В своей жизни мне по-разному приходилось встречать Новый год. Иной раз и в обстоятельствах весьма не тривиальных. В связи с чем, вспоминается одна давняя история.

Было это еще в начале семидесятых годов прошлого столетия. Я учился заочно в одном из вузов Владивостока, а жил и работал в другом городе, два раза в год приезжая на экзаменационные сессии. Летняя проходила в июне, зимняя же начиналась почти сразу после новогодних праздников. Заочники, и я в том числе, съезжались на нее в первых числах января.

Но в тот раз я решил прибыть немного раньше, чтобы успеть ликвидировать до официальной сессии некоторые накопившиеся задолженности. Во Владивосток я прилетел дня за три до конца года и сумел удачно избавиться от парочки самых тяжелых «хвостов».

Теперь можно было вздохнуть спокойнее, немного расслабиться и отдаться предпраздничному настроению. Однако оно меня в свои объятия не приняло. Или я мимо него пролетел. Причина была проста: мне негде и не с кем было проводить этот праздник. Родной дом далеко, мои знакомые заочники, с которыми я мог бы его отметить, появятся в институте только через несколько дней, когда начнется горячая экзаменационная пора. С молодежью дневного обучения я не был знаком. И вырисовывалась нерадостная перспектива встречать Новый год в одиночестве в крепостной толщины стенах старинной гостиницы.

Называлась она «Золотой Рог», и я уже успел провести в узком и высоченном номере, больше похожем на каземат, два дня. Оставалось до сессии новогоднюю ночь простоять, да следующий после нее день продержаться, а уж там…

Но как? Я лежал на узкой аскетической гостиничной койке, упершись взглядом в потолок и уныло соображал, как бы половчее убить праздничное время. У противоположной стены ожидала своего постояльца еще одна точно такая же койка (номер был двухместный). Однако за два минувших дня на это свободное койко-место так никто и не позарился. А ведь гостиница находилась в самом центре города, и в другое время попасть туда было практически невозможно.

Я вздохнул, уже начиная смиряться со своим положением, поднялся с койки, подошел к такому же высоченному и узкому, как и все остальное помещение, окну, выходившему на главную площадь Владивостока — Борцов Революции. В самом центре ее и несколько наискосок от гостиницы, в паре сотен метров от моего окна стоял на каменном постаменте вполоборота к отелю бронзовый буденовец со знаменем в одной руке и горном-трубой — в другой. Казалось, вот-вот горн прижмется к его губам и позовет за собой.

А что, подумалось мне, не пойти ли туда, на площадь, и не посмотреть, что там да как? Все не в полном одиночестве в промозглом холодном номере торчать.

Декабрьский день короток. В пятом часу вечера — уже смеркается. Время было как раз около пяти. На городской елке неподалеку от памятника и по периметру площади зажглись гирлянды. От их разноцветных огоньков стало уютнее. Хотя комфортной погоду назвать было трудно. По асфальту гуляла легкая поземка. Из-за ощутимого колючего сырого ветерка десятиградусный морозец казался гораздо сильнее и злее. Минут через двадцать прогулки я это хорошо почувствовал. Благо площадь была так же по периметру заставлена ларьками со всякой всячиной: от сувениров до разной выпечки. В двух ларьках, к радости моей, даже спиртное на разлив продавали. Приняв горячительного, я на время воспрянул, но быстро пришел к выводу, что временный этот «сугрев» никак не решает праздничной проблемы.

Ладно, подумал, куплю на вынос. В номере потом еще, ближе к полуночи, выпью. Не продали. Не во что, да и не положено. Хотел, было, купить выпить-закусить в ближайшем гастрономе, но, переступив порог гудящего как растревоженный улей, переполненного магазина, прилавки которого брали чуть ли не штурмом, понял, что мне и тут ловить нечего. Плюнул с досады и возвратился в гостиницу не солоно хлебавши.

А там неожиданность. На пустовавшей двое суток койке мужик лежит. Увидев меня, поднялся. На голову выше оказался. И шире. Почти как платяной шкаф в номере. Сравнительно молодой еще, лет тридцати пяти-шести, но могутный! Мне одного его рукопожатия хватило, чтобы это понять. На обветренном широкоскулом лице мужика в окладе соломенного цвета шевелюры и такой же бороды особенно выделялись пронзительной синевы глаза.

— Ну, вот и сосед явился! Все не одному в новогоднюю ночь здесь кантоваться, — удовлетворенно сказал мужик, сжимая мою ладонь, и представился: — Паша.

Мне оставалось в ответ назвать свое имя.

— И какими судьбами, Саша, ты в этом промозглом каменном кубрике, от которого кладбищем веет, оказался?

Я коротко обрисовал ситуацию и спросил, в свою очередь:

— А ты?

— Я вот… — Паша замялся, то ли слова подыскивая, то ли вообще сомневаясь, надо ли что-то говорить о себе совершенно незнакомому человеку. Но тут же начал объяснять: — Я — старший тралмастер сейнера «Созвездие». Если официально. А на нашем рыбацком сленге — майор.

— Почему майор? — удивился я.

— Я не знаю, — пожал плечами Паша. — Так повелось. Но когда говорят «майор», сразу ясно, что речь о хозяине промысловой палубы, то есть старшем тралмастере. А ты чем по жизни занимаешься?

— Журналист, — коротко сказал я и в свою очередь поинтересовался:

— И что ваше «Созвездие» делает во Владике?

— Мы рабу на мысе Чуркине сдавали. Обычно в море это делаем. Но на этот раз, как назло, ни перегрузчиков, ни плавбаз поблизости не оказалось — на север ушли, там сельдевая путина в разгаре. А нам до Владивостока миль двести всего. И очереди в рыбпорту, как узнали, перед Новым годом никакой. Грешно не воспользоваться. Вот и решили от своей наваги во Владике освободиться. Управились раньше, чем рассчитывали. Кэп на радостях да в преддверии праздника команду на пару деньков в отгулы отпустил. Передохните, говорит, чуток, и тоже рванем вдогонку за селедочкой в Бристольский залив. А что? Там сейчас чуть ли не весь дальневосточный рыбопромысловый флот пасется в поисках своего рыбацкого счастья. Я уж не говорю о японцах или американцах.

— Да какая ж зимой селедка?

— Как раз поздней осенью и зимой, Саша, она самая крупная, жирная, вкусная и ценная. Плохо только, что, спеша за селедкой, не сможем мы родные берега по пути навестить.

— А берега ваши где?

— Мы — сахалинские. Порт приписки Невельск. Наши моря — Охотское да Берингово. Там в основном и ловим. А сюда, в море Японское, случайным ветром занесло… В общем, сошли мы нынче утром на берег и по Владику разбрелись, кто куда. Больше всего повезло тем, кто из местных. Отведут, ребята, душу в кругу родни. Я тоже с судна на берег поспешил. Ни родных, ни знакомых во Владике у меня нет, поэтому решил просто побродить по городу, посмотреть, как он тут живет накануне праздника. Целый день прогулял, устал, аж ноги гудят. Но возвращаться на коробку свою не хотелось — так все обрыдло там за время промысла! Дай, думаю, попытаюсь в гостиницу определиться. Да не в какой-нибудь там «Дом моряка», а в настоящий отель. Как раз возле «Золотого Рога» мысль эта меня посетила. Зашел сюда без всякой надежды, что поселюсь. Но, видно, Дед Мороз помог!..

— Ага, люкс нам с тобой выхлопотал! — съехидничал я.

— По сравнению с моей каютой на сейнере, самый настоящий люкс, — не согласился Паша и блаженно рухнул на кровать.

Койка болезненно всхлипнула, а я подумал, что еще одно такое Пашино падение, и она просто переломится. Тралмастер, между тем, подоткнув для удобства под спину подушку, посетовал, как ему не повезло нынче с Новым годом.

Вообще-то встречать его вне стен родного дома, а то и вовсе в открытом море, — для рыбака дело вполне обычное и даже привычное. Никто по этому поводу особо и не расстраивается. А уж молодые, холостые — тем более. Но у Паши особый случай. Незадолго до того, как уйти в плавание, майор встретил любовь.

Нашел он ее в поликлинике Невельского порта. Проходил плановую диспансеризацию, в кабинете терапевта увидел красивую медсестричку, глянул в ее лучистые карие глаза и понял, что пропал! Дивчине было двадцать лет, совсем недавно она окончила медучилище и попала в поликлинику по распределению.

Майор достал из внутреннего кармана форменной куртки паспорт моряка, оттуда — фотографию 9×12, с которой смотрела чернобровая, круглолицая, с толстой косой и веселыми ямочками на щеках девушка, и осторожно, как хрупкую драгоценность, держа карточку в широкой ладони, сказал:

— Это Оксана.

