Иван Чуранов. Книга (эссе)

Мокрый, холодный, солёный застрял в волосах. Ветер. И  неизменяемого мира после множественных лабораторий БП.  Зацепился космами за ветви берёз. За бетоной стеной. Катакомбами. И заброшенных, недостроенных.                                                                          Розовые глаза.   Бешенная.                                                                                                    Белая ночь бесконечна. Только печаль. Белая женщина. Вечная только не покидай. Слишком я слаб и беспечен. Воли и радости нет.  Черная девушка вещая всё за собой унесла. Вот и корабль мой разбился. Яростный ветер во рту и в мозгах. Плачу. И деньги есть. Вера. Только тебя мне жаль. А потом мы прямо в одежде купались. Свершонных в бездельи. Но, увы. Давно уже погибших даже уже на том свете. Милли он лет назад. Ещё при той, моей ранешней жизни  в реальном мире. Безвоздушных,  автоматических бомбоубежишь. перемещающихся  по планетам  гор метрономным золотом. Расписном  королевском. Заморской. Инопланетной. Мои галлюцинации. Миражи. Призраки с чёрных галактик. Моё унынье. Неизлечимо.                                                                                Вот опять снова через год высадился  на этой проклятой планете.  Змеиной.                                                                                      Не  распрямишь. Не разогнуть. Промелькнет в закоулках отсеков без  светов. И хоть моли  не моли её не уходить.                                                                                                           Да с бретельками халатик.  Для вождя. Для секретаря. С черепашьей заколкой из панциря.                                                                            Вот уж досталось уж  плыть на еловой доске. По кипящей от злобы и злости весенней воде. Сердце отказало в тоске бычачье от перенагрузок.                                                                                         Бросил тебя я у дома.  Счастье ушёл искать.  И больше тебя никогда не встречал. НА окраинах. Где в центре хмельные леса. Маленький мальчик, распятый  перед сосною стол. И на черничном болоте девочку я повстречал. Бегал я к ней на свиданье. Белые губы и                                         Посланная. Светлым. Она пришла ко мне с черной причёской языческой жрицы.   Звездой циклической, свободной. Будто бы в каком-то  туманном скопище. Груздевый. Коралловый гриб.  В мыльном пузыре жестяного корыта. Неоновыми,  мозговыми, Кто там так мяучит. неуловимая кошечка биологическими  приборами в гравитационном столбе вымыслов.  Выброса эстрогена в атмосферу и в почву. В кору надпочечников. Одноглазой циклопкой. Великаншей.  Необитаемого острова. По просьбе, безвольным. Для утех. По сопливой сумочке школярки ползали ядовитые  тараканы.  Для успокоения  разгорячённых вожделением чувствований в космическом перелёте, обреченном на неудачу всегда для меня.  И увечном. Невесомости.  Она пришла ко мне по ошибке, прислана состоянием высшего.                                                                                                                                                                          Чёрная фея на коленях моих спиралью свернулась.  Пришла ко мне на яву. В поле травой шелестит. Как фольгой золотой. Новогодней. И ветер колышет дерево. Раскольничье, грозно.  Чёрное марево. Сырое и дождевое. Грозовое.             Ржавой. Гнойной. У сторожки дезертиров в черничнике.  В тайге сосновой.                                                                                       Мы жили в разбитых. Старых домах. Которые предназначены были на снос. С сомнительным качеством приёмки административной комиссии. Яростно добротно чествовали мутантов. Им подарили они целые микрорайоны и города просто так. Ни за что.  Задабривали захватчиков. Я не любил ни тех, ни других Я пил самогонку и бражную настойку. И тосковал от мутантов. Пришельцы враждебные не переносили запах чеснока.  Кроме моего зимнего, особенно с нашей усадьбы. Они вымерли от гриппозного вируса. И, кажется, постепенно сходила с ума.                                                                                                Как игрушка златая простонародная. В кожу, в вену от алкоголя. Как капсула вшитая.  Снятся вещие сны. Очень и очень последнее время хорошие сны. В которые я и не верю. Но иногда и они  мне действуют сильно на нервы.                                                   Чай гоняю с вареньем вишневым. С косточками внутри. И обозначился знак свыше небесный надо мной. Это солнце взошло. Весёлое. Нежное. В сером тумане. В темноте. В черноте. И моя верная богоплазматичка. Обнажённая. Голая. С бронзовым телом. Бронозавки. Всегда рядом со мной. С распущенными волосаи сидит на коленях у меня.                                                                                                 Холод ночной. Я один на постели. И она на постели чужой. Моя нежная. Чёрт же с ней. Но, если честно. Я тоскую по ней. Инопланетянке. Сгоревшей по вине моей. Я внушаю себе. Но это не правда.  И жду, что  богоплазма сжалится надо мной, упавшим ниже всех земных существ.  И тогда теряю контроль над собой.  В последние мои дни  безнадёжные.                                                               Кокетка. Ты любишь жареную печень зааненского барана. С огородными яйцами. Которые я съел. Какие добрые люди.     Промыл свирепый ветер мозги мне.                                         Длинношея. И ещё не созревшая. Кожа да кости и мясо на тебе никогда не нарастёт, к сожаленью. Ты умрешь от анарексии. От внутреннего голода. От нарушения, невозможности всасывания пищи. От патологии собственного мозга.                                                                                 У тебя точёные кости молодой антилопы светятся фосфором умерших, ясновидящих в темноте кромешной и, даже, во сне, когда ты сладко спишь.   И после атомной, межзвёздной войны. На бордюрчике вымершего, опустевшего города сто лет назад. И теперь нет ни одного жителя с лягушачьими, нечеловеческими, облучёнными радиацией рахитическими ножками.                                                                                    С проклятьем твоим. Шурша крепдешиновым платьем. Вечерним твоим.  О котором я старался не думать. Не мыслить. Я всё это просто не мог бы понять. Поднять на свои стареющие плечи. Это просто сильнее и выше меня. Ангел смерти ко мне прилетел.                                                                                              Пытки твои так ничтожны. Что обиду и злобу таишь на меня. Сама же с другим проживаешь. И не вспомнишь меня. Гадюка меня укусила. Как я болен. И осталась тоска от тебя.                                                                                                 Началась же чёрная гроза среди зелёных роз. Тюльпанное бесконечное, ободранное  поле. Да пили  сильно мы с тобой в грозу пиво и самогонку. Лишь только ты ко мне зашла домой. И дождик хлынул.                                                                             Ночь моя странна  девка. Сон мой опять на яву. Тяжёлая. Жёлтая птица с жёлтой гитарой. Острый птичий клюв у тебя на носу на миниатюрной головке.                                                            Блеск их шумов. Мортир. Ты ослепила луну и солнце. И моя непобедимая бежит за мной. И яд приготовила для меня из древних трав.                                                                                       И убиваю тебя. И ты меня убиваешь.  Я уже тысячи раз умер обречённый. И всё. Махнул рукой на тебя. Дьявольщина. С утра прикинулась сожженной заживо на костре.                                                                                          Я ушел бы с тобой с утра.  Железная леди с общаги. Дианой.  Ты в сапогах и в пальто моей старой любовницы. А она мне подсыпала в водку снотворного. И я уснул.  И остался без куртки и денег. С иконкой.                                                                                                 Напоила любовью досыта. Как убийца беспредельщик, густой, чужой, горячей, бандитскою кровью преступлений. И собственным страхом смерти неизбежной и неизменной.                       Ты была в меня влюблена. Хорошее было время. Но я совсем тогда не понимал этого. Пока не остался совершенно один. А теперь пью пиво в три часа ночи с одной из трёх полторашек. Которое сегодня в деревенском магазине купил.                                                                                                                                     Жизни не было и не будет. Только ты была у меня.   Ты утром меня разбудила. С красными, вздутыми сосками. Огромными, как поле.  Поцеловала. И с дымом со снегом ушла.   К лесбиянке. Кричать с ней на всю мою маленькую комнатку. На весь белый свет.                                           Ты последний живой на планете чужой. Лунный кратер потухший.                                                                                                         А теперь всё кончено.  И на висках у тебя седина.                         Выгнал утром холодным Богоплазматичку. уехал в КС.  Купил пива, полтора. В торговый центр МЕГУ. Деньги-топливо. Немного. Топил баню. Парился с парнями. Осталось  всего пять книг. Пришельцы уезжают сегодня в другую лесную плоскость.  И ты теперь, даже, не принесёшь мне с похмелья  стакан холодной воды.                                                Теперь уже давно продал все свои книги. Щепочками мамиными торговал. С  заклятьями. И потом, вообще, ходил с иконкой. Всех заряжал и отправлял на тот свет. Так, что меня забрала по их жалобе милиция. Еле отболтался, как я был в бегах. И что не виновен. А то чуть не увезли  в каталажку. Сижу уже с неделю и не вылажу с холстовой. Шатровой горы уже неделю.                                                                                                                                                                               Ты находилась в космосе. На киноплощадках было мертво теперь с твоим появлением. Возвещались. Вернулась ты назад опять на орбитальную станцию только для телепередач. И улетали  в перерывах, в строжайшей тайне отдыхать.  С грузовыми кораблями. В ложных постулатах равенство всех мутантных пришельцев – лживо. Обернулось поголовным воровством. Все планетки искусственные были убыточными. Друг другу грызли горло. И прыжок с пяти см. после приземлений  приводит к перелому костей и позвоночника, все мышцы  у человека атрофируются.  Ломаются челюсти от чихания.  Факты космических перелётов. Добровольцев, ставших мохнатыми или совершенно лысыми. Без единого волоска на коже. И рога железные вставные вместо антенн. В их несуразных межзвездных, галактических перелетах. Мутантов, оставшихся существ.  Сотни льет назад в безмолвной. Беспощадной пустоте. Теперь и они уже давно вымерли.     Жжённых, обгорелых, восстановленных на средах питательных,  синтетических, лабораторных   спутниках. Из мёртвых подземелий. Восстановленных. Гибридах переселенцев.  Со слуховыми трубами  протонными. Среди  шершней с пепелища космодрома, разбитого ракетными пилотниками. допотопной. Кремневой сковороде, непригорающей. После ракового потопа с клешнями безбородыми.  Первых ещё переселенцев. В замороженном виде, жарил жуков рогоносцев. Косолапых, медведеподобных, на осеннем костре, на дымном, сероводородном. На краю пропасти в чёрную бездну  лесную. Здесь  так холодно на мертвой планете в чёрной дыре бесконечных энергий сжатых в селитру цветов подорожных. Полные  деревья в капронах растут у тебя из корнеплодов. Качаешься на ветру оскуделом в ненастье марса красного обезвоженного. Вывивал всё и выплюнул остатки на лунную пыль коричневую на третьей невидимой сторонне лунатиков с мертвых в своем бессмертии странном. Беглых нигритосов с  амазонки пусттынной.                                     Запаянных оловом. Стандартных для доставки живого материала, в колбах. Для хранения замурованного, сжатого света фосгенного. В сложенных контейнерах, слитки звезд масонов. У тебя на планете цветные гуляют щавельные двуногие песты. Юбочке в складку в гармошку на вывернутых низвергнутых ножках.                                                                                                                             Без любви. Которая для меня не существует давно.  Можно сказать, вечно на этом разбитом корабле.                 На этой чокнутой планетке – полуастероиде у  меня от пятидесяти градусной температуры и чуть выше трещит, лопается голова, и я пью допинги  и разные  наркотические  травы. И чаи  зелёные и черные. Дую соракалетную Нинку монашку. Даунку. Дебилку. Чёрный  мошок дегенератки пустой без мозгов опалил безволием прерий каменных джунглях за линией венерианской планетный использованных координат инопланетных. Стопятидесяти килограовую жидовку. Я беременная кричала она.  Я и увидел толстую развалюху. Всех остальных шести конечностей этих довольно мирных и безобидных членистоногих. Сто лет назад здесь была война. И почти всех аборигенов их долбаный фраер всех перебил, подложил под нож, под гильотину.  Это гадюки.                                                                     Я милльон лет уж как один. Всё один.  И больше нет никого.   Опять в очень старинной, но тёплой хибарке спим в обнимку на паркетном полу с тобой. Танечка с горы напротив. Над логом. Каньоном огромным.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                  С ТЕЛОМ ГАДЮЧЬИМ ДЛЯ СОБИРАНИЯ ЯДА, ДЛЯ МАЗЕЙ. ОТ БОЛЕЙ ПРИ УЩЕМЛЕНИИ ПОЗВОНОЧНИКА, ПРИ ПОСАДКЕ. На КОСМСОДРОМЕ.                                                                                              Это волки лесные пришли из степей. В Закрытые ТЕРРИТОРИИ ДЛЯ ПОСТОРОННИХ  С ИНОЗНАКАМИ НА ЛЕВОЙ ГРУДИ  СЛАБО МЕРЦАЮЩИМИ В ДОЛГИЕ ножки твои на солдатском разводе. На кровавый кусок полнощёкой луны лают  по-собачьи.                                                                             ЧЬЯ – ТО ЗАИМКА БЫВАЛЫХ охотников запылала под утро. И к тебе на ракету в челок я ушёл.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                   Это вьюга моя придушила. Это полое небо с раскрытыми венами пролилось венозною кровью густой из-за туч. Я всё брёл между огромными деревьями тополями по объёму в чуждые скалы. Я был малюсенький мальчик. И бутылка вина из кармана початая. Я не ел уж вторые сутки и не хотел, как не странно только голос твой звучал где-то там из-за  полуразбитого грузового корабля в шелестящие ватки рябины окровавленной. Когда от  полоумной жары я пью. Чаи из трав равных кустовых. И боль моя уходит  от  забитости мозга дурью конопаляной. Всё равно тебя нет в атрофии прикованной памяти. Ядовитые змеи тикают метрономом перед взмывом  в камине. Ты выползаешь из платья своего при  посадке. Ты розовой дымкой, флером умчалась.                      В ракетный гамак в объятьях твоих краснопёрка речная я забрался, забылся.                                                                                                                                                                                      Приступ космической тряски, лихорадки. Ел несколько перелётов в пространстве сушёные, жареные зёрна кофе и дохлую печень из созвездия собак. Так отравился. Был запор и только чудом остался жив. Немного с утра посуетился, уничтожил отходы. Накормил роботоидных собак на электронной-электрической радийной цепи.                                                                                                                                                            Кожей боров клонированных из остатков туров.  Налил ложку сабельника для увеличения силы. И пью жидкий кофе, порошок кофейный, разбавленный в холодной воде из  пластмассового, бывшего, дезинфекционного бака с трещинами кустов волокнистых, с хной на боку.                                                                           Ветер над пустынной клетью расковал сжатые кисти пианистки. Отпустил гулять на бульвар ночной под кипящими мёрзлыми звездами для красоты. Чтобы в свете их ты молодела. Оловянная золотая. Ты живая с компьютером, мигающем индикатором.  Это просто пластинки в мозге скипелом потекли. Я дал прошлое, шлаковое. В её конденсаторские колбочки.                                                                                                         Шум из шумерских, халдейских, степных городов.                  Розы пустыни, повядшие из племен кочевых, чернобрысой кассиопейки.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                       Белобрысая дева приморских пустынь. Только ветер играет в лото, утопшими в пустой, разбитной голове. Это жерла вулканные метут в сентябре.  Кровавый лежу на снегу и рядом со мной голая сидит гимнастка на кровавом сугробе, и меня подымает. Я очнулся и вместе в обнимку с ней побрели к  разбитой ракете. ремонтировать и в путь собираться обратно меж звёзд, в огненный цикл колец, астероидов каменных из эбонита. И губы вишневые в креме молочном механизма. С роскошными солнечными волосами ветров из шумящих безумно кустов волокнистых.                                                                                                                                                                          Мелкие пальчики астронавки астральной витают в волосах непокорных. Азиатские аисты на землю ночную упали из оболочек.                                                                                                    Эти белые корни гладкие, округлые икры танцовщиц лихих, очень шустрых с канкана из кабаре, да Луиза вся в кружевах и в розетках лежит у меня на пружинном матрасе, обсосанной ей же самой.  Обосанной и обосранной. Статуя, монументальная женщина из магазина торговли одеждой. Белых грибов боровых излучения опийные меня соблазняют развратом.                   Чёрная, равная ряса расстрига – монах. Я представлял. Неверующих не в одно людское преданья. Красный, огненный шар, обитавший в ветвях тополиных коварный. Все воры. Прикидываясь лишь. Зайди в своём в рубище грязном в их храм золотой. Убьют. Побудешь со мной и опять улежишь в вечные помещения. Воровка. Но молода и ещё в сочном теле полу баба.  Я лёгкие все прокурил. Пачку за раз я в затяжку дымлю.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                     Атомный, яростный дым ураганный. И подвела. из-под ног  ушла под  фундамент впритык. На остывшей звезде без названия, на контурных картах вселенной переместилась босыми ножками лягушки, каракатицы по пескам красным. И превратилась в красную маркитантку из дремучих деревьев асбестовых, светящихся фосфором. Это вибрации ветра на нервах. Скоро вербы повяжут цветным лоскутком, и пасхальные яйца кто-то, как мама раньше повесит у иконы на гвоздь. Полечу опять между канувших, венчальных, изысканных звёзд.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                  Чёрная вуаль закрыла всё небо безбожное. Ничего не оставила, открою сетку, а там нет ничего. Снова бежать в темноте, натыкаясь на невидимые предметы, на портреты, обнаженные, светящиеся в темноте, в бурой, коричневой мгле. В тумане, в сыром, запредельном, ядовитом смоге.  Чёрной вуалью закрыто для маскировки лицо. Для конспирации звонкие ветры прощальный пропели мне гимн, поминальный. Кончено всё, и подвальный мертвец бродит по улице дерзкий. С косами женскими плачут собаки, ветки рябины унылые воют в окно, застучали с изломанным стеклом. Тучи черные, кучевые на землю упали в разгневанный, твой неистовый, разращенной кокотки, дешёвый донельзя, безумный, королевский, шлангский рот. Вафлёрши известной. Зной и слова волшебные жду. Имя мерзкое.                                                                                                                                          В голевом алебастровом лежу  гамаке. Шифрую кодовые послания. Пристегнулся на кнопки и ремни, чтобы не улететь вверх головой.   В призрачную, превращающую в скелеты, обтянутые пергаментной, сморщенной кожей. Сшитой из несбывшихся, шагреневых, телефонных книг, справочников. Прейскурантов. На перемещения добровольцев во вселенских, посмертных полетах невозвращенцев.                Маловато нужно вечно спать, чтобы выжить на этой проклятой планетарке октябрёнку в дружине парада планет.      В астрологических перелётах.  Я уже давно привык к забытью круглосуточному, летаргическому, бактериальному, сомнабулистическому сну.                                                                                                                                                                                                                                                                                                            Вот пустая внутри покрытая радием железной оболочки преисподней западнёй подвальной, где хранят картошку для голодных мутантов. В подпольных ямах, где они многорукие и многоголовые живут хорошо хоть у баб много у каждой извращенных создания дефектов ксмоприроды кремневой.  Из ярко красных песков. Обезумел от диких ветров. Я жил совсем одинокий бобыль. И старая потаскушка умерла. И пески занесли дома. И мне некуда было податься. И я пошел наугад. На удачу.  И летали зловещие птицы вверху надо мной. И шел цианистый калий на планете чуждой не родной. Что подумать, кто в том виноват, что так печально мутит. С души воротит. Сам я сам, и никто не мешал мне упасть на пески и разбиться о скалы, о летящий единственный метеорит. И забыли все про меня, и царил вокруг ад. Только думал я, что это будет мой рай. И счастливая снова зажжется в небе звезда.                                                                                                                                                                                                                                          Вот и ветер пришёл. И играет в твоих волосах. И журчит в твоих нежных руках сам ручей голубой. И смеётся тебе во сне.                                                                                                                                                     И не вернулись в леса. Где родились. Туда. А остались бродить в городах пить разбойничать и шансонеток своих обнимать маркитанток. До безумья. До обмраченья. До обреченья. Посиненья. Поселенья. Главное, живы, в пути не затерялись. Пеликаны в клювах плоских с наковальни кузнечной бродили по спутнику с лягушками в мешочках в подклювниках в спец аквариуме болотном. В других планетных притяжениях. Где мой вес гораздо.                                                                                                                                                                                             Только ветер шумит в прозрачные голые облетевшие ивы. Да журавль в вышине о прощальной красе в тоске говорит.  Это дымка тумана в твоих волосах в заволоченные соком ДЖзги всё застыло. Безотрадных. Пытаюсь лишь выкарабкаться их них наружу на волю на машине из стратосфер в космос.   Это точки по небу мои буквы компьютерные мои богоплазменные чудные омрачённые девочки без человеческой крови. В пространство. Не сбывшаяся. На бугре на снежном стабильном колеблющемуся на гладком раздвижном экране.  Взял за холодную тонкую руку. Ветер безумный проскользнул неуловимый меж пальцев. Как призрак ускользнула. Предвестник алкогольных запоев.                                      Вот и огненный ветер меня разбудил среди ночи в снег. В лунную ночь. Каблучки твои следы февральском снегу. Вот и память я потерял. Видно ты приходила ко мне. Но меня не застала. И ушла. Лишь письмо от тебя во сне на снегу, качаясь, как дерево плачет в ночи на ветру.                                                                                                                                                                                               Черепно-мозговые ручки, проросшие из продолговатого мозга,  опутали меня за буйную шею. Начиналась суровая бесконечная зима зимушка. И у тебя как всегда образ столетие сносило крышу башню.  Я проживал. У меня текла другая наполненная событиями жизнь. И было совсем другое стремительное белогвардейская портупея с револьвером семизарядным в руках холёных. С наганом.   С комиссаром и верховную думу всех скопом  расстрелять и попы перед ними крестами хотели дубасить.  Недосягаемое в скафандре с разбитых легко, и прохладно. К тому же внутрь в Ноздри всегда всыпал нам опийный белый         порошок. И твой ноготок от пере дозы совсем почернел, прозрачный был, розовый очень уж, мягкий для кокаина. На руках были твоих красные от ожогов корки от горящего керосина с радием из ракетного сопла.                                                                                                                                                                                                          Звезды счастья подарил, горят во лбу индикатор гирляндами новогодними. Где-нибудь с космодрома, заброшенного на сталкерской дороге погибших ракет. Спутников с переселенцами измазанной травой ржавым ядовитым мазутом.  Твои голубые глаза каждое утро искупают похороненных заживо развлекаться и снимать стресс и прокаженного раненого безволием сердца астронавта добровольного путешественника, все равно же выбора не было.                                                                         И рахитические раненые существа лежат на траве, умирая. С мольбою глядя в глаза мне, умоляя спасти. А что я могу. Я ничего не могу. Я сам на бубнях. И случайно остался живой. С расщелиной от скальпеля хирургического в затылке.                                                                                                                                   Ты уцепилась за крылья пропеллера, огненного сопла и всю тебя изрубило в куски, в пепел пожаришь созвездий, ушедших, сожгло. Ты корявый репейный корешок на тропку снежную у бани, сгоревшей дотла. Из мести её коммандос спалили.                                                                                                                                                         Твоё мяса копчёное в чёрных рваных для удобства колготках в сеточку в духовке дымится козлятина зааненская породистая. Дурную продажную. Холод. Все метут роботы пятый месяц подряд бесперестанно на чёртовой трассе разбитого корабля, нагая. Вся обсосанная и обосранная от передозировки от пере дозы. Ведрами хлестала. Пяти ведёрными флягами бражную гущу. Мордовка. Совсем обнаглела и меня предала. Но скоро от рака умрёшь.                                    Пью парное молоко из чашки тобою поданное верблюжье кобылье кумыс. Толстые губы целую в засос твои на горячем песчаником раскалённом бархане египетском.             Белое море пустынное ладное в зорях твоих  зари белокаменное бело тканной из тонких нитей венчальных кромешной тьмы подноготной в помраченьях признаний измен в парадоксальных мирах. Твоих волосах золотоволосых. Белые пушные бедра царицы. Гибкие руки закинула в небо на звёзды хромые. Я не вынес мёртвые губы мёрзлый лоб свои ушиб чуть не до смерти.                                                                                                                                                                                                            Красные черви ты ешь дождевые белковые, просто их любишь, а не с голодухи. От голода навигаций. Это ветер с разрушенной фабрики, где ты скрывалась от стечек с вмёрзлыми бластерами. А в подвалах бомбоубежищ  ловко скрывались от дронов киборских в созвездий драконов оживших третейских судов. Навигационных. Матроска оголенной сверкая ожоговой кожей лягушек для супа китайского на обед и кофе дымит, в чашке горячий. Это темная ночь убийца злобная легко прикончит меня и за тобой не пошлёт передать, что наступили мокрые дни сухие разбитые.                                                                                                                                                                                                                                      Это знойный ветер пролетел над  головой разбойник мокрушник. И запутался в твоих золотые голубых волосах молодой маркитантки.  Упал и повис на ржавых радио волосах. И я закачался, за хромые деревья уцепился. И не упал, и дальше побрёл между холмов до небес лесостепной полосы средне равнин незнамо куда – то между звёзд в бесконечность. Где может быть ты меня подождёшь.                                                           Ты смотрела на меня в глаза долго долго. Может и не было тебя вовсе и с того света ты опять приходила за мной злобная чтобы мне отомстить. Я сидел с маркитанткой в обнимку с грязной в старой фетровой шляпочке.  Бывшей давнишней манекенщицей знаменитой как она говорит. Я не плакал. Я зря не могу, не хочу, не люблю мелочиться, тебя целовал в пятнах губы твои. Ты ходила больная между грязных столов в этом чёртовом баре на южке и искала меня, а я со сворой, проституткой дальше шляться по миру от тебя, что б не скандалить, ветер февральский упорный прямо в лоб, в лицо, как он дует всегда обнаглев.                                                                                                           Вот секунда минута и я устал. Что теперь с меня взять на жизнь. Как дальше брести в богоплазме. К вершинам каменных звезд. А ты всё пляшешь, хохочешь, смеёшься. Молодая красивая с крепкими крытыми тугими бёдрами. Что же я так одинок, когда ты постоянно рядом со мной веселишься, печалишься, плачешь, руки тонкие ветки ивы берёзы тянешь ко мне на ветру горячем осеннем в холодном дожде в каплях холодных на коже тугой эластичной крокодильей аллигаторской девы земной небесной.                                                                                       Сходил, помылся в баню.                                                                                                                  Вот опять ты ко мне явилась простоволосая молчаливая как всегда как обычно приходишь. Молодая красивая и невесомая.                                                                                                                                                                                                                                       В октябрьскую шёл снег. Сыро и холодно как всё в ебаном этом коммунизме. Я не пошёл на парад. Они все шли по предприятиям районам и учреждениям. Я был коршун перелётный одиночка. Им- то давали на авиационном заводе премии и по сто граммам водки с бутербродом  с колбасой. За выход на демонстрацию. Парад планет по одной линии линейки по ранжиру как в армии по росту в себе понятии. С утра чифирю и пью самогон из горла, ночью пришельцы угощали кровавой мери – то есть томатный сок с водкой. Полюс полис удобно легко переварить.  Не быть инородным телом в этой несносной афере. Генетиков и штакетников, палисадов гибридных клонированных с  опережением роста, жующего сам  себя.  Уличная революция астероидов, жидкость мути в стакан мутовках-картофеле моталках, поедание членистоногих, препарированных таракашек воин стигмы.                                                                                                                                                                                                        Марко витая тризне по батискафам, бездне безумных водолазов утопших, у водяной дамбы, засохшей на междуречье. Сомы, скелеты налимов и щук двухметровых.  Превратившись в динозавриков, в простейших,  замирая от страха, вплывая в чужие пещеры подводные перевернутые, в плюшевом капюшоне кукушка соломенная. Пьём крюшон лимонад рублёвый из сгоревшего магазина. Уже построенного в реальном мире гладиолусов. Трубчатых дудочек игральных. Восковых ладанных. Пропойцу.  Наизнанку оренбургским тулупчиком.  Деревья окаменелые коралловые умершие                                                                                                                                                                                                     плавают стёртые аберрацией старые древние ржавые осьминоги.  И мне нет избавленье от тебя и тоски, и печали. Только колики завоют в махаленском волоке по дороге н6а бывший кордон там уже давно сто лет ничего уже нет. Лишь малины кусты может ещё на отвалах и осталась в малиновый вывернутых на изнанку пустых малахитовых перстнях.  Маркитантка моя чёрная шоколадная тварь воровка карманница. Щипачка.                                                                                        И мчится по звёздам твой гоночный велосипед орлёнок по мостикам переходным шальная велосипедистка. С упругою кожей змеи колодезной ядовитой, которая насмерть укусила старуху осенних холодных дождей проливных приносящая непогоду.                                                                                                                                                               Синий ворон чёрный кричит надо мной, надрывается. И я пьян без вина и совсем от тоски очумел.                                                                                                                                                                                                                                Эти длинноголовые лупоглазые шелушившиеся сорожьей чешуёй все искали у луноходки, все перерыли, ведь она ещё была жива. Полный контейнер всё  нагрузили на грузовой корабль транспортный. И в лёгкие будто бы лечебный питательный бульон ей вылили. Что б она не очнулась и не разоблачила их.                                                                                                                                                                                                                                                                                         В стены кривые, упавшие толкаюсь мир подземный страницу странник паломник  тараканьих дурдомов.                                                                                                                                          Грешные звуки зовы о помощи, но ничего не могу я спасти умирающий раковый призрак и метастазы по телу идут у тебя. В умирающем векторе. И монашка Ника победа нанизаны тумбы мясистые окороками пластами.  В лабораториях генных модных теперь. Лабиринтах затерлись.   Толстые Пирамиды. Из театральных тумб. С оборванцами, афишами контрреволюционеров. Финансовые мошенники махинаторы.  Вокруг пляшут кругом под наркотой. Пистолеты с глазами вешателей. Из титановых сплавов в прохожих красных кричать.                                                                                             В кротовой крысиной бобровой норе левый умер змей бумажный в твоих тонких холёных руках пианистки. Ты всегда приносишь лишь пламенный                смерч.        Где тонко. И глаза поменяла в бюро по ремонту сверх разума с ядовитым, с соляной кислотой из механического желудка контейнера и на другую пивнушку валяться на площадке подалась без оглядки.                                                                                                                                                                                                                                                                                                 Тонкий снег темный от гари из газовых треп перегонных перекачек топлю на горячем ветру лихорадочных вирусных – Ты шуршишь обрывками шелковицы, опухшей               и перезрелой в мечтаньях моих.                                                                                                                 Снова ветер был ураганный. И темно. Только сияла белая солнечная плазма вокруг, и я контактировал с ней ежеминутно ежесекундно каждое мгновение.  И тишь. И тепло.                                  Твои томные волосы вьются водопад огнедышащий плазменный стеклянный до неба на весь горизонт координат абсцисс.  Льются кудри из парикмахерской с химзавивкой последней наимоднейшей. Я печатью с белокурыми крашеными перекисью водорода с гречанками на матраце ивовом ортопедическом для исправления искривления позвоночника выводящих отростках. Для обогащенья ураном. Падают тёмные мерзлые листья на мерзлую подлую землю чужую.  С клиновидной макушки галанки  на вскопанных грядках   золотые каштановые пышные как трепет ласковой лаковой лани. С гладкой эластичной атласною кожей. Губы твои из шелковицы то белой, то черной от поцелуев излишних. Стало тепло уже. Ручки твои миниатюрные у античной скульптуры из эбонита железные без единого нерва не обнимают извечно. И правишь. Наложница на фоно компьютерном  осеннею водой заворожила.  Наважденье из кустов зрелой малины из желтых  непроходимый бурьян. И мимолетны.  Уже совершенно с телом твоим похожим. На электрическом принтере.

