198* год

В вагоне Анциферов прикрывал разбитое лицо газетой. Специально купил «Советский спорт», хотя беготню за мячом или шайбой считал полным идиотизмом. Вроде прокатило, никто не обратил внимания. Зато на выходе дежурная по эскалатору вылупилась так, словно живого Магомаева увидала. На щечке родинка, полумесяцем бровь.
Ну да, морду разбили капитально. За пятнадцать суток чуток поджило, но вид все равно ужасный. Полумесяцем, твою мать.
Анциферов осторожно коснулся ссадины на скуле. Менты позорные. Хорошо, глаз не выбили, и руки на месте. Хотя при задержании их так вывернули, что мама не горюй.

Анциферов толкнул тяжелую дубовую дверь, и Невский охватил его закатным солнцем и бензиновой духотой.
Два квартала – и он на Точке.

Анциферов отшвырнул маскировочную газету. Тут-то стрематься нечего, тут все свои. Вон какой-то полузнакомец машет ему рукой, какие-то девахи визжат: «Ой, Фрюс пришел!», и он приветствует всех — и парня в джинсе, и девиц, вспомнить бы еще как их зовут. Катя и Света? А, неважно. Главное, он опять на свободе.
Свобода! Поскорей забыть темно-синие масляные стены, сырость и запах рыбного супа.
Он вернулся.
Он вернулся домой.

В голове крутанулась музыкальная фраза. Анциферов прищурил глаз, припоминая. Ах, да, это из Майка. «Домой. Сладкое слово «домой».
Анциферов щелкнул пальцами, включая память, как торшер.

Домой. Сладкое слово «домой».
Я возвращаюсь домой…
Я возвращаюсь домой…
Домой. Сладкое слово «домой».

Когда он подошел к «своей» скамейке, переживания последних двух недель испарились. Точно и не было ментовки, точно он и не расставался с призрачным светом белых ночей, с холодной колоннадой и зеленым куполом Казанского собора, с тяжелой водой Грибоедовского канала…

На скамейке, завалившись за спинку и запрокинув голову так, что было странно, как это шея еще не сломалась, лежал Григорий.
— Здорово!
Гриша приоткрыл один глаз.
— Хай.
Анциферов шлепнул по протянутой ладони.
Григорий сморщился:
— Фигли так сильно?
— Менты научили.
— Чего? – Григорий открыл второй глаз и внимательно изучил Фрюсово лицо. — Ну тебя и разукрасили. Где делают такой макияж?
— К счастью, не в Крестах. В «пятнашке».
Григорий выпрямился и с интересом спросил:
— И как ты туда попал?
— На концерте повязали. Всех наших, и Севу, и Лаптя, и Чугункова. Какая-то комса стукнула. Прикинь, ворвались на третьей композиции, а у меня там как раз офигительный запил идет… Такую песню испортили, суки! Короче, мордой вниз, гитару вдребезги, ногой по почкам и в ментовку.
— Мда, — сказал Григорий, возвращаясь в лежачее положение, — бывает.
— Ну ты и скот, Гриша. Мог бы посочувствовать.
Григорий хмыкнул.
— Удивил козла капустой. Что я, в ментовке что ль не был?

Анциферов не нашелся что ответить. Действительно, уж кого-кого, а Гришу винтили много раз.
В их компании он был самым старшим. Фрюс точно не знал, сколько ему, но за тридцатник было. Гриша, а на самом деле, Олег, кликуху «Гриша» он заработал за фамилию Мелехов, был старожилом Невского, топтал тротуар, когда Анциферов еще учился в школе.
Гриша-Олег неплохо играл на гитаре, еще лучше рисовал и, говорят, написал какой-то необыкновенно стремный роман, из-за которого и был исключен из универа. Короче, тертый чувак.

Анциферов опустился рядом на скамейку и так же запрокинул голову.
По небу неспешно плыли облака. Цвета менялись каждую секунду. Небо из бледно-голубого становилось зеленоватым, облака в середине густели, а по краям наливались красным золотом. Питерская фата-моргана.

Анциферов замурлыкал себе под нос:
— There’s a feeling I get when I look to the west, and my spirit is crying for leaving.
Григорий шевельнулся. Фрюс, не обращая внимания, допел:
— Ooh, it really makes me wоnder.

— Двоечник, — констатировал Григорий. – Не «уондэ», а «уандэ».
Анциферов смутился. Он всегда записывал слова русскими буквами и заучивал, как попугай. Блин, ну не давался ему английский! Что ж, удавиться теперь?
— Подумаешь, — пробурчал он, защищаясь. – «Уонде», «уанде» — какая разница?
— Большая. Не доучился ты в своем ПТУ. «Уонде» – это «бродить». Тебя с какого курса выперли?
— Ни с какого, я в академке. Но, наверное, сам уйду. Фигли там время терять?
— Ну-ну, — Григорий опять закрыл глаза. – Молодой бунтарь, значит?
— Не бунтарь, но терпеть не собираюсь. Если мы будем молчать, как бараны, так баранами и помрем.
— Видать, мало тебе по морде надавали. Но ты не горюй, прозрение у тебя впереди. Откроешь истину.
— А сам-то?
— А сам я уже прозрел. Темпорис филиа веритас.

Латинской фразы Анциферов не понял, поэтому сменил тему.
— Слушай, а где все?
— Сейчас придут.
— Что, вообще, нового было, без меня?
— Все по-старому. Слоняемся. Кстати, тебя искал один клоун. Кликуха Хомяк вроде. Или хорек.
— Мишка Хомяков, — улыбнулся Фрюс. – А что ему надо?
— Не спросил, простите, ваше благородие, виноват.
— Ну ладно, объявится, сам объяснит, — примирительно заключил Анциферов.

Часы на башне мелодично пробили одиннадцать. Вода в канале отливала чернилами, а воздух сгустился и посветлел одновременно.
— And she’s buying a stairway to heaven, — не удержавшись, пропел Фрюс и покосился на Гришу. Тот молчал.

***

За пятнадцать суток отсидки Анциферов додумался до мысли, гениальной в своей простоте. Ситуация может поменяться в любой момент.

Собираясь в тот день на концерт, мог ли он думать, что выступление закончится побоищем? Три раза ха!

Играли в каком-то спортзале. Выгородили в углу закуток, на шведскую стенку укрепили прожектор, расставили аппаратуру.
Все концерты начинались одинаково: вырубался верхний свет и тут же врубался прожектор. Дымный луч метался по залу и выхватывал настороженные лица из толпы, справа, слева…
Стояла тишина, не мертвая, конечно, но по сравнению с тем, что происходило после… «О майн либер кот!», как любил выражаться Чугунков, их барабанщик.
Первым вступал он. Выдавал короткую дробь и завершал ее ударом по тарелке – бамс!
Потом раздавался слегка искаженный динамиком голос Севы:
— Раз… Два… Три… Па-аехали!
И они взрывались аккордами.
Блин, да ни с какого косяка нельзя было получить подобного упоения! Это был настоящий полет – вслед за риффом, как за ветром.