Парень решительный, тянуть с выяснением отношений Паша не стал. Он дождался, пока медсестра Оксана освободится, и отправился провожать. А когда дошли до ее дома, все успели сладить. На следующий день подали заявления в ЗАГС и стали, пока неофициально, жить вместе. Но дождаться конца испытательного срока и расписаться не успели. У Паши закончился отпуск, и он отправился в очередной рейс, оставив молодую кандидатку в жены дожидаться его возвращения. Надеялся к Новому году обнять любимую Оксану, но вот не выходит…

— А вы на своем «Созвездии» после Владика по пути в Бристоль домой на несколько деньков заверните, — полушутя посоветовал я.

— Ты чо? — посмотрел на меня Паша, как на ненормального. — Мы и так уже время потеряли из-за того, что рыбу в море не перегрузили. И еще больше потеряем, если домой завернем. Пока таким Макаром до Бристоля доберемся, боюсь, и селедки по нашу душу не останется, разве что на удочку ловить. А нам еще план добивать. Да сверх того хотелось бы для премий и всего такого прочего поиметь. Нет, надо сразу сквозить в моря, а в сторону дома даже не смотреть, — грустно вздохнул майор.

Он снова поднялся с кровати, задумчиво глянул в окно и предложил:

— Может, посидим где? В кабачок какой-нибудь завалимся.

— Какой кабачок?! Сейчас, накануне праздника даже в занюханную забегаловку не попадешь.

— Тогда давай в магазине затаримся, а потом прямо тут, в нумерах, и бухнём?

— В магазин не протиснуться…

— Получается, замкнутый круг?

Я пожал плечами. Паша повел носом и без обиняков спросил:

— А сам-то где на грудь принимал?

Я проинформировал его про ларьки с разливухой на площади.

— Пойду и я их проведаю! — обрадовался Паша. — Заодно Оксанке телеграмму дам, поздравлю. И тут же предложил: — Пошли вместе?

Я отказался, вспомнив про стылый промозглый ветер. Решил, что лучше завалиться на койку и встретить праздник во сне.

Майор ушел. Я тут же провалился в сон и очнулся от того, что кто-то настойчиво тормошил меня. Нехотя разлепил веки, я увидел соломенное облако Пашиных волос, из которых выплыли его пронзительной синевы глаза на кирпичного оттенка обветренном лице и улыбающийся рот, губы которого беззвучно шевелились. Приходя в себя, я услышал:

— Вставай, Сашок, вставай, приглашают нас с тобой. Слышь, земеля, зовут нас!

— Кто, куда, зачем зовет? — недоуменно бормотал я, окончательно просыпаясь.

— Дамы, братка, дамы!

Паша затолкал меня в душевую, чтобы я умылся, почистил зубы, сунул мне электробритву, чтобы, я, в отличие от него, безбородый, отполировал себе щеки… — в общем, чтобы привел себя в цивильный вид. А пока я этим занимался, он рассказывал о том, чем закончилась для него прогулка по центру Владивостока.

Как и намечал, Паша сходил на почтамт (благо, от гостиницы это недалеко), послал Оксане телеграмму. На обратном пути махнул сотку в ларьке на площади и отправился по периметру площади дальше, чтобы на следующем круге повторить удовольствие.

Проходя мимо «Обруба», услышал из кромешной темени этого переулка голоса: мужские и женские. Мужские, показалось Паше, что-то грубо требовали на нецензурном языке, вроде как даже пытались отобрать, а женские сопротивлялись, не желая отдавать. Сначала Паша подумал, что это, наверное, семейные разборки подвыпивших супругов, до которых ему не должно быть никакого дела, но вдруг услышал истошное женское «Помогите!» и понял, что пахнет разборками совсем иного рода. Не раздумывая, Паша ринулся в темноту «Обруба».

Место это пользовалось недоброй славой. Переулок соединял тыльную часть площади Борцов Революции, совершенно тогда еще не благоустроенные и заброшенные ее задворки, спускающиеся к бухте Золотой Рог, с морским (и прижавшимся к нему железнодорожным) вокзалом. Переулок больше напоминал неширокую каменистую тропу, справа которую теснили громоздившиеся выше железнодорожные бараки, а слева ограниченную крутым обрывом, падавшим прямо к железнодорожным путям Транссиба, который через километр завершал свой гигантский путь по стране. Наверное, из-за обрыва, сопровождавшего тропу-переулок до вокзалов, место это в народе «Обрубом» и прозвали.

Даже днем, когда электрички ходили реже и народу к площади по «Обрубу», сокращая себе путь, спешило меньше, идти по нему все равно было боязно. Про вечер или тем более ночь и говорить нечего! Редко кто в это время суток рисковал оказаться на неосвещенной тропе ради преодоления всего каких-нибудь нескольких сотен метров. А тут…

Достигнув места, откуда слышались крики о помощи и ругань с угрозами, Паша поначалу в темноте ничего не мог разобрать. Мелькали темные тени, визжали женщины, матюгались мужики.

— Эй, кто там — прекратите! — крикнул на всякий случай Паша.

На какие-то мгновения повисла удивленная тишина. Участники конфликта воззрились на Пашу. И он, привыкая к темноте, уже мог различить, кто есть кто.

Пусть и не совсем отчетливо, но картина ему предстала следующая. Два гопника на краю обрыва удерживали двух перепуганных женщин. Третий стоял в шаге от них с дамскими сумочками — как понял Паша, только что отобранными у жертв ограбления.

— Отпустите женщин, — как можно спокойнее сказал Паша. — И вещи верните.

Гопники настороженно заозирались, но, поняв, что Паша, скорей всего, один и к правоохранителям отношения не имеет, успокоились. А тот, что с сумочками, шагнул ему навстречу:

— Ты откуда взялся, супергерой — кверху дырой?

И все трое глумливо заржали.

В следующее мгновение Паша не столько увидел, сколько ощутил на осязательном уровне возникший в свободной руке гопника с сумочками нож.

— Я бы, конечно, сей же момент мог тебя без проблем пришить, но не хочу омрачать праздник. Поэтому даю ровно минуту, чтобы ты навсегда бесследно исчез, растворился. Время пошло… — поднес гопник руку со светящимся циферблатом часов к глазам и тут же оказался на земле без сознания от молниеносного Пашиного удара.

События и дальше развивались настолько стремительно, что, когда секундная стрелка на часах гопника с дамскими сумками совершила полный минутный оборот, в драме с ограблением была поставлена точка. Джентльмены удачи, стоная и стеная, копошились, пытаясь подняться, под обрывом возле железнодорожных путей, а освобожденные дамы рыдали от счастья на могучем плече рыцаря Паши — старшего тралмастера со среднего рыболовного траулера «Созвездие».

Я слушал Пашу, приводя себя перед умывальной раковиной в порядок, и охотно верил каждому его слову. Тем более что слов в его лаконичном сообщении о случившемся, словно сошедшем с новостной ленты, было немного и каждое четко по существу момента, а весьма обычная в таких случаях самохвальная ретушь и художественное преувеличение отсутствовали вовсе. Да и без слов, при одном лишь взгляде на этого молодца, не возникало никаких сомнений, что он способен управиться с тремя ночными татями.

— А что их  понесло на этот «Обруб»? — удивился я. имея в виду спасенных женщин. — Искали приключений на свою…

— В кабак спешили. На морвокзале, оказывается, ресторан «Волна» есть. Там дамочки собирались Новый год встречать. Столик забронировали. Да вот перехватили их бичи в темном переулке, поживиться хотели.

— А ты, значит, девушек спас и на светлый путь вывел?

— Есть немного, — с улыбкой согласился Паша.

— И тебя, я так понимаю, в благодарность за спасение, дамы пригласили в ресторан.

— Совершенно верно! — подтвердил Паша. — Но я отказался один с ними идти. Сказал, что у меня братка в одиночестве в гостинице помирает, водки просит. Без него, сказал, никак.

— Но каким боком я к этой истории? Меня, когда ты геройствовал, на «Обрубе» не было.

— Неважно. Главное, чтобы человек был хороший. А я поручился за тебя, что ты хороший. Пошли. Ты да я, да они двое — как раз комплект! Пошли, пошли, ждут… — приговаривал Паша, поправляя мне галстук, помогая надеть меховую куртку и нахлобучивая мне на голову шапку.

Идти никуда не хотелось, но еще больше не светило оставаться в гостинице, и я послушно поплелся за майором. Слава богу, он не потащил меня снова на «Обруб». До морвокзала мы без помех добрались по празднично иллюминированной улице имени 25-летия Октября мимо весьма респектабельного в те времена ресторана «Арагви», популярной среди местных почитателей «зеленого змия» столовой с народным названием «Серая лошадь». Я едва поспевал за размашисто шагавшим тралмастером.

Вот и сверкающий электрическим светом параллелепипед морского вокзала. Через огромные окна-витражи он просматривался насквозь, отчего казался гигантским аквариумом.