Копии только лишь повторения оригинала неотразимого в эскизах. И примитивного оберега. Из зуба бобра из доморощенного зубра подделки. Из хвоста сорочьего.

Галки. Курчавые кудахтают облака на насесте. Курчавые плачут рябины слезами кровавыми, кровью живой напились в своих мякотных кистях у ядреных девиц из вены яремной.                                                                                                                                              Повешенные трупы бледно убитых с трупными пятнами на спинах бездыханные на жарком столетнем ветру вулканом. Кричали жерла каменных сопок глухим поминальным эхом. Всё не так как на нормальной было человеческой планете. Всё совершенно видоизменилось и все не погибло к чертям без изменений. И нет надежды на оживление и не надо, они этого не заслужили.                                                                                                                                                                                                                                   Парфюмерные волосы глажу массажкой из фиалок из матки пчелиной из воска из сот. Идёт дождь. Тело.                                                                                                                                                                                        Манатки, очень часто многочисленных колец, новообразовавшихся с погребальною урной, в клиниках разведывательных операций делали себе под кожу мастики из прокипячённого табака, примы, солдатской военной махорки, чтоб избежать перелета в пластические операции, вводили воск и пластик для поднятия отвислости. Потом все это замерзало, бултыхалось, отмирали они, почти опять ложились под нож под лазерный скальпель.  Любые уничтожения своей внешности и унижения. Но им всё мало, ещё надо больше, чтоб быть самой самой.                                                                                           Я пил с мутантками, считающимися там одними из самых красавиц, венерианское пойло, почти как наше сухое ливанское вино из винного порошка и осадков браги с хмелем. Глазастые мутантки носили с собой в своих одеждах пустые бутылочки аптечные в каком-нибудь дезинфекционном отсеке туалетов на стоянке грузовой, куда их пускали только в экстренных случаях для актов дефекации умершими космонавтами. Ты была просто рыба огромная, налим в ивовой морде корабля. Вся в пятнах ржавого рыбьего жира с ботулизмом в грязной огромной стеклянной бутылке, из которой тебя мазали буйные дети,  еще с советских гражданских времен бездомные спецприёмники с недоразвитыми. Отстающими.  Вензаболеваний.                                                                                                                                                                                                 Белая ржаная мука сыпалась с неба. Снег. Визитка на аудиенции в сидящими на престольной нарко игле. Всю зиму на двойной трёх сторонней планете астероидной неимоверно мело. Всю синьку глаз твоих кодовую, наследственную от меня высосало и раскидало в округ, в округе по сопкам окаменелым средневековых костров, в верхних, вывороченных из-за попаданья соринок мошкары.  Веках верхотуры и архаичных сумма взяток за видение галлюцинаций. Но не впитывающими в себя ни единой капли воды, ни единой влажного дуновенияи мокроты. Но кожа у тебя была эластичная атласная и новорожденной и игриво антилопий и на вкус соленая как порезанная ножиком опасной бритвой зритроцитная загемоглобиненая железомедная кровь только с виду ты была немецкая развратная школьница. Внутри всё было регенерирующие на бешеные ласки.   Продолжая. Всё ухаживание за своей мутантной подружкой. Мутной страшной исковерканной и изувеченной бомбой из ядерного сопла. Ветер снова повалил жухлую полину, ты гуляла босыми ножками. Милая ты в них упала и больше не поднялась ник5огда. Ожила кипящая и высшими разум. Но была чужая. Чу3ть чужой и красивей. И милей, и ласковей. И во главе всего этого обмазанными с ног до головы образовалась корка.   Развратницам буйным.                                                    Прококаиненной в кутузовской треуголке. Чёрные крашеные крылышки дребезжат слюдяные. На твоём бледно белковом теле, тюленьем личике только что вылупившейся личинки. Медовой.                                                                                                                                                                                                                                                                                                            Цепляюсь за паутину тонкие нити проволочные пауков, летающих с астероида на астероид и на спутники, и пьют жидкость плазменную астронавтов. Не сразу. Тараканье. Мешают провода с антенн. Счётчиков. Бешусь.                                                                                                                                                                                                                                                Всё падает, не было света и топлива, и я впал в панику. Стал бегать, одел два комбинезона. Но потом стал беречь ноги для ходьбы для включения аварийного отопления и заделывания дыры от пробитого в обшивку корабля титанового, астероидов мелкого камешка, галечников, купалище перед омутом, где с моста упал прямо на тракторе тракторист. Под кожей у тебя из варенья вишнёвые косточки.  И песо с мусором козьим насыпан прямо с дорожек тропинок бульварных в самобичевании. И росли изо рта вместо зубов молочных опилыши.  И ваги для изоляции от уличного шума проходящих мимо в тараканьих панцирях прусачьих машин. Я хотел топить кочегарку банную, автоклав, пожарку, прожарку, но там спали пришельц, ы и меня могли не пустить, и я мог просто замерзать в своем кубрике, в своей поломанной дырявой с щелями управленческой кабине.        Пришла перезрелая самка кенгуру с человеческим женским телом и анти газелька какая-то гну с девичьим чревом. На тебе была накинута пойманная в сеточку в рваных колготках. В крапинку осеннего унылого дождя.                                                                                                                                                                                    Теперь я лёг на дно.  Бегали экранные блики русые из сказки белки  в  трубах колайдерных. ни одна букашка таракашка, кодированная с усиками лазерными антенн. Будем сегодня топить изоляторы автоклавы для дезинфекции. Для пропаривания. Бегаю по ипподрому по взлетным полосам космодрома и загораю голый. Все равно никого рядом нет кроме моей мышиной рыжей костлявой толкательницы ядра и чемпионки по метанию шоколадно соевой школьницы. С горшочком комнатной герани в роговой студенистой руке, заизолированной от сверх частот.  Болонка с бантиком щёлоковым на шее с индикатором, опознавательным кодам, штрихами, черточками для обозначения и унификации полит внутренним органам за госпланетную измену звёздных сообществ. Как собачка королевская шавка преданна мне и служит фюреру со всем усердием.  Она появляется, то умирает и вновь появляется, все помнит, но вся разная, опять видно, даже размер тела и формы грудей и бёдер не совпадают, где гуляет твой вербальный призрак. Только, когда ты поранилась ножом, резала мясо кенгуру вербального, то у тебя не побежала кровь. Как у настоящей земной женщины.                                                                                       И здесь алкоголь алюминиевой кружкой жестяной черпаю я из полу беззвучной речушки с мутью белил. Так вот пересадочная ракета мимо пролетела. Оставила меня сознательно на угарной шахте, в розовом, светящемся насквозь миниатюрном скафандре, прыгая передо мной вверх на пару метров, балуясь, как котёнок, зайчонок.    Снова включил я арык искусственный, вода полилася, как гранатовый сок. Пей его. Всегда будешь сыт. С броженья будешь всегда рядом с куклой вербальной, как землеройка без волосатая в норке, под землёй обитать в каналах полу остывших.                  Мчалась по ипподрому на роликах ко мне с крыльями мёртвой бабочки стрекозы. Роль твоя велика в наполненном озоном и кислородом после дождей проливных парадоксальных, исключающих все законы. В кролика ты превратилась в великана. Слышу визги спасать, чуть собаки бродячие деревенские не разорвали.  Листьев в твоих волосах в химзавивке. Крошится серебро на ладони волос поровнённых и молодых от слишком большого процента перекиси водорода. Чтобы себе обесцветить подкрасилась и не узнали, что ты сбежала с их корабля для уничтоженья присланного комитетом планетным парламентом в розыске. За неподчиненье. И всемирному соединённого королевства генсеку.  Лето настанет, отправлюсь куда глаза глядят скитаться по астероидам грешным и скучным, как грибы похожие друг на друга, но вместе венерианское зелье, наркотик проповедовать гибридам за звёздного. Лето настанет, отправлюсь куда я глаза глядят, скитаться по астероидам скучным, как грибы похожие друг на друга, венерианское зелье проповедовать гибридам за звёздного. Тонкие ткани на коже твоей эластичной. Зубки блестят из эмали служивой искусственной. Из эбонитов.  Не отличишь, в горло вонзила до основания. Я задохнулся, над беспомощностью.                                                                                                                                                                                                                                      Я раздолбил лопатой штыковой родник ото льда.  Нарвал ещё калины с куста перед окном мороженой. Немного соков получает. С куста из-под земли. Так холодно, что невозможно загорать, хотя холодное сияет солнце, блестит  серебром и желтое сверкает золото трагические. Хватит холод.  Программы. Вот времечка пошло космическое чрево. На станции моей тепло и кот поп Васька важный крысу загрызёт. Ему всё нипочём.                                         Синева и туман за окном. Все Серо. Стиральный порошок. Коктейли из туч в небесах с молоком и кефиром Ряженка. И мороз. В щели прёт на камин жадный.   Крутую заварку и мордовку не жду.                                                                                                                                                                                Апельсиновый сок.  Под рубашкой ночной киви цветут из китайского шелка. Цунами. Цитрусовый день из ириса волшебной, в ладони твои на заре на поминках ушёл. Ты одна отдыхала и на станции. Только бёдра твои и остались в мозгу.                                                                                                                                                                                                                               Цирковая наездница цирка шайбы из цинка и жести дрона с железной рукой. Церебрального паралича на органы хирургам отдать перешибленных цербером на полцепи мозгов. В маршрутном автобусе или у пивнушки похожей на часовенку деревенскую в прошлом. Цапли кричат умершие с того света и хотят заклевать. Я боюсь за глаза. За хрусталик. Помутневшего от ударов и катаракты в синусоидах астероидных координат и больше совсем ничего. В миллиметре – доля одна. За столпотворенье, которое на земле сотворил сам человеческий дьявол.                                                                                                                                                               Ищешь придурка похожего на себя с поражением для пересадки мгновений. Мамочкинова стилягу московского.  С ежиком и антоновским яблоком на голове клиновидной галанкой от родов и узкого таза. Шатобриана с раскопок. Студента.  В выставочном бродишь зале. Все, как они, как грибки поганки похожи в лепёшках, в сырых подземных в кладку подвалов.                                                                                                                                                                                                                                                                                Весь съезд пороховой положил под нож. Это мгновенья этилового спирта бессменно мимоз лепесток. Фиолетовый. И выстрел в висок за испаренья на маразмы мамонтовые.                                                                                                                                                                    И тот не плох не хуже тысяч тех, кто подписал портяночный листок. За разжиренный цветок полынный подгнившими лапками давно.                                                                                                                                                                                                                                               Это всё цветочные черви изъели мозги и рукава телогрейки, в которой даешь ты своим поросёнкам.  Березы всё бедные с голоду съели. Даже раки проникли, сожрали печёнку твою алкоголички народной известной в круге давалки. Что поделаешь тут, если муж  не пропекает, не жарит долго, всё всухомятку трёт. На коже тюльпан знак на вертеле жареной утки костяк. Мышам после буйного пикника. Пахнешь мочой и жареным луком, и кровью за очередную порку от сожителя по законам советского времени.                                                                                                                                                                                                                                  Эмки идут чередой за мной, всех побил царей. Куколка из пантомимы до контрреволюционных времён Заводная ключиком золотым. Мимом бумажным с быткомбината, бумкомбината, и ты была, как новогодние, стеклянные бусы, весенние на ветках школьной ёлки, только классы и коридор бывшей когда-то семилетки. Потом начальной школы всё бросили в город большой от этих жестоких реваншистских экспериментов.                                                                                                                  И осиновые листья из меди и другие легкоплавких металлов такие деревья, окаменевшие остались после последней радиации, каменные, как кресты с обрубленными ветками на свейских могилах где-то. Там жила моя сожительница хохлушка                     ветер мёл в твоих рыжих и металлических волосах проводах ртутных с метаном железные из фольги листья. Но всё равно этого было красиво с синими удобреньями как плато бесконечное гор. Выброшенных. Удобрения с ядовитых теперь, после войны заброшенных, разрушенных калийных заводов.  Погибших. Всё не живое на земле.  Даже вирусы с бактериями в виде мозга.  Я от тебя был без ума. А без тебя прощался с жизнью. Всё мне нравилось, и мои центры воспринимали всё по-новому, и всегда выдавали новую информацию экспромтом, по вдохновению, так и ты своими прозрачными, пустыми, разовыми, бумажными бедрами или черными, как у речного рака клешни из норы береговой разломанной любителем ракового мяса, папуаски из соседнего колхоза Победа водили нас на тех осмотр в смотровой кабинет, что б полностью удостоверится в  целостности их. арбитража висячего, тех осмотр. И на мед комиссии сводили на нет дождевой, расплывчатой тушью с кровоподтёками от ударов шипучего, горячего ветра с поднятым с лунной поверхности щебёночным липоидным спутниковым астероидным камнем щебенкой с асфальтного завода. Лечил отходами с луноходов радиоактивными вместо химиотерапии. Ну и пускай тогда приватизировали нашу комнатку. А здесь щёлк красный, жёлтый дождь. И пели птицы и щебетали, и стучали по полугнилым елям пестрые розовые дятлы, аисты вили свои гнезда на брошенных ради них печных, деревенских трубах. И мы с тобой голые за ручку гуляли по английскому парку, и пили пиво бутылочное. Макает хлеб сухой кусок в прозрачный цветочный или может в липовый мёд.                                                                                                                                             Это крашеная эму Эмма мама мадонна макака. Медуза ожоговая. Битая улица проституток. Утки с перерезанной шеей длинношеее пёстрые грозные. Мелочь в кино студента. Даже тебя дымящей утром летним ее не было вовсе.  Гостья явилась ночью. Развратная самка, позволяющая делать с собой всё что угодно. Балдёжная. Наноркоманенная. ПрококаиненнаЯ. Обкуренная коноплей. Обкурилась своими косячками. Курнул пару – две затяжек. И сразу готов в иные миры. Это просто конкурс кино маньяков. Это не женщина кинозвезда. С лоском трусиков очень скрипучих на камеру это букет астр, которых я принес, если бы ты была у меня в своей пустой тухлой гримёрной комнате зла.  Это макеты машин стенобитных моголов. Которых порвали на мелкие части. Это замёрзшее серое вещество зарезанного знаменского барана. С розовой розочкой посредине в крови жертвенной птицы фламинго.  Это серьезная серая дымка из холодов как чёрная дама негритянка.   Мера весов послушанья стандарты и эталон. Мёртвое тело, кусок астероида вмёрзлого в кожу плантации. Жабры акаций по совместительству на три ставки. В носу ковыряет козявки улиток на посошок. И испортил свой слог. Погибших от слишком сложных измерений и красной железной преизбыточной ртути и сверх тяжёлой воды. И как водится у идиотов.                                                                                                                                      О, китаянка нежная. Платье конечно и халатик цветное. Молодая тощая и скулы змеи подколодной. И я с тобою молодею. От излишнего. И воздержанья. И с ума я сойду и сошёл, но я слаб и раздавлен и боль, и хандра и депрессия зла.                                                                             Студентка по завещанию деда по роду умчалась учиться. Глоточками пью с ней саке. И русскую водку стаканами ещё из пшеницы нагнали. На винных заводах потом говорят из картошки.                                                                                                                                            Это белая, белая птица из молока из мечты наслаждений из моря грёз. Ты совсем опустилась, развратилась за деньги, согласна на всё. А была так невинна, недоступна и хороша. Словно аист бродячий на брошенной свалке у стрельбища за винным заводом. У военного городка, где грибы собирать опасно, стреляют, но за, то их там так много.                                                                                                                                                                                                                                                                                                 Почернелый мутант и потерянный    Даун узкоколеек призонных черничных моховые ковры с радиационного могильника.           Ты красавица в шелковых тучах на небе кажешься мне вечерами, когда я измотан в бегах своих вымерших улиц невзрачных трущобах микрорайонов и соц. городов. Между умерших звезд, что не светят, лишь плачут от несбывшихся в девственных, изрезанных платьях портняжными ножницами, гейзерных грёз, барочных, налепленных детской рукой из пластилина и мрамора мастером, старым подельщиком, погонщиком грязных ишаков, навьюченных просто дешевой, никому не нужной соломой набитых ватой мозгов гигроскопичных.                                                                                                                                                                                                                                        Только ветер глумился над обрывками старых ненужных газет на паркете на мокрых проспектах в дырах асфальта   и зефира эфира. Из пирожных корзинок с кремом масленым сладким.  Не реальная.  Из молока, из верлибров гашишных и опийного порошка на источившемся ноготке лесбиянки с лисьею слабостью уличной феминистки, с розовой фетровой шляпочной пианистки по вызову на уснувшем рояле. Истерзанных звуков наркотиков. Тесных в пространстве земном и мимолётном ночном бабочек смерти на огонёк призывные свечи в монашеской келье.                                                                                                                                                                                                                                            Дует ветер мёртвый зюйд-вест, заметает тропинки и города. Ходит клоун по переулкам и лицам, маскам людей нереальных, в пастушечью дудочку наигрывает отрывки их классики симфонической и продает им акции и индульгенции на искупленье грехов, и сам отправляет их в ад, кто бумаги подписал своей нечистою грязною кровью. К примеру, за продажный жёлтый металл и за хрустящий подол танцовщицы уличной с исковерканной балалайкой в руках. Это сон и виденья в твоих разгневанных, изжаленных, изржавленных волосах шарлатана. Сентиментальных. Антител свернувшихся спиральных белков инородных.                                                                                                                                                                                                                                       Я тебя усыпил на кровавой заре, на ракете орбитальной ты же призрак, входящий сквозь стены ракеты ко мне по заданию мозга не подчиняющемуся кажется мне, но исполнявшим мысли желанья желудка и кишечника. Печки творога дремучих костей моих буйных драчливых.

картошка индейцев. Алое зарево на горизонте в распятьях в кистях. Вечное золото падает с неба на нас с тобой в окаменевших деревьях. Красные маки на стенах ракеты, погибшей, ржавой, лежит на боку в пыльном каньоне от астероидов, без атмосферных. Кожа лоснится твоя лосевая жарким и слизким налимов в скафандре бездонном. Ужас охватывает, если нам не принять просто чефира и чая в нагрузку ко всем катастрофам ОС. На дежурной космической станции без приземления. Только с тобою спасёмся мы единым земным существом. Нашей дружной семейкой земной на орбитах прочих разбитых лучами планетах.                                                                                                                                                                                                                        Это фигурка поддельная под старину и бетонные плиты, на вертолётах доставленные, что б удержать оползни с наносных холмов. Архитекторы и археологи теперь выдавали за далёкую древность. А далёкую гориллу под три метра за скелет человека. А это была, умещая от голода в снегах белая медведица. Что бы они не искали и не находили и какие бы теории не создавали всё равно они оставались самой низшей расой в космосе. Гориллы обезьяне. Умственно недоразвиты.  Локтей по паре с  ягуарами. Полный бред дебильных людей. Недоразвитых. Не в коня как говорится корм. Тело из молока оленихи холёной лани. Слишком был вспыльчив коротать на этой безумной и кровожадной фиговой берёзовой полянке. Лысой горе. Под стеклянной стеклопластиковой плащ-палаткой. Брезентовой.                                                                                                                                                                                 Элегантное. Изысканное. Шарм.  Элитное. САЛОННОЕ. Для избранных. Судовой ракетный журнал. Бортовой дневник наблюдений. За светилами и тухлыми остатками пыли и камней и окаменелых маркированных полуживых существ микробов вирусов и бактерий в телах полумутантов. Дивергентов. БОГОПЛАЗМАТИЧКА. Выкинутые за борт цивилизацией развитием в космос в скафандре на разбитую игровую площадку. Метеор, кодированный на уничтожение всех живых существ, То есть нас с тобой. Миниатюрная целка. Белка-Девственница, распущенная донельзя монашка.                      Вот зима пронеслась на слишком быстрой и яростно крутившаяся штанговой, вороватой планетке.  за окном расплавленное разлито серебро пушистое снежное и тяжелое от времени закаменелое почернелое.  Да керосин вездесущий, что пронзает, мгновенно плавится для людей незаметно смертных. Но я то- всё вижу насквозь.                                                                                                                                            Всё. Кажется, нужно бежать и исправить.  Хохлушки уж нет, с которой в рощу ходил.  А рядом сейчас никого уже нет. И нечего править сегодня. Исчезли практически кони. И лишь самолёт над крышей ревёт в небесах потихоньку. И слово рифмуется слойка. Засохшая, сдобная, сладкая в порошке. И рушится свет. Налегке. И мне приходит пиздец.                                                                                                                       Вот и утро мой вечный лекарь, фармацевт рабочий фломастер. Финиш ли старт закадычный профессиональный. Чай да вино, чтобы крышу снесло посильней, буду я вепрь, дикий зверь, инопланетный мутант. И белогвардейский герой эмигрант первой волны.                                                                                                                                                  Только ветер, небесный ветер меня разбудил, раскачал все деревья земные в округе на взгорьях. В равнинах. И на землю меня повалил. Да и пьяный я был. Без сознанья в умат. До бесчувствия и шатался как тонкие ивы. Сам на мёрзлую землю упал. Повалился как старый с корнем вырванный дуб на безумном ветру. Под березы кривые и стройные белые в темных прожилках мазках импрессионистов голодных и дерзких. Я расстался с тобой навсегда. Только ветер беззлобный шуршал в темноте и стонал в ветвях, оголенных зимой по утру.                                                                     Эта куколка ангел небесный. Так я её называл. Налила мне последнею, третью литру  такого прокисшего пива. Отравы, что я чуть не сдох и остатки допил, все равно хоть тошнит. Запиваю крепкой заваркой, почти что чефиром, чаем зелёным, с цветками. Вот коварные женщины. Верь им, а они тут же тебя продадут.  Там в усыпленном, кокаиненом мире, я и встретился с тобой. Женщиной с тремя детьми со сварливой старухой свёкровой. И распущенной жирной сладкой мандой и холмистой средней русской возвышенностью.

Плоскостью лесостепной.  Детской безвинной.                                                                                                     Я пишу тебе безответные письма и странно, мне становится легче, как будто я разговариваю с тобою живой земной.    Вот и ночь, которой боюсь, впереди, как прожить до утра одному запершись на шарф узлами и штыковую лопату от незваных гостей во сне. Только ветер шумит надо мной из берёзовых листьев. Опавших в снегу.  Прожила. Черепаха.    Вот и ты в синей бруснике уснула на кочках болотных защитного цвета хаки солдатской воны.                                  Это красные былые маки помады на конченых губках твоих. Это безумный розовый ветер фламинго газовым шарфиком меня доканал. Это танцует голой безумная шансонетка на вывеске кабаре, от портвейна с абсентом в фиолетовом солнце храпит, задыхаясь в холодном, заплутался совсем на рассвете, в лабиринтах хреновых, продолговатых черепушек с крутыми глазами блудни. Пустынном рассвете слепых ведуний вспоминать мёртвой невесте, спящей. Кинуть лишь фартинг на опохмелье в тарелку.   Просто фланировал в замкнутом мире фантаст гармонии. Где ты была, когда лев от пули  карабина разрывного с прицелом ночным один умирал,                                                                                                              френч застегнул свой.  С пистолетиком плоским, дурацким. И золотой положил портсигар, ворованный из гробницы, раскрытых с ремонта работяг фригийцев, тупых обормотов с тонкими папиросками, которых не курим. Не ты ли это такая была. И предала консерваторный оркестр рыбных консерв. концентраты клонированных звуков на пульте дирижёрского снятого фрака от тесноты, переполненной, конченой. Преторианской, сенаторской наложницей в гамаке на кнопках, что б не улетела от меня никудышная. Слишком безбашковый, бешеный я, когда очутился не один с лесбиянками распутными с острова из соц. города, с микрорайона на разбитой пятнашке, баскетбольной разнесённом в щепки почти ленным летним дождём и солнечным ветром, парусом и солнца хромого, откушенного с боку.                                                                                                                                                     В мире пестрящими ликами маками умерших любовниц. Веселых подружек, моих собутыльник. Беспечных и бесконечных пропойц, давалок легко доступных и ханж на мир светский, приличный, аристократический, замкнутых баронесс в мир округлый, скорее эллипсы.                        Вверх тормашками деток лихих за добычей полуобнаженных с отрезанной грудью амазонок поверенных в пьяных делах. На корвете сожжением ушедших, лазерным бластером  распутных, и на одном корабле, раскрученный без топлива в сиплых спиралях кручёных, в панике все, а мне всё нипочём, пьют я вино, разбавляя заваркой. Как делали греки ведь, и я когда-то в древности для интереса, за чашей вина возлежал с благодатной гетерой.  Без гибели и скорой помощи, предназначенной, которой избегаю, пока что довольно успешно в разрушенных, багратионовых флешах.                                                                                                                                                                                                                          Дар соблазнять дан позади на приморском мысу там, когда-то бродягой скитался. Думал всё ерунда, да вот никого не забыл и лет сорок спустя.                                                                                               Мандариновый сок с мякотью. Сладкий густой горелый налёт на губах у тебя от зюйд веста остался   оранжерейный оранжевый сок на твоём язычке. Самогон из кокосов, и чача из винограда у тещи на праздник из ущелий. В веснушчатых глазах твоих падали педалями искры на мёрзлую землю безумных пристанищ тяжёлого при приземленьи. флешах от разгневанной фронды в рухнувшем мире в фетровых шапочках звездных.                                                                                                В гетрах гуляют по снежному полю в грязных и рваных исковерканных водкой с жаждой наживы беспутных мозгах. В бронзовых перьях и перламутре бренди. Пластмассовый стылый унылый. В каре кажется, прущей колонны пьяных после поминок фельдмаршальских давно отслуживших срочную службу солдаты застыли и плачут слезами, хрустящими с бусами в шалях покрытые перьях из хохломы расписными. Мне бы собраться и улететь от себя далеко далеко, в эти унылые терпкие звёзды, может быть, легче во сне мне было в холоде космоса мреть. И дождаться благоприятных для себя обстоятельств для нападенья на мак. Макак Прошлые тени тенётные из мозга стереть. Вычистить воспоминанием лобные доли о невесомый предел небытия. Так и так и на земле сучка ты вся сучками ольховыми ивовыми проросла, и ты была не моя. И о себе не скорбеть, не жалеть. Ты в ветках печенье вафельноеи катафалку переместиться и тлеть, вечно мерцать. И загадку агатовых перстней на ручках лобковых, чуть припухлых, скользящей по коже, задранной. Кто это? не разгадать. И не сбыться сну моему.  В синей промозглой и рахитичной елейной распятой над койкой моей монашке раскольнице. Что отравила тоненькой кожей бледной поганки. Солнечной плазмой вулканной убыла в неведомую, неизъяснимую звёздную даль.                                                                                                                                                                                                Ветер интимный лавандовый аристократический и всей режимной системы крах. На пирамидах бесцельных. НА мусорных свалках, межорбитальных не подчиняющих воле как ртутные тучи из рока садистов.                                                                                                                                Для поклонений ирисовым мраморным танцошицам в кубриках, вышедших с стенок фоно легкокрылых миражей. А интимная эротическая прислужница ладовая ладная. Атома кувыркалась со мною в синих наволочках    из свинца. С вывернутыми костями русульманки на белых пухлых овечьих плечах. Прищепки. На грядках  оклад и луковицы посадил тюльпанные. Призраку, приходящему ночью погулять по росе по зелёной траве.  Пони гимнасту зквелебристки гибриды мутантки атласные из фантастических фильмов светских советских      табуном пробежали и сбили в бездонную пропасть.                                 Да и стояла рядом сожалея.                                                                                                                                                                                                       И белые астры  гладкие падают под ножки твои меховые из астральной акустической жизни моей. Замкнутой архивариусом древним на каменный ключ. В пепельном порошке опийном. Так много любовных слов придал садовник влюблённый. Сработал капкан на лапе бродячей собаки. Лицо тает от жира свиного в клюквенном мху и нечем дышать.  Лесная, выстраданная выставленная крупным планом посреди меморандума. Ловит лягушек в болоте против нашего дома и ест. Там, где живут молодые куницы и выдры. Ласки. И хамски сибирские ласки спят в крещенский мороз на снегу.

