1.
…это случилось… во всяком случае… могло случиться с каждым, — подумал Ф.М., как обычно испытывая неопределенное чувство от мысли, что этот утренний монолог мог быть услышан тем субъектом, кто, естественно, находится в оппозиции к говорящему, но в силу сверхъестественной деликатности, предпочитает отмалчиваться, — с другой стороны, — смущенно озирался Ф.М. , выискивая в своем сознании следы этой деликатной личности, — этого могло и не быть, во всяком случае могло и не случиться. — И странное успокоение вдруг снизошло на Ф.М., готового прекратить свои поиски, — потому что, — торжественно продолжал Ф.М., уставившись в некую точку своего континуума, где, по его мнению, мог прятаться этот собеседник, прикрывшись фиговым листком Оккама или плеткой Ницше, — то это случилось только потому, что могло случиться только со мной!
Эта мысль показалась Ф.М. здравой, даже какой-то правомочной, и он, глубоко вздохнув, открыл глаза, выискивая по привычке некую козявку на потолке, которая лет двадцать его умиляла по утрам и вот уже несколько месяцев отсутствовала по причине косметического ремонта, затеянного его супругой. Конечно, эта козявка продолжала существовать не только как атрибут несогласия Ф.М. с эстетическими нормами своего сословия (не то буржуазного, не то интеллигентского), но и как собственно наплыв шпаклевки, спрятанный под синтетическим полотном натяжного потолка. Да и причина, по которой Е.П. (Елена Полупротивная, — как за глаза называл свою супругу Ф.М.) характеризовала предстоящий ремонт в этой квартире как неизбежный, была с его точки зрения смехотворной.
— Дунечка, — Елена Полупротивная ласково смотрела на Ф.М., улыбалась красивыми губами, хотя глаза ее были холодны, — но ведь к нам люди придут! Между прочим, твои коллеги. И что они подумают? А если приедет твой Хаузер? Ты же не хочешь разочаровать его?
И Ф.М., изучая этот безупречный потолок на предмет какого-нибудь скрытого изъяна, с горечью подумал, что Хаузер если и приедет к нему, то не поздравлений ради… а с конкретной целью. Ну да, вкусить, — как выразился аспирант Козлов, — Дунькиной радости.
— Ну что ты, мыша, — отозвался Ф.М., обоняя в этом брачном ложе неискоренимый запах лжи, — я боюсь разочаровать не Хаузера, а тебя.
Это сейчас «Дунькина Радость» является брендом, хотя официально формула этого пептида засекречена, но всякий продвинутый наркоман с образованием выше среднего знает ее наизусть. Разумеется не только Марк Хаузер & Джошуа Грин, но и прочие «моралисты» с самым раздутым научным бюджетом пытались синтезировать «Дунькину Радость» в своих лабораториях, но безуспешно. И если бы не повторяющиеся успешные результаты экспериментов группы Дунькина (Dunkins band — как в «Science» обозвали их кафедру), где в наблюдателях числились самые достойные ученые, в том числе и нобелевские лауреаты, то мировая научная общественность со спокойной совестью могла счесть эти результаты очередным русским фейком. Однако стоило «Дунькиной радости», произведенной в родных пенатах на самом скромном (еще советском) оборудовании, попасть в прочую экспериментальную среду, то результаты исследований становились столь же ошеломительными, как и у Dunkins band.
— Ты, Дунька, меня никогда не разочаруешь, — говорила Е.П., подготавливая Ф.М. к воскресному коитусу.
Потом Ф.М. оживленно доказывал Елене Полудовольной (потому что довольной свою супругу после секса он никогда не знал, хотя и допускал, что по своей вине), что ремонт квартиры — это не так важно, а вот ремонт их отношений – это актуально, но бесперспективно. Потому что за двадцать лет их брак исчерпал себя, хотя скорее всего он, Дунькин, за эти годы исчерпался как муж и, что греха таить, как мужчина, и на закате своих лет он бы хотел посвятить себя целиком и полностью науке. Однако Елена Полудовольная расплылась в хитрой улыбке и словно таблетку валидола сунула под нос Ф.М. некую грамоту на гербовой бумаге, где черным по белому было выведено, что профессор Дунькин группой ученых во главе с Хаузером выдвинут на соискание нобелевской премии в номинации Science of morality.
И Дунькин сдался (точнее сдулся). Потому что хотелось быть респектабельным, успешным и модным, чтобы молодые журналистки с придыханием произносили его имя, а на фасаде университета повесили памятную доску с его профилем, чтобы Хаузер, напившись водки у них на кухне, признался, что сам себе не верил, утверждая, что у человека есть орган морали, а вот он, Дунькин, взял и доказал это всему миру.
И Елена Полуголая, прижимаясь к плечу своего мужа, убедительно рассуждала о необходимости ремонта, который все же не должен выставить их в дурном свете: никаких буржуазных клише вроде ампира, беде и джакузи, а только проверенный минимализм: чистенькие обои, мебель из массива дерева, и несколько картинок Кандинского по стенам, — отечественная наука должна блистать скромностью, а сам Ф.М. – моральным авторитетом!
— Поэтому, Дунька, — Елена Полуправдивая улыбнулась и звонко чмокнула мужа в щечку, —все свои адюльтеры… со студентками… ну ты понимаешь.
2.
Аспирант Козлов сосредоточено смотрел на экран монитора, и по особой складке на лбу Ф.М. понял, что тот вникает в смысл статьи, написанной отнюдь не русским ученым.
Дунькин уселся за свой стол и подумал, что наука, о которой он бредил не так давно, прекрасно обойдется и без него. Потому что она, как и всякая женщина, любит молодых и дерзких. Таких как Козлов. А Дунькина она терпит, потому что… как бы это помягче сказать…
— Китайцы просят «радости», — не отрываясь от монитора заявил Козлов, — хотят проверить действие на своих коррупционерах, приговоренных к расстрелу. Я б не дал им, Филипп Филиппыч, там определенно замешана политика. Если так и дальше пойдет, то наши родные власти скоро нас на поток поставят, чтобы с нашей помощью все тюрьмы позакрывать… а вырученные деньги на шлюх потратить, — и довольный собой гогочет, распространяя запах дешевых сигарет и дешёвого парфюма.
Дунькин улыбнулся, сделал широкий жест, дескать пусть китайцы получат желаемое, продолжая размышлять о своем научном статусе. Разумеется, ситуация банальна: когда-то он, молодой и амбициозный… был исключительным любовником… науки. Все эти многочисленные эксперименты… на аппаратуре и без… моральные дилеммы, моральные проблемы, аморальные ситуации … , — все это в совокупности возбуждали в ней ответное эротическое чувство. Потом произошло то, что в реальной жизни происходит после отношений мужчины и женщины. И этим ребенком оказался тот пептид, который любовница-наука вручила Дунькину, а заодно всему человечеству. Это было так мило с ее стороны, Ф.М. радовался этому подарку больше, чем своему первенцу. И человечество, разумеется тоже. После этого интерес к своей любовнице у Ф.М. стал ослабевать, а пептид стал проявлять свои странности.