Весь его третий этаж как раз и занимал ресторан «Волна» — самый крутой и престижный во Владивостоке. Попасть сюда в любое время считалось большой удачей. А уж оказаться здесь в новогоднюю ночь на банкете было и вовсе чем-то запредельным и фантастическим. Пускали в зал на это мероприятие по специальным пригласительным билетам, которые раскупались, или добывались какими-то иными способами задолго до того, и в строгом соответствии с наличием мест за столиками. Попытки проникнуть без билета-пропуска решительно пресекались швейцарами на входе. Не помогали ни уговоры страждущих, ни их попытки «позолотить ручку». Охранители сразу становились глухими, немыми и незрячими.

Поднявшись на третий этаж, мы ахнули: вся площадка перед входом в «Волну» была полна народу. Но Паша не стал мешкать и, как ледокол во льдах, ломанулся к дверям ресторана. Мне ничего не оставалось делать, как двигаться у него в фарватере.

— Куда? — тормознули майора швейцары.

— Земеля, — обращаясь сразу к обоим, сказал Паша, — нас там ждут.

— Всех вон ждут! — хохотнул один из швейцаров, махнув в сторону мятущейся толпы.

— Нет, правда…

— Пригласительные! — не дав договорить, потребовал его напарник.

— Они это… у наших женщин. Мы вот с другом припоздали чуть… А пригласительные у них, у женщин наших. Позовите их, а?

Голос у Паши стал вдруг просящим, заискивающим. Видимо, смекнул, что здесь не «Обруб», где он мог в темноте с кем угодно разобраться. А тут ребята-вышибалы тоже тертые, опытные, поднаторевшие в частых схватках с перебравшими клиентами. Тем более что могут на подмогу и милицию вызвать.

— Кого их? — начинали злиться вышибалы.

— Паша, в зале столики под номерами, — зашептал я ему. — У дам твоих столик под каким номером? Они тебе говорили?

— Да, какой-то называли… — Паша наморщил лоб. А через пару мгновений, вспомнив, гаркнул на всю площадку, заставив даже швейцаров вздрогнуть от неожиданности: — Двадцать один! Двадцать первый столик.

— Ребята, — как можно вежливее и миролюбивей сказал я, — наши женщины сидят за столиком номер двадцать один. Вызовите, пожалуйста!

— Да не можем мы с поста отлучаться, — уже без прежней агрессии откликнулись вышибалы.

— А вон, по-моему, метродотель ваш неподалеку ходит, — сказал я, заметив за стеклом дверей силуэт, в котором угадывалось некое сходство со швейцарами.

Ребята переглянулись, и один из них, приоткрыв створку двери, позвал:

— Семеныч, тут вот спрашивают — подойди!

И Семеныч подошел и даже просунул в дверную щель седовласую свою голову.

Я слово в слово повторил версию о том, что мы с другом припоздали, а наши дамы дожидаются нас с пригласительными билетами за столиком двадцать один. При этом, прижав руки к груди, я подобострастно заглядывал метродотелю в глаза, покаянно склонял голову, извинялся за беспокойство и чуть не плакал, что отрывал этого замечательного человека от важных ресторанно-государственных дел.

Метродотель, не шевельнув ни одним мускулом на гладко выбритом лице, все это выслушал, потом, повторив вслух цифру двадцать один, величественно удалился. А через минуту вернулся в сопровождении женщины.

Не первой молодости, но весьма еще миловидная брюнетка в ярком цветастом кримпленовом платье, какие входили тогда в моду, плотно облегавшем ее начинавшую полнеть фигуру, завидев майора, бросилась нему:

— Наконец-то! Мы уж заждались.

— А это мой друг, — кивнул Паша в мою сторону.

— Да, да, конечно! — сказала  женщина, скользнув по мне безразличным взглядом, и протянула метродотелю пригласительные билеты с искрящимися блестками Дедом Морозом и Снегурочкой на лицевой стороне.

Метродотель мельком заглянул в них (я думаю, что ему все ясно стало еще там, в зале, когда он увидел за столиком на четверых двух одиноких нервничавших дам) и широким радушным жестом пригласил нас в зал. По пути к столику Паша ухитрился-таки «позолотить» администратору «ручку». В самом прямом смысле, незаметно вложив в его ладонь денежную купюру. Какого достоинства, заметить я не успел. Ладонь мгновенно схлопнулась, как створки ракушки хищного моллюска, поймавшего вожделенную добычу, и исчезла в кармане пиджака, но тут же вынырнула оттуда, уже разжатая и освобожденная. Усадив нас на свободные стулья, метродотель церемонно поклонился и отправился в дальнейшее плавание по праздничному залу во исполнение своих служебных обязанностей.

Я не отношусь к ресторанным завсегдатаям. Посещаю эти увеселительные заведения редко. А уж в новогоднюю ночь заглядывать сюда и вовсе никогда не приходилось. Поэтому не удивительно, что, окунувшись в праздничную атмосферу ресторана «Волна», я испытал прямо-таки телячий восторг. А разноцветные гирлянды и шары по стенам, свисающий с потолка серпантин, порхающие между столиков официантки в ажурных белых передничках, таких же чулочках и кокошниках, вызывающих ассоциации со снежинками и, наконец, высокая пушистая елка, щедро увешанная игрушками, в центре зала, восторг сей еще больше подогревали.

Я крутил головой по сторонам, впитывая глазами интерьеры, празднично одетых женщин и мужчин за столиками, сами столики, красиво сервированные и ломившиеся от новогодних яств. Я выглядел, наверное, глупо, но мне, увлеченному праздничным великолепием шикарного ресторана, и в голову не приходило хоть на мгновение посмотреть на себя со стороны.

Неизвестно, сколько бы я еще крутил башкой, если б Паша не ткнул меня кулаком в бок, останавливая мои нервические вращения. И только сейчас я зацепился взглядом за сидящих напротив женщин.

Кроме той, что вышла нас встречать, я увидел рядом с ней еще одну, помладше и и меньше габаритами. Особой красотой она не отличалась, но и дурнушкой не выглядела. Вполне себе приятная слегка рыжеватая блондинка — как раз Паше в масть!

— Ну что, мужчины, — сказала брюнетка, убедившись, что я больше не верчу головой, — давайте знакомиться! Там, на улице, нашему Гераклу было не до того, да и мы от страха сразу не сообразили… Надо исправляться. — И протянула майору через столик руку: — Алевтина. А лучше просто Аля.

— Паша, — приподнявшись со своего стула, ответно представился тралмастер «Созвездия» и, приняв ладонь Алевтины в свою могучую длань, галантно поднес ее к губам.

Это так не вязалось с его грубоватым обликом, что у меня отпала челюсть от удивления. Было заметно, что и для дам Пашин жест оказался неожиданным. Алевтина зарделась румянцем, а ее подруга, кокетливо протянув майору руку, назвалась сама:

— Жанна.

Обо мне обе как-то забыли, сосредоточив все свое внимание на Паше, но он тут же постарался восстановить справедливость:

— А это мой замечательный товарищ Саша, прошу любить и жаловать!

Мне рук своих дамы не протянули, только слегка кивнули, а я в отместку и этого делать не стал. Еще минуту назад прекрасное мое настроение стало портиться.

— Ну, тогда за знакомство! — подняла рюмку с коньяком Алевтина.

Немного помолчали, закусывая. Затем Алевтина снова взяла слово.

— А теперь предлагаю поднять бокалы за рыцаря без страха и упрека, который, не раздумывая, бросился спасать от грабителей двух беззащитных и совершенно незнакомых ему женщин. Сильный, храбрый и отважный, он обратил втрое превосходящие силы разбойников в бегство, благодаря чему мы получили возможность собраться здесь в преддверии наступающего Нового года теплой приятной компанией. Но при  этом рыцарь наш оказался настолько благородным и скромным, что, когда вывел нас к сияющим огням вокзальной площади, попытался немедленно исчезнуть, даже не представившись.

— Но мы не позволили! — вставила Жанна.

Недовольно посмотрев на перебившую ее Жанну, Алевтина, явно сбившись, поспешила закруглиться:

— Короче, не перевелись еще на Руси настоящие мужчины… — со значением посмотрела Алевтина на майора и сказала, потянувшись к нему рюмкой: — За вас, Паша!

— Спасибо, Аля! — смущенно и растроганно отозвался он, опрокидывая в себя коньяк.

— Не мне — вам спасибо! — возразила Алевтина. — Не каждый бы…

— Да чё тут такого? — пожал плечами Паша. — Нормальный ход. Я вообще видеть не могу, когда женщин обижают. С детства. В семье я один мужик был. Кроме меня, две сеструхи. Отца у нас рано не стало. Мне годика три было, когда он погиб.

— А что с ним случилось? — спросила Жанна.

— Оверкиль!

— Что-что?