Момент, когда дружинники ворвались в зал, Фрюс пропустил – летел. Очнулся, когда вырвали гитару. Инстинктивно протянул руки, умоляя вернуть, не прерывать полет. И тут же устыдился самого себя. Секундное унижение обернулось ярко-красной яростью, и Анциферов с размаху ударил по лицу падлы-комсюка.
Ну, тут и понеслось…

Потом, когда сидели в отделении, Анциферов все время сплевывал кровь и пытался вытереть разбитое лицо полой рубашки. Однако рубашка была концертная, шелковая, ни фига не впитывала. Ходил разукрашенный, как индеец, пока мать не передала пакет с одеждой. В пакете были еще и пирожки с мясом, так они с Севой захомячили их в один момент.

Однако все течет, все изменяется. Еще утром он таскал на заводе тяжеленные ящики, а теперь вот сидит, смотрит на закат.
Немного клонило в сон, и скамейка казалась поплавком, качающимся на волнах белой ночи.

— Фрюс! – дружеский удар по плечу привел в чувство. – Проснись и пой!
Анциферов открыл глаза и увидел Мишку Хомяка с каким-то типом в черном. Малоподвижное лицо, узкие глаза. Кореец, что ли?

— С освобожденьицем! – Хом с чувством пожал протянутую руку.
— Что, уже все знают?
— А то! Прям легенды про вас ходят, как вы дружинникам навешали.
— Ага, навешали, — Анциферов по привычке потрогал скулу и поморщился: болит, черт…
— А где ребята?
— Сева домой поехал, ему фейс еще больше попортили, похоже, швы накладывать придется. А где Чугуний и Лапоть – хз. Мы в разные отделения попали. Что за байда-то была?
— Байда была знатная, — сказал Хом, усаживаясь на скамейку. – Народу повязали – море! На следующий день в «Ленинградской правде» статья вышла. Мол, накрыли притон и пресекли оргию, которую устроила подпольная рок-группа. Так что гордись, в историю попал.
— Уж попал, так попал, — согласился Анциферов.

Тут Хом заметил, что его спутник все еще стоит и не отрываясь разглядывает Фрюса.
— Кстати! Забыл познакомить. Это Витя.
Парень в черном коротко кивнул.
— А это Фрюс, о котором я тебе говорил. Гитарист от бога.
Анциферов и парень обменялись рукопожатиями.
— Понимаешь, какая тема… Вите нужен ритм-гитарист, у него группа забойная, а их чел выпал на время из процесса. Я сказал, что ты сможешь поиграть с ними какое-то время. Тем более, если, как ты говоришь, Сева тоже выпал.
Витя-кореец продолжал молчать и в упор разглядывать Анциферова.
— Ну, допустим, могу, — согласился Фрюс. – А что играете?
— Только свое, — наконец-то заговорил Витя. – Сначала мне тебя послушать надо. Завтра сможешь?
— Не вопрос.
— Приезжай в два, вот адрес.
— Заметано.
— Ну, я пошел. Пока.

— Странный какой-то парень, — сказал Анциферов, наблюдая за черной спиной, которая лавировала в толпе на Невском, густой даже в этот поздний час.
— Просто гений, — объяснил Мишка. – Еще гордиться будешь, что он тебя позвал играть.
— О гениальный! О талантливый! – подал голос Григорий.
Анциферов и Хомяков удивленно оглянулись.
Григорий, по-прежнему лежа и с закрытыми глазами, декламировал:
— Мне возгремит хвалу народ. И станет пить ликер гранатовый за мой ликующий восход.
— Гринь, ты чего? – спросил Фрюс.
— Я бы сейчас портвейну выпил, — исчерпывающе объяснил Мелехов и открыл глаза.
Ну, тут и понеслось…

***

Прослушивание Анциферов прошел.
Витя-кореец попросил сыграть любую вещь, на свой вкус. Сомнений быть не могло. Фрюс задвинул свою любимую, из Марка Нопфлера. Забойная вещь и как раз для ритм-гитары.
Играл он хорошо. Два парня, которые присутствовали на прослушивании, оживились, и один стал выстукивать ритм на спинке стула.
Последний аккорд. Фрюс опустил гитару и вытер мокрый лоб, он всегда выкладывался на этой композиции на все сто.
Парень, стучавший ритм, даже поаплодировал. А Витя молчал, лицо его ничего не выражало, только нижняя губа слегка выпятилась.
Повисла пауза, во время который Анциферов уже начал подыскивать слова поязвительней – на случай критики.
Однако, подумав, Витя сказал:
— Хорошо. Я тебя беру. Через час репетиция.

На следующий день Анциферову пришлось побегать. С утра пошел устраиваться на работу. Мать помогла, и Фрюса взяли ночным грузчиком на хлебзавод. Потом носил справку из отдела кадров в милицию и просидел там часа три.
Домой вернулся вечером. Лег на кушетку.
В окно виднелись край неба и здоровенный кусок соседнего дома. Дом был серым, мрачным, точь-в-точь как в романах Достоевского, а небо, как обычно в этот час, прозрачным и зеленовато-голубым.

Фрюс лежал и вспоминал аккорды. Играли ребята простенько, но песни!…
Он уже изрядно потерся в музыкальной тусовке, много чего видел. Витины стихи были просты, но что-то в них было. Искренность, что ли?

Ты выходишь на кухню,
Но вода здесь горька,
Ты не можешь здесь спать,
Ты не хочешь здесь жить.

И ритм, ритм!
Фрюс начал выстукивать пальцами по спинке кушетки:

Доброе утро, последний герой!

Ми минор, потом что, ре? Ага, так!

Доброе утро тебе и таким, как ты,
Доброе утро, последний герой.
Здравствуй, последний герой!

Отлично!

Ночь коротка, цель далека…

***

Анциферов зря стремался – работа ночного грузчика оказалась гораздо менее напряжной, чем предполагал. К часу ночи приходила машина, и он вместе с напарником дядей Вовой должен был загрузить ее поддонами с горячим, ночной выпечки, хлебом. Через полчаса приходили еще две машины, и процесс продолжался. Потом они уходили в каптерку. Там дядя Вова наливал «молодому», так он называл Фрюса, стакан портвейна. Закусывали свежим хлебушком, и дядя Вова ложился спать. В девять утра приезжали еще машины, и в двенадцать Анциферов был свободен, как вольный ветер.
Забирал причитающиеся ему две свежие булки и шел на репетицию. Ребята ржали и называли Фрюса хлеборобом.