— В «натуре» пишут, — отозвался Козлов, отглотнув из пластикового стакана кофе три в одном, — что их сыворотка оказывает подобное действие на испытуемых, однако зафиксированы случаи суицида, которые исследователи… «не связывают с действием их препарата». Ну разумеется, — Козлов почесал щетину на шее и надкусил коржик, — кто бы сомневался. Я бы тоже повесился, если бы мне на полчаса включили мозг, а потом отключили… Навсегда!!! Как жить, когда ты узнал, на сколько мир прекрасен, а ты со своими амбициями — ничтожен. — Козлов засунул остатки коржика себе в рот, прожевался, зло прищурившись, и продолжал, выискивая кого-то за окном. — А на днях ко мне бандюги подъехали с предложением продать им партию нашей радости. Деньги реальные обещали. У них, видите ли, проблема: формулу — знают, аппаратура —новейшая, исходные материалы — чистейшая органика. Каждая партия на спектрометрах проверяется, в лаборантах — доктора наук, в охране — менты, а клиенты — олигархи, но после этого зелья тоже руки на себя накладывают. Бандюги в ужасе, бизнес трещит по швам, а на опиоиды даже малолетки смотреть не хотят. Я, разумеется, отдал им все, что в тот момент у меня было, так ерунда, пара граммов «базовой» радости, которую мы на крысах проверяем, как раз шел на занятия в школу «юного биолога». — Козлов отряхнул крошки со своей аля Троцкий бородки и проглотил комок в горле, — Потом несколько дней ждал, что какой-нибудь пьяный водила на меня наедет, или бомж во дворе закусает насмерть, или наркоша пырнет ножичком… Но ничего, все обошлось. — И смотрит грустными глазами на Дунькина, — И я понял, что нас кто-то опекает. Скорее всего чекисты… Во всяком случае, я бы на их месте так и сделал. Ведь «Дунькина радость» — это не хрень какая-нибудь вроде ЛСД или ДМТ, это же бомба пострашнее атомной! Если заложить ее в нужном месте и в нужное время, то рванет так, что никому мало не покажется!!!
Ф.М., упустивший нить повествования в самом начале разговора, многозначительно кивнул, ожидая от своего коллеги продолжения монолога, под ритмику которого так хорошо думать о своих проблемах, но аспирант Козлов молчал, гневно листая виртуальные страницы очередного научного издания. Ф.М. смутно припоминая, что сегодня ему предстоит принять зачет, все пытался понять, почему у него сложились не те отношения с наукой. Ведь типичный ученый домогается всеми способами расположения вышеназванной особы, но в случае Ф.М. инициатива исходила от нее: по странному стечению обстоятельств Дунькина зачислили на психологический факультет, тогда как документы он подавал на экономический. Конечно, Ф.М мог отказаться от этого подарка судьбы, но в этом случае ему светила служба в армии, к которой он был совершенно не готов.
Потом Дунькина приблизил к себе декан факультета, хотя сам Ф.М. желал честно убить время, не вникая в суть профессии. Первая же их совместная работа оказалась весьма интересной: маленькую публикацию в университетском журнале заметили оценили не только коллеги, а ученые из Оксфорда. Декан на радостях познакомил Дунькина со своей дочкой, которая, недолго думая, предложила Ф.М. свою руку и сердце. И после этого брака Дунькин стал тем, кем является по сей день: выдающимся ученым. Открытия следовали одно за другим: каждая новая публикация вызывала живейший отклик у людей, интересующихся вопросами нравственности и биологии. Потом пришло приглашение от Хаузера, и Дунькин вместе со своей молодой женой несколько месяцев стажировались в Оксфорде. Возможно в этом и был план науки, так как именно в гостевом домике Хаузера во время секса со своей супругой в голове Дунькина и мелькнула мысль, что как такового органа морали у человека нет, но зато есть некий пептид, который запускает некую нейронную сеть, которая способна просчитать моральные аспекты любого рода психической активности.
Последовали долгие недели размышлений и неудачных экспериментов, которые в конечном итоге позволили Дунькину понять, что мораль находится над человеческими амбициями. Хотя без Хаузера и его друзей – Хомского и Доккинза, которые частенько наведывались в гостевой домик, понять это было бы проблематично. Во всяком случае, когда пришло время прощаться, Дунькин, пожимая руки Оксфордским моралистам, обронил мимоходом, что мораль — это язык, на котором разговаривают все разумный существа во вселенной.
Что касается формулы пептида, то она, как говорил Дунькин своим студентам, является декларативной. Если с тобой кто-то заговорит на языке морали, этот пептид ускорит понимание, а если нет — то он бесполезен.
Аспирант Козлов гневно щелкал по клавиатуре, а Ф.М. вдруг отчетливо услышал какой-то звук, который означал начало и конец одновременно. Ф.М. решительно поднялся и вышел из кабинета.
В коридоре Ф.М. вспомнил, что должен принять зачет… у магистров … которых назвать студентами язык не поворачивается. Потому что студент — это состояние души, а если у тебя в жизни все прекрасно, то ни о каких душевных поисках и речи быть не может. Если ты сыт, обут и обласкан, то чего тебе еще желать? А в студенты идут те, кому нечего терять… Во всяком случае именно эту мысль пытался донести до своих слушателей профессор Дунькин. И подходя к нужной аудитории он вдруг понял, упустил одну важную деталь, а именно дух времени. Zeitgeist! Потому что с недавних пор в обществе произошла смена экзистенциальных парадигм — стал цениться не комфорт, а переживания, не навыки, а знания. И директора заводов, фабрик, банков вдруг решили получить их в сфере, далекой от их повседневной деятельности. Хотя надо отдать им должное, на лекциях они вели себя корректно, собственноручно писали в тетрадки, задавали вопросы по существу. Именно тогда Ф.М. стал подозревать, что кто-то опекает их кафедру, причем «кто-то» из самого высокого эшелона, потому что эти «студенты», имея огромные деньги и собственную службу безопасности, на его лекциях выглядели как испуганные первокурсники, приехавшие из глухой деревни, или сироты, поступившие по квоте.
3.
— Феликс Михайлович, — кто-то окликнул Дунькина, когда тот уже собирался войти в аудиторию. Ф.М. растеряно обернулся, так как не был уверен, что этот голос принадлежал реальному человеку. На против стояла девушка и всей своей наружностью выражала мысль, что она очень бы хотела, но обстоятельства не позволяют. — Я не могу сегодня присутствовать на занятии. Честно. Может быть вы дадите мне персональное задание или как-нибудь еще я смогу отработать?
Ф.М. всматривался в лицо этой девушки, которое было красивым и как будто знакомым, но что-то смущало его. К своему удивлению он даже вспомнил фамилию этой студентки — Федорина, но эти воспоминания были окрашены в какой-то слишком жизнерадостный тон, который и заставил Ф.М. проявить не свойственную ему принципиальность.
— Разумеется, — ехидно улыбнулся он, — сделайте всех людей счастливыми, и я поставлю вам зачет. Но если хоть один человек будет грустить, я даже знаю, кто именно, то можете смело забирать свои документы, потому что получить диплом магистра моралистики вам не удастся, — и с печальным видом оставил Федорину по ту сторону аудитории.
Методист что-то еще объясняла великовозрастным студентам, когда Дунькин с приветственным поклоном пробрался к своему столу. Разговор шел о дипломных работах, которые на антиплагиат будут допускаться только после предзащиты; если же ученый совет сочтет, что работа какого-нибудь студента слаба или, упаси боже, написана другим, то такой студент будет отчислен без права восстановления. Разумеется, это решение можно будет опротестовать, но что касается специальности 31416 – «экспертиза моральных аспектов деятельности», то с этого года указом министра образования решения ученого совета по данной специальности не подлежат пересмотру.