— Ну, это когда судно сильно обледеневает, теряет остойчивость и неожиданно переворачивается. Редко кто спасается. Сейнер отца как раз в такую ситуацию попал.

— Ужас какой! — всплеснула руками Жанна.

— Мать больше замуж не выходила, а я поневоле стал и главным ее помощником, и сеструхам защитой. Никому пальцем тронуть их не позволял…

— Так вы, Паша, по стопам отца пошли? — спросила Жанна.

— В смысле рыбацкой профессии? Так это наше потомственное занятие. У меня и дед, и прадед рыбаками были. У нас и фамилия соответствующая — Рыбаковы.

— Ух, ты! — восхитилась Жанна.

Майор задумчиво поковырял вилкой в салате, а потом тряхнул соломенной шевелюрой, будто сбрасывая с себя мрачные воспоминания и эмоции, и воскликнул:

— Отставить грусть! Мы собрались на самый веселый и замечательный праздник, поэтому давайте выпьем: за Новый год.

— Нет, — не согласилась Жанна. — Сначала давайте проводим старый!..

И понеслась душа в рай!..

Тосты сыпались один за другим. Находясь в плену разноголосого гула праздничного ресторанного застолья, сопровождаемого звоном посуды, взрывами смеха и веселых восклицаний в разных концах зала, я не очень вникал в их суть. Зато все больше ощущал разгоравшееся в стенах «Волны» веселье как некое, особенное, ни с чем несравнимое и ни к какому жанру не принадлежавшее, музыкальное произведение.

Музыка меня и к реальности вернула. Нет, не воображаемая и какая-то особенная, а обыкновенная — песни советских композиторов, с попурри которых и начал свое выступление вокально-инструментальный ансамбль ресторана «Волна». Собственно, с появлением музыкантов и пошло настоящее веселье.

Не стану описывать его в подробностях. Скажу только, что работники «Волны» и здесь постарались на славу. Звучали песни, восхищали своими танцами премиленькие девушки варьете, сыпали шутками массовики-затейники, вовлекая в свои игры-конкурсы. Ресторанный ансамбль играл почти без передышки, то аккомпанируя солистам и варьете, то поддерживая нужной мелодией усилия затейников, то переключаясь на танцевальные мелодии, увлекая  парочки на свободное пространство вокруг елки…

Всеобщее веселье захватило и наш столик. Более того, помогло сблизиться до такой степени, что через часок мы уже знали друг о друге столько всего, будто жили вместе и дружили с давних пор.

Выяснилось, например, что Алевтина с Жанной не подруги, как мне сначала подумалось, а двоюродные сестры, и работают обе в местном ГУМе: Аля товароведом, а Жанна продавцом. Пригласительные же билеты достались им по великому блату, а места за столиком, которые сейчас занимали мы с Пашей, предназначались совсем другим мужчинам — супругу Алевтины и сожителю Жанны. С ними сестры и предполагали встретить главный праздник года этаким узким родственным кругом в элитном заведении. И возлагали на вечеринку немалые надежды, видя в ней некую грань, за которой неласковая судьба может, наконец-то улыбнуться каждой из них и подарить долгожданное «женское счастье» счастье. Или хотя бы покажет путь к нему.

— А в чем оно, это ваше счастье-то?  — спросил я Жанну, когда мы танцевали.

— Да ничего особенного, на самом деле: просто встретить достойного человека, с которым можно было б идти по жизни дальше.

— Встретила? — спросил я ее.

— Ага, как же! —  вздохнула она печально.

— Но, я так понял, у тебя кто-то же есть?

— Есть, да не из тех, кого хотелось бы.

Мы танцевали рядом с елкой. Обвив мою шею руками, Жанна вдруг порывисто прижалась жарким телом, поцеловала в щеку и продолжила рассказывать…

Но получилось не так, как первоначально загадывали сестры. Незадолго до новогодних празднеств, словно сговорившись (хотя на самом деле просто совпало) обе вдрызг разругались со своими мужиками и указали им на дверь.

— А чего так? — удивился я.

— У Али давно дело к разрыву шло. Она баба серьезная, основательная и с характером, а муженек — охламон ветреный. Не ее поля ягода. Ей бы такого, как Паша. По всем статьям подходит. Видишь, как она на него запала!

Как не видеть, если Алевтина, словно влюбленная невеста, глаз сияющих с майора не спускала.

— Да и ты, наверное,  от такого не отказалась бы? — улыбнулся я.

— Я бы и от тебя не отказалась! — стрельнув глазками, снова прильнула ко мне Жанна.

— Ну, а ты с дружком своим чего разругались?

— Зануда и крохобор. Мелочный до жути. Чем дольше с ним жила, тем больше жалела. В конце концов, не выдержала.

— И что стало последней каплей?

— Ты не поверишь — новогодний пригласительный билет в «Волну»! Мы с Алевтиной столько усилий потратили, чтобы этот жуткий дефицит добыть, а он, ну, сожитель мой, предлагает: давай лучшей загоним билетик по хорошей цене, а сами дома посидим с каким-нибудь винишком и салатиком у телевизора. Мол, отмечать не важно — где и как, а лишняя копеечка никогда не помешает. Представляешь! Я и сорвалась. И выставила его. А на другой день узнаю, что и Аля своего пнула. Тоже достал…

— Чего ж вы, такие милые хорошие женщины с гнилыми мужиками связываетесь?

— Да уж какие попадаются, — помрачнела Жанна и со значением посмотрела мне в глаза: — Чуть кто получше — уже заняты. А отбивать у кого-то… Аля однажды сказала, что это как грабеж, и я с ней согласна. Вот и достаются не те, кого хотелось бы. Конечно, и сами мы виноваты. Встречаем-то обычно по одежке. Снаружи смотришь, всем, вроде бы, мужик хорош, все при нем, а глубже копнешь и разочаруешься. Как и в магазине нередко бывает. Упаковка — глаз не оторвать, так и кричит — купи! Соблазнишься, купишь. А дома распакуешь и обнаружишь, что товар-то с изъяном, или вовсе бракованный!

Чтобы как-то сгладить неловкость, я погладил Жанну по плечу и спросил:

— А с пригласительными что? Я так понимаю, что в расстроенных чувствах вы их не выбросили, не сожгли?

— Еще чего! — фыркнула Жанна. — Наоборот, мы с Алей решили не лишать себя праздника. Назло этим… Пусть теперь в какой-нибудь забегаловке давятся своим винишком!

— А могли б и лишиться праздника, — напомнил я. — Чего вас на «Обруб»-то понесло? Да еще на ночь глядя. Знали ж, поди, что место глухое, криминальное? Другой дороги не нашлось?

— Да дуры! — призналась Жанна. — От радости, что впереди нас ждет море веселья, обо всем остальном забыли. И нарвались. Если б не Паша, был бы нам праздник!..

Так, болтая, танцевали мы с Жанной танец за танцем. Я, признаться, уже подустал и хотел побыстрее сесть за столик, но Жанна снова тянула меня на танцпол, словно специально уводила от него.

Зато Паша с Алевтиной все время сидели за столиком и о чем-то с упоением говорили. О чем — не знаю, но вид у обоих был счастливым. Лишь однажды, когда мы с Жанной оказались неподалеку, Алевтина поднялась и подошла к нам. Она что-то шепнула сестре на ухо, и та послушно оставила меня. Алевтина же заняла ее место в паре, и мы продолжили танец.

Играли медленное танго. Парочки прижимались друг к другу, как сказано в одной из поэтических строк Заболоцкого, «с неистовой силою». Ощущая затылком ревнивый взгляд майора, я не решился последовать их примеру. Но и, едва касаясь Алевтины, я чувствовал, сколько еще в Алевтине нерастраченной женской силы, любовной жажды и тепла.

Пока танцевали, Алевтина расспрашивала о Паше. Думаю, она и танцевать пошла со мной, чтобы больше узнать о нем. Но я сразу честно признался, что познакомился с ним всего несколько часов назад, когда его поселили в мой номер, а, стало быть, пока не успел узнать, как следует. Но по первому впечатлению он показался мне простым, открытым, даже несколько прямолинейным, бесхитростным, душевным и очень отзывчивым парнем с развитым чувством локтя, товарищества, готовым в трудный момент подать руку помощи даже совершенно незнакомым людям. Но главное — чистым, незамутненным, что ныне большая редкость.

— Прямо характеристика в отдел кадров, — засмеялась Алевтина. — Но именно такое же впечатление сложилось и у меня», — тут же призналась она: — Впрочем, ничего удивительного. Все это на Пашиной физиономии крупными буквами написано.

Мы вернулись за столик и, не сговариваясь, расселись в другом, чем изначально, порядке: Паша плечо к плечу с Алевтиной, а я — с Жанной.

Танцевальная музыка тем времени смолкла. У ёлки появились Дед Мороз со Снегурочкой, и началось новогоднее представление. Все происходящее в нем мы воспринимали краем глаза и уха.

