадая Тамара! Это не женщина, это особое явление! Впускай. И почему она твоя подруга? Загадка.
Антонина. Выросли рядом, она чуть постарше. Предводительша детских подвигов. Защищала меня. Изменилась.
(появляется Тамара)
Антонина. Томик, здравствуй, мне кажется, ты сегодня наглядно помолодела!
Тамара. Здравствуйте, ну, я всегда выгляжу моложе.
Иван. Да, с самого рождения.
Антонина. Приятно видеть тебя такой весёлой. Не расскажешь?
Иван. Расскажет! Как не рассказать.
Тамара. (победоносно выдохнула) Всё!!!
Иван. Всё? В каких масштабах или вообще?
Тамара. Всё! (торжественно) Кобелина вернулся! Одумался, сучёнок! Дошло!
Иван. Вовчик вернулся? Так сразу! Очевидно, не вынес высокой страсти. Быстро выгорел.
Тамара. Вернулся, цуцик! Так я его пока прессую, гноблю, как только можно. Рассчитываюсь за всё. Терпит! Всё в пол глядит, пол рассматривает. Измываюсь пока! Любо поглядеть на цуцика. Утешаюсь.
Иван. Вот это не одобряю, мужику итак, поди, тяжело. Возвращение – это в перспективе…
Тамара. Ничего, пусть знает. Где ещё найдёт такую дуру, как я.
Иван. Действительно: где ещё…такую…Я бы не нашёл.
Антонина. Причём тут ты?
Иван. Сравниваю. Проблемы-то общечеловеческие.
Антонина. Том, с нами завтракать? Коньяк на радости?
Тамара. Нет, нельзя расслабляться, надо его доработать. Закрепить момент, пока он в трансе. Дотюкать!
Антонина. Так, успеешь ещё, куда денется.
Иван. Хоть передохнёт.
Тамара. Нет, пойду – не терпелось поделиться новостью! Надо, всё-таки, покормить кобелину! Отощал.
(Тамара уходит; Антонина встаёт, подходит к окну)
Антонина. Такой огромный дом опустел…так неожиданно.
Иван. Как это логично. Осень жизни. Фу, опять сказал пошлость. Расслабляюсь.
А знаешь, я вспомнил своего единственного друга: он любил ездить в ночных поездах. Единственное, чему я завидовал. Помню каждое слово его стишка.
Антонина. Прочти.
Иван. Слушай:
Перешёптаны звёзды мерцаньем небес,
Где полянами лунные сны.
Вновь к ночным поездам у меня интерес,
Где луною вагоны полны.
И потянется ночь продолженьем хмельным,
В мыльном блеске зеркальных дорог,
Бесконечность любви превращается в дым,
Если ты для себя одинок.
Превращаются в дым лёгкодумье надежд:
Может быть, для того и луна.
Есть в ночных поездах красоты неизбеж,
Даль в мечту превращающий нам.
Превращается мгла в золотистую пыль,
Чтобы видеть, почти не смотря.
Как балет продлевается лунная быль,
Чтоб душа в ней царила не зря.
Ведь душа для того, чтобы дальше простить,
Суетливость в напрасности лет.
И за всё красотой нашей жизни польстить,
Всем большим неудачам в ответ.
( молчат)
Антонина. Тебе хотелось мчаться ночным поездом?
Иван. Очень. Больше всего на свете! Но я не мог себе позволить. Пост исключал отпуска.
Антонина. Скажи, когда ты сторожем, абсолютно ничем не был занят, о чём ты думал, к чему пришёл.
Иван. Я пришёл к тому, впрочем, мысль простая, очевидная, что человечество – это бесконечная игрушка для высшего духа. Но, думаю, необходимая, чтобы ТАМ смеяться или печалится сочувствием. Мы всего лишь актёры на единственную роль. Поэтому всё плохо и хорошо. В этом живительная противоречивость сюжета. Потому всё запутанно. Хотя разнообразно. Иначе бы сверху было скучно смотреть. А зачем ТАМ скука?
Антонина. Ждала, что скажешь чего-то поменьше, а тебя опять понесло.
Иван. Меня перестают забавлять мелкие детали. (усмехнулся) Выхожу на глобальность.
Антонина. Что за тоска? Ну, чего тебе не хватает?
Иван. Думаю, изящества. В старости, чувствую, оно крайне необходимо.
Антонина. И зачем тебе ещё изящество?
Иван. А чтобы смотреть на себя без паники. Даже, может, любоваться.
Антонина. Заговорил! А я уже думала: тоскуешь.
Иван. Ну, что ты, я принимаю всё, как идёт. Тем более, у меня есть ты. А это перевешивает всё в тысячу раз!
Антонина. Спасибо.
Иван. Вот сейчас меня ничего не печалит. Точнее, печалит только одно…
Антонина. Что же, это одно?
Иван. Вовчика жалко – ох, и дурак!
Конец.