В коллектив Фрюс вписался легко. О своем предшественнике знал только, что тот лежит на Пряжке, а с каким диагнозом – не вникал. Может, косил от армии, а может, и вправду лечился.
В больницу пришлось ходить — к Севе. Как оказалось, тому сломали нос, плюс было подозрение на сотрясение мозга, и несколько вечеров Фрюс провел у его койки. Сева, конечно, бодрился, но с забинтованным лицом получалось плохо, и Анциферов из кожи лез, чтобы развеселить друга.

Дни пролетели незаметно, и только через неделю Анциферов спохватился, что на точке он не был уже сто лет.

Подумано – сделано, и вот он уже выходит из метро в закатную духоту Невского.
Как водится, знакомые люди приветственно машут, а на скамейке в привычной позе возлежит Григорий.
В Питере могла меняться погода, могли перекрасить дом, возле которого они собирались, могли положить новый асфальт, но фигура Григория на скамейке была незыблема. Как тяжелый купол Исакия, как сфинксы на набережной, как кони на мосту.

— Здорово!
— Хай. Тебя снова выпустили из кутузки?
Они обменялись рукопожатиями.
— Не поверишь, Гриша, но я работаю.
Григорий сделал большие глаза.
— Только не говори, что устроился токарем на Балтийский завод.
— Не-а, — ухмыльнулся Анциферов. – Я грузчик на хлебзаводе.
— Поближе к жратве, значит? Мудрое решение. И что тебя сподвигло на сей трудовой подвиг? Надеюсь, не комсомольская совесть?
— Да пришлось вот. Иначе с милицией были бы неприятности. Пригрозили тунеядство припаять.
— И ты поддался давлению?
— А что было делать?
— Понимаю. Свободная личность спасовала перед государственной машиной.
— Да ну тебя! Лучше скажи, почему опять никого нет?
— За бухлом пошли, должны уже вернуться. А вот они идут, наши гусары… И не пустые, — добавил Григорий, вглядываясь в толпу.

К скамейке подошли Лапоть, у которого на плече висела холщовая сумка с портретом Демиса Руссоса, и Чугунков со школьным портфелем. Обе емкости издавали многообещающий стеклянный звон.
— Она несла сумарь? – спросил Фрюс.
Лаптев тряхнул Руссосом и радостно сообщил:
— А в сумаре пузырь!
— А в пузыре бухло? – озабоченно поинтересовался Григорий. – Надеюсь, не «Агдам»?
— Не, «Ркацители», — успокоил Чугунков, и Григорий брезгливо скривился.
— Гриша, в твоем возрасте нельзя быть таким привередливым. Хавай, что дают, — попенял Лапоть и вдруг громко, на всю площадь, завопил:
— Эй, пиплы! Кто хочет пить, пошли с нами!
— С ума двинул? – возмутился Григорий. – Сейчас халявы набежит пол-Питера, а нам самим мало.
Но Лапоть не унимался:
— Пиплы! Айда на сейшн!
— Заткните ему рот, — посоветовал Гриша. – Вон уже поперли халявшики.

Действительно, к ним подошел парень, вроде бы Фрюс его знал, Шурка из Политеха, что ли. За плечи Шурка обнимал двух девиц, одну худенькую и страшненькую, всю сплошь обвешанную фенечками, а вторую – довольно симпатичную, с длинными темно-рыжими волосами.
— Очередные Катя и Света, — прокомментировал Григорий, славившийся не только жадностью до бухла, но и ненавистью к женскому полу.
— Не угадал, — весело сказал Шурка. – Юма, — он указал на страшненькую, — а это Вера.
Страшненькая Юма захихикала, а рыжая Вера спокойно оглядела всю их компанию, и почему-то ее взгляд задержался на Фрюсе чуть дольше, чем на остальных.
— Неужели вы откажете в гостеприимстве таким очаровательным девушкам, зверюги? – спросил Шурка.
— Нет, конечно, — сказал Лапоть. – Не слушайте его, девушки, у дяди Гриши особо острый приступ ишиаса. А так он добрый, как Винни-Пух. Пошли с нами, гарантируем отличный вечер.
— Куда идем? – поинтересовался Анциферов.
— К Буркину в студию.

По дороге прилипло еще несколько человек, и в подвал к художнику Буркину завалились целой гурьбой.

***

Анциферов любил и самого Буркина, классный мужик, и его подвал.
Чтобы туда попасть, надо было сначала подняться в парадное, пересечь высокий и гулкий холл. Эхо шагов множилось, дробилось, отражаясь от облицованных плиткой стен, и улетало в высоту к одинокому витражному окну. В конце холла была железная дверь, тяжелая, как в бомбоубежище. Натужный скрип петель, пять разбитых кирпичных ступенек вниз и душная, даже зимой, тишина. Низкий потолок с пятнами протечки, цементная пыль на полу и еще одна дверь, покрытая психоделическими узорами. Буркинская студия.

Внутри было еще прикольней. Все поверхности Буркин расписал картинами. На потолке, как водится, небо и ватные облака, из-за которых выглядывали ухмыляющиеся рожи – вряд ли ангельские, уж больно срамно они выглядели.
Со стен смотрели портреты, некоторые вполне реалистичные, а некоторые, по мнению Анциферова, совсем позорные. Не то карикатуры, не то детская мазня. Но в целом, по обилию картин и яркости – впечатляло.

Сидели на скамьях, утащенных с бульвара, и на развалюшных креслах-стульях, которые жильцы дома выносили на помойку, а Буркин подбирал.
Стола не было, только верстак, заваленный тюбиками краски, банками с растворителями и прочей дрянью. Поэтому бухло сгружали на пол и оттуда же, с пола, подбирали посуду: алюминиевые кружки, разнообразные чашки и редко – рюмки и стаканы.

Вот и сейчас — шумно расселись, выпили по первой.
Появилась гитара.
Анциферов оказался на скамейке рядом с черненькой Юмой, а рыжая Вера напротив. Время от времени она поглядывала на Фрюса, но сама не заговаривала, а ему было не до нее – сцепился с Григорием.