Студенты притихли, понимая, что за указом министра образования стоит структура посерьезнее, а возможно и самая серьезная. И если Родине требуются реальные моралисты, а не дилетанты с корочками, то значит ситуация — критическая.
Когда страсти улеглись, и студенты смогли сосредоточиться на фигуре профессора Дунькина, который уже несколько минут объяснял, почему он отказался от формальной процедуры оценки их знаний, которая подразумевает беспредметный диалог в рамках предметной области. Нельзя доказать, что ты знаешь, разглагольствуя и размахивая руками. Нужно действие. И желательно такое, которое никто не сможет повторить. Например, по воде пройтись аки посуху. И если сегодняшние магистры имеют твердое желание постичь основы моралистики, то и они должны совершить исключительное действие. И профессор Дунькин положил на край своего стола стопку конвертов.
— Это экспериментальный препарат, разработанный нашей лабораторией. — Ф.М. поднял над головой конверт, на котором красовался череп и надпись «poison». — Конечно это не «дунькина радость», но весьма перспективный препарат, который возможно пойдет в серийное производство и станет одним из ваших любимых инструментов в деятельности морализатора или моралитатора. Кроме того, он не вызывает привыкания и не блокирует серотониновые рецепторы. Поэтому разговор со своей совестью не окажется для вас летальным. Если конечно кто-то из вас захочет его начать. Для этого достаточно наклеить этот пластырь, — профессор изящным движением раскрыл конверт и демонстрирует аудитории телесного цвета квадратик, — на открытый участок тела. Не рекомендуется использовать лицо или интимные части тела. Так же хочу напомнить вам, дорогие магистры, что при поступлении на нашу кафедру вы подписывали документ о неразглашении информации, полученной в ходе обучения, поэтому если кто-то из вас захочет передать этот препарат в чужие руки, или вовлечь посторонних лиц, — и профессор демонстративно наклеил этот конвертик на тыльную сторону ладони между большим и указательным пальцем, — то я об этом узнаю.
—Фридрих Марксович, — раздался голос с задних рядов, — а можно мне две дозы? А то я свою совесть … похоронил, когда свой первый миллиард заработал. — Студенты рассмеялись, а Ф.М. пытался разглядеть этого шутника. — А в моралисты очень хочется… Будет обидно, если Вы не оцените мою попытку… выкопать скелет… своей совести… из своего бессознательного.
Ф.М. почувствовал легкое покалывание в пальцах и какое-то шевеление за ушами, — если бы это был препарат на основе дунькиной радости, то следующей стадией была бы моральная какофония: мозг по аналогии с радиоприемником ловил бы обрывки чужих моральных суждений, не понимая, кому они принадлежат: людям или прочим разумным существам, в прошлом, настоящем или будущем. Именно этот момент является узким местом «дунькиной радости» — только 10 % испытуемых без последствий для своей психики переносят эту стадию, у остальных развивается кортизоловый шок, который удается снять только лошадиными дозами антикатоболиков. Однако препарат, который Ф.М. раздал студентам, разрабатывался его лабораторией по заказу военного ведомства и не имел своей целью активировать центральную моральную нейросеть (ЦМН). Военные без обиняков заявили, что не при каких условиях не хотят этого, потому что военнослужащий под действием Дунькиной радости становится неуправляемым, а в некоторых случаях даже обращает оружие против своих военачальников.
В следующее мгновение Ф.М. почувствовал безразличное превосходство, — именно так эта стадия описывается в сопроводительных документах к препарату под кодовым названием «штык» (были более благозвучные варианты, связанные с мифологией, но аспирант Козлов на заседании резонно заметил, что вояки не поймут этих «персефон» и «касандр» и «севилл». Из трех военных терминов, которые пришли в голову научному совету: «патронташ», «тельняшка» и «штык», — последний понравился больше женской части лаборатории, на нем и остановились).
Ф.М. разглядывал своего оппонента, который с ностальгией рассказывал о временах, когда богатый человек, такой как он, например, заработав свой 15 миллиард, резонно подумывал о расширении сфер влияния… и шел во власть или оппозицию. А сейчас времена изменились, где власть и где оппозиция… без бутылки… тьфу… дунькиной радости не разберешь.
Студент, имени которого Ф.М. не помнил, распалялся, рассказывая о своей несчастной судьбе, и по определенным паттернам поведения Ф.М. понял, что тот частенько баловался Дунькиной радостью, возможно сваренной подпольной лабораторией, о которой сегодня упоминал аспирант Козлов. Это слегка опечалило Ф.М. поскольку испытания препарата «штык» проводились на «чистых» добровольцах, и спрогнозировать ответную реакцию злоупотребляющего дунькиной радостью (дэ-эр-нист, как таких людей официально называли в лаборатории, а неофициально —«ДРянь», или «челоДРянь») в полевых условиях для не представлялось возможным. Ф.М. уже собирался поставить зачет этому студенту «автоматом», но тот словно почувствовав вероломство профессора (который заваливал всех счастливчиков или любимчиков на ученом совете) рванулся к столу, схватил конверт и налепил пластырь себе на лоб.
— Да, были времена. — продолжал он, вздохнув с явным облегчением, — деньги были смыслом жизни, а жизнь была смыслом денег. А сейчас деньги не нужны, если у тебя есть три дозы «дряни». И в чем смысл жизни никто не знает, но он каким-то образом связан с вашей «дрянью». — Студент гневно выбросил руки в сторону Дунькина. Ф.М. прикрыл веки, вспоминая фамилию этого смутьяна. К его удивлению она оказалась довольно безобидной: Карасик. — Был у меня друг, — продолжал студент, переводя взгляд на свои руки, — тоже миллиардер, меценат и задрот, каких еще поискать. Мы с ним часто пересекались, ну, знаете, мерились … у кого больше… денег. А потом я узнал, что он весь свой капитал спустил в унитаз. Я конечно радовался… а потом он пришел ко мне… бомж бомжом… И что-то стал плести о новой валюте… о чем-то новом, что придет на смену деньгам. Я думал спустить его с лестницы, а он посмотрел на меня, как на идиота, потом открыл окно и шагнул … с последнего этажа. Самое интересное, — и Карасик перевел взгляд на профессора Дунькина, — несколько секунд он … не знаю, как это называется… парил… висел… за окном… и смеялся. После этого случая я и решил с головой уйти в моралистику… Ну что вы скажите, профессор, как вам моя исповедь? Достаточно для зачета?
Студенты украдкой поглядывали на Ф.М., который непринужденно восседал на своем столе, покачивал ножкой и как бы улыбался. Однако эту невероятную комбинацию складок на лице назвать улыбкой было сложно, хотя все атрибуты дружелюбия были вроде налицо: расслабленный лоб, свободный взгляд и уголки губ вверх, и тем не менее каждый в этом кабинете (за исключением Карасика), глядя на профессора Дунькина, погружался в такое эмоциональное состояние, в каком пребывают люди за мгновение до смерти.
Ф.М. и сам чувствовал, что «штык» в этот раз действует иначе. Во всяком случае активная фаза началась несколько раньше и сопровождалась не столько артефактами восприятия (в документации по «штыку» это объяснялось «подстройкой» психики оператора, и этот оборот ввел сам Дунькин, так как военных надо было успокоить), сколько артефактами самовосприятия. — Ф.М. в какие-то моменты не мог с уверенностью сказать, является ли он профессором Дунькиным, или же студентом Карасиком.