За столиком нашим успела создаться своя атмосфера, где нам было хорошо и комфортно. А солировал внутри этого образовавшегося микромира потомственный рыбак Павел Рыбаков. Душа, наверное, любой компании, Паша и сейчас был в ударе: травил анекдоты, морские байки, рассказывал интересные случаи из рыбацкой жизни. Поток его красноречия накрыл всех нас, но было совершенно очевидно, что предназначался он непосредственно только одному человеку за этим столиком — Алевтине. Она же, не сводя с него взора, зачарованно слушала майора и буквально расцветала на наших глазах.

«А ничего могла быть семейная парочка!» — подумал я, глядя на них.

Но вот и шоу главных новогодних персонажей закончилось. Умолкла музыка. Верхний свет погас, и просторный зал ресторана «Волна» погрузился в полумрак. Удивленная публика приумолкла. А из громкоговорителей, затаившихся под драпировкой в стенах ресторана, по залу вдруг разнеслось:

— Дорогие товарищи, друзья, до Нового года осталось несколько минут. Приготовьте, пожалуйста, ваши бокалы и шампанское!

Между столиками засновали официанты. Красиво и почти бесшумно они открывали бутылки из толстого темного стекла с золотистой фольгой вокруг пробки и горлышка, разливали шампанское по фужерам. Правда, далеко не все гости праздника доверяли эту операцию профессиональным ресторанным виночерпиям. Среди них, к моему удивлению, оказался и Паша. Он почти раскрутил проволочную уздечку мюзле на пробке и теперь целился горлышком бутылки куда-то в потолок.

И тут до меня дошло. В ресторане был весьма оригинальный подвесной потолок, представляющий собой деревянную конструкцию из многих, собранных воедино, шестиугольных ячеек, очень похожую из-за них на огромную рамку пчелиных сот. В эти соты целился наш майор, туда же направляла горлышки своих бутылок едва ли не большая часть мужского контингента.

Из тех же задрапированных громкоговорителей раздался усиленный динамиками характерный звук секундной стрелки, перескакивающей по циферблату с деления на деление. Едва закончился обратный отсчет, раздался перезвон курантов. И тут же, как по команде, началась шампанская канонада! За те двадцать секунд, что продолжался перезвон, ячейки «сотового» потолка были основательно забиты пробками бутылок из-под шампанского. Даже царивший в помещении полумрак не стал для бутылочных снайперов помехой.

Наконец куранты пробили последние двенадцать ударов уходящего года. Повисла непривычная для сегодняшнего вечера тишина, но через пару мгновений ее взорвали звуки гимна СССР. А следом вспыхнуло на полную мощность ресторанное освещение и многоголосое «ура» заходило по залу, перекатываясь с одного конца на другой. Народ повскакал с мест. Объятия, поцелуи, смех, поздравления, тосты во славу наступившего года… Вернулись на свои места музыканты, и праздничное веселье продолжилось с новой силой. Правда, уже в более привычном ресторанном формате. Музыкантам посыпались заявки на исполнение песен для любимых, друзей, коллег, уважаемых людей.

Не остались в стороне и наши женщины. Жанна подошла музыкантам, пошепталась с ними, протянула что-то, завернутое в бумажную салфетку, а когда вернулась, руководитель ансамбля уже объявлял в микрофон:

— По просьбе гостей нашего вечера Алевтины и Жанны для их большого друга, старшего тралмастера траулера «Созвездие» Павла Рыбакова, исполняется песня «Звезда рыбака».

Музыканты сделали проигрыш, и солист ансамбля, выступив на шаг вперед, красивым бархатистым баритоном запел:

 

У рыбака своя звезда —

Сестра рыбацких сейнеров и шхун.

В туманном небе в давние года

Ее зажег для нас Нептун.

 

Ансамбль следом поддержал его припевом:

 

Дальних причалов чужие огни,

Ищут кого-то лучи маяка…

Соленые волны, соленые дни,

А в небе горит, горит звезда рыбака…

 

Песня в то время была очень популярной, звучала, как бы сейчас сказали, из каждого утюга, но Паша внимал так, будто слышал ее впервые. Видимо, потому, что рассказывалось в ней о рыбацком племени, к которому он принадлежал, а, значит, и о нем самом.

Алевтина с легкой улыбкой косилась на майора, и было заметно — она очень рада, что так удачно угадала с выбором музыкального подарка.

А солист проникновенно продолжал:

 

У рыбака свои мечты —

В суровой схватке с морем побеждать,

Чтоб пели ветры, чтоб любила ты,

Чтоб, как Ассоль, умела ждать…

 

Когда певец вновь перешел к припеву, Паша всем корпусом развернулся к Алевтине и растроганно сказал, имея в виду обеих сестер:

— Спасибо, мои дорогие! Растроган до глубины души. Не знаю, как и благодарить? — прижал он руку к сердцу.

— Благодарить, Паша, всю нынешнюю ночь мы должны тебя, — напомнила Жанна.

— Ой, да забудьте вы об этом! — отмахнулся майор.

— Никогда в жизни! — воскликнула Алевтина, привставая со стула, и вдруг, обняв тралмастера, одарила его жарким затяжным поцелуем.

— Сестра, мне хоть чуть-чуть оставь! — смеясь, запротестовала Жанна.

А от соседних столиков донеслись аплодисменты, явно адресованные Алевтине с Пашей. Они смущенно оторвались друг от друга. Мы с Жанной, не сговариваясь, показали им большой палец, чем ввергли в еще большее смущение.

Баритон вел к финалу музыкальный сказ о нелегкой доле рыбака:

 

У рыбака своя судьба —

Здесь каждый с детства с морем обручен.

Где шторм да волны, там вся жизнь — борьба.

Бесстрашье — наш морской закон…

 

От выпитого, съеденного нас разморило; от танцев ныли ноги; и мы предпочли и дальше оставаться за столиком, наслаждаясь созерцанием праздника и общением в своей теплой компании. Лишь однажды Алевтина призывно качнула сестре головой, и та без слов поднялась.

— Пойдем прическу поправить, — объяснила Алевтина.

С их уходом Паша сразу поскучнел. Мне показалось, что не дает ему покоя какое-то противоречие, разрешить которое он пока не в силах.

— Ты чего засмурнел, майор? Хорошо же сидим?

— Замечательно! — подтвердил он.

— Дамочки душевные попались.

— Очень! — посветлев, снова согласился тралмастер.

— Тогда чего закис?

— Нет-нет, все нормально! Только знаешь… — сделал он паузу, то ли слова подыскивая нужные, то ли решая, признаваться или нет. — Я, кажется, не в ту сторону шагнул.

— Как это? — удивился я.

— Аля… Видишь, она…

— Вижу. Прямо-таки вешается на тебя, — сказал я.

— И что же мне теперь с этим делать? — детски жалобно спросил Паша.

— Ну, а что делают, когда женщина просит? Стараются исполнять ее желание. После банкета проводишь домой и исполнишь.

— А Оксана?! — испугался тралмастер.

— Ну, что Оксана? Она далеко и ничего не узнает. Да и официально никто она тебе пока. Просто сожительница. Так что можешь смело с Алевтиной… А через день тебя во Владике уже не будет, и когда к себе в Невельск из рейса вернешься, даже воспоминаний не останется и от сегодняшнего праздника, и от Алевтины.

— Не скажи, — не согласился Паша, — я памятливый. Если что-то сильно меня тронет, очень долго буду помнить. Может, даже всю жизнь.

— Надеюсь, к Алевтине это не относится?

Паша опустил голову.

— Ты серьезно, майор? — не поверил я.

И вновь не услышал ответа. Только растерянность в пронзительной синеве его глаз увидел.

— Ну, хорошо, — начал я рассуждать, — Алевтина на тебя запала — это понятно. Женщина в поиске. Только что избавилась от мужа-ханыги, а тут в твоем лице «настоящего мужчины» и рыцаря всех мыслимых достоинств такая прекрасная замена подворачивается! Грех не воспользоваться! Но ты-то? Уже готов этой самой заменой стать? После короткой случайной встречи, даже не узнав ничего толком о человеке.

— Почему не узнав, — заговорил, наконец, Паша. Она все о себе рассказала.

— А ты уверен, что всё и что всё это правда, а не три короба вранья, чтобы в сети свои тебя затащить?

— Какие сети? Когда врут, я чувствую.

— Ладно. Пусть будет так. Но объясни мне, почему ты-то на Алевтину запал? Что в ней такого и чем она лучше Оксаны?

— Оксана хорошая. Но совсем другая. Она жизнь совсем по-другому, еще детскими глазами видит и многого не понимает.

— Вот и научишь, воспитаешь, как надо.

— Я сначала тоже так думал. А сейчас сомневаюсь… Но дело даже и не в этом. Алевтина… Мне кажется, она мне ближе, чем Оксана и подходит больше… Она мне маму покойную — сильную, теплую, нежную и преданную — напомнила.

