Вечер обещал быть прекрасным. Мы поужинали в шесть, и уже в половину седьмого перешли в гостиную. Игорь включил верхний свет, а затем и телевизор. Не то чтобы мы собирались его смотреть, делали это мы редко – скорее он нужен был для звука на фоне. Разговоры в тишине всегда казались мне зловещими. В тишине говорят о чьей-нибудь болезни, о похоронах, или по крайней мере о проваленном экзамене. Телевизор, бормочущий что-то на заднем плане, сигнализирует о спокойствии и благополучии. И, надо сказать, Игорь всегда находил такие программы, которые не перетягивали на себя внимание. Вот и теперь он, пощёлкав пультом, нашел передачу «Песня года – 83».

– Только гляди, не очень громко. – сказала я. – Женчика разбудишь.

– Конечно! – весело откликнулся он. И действительно, ведущие говорили почти шёпотом.

Я всё же пошла посмотреть, как там Женя. Он крепко спал в нашей с Игорем комнате под толстым одеяльцем и, кажется, даже похрапывал.

Возле его кроватки стояла моя старшая четырёхлетняя дочь Маринка. Упёршись подбородком в бортик и, обхватив перекладины, она испытующе рассматривала брата. За полгода ещё не успела привыкнуть к нему. Нет, она не выказывала ни намёка на характерную для детей ревность, однако, с того времени как Женя родился, Маринка стала ещё сдержанней и задумчивей, чем раньше. Меня это смущало. Я просила Игоря почаще сажать её себе на плечи – конечно, она была уже тяжеловата, но ей это очень уж нравилось – и старалась баловать её разными мелочами

Вот и теперь я потрепала её по густым тёмным волосам и сказала как бы невзначай:

– Я сейчас в твоей комнате была, и мне кажется, под кроватью что-то блестело…

Маринка тут же побежала туда, и послышался вопль ликования. Я в тревоге посмотрела на сына, но тот и не пошевелился. Маринка же вернулась и стиснула меня сзади, одновременно сжимая набор фломастеров в двенадцать цветов. Он действительно был в блестящем пластиковом кармашке.

Тут послышался короткий звонок в дверь. Так звонил только один человек во всём мире.

Я метнулась в прихожую и рывком открыла дверь.

– Погоди, Надя, погоди, – со смехом сказал гость, – я мокрый, вот сниму пальто – так обнимемся.

Он стащил тёплую кепку и бросил её на тумбочку, повесил свою дубленку рядом с пуховиком мужа – и мы с братом-близнецом обнялись, соприкоснувшись всем телом, от щек до колен. Мы всегда так припадаем друг к другу. Может, это подсознательное желание, наравне с деструдо и либидо – вернуться в абсолютное начало, к тому времени, как мы прижимались в материнской утробе.

– Ты же говорил, что придёшь раньше, Андрей! К ужину. А пришлось есть без тебя…

– Дела задержали. – он поцеловал меня в щёку и пожал руку Игорю. – Да и погода так себе, автобус едва тащился. Я уже думал, что приеду только часов в восемь, но всё же добрался раньше.

– А ты голодный?

– Нет, в общем. Поел в нашей столовой.

Я раз была в столовой Дома правительства, где работает Андрей, и еда показалась мне там едва ли достойной депутатов. Несколько видов макарон, салатик из помидоров и огурцов, маленькие скользкие котлетки вроде битков и  неотъемлимая часть общепита, что школьного, что больничного, что чиновничьего – сосиски в тесте. Однако Андрей всегда был непривередлив в еде. Потому я просто пожала плечами и привела его в гостиную.

Принято считать, что люди из всех комнат в квартире больше всего любят свою спальню. Там спят, а делать это можно лишь в месте спокойном и принадлежащем исключительно тебе. И да, нашу с Игорем спальню я люблю. Там хранятся мои деловые бумаги, рекомендательные письма и оба тома «Пиквикского клуба», а под матрасом – личный дневник.

И всё же моя любимая комната – гостиная, немного тесная, но от того ещё более уютная. Одну её стену почти полностью закрывает шкаф. На закрытых полках покоится бельё и посуда, а на открытых – библиотека, собранная общими трудами. Ещё кое-какие сувениры, вроде вышивок и поделок из дерева, а также единственный сервиз из двенадцати чайных пар в голубой цветочек. Вдоль противоположной стены тянется диван, возле него стоит круглый стол. На полу – красный ковёр, из тех, что когда-то вешали, потёртый, и к мебели не слишком подходящий, но вполне добротный… да и нам троим он неизменно внушал чувство ностальгии.

Я наполнила кружки чаем – что за вечер без чая? – поставила их на стол и выглянула во двор, откинув лёгкую занавеску.

За окном лил ледяной ноябрьский ливень, черные тучи висели так низко, что, казалось, вот-вот коснутся телевизионных антенн. Деревья качали мокрыми голыми ветвями, и, казалось, жаловались на пронизывающий холод. Днём, когда я выходила в магазин за консервированным горошком, хлебом и пачкой батареек, мне пришлось вернуться на полпути за пальто и надеть шарф вместо платка. Теперь же стало ещё холоднее.