— Так значит ваш друг, — Ф.М. осекся и весело добавил, — с которым вы начинали свой бизнес еще в школе, толкая амфетамины старшеклассникам, вдруг вылетел в окно, как канарейка из клетки? А еще он предсказал появление новых денег, новых людей и новых проблем? И вы этой чудесной историей надеетесь разжалобить меня и получить зачет?
Карасик слегка подвис, затем надменно улыбнулся.
— На что не пойдешь ради вашей ДРяни.
Ф.М. хотел было возразить, что этот пептид создавался не для праздного употребления, а для решения конкретных научных задач, но вместо этого вдруг вытащил из стопки зачетку Карасика и торопливо, словно боясь передумать, написал в соответствующей графе кособокое «зачтено» и поставил свою роспись. Затем, избегая смотреть на ошарашенного студента, протянул ему зачетку и кивнул в сторону дверей, дескать, не смею Вас задерживать. Карасик поджал губы, бегая взглядом в окрестностях ненавистной фигуры, но так же боясь встретиться взглядом, сунул зачетку в карман и направился к дверям. Затем остановился где-то на полпути и, не оборачиваясь, заявил:
— За эту «чудесную» историю я отвалил кучу денег, а еще больше за дозу самой лучшей ДРяни, какая есть в нашей провинции. Но у меня не было шансов, да профессор? Впрочем, как у всех. — Карасик махнул рукой в сторону своих однокурсников, сделал несколько шагов к выходу и замер, — А сейчас мне кажется, что все не так однозначно.
Когда двери за Карасиком закрылись, Ф.М. решил, что следует быть гибче, и равнодушно заявил, что те студенты, которые рассчитывают после окончания магистратуры работать по специальности, должны пройти процедуру инициализации при помощи данного препарата, — и Ф.М. кивнул на стопку конвертов, — а все остальные, кто не чувствуют в себе потребности помогать людям, могут написать работу по функциям Центральной Моральной нейросети Агнитому. Разумеется, всякий плагиат будет нещадно караться.
4.
Едва последний студент покинул кабинет, Ф.М. засунул стопку конвертов в свой портфель, зная абсолютно точно, что из 12 заготовленных доз 10 остались невостребованными. Впрочем, опыт с Карасиком показал насколько опасен может быть «штык» в компании с «Дунькиной Радостью», поэтому Ф.М. даже порадовался неуверенности магистров, поскольку могло случиться кое-что и похуже, чем спонтанная активация Агнитома. Хотя побыть несколько минут не просто в «шкуре» Карасика, а самым настоящим Карасиком — это, допустим, для умудренного жизнью Ф.М. было не так страшно (хотя, честно говоря, было не весело, особенно от осознания, что ты виноват в смерти бедолаги, который выпал из окна), а вот если бы какая-нибудь наивная душа ощутила себя профессором Дунькиным во всем его величии и низости, то последствия могли быть катастрофическими.
Потом Ф.М. решил пообедать, прежде чем пойти в лабораторию и проверить очередную партию «штыков», хотя можно было поручить это дело аспиранту Козлову, но он в последнее время был не слишком внимателен (как он сам недавно признался: «тоскует по невозможному», хотя и крутит «любовь» сразу с двумя студентками), и может проморгать те сотые доли процента, которые сделают из бесстрашных солдат — бесстрастных убийц.
Отстраненно тыкая вилкой в кучку макарон, Ф.М. пытался размышлять о биохимии любви, радости и счастья, но его донимало странное чувство, не связанное с его собственным существованием. Это чувство называлось #бытьКарасиком.
Это было сложное чувство, на столько, что не укладывалось в стандартные рамки, которыми пользовался Ф.М., измеряя чей бы то ни было житейский опыт или методы исследования. Странное чувство #бытьКарасиком как вирус пожирало более привычное чувство #Дунькинымбыть, и Ф.М., испытывая легкую ностальгию по самому себе, вынужден был признать, что он, гордость отечественной науки, профессор и нобелевский номинант, гражданин, муж и отец, является в этой жизни полной противоположностью самому себе, а точнее своим полным отсутствием.
Разумеется, виноват не только Карасик со своими фальшивыми воспоминаниями, которые благодаря Дунькиной Радости обрели достоверность, (один из побочных эффектов ДР-пептида является его способность объединять прежде изолированные нейросети в единую гиперсеть; в данном случае пептид позволил самому Карасику не только поверить в свою историю, но и пережить ее буквально). но в большей степени виноват сам Ф.М., потерявший бдительность и вкусивший (не менее буквально) вымышленную историю ГиперКарасика (пептид, лежащий в основе «штыка», усиливает сигналы, идущие от зеркальных нейронов, ответственных за эмпатию, поэтому испытанное Карасиком состояние сверхбытия, оказалось усиленно многократно).
Потом Ф.М. понял, что все же ему повезло, потому что его сознание могло быть попросту поглощено ГиперКарасиком.
Когда пришло время компота, Ф.М. как-то незаметно для себя начал присутствовать сразу в двух, как принято говорить, ипостасях. Конечно, первая мысль, которая пришла в одну из его голов, уравнивала происходящее со свершившимся актом безумия, а вот вторая мысль, застрявшая где-то в области головы профессора Дунькина, видела в данном дуализме вполне обыденные явления. Как было на самом деле ни никто доподлинно не знал, да и не с мог бы узнать при всем желании.
Ф.М.К., как себя характеризовала эта новая личность, едва ли принадлежала гуманоидной форме, но была не чужда всякому человеческому, во всяком случае, когда со стороны реальности профессора Дунькина появилась фигура, облаченная в молодое женское тело с амбициями, свойственными всем паразитирующим формам жизни, она, ФМК, радостно встрепенулась. Тело женщины в облегающем костюме приближалось слишком медленно, чтобы ФМК оценила и формы его, и риски, связанные с предложением овладеть им в обмен на некоторые уступки. И покуда реальность Карасика была Terra incognita, познавать которую следовало с осторожностью и настойчивостью, ФМК сосредоточился на предстоящем разговоре.
— Фердинанд Мизантропович, — прощебетало тело, обретая узнаваемые очертания студентки Федориной, — а чем я хуже Карасика? Я тоже хочу. Дайте мне этот пластырь, и вы поймете, что я в теме.
Федорина с некоторым удивлением наблюдала, как пожилой мужчина поднимает глаза, фокусирует взгляд, и с некоторым запозданием в его зрачках вспыхивают искорки понимания. Затем он небрежно хватает свой портфель, Федориной даже показалось, что это движение было слишком поспешным и нарочитым, достает вожделенный конверт с улыбкой, которая была явно неуместной на этом лице и в этой ситуации, и держа его на весу, даже слегка помахивая, ждет, когда Федорина ухватится за него с противоположной стороны. Этот ритуал, виртуозно исполненный профессором Дунькиным, должен был донести до сознания студентки мысль, что последствия данной инициализации весьма непредсказуемы и зависят от нее самой, но та была поглощена желанием поскорее отвязаться от препода – зануды и его унылого предмета (моральные аспекты высшей психической деятельности), что проигнорировала данное предупреждение, схватила конверт, надорвала его и налепила пластырь на запястье.