— Но Алевтина старше тебя?

— Всего на пять лет.

— А Оксана?..

— На восемнадцать младше.

— Н-да, — почесал я затылок, — в тылу тралмастера юное создание дожидается, а тут мамочка поперек дороги встала — не обойти.

— Вот и я, Сашок, о том же самом! Заносит меня, чувствую, запутываюсь…

— Атас! — перебил я его. — Дамы возвращаются.

— Ну, а сейчас, с вашего позволения, и мы в ту же сторону… Галстуки поправим, — сказал я.

И уже там, в «туалете» мы с Пашей продолжили разговор.

— У тебя всегда так, майор? — спросил я.

— Как? — не понял он.

— Стремительно. Пришел, увидел, победил! Я вот прежде чем предложение своей жене сделать два года за ней  ухаживал.

— Да у меня, Сашок, с бабами до встречи с Оксаной ничего серьезного никогда и не было. Я, вообще-то, не бабник. Так, перепихнешься с какой-нибудь между рейсами разок-другой по пьянке, и все — прощай, Матрена! На следующий день и не вспомнид.

— А с Оксаной? Ведь сам же говорил, что полчаса тебе хватило, чтобы уговорить ее на совместную жизнь.

— Да как-то само собой получилось, — виновато потупился тралмастер. — Если б она уперлась, я бы отступился, не стал давить и за ней волочиться. А она, вроде, как только этого и ждала.

— Конечно, Паша, ждала. Девушке двадцать лет уже. Ягодка созрела. Вот и ждала с нетерпением, что кто-нибудь ее сорвет. Ждать пришлось недолго. Вихрем налетел с сейнера «Созвездие» тралмастер Паучок и молоденькую Мушку на радость ей в уголок, в свой трал поволок. И все бы хорошо, но тут вдруг возникла другая ягодка — взрослая, опытная, в общем, ягодка опять, и положила она глаз на нашего славного майора. Может, кого еще найдешь до кучи, Паша? — съязвил я.

— Ой, да не терзай ты мою душу, Сашок! — взмолился он. — Лучше присоветуй, что делать-то?

А что я мог ему присоветовать? Были мы почти ровесниками, но жизнью жили совершенно разной. Я размеренной — без крутых поворотов и потрясений —  земной. Он беспокойной, бурной, часто не предсказуемой на грани быть или не быть — морской.

Потому, может, ему и ухаживать-то месяцами, тем более, годами не было возможности. Он и что случится с ним завтра — ведать не ведает. Том не менее, думалось мне, подсознательно остро Паша чувствовал, как нужен ему прочный берег с надежным причалом, который бы всегда ждал его возвращения. И столь же интуитивно ощущал теперь, что не Оксана, а Алевтина — его берег и причал.

— Что молчишь? — тряхнул меня за плечо тралмастер, выводя из задумчивости.

— Ничего я тебе, Паша, не стану советовать. Твоя жизнь — твой выбор. Да и последнее слово бывает обычно за женщиной. Так что наберись терпения и не трепыхайся пока. Пусть все идет своим чередом. А там посмотришь. Только сейчас страдание с физиономии убери. Дам перепугаешь.

Под занавес празднества мы чинно прихлебывали густой ароматный кофе, запивая им пышный и вкуснейший бисквитный торт. В Пашиной ладони кофейная чашка казалась игрушкой из кукольного набора. Он осторожно подносил ее к губам, боясь, как бы она не выскользнула из его ручищ вместе с содержимым. Сосредоточенность, с какой майор это делал, поглощала страдание на его лице. Глядя на него, дамы добродушно фыркали.

Часам к пяти утра все закончилось. Мы спустились вниз, вышли на смотровую площадку перед морским вокзалом с металлическим ограждением по периметру.

Когда-то она была плоской крышей обычного пакгауза. Потом на него как на основание поставили параллелепипед вокзала. Оставшуюся часть крыши превратили в смотровую площадку. С нее открывался прекрасный вид на причальную стенку, начинавшуюся сразу от пакгауза, где обычно швартовались пассажирские суда; на бухту Золотой Рог; на возвышавшуюся слева сопку Орлиную, увенчанную телевышкой с гирляндой рубиновых огней; на столпотворение кораблей по правую руку, за которым в устье бухты угадывался Русский остров…

Опершись об ограждение, мы любовались многоцветным сиянием портового города. На противоположном берегу Золотого Рога в свете мощных прожекторов серебрились два громадных сизых куба холодильников на территории рыбного порта. От них по незамерзшей воде бухты пролегла прямо к причальной стенке под нами световая дорожка.

— Вот бы по ней пройти, — мечтательно сказала Жанна, укрывшись под моей обнимающей ее рукой.

— Ага, пройти по морю, аки посуху! — засмеялся я.

— А там где-то, — махнул Паша в сторону рыбного порта, чьи причалы были густо облеплены сейнерами и морозильными траулерами, — и мое «Созвездие».

— А вон там, Паша, — устремила Алевтина палец в темное небо поверх кубов-холодильников, — горит твоя звезда. Та самая, о которой в песне: — звезда рыбака.

— В море она больше и ярче, — сказал тралмастер.

— Там ей, наверное, просторней, — предположила Алевтина

Мы долго еще стояли тесными парочками, подпирая ограждение, пока не выветрился хмель, и не стало потряхивать от холода. О чем говорили — не помню. О пустяках, скорее всего. Наконец, решили, что пора уходить, пока не замерзли окончательно.

— По «Обрубу» пойдем?  — усмешливо спросил Паша. — Покажем Сашку поле брани.

— Нет-нет! — в голос заверещали Алевтина с Жанной.

Я тоже не рвался туда.

Мы вышли на привокзальную площадь и направились в сторону улицы Ленинской. Светильники на фонарных столбах, видимо по причине праздника, всю новогоднюю ночь горели в полный накал, отчего светло было почти как днем. Общественный транспорт еще не ходил. Такси и частных легковушек тоже не было видно. Скрипел под ногами свежий пушистый снежок. На сонной, тихой и пустынной улице слышались только наши голоса и смех. Дурачась, Алевтина чуть отстала от Паши, а потом с разбегу запрыгнула ему на закорки и, как бы пришпоривая, сжала коленками его бока. Мы веселимся, но уже не чувствуется той свободной от всего и вся радости, что владела нами там, в ресторанном зале. Тронула ее какая-то неведомая и непонятно отчего вдруг возникшая горчинка, которая все сильнее давала о себе знать. Так случается, когда на совершенно безоблачном небе вдруг появляется крохотная и безобидная поначалу темная точка, быстро вырастающая в черную грозовую тучу.

Дойдя до Ленинской, мы встали, словно витязи на распутье, размышляющие, куда теперь направить стопы. Напротив наш с Пашей отель, погруженный в сонную тьму. Стоит перейти улицу, и мы там, в своем номере-склепе. Но мы с майором в неясном ожидании чего-то туда не спешили. Знали, что если свернуть на Ленинскую, то неподалеку (как раз возле памятника «Борцам Революции») будет остановка, где можно сесть на трамвай, идущий до улицы Сахалинской. А где-то в том районе и жили наши дамы.

Наконец, Алевтина вздохнула и молча пошла к остановке. Как по команде, мы гуськом двинулись за ней. Я видел, что при этом Паша с видимым облегчением выдохнул и улыбнулся. Так же в молчании мы ждали на остановке первого трамвая.

— Может, мотор возьмем? — предложил Паша.

— А ты хоть один видишь? — показал я на пустынную по-прежнему улицу.

— Мы и на трамвайчике доедем, — сказала Алевтина.

— На трамвайчике, так на трамвайчике, — согласился Паша.

— Мы доедем, — нажимая на первое слово, уточнила Алевтина. — А вы, мальчики, пойдете к себе в гостиницу. Вон она, через дорогу.

— Но мы вас проводим…

— Нет, Паша, не надо. Долгие проводы — лишние слезы. Мы прекрасно провели время, и, надеюсь, ночь эту долго не забудем. А сейчас все устали и пора расходиться. Надо выспаться, отойти от праздника. Завтра снова на работу.

Все это говорилось сухим строгим голосом. Алевтину словно подменили, или переключили на другую волну.

— Жанна, отдай им!

Сестра с готовностью протянула мне авоську.

— Что это? — спросил я.

— Последний привет из ресторана, — пояснила Жанна. — Ваш обед.

Наверное, пока мы стояли в очереди гардероба, чтобы получить свои куртки и пальто, женщины прикупили нам еще выпить и закусить. Майор, видимо, тоже пришел к тому же выводу, поскольку тут же с откровенной надеждой в голосе предложил:

— Так давайте вместе и пообедаем?

— Паша, я же сказала — устали!

—Мы можем ближе к вечеру подъехать.