На Мелехова нашел стих поучать и проповедовать. Нудным, размеренным голосом, доводящим Фрюса до исступления, Григорий вещал:
— Все ваши, пардон за выражение, протесты – не более чем щенячьи прыжки. Сняли с вас ошейники, так вы и заливаетесь истошным лаем на радостях. Вот взять тебя, например. Получил по морде, заимел пару синяков, интересных только для барышень стремного периода, — Гриша покосился на Юму, которая действительно с восторгом рассматривала ссадину на Фрюсовой скуле, — вот и весь цимес. Добро бы шрам был, как у Овода, по крайней мере, благородно. А так ты похож на гопника. Борец хренов. Чего добился-то? Каков результат? На хлебзаводе бухать в две смены?
— Ты, Гриша, кретин! Хлебзавод – это временно. Это – пока менты не отцепятся.
— А потом что? – без интереса спросил Григорий, подливая себе «Ркацители».
— Потом играть буду. По-настоящему.
— Ага, играть… Игрун. – Гриша отхлебнул и поморщился: — Опять кислятину купили.
— Не нравится, не пей, — Фрюс отобрал бутылку и налил себе. – Ты ведь даже не знаешь, какие песни Витя пишет!
— Почему не знаю? Знаю. Про алюминиевые огурцы.
— Во тунгус! — возмутился Анциферов. – Да ты самого главного не понял! Ты песню «Группу крови» слышал? Нет? А говоришь!
Гриша поморщился.
— Как будто я других не слышал.
— Тунгус и есть. Там такие слова… — Фрюс запнулся, но не потому что забыл, а потому что осматривался в поисках гитары.
— Какие слова? – спросила Юма, не отрывая восторженных глаз от Фрюса.
А рыжая Вера вдруг негромко напела:
— И есть чем платить,
Но я не хочу победы любой ценой.
Я никому не хочу ставить ногу на грудь.

Фрюс обалдел. Резко обернулся и встретился с ней глазами.
— Ты откуда знаешь?
— А я у вас на концерте была.
— Ты?!
— А почему это я не могла быть на вашем концерте? – обиженно спросила Вера.
— Да нет, ничего, просто удивился, — отмахнулся Фрюс. – Неважно. Эй, Чугуний, дай гитару.

Когда пальцы легли на струны, слова всплыли сами:

Тёплое место
На улице ждут отпечатков наших ног
Звёздная пыль на сапогах

Слова и музыка захватили всех, и множество голосов орали вместе:

Пожелай мне удачи в бою!
Пожелай мне!
Не остаться в этой траве!

Фрюс смотрел на Веру. Раскрасневшаяся, с растрепанными рыжими волосами, она показалась ему очень красивой. И он поддал жару:

Не остаться в этой траве!
Пожелай мне удачи!
Пожелай мне удачи!!!

Наградой Фрюсу был гром аплодисментов. Подвал бесновался. Вера хлопала стоя, изо всех сил.

Невозмутимым оставался только Григорий. Возлежал в любимой позе, придерживая стакан, стоящий на животе.
— Понял теперь? – спросил Фрюс.
— Что понял?
— Какая это песня?
— Чего тут не понять? Все, как один, в едином порыве. Высокая в небе звезда. Зовет.
— Зубило ты, Гриша, и больше никто.
— Не слушай его. Отличная песня. И играл ты отлично! – сказала Вера.
Их взгляды снова встретились.
И задержались, изучая.
А Григорий покосился на них мудрым змеиным глазом.

Гитарой завладел какой-то пионер и начал выламываться под Джимми Хендрикса. Однако Фрюсу было уже все равно, он уже выложился и, как ему показалось, сумел что-то доказать. Вере, во всяком случае, сумел. Теперь они переглядывались гораздо чаще, и Фрюсу было все труднее не пялиться на ее ноги, торчащие из-под короткой джинсовой юбки.

Анциферов отобрал у Мелехова бутылку и разлил оставшееся вино в три стакана – себе, Вере и Юме.
— А у тебя есть, — отвел он Гришину руку.
Тот, не обидевшись, продолжил движение рукой и извлек из-под скамейки еще одну бутылку.
— Ну, за молодые таланты! – сказал он.

— Зря подкалываешь, — отозвался Анциферов. – Все равно я не разделяю твоих идеалов.
— А какие у него идеалы? – поинтересовалась Юма.
Гриша отхлебнул «Ркацители» и сморщился, не то от кислятины, не то от вопроса.
— Гриша у нас ба-альшой философ. Предпочитает сидеть на высоком холме, как завещала Блаватская.
— Двоечник, — констатировал Григорий, — Блаватская никогда такого не говорила.
— Без разницы! Значит, говорил кто-то другой. Знаете ли вы, девушки, — спросил Фрюс, приобнимая за плечи сразу двух, двух ему было легче обнять, чем одну Веру. Хотя хотелось – именно ее одну.
— Так вот, знаете ли вы, девушки, основу дзен-буддизма?
— Не знаем, — засмеялась Юма.
— Все очень просто. Надо просто сидеть у реки и ждать, пока по ней не проплывет труп твоего врага.
— И долго ждать?
— Время не имеет значения. Главное – не результат, а процесс.
— Это правда ваш идеал? – спросила Вера вполне серьезно.

Григорий наконец-то соизволил открыть глаза и некоторое время изучал Веру.
— Можно сказать, что да, — сказал он, насмотревшись. – А вы что-то имеете против?
— Можно сказать, что да, — в тон ему ответила Вера. – Мне кажется, это овощная позиция.
— Простите, какая?
— Овощная. Ну, как овощ на грядке. Лежит и от него ничего не зависит. Ждет, пока его употребят в пищу.
Фрюс аж крякнул. Похоже, Григорию попался знатный собеседник.
— А вы, барышня, предпочитаете тактику товарища Че? – вкрадчиво спросил Мелехов.
— Ничего я не предпочитаю. Я просто не люблю, когда говорят, говорят, говорят и в словах топят смысл. А еще хуже, — Вера с досадой откинула со лба волосы, — когда человек сам ничего не делает, только других критикует. Очень выигрышная позиция! Что бы ни случилось, всегда можно сказать: ну я же предупреждал.
Григорий затрясся в беззвучном смехе.
— Что я смешного сказала?
— По сути ничего. По форме только. А вы, барышня, никогда не думали, что человек, если конечно, он умный человек, всегда вправе сказать: ну я же предупреждал?
— Гриша, что-то ты гонишь, — решил вмешаться Фрюс. – Что значит «всегда вправе»?
— Элементарно, Ватсон. Вот представь, ты идешь по улице, и впереди – лужа. Большая лужа.
— Ну, представил.
— И ты видишь, как к луже бежит ребенок. В сандаликах. Ребенок забежит в лужу, промочит сандалики, застудит ноги, заболеет и умрет. Ты его остановишь?
— Слушай, при чем здесь лужа и сандалики? – возмутился Фрюс. – Ты по сути давай.
— Погоди, — Вера положила свою ладонь на руку Анциферова. – Я понимаю, о чем он. Вы хотите сказать, что ребенка не надо останавливать?
— Примерно так, — Григорий смотрел на Веру с возрастающим любопытством. – А вы так не считаете?
— Считаю.
— И не жалко вам ребеночка?
— Жалко. Но нельзя останавливать. Каждый должен забежать в свою лужу.
— Мда… Интересная вы барышня… А если ребеночек все-таки помрет?
— Не помрет. У человека всегда должна быть свобода выбора.
Григорий снова захохотал.
— Ой, класс! Фрюс… Фрюс! Заснул, что ли?
— А? Что? – Фрюс с трудом отвел глаза от узкой Вериной ладони у себя на рукаве. – Я тут. Чушь ты сказал, философ хренов. Лужа, сандалики…
— Слишком много мыслей? – поддел Мелехов.
— Ага, слишком. Я – человек дела.
— Ну да, ну да. На хлебзаводе бухать – самое дело и есть.
— Во всяком случае, лучше, чем сидеть на холме и ждать. У моря погоды.
— Зато ответственности никакой, — ухмыльнулся Григорий. – Будете? – Он выудил из-под скамейки очередную бутылку и зубами выдернул пластмассовую пробку. – Дрянь редкостная, даже неловко дамам предлагать. Ну, впрочем, за нас!