Ты бегаешь среди средоточений. Кости у крыльца козьи после обеда грызешь. И тут же у собачьей конуры с отравленным псом на цепи муть из болота попьешь. Что б снова лягушкой стать. И квакать и яростно к звездам скакать из психушек.                                                                                              Был вечер новогодний. Перестал тебя ждать. Уверен, пустое никчемное место. И твое алкогольное тело другим занято. Это выстрел, думал из ружья выстрелил твой молодой моложе тебя дегенеративный муж. А это просто паккарды взрывали там за бугром,  за средне узкими кротовым норами.  И на голой груди с тяжелым темным  ожерельем с подвесками на шелковой нитке, на шейке точёной, сопровождала повсюду. Кидаться мотаться в переделках этого подземного города-с гнилушками зелёными деревянными. Света.                                                                                                                                       Ты жива ли на звездах, обломленных за границей.  Убита была наркотой передовой для отговорки просто для отмазки. Поплатилась чеченка своей головой. В грузовом транспортнике попутчика за топливо прихватила и ранила бластером тело. Распластал на осеннем ветру с камнепадом из пятых колец. Вся дорога на  меченом пути заросла.                                                                                                                                                                                                                                                                                              Ты запястье, литое сломала мадонна речная русалка.    Да мортиры стреляли с неба из туч грозовых, провожая тебя в вечный путь за границу, возможно в  отель. Вот и время прошло. И святое привиделось нынче в разлуке извечной. Миловидное личико ветром обдуло горячим блином непропечённым тестом тебе в лицо. Иссохшие сочни намазали маслом топленым, коровьим. На кожу, сморённую старушечьи грифы. Видений уверенные в себе спекулянты шли толпой к престолу разбогатеть. Торгуя красными раками. Только не зная об этом. Что всё уже давно предрешено.     Грязные бродят сладкие как летучие мыши поганки с бубнами и барабанами, спящие вверх ногами в своих летучих норах.           Бродят больные горбатые грузчики в рваных ботинках. Больше на три размера всегда в полуботинках в одеждах с покойников из секенд хенда, вторые руки после больных африканской эмболой, студенты с пединститута и просто искатели лёгкой наживы. Бывшие экс-чемпионы и спорт козлы, в таких миллионы, пропившие душу без паспорта и прописки, без надежд на лучшее будущее и просто бомжи без жилья.                  Её уже подоили и вымя её пустое ни капли нет в нём молока. И куколка стала бледной и умерла без отравленного сифилисом кобелиного молока.  Бродят в цветах гладиолусах жадные лилипуты, да чёрные сенегалки беспутые, такие же развратницы как, впрочем, животные все. Хуже еще животных, безумней. Такая им выпала решка, доля,  фишка,
карта профессионального шулера. Так уж у них свершилось не исправимо, такая уж им судьба горемыкам от рождения тащиться по голому полю перекати травой. Сдохнуть в канавах.  Никто не пустит ночевать, но, даже, и обогреться в сорока градусные морозы, такие уж видно люди.

И великаны встречаются окровавленные в переулках в ебнутой целины, с гор неандертальцев гориллы скрещенные бог знает кем только не попадайтесь к ним в пленные в руки не простят не помилуют не пожалеют вас съедят живьём, и отпилят голову на козлах березовых ржавой не наточенной срезкой подпилком ручною пилой.  Тут бродят шуты и клоуны. В банном  мире. С баяном  играл на улице бродяга профессионал. Пел песни бывший солист знаменитый из горьковской горькой оперы из опер Хаус. Он не смог за границу не вкатило таланта безумный от советской власти  унести свои певучие ноги. И лужёное горло вместе с ними унес.                              Школьницы лижут шоколадное эскимо, не спеша, разветвляясь манекенщицами на безвоздушном пути стратосфер смеясь над партнёрами от всей души на ходу.

В городе, лучшем любимом бродят забытые люди, как одиноко красиво пить страшную чистую стужу. Вот и иду я за последней своей надеждой. Держатся, держатся тени на мёртвых  одеждах. Вот и опять я собрался в парк погулять по аттракционам и Чёртовому колесу, липы цветут у баров, шалава торчит на ветру, на стоге сырого сена прелого перегревшегося под юбкой в гармошку.  На котлеты зажарь. Ошивается в дебрях непроходимых желаний. Поддатая, поджидает клиента за деньги любые, на пронизывающем к проституткам безжалостном поминальном ветру. Очереди у качелей, за билетною кассой, Тайные дамы в фетровых низовых шапочках гуляют счастливо за ручку с бандитами и хулиганами. От ласковых слов как на дрожжах цветут. Вот и иду я, что б отвлечься от мыслей и не сорваться, не врезаться в невидимые человеку препятствия с начерченных провидением умышленных потерь перспектив. И не держаться в тени превращений метаморфоз в животных беспощадных и сверхагрессивных, чтобы в бездну пустую созвездий сорваться и насмерть  разбиться, вдребезги, на куски разлететься, без всяких надежд возвращаться. И по себе никогда не грустить. И по тебе молить.

В городе на юбилейном 40 лет зря в коме проспект, в сорном неприбранном женщины в вуалях с сеткой раскосой спешат на свиданья с виденьями из кино и романов. С акации летят над землёй вертолётчики, брошенных на смерть десантников,  забытых советских бульваров погибшие комсомолки идеал мировых коммунизмов грустят по ночам  у бессонных  пивнушек, у гипермаркетов, чтоб под ножами ревнивых любовников, ни за что,  впрочем, как и все остальные, ни за грош, ни за полушку в муках и тяжело умереть. А  ночью в парках. Первого мая взахлеб до безумных обмороков звенят бесшабашные птички маленькие соловьи. Жизнь мне привиделась странная, унесли домик мой карточный, девушку в платьице ситцевом напрочь виденьем небесным смели.  Закодировав на сон летаргический. Чуть не получил затычку медведя в спячке проспав больше полвека хорошо отдохнул. А то меня бы поймали коммандос теперь они с созвездия и засадили бы в клетку как редкое наркотическое пьяное животное как редкий ископаемый материал и стали бы вымогать у меня топлива.

Вот и кончилась жизнь фейерверий среди странных фантомов из бешеных мозгов, пропитанных вместо эфира корабельных фрегатов   формалином на марлевых масках в операционных аватарской войны.  Пучеглазая фея фантазий, рождённая недоношенной фурацилина в жёлтых оттенках заносчивых пандемий финтифлюшки фригидной исходов фаланги. И пальцев фалангов поблекших в разрывах фугасов и фау патронов. Свершилось возмездие. Особенно там за границей тартара. Из фейерверков январских дождей новогодних. С отточенной тайной на лаковых ноготках филигранных от недостатка йода, идиосинкразией, с вырезанной перед полетом, щитовидной железой. И к тебе приходила консультировать, и на тот свет. Фрейлин царская при дворе. Просто брошенный фантик конфетный на тропку лесную не удосуживавшимся из кипящего сцеженного газа. Улыбаешься утром с букетом фиалок из сада.  Твоё птичье нежное тельце прильнуло в синих пупырышках в мелких волосиках пёрышках ласточки шустрой. Филин мохнатый на огороде сидит. Это душа, удушенная расплавленным пенопластом в полете от сверх температур. С бурым фиолетовым бельмом на глазу. От пере кипячения комбинезонов, белья от клещей с белизной ядовитой.

Певчие птицы  вещему краю погибших.  Белые лебеди в алмазах и золоте солнца в луны отраженьях. Дикие голуби леса ворковали во сне на лету. Ты ко мне среди них прилетела полузамёрзшая.  Под ноги пала, рухнула полуживая. Я тебя накормил, обогрел, приютил. Ты от меня упорхнула и меня оставила замерзать. Финиш на сотку. Финал алкоголику. На уличных девок спартанок алкашек. Древние корни обрезаны на смерть. Поздно в землю уже старику прорастать.  Надо еще продержаться побольше,  что б их позлить. И над ними над всеми смеяться. С улыбкой смерти на опухшем от пьянок лице. Выбора нет. Да и не было вовсе. Казалось, что было и есть.  Но, а просто и я ошибался. И так же со всеми катился я вниз. В небытие.

В детских кроссовках за мной семенишь. Под девочку курточка и косичка черных блестящих волос. Из экономии красишь сама себя. Но не поймешь.  Бедра широкие. Груди что надо. Чрево свисает жирнее беременных свиней. В бар прибежали. Ты весела. Скоро меня предала. Хотя, как и все. Они строили бакт. Всё кануло в землю на мертвые звёзды вакуум вниз, а там ещё было небольшое притяжение.                                                                                       И побегу в метель за тобою как бешенное божество между холодных крещенских морозов деревьев. И только метель ужасная просверлила дырки.   Сорву гладиолусы с грядки пускай компьютеры и реле, торчат лампочки. И индикаторы.                                                                                                                                                 А очнешься лишь звёзды уже потухли за шторкой. Кот Васька ходит шальной по комнате.                                                                                                                                                                                                              Зелёный дракон поутру прилетал душу травить. Дракула всех пожрал где-то в румынских горах. Пили чефир и вино. Пиво с бутыли хлестали, а, в конце концов, разодрались и за ножи схватились. И стал мясо варить в грязной кастрюле с белым цветком на боку. И золотистые косы белой хрустящей соломе в золоте желтом солнца голос звенит меж деревьев о стволы налитые морозом берез. Ты же была лишь плод воображения из  фантастических фильмов. Где бушуют кислородные штормы, превратившись в металлы. И у тебя из пальца не текла кровь. Из носа из губ после пьяной свалки. Как ты могла там выжить. В этих бушующих штормах.  Потом после тебя расхотелось, и жить в ртутные штормы и потом перебралась.                                                                                                                                                   Выход в космос. Дыра в обшивке ракеты была плановая учений. А случилась из-за неё катастрофа. Всё сгорело. Только ты, как в ни в чем не бывало, сидишь у канистры.  Окровавленные ручки медузы морской полу звёздной.  А ничего уже не было кроме исчезновений не увидеться в мире космическом путей переплетённых орбит. Связавших намертво своей всепоглощающей силой.                                                                                                                                                                                                                                                                               Была страшная бесконечная метель. На этой бездомной, поломанной разгерметизированной почти что. Но ещё всё пока работало, существовала лишь ты в сафари в белом, развевающемся балдахине, что на ней было надето. Просто подача электроэнергии могла замкнуть. Или бы разозлённые на меня коммандос могла бы отключить реле вырубить подачу.  У них было ещё два других реле. Я бы замёрз. А здесь аборигены местные жители так закрыто живу. А печки отепляться дровами не было.                                                                                                                            Из сопла ракеты вылетал огонь. И потух. Только ты всё стояла у раскрытого иллюминатора. В коротком ситцевом платье в комбинезоне несгораемом. И возможность ещё превращений в  переплетенные на миниатюрной головке.                                                                                                                                                      Снег кристальный в ладонях гимназистки гимнастки воздушной эквилибристки хрустит на ветру под каблучками курсисткими твоими из крокодиловой кожи. Всё забыто давно, а теперь возвращаться уж поздно. Я давно постарел, а у тебя уже в кабинете твоём курит трубку турецкую новый мужчина слишком серьёзный. И важный, а я пропитой опять разодрался в автобусе. И пьяный в стельку избит был всей толпой. Динозавра скелет с раскопок археологических в пепле вулканом застывший вышел и уныло побрел за мной вслед из галлюцинаций сотрясения мозга.                                                                                                                                                                                                  А ты была лишь всего невидимый пришлый  мираж неплохой  оставивший заколки из черепашьих панцирей в волосах роскошных на столе, сводящие с ума. И запах твоего молоченого тельца новорожденной манной кашки в грязной неубранной постели. Вот и думай в тупике мозговом, чертяга, откуда же бзик взялся. И отпечатки пальцев игрушечных на шее душивших маленьких ручек насмерть во сне.       Вот и опять налетел огненный ветра.                                                               Ты сбираешь всей семьёй семейный комплексный подряд на стройке. Фатима.                                                                                                            Ураган начался интеллектуальный разумный. Вскрыл аортную артерию вены. Вот и год  быстро прошёл, как одно мгновенье, а, казалось, был непоколебим,  слишком тяжёл не по – земному и страшен.  И мы гоняли чаи с трубочки из пакета в комнатке деревянной. В компьютере под деревенскую избу в нашей усадьбе старой, там, среди разных строений у ручья. В прошлом погибшем нашем исчезнувшем давно двести сто уж триста лет назад.                              Как будто бы вскрыли мозги, трепанировали черепные коробки миражные хирурги из высшего белого разума. И ты лежишь на постели из искусственных тканей под шелк шелкопрядов, с извилинами смеясь над собой. С потрескивающим на ветру вентиляторами под ветер осенний сосновый. В фоно на стене ракеты с серым веществом мозговым на фарфоровой, фаянсовой тарелке.                                                                                         Памяти напрочь лишился я без тебя. И тут же отстала. И ты не улыбнёшься и не кивнёшь головой миниатюрной, ухоженной ветром межпланетным. И в далёкие звёзды безразличные воплотишься, растворишься жёлтой газовой пылью спектральной. Ионизированным радием сверх реактивным.   И в белых без гемоглобинных ветвях, покрытых гусиною кожей.  Так потравила бедрами пышными, грудью роскошной доступными легко. Ты жалобно спишь в анемичных цветах незабудок лесных.                                                                                                                                                                                                                                                                      В Анемичных ромашках завтра утром уснёшь. В завядших замёрзших цветах. Из чувств допотопных, иных. Несоответствующих миру земному.                                                         Это только лесная пурга, где я верстался.  Только позывные осталось ловить и слушать ночами. Вдруг я услышу голос мозговых индикаторов вставок компьютерных просто вербальных из слайдов черной материи темной. С красным облаком раскалённым дьяволица сгорела на инквизиторском костре из натолкнувшихся друг на друга полумёртвых. Да и самосожженьем сверхтяжелой воды с керосином покончила жизнь, избегая контактов. И бичевание трясунов мутантов с кометы тирана титанского.                                                                                                                                                                       светлое пью из горла замужней мордовки. Ласкаю чужими щупальцами осьминога. Щуки зубами не чищенными. Губы солёные плазменным ветром сожжённые Ветры осенние плачут птички  в кленах хрупких, в ржавой, замёрзшей листве на той стороне при безводной погоде, в морях кратерных на бледной Шитовой луне.

бледные лунатики ладанные. Как из парафина отлитые на божье, для неверующих свечки сторублёвые. Приставучие лунатички решили, отважились подзаработать топлива и смотаться зайцами на грузовых кораблях, транспортных. И военных в десантурой в их БДТ, сект подорожных репейников в массовом совокуплении леших. Новеверцев. полоумные самогонные.  Идолицы лесной в голове. Как водичка святая.                                                                                      Только ветер зловещий в окаменелых, в извёстке, забитом в желудочном тракте, кишках камневых. песочных ветвях живет. Сводящая с ума, а особенно вдовца столетнего одиночки, шатуна – безумна. В панталыги, сбивающая  аристократической, раковой слабостью, бледной красотой полнолуния. Неотразимой краской, Да и ветра и теней здесь не было. Это просто плод депрессивного мозга  не подчиняющемуся. Веют, воют волками одиночками. Сон скоро  за мной на досуге, в бреду придёт и остатки убьёт.                                                     Ты с парикмахерской нежной косулей спешишь в магазин на проспекты бумажных ветров химзавивок. Ты идеальна Мальвина. Куколка от браги бурды кашицы дрожжевой. Не деревяшка полено живая планида. Как утонувшая под ветром снегов ураганных. Свершилось. И ты улетала с горячею кожей пероксидов в пробирке. Утончённым поцелуем хмельного педали газа. Сцепления.                              Инциденты инородных белковых тел. антивалентных. Это принцип парламента альфа, двойных уничтожителей.                                                                                      Самогонка, какая здесь из плотины течёт вместо тока. И электричества. Срок придет, говорят. По научному стилю. Всех мыслимых и немыслимых. И ты хрупкая жаба лягушка, обращенная в царевну принцессу снега и лесов захудалых дебрей. Всеми заброшенными к счастью для них подальше от лесорубов кровавых. С колец допотопных, ртутных. Вместо воздуха и воды питьевой ключевой. А ты купаешься в ней и молодеешь. Совершенно не можешь рожать биоплазму. Из органических соединений.                                                                                                                                                                                                                                                                                           Суп харчо из бараньих голых костей. Да стакан самогона в стресканной пасти арыка сухого.  Ты мне сладкие весточки шлешь на бумаге в помаде алой губной и духи на ветру из бразильских аллей капуцинов. Ты сбежала туда с офицером с тюрьмы и меня позабыла в портах одичалых. Не вернешься. Убили. Зарезали суки тебя за меня. Так и им,

