Я никогда всерьёз не занимался музыкой. За моей спиной нет ни музыкальной школы, ни даже опыта игры на музыкальном инструменте. Всё ограничилось тягой к звукописи, структурализму Лотмана и Эткинда и пристрастным интересом к весьма спорным литературоведческим шедеврам типа «Блок и музыка» и «Структура поэтического текста». Но недавней ночью я в полном наслаждении и муках профессионально творил оригинальную музыку, поверяя её сразу несколькими струнными инструментами…
Всё началось несколькими днями раньше со знакомого каждому художнику предчувствия неминуемых перемен… в сознании, в объемлющей каждый твой шаг жизни, во всём мировом пространстве и даже текущем окрест времени. Сначала я молча терпел и просто ждал, как, должно быть, измученный ломками наркоман в сладких предчувствиях пережидает короткий промежуток между остатками ломки и началом нового прихода. Но, в конце концов, не вытерпел и робко поделился своими предчувствиями с Соней, которая время от времени писала неплохие фортепианные пьесы … иногда даже по заказу кукольного театра. Извинившись за то, что долгое время работала «для одних лишь марионеток», Соня попросила час – другой на раздумья. Поскольку сочиняемую ночью музыку записать я не мог, она попросила подробно рассказать ей о тех эмоциях, интонациях и ощущениях, которые прошли через меня, как «композитора и музыканта». И я со всей ответственностью старательно пытался, но уже минут через пять отчётливо понял, что музыка воистину – вне слов! Тогда я просто стал банально пересказывать женщине свой сон, как моя бабушка в далёком-предалёком детстве.
– К сожалению, – сразу посетовал я, – мне не удастся передать тебе и десятой доли той специфической терминологии и вообще лексики, с которыми я легко и… привычно управлялся той ночью. Какие-то контрапункты, цезуры и чёрт знает что ещё! Сначала я воспроизводил сочинённое на гитаре, затем перешёл на смычковые, а потом и… на клавишные. Поверь, Сонечка, музыку я играл чудовищно прекрасную! Я проснулся таким усталым и опустошённым, каким никогда в этой жизни ещё не был. И увы, наверное, уже не буду. Сперва мне даже показалось, что я вернулся с того света… Но конкретные музыкальные композиции и даже темы ушли вместе со сном, оставив по себе лишь мучительное чувство утраты. Я вдруг понял, что не оправдал своего предназначения, то есть я до сих пор не только не понимал его, но даже не предполагал, что оно во мне есть…и в такой степени! В юности бренчал в подъезде на расстроенной гитаре и позорно блажил какую-то бессмысленную дребедень. Но ведь так не бывает?! Практически не имея музыкального слуха и опыта приобщения к музыкальной культуре, вдруг вот так… запросто пронзительно почувствовать столь болезненный мотивированный(!) укор? Понимаешь, в сущности, мне снился не мой сон, а сон Моцарта или Паганини. Откуда это пришло к почти не музыкальному человеку, так… тривиальному поэту? Теперь мне до смерти не забыть этого удручающего чувства нереализованности… легкомысленного забвения своего таланта. Чудесная музыка кончилась, и я трагически осиротел. Пытаюсь понять, зачем мне теперь жить, и не могу!
Я медленно поднял голову и увидел, что Соня молча плачет. Потом она стала гладить меня по голове, как незаслуженно наказанного мальчишку и шептать какие-то знакомые до поры утешения… кажется, из «Маленького принца» Экзюпери или гриновской «Дороги никуда»:
– Лучше поздно, чем никогда, – полушёпотом уговаривала она. – Видишь, музыка всё-таки достала тебя?! Видимо, ты стал версифицировать столь естественно и гармонично, что стихотворные стопы самопроизвольно перевоплотились в согласованные вереницы нот, а слова – в музыкальные такты. Как говорится, там, где кончается поэзия, начинается музыка.
– А там, где кончается музыка? – теряя остатки надежды, поинтересовался я. – Ведь она больше не звучит во мне! Я не сочиняю и не играю. Я даже не могу вспомнить тех поразительных звуков, которыми был переполнен той ночью…
– Не торопи память! – глядя куда-то в пространство, увещевала меня Соня. – Всему своё время. Сперва успокойся и вернись к прежнему порядку вещей и ходу времени вокруг. Это обязательно должно повториться. Музыкальная память бесследно не исчезает. И вообще, убедительней всего звучит абсолютная тишина!
– Ах, если бы это можно было проверить! – тяжело вздохнул я. – Кажется, оглохший Бетховен мечтал ослепнуть ради возвращения слуха, хотя любой другой предпочёл бы на его месте оставаться глухим, но зрячим…
– Тяжкий выбор… тем более, что зрение тоже имеет самое прямое отношение к постижению мира звуков, их интерпретации и комбинаторике. Отсюда пошла цветомузыка и многое другое. – Радуясь чему-то неожиданно для себя открытому, заключила Соня и, достав из заплечной сумочки крохотную деревянную дудочку, напитала ближнее пространство волшебными звуками моцартовского реквиема. И я почти сразу почувствовал, как осторожно, почти пугливо возвращается моя музыкальная память, расслаиваясь по ходу на десятки и сотни робких фрагментов, разъединённых эпизодов и целостных упругих кусков уверенно вибрирующего звука. Нет, музыкальный дар ко мне не вернулся, я не стал сочинять, и меня отнюдь не тянуло к гитаре и скрипке, но… и я это почти сразу явственно ощутил… я стал писать совсем другие стихи. Нет, не другие, а именно – стихи, потому что прежде я просто умело работал с языком. Теперь же всё стало происходить совсем наоборот: когда я брался за стихи, то совершенно забывал о языке, как совсем недавно забыл о скрипках, виолах и музыкальной грамоте. Но музыка отчётливо зазвучала не только в моих стихах, но и в эссе, новеллах и даже в только-только задумываемых романах…
Виктор СБИТНЕВ