Когда все выпили, Григорий спросил у Веры:
— А вы, барышня, ведь не коренная петербурженка?
— Нет, — с вызовом ответила Вера, — я приезжая и живу в общаге.
— Я так и думал. Приехали, так сказать, в надежде, что здесь, в большом городе, что-то происходит. Вынужден огорчить, у нас такое же болото, как и на вашей малой родине. Не спорь со старшими! – остановил он Фрюса, который хотел вмешаться, возмущенный.
– Вот гляньте, — Григорий обвел рукой подвал. – Вроде бы художества, холст, масло и все такое. Но это не есть жизнь. Небо над нами всего лишь нарисовано. Пусть нарисовано хорошо… Кстати, Буркин, твое здоровье! – Гриша отсалютовал стаканом хозяину. – Так вот, пусть нарисовано хорошо, но не может служить заменой. Подумайте, барышня, а не купились ли вы на иллюзию? Там у вас ничего не происходит, здесь – аналогичная фигня, но, так сказать, задекорированная всякими мутными смыслами?
— Я не согласна.
— И я тоже, — все-таки вмешался Фрюс. – Жизнь человека зависит только от него самого, и не надо прикрываться словами.
— Браво! Браво, мОлодежь! – Григорий, паясничая, поаплодировал. – Значит, песни нашли своего адресата. Закрой за мной дверь, я ухожу. Так?
— Нет, не так, — спокойно возразила Вера. – Дальше действовать будем мы.
— А мне остается только отползти, побежденному, — заключил Мелехов и заорал, стараясь перекричат гвалт:
— Эй, Лапоть! Дуй за водкой! У нас уже серьезные разговоры пошли!

В подвале было не продохнуть. Из дальнего угла потянуло сладким дымком, народ начал раскумариваться. Белые завитки по спирали поднимались к разрисованному потолку и каким-то непостижимым образом подтверждали Гришкину правоту.
Фрюс с досадой пнул пустую бутылку, и та покатилась, гремя на стыках плохо отструганных досок пола.

— Что-то тут душно. Может, пойдем прогуляемся? – предложил он Вере.
К его удивлению, та согласилась без слов. Просто встала, одернула юбку и пошла к двери.

***

После накуренного подвала воздух опьянял свежестью.
Невский был полон людьми — даже ночью. Все тянулись к набережной, смотреть развод мостов.
— Мы тоже туда? – спросила Вера.
— Не, это для приезжих развлечение.
— А я и есть приезжая. Я из Серова.
— Где это?
— Свердловская область.
— Не знаю такого. Но у меня с географией всегда было плохо, — извинился Анциферов. – А в Питере чего делаешь?
— Учусь. В Технологическом, третий курс.
— А чего не в Свердловске?
— А захотелось!
— Законный повод. Слушай, пошли лучше на Марсово поле? Там сейчас тихо.
— Пошли, — согласилась Вера.

Они шли по Невскому и почему-то говорили о страшненькой Юме.
— О, она очень умная! – убеждала Вера. – У нее есть воля, энергии море. Вот увидишь, у нее будет интересная жизнь, мы все будем ей завидовать.
— Чему именно завидовать? – вяло поинтересовался Анциферов, которого Юма ну никак не впечатлила.
— Ну, ее свободе, наверное. Человек же должен быть свободным.
— Человек должен чувствовать себя свободным. Это не совсем одно и то же.
— Ладно, не буду, — уступила Вера. – Но ты все равно увидишь, что я права.
Она отвернулась и замолчала.
— Обиделась? – спросил Фрюс через пару минут.
Вера уставилась на него огромными глазами цвета шоколада.
— Вовсе нет. С чего ты решил?
— Сам не знаю, — хмыкнул Фрюс и взял Веру под руку. – Забудь.

Дальше они шли, перебрасываясь редкими фразами.
Только когда под ногами зашуршал красно-серый гравий Марсова поля, Анциферов решился спросить то, что его по-настоящему интересовало:
— Ты, правда, была на нашем концерте?
— Правда. И не на одном. Я тебя видела, еще когда ты в «Растворителях» играл. А потом, когда у Цоя увидела, очень обрадовалась. Ты хорошо играешь.
— Надо же! – Анциферов недоверчиво покрутил головой. – Оказывается, у меня и поклонницы есть. А я, дурак, не знал.
Вера засмеялась.
— Ты молодец. А Григорий ваш – просто идиот.
— Нет, Гриня не идиот. Он умный и тертый. Не знаю, что на него нашло. Может, выпендривался перед тобой?
— Зачем передо мной выпендриваться? – усмехнулась Вера. – Я ж с Урала.
— Брось! Сама ведь начинаешь.
— Но я действительно с Урала. И он прав: у нас тоска и скука. Ничего не происходит. Я поэтому-то в Ленинград и поехала учиться. Чтоб совсем не прокиснуть. Тебе этого не понять. Ты ж здесь родился? – Анциферов кивнул. – Ну вот, про то и говорю. Родился в большом городе, сейчас вот в группе классной играешь.
— Я временно у них играю, — признался Анциферов. – Пока их ритм-гитарист в больнице. Еще, может, месяц-два.
— Потом что будешь делать?
— Придумаю что-нибудь.
— Вот видишь! Здесь возможностей больше. Человеку нужен полет. Как тебе.
— А ты откуда знаешь про полет?
— Так видно ж! Ты, когда на сцене стоишь, совсем другой. Счастливый.
Фрюс был озадачен.
— Разве другой?
Вера кивнула.
— Другой-другой. Я даже завидую.
Анциферов рассмеялся.
— Так сама бери гитару и лети. Делов-то!
— Издеваешься? Какая гитара?
— Ну, саксофон. Девушка с саксом очень возбуждает.
— Да ну тебя! – отмахнулась Вера. – Смотри, какая сирень!