Следом в гостиную вошли Игорь и Андрей. Андрей рассказывал мужу о дорожной реформе, что теперь проходила через второе чтение.

– Сегодня пришла заявка от Департамента охраны передвижения, они хотели бы предложить несколько поправок. Какие там поправки! Это вообще фиктивный департамент, у сотрудников там даже секретарей нет. Транспортом управляет Департамент логистики, как всегда и было.

Андрей лет с двенадцати хотел быть политиком, и, честное слово, это занятие идеально ему подходило. Он обладал острым умом, мог делать много дел сразу, плюс у него были очень приятные манеры. В итоге он стал заместителем вице-президента партии «Прогресс», что в нашей республике вторая по голосам. Да, Андрей – очень эффективный чиновник, который в состоянии удержать нужную информацию в голове без трёх стопок бумаг под рукой – ему нужна только одна. Он достиг прекрасного положения, но останавливаться не собирался. В его планах было стать вице-президентом партии. Как минимум.

Игорь слушал его с интересом. Всякий раз, когда ему что-нибудь рассказывали из быта – о том, как выбирать мебель, или о видах потребительской сельди, или о транспортной реформе – в его глазах загорался огонёк полудетского любопытства. Нет, Игорь ни в коем случае не был инфантильным, просто всё это от него во многих смыслах далёко. Астроном по профессии, он работал в обсерватории, и большая часть его сознания всегда находилась не ближе Нептуна.

-…пока трудно сказать, как реформа отразится на поставках и экспорте, потому что затронуты и железнодорожные коммуникации. Кстати, о поставках! – вдруг прервал сам себя Андрей. – Как там у тебя с  доставкой ковролина?

– Ну его, этот ковролин! – сказала я. – Новый хостел заказал партию венгерского, хотя наш местный ничуть не хуже, просто подложка из грубоватой синтетики. Зато сегодня встретила родственную душу.

Что касается моей работы, то я состою в команде, которая поставляет в нашу республику импортную кафельную плитку, а также обои, клеенку и всё такое. Я наперечет знаю все строительные рынки и с закрытыми глазами могу заполнить бланк оптового заказа.

Работа по большей части спокойная, порой даже интересная, если выдается возможность осмотреть партию нарядных обоев. Но вообще-то я мечтала о собственном букинистическом магазинчике. Книги, их содержание и форма – моя страсть, и от природы я общительнее, чем брат. В итоге я каждого встречного опрашиваю о книгах. Что он читает, какие есть у него дома, какие это издания…

По большей части людей это изумляет, но изредка встречаются и единомышленники.

– Да? – глаза Игоря тепло заискрились. – Нет ли у этой родственной души дома малиновой «Дюны»?

– Нет. – я сокрушённо покачала головой. Иметь это реликтовое издание романа Фрэнка Герберта я мечтала с семнадцати лет. – Зато у неё есть удивительная копия первого издания Кафки – в виде брошюры из фотографических негативов. Я на днях к ней зайду. Представляете, насколько сильно какому-то человеку был нужен Кафка?

Андрей поджал губы. Став чиновником, он тут же невзлюбил Кафку за то, что тот сделал из  их братии демонов-убийц. Я много раз пыталась доказать, что всё не так просто, но в итоге Андрей снова и снова закрывался от меня Агатой Кристи. Мой близнец читает только детективы, хотя его любимая книга – «Жизнь двенадцати цезарей».

Я в литературе довольно всеядна, читаю и классические романы, и фантастику, и дамские романчики про свадьбы, Рождество и свадьбы на Рождество (между серьёзными книгами они – самое то!), и даже журнал «Философ». А Игорь, к моему огорчению, читает немного, но зато может цитировать по памяти «Краткую историю времени» Стивен Хокинга, «труд классический и вечный», как любит говорить.

Из своей комнаты прибежала Маринка. Быстренько поздоровавшись с дядей, она улеглась на пол и раскрыла альбом для рисования, собираясь основательно заняться своим подарком. Я смотрела на неё, устраиваясь в кресле. Андрей поскорее прижался ко мне.

– А знаете, что я теперь знаю? – спросил вдруг Игорь, глядя на нас до странности торжественно.

– Нет. – отозвался Андрей. – Расскажешь – и узнаем.

– То, что в вашей лаборатории будут экспериментировать с кислотностью венерианской атмосферы, мы знаем. – предупредила я.

– Нет-нет, не это! Просто я дочитал монографию по теории струн…и, кажется, до меня кое-что дошло. Четыре из десяти, примерно.

– Теория струн! Звучит поэтично. – вставил брат.

– Это лучше поэзии. Это реальность. Слушайте! Я не имею права не поделиться этим знанием с другими.

