из цикла “Сказы, сказки и былички”

Ох и трудно басурману но поморской стороне! Но хочешь выжить — привыкай, пей да в пиво ус не макай. А откуда басурманы на Беломорье? Да отовсюду! Даже во льдах заводятся.

Как-то раз в ноябре пошли поморы сети проверить. Рыбка подо льдом ох и жирна бывает.  Глядь – попалось, что по морю моталось:  чужое заморское судно во льды вмерзло. А внутри уже порядком заиндевевший сидит заморский купец.

Зарылся от жадности в свой пушной товар, и носу не показывает, видно ошкуя в гости ждет или волка. Но рыбаки всех определили и купца с  его богатством из льдов вызволили и в деревню повезли.

Купчишка завыл не своим голосом. Не поймут поморы: что за беда такая, что от воя все лисицы и росомахи разбежались, что к сетям поморским подкрадывались. Оказывается, басурмана с рухлядью разлучили – в разные сани погрузили. Попал купчишка  в деревню и успокоился, да так и остался до судоходной весны. Никто не запомнил, как его зовут, а жонки прозвали Прохиндеем Иванычем за то, что имел тот купец хитрый вид, рыжий чуб и рот щербатый.

Узнали поморы, что Прохиндей Иваныч  вышел из земли норвежской на своем йоле по малой  воде в конце лета. Проведал про то, что солевары свой товар дешево отдают и решил добрать к куницам и белкам  соли, прозрачной да чистой что девкина слеза.  Пока торговался да обсматривался —  к берегу припай нарос. Как Прохиндею Иванычу  домой   плыть – не уразумеет, да и команда разбрелась.

В деревне без толмача трудненько, и  потому пристроил его староста к старушке Зуйковой, глухой, как тетерев, но с голосом громким. Все трижды ей повторять было надо, да на пальцах растолковывать. С такой  быстро поморской гово̓ре научишься.

Старушка Зуйкова  денег за постой не взяла: «Энта публика не стоит и рублика», и Прохиндей Иваныч приободрился. Но каждый день ходил проверять в амбар, цело ли его добро. И так уж одолел округу своей жадностью, что староста повелел закрыть амбар замок, а ключ  беспокойному басурману отдать.

— Ты б хоть соли старушке Зуйковой отсыпал, дармоед, — сказал староста.

— У ней есть, — ответил Прохиндей Иваныч.

— Ты б хоть шкурку куничью старушке Зуйковой придарил, — сказала старостиха.

— Да ни к чему ей, тулуп овчинный носит, — заметил в свою пользу Прохиндей Иваныч.

Так и жил за здорово живешь, и всё добро ходил проверять в амбаре.

Тут времечко  подходило к  колядкам.  На утренней заре старушка Зуйкова села за козули.

Проснулся Прохиндей Иваныч и носом крутит: «Ароматно!» А это старушка Зуйкова сахар с маслом в чугунок сложила: «Сейчас буду сахар жечь».

Сахарок позолотился, как солнышко летнее,  а старушка все кипятила и  кипятила. Купчишка руками замахал: «Ой, продукт портится!», да старушка не слушала. Сахарок закоричневел, что твоя земля-матушка, а Прохиндей Иваныч уже в голос голосит: «Ой, сгорим совсем! Убытки!» Осерчала хозяйка и купчишку ухватом от печки отодвинула:  «Ты-то сгоришь, а жадность останется».  Дождалась, когда  сверху сахарка огонь полыхнул, и сняла с печи чугунный горшок.

Затем взяла старушка Зуйкова ржаной мучицы да ропши сладенькой, смешала с сахарком и яйцами:  «Теперь буду тесто катать». Полдня катала, била, крутила и приговаривала: «Так тебя, басурманский норов, выходи жадность вон!» По всей избе мучной порохни подняла. Потом тесто в холщовую ткань завернула и в подпол на холод определила.

Удивился Прохиндей Иваныч: «Зачем тесто унесла? От соседей? Чтоб не скрали?» А старушка Зуйкова ответила: «Да, соседи нынче ушлые!» и отправила купчишку из избы.

Пошёл Прохиндей Иваныч на вечорки, а там веселье! Песни и пляски. Девки все до одной статны да румяны. Парни гармошки растягивали, в ложки били.  И всё молодёжь гуляла.