как и мне ни за что что, просто так изменяла.                                                                                                                                                                                                                                                                                                            С архаичной улыбкой на маске посмертной. И рассыпан пакетик арахиса в шоколаде на горячем бразильском пиратском асфальте на деревьях с кричащими ржавыми обезьянами красножопых макак. И стучащих в собственные груди рахитов горилл полупьяных с прокисших забродивших бананов. И бешенный сладостный мир прожектёрский. Представлений ржавых прокураторов беглых преториях разбойных.                                                                                                                            Херес пряный пью с твоих губ белоснежных, Одичалых, кровавых, как у космических вампирок газовых облаков. На планете чужой земляной.   И безмен в её тонкое горло красотки воткнут.                                                          Я не верю себе не фактическим фактам статистики жизни. И здоров я как с прерий американских бизон. И солнце горит на востоке в ветках замёрзшей ольхи красноватой с ободранной ветром корой ночью длинных ножей.  И в молодую бабешку с бугра я влюблён. У неё же крутые бёдра. И белая сочная плоть. Ты в фиалках гладиолусах с заголенным подолом без джинсов спала. И искали менты и свекрова.                                                                                                       утро разочарований. И обид. Небо жёлтое. Небо алое надо мной в чёрных облаках тяжёлых висит.                            Салонное. Элитное.                                                                                                                                    Это боль в искукорёженной, исковерканной обшивке на разбитой, умершей ракете. Мгновений.                                            Вот и снежное утро. Соболиные дохи первостепенной гильдии разбогатевших купцов провиденьем по волокам с кистенём на покосившихся дремлют деревьях ольховых. Исключительно перламутровое. Перья павлинные важные плавные сыплются на переливки в перекрёстных, уснувших на время. Неокринных. Как незаконченный некролог о инородном, вселенском помазаньи маляров мазутных.  Таинственно мудрое решенье о небытие в белых тогах завёрнуты. Мысли лемуров и ламантинов. Прибрежной волной в ржавой пене оленей рогатых косулей с пантами целебных рогов из-за тундры, упавшей в море у айсберингных льдов на ветках остывшей сирени ночной.                                                        Белые козы зааненские с мощным сатиром козлом яблоки палые собирают под снежною яблоней, роясь уныло в замёрзшем на яростном   ветре  снегу.                                                                                                                  Вот и кончена призрачная белая жизнь. И памфлеты писать не с руки. Сигаретой дымит в шляпе спенсерской имажинист.                                          Вот и снег. Всю планету засыпало напрочь. Рыхлый. Мощный. Сугробы вокруг всё сплошь, сполна замело. Видно небо прохудилось, худое опять в декабре. Всё идёт и идёт бес конца. Нет следов. Ты как всегда не пришла. И теперь и наверно никогда не придешь. Вот узнали пеньковую веревку самоубийц. Да и ментам я сказал, что не было тебя у меня и не знаю тебя.  А взяли в пивнушке тебя за бутылкой палёной вина. Не моя в том вина.  Напугали. Да доканают скоро. Такую работу с тобой провели, чтобы ты не ходила ко мне. И сломили тебя. Отношения наши с тобой прекратили. И ты убьёшь. Связи наши с тобой прервала навсегда. Ни на тебе, ни на них, ни на мне нет креста.                                                                                                                                    Ты с бараньим ухом палёным паяльной лампой        в кровавой руке лесбиянки. И с рогами свиными на голове куртизанки пьяные песни хмельные поёшь. Во всё горло на улицу кривую орёшь.                                                                                                                 На бездонном пространстве меж яростных сказочных звёзд. Только мчится корабль мой мгновенный в пространстве невесомом. В обнимку с тобой белозубой, как вепрь на вертеле поджаристый,                    Единственная в Ч. и хороша несказанно. Но сегодня ты не со мной. Очень жаль. Это трагедия нечеловеческого мира людского. Вот опять я мечусь по пустыне бездонной.                                    Всё коммандос следом идёт, толпою  прут обезьяноподобные уничтожить. Я один на бездонной планете. на Астероиде лунном, ну, типа, наверно, огромной луны. Нет мне пристанища в жизни. А пристанище нашел я на моей разбитой ракете. В сохранившемся старом кубрике переселения военных водородных планет.                      Всё лицо в наркотической пыли венерианской. И лицо, и мозги и душа проходимца шального. И дорога меня не туда завела. Эта улица мной позабыта бродячая. Этот дом общежитский навечно потух. И блистают во тьме в тиши непробудной святые багрянцы. Фактически нет.                                 В голове моей только нудный шум сумасшедший, но я не стал на него обращать внимания, дело в том, что оказалось, что шумит у всех от зловещей тишины раздражающей и уничтожающей безысходности. Как будто чего-то не хватает, и я сделал что-то не так как все. И нужно бежать в прошлое, и исправлять свои ошибки и обиды и бороться, и драться. А что происходит сейчас, здесь со мной, кажется совершенно не значимым.                             Разбил в жерлах в остывших соплах банку консервированных вишен. Варенья. Засахаренного.  И пришлось нести дезраствор и промывать целый отсек. С трудом настроил передатчик для сеанса. И не существующим пока будущим.                                                                                                        Выносил из ракеты в палатке наносной космической огромной. Только что и вылазит через жерло ракеты ступенчатой. Это были допинги и витамины для парения кожи. Опять чифирю. Пью заварку. Чёрный, зелёный чай.  Высадился на какой-то голубой маленькой планетке. И заперся в ней в покосившейся о землю. О многочисленные удары пробоины и побоины, синяки. Нифилированной, нивилированной, фильтрационной кабине летательной. Но в ней тепло и с камином обогревателем почти жарко. С калорифером. Сижу и попиваю полусухое шампанское.  Распустила свои рыжие то золотистые то каштановые волосы, они меняются у неё в зависимости от настроения и летают волнами по всей комнате моей кабине. И поскрипывает своими грудями. Главное, чтобы не было никакого пожара и всё.                                                                                                                                                  Провели дезинфекцию комбинезона, скафандра. Маленький компьютерный поросенок куда- то исчез. Такой озорной и весёлый бегал по всей усадьбе и взлётной полосе. Было холодно и в двух кабинах, помещениях я включил обогреватели.  Ушли в другие плоскости ликвидировать остатки старого разбившегося ликвидационного.                                                                                                   На костер, на шабаш. Секта. Объединение их союз нерушимый свободный. В зону. И теперь весь разбит как старая изношенная машина.                                                                         Эта энергия кинула на камни вулканные сочные. И еле-еле ожил у лавы, кипящей, Неуправляемым киборгом. Поставил себе новое кремневое сердце с усиленными двойными клапанами вечными.  Со временем  под действием крови,  кровотока становящимися биологическими.                                                                                                   Цветущая. Забравшееся птица в гнездо в пуху тополином  чистила свою лебединую кожу.                                                                            Плачут деревья. Подобралась. Только буду с тобою за ручку скитаться.  Смычку. В постели в обнимку жестокой прожил.  Кремальной кремированной в пепел высыпал для удобрения на грядку, чтобы в кабачках потом тебя возродить.  В греческом горшке. Звёзды сулили. Скорую смерть  от рака тебе.                                                                               В кольцах  в метеоритных камнях заблудился. Сотни пробоин от метеоров горящих. Губу сожжены на холодной луне.                                                  Ласковый плазменный парсековский путь. Навигационными мощными серьгами. Самыми модными вызывает мгновенный, шоковый гипноз, коллективный и индивидуальный. Жую травку и запиваю её газовой пылью из баллончиков, запрещённых администрацией.  В другой самочке, созданной из био-древесины черного смолёного дуба.    Прогуливались за ручку перед сном по комнате атомной, в фоно,  в трико эластическом. В Комбинезонном комбайне и в облегченном скафандре для поднятия жизненного тонуса, из новоявленного тайно материала, а в воздух горячий. Электрод, пластиковой свечкой пикируя в медленном темпе, пробил несуществующую здесь стратосферу. Имитация превращений в предметы. И прессовые нечеловеческие шпальные состояния люминесценций. Подключаю другие световые                                         системы.   Пододранные черно-бурые лисы тундровые мелькали  на мельтешащем с помехами горизонтальными на фибро – экране жаберной касатки. В штормовой погоде  по лазерным трубам с яблони кремневых садов.                                                                         Контейнер плов рисовый с курицей и хлебом. Хлебной плесенью зеленой пророс сквозь бортовой код скрытный, отелочный, набранной с обломкаэ,  выросшей в сырости  кабельной кабины. От путешествующего вируса  бывалого жулика. Удаётся его усмирить и прекратить рост бактерий бородавочных и грибковых.                                        Вот опять приземлились. Вынужденная посадка начался депрессивный синдром. Депрессия умирания в пустоте безответной. Карие глаза волшебницы выкатились из орбит и унеслись куда- то за инфракрасные лучи астматика бронхиального.                                                                                                         Всё привиделось. Всё приснилось. Только ты и реальна была. Но нет тебя. Сулящая гибель. И нет в тебе знака. Разбился о мёртвые звезды.  И путь бесконечный остался в сияющих звездах. Неисполнимых желаньях. Прозрений скитальца. Остался лишь свет. И больше нет ничего. За   которым уж не ничего и никогда и не будет.                                                                                                                                                         Белая ночь моя странная. Ты из неба свалилась белотелая живыая девичья белуга енисейская. Дева лесная Громкая яркая звонкая. Просто ветер перед грозою шальная прыть камнепада из минералов, которых здесь не было никогда с покона, испокон века, и свежая озоном прозрачным наполнена.                                                                                                      Яблоки с яблони в нашем саду рву для тебя. Груди твои напитал. Острые,  словно в сметане прокислой ножи  тараканьи. Из шоколада топор. Новогодний. Как сувенир. Подарочный набор разбился о лазер, головку  кускового сахара собралась в кожаном фартуке противорадиационном рубить за измену. Фее воздушной, лесной.                  Утро торжественное перед кремлевским концертом из консерватории по абонементом  для трансс-мутантов бесслуховых вибраторов и ушных мембран. Девушки акустики, меломаны плачут в лиловые плотица в пятнах фламинго, аисты счастья извечного, с жухлого ольшаника с охрою с мебельной фабрикой для прилетевших с иного мироздания умерших поселенцев космодромной катастрофе при вспышках радарных розоватым оттенком под содранной кожей, смятого пальцами сильными от лесорубов. Белые ангелы нежные плачут в плечо моё утром ранним аллеи все поразрушены с шеями антеннам и  навигаторскими и сожжены. Бегают призраки из старых слеженных слежалых затлых свалявшихся эмигрантских кругов. Вешалки виселицы врагов. Песни бравурные большевиков, резких белогвардейцев на полках, на стеллажах, мёртвой петлёй поразвешены для фотосъемок.  С  кибер – просвечивающимися объективами. Тля жуки травяные. Канули в лету холодную. Прошлое в патовый путиковый корпус.  Все предсказания сбудутся, что из меня изошли.                                                                                                            Пластилиновый мир. Стилистов. Модерна.    Модельерша из лёгкого пластика. Ты дельфинка безумная, буйная в отделениях, изолированных для иноземных контактов, умная. Почти что как человек женского типа.  В  латовых ластах кидаешься в мутно солёные волны из пыли метеоритной. Всё уж в прошлом осталось серебром чёрным. Бездонные знания раздавили продолговатый  мозжечок из сновидений, промозглый. Заплесневелый. Из чечевичной рыбы из обеденной похлёбки. Окаянной, потухшей. Зачем-то в измусоленном небе прозрений, в автомойках. архаров. Лучами бесноватыми. Лже –  мозгами.  Дезинформацией поразили, ионных новаций учебных программ.  Подводные дюны засосали на рыбьем кладбище твоё нежное серебристое тело русалки.                                                                                                                                                    Путевые зарисовки я как-то писал твоей корявой рукой. Восковой и мертвой, потом она и ожила цветком нарциссом душистым, и на ней наросло мясо и тело без розовых костей гибких твоих пластичных планетарных плюсневых косточек лучевых прочих.                                         Экспромты, снятых копий, отсканированных несуществующих в реальности документов, восстановленных по черепно-мозговым оттенкам в сгустках уже космическим спутником, вымершим от ураганных звездных волн штормовых гравитационных цунами. Карманные заметки в полу сожжённом комбинезоне скафандре, найденные у погибшего, потом реанимированного реакарнированного над пустотой, с орбиты сверхзвуковой, супер – световой, раздробленной до мраморной щебёнки и пыли, говорящей. Вот мы с тобой дошли до конца. А может только до центра. Это только нам кажется, что мы на краю. За границей.                                                         Разумной планетке. Дождевые, полу смытые, растворенные в квантовой силой мозговых установок по прошествии многих вымерший от радиаций временных пластов. Заметки. Экслибрисы.  Достоверные фактические факты и подлинные признания  навигатора высшего класса. Судовые заметки.  Навигационный журнал корабля. Свето – невидимки микро с вездехода. На фотомонтаже мини – рекламам. Орбитальные дневники астронавта.                                                                                                Включил третью отопительную пылевую гравитационную систему сохранения ушедшей жизни. Корабли все мои сгорели меж огненных звёзд прозорливых. Унылых. Весёлых. Шальных. Продвинулся на тысячу лет вперёд. А там уже ничего и нет, всё исключительно вымерло от ядерных войн. Не осталось ни одного человека. Обезьяноподобных. Только бегают призраки  воспалённого мозга.                                        Здесь всё время страшная темень и исключительный холод анастатический за кабиной. Только твои глаза отдельно от тебя передвигаются за мной. Вчера видел тебя. Призрак, остановившийся на бегу. И опять я тебе пожелал смерти. Искал клонированного кабана. Но безрезультатно. Хрустальный солнечный день. Разлетевшийся в дребезги.                                 Солнце слепит глаза, так что невозможно печатать. Послания свои в вечность, и в будущее, если оно будет для высшей расы, не погибнет она от войн и катаклизм. Болезней. Просто вымрет от старости и невозможности продолжить род.                                                                                Там была священная роща аборигенов, поющая на ветру послания людям и через тысячи лет. Как письма, как мобильный      телефон. Были вмонтированы проводящие конденсаторские системы. И деревья были как антенны, как корабельные мачты в плавании виртуальной информации.                                                                                                                      Потом отравился сивушными маслами, вошедшими в пробоину космического корабля. Продавец на той подлой подводной лодке, горной, надгорной продала паленую водку. Она мстила за жену своего племянника. С которой мы гуляли, сплелись, сошлись.  И мне пришлось её выгнать.                                                                                               Мне было не жаль её. Как ни одного существа на этой пересадочной, перевалочной в другие миры. Заастральные, дурной зигзагной планете из снежных комков. Но ей всё равно так и так умирать. Она была смертельно больна неизлечимой космической болезнью одиночки трепанаций черепа. Её мозги было вскрыты, и она прикрывала открытое серое вещество просто пленкой. И выжимала на него из – своей тряпки влагу грибковую. И это она считала, ей помогала. Но всё это, все эти допотопные процедуры совершенно не влияли на её надкорку, вербальную. Она по-прежнему оставалась мила и прелестна, самым желанным существом гибридным. Но. Даже я не в силах был её вылечить. А ухаживать за ней в рвотных массах я был не в силах. НЕ в состоянии.                                                                            Я бродил среди бесконечных шёлковых алых маков. На грядках заброшенных Пестрых. Веселых красавцев. Как девушки в бальных платьях, платьицах. Сосущие домовые из глаз моих буйную кровь.                                                                                                                                                                  Ты окислилась от озона земного и стала ржаветь.                            Дули ветра бесконечные, степные, злобные. И я был полностью уничтожен и смят.                                                                      Разбитная бабёнка пьёт уныло в пивнушке вино. В шелке лоснящихся, с трещащими  суставами коленок,  ссохшихся ножек, в  тминных, капронных колготках. Истекает вся соком пропащим, балдёжным, и яд кобры в своих поцелуях несёт и верную гибель сулит. С разбитым копчиком об асфальт в драке по пьянке, не поделив одного своего хахаря. Не ушла. И уснула там, на столе, и тут же бегали колхозные лошади в загоне из берёзовых кольев. Дано исчезнувшие уж лет пятьдесят назад. Заходить в запретную зону я не посмел.                                         Сидели псы на цепи, злые сучки и торговали вином паленым, в стаканчики наливали. С расплавленным ядом.                                                               Вот и осень заранее отпела обедню по мне. Осколки впились под кожу мою золотые, брошенные россыпью звёзды ночные. Мир стеклянный зеркальный окончен давно без тебя и с тобой навсегда.                                                                                               Вот и осень. Осенние сказки расскажет мне ветер холодный унылый, промозглый. Всё закончено. Нет ничего. Ты исчезла навечно осотом на корм для свиней из компьютеров сжатых гелиевой струёй. Сорняками. Плевелом. Молочаем. Невенчанным злаком. Шальная  бабенка на ракете протонной мгновенно из материального ясновидения, астероидных вех, на стероидах нового поколения, замешанных в спецлаборатории  венвентиляционных камер. И тепловизором для утечки информации. И тебя теперь уже никогда не будет. Никогда не увижу живую. Только, может. Ещё тебя повстречаю на веранде, над пеной, на летней ночного борделя, для почти что клошар.  В забытой, поросшей бурьяном мансарде поэта.              В крышке гудящей роялей и фортепьяно.                                  В марковитом жабо ты сидишь на венском, резном,  венерическом стульчике, ручки сложив на огромном шаре брюхатая орбитальном. Точёные перстни из малахита зелёного на коленях литых, как ангелочек, сбежавший из гетто, сошедший с марафонской дистанции.  Кисти гимнастки и пианистки лакированного рояля и фортепьяно отсвет злобных пожарищ лесных. Вот и                окончилась примадонна. Скончалась заочно, скоропостижно от дыма, от гари, от смога лондонского, ядовитого, вредного для дыхания, для легких  с фиброзом, искусственных почек. От рака печени ты умрёшь через полгода.                                                                                                      Ты реакция радиации радий злобный и нервный.                                        Это певчие птицы поют. От унынья пропавшие пташки земные. Ты небесная птица любви и разврата.                                                                     Шаровая молния осталась в больной голове. На яву и во сне.  Где ты нет уж тебя. Сам два раза прогнал. Над Маракотовой бездонной бездной промаршировала. И давно уж наверно у родных своих умерла.                                                                                          Я в волшебный сад персиковый зайду. Буду пить золотое вино за тебя до утра на снегу. И косточкой зубра с пущи я закушу из святого костра.                                    Ночь без тебя. Одному хорошо. С чифирём и кофе монарх. Буду я над тобой хохотать. Поросёнка хотела ещё купить перед смертью вьетнамского. В этом мире пустом и прозрачном. И совершенно тупом. Ты вино золотое моё. Пью тебя по утрам и всю ночь налегке.  Только печень молодой и вороны, сороки сырую клюют у тебя вечерами.                                                                      Дождь пошёл. Хотя земля уж застыла давно. Осень. Скоро зима на дворе на земле. А под Новый год ты возьмешь и умрешь. Это праздник подарок. И свекровке и мужу, и детям твоим. Так спешили они тебя хоронить. Своё получили сполна.                                                                                                                       Бегал в вулканных дюнах спутника, как на дохлом верблюде. Дромадере. Где невозможна никакая реальная жизнь. И только мрак бесы скачут там с крестами божественные мистические профессора. На извернутых кольцах пружинных.  Весь прокалился я. Зажарел. Снова тебя не увидел. Сам твой призрак неместный небесный прогнал. Пиво пить за полночь. Ты и ушла. Это и лучше по галактике эпидемия вируса шла. И ты умирала. Спермы чужие инопланетные инородные свернули тебя. И ты начала блевать. И тошнило над ветром дезинфекционным. Над  разорвнным на геометрические четверти странником. С твоими новыми призраками умирающими и вновь раздающимися. Рождающимися. Мне не было жутко. Только по началу, вначале. А потом всё прошло. Ушла и ладно. Я не в состоянии был ухаживать за умирающими метастазами, орущими на весь космос от боли в боку.                                                                  Там эльфы живут в небесах за веером туч неземных скороспелых тяжелых от капель дождя. Глаза твои так тяжелы от металлов спектральных замедленных векторов тяжестью ядер планеты, сошедшей с орбиты. От гейзерных взрывов вулканных. И нежную кожу твою обожгли, у бабочек крылья в пыльце улетели на ласковом ветре горячем в расплавленной лаве.  Накрашенная, это эма, от мира сего забалдевшая, крышу снесло. Это мирное семя дурманного мака цветёт на поле, на не вскопанных грядках, выставив выпуклый зад в лохматых лоскутьях вечернего платья, убогие духом. Падшие славные свечки венечной венчальной продажной любви.                                                                                           Видения таинственной незнакомки изнеженной дамы на меркнувших звёздах двойных превращений за плоскостью газовой пыли. В глазах с поволокой дурманных туманов злодейских            нирван. Всё стерильно, операционная на мозгах. Извилины серые все разлетелись давно, лишь капля осталась случай         генов в турецком седле, на седалищных нервах.                                                                                                     Пили все тройной одеколон. И сразу ты появилась бешеной прачкой,                разнесшей череп стерильною стиркой           герпеса. На изящных трактовых губах марионетки испаньольского ранга.                                                                                   Жёлуди сыплются в горло трахейное ржавых, ольшиных, ольшанных трясин. Топи вместо унылых светил веселят космодромцев. Багульник цветёт над усопшими эдельвейсами поздним раскаяньем прерий глухих, удиравших от мести безумной бизонов. Это танки с лазерными пушками с перемежением межзвёздных пространств. С гипнотическим   пистолетом кончают жизнь на пантерах раздавленных курс несусветной лояльной к металлу, свернувшемуся в трубки пломбира в жару перед боем, желудков лужёных уже неживых, выделяющих сок пепси токсин с желтизною погнивших крестовых гробов.                                                               Родила обычно под утро пред смертью в чёрной сутане Таёжное тяжёлое рваное навзничь клочками тигровое бремя из крокодильих чёрных пятнистых яиц. Дупловых. Пустых. Галантных галактик тяжёлых таньги на размен, для продажи баранов сверх звуковых и сверх видовых. Невесомое с усами соминными вошло в тебя существо над подводное, твёрдое, лапы медвежьи с костями лосей.                                                                           Игривая и франтоватая леди салонного зала салатного цвета в гирляндах из попугаев укропных и цирковых гиревиков на арене, развесистый клоун с дырявой гитарой и с крокодилом в поломанных вязевых пальцах, хромых, мелькнули в мозгу. И воплотились в подковных бульварах сановников, важных чинуш. Из любви и разврата несметных богатств. За портьерой, пьющая легкий кубинский портвейн с ромом белым и черным, семидесятиградусным, со вкусом гавайских сигар. Да финская финка в боку шансонетки из бара ночного норд-вест.                              Ласковая лаковая фея лесная русалка на ветках сосны порыжевшей от старости, ветра и зноя лесного, прохлады ветвей            несусветных.                                                     Капли лимонного лимонада антилопы своим языком слижешь за полночь в постели лунных кратеров, саван. Как лилипуты беснуются утром на сцене бродячих театров. Антрепренёр не придёт. Ты ушла от меня навсегда в лаковый космос, занавешенный бархатным одеялом занавес. Кончен антракт. Вездеходы стоят, чтобы снова отправиться в жерло вулкана.                                                                          Это лиловые ветки ночью прозрачной льются с латунных небес. Космос дикий и странный. Памяти нет об ушедшей кипящей звезде полевой. Липы вскипели, латунное олово вещие знаки великанов стоят на высоком пришельцев челе.                                                                                                 И вою на звезды на мгновение вспыхнувших как раненый волк одиночка смертельной пулей метеоритов, сгоревших кошем бессмертным. Вот уж оглох, постоянно лишь слышу гуденье сорвавшихся в бездну планет астероидных. Где ворковала на ветлах киборских. Без планетарных сегодня спариваний подсадных уток. Манекенов. Ольшаников медных в коррозии рифов ПЛАНКТОННЫХ. Замшелых. В красной крапиве металлов бескислородных. когда я ушел от толпы надоедливой. И теперь по воле рока в невесомом пространстве привязанный на заклёпки, ремешки в спальном мешке, гамаке. Только иллюминатор из стеклопластиков металлических без тяжести притяжения жизни, как зонтик бульварный японских проспектов блеснул над умершей погасшей звездою. Над мансардой твоей с двойною крышей на спутниках старых. Искусственных. В гейзерные острова. Воробьиная стая вспорхнула поцелуев эротических зрелых немного чуть налегке. На меня опустилась за полночь венцом первозданным терновым. С вороним, мохнатым крылом, вороным. С гнутым крылом самолёта. Ты и вьешься, как вьюга январская, вечная в небесах надо меною бездонно.                                                                         Принял горячий венерианский допинг кипящей девичьей полу рыбьей полу человечьей русалки киборга. В твоих призрачных несуществующих поцелуях. В помаде рекламной, на спутниках вещих колец, обручальных пространством, гудущим.  Злопамятным местом, мести кровавой, мстительных тушек свиных на колбасу, для поднятия на лифте в разделочных цех, в мясокомбинате, завербован мутант, в ночную смену, на подработку валюты, топлива, для прохода на эдельвейс, Опушек, кулик, в джунглях непроходимых, арендных  устий речек лесных.  Спутника разжиженных, карамельных, конфетных, сладких комет. Ты меня не гони. Я и так уж пропал. Неверной усталой ветлы окаменевших, звезды путеводной для погибших экспедиций земных кругосветных пропащих от эхинококка медведей на серных островах у границ.                                                                                                                    Это страхи земные, разбился о землю, о горы вулканные.   летел на  винтовой ракете. И устал, отравился маслами сивушными, белые реки горячие меня поглотили. О твои нераспущенные косы девичьи русалки. Об острые груди шиповника алого. Загоревшие ветки изломанных рук маркитантки. О бешеный нрав лошадей, мохнатых мустангов. Ласковый круп твой кобылка лесная пришелица – инопланетянка громко звенит в тишине неземной, безвоздушной, и каплей прозрачной летаешь острых грудей перочинных ножей в невесомом пространстве.                                                                                                    Вот и воет снежная вьюга под окном в сентябре. Гладиолусы сломаны, память померкла, и к звёздам дорога закрыта, да и здесь на земле нам с тобою хватило бы места. Только вьюга о чём-то смертельно просит. Черемшина продажная стонет и имя своё все покрыла таинственным мраком.Я целую твои миниатюрные ручки из лотоса из деревьев японских чужих мне.  Продажные твари всё лазят вокруг. Исчезнут наверно по воле фортуны удачи небесной. Ведь мир же создан кем – то всевышним. Гораздо умнее, чем мы. Чем я. И мозг мой носитель лишь тебя и тело, и сон всё для неё.  Но пока хоть живые.                                                                            Это белые гимны поют Гименеи, собиратели миры и винограда, и помидор бычье сердце. Имитационные аисты счастья с телами курсисток гимнасток из института. А мы прямо идём по курсу на северный полюс. И альфа кометы.                                                                                                                                    И отошедший разум, живущий отдельно от тела совсем помутился. Там плавала в гипофизе и  в седалищных нервах.  Искрилась чуть- чуть не стандартно птичка иволга бездомная или альбатрос. Разбился спутник небесный о жерло астероидной ямы. И всё было кончено сразу по мановению ока. И я живу в отлетевшей кабине на горе. И рад, а могло быть и хуже. И я от тебя никогда б не вернулся назад на сырую и мокрую землю.                                                          Снова вспышки гнева, красивая гимназистка. Пронзила меня иглой наркотической вздыбленной. Это энергия неуправляемая кинула меня вниз на камни, вылаканные. И я еле – еле ожил потом, поутру у лавы, кипящей, сверх разум за горной тропинкой.                                                                               Вот и встреча с тобой дорогая матрешка. Танцовщица моря на дне морском варите коралловых рифов.  Это снег. Это волны извне унесли неизвестно куда. Не простили. Не пожалели. Не приласкали. Морским дьяволом человеком амфибией с лёгкими акулы, касатки на время. Неопределённого срока. Как прозрачны плавники.  Светятся косточки ключевые.  Кожа  ярко искрится. Обречённой во тьме океанной креветкой. На мелководье, на рифах.                   Ты не жди у иллюминатора, сломанного разбитой о камни лунной ракеты. Привенерианской. Блондинка. Манекенщица. Оживленный макет. Не оживай с раскрытыми крыльями бога. Венеры любви. Не становись человеком с компьютерным блоком внутри вместо сердца. Будешь только страдать. И сгоришь от боли разлуки депрессий печали. Слишком я далеко улетел от тебя. Переместился в другие плоскости. В другие миры совершенно с другими материями гладкими из сновидений.                                                                                                                                                                                               Снова взрыв балалаек активных нейронов веселья шального. Черногорки икристой. Албанской. Турецкой потомки. Шаловливой предвестницы бури душевной. Изломанной страсти смерти и жизни коварной. Изменчивой, любезной на ласки за деньги. Банкноты, на всё что угодна, согласна дешевка красивой подделки миражной кокетки из сновидений.                                                                                                     Я потомок хромых волков и диких коней. Самого хромого фронтового раненого израненного дьявола чёрта степного лесного. Ты смеёшься смехом шальных шалав, чертовка и метла твоя, на которой летаешь собирать умершие звезды, давно в углу стоит и гниёт.                                                                                                              Ты потомок прямой от растений мигрирующей осени поздней зловещих дождей проливных заунывных тоски и печали моей обречённой. Чудесных волшебных говорящих разумных цветов. Эдельвейс.  дочь императора, тюбик, толи ручки бери-бери атрофировались от безделья заведомого и обосновано для царских кровей. Мои вещи знаки угасли в повседневной Америке, и я к землям прохожим земным не припал, плясал, танцевал у костра с коноплёй с обнаженной до бёдер горячей с индейкой, сгоревшей в костре приношений от засух и зла голодовок многочисленных веток людей. Я один. По тебе я хожу и тоскую на далекой пустынной планете.                                                 Это сон был чудесный. Чужая планета из кварцев, красная из протуберанцев. Облака над тобой приносили печаль и печать отреченья, забвенья. Сколько было всего, неизвестная дама ушла навсегда за обломанный горизонт первобытной невестой компьютерных игр и сомнений алгебраических, тригонометрических вычислений твоей неизвестности, непостоянности.                                                                 В квазарах запряталась, в квадратных кубах. Кубических выгнутых сферах своё ветреное сердце. И меня позабыла в новых открытых галактиках. Ни во что моё пребыванье не ставила. Даже не потянулась ко мне своими тонкими хрупкими веточками из персиковых нитей волос в красной хне хитиновых мышек.                                                                                      Ты прозрачна адовый крик в слюдяных, кварцевых туфельках. выломилась на траве абрикосовой, хмелем зеленым посыпана в пьяном угаре. Превратилась под утро в огненную бешенную необъезженную кобылицу-мустанга.                                                                                                                                                                                                                                                Всё, стала ты звёздною пылью. Венерианским допингом наркотическим. Просто балласт, баланс для скидки в пространство пустот безвоздушных.                                                Ты опять попала к ним в плен бесконечный. Избита была до полусмерти, а, может, скончалась уже. Хоть добровольно сдалась после встречи со мной. Вопреки мне и желанью моему остаться навечно с тобой. Ты не жалела меня и своё получила от них. Дождевые черви ползали там по планете после дождей бесконечных. Унылых. Но мой мозг воображенья, фантазий справился и с этим.                                                                      Корку хлеба сунул с целебной плесенью в рану, кровоточащую воспоминаний и обид о тебе. О твоем уходе за сферы вселенной из кварца и ледяных осколков базальтов предсердий.                                               Нет ни единой души мигрирующей по чужеродной убитой планете войной атомных извержений сверх – разума гибели и катастроф безвоздушных. Я давно потерял все силы, а тут уже месяц напружинился, ждал чего – то такого – прихода красавицы всевышней моей.                                                                                        И я заболел очень странной и неизлечимой болезнью – и вновь появляющейся иногда совсем из других материалов и слайдов, и конденсаторов, перегоревших. Из крови и мяса ушедших воспоминаний. Допинг сыпался сверху на язык обречённо, желая меня поддразнить, а, вдруг, я забуду про штырь, про гвозди, вбитые на память в дырявый космический мозг. Красный, розовый порошочек с небес венерианский. И ты появилась на час. Даже, на двое суток. Со мной обнажённая, пьяная стерва, мегера. Непродажная. Мусорская дешевка в скафандре дырявом. А, значит, ты умерла. И покойная шлялась по дюнам вулканным.                                                                                                                Мы с тобой вчера чуть не умерли единым, небесным. Созвездием света. Чистейшей воды лживые были фальшивые сотни купюр валютных. Золото рухнуло. Навзничь упал раненый волк. И затих. Всё решено. Все предсказанья сбылись.                                               Космическим, влюблённым обоюдно существом на пластинке пластика фоно, снятых со стен. И оставшимися так и живыми в их образах. Львы, волки степные с них сходили живыми, так и гуляли по комнатам, кабинам ОС. Каменный снег летает над пустынным вулканическим кратерным островом сплошной дырой сквозь их маленькую планету астероид. Где безъядерная система космических тел. Солнце выскользнуло в иллюминаторе над двойной звездой, на той разодранной планете семь солнц. Мы ж с тобой обнялись и вжались от тоски в кожаное кресло корабля, раздавленные мыслью бесконечности. За которой плотно стояли только огни.                                                    А материального мира уже давным-давно не было.                                                                                                                              Ты в скафандре бескислородном венецианка. Не оставляешь своих следов на безвоздушной без притяженья планеты чуждой космической пыли в витках спутников, пересечённых с Сатурном. Ты дрожишь при одном моём имени, при одном моем воспоминании. Произнесении дифирамбов.  Сладкие текут шоколадные твои губки в вишнёвом малиновом сиропе. Всё закончено. Нет уже течений в космосе, прений уж нет. Всё давно уж погибло. Так и не узнали, откуда всё это взялось. И куда делось. Неизвестно. Но она не подчинялась никаким материальным законам. Ты красивая, сучье вымя коровы не стельной.  Моя дорогая с трущобы принцесса. Все смеялась, ставала маленькой, крепкой попкой, тугой и хрустящей. Кабаньей мордой мохнатой, слюнявой. После очередных колдовских превращений. Беспокойная птица стрекоза, журчащая из водопада под мостом разбитой              плотины. В мою яму всю заполняла собой, не было вместе всем пустот в черноте ипподрома комических колесницы. Нечестно по отношению ко мне. Но я уж привык без тебя. И приходы твои в образе призрака не смущают. Тошнило от соприкосновений. От слащавых, напыщенных фраз лектора из запредельного, невидимого и неосязаемого. Нисколько не претит ласковым лаковым лайковым ручкам взять рубанок. В  перчатке командира. Создательницы космического руля управления мыслью, за пультом ликвидационного парсековского управления. Капельки выпила молей летающей спермы, наполнив её вишневым соком из шприца навесу. Розовой вишневой окрасом не подавилась. И кокетливо шутница всё проглотила, чтобы не засорять атмосферу космической летательной орбитальной станции. И исчезла, растворилась, не открывая люков выхода в безвоздушное пространство раскосой фиалкой каменного метеорита. Биллиардных шаров на зеленом шафране разогнутого неба бесплотоядного. в пыль астероидную в этой системе абсцисс.  растворилась через стенку, не пропуская, даже, нейтрино. И лучи и солнечный плазмо – ветер. Чтобы дальше бессменно лететь к ведомой планете квазар ной, заданной мизерной цели. Закодированной мозге ящериц с оторванными хвостами. И ждать прихода, воплотившегося по воображению представлению моего перевозбуждённого отрешением турецкого седла под мозжечком. Под подвздошной костью.                                  Огнедышащая самка ленивцев. Ветер трапный воспалённое облако древа безумного. Пионерка, планёрка   уж давно сошла с рельсов, опрокинулась, завалилась на бок, как объевшаяся, вздувшаяся, обезумевшая, вздутая дутая овсом корова, классный паровозик, на котором везли на лесоповал. Зам черникой. На 32 километр. В строгий режим на расход. На развод. С ума тысячу лет назад.                                                              Вот нормально пролетела моя последняя промежуточная  жизнь, воплотившая в раскраденные камни лавины вылаканной.Из подъземных архаичных городов скрытке в схроне. Всё был один на пустынной планете бессмертия. Парадоксально. Вот опять заунывные песни тенёт твои марсианки. Маркитантки безмозглой. Переселенки с красной, разных цветов планеты.  Дала на встречу с  мафией венерианской и валюты,  маленький смертоносный бластер со вставным мозговым компьютером, в ручку вместо обкомы,  как у старых пистолетов.  мафией венерианской вендеттой, берущей в ушную раковину в коралловых – рифах, и в откровенно красный накрашенный пылью с пяток, натертых унылого пешехода. созвездий пятых колец, вывернутый, бескислородный рот мозгового сморчка., Сгорела в космическом корабле призрак бесноватый. Юная испорченная. Может, живая. Может, и призрак, у меня, поджав миниатюрные ножки японки, на коленях уныло и весело аистом белым московским японским токийским сидишь. Так уютно пристроившись в гнёздышке астронавта. Огневушка лесная. Я погиб, мой корабль о неизвестные мне звёзды разбился. Твои руки, умершие, в ярких звёздах, браслетах. В Браслетках. И глаза твои – звезды двойные пульсары небесные. Всё закончен курс жертвенных приношений халвы с земляными орехами. апробации абберации. На горе горелой в торфянике. Толи унылый, ласковый голос звучал за кустами малины, лимонника.  И в гроздях хмеля, увитый. Который я собирал для усиления кайфа в холщёвый мешок.                                                                                       Розовый ротик малиновый, вишни раздавленной, с чёрным налётом  зубки.                                                                                                 Ты пришла на пикник с листовками альтруистов криминалистов. Помешанная на железе крапива свежая и молодая растущая из твоей груди, где расположены ряды зубов с гранеными стаканами водки. Вишня безумная. Ты кентаврка с головою и задом кобылы, и человечьими сиськами. трансами.  и враждебными, недружескими манерами и повадками змеи скрещенной, спаренной с собакой. Я скучал. Я давно уж сошел с умных рельсов на бездорожье.  В грязные разбитые, глубокие канавы после танковых рейдов, проходов в незабытьё, высохших  на красной планете, после взрыва тротиловой атомной бомбы и разложения воды, распада на кислород и водород.  На штурм глиняного города из песка. И существ из агрессивного парафина. Ждал тебя мой призрак безумный, летучий. И не дождался вначале. Я же знал. Что ты умерла. Сам тебя хоронил. И ты восставала, чтобы меня третировать, надо мной издеваться, дева. Дама чокнутая, безумная из 19 века графиня, расстрелянная коммунистами.                                                                                                                                                                            Вот опять я на планете пустой и кровавой. Да железные кабаны где – то рядом ревут за стеной во тьме. Только призрак твой очень реальный бродит рядом, мельтешит очень нервным, церковным телом гимнастки, эквилибристки в зацвеченных полевых ромашках. Ну, а утром исчезнешь, и звезды погаснут в твоих глазках бескрайних. Ты ушла, и больше ничего уже нет в бассейне для купания пихтозавров, ни в холодном  холодце свинячем и мрачном, бескрайнем, беспутом, беспутном шоссе в ад подземелий..                                                                                       Дует ветер. Да снег метёт марсианский. Только ты стоишь голая на ветру. И нагим, мокрая, блещешь холёным, бронзовым телом. Тельцем. И целуешь меня.  И дрожишь. Вот уже с тобой я золотоволосая моя одинокая на ОС 14 час. Ты вся дрожишь. Промокла от метеорных дождей. И мне приходит конец. Гибридные растения саженцами с земли увожу, передаю тебе на красные безводные льдистые планеты. Для быстрой смены климата. То пески горячие красные металлические. Медные, то ржавый холодный грязный лёд. И ты обнаженная на солнце в солнечной плазме. В ветровых парусах, в солнечной буре сидишь.  Поджав красивые, литые, тощие колени на холодном ветру при температуре плюс сто градусов. Вот такой смешной парадокс ты принесла мне в своём хрупком, нежном, эротическом теле, тельце антилопы, ягнёнка.                             Дождь шёл. Дождь проливной полил. Ты промокла вся. И платье твоё обтянуло тебя. Твой упругий, звенящий зад. Это поле гудело, встречая тебя и меня. И безумные крики неслись по степи от косуль и сайгаков, загнанных волком степным. Я устал и зловещ был и дурманен, жесток и абстрактен. Ты кружилась постоянно возле меня. Это был мороз, и листва метелью кружилась, и мой нос и мой мозг замёрзли на постоянном, холодном мокром осеннем ветру. Мы прощались с тобой, чтобы больше не свидеться не повстречаться. Слово ласковое не сказать и нафиг друг друга в ночи не послать. И тебя закопали. Я остался один в этой сумрачной ночи. Чтобы плакать и тебя стараться не вспоминать.                                                                                                     Такая маленькая миниатюрная смела в сладкой любви. Необычная девочка юная. Я так обнимал беззаветно. Как первый раз в жизни. Дули горячие ветры с снежных планетных пустынь. Ты хохотала. Дековалась. Шутковала. Но красивей тебя не было в мире.  Но тайно от меня ты улетела на другую планету. Чёртовая, прекрасная кукла. Ты, наверно, сегодня приснилась мне разодетая, как графиня, спешащая с бала домой на свидание к мужу.  Только снег все летел и летел.    И метель никудышно мела, я всё пил и курил, и прощальные, грустные песни разлуки о звездах волшебной принцессе, И мы дальше ушли за кордон. И разлука меня уканала, и шторм небывалый меня укачал. Я сидел на мели. И тебя не дождал, да и силы былые навечно ушли да ты умерла. Не пришла, не простилась и слово любви на сказала. Да и слёзы из глаз потекли. И ушёл я не знаю куда и напился.                                            Вот опять тебя увидал в стабильный летательный иллюминатор. С распущенными речными золотыми волосами и русалки над лесом над полем, умершим. Ты смеялась, махала тонкой холеной рукой, и я от непоправимости разлуки.                                                                                                 Летал на летательном, двойном левитационном спутнике-кабине в НН за топливом, но привёз очень мало. Стоит страшная инопланетная жара с глобальным потеплением, но пока держусь.                                                                                                                                Вот. Вот и ты моя золотая подруга. В звездном завете одиночества пыли космической. Протяжная. Страстная. Нежная. Нервная. Дама моя. Со страусиными перьями в маленькой шляпке в чёрной вуали на личике классических образов. Образец с картотеки писаний иконных с маленькими малиновыми губками в черной крови поцелуев.  И трикотажное белье для тепла от зимних крещенских морозов защита дворянки наследственной и столбовой.                                                                                                       Это вьюга все вьюжила весь день и всю ночь. Целый месяц. Всю зиму. Весь год на неизвестной планете. Я как демон одинокий на камне сидел приозерном речном валуне. Опершись на ладонь головой.  Думал тяжкую думу. Как жить без тебя. А тебя уж не смог я найти никогда. Был я слишком уж слаб. Может, стар. От рожденья я был не такой. Да и силы ушли в полёте космических, камнепадах метеоритов и астроидах. По орбите, летящей, мне незнакомой. К тебе я не мог бы добраться на свиданье. Но не захотел. И упал на постель, залез в свой комбинезон в спальный костюм космонавта и застегнул запор изнутри, чтобы не улететь в невесомость.                                                Холод. Холодное солнце. Печальное сердце. Ты вышла в открытый космос к другому изломанному модулю и не вернулась назад. Один я остался в пустынных кабинах. И лес на фоно в каплях дождя сырой. Глаза твои млят со стены голубоглазые. И кажется мне, что целует тебя, обымает, ласкает. Другой. Ты бродишь одна и летаешь в кабинах на тренажере провязанная на велосипеде, крутишь педали руками одна в невесомости. Я плачу, и слезы летают рядом со мною, и их выпиваю, что б было ещё намного горчей. Один я остался в решетках окно. Иллюминатор да там все белые земли и голубое от кислорода. И боль осталась в душе такой же. Как на земле, в кабаке всё равно. И нет мне спасенья, прошенья и муки, забыться, лишь пить Иван чай. И в небо тащиться в пустыни космической пыли, метеориты, и пить из пакетиков венерианскую наркоз торговую пыль. Надеясь сегодня на землю вернуться  в осенью стынь. И снова увидеть тебя и живую на улице города Н. Ты пьяная. Выпьем с тобой. Угощаю. И снова возьму, и с тобой поползем за кусты.                                                     В оранжереях съел много био – клонированных фруктов. Хотя я совсем вовсе отказался от пищи в целях экономии топлива и, чтобы скинуть свой лишний двойной вес фантома. Съел яйца страуса. Тайно от диетологов. Хотя ем их прямо из гнезда их и зарытые в космический венерианский зернистый песок из квазаров самых мелких частиц зародыша, превратившись в квази – анти бактерии.  После катастрофы корабля сверх парсековой парковки на искусственных  медузах. Чтобы успокоить декомпрессионные нервы.                                Вот пришла ты в волшебный сад. бесполезно.  Встретить и снять депрессию. И скинуть лишний вес. Панацея от всех бед и невзгод.  Там в школе космонавтом я ходил в секцию средневиков.  На невидимом пьедестале почёта. Закрыл теплицы с помидорами железных кровей для поднятия гемоглобина, то уже начались холода и дуют страшные бесконечные метели и воют в жерло сопла ракет свои тоскливые, предсмертные песни расставания перед вечными полётами. Солнце в каплях дождя отраженье. Аберрацию проклятых чувств. Может. Ты умерла. Может, тебя и вовсе не было на белом таинственном свете. Вот и наша с тобой звезда, где мы были.                                                                 Шум дождя, ты мне шепчешь ничтожные знаки из космоса. Я не слышу. Не гладь же меня существо в темноте с японскими ручками маленькими гейши дочки уродливой императора. Это сон. Ты в солнечном свете вернулась ко мне.                                                                                                                                                        Дул солнечный ветер и север поблёк. И померк. Ты меня провожала, встречала теперь по утрам, за добычей. За топливом я ходил.  И свет над тобою и мной мерцал. И дождь золотой в тунике твой ночной не померк. Это сила на звездах носила твой призрак, где ждали нас ризы смерти ртутной зимы суета.     И снова с приходом твоим ожил.  с неба с изломами вогнуто – выпуклого, скукореженного сыпались на тебя под ноги твои скромные, миниатюрные гейши японские. Мордовочки рваной цветы, гладиолусы трубчатые, хрупчатые, брызжущие на нас, валялись на полу с ободранной, рыжей краской, столетней давности..                                 Меня ждали лишь злобные, дикие ветры. Одинокого волка в пустыне. Ты печалилась призрак мой вечный таинственной дамы преследующий неотвязно меня. Но и без тебя эфемерное женское племя в браслетах, в монисто звенящих. Венерианской наркологической пыли, в передозах. вот очутились в огне межпланетных крушений. Мысленных катастроф самоуничтожения. Были на тебе глубокие ожоги  с войны последней.  В горячих объятьях на розовый снег. Небоскрёбы сгорели. Снова ветер был, и солнечный шторм, мосты накладные на шрамы планеты, расплавившись. Мы с тобой лишь в катакомбах бомбоубежищ.                                                                                        Вот и волосы ветер буйный, завенерианский в полночь налетел, растрепал.  Расстрелял тебя в упор за госизмену звездному сообществу. И мне с трудом удалось тебя реанимировать. Непривычный к планете этой забавной, в облаках синели  зубы кровавых акул – касаток.  Ты не поплачь, что про нас позабыли. Потемнело в глазах. Повалился я на бок. Случайного это действие исчезновенья оставил на следующий раз.                              Вот и вихрь латунный на рассвете, отхлынул несусветный и зябкий, оставил нас в растрепанном покое в разбитой, очередной погибшей ракете носителей в БП в моем человеческом теле.  Лечил кожу, кукиш печь – ячмень на глазу,  бородавку хлебом с плесенью.  Вот и встретил тебя на шоссе в снеженный зной. В белых косах твоих белоснежных снег лежит, да и инеи серебряный вечный намёрз. Жива королева осеняя. Принцесса трамплинных вихрей всё оборвалось. И мне всё приснилось, привиделось.                                           На перевёрнутом параллелепипеде отдыхаем с тобой. Очень странных и непонятных.                                                                                                                                            Вот опять мы с тобою в огне.  Принесла с того света тебя.  И рассказывай сказки на ночь перед сном.                                   Вот и утро волшебное разорвало меня на куски. И с трудом с усилием воли железной собрал себя в единое целое.  Патефон. Клавесин. Что – то очень похожее. Может, и на железный трубочный церковный орган. Ослепших Оглохших.                                                                                  В одиночестве бренном и склонным к синуциду.  К отрезанью непутёвых и слабеньких, разорванных нервов, подгнивших. И на лопнувших струнах берёзовых веток поддернуться к небу на пеньковой, лыковой веревке вывернутой на коныс создания  песков-с, аркане для ловли животных маралов. Призраков ночных в потухшем вулкане бывшего города мертвецов оранжерейных растений. Ты, конечно, не ожила. Хотя этим клялась и смешно пугала ко мне прийти после смерти. Но все  бесполезно. Конечно, напрасно. Ты никудышной была предсказательницей.                                           И больше с тобой никогда не расстанусь мой сказочный призрак. Я за руку тебя схватил. Ухватил за упругую кисть мавританки. Править мирами, дальше катиться в умершие звезды только вместе с тобой.                                   За топливом. Привёз нормально. Каких – то плесневелых пирогов для собаки.                          Птицы волшебные  веют в ночи. Словно знамена полков революции равенства, братства. Птицы небесные, райские счастья в небе бездонном зари поют для меня одного. Белый           цветок из мрамора  легкого в осени серой в вазе хрустальной.                                                                                                   В твоей красной могиле из глины  цветной  сок малиновый. Плаваешь прямо в воде.  Торговала вином португальским портвейном с твоей стороны из кожи бараньей.                                                                                         Это сказочный ветер кровавый твой голос волшебный  принёс. Всё костлявая нервная осенняя смерть налегке приходит за мной по утрам.   С умирающих от одиночества звёзд.  Вот и утро в роскошном шарфе предо мною явилась широкобёдрая дева.  Распутная. Пальцы ломал. И она умирала всерьёз гот рака и вича. И меня не спасла. И себя не жалела. Скончалась сама. Безжалостной синей касаткой. И ко мне больше уже никогда не вернулась.                                                    Женщина в Кс. Так же угрожала полицией. Что я сказал, что у неё рак.                                                            И  бежала за мною за полночь сырую во тьме. Она вся высохла. И превратилась в сухую иву. Погибшую старую ветлу подзаборную. И стояла на ветру гнулась и плакала.                                                                                                                                   Было нападение на меня. Я всё заряжал отрицательно его жену. Она превратилась в огромную белую широкобёдрую птицу,  И летала и защищала меня от него. Не знаю, что это было.                                                              Я, наверно, сошёл с ума. Посреди полыхающих алых роз. Мясистых и нежных.  Как сладостный сон и таинственная явь. Это грех. И расплата и тьма. И болезнь и хандра. И полуобморочный сон. И всё зашифровано наглухо намертво не для понятия человека. Закодировано  создателями великой системы жизни.                                                                                           Посреди хрустального, поющего озона после солнечного дождя, среди  августовского лета зимы. Предосеннего ветра земного бродяги. И  только этим и спасся.                                                                                     Помылся  у ямы с баком  для полива от ОВ-отравляющих веществ. После взрыва радийной ракеты. Сегодня не поливал. Обосновываясь на вчерашнем кормлении растений.   Пригнал из НН – мёртвого города после безуспешной химзащиты. Немного заработал на топливо. Жара. Напоил аллабайского,  полутупого, плутонного  пса-робота. Утром из ямы – ловушки – бомбоубежища достал породистого молодого козла. Достаю из бетонной ямы уже третьего животное.                                                                                               Ночь. Падаю в вечную, яркую, звездную пропасть, хоть давно не молюсь и не каюсь. Каюсь, грешу.    И сам я не знаю, где я живу и иду я в ночи сам не знаю куда. Не куда не иду. Заблудился. Вижу я свет и ответ на вопрос на любой, и молчу, и ответить не знаю.  Всё на все. И не знаю я сам ничего.                                                                                         Начинаю новую великую  жизнь в бесшабашном, земном,  марсианском  космическом  лихом.                                                                    Я тебе умыкну, привезу с неизвестной туманности оральной, двойной, пульсарной  системы мышино норки.       Я запутался в твоих волосах венерианская нежная страстная дева киборг. Биоплазма. Моя. БОГОПЛЗМАТИТЧКА.  я затерялся в железных каменных джунглях пустынь. Красных марсианских лесах. Вот отравился фригийским  я ядом древним. Из древнего мира. А может лийским. Так тяжело без тебя стало жить. Завтра отправлюсь в поход я опять за добычей. За  золотом, за деньгами. И птицу счастья феникс искать, вроде бы так её называют гречанки в голых повязках. Чтобы потом никогда уже не отпускать.                                                                 Впрочем, это возможно не жизнь.  А просто существование с надеждой когда-нибудь встретить тебя. И у обломков скалы воздушной ртути дождать.                                                                                                           Ты опять не пришла ко мне. Я был в панике. Плакал, метался. Вбегал на бугор. Ждал тебя. А тебя всё нет и не будет теперь никогда. Потерял я твой голос в ночи. Всё своё притяженье земное размагнитил. Упал по шкале космонавтов. Щели цианистый дождь. Катастрофа случилась. И оборвала всю.                                            Я увидел тебя.  Тонкий свитер. И на шейке твоей лебединой лавсановый шарф. Тень мелькнула. И исчезла   в темноте неземная простушка. Ты  ко мне подбежала и протянула ручки свои в темноте. И з пустоты темноты. Чёрной ночи твой смех зазвучал родниковый. И я счастлив был тогда неимоверно с новым приходом твоим и жизнь опять началась.                                                                                Девушка солнце светит вспышками солнечной плазмы и веет солнечным ветром, а сама холодна и свежа, как сверх мифическое фантастическое существо. Фантом безрукий. Физический труд по моей системе очень мне помогает. Так как в невесомом безвоздушном пространстве я совершенно не двигаюсь, а лежу прикреплённый на кнопки в гамаке. Еще с древних времен советских, валяющийся  сгусток энергии в хранилищах. В складах спутников перемещений в иные плоскости и состояния. Или бег трассой прямо по моей кабине разбито корабля¸ ракеты останками остатками Ос. Орбитальной станции.                                                                                                                                                                   Жизнь астронавта пока не буду менять.  И у меня боевое настроение. Захватчика космических миров. Без света природного обитаю. Как землеройка вечная. Опять явилась иная другая богоплазматичка. Своими тонкими уже подсушенными немного с козерога листьями и тонкими сухими астероидными стеблями хрупкими как ломкие с грузовой ракеты доставки макароны, но гораздо крепче их. Я сам ел её прежнее тело сожженное, очень вкусное и питательное, как мясо бизона или ягнёнка – ягушки, и жарил убитых мною  командос. На солнцах миниатюрных разделанные мной бластерами плазменными на сковородке толи полусырое толи уже готовое мясное сало. Бегал в трусах по орбитальному огороду.  Немного вхожу снова в ритм жизни после посадки моей катастрофы и столкновения с астероидами. И плазменного крушения потока, сбившего меня за обочины всех мыслимых и немыслимых существований моих превращений, метаморфоз. Всё опять каждый раз с нуля. Пытался переместиться к монашке в её рухнувшее.  Мешали клонированные анероидные мухи. И никак не мог их убить андроидной сеткой вербальной, всепоглощений. Кусали, как иглоукалыванием. И стал печатать свои кодировки на невероятные встречи. Вот опять я на разбитой метеоритным дождём ракете. Унесённый солнечной бурей на край галактики, так показалось мне.  Всем потерпевшим крушение космодромцам. Так я очутился на планетке иксоидной. Впрочем,  вполне пригодной. Только доканывала  депрессия.                                                                                                          Сбегал в лес в каньон взлетать  на красную планету ртутную за мыслящими губами, грибами.  Совсем я, наверно, чокнулся в вербальных перевёрнутых представлениях.                                                                                                                                                  Этот остров разлуки, поющий позывные поиска высшего разума.  В тонких изящных, точеных ручках твоих скульптуры фресковой, фресковой из гречневых мраморов мелкой крошки, парников с той стороны луны. Где нет солнца. Больше нет заастральной ребёночной жизни.  Слишком устал я скитаться по миру в личинах музейных лазеров. И скрывать тебя нужно надёжно от злобы коммандос в архивах компьютерной памяти в урне, скрыться в корзине. Для сброса всей излишней информации, ненужной в данный момент и, может быть, никогда не потребуются, не востребованы будут для жизни реальной и всепоглощающей плоти людской и скоротечной любви самой горячей в мире бесподобных чудес, реально существующих наяву.                                                               Нести груз на ресницах кожаных динозавров с титана, уплотненного удельного веса, было тяжело.  Мраморная, поролоновая, компьютерная куколка лжи сидела тихо в моём рюкзачке, контейнере и попискивала.         Приняла ещё одну наркодозу моя ветряная подруга развратной молитвы в во время нескончаемых больших и малых и мелких взрывов малышек. И молвы бессловесной и сплетен.                                                                                                      Этот чёрный огонь людской идёт следом. Я ушёл, укрылся, скрылся в свою зону, чтобы враги меня не нашли. Спрятался я в раковину улитки, в пещеру на необитаемом острове, на  шатровой горе за предзонье. Чтобы на время навсегда исчезнуть от  людей бесследно.                                                                                                                              Вот и лес мой листвой, вершинами деревьев, сплошным морем шумел и бурлил надо мной заунывно, протяжено, вспоминая тебя.  Да и вовсе не было никого. Да случайные, мимолётные встречи. Оставляющие горечь и разочарование в воспоминаниях. И больше и нет ничего. Только вот и осталась одна Богопоазматичка с нежными, золотыми руками, с детским пушком на предплечьях. С гладкой кожей бархатистой на задней линии плеча, на лучевой прозрачной, просвечивающей сквозь змеиную кожу гадюки лучевой кости. Мягкой, розовой и гибкой птицей летучей. Превращаясь в коршуна хищного, неожиданного. С разинутым ртом, перевернутым в пшеницу или в колхозный овес на гнездо жаворонков. В осоте. Скалой на бугре родюшенском, гнущейся легко на горячем, протяжном, суровом, осеннем ветру бесконечном, сыром.                                     Да и ты ведь не человек. А мираж и призрак. А, может, и нет, вовсе. И ты существуешь. Реально, и тебя надо жалеть, как самую любящую и верную женщину. И не бросать. А относиться очень бережно. Как к цветку. Как к цветочной пыльце.  К опыленью. Как к дуновенью очень слабого, нежного ветра. Как призрачному, розовому облаку. Как к тени на моем суровом, разгневанном лице.                                                                                                             Светилась в фруктовом саду под лимонником из мраморных мягких био – костей.  Лучезарных и нежных, парящая надо мной, и  меня не касаясь предсмертной запиской, узнику совести чести явилась из мраморных гибких био-костей, лучезарных, предплюснах фаланг македонских.                                                                                                                  Я погиб в этом чёрном огне забытья и фантазий реальных и миражей несусветных, привидевшихся мне на реальном яру.                                                                                                                                      Под окном поют курочки резвые клоны и лимоном. Козы стучат копытами в окно, в стены моего дряхлого, разбитого космическим ураганом корабля. Они едят лимонник зеленый и сочный, тяжеловесный, буйно растущий на стенках моей космической, межконтинентальной ракеты меж созвездий. И едят сладкие яблоки, так обильно, усыпано, как звёздное небо галактик в ветках густых и огромных до неба до звёзд.                                                                                                                        Этот ветер меня смутил. Бесконечный,           печальный и грустный. Заунывный бродяга вечный. Он меня замотал. Замучил. И псам голодным скормил. Я остался один с пустотой. И в глазах светился моих вездесущий, всесильный, компьютерный ноль. Я отстал от всех. От толпы. И я сделался не человек.                                                                                                                                        Вот и ночь моя неверная с роскошными волосами темно-синими, распушенными, волнами ветра лесного прибоя и шторма. Грустная женщина. Публичная, распушённая. Скандальная, перламутровая. Моя одинокая. Шумная. Мои представления о бренном, замкнутом  мире. Смешную. Грустную.                                                                                                                                                Опий. Конопля. И гашиш. Крепкий табак. Алкоголь. И чефир. Кофе. Серотонин.  Героин.  Из перьев павлина желтого, крематорного, сожжённого за непослушанье командой ликвидаторов всех прожилок, оттенков  БП. одежда прозрачная с кочанами свежими капусты, из салатовых листов мягких, соленой, фаршированной, мелкой в салаты от скабиоза и цинги поветровой поморов, утопших давно на электростанциях айсберговых. Плачут младенцы твои о тебя по утрам в возрожденье луны окровавленной с боку кусками как пироги на подносе с малиной неспелой, но яркой и броской.                                                                                Первая девушка балерина, примадонна подзвёздных театров бродячих актёров, бездомных и переселенцев с планет, взорвавшихся изнутри на осколках, разбитых. Жизнь сотворили себя спектакли, ожили и верили все, что это лишь сущая выдумка, неправда. Я вхожу на престол. И ты нески своей миниатюрной фигурой ублажаешь, развлекаешь меня по длинным бесконечными чернильным ночам в черничных губках рекламных безвоздушных щитов. Панно в небесах в черноту чёрных и алых колерных материй безумных созданий. Я избежал удачно в этот раз, в предновогоднее время. Солдатской рекрутчины за военным поселением, городком,  за стрельбищем, винзавода и городского помола общественной свалкой, и покрасневшим от белизны, пролетающие скопища астероидов – мотыльков, шмелей, девятериков – бабочек, снежных, бесплотных, мелких, сметённых, смущенных проделок прививочных,   ветеринарных мух ужасом назойливым, невест на выданье девок горячих нервных. С коровьим выменекм. Всё на коже твоей лягушачьей до капельки отразилось.  Восхожу в золотой короне в алмазах на поэтический трон. И тебя возношу королеву мою в прозрачной шуршавшей и сладкой тунике кисельной. В кисее на прозрачном лице милосердной. Феерия звуков органных с золотыми волосами в зависимости от настроения. Каштановые в листьях шуршат для меня. Вот и шаткий мой трон ты для власти мне дан.                           Озарения вспышками сладкой твоей кожей эластичной дышащей смородинной свежей в росе перламутровой. Это сияние солнца весеннего жаркого с холодом тающего снега боготворил. И ничего слаще и прекрасней на этом свете и не было. Вдохновенье ЭКСТАЗ ТРАНСЫ ВИДЕНИЯ. Твоя белая юбка хрустит на ветру голубикой. Жарко. Ноги твои обгорели до красноты новорождённых улиц и уток, ныряющих в воду. У горящих костров. Готовимся к полёту замарсианскому, к прыжку в косомос. К полёту готовимся. Посидим у тренировочных  Тренажеров. Гоночных, велосипедных, аппаратов. Для сохранения в перелётах вестибулярного аппарата, созданного из раковин улиток. На ветках вишнёвых качелей, у колыбели земной и унесёмся опять вдаль небесную между яростных, полыхающих пламенем сказочным звёзд.                                                                                                                                       И дальше помчимся в пространстве безвременном в скорое будущее городов под скафандрами, пропускающих влагу и солнце.  На рассвете, расслоенного злобным и мстительным ветром.  Ветки падали, пересохшие от холода, на мёрзлую землю, просто отваливались. Ураганный ветер меня доконал, замотал. Я тебя целовал, обнимал и был совершенно беспечен.              Толпою прут как на кассу уверенные в себе спекулянты к престолу разбогатеть. Торгуя красными раками. Только не зная об этом. Что всё уже давно предрешено.     Грязные бродят, сладкие, как летучие мыши  с бубнами и барабанами, спящие вверх ногами в своих летучих норах.           Бродят больные, горбатые грузчики в рваных, больше на три размера всегда в полуботинках, в одеждах с покойников из секенд хенда, Вторые руки.