Мы сидели как семья у Метерлинка в пьесе «Там, внутри». По телевизору пели «А знаешь, всё ещё будет». Кружки чая дымились на столе. Моя старшая дочь, лежа на ковре, рисовала новыми фломастерами, мой младший сын спал в колыбели в соседней комнате, мой брат держал мою руку в своей, наши пальцы переплелись – он соскучился, а ведь до моего брака мы почти не расставались – а мой муж готовился изложить нам теорию струн.

И, как у Метерлинка, наш покой был вдруг нарушен – в дверь позвонили. Прозвучал длинный, решительный звонок, а потом и ещё один.

Не знаю, что меня заставило встать с кресла, почти вырвав руку у брата, и отправиться в прихожую лично – я могла попросить Игоря. Не раз бывали случаи, когда нам звонили в неурочное время, и к двери подходил Игорь. Раз это оказалась соседка, страдавшая мигренью, у которой кончился анальгин. В другой раз это оказалась доставка китайской еды, которая ошиблась квартирой. Тогда было даже жаль, что муж их спровадил – запах поджаренного риса и креветок с соусом терияки дошел даже до нашей спальни.

Однако в этот раз, шлёпая клетчатыми тапочками, вышла в прихожую я и открыла дверь.

В подъезде было темно – лампочка снова перегорела – и яркий свет нашего бра, что висело над зеркалом – осветило гостя.

Передо мной стоял мужчина очень невзрачного вида.  У него было чуть оплывшее, красноватое лицо в длинных глубоких морщинах, хотя ему вряд ли было больше сорока. Ко лбу прилипла тонкая жидкая чёлка. Крылья носа отливали синевой. Одет он был в потёртое шерстяное пальто, снизу – обвисшие джинсы. Единственная новая деталь его гардероба – остроносые ботинки – были покрыты грязью. На шее в качестве, видимо, претензии на кокетство был повязан зеленый шарфик. Под мышкой правой руки был зажат мокрый черный зонт. А под мышкой левой красовалось нечто неожиданное – пластиковый белый пудель на колесиках и букет из трех красных роз. И розы, и пудель промокли.

Я уже собиралась спросить, чем могу помочь – и очень надеялась, что улыбка на моём лице выглядит натурально – как он вдруг сделал нечто неожиданное. Он сощурил глаза и медленно растянул губы, обнажая ряд зубов. В нём темнели провалы.

– Надя! – сиплым не то от холода, не то от многолетнего курения сказал он. – А ты почти не изменилась.

– Вы кто? – спросила я, упирая на «вы». Он, кажется, этого молчаливого призыва не заметил и продолжал улыбаться.

– Такая же симпатичная, как… Вот тебе цветы! – Он протянул мне розы в прозрачной обертке.

Тут я отступила на шаг и снова спросила:

– Вы кто?

– Надя, забыла всё-таки, что ли? – Он старался сделать ухмылку застенчивой, но она всё равно стала смущенной. – Я же Гена! Сахаров. Такая у меня сладкая фамилия!

И тут в голове у меня словно щёлкнули переключателем. Я вспомнила, кто такой Гена Сахаров, человек со сладкой фамилией.

– А-а… – протянула я, стараясь освоиться с мыслью, что снова его вижу. К вопросам, как и почему он мог появиться у меня на пороге, я ещё даже не подступалась.

Словно почуяв неладное, из гостиной пришли муж и брат-близнец. Гена Сахаров на них даже не посмотрел.

– Так где же мой ребенок? – спросил он, делая шаг вперед и оказываясь в прихожей. – Вот, я подарочек ему принес… вот какую игрушку! У меня таких в детстве не было.

– Ребенок. – повторила я, не сдержав смешка.

Губы Андрея побелели, он сжал кулаки. Игорь же стоял с открытым ртом. Примерно так же он выглядел, когда мы пошли по бесплатным билетам на бейсбольный матч, где он ровным счётом ничего не понял.

Увидев сжатый кулаки моего брата, Гена Сахаров забеспокоился. Он неловко взмахнул букетом, но не отступил:

– Надя, извини, что так тогда получилось! Я… откровенно говоря, сбежал. Теперь прошу прощения. Сознательно прошу.

– Сбежал. – эхом откликнулась я. – Да, помню. В Казахстан.

– Но теперь-то я вернулся и готов… выполнять отцовский долг. – бормотал он. – Извини, хорошо? Посмотри, какие розочки я тебе купил! – розочки уткнулись мне в лицо. – Так где ребенок-то? Ты такая усталая! Я тоже немало пережил за всё это время и понял ценности… Семья, дети – великое дело, главное! И по телевизору об этом вон сколько говорят, передачи делают! Особенно про отцов и детей. Если ребенок отца не знает, это будет огромная дыра в его жизни! У ребенка должен быть отец! Я и деньги тебе платить буду, и всё… на выходные брать! У меня есть хорошая комната, все условия… Ребенок что, у бабушки?