Торжествующая улыбка скривила губы Федориной. Дунькин некоторое время молчал, затем ухватился за стакан с компотом и начал сосредоточенно пить. Федорина, все еще торжествуя, успела подумать, что от сухофруктов у нее случается диарея… или наоборот… а если этот пень не поставит ей зачет в ближайшие пять минут, то она… куда-то не успеет… что-то не сделает… и вся жизнь ее… беспечная и обеспеченная… и тело ее… молодое и красивое… сольются… как этот компот… в глотку… вечности.
Затем Федорина упала на соседний стул и поняла, что не успеет. Ей стало грустно, как бывало всякий раз, когда она тонула в этом трансцендентальном компоте, который некоторые называют жизнью, только в этот раз грусть была не такой однозначной, что ли, и Федорина… вдруг… заплакала… от переполняющей ее радости.
Дунькин сосредоточенно сплевывал косточки в пустой стакан, не обращая внимания на рыдающую Федорину, затем аккуратно вытер губы салфеткой, выхваченной из пластикового стакана в центре стола, сложил ее в четыре раза и положил на край тарелки, где валялись несколько макарон в подмерзшей подливе. Потом Дунькин долго шарил по карманам, выискивая золотой «паркер», подаренный Хаузером, прежде чем оставил вожделенную закорючку в зачетной книжке Федориной. Еще он что-то говорил, по крайней мере Федорина отчетливо видела, как двигаются его губы, шевелится кончик носа и странные звуки вылетают из его ритмически открывающегося рта. Должно быть она сама способствовала их появлению, потому как наблюдала и свою активность подобного рода, но, если так можно выразиться, со стороны. Однако сторона эта, как ни странно, была ближе к ее визави, нежели к ней самой. Такое смещение перспективы несколько смущало Федорину, но она справедливо полагала, что виной тому этот пластырь на запястье, который, разумеется, можно снять, но в силу неких причин, лежащих за пределами ее разумения, делать этого не стоит. И Федорина, прижимая зачетку к груди, словно еретик папское помилование, удивленно смотрела на профессора Дунькина, всхлипывая и заранее раскаиваясь во всех своих прегрешениях, которые ей только предстоит совершить. Между тем беседа, судя по блеску в глазах профессора, увлекла не только его, но и саму Федорину, которая уверенно доказывала, что агнитом в отличии от когнитома не имеет представительства в коре головного мозга, что само понятие моральной нейросети, аналоги которой ученые нашли у высших приматов, базируется на проблеме, которую лучше всего описывает парадокс лжеца: все люди, которые произошли от обезьян, лгут. В любом случае, если эту фразу говорит человек или НЕчеловек, следует утверждение о наличии или отсутствии у обезьян предпосылок лживости, которые во всех возможных комбинациях не доказывают, что агнитом — это та когнитивная нейросеть, которая отличает человека от животного.
Профессор Дунькин, все еще сохраняя величественный вид, сослался на своего знакомого Докинза, который посредством долгих рассуждений доказал, что Бог — это неизбежный этап в развитии любого разумного вида, следовательно, только необходимость выжить заставила предка человека спуститься с пальмы, взять в руки палку и ударить ею по башке своего врага, разумеется не для того, чтобы его съесть, а испытать базовое моральное состояние — раскаянье. И в силу причин, это состояние оказалось до удивления благотворным для развития когнитивных способностей человека. И состояние это определило последующую эволюцию: человек на протяжении миллионов лет творил зло, чтобы у него смогла сформироваться моральная нейросеть. Все войны, геноцид и прочие бесчинства — не что иное, по словам Докинза, как видовая активность по взращиванию Бога. Хотя, следуя его логике, следует признать, что в основе эволюции могло быть любое базовое моральное состояние. У нас, людей, раскаянье, а у кого-то, например, отчаянье.
— Хотя что касается меня лично, — и профессор Дунькин лукаво взглянул на Федорину, — я бы предпочел, чтобы в основе человечности лежал не страх наказанья, а что-нибудь более позитивное.
— Любовь? — И Федорина вдруг вспомнила ту обезьяну, с которой все началось.
5.
Со стороны эта парочка выглядела нелепо, однако ни Федорина, ни сам Дунькин особо не задумывались, какие чувства могли они вызвать у незаинтересованных наблюдателей, коротавших свой обеденный перерыв в коридоре возле столовой. Разумеется, эти чувства не имели положительной валентности, да и сами наблюдатели, испытав легкое замешательство, вынуждены были призвать на помощь все свое целомудрие, чтобы не прокричать вслед этим двоим что-нибудь непристойное. «Тили-тили-тесто жених и невеста», — это реплика была бы самой безобидной, а вот аспиранту Козлову, который только вышел из лаборатории по малой физиологической надобности, захотелось сменить маршрут, приблизиться к своему научному руководителю и отхлестать его по щекам, рассыпая звонкие проклятия, смысл которых понятен каждому молодому человеку. Но аспирант Козлов поборол в себе это желание, поскольку знал наверняка, что Федорина подобный поступок не оценит. Она, эта Федорина, хоть и позиционирует себя как свободную личность, но в половые отношения с кем попало не вступает. И уж коли аспирант Козлов весьма прозрачно намекнул, что без его помощи получить зачет у Дунькина, если ты не гений или внук президента, не удастся, она, Федорина, осталась глуха к его попыткам заслужить ее расположение. Более того, аспирант Козлов навел справки и выяснил, что Федорина эта — вообще не способна испытывать субъектно ориентированные чувства, поскольку с детства страдает от гиперопеки и аутического синдрома. И тем не менее сейчас она прижимается к профессору Дунькину весьма трепетно, вызывая зависть не только аспиранта Козлова, но и всех атлетически сложенных студентов, которые весьма избалованы женским вниманием.
На всякий случай аспирант Козлов протер глаза, проморгался и даже произнес про себя студенческую молитву, которой пользовался весьма успешно последние несколько лет: «избавь меня, Боже, от декана рожи, от контрольной близкой, от оценки низкой»… Но эта сладкая парочка… продолжала свой моцион, сокрушая общественные устои и нормы морали.
Потом аспирант Козлов подумал, что скорее всего он надышался «штыком», поскольку вытяжка не работает, а делать выходной контроль на спектрометре — значит потерять несколько часов рабочего времени, которое он может потратить на более приятные вещи, например, рассматривая голых женщин. Эта мысль показалась аспиранту Козлову здравой, и он, сутулясь еще больше, побрел в том направлении, куда влекла его малая физиологическая надобность.
Закрывшись на ключ в преподавательском туалете, аспирант Козлов долго смотрел на свое отражение, которое выглядело более потусторонним, нежели обычно. Именно этот улыбающийся субъект, который имел формальное сходство с оригиналом, и заставил аспиранта Козлова признать за собой факт несанкционированного приема «штыка». И бог с ней с ежемесячной проверкой, которую устраивает профессор Дунькин своим подчиненным, чтобы искоренить из своих рядов злостных ДР-нистов, штыкоманов и прочую челоДРянь, поскольку процедура забора крови проводится в стенах лаборатории, то обмануть систему сможет даже ленивый. Самая загвоздка заключается в специфике «штыка»: если следовать протоколу, то всю партию необходимо слить в унитаз, но делать этого нельзя, поскольку Dunkins band и так задолжал приличную сумму (точнее, огромную) военному ведомству. Если же оставить все как есть, то факт употребления «штыка» пусть и в ничтожных дозах может сорвать какую-нибудь военную операцию. Хорошо, если это будет сексуальная оргия у какого-нибудь генерала, а если серьезная военная операция, связанная с национальными интересами или атомным оружием?