Когда воротился, то сказал: «Видно, ты стара  на вечорки ходить?» А старушка Зуйкова ему без улыбки: «Если ж  я петь и плясать стану, то все женихи на меня будут смотреть. А мне, вдовице, это стыдновато — девкам дорогу переходить». Но Прохиндей Иваныч решил, что всё это отговорки, а старушка Зуйкова дома осталась,  чтобы тесто сторожить.

Наутро хозяйка запела: «Высоко́л встречаем, козу̓лю завертаем!» и давай в ниточку тесто крутить да спиралями укладывать. Из-под её руки стали пряники выходить, да такие пригожие, что  сырыми бы ел: вот овечка и  коза, вот олень  и ошкуй. Вот девица с женишком, вот старушка со старичком. Овечка и олень всё влево смотрят, куда солнышко садится. А человечки на Прохиндея Иваныча глядят.

Пока пряники пеклись, у Прохиндея Иваныча от духмяности голова кругом пошла. Стал он икать  и морщиться. А хозяйка ему: «Помогу-ка я тебе советом. Крестись двумя перстами правой руки  да приговаривай:  «Несыть моя с икотой поганой прочь!» Попробовал Прохиндей Иваныч, вроде отпустило.

А старушка Зуйкова  свежие пряники остудила и давай расписывать: «Белый снежок да зеленый лужок, маков цвет да алый рассвет». И пряники покрылись белой, зеленой и розовой краской, неяркой, но взгляду милой.

А на другой день  был сочельник.

— Что ж ты не ешь, старушка? — спросил Прохиндей Иваныч.

— Пост, милый человек. Не полагается.

«Ну и жадность, вот у кого поучиться бы», — подумал купец.

К старушке Зуйковой стали приходить ребятишки,  парни с девчатам, старики со старушками. И все друг другу козули дарили: вырезные и витые, раскрашенные и темные. Один мальчонка голову у пряничного оленя ненароком отломил и заплакал, а старушка Зуйкова ему сказала: «Козочке снеси! Знаешь, какой приплод будет!»

Прохиндей Иваныч головой крутит, да в толк не возьмет: как же так поморы со своим добром обращаются! Вчера еще прятали, а теперь без счету раздают.  И всё норовил пряник покрупнее выхватить да в карман сунуть. Старушка Зуйкова сказала ему: «Мы, поморы, свежих пряников не едим, год ждем, как зачерствеют. Год храним, счастье и достаток в доме оберегаем». Прохиндей Иваныч думает: «О, этот народец пожаднее меня будет».

Как колядки кончились, старушка Зуйкова из-за иконы достала тряпицу. А в ней козуля прошлогодняя лежит: до того твердая, до того слежавшаяся, что вся глазурь цветная пооблупилась.

— Кушай, Прохиндей Иваныч, тут вся сила.

Купец головой замотал: да кто ж такой сухарь прожуёт? Старушка Зуйкова руками всплеснула: «До чего ты человек недоверчивый!» Взяла и до крошки съела.

Достала из сундука сарафан с каймой на подоле да алый шерстяной платок: «Пост кончился. Вот и моё время  на вечорки сбегать пришло. А ты уж дома сиди, жадность свою сторожи».

Пошла старушка Зуйкова в соседнюю избу, а Прохиндей Иваныч за ней крадучись. К окошку снаружи прильнул и обомлел. Посреди горницы в опрятном синем платье его хозяйка  песни поёт, а два подголосника ей подпевают. Люди кружком сидят, лица кулаками подперли и слушают старушку Зуйкову.

Расскажу я вам ребятушки

Как учила басурманина.

Он ведь сам добра не делает,

На чужое только зыркает.

А учение поморское

Помогает даже глупому:

Сладкой кашей и лепешками,

Царской ягодой мочёною,

Полотенцем белым, вышитым,

Да пуховою постелюшкой.

Не умнеет басурманишка,

Замечать добро не учится.

Как же корень гнутый выпрямить,

Отбелить золу запечную?

Но козулею рождественской

Лихоманка даже лечится.

Поглядим, как басурманишка

Устоит перед козулею.

Отшатнулся Прохиндей Иванович и со всех ног кинулся в избу. Голову обхватил руками, бородой рыжей трясет, никак успокоиться не может. В первый раз стыдно стало.

Воротилась старушка Зуйкова, ласково на купца поглянула.

«Дай мне, матушка добрая, пряника рождественского. И спасибо тебе за домашний уют», — говорит Прохиндей Иванович.

«На здоровьичко, мил человек. И угомонишься, козули сахарной отведав, ведь жадность завсегда покою лютый враг».