после больных африканской эмболой, студенты с пединститута и просто искатели лёгкой наживы.

Бывшие экс-чемпионы и ёбнутые спорт козлы,  таких миллионы, пропившие душу  без паспорта и прописки, без надежд на лучшее будущее и просто бомжи без жилья.                       Бродят в цветах гладиолусах жадные лилипуты, да чёрные сенегалки умные и беспутые, такие же развратницы, как, впрочем, животные все

Хуже еще животных, безумней. Такая им выпала решка, фишка, карта профессионального шулера. Так уж у них свершилось неисправимо, непоправимо, такая уж им судьба бродягам и горемыкам. Бедолагам  от рождения тащиться по голому полю перекати травой. Сдохнуть в канавах и у заборов. Никто не пустит, не ночевать, но, даже, и обогреться в сорока градусные морозы. Такие уж, видно, люди хуже, чем свиньи. И великаны встречаются окровавленные в переулках в ебнутой лаборатории, с гор неандертальцев. Гориллы скрещенные, бог знает кем, только не попадайтесь к ним в пленные, в руки. Не простят, не помилуют, не пожалеют вас, съедят живьём, отпилят голову на козлах березовых ржавой, не наточенной срезкой,  ручною пилой.  Тут бродят шуты и клоуны. С баяном играл на улице на сверлах бродяга – профессионал. Пел песни бывший солист знаменитый из горьковской оперы, из опер Хаус. Он не смог за границу не вкатило таланта как Шаляпин безумный от советской власти сбежать удрать поскорее, унести свои певучие ноги. И лужёное горло вместе с ними унес.                              Школьницы лижут мороженое, шоколадное эскимо. Неспеша, разветвляясь манекенщицами на безвоздушном пути стратосфер. Смеясь над партнёрами от всей души находу.                                                                                                                                                                                                    В городе, лучшем любимом бродят забытые люди, как одиноко красиво пить страшную мёрзлую стужу. Вот и иду я за последней своей надеждой. Держатся, держатся тени на мерзлых мёртвых тёмных сырых одеждах. Вот и опять я собрался в парк погулять по аттракционам и Чёртовому колесу, липы цветут у баров, шалава торчит. Ошивается, мотается в дебрях густых, непроходимых желаний. Поддатая, ждёт, поджидает клиента за деньги любые согласная, на пронизывающем злобном почти к проституткам безжалостном нынче осеннем сыром поминальном ветру, Очереди у качелей, за билетною кассой, Тайные дамы из Блока в фетровых низовых шапочках гуляют счастливо за ручку с бандитами и хулиганами. От ласковых слов как на дрожжах цветут. Вот и иду я, что б отвлечься от мыслей и не сорваться, не врезаться в невидимые человеку препятствия астероидов придорожных. С начерченных провидением умышленных потерь перспектив. И не держаться в тени превращений, метаморфоз в животных. Беспощадных и сверхагрессивных, чтобы в бездну пустую созвездий сорваться и насмерть глухую о звёзды разбиться, вдребезги, на куски. Разлететься без всяких надежд, возвращаться. И по себе никогда не грустить. И по тебе молить.

В городе на Юбилейном проспекте на сносях женщины в вуалях, с сеткой раскосой спешат на свиданья с виденьями из кино и романов. С акации американской летят над землёй вертолётчики, брошенных на смерть десантников,  забытых советских бульваров погибшие комсомолки – идеал мировых коммунизмов грустят по ночам  у бессонных  пивнушек, у гипермаркетов, чтоб под ножами ревнивых любовников, ни за что,  впрочем, как и все остальные, ни за грош, ни за полушку в муках и тяжело умереть. А  ночью в парках. Первого мая взахлеб, до безумных обмороков поют о любви, звенят бесшабашные птички. Маленькие соловьи. Жизнь мне привиделась странная – вымыслы, сны, миражи. Всё поглотили фантазии. Иллюзии реальную жизнь унесли домик мой карточный, девушку в платьице ситцевом напрочь виденьем небесным смели.   Утра. Закодировав на сон летаргический. Чуть не получил затычку медведя в спячке пробку на запор. Но, слава богу, проспав больше суток, хорошо отдохнул. А то меня бы поймали коммандос теперь они с созвездия Ориона и засадили бы в клетку как редкое наркотическое пьяное животное как редкий дорогой ископаемый материал и стали бы вымогать у меня топлива.

Вот и кончилась жизнь фейерверий среди странных фантомов из бешеных мозгов. Пропитанных вместо эфира корабельных фрегатов.   Формалином на марлевых масках в операционных с татарской войны.  Пучеглазая фея фантазий, рождённая недоношенной фурацилина в жёлтых оттенках заносчивых пандемий финтифлюшки фригидной исходов фаланги. И пальцев фалангов поблекших в разрывах фугасов и фау патронов. Свершилось возмездие Фемиды. Особенно там за границей тартара татаров. из фейерверков январских дождей новогодних. С отточенной тайной на лаковых ноготках филигранных. От недостатка йода идиосинкразией. С вырезанной перед полетом щитовидной железой. И к тебе приходила консультировать, и на тот свет. Фрейлин царская при дворе. Просто брошенный фантик конфетный на тропку лесную. Не удосуживавшимся улететь  по ветру студёному, не глядя, зачем и  куда. В никуда. По ветру студёному улететь. Из кипящего сцеженного газа. Улыбаешься утром с букетом фиалок из сада.  Твоё птичье нежное тельце прильнуло в синих пупырышках в мелких волосиках пёрышках ласточки шустрой. Филин мохнатый на огороде сидит. Это душа, удушенная расплавленным пенопластом, в полете от сверх температур орианских. С бурым фиолетовым бельмом на глазу. От перекипячения комбинезонов белья от клещей с белизной ядовитой.

Певчие птицы летело вещему краю над мёртвою чёрною бездной погибших.  Белые лебеди в алмазах и золоте солнца ночного в луны отраженьях. Дикие голуби леса ворковали во сне на лету. Ты ко мне среди них прилетела полузамёрзшая.  под ноги пала рухнула полуживая. Я тебя накормил, обогрел, приютил. Ты от меня упорхнула к другому, и меня оставила замерзать. Финиш на сотку. Финал алкоголику. И Ферменты в пилюлях на уличных девках. Спартанок. Алкашек. Древние корни обрезаны на смерть. Поздно в землю уже старику прорастать.  Надо еще продержаться побольше, подольше, что б их позлить. И над ними над всеми смеяться. С улыбкой смерти на опухшем от пьянок лице. Выбора нет. Да и не было вовсе. Казалось, что было и есть.  Но, а просто и я ошибался. И так же со всеми катился я вниз. В небытие.