Радостный субъект усмехнулся и посмотрел поверх головы своего хозяина. Этот феномен, названный впоследствии фазой выхода, заставил аспиранта Козлова рухнуть на мраморный пол и прижаться щекой к белоснежному санфаянсу. Потому что именно в подобном состоянии у испытуемых и случалось больше всего травм: под действием штыка они начинали воспринимать свое тело иначе, вследствие чего ломали ноги, руки или шею. «Иначе», — это мягко сказано. Иначе воспринимают свое тело ипохондрики или шизофреники, но в любом случае это восприятие связано с пониманием (истинным или ложным) некой нормы. И не важно, боишься ли ты задохнуться во сне, или чувствуешь себя таким огромным, что боишься пошевелиться, чтобы не раздавить какой-нибудь миллиард человеческого народонаселения, — в любом случае твои переживания будут понятны если и не психиатру, то моралисту уж точно, потому что вы оба — человеки.
А вот под действием «штыка» человеческое тело обретает такие качества, которые невозможно описать, используя глаголы или прилагательные индоевропейских языков. Аспирант Козлов, даже написал статью в «Science» (которую впоследствии профессор Дунькин собственноручно отозвал, сославшись на гриф «секретности» и «национальные приоритеты» в их трудовом соглашении), где анализируется впечатления добровольцев, употребивших безопасную для здоровья дозу препарата «N». Что удивило самого аспиранта Козлова и что могло бы удивить всех ученых-моралистов, так это использование испытуемыми неких словосочетаний, значение которых нормальному человеку понять не под силу. В частности, описывая свои ощущения в фазе выхода, все испытуемые употребляют глагол «брт». Причем значение его выяснилось совершенно случайно. Аспирант Козлов по указанию профессора Дунькина с каждым испытуемым проводил индивидуальные беседы, которые фиксировались и стенографировались. Использование испытуемыми словосочетания «брт» ни сам аспирант Козлов, ни курирующие специалисты из военного ведомства не считали отдельным понятием, несущим информативную нагрузку, в лучшем случае — эмоциональную (в первых стенограммах «брт» даже исправлялось на «брат» и ставился значок эмоционального сближения испытуемого с интервьюирующим его ученым-моралистом). Но аспирант Козлов не любил рутину и однажды завел всех испытуемых в один кабинет, включил камеру и задал стандартный вопрос. И когда первый доброволец начал свой рассказ с фразы: «и тогда я брт», то все остальные понимающе закивали. Это показалось странным аспиранту Козлову, и он задал в обход протокола уточняющий вопрос, который и позволил отечественным ученым моралистам (вслед за царем Соломоном) говорить о наличии у человечества некого биологического языка. Последующие беседы с испытуемыми в рамках групповой терапии на кафедре Dunkins band и компьютерно-лингвистический анализ специалистов из военного ведомства позволил утверждать, что «БРТ» — это некое действие разумного существа, лишенного какой-либо формы, каких-либо обязательств и какого-либо желания. В философской традиции это что-то вроде акта абсолютной свободной воли, в теософской — действие, уподобляющее человека Богу. Однако у этого понятия, выраженного тремя согласными, существует своя градация. Обнаружил это все тот же аспирант Козлов, когда свел в одну группу испытуемых, которым давали разные дозы «штыка». Если посмотреть запись той беседы обычному человеку, то он сочтет ее каким-нибудь комик-шоу. Вот один доброволец говорит: «и тогда я брт», — и группа понимающе кивает, другой — и все повторяется. Когда очередь доходит до последнего, он повторяет слово в слово эту абракадабру : «и тогда я брт», но все присутствующие просто в шоке. Они молчат и смотрят на говорящего так, словно он совершил нечто, выходящее за рамки. Разумеется, эту запись сразу засекретили, оригинал забрали военные, а оцифрованную (весьма небрежно) копию оставили на кафедре. Потом профессор Дунькин как-то проговорился, что военные провели сложный физический анализ и выяснили, что «брт», поразившее всех, имея в записи все гармоники нормального человеческого голоса тем не менее воздействует непостижимым образом на атомную структуру всех известных сверхтвердых материалов от алмазов до победита, уподобляя их пластилину.
Аспирант Козлов, ощущая глянцевую прохладу унитаза, судорожно вспоминал, когда начнется следующая фаза «штыкинга», но тело его, подчиняясь воле бескомпромиссного хозяина, выгибалось в немыслимые конструкции, которые отдаленно напоминали асаны из хатха-йоги, а по существу были местью его бессознательного за годы унижения. Разумеется, уже после первых опытов в стандартный состав «штыка» был добавлен целый набор миорелаксантов, которые свели к нулю его травмоопасность, однако сделали менее эффективным. Многочисленные эксперименты с добровольцами (хотя назвать их таковыми нельзя, потому что любой отказ карался автоматическим незачетом по моралистике, которая с недавних пор стала обязательным предметом для изучения не только в ВУЗах, но и в старшей школе) показали, что блокировка мышечных спазмов лишает мозг добровольца львиной доли свободы. В стандартных опытах со студентами спортфака контакт сознаний мог быть осуществлен с индексом не более пяти. Т.е. пять спортсменов после приема безопасной версии «штыка» могли общаться между собой на неречевом уровне или даже объединиться в некую сверхличность. Для военных этот индекс показался недостаточным, так как они вынашивали план по внедрению своих агентов в закрытые структуры вероятного противника (правительство, спецслужбы), которые имели дополнительные фильтры. По самым скромным расчетам статистиков из военного ведомства, для того, чтобы получить доступ к сознанию рядового агента вражеской спецслужбы требуется преодолеть стандартный порог шести рукопожатий и установить не менее 12 связей, а для первых лиц предполагаемого противника — свыше 21. Что касается «штыка» с индексом 12, тут было просто. Достаточно несколько тренировочных сессий, во время которых доля миорелаксантов снижается по определенному алгоритму, чтобы в конце этой тренировки организм добровольцев смог противостоять мышечным спазмам. Однако индекс 21 ни при каких тренировках студентов – спортсменов, или военнослужащих так и не был достигнут. Все добровольцы, получившие «штык» с концентрацией 21, попросту лишились рассудка, предварительно порвав себе основные мышцы и сухожилия. И военное ведомство думало даже прекратить финансирование Dunkins band, но профессор Дунькин, надо отдать ему должное, предложил использовать для «штыкинга 21» людей в пограничном психическом состоянии. Шизофреники оказались бесперспективными, а вот аутисты смогли преодолеть порог аж в 24 единицы! И военное ведомство возобновило денежные транши, заодно протолкнув в думу закон о военной обязанности для лиц с аутическим синдромом. Так с легкой руки профессора Дунькина у военного ведомства нарисовался целый полк аутистов, которые при помощи «штыка» способны добраться до сознания любого человека на Земле, если конечно его не держали с самого рождения в одиночной камере.