Она потянулась, встала на цыпочки, обрывая ветку. От этого движения юбка поползла вверх, еще больше открывая длинные ноги. Анциферов почувствовал неслабую эрекцию.
Смущенно кашлянул и отошел на два шага.
А Вера догнала и сунула под нос сирень. Анциферов вдохнул запах и задохнулся. И от сладкого цветочного аромата, и от желания.
— Что с тобой? – спросила Вера.
Ее лицо, необычно бледное от ночного солнца, было совсем близко.

Фрюс с шумом выдохнул.
— Ничего.
Достал из кармана сигареты, криво усмехнулся:
— Свежий воздух опьяняет. Будешь курить?
— Давай.

Фрюс снял куртку и расстелил ее прямо на траве.
— Садись.
Вера села, и Фрюс дико пожалел о своем порыве. Длинные ноги оказались у него под самым носом, и он отчаянно заерзал.
К счастью, она сменила позу, поджала ноги, и теперь Фрюс видел только круглые коленки, выглядывавшие из-под юбки.
— Так ты в общаге живешь? – спросил он.
— Естественно.
— Как же ты туда доберешься?
— Доберусь как-нибудь. Скоро метро откроют, — беспечно сказала Вера, чуть откидываясь назад и туша бычок в траве. Блузка обтянула плечи и грудь, и Фрюс опять обмер.
— Может, ко мне зайдем?
Внимательный взгляд шоколадных глаз.
— Зачем?
— Чаю нормального выпьем, — Анциферов резко поднялся. – Пошли.
— А родители?
— Мать на смене, больше никого нет.
— Ну, пошли.

Анциферов жил на Пестеля – два шага через мост.
В квартире Вера с любопытством оглядела длиннющий коридор.
— Коммуналка?
— Ага, десять семей. Почти как твоя общага. Наши с матерью комнаты крайние. Заходи, — Анциферов распахнул дверь.

Вера стояла на пороге, осматриваясь, а Анциферов пытался представить, что она сейчас чувствует, как видит то, что он видел с самого детства. И вообще – как она представляет его самого, Фрюса. Что думает о нем. Если вообще думает…

Ее глаза все еще скользили по комнате, как Фрюс вдруг разозлился. Глупо так, по-детски. До слез. И чтобы скрыть, бросил:
— Я чайник ставить.

На кухне умылся холодной водой, и вроде немного полегчало. Во всяком случае, когда вернулся в комнату, был почти спокоен.

Вера курила, сидя на подоконнике
— Смотри, — показала она, — какой ужасный дом. Как у Достоевского. Мрачный, окошки маленькие. Как там люди живут?
— У нашего дома тоже окошки маленькие.
Фрюс отобрал у нее сигарету и выбросил в форточку.

— Вера, — сказал он и положил руки ей на плечи.
Она не поднимала глаз, и тогда провел ладонью по плечу, оттягивая блузку. На белой коже четко выделялась черная лямка лифчика. Анциферов поцеловал эту лямку.
— Вера, — повторил он уже просительно.
Она взглянула на него и обняла за шею.
— Вера… — прошептал Фрюс и зарылся лицом в длинные темно-рыжие волосы, пахнувшие табаком и сиренью.

201* год

Анциферов проснулся, как от толчка. Рывком вскочил, скинул ноги с дивана. Тут же кольнуло под левой лопаткой. Легонько так кольнуло, даже вкрадчиво, но вязкий страх моментально заполнил все тело. Это был совершенно особый страх, с которым Анциферов познакомился в больнице, после первого приступа.

Он медленно пошарил руками по постели. Простыня была мокрой от пота. Как впрочем, и майка, и даже наволочка. А все этот чертов укол…
Хотя шла уже седьмая неделя терапии, и он начал привыкать к постоянному гриппозному состоянию. Но если честно, не стал бы и начинать, если б знал, каких мук это стоит. Это все Вера. Заняла у стародавней подруги Юмашевой денег и настояла, чтоб он пошел к врачу.
Седьмая неделя… Всего лишь седьмая. А он уже превратился в настоящую развалину. На фиг такое лечение, которое хуже самой болезни?

Замок двери щелкнул, и вошла жена.
— Привет! Как ты?
— По сравнению с Бубликовым неплохо. А ты чего так рано?
— Какое рано? Шестой час уже.
— Правда, что ль? – Анциферов посмотрел на часы. – Во блин я проспал…
— Ну и хорошо, что проспал. Во время сна организм как раз и борется.
— Ага, борется, — пробурчал Анциферов. – И сам я – тот еще борцун.
Кряхтя, поднялся и стал стаскивать мокрое белье, и с себя, и с постели.
Вера подала чистую майку и сказала:
— Да оставь ты эту чертову простыню, я сама все перестелю. Давай обедать.

Аппетита не было абсолютно. Анциферов вяло ковырял в тарелке, зато выдул две здоровые кружки чаю.
Вера искоса поглядывала на него, стараясь делать это незаметно. А он делал вид, что все пучком. Просто театр мимики и жеста.

— Что там на улице? – спросил Анциферов, желая отвлечь жену.
— Погода отличная. Даже жарко.
— Может, пойдем прогуляемся?
Вера вскинула удивленные глаза.
— А ты сможешь?
— Смогу, — сказал Анциферов и с ненавистью глянул в окно, где серый дом закрывал голубое небо. – Что я, инвалид, в самом деле?

Вера засуетилась, собираясь. Достала куртку, но Анциферов отпихнул – жарко. Так и пошли – оба в джинсах и рубашках. Хипари-пенсионеры, твою мать.

Перешли мост и оказались на Марсовом поле. Серый гравий шуршал под ногами, кусты сирени сгибались под тяжестью кистей, а пролетевшая чайка на мгновение превращала северное небо в подобие японской гравюры.

— Слушай, я такой сон видел, — неожиданно вспомнил Анциферов.
— Какой?
— Сейчас, — он на мгновение задумался, пытаясь облечь смутные образы в слова. – Ага, поймал. Будто бы вокруг одна трава. Странная такая трава. Вроде трава и одновременно песок. И много-много следов.
— Каких следов?
— Человеческих. И ты знаешь, я как-то сразу многих вспомнил. Господи, сколько уже нас поумирало… — Анциферова передернуло.
Вера взяла его под руку и спокойным голосом сказала:
— Это от укола. Ты же знаешь, это всего лишь побочные явления.
Анциферов с досадой высвободил руку.
— Это всего лишь седьмой укол! Седьмой!
— Да, седьмой, — Вера решительно завладела его рукой снова. – И будет восьмой. И девятый тоже. Лечиться-то надо, ты ж не маленький.
— Ну не знаю… А если не будет минуса?
— Значит, пойдешь на сорок восемь недель.
Анциферов напрягся, стиснул зубы. Вера успокоительно похлопала его по руке.
— Пойдешь, пойдешь. С гепатитом не шутят.
— А деньги?
— Вот о деньгах не думай. Спасибо Юмке.
— Так ведь отдавать надо.
— Не надо. Юмка рада тебе помочь, считай, это подарок.
— Спасибо за такой подарочек.
Анциферов почувствовал: вновь накатил жар, на лице и шее выступила испарина. Он украдкой утерся.
— Вон скамейка свободная, давай сядем, — предложила Вера.
Анциферов поморщился: вот все-то она замечает!