Читайте журнал «Новая Литература»

В детских красовках за мной семенишь, и впряди меня. Под девочку курточка и косичка черных блестящих волос. Из экономии красишь сама себя. Но не поймешь.  Бедра широкие. Груди что надо. Чрево свисает жирнее беременных свиней. Из Вьетнама. В бар прибежали. Ты весела. Скоро меня предала. Хотя, как и все. Они строили бактериологическое оружие в станциях у моих границ. БП всё разрушила. Всё кануло в землю на мертвые звёзды космические вакуум вниз, а там ещё было небольшое притяжение, а гравитации нигде вовсе и нет.28декабря 3018 г. И побегу в метель за тобою я как бешеное божество и тебя как всегда между холодных крещенских морозов деревьев никогда не найду. И только метель у4жасная просверлила мне дырки.   Сорву гладиолусы с грядки, сломаю их и тебе подарю цветы. Пускай компьютеры и реле, торчат и гудят, и мигают конденсаторские лампочки  во лбу у тебя. И индикаторы.                                                                                                                                                 А очнешься, лишь звёзды уже потухли за шторкой. Кот поп Васька ходит шальной по комнате.                                                                                                                                                                                                              Белый, зелёный дракон поутру прилетал. Душу травить. Дракула всех пожрал где-то в румынских горах. Пили чефир и вино. Пиво с бутыли хлестали, а, в конце концов, с ним разодрались и за ножи схватились, и я убил его и башку отрезал. И стал мясо варить его в грязной кастрюле с белым цветком на боку. Тут я и тебя увидел девушку, что я ждал сорок лет уж полсотни полвека назад. И золотистые косы белой хрустящей соломе в золоте желтом солнца голос звенит меж деревьев о стволы налитые морозом берез. Ты же была лишь призрак, плод моего воображения из в фантастических фильмов. Девка с другой планеты. Где бушуют кислородные штормы, превратившись в металлы. И у тебя из пальца не текла кровь как у меня. Из носа из губ после пьяной свалки. %Как ты могла там выжить. В этих бушующих штормах прим температуре чуть выше семисот градусов. А ты меня так любила, нежила и ласкала. Что потом, после тебя расхотелось и жить. Когда опять ты исчезла в ртутные штормы в турне. В чёрные дыры, и потом перебралась в плутовскую бордель, одна в одной.                                                                                                                                                   Выход в космос. 3 миллиметра. Дыра в обшивке ракеты была плановая учений. А случилась из—за неё катастрофа. Всё сгорело. Только ты, как в ни в чем в не бывало, в цветной фарфоровой оранжерее для выращивания скотины на цветках. Со вкусом кастрированных баранов,  роз и генацинтов.  не бывал. Сидишь у пустого запасного бака цистерны канистры с керосином. И сверхтяжёлой водой с радием и Плутоном.  Я целую твои окровавленные руки ручки медузы морской полу звёздной.  А ничего уже не было между нами кроме исчезновений навечно. Чтобы не встретиться больше никогда, никогда, совсем и не увидеться в мире земном и  космических путей переплетённых орбит. Между солнцами, звездами и черными дырами. Между галактик. Связавших их намертво неразделимо своей всепоглощающей силой.                                                                                                                                                                                                                                                                              3018 г. 26 декабря. 15час. Среда. Была страшная бесконечная метель. На этой бездомной планете был я один. И нет никого. И в моём кубрике кабине ракеты, поломанной разгерматизированной, почти что. Но ещё всё пока работало, существовала лишь ты. Приходила одна голая, обнаженная в сафари, в белом развевающемся балдахине, может, и в сарафане, бог знает, что на ней было надето. Топливо могло отключиться, просто подача электроэнергии могла замкнуть. Или бы разозлённые на меня коммандос могла бы отключить реле вырубить подачи тока ко мне.  У них было ещё два других реле для них. Я бы замёрз. А здесь аборигены местные жители так закрыто живу. А печки отепляться дровами у меня не было. И я совершенно пал духом. Всё у меня заболело.                                                                                                                         И в конец потерял контроль и волю.  И совсем упал пал духом как раненый сопл.  Из сопла ракеты вылетал огонь. И потух, всё сгорело, поломалось, разбилось. Только ты всё стояла невидимая бессмертная и улыбалась. В коротком ситцевом платье в комбинезоне несгораемом. И возможность ещё улыбаться в твои переплетенные, хохлятские, украинские косички. Школьницы на миниатюрной головке.                                                                                                                                                     Снег холодный. Хрустальный, из сжатого олова  огненных слов на ветру в забытьи,  кристальный. Хрустящий в ладонях  крик полупьяный от холода тризны. Земной и январской гимназистки, гимнастки, воздушной эквилибристки. Хрустит на ветру разъяренный в подтопке, в ночном поддувале и подъязной,  проездной, проездной кочегарки в армейском аду, на солдатском ремне, в застывшем в стою на морозе скульптур, строевых. Под каблучками. Курсистками твоими из крокодиловой кожи. Всё забыто давно, а теперь возвращаться уж поздно. Я давно постарел, а у тебя уже в кабинете твоём курит трубку турецкую новый мужчина. Слишком серьёзный. И важный, а я пропитой опять разодрался в автобусе. И пьяный в стельку избит был всей толпой всем автобусом трусливым и грешным и подлыми динозавра скелет с раскопок археологических в пепле вулканом застывший вышел и уныло побрел за мной вслед из галлюцинаций сотрясения мозга.                                                                                                                                                                                                  А ты была лишь всего невидимый, пришлый призрак, мираж неплохой, из фантазий, оставивший заколки из черепашьих панцирей в твоих волосах. Роскошных. У меня на столе и в постели, сводящие с ума. И запах твоего молоченого тельца новорожденной манной кашки в грязной моей неубранной постели. Вот и думай в тупике мозговом, чертяга, откуда же он взялся. И отпечатки пальцев игрушечных у меня на шее. Душивших маленьких ручек, маленькой лесбиянки, египетский. Нифертити. насмерть во сне.       Вот и опять налетел огненный ветер, ветр интеллектуальный, разумный. Вскрыл аортную артерию вены. Вот и год твой парсековский, титановскаий быстро пролетел, как одно мгновенье, а, казалось. Был непоколебим. Бесконечен. Слишком тяжёл не по – земному. И страшен.  И мы гоняли чаи с трубочки из пакета в кубрике ракеты в нашем отсеке комнатке деревянной выстроенном в компьютере под деревенскую избу в нашей усадьбе старой там, среди гор у ручья. В прошлом погибшем нашем исчезнувшем давно двести сто уж триста лет назад.                              Как будто бы вскрыли мозг и трепанировали черепные коробки, миражные хирурги из высшего белого разума. И ты лежишь на постели из искусственных тканей. Под шелк шелкопрядов китайских. С извилинами полушарий, смеясь над собой и мной. С потрескивающим на ветру вентилятором. Под ветер осенний, сосновый, в фоно, Тля  беспланетная всосала до крови мизгирной в твое роскошное тельце дегенератки, первобытные ляжки. Из  кристальных, поваренных солей, смазанных слизью мазутной из трактора сотки.
, Затонувшего в прошлом веке в болоте лесном, клюквенном. И под соснами черника с брусникой. А рядом были покосы от  сельсовета. Работникам, секретарям, бухгалтерам и финагентам своим. По лимиту, броне. И  акцизам небесных развалов. Раздольем для пьяниц лихих. В стене. Ракеты с серым веществом мозговым, на фарфоровой, фаянсовой тарелке.                                                                                         Памяти напрочь лишился я без тебя. И тут же отстала. И ты мне не улыбнёшься и не кивнёшь головой миниатюрной, ухоженной ветром межпланетным. И в далёкие звёзды равнодушные, безразличные воплотишься, растворишься жёлтой газовой пылью спектральной. Ионизированным радием и ураном сверх реактивным.   И в белых бабочках,  безгемоглобинных ветвях, покрытых гусиною кожей. Ванильной. Ты воплотилась тусклой, гугенотской скучной моралью. И долбоебскими наставленьями. Протестантской скифью.  порою вечерней,  лягушачьей, в болотном. В кваканьи. Так протравила меня от насекомых вредных, в саду. Приусадебной пылью. Пыльцой потравила меня. Бедрами пышными, грудью роскошной и чревом жирным, доступным легко. Ты жалобно спишь в анемийных цветах. Незабудок, лесных.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                   В анналах, в каталогах. В анемичных ромашках завтра утром уснёшь. И навечно уснешь незаметно. Безвинно, беззаботно, как божия пташка лесная. В сарае под стрехой у дома, сгоревшего рано, прошлым летом безводных пожарищ.  В завядших замёрзших цветах. Из чувств допотопных, иных. Несоответствующих миру земному.                                                         Это только лесная пурга, где я верстался.  Только позывные из космоса осталось ловить и слушать ночами. Вдруг я услышу голос твой твоих мозговых индикаторов вставок компьютерных просто вербальных из слайдов черной материи темной. С красным облаком газовым. Раскалённым. Дьяволица видно давно сгорела на инквизиторском, непримиримом, непоправимом фантастическом мире. Костре, из натолкнувшихся друг на друга полумёртвых давно  окаменевших меловою тканью драконов. Палеолита и  ледников. Из периода пира и застолья  кретинов. Да и самосожженьем сверхтяжелой воды с керосином ты покончила жизнь, избегая контактов со мной. И бичевание трясунов, мутантов с кометы тиранов титана.                                                                                                                                                                        Светлое пью из горла, только что проснувшись. Брошенным в сжиженный газ плутонариев дерзких, рехнувшихся напрочь под утро, умирающих звёзд.  Тело замужней мордовки я ласкаю чужими руками. Исчезнувшими ночами.   Губы солёные плазменным сенечным ветром сожжённые жду твои. И никогда не дождусь. Ветры осенние плачут обо мне в кленах хрупких в ржавой замёрзшей листве. Больше вместе нам не бывать на той стороне при безводной тундре пустынной, в морях кратерных, на бледной щитовой луне.                                                                                                      Сект баптистов, криминалистов. Дрочилок под микроскопом подорожных репейников в массовом совокуплении леших людей. Новеверцев.  Иногородних пришельцев в леса полоумные, самогонные.  И твоя красота идолицы лесной в голове. Мои мысли звенят о тебе. Как водичка святая.                                                                                      Только печальный ветер зловещий в этих унылых голых зимних ветвях живет. Прощальные песни мои веют, воют волками одиночками. Сон, а может и смерть скоро ко мне, за мной на досуге, по пьянке, в бреду придёт и остатки убьёт.                                                     Ты с парикмахерской нежной косулей спешишь в магазин на проспекты бумажных ветров химзавивок. Украдкой взоры кидаешь в душу воров. Блатарей. Белый парус из ситца бубнит свои  грустные песни, играет на арфе, бьёт в бубен. Со связкой бубликов, баранок со связкой на  шее бычачей. И у тебя на шейке  утиной. И разоцвечена зелено-коричневым, как дикий селезень. Коленкором. Ручной оленёнок оплавился на жарком солнце опаловом кости слоновой в джунглях горелых. Опять ты осталась на вилле своей, медовой одна без меня. Осы кружат, жалят насмерть. Прямо  в лицо золотое. Все ночи проводишь без сна рядом со мной.  У постели горящей моей. Гипнотического сна. И идеальна Мальвина. Куколка от буратины. Не деревяшка полено живая планида. Как утонувшая под ветром снегов ураганных. Свершилось. И ты улетала с горячею кожей пероксидов в пробирке. Утончённым поцелуем хмельного оргазма.                              Инциденты инородных белковых тел.  Вирусов антивалентных. Это принцип парламента альфа, двойных уничтожителей.                                                                                     Арака, самогонка, какая здесь из плотины течёт вместо тока. И воды родниковой и пьяной, хмельной, и безумной. Ампиров и электричества коммунизма. Срок мой придет, говорят. По научному стилю. Богоплазматик в теле моём  всей твоей шагреневой кожи. Ноготков воробьиных отпечатались абрисы в мутных конопляных глазах твоих. Лапка вонзилась в мозг прокажённых мой, всех мыслимых и немыслимых парад явился на потолке шумы ночных наваждения смертельных. И ты хрупкая жаба лягушка, обращенная в царевну принцессу снега и лесов захудалых дебрей. Всеми заброшенными к счастью для них подальше от лесорубов кровавых. С колец допотопных.  Ртутных знаки мирские слетели, поменялись, переменились на колдовские. Зашифрованные. Шаманов какого-то африканского племени. Вместо воздуха и воды питьевой ключевой. А ты купаешься в ней и молодеешь. Только детишек нет у тебя. Совершенно не можешь рожать биоплазму. Из органических соединений.                                                                                                                                                                                                                                                                                           Суп харчо из бараньих голых костей. Да стакан самогона в истресканной пасти арыка сухого.  Звери голодные сидели  в телах изможденные перед прыжком на рассвете, над пропастью. Что б перейти на другую сторону через пустыню. Через красный с медью, горячий песок барханов сыпучих, с сайгаками. В райские сады безбожные. С демоном чёрным, кровавым внутри. Теплую подсоленную кровь они пи ли. И умирали безмолвные в муках просящих, унылых. Это были несчастные люди старец с седой, тонкой бородой говорил. Горбатый сидел на завалинке. Гнали их предков в цепях на невольничьий рынок. Ты мне сладкие весточки шлешь на бумаге в помаде алой губной и духи на ветру из бразильских аллей капуцинов. Ты сбежала туда с офицером с тюрьмы и меня позабыла в портах одичалых. Не вернешься. Убили. Зарезали суки тебя за меня. Так и им,