На этот раз я издала не смешок, а заревела от хохота. Я привалилась к шкафу, что стоял за спиной, и закрыла глаза ладонями. По щекам потекли слёзы.

– Гена, ты действительно воображаешь, что я могла родить от тебя? – с трудом, сквозь приступы смеха, спросила я.

Только теперь розочки ушли от моего лица. Гена уронил их, и на его лице было написано такое чистосердечное удивление, что впору было умиляться.

– Что ты такое говоришь? – засипел он.

– Разумеется, я сделала аборт. – сказала я. – Что, испугался? Бу! А какие у меня ещё были варианты?

Некоторое время в прихожей царило молчание, только из гостиной доносилась песня «Полет на дельтаплане».

– Как? Как ты могла? – возопил Гена, и в голосе послышался искренний надрыв.

– Когда? – удивился следом муж. На его лице не было ни следа возмущения, только огромное изумление. Я с трудом сдержала улыбку.

– Мне было тогда шестнадцать. – сказала я и перевела взгляд на брата. Андрей тоже посмотрел мне в глаза. Я чувствовала, что его, как и меня, уносит на двенадцать лет назад, в ту мрачную неделю.

 

В детстве нас было не различить. Потом, уже в подростковом возрасте сходство стало слегка замыливаться, особенно учитывая мои дикие эксперименты с внешностью и злоупотребление макияжем. Целые часы просиживала перед зеркалом, обложившись плотно набитыми косметичками, и перебирала помады, туши, тональные кремы, карандаши-обводки, тени и другое добро. И, как правило, получившаяся раскраска не сочеталась с цветом волос, лиловым или голубым. В подростковом возрасте, я была под стать внешности – представляла собой перманентно извергающийся вулкан. Спала по четыре-пять часов в день, непрерывно ссорилась с родителями, и оценки были, мягко говоря, неважные. Меня постоянно преследовало чувство, что я куда-то опаздываю, словно где-то без меня вот-вот начнется какой-то праздник. Я хотела брать всё и сразу. Я пила, без устали плясала на дискотеках – и впервые в жизни ссорилась с братом. Андрей, который всегда был очень спокойным человеком (те, кто не знал его так хорошо, как я, могли счесть его даже холодноватым), в подростковые годы не менялся. Он не мог понять, что со мной творится, и пытался воспитывать, а я злилась и всем жаловалась, что он меня не понимает… В числе тех, кому я жаловалась, был как раз Гена.

Он был на три года старше, и мне чертовски льстило, что такой взрослый парень интересуется мной, едва достигшей возраста согласия. Он никогда не отказывался пойти на дискотеку и не говорил, что я ещё маленькая, если требовала пива или вермута. Он соглашался со мной, что Андрей – дурак и зануда. Ещё после поцелуев с ним у меня не оставалось слюны на подбородке.

А потом настал тёплый июньский день. Помню, я сидела на крыше, тянула лимонад и жевала пончик, держа его грязными руками. Я думала о Гене, о том, что скучаю, и об отличной ночи, что мы провели вместе за две недели до этого. Я вспоминала о том, как долго и сладко это было… Моя рука уже тянулась к пуговице на брюках, как вдруг в голове возникла одна мысль, от которой защекотало под ложечкой, а по телу прокатилась лёгкая волна холода.

Пончик с лимонадом были забыты. Я сидела и пыталась вспомнить, предохранялся ли Гена в ту ночь, когда у нас был любовный марафон. Так и не смогла.

Пулей спустившись, я бросилась в аптеку, купила три разных теста и кинулась в туалет торгового центра. Мне, во-первых, не терпелось проверить, а во-вторых, дома меня могли поймать. И там, в чистенькой кабинке, пахнущей аэрозолем «Сосновый бор» и, глядя на рекламу пиццерии на пластиковой стенке, я узнала правду.

Оттуда же я позвонила Гене – мы обменялись номерами незадолго до того дня. В ту пору, на заре мобильной связи, это было немалой честью и даже свидетельством о серьёзности намерений.

Наш разговор был короток.

– Надька, ты?

– Гена, я беременна! – прошептала я без преамбулы. Мне было не до неё.

Потом последовала пауза, и короткое:

– Что?

– Я беременна… от тебя! – повторила я, хотя и в первый раз было тяжело это сказать.

Потом наступила ещё одна пауза. Я снова позвала его, потом ещё раз, потом отняла мобильник от уха и посмотрела на экран. Оказалось, звонок уже был закончен, он бросил трубку.

Я попыталась позвонить ещё раз, а потом ещё. Абонент оказался недоступен. Был он недоступен и вечером. На следующее утро я позвонила на домашний телефон – он дал мне его «на всякий случай».

– Алло! – завопила наша красная трубка голосом древней старухи. Я вспомнила, как Гена рассказывал, что с ним и его родителями живет ещё мать отца, глухая старуха девяноста двух лет. Он ещё очень смешно показывал, как она переваливается при ходьбе, шамкает и кричит: «Что? Что?» Тогда я ужасно смеялась. Теперь, когда вспоминала об этом, смешно не было, скорее стыдно.