Потом аспирант Козлов почувствовал жуткую боль в области шеи, и понял, что через несколько секунд его голова сделает оборот вокруг своей оси. Это показалось ему смешным, поскольку эта финальная стадия чистого «штыкинга» (без миорелаксантов и с максимальной чистотой очистки), о которой Dunkins band старается не распространяться, названная самим аспирантом Козловым «беспонтовый поворот башки бесклювой совы», оставляла на лице добровольцев характерную посмертную мимическую композицию. Нельзя сказать, как принято в бульварной литературе, что-то типа: «на его лице застыл ужас», или «в его стекленеющих глазах блуждала радость», или «отмучался», «или отошел с миром». Лик смерти «штыкинга» был отличен от всего, что знало человечество об этой особе неопределенного пола и возраста. Однако если попытаться передать одним предложением чувство, которое возникало у аспиранта Козлова и членов Dunkins band при взгляде на лица мертвых добровольцев, оно звучало бы следующим образом: «веселое удивление и удивительная веселость». Лица мертвых добровольцев реально светились радостью, причем без примеси всяких эгоистических мотивов (тщеславие, высокомерие и пр.). Самое интересное, что эта радость с лиц покойных не смывалась никакими формалиновыми масками, инъекциями или посмертным макияжем, поэтому похороны (по настоянию профессора Дунькина) проходили в закрытом режиме. Семьям погибших военное ведомство выплачивало солидную сумму, при наличии детей или прочих иждивенцев оформляло соответствующую пенсию. Отдельным дотошным родственникам погибших добровольцев, которые жаждали узнать правду, военное ведомство выдавало свидетельство о смерти на особом государственном бланке, где в графе «причина смерти» значилось: «Г.Т. 50». Дотошный и обескураженный родственник наводил справки у знакомых чиновников, и они с ноткой секретности в голосе поясняли — отрок сей отдал жизнь свою на благо народа, а «Г.Т. 50» значит: «Государственная Тайна. Не подлежит огласке 50 лет».
И аспирант Козлов, испытывая странную радость, можно сказать даже любовь ко всем тварям на Земле: хорошим и плохим, плотоядным и травоядным, разумным и неразумным, с каким-то радостным удивлением узнал, что в его свидетельстве о смерти в графе причина значится иная формулировка: «С.О. Г.Т.100».
6.
Елена Прекрасная, супруга профессора Дунькина, никогда не скрывала, что является офицером службы моральной безопасности России. Хотя факультет, на котором она получила специальность морализатора и звание майора, и был в стенах родного университета, но только территориально. Как объясняли ей преподаватели – заслуженные разведчики, контрразведчики, резиденты и шпионы, — все это сделано ради секретности, потому что «вражеские спецслужбы не дремлют». Разумеется, не будь Елена Прекрасная дочкой декана факультета тогда еще Психологии, никто бы не стал предлагать ей, медалистке, спортсменке и просто очаровательной девушке, поступать на факультет Экологии Сознания и Высшей Психической Деятельности (ЭСВПД), да и сама Елена Прекрасная, уступив уговорам отца, с тоской размышляла, столько долгих лет ей предстоит изучать философию и сопутствующие науки, которые не только далеки от реалий жизни, но и обещают выпускнику зарплату на уровне клининг-менеджера. Однако после первой сессии, (которая, кстати, была довольно увлекательна, потому что студенты ЭСВПД часть лекций посещали совместно со студентами – философами, с которыми не стыдно опрокинуть бутылочку вина и поболтать о смысле жизни или даже предаться плотским утехам без презервативов и обязательств), всю группу ЭСВПД отправили на производственную практику, которая не сулила ничего плохого. И когда Елена Прекрасная с одногруппниками села в автобус с тонированными окнами, и проехала по городу, сопровождаемая кортежем машин с мигалками, в ее сознание закралась догадка. Потом был военный аэродром и долгий перелет на самолете, во время которого Елена Прекрасная поняла, что ее жизнь бесповоротно изменилась.
Руководитель первой производственной практики, которым оказался не кто-нибудь, а сам Хамбо-Лама, многозначительно улыбался, когда Елена Прекрасная, согласно традициям данного дацана, рассказывала о своих научных интересах перед лицом монахов в абсолютном неглиже, (хотя, надо отдать ей должное, никто из ее одногруппников не прошел данную процедуру столь непринужденно). И когда монахи смогли составить представление о духовном и научном потенциале первокурсницы ЭСВПД Елены Прекрасной, Хамбо-Лама, опережая возможные возражения своих коллег (позднее Елена Прекрасная узнала, что все монахи в данном дацане имели научную степень), заявил:
— Утверждаю.
Прочие тулку хмурились, но спорить с настоятелем не решались, хотя тема, заявленная Еленой Прекрасной, вызывала сомнение не только у них, но и у нее самой. Одеваясь в оранжевые монашеские одежды, Елена Прекрасная с благодарностью думала о своем отце, который на протяжении последних недель ненавязчиво, за завтраком или ужином, рассуждал об ошибке Родиона Раскольникова, который ради спасения мира, тюкнул топориком по голове совсем не тех людей, тем самым подготавливая свою дочь к предстоящей производственной практике. Разумеется, рассуждения родителя были скорее саркастическими, нежели научно-ориентированными, но Елена Прекрасная, едва шасси самолета коснулись неведомой земли, почему-то точно знала, что нейромедиаторный компот из высоконравственных людей, по аналогии с ароматом из «Парфюмера» Зюскинда, способен сделать из всяких преступников самых настоящих праведников. Техническая сложность, которая делала данную тему производственной практики узкоспециальной, состояла в том, что результаты ее невозможно реализовать в масштабах отдельного государства, так как процент высоконравственных людей в любом из них катастрофически мал, и судя по статистике, неуклонно падает. Если варить сей компот с государственным размахом, то через несколько лет граждане этого государства окажутся на голодном пайке, а еще через несколько пойдут войной на соседей ради источника высокоморальных переживаний. И в конце концов человечество сварит компот из последнего праведника после чего благополучно вымрет.
Разумеется, представляя тему производственной практики, Елена Прекрасная делала упор на очеловечивании отдельных мерзавцев, которые, вкусив моральных щедрот, воспылают любовью к своим сородичам. Например, таким компотом можно излечить преступника, которого в силу неких условностей нельзя расстрелять за содеянное, или завербовать вражеского агента, который с первого глотка проникнется русской национальной идеей и передаст нашим спецслужбам всю секретную информацию, которой владеет. А можно, и Елена Прекрасная трепетно взмахнула бюстом, напоить этим компотом нравственного человека и посмотреть, что из этого выйдет. Возможно он деградирует, а возможно станет тем, кого называют Будда.
Хамбо-Лама, когда формальная часть предзащиты была закончена, сухо поинтересовался, сколько требуется Елене Прекрасной высокоморальных личностей, чтобы она смогла из них сварить пробную порцию «компота». Недолго думая, Елена Прекрасная сказала, что дюжины будет достаточно, главное, чтобы они были из однородной культурной среды.
На следующий день на заднем дворе дацана лежали двенадцать тел, завернутых в разноцветные ткани.
Елена Прекрасная, с самого утра предчувствуя неладное, понимала, что этот день будет последним или первым в ее судьбе. Последним, если она окажется не способной реализовать свой проект, а первым — если у нее все получится. Разумеется, хочется жить и приносить людям пользу, а заодно вписаться в штат самой могущественной организации, но если для этого придется в буквальном смысле бить «топориком по голове» какого-нибудь не самого плохого человека, то она, Елена Прекрасная, откажется. Лучше бы как собакам Павлова вставить в мозг хорошего человека фистулу и при помощи опросов собрать нужное количество нейромедиаторной жидкости… закончить производственную практику… и свалить отсюда… обратно… навсегда… домой. Потом послать этот ЭСВПД подальше, найти какого-нибудь посредственного парня, желательно без высшего образования, в крайнем случае программиста, очаровать его, выйти замуж и нарожать детей. Дюжину. И всю оставшуюся жизнь думать только о том, о чем думают все несчастные замужние женщины.