как и мне ни за что что, просто так изменяла.                                                                                                                                                                                                                                                                                                            С архаичной улыбкой на маске посмертной. И рассыпан пакетик арахиса в шоколаде на горячем, гаревом, дымном канцерогенами  под катками, пиратском асфальте. На деревьях с кричащими, ржавыми обезьянами  – продавщицами вещевого мороженого.  В бумажных стаканчиках.  Акмеистовых.  неистовых до изнеможденья. Аметистовых. Красножопых макаки. И стучащих в собственные груди рахитов горилл полупьяных с прокисших забродивших бананов. И бешенный сладостный мир прожектёрский. Представлений ржавых прокураторов беглых преториях разбойных.                                                                                                                            Херес пряный пью с твоих губ белоснежных Одичалых, кровавых. Как у мимических вампирок газовых облаков. На планете чужой земляной.   И безмен в её тонкое горло красотки воткнут.                                                         Я не верю себе не фактическим фактам статистики жизни. Пусть я думаю вечен. И здоров я как с прерий американских бизон. И солнце горит на востоке.  И в молодую бабешку с бугра я влюблён. У неё же крутые бёдра. И белая сочная плоть. Ты в фиалках гладиолусах с заголенным подолом без джинсов спала. И искали менты и свекровка   тебя.                                                                                                       Утро разочарований. И обид. Небо жёлтое. Небо алое надо мной в чёрных облаках тяжёлых висит.                            Салонное. Элитное.                                                                                                                                    Это боль в искукорёженной, исковерканной обшивке на разбитой, умершей ракете. Мгновений.                                            Вот и снежное утро. Соболиные дохи первостепенной гильдии разбогатевших купцов провиденьем по волокам с кистенём на покосившихся дремлют деревьях ольховых. Исключительно перламутровое. Перья павлинные, важные. Из перламутра. Влажные перья узорные выпали от воды питьевой на опытной, пересадочной станции, ограниченной.                 С белковыми подкормочными взвесями. Птицы, наверно, с  перепугу заговорили  мутантными голосами и запели буйную, самую дурную, вечернюю оперу мессо. зла и разбитого катафалка. Тело на землю упало. Чуть мутноватой. С белковыми взвесями.  Гибкие, плавные сыплются на перелинки. в перекрёстных, уснувших на время пришельцев небес. Неокринных. Как незаконченный некролог о неизвестном землянам инородном, вселенском помазаньи. Очень, слишком таинственно, мудрое, в белых тогах завёрнуты мысли лемуров и ламантинов.  Левые марши звучат. Шествуют националисты с запорожскими хохлами, в масках эсесовских, в черной форме гестапо, карателей. Прибрежной волной с вмятинами астероидными на темени. Ржавой пене оленей, рогатых косулей с пантами целебных отростков, пинт. Унесло всех на браконьерском трайлере. До единого рыбака на крабовом роботе- калоше. Затонувшей туфле модного стиляги приморского было суждено стать подводным воеводским, ведомством, канцелярских, тайных записей из шифрованных донесений. Стать столицей городов малюсков планктонных. Стало предназначением быть верховным главным  судьёй мира рыбообразных амфибий. На затонувших руинах древних полисов. Посланник, рождённый из шторма солнечных бурь.  На промысловом судне в нейтральных водах. Из-за тундры, упавшей в море у айсбергных льдов. Беременной оленихи  пятнистой, в абстракции. С ней чужой,  кенгуровый. С выломаннами ногами. Лапами приплод.  Для потопленной подводной лодки. Оплодотворения коралловых рифов, Охотницей за транспортом грузовым для доставки груза на орбитальную станцию. Пересадочную. Перевалочную. Отелившийся на ветках остывшей сирени ночной.                                                        Белые козы зааненские, с мощным сатиром козлом прыгали по обвалившимся камням метеоритным. Вулканным. яблоки палые собирают под снежною яблоней, роясь уныло в замёрзшем на яростном   ветре пришельцев снегу.                                                                                                                  Вот и кончена призрачная белая жизнь. И памфлеты писать не с руки. Сигаретой дымит в шляпе спенсерской имажинист.                                          Вот и снег. Всю планету засыпало напрочь. Рыхлый. Мощный. Сугробы вокруг всё сплошь, сполна замело. Видно небо прохудилось, худое опять в декабре. Всё идёт и идёт бес конца. Нет следов. Ты как всегда не пришла. И теперь и наверно никогда не придешь. Вот менты узнали и сказали тебе и свекровке. Да и ментам я сказал, что не было тебя у меня и не знаю тебя.  А взяли в пивнушке тебя за бутылкой палёной вина. Не моя в том вина.  Напугали. Да доканают скоро. Такую работу с тобой провели, чтобы ты не ходила ко мне. И сломили, сломали тебя. Отношения наши с тобой прекратили. И меня и себя ты убьёшь. Связи наши с тобой прервала навсегда. Ни на тебе, ни на них, ни на мне нет креста.                                                                                                                                    Ты с бараньим ухом палёным паяльной лампой        в кровавой руке лесбиянки. И с рогами свиными на голове куртизанки пьяные песни хмельные поёшь. Во всё горло на улицу кривую орёшь.                                                                                                                                Вот опять я один на бездонном пространстве меж яростных сказочных звёзд. Вот опять тоскую, печалюсь и нет никого. Только мчится корабль мой мгновенный в пространстве моем невесомом и фантастическом мире. В обнимку с тобой белозубой и сочной, как вепрь на вертеле поджаристый, вкусный.          Единственная во всей лесной дебри, арендах бывших, кулигах. И хороша несказанно. Но сегодня ты не со мной. Очень жаль. Это трагедия нечеловеческого мира людского. Вот опять я мечусь по пустыне бездонной.                                    Всё коммандос следом идёт, толпою прут обезьяно – человеки меня уничтожить. Я один на бездонной, пустой, дустяной планетке. Астероиде лунном, ну, типа, наверно, огромной графской кареты. Нет мне пристанища в жизни. А пристанище нашел я на моей разбитой ракете. В сохранившемся старпом кубрике переселения военных водородных планет.                      Всё лицо в наркотической пыли венерианской. И лицо, и мозги и душа проходимца шального. И дорога меня не туда завела. Эта улица мной позабыта бродячая. Этот дом общежитский навечно потух. И блистают во тьме в тиши непробудной святые багрянцы. И в душе ничего кроме грустной печали фактически нет.                                 В голове моей только нудный шум сумасшедший, но я не стал на него обращать внимания, дело в том, что оказалось, что шумит у всех от зловещей тишины раздражающей и уничтожающей безысходности. Как будто чего-то не хватает, и я сделал что-то не так как все. И нужно бежать в прошлое, и исправлять свои ошибки и обиды и бороться, и драться. А что происходит сейчас, здесь со мной. Кажется, совершенно незначимым.                             Разбил в жерлах в остывших соплах банку консервированных вишен. Варенья. Засахаренного.  И пришлось нести дезраствор и промывать целый отсек. С трудом настроил передатчик для сеанса. И не существующим пока будущим. Только в зачатках во мне.                                                                                                        Выносил из ракеты в палатке наносной брезентовой. Преобразовалась мгновенно, предназначенной для турпоходов. Только что и вылазит эта длинношеея жирафа через жерло вылезла на пустой остров из горящего газового облака, гибрид научных теорий, кухонь вегетарианских. Из  световой ракеты ступенчатой. Это были допинги и витамины для парения кожи. Трава зверобой и веники. И попадал Иван чай, который я отставлял себе. Опять чефирю. Пью заварку. Чёрный, зелёный чай. В БП нет никого.  Высадился на какой-то голубо маленькой планетке. И заперся в своей изломанной избушке, андроидной хижине, покосившейся  о землю. О многочисленные удары. Пробоины и побоины – синяки. Но в ней тепло и с камином обогревателем почти жарко. С калорифером. Главное, чтобы не было никакого пожара и всё.                                                                                                                                                  Провели дезинфекцию комбинезона, скафандра, потом прошла сушка. И ещё в сыром шпионском костюме с ядовитыми пистолетам и авторучками я  уже стал и вскоре и вовсе уехал. Кормил и поил овец и коз кур и уток. И свинью. Маленький компьютерный поросенок куда- то исчез. Такой озорной и весёлый бегал по всей усадьбе и взлётной полосе. Было холодно и в двух кабинах, помещениях  включил реле световое, лазерное в поддёвочных утеплителях специализированных для выхода в тяжёлый, заторможенный космос. Когда сразу и резко лопнули и разорвались  на не крупные части обогреватели. Пришельцы ушли в другие плоскости ликвидировать остатки только что модернизированного, разбившегося, левитационного корабля.                                                                                                Вот и слетал к дочке. В азиатскую зону. И теперь весь разбит как старая изношенная машина.                                                                         Эта энергия кинула на камни вулканныеаучные мокрые нервные мяукающие существа паукообразные кошки-рыси лесные на ветвях еловых. В объятья сочные. И еле-еле ожил у лавы, раскалённой кипящей. А дальше всё только и начиналась. Нечеловеческим. Неуправляемым.                                                                                                    Вот и началась цветущая планета жаркая с вечным, как вечный жид, даже холодной зимой настоящее лето. Забравшееся дива  четырёхклювая резко и нагло, как мульти миллионер-банкир, уверенно забралась  к птицам в гнездо, была вся от  лапок до мощного дощатого клюва.  Из последнего рекламного видио-кино о пиктозаврах, долбильного молотка в гладком в пуху тополином, гордо выставляя на показ свой грязный фекальный анус можжевельников на надгробьях и  последних беговых дорожек.  И  щипала узкими,  макро и микро миров махорочными пальчиками извращении, свою сброшенную в линьке в лунную пыль, трепанированную облезлую, старушечью кожу. С  продажной на аукционе бросовой цене. С лебединую. Гипопотамную поступь мертвых памятников северах ветров-ураганов. В полярную ночь. Сроком протяжением в целую вечность. В календарный. Беззлобный безмолвный год. Роговицу на подошве многотомника вождя мировой революции, многотонника, стотонного в безвоздушном пространстве. Летающем, как осенняя. Мёртвая бабочка. Экскаватора, трелёвочного трактора. Светлую кожей.                                                                          Плачут деревья степные. Подобралась. Вешая птица. Красавица. Только буду в своей богоплазме скитаться. И тебя вспоминать проклинать чертову ведьму продажную смычку. Блядь несусветную   алкоголичку. С которой я месяц в обнимку в постели  жестокой прожил. И ничего не достиг. Кроме тела твоего сексуальной, оральной соски  путаны. И себя как всегда погубил. Звёзды мои мне сулили с тобой расставанье. Скорую смерть                                                               от рака тебе.                                                                               В кольцах я погибаю, в метеоритных камнях заблудился на корабле. Сотни пробоин от метеором горящих. Губу твои горят в болотном торфянике за кладбищем. Проваливаются в обгорелые ямы, звериные ловушки. Невидимые на глаз. Сожжены на холодной луне за измену и верность безумную. Мумиям безмерного пространства. Беззубым селадоном и педофиличкам – педагогичкам-физичкам – химичкам.                                                           Мы с тобой совсем обезумели, сошли с ума от бесконечных полетов по бренному промозглому, холодному полю клеверному по собиранию меда. Воска свечевого, ладонного. Чёрного, шмелиного, мухового нектара для береговых ласточек. Живущих в глиняных норах. Вот и закончен мой плазменный парсековский путь. Колешь грудь мне своими навигационными мощными серьгами самыми модными в новой галактике.  Ем, жую венерианскую травку и запиваю, её Иван чаем.   Вечером бегал перед сном по комнате по кабине корабля трусцой один час десять минут. Очень в медленном темпе, почти шагом. Имитация бега. Но уже и не ходьба. Подключаю другие беговые системы мои компьютерные, биологического, киборского, организма.                                                   Что б не толстеть, сбросить вес. Конечно и для допинга. Почти чефир.  ем стылые яблоки с яблони с нашего сада.                                                                        Ел вчера от сына контейнер от пришельцев плов рисовый с курицей и хлебом. Хлебной плесенью зеленой, как китайский порох. Кремний в курковых, пистонных.  Боевых кур, спанских мушек для возбуждения самок. С   арбалетовых сооружений на подставках. Подножках. Переносных. Для стрельбы по строю в ровных шеренгах. Для забивания в лузу солдатского лба крепкого. Гудящего испарениями. Беспрекословных подчинений начальству. Старинных. На свободной охоте. Самостоятельных ружей, гренадерских.  Сквозь бортовой, набранной с астероида. С обломка с  кодовым шрифтом. Из чисел халдейских. Выброшенной силой высшей. Остывшей, солнечной плазмы фруктовой,  БП. грушевой. Вязучей, вязкой пастой. Зубной, со фтором для белизны, для лучшего, парадного блеска. Для чистки потрескавшейся эмали. Пастилкой конфетной.  Выросшей в сырости кабины корабля ОС. Богоплазмы. В пустотах, зависших над пространством,  следующим в неведомое, конфетное. С лёгким, попутным бризом, С бирками только что купленного материала на пошив нового костюма. Залежи, пласты, месторождения  окиси водорода.   И, с вафлями, с медовой прослойкой. Одинокого метана легко воспламенимого в контейнерах и баллонах. Свинцовых при  транспортных перевозках Особенно возникали катастрофы при перегрузках контейнеров, рефрижераторов.  Жженка прожженное сердце моё падает прямо в ладони. Все уж давно исковерканы собственной глупостью. Что тут поделаешь. Никто не виноват в твоих бедах. Кроме себя самого. На самого себя и пеняй, если сам дурак. жука на верёвочке бельевой подымают сразу, на заказ ищут клад ризовый в тупых мозгах. Ризовый зефир веет.  С коробкой шоколадного зефира под мышкой. Ждёшь меня всегда в дождь сырой и холодный в мокром прилипшем платье. От обиды. Обидел тебя. Ине заметил сам. Земфира с нецелованными толстыми губами. Нарезанными копчёными колбас, которые пришли тотчас следом за тобой. Как послушные роботоидные псы, плененные её красотой и очарованием прямо в их собачье сердце. И кормили бешеных собак мелко-мелко нарезанными кусочками копченой колбасы на салат. Скумбрии, как обычно у всех плывут по небу прямо на непригораемую сковороду. Ты же мастер.  Твой тугой, девичьий шажок, семенящий. Под корсажем грустящего коржика в саже печника. Скала выгибающего крестца. Полудурочки. алгебраического бугра, крутика. талия  прутиковая, корсаж лепестков опавших шиповника. Строго по  отвесу тебя куколка  закодированную спускают. Расшнурованную на проникновение в грешное тело  из газовой облачной пыли. Спускают горизонтально, абсолютно вертикально. В большой мозг полушарий. На тележке тракторной извне.  По обратной стороне, на лысине, сжеженного из навозной жижы придурка сферического. Целая стая русалок. Бежит следов за мной.  И повалили меня на землю. Ай, свежей пшеницей и рожью пахнешь полевая девочка лжи и разлуки. На крутых, попках звенящих, как ландыши. Как ты хороша русая русалка вольная. Пахнувшая полевой травой,  васильковой. Глухим пространством с твоей расплывчатой талией, чернильной кляксой на бумаге. Настенных, плесневелых, оживших, бродячих по коридорам и душам чудовищ,  затхлой утвари. Левкой собирала в горшочках.  Левый марш чеканят бравые колонны строителей несбывшегося посткоммунизма.  Муторных пивных с содовой порошковой в пиве для количества пены. Музей  советских вещей. Обляпанных чайников и коллекций флажков с демонстраций. От таёжного проходимца, забулдыги горького и совсем  пропащего. путешествующего  к северному полюсу на собачьих нартах, упряжках беговых. перевитого по закоулкам брошенного. привалившегося под землю  ледовую. городка ариев – русских, родинок новорожденного. наследственных, брелковых ожерелий. вируса бессмертного. Умершей умеренности. Удается его усмирить и прекратить рост бактерий бородавочных и грибковых.                                        Вот опять приземлились. Вынужденная посадка начался депрессивный межзвёздный синдром. Депрессия звездного умирания одиночества в пустоте безответной.   Твои карие глаза волшебницы и колдуньи таганской, кипящей в татарском тагане, выкатились из орбит и унеслись куда- то межподвальных галет, котлет из сухого хлеба, заготовленного фюрером на случай постоянных войн. В фрицевский клозет – туалет.                                                                                                         Всё привиделось. Всё приснилось. Миражи. Да иллюзии мозга, покрытого тайной вселенской. Только ты и реальна была. Но нет тебя вещая птица земная со мной рядом. Сулящая гибель. И нет в тебе вещего знака. Корабль мой разбился о мёртвые звезды.  И путь бесконечный остался в сияющих звездах. Неисполнимых желаньях. Прозрений скитальца вечного в звёздах, умерших давно. Остался лишь свет. И больше нет ничего в бездонном пространстве. Ничего кроме света. За  которым уж нет ничего, никогда и не будет.                                                                                                                                                         Белая ночь моя странная. Снова явилась ко мне ты из неба из космоса. Дева степная, лесная Громкая яркая звонкая. Просто, как свкежий, ухоженный  ветер перед грозою, Ты витала под облаками  грозовыми шальнстовая,  озоном прозрачным наполненная.                                                                                                      Яблоки с яблони в нашем саду рву для тебя. Груди твои напитал грозовой ветер, штормовой Острые, сочные. Гладкие и хрустящие, созревшие раньше положенного времени. Словно в сметане балык.    Нарезанный на тонкие, прозрачные пленки   кухонными, разделочными ножами. Из шоколада топор. Новогодний. Как сувенир. Подарочный, странный столовый набор автоматический. Живущий самостоятельной жизнью. Головки угрей,  пойманных у плотины, запели чудные, симфоническое песни.  Дружным, кружковым хором. Одетые в школьные фартучки. У дамбы.  Превращенные в русалок. Стали их рубить за измену на печные к празднику пироги. Расползшиеся по всему дому, по всей, пятистенку,  деревенской избе ранешней. Ты казалась мне прекрасной, сказочной Феей воздушной, лесной.                  Утро торжественное перед кремлевским концертом из консерватории по абонементом. Девушки плачут в лиловые платьица. В пятнах фламинго аисты счастья извечного.  Слетевших деревенских праздников.  Для гулянья с платка. С жухлого смятого пальцами сильными от лесорубов. Свадебного.  Приглашения, открытки пригласительной на праздничнее торжества. Белые ангелы нежные плачут в плечо моё утром ранним. Аллеи все поразрушены и сожжены. Бегают призраки старых лолиток из эмигрантских кругов. Вешалки виселицы врагов. Песни унылые большевиков, белогвардейцев на полках плацкартных вагонов. Шла революция. Божья награда. За зло и добро, на стеллажах мёртвой петлёй поразвешены. знамя полка товарных вагонов войны. Эа передел сфер и орбит неизвестных. Измазанные фурациллином от горла. Фурии.  Мчаться с распущенными волосами по небу кровавому. Навстречу мне для разборок. Угрожают убить. Канули в лодку худую, лету холодную. Некуда плыть. Негде на берег солёный сойти. Волны морские гуляют беспечно в твоих молодых волосах, роскошных. Прошлое лето  знак роковой.  Налегке ушла за тобой в раковый корпус. И больше к жизни назад никогда не вернулась. Все предсказания сбудутся, что из меня изошли.                                                                                                            Пластилиновый мир.  Ты из лёгкого пластика. Ты дельфинка безумная.  Финка в кармане для самозащиты висит. Тяжестью смерти розовой. Роз и нежных фиалок.  Фантазий смертельных и безвозвратных. Монументальных и грациозных. В эротических ластах кидаешься в мутно солёные волны.                                                                                                      Всё уж в прошлом осталось навечно серебром чёрным и золотом белым. Белотелое тело твой бездонные знания раздавили твой мозг.  Подводные дюны засосали на рыбьем кладбище твоё нежное серебристое тело русалки.                                                                                                                                                    Путевые зарисовки я как-то писал твоей корявой рукой. Восковой и мертвой, потом она и ожила цветком нарциссом душистым, и на ней наросло мясо и тело без розовых костей гибких твоих пластичных планетарных плюсневых косточек лучевых прочих.                                         Экспромты, снятых копий, отсканированных несуществующих в реальности документов, восстановленных по черепно-мозговым оттенкам в сгустках сохранившегося и ожившего через тысячелетия, ставшего уже космическим спутником, вымершим от ураганных звездных волн штормовых гравитационных цунами. Карманные заметки в полу сожжённом комбинезоне, скафандре, найденные у погибшего, потом реанимированного, реакарнированного. над пустотой с орбиты сверхзвуковой, супер – световой, раздробленной. До мраморной щебёнки и пыли, говорящей. Вот мы с тобой дошли до конца космоса. А может только до центра. Это только нам кажется, что мы на краю. За границей космоса.                                                         Разумной планетке. Дождевые, смытые, полу смытые растворенные, с тонких маленьких ручек твоих футуристки.  Фиминистки. Тщательно вымыты, соком  обрызганы тополиным. Чтобы пробы, анализы взять для полёта. Допуска к перемещениям. Собранные  в хаос гремучий квантовой силой мозговых установок. По прошествии многих вымерших от радиаций столетий. Заметки. Экслибрисы. Засекреченные документы. Судебные показания под присягой. Достоверные фактические факты и подлинные признания космического навигатора высшего класса. Судовые.  Звёздный навигационный журнал. Капитана межпланетного, межзвёздного корабля. Орбитальные дневники астронавта. ОС.                                                                                                Включил третью отопительную пылевую гравитационную систему сохранения ушедшей жизни. Корабли все мои сгорели меж огненных звёзд прозорливых. Унылых. Весёлых. Шальных. Продвинулся на тысячу лет вперёд. А там уже ничего и нет, всё исключительно вымерло от ядерных войн. Не осталось ни одного человека. Обезьяноподобных машинок ездовых на бегах ипподромов ракетных. Только бегают призраки  девушек – богоплазматичек из моего воспалённого мозга.                                        Здесь всё время страшная темень и исключительный холод анастатический за кабиной. Только твои глаза отдельно от тебя передвигаются за мной. Вчера видел тебя. Призрак не остановившийся  поговорить на прощанье со мной на бегу. И опять я тебе пожелал смерти. Искал клонированного кабана. Но безрезультатно. Хрустальный солнечный день. Разлетевшийся в дребезги.                                 Солнце слепит глаза, так что невозможно печатать. Послания свои в вечность, и в будущее, если оно будет для высшей расы, не погибнет она от войн и катаклизм. Болезней. Просто вымрет от старости и невозможности продолжить род.                                                                                Там была священная роща аборигенов, поющая на ветру послания людям и через тысячи лет. Как письма, как мобильный    телефон. Были вмонтированы проводящие, конденсаторские системы. Чтобы исчезнуть от всех. И стать невидимым. Незаметным. И деревья были как антенны, как корабельные мачты в плавании виртуальной информации.                                                                                                                      Потом отравился сивушными маслами, вошедшими в пробоину космического корабля. Продавец на той подлой планетке горной, надгорной продала мне паленую водку со странною мутью. Осадков взвесей убийственных, две бутылки вина. Она мстила за жену своего племянника. С которой мы гуляли, сплелись, сошлись.  И мне пришлось её выгнать. Мне было жиль её. Но ей всё равно так и так умирать. Даже я не в силах её вылечить. А ухаживать за ней в рвотных массах я был не в силах. НЕ в состоянии.                                                                            Я бродил среди бесконечных шёлковых алых маков. На грядках заброшенных Пестрых. Веселых красавцев. Как девушки в бальных платьях, платьицах. Сосущие из глаз моих буйную кровь.                                                                                                                                                                  Ты окислилась от озона земного и стала ржаветь.                            Дули ветра бесконечные, степные, злобные. И я был полностью уничтожен и смят.                                                                      Разбитная бабёнка пьёт уныло в пивнушке вино. Эбонитовая кукла. Из кукольных, театральных театров, балаганов. Переносных, настенных. Имитируют свадьбу лесную. Картин.  В шелке белых, лоснящихся ножек, в чёрных, капронных чулочках, колготках. Истекает вся соком пропащим, балдёжным. и яд кобры в своих поцелуях несёт и верную гибель сулит красотой неземною своей. Не ушла. И уснула там, на столе, и тут же бегали колхозные лошади в загоне из берёзовых кольев. Дано исчезнувшие уж лет пятьдесят назад. Заходить в запретную зону я не посмел.                                         Сидели псы на цепи, злые сучки и торговали вином паленым, в стаканчики наливали. С расплавленным ядом.                                                               Вот и осень заранее отпела обедню по мне. Осколки впились под кожу мою золотые, брошенные россыпью звёзды ночные. Мир стеклянный зеркальный окончен давно без тебя и с тобой навсегда.                                                                                               Вот и осень. Осенние сказки расскажет мне ветер холодный унылый, промозглый. Всё закончено. Нет ничего. Ты исчезла вечерним психическим зноем. Баламутка. Шальная девчонка, бабенка на ракете бездонной  Бескрылой. Без топлива, без керосина. Банзина. Тяжелой воды.  И исчезновение из материального ясно произошло. И тебя теперь уже никогда не будет. Никогда не увижу живую. Только, может. Ещё тебя повстречаю на веранде. Над пеной. На летней веранде ночного борделя, кафе. Для почти приличных людей. Пьющих молочный коктейль бархатными губками. Бар тащит рваный ветер по бульвар по перекрёсткам обрывки журналов газет просто клочки бумаг и прочего мусора. Всё что осталось от  разбитого города после бомбовых авиационных ударов. Бархотками.  Что клошар – поземка снежная. Зябкая. С ветром холодным пришла молодая курсистка. Поветреная. Губки осыпаны высыпаниями, пупырышками, гнойничками от простуды. С венерической этиологией.  Весенней забытой веет от проходных дворов. Город с прошлым улиц центральных. С историей краеведческой, поросшей бурьяном. Пустырь. Обочина. Канавка. Бомбоубежища, где остатки людей, человечества горько уныло скрываются. Южи да следующих ракетных ударов. Крылатых.                                               В марковитом жабо ты сидишь на венском стульчике, ручки сложив.  Пройдешь элегантной походкой мимо меня на распутье дорог. В весеннею распутицу грязную. Ты босиком по вымершим лужам. С тонеькой перегородочкоцй. Хрящиков носика правильной формы. Ост ренькогоо. Скульптурной. Классических замашек на  красоту. Куколка барби. Нецелованная. Зацелованнаяю. кожей хрупкой ножки. Миниатюрной. Топаешь. Шествуешь босиком. Точеные листики вязовые, кисточки для рисований картин, натюрмортов, экслибрисов.  Водой на бумаге. Кожа твоя, как гладкий, глянцововый формат. Лист  картонный, чертёжный. На коленях, литых, стоишь, молишься чёрту звёздам   мне. Всё не упомнишь после сотрясения мозга. После  того, как вы разбились о летящие бело- меловые. Лунные камни. Обломки от астероидов. Умерших. Откуда ты прилетела, переместилась. Кошечка сиамская, как ангелочек красивый. Вот и                окончилась. И от рака печени ты умрёшь через полгода.                                                                                                      Ты реакция радиации радий злобный и нервный.                                        Это певчие птицы поют. От унынья пропавшие пташки земные. Ты небесная птица любви и разврата.                                                                     Шаровая молния осталась в больной голове. На яву и во сне.  Где ты нет уж тебя. Сам два раза прогнал. Над Маракотовой бездонной, бездной промаршировала. И давно уж наверно у родных своих умерла.                                                                                          Я в волшебный сад персиковый зайду. Буду пить золотое вино за тебя до утра на снегу. И косточкой зубра с пущи я закушу из святого костра.                                    Ночь без тебя. Одному хорошо. С чифирём и кофе монарх. Буду я над тобой хохотать. Поросёнка хотела ещё купить перед смертью вьетнамского. В этом мире пустом и прозрачном. И совершенно тупом. Ты вино золотое моё. Пью тебя по утрам и всю ночь налегке.  Только печень молодой и вороны, сороки сырую клюют у тебя вечерами.                                                                      Дождь пошёл. Хотя земля уж застыла давно. Осень. Скоро зима на дворе на земле. А под Новый год ты возьмешь и умрешь. Это праздник подарок. И свекровке, и мужу, и детям твоим. Так спешили они тебя хоронить. Своё получили сполна.                                                                                                                       Бегал в вулканных дюнах спутника, ракеты, как на дохлом америкокосе тослстопузом. Где невозможна никакая реальная жизнь. И только мрак бесы скачут там с крестами божественные мистические профессора. На извернутых кольцах пружинных.  Весь прокалился я. Зажарел. Снова тебя не увидел. Сам твой призрак неместный, небесный прогнал. Пиво пить за полночь. Ты и ушла. Это и лучше по галактике эпидемия вируса шла. И ты умирала. Спермы чужие инопланетные инородные свернули тебя. И ты начала блевать. И тошнило тебя над ветром дезинфекционным. Над левитационным кораблем космическим странником. С твоими новыми призраками умирающими и вновь раздающимися. Рождающимися. Мне не было жутко. Только по началу, вначале. А потом всё прошло. Ушла и ладно. Я не в состоянии был ухаживать за умирающими метастазами, орущими на весь космос от боли в боку.                                                                  Там эльфы живут в небесах за веером туч неземных скороспелых тяжелых от капель дождя. Глаза твои так тяжелы от металлов спектральных замедленных векторов тяжестью ядер планеты, сошедшей с орбиты. От гейзерных взрывов ова. От гейзерных взрывов вулканных. И нежную кожу твою обожгли, у бабочек крылья в пыльце улетели на ласковом ветре горячем в расплавленной лаве.  Накрашенная, это эма, не от мира сего, забалдевшая, крышу снесло у неё. Били все её, кому не лень. Так у них у всех было принято у полуобезьян. Цирюльник ли с эмалированным тазиком. Парикмахер с разорванным ухом. Наложница эмира сбежала со мной на пересадочном планерном  корабле, переделанного для посадок на далёких, затаённых скоплениях кальковых образований астероидных семян. Дальних космодромах. Это мирное семя дурманного мака цветёт на поле пристынь. Пустынное небо и голова атаманца пустая с плеч покатилась. На невскопанных чесночные головки  не высший  разум. Немного. Не высший. Соски лимонные  натирали сами собой поле головки танцовщиц. Грядках, выставив выпуклый зад в лохматых лоскутьях вечернего платья, корявые ветки и корни старые, древние дуба и лип в медовых, целебных цветах. Ты целовала в целебных целях, на чай липовый их собирала. Убогие духом.  Корявые старые корни да ветки липы и дуба валяются на дне оврага. У деревенского клуба. Перед фельдшерско-акушерским медпунктом. За кинобудкой и библиотекой. Падшие, славные свечки венечной венчальной продажной любви.                                                                                           Видения таинственной незнакомки изнеженной дамы на меркнувших звёздах двойных превращений за плоскостью газовой пыли. В глазах с поволокой дурманных туманов злодейских            нирван. Всё стерильно, операционная на мозгах. Извилины серые все разлетелись давно, лишь капля осталась случай         генов в турецком седле, на седалищных нервах.                                                                                                     Пили все тройной одеколон. И сразу ты появилась бешеной прачкой,                разнесшей мозг мой, череп стерильною стиркой, герпеса на изящных изогнутых спичках.  Перевитых нервными пальчиками шпильках. Спинка стула сделана придворным китайскими мастером под твой изогнутый, изящный крестец. Трактовых, терракотовых, массовых губах марионетки. По индивидуальному заказу сделанные. Высшего ранга исполнение.                                          Спецзаказу.                                          Жёлуди сыплются в горло трахейное ржавых ольшиных, ольшанных трясин. Топи вместо унылых светил веселят космодромцев. Багульник цветёт над усопшими эдельвейсами поздним раскаяньем прерий глухих, удиравших от мести безумной бизонов. Это танки с лазерными пушками с перемежением межзвёздных пространств. С гипнотическим   пистолетом кончают жизнь на пантерах раздавленных курс несусветной лояльной к металлу, свернувшемуся в трубки пломбира в жару перед боем, желудков лужёных уже неживых, выделяющих сок пепси токсин с желтизною погнивших крестовых гробов.                                                               Родила обычно под утро пред смертью в чёрной сутане Таёжное тяжёлое рваное навзничь клочками тигровое бремя из крокодильих чёрных пятнистых яиц. Дупловых. Пустых. Галантных галактик тяжёлых таньги на размен для продажи баранов сверх звуковых и сверх видовых. Невесомое, твёрдое, лапы медвежьи с костями лосей.                                                                           Игривая и франтоватая леди салонного зала салатного цвета в гирляндах из попугаев укропных и цирковых гиревиков на арене, развесистый клоун с дырявой гитарой и с крокодилом в поломанных вязевых пальцах хромых мелькнули в мозгу и воплотились в московских бульварах сановников важных чинуш. Из любви и разврата несметных богатств. За портьерой, пьющая легкий кубический, мембранный. Для усиления внутреннего, музыкального, поэтического слуха. Портвейн портальный с ромом белым и черным, семидесятиградусным со вкусом гавайских сигар. Да финская финка в боку шансонетки из бара ночного норд-вест.                              Ласковая лаковая фея лесная русалка на ветках сосны порыжевшей от старости, ветра и зноя лесного, прохлады ветвей                несусветных.                                                     Капли лимонного лимонада антилопы своим языком слижешь за полночь в постели лунных кратеров, саван. Как лилипуты беснуются утром на сцене бродячих театров. Антрепренёр не придёт. Ты ушла от меня навсегда в лаковый космос, занавешенный бархатным одеялом занавес. Кончен антракт. Вездеходы стоят, чтобы снова отправиться в жерло вулкана.                                                                          Это лиловые ветки ночью прозрачной льются с латунных небес. Космос дикий и странный. Памяти нет об ушедшей кипящей звезде полевой. Липы вскипели, латунное олово вещие знаки великанов стоят на высоком пришельцев челе.                                                                                                 И вою на звезды на мгновение вспыхнувших как раненый волк одиночка смертельной пулей метеоритов, сгоревших кошем бессмертным. Вот уж оглох, постоянно лишь слышу гуденье сорвавшихся в бездну планет астероидных. Где ворковала на ветлах киборских. Без планетарных сегодня спариваний подсадных уток. Манекенов. Ольшанников медных в коррозии рифов ПЛАНКТОННЫХ. Замшелых. В красной крапиве металлов бескислородных. когда я ушел от толпы надоедливой. И теперь по воле рока в невесомом пространстве привязанный клонированный белый гриб на заклёпки, ремешки в спальном мешке, гамаке. Только иллюминатор из стеклопластиков металлических без тяжести притяжения жизни, как зонтик бульварный японских проспектов блеснул над умершей погасшей звездою. Над мансардой твоей с двойною крышей на спутниках старых. Искусственных. В гейзерные острова. Воробьиная стая вспорхнула поцелуев эротических зрелых немного чуть налегке. На меня опустилась за полночь венцом первозданным терновым. С вороним мохнатым крылом вороным. Ты и вьешься, как вьюга январская, вечная в небесах надо меною бездонно.                                                                         Принял горячий венерианский допинг кипящей девичьей полу рыбьей полу человечьей русалки киборга. В твоих призрачных несуществующих поцелуях. В помаде французской иллюминатор.  Со спутников вещих колец обручальных.  На поганочных пальчиках виолончелистки. Пространством, проданным в розницу для заполнения пустоты неизвестным рогатым создания паучьими, жиденькими тельцами кровопийцев членистоногих, мохнатых и гладких, шершавых, с гудящими паровозными звуками-гудками. Злопамятным чувством покрытые, как эмалью аборигенские зубы выхухолей. Мести мстительных метисок ревнивых жаждали для развлеченья, от пожирающей, всепоглощающей на орбитальных станциях скуки, словно спутника   остатки на тризне.  Жбана лакали  тригонометрики и алгебраички седые, мохнатые зебры игривые и кусачие драки клешням. Мокнувших прачек у перегородок из кольев берёзовых, воткнутых в дно в плотную у крыл разжиженных, сладких  комет. Ты меня не гони. Я и так уж пропал. Неверной усталой ветлы окаменевших, звезды путеводной для погибших экспедиций земных кругосветных пропащих от эхинококка медведей на серных островах у границ.                                                                                                                    Это страхи земные, разбился о землю, о горы вулканные.   летел на левитационной ракете. И устал, отравился маслами сивушными, белые реки горячие меня поглотили. О твои нераспущенные косы девичьи русалки. Об острые груди шиповника алого. Загоревшие ветки изломанных рук маркитантки. О бешеный нрав лошадей, мохнатых мустангов. Ласковый круп твой кобылка лесная пришелица – инопланетянка громко звенит в тишине неземной, безвоздушной, и каплей прозрачной летаешь острых грудей перочинных ножей в невесомом пространстве.                                                                                                    Вот и воет снежная вьюга под окном в сентябре. Гладиолусы сломаны, память померкла, и к звёздам дорога закрыта, да и здесь на земле нам с тобою хватило бы места. Только вьюга о чём-то смертельно просит. Черемшина, продажная, стонет и имя своё все покрыла таинственным мраком с переспелых  черемух мясистых, с грустью веселой.  Снотворное приняла перед прыжком в неизвестность. Я целую твои миниатюрные ручки из лотоса из деревьев японских чужих мне.  Продажные твари всё лазят вокруг. Исчезнут наверно по воле фортуны удачи небесной. Ведь мир же создан кем – то всевышним. Гораздо умнее, чем мы. Чем я. И мозг мой носитель лишь тебя и тело, и сон всё для неё.  Но пока хоть живые.                                                                            Это белые гимны поют Гименеи, собиратели миры и винограда, и помидор бычье сердце. Гимназистки из смольного института. Молва смоляная поразила. Пропитала синичье сердце и губки клювиком птичьим. Фельдшерицы, медсёстры и акушерки из медучилищ ярилы. В белых с синевой, посинение синькой,  в накрахмаленных халатиках, в студенческой форме. Имитационные аисты счастья с телами курсисток гимнасток из института. А мы прямо идём по курсу на северный полюс. И альфа кометы.                                                                                                                                    И отошедший разум, живущий отдельно от тела совсем помутился. Там была, плавала в гипофизе и под продолговатым мозгом в седалищных нервах. Сияла, искрилась и плакала чуть- чуть не стандартно, как птичка иволга птица бездомная аист или альбатрос. Разбился спутник небесный о жерло астероидной ямы. И всё было кончено сразу по мановению ока. И я живу в отлетевшей кабине на горе. И рад, а могло быть и хуже. И я от тебя никогда б не вернулся назад на сырую и мокрую землю.                                                          Снова вспышки гнева, красивая гимназистка. Пронзила меня иглой наркотической вздыбленной. Это энергия неуправляемая кинула меня вниз на камни, вылаканные. И я еле – еле ожил потом, поутру у лавы, раскаленной, кипящей, сверх разум за космосом.                                                                               Вот и встреча с тобой дорогая матрешка. Танцовщица моря на дне морском варите коралловых рифов.  Это снег. Это волны извне унесли неизвестно куда. Не простили. Не пожалели. Не приласкали. Морским дьяволом человеком амфибией с лёгкими акулы, касатки на время. Неопределённого срока. Как прозрачны плавники. Кожа, и светятся в ней подвздошные косточки, ключевые. Как кожа бела и ярко искрится. Обречённой во тьме океана бездонного.  Многотонного погрузчика шофёра, водилы.                 Ты не жди у иллюминатора, сломанного разбитой о камни лунной ракеты. Привенерианской. Блондинка. Манекенщица. Оживленный макет. Не оживай с раскрытыми крыльями бога. Венеры любви. Не становись человеком с компьютерным блоком внутри вместо сердца. Будешь только страдать. И сгоришь от боли разлуки депрессий печали. Слишком я далеко улетел от тебя. Переместился в другие плоскости. В другие миры совершенно с другими материями гладкими из сновидений.                                                                                                                                                                                               Снова взрыв балалаек активных нейронов веселья шального. Черногорки икристой. Албанской. Турецкой потомки. Оттоманки. Шаловливой предвестницы бури душевной. Изломанной страсти смерти и жизни коварной. Изменчивой, любезной на ласки роковые. Лай выдры за деньги. Из которой сшили новую. Дорогую, именую, кондовую шубку для любви на ней и для свадьбы под новый год. Банкноты, на всё что угодна, согласна дешевка красивой подделки миражной кокетки из сновидений.                                                                                                     Я потомок хромых волков и диких коней. Самого хромого фронтового раненого израненного дьявола чёрта степного лесного. Ты смеёшься смехом шальных шалав, сексотка. осведомительница. В тебе слишком много неги и роскоши тела холеного, морёного. Чтобы улететь со мной в небо навсегда. Доносчица  КГБ, староста курса по подготовке космонавтов к длительному полёту. Красотка обворожительная, божественная, чертовка и метла, спаренная с пылесосом, и царевной лягушкой, и унитазом, снегоочистителем. Летаешь ссобирать умершие звезды, давно в углу стоит и гниёт.   Ты ободранная липка чудная, в перьях павлинных, нарисованных в татуировках.                                                                                          Ты потомок прямой от растений мигрирующей осени поздней зловещих дождей проливных заунывных тоски и печали моей обречённой. Чудесных волшебных говорящих разумных цветов. Эдельвейс. Ты царица и дочь императора, тубик, толи ручки бери-бери атрофировались от безделья заведомого. И обосновано достоверных  царских кровей. Мои вещи знаки угасли в повседневной Америке, и я к землям прохожим земным не припал, плясал, танцевал у костра с коноплёй с обнаженной до бёдер горячей с индейкой, сгоревшей в костре приношений от засух и зла голодовок многочисленных веток людей. Я один. По тебе я хожу и тоскую на далекой пустынной планете.                                                 Это сон был чудесный. Чужая планета из кварцев, красная из протуберанцев. Облака над тобой приносили печаль и печать отреченья, забвенья. Сколько было всего, неизвестная дама ушла навсегда за обломанный горизонт первобытной невестой компьютерных игр и сомнений алгебраических, тригонометрических вычислений твоей неизвестности, непостоянности.                                                                 В квазарах запряталась, в квадратных кубах. Кубических, выгнутых сферах своё ветреное сердце забыла, потеряла навсегда. Вложила в атрофированное чувство забытой любви. И меня позабыла в новых открытых галактиках. Ни во что моё пребыванье не ставила. Даже, не потянулась ко мне своими тонкими хрупкими веточками из персиковых нитей. Волос в красной хне, охре, не хитиновых мышек.                                                                                      Ты прозрачна, как адовый крик, в слюдяных, кварцевых туфельках выломилась на траве абрикосовой, хмелем зеленым посыпана в пьяном угаре. Превратилась под утро в огненную бешенную необъезженную кобылицу-мустанга.                                                                                                                                                                                                                                                Всё, стала ты звёздною пылью. Венерианским допингом наркотическим. Просто балласт, баланс для скидки в пространство пустот безвоздушных.                                                Ты опять попала к ним в плен бесконечный. Избита была до полусмерти, а, может, скончалась уже. Хоть добровольно сдалась после встречи со мной. Вопреки мне и желанью моему остаться навечно с тобой. Ты не жалела меня и своё получила от них. Дождевые черви ползали там по планете после дождей бесконечных. Унылых. Но мой мозг воображенья, фантазий справился и с этим.                                                                      Корку хлеба сунул с целебной плесенью в рану, кровоточащую воспоминаний и обид о тебе. О твоем уходе за сферы вселенной из кварца и ледяных осколков базальтов предсердий.                                               Нет ни единой души мигрирующей по чужеродной убитой планете войной атомных извержений сверх – разума гибели и катастроф безвоздушных. Я давно потерял все силы, а тут уже месяц напружинился, ждал чего – то такого – прихода красавицы всевышней моей.                                                                                        И я заболел очень странной и неизлечимой болезнью – и вновь появляющейся иногда совсем из других материалов и слайдов, и конденсаторов, перегоревших. Из крови и мяса ушедших воспоминаний. Допинг сыпался сверху на язык обречённо, желая меня поддразнить, а, вдруг, я забуду про штырь, про гвозди, вбитые на память в дырявый космический мозг. Красный, розовый порошочек с небес венерианский. И ты появилась на час. Даже, на двое суток.  Верещишь на все отсеки ракетные в экстазе по матански. Это рыжая, кркасная девушка сна, из сновидений ночных. Обрывочных. Обрезанных, подобных  человеку кенгуру использовали для опытов на долголетие. Ели их семенники. Напрочь отрезало память мою о тебе. Ужасная с нитроглицерином под языком боязнь с похмелья стенокардии. Грудной жабы. Преследующие страхи смерти находили. Неуправляемые. Отварные. И жареные яйца. Иногда вареные. Безумие находило, сумасшествие на тебя. Приступами.  Ужасно   зависимыми племенами гибридных с массагетами плюс роботы. Вымирающие  от алкоголя. Искалеченными ядами, химикатами поделочных вин. Алкалоидных. Искрились  твои ягодицы в ночи перекисью спиртовой в глотке, дурманною плесенью, славой шальной привлекали по пьяным барам, пивнушкам с лёгким поведением, с жестокими, беспощадными драками. поземкой ветреной,   сволочною решительностью нарко – дельцов. Перламутровой дрянью. Вся воспоминаний о тебе гибельны для меня. Всё закончены. Эскизы о тебе прощальные.  Сомнительного. Происхождения. Прокаженного. Ренегаты. Обрывки цвета и кусочки сетчатки глаз корявых попиков. И дебелых и худущих поповен. Дзюдоисток – худосочных. От несбыточного исполнения оргазма. социалистического, религиозного, коммуно-церковного. Приятного гомосековского воспитания. Приходского мировоззрения, духовного, рахитического толка. Одержимых молитв барыг несусветных, картежных шулеров на колокола. Эквилибристка.  Накормленная, по талонам спортивным на соревнованиях. Золотая  трагедия геменисток. на тачках крутых в поднебесье китаёзи. молодая ещё сравнительно мудрая баба лесная. Из забытья. В пустой. Прожжённой  памяти. Чёрно- бурой лисицей промежности засияло в галактиках на материке. По зубам в ебало попало. Это вздулись бугры. Так вещало первое ради. Со мной обнажённая, пьяная стерва, мегера. Старуха трахалась. Оба были в завидную пьяны. В беспамятстве развратном. Непродажная. Мусорская дешевка в скафандре дырявом. А, значит, ты умерла. И покойная шлялась по дюнам вулканным.                                                                                                                Мы с тобой вчера чуть не умерли единым, небесным. Созвездием света. Чистейшей воды лживые были фальшивые сотни купюр валютных. Золото рухнуло. Навзничь упал раненый волк. И затих. Всё решено. Все предсказанья сбылись.   Все гребёшь под себя. Скомкала все дезинфекционные простыни.  Блики сняла из крыл лебединых. Юный гриб мухомор. Белые, вредные пятна на красном. Плот рассыпался на каменные, металлические остатки сновидений. Сочная, мягкая, сладкая дыня с  бахчи, с безводных полупустынь. Метеориты ревут. Метрометр отмеривает  отрезки небытия.   Колхозную бригадиршу в соломе заскирдовали на силос телятам и бычкам.  Целуешься с острыми сиськами с разбитых, стекольных витрин. Ветреных пенопластов. Сладка, как пух петушиный, завоют сирены бомбоубежишь. брошенные здания вокруг, веретенную парную среди женщин. Рядом с мангалом рыночным. Львиц. Среди  улиц  открыли.  Тычинка на поле качаешься.  Ночной стон сов. Зацелованным выменем.  Ветрами злаков. Ты так молода и худа, сговорилась на секс за три рубля. Раскалённые ядра земные из пушек полтавских внутри небытия.