— Нет! — отрезала Алевтина с такой неожиданной жесткостью, что майор осекся и отвернулся к памятнику.

— Аля!.. — укоризненно прошептала Жанна.

Опустив голову, Алевтина обошла тралмастера, словно сам он был памятником, а не бронзовый исполин в красноармейской буденовке со знаменем на постаменте в нескольких шагах, и широкая Пашина спина отгородила ее от нас с Жанной. Чтобы не мешать, мы отошли немного в сторонку. Жанна обняла меня, потянула к себе:

— Давай хоть поцелуемся напоследок,  сказала.

Я не протестовал. Нехорошо, конечно, при живой-то жене с двумя детьми, но мне было жалко эту молодую женщину, которой по жизни «доставались не те, кого хотелось бы», а потому не нашедшую своего счастья. И я надеялся, что этот, завершающий праздничную новогоднюю ночь, поцелуй на морозе хоть как-то утешит и поддержит ее.

Занятые собой, мы не обращали внимания на Пашу с Алевтиной, но в прозрачном, лишенном сейчас всяких шумовых помех воздухе, хоть и краем уха, но хорошо слышали их разговор.

— Всё, Пашенька, всё — прощай, мой хороший!

— Ну, почему сразу «прощай»? Лучше до свидания! — не соглашался тот. — Мы еще свидимся. Правда, ведь, Алечка?

— Как знать, Паша, как получится. У рыбака своя судьба… — печально откликалась Алевтина. — Поэтому не загадывай. Просто иногда вспоминай эту нашу нежданную встречу. А я буду радоваться, что однажды мне выпало счастье провести волшебную ночь с мужчиной моей мечты.

— Но разве нельзя это счастье продолжить? — не успокаивался майор.

— Я не могу и не умею, Паша, строить свое счастье на несчастье других…

Не знаю, чем бы закончился их разговор, но тут весело и пронзительно дал знать о себе звонок первого трамвая, и сцепка из двух желтых вагонов, вывернув со стороны Центрального парка, бодро покатила к нам.

Жанна оторвалась от поцелуя, Алевтина показалась из-за Пашиной спины, и обе шагнули к трамвайным путям.

Трамвай добежал до остановки, приветливо распахнул автоматические двери. Сестры, не медля, вспорхнули в салон первого вагона. Двери тут же закрылись. Не успев ничего сказать напоследок, мы так и остались стоять с открытыми ртами. А наши дамы (теперь уже и не наши) прощально махали за стеклом трамвайного окна. Жанна улыбалась, а по щекам Алевтины скатывались слезы, размазывая тушь на ресницах.

Уже и трамвай исчез из виду, а мы все стояли, как истуканы, и продолжали смотреть в ту сторону.

— Ладно, пошли и мы! — ткнул я майора в бок.

Он очнулся, мотнул головой, словно стряхивая наваждение, и поплелся за мной.

В номере нашем стало еще холоднее, мрачнее и неуютнее. Я опустил авоську с «последним приветом из ресторана» на тумбочку и собрался, было, предложить Паше принять по чуть-чуть, но он, едва скинув с себя верхнюю одежду и обувку, упал на койку и на глазах провалился в глубокий сон. Мне ничего не оставалось, как последовать его примеру. Засыпая, я подумал, что так, может, и лучше: проспится, и решит, что все это было во сне, да там и осталось.

Проснулись мы часа в два пополудни. Паша чуть раньше меня. Я надеялся увидеть его бодрым, отдохнувшим, но майор был хмур, нерадостен. Я выложил на невысокий столик между нашими кроватями содержимое авоськи. Чего тут только не было: и шпроты, и нарезки балыка, колбас, мясных деликатесов, и какие-то салаты в коробочках, выпечка, остатки недоеденного нами в ресторане торта. А венчала все это продуктовое богатство большая четырехгранная бутылка дорогой водки, название которой я сегодня за давностью и не припомню. Я поласкал ее в руках, поставил в центр столика и пригласил Пашу к трапезе.

Мы выпили за наступивший год. Следующий тост я собирался поднять за удачу, которая сопутствовала бы нам во всем, но Майор опередил меня:

— За прекрасных дам, которые еще совсем недавно были с нами! — все с той же мрачностью на челе провозгласил он.

«Нет, не поверил, что приснилось», — с сожалением подумал я, чокаясь.

Паша вяло сжевал ломтик ветчины, следом отправил в рот шпротину.

— И, все-таки, хоть убей, Сашок, почему она так махом концы обрубила?

— Чего там было рубить? Концы-то твои еще до ее кнехта не успели долететь.

— Ага, не успели?! — не поверил Паша. — Она же в меня влюбилась. Я же видел, чувствовал. Она меня целовала. Сама!

— Ну, и что?

— Как что? По-твоему, это совершенно ничего не значит?

— Ну, подумаешь — целовала! Вон французы, большие специалисты в любовных делах, так вообще говорят, что даже переспать с женщиной — еще не повод для знакомства. А тебя почмокали в процессе пьяного веселья, и ты сразу возомнил…

— Ничего не возомнил. У меня чуйка прекрасно работает. На раз могу отличить: картину человек гонит, или по-настоящему…

— Ну, если б чуйка твоя, товарищ майор, действительно работала так, как утверждаешь, то ты и без посторонней помощи допёр бы, что Алевтина, в тебя влюбившаяся, все сделала так, как может только человек, испытывающий большое и глубокое чувство, а не мимолетную влюбленность.

— Не понял, — озадаченно сказал Паша.

— То-то и оно, что не понял, — вздохнул я. — А не понял, наверное, потому, что слушал только себя, а ее и не услышал.

— И что я должен был услышать и понять?

— Простую вещь, майор. Она тебя к себе и за собой не позвала ради тебя же. Едва начавшуюся семейную жизнь твою с Оксаной не захотела рушить. А могла бы прямо из чужой постельки тепленьким взять, чтобы счастье свое поиметь. Тем более что ты уже и так практически к тому был готов. Но не стала. Наоборот, в сторону отошла, посчитав себя третьим лишним, который должен уйти. Отошла — и не стало вашего едва наметившегося любовного треугольника. И это, брат, дорогого стоит. Далеко не всякий — мужчина ли, женщина — на такое способен. Да, что говорить — мудрая баба оказалась! — подытожил я.

— Отошла… Можно подумать!.. — никак не мог успокоиться уязвленный тралмастер. — По мне так это натуральное бегство. Уж не знаю, от кого — от меня, или себя самой, но бегство. А просто объяснить, или хотя бы намекнуть, что для меня рядом с ней места нет, слабо, что ли?

— Ох, майор! — начал заводиться я. — И намекала, и чуть ли не прямым текстом говорила. Только чуйка твоя хваленая все это время, наверное, почивала и сладкий сон видела.

Паша что-то сердито пробубнил себе под нос неразборчивое, но спорить со мной дальше не стал. А я, заново прокрутив в голове картину нашего прощания на трамвайной остановке с неожиданно резкой сменой настроения и поведения Алевтины, пытавшейся как бы отстраниться от того, что происходило совсем еще недавно, вдруг засомневался в своих же словах и подумал, что, возможно, Паша в чем-то и прав. Это действительно походило на бегство. Майор тем временем разлил остатки водки, одним глотком осушил свои полстакана, потом долго молча закусывал, опустив очи долу.

— А я ведь ни адреса точного ее не знаю, ни телефона, — прервал, наконец, Паша молчание.

— Что так?

— Да, Сашок, и в голову не пришло, — сокрушенно покачал он головой. — Все надеялся, что в гости позовет, а уж там…

— И я упустил из виду у Жанны о том же спросить! Ладно, из рейса вернешься, напишешь Алевтине на главпочтамт Владивостока «до востребования».

— Может, она там почту не проверяет? — засомневался Паша.

— Ну, если у нее к тебе чувства не выветрятся, то будет на всякий случай проверять, — постарался успокоить я его. — Глядишь, станете переписываться. Почтовый роман завяжется.

— Когда это будет? Если и будет. Мы еще месяца два в морях проболтаемся.

— За это время и чувства свои проверите.

— Ладно, — согласился Майор и рассудительно добавил: — Поживем — увидим!

«Давно бы так!» — не подавая вида, обрадовался я.

Мы еще некоторое время посидели в номере, потом Паша засобирался на свое «Созвездие». Я пошел его проводить. Легкий морозец пощипывал щеки. Пешком мы дошли до 36 причала (всего одна остановка от бронзового трубача в буденовке). Здесь начинались три морские переправы Владивостока. Вскоре подошел паром, совершавший челночные рейсы на противоположный берег бухты Золотой Рог (мыс Чуркин, где находился рыбный порт) и обратно.

— Ну, братка, — обнял меня Паша, — не поминай лихом! И знай, Сашок: тебя я тоже люблю! Ты мне теперь, как брат.