– Здравствуйте! – завопила я в ответ. – Вы меня хорошо слышите?

– Да, слышу!

– А позовите, пожалуйста, Геннадия! Гену, вашего внука!

– Гена уехал! В Казахстан, к тёте. Нынче ночью.

Я ничего не ответила. Я лишилась дара речи. Старушка, видимо, решив, что я её не расслышала – старые люди часто проецируют свою немощь на других – крикнула снова:

– Гена! Уехал! В Казахстан! К тёте!

Произнесенные второй раз слова произвели на меня ещё более сильное впечатление.

– Я поняла.

– А кто его спрашивает?

Я подумала – и решилась:

– Никто. Прощу прощения за беспокойство. – и повесила трубку.

Помню, я едва дотянула до вечера. Меня постоянно мучил озноб, хотя стояла жара, и хотелось встать и крикнуть на весь мир: «Караул!» Но я молчала. Ждала, когда вернется брат. Андрей, между тем, пришел поздно – он устроился официантом на вторую половину дня в качестве подработки. В белом фартуке и с подвернутыми рукавами он выглядел мило и солидно.

Я тянула с разговором до ночи. И наконец-то настало время ложиться спать. Почитав немного комиксы, Андрей спросил у меня – довольно сухо, полагая, что я могу начать возмущаться – может ли он выключить свет. Я просто кивнула. Лампа погасла.

А потом я забралась к нему в кровать, как давно не делала. Втайне я боялась, что он оттолкнёт меня – ведь я ему здорово надоела. Каково же было моё облегчение, как он обнял меня крепкими тёплыми руками и прижал к себе:

– Чего ты, Надюшка? Что ты весь вечер такая была?

И тут я не сдержалась. Слёзы, которые подступали к горлу весь день, словно рвота, прорвались наружу:

– Ан-адрюш… – проревела я.

– Что, моя родная?

– У меня ужасные неп-неприятности…

– Какие?

– Я б-беременна.

Я почувствовала, как он вздрогнул:

– Что?

– Беременна!

Под моей щекой его грудь поднялась и опустилась.

– Знаешь, чей ребенок?

– Д-да…

– А он знает?

– Д-да!

– И что?

– Сбежал. В Казахстан! Сегодня ночью. – повторила я слова старушки.

Помолчав, Андрей заговорил снова. Он начал ласково и издалека:

– И какие твои намерения?…

– Однозначные. Я не желаю от него рожать. Тем более в шестнадцать лет.

Андрей снова помолчал, а потом сказал, обнимая меня ещё крепче:

– Вас понял. Теперь нам нужен план действий.

– Я бы хотела не говорить маме!

– Не уверен, что это возможно. Тут нужны будут подписи, согласие, я думаю…

– Но мне ведь уже есть шестнадцать. Давай хоть спросим! Ну давай!

– Давай спросим. – Сдался Андрей. – Завтра же сделаем вид, что идем вместе гулять, а сами – к врачам.

И мы действительно пошли в поликлинику, где нас обнадёжили – раз есть шестнадцать, согласие родителей не обязательно.

Следующая неделя обернулась форменными шпионскими страстями. Я не привыкла ничего скрывать от родителей, а тут приходилось помалкивать обо всём. Я постоянно боялась, что мама или папа позвонят мне во время процедуры.

Андрей не сопровождал меня, когда я ходила к гинекологу и на анализы, но ходил со мной в больницу оба раза. Когда мне давали первую таблетку, он сказал дома, что идет со мной в кино. Пока я была у врача, он доставал билеты в кино – если спросят, как он пояснил. Когда мне давали вторую таблетку, он заявил, что мы идем в сквер гулять.

– Я сказал – мы с сестрой немного отдалились, а теперь хотим восстановить отношения. И никаких билетов покупать не надо.

В комнате, где меня положили, было сумрачно и немного прохладно, хотя в окно высоко под потолком били жаркие лучи июньского солнца. На мне ничего не было, помимо футболки. Голыми ягодицами я ощущала шершавую медицинскую салфетку. Андрей крепко держал меня за руку.

– Денег тебе жалко, что ли? – я выдавила смешок.

Он потянулся и поцеловал меня в щёку.

– Нет, ни в коем случае. Просто сам факт, что нам не нужны никакие улики для алиби, утешает.

– Но всё равно нужно придумать, что мы в парке делали.

– Я думаю, мы толкались вокруг озера… высматривали лебедей. А они пока не прилетели.

– Зато у самого берега было полно головастиков. – добавила я. – Мы сидели на камнях и смотрели на них, а потом…

Я не успела добавить, что было потом – за ширму зашел светлоглазый медбрат. В руках у него был крошечный железный поднос, где лежала синяя коробочка, медицинские щипчики, спиртовая салфетка и стакан воды.