И волосы льются, как в лунном лифте на мокрую землю, лесную. Таежную. Как хороша, молода и с размятыми пластинками на грузила, для ловли рыбы, на удочку, на леску. Из расплющенного свинца. Птичка с разинутым ртом, первобытным, недокормленной с пластинками для перемалывания мошкары погибла в ураганном, мокром ветре. Бездомная. В прыгающем колексе. забавная. Из астероидов белогвардейцев. Все офицеры. Офицерье. Сдрефило в этот раз. Оговоры. Неправда. Все полегли до единого, белогвардейцы. Белопогонники. Щупают девушку   с белой, марлевой повязкой на лбу. Из-за разбитой раны. Как цветок недоразвитый. С тонкими лепёшечными лепестками из плеч округлых, мягких. Как расплавленный вулкан, лава. Из чрева растут берёзы. Мёртвые. Сосны. На брусничнике.                                       Лозунги скинули с трибун. На карту мобильную. Первопроходцам космическим, влюблённым обоюдно существам на пластинке, пластика фоно, снятых со стен. И оставшимися так и живыми в их образах. Львы, волки степные с них сходили живыми, так и гуляли по комнатам, кабинам ОС. Каменный снег летает над пустынным вулканическим кратерным островом сплошной дырой сквозь их маленькую планету астероид. Где безъядерная система космических тел. Солнце выскользнуло в иллюминаторе над двойной звездой, на той разодранной планете семь солнц. Мы ж с тобой обнялись и вжались от тоски в кожаное кресло корабля, раздавленные мыслью бесконечности. За которой стояли только огни, свет. А материального мира уже давным-давно не было.                                                                                                                              Ты в скафандре бескислородном венецианка,  ведьмячка. Не оставляешь своих следов на безвоздушной без притяженья планеты чуждой космической пыли в витках спутников, пересечённых с Сатурном. Ты дрожишь при одном моём имени, при одном моем воспоминании. Произнесении.  Сладкие текут шоколадные твои губки в вишнёвом малиновом сиропе. Всё закончено. Нет уже течений в космосе, прений уж нет. Всё давно уж погибло. Так и не узнали, откуда всё это взялось. И куда делось. Неизвестно. Но она не подчинялась никаким материальным законам. Ты красивая, сучье вымя коровы не стельной.  Моя дорогая с трущобы принцесса. Все смеялась, ставала ко мне маленькой, крепкой, огромной мордой мохнатой, слюнявой. Беспокойная птица стрекоза, журчащая из водопада под мостом разбитой           плотины. В мою яму всю заполняла собой, не было вместе всем пустот в черноте ипподрома комических колесницы. Нечестно по отношению ко мне. Но я уж привык без тебя. И приходы твои в образе призрака не смущают меня нисколько ласковым лаковым лайковым ручкам в перчатке командира создательницы космического корабля за пультом ликвидационного парсековского, разрезанного посредине острой оральной бритвой управления. Капельки выпила молей летающей спермы, наполнив её вишневым соком из шприца навесу. Розовой вишневой окрасом не подавилась. И кокетливо шутница всё проглотила, чтобы не засорять атмосферу космической летательной орбитальной станции. И исчезла, растворилась, не открывая люков выхода в безвоздушное пространство раскосой фиалкой каменного метеорита. Биллиардных шаров на зеленом шафране разогнутого неба бесплотоядного. в пыль астероидную в этой системе абсцисс.  Растворилась через стенку космического корабля, не пропуская, даже, нейтрино. И лучи и солнечный плазмо – ветер. Чтобы дальше бессменно лететь к ведомой планете квазар ной, заданной мизерной цели. Закодированной в мозге ящериц с оторванными хвостами. И ждать прихода, воплотившегося по воображению представлению моего перевозбуждённого отрешением турецкого седла под мозжечком. Под подвздошной костью.  Губки замороженные вонзила в кожу.                                Огнедышащая самка ленивцев. Ветер трапный. воспалённое облако древа безумного. Пионерка, планёрка   уж давно сошла с рельсов, опрокинулась, завалилась на бок, как объевшаяся, вздувшаяся, обезумевшая, вздутая дутая овсом корова, классный паровозик, на котором везли на лесоповал. Зам черникой. На 32 километр. В строгий режим на расход. На развод. С ума тысячу лет назад.                                                              Вот нормально пролетела моя последняя жизнь, воплотившая в раскраденные камни лавины вылаканной. Всё был один на пустынной планете бессмертия. Парадоксально. Вот опять заунывные песни тенёт твои марсианки. Маркитантки безмозглой. Переселенки с красной, разных цветов планеты.  Дала на встречу с вендеттой, берущей в ушную раковину в коралловых – рифах и в откровенно красный накрашенный пылью созвездий пятых колец, вывернутый, бескислородный рот мозгового сморчка.  Сгорела в космическом корабле призрак бесноватый. Юная испорченная. Может, живая. Может, и призрак, у меня, поджав миниатюрные ножки японки, на коленях уныло и весело аистом белым московским японским токийским сидишь. Так уютно пристроившись в гнёздышке астронавта клона из стекловаты с диким бараном горнам козлом. Прыгающим с вершен абсолютных на свои крутые, кривые, извитые спиралью рога. Ты огненная. Огневушка моя лесная. Я погиб, мой корабль о неизвестные мне звёзды разбился. Твои руки, умершие, в ярких звёздах, браслетах. В бравурных браслетках с Млечных путей. И глаза твои – звезды двойные пульсары небесные. Всё закончено. Вот и погиб я один на пустынной     , небесной звезде. На горе. Без тебя. Толи унылый, ласковый голос звучал за кустами малины, лимонника.  И в огромных, в гроздях хмеля, увитый родник. И мой международный фаллос. Обожествленный инородными племенами. Который я собирал для усиления кайфа, допинга в холщёвый мешок.                                                                                       Розовый, резиновый, в шашлычном кетчупе. Измазанный во время утреннего приема в санаториях астронавтов пищи, из пакетиков. В невесомости, парящая утлая, развратная птица, для интимных лечебных, целей  бесконечных. Несусветных перелетах в неизвестности творения. Санаторного приема, невспаханный целик. Изломанной ротик малиновый, вишни раздавленной, в белые зубки.                                                                                                 Ты пришла ко мне вишня безумная. Ты кентаврка с головою и задом кобылы, и человечьими сиськами. Я скучал. Я давно уж сошел с ума. Ждал тебя мой призрак безумный летучий. И не дождался вначале. Я же знал. Что ты умерла. Сам тебя хоронил. И ты восставала, чтобы меня третировать, надо мной издеваться, дева. Дама чокнутая, безумная из 19 века графиня, расстрелянная коммунистами.                                                                                                                                                                            Вот опять я на планете пустой и кровавой. Да железные кабаны где – то рядом ревут за стеной во тьме. Только призрак твой очень реальный, живой бродит рядом, мельтешит. Очень маленьким, нервным телом гимнастки, эквилибристки. В засвеченных звездах ночных. Ну, а утром исчезнешь, и звезды погаснут в твоих глазках бескрайних. Ты ушла, и больше ничего уже нет для меня ни на земле пустынной, ни в холодном и мрачном, бескрайнем, беспутом, беспутном космосе.                                                                                       Дует ветер. Да снег метёт марсианский. Только ты стоишь голая на ветру. И нагим, мокрая, блещешь холёным, бронзовым телом. Тельцем. И целуешь меня.  И дрожишь. Вот уже с тобой я золотоволосая моя одинокая на ОС 14 час. Ты вся дрожишь. Промокла от метеорных дождей. И мне приходит конец. Гибридные растения саженцами с земли увожу, передаю тебе на красные безводные льдистые планеты. Для быстрой смены климата. То пески горячие красные металлические. Медные монисты в глазах, на глазах, то ржавый, холодный, грязный лёд. И ты обнаженная на солнце в солнечной плазме. В ветровых парусах, в солнечной буре сидишь.  Поджав красивые, литые, тощие колени на холодном ветру при температуре плюс сто градусов. Вот такой смешной парадокс ты принесла мне в своём хрупком, нежном, эротическом теле, тельце антилопы, ягнёнка.                             Дождь шёл. Дождь проливной полил. Ты промокла вся. И платье твоё обтянуло тебя. Твой упругий, звенящий зад. Это поле гудело, встречая тебя и меня. И безумные крики неслись по степи от косуль и сайгаков, загнанных волком степным. Я устал и зловещ был и дурманен, жесток и абстрактен. Ты кружилась постоянно возле меня. Это был мороз, и листва метелью кружилась, и мой нос и мой мозг замёрзли на постоянном, холодном мокром осеннем ветру. Мы прощались с тобой, чтобы больше не свидеться, не повстречаться. Слово ласковое не сказать и нафиг друг друга в ночи не послать. И тебя закопали. Я остался один в этой сумрачной ночи. Чтобы плакать и тебя стараться не вспоминать.                                                                                                     Такая маленькая миниатюрная смела в сладкой любви. Необычная девочка юная. Я так обнимал беззаветно. Как первый раз в жизни. Дули горячие ветры со снежных, планетных пустынь. Ты хохотала. Дековалась. Шутковала. Но красивей тебя не было в мире.  Но тайно от меня ты улетела на другую планету. Чёртовая, прекрасная кукла. Ты, наверно, сегодня приснилась мне, разодетая, как графиня, спешащая с бала домой, на свидание к мужу.  Только снег все летел и летел.    И метель никудышно всё выла по покойнику близкому.  Близко мела от людей. Сущей сплетницей деревенской исчезнувшей все с концами. Жизни напрасной моей. Подвывала мне мысли пропащие. Теперь и воспоминания все кажутся обидными и страшными. В вездесущих мозгах всё очистилось. В аппаратах лабораторных небесных профессоров. Я всё пил кровь сырую, чужую. И курил, и прощальные вести разлуки произносил с аналоя.  О звездах волшебной принцессе,  Случались различные старенные эксцессы со мной на небесной кривой. И мы дальше ушли за кормой эллипсов. Эллипсоидов грешных, от рожденья такие. Эти мёртвые камни, живущие. Чудесные. Говорящие. Вечные мыслители на берегу валунов. Среди северного скопища. Животного ареала озёр. На затонувшем флоте. Своего несусветного, грустного. Обречённого на движение. Сверху в низ. Так казалось по кра по деду ней мере ему самому.  Из семейства продного Элипсоидов. И разлука меня уканала, и шторм небывалый меня укачал. Я сидел на мели. И тебя не дождал, да и силы былые навечно ушли, да ты умерла. Не пришла, не простилась и слово любви не сказала. Да и слёзы из глаз потекли. И ушёл я не знаю, куда и напился.                                            Вот опять тебя увидал в стабильный летательный иллюминатор. С распущенными речными золотыми волосами и русалки над лесом над полем, умершим. Ты смеялась, махала тонкой холеной рукой, и я от непоправимости разлуки.                                                                                                 Летал на летательном, двойном, левитационном спутнике-кабине в НН за топливом, но привёз очень мало. Стоит страшная инопланетная жара с глобальным потеплением, но пока держусь.                                                                                                                                Вот. Вот и ты моя золотая подруга. В звездном завете одиночества пыли космической. Протяжная. Страстная. Нежная. Нервная. Дама моя. Со страусиными перьями в маленькой шляпке, в чёрной вуали на личике классических образов. Образцов товарных, продуктовых запасов рекламы. Образец с картотеки писаний иконных с маленькими малиновыми губками в черной крови поцелуев.  И трикотажное белье для тепла от зимних крещенских морозов защита дворянки наследственной и столбовой.                                                                                                       Это вьюга все вьюжила весь день и всю ночь. Целый месяц. Всю зиму. Весь год на неизвестной планете. Я как демон одинокий на камне сидел приозерном речном валуне. Опершись на ладонь головой.  Думал тяжкую думу. Как жить без тебя. А тебя уж не смог я найти никогда. Был я слишком уж слаб. Может, стар. От рожденья я был не такой. Да и силы ушли в полёте космических, камнепадах метеоритов и астроидах. По орбите, летящей, мне незнакомой. К тебе я не мог бы добраться на свиданье. Но не захотел. И упал на постель, залез в свой комбинезон в спальный костюм космонавта и застегнул запор изнутри, чтобы не улететь в невесомость.                                                Холод. Холодное солнце. Печальное сердце. Ты вышла в открытый космос к другому изломанному модулю и не вернулась назад. Один я остался в пустынных кабинах. И лес на фоно в каплях дождя, сырой. Задумчивый. Вещий властелин. Знахарь. В фетровой шляпке блатной. Ни с чем подъездов Ракитиных ангаров. Конвейеров мертвых для ископаемых единичных  целка  с твоей красотой. В  ространствах без мысли единой. Несравнимая. Несравненная дама. Королева. Вольная птичка бездонность. Фонемы гортанные звуки, бескислородные погубят тебя в пустоте. Несоприкосаемым. Глаза твои млат со стены голубоглазые. И кажется мне, что целует тебя, обымает, ласкает. Другой. Ты бродишь одна и летаешь в кабинах на тренажере провязанная на велосипеде, крутишь педали руками одна в невесомости. Я плачу, и слезы летают рядом со мною, и их выпиваю, что б было ещё намного горечей. Один я остался в решетках окно. Иллюминатор да там все белые земли и голубое от кислорода. И боль осталась в душе такой же. Как на земле, в кабаке, всё равно. И нет мне спасенья, прошенья и муки, забыться, лишь пить Иван чай. И в небо тащиться в пустыни космической пыли, метеориты, и пить из пакетиков венерианскую наркоз торговую пыль. Надеясь сегодня на землю вернуться в веселье и радости, в осенью сетку, точку дождей. Не стынь своими костьми. И снова увидеть тебя и живую на улице города Н. Ты пьяная. Выпьем с тобой. Угощаю. И снова возьму, и с тобой поползем за кусты.                                                     В оранжереях съел много био – клонированных фруктов. Хотя я совсем вовсе отказался от пищи в целях экономии топлива и, чтобы скинуть свой лишний двойной вес фантома. Съел яйца страуса. Тайно от диетологов. Хотя ем прямо из гнезда их. Вместе с гусиными лапками. \По поросячим  документам. Для выяснения родословной королевских кровей. С  отрубленным  хвостиком, как из турбины газовой. Турбопровода. Вырабатывающих ток переменный для ветреных женщин. Подложным. Липовым. Непостоянным. Безфазовых, безмозглых предохранителей, мозговых отростков.  Без реле в голове. Беспредельщик. Зафрахтованное судно по подложным. Неоплаченным  ксивам. Без уваженья к посетителям прошла между грязных столов ресторана ночного с радарным экраном межзвёздным. Отряхивая, как драгоценной мошной, ввиляющим, ярким, неоновым, рекламным, щитовым задом ядрёным. После пластической операции очередной. На обмороженном силиконе. Языческим верованием. Давно умершим и скрытым от людей. Когда-то имевших эти странные, природные верования в загробный мир.  В темноте чернели остатки остовов, обезображенных атомной бомбой эксклюзивные небоскрёбы. Чудовищные изобретения почти нечеловеческой мысли. Правители из парламента бактерий.  После катастрофы корабля левитационной,              сверх парековой парковки на искусственных, звёздных медузах. Чтобы успокоить декомпрессионные нервы.                                Вот пришла ты в волшебный сад. Бесполезно.  Встретить и снять депрессию. И скинуть лишний вес. Панацея от всех бед и невзгод.  Там в школе космонавтом я ходил в секцию средневиков.  На невидимом пьедестале почёта. Закрыл теплицы с помидорами железных кровей для поднятия гемоглобина, то уже начались холода и дуют страшные бесконечные метели и воют в жерло сопла ракет свои тоскливые, предсмертные песни расставания перед вечными полётами. Солнце в каплях дождя отраженье. Аберрацию проклятых чувств. Может. Ты умерла. Может, тебя и вовсе не было на белом таинственном свете. Вот и наша с тобой звезда, где мы были.                                                                 Шум дождя, ты мне шепчешь ничтожные знаки из космоса. Я не слышу. Не гладь же меня существо в темноте с японскими ручками маленькими гейши дочки уродливой императора. Это сон. Ты в солнечном свете вернулась ко мне.                                                                                                                                                        Дул солнечный ветер и север поблёк. И померк. Ты меня провожала, встречала теперь по утрам, за добычей. За топливом я ходил.  И свет над тобою и мной мерцал. И дождь золотой в тунике твой ночной не померк. Это сила на звездах носила твой призрак, где ждали нас ризы смерти ртутной зимы суета.     И снова с приходом твоим ожил. И по моему желанию с неба с изломами вогнуто – выпуклого, скукореженного, сыпались под ноги скромные, миниатюрные гейши японской подделки семейной поруки. Сомнительного домостройства. Выдающих себя за кондовую основу сущности бытия. Как семейная порука. Домострой. Подделочной, ширпотребской поделки. Мордовочки рваной цветы гладиолусы. Трубчатые, хрупчатые, брызжущие на нас спермой женской. В балдёжное бабье лицо, извращённое.                                Меня ждали лишь злобные, дикие ветры степные. Одинокого волка в пустыне. Ты печалилась призрак мой вечный таинственной дамы преследующий неотвязно меня. Но и без тебя эфемерное, световое знание реанимации уличных прохожих. Не даёт никакого превосходства над стадом чокнутых и тупых баранов, разбивших золоте ворота в преисподнюю, чтобы рухнуть в кипящий, алмазный котёл с постным. Растительным маслом. Когда просто обознался. Существование в разных ипостасях-. Фантомах. Женское племя в браслетах, в монисто звенящих. Венерианской. Кетгутовой  сшивки бумаг под кожей, в складках гиппопотама двойного, с  тримя головами и хвостами – скаковых хлыстов. Наркологической, наркотической пыли в передозах. вот опять мы с тобой в огне межпланетных звезд. Был пожар войны последней.  В горячих объятьях на розовый снег. Небоскрёбы сгорели. Снова ветер был, и солнечный шторм, мосты накладные на шрамы планеты, расплавившись. Мы с тобой лишь в катакомбах бомбоубежищ.                                                                                        Вот и волосы ветер буйный, горячий, завенерианский в полночь налетел, растрепал.  Непривычный к планете этой забавной, в облаках и синее небо.  Ты не поплачь, что про нас позабыли. Потемнело в глазах. Повалился я на бок. Случайного это действие исчезновенья оставил на следующий раз.                              Вот и вихрь латунный на рассвете отхлынул несусветный и зябкий.  Вот и встретил тебя на шоссе в снеженый зной. В белых косах твоих белоснежных снег лежит, да и инеи серебряный вечный намёрз. Жива королева осеняя. Принцесса трамплинных вихрей всё оборвалось. И мне всё приснилось, привиделось.                                           На перевёрнутом параллелепипеде отдыхаем с тобой. Очень странных и непонятных.                                                                                                                                            Вот опять мы с тобою в огне.  Принесла с того света тебя.  И рассказывай сказки на ночь перед сном.                                   Вот и утро волшебное разорвало меня на куски. И с трудом с усилием воли железной собрал себя в единое целое.  Патефон. Клавесин. Что – то очень похожее. Может, и на железный трубочный церковный орган. Ослепших Оглохших.                                                                                  В одиночестве бурелома ем сырые синявки без соли. В бренном и склонным к синуциду перелеске. В логах позаросших в слепую  бурундуков, с искромсанными спинками.   Вот и тебя я прогнал. Ну, не то, что твои пьянки надоели. Холодно среди лета. Как обычно на этой кусковой планете. Островка моего. Покрытого мясным жарким из кузнечиков пустынника. Отшельника. Жаркой монахини под подолом. С распёртой писькой. и бифросбифом. И всё зассала. Вся комнату сверху донизу. От пола и до потолка, всю ракету мою переделанную из бывшей, боевой. Уничтожителя насекомых и двуногих. Хвостатых. Зассала первобытной мочой. Из её шланга лилась жидкость мочевая. Как из  пивной бочки.  Приговорена к казни. К обрезанью непутёвых и слабеньких, разорванных нервов, подгнивших двойных, маковых, пьяных головок. И на лопнувших струнах берёзовых веток поддернуться к небу. На пеньковой, лыковой веревке ернической взвешателей. на аксакалов ишаковых. Ослов. что, в прочем. Одно и тоже. На аркане для ловли животных маралов. Утопла в арыках. Ты, конечно, не ожила. Хотя этим клялась и смешно пугала ко мне прийти после смерти. Но все  бесполезно. Конечно, напрасно. Ты никудышной была предсказательницей.                                           И больше с тобой никогда не расстанусь мой сказочный призрак. Я за руку тебя схватил. Ухватил за упругую кисть мавританки. Править мирами, дальше катиться в умершие звезды только вместе с тобой.                                   За топливом. Привёз нормально. Каких – то плесневелых пирогов для собаки.                          Птицы волшебные  веют в ночи. Словно знамена полков революции равенства, братства. Птицы небесные, райские счастья в небе бездонном зари поют для меня одного. Белый          цветок из мрамора  легкого в осени серой в вазе хрустальной.                                                                                                   В твоей красной могиле из глины  цветной  сок малиновый. Плаваешь прямо в воде.  Торговала вином португальским портвейном с твоей стороны из кожи бараньей.                                                                                         Это сказочный ветер кровавый твой голос волшебный  принёс. Всё костлявая нервная осенняя смерть налегке приходит за мной по утрам.   С умирающих от одиночества звёзд.  Вот и утро в роскошном шарфе предо мною явилась широкобёдрая дева.  Распутная. Пальцы ломал. И она умирала всерьёз от рака и вича. От застрявшего в горле, на голосовых, порванных связках.  Затонувшего атомного ледокола в северных морях. На северном полюсе. В вечной мерзлоте островов. Дребезжащих от перенапряжения. Высоты звука. Глиняным камнем. Напарафиненым. клича любви. В течке пожирающего самого себя колайдера энергии. И рафинированными кусочками белого сахара. Рассыпчатого. В пакетиках по кг. На слабенькие нервишки, кладя его под язык, как валидол. Чтобы лучше торговать  жареным солнцем  с телом кузнечика – молотобойца. С выломанными садистом конечностями. Махровой мохнатой гусеницы. И меня не спасла. И себя не жалела. Скончалась сама. Безжалостной синей касаткой. И ко мне больше уже никогда не вернулась.                                                    Женщина в Кс. Так же угрожала полицией. Что я сказал, что у неё рак.                                                            И  бежала за мною за полночь сырую во тьме. Она вся высохла. И превратилась в сухую иву. Погибшую старую ветлу подзаборную. И стояла на ветру гнулась и плакала.                                                                                                                                   Было нападение на меня. Я всё заряжал отрицательно его жену. Она превратилась в огромную белую широкобёдрую птицу,  И летала и защищала меня от него. Не знаю, что это было.                                                              Я, наверно, сошёл с ума. Посреди полыхающих алых роз. Мясистых и нежных.  Как сладостный сон и таинственная явь. Это грех. И расплата и тьма. И болезнь и хандра. И полуобморочный сон. И всё зашифровано наглухо намертво не для понятия человека. Закодировано  создателями великой системы жизни.                                                                                           Посреди хрустального, поющего озона после солнечного дождя, среди  августовского лета зимы. Пред осеннего ветра земного бродяги. И  только этим и спасся.                                                                                     Помылся  у ямы с баком  для полива от ОВ-отравляющих веществ. После взрыва моей левитационной ракеты. Сегодня не поливал. Обосновываясь на вчерашнем кормлении растений.   Пригнал из НН – мёртвого города после безуспешной химзащиты. Немного заработал на топливо. Жара. Напоил аллабайского,  полутупого, плутонного робота. Утром из ямы – ловушки – бомбоубежища достал породистого молодого козла. Достаю из бетонной ямы уже третьего животное.                                                                                               Ночь. Падаю в вечную, яркую, звездную пропасть, хоть давно не молюсь и не каюсь. Каюсь, грешу.    И сам я не знаю, где я живу и иду я в ночи сам не знаю куда. Не куда не иду. Заблудился. Вижу я свет и ответ на вопрос на любой, и молчу, и ответить не знаю.  Всё на все. И не знаю я сам ничего.                                                                                         Начинаю кртиться в рефрежератовых гончих борзовых. Псо-реальный обман волкодавов. Съедающих самих себя в полуночной тоске в  тупиковых. Глухих норах. В тренировочных аппаратах. Для подготовки у летчика вестибулярного аппарата. Ушной раковины к сверхсветовой скорости. И в бесшабашном, земном, в маркетинге  лихом.                                                                    Я тебе умыкну, украду, привезу, прилечу с неизвестной планеты мне двойной пульсарной  системы.       Я запутался в твоих волосах венерианская нежная страстная дева киборг. Бой – плазма. Моя. БОГОПЛЗМАТИТЧКА.  я затерялся в железных каменных джунглях пустынь. Красных марсианских лесах. Вот отравился фригийским  я ядом древним. Из древнего мира. А, может, это сон.  Нет, это совекршенно что-то отличное от сна.  Так тяжело без тебя стало жить. Завтра отправлюсь в поход я опять за добычей. За  золотом, за деньгами. И птицу счастья феникс искать, вроде бы так её называют гречанки в голых повязках. Чтобы потом никогда уже не отпускать.                                                                 Впрочем, это возможно не жизнь.  А просто существование с надеждой когда-нибудь встретить тебя. И у обломков скалы воздушной ртути дождать.  тебя я прогнал сам.  Что б потом остаться один.  И погибать. Ибо, я не в силах её, даже. Погреться её не пустил. Противостоять одному против своего непобедимого одиночества. Я не пустил её. А погода была против её. Было очень холодно жарким летом.  Я чуть не сломал ей шею. А просто хотел немного её успокоить.  И всё.                                                                                                            Ты опять не пришла ко мне. Я был в панике. Плакал, метался. Вбегал на бугор. Ждал тебя. А тебя всё нет и не будет теперь никогда. Потерял я твой голос в ночи. Всё своё притяженье земное размагнитил. Упал по шкале космонавтов. Щели цианистый дождь. Катастрофа случилась. И оборвала всю.                                            Я увидел тебя.  Тонкий свитер. И на шейке твоей лебединой лавсановый шарф. Тень мелькнула. И исчезла   в темноте неземная. Ты  ко мне подбежала и протянула ручки свои в темноте. И з пустоты темноты. Чёрной ночи твой смех зазвучал родниковый. И я счастлив был тогда неимоверно с новым приходом твоим и жизнь опять началась.                                                               Физический труд по моей системе. Или бег трассой. Сексуально-половой запрет.                                                                                                                                                                  Жизнь пока не буду менять.  И у меня прекрасное веселое сильное боевое настроение. Захватчика космических миров планет  и земель. Без света сплю. Своими тонкими уже подсушенными немного листьями и тонкими сухими стеблями хрупкими как ломкие итальянские макароны, но гораздо крепче их. Я сам ел мое на сковородке толи полусырое толи уже готовое мясное сало. Бегал в трусах по огороду. Загорал. Полил кабачки и огурцы. Дал собаке немного сала. Размотал ей цепь. Немного вхожу снова в ритм жизни посаде моей катастрофы и столкновения с астероидами. И плазменного крушения потока, сбившего меня за обочины всех мыслимых и немыслимых галактик. Всё опять  каждый раз с нуля. Пытался спать.  Мешали андроидные мухи. И никак не мог их убить. Кусали, как иглоукалыванием. И стал печатать свои стихи о моих невероятных встречах с богоплазматичкой. Неземной пришелицей. Вот опять я на разбитой метеоритным дождём ракете. Унесённый солнечной бурей на край галактики, мой абрис. Контуры, намеченные твоего будущего тела.  Ты, может, мне дурь моя. Как этот твой розовый язык в моём рту.  Уже был во мне всегда. Ещё до моего рождения. И ты уже существовала всегда во мне. И оно это создание жило во мне и правило мной как хотело. Ты переместилась в мою плоскость  со всеми потерпевшими крушение космодромцами. Так я очутился на планетке иксоидной. Вместе с тобой конченой пропойцей. Ходившей под себя. И все мои комбинезоны защитные сразу же после ночевки с тобой стали  мокрые и пропахли  твоей пахучей мочевиной. Впрочем,  ты была совсем не вполне пригодной для моей жизни. Для меня. Только меня доканывали одиночество и  депрессия, разных сортов ностальгии, меланхолии для инопланетянина.  Высший свет сверх разума кипящего и холодного.                                                                                                          Сбегал в лес в каньон взлетать  на красную планету ртутную за грибами. Принёс штук сорок синявок – сыроежек да два обабка-подберёзовика.  Натаскал на зиму очень много охабок, нош Иван-чая. Я  завариваю его баками, двухведёрными чанами. И пью кружками и поллитровыми банками. Я совсем чокнулся. Самый безумный  на свете Пришелец. Пью пиво из полторашки пластмассовой из горла и вызываю рвоту – пальцы в рот, в горло, так считаю, что кодирую сам себя, вырабатывая рвотный рефлекс.  Вместо укола.    Кажется, я, вообще, не напивался до беспамятства, раньше, как было, до потери сознания, до кодировки. Целебная трава там гниёт, преет. Всю зиму пил её для сна.  И сплю отлично.  Совсем я наверно чокнулся.                                                                                     Этот остров  разлуки, поющий предсмертные песни. В тонких изящных, точеных ручках твоих скульптуры афинской из греческих мраморов. Больше нет жизни.  Слишком  устал я скитаться по миру в личинах. И скрывать тебя нужно надёжно от  злобы людской. А без тебя тяжело. Убежала к другому. И про меня забыла ветряная подруга развратной молитвы. И молвы бессловесной и сплетен.                                                                                                      Этот чёрный огонь людской идёт следом. Я ушёл, укрылся, скрылся в свою зону БП, чтобы враги меня не нашли. Спрятался я в раковину улитки, в пещеру на необитаемом острове, на  шатровой горе. Чтобы на время навсегда исчезнуть от  людей бесследно.                                                                                                                              Вот и лес мой листвой, вершинами деревьев, сплошным морем шумел и бурлил надо мной заунывно, протяжено, вспоминая тебя.  Да и вовсе не было никого. Да случайные, мимолётные встречи. Оставляющие горечь и разочарование в воспоминаниях. И больше и нет ничего. Только вот и осталась одна Богопоазматичка с  пепельными. От сгоревшего корабля тританового, в золе, с  золотыми руками, с детским пушком на предплечьях. С гладкой кожей бархатистой на задней линии плеча, на лучевой прозрачной, просвечивающей сквозь змеиную кожу гадюки лучевой кости. Мягкой и гибкой, гнущейся легко на горячем, протяжном, суровом, осеннем ветру сыром.                                     Да и ты ведь не человек. А мираж и призрак. А, может, и нет, вовсе. И ты существуешь. Реально, и тебя надо жалеть, как самую любящую и верную женщину. И не бросать. А относиться очень бережно. Как к цветку. Как к цветочной пыльце.  К опыленью. Как к дуновенью очень слабого, нежного ветра. Как призрачному, розовому облаку. Как к тени на моем суровом, разгневанном лице.                                                                                                             Светилась в фруктовом саду под лимонником из мраморных мягких био – костей.  Лучезарных видений пошел поток из обшивки спутника, парящая фея в невесомом пространстве при выходе за борт корабля.  И  меня, не касаясь предсмертной запиской, узнику совести чести явилась из мраморных гибких био-костей. исчезла, растворилась в урне погребальной газовой пыли. На лучезарных предплюснах фаланг, имитационных.                                                                                                                  Я погиб в этом чёрном огне забытья и фантазий реальных и миражей несусветных, привидевшихся мне на реальном яру.                                                                                                                                      Под окном поют курочки резвые клоны и лимоном. Козы стучат копытами в окно, в стены моего дряхлого, разбитого космическим ураганом корабля. Они едят лимонник зеленый и сочный, тяжеловесный, буйно растущий на стенках моей космической, межконтинентальной ракеты меж созвездий. И едят сладкие яблоки, так обильно, усыпано, как звёздное небо галактик в ветках густых и огромных до неба до звёзд.                                                                                                                        Этот ветер меня смутил. Бесконечный,      печальный и грустный. Заунывный бродяга вечный. Он меня замотал. Замучил. И псам голодным скормил. Я остался один с пустотой. И в глазах светился моих вездесущий, всесильный, компьютерный ноль. Я отстал от всех. От толпы. И я сделался не человек.                                                                                                                                        Вот и ночь моя неверная с роскошными волосами темно-синими, распушенными, волнами ветра лесного прибоя и шторма. Грустная женщина. Публичная, распушённая. Скандальная, перламутровая. Моя одинокая. Шумная. Мои представления о бренном, замкнутом  мире. Смешную. Грустную.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.