Он стиснул меня в объятьях так, что перехватило дыхание. Отпустив через несколько мгновений, поднялся на палубу парома. Она была практически пуста, если не считать одинокой легковушки, сиротливо приткнувшейся возле фальшборта да нескольких пассажиров. Паром поднял аппарель, отчалил.

— А Алевтина, Сашок, все равно будет моей — проорал Майор напоследок.

— Удачи тебе, Паша! — ответно крикнул я.

Парам, не спеша, удалялся. Стоя у аппарели, майор прощально махал мне рукой до тех пор, пока ранние сумерки ближе к мысу Чуркина не накрыли судно мрачным пологом. И сумерки эти мне почему-то показались зловещим знаком…

На следующий день началась экзаменационная горячка, в пылу которой новогоднее приключение отодвинулось далеко на задний план. Зимнюю сессию я сдал вполне прилично и, вернувшись в свой городок, приступил к обязанностям ответственного секретаря районной газеты, которые тогда исполнял. За мое отсутствие накопились дела, надо было наверстывать, и я все реже вспоминал и Алевтину с Жанной, и могутного тралмастера с СРТ «Созвездие» Пашу в ореоле его соломенной шевелюры и бороды. Где, в каких северных широтах он теперь «болтается»?

 

В семидесятые годы, да, пожалуй, и до середины девяностых, когда в нашей стране информационное пространство начали завоевывать электронные СМИ и Интернет, основными источником информации были радио и пресса. Поэтому газетные подшивки являлись непременным атрибутом любой редакции как столичной, так и провинциальной. Наша районка не была исключением. Вместе с центральной выписывали мы и местную периодику, в том числе некоторых сопредельных регионов.

К середине февраля я, наконец, привел свои рабочие дела в полный порядок и решил полистать газетные подшивки, в которые давно не заглядывал. Начал с газеты «Водный транспорт». Издавало ее Министерство морского флота СССР. А поскольку район наш, пусть, в принципе, и сухопутный, находился в составе Приморского края, выходившего к океану, постольку выписывать эту газету нам, вроде, как сам бог велел.

Бегло просматривая ее, я вдруг наткнулся на некролог. В нем, частности, сообщалось, что 8 февраля сего года «в результате жестокого шторма, сопровождавшегося интенсивным обледенением, погиб находившийся на промысле в Беринговом море средний рыболовный траулер «Созвездие» Невельской базы тралового флота», и выражалось «глубокое соболезнование семьям погибших на своем посту моряков советского рыбопромыслового флота…».

Боже мой, ведь это же сейнер Паши Рыбакова!

Оглушенный страшным известием, я несколько минут не мог прийти в себя. Потом бросился искать более подробную информацию. И в газете «Советский Сахалин» обнаружил материал, из которого хотя бы в общих чертах можно было представить себе картину этой жуткой трагедии.

Произошла она в Бристольском заливе Берингова моря. Уже который день свирепствовал в этом районе сильнейший десятибалльный шторм с высотой волн до семи-восьми метров, усугубляемый двадцатиградусным морозом. На судах, ведущих промысел, началось обледенение. Небольшим сейнерам доставалось сильнее всего. Их экипажи отчаянно боролись с обледенением, тем не менее, траулеры с каждым часом все больше теряли свою остойчивость, и уже с трудом противостояли качке. Лед нарастал со скоростью два-три сантиметра в минуту (а это десять-пятнадцать тонн в час). Для судов, длина которых не превышает сорока метров, а водоизмещение пятисот тонн, это может быть смертельно опасно. В какой-то момент масса льда на поверхности корабля становится критической, остойчивость полностью теряется, и судно внезапно опрокидывается вверх днищем в результате так называемого «оверкиля». Спастись кому-то в такой ситуации удается крайне редко. А в отсутствии в непосредственной близости других кораблей, которые могли бы подобрать несчастных, — и вовсе никаких. Перевернувшееся судно становится братской могилой для своей команды.

Немного задержавшееся «Созвездие» добывало свою селедку несколько в стороне от основной промысловой армады, поэтому о его гибели узнали не сразу. Все случилось так стремительно, что послать сигнал бедствия сейнер просто не успел, а других судов на многие мили окрест не наблюдалось.

Место трагедии обнаружила проходившая здесь плавбаза, с борта которой заметили спасательный круг и некоторые вещи с «Созвездия», всплывшие после его гибели. Дальнейшие поиски результатов не дали. «Созвездие» со всеми двадцатью шестью членами команды навсегда исчезло в морской пучине.

Читая этот материал, я все никак не мог поверить, что Паши больше нет. И тешил себя надеждой: может быть, ему, могутному богатырю, каким-то чудесным образом удалось спастись?

Материал о трагедии «Созвездия» завершал поименный, с указанием должностей, список погибшего экипажа. Старший тралмастер Рыбаков Павел Федорович тоже значился в нем. В верхней его части.

Чуда не произошло.

Случившееся так потрясло меня, что я, не в силах продолжать заниматься текущими делами, оставил редакцию, сославшись, что мне надо срочно в типографию.

У меня имелось на примете одно довольно уютное заведение, куда я иногда заглядывал после работы или в выходные пропустить рюмашку-другую. Туда и направился.

Я уже прошел половину пути до заведения, когда внутренний голос вдруг спросил меня: «А знают ли о трагедии Алевтина с Жанной?»

«И в самом деле! — встрепенулся я. — Знают ли? Надо бы позвонить. Может, известны им какие-то подробности катастрофы, каких нет в прессе? Да, да, срочно позвонить!..»

Но, собравшись повернуть назад, чтобы позвонить с редакционного телефона, вовремя вспомнил, что мы с Пашей в праздничной суете, а потом и невеселом расставании, не удосужились узнать координаты наших дам. В глубокой досаде я переступил порог кафетерия. Сейчас, в четвертом часу дня, был он почти пуст, и ничто не мешало мне дать волю своим переживаниям.

Я выпил за помин души Паши Рыбакова и его сотоварищей. Вспомнилось наше расставание на 36 причале, накрывшие паром ранние сумерки. Не зря они показались мне зловещим знамением.

А потом вдруг зазвучали у меня в ушах уже знакомые по новогодней полночи беспорядочные выстрелы бутылок шампанского, нацеленных в потолок. Следом и «пчелиная рамка» ресторанного потолка с ячейками, забитыми пробками, перед глазами возникла. Но если там, в «Волне», винная канонада была своеобразным праздничным приветствием вступающего в свои права Нового года, то сейчас я воспринял ее как прощальный салют «Созвездию» и его старшему тралмастеру.

Выпив еще, я прикрыл глаза и увидел напротив себя Пашу с Алевтиной, еще веселых и счастливых. И вспомнил, как обиделся майор, когда она совершенно неожиданно и без видимых причин отказалась от дальнейших с ним отношений, хотя, казалось, все у них уже было «на мази». Но вот, поди ж ты, не Алевтина, а рыбацкая судьба самого Паши Рыбакова обрубила концы его жизни. И трагически «разобралась» с «равнобедренным» любовным треугольником, безжалостно и жестоко лишив его основания — самого Пашу. Не отдало море майора влюбленным в него женщинам. К себе забрало. На вечное хранение.

И подумалось, а вспоминал ли Паша в последние отпущенные ему часы жизни о нашей новогодней ночи, обо мне, Жанне и, конечно же, об Алевтине? Вряд ли. Окалываться, окалываться и окалываться!.. Жизнь сейнера, команду и себя вместе с ней спасая, было тогда главной и единственной его целью. Я живо представил себе майора с ломом в руках, остервенело скалывающего лед с палубы, с обледеневших надстроек сейнера. Конечно, не до воспоминаний!

Хотя, с другой стороны… Может быть, только этими, греющими душу, воспоминаниями и держался до последнего старший тралмастер сейнера «Созвездие» Паша Рыбаков, уходя в вечность…

 

* *

 

Полвека, почитай, минуло с той поры. Погиб трагически Паша. Что было дальше с Алевтиной и Жанной, живы ли они вообще, мне неизвестно — пересекаться с ними больше не приходилось. Но воспоминания о той новогодней ночи в ресторане «Волна» в теплой компании рыбака и двух работниц универмага — самой необычной и восхитительной в моей жизни — продолжают оставаться во мне. В часы бессонных  бдений, когда донимает зубной болью и не дает уснуть хандра, их образы всплывают из глубин памяти. Я хорошо вижу и каждого в отдельности, и всех вместе, как бы групповым портретом. Но особенно ярко и отчетливо — сладкую парочку Пашу и Алевтину. Я радуюсь, что снова они перед моими глазами. Радуюсь и скорблю. Скорблю о гибели Паши и не состоявшейся их с Алевтиной любви, оборванной на самом взлете. И радуюсь, пусть случайной и мимолетной, той встрече с ними, которая и поныне поддерживает во мне веру в светлых и чистых душой людей.