— Значит, у Юмашевой все хорошо? – спросил он, стараясь отвлечь жену от мыслей о нем самом. – Замуж не вышла?
— Ей и так неплохо. Прикинь, хочет поехать в Бразилию на карнавал.
— Негров еще не пробовала?
— Юмка молодец! – отозвалась Вера. – Я всегда говорила, она далеко пойдет.
— Не то что я.
— Перестань. Уж сто раз про это говорили. Тебе сейчас надо закончить терапию, а дальше все будет хорошо.
— Нет, Вера, похоже, что я просто неудачник.
— Ты в основном дурак, что все время об этом думаешь. Хотя я читала, в определенном возрасте мужчины с легкостью впадают в депрессию.
— Ты Олега Мелехова помнишь?
Вера сощурилась, вспоминая.
— Это Гришу, что ли? И что с ним?
— Не знаю. Сейчас только вспомнил. Мне кажется, он мне тоже снился. Мы там все были, — Анциферов усмехнулся, — в этой траве. А помнишь день, когда мы познакомились?
Вера улыбнулась.
— Ты играл «Группу крови», и я влюбилась в тебя намертво.
— Господи, какие же мы были глупые!
— Просто очень молодые.

Ветер с Невы трепал Верины рыжие волосы, уже не такие густые, а короткие и с сединой.
Отовсюду слышались крики детей, голоса и смех гуляющих.
— Слу-ушай, а что я придумала! – вдруг воскликнула Вера. – А что если взять гитару и пойти попеть на Невский?
— Куда?
— Ну, на нашу точку. Помнишь?
— Ты с ума сошла, — вырвалось у Фрюса, но как-то неуверенно, и Вера это поняла.
— Значит, решено. Пошла за гитарой, — она легко поднялась со скамейки и наказала:
— Жди здесь, я скоро.

Анциферов остался один. Сидел на скамейке и бездумно смотрел на проходящих – влюбленные парочки, мамаши с колясками, старперы вроде него самого.

Зря он рассказал Вере про траву. Она ведь только сделала вид, что пропустила мимо ушей, а на самом деле, все отлично запомнила и приняла к сведению.

Во рту был противный железистый привкус. Анциферов хотел сплюнуть, но передумал. Не хотел пачкать гравий у себя под ногами. Хотя, если вдуматься, то один плевок – это ничто. Марсово поле и без него было грязным. Кругом окурки, бумажки. Вон, и бутылка поблескивает в кустах. Лет тридцать назад ее бы подобрали — какие-никакие, но деньги. А впрочем, кому это теперь надо? Темпорис филиа веритас.

…Года два назад Анциферов встретил Гришу в супермаркете. Выглядел тот как бомж – старый пиджак, поверх которого намотано немыслимое красное кашне, растоптанные кроссовки.
Однако корзинка в руках полна, и продукты недешевые. Анциферова удивили пачки детского питания. Может, у Григория дети? Или, вероятней, внуки?
Анциферов ткнул приятеля в бок.
— Здорово.
— Хай.
Гриша ничуть не удивился, посмотрел так, словно они встретились на точке, словно и не было этих лет.
Но они были. Лицо Григория осунулось, под глазами образовались старческие мешки. Да и сам Анциферов выглядел не лучше. Накануне он опять сорвался и чувствовал себя входящим в очередной штопор. Долбанная жизнь.
Во множестве блестящих витрин он видел их искаженные отражения, двух стариканов, неизвестно как зацепившиеся за этот мир. Долбанный мир, долбанная жизнь!

Анциферов разозлился и ушел из магазина, так и не купив спасительного бухла. Пришлось догоняться в какой-то распивочной около Московского вокзала. Завис там на пару суток. Помнится, все выглядывал среди собутыльников красное кашне, все ждал Гришу, чтобы поговорить как следует…

По соседней улице с громким треском промчался мотоцикл. Анциферов вздрогнул.
В его-то сне они все были красивы и значительны. И Григорий, и Витя, и Чугуний, на похороны которого они с Верой ходили месяц назад. Да и сам Фрюс был ничего. Быстрый, как ветер, и гибкий, как трава, которая клонилась под его порывами.
Опять протарахтел мотоцикл. Что-то много их в последнее время развелось…
Анциферов плюнул себе под ноги. Один плевок — это ничто. Фигня полная. А вот жизнь…

На ум пришли давно подзабытые строки:

Ты хотел быть один, это быстро прошло,
Ты хотел быть один, но не смог быть один…

Как там? С ми, что ли?

Доброе утро, последний герой!
Доброе утро тебе и таким, как ты.

И ритм, ритм!

Ах, черт побери! Возможно, последний герой и встречал рассвет за игрой в дурака, а вот он, Фрюс, как последний дурак, встречает закат игрой в героя.

Твоя ноша легка, но немеет рука…
Здравствуй, последний герой!

***

Вера спешила к нему по аллее. Прохожие оглядывались – ну, понятно, грузная тетка бежит почти что вприпрыжку и помахивает гитарой.
Анциферов грустно усмехнулся: куда же подевалась его длинноногая и стройная Вера, при виде которой столбенели все мужики?
Канула в непрозрачные невские воды, как ирокезы, кроссовки с тремя полосками, «Ркацители» по рубль семьдесят за бутылку и модное словечко «ништяк». Если занырнуть поглубже и покопаться там хорошенько, то можно найти еще кучу всего. Эх…

Слегка запыхавшаяся, Вера опустилась рядом.
— Ну, что, дернули? – спросила она, и ее глаза замерцали стародавним, почти забытым светом.
— Ну давай, оттопыримся, подруга — усмехнулся Анфицеров.
А действительно, почему бы и нет?