Но Елена Прекрасная понимала, именно эти рассуждения имеют в виду руководители производственной практики и скорее всего создадут ситуацию, которая не позволит ей остаться безучастной. А раз так, то можно засунуть свою человечность куда подальше. И Елена Прекрасная вышла из своей комнаты и смешалась с потоком людей в оранжевых одеждах, бредущих на утренний хурал.
Хамбо-Лама, бросив взгляд на Елену Прекрасную, развел руки, и все монахи замерли. Потом он начал произносить слова, точнее издавать звуки, которые должны были значить многое, но для Елены Прекрасной не значили ничего. Она терпеливо ждала, когда этот фарс закончится, однако ритмика хурала или пафос Хамбо-Ламы в какой-то момент заставил Елену Прекрасную забыть обо всем и о себе в том числе. Эти мгновения (ставшие самым значимым экзистенциальным переживанием, к которому Елена Прекрасная возвращалась всю свою дальнейшую жизнь) позволили ей понять, что она — фикция. Это открытие несколько омрачило момент единения со вселенной, поскольку предполагало наличие некого Автора, который решил подобным образом разнообразить свой досуг. Если бы Елена Прекрасная, как остальные этом зале понимала, что она — всего лишь иллюзия, то факт ее существования можно было оправдать какими-нибудь объективными законами мироздания (игрой случая или квантовыми парадоксами), избавив тем самым себя от самопрезрения, но она знала доподлинно: кто-то прикололся, создавая её. Елена Прекрасная была в ярости, более того эта ярость заполняла данную фикцию с ироничного позволения Автора до самых ее телесных окраин, сотрясаемых беззвучными рыданиями.
Когда Хамбо-Лама закончил чтение мантры, Елена Прекрасная ощутила, что осталась верна себе частично. Это было странное состояние, отнюдь не ущербное, а наоборот. Елена Прекрасная чувствовала себя прекрасно, но ощущая всеми фибрами души фиктивность этого состояния; она улыбалась, но улыбка была ровно в половину от прежней; она любила эту жизнь, но фифти-фифти, и даже прежние жизнеутверждающие мотивы ей были доступны ей пополам.
И Елена Прекрасная поняла, что с этого момента она является инструментом в руках Божьих, который нарекает ее до следующей своей шуточки — Елена Полупрекрасная.
Хамбо-Лама, сохраняя покровительственный вид, подошел к Е.П., зная наверняка (точнее, чувствуя, как кабель феромоны готовой к спариванию сучки), что компот, который должна она сварить из мозгов прекрасных людей, сварен будет! Взявши под белы рученьки дочку своего друга, который когда-то звался Колькой Ежопиным, а с некоторых пор — Николаем Прекрасным, Хамбо-лама (который так же в метриках паспортного стола значился иначе) повел ее на задний двор, где двенадцать тел, завернутых в разноцветные тряпочки, изнемогали от скуки.
Елена Полупрекрасная шла покорно, в пол-уха слушая боголепные рассуждения Хамбо-хамы о свободе воли студентов ЭСВПД в условиях тотального насилия: как культурологического, так и языкового, которое априори делает их производственную практику (а ровно учебу, да и, чего греха таить, саму жизнь) — беспрецедентной. И если учесть, что эти студенты являлись самыми лучшими представителями своего поколения, в отличии от Елены Полупрекрасной, которая была зачислена на этот курс в той же степени случайно, как и небезызвестный Иуда Искариот в некую библейскую команду, то данная аналогия позволяет всему прогрессивному человечеству верить: прецеденту быть!
Елена Полупрекрасная улыбалась, почему-то вспоминая свою маму, которая любила этого старого монаха, когда тот еще был юн, а вышла замуж за его друга, потому что именно эта подмена могла спасти жизнь тогда еще не рождённой дочери. Потому что случись все с точностью до наоборот, Елена Прекрасная лежала бы сейчас в разноцветных тряпочках на заднем дворе дацана, размышляя, что за испытание предстоит ей пройти, боясь себе признаться, что это испытание – смерть.
Когда Елена Полупрекрасная появилась на заднем дворе дацана, все ее однокурсники были мертвы. Монахи, едва развернули разноцветные тряпки, в страхе попятились, наблюдая на лицах мертвецов улыбку. «Улыбка мертвого Будды» — так Хамбо-Лама написал в отчетах, отправленных в вышестоящие органы. Хотя аспирант Козлов дал этому феномену более лаконичное название: «Дунькина Радость». Что касается «эликсира Будды», который Хамбо-Лама и его команда надеялись получить в результате этой производственной практики, то в тех же отчетах он вынужден был указать, что преждевременная смерть студентов ЭСВПД не позволила провести запланированные процедуры и получить данный нейромедиаторный коктейль, вследствие чего он ходатайствует об организации на следующий учебный год на базе того же учебного заведения нового курса ЭСВПД с прохождением первой производственной практики на базе лаборатории полковника службы моральной безопасности Василия Поршнёва.

7.
Федорина, обнимая профессора Дунькина за талию, которая, не смотря на его возраст, все же имела место быть, вышагивая на своих безупречных ногах в неизвестном направлении, пыталась попасть в такт его шагам и рассуждениям о боге Доккинза, Хомского и прочих. Это происходило помимо её воли, хотя на курсах морального пикапа (соблазнения мужчин своими моральными достоинствами) она и отрабатывала этот прием, однако в данном случае «ритмическая подстройка» происходила вынужденно, как подстройка тела, побиваемого камнями за богохульство, под ритмическую композицию охваченной гневом богобоязненной толпы.
Постепенно рука Федориной ослабевала и спускалась ниже, где у профессора Дунькина начиналась некая эрогенная зона, о которой он даже не подозревал, поскольку его семейная жизнь, —поняла Федорина, — строилась на социалистических принципах (не хочешь – заставим, не можешь – научим). В какой-то момент Федориной даже стало жалко этого человека, который в совершенстве владел искусством моралитоза (все-таки искусством активации агнитома, а не наукой, как считают адепты Dunkins band, потому что любая ДРянь от лаборатории Дунькина разительно отличается от дряни прочих производителей, сваренной по тому же рецепту, как гений от злодейства), но сам оставался несовременным человеком, даже дремучим в основных вопросах бытия… таких как… секс… амбиции… карьера. И конечно Федорина понимала, куда они направляются, но предстоящая близость с человеком, далеким от нее во всех отношениях, почему-то не тяготила ее, а приятно волновала. Но этот позитив не был сродни радости первой женщины на Земле, заполучившей в свои объятия первого мужчину со всеми вытекающими от дефлорации до перенаселения этой планеты ее потомками, а был похож на чувство, которое испытывает человек, потерявший память, но появившийся совершенно случайно в нужном месте и в нужное время. Разумеется, через мгновенье Федорина уже забыла, что когда-то мечтала получить специальность моралитатора и работать во властных структурах до глубокой старости, удовлетворяя свои растущие в геометрической прогрессии материальные потребности за счет налогоплательщиков, а была уверена, что влюбилась в профессора Дунькина … просто потому что он — мужчина, а она — женщина. Хотя Федорину немного напрягал шум в ее голове, а так же пластырь на ее запястье, которые в совокупности создавали чувственный фон, который возникает на следующий день после приема самой дешевой дряни.