– Уже несу. – кивнул он, ласково улыбаясь. Я постаралась улыбнуться в ответ. Он вскрыл спиртовую салфетку и тщательно вытер себе пальцы. Потом щипчиками вытащил из коробочки продолговатую пилюлю и положил её в мой раскрытый рот. Я взяла стакан воды.

– Вовремя вы обратились. – сказал он, пока я пила. – Ручаюсь, никаких проблем не возникнет, если вы решите зачать ребенка.

– Это хорошо. – сказала я, отставляя стакан.

– А всё-таки лучше тщательно предохраняться, – добавил он, – вы меня услышали, молодой человек?

Андрей рассмеялся – слишком громко:

– Вы что, не видите?

Медбрат послушно сощурился и пригляделся к нам обоим. Было ему лет двадцать пять, не больше. Мягкие светлые усики топорщились под длинным носом. Мы улыбнулись, и он вздрогнул.

 

– Да, мы близнецы. Это моя сестра, потому ваши замечания пришлись немного не по адресу.

– Не так уж и не по адресу. – сухо сказал он. – Барышня тоже слушала как-никак. Чаю, кофе?

– Чай. – сказал Андрей. Я ничего не сказала, потому что прислушивалась к зарождающейся боли внизу живота. Это было как в первые дни месячных, но крутило всё сильнее и сильнее. Наконец между бедер стало влажно, и потекла кровь.

– У вас хорошая реакция. – сказал медбрат, который вернулся с чаем для Андрея. – Ещё два часа, и можете идти домой.

Но я ушла ещё раньше, всего через час. Кровь остановилась уже через двадцать минут. И всё это время мой брат сидел рядом. Я видела, что он нервничал – и боялся, что позвонят мама или папа, и за меня боялся – но молчал. Молчал, улыбался и нежно гладил меня по волосам. Я смотрела на него и сознавала, что без его помощи, моральной и физической, история была бы совсем не такой короткой и мирной. Наша мать была женщиной неуравновешенной, и скандал бы разразился до небес, с криками, семейными советами и обзвоном всех родственников. Ещё, думаю, она могла заставить меня родить. Она считала себя верующей, хотя я не помнила, чтобы она хоть раз ходила в церковь или капеллу. Хотя одна была через дорогу, и хор там пел прекрасно. Раз в рамках школьного курса «Истории мировых религий» нас водили туда, и певчие в белых тяжёлых робах исполнили «Пятидесятый псалом» Аллегри.

Пришел всё тот же медбрат, вытащил из-под меня грязную салфетку и велел одеваться. Перед этим он выдал мне большую медицинскую прокладку. Я могла бы обойтись простой, крови почти не было.

Получив выписку, мы вышли из клиники.

Было жарко, солнце стояло почти в зените. Взявшись за руки, мы брели по улице. Андрей молчал, ожидал, когда что-нибудь скажу я, но я не знала, что думать, а уж что говорить – и подавно. Живот у меня ещё побаливал. Я уже собиралась об этом сообщить, как вдруг отвлеклась.

Мы оказались у небольшого магазинчика с полосатым бело-зеленым навесом. В витринах стояли зеркала, куклы в пышных платьях и висели бусы. Называлось заведение: «Gold desserts»

– Золотые десерты. – перевела я.

Мы даже не стали советоваться, просто зашли внутрь.

В кондитерской тоже было сумрачно и прохладно, но зато там не пахло хлоркой и спиртом. Нет, там разносился запах ванили, корицы, кофе и немного – дерева. Белые столики были пусты, а за стойкой, украшенной ворохами искусственных цветов, стояла продавщица в кружевном фартуке. В подсвеченных витринах стояли торты, наверное, всех возможных видов.

В тот день мы съели пирожных на три рубля и выпили огромный кофейник с кофе. Дома после такого десерта мы не смогли ужинать. Тем история и кончилась.

 

С тех пор всё пошло иначе. Пожалуй, я была в лёгком шоке. Я понимала, что ещё чуть-чуть – и жизнь полетела бы под откос. Будучи не в состоянии избавиться от этой мысли, я даже из дома выходить не хотела – а ну как снова найду любовника и  запрыгну на него?  Я могла круглыми сутками сидеть на кровати, грызть ногти и поглядывать в окно. Родители, наверное, забеспокоилась, если бы снова не вмешался мой брат. Он вытаскивал меня в кино и парки, о которых мы до того лгали маме и папе, а потом устроил официанткой в то же кафе, где работал сам. Мне было очень приятно работать вместе с братом, и тем более получать честно заработанные деньги. К концу лета мы скопили на классный маленький телевизор, а я пришла в норму.

Кстати, пристрастие к цветным волосам я сохранила, просто перестала их каждый месяц. И хорошо, а не то бы они совсем испортились.

Потом мы закончили школу – у Андрея были оценки намного лучше, конечно – и отправились учиться дальше.  А когда обоим исполнилось двадцать два, мы поехали с экскурсией в обсерваторию.

Странная это была поездка. Я воображала себе грандиозные белые павильоны с натёртыми до блеска полами, звездные карты во всю стену, выставку скафандров и белые титанические телескопы. Короче, в голове у меня были картинки из американских фильмов про космос. Но то, что мы там увидели, мне даже и не снилось.

Меня не удивило, когда наш коротенький автобус въехал в лес – ведь для телескопов надо, чтобы не было светового загрязнения. Подпрыгивая на драном сиденье, я высматривала из-за деревьев те самые белые павильоны. Но я видела только голый лес, где на пожелтевшей прошлогодней траве ещё виднелись пятна снега. Был апрель.

Вдруг автобус остановился.

– Приехали. – доложил экскурсовод, который до того читал по бумажке фамилии строителей обсерватории.

Я снова выглянула в окно, но вокруг был всё тот же лес.

– Андрей, беда! – зашептала я. – Нет тут никакой обсерватории! Я думаю, нас завезли сюда, чтобы принести в жертву Дагону!

Тогда я впервые добралась до произведений Лавкрафта.

Андрей улыбнулся, сжал мне руку, и мы вышли из автобуса. Когда мы его обошли вместе с другими экскурсантами, я увидела три одноэтажных строения из кирпича и рядок крошечных деревянных домиков. Они даже не на асфальте стояли – торчали из густых сухих трав, словно грибы. За ними едва вырисовывался забор из ячеистой сетки. Лишь одна башенка с куполом немного походила на то, что я себе представляла. Она была высотой примерно в два с половиной этажа.

Я была ужасно разочарована. Но, в конце концов, местечко было приятное… пусть не как обсерватория, а по-своему. И я последовала за братом, взяв его под руку.

Разумеется, уже через полчаса я была влюблена – ибо это была самая настоящая обсерватория, а не место жертвоприношений Дагону или что-нибудь ещё. Башенка с куполом называлась «башней для наблюдений», в которой был установлен немецкий астрограф. Купол был сложен из дощечек, словно паркет, гладкий пол устилала кафельная плитка, а сам астрограф – телескоп-фотоаппарат очень походил на те телескопы, что я себе воображала. Из щелей в полу проникал воздух, чтобы помещение не нагревалось.

Нам показали фотопленку для телескопов, спутниковые фотокамеры и ящик инструментов. Потом мы зашли в ангар, которого я раньше и не заметила. Там были совсем низкие потолки, и всюду стояли коробки вперемешку с разными устройствами. У одного такого на табуретке сидел светловолосый мужчина и ковырялся в механизме отверткой.

Наш экскурсовод стал рассказывать о первых телескопах в обсерватории, но я его не слушала, а продолжала наблюдать за мужчиной с отверткой.

– Это очень старый аппарат? – спросила я наконец.

Он вздрогнул, поднял глаза и улыбнулся. Было ему лет тридцать. У него была дурацкая стрижка под «горшок» и по-детски толстоватые щёки.

– Да, очень. – кивнул он. – Это осциллограф. Стоит тут годов с шестидесятых. Наверное, следующая комиссия его спишет, а мне жалко. Хорошая машина, добротная. Видите, какой пластик? Толщина почти четыре миллиметра, а теперь больше двух не сыскать.

– Если всё-таки спишет, возьмите его себе. – предложила я.

– Уж сколько я всякого добра себе отсюда перетаскал! Ещё запишут на меня расхищение имущества.

Мы продолжили беседовать. Когда наш экскурсовод повёл нас наружу, светловолосый мужчина последовал за нами – вернее, за мной. Вскоре я узнала, что его зовут Игорь, он тут работает уже семь лет и одновременно преподает в университете, и что он горячо гордится этой обсерваторией, «маленькой, да удаленькой». Так он и сказал. Я же представила ему Андрея, и сказала, что он учится на юриста, а я сама – на историка философии.

А дальше всё было хорошо. Мы поженились, у нас родились дети. К нам едва ли не каждый день приходит Андрей, и вечерами мы сидим все вместе в гостиной, болтая под аккомпанемент телевизора. Так длилось шесть лет… пока не появился Гена и не прервал эту идиллию.

 

Теперь он стоял передо мной и разевал рот, как аквариумная рыбка.

– Как ты могла? Как ты могла? – с бессильной яростью повторял он. – Неважно, чей ребенок, мой или не мой, ты ему мать! И ты его прикончила, как подушкой задушила! Убийца! Ты лишила меня самого главного!!

– Я лишила? – обычно в таких ситуациях я начинаю пылать, но в этот раз я была бесстрастна, как судья. – Ты отказался говорить со мной и сбежал в Казахстан ночным поездом. Небось даже носков запасных не взял. Какой тут дальше мог быть разговор?

– Ты своим материнским инстинктом пренебрегла! Убила кровинку свою! Ребеночка беззащитного, у него уже сердечко билось! Вторая неделя. И прекрати об этом говорить, я уже извинился.

Чем дольше он говорил, тем сильнее у него заплетался язык.

– …у меня комната, да, пусть всего только комната – но ребенку главное, с кем, а не где. А я родитель любящий. Был бы, если бы ты мне дала! Моего ребенка убила и своего!

– Прекратите чушь пороть! – Крикнул мой уже не спокойный брат. – Вы предали мою сестру, бросили её – какие тут могут быть разговоры? Если бы вы были таким чадолюбивым человеком – остались бы с ней сразу.

– Даже ученые говорят, что парни взрослеют позже!! Мне всего восемнадцать было, ещё пацан совсем! Вы что, лучше ученых знаете? Стоят тут… абортники…

– Замолчи. – коротко приказала я. – Тоже мне, моралист! Даже если ты намеревался исправить ошибки прошлого, то поздно.

– Мои ошибки можно исправить, а твои нет! – продолжал сипеть Гена. – Ты ребенка убила, ребенка! Своего, моего… ребенок – он ребенок и есть! Он уже был!

И тут в прихожую вышла Маринка – узнать, что происходит. К груди она прижимала синий фломастер.

– О! – Гена заметил её и вскинул руки. – Девочка… девочка, а ты никогда не спрашивала маму, где твой…

Тут Игорь, который до того молчал, сделал шаг и выбросил вперед кулак. Раздался лёгкий хруст.

От удивления Гена даже не вскрикнул. Он просто притронулся к своему носу и вздрогнул, увидев, как по пальцам стекают крупные алые капли.

– Убирайся к дьяволу. – зарычал мой муж. Я никогда не видела его таким. – Тебе тут нечем поживиться. Ничтожество. А, и пуделя забери. Продашь, и на флакончик спирта хватит.

В итоге так Гена и сделал. Он исчез в темноте подъезда, и скоро затихло даже эхо его шагов. Я молча заперла дверь, выключила свет в прихожей и вернулась в гостиную. Мелькнула мысль о брошенных на пол розах, но я позволила себе решить этот вопрос завтра.

Маринка глядела на меня тревожными глазами. Она уже открыла рот, дабы задать вопрос, но я коротко сказала:

– Потом объясню, моя дорогая. Пока порисуй ещё.

В итоге так  она и сделала. Снова легла на ковер и вернулась к рисунку, который изображал большую синюю мышь или что-то похожее на бобра. Однако она теперь то и дело отрывалась, дабы взглянуть на нас. По телевизору запели «Слышен голос с берега другого». Андрей стиснул мне руку ещё крепче, чем до того.

И брат, и муж выжидательно смотрели на меня. Так получилось, что этот вечер угодил в мои владения, и теперь они ждали моих приказаний. Но я молчала.

– Как думаешь, дорогая, зачем он на самом деле явился? – спросил, наконец, брат. – Неужели он действительно хотел что-то исправить?

– Понятия не имею, что он планировал. Но мне кажется, дело было так. Видно, что он пропойца, который лишился всего, даже квартиры, которая у него когда-то была. Зато он много смотрит телевизор, ток-шоу, а там всё говорят про семейные ценности, и какое это высокое звание – отец! И тут он вспомнил, что у него должен быть ребенок! Значит, он может найти ту девушку, что обрюхатил, и явиться прямо к ней, она меня примет с распростёртыми объятиями, ведь я же отец! Отцу можно всё на свете – и звонки сбрасывать, и беременных девушек бросать, и в Казахстан убегать, и пьяницей быть, квартиру пропивать! И даже если все будут против, два-три голоса из зала всё равно скажут словцо в его защиту, ведь он же отец! Почет остался! Вот всё и сошлось. И пришел он… двенадцатилетнему ребенку собачку на колёсиках привез.

А, и ещё. Скорее всего, он инвалид, по сердцу или по печени. С пьяницами такое бывает. И, вероятно, подумал о деньгах, что должны взрослые дети выплачивать родителям-инвалидам. Если ребенку двенадцать, то до совершеннолетия шесть лет. Можно дождаться.

– Или он просто не хотел возни. Подождал, пока гипотетический ребенок встанет на ноги, пройдет период детских болезней, начальные классы, установится характер – и тут явится на готовенькое, заявит свои права. А как иначе, ведь он же отец! – предположил Игорь.

Он так и не задал мне ни одного вопроса об аборте, снова напомнив о том, почему я вышла замуж за него.

– Это тоже возможно, но я бы его планы разрушила, спровадив. Не погнушалась бы и полицией. Потому что поздно.

– А если всё действительно было так, как он сказал? Что раскаялся и готов вернуться на путь истинный к ребенку и ради ребенка? – предположил Андрей, не сдерживая усмешки.

– Всё равно поздно. Надо было сразу не быть подлой мразью. Ну его. – сказала я и посмотрела на Игоря. – Может, лучше расскажешь нам о теории струн?

– Разумеется. – Оживился Игорь. – Сейчас я расскажу о теории струн. Я всё просто изложу.

А ребенок в нашей комнате так и не проснулся. Снова как у Метерлинка.