***
Они шли по Невскому, и Анциферов смотрел на все будто бы другими глазами. Как будто вернулся из дальних странствий.
Невский очень изменился. Больше ярких витрин, больше дорогих машин, и люди стали другими. Но вдруг что-то промелькивало, неуловимое и неосязаемое, но безумно знакомое. Точно в морщинистом лице старика проступают на мгновение черты старого знакомого из дальней юности.
Вон угол дома, кирпичный карниз на уровне третьего этажа. Сто лет он пробегал мимо, не поднимая глаз, и уже почти забыл этот прихотливый узор из разноцветных кирпичей, а он, оказывается, есть. Как и три окна над ним, которые так и не удосужились помыть за тридцать с лишним лет.
И это крыльцо, облицованное бело-голубым кафелем. Вход в магазин. То есть, теперь это магазин, а когда-то была пирожковая. Сразу вспомнились промасленные пакеты из серой бумаги и стаканы, липкие от кофе со сгущенкой.
Эх…

Точка претерпела еще больше изменений, чем весь Невский. Асфальт заменили тротуарной плиткой, и не простой, а по-европейски пестрой и блестящей. Скамейка, на которой любил возлежать Григорий – что-то часто он стал вспоминаться – сохранилась, но стала более вычурной и менее удобной. Высадили деревья в кадках. Дома покрасили. Красиво, спору нет, но все новое и чужое.
Анциферов оглянулся. Слава богу, хоть Казанский остался неизменным. И черненький Кутузов все так же неустрашимо гвоздит неприятеля жезлом.

— Смотри, — Вера пихнула его в бок, — художники.
Вдоль набережной рядами стояли дощатые стенды с яркими картинами. Виды Санкт-Петербурга, лошадки, собачки. Все на потребу туристам. Анциферов хмыкнул, вспомнив Буркина с его портретами. Вот это было искусство. Настоящее, для себя. На памяти Анциферова Буркину не удалось продать ни единого холста. Буркин все время говорил: «Я не могу не рисовать, но не уверен, что мои картины кому-то нужны».
Эх…

Анциферов устроился на какой-то тумбе. Расчехлил гитару, провел по струнам. Ровный, мощный звук. Ну что, начнем с ми минор?

Фрюс чувствовал себя так, будто из душной комнаты вышел на взморье. Лететь за ветром он уже не мог, конечно, но подставить лицо…
Действительно, почему бы и нет?

Песни Цоя, как и прежде, собирали толпу.
Анциферова окружили подростки. Глядя на их прикиды — а в свое время Фрюс даже помыслить не мог, что возможно так ярко одеваться — Анциферов думал о том, что «Звезда по имени Солнце» для них – уже история. И сам он тоже экспонат. Но ему было хорошо. Вернулась легкость, даже бесшабашность.
Вера тоже подсуетилась. Сновала среди публики, держа в руках какую-то смешную джинсовую кепочку — и где только взяла такую? – и собирала монетки. Глупость, конечно, сколько можно собрать? Ну, рублей триста… Однако это тоже был знак из прошлого, когда они, молодые и полные сил, аскали мани на дринч.
Анциферов с удивлением обнаружил, что улыбается. Как прежде – во весь рот, беззаботно.

Однако ситуация может поменяться в любой момент. И это Анциферову тоже пришлось вспомнить.

Краем глаза он заметил мужчину, сначала стоящего поодаль, но потом все приближавшегося и приближавшегося.
Когда Анциферов отложил гитару, мужчина присел рядом на тумбу.
— Привет, — мужчина оглядел Фрюса.
— Привет, — откликнулся тот. – Мы знакомы?
— Вряд ли. Я в Питере уже лет двадцать не был, если не больше. Забыл уже, как оно тут было.
Анциферов пожал плечами – бывает.
— Да, — продолжил незнакомец, — тут многое изменилось. А тебя услышал, и нахлынуло чего-то. Хрен его знает, почему. Не нажатый вовремя курок, — мужчина ухмыльнулся.
— Ностальгия, наверное.
— Наверное. – Мужчина достал из кармана пачку сигарет. – Куришь?
— У меня есть, — сказал Анциферов и достал свои.

Некоторое время курили молча. Анциферов искоса поглядывал на неожиданного собеседника. Примерно ровесник, одет вроде так себе, но в повадках чувствуется уверенность и сила. И – неожиданно – какое-то смятение. Точно, мужика замучила ностальгия по прошлому.
Анциферову это было неинтересно, и он начал выглядывать Веру. Та уже успела познакомиться с художниками, стояла в куче, чему-то смеялась, потряхивая в руках кепочку с монетами.
— Слушай, а ты часто сюда приходишь петь? – неожиданно спросил мужчина.
— А какая разница?
— Я просто подумал: вот ты, мужик немолодой, мы с тобой одних лет. Сидишь тут, как мальчик, поешь. Вроде не по годам, а?
После этой его фразы Анциферов действительно осознал, что он не мальчик. Раньше после таких слов бы залепил в рожу, а теперь только сказал:
— Да пошел ты…
— Не, реально так выходит. Песни хорошие, и поешь ты их хорошо. Но ведь уже тридцать лет прошло, а у тебя все – не остаться в этой траве. Трава-то уже раз сорок поменялась. Взошла, заколосилась и увяла. Разве нет?
— Да пошел ты, — повторил Анциферов.
— Ну, как знаешь, — мужик поднялся. – Я ж только поговорить хотел.
Он отошел, а Анциферов развернулся на своей тумбе и уставился в воды Грибоедовского канала.
Плюх, плюх… Волны шлепались о гранит, экскурсионный пароходик покачивался, глухо стучал об деревянный причал. За спиной гомонили туристы. Давно в Питере не были, мать их так.

Подошла Вера.
— Что он тебе сказал?
Анциферов вяло отмахнулся.
— Нет, ну что он тебе сказал? – не отставала Вера.
— Хню всякую.
Вера села рядом, и они вместе смотрели – на воду, на пароходик, на мокрый гранит.
Вера положила руку ему на лоб.
— Может, у тебя температура поднялась?
— Может.
— Может, тогда пойдем домой?
— Пойдем, — безучастно согласился Анциферов, но не двинулся с места.

Так посидели еще немного.
И тут мужчина вернулся. В руках он держал бутылку виски, упакованную в картон.
— Слушай, мужик, — сказал он. – Ты прости меня, если обидел. Я не хотел. На, это тебе в знак извинения.
Так как Анциферов даже не поднял головы, мужчина протянул коробку Вере. Та, растерянная, взяла, мало что понимая.
— Извини, — еще раз сказал мужчина и ушел. Смешался с толпой.

— И что это было? – спросила Вера после паузы.
— Виски, — ответил Анциферов. – Открывай, выпьем.
— С ума сошел? Тебе сейчас только пить.
— Тогда выброси в канал.
— Еще лучше! Отнесешь врачу, когда пойдешь на прием. Смотри-ка, дорогая! — Вера поставила коробку рядом с собой. — Но я все равно ничего не поняла.
— А тебе и не надо. Это для меня было. Для меня и для тех, кто остался в этой траве.
— Господи, в какой еще траве?
— Неважно.
Вера пододвинулась ближе, прижалась к нему. Анциферов обнял, уткнулся носом в макушку.
А потом запрокинул голову.
По небу неспешно плыли облака. Цвета менялись каждую секунду. Небо из бледно-голубого становилось зеленоватым, облака в середине густели, а по краям наливались красным золотом.
Питерская фата